Глава 1

Судебный следователь Карл Иванович Вирхов отвел мрачный взор от иконы Иоанна Крестителя, висевшей в красном углу рядом с образами Спасителя и Николы Морского, и обернулся к распростертому посреди гостиной трупу.

Мертвец лежал навзничь, на спине, ногами к столу, верхней частью туловища к дверям. Безвольные руки слегка раскинуты. Массивная голова запрокинута, отчего седоватая лопатообразная борода неуместно задорно торчала вверх. Окруженное ореолом кудрявых волос лицо: крупный нос, широкий, с развитыми надбровными дугами лоб, сомкнутые веки, слипшиеся мокрые ресницы – все было залито черными чернилами. Одежду несчастного – домашний бархатный сюртук и мягкие серые панталоны – покрывали разорванные и скомканные книжные страницы.

Следователь застал на месте происшествия и товарища прокурора, и помощника пристава, и полицейского врача, и фотографа. Безмолвные понятые жались к стенке. Околоточный с городовыми охраняли лестничную площадку.

Вирхов поморщился, недовольный, как всегда, скоплением народа, способного смести самые нужные, выразительные следы. Из сыскной еще не прибыли, впрочем, если имеет место несчастный случай, а не убийство, то вполне можно обойтись без сыскной.

Карл Иванович еще раз обежал светлыми цепкими глазками место трагедии, освещенное неярким дневным светом, поступавшим сквозь хорошо промытые окна, – просторная комната, темно-коричневые плюшевые портьеры, подержанная мебель, обитые потертым синим бархатом диван и пара кресел, столики, стулья с резными ножками. В простенках – тусклые пейзажи в золоченых багетах. Между окнами – массивный прямоугольный стол, загроможденный безделушками, фотографиями в резных деревянных рамках и сосудами непонятного назначения. Над всей этой мешаниной возвышалась настольная лампа: абажур из разноцветного стекляруса на мраморной подставке в виде танцующей Саломеи.

Ничто не указывало на то, что смерти предшествовала борьба. Правда, чуть в стороне, слева от хладного тела, валялось одно из кресел, с резной деревянной спинкой, – к его ножке и откатился пузырек из-под чернил, на безнадежно испорченном голубом ковре растекалось безобразное темное пятно…

Карл Иванович на мгновение прикрыл глаза и представил себе картину: солидный господин, зажав в левой руке пузырек с чернилами, а в правой безжалостно раздраконенную в приступе гнева книжку, сраженный внезапным сердечным приступом, замертво падает на ковер. При падении задевает и опрокидывает кресло, черная жидкость из пузырька проливается на его лицо, от удара об пол левая рука несчастного откидывается вбок, из нее выкатывается склянка. А из правой руки, безвольно разжавшейся, на костюм мертвеца сыплются бумажные обрывки книги, вызвавшей первоначальную ярость…

– Кто обнаружил труп? – спросил Вирхов, размыкая глаза.

Коренастая смазливая молодка с поджатыми губами, затихшая у дверной портьеры, шагнула вперед.

– Кухарка, я, Манефа, – хрипло произнесла девица, весь вид которой свидетельствовал о том, что смерть хозяина ее вовсе не огорчает: глаза враждебно поблескивали из-под широких бесцветных бровей.

– В полдень, ваше превосходительство, по ее просьбе примчался ко мне дворник, Спиридон, сразу же оповестили кого положено, – вытянувшись во фрунт, доложил показавшийся в дверном проеме околоточный.

– Почему тело обнаружено так поздно? – Вирхов обратился к Манефе с неприязнью: если б прислуга пораньше с утра глаза продирала, может, человека удалось бы спасти, оказать медицинскую помощь.

– Так ведь барин не велели будить до полудня, – ответила кухарка, едва ли не перебив следователя. – И не знала я, что они в спальню и не попали. Мое дело кухня, ежели куда и хожу по утрам, на черную лестницу, помойную…

– Давно служишь у барина? – С наглой кухаркой разговаривать не хотелось, и Вирхов непроизвольно отвернулся.

– Две недели, – буркнула ему в спину Манефа. – Да и сами они здесь живут столько же.

– Как это? – встрепенулся Вирхов, наблюдая за работой своего помощника Павла Мироновича, который, пристроившись за шахматный столик, старательно вел протокол, поглядывая на полицейского врача и фотографа.

Из-за спины кухарки выступил кряжистый человек средних лет, благообразный, осанистый, с аккуратной рыжеватой бородой.

– Позвольте представиться, – сказал он вполголоса, – домовладелец, купец второй гильдии Иван Трофимович Рымша. Две недели тому будет, как этот господин снял в моем доме квартиру. Оплатил вперед. На три месяца. Карточку визитную презентовал. Человек достойный.

– Карточка при вас? – угрюмо произнес Вирхов, подходя ближе к трупу и желая самолично убедиться, что насильственной раны на затылке покойника, около которого все еще хлопотал врач, нет.

Рымша осторожно шагнул следом за суровым следователем и протянул ему глянцевый прямоугольник. Вирхов принял визитку и воззрился на черную вязь. Мгновенно лицо его побагровело. Он злобно сверкнул глазами на домовладельца и поманил пальцем кухарку.

– Вот что, сударыня, – облизнув внезапно пересохшие губы, он с трудом выдерживал устремленный на него ненавидящий взгляд. – Как, говоришь, барина твоего звали?

– Владимир Галактионович, – раздельно произнесла Манефа, – господин Короленко. Что, я барина своего не знаю?

– Надеюсь, здесь нет газетчиков? – неожиданно подал голос элегантный тридцатипятилетний мужчина, товарищ прокурора, лениво наблюдавший за возней фотографа и врача. Обогнув огромную треногу с водруженным на ней фотоаппаратом, он приблизился к Вирхову и шепнул: – Надо перенести дознание на Литейный, во избежание лишних ушей.

– Но ведь ничего предосудительного пока не обнаружено, – возразил Вирхов.

– Откуда вы знаете? – зашипел ему в ухо товарищ прокурора. – А вдруг вылезет что-то такое, что бросит пятно на репутацию этого выдающегося деятеля! Весь 1903 год по России идут юбилейные торжества! А вдруг что-то всплывет?

– Господин Вирхов! Господин Вирхов!

Нахмуренный следователь только сейчас обратил внимание, что его помощник, кандидат на судебные должности Тернов оставил протокольные записи и, мешая работать экспертам, склонился над телом.

Лицо юного юриста в тусклом сероватом свете петербургского ноябрьского дня было бледнее обычного и выражало крайнюю степень недоумения и растерянности.

– Господин Вирхов, – повторил он, поднявшись и разведя руки в стороны, – да это никакой не господин Короленко! Клянусь Богом! Я же его видел! Совсем недавно! Живым!

– Погодите, погодите. – Вирхов тревожно переглянулся с товарищем прокурора. – Что вы такое говорите, Павел Мироныч? Как не господин Короленко? А кто же?

– Не могу знать, – вздохнул Тернов, – хотя покойник так же тучен, бородат, в возрасте. Но точно не он!

– Вы, дорогуша, могли и не узнать его из-за черных чернил, – Вирхов с досадой махнул рукой. – Изуродовался человек, да и после смерти лицо меняется иной раз до неузнаваемости. Есть свидетели: домовладелец, кухарка. – Он обратился к домовладельцу: – Покойный предъявлял вид на жительство, паспорт?

По лицу сконфузившегося Рымши, покосившегося на сурового помощника пристава, Вирхов сразу понял, что вместо документа квартиросъемщик предъявил домовладельцу нечто посущественнее: деньги. Вирхов повернулся к врачу и фотографу.

– Из вас кто-нибудь видел господина Короленко, великого русского писателя, живым? Есть сходство?

Эксперты недоуменно пожали плечами. Полицейский врач предположил, что покойному никак не меньше пятидесяти, но и возраст еще требует установления, судил он больше по внушительной комплекции, по богатой растительности на голове и лице покойного.

– Ваши выводы, доктор? – спросил Вирхов врача, собиравшего свой саквояж.

– Вскрытие покажет точнее, – ответил эскулап, – внешних повреждений не имеется. Признаки насильственной смерти отсутствуют. Скорее всего – внезапный разрыв сердца.

– Разрыв сердца, конечно, не испортит репутации господина Короленко, – заметил товарищ прокурора, – но почему он произошел на этой квартире? И с какой целью он ее снял?

– Но, Богом клянусь, это не господин Короленко! – вновь подал голос Тернов, стараясь выдержать разъяренный взгляд начальника. – И я не уверен, что смерть этого господина – несчастный случай. А если все-таки убийство?

Вирхов понял, что достойно пресечь болтовню безответственного юнца не удастся. Прожигая молокососа взглядом, в котором читался приказ оставить ненужные никому домыслы при себе, он выдержал многозначительную паузу и с нажимом проговорил:

– Уважаемый Павел Мироныч, для абсолютно точного установления личности трупа потрудитесь посмотреть в карманах покойного или на столе – не исключено, найдутся другие визитки или письма, или документы…

Кандидат Тернов присел на корточки и осторожно просунул ладонь в карманы бархатного сюртука, затем обследовал карманы брюк, – он извлек только шелковый платок в красно-коричневую клетку, без метки, – идентифицировать личность не удалось.

Вирхов вновь повернулся к свидетелям.

– Опишите образ жизни своего барина, – велел он кухарке.

– Да какой образ? – она брезгливо передернула плечами. – Вставал часов в восемь, завтракал, уходил из дому. Если возвращался, то к полуночи. Или немного раньше. Не всегда трезвый. И с дамами здесь встречался.

– Господин Короленко? С дамами? – ахнул, сложив ладони у груди, товарищ прокурора. – С какими дамами?

– С разными, – злорадно ответила Мане-фа, – иной раз устраивали безобразия. Я кое-что из-за дверей слышала… Непристойное.

– Вы подслушивали? – прямо спросил Вир-хов. – Шпионили?

– Очень надо мне, – взбрыкнула кухарка, – у меня и своих дел хватает.

– Что-то я не вижу здесь следов оргии, да и в других комнатах порядок, кровать в спальне не тронута, – усомнился следователь. – Выдумываете вы все, милочка. А лжесвидетельство карается по закону. Имейте в виду. Не мог господин Короленко устраивать непристойные оргии.

– Последние три дня было тихо, успела прибраться, – ухмыльнулась Манефа. – Поссорился он со своей кралей.

– Имя? – перебил ее Вирхов.

– Шарлотта, а фамилию не знаю, из цирковых она.

– Черненькая? Веселая? – спросил товарищ прокурора. – Неужели синьорина Чимбалиони? Известная канатоходка?

– Этого еще не хватало! – Вирхов воздел руки к лепному потолку. – Великий русский писатель, совесть народная, духовный учитель! Снимает квартиру для тайных встреч с цирковой кокоткой!.. Где дворник?

– Здесь я. – Высокий парень, косясь на окаменевшую Манефу, переминался с ноги на ногу. – Спиридон Куприянов.

– Смотри, Спиридон. – Вирхов погрозил ему пальцем. – Смотри, чтоб газетчиков здесь и духу не было. Рот держи на замке. Что и всем остальным советую. Причем настоятельно советую. От греха подальше.

– Да что вы так тревожитесь, господин начальник, – неожиданно встряла Манефа, – не только Шарлотка бегала к барину по ночам. И другие дамы приходили, вполне достойные. И мужчины с ними. И за бутылкой засиживались, и в карты играли.

– Нет, – Вирхов топнул ногой, – хоть режьте меня, не верится мне, что господин Короленко мог такое вытворять. Не мог. Не он это, не он. Надо еще раз осмотреть всю квартиру. Павел Мироныч! Что вы там возитесь? Нашли ли вы что-нибудь стоящее наконец?

– На столе, Карл Иваныч, все какая-то ветошь, безделицы. – Голос Тернова дрожал от напряжения. – В ящиках никаких счетов, писем и документов нет.

– Надо навести справки в редакции «Русского богатства», узнать адрес, по которому проживал, проживает, или как там… писатель… – заметил товарищ прокурора. – Эх, жаль, тут и телефона нету. Придется идти искать аппарат.

– И дочь у него была, дочь, Варварой кличут. Давеча наведывалась, – подала голос кухарка. – Ссорилась с барином.

– Какая дочь? Какая Варвара? – Вирхов недоуменно поднял плоские брови и беспомощно оглянулся на кандидата Тернова.

– У Короленко вроде бы две дочери, Софья и Наталья, совсем юные барышни. – Тернов на миг оторвался от разборки стола. – Но они, кажется, в Полтаве, с матерью.

– Перестаньте мне морочить голову. – Вирхов махнул в сторону кухарки рукой. – А телефон бы сейчас очень пригодился.

Товарищ прокурора пожал плечами и в сопровождении помощника пристава оставил кабинет, и следователь тут же надвинулся на ощетинившуюся кухарку.

– А по какой причине вы так злобствуете, сударыня? Или тоже рыльце в пушку?

– Какое рыльце? – кухарка мотнула головой, повязанной белым платочком, отшатнулась от плотного, невысокого следователя. – С утра пораньше страху натерпелась, Господь не приведи. Да еще перед вами оправдывайся.

– А разве вас кто-то обвиняет? – Вирхов заложил руки за спину и покачивался на каблуках. – Кто приходил последним к барину?

– Не знаю, может, никого и не было.

– Что за чертовщина? – рассердился следователь. – Изъясняйтесь вразумительней.

– Я и говорю – не знаю. Вроде никого. А вроде и был.

– Никакого терпения на вас, бестолковых, не хватает. – Вирхов отвернулся. – Павел Мироныч, что вы там рыщете? Есть ли результат?

– Тут какие-то вещества, Карл Иваныч, – кандидат стоял у стола и держал в руке зеленоватый бочкообразный флакон, – может быть, ядовитые. В каменном котелке какая-то зелень, перемешанная с чем-то, по виду похожим на кристаллы соли. А в этой посудине, похоже, кислота. Не отравился ли покойник ненароком? Или кто-то его отравил?

Карл Иванович снова прикрыл глаза и представил себе уважаемого писателя, известного всей России народного заступника, который в снятой квартире колдует над каменным котелком, над колбами, переливает из посудины в посудину кислоты, потом берет в руку флакон с чернилами. И книгу. Хотел что-то вытравить из книги? Или наоборот? Собирался сделать тайную невидимую запись? Но зачем он рвал книгу? И дышал вредными испарениями? Никак, никак не вязалась эта ахинея с личностью праведника русской литературы.

Вирхов перевел взгляд на фотографа, возившегося со своим оборудованием.

– А что за книга им порвана?

– Конан Дойл, последний выпуск, «Автомобиль Иоанна Крестителя». Шедевр. Полгорода читает, – вместо фотографа отозвался Тернов, вытягивая тонкую шею к каменному котелку посреди стола.

– Какой автомобиль Крестителя? – Вирхов почесал редеющие светлые волосы на затылке. – Вдумайтесь сами. Немудрено, что сей господин порвал книжонку. Хотя и в Петербурге один чудак в прошлом году разъезжал на автомобиле с иконкой Святителя Николая. Чушь да богохульство. – Страшное подозрение мелькнуло в голове у следователя: – Милочка, а вы ничего не трогали, когда обнаружили труп барина? Признавайтесь, ваша книжка? Вряд ли ваш барин такую ерунду почитывал. Может, от страха порвали, обронили да запамятовали?

– Так и знала, придется оправдываться, – сказала хрипло кухарка.

– Откуда же знали? Встречались с юстицией раньше?

– С какой такой юстицей? – прошипела Манефа. – Ничего подобного. А полицию знаю как облупленную. Два года назад моего прежнего хозяина убили воры, так тоже сначала на меня напраслину возводили.

– Попрошу без обобщений, – нахмурился Вирхов, обиженный за полицию, теряющую авторитет в глазах простонародья, зараженного бунтарным духом нового времени. – Следствие подозревает только тех, кто дает основания для подозрений.

– Я оснований не даю, – отрезала кухарка.

Вирхов глубоко вдохнул и возвел очи. Потом шумно выдохнул, мысленно сосчитал до трех и медленно изрек:

– Мы все выясним. Не исключаю, ваше чудовищное грубиянство довело вашего барина до приступа ярости, повлекшего за собой разрыв сердца. Чувствую, придется вам посидеть в кутузке – больно уж дерзите…

– Манефа Гурьевна говорят так от робости, от растерянности, – неожиданно вступился за кухонную фурию дворник Спиридон Куприянов. – Простите великодушно глупую.

Вирхов сверкнул глазками на дворника, заподозрив, что незваный заступник знаком с языкастой Манефой слишком коротко. А если так, не вступили ли они в сговор, чтобы скрыть что-то важное от следствия? Мысль, что посреди комнаты, возможно, лежит все-таки бездыханный Короленко, обстоятельствами смерти которого дотошно заинтересуются и начальство, и образованная общественность, ни на минуту не оставляла сыщика. Он чувствовал, что дело неладно, несуразная обстановка подсказывала опытному следователю, что не стоит торопиться с выводами.

– Господин Вирхов! Карл Иваныч!

Голос Тернова вернул следователя к действительности. Вирхов отвернулся от Манефы и приблизился к помощнику. Павел Миронович поднес к острому носу клочок бумаги и со всех сторон обнюхивал его.

– Лежала под каменным котелком, – шепнул юный юрист, – и пахнет сильно, совсем свеженькая.

Вирхов прочел записку, извещающую некоего Валентина Агафоновича о предстоящем свидании.

– Тело в покойницкую полицейского участка, – распорядился он, сглотнув слюну и делая судорожные движения рукой, в которой была зажата записка, – а этих: Манефу, Спиридона и Рымшу на Литейный, в арестантскую.

– За что? – хором воскликнули несчастные.

– За сговор с целью ввести следствие в заблуждение! – неожиданным фальцетом выкрикнул Вирхов. – Измывались над представителем власти! На что вы надеялись, душегубы? Опозорить меня хотели перед всем честным народом, ироды? Выставить на посмешище газетчикам?

– Карл Иваныч, Карл Иваныч. – Тернов робко старался пресечь обличительную речь начальника. Он видел, как шея и лоб следователя налились кровью, и опасался, что Вирхова хватит удар. – Карл Иваныч, я не успел внести имя в протокол…

– Почему я должен знать в лицо каждого русского писателя? – Вирхов, уловив утешительный смысл сказанного помощником, перевел дыхание, и в его голосе появились жалобные нотки.

– Так покойный не господин Короленко?! – прогремел околоточный, отрезая пути отступления кухарке, дворнику и домовладельцу.

– Нет, конечно! – вскричал Вирхов. – Покойник самозванец!

– Но, господин следователь, я купец второй гильдии, тоже не могу знать всех писателей в лицо, – дрожащим голосом вставил бледный Рымша.

– Но Владимира Галактионовича обязан знать каждый истинный патриот! Его фотографии продаются повсюду, – возразил, нимало не тушуясь, Вирхов. – И вы обязаны. Обязаны спрашивать документы у жильцов. Отправитесь в камеру, и все втроем мне объясните – почему вы сговорились выдавать гнусного развратника, да простит мне Господь Бог такую аттестацию, за великого русского писателя?

 

Глава 2

Разве бывает на свете что-нибудь омерзительнее петербургского ноября? Едва-едва рассеивается сырая хмарь, пропитавшая воздух, как эти чахлые просветы спешат назвать днем. Все же остальное время город погружен в сумерки, рвущиеся колючим ветром, под ногами чавкает грязь, на голову валится снег вперемежку с дождем. Если б не приятные люди, с которыми можно укрыться от непогоды в уютной гостиной, – и вовсе следовало бы завыть с тоски. Вот и приходится, нанеся необходимые визиты, отправляться в гости или принимать дома. Лишь бы не сидеть одному, слушая заоконные предзимние симфонии.

Доктор Коровкин ехал в закрытом экипаже, его специально за ним прислал сам купец Астраханкин, торговый туз, с недавних пор пользующийся услугами молодого, но надежного целителя, знающего не только европейскую, но и народную медицину. То есть частнопрактикующего врача Клима Кирилловича Коровкина.

Ныне молодой эскулап посетил апартаменты негоцианта на Биржевой линии Васильевского острова – астраханкинская девочка, малышка девяти лет, лежала в жару, – но от ветряной оспы ныне особой опасности не бывает. Если, конечно, соблюдать постельный режим и придерживаться рекомендаций врача.

Клим Кириллович прикрыл глаза, вспоминая ведущую на второй этаж, в жилые покои, мраморную винтовую лестницу и дубовый кабинет хозяина с кессонированным потолком и мозаичными картинами, похожую на восточную сказку ванную комнату, где приводил себя в порядок после осмотра больной. Он так увлекся, что перестал слышать завывания ветра и уличный грохот. Он предвкушал, как совсем скоро расскажет об этом визите профессору Муромцеву, его замечательной супруге и дочерям – профессорское семейство обитало тут же, на Васильевском.

Сегодня вечером он должен сопровождать барышень Муромцевых в гости – известная благотворительница госпожа Малаховская проводит вечер в пользу юродивой Дарьи Осиповой, которая ныне вхожа в царский дом. По городу упорно полз слух, что благодаря крикам невежественной юродивой императрица зачала, – и теперь весь двор носится с этой бабой, как с талисманом, ожидая появления на свет наследника Российской империи. Доктор поморщился и вздохнул. Слава Богу, у благотворительного вечера есть и приятный смысл. В числе гостей будет московская знаменитость – композитор Скрябин! И Брунгильде Николаевне Муромцевой, многообещающей пианистке, предстоит большая честь – играть в присутствии нового гения! Оценит ли тот игру молодой девушки? Одобрительное слово модного композитора так много значит для ее успешной карьеры!

Размечтавшийся доктор разомкнул веки – экипаж остановился, пережидая неожиданное препятствие, послышались невнятные голоса и визгливый мальчишеский дискант.

Доктор приоткрыл дверцу – и юркий мальчишка, лавируя между экипажами и редкими авто, едва ли не впрыгнул в карету, грязноватая рука с вечерним выпуском «Петербургского листка» просунулась вовнутрь.

– Купите, не пожалеете! Божий глас Дарьи Осиповой! Наследник во чреве! Смерть Короленко – погребение под Конан Дойлом!

Доктор с непонятным ужасом смотрел на орущего мальчишку, по синим губам которого стекала вода, и весь он был похож на выдернутого из воды окунька. Дичь, которую он порол, заставила доктора непроизвольно отстраниться и сунуть руку в карман. Ловкий окунек молниеносно схватил монетку и, бросив на колени доктора мокрую газету, захлопнул дверь экипажа.

Экипаж тронулся. Доктор с неприязнью уставился на влажную бумагу, испещренную мелкими черными буквами. Брать газету в руки не хотелось. Но тут его взгляд выхватил из мешанины слов фамилию Вирхова – и Клим Кириллович преодолел себя. Он развернул газету. На первой странице, в подвале, была помещена статья, призванная свидетельствовать о беспросветной серости столичной полиции. Оказывается, нынешним утром в квартире, сдававшейся внаем домовладельцем Рымшей, был обнаружен труп солидного мужчины. Вызвали полицию. Эксперты видимых повреждений на теле не выявили. Однако на столе нашли подозрительные предметы, в том числе каменный котелок с неизвестной солью и флакон с ядовитой кислотой. Следствие выдвинуло две версии – или смерть от разрыва сердца, или отравление, случайное или умышленное. Увы! Невежество следствия привело к тому, что, доверясь предъявленной домовладельцем визитке его несчастного квартиросъемщика, стражи закона объявили покойника, читавшего перед смертью последнюю модную книжку Конан Дойла, – господином Короленко! Живого и невредимого светоча русской литературы, отметить двадцатипятилетний юбилей деятельности которого собрался наконец-то и Петербург, – зачислили в покойники!

Доктор подумал, что надо бы встретиться с Карлом Ивановичем, утешить старика. Потом пробежал глазами другие страницы – в тайной надежде, найти что-либо о Скрябине. Но усилия его оказались тщетными, похоже, композитор визит свой афишировать не желал…

– Добрый вечер, Клим Кириллович, – приветствовала доктора в прихожей муромцевской квартиры темноглазая горничная Глаша. – Вас уж заждались.

Девушка помогла гостю освободиться от зонтика, саквояжа, калош, снять пальто с бобровым воротником. Клим Кириллович тщательно привел в порядок волнистую шевелюру, после чего горничная проводила его в уютную гостиную, выдержанную в зеленых тонах и полную живых цветов. Николай Николаевич, профессор химии Петербургского университета, из своего любимого кресла наблюдал, как его супруга Елизавета Викентьевна вносила последние штрихи в украшение дочерей. Мария Николаевна и Брунгильда Николаевна выглядели возбужденными и хорошенькими, они поприветствовали верного друга семьи шутливыми книксенами и, судя по одобрительному выражению лиц, остались довольны его вечерним костюмом.

– Добро пожаловать, милый Клим Кириллович, не кончился ли дождь?

– Увы, Елизавета Викентьевна, все моросит, – доктор Коровкин галантно приложился к руке профессорской жены, – хотя я ехал в экипаже самого Астраханкина и вышел сухим из воды.

– А почему ж ваша газета такая мокрая? – подала голос младшая профессорская дочь, темноволосая, синеглазая барышня лет девятнадцати.

– Все неймется нашей сыщице, ищет себе дела, – шутливо заметил профессор, вставая и пожимая руку своему бывшему ученику, а может быть, и будущему зятю. – Вместо того, чтобы прилежно учиться на своих Бестужевских курсах, все мечтает о сыскной карьере. Вы бы вразумили по дружбе Машеньку. Присаживайтесь.

Доктор повиновался и опустился на стул.

– Какая сыскная карьера? – возразила хозяйка дома. – Ее сыскная контора «Господин Икс» вполне сносно обходится без Мурочкиного присутствия. Софрон Ильич Бричкин успешно справляется с обязанностями помощника, Муру не беспокоит. Она все время отдает учебе. Мура, по-моему, Софрон Ильич уже недели две не звонил?

– Даже больше… – Мура обидчиво оттопырила яркую нижнюю губку. – Да и вообще. Все лето прошло, половина осени, а ни одного интересного дела, если не считать кота госпожи Брюховец.

– Этого кота я вспоминаю с неизменным ужасом, – шутливо содрогнулся доктор. – Интересно, сдали ли его хозяйку в психиатрическую лечебницу?

– Но кроме этого кота был еще… – Мура не договорила и прикусила язык.

– Господин Ханопулос Эрос Орестович, – с презрением подхватила ее старшая сестра, высокая, тоненькая блондинка, – ослепительный меценат, жертва хипесницы…

– Он плохо знал историю европейского средневековья, – Мура вздохнула, – а это было очень важно.

– Во всяком случае, – примирила дочерей Елизавета Викентьевна, – его приключения могли бы стать основой хорошего романа. Да, не породила еще земля русская своего Конан Дойла.

– Зато у нас есть русский Шерлок Холмс, – в серых глазах доктора мелькнули лукавые искорки, – король петербургских сыщиков Карл Фрейберг.

– Вот и написал бы кто-нибудь рассказы о его сыскном таланте! – воскликнула профессорская жена.

– Елизавета Викентьевна, – профессор взглянул на супругу поверх очков и, опершись на подлокотники, приподнялся с кресла, – я знаю вашу слабость к бульварным книжонкам, но зачем тратить драгоценную бумагу на всякую дрянь?

– Почему дрянь, папочка? – не согласилась Мура. – Господин Конан Дойл очень хороший писатель. Его читают даже наши профессора и хвалят.

– Конан Дойл, может быть, – уступил профессор, поймав укоризненный взгляд жены, и с задором продолжил: – Но уверен, три четверти нынешних книг можно смело сжечь или закопать, или засыпать ими каналы. А лучше пустить на осушение болот…

– Есть и хорошие книги, – равнодушно возразила Брунгильда, – и ноты нужны.

– Не спорю, не спорю, – сбавил гнев глава семейства, – нужна и научная литература, и популярная, и учебники, и хорошие стихи…..

– Например, стихи Иванова, их недавно господин Брюсов похвалил. – Мура покосилась на Клима Кирилловича, сохраняющего невозмутимое спокойствие.

– Жемчужина в навозной куче, – усмехнулся профессор. – А сколько деревьев погибло из-за потакания низменным вкусам? Лес жаль! Едва научившись читать, народ наш не Белинского и Гоголя с базара несет, а пошлые книжонки…

– Наша Глафира нисколько не испортилась, хотя и читает Пинкертона, – добродушно возразила Елизавета Викентьевна. – Все такая же славная девушка, порядочная, работящая.

Глаша, устанавливая на шестигранном столике поднос с графинчиком мадеры и миндальным печеньем, зарделась и оглянулась на доктора.

– Что вы сейчас читаете, Глафира? – мягко спросил Клим Кириллович, продолжая тискать сложенную газету.

– «Пуговица в уксусе». И там нет ничего против Божеского установления.

– И в «Веселых брюках» тоже все вполне пристойно, – поддержала Глашу хозяйка.

Профессор сердито хмыкнул. Доктор рассмеялся.

– Сейчас в моде новая повесть Конан Дойла. Вы ее не читали, Глаша?

– Нет, она ее не читала, – ответила Елизавета Викентьевна, – но я ее уже купила.

– Что? – профессор задохнулся от возмущения, его рука, потянувшаяся к графинчику, застыла в воздухе. – Захламлять квартиру? – Разливая темную тягучую жидкость по хрустальным рюмкам, он ворчал: – Боюсь, люди будут являться на свет Божий с единственной целью – читать, читать и читать тонны мерзких книжонок. То ли дело в Америке! Солидные господа покупают книги по своей специальности или для подарка детям. Мужчины читают только газеты. Дамы – журналы. Студенты – научную литературу. И все понемножку – христианскую, душеспасительную… Клим Кириллович, попробуйте мадеру, после улицы приятно согревает.

Доктор с благодарностью взял предложенную ему рюмку.

– Вот бы соединить в книжках христианское учение с уголовными расследованиями! – мечтательно протянула Мура, любуясь своим отражением на крышке рояля.

– Кажется, твоя мечта уже осуществилась, – утешила дочь Елизавета Викентьевна. – Новая повесть Конан Дойла называется «Автомобиль Иоанна Крестителя». Я сгораю от нетерпения…

– А потом, Елизавета Викентьевна, и нам с тетушкой Полиной дадите книжку почитать. – Доктор, с улыбкой следивший за профессором, посерьезнел: – Эта книжка связана с реальной смертью. Вот. Одним глазом взглянул.

Мура уставилась на влажную газету с нескрываемым интересом.

– Правда? Клим Кириллович, покажите?

– Даже не хочется. Обидели наши борзописцы уважаемого Карла Ивановича Вирхова.

– И за что же? – расстроилась хозяйка дома.

– Утверждают, что он принял стороннего покойника за господина Короленко. Не знает в лицо известного писателя.

– Что-то мне не верится, – с сомнением протянул профессор, – я, конечно, тоже, если встречу господина Короленко на улице, то не узнаю. Уверен, господина Вирхова ввели в заблуждение.

– Слава Богу, что Владимир Галактионович жив. – Мура перекрестилась. – У меня сердце упало – ведь мне поручено преподнести писателю поздравительный адрес на юбилейном чествовании от бестужевок.

– Вот и читала бы лучше книги Короленко, – проворчал профессор, – а не россказни об английских убийцах.

Мура смутилась.

– Но я все-таки не поняла, – голос Брунгильды Николаевны звучал бесстрастно и певуче, кажется, ее одну нисколько не волновала тема беседы, – а этот сегодняшний покойник, как он связан с новой книгой Конан Дойла?

Клим Кириллович встал, поставил на поднос недопитое вино и заходил по гостиной.

– Покойник читал ее перед смертью. Имя покойника не названо. Да и причина смерти не установлена. Есть подозрение на отравление, найден какой-то каменный котелок, может, с ядовитой солью.

– Карл Иваныч разберется, отправит соль на экспертизу, – быстро проговорила Мура. – Везет же ему. Столько интересных дел.

– Нам пора, поторопись, сестричка, – лениво протянула Брунгильда, не двигаясь с места, она видела боковым зрением, что доктор Коровкин любуется ее стройной фигурой, которую эффектно облегало строгое черное платье с светло-серой меховой оторочкой.

– Лучше б мы о господине Скрябине поговорили, – усмехнулся профессор, – все-таки тебе, дочь, предстоит ответственное выступление. – И, не удержавшись, фыркнул, победоносно оглянувшись на супругу: – Надеюсь, Дарье Осиповой оно тоже понравится…

Чета Муромцевых вышла в прихожую, чтобы проводить молодых людей. Когда суета, связанная с надеванием калош, ботиков, пальто, шляпок закончилась, Глаша отомкнула засовы и распахнула входную дверь. На ее пороге обозначилась насквозь промокшая фигура плотного невысокого мужчины.

– Господин Бричкин! Что случилось?! – воскликнула Елизавета Викентьевна.

– Прошу не беспокоиться. Ничего срочного, – ответил, стуча зубами, помощник Муры. – Я только хотел попросить Марию Николаевну завтра в полдень прибыть в контору.

– У нас есть дело? – пораженная Мура округлила синие глаза.

– Да. И очень важное. Дело о каменном котелке.

 

Глава 3

Карл Иванович Вирхов сидел в своей следственной камере в здании Окружного суда. На зеленом сукне его служебного стола горкой лежали скомканные клочки разорванной вечерней газеты. И когда только успевают борзописцы строчить свою дрянь? И откуда все узнают?

Следователь догадывался, что причиной появления возмутительной заметки был неосмотрительный звонок товарища прокурора в редакцию журнала «Русское богатство», с которым сотрудничал Короленко. Но откуда детали происшествия узнали газетчики? Вирхов был уверен, что звонивший не рассказывал никому лишних подробностей. И тем не менее уже весь город знал, что он, Вирхов, так обмишурился…

И действительно! Покойный снял квартиру для встреч с циркачкой Шарлоттой. Пьянствовал, картежничал. Баловался химией. Почитывал Конан Дойла. Да тут любой слепой бы понял, что он не Короленко.

И тем не менее казус налицо. Карл Иванович мстительно думал о привлечении редактора к ответственности – за клевету. Во-первых, у него есть протокол, где ни слова о Короленко не написано. Во-вторых, есть свидетели, они своими ушами слышали, как он всеми силами пытался установить личность мертвеца, возражал, что покойник – властитель дум прогрессивной общественности. На статью, вернее, примечание к ней, борзописцев вывести можно: арест при тюрьме на семь дней гарантирован – за преступление, совершенное по легкомыслию и слабоумию.

– Ваше превосходительство, – раздался нерешительный голос письмоводителя, прекрасно понимавшего душевное состояние своего начальника, – не желаете ли взглянуть на протокол допроса домовладельца Рымши?

– Давай. – Вирхов смахнул обрывки мерзкой газеты в мусорную корзину. – И прошу тебя, голубчик, не в службу, а в дружбу, не слезай с наших эскулапов, звони каждые четверть часа, требуй результатов. И лабораторию держи под контролем – данные химического анализа немедленно мне на стол. И отправь агентов в издательство господина Сайкина. Надо оповестить его домочадцев о случившемся. Сотрудников предупредить, чтобы завтра были в редакции, – для проведения дознания.

– Эти глупые газетчики даже не удосужились выяснить имя жертвы, – в меру льстиво сказал письмоводитель, приблизившись к столу начальника и бережно опуская перед ним листы, исписанные аккуратным мелким почерком. – Если б напечатали в газете, что покойник – господин Сайкин, и искать никого не требовалось бы, и оповещать не надо было бы.

Вирхов углубился в протокол допроса отпущенного с миром Рымши. Да, иной раз диву даешься, встречаясь с такими доверчивыми людьми. Купец второй гильдии! Как он торгует? Верит на слово первому встречному? Дом, которым он владеет, куплен, конечно, на деньги его покойного родителя… Иван Трофимович Рымша, человек спокойный, приятной наружности, с аккуратной бородой, плавно перетекающей в бакенбарды, при недавнем разговоре поразил Вирхова до глубины души. Сидя перед столом следователя, домовладелец утирал набегающие слезы и, подобно чувствительной дамочке, рассказывал, какое приятное впечатление произвел на него покойный, явившийся узнать о сдающейся внаем квартире. Как широко улыбался, интересуясь стоимостью жилья, с какой грацией доставал из внутреннего кармана портмоне и вносил денежки вперед за три месяца. Держал себя как человек достойный. А когда размягченный обходительностью гостя домовладелец робко поинтересовался именем и паспортом солидного господина, тот шутливо извинился, что забыл представиться, и протянул изящную визитку, и на ней было выведено золотой вязью – Короленко Владимир Галактионович. Рымша не имел никакого представления о том, кто такой Короленко. Не читал ни одной книги писателя. И вообще ничего не читает, кроме историй о сыщиках. Вручил Рымша гостю ключи от квартиры, послал своего человека с сообщением к дворнику, велел подыскать кухарку. А паспорт жилец обещал занести, да не успел. Вот и все. Второй раз господин Рымша увидел жильца только сегодня утром – Спиридон оповестил, прислал с запиской сына сапожника, живущего в подвале, во дворе.

Таких безмозглых дураков Вирхов еще не встречал! В купеческой семье, видно, тоже не без уродов… А дело объяснялось просто. Покойный, крупный петербургский издатель Сайкин, подшутил над дурачком – вынул из кармана визитку Короленко. У него небось полный карман визиток.

Размышления Вирхова прервал Павел Миронович Тернов, возникший в дверях с пачкой свежих фотографий в руках.

– Где вы изволите разгуливать, дружок? – ворчливо обратился к кандидату на судебные должности Вирхов. – Еще и не все задержанные допрошены.

– Спешил принести вам, Карл Иваныч, фотографии, – ответил, не обращая внимания на брюзжание старика, Тернов, все еще ликуя в душе оттого, что именно он подсказал Вирхову: в столице известен лишь один Валентин Агафонович, оказывающий покровительство синьорине Чимбалиони, а именно, книгоиздатель Сайкин. – Что прикажете?

– Садись писать протокол, – спокойнее предложил Вирхов, – пока Поликарп Христофорович отсутствует.

Тернов безропотно отправился к столу и приготовил листки и перо, с сожалением взглянув на новенький зачехленный «Ундервуд» – громкое клацканье пишущей машинки мешало Вирхову вести допросы, ею пользовались редко. А Вирхов нажал кнопку электрического звонка и велел заглянувшему курьеру доставить Спиридона Куприянова. Затем перебрал фотографии и смахнул их в ящик письменного стола. Оправил мундир, пригладил светлые волосы, которые из-за тесноватой фуражки слегка топорщились на висках и затылке.

Вошедшему Спиридону указал на стул. Внимательно рассмотрел парня: тот сидел, опустив глаза, и тяжело вздыхал. Парень ладный, аккуратный.

– Тебе хорошо, Спиридон, – наконец изрек Вирхов, – про тебя в газетах пакости не пишут.

– Дык ведь я не знал, ваше превосходительство, что такая несуразная путаница вышла. Приискал новому жильцу по просьбе господина Рымши кухарку, дык ведь… Манефу давненько знаю, она уж не у одних господ здесь прислуживала. Работящая девушка, симпатичная.

– Что-то я этого не заметил, – Вирхов недоуменно покачал головой, – истинная фурия. – И увидев легкий румянец на щеках парня, спросил: – Или впутала она тебя в дела сердечные?

Парень молчал.

– Вижу, впутала, – утвердительно заявил Вирхов. – Прости, братец, если что не так сказал. Но больно уж она неласкова.

– Напрасно вы думаете, что это она сгубила барина. Она не такая. Не могла она, я-то знаю.

– Говори яснее.

– Покойный-то умер после полуночи.

– Откуда ты знаешь? – перебил его следователь.

– Труп-то сильно окоченел, когда полиция приехала.

Вирхов промолчал, проклиная в душе эскулапов, которые до сих пор не произвели вскрытия, чтобы уточнить время и причину смерти. Хотя первоначально полицейский врач тоже утверждал, что смерть наступила между двенадцатью и двумя часами ночи.

– Ты это слышал во время дознания, – предположил Вирхов. – А после двенадцати, надо полагать, Манефа почивала сладким безгрешным сном в своей каморке у черного входа.

– Нет, – Спиридон покраснел еще гуще, – она с десяти часов в моей комнатенке была. Намерены вскорости обвенчаться.

– Та-а-к, – протянул Вирхов, – а пока незаконно сожительствуете.

– Для законного брака надо сперва на ноги встать, – с достоинством ответил Спиридон, – а сердцу не прикажешь. Отмолим грех.

– Ладно. – Вирхов махнул рукой. – А не могло ли быть так, что Манефа твоя сначала довела барина своим злоязычием до разрыва сердца, а потом к тебе отправилась?

– Что вы, ваше превосходительство, она с барином и не разговаривала вовсе. Готовила ужин, собирала в столовой закуску, если гости ожидались…

– То есть у Манефы не было причин ненавидеть покойного? Кстати, не балуется ли она книжонками бульварными?

Спиридон вздохнул.

– Почитывает. Недавно рассказывала мне презанятную историю «Бойкие тюлени».

– Та-а-к… – Вирхов многозначительно глянул на Тернова, который на миг оторвался от протокола. – И господина Конан Дойла читает?

– Это вы у нее спросите. Вроде говорила, взяла у маменьки про автомобиль Иоанна Крестителя.

Вирхов закусил нижнюю губу и с минуту рассматривал дворника. Он представлял себе, как зловредная кухарка, обиженная издателем Сайкиным – может, и домогавшимся ядреной бабенки, – напоила сладострастника ядовитой кислотой, принесенной ею во флаконе под видом водки, а когда барин рухнул на ковер, облила его лицо чернилами и, давая выход своей неуемной злости, вынула из кармашка фартука книжку Конан Дойла и со злости разорвала ее прямо над трупом. Стаканы – улику, изобличающую ее, отнесла и вымыла, флакон протерла фартуком. Затем, довольная отмщением, отправилась на свидание к Спиридону в дворницкую. Может, и рассказала дружку о содеянном. Да разве он признается? Покрывать будет, несомненно, не выдаст.

Да, но зачем на столе стоял каменный котелок с солью? Соль перемешана с мелко нарубленной зеленью. Вирхов по запаху предполагал сельдерей. Он поерзал на стуле, отгоняя от себя мысль о книжонке, валявшейся у него дома. В популярной брошюрке некоего Е. Марахиди, изданной тем же Сайкиным, расписывались способы сохранения мужского здоровья и достижения гармонии в супружеской жизни. Брошюрка немаловажное значение отводила сельдерею. Якобы если съедать два фунта сельдерея ежедневно, мужская сила возрастает неимоверно.

И все-таки? Он, Карл Иваныч, старый холостяк, по понятным причинам может увлекаться сельдереем. Для достижения гармонии в общении с Шарлоттой Чимбалиони сельдерей мог поглощать и покойный Сайкин. Значит, Манефа могла под предлогом доставки этого сельдерея войти к нему в кабинет, а потом….

Все сходилось. Версия – для первоначальной – очень даже стройная.

Вирхов поблагодарил Спиридона и отпустил его с наказом гнать взашей газетчиков от дома Рымши – ни на какие вопросы не отвечать, любопытных отсылать в Окружной суд.

Затем велел Павлу Мироновичу отправляться в цирк, чтобы свести знакомство с синьориной Чимбалиони.

Даже не допив чай, окрыленный заданием Тернов поспешил уйти. И место свое вновь занял Поликарп Христофорович. Предстоял допрос Манефы. Уж она-то за словом в карман не полезет. Надо, пока нет результатов вскрытия и экспертизы, притупить ее бдительность, уверить ее в отсутствии подозрений.

Манефа явилась в камеру с видом крайне недовольным.

– Сударыня, Манефа Гурьевна. – Вирхов, преодолев себя, приподнялся и жестом пригласил посетительницу присесть. – Простите великодушно, ежели был неучтив с вами во время дознания. Я придерживаюсь, как истинный христианин, того мнения, что если виноват, лучше сразу покаяться. Вот и каюсь.

Манефа уселась на стул и, скептически скривившись, недоверчиво смотрела на путающегося в словах следователя.

– А между тем, уважаемая Манефа Гурьевна Телушина, – это для протокола – и господин Рымша, и дворник Спиридон Куприянов аттестовали вас наилучшим образом. Работящая, серьезная, грамотная. Похвально, весьма похвально. Чтение оно, знаете ли, облагораживает доброго человека, а портит только… – Вирхов осекся, увидев, как сужаются от злости глаза допрашиваемой. – О здоровье барина печься следует всегда, особенно если страдает он немощью, – неуверенно продолжил Вирхов. – Лечебную смесь в аптеке заказываете или сами готовите?

– Какую смесь? – Кухарка облизнула губы и стрельнула глазами на письмоводителя.

– А ту, что в каменном котелке.

– Не заказывала и не готовила, – отрезала Манефа. – Потому и говорила: не знаю, приходил ли кто-то к барину. Сегодня утром и увидела впервые этот самый котелок. Раньше не было.

В душе следователя крепло убеждение, что нелюбезная Манефа пытается отвести от себя подозрения, хочет направить следствие по ложному пути.

– И флакона с кислотой не было?

– И флаконов никаких не было, – ответила Манефа. – Вы меня подозреваете в смерти барина?

– Нет-нет, уважаемая Манефа Гурьевна, – поспешил улестить фурию Вирхов, – я пытаюсь выяснить истину.

– Да-а, – нехотя признала Манефа, – только вы всё не тем интересуетесь.

Вирхов, неприятно задетый дерзостью кухарки, побледнел.

– Но ведь вы вовсе не расстроились из-за смерти барина?

– Вот еще! Чего из-за него расстраиваться!

– Видимо, покойный обижал вас…

– Меня никто обидеть не может, – в голосе девушки послышались железные нотки – действительно, Манефин обидчик еще на свет не родился!

– Но вы испытывали к нему неприязненные чувства?

– Ну и что? – Манефа не стала отпираться. – Покойник-то был не паинька. Ночами пропащих девок водил, дочь свою последними словами обругал да и вытолкал из квартиры. На меня ругался ругательски – чтоб не смела двери никому отпирать. Боялся он, хоронился от кого-то.

– К этому мы вернемся… А пока скажите мне, голубушка, вот что. Вы имели полное право – и ничего в этом преступного нет, клянусь правосудием! – ненавидеть покойного. Вы даже имели право обрадоваться смерти его, хоть радость эта не христианская. Но скажите мне как на духу – зачем вы, обнаружив труп, осыпали его клочками книжки?

Манефа с полминуты смотрела на следователя, будто укоряя его в тайном желании подсунуть ей опасный крючок, на который бы она попалась.

– Ничего я не рвала, – выдавила она наконец, – и книжка при мне.

Она сунула руку в карман старого жакета, достала книжку и протянула ее через стол.

Вирхов воззрился на модное произведение Конан Дойла, изданное покойным Сайкиным. В левом верхнем углу зеленой картонной обложки – взятый в овал тяжелый розовый профиль мужчины с волевым, выдвинутым вперед подбородком над высоким крахмальным воротником, красным галстуком и могучими плечами.

Пристальный взгляд мужчины устремлен на белые буквы: «Шерлок Холмс, король сыщиков». Чуть ниже, жирными черными литерами, название – «Автомобиль Иоанна Крестителя», под ним картинка: мужчина во фраке и цилиндре, со зверским выражением лица, тащит упирающуюся, возбуждающе красивую даму в шатер. За откинутым пологом шатра разостланная постель, рядом с шатром автомобиль, на капоте иконка в рамке, предположительно изображающая Иоанна Крестителя. На автомобиле надпись, набранная мелким шрифтом: «Сочинение г. А. Конан Дойла». По периметру обложка тоненькой книжечки украшена графическим рисунком: причудливыми завитками, напоминавшими ветви терновника с колючими листиками и крупными ягодами.

Пока Вирхов бегал взглядом по обложке и перелистывал страницы, в голове его шла лихорадочная работа – книга рушила стройную систему подозрений. Если Манефа не рвала над бездыханным трупом издателя книжку, то могла и не входить к хозяину в гостиную. Тем более что настаивает на своей непричастности к каменному котелку и флакону.

– Так что же получается? – в растерянности Вирхов взглянул на письмоводителя, ибо боялся встретиться взором с деморализующей его кухаркой. – Получается, что книга была разорвана и одновременно она цела?

– То-то и есть, – Манефа вернула следователя к реальности, – всё вы не тем интересуетесь. О самом главном и не спросили.

– А что самое главное?

– Кто убил барина… – подсказала смягчившаяся девушка.

Вирхов видел, что она испытывает к нему что-то похожее на жалость.

– А вы уверены, что барина кто-то убил?

– Дверь-то парадная была незаперта.

– Как незаперта? – от изумления Карл Иванович выкатил бледно-голубые глазки. – Что ж вы молчали до сих пор?

– А вы меня не спрашивали, – в голосе девушки послышались язвительные нотки, – да и народу столько сбежалось, все затоптали…

– О Боже! – Вирхов схватился за голову. – Какой сегодня ужасный день! Апофеоз бестолковости!

– А все потому, что мы вошли в Скорпиона, – сказала Манефа, – целый месяц держим во рту собственный хвост.

– Хвост? – прошелестел Вирхов. – Какой хвост? Какой Скорпион?

– Наверное, зодиакальное созвездие, гороскоп, ерунда, – письмоводитель робко пришел на помощь начальнику.

Вирхов выскочил из-за стола и, пытаясь унять охватившее его бешенство, заходил из угла в угол, пялясь себе под ноги.

– Начнем с начала. Вы обнаружили труп в полдень. Так?

– Так. Побежала в дворницкую. Обычно я через черный ход бегаю, а тут с парадного – быстрее, да и ближе. Гляжу, дверь хоть и заперта на ключ, но засов отодвинут.

– Может, барин с вечера забыл закрыть?

– Нет уж. Он завсегда дверь держал на всех запорах. Мне подходить к ней не велено. Сам отпирал. С кем заранее договаривался.

– И с чем вы связываете такую секретность?

– Кого-то боялся. Может, жены. А может, убийцы.

– Убийцы? Вы кого-то подозреваете?

– Да я, почитай, никого из его гостей и не видела. Приходил его компаньон – фамилию не знаю. Приходила его дочь, Варвара. Потом эта Шарлотка итальянская. Монашка древняя, потом старьевщик – Спиридон говорил, в морском мундире, рваном да грязном.

– Монашка? Старьевщик? Между полуночью и двумя часами ночи? Ничего не понимаю.

– И я не понимаю. Сначала думала, барин сам отпер, циркачку ждал. Да почем знать, не хотела лишнего вам говорить. Потом, думаю, а ну как вскрытие покажет отравление. Меня и обвинят. Мне на каторге губить свою молодость не хочется. Вы мне не верите, а я этот проклятый котелок и флакон барину не приносила.

Уязвленный Вирхов остановился.

– Вы думаете, что синьорина Чимбалиони могла умертвить господина Сайкина?

– Кто угодно мог, – ответила Манефа, – его все ненавидели.

– Это вы преувеличиваете, – возразил Вирхов.

Он посмотрел еще раз на Манефу – нет, нет, если бы она была причастна к смерти издателя Сайкина, она бы и флакон не только протерла, но и убрала с глаз долой и котелок проклятый. Бабешка начитанная, времени у нее было предостаточно, чтобы все подозрительное убрать, и бумажные обрывки в том числе. Кто-то приходил к Сайкину ночью.

Отпечатков на ручке двери, конечно, не вернуть. Да и следы на лестнице затоптаны безвозвратно. Но все-таки, все-таки, если в утверждениях Манефы есть истина, кто-то должен был видеть ночного визитера? Ну не Спиридон, он в это время нежился в постели с Манефой, но кто-то еще! Есть и извозчики, и городовые, и бессонные старики, которым не дают спать буйные ноябрьские ветры, грохочущие жестью на крыше и воющие в печных трубах…

Размышления следователя прервал телефонный звонок. Взяв трубку, Вирхов услышал голос полицейского анатома.

– Уважаемый Карл Иваныч! Понимаю ваше нетерпение. Спешу уведомить до прибытия официальной бумаги: вскрытие показало, покойник умер от внезапной остановки сердца. Судорожное сокращение сердечной мышцы. Нет, разрыва тканей и сосудов не имеется. Сами ткани не изменены, отравление маловероятно. Можно сказать, исключено на девяносто девять процентов. Химический анализ тканей требует времени, так что ждите скорого подтверждения.

– А котелок? А флакон? – Вирхов в растерянности смотрел на Манефу и думал, слышит ли она то, что звучит в телефонной трубке?

– С этим все в порядке, во флаконе смесь серной и азотной кислот, она сожгла бы внутренности трупа, а внутренности здоровехоньки. А в котелке какая-то ерунда – смесь поваренной соли с мелко порубленным сельдереем и не установленными растительными тканями, не содержащими вредных для человека примесей.

– Есть ли внешние повреждения? Следы удара?

– Небольшой отек на затылке, вероятно, от удара при падении, ковер смягчил. Да характерное пятно на спине, под лопаткой.

– Пятно? Родимое?

– Нет, не родимое. Круглой формы, диаметр шесть миллиметров, серовато-белого цвета, плотной консистенции. Будто о кожу загасили папиросочку. Но слабее. Видимо, жгучая итальяночка баловалась – на всех цирковых афишках с пахитоской дымящейся в пальчиках изображена!

 

Глава 4

Особняк госпожи Малаховской показался Муре волшебным дворцом, неожиданно возникшим в царстве злого колдуна Ноября: окна и входная дверь сияли ослепительным светом, на фоне голубоватых прямоугольников плясали, толкаясь, частые мелкие снежинки и, утомившись, старались убежать подальше от ярких пятен, во мрак, в спасительную темноту, но и там крохотные танцовщицы продолжали свой неистовый круговорот. Муре чудилось, что монолитный кубик двухэтажного дома с круглой башенкой на левом углу и эркером посредине дрожит и колеблется, грозя вот-вот раствориться во влажном холоде петербургской ночи.

На просторной площадке перед гостеприимным подъездом сгрудились экипажи – собственные, наемные, и даже один автомобиль.

Клим Кириллович помог своим спутницам как можно быстрее преодолеть расстояние до навеса-козырька над мраморными ступеньками – всего несколько шагов – с раскрытым над барышнями огромным зонтом.

– Господин Скрябин может опоздать, – заметила Мура, с напускным равнодушием оглядывая экипажи, – у него ведь нет личного транспорта. И найти извозчика в такую непогоду трудно.

Проследив за ее взглядом, Клим Кириллович мельком подумал: не пора ли завести собственный выезд?

В теплом вестибюле они освободились от пальто, передав их на руки представительному лакею в ливрее с золотыми позументами. И направились к мраморной, покрытой мягким ковром лестнице, ведущей на второй этаж, мимо дорогих гобеленов и зеркал, мимо вазонов с роскошными пальмами, мимо фонтанчика – прикрепленных в шахматном порядке к стене створкам мелких раковин, по которым вода медленными каплями струилась в одну большую раковину, – туда, где на широкой площадке стояла хозяйка дома. Миниатюрная изящная женщина в серо-жемчужном платье с брюссельскими кружевами, с аккуратно убранной седой головой и живыми темными глазами держалась для своих семидесяти двух лет удивительно прямо. Вместе с ней гостей встречал высокий молодой человек приятной наружности в мундире артиллерийского офицера. Красноватые белки его серых глаз трогательно сочетались с веснушчатым носом несколько хищной формы.

Голос госпожи Малаховской, приветствующей вновь прибывших, ласкал ухо кротостью и приветливостью.

– Брунгильда Николаевна, волнуетесь?

Милая хозяйка не отпускала из своих теплых, что чувствовалось даже сквозь лайку, ладошек обтянутую перчаткой руку многообещающей пианистки.

– Стараюсь не давать воли нервам, – помимо воли улыбнулась Брунгильда, – и очень признательна вам, Елена Константиновна, за приглашение.

– Имею честь представить вам моего племянника, – госпожа Малаховская едва заметно кивнула в сторону артиллерийского офицера, – полковник Вильгельм Саввич Вернер, служит в Главном артиллерийском управлении.

Офицер щелкнул каблуками, наклонил голову, приложился усами к девичьим ручкам.

– Дорогие друзья, – хозяйка перешла на шепот, – пророчица Дарья Осипова уже в зале. Сидит смирно. Но если у нее начнется припадок, советую вам, милые барышни, покинуть помещение. Говорят, она предрекает будущее с помощью ужасных ругательств.

– Не сомневайтесь, сударыня, – Клим Кириллович галантно поклонился, – обязуюсь оберегать своих спутниц. Да и сам я не любитель брани.

Мура смотрела на полковника Вернера с симпатией – он, наверное, тоже страдал, как и она, из-за несносных веснушек. К тому же у него рыжие волосы и брови. Ее интерес к чистовыбритому, с умело закрученными рыжими усами офицеру Клим Кириллович истолковал по-своему и, дивясь неистребимой любви русских барышень к мундирам, шепнул в розовое ушко младшей Муромцевой расхожую поговорку:

– Щеголь – в пехоте, пустой – в кавалерии, пьяница – во флоте, умный – в артиллерии.

В ее синих глазах мелькнуло недоумение. Впрочем, новизна обстановки заставила их забыть о пикировании. Стены зала, куда они прошли, были обтянуты изящным голубоватым штофом, заключенным в лепные рамы, свет от бра с электрическими лампами отражался в зеркальных медальонах. В противоположном от входных дверей конце располагалась импровизированная сцена с блестящим роялем в центре и вазонами с живыми цветами – сиренью и дельфиниумами – по краям. Плотная портьера из голубого бархата заменяла заднюю стену.

В левой части сцены в громоздком кресле сидела понурая баба неопределенного возраста, повязанная темным платком, ноги ее покоились на скамеечке, обитой бархатом. Вокруг кресла шушукались три надменные дамы, из которых наиболее решительно выглядела самая высокая – с золотым лорнетом на внушительной, обтянутой лиловым шелком груди. Мура догадалась, что одутловатая уродина, сцепившая на животе узловатые, крупные руки, – и есть знаменитая Дарья Осипова.

Середину зала заполняли кресла и банкетки с бархатным верхом. Вдоль стен также стояли диванчики, на которых живописными группками расположились дамы и барышни: в шелковых, газовых, бархатных платьях всех оттенков, отделанных искусственными цветами, блестками, мехами, их пышные прически венчали драгоценные камни и перья. Мужчины во фраках и смокингах служили приятным контрастом своим прелестным спутницам. Казалось, нарядная публика бросала вызов разгулявшейся за окном стихии.

Доктор Коровкин усадил профессорских дочерей поближе к сцене, с краю во втором ряду.

– Я волнуюсь, – призналась Брунгильда, не поднимая глаз, – а вдруг господин Скрябин сейчас рассматривает меня из-за занавеса, в щелочку?

– Скорее всего, он еще не приехал, – возразил доктор, – да вам волноваться не следует. Убежден, вы произведете на господина Скрябина хорошее впечатление.

– И я боюсь, – шепнула Мура. – Неужели правда, что Дарья своим криком может вызвать беременность?

– Вам это не грозит, – усмехнулся Клим Кириллович, – во всяком случае, в моем присутствии.

– Я всегда говорил, что Петербург город тесный! – услышали профессорские дочери и, обернувшись, узрели перед собой самого красивого мужчину, которого когда-либо видели в жизни.

Перед ними стоял и цвел многообещающей улыбкой богатый и неотразимый вдовец Илья Михайлович Холомков, румянец играл на его тщательно выбритых щеках, пышные русые волосы обегали продолговатое лицо, туманно-голубые глаза сияли.

– Подошел засвидетельствовать свое почтение старинным знакомцам, – пропел он, склоняясь в грациозном поклоне. – Рад буду стать свидетелем вашего очередного триумфа, Брунгильда Николаевна. Сам-то я не большой почитатель господина Скрябина и вагнерианцев, для меня это слишком сложно, но критики уверяют, что Скрябин ныне «звезда первой величины», а возможно, и гений. А благословение гения всегда полезно.

– Высказывания отдельных критиков не определяют путей развития русской музыки, – осадил доктор красавца. – Уверяют, что и крики юродивых вызывают непорочное зачатие.

– Ценю, ценю ваше чувство юмора, Клим Кириллович, – Илья Михайлович хитро улыбнулся, – и понимаю профессиональный интерес. Да, шансов мало, что завопит блаженная: сидит как вареная курица. Впрочем, простите за моветон. Кроме этой старухи здесь весьма много знаменитостей. И хозяйка, несмотря на возраст, очаровательна. Язык не поворачивается назвать ее не то что старухой, но даже пожилой дамой. Вот что делает с людьми любовь!

– О какой любви вы говорите? – спросила, не дыша, Мура: Илья Михайлович одним своим присутствием приводил ее в дрожь.

– Так вы ничего не знаете? – воскликнул Холомков, легко присаживаясь на кресло перед знакомцами. – Sic transit gloria mundi*. Вы думаете, госпожа Малаховская всегда занималась благотворительностью и читала лекции на религиозно-нравственные темы? Как бы не так! И она была молодой и прекрасной! Такой же красавицей, как вы, Брунгильда Николаевна!

<* Так проходит мирская слава (лат.).>

– Придется вам отложить свой рассказ, – попробовал остановить словоизлияния красавца доктор, – хозяйка появилась, видно, все гости собрались, скоро начнут.

Холомков оставил реплику доктора без внимания и обратился к Муре, потому что ее красавица-сестра скользила глазами по залу в безуспешных поисках композитора Скрябина.

– Муж Елену Константиновну обожал, выполнял все прихоти своей красавицы. А еще говорят, что счастливых браков не бывает. Нет, не прав граф Толстой! Господин Малаховский даже тайно собрал какие-то сочинения своей супруги – кажется, любовные стихи – и издал в виде книги. Преподнес ей подарок! Лет эдак пятьдесят назад, когда нас с вами еще на свете не было. Впрочем, это преданье старины глубокой я знаю понаслышке, может, чего и путаю. Дом-то и участок уже позднее появились… А после смерти супруга она обратилась к философии, к глубокой, умной, доброй религиозности. Редчайший случай. У нас ведь философами обычно от несчастий становятся…

Он перевел взгляд на Брунгильду, – не обнаружив своего кумира в толпе гостей, та замерла в ожидании.

– Вот и у господина Скрябина в музыке много страсти, иной раз открытого ликования. Наверное, счастлив в семейной жизни, – у него, говорят, милая жена и четверо детишек. А вы, Брунгильда Николаевна, стихами не интересуетесь?

Брунгильда улыбнулась – ей нравился Холомков, хотя что-то в нем было такое, что заставляло держаться в отдалении.

– Уважаемые дамы и господа! – со сцены раздался приятный, чуть взволнованный голос хозяйки дома. – Мы начинаем наш вечер, хотя московский гость запаздывает.

Мура огляделась. Пока они беседовали, гости заполнили зал, расселись по местам.

– Бог послал нам свою благую весть в лице Дарьи Матвеевны Осиповой, – продолжила госпожа Малаховская, – эта богомольная женщина прожила непростую жизнь, но Господь всемилостивейший наградил ее даром необыкновенным, ибо безгрешна душа ее. И дар пророчества поселился в ней. Кто слышит весть, которая с мукой мученической пробивается сквозь косноязычие несчастной нашей чудотворицы, тот понимает, о чем я говорю. Бог сам знает, когда являться к нам из уст своего орудия. Ибо в послании святого апостола Павла коринфянам сказано, «кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу, потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом. А кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение». Мы должны приложить все усилия для того, чтобы сберечь Дарью Матвеевну, посему призываю вас быть великодушными и милосердными. В буфетной зале стоит ваза для пожертвований… Это необходимое краткое предисловие перед тем, как начать. Благословляете ли, матушка? – Елена Константиновна полуобернулась к неподвижной, понурой Дарье. Та, подобно брошенному мешку, по-прежнему покоилась в кресле – ответа не последовало. Впрочем, хозяйка и так была довольна, немногим удавалось залучить в дом блаженную, оберегаемую императорской семьей. – Прошу тишины, сейчас вы услышите романсы Шуберта в исполнении княжны Сумбатовой. За роялем князь Сумбатов.

Под одобрительный гул и аплодисменты на сцену вышла молодая некрасивая девушка в розовом. Она встала у рояля и взглянула на отца-аккомпаниатора .

Пела княжна ужасно – Мура поняла это сразу, дрожащий подбородок сестры подтвердил ее мнение. Брунгильде было обидно слышать столь непрофессиональное пение и весьма посредственную игру на рояле. Но сама Мура радовалась – на таком фоне Брунгильда затмит всех.

Перетерпев Шуберта, Мура вежливо похлопала и улыбнулась, увидев, что на сцену взбежал, прихрамывая, невзрачный человечек с худым бледно-серым лицом и рыжевато-красными кудрями торчком – он вручил певице роскошные азалии, поцеловал ей руку и встал в сторонку, аплодируя и ожидая, когда та закончит раскланиваться.

Затем, шагнув на середину сцены, без всякого объявления, вытянув шею и энергично мотая красной бородкой, закричал высоким голоском:

Будем как солнце! Забудем о том,

Кто нас ведет по пути золотому,

Будем лишь помнить, что вечно к иному —

К новому, к сильному, к доброму, к злому, —

Ярко стремимся мы в сне золотом.

Будем молиться всегда неземному

В нашем хотенье земном!

Пораженные барышни Муромцевы переглянулись… Смешной человечек продолжал читать стихи без остановки, нараспев. В разных концах зала послышались восторженные всхлипывания, изредка сдержанные смешки. Наконец госпожа Малаховская уловила краткую паузу и, сложив ладони для аплодисментов, неожиданно громко возвестила:

– Константин Бальмонт! Солнце нашей поэзии!

Поэт смутился, вмиг как-то жалко съежился, дернулся щуплым тельцем несколько раз – надо полагать, кланялся, и под аплодисменты исчез.

– А теперь я прошу на сцену нашу талантливую пианистку Брунгильду Муромцеву!

Встреченная рукоплесканиями, Брунгильда взошла на сцену. Она, подобно царице, стояла на авансцене, пережидая гром аплодисментов… Будто заскучав от изъявления восторгов, подошла к инструменту и присела на табурет. Опустив руки на клавиши, дождалась абсолютной тишины – и только тогда раздались первые аккорды фортепьянной сонаты fis-moll, порывистые и драматичные.

Мура выпрямила спину и украдкой взглянула на Клима Кирилловича – в его взоре читалось восхищение. Она на минуту прикрыла глаза, чтобы полнее прочувствовать всю красоту и гибкость звука, лирическую утонченность и изысканность скрябинской музыки. Но только на минуту – предаться наслаждению ей помешало ощущение, что на нее кто-то смотрит. Мура поежилась, открыла глаза и осторожно повернула голову налево. Да! Возле тяжелой оконной портьеры стоял, скрестив на груди руки, мужчина и смотрел на нее тяжелым взглядом! Мура тут же отвернулась, но успела зафиксировать облик незнакомца – длинное худое лицо без бороды, тонкий нос, высокий лоб, русые кудри до плеч. Какой-то необыкновенно высокий белый воротник, перехваченный бантом.

Мура с трудом удерживалась, чтобы больше не оборачиваться, – этот мрачный взгляд не мог принадлежать Александру Ивановичу Скрябину! И потом, незнакомец слишком молод. Двадцать с небольшим.

– Не вертитесь, – шепнул ей сквозь зубы доктор Коровкин, – Брунгильда сегодня превзошла самое себя!

Отзвучал пламенный натиск финала, восхищенная публика замерла, переживая последние моменты экстаза. Наступила полная тишина, которая через мгновение обещала взорваться овацией. Но вместо оваций тишину разорвал дикий вопль:

– А-а-а! Гниды подфилые, выжмудки перемузданные! Пережущерились? Шалыги вам в тетебенники! Да щoб переблюзднули! Паскуды перебенденные! Помойных засучеков подсуеживать хизнули? А-а-а! Жупянищи! Оглуздки бухвостые! Подсымокить отродье подрочное! Поямки! Пинюгать вшилястым подлязникам! Пинюгать захлючкам! Перечертыжничать на Страшном суде да подъерзныкивать!

Позабытая всеми юродивая внезапно сорвалась с кресла и бросилась к вазону с цветами. В мгновение ока она шваркнула неподъемную тяжесть в своих охранниц, но промахнулась – дамы спрятались за спинкой кресла.

Мура видела, как резво вскочила с табурета Брунгильда и, обойдя рояль, пыталась скрыться за сценой. Есть все-таки у ее старшей сестры интуиция – ибо безумная Дарья Осипова метнулась именно к табурету, схватила его и начала мозжить им ни в чем не повинный инструмент. При этом уста ее, открывая поредевшие зубы, продолжали изрыгать невиданный поток ругательств.

Началась паника. Дамы, роняя стулья, бросились к дверям. Доктор Коровкин схватил Муру за руку и бесцеремонно повлек в боковую дверь, в стороне мелькнул растерянный Холомков. Дальнейшего Мура не видела, ибо усмирение пророчицы проходило уже без нее. Потрясение было настолько чудовищным, что девушка без сил опустилась в кресло.

– Боже! – пытаясь справиться с дрожью, Мура выдохнула. – Какие ужасные слова! За что она так нас ругает? Что такое «пинюгать»?

– Узнаем на суде, – озабоченно ответил доктор, – на Страшном. Сидите здесь, никуда не двигайтесь, я схожу за Брунгильдой. Надеюсь, она не лежит в обмороке за кулисами.

Однако Брунгильда явилась перед бледной, все еще сидящей в кресле Мурой сама, и не одна, а в сопровождении изящного, тонкого господина с задорной бородкой и пышными гусарскими усами. Глаза его, устремленные на невозмутимую Брунгильду, светились нежным лукавством. Спасаясь от пророческого припадка Дарьи Осиповой, Брунгильда скользнула за кулисы, где едва не столкнулась с господином Скрябиным. Тот отступил на шаг – и бесшумно зааплодировал пианистке. Необходимость успокоить сестру и сопровождавшего их друга семьи заставила Брунгильду прервать сыпавшиеся на нее комплименты и отправиться на поиски.

– Моя сестра, Мария Николаевна.

– Александр Николаевич, – хрупкий, как эльф, композитор поклонился и поцеловал ручку Муре.

– Машенька будущий историк, – пояснила Брунгильда, – ни стихов не читает, ни музыкой не увлекается.

– А я, знаете, очень люблю и ценю господина Бальмонта! У него острый, тонкий и гибкий стих! – Скрябин застенчиво-нежно улыбнулся. – Но и к истории я неравнодушен, особенно к средневековой. Сейчас штудирую Данте. А вы?

– Я… я… я… мы сейчас тоже средневековье проходим, монашеские ордена… бенедиктинцев…

Мура никак не могла прийти в себя от столь быстрой смены событий.

– Чувствую, что мне сегодня сыграть не удастся, – сказал Скрябин, – гости в ужасе разбежались. И правильно сделали. Погибнуть от рук безумной бабы – недостойный финал для человека искусства и для всякого порядочного человека. Но я поражен вашей игрой, мадемуазель Муромцева, редко кто понимает мою музыку, еще реже, кто умеет ее исполнять. Вам удается достичь подлинной экстатичности звука.

Голос Скрябина обволакивал сознание, и Мура почувствовала, что он – родная душа.

– Признаюсь вам, что приехал к госпоже Малаховской специально для знакомства с вами…

– О! – воскликнула Мура. – Это правда?

– Я видел вас, мадемуазель, в Европе. – Светящиеся глаза неотрывно смотрели на розовую от волнения Брунгильду.

Он чуть отступил, гибко откинулся и с пленяющим жестом произнес:

– Был ранний час, и солнце в тверди ясной

Сопровождали те же звезды вновь,

Что в первый раз, когда их сном прекрасным

Божественная двинула Любовь!..

– Вы вдохновили меня на сочинение «Божественной поэмы». Но вы не просто прекрасны, вы талантливы.

Подошедший доктор Коровкин с изумлением поймал себя на том, что не испытывает никакого желания пресекать неумеренные комплименты московской знаменитости – и на него композитор произвел самое благоприятное впечатление. Умеют же москвичи с первой минуты казаться родными! Тонкое, умное, чуть расширяющееся к скулам лицо, высокий лоб, несколько запавшие глазницы.

– Необходимо слияние всех искусств, – говорил Скрябин, – но не такое театральное, как у Вагнера. Искусство должно сочетаться с философией и религией в нечто неразделимо-единое. У меня есть мечта создать такую мистерию…

Хрупкий человек с просветленным лицом говорил о «божественной игре» как основе миротворчества и художественного творчества, о сущности искусства, о социализме, о религии, о последнем своем произведении – Третьей симфонии. Потом смешался и, глядя в глаза Брунгильде, произнес:

– Прошу разрешения телефонировать вам и пригласить на исполнение Третьей симфонии. Я приехал, чтобы услышать отзывы Римского-Корсакова и Глазунова.

– Конечно! – воскликнула Мура. – А где вы остановились? Есть ли у вас здесь родные?

– У нотоиздателя Митрофана Петровича Беляева, на Николаевской. Прошу и вас, Мария Николаевна, и вас, дорогой доктор, не отказать.

Три пары восторженных влюбленных глаз провожали удаляющуюся тонкую фигурку московского гостя. И потому никто не обратил внимания, как из противоположных дверей появился Илья Михайлович Холомков.

– А я вас ищу, – сказал он, будто ничего не случилось. – Имею поручение от неизвестного господина.

– Никаких поручений, тем более от неизвестных, – недовольно буркнул доктор Коровкин.

– Молодой человек обратился ко мне, видел, как я с вами беседовал перед концертом. Просил передать записку для очаровательной брюнетки.

– Очаровательной брюнетки? – механически переспросила Брунгильда, думая о Скрябине.

Мура вспыхнула и взглянула на Клима Кирилловича.

– И где эта записка?

Илья Михайлович протянул девушке листок бумаги. Мура развернула записку и прочла: «К вашему образу следует прибавить шляпу с большими перьями. Траурными».

 

Глава 5

В цирк Павел Миронович Тернов отправился с превеликим удовольствием. На вечернее представление он уже опаздывал и беспокоился, что не увидит под куполом цирка знаменитую итальянскую канатоходку. Хотя шанс у него был: номера обычно идут от худшего к лучшему, и скользящую по проволоке, натянутой на невозможной высоте, красотку наверняка выпустят к концу представления – на афишах ее имя набиралось самым крупным шрифтом, а на рекламных тумбах в людных местах и на бортиках конок помещалось и изображение черноглазой синьорины с ярким смеющимся ртом, в ее пухлых пальчиках неизменно дымилась зажженная пахитосочка.

Впрочем, юный кандидат на судебные должности не знал, о чем ему более мечтать, – о том, чтобы лицезреть отважную синьорину Чимбалиони в воздухе или в ее гримерке, где она будет так близко, что удастся разглядеть ее во всех подробностях.

С Литейного извозчик свернул на Симеоновскую улицу, переехал по мосту через взбухшую Фонтанку и с трудом отыскал на запруженной экипажами и «ваньками» площадке место, где можно высадить пригревшегося под суконной полостью седока.

Здание цирка окутывала плотная пелена из снежной мороси, но даже она не могла скрыть праздничного сияния гирлянд из разноцветных электрических лампочек, обвивавших фасад, вход, окна. От хлеставшей в глаза, слепящей мокряди, от ярких огней, решительно пробивавшихся сквозь влажный мрак петербургской ночи, – Павлу Мироновичу казалось, что сказочный дворец, куда ему предстояло войти, колеблется, того и гляди растает в тумане.

Внутри было тепло и сухо. Швейцар с почтением принял верхнюю одежду от молодого человека при исполнении служебных обязанностей; другой цирковой служитель, в зеленой с золотом униформе, проводил Павла Мироновича в зал, где восседали нарядные дамы и барышни, мужчины в штатском, военные, купцы с окладистыми бородами, дети, – синьорина Чимбалиони готовилась к номеру и никого не принимала.

Павел Миронович удобно устроился в предложенном ему кресле и с удовольствием уставился на покрытую желтыми опилками арену, где под звуки бравурной музыки ходили на задних ногах, как маленькие собачки, шесть вороных лошадок, одной величины, с пучками из розовых и голубых перьев на голове. Повелевал ими стройный дрессировщик с длинными черными, немного волнистыми, волосами. Потом лошадки убежали, за ними последовал артист в обтягивающем белом с блестками костюме, и на смену им явился пожилой, с седыми висками наездник: серый в яблоках жеребец выделывал па марша, польки, вальса, галопа и даже танцы с пантомимой. Потом ловкая, легкая девица в короткой белой, тоже с блестками, юбочке скакала, стоя на спине лошади, заставляла ее мчаться с удивительной быстротой, перепрыгивать через препятствия в полный карьер. Потом появились клоуны: рыжий в немыслимом балахоне – знаменитый Комикакимант – изображал цирюльника, другой – путешественника-англичанина. Цирюльник разбросал по арене огромных размеров гребенку, головную щетку, бритву и гонялся за англичанином в черном сюртуке и цилиндре. Наконец цирюльник настиг свою жертву, усадил на бочку и покрыл англичанину лицо и голову какой-то густой пеной с помощью гигантской кисти, какими летом красили дома. Англичанину удалось сбежать, но рыжий настиг его и, размахивая кистью, как шпагой, загнал в бочку, повалил ее и покатил прочь с арены.

Пока клоуны смешили публику, бесшумные служители готовили последний номер первого отделения: специальными приспособлениями натягивали под куполом толстый трос. Зал погрузился в полную темноту, заиграла нежная музыка, прожектор высветил обвитое цветочной гирляндой огромное кольцо метрах в трех над ареной: в нем сидела, помахивая затянутыми в белое трико ножками, хорошенькая девица с зажженной пахитоской в правой руке. Кольцо поднималось все выше и выше, пока не достигло едва видимой проволоки. Не выпуская пахитоску, черноволосая артистка скользнула на проволоку и стала расхаживать и поворачиваться на ней, сперва в красных башмачках, потом на коньках, потом на ходулях, умудряясь сменять их на крохотной площадке, куда упирался один из концов проволоки. С восторгом и замираннем, вжавшись в кресла и обратив лица вверх, смотрели взрослые и дети на блестяще тренированную итальянку – она безупречно владела своим телом, поражала силой мышц и чувством равновесия. Царица купола работала без лонжи. Красная коротенькая юбочка колыхалась вокруг полных ножек, рука с зажженной пахитоской описывала немыслимые круги. В завершение номера девица отколола от красно-черного корсажа с глубоким декольте букет алых розочек и швырнула его в публику. Грянул шквал аплодисментов, и первое отделение закончилось.

В антракте Павел Миронович побродил по фойе, скушал мороженое и сфотографировался с обезьянкой на плече. Он считал, что в антракте в гримерной несравненной Шарлотты наверняка толпа поклонников, и ему лучше отправиться в святая святых – за кулисы, когда начнется второе отделение. Фойе постепенно пустело, после третьего звонка публика переместилась в зал. В последний раз Павел Миронович был на цирковом представлении в детстве. В старших классах гимназии и тем более в университетских кругах цирк считался зрелищем недостойным, низким, для публики простодушной и невзыскательной. Но сегодня юный юрист не был согласен с этим мнением: цирк – зрелище захватывающее в любом возрасте. Он не удержался и заглянул в зал, где на арену медленно выплывали четыре слона в плоских красных шапочках, вышитых золотом, посмотрел, как они одновременно вставали, подняв заднюю левую ногу, вздохнул и направился в гримерную к синьорине, чтобы побеседовать с ней наедине.

Гримерная Шарлотты Чимбалиони поразила кандидата Тернова. Он застыл на пороге и озирал райские кущи – пышные букеты живых цветов, в корзинах и вазах, загромождали все видимое пространство. Тернов с трудом различил между ними пуфики, зеркало со столиком, софу, стол.

– Кто там еще? – услышал он недовольный голос хозяйки.

Павел Миронович откашлялся и шагнул вперед.

Из-за голубой, с вышитыми шелком павлинами, ширмы выглянула кудрявая головка циркачки.

– Сюда нельзя, я переодеваюсь, извольте выйти, – сказала она приветливо.

Павел Миронович, углядев обнаженное плечико Шарлотты, взволновался и поспешил ответить:

– Синьорина Чимбалиони, прошу вас одеться и выйти. Я представитель Окружного суда. И у меня к вам есть несколько вопросов.

– Ой, как интересно, – кудрявая головка скрылась за ширмой, раздались какие-то шорохи и неопределенные звуки, затем невидимая циркачка весело продолжила: – Присядьте, я сейчас. Как вас зовут?

– Тернов, Павел Миронович, помощник судебного следователя, – представился юный юрист, оглядывая стены комнатки небожительницы. – Явился в целях проведения дознания.

Из-за ширмы выскочила невзрачная девица, а следом за ней появилась сама Шарлотта.

– Чужих не пускать, – приказала циркачка в спину убегающей ассистентке и улыбнулась.

Павел Миронович густо покраснел, ибо не смог отвести взгляда от стройных, обтянутых ажурными белыми чулками с блестками ножек девушки, выглядывающих из-под распахивающегося полупрозрачного пеньюара.

Лукавая итальянка, не двигаясь с места, наблюдала за смущенным визитером.

«Специально выбивает меня из колеи», – мелькнуло в парализованном мозгу кандидата.

– Мне нравится, когда мною любуются, – заявила Шарлотта, грациозно передвигаясь по комнатке, ловко лавируя между столиками, пуфиками, цветами и всякими чудесными вещами, без которых немыслим цирковой мир.

Тернов провожал взглядом фигурку в просвечивающем пеньюаре и внимательно слушал.

– Надеюсь, я вас не смущаю своим видом? Полагают, что женщины нашего круга подвержены разврату, и мужчины не считают нужным соблюдать приличия. Глупости все это. Никакого разврата. И тело человека, особенно женщины, совершенно и прекрасно – это известно с античных времен. Разве я виновата, что моя красота вызывает похоть? Мне стыдиться нечего. Пусть стыдятся мужчины. А вы, юный мой друг, если доживете до глубокой старости, на что я очень надеюсь, убедитесь сами – через сто лет никакого разврата не будет. Даже слова эти люди забудут. Станут брать старые книжки, станут их читать и спрашивать у своих бабушек и дедушек, а что такое блуд? А что такое срам? А что такое похоть? Люди будущего будут знать только одно слово – любовь…. Да вы присаживайтесь.

Синьорина Чимбалиони в продолжение всего монолога успела разыскать пепельницу, перенести ее на столик возле Тернова, затем уселась в кресло, закинула ногу на ногу и, так и не дождавшись от гостя огня, закурила длинную пахитоску.

– А вы превосходно говорите по-русски, – выдавил из себя Тернов: он наконец примостился на низенький пуфик и судорожно сцепил пальцы рук, положив их на колени.

– А я русская. – Шарлотта засмеялась. – На афишах мой сценический псевдоним. А то ведь наша публика как устроена? Нам, если рискует собой русская циркачка, – тьфу, неинтересно. А если на проволоке под куполом итальянка… О! Это так романтично, необычно! Это возбуждает!

Она презрительно скривила губки и вновь поднесла пахитосочку ко рту.

Вдохнув облачко белесоватого дыма, Тернов закашлялся, а когда поднял глаза на собеседницу, то увидел ее жесткий прямой оценивающий взор.

– Извольте изложить ваши вопросы, – сказала она сухо.

– Мы проводим дознание по делу о смерти господина Сайкина.

Синьорина смотрела немигающим взором на тоненькую шею, выглядывающую из-под туго накрахмаленного белоснежного воротника, и юный кандидат отметил, что она нисколько не удивилась известию о смерти любовника.

– Умер-таки старый греховодник. – Она удовлетворенно вздохнула и откинулась на спинку кресла. – А при чем здесь я? И зачем дознание?

– А вы не догадываетесь? – быстро парировал Тернов.

– Что? Укокошила какая-нибудь подружка? – циркачка нимало не смутилась. – Впрочем, мне все равно, туда ему и дорога.

Грубый жаргон в чувственных пунцовых губках неприятно поразил Тернова.

– Но ведь и вы… э… тоже… – замямлил он.

– Что вы хотите сказать? – Шарлотта округлила сильно подведенные глаза. – Да, мы вместе весело проводили время. Играла я с ним, баловалась. Развлекалась, если так вам понятнее. Так, по-пустому. В нем было – что и нравилось мне! – этакое сочетание напора и робости. Сомневался в своей мужской силе, что ли?

– А на каком основании вы так думаете? – Тернов зарделся.

– На ужинах в ресторане всегда требовал сельдерей. Ну… Впрочем, вы этого не знаете, у вас этих страхов нет…

В ее голосе Тернову послышалось что-то насмешливо-двусмысленное.

– Так, может, в момент наиболее невыносимых домогательств вы и убили его? – спросил он.

– Чем? – Циркачка фыркнула, затянулась пахитоской и выпустила очередное ароматное облачко. – У вас есть факты, чтобы подозревать насильственную смерть?

– Есть, – сказал Тернов. – Вы вполне могли довести его до сердечного приступа.

Шарлотта с интересом воззрилась на розовощекого кандидата.

– Где вы были прошлой ночью? – насупился тот.

– Как где? В ресторане! Есть сотни две свидетелей! Уехала оттуда в час – и сразу домой.

– И вашего возвращения домой, конечно, никто не видел?

Тернов заметил, что пальчики с пахитоской задрожали.

– Вы думаете, я наносила господину Сайкину ночной визит?

– Я собираю факты, – важно изрек Тернов. – И считал необходимым побеседовать с вами, ибо о ваших отношениях с покойным издателем знал весь город. А смерть его, как утверждают врачи, наступила между двенадцатью и двумя часами ночи.

Синьорина Чимбалиони загасила пахитоску и расстегнула пуговки на прозрачном пеньюаре, выставив напоказ полуобнаженную пышную грудь, стянутую черным гипюром, что позволяло разгуляться юношескому воображению, блуждающему между светлыми и темными пятнышками.

– А что вы думаете о повести Конан Дойла «Автомобиль Иоанна Крестителя»? – спросил Тернов, судорожно пытаясь сохранить нить разговора.

– Ничего не думаю. А при чем это здесь?

– О нем много пишут в газетах. – Тернов сглотнул слюну и поднял взор на недоуменное личико чернокудрой циркачки.

– Не читаю газет, не читаю книг, – ответила Шарлотта, – скучно. А если не верите, Джулия подтвердит. Джулия!

Она громко крикнула, и, видимо, скрывающаяся за дверью, ассистентка тотчас появилась в проеме.

– Скажи господину следователю, что я книги и газеты в руки не беру, – велела черноокая красавица и потянулась к вазе, из-за которой достала свой фотографический портрет.

– Клянусь всем святым, – хихикнула неприятная Джулия, а вероятнее всего, Фекла или Перепетуя…

– Сейчас проводишь господина Тернова, – безапелляционно заявила Шарлотта, – и дай мне скорее карандаш. Хочу подарить такому милому юноше портрет на память о нашей встрече.

Шустрая Джулия проскользнула в комнатку, метнулась куда-то и через миг протянула хозяйке карандаш. Кандидат Тернов, еще не опомнившийся от смены впечатлений и запутавшийся в своих мыслях, автоматически встал – его выдворяли. Но выдворяли так, что он не мог возразить ни слова против.

– Вот. – Шарлотта победоносно улыбнулась, поднялась и приблизилась к Тернову. Заглядывая ему в глаза снизу вверх, она произнесла: – Я написала здесь: «Милому сыщику. Шарлотта».

Протянув опешившему Павлу Мироновичу свой фотографический портрет, она отступила на шаг.

Кандидат Тернов откланяться не успел, так как за дверью раздались шумные голоса и на пороге возникли два господина. Один из них – скромный стройный мужчина средних лет, с темной бородкой клинышком и острыми усами, другой – высокий старик благообразного вида, совершенно лысый, в пенсне.

– Где наша богиня? – мелодичный баритон старика странно контрастировал с морщинистым лицом и седой бородкой.

– У меня настоящее приключение, господин Копелевич! – Шарлотта кокетливо повела головкой. – Вы не поверите, что я сейчас пережила! Сердце до сих пор стучит бешено! Ах!

Она приложила ладошки к груди и, рухнув в кресло, стала болтать в воздухе стройными ножками. Глаза у визитеров замаслились.

– Такой юный красавец, – старик, глядя на Тернова, плотоядно облизал блеклые губы острым розовым языком, – такой поклонник не может не взволновать, не то, что мы, старики.

– Ой насмешили, ой уморили. – Шарлотта продолжала призывно перебирать аппетитными ножками. – Господин Полянский, где ваши ландышевые капли?

– Всегда к вашим услугам. – Мужчина средних лет поклонился. – Но, думаю, лучшее лекарство для вас – коньяк. Лихач ждет. Предлагаю лечиться в ресторане.

– И юношу захватим с собой. – Старик обошел Тернова и опустился на софу. – Он, душечка, взволнован не меньше вашего. Ему тоже коньяк не помешает. Окаменел ваш прекрасный Аполлон. Душечка, собирайтесь быстрее, а то юноша никогда не вернется к жизни.

В словах старика Тернову, неподвижно застывшему с портретом циркачки в руках, почудилось что-то зловещее. Кое-что подозрительное прозвучало и из прелестных уст Шарлотты. Как настоящий охотник, он все более входил в азарт и теперь боролся с подступающим искушением. Провести весь вечер, а может, и всю ночь в такой интересной компании, где, благодаря коньяку, развяжутся языки – и что-нибудь нужное наверняка выплывет. Полюбоваться еще синьориной Чимбалиони! Приложила или не приложила она свою ручку к смерти господина Сайкина, но, в любом случае, не каждый из универсантов может похвастать, что провел вечер в обществе блестящей, отважной Шарлотты!

– Или вы предпочитаете общество серых курсисток? – Тернов, осунувшийся от раздумий, вздрогнул: перед ним стоял господин Полянский, а очаровательная акробатка успела скрыться за ширму, где, переодеваясь к выезду, что-то лопотала. – Я вас понимаю, синьорина весьма зажигательно действует. Так вы едете?

Тернов беззвучно мотнул головой, ответить ему помешал дикий вопль из-за дверей: в гримерную синьорины Чимбалиони рвался кто-то из поклонников. Дверь содрогалась от глухих ударов, и Джулия истерично визжала, видимо, заслоняя своим телом вход в чертоги цирковой дивы. Наконец борьба завершилась, и в проеме появился разъяренный человек в форме.

Павел Миронович сразу узнал редкие белесые волосы, спутавшиеся надо лбом из-за только что снятой фуражки, которую визитер держал в руках.

– Судебный следователь, действительный статский советник Вирхов, Карл Иванович, – строго поклонился вновь прибывший.

Копелевич и Полянский обратились в статуи.

– С кем имею честь? – следователь перевел на них суровый взор.

– Разрешите представиться, Отто Севастьянович Копелевич. – Старик разомкнул сухие уста и протянул Вирхову крупную прямоугольную визитку с именем известного «сахарного барона» – в углах визитки красовались снежинки.

– Вольно практикующий врач Полянский. – Спутник Копелевича поклонился и так же достал визитку поменьше. – Поклонники синьорины Чимбалиони.

– А вот и я сама, – обворожительная Шарлотта выпорхнула из-за ширмы и сделала перед Вирховым книксен.

– Ваше превосходительство, я уже все рассказала вашему помощнику.

Вирхов оглядел красотку в бархатном зеленом, отделанном желтыми перышками райской птицы платье и перевел взыскующий взор на кандидата.

– Так точно, господин Вирхов, – прошелестел тот, – синьорина ответила на все мои вопросы.

Вирхов оправил мундир, повернулся на сто восемьдесят градусов и, оставляя на красном ковре следы от мокрых калош, величественно зашагал прочь из гримерной знаменитой циркачки – к его горлу подступала дурнота: в удушливой каморке все пропиталось приторными запахами пудры, духов и цветов.

Тернов, не простившись с синьориной и ее поклонниками, ринулся вслед за начальником. Даже налетевший на него в узком коридоре Комикакимант не заставил его остановиться. Начинающий юрист семенил за Вирховым по освещенным тусклыми электрическими лампочками коридорам, по проходам циркового лабиринта мимо шныряющих людей в зеленых униформах, потных силачей, медведей, уборщиков, клоунов, стараясь не споткнуться о бутафорские гири, ящики и прочую чудесную рухлядь.

Наконец, оба оказались на улице и остановились.

– Продолжаешь разгильдяйничать? – буркнул Вирхов.

Тернов оскорбленно молчал. Он считал, что выполнил возложенное на него поручение наилучшим образом.

– Уж ночь на дворе. – Вирхов плотнее запахнул шинель и двинулся к извозчику. – Я что тебе, отец родной, чтобы еженощно нравственность твою спасать?

Тернов еще более оскорбился. И дерзко возразил:

– Спасать ее уже поздно.

– Что? – Вирхов выкатил глаза. – Эта шельма тебя окрутила, чтобы запутать следствие? Быстро же она успела! Склоняла к выпивке? Звала в ресторан?

Тернов передернулся.

– В ресторан зазывали Копелевич и Полянский. Я бы из пьяненькой Шарлотты ценные сведения выведал!

Вирхов постучал пальцем по лбу:

– Глуп ты еще, право! Это она бы из тебя все потроха вынула!

 

Глава 6

Несмотря на то, что Мария Николаевна Муромцева почти не спала ночью, переживая необыкновенные события минувшего вечера, завершившиеся глупой и зловещей шуткой незнакомца, в контору частного детективного бюро «Господин Икс» она прибыла даже раньше полудня. Несколько примирило ее с действительностью проглянувшее солнце – трудно было поверить, что еще вчера серая дождливая хмарь, покоряясь порывам ледяного ветра, металась по городу. К утру установилась прекрасная, вполне зимняя погода: небо, правда, оставалось серым, но воздух стал чище, прозрачнее, редкие-редкие аккуратные снежинки, гонимые сильным западным ветром, опускались на затянутые тонким ледком лужи. Мура благополучно добралась через Тучков мост на Петербургскую сторону, в Пустой переулок, где она снимала помещение для своей конторы.

– Добрый день, Софрон Ильич, – приветствовала она синеглазого помощника, восседающего за письменным столом, на котором лежали развернутая газета и книга. – Чем занимаетесь?

Бричкин, невысокий полноватый мужчина далеко за тридцать, отставной артиллерийский офицер, нашедший столь необычную гражданскую службу, проворно вскочил и помог хозяйке снять верхнюю одежду. Затем проследовал за ней в особую комнатку, где хранилось тщательно подобранное сыскное снаряжение, в том числе и строгий вязаный жакет, который Мура надевала, чтобы изображать серую мышку-стенографистку, – она опасалась, что ее не слишком солидный вид отпугнет клиентов, и роль господина Икс играл Бричкин. Не все ли равно, кто предстает перед клиентами в качестве главного сыщика? Все важные решения принимает сама Мура, да и патент на открытие бюро благодарная Вдовствующая Императрица Мария Федоровна выдала все-таки Марии Николаевне Муромцевой.

Пока девушка искала круглые очки в металлической оправе и, вертясь перед зеркалом, так и сяк пристраивала их на носу, Бричкин рассказывал:

– Вы, дорогая Мария Николаевна, вероятно, уже знаете – вчера в Петербурге скоропостижно скончался крупный книжный воротила Сайкин. Вечерние газеты успели напечатать. Я из их сообщений мало что понял, а для нас смерть Сайкина небезынтересна, так что сегодня утром я поспешил купить свежий выпуск газеты. И надежды мои оправдались. Все-таки спешка, как говорят в народе, нужна только при ловле блох, а не в газетном деле. Оказалось, что смерть Сайкина – дело прелюбопытное. Цитирую по памяти… «Вчера скоропостижно скончался крупный книгоиздатель В. А. Сайкин. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате мгновенной остановки сердца. Никаких признаков отравления не обнаружено. Каменный котелок с солью, найденный на столе покойного, вопреки ожиданиям следствия ядовитых веществ не содержал. Перед смертью В. А. Сайкин, судя по картине на месте трагедии, находился в состоянии крайнего раздражения – им была порвана на мелкие кусочки модная книга А. Конан Дойла „Автомобиль Иоанна Крестителя“, выпущенная в свет его же издательством…» Ну и так далее…

Сотрудники детективного бюро «Господин Икс» вернулись в приемную. Софрон Ильич занял место за большим столом, а Мура уселась за столик поменьше, ближе к окну, в которое заглядывали голые, сиротливые ветви акаций.

– Да, интересно, – Мура следила за мелкими снежинками за окном, – но, наверное, скоро появится клиент. Кто он?

– Я к этому и веду. Вы все увидите. Да я и сам еще не знаю существа дела в подробностях. Стараюсь подготовиться, а посему сообщаю вам необходимую первичную информацию.

– Мне не терпится приступить к расследованию, – призналась Мура.

– По пути в бюро купил я эту книжечку.

– Какую книжечку?

– «Автомобиль Иоанна Крестителя». Успел пробежать. Ничего такого, что могло бы довести господина Сайкина до состояния ярости, не обнаружил. Сюжет незамысловат. К Шерлоку Холмсу и доктору Ватсону является молодая красивая дама из общества. Она попала в затруднительное положение: ее шантажирует давний знакомый, ему известно, что до брака девушка вступила в предосудительные отношения с его тогдашним соперником. В силу обстоятельств, в его руках находится компрометирующее даму письмо, написанное ей счастливым его соперником за день до гибели. Дама пережила смерть возлюбленного, благополучно вышла замуж, родила сына от погибшего, счастлива в браке. Негодяй угрожает ей разоблачением, если она не уступит его домогательствам.

– А при чем здесь автомобиль и Иоанн Креститель? – спросила Мура, внимательно выслушав помощника.

– Негодяй преследовал даму на автомобиле. – Софрон Ильич пошуршал листиками, нашел нужный абзац и выразительно зачитал: – «Но что больше всего обращало на себя внимание, так это передняя часть автомобиля. Спереди он был как бы срезан наискось, и на срезе, блистая позолотой, так и сияло выпуклое изображение Иоанна Крестителя, окруженное изящной рамой из темной бронзы». А вообще ситуация остается неясной, – изрек Софрон Ильич, – я волнуюсь. Когда я служил в артиллерии…

Тут настенные часы издали характерный звук и начали отбивать удар за ударом. Бричкин и Мура смотрели на сдвинувшиеся воедино стрелки до тех пор, пока не расслышали легкое дребезжание дверного колокольчика.

– Это она! – одними губами прошелестел Бричкин и вскочил с кресла.

Непроизвольно привстала и Мура.

Появившаяся клиентка их разочаровала: средних лет дама с простоватым лицом, грустными серыми глазами, одетая строго, хотя пальто сидело на ней, как домашний халат, – мешковато, бесформенно.

Бричкин бросился навстречу посетительнице.

– Добрый день, госпожа Филиппова, – сказал он, помогая гостье снять пальто и устраивая его на вешалке. – Я получил вчера вашу записку и весь к вашим услугам. Прошу садиться.

Дама безразлично взглянула на Муру, застывшую со ставкой в руке над белоснежным листом бумаги, и прошествовала к столу.

– Не знаю даже, как приступить, – сказала, отдышавшись, клиентка. – Боюсь, вы сочтете меня не вполне нормальной.

– О нет, сударыня, ни в коем случае! – пылко возразил Бричкин, мысленно умоляя Господа Бога, чтобы клиентка оказалась в своем уме.

– Мое имя Любовь Ивановна Филиппова. Оно, вам, конечно, ничего не говорит, – начала гостья и, не дождавшись опровержения своих слов, продолжила: – Я вдова Михаила Михайловича Филиппова. В июне нынешнего года он скоропостижно скончался. Мы с детьми были на юге, отдыхали. Причина смерти – внезапная остановка сердца.

– Вы сомневаетесь в диагнозе? – спросил Бричкин.

– Недавно стала сомневаться, – вздохнула госпожа Филиппова, – а точнее сказать, вчера. Хотя кое-что подозревала и раньше.

– Когда последовала смерть вашего супруга? – спросил Бричкин.

– 11 июня, об этом много писали. Покойный супруг мой был человеком известным. Редактировал журнал «Научное обозрение», сотрудничал с Бехтеревым, Глазенапом, Лесгафтом, Бекетовым. В последней, майской книжке журнала напечатаны «Заветные мысли» Менделеева и «Исследование мировых пространств реактивными приборами» Циалковского, муж очень уважал их обоих.

– Кто же не знает «Научное обозрение»? Журнал серьезный, – сказал Бричкин. – И о смерти вашего супруга читал, все газеты откликнулись…

– Когда я приехала в Петербург, то выяснила следующее. Записывайте, – госпожа Филиппова повернулась к Муре, застывшей с открытым от удивления ртом. – Супруг мой в ту ночь велел прислуге не беспокоить его до полудня – накануне он собирался работать всю ночь. Он проводил опыты по электричеству, занимался химией. Мечтал найти способ передачи электричества на расстояние без проводов – и достиг успеха: будучи в Петербурге, сумел зажечь люстру в Царском селе. Он утверждал, что с помощью электрического сигнала можно на расстоянии производить взрывы. Я плохо понимаю эти материи. Но он говорил – нажмешь кнопку в Петербурге, а взрыв произойдет в Константинополе…

– Так в ночь своей смерти он производил этот опыт? – упавшим голосом спросил Бричкин, уже почти уверенный, что перед ним лишившаяся рассудка вдова. – Хотел взорвать Царьград?

– Не знаю, – ответила госпожа Филиппова, – знаю, что он произвел двенадцать таких опытов. Он держал все в тайне. Обсуждал эти вопросы со своим французским коллегой Бертло, химиком. Вы все понимаете, что я говорю?

– Продолжайте, сударыня, – участливо предложил Бричкин, – продолжайте. Имя Бертло мне известно. Светило! Гений! Специалист по взрывчатым веществам.

– А утром прислуга обнаружила бездыханное тело Михаила Михайловича. Он лежал на ковре рядом с письменным столом. Вызвали вольнопрактикующего врача Полянского. Врач не обнаружил никаких внешних повреждений и заключил, что мой супруг умер от внезапной остановки сердца. Говорят, такое бывает у людей пожилого возраста. – Она помолчала, по ее приятному лицу с мягкими чертами пробежала тень. – Но далее произошло странное.

– Что именно? – без всякого воодушевления произнес Бричкин.

– О смерти мужа стало известно Охранному отделению – кто оповестил, не знаю. Может, и сам Полянский. Но у мужа и раньше были неприятности с властями, журнал хотели закрыть как рассадник марксистских идей. Одно время муж находился под негласным надзором, вынужден был переехать в Териоки.

– И что же дальше?

– Приехали жандармы. Изъяли все бумаги, переписку – якобы для проведения собственного расследования. И все-таки я не думаю, что причиной изъятия стали научно-материалистические работы мужа по марксизму и публикации эмигрантов. Тело увезли в морг. Его разрешили хоронить, но вскрытия не делали.

– Интересно, – Бричкин встрепенулся, – а вам известны результаты расследования, предпринятого Охранным отделением?

– Их не публиковали, – госпожа Филиппова печально усмехнулась. – И мне не показывали. Я искала возможности узнать что-либо, хотя это непросто. Кое-что удалось благодаря помощи хороших знакомых. Я была так поражена, что не знала что предпринять.

– Выводы Охранного отделения разошлись с заключением врача?

– Они были очень странными. Охранка утверждала, что мой супруг погиб от отравления. Они изъяли из кабинета вещественные доказательства: колбы, реторты и пробирки, каменный котелок с солью, флакон с жидкостью. Эксперт написал в заключении, что если соль – желтая соль, а жидкость – разведенная серная кислота, то не может быть сомнения, что господин Филиппов использовал их для произведения реакции, ведущей к умышленному самоотравлению.

– Да-а-а… – протянул озадаченный Брич-кин. – Неужели у господина Филиппова были причины расстаться с жизнью?

– Боже упаси! – клиентка промокнула увлажнившиеся глаза кружевным платочком, вынутым из-за манжеты. – Он был счастлив, он писал и мне и нашей доченьке радостные письма. Я дам вам почитать. Он переживал душевный подъем – предчувствовал, что находится в шаге от величайшего открытия. И мсье Бертло соглашался с ним, во Франции он с нетерпением ждал результатов тринадцатого опыта.

– Продолжайте, сударыня, – Бричкин подбодрил женщину, – есть ли еще существенные детали?

– Есть, господин Икс. В деле отсутствует важный документ – результаты химического анализа этой соли и этой жидкости.

– Вы хотите сказать, что заключение делалось на глаз, без привлечения химиков?

– Именно это, – ответила госпожа Филиппова. – И обращаю ваше внимание: все бумаги мужа, имеющие отношение к его научным разработкам, изъяты и недоступны для изучения.

– Вы подозреваете, что смерть господина Филиппова была насильственной?

– Да. Я не верю ни в остановку сердца, ни в самоотравление. Его убили, чтобы завладеть его гениальной разработкой. Я всегда ему говорила, что зажигать на расстоянии люстры безопасно, а вот взрывать на расстоянии Константинополь – к добру не приведет.

– Совершенно согласен с вами, сударыня, – кивнул Бричкин, вертя в руках утренний выпуск газеты.

– Теперь вы понимаете, господин Икс, почему я к вам пришла. Я хочу, чтобы вы нашли убийцу моего мужа. Теперь вам понятно, почему я не могу обратиться в полицию. Теперь вы понимаете, почему я написала вам в записке о каменном котелке.

– Да, сударыня, понимаю, – ответил Бричкин. – Вы думаете, что здесь имеет место один и тот же почерк преступника. Смерть книгоиздателя Сайкина и смерть вашего мужа обставлены одинаково. И там и здесь присутствует каменный котелок с солью и флакон с кислотой. А как обстоит дело с книгой Конан Дойла?

– Вы правильно понимаете ход моей мысли. Вчера об этом же я расспрашивала прислугу. Да, «Автомобиль Иоанна Крестителя», которым зачитывается вся столица, вышел в свет за неделю до смерти мужа. Но прислуга утверждает, что этой книги в кабинете не видела. Муж никогда не увлекался подобной литературой. Зачем ему Конан Дойл? Обнаружившая труп горничная клянется всеми святыми, что никакой – ни целой, ни разорванной – книги на бездыханном теле не было.

– Как вы думаете, сударыня, – осторожно начал Бричкин, – не могла ли охранка горничную запугать?

– Тогда девушка придерживалась бы официальной версии, а она тоже подозревает, что муж умер не своей смертью, намекала как-то. Мне, по крайней мере.

– Да, дело трудное, – сознался Бричкин, – не знаю, с какого конца приступать.

– Понимаю вас, – клиентка смотрела на сыщика с сочувствием, – однако, может быть, расследование смерти господина Сайкина даст какие-то ниточки, способные привести и к убийце моего мужа?

– Это единственная надежда. Хотя мой метод зиждется на всеобъемлющем расследовании. Придется опросить и людей, которые в последние дни встречались с вашим мужем. Горничную. Авторов журнала «Научное обозрение». И конечно, врача Полянского. А с господином Сайкиным у вашего супруга были общие дела?

– Я работала одно время секретарем в журнале, уверена, что знала бы, если бы они встречались. У них разный круг общения.

– Если сможете назвать кого-либо еще, будем вам признательны.

– Я подумаю, – сказала госпожа Филиппова и раскрыла ридикюль. – После смерти мужа журнал перестал выходить в свет. Нет средств. Но коллеги хотят возродить его, собрали деньги. Пока их не хватает даже для одного номера. Пусть они и станут авансом для вашего расследования. Сегодня же напишу и мсье Бертло, может, он соберет средства среди европейских ученых.

– Ни в коем случае! – воскликнул Бричкин! И осекся, увидев испуганное лицо посетительницы. – Нет, нет и нет. Поймите меня правильно. Я ни в чем не подозреваю мсье Бертло. Но если о нашем расследовании узнает он и европейские ученые, это неизбежно станет известным и в России. Не забывайте и о перлюстрации. А Охранному отделению, уверен, не понравится наше расследование. Прошу, нет, умоляю – никому, никому ни слова!

– Как скажете, господин Икс, – покорно ответила вдова. – Для меня самое главное – найти убийцу мужа.

– Отныне и для нас это самое главное, – заверил вставшую клиентку Бричкин. – Для конспирации прошу вас более сюда не приходить. И ничему не удивляться. Если возникнет необходимость, мы сами с вами свяжемся. Дело опасное. Охранка вами не интересуется?

Бричкин помог посетительнице одеться, вид он имел очень обеспокоенный.

– До сих пор не замечала, – сказала госпожа Филиппова, застегивая пальто, – я только вам открыла свои сомнения и подозрения. Ваш вопрос застал меня врасплох. Может быть, за мной установлена слежка? Припоминаю, у вашей конторы я заметила на противоположной стороне переулка странного господина…

– Филера?

– Не знаю. Я мельком взглянула на него. Он стоял у афишной тумбы и читал газету.

– Как он выглядел?

– Высокий, в длинном черном пальто, без шляпы, с огромной волнистой гривой. Я видела его со спины. Он сунул руку в карман – издали не разглядела, что было в руке, то ли портмоне, то ли блокнот, записная книжка…

Бричкин подумал.

– Окна нашей конторы выходят во двор, не проверить. Давайте сделаем так. Вы направитесь к Тучкову мосту и, если заметите слежку, погуляйте минут пять. А если слежки не будет… Что бы такое сделать?

– У меня идея! – воскликнула Мура. И, увидев обращенные к ней взгляды, смутилась. – Если нет слежки, госпожа Филиппова погуляет минуты две около дома и положит конфету в клюв каменного грифончика у парадного подъезда. Вы, господин Икс, выйдите и проверите.

– А детишки не унесут? – усомнился Бричкин.

– Для детишек высоко, а взрослые не заметят. Прекрасный тайник, на будущее пригодится, – Мура полезла в ящик стола, – а конфета у меня есть.

Госпожа Филиппова поблагодарила расторопную стенографистку господина Икс, взяла у нее конфету и вышла. Бричкин тут же начал одеваться. С нетерпением поглядывая на часы, он переждал минуты две и, велев Муре, если он не вернется, запереться на все замки, кинулся вслед за клиенткой.

Мура осталась одна. В голове ее царила ужасная мешанина: записка про траурную шляпу, котелки, флаконы, охранка. Последнее тревожило больше всего – вступить в единоборство с всесильным департаментом? Такого она не могла предположить и в самых смелых мечтах. Неужели придется беспокоить Дмитрия Ивановича Менделеева, неужели придется отказаться от концерта Александра Николаевича Скрябина? Под каким предлогом отправиться к Карлу Ивановичу Вирхову, чтобы разузнать поподробнее о ходе следствия по делу Сайкина?

Владелица детективного бюро была готова броситься к дверям и запереть их на все замки, но на пороге возник Бричкин.

– Слава Богу, – возвестил он, – напрасные страхи. Ни слежки, ни клиентки, ни конфеты. Ничего. Похоже, я запугал бедную госпожу Филиппову.

– А признайтесь, Софрон Ильич, – Мура все-таки заперла дверь за своим помощником, – вы сначала подумали, что клиентка не в своем уме?

– Вы, как всегда, проницательны, Мария Николаевна. – Бричкин галантно поцеловал хозяйке ручку. – А откуда у вас взялась конфета? Что-то я не замечал за вами пристрастия к сластям.

– Специально сегодня захватила с собой, – призналась смущенно Мура. – Клим Кириллович утверждает, что глюкоза повышает умственную работоспособность. А я хочу, чтобы расследование наше заняло как можно меньше времени. Папа рассердится, если я заброшу занятия на курсах. Да и мне жалко – профессор Грев такой душка, симпатичный, умный. Очень интересно рассказывает о монастырской жизни средних веков. Настоящие культурные центры. Сколько сокровищ сохранили для нас последователи святого Бенедикта, святого Франциска… Вы о чем-то думаете?

– Да, Мария Николаевна. – Бричкин рылся в своих заветных папочках, где хранились газетные вырезки, собирать которые он начал, еще находясь на службе в Общества трудолюбия для образованных мужчин. – Где же июньские публикации? Здесь у меня все научное сложено… Так… Вот… Некролог… Уважительно, скорбно. А вот газета «Новое время». Конец июня. Потому и забыл, что мы с вами в тот момент, уважаемая Мария Николаевна, поисками кота госпожи Брюховец занимались…

– Так что же пишет «Новое время»? В сознании Муры вспыхнул ослепительный образ прекрасного грека по имени Эрос.

– Ругательная статья, подписанная инициалами А.Т., – пробежав глазами заметку, Бричкин вернул Муру к действительности. – Автор пишет, что идея изобретения Филиппова, о которой трезвонят все кому не лень, полностью несостоятельна. Что передавать электрический сигнал без проводов невозможно. Что производить взрывы Константинополя на расстоянии в тысячи верст – псевдонаучный бред. Что мсье Бертло на потеху всей просвещенной Европе поддерживает шарлатанство г-на Филиппова и способствует «научному разврату».

– Хлестко, ничего не скажешь, – Мура вздохнула, – мне тоже как-то плохо верится, что можно взрывать города на расстоянии. Надо будет побеседовать с Дмитрием Ивановичем Менделеевым.

– Думаю, можно обойтись и без беседы, – ответил лукаво Бричкин, извлекая из горки вырезок еще одну. – Господин Менделеев за словом в карман не лезет. И высказался по этому вопросу в «Санкт-Петербургских ведомостях». Слушайте: «То, что я прочел в статье „Нового времени“, содержит в действительности не „научный разврат“, а научную белиберду. Узнав перед самым моим отъездом в деревню о кончине М. М. Филиппова, после того я ничего или почти ничего сколько-нибудь достойного доверия не слыхивал, и для меня остается совершенно неясной связь между белибердой статьи г. А.Т. и кончиной человека, который, по моему мнению, оставил о себе добрую память у всех, кто его знал».

 

Глава 7

Утром доктор Коровкин проснулся с неприятным чувством – со вчерашнего вечера в его душе сохранилось тревога. Против своего обыкновения он некоторое время полежал в постели, закинув руки за голову и воззрившись в лепной потолок, – ему хотелось понять, что же именно было причиной непроходящего беспокойства. Намерения обворожительного композитора Скрябина, едва ли не мгновенно покорившего душу Брунгильды Николаевны? Доктор когда-то мнил старшую барышню Муромцеву своей будущей супругой, но эти видения становились все реже и реже, пока совсем не исчезли. Или беспомощно-испуганное лицо Марии Николаевны, прочитавшей присланную незнакомцем записку? Клим Кириллович не был уверен, что неизвестный автор – всего-навсего шутник. А возможно, неприятный осадок остался от сообщения Бричкина о предстоящем деле, в котором замешан каменный котелок. Ведь вчерашняя вечерняя газета утверждала, что подобный котелок фигурирует и в расследовании, которое ведет Карл Иваныч Вирхов! Неужели пути Муры и судебного следователя пересекутся?

Так ни до чего и не додумавшись, доктор Коровкин наконец решительно поднялся и, будучи собой недовольным, с каким-то тайным остервенением предался водным процедурам. Затем вышел в столовую, где его дожидалась милая тетушка Полина Тихоновна, заменившая ему безвременно скончавшихся мать и отца.

– Доброе утро, Климушка, – сказала она, по привычке хлопоча вокруг стола, накрытого к завтраку.

Доктор взглянул в окно, затянутое серым тяжелым сумраком, означающим наступивший короткий день, и вздохнул.

– Доброго в этом утре ничего не вижу, милая тетушка, настроение не из лучших, тревожно-угнетенное.

Полина Тихоновна уселась напротив и, поставив локоть на стол, подперла ладонью щеку. Несколько мгновений с любовью и сочувствием она разглядывала племянника.

– Я тоже весьма расстроена. В утренней газете сообщают о смерти Валентина Агафоновича Сайкина, крупного книгоиздателя. Что теперь будет?

– А что? – механически отреагировал доктор, поглощая овсяную кашу с изюмом.

– Издательство Сайкина выпускало дешевые брошюры и книги, – вздохнула тетушка. – И я не раз их покупала – о пользе бани, о домашней выпечке, о тайнах огородничества, о христианских заповедях. Как его наследники поведут дело? Сможет ли народ покупать Рокамболя, Густава Эмара и Конан Дойла по доступным ценам?

– А при чем здесь Конан Дойл? – доктор недоуменно приподнял брови.

– Многие издательства брезгуют такой литературой, а господин Сайкин давал народу пищу для ума.

Доктор поморщился.

– И смерть его очень странная, – Полина Тихоновна перешла на полушепот, – каменные котелки, флаконы, разрыв сердца…

– А, так это дело расследует Карл Иваныч… Я еще вчера подумывал заехать к нему. Может, сегодня успею. Хотя меня больше беспокоит новое дело Марии Николаевны. Не навестить ли ее?

– Обязательно навести, – подхватила Полина Тихоновна, – девушка еще очень неопытная в сыске. Мало ли что ей грозит… Но, Климушка, прежде выполни мою маленькую просьбу. Это не займет много времени.

– О чем вы, тетушка? – Клим Кириллович насторожился.

– Прошу тебя, дружочек, если у тебя нет срочных визитов, заехать к моему знакомому, капитану Суржикову.

– Капитану Суржикову? – переспросил доктор, впервые слыша такое имя.

– Да, это брат владелицы косметического салона.

– А откуда вы с ней знакомы?

– Как же, Климушка! Я тебе говорила! Салон производит эмалировку лица! А в моем возрасте такие процедуры не лишние.

Ошарашенный доктор смотрел с минуту на свежее лицо пожилой женщины, с трудом удерживаясь от язвительных комментариев.

– А что с капитаном Суржиковым? – вздохнув, спросил он,

– Сердце пошаливает, – Полина Тихоновна заторопилась, – а ты ведь блестящий диагност, Климушка.

Доктор усмехнулся.

Закончив завтрак и похвалив кулинарное усердие тетушки, Клим Кириллович собрался и отправился по указанному адресу к Сенной, к капитану Суржикову…

Капитан открыл дверь доктору сам. Его широкое рябое лицо, обрамленное по скулам и подбородку чахлой клочковатой растительностью неопределенного цвета, не отразило никаких чувств.

– Проходите, господин доктор. – Он поплотнее запахнул не вполне свежий стеганый халат, из-под которого выглядывала тельняшка. – Горничной не держу. А кухарку послал за шкаликом. Вот сам двери и отпираю.

Доктор снял пальто и шапку и самостоятельно повесил их на вешалку, где сиротливо обвисала старая шинель, потом освободился от калош.

– Денег на дрова не хватает, – пожаловался Суржиков, приглашая доктора в простывшую комнату, служившую и столовой, и гостиной, – греюсь сороковочкой. Списали на берег подчистую, пенсию копеечную положили.

Доктор слушал хозяина квартиры вполуха. Он поставил саквояж на круглый стол, покрытый скатертью долго бывшей в употреблении и порядком полинявшей, и огляделся. Гостиная изобличала в Суржикове морского волка. На стене висела карта с пришпиленными малюсенькими бумажными корабликами – списанный капитан, похоже, побывал не только в Балтийском море, но и в Средиземном, и в Атлантике, и на Тихом. На комоде лежали бинокль, белая фуражка, две розовоустые раковины, высушенная морская звезда. Над комодом располагался барометр.

– Давление понижается, мой барометр никогда не ошибается, – сообщил хозяин, улегшись на продавленный диван, – а я это чувствую не хуже барометра. Вчера дул вест-зюйд-вест. Сердцем чувствую – к вечеру будет наводнение. – Он обречено вздохнул. – Ничего нет хуже, чем быть младшим братом старшей сестры. С детства привыкаешь к психологическому давлению, к диктату, к покорности. Старшая сестра всегда воображает себя матерью – приходит не вовремя и заявляет боцманским голосом, что пригласила ко мне доктора – лечить сердце. Будто я все еще маленький.

Доктор Коровкин придвинул к дивану венский стул и приступил к осмотру больного. Сначала он достал из саквояжа маленький ящичек – контролер пульса, с некоторых пор он пользовался этим чудесным прибором, который привез ему из Германии профессор Муромцев.

– Впервые вижу такую штуковину. – Суржиков с любопытством уставился на шкалу и стрелку, передвигающиеся по черным делениям. – Новое слово?

– Новое, – подтвердил доктор, не обнаружив никаких отклонений в кровообращении больного и убирая свою драгоценность в саквояж.

– Вообще-то я на здоровье не жалуюсь, – говорил, претерпевая прохладные прикосновения стетоскопа к своей поросшей поседевшими кудрями груди, хозяин, – но сегодня сердце бушует. Чувствую погоду. К тому же расстроен.

– Вы не простужены? – поинтересовался доктор Коровкин. – В сердце прослушиваются шумы.

– Жара нет, насморка и кашля тоже, – ответил Суржиков, – но сердце обливается слезами.

– По какой же причине?

– Погиб близкий мне человек, родная душа, единственный в своем роде человек в Петербурге, понимавший в кактусах.

– В кактусах? – Доктор с подозрением уставился на капитана Суржикова, приводившего в порядок свой нехитрый костюм.

– И пить – умереть, и не пить – умереть, лучше пить да умереть, – с досадой крякнул больной и попросил: – Вы мне пропишите какую-нибудь настойку. Все равно пью, так лучше пить спирт с целебными веществами. Хочу дождаться цветения кактуса lophoopfora, редкий вид. Знаете ли, если настоять, говорят, здорово силу мужскую повышает. Понимаете?

Капитан Суржиков подмигнул доктору, который вместе с венским стулом уже пододвинулся к столу и в нерешительности занес перо над бланком рецепта.

– Попробуйте мед с луком или тушеного зайца с трюфелями, а то наш родной сельдерей, – предложил недовольно Клим Кириллович. – О нем такая же молва идет.

– Вот-вот! – воскликнул Суржиков. – В этом я с моим покойным другом расходился! Вдумайтесь сами! Если бы сельдереем можно было решить нашу главную проблему, то вся Россия давно бы размножилась, подобно библейскому народу. Или подобно килькам морским. Говорил я господину Сайкину, чтобы он дождался цветения lophoopfora, да он все посмеивался, подлец, прости мою душу грешную.

– Погодите, погодите, – доктор замотал головой, – о каком Сайкине вы говорите?

– Да ведь Сайкин-то в России один был! – воскликнул капитан. – Да помер, царствие ему небесное. Книгоиздатель. Неужели не знаете?

– Лично не имел чести быть знакомым, – доктор откинулся на спинку стула и с тревожным любопытством рассматривал беспокойного капитана.

– А я вот имел! Был лично знаком! Он в своем издательстве выпустил в свет мою книгу. Почти одновременно с Конан Дойлем. Слышали? Весь Петербург зачитывается! И английским писателем, будь он неладен, и мной! Напрасно покойный Валентин Агафонович меня не послушал. Сначала надо было меня издавать, а потом уж Конан Дойла. А то путается под ногами, отвлекает читателя от главного. А главное изложено в моей книге «Как вырастить кактус».

– Погодите, – доктор остановил Суржикова, – а вы-то откуда знаете, как вырастить кактус?

Хозяин горделиво усмехнулся:

– Извольте пройти сюда!

Он подошел к высокой двустворчатой двери, ведущей в смежную комнату, и открыл ее. Взгляду пораженного доктора, на которого повеяло тропически влажным жаром, предстала необыкновенная картина: в помещении, призванном, очевидно, служить спальней, стояла посередине деревянная кровать, покрытая куском брезента, а вокруг нее – на полках, выставленных вдоль стен и возвышающихся до потолка, а также на множестве тумбочек и скамеечек размещались горшки с уродцами всех размеров и форм. Здесь были растения приземистые и вытянутые вверх, тугие и сморщенные – морские ежи, огурцы, тыквы, канделябры, кувшины, покрытые чешуей, сосками, вихрами, бородавками, колючками прозрачными и чисто белыми, рыжими, голубыми.

– Растения весьма неприхотливые. А коллекция – уникальная. Смотрите, какие красавцы. – Источавший нежность голос капитана вывел доктора из внезапного столбняка. – Господин Сайкин оценил.

– Он был у вас?

Доктор, который впервые видел такое собрание редких дорогих растений, встретить которые естественнее было бы в Ботаническом саду или у очень богатых коллекционеров, отнюдь не счел их красавцами, а напротив – испытал к колючим вечнозеленым уродцам что-то вроде неприязни. Кроме того, Клима Кирилловича поразил вид каменного котелка на прикроватной тумбе.

– Никак нет, уважаемый доктор, это я к нему наведывался! Другом своим его почитал, гордился его расположением. Не верите? Думаете, прихвастнул?

Вопросы летели уже в спину доктора, вернувшегося к столу, так как любоваться кактусами, окружавшими брезентовое ложе, он не желал.

– Все деньги на этих красавцев потратил. А сколько из морских походов привез? Род страсти. А господин Сайкин не только книгу мою выпустил, но и удостоил чести вместе сняться на фотографию. Не верите?

– Почему же? Верю, – сказал доктор, заполняя рецепт на настойку наперстянки. – Если у вас, господин Суржиков, при изменении атмосферного давления начинаются боли в сердце, рекомендую соблюдать постельный режим. Ориентируйтесь по своему барометру. Не выписать ли вам на всякий случай еще калибромати?

Краем глаза он видел, что больной его вовсе не слушает, а, открыв верхний ящик комода, перебирает его содержимое.

– Вот! Вот! Полюбуйтесь!

Суржиков положил перед доктором дешевую брошюрку, на которой действительно стояло имя капитана, и речь в ней действительно шла о кактусах. А следом за брошюркой показал снимок. Доктор с недоумением рассматривал фотографию. На ней вокруг круглого стола в кабинете на фоне стены, завешанной портретами, были запечатлены несколько человек, сидящих в креслах. Посередине – тучный бородатый господин с кривоватой улыбкой и выпяченной грудью.

– Это и есть знаменитый Сайкин, – уловив взгляд доктора, прокомментировал капитан. – А рядом с ним я. Узнаете? А элегантная дама с другой стороны – сама Елена Константиновна Малаховская, женщина необыкновенного ума, знаток Священного Писания и всякой там философии. Возле нее компаньон господина Сайкина, Сигизмунд Николаевич Суходел, ловкач и скряга, – аванса у него едва допросился. За ним господин Полянский – тот по костоправству специализируется, тоже книгу написал. Теперь видите, что я вращаюсь среди достойных людей.

– Вижу! – ответил доктор, внимательно разглядывая еще одну женскую фигуру. Лицо женщины было видно лишь наполовину. – А что за дама на заднем плане? – спросил он, думая о том, что, возможно, все эти люди сейчас сидят на скамьях в просторном коридоре Окружного суда, ожидая допроса в следственной камере Вирхова.

– А это, – вздохнул капитан, – дама не из нашего круга. Хотя дочь самого Сайкина. На снимок попала случайно. Обратите внимание на выражение ее лица. Пожаловала незадолго до съемки. Злющая, как мегера. Устроила отцу скандал. Нас, посторонних, не стеснялась. Едва утихомирили. Вот до чего эмансипация доводит. До отцеубийства.

Доктор поднял на хозяина недоуменный взгляд.

– Я про то, – капитан отвел глаза, – что не удивлюсь, если господин Сайкин погиб не своей смертью. Ибо при мне – при нас всех! – кричала, что у нее остался единственный выход – убить отца!

 

Глава 8

Контора издательства покойного Сайкина помещалась в его же квартире на Стремянной. Именно туда на другой день после обнаружения трупа книгоиздателя и успешного установления его личности направился Карл Иванович Вирхов, захватив с собой своего подающего надежды помощника Тернова. По сообщениям экспертов, смерть Сайкина наступила в силу естественных причин, и дело можно было бы считать закрытым. Однако старого следователя мучили сомнения. Карл Иванович вполне мог представить, как, падая, потерявший сознание человек роняет кресло. Он допускал, хотя с трудом, что пузырек с чернилами, зажатый зачем-то – зачем? – в руке несчастного, мог опрокинуться тому на лицо. Но осыпать себе грудь, плечи, ноги обрывками бумаг потерявший сознание человек явно не мог. Сообщение злобной Манефы о неизвестном ночном визитере Вирхова не удивило. Он предполагал нечто подобное. Беспокоили его и котелок с флаконом своей неуместностью на столе. Опытный следователь хотел переговорить с сотрудниками книгоиздательства, а по возможности и с домочадцами.

В назначенный час в обширных апартаментах их встретил компаньон покойного книжного воротилы Сигизмунд Николаевич Суходел – низкорослый, худой человечек со впалыми щеками и абсолютно лысой головой. Он был бледен и растерян.

– Беда-то какая, – он робко поглядывал на казенных гостей. – Валентин Агафонович был большим человеком, на нем все держалось: умел и средства находить для поддержания издательства, и расположить к себе нужного человечка. И супруга его изволит лечиться грязями в Биаррице. Уже оповестили. И Варвары Валентиновны дома нет.

Для нужд издательства в апартаментах были отведены две комнаты: в одной из них, поменьше, сидели две бледные барышни и курьер для связи с типографией, другая, значительно больше, служила приемной Сайкина. Кроме того, имелась еще каморка, именуемая личным кабинетом компаньона, Сигизмунда Николаевича Суходела. Компаньон пригласил визитеров в самое просторное, несколько мрачное помещение, уставленное шкафами с книгами самых разных размеров. Книги и брошюрки лежали и на круглом столе посредине комнаты, и на письменном столе, и на креслах. Простенки между шкафами покрывали портреты известных писателей и личностей незнакомых.

– Успокойтесь, господин Суходел, – произнес Вирхов, располагаясь за столом Сайкина, внушительным сооружением на ножках-балясинах, и озирая кипы высящихся на столе бумаг. – Вы человек опытный, справитесь, а покойного не вернуть. Но поскольку в обстоятельствах смерти господина Сайкина есть необъяснимые детали, мы хотели бы задать вам несколько вопросов. Отвечайте смело, не тушуйтесь.

– Вы будете протоколировать? – лысый человечек прикусил в раздумье нижнюю губу. – Огласка повредит репутации господина Сайкина и издательства. Мы можем понести убытки.

– Свою репутацию он испортил безвозвратно, – ответил Вирхов, – обзавелся притоном для тайных встреч с дамочками легкого поведения. Побеседуем пока без протокола.

Суходел понурился.

– Вы же все понимаете, господин следователь. Семья, строгая супруга – дама почтенная, в возрасте солидном. А страсть – дело святое. С искушениями бороться трудно. Кроме того, есть еще одно обстоятельство…

– Я вас внимательно слушаю. – Вирхов насторожился.

– Недавно приехала к господину Сайкину его дочь. Он года три как выдал ее замуж за штабс-капитана. Приписали супруга ее к Заамурской пограничной страже. Уехала в Сибирь, за мужем, там мыкает свое счастье. А тут явилась. Был свидетелем их встречи. Варвара Валентиновна находится в неврастеническом состоянии… Ругалась… Угрожала отцу. Требовала от него билет. Я как понял, денег на обратную дорогу в свою Сибирь не имела. Она говорила, что пока не получит билет – не уедет.

– А где сейчас Варвара Валентиновна? – спросил Вирхов

– С утра к нотариусу отправилась. – Суходел пожал плечами. – Дамочка с норовом. Обещала скоро вернуться.

Тернов, механически перебирая рукописи в стопке на краю стола, поинтересовался:

– А дочь Сайкина знала об убежище отца?

– Похоже, что выследила папеньку, – со вздохом признался компаньон. – Третьего дня кричала, что отец от нее не скроется, что он доведет дочь до греха отцеубийства. Темпераментная особа. И несчастная. Я не понимаю одного – почему господин Сайкин проявлял к дочери такое жестокосердие? Неужели он не видел бедственного ее положения? Да и на Востоке неспокойно: Япония своим не вполне бронированным кулачком машет.

– А вы ходили к нему на снятую квартиру? – спросил Вирхов.

– Как же без этого? Почитай, каждый день. Книжное издательство – огромный механизм, должен безостановочно работать, чтобы не вылететь в трубу.

– Но в тайной квартире нет ни одной книги, – заметил Тернов.

– Мы обычно обсуждали финансовые вопросы, стратегию издательскую, так сказать.

– С синьориной Чимбалиони вы знакомы? – Вирхов направил дознание в нужном ему направлении.

– Мельком, пару раз встречал на квартире.

– А других посетителей видели?

Суходел замялся, потом неуверенно признался:

– Третьего дня столкнулся с древней монашкой, а в последний раз, позавчера, Валентин Агафонович при мне старьевщика выпроваживал. А из дам, кроме синьорины Чимбалиони, не приходилось никого встречать.

– Как он мог помочь дочери, если все денежки тратил на циркачку? – хмыкнул Тернов.

– Напрасно вы так думаете, – поморщился Суходел. – Валентин Агафонович и в порыве страсти не забывал о делах. Вообще он любил принимать решения сам, чаще всего даже со мной не советовался. Хотя я-то согласовывал с ним все свои действия.

– Я вижу, вам не нравились диктаторские замашки покойного Сайкина, – утвердительно произнес Вирхов.

– А кому ж это понравится? Я полноправный компаньон, а решающий голос только у Сайкина.

– Вы говорили, что не справитесь без него, а, оказывается, мечтали о самостоятельности! Теперь сами будете принимать решения… А запасные ключи от квартиры имелись?

– Да, они хранятся обычно здесь, в верхнем ящике письменного стола Валентина Агафоновича. – Что-то в голосе следователя заставило лысенького человечка вздрогнуть и в упор посмотреть на собеседника. – Вы хотите сказать, что я был заинтересован в смерти господина Сайкина? – едва слышно прошелестел он.

– Разумеется, – не стал отрицать Вирхов. – В ночь смерти господина Сайкина его кто-то навещал. Это могла быть Варвара. Это могли быть вы. Или оба. Вам обоим была выгодна смерть Сайкина. Вы могли вступить в сговор.

Худощавое лицо сайкинского компаньона прямо на глазах у следователя вытягивалось и белело.

– Доступ-то к ключам от притона у вас был. Вы могли ими воспользоваться и под покровом ночи проникнуть к Сайкину.

Увлекшийся Вирхов сам себе удивлялся – еще час назад он и не предполагал, что в его мозгу родятся столь дикие обвинения в адрес компаньона. Хотя нагромождение нелепостей, призванных ошарашить допрашиваемого, являлось его фирменным методом, который он сам определял как «буря и натиск».

– И… и… и как же я его убил? – Суходел медленно приподнялся со стула.

– Это вы нам и расскажете, – не моргнув глазом, заявил следователь. – Чем вы сумели его довести до сердечного приступа? Может быть, угрожали оружием?

– Карл Иваныч… Посмотрите… Юный кандидат на судебные должности положил перед Вирховым пачку рукописей.

– Что это? – недовольно спросил Вирхов. – Объясните?

– Карл Иваныч, прошу вас, прикажите арестовать все бумаги Сайкина. В них может быть ключ и разгадка его смерти.

Вирхов перевел взгляд на стоящего Суходела.

– Сигизмунд Николаевич, прошу вас не запираться. Не вводите следствие в заблуждение. Признавайтесь сразу. Так будет лучше.

– Какое признание? О чем вы? – возопил измученный Суходел и бросился к столу, за которым сидел Вирхов. – Ключи от тайной квартиры, действительно, лежали в ящике стола. Но я их не брал. И ничего не открывал.

– Но вы неоднократно в поздний час являлись к Сайкину на тайную квартиру, – заметил Вирхов.

– Я и не отрицаю, – зачастил компаньон, до которого наконец начал доходить ужас создавшейся ситуации. – Но ведь в ту ночь меня там не было…

– Мы проверим, не сомневайтесь. – Вирхов осторожно выдвинул верхний ящик письменного стола: в правом углу его лежал револьвер. – А пока что скажите мне, господин Суходел, с какой целью господин Сайкин хранил в редакции оружие? И почему, если он боялся, что его дочь способна его убить, не взял револьвер в свой притон?

– Умоляю вас, ваше превосходительство, я отвечу на все ваши вопросы, но не арестовывайте рукописи! Ведь это будущие книги! Авторы подадут на нас в суд, у нас есть обязательства…

– Рукописи будут арестованы, – неожиданно для самого себя решил Вирхов. – Объясните наличие револьвера.

– Объясню, объясню! – заверил следователя Суходел, с каждой минутой все более впадая в отчаяние.

– Значит, вы знали о наличии в столе – к тому же не запирающемся! – оружия. Значит, могли им воспользоваться! И стереть отпечатки пальцев! Теперь все грамотные, столько про сыск напечатали, что любой все уловки преступников знает. Читай – и учись себе на здоровье, – прервал его Вирхов.

– Револьвер лежит здесь уже полгода! – стараясь быть убедительным, произнес Суходел. – Еще с июня месяца. Господин Сайкин покупал его для защиты: ему угрожали по телефону. Покупал в магазине Каретникова, там подтвердят. Если б я хотел убить господина Сайкина из его же револьвера, я мог бы это сделать и раньше.

– В присутствии множества свидетелей, домочадцев и сотрудников вы не могли, на улице тоже, – возразил Тернов. – А в тайном притоне очень даже сподручно.

– Погодите, погодите, Павел Миронович, – нахмурился Вирхов. – Сигизмунд Николаевич, о каких телефонных угрозах вы говорите?

– Не знаю, господин Вирхов. – Суходел сложил ладони у груди. – Валентин Агафонович в июне жаловался: кто-то ему звонит и угрожает убить. Имени хулигана не знаю. Но недели через две угрозы прекратились. Господин Сайкин был очень напуган и решил запастись револьвером.

– Он высказывал какие-либо предположения о личности звонившего?

– Нет, ничего не говорил, я бы запомнил.

– Вы пытаетесь направить следствие по ложному пути? – нахмурился Вирхов.

– Богом клянусь, говорю как на духу! – воскликнул Суходел. – Я же знаю, вам нельзя врать, все равно докопаетесь до истины.

– Не надо грубой лести. – Вирхов несколько смягчился, светлые брови его разгладились. – Объясните мне, когда в сайкинском притоне появился каменный котелок со смесью и флакон с кислотой? Вы чуть не каждый вечер к нему являлись по делам, должны были заметить

– Не могу, не видел, не знаю.

– А Варвара Валентиновна могла их принести?

– Сомневаюсь, – Суходел опустил голову, – не вижу причин. Вы думаете, Варвара Валентиновна намеревалась отравить отца?

Увлекшись напряженной беседой, мужчины не заметили, как в издательской приемной появилась низкорослая дама, траурный наряд которой являл нынешнюю провинциальную моду, бывшую столичной лет пять назад. Ее шляпка с поднятой наверх вуалеткой напоминала рыцарский шлем с открытым забралом, из-под которого выдавался вперед крупный решительный нос.

– Зачем вы возводите напраслину на порядочную даму, жену офицера? – она с порога накинулась на Суходела.

Сигизмунд Николаевич робко отступил назад и поворотился к Вирхову.

– С кем имею честь беседовать? – Вирхов поднялся, в его голосе появились железные нотки.

– Вы следователь Вирхов? – дама неприязненно обежала взором плотную фигуру судебного чиновника. – Могли бы догадаться. Варвара Валентиновна Незабудкина, безутешная дочь своего отца.

– Прошу вас, присаживайтесь. – Вирхов указал на кресло. – Мы расследуем обстоятельства смерти господина Сайкина. Проясните нам кое-что. Вы посещали, э-э-э… квартиру, где… э-э-э… умер ваш батюшка?

– Батюшка! – госпожа Незабудкина скривилась, и Вирхову показалось, что он уловил злобное шипение.

Неожиданно дама проворно подскочила к Тернову и вырвала из рук растерявшегося молодого человека несколько папок с рукописями. Потом удовлетворенно уселась в кресло и угрожающе произнесла:

– Не смейте ничего брать. Это мое наследство. Теперь я владелица этого гнусного издательства, вместе с господином Суходелом.

– Почему вы называете издательство гнусным? – робко пискнул Суходел, придвинувшись поближе к Вирхову.

– Вы увлеклись чепухою: издаете бульварные истории о несчастной любви да басни про героических сыщиков. Непостижимо, как издательство выживает, заполняя рынок дешевой макулатурой. «Таинственное наследство», «Проклятая гостиница», «Прекрасная садовница», «Дама в черных перчатках», «Алмазы перуанца», «Автомобиль Иоанна Крестителя»… Бр-р-р… – Решительный взгляд темных глаз из-под развитых надбровных дуг прожигал насквозь трепещущего худосочного господина. – Когда я вступлю в права, мы будем издавать серьезные, научные книги и литературные произведения маститых авторов… И христианскую литературу. Я положу конец этим ужасным обложкам с картинками падших дев в непозволительном виде, в порнографических позах… – госпожа Незабудкина зарделась.

– Сударыня, прошу вас ответить на мой вопрос, – напомнил о себе Вирхов. – Были ли вы…

– Была! – перебила его сайкинская наследница. – И не единожды! Стыдила старого греховодника. Боялась, что своим беспутным поведением он доведет мать до разрыва сердца.

– Пока кто-то довел до разрыва сердца его самого, – встрял оскорбленный Тернов, вновь подгребая рукописи поближе к себе.

– Есть свидетели, которые уверяют, что вы желали смерти отца, – светлые глазки Вирхова строго смотрели на буйную даму, – грозились собственноручно его убить.

– Ну и что? – Госпожа Незабудкина фыркнула. – Дело семейное. И компаньонам, и прочей бестолочи нечего нос совать в частную жизнь чужих людей.

– Почему ж вы желали смерти отца? – перебил ее побагровевший Вирхов. – Он не давал вам денег на обратный билет в Сибирь?

– Что? – Дама округлила глаза. – Какой билет?

– На обратную дорогу. – Рассердившись, Вирхов вновь сдвинул плоские белесые брови. – Вы могли взять из стола отца револьвер и запасные ключи, прийти к нему ночью и довести до сердечного приступа. Револьвер, стерев отпечатки пальцев, вернули, а ключики себе оставили – с них-то потруднее будет отпечатки стереть. И доказательства тому тут, – похлопал Вирхов ладонью по ящику стола, – ключей нет. Требую чистосердечного признания.

– Что? – Варвара сорвалась на визг. – Какое признание?

– Где вы были в ночь смерти отца? Признавайтесь, мы проверим.

– Да я…Я…я… – несчастная дочь покойного книжного голиафа задыхалась от возмущения. – Да я… я… если бы я взяла ключи и револьвер, то не стала бы пугать старого негодяя, а просто застрелила бы его!

– У вас есть алиби? – наступал Вирхов. – Где вы были в момент убийства отца?

– Добрый день, господин следователь, – от дверей раздался приятный мелодичный голос. – Позвольте, я отвечу на ваш вопрос. Варвара Валентиновна была у меня, мои домочадцы подтвердят это под присягой.

Вирхов воззрился на элегантную даму весьма почтенного возраста – миниатюрная, статная, удивительно прямо держащаяся, она застенчиво застыла на пороге приемной.

– Дорогая Елена Константиновна… – Сигизмунд Николаевич приблизился к гостье, шаркнул ножкой и поцеловал протянутую ему руку в лайковой перчатке. – Извините, не могу уделить вам должного внимания. Нахожусь в цепких руках дознания.

– Ничего, Сигизмунд Николаевич, ничего, – ласково утешила пожилая дама, – я все понимаю, зашла выразить вам соболезнование.

Она обернулась к Вирхову и грустно улыбнулась.

– Позвольте представиться, Елена Константиновна Малаховская, имела издательские дела с покойным Сайкиным. Где-то здесь лежат и мои рукописи. Нельзя ли их забрать?

– Ни в коем случае, – строго сказал, пытаясь придать себе значительность, Тернов: госпожа Малаховская, невзирая на почтенный возраст, являла истинное женское очарование, морщинки казались естественным украшением ее бело-розового личика, седые волосики лежали так, словно она только что побывала у парикмахера. – Рукописи арестованы.

– Но нельзя ли сделать для меня исключение? – Гостья явно расстроилась. – Я готова помочь следствию всем, чем только смогу.

– Благодарю вас. – Вирхов поклонился, подвигая даме кресло и помогая устроиться в нем. – Есть ли у вас какие-нибудь соображения о смерти господина Сайкина?

– Есть, – ответила писательница. – Не важно, кто был причиной его смерти. Уверена, простите Варвара Валентиновна, но это возмездие. Божье наказание. Пусть и сотворенное руками человека. Господин Сайкин очень грешил. Его чудовищные поступки противоречили христианским заповедям. Я не раз думала о древних грешниках земли обетованной. И думала, как далеко ушел прогресс… не распознаешь ни Каина, ни Иакова, ни Исава.

Вирхов слушал госпожу Малаховскую внимательнейшим образом, поглядывая время от времени на Тернова. Выражение лица юного юриста свидетельствовало о возникшем у того подозрении: не помешана ли писательница на религиозной почве?

– Я очень беспокоюсь, – госпожа Малаховская насмешливо посмотрела на Тернова, – который день сильный ветер, вода в Неве поднимается, будет наводнение. На Адмиралтействе вывесили красный и белый флаги и с Петропавловки уже дали пушечный залп. А я еще не проследила, чтобы подготовить дом, он недалеко от Невы, на Васильевском, вода может затопить погреба….

– Не смею вас более задерживать, – Вирхов встал и поклонился, – но если возникнет необходимость дополнительных вопросов, вас навещу…

– Разумеется, ваше превосходительство, буду рада вас видеть. Вы считаете, что смерть господина Сайкина вызвана не естественными причинами?

– Подозрение есть. – Вирхов не стал отпираться. – Однако очень и очень зыбкое…

– И вы надеетесь раскрыть преступление?

– Я уверен, что раскроем. – Тернов уловил беспокойный взгляд пожилой дамы, обращенный к стопке арестованных рукописей.

– А я думаю, – госпожа Малаховская вздернула подбородок, – вам этого сделать не удастся. Когда совершается Божье возмездие, убийцы не существует.

 

Глава 9

Владелица частного детективного бюро «Господин Икс» и ее верный помощник после ухода госпожи Филипповой составили план действий. Бричкину надлежало побеседовать с филипповской горничной и осмотреть место смерти ученого. Мура, в свою очередь, должна была поехать к Карлу Ивановичу Вирхову и попытаться узнать, не появилось ли в деле Сайкина каких-либо деталей, важных для ее собственного расследования. Она не сомневалась, что в обоих случаях действовал один и тот же преступник! Жаль, что Карлу Ивановичу нельзя рассказать о расследовании – вдова Филиппова запретила, боясь вмешательства Охранного отделения.

За что убийца отправил на тот свет Сайкина – неясно. А вот господин Филиппов лишился жизни по причине известной – с места преступления бесследно исчезли его изобретение и научные записи! Но поскольку город Константинополь, он же Царьград, по-прежнему стоит на месте, то вряд ли убийца имел отношение к западным шпионским организациям, так что, скорее всего, записи с волшебными формулами и чертежами хранятся в каком-нибудь секретном сейфе министра внутренних дел, а может быть, и самого Государя! Правильно! Нельзя такое оружие оставлять в руках частного лица! Сегодня ему вздумается взорвать на расстоянии Константинополь, завтра Париж, а послезавтра Рим, а потом… Даже страшно предположить, что может случиться дальше.

Размышления Муры прервал дверной колокольчик – в дверях появился взъерошенный, мокрый доктор Коровкин.

– Добрый день, Мария Николаевна, – в приятном его баритоне слышалось возбуждение. – Я вижу, вы слишком легко одеты. На улице Бог знает что творится. Ветрюга жуткая, вест-зюйд-вест. По всему городу расклеены объявления, вывешены предупредительные сигналы на Адмиралтействе, палят с Петропавловки, полиция оповещает обывателей – надвигается нешуточное наводнение.

– Клим Кириллович, вы приехали по делу? – Мура растерянно улыбалась.

– Беспокоюсь о вас, Мария Николаевна, – в уголках красиво прочерченных губ появились милые ямочки. – Подумайте о вашей шляпке. Ветер жуткий, буквально с ног сбивает. Счел своим долгом доставить вас домой. А далеко ли вы собрались?

Бричкин, копошившийся около вешалки, старательно застегнул пальто, поглубже надвинул шапку, стянул ворот шарфом, у порога постучал об пол маленькой ножкой в калоше, растерянно повертел в руках зонт и повесил его снова на вешалку. Проверив свою экипировку, он заявил:

– За вас, Мария Николаевна, я теперь спокоен, оставляю вас в надежных руках. Имею честь откланяться, господин Коровкин.

Бричкин, похожий на мохнатый шарик, выскользнул за дверь, а Мура перевела растерянный взгляд на окно: голые ветви акаций в замкнутом со всех сторон дворе казались недвижимыми, и только умножившиеся снежинки над ними кружились в бешеном танце.

– Шляпку-то я повяжу шалью. А вот брать ли зонт?

– Сегодня зонт бесполезная штука, – ответил доктор. – Впрочем, решайте сами. Прежде, чем мы выйдем, я бы хотел, если, конечно, это не государственная тайна, узнать о вашем деле. Что там с каменным котелком? Неужели вас привлек к расследованию Вирхов?

– О нет, не Вирхов. – Мура медленно отошла от окна. – Я пока не знаю, связано ли наше дело с господином Сайкиным. Но оно еще загадочнее. Да вы, наверное, слышали, о нем летом писали газеты.

И Мура рассказала доктору Коровкину о визите госпожи Филипповой, кое о чем, разумеется, умолчав и взяв с него честное слово, что о ее новом расследовании он не скажет ни слова ни Вирхову, ни домашним, пока она сама не разрешит.

– Понимаете, – говорила она возбужденно, – совпадения в обеих смертях феноменальные. И тот, и другой просили их не будить до полудня. И того, и другого обнаружили лежащими на полу. И тот, и другой производили перед смертью таинственные манипуляции с какой-то солью в каменном котелке и кислотой во флаконе.

– Каменный котелок ерунда, – заявил доктор Коровкин, уловив паузу в рассказе, – должен вас разочаровать. Только что я был у пациента, отставного капитана Суржикова. И у него на скамеечке тоже видел каменный котелок – в нем рос кактус.

– Но даже без котелка, – перебила его Мура, – много совпадений. Просматривается один преступный почерк. Я хочу съездить к Карлу Иванычу, надеюсь, он может что-то рассказать.

Доктор помолчал и, взвесив все плюсы и минусы визита к Вирхову, все-таки счел за лучшее согласиться с Мурой. Она все равно отправится в здание Окружного суда. А куда пустится потом? В такую дурную погоду? Ее домашние и он сам будут томиться в неведении, предполагать самое худшее.

– Вы же собирались с Брунгильдой в консерваторию, – осторожно возразила Мура, когда доктор Коровкин вызвался сопровождать ее.

Доктор вспыхнул и встал.

– Едем, – решительно заявил он. – Консерватория подождет.

Пока Клим Кириллович искал извозчика, Мура пряталась от порывов ветра под аркой. От пронизывающей сырости не спасла даже суконная полость, которую доктор набросил на девушку, помогая ей устроиться на повлажневшем сиденье. Падавший мокрый снег, попав на землю, тут же таял, на мостовой образовалась жижа, из-под копыт понурой лошадки ее лепешки летели во все стороны. Стены зданий почти на рост человека были забрызганы грязью.

С Троицкого моста Нева являла собой величественную картину грозной разбушевавшейся стихии: громадные пенные волны с шумом ударялись о гранитные плиты, преодолевали препятствие и разливались по набережной, водяные брызги окутывали редких прохожих и экипажи.

Мария Николаевна, придерживая рукой шляпку и шаль, сосредоточенно молчала, а доктор Коровкин с тревогой оглядывался и лелеял надежду, что после визита к Вирхову Мура соизволит отправиться домой.

Они явились в кабинет следователя в неблагоприятный момент: Карл Иванович восседал в кресле, переутомленный бесполезным дознанием. Обхватив голову ладонями и поставив локти на стол, он мысленно перебирал полученные данные свалившегося на него дела.

Подозрение в убийстве Сайкина зижделось, строго говоря, лишь на одном показании – словах дерзкой Манефы, утверждавшей, что входная дверь утром была не заперта на засов и кто-то мог ночью прийти. И на дикой картине, увиденной самим следователем на месте трагедии. Кто-то напугал почтенного книгоиздателя до разрыва сердца.

Круг подозреваемых уже немалый.

Сигизмунд Суходел, похоже, тайно мечтал избавиться от компаньона.

Варвара Незабудкина ненавидит отца за скупость и блудливое надругательство над матерью. Одержима идеей захватить издательство в свои руки.

Синьорина Чимбалиони, циркачка, утомлена домогательствами несостоятельного, как мужчина, поклонника.

Сама Манефа уже имела дело с полицией по случаю смерти прежнего хозяина, погибшего от рук квартирных грабителей, – тогда ей удалось отмазаться. Ограблена ли тайная квартира Сайкина, пропалили ли из нее ценности, никто сказать не мог. От таких, как Манефа, можно ожидать чего угодно: после летних беспорядков и забастовок на юге России и столичная прислуга прониклась наглостью. Надо, надо ужесточать законы. Вот и домовладелец Рымша пустил жильца, не спросив паспорта.

Спиридон Куприянов, верный дружок Манефы, призванный поддерживать порядок на вверенном ему участке, вполне мог находиться в сговоре с подружкой.

Кроме того, из агентурных источников сообщили, что Сайкин умел подстерегать трудные минуты жизни русских писателей и музыкантов и за незначительную плату покупать их сочинения. А сколько таких писателей печаталось у Сайкина? Не меньше сотни.

Все допрошенные утверждают, что химией господин Сайкин не баловался, но если каменный котелок с сельдереем и безвредными примесями имел какое-то осмысленное объяснение, то для чего в гостиной покойного находился флакон с кислотой?

Все допрошенные утверждают, что никаких книг в тайном притоне господина Сайкина не было, и тем не менее факт остается фактом: его тело покрывали обрывки книжонки Конан Дойла «Автомобиль Иоанна Крестителя». Кто и зачем разорвал ее?

Зачем он брал в руки пузырек с чернилами перед смертью? Экспертиза не обнаружила никакой тайнописи на клочках разорванных страниц.

Есть еще одна ниточка – записка от безымянного, адресованная Сайкину с обещанием зайти. Ее нашел Тернов под проклятым котелком. Кто и когда ее писал – неизвестно. Возможно, записка там лежит неделю, а то и больше. И что с того, что сохраняет прекрасный тонкий аромат? Это мог быть и дорогой мужской одеколон, это могли быть и женские духи – в парфюмерии Вирхов не разбирался.

По дороге в Окружной суд, сидя в коляске, заваленной папками с арестованными рукописями, которые удалось изъять, с трудом преодолев сопротивление Варвары и Суходела, Тернов, распластавшись поверх сокровищ, успел пояснить Вирхову, что он желает сличить почерк записки и почерки рукописей – а вдруг что-то совпадет? Тогда можно будет искать убийцу и среди служащих издательства, и среди авторов…

Вирхов, сжав тонкие губы, молчал. Во-первых, он уже наговорился во время дознания. Во-вторых, он обдумывал принципиальную проблему: может ли интеллигентный, тонкий человек, каким несомненно является писатель, пусть и обнищавший, быть преступником? Вовсе не тонкость и рафинированность лежат в основе преступлений, это Вирхов знал по собственному опыту. А в-третьих, он скептически относился к идее своего помощника – на раскопки и сравнения уйдет не меньше недели! Но разочаровывать Тернова не стал. Что ж! Инициатива похвальна. А что не в ту сторону идет кандидат на судебные должности, не беда – и он, Вирхов, неоднократно ступал на неверные дорожки. В этом тоже есть своя польза – только отбросив ложные версии, можно наткнуться на истинную.

От безысходных размышлений Вирхова оторвали приятные посетители, доктор Коровкин и Мария Николаевна Муромцева.

– Прошу вас, дорогие друзья, проходите. – Вирхов направился навстречу молодым людям и заодно захлопнул дверь в смежную комнату, где кандидат Тернов увлеченно копался в сайкинских рукописях.

– Добрый день, уважаемый Карл Иваныч, – сказал доктор, – у вас очень усталый вид.

Вирхов вяло махнул рукой и только потом протянул ее к Муре, дожидаясь маленькой ладошки в перчатке.

– Нас едва не смело по дороге к вам, – пожаловалась Мария Николаевна, после того как они отчитались Вирхову о здоровье своих близких, – вместе с коляской и лошадью. Ветер ураганный.

– Уже есть сломанные деревья, скоро начнет крыши срывать. – Клим Кириллович проводил свою спутницу до кожаного дивана для гостей. – Мы зашли морально поддержать вас, дорогой Карл Иваныч. И вчера, и сегодня газеты публикуют на самых видных местах историйки о смерти господина Сайкина.

– Да уж, послал Господь Бог дознаньице, – проворчал Вирхов, – вторые сутки веду допросы. Результатов – ноль.

– А что за таинственный котелок, о котором пишут газеты? – равнодушно спросила Мура.

– Чепуха какая-то, – ответил Вирхов, мигнув письмоводителю, чтобы тот принес ему и посетителям чаю, – в котелке мелко нарубленный сельдерей с солью.

– Я сегодня утром видел подобный каменный котелок, но с кактусом, – добавил доктор. – Посещал морского волка в отставке. Тоже издавался у Сайкина: накропал книжонку «Как вырастить кактус».

– Куда ни плюнь, всюду писатели, – с досадой произнес Вирхов. – И как вам он, этот волк? Не сумасшедший ли?

– Пьяница, – ответил доктор, – но безобидный. Его опекает старшая сестра, но в отсутствии ее догляда пьет и холит своих иглокожих толстяков. Он мне еще утром предсказывал наводнение – его барометр действует точно. Кстати, он говорил, что дочь Сайкина могла убить отца. То есть он сам слышал угрозы.

– Об угрозах знаю, – Вирхов насторожился, – с этого момента прошу поподробнее.

Он отхлебнул чай из стакана, позвякивающего в казенном подстаканнике, и замер.

– Поподробней? Хорошо, – доктор отметил опасный блеск синих глаз юной сыщицы. – Капитан в отставке Суржиков наведывался в издательство Сайкина, там видел дочь книгоиздателя. Суржиков уверяет, что дамочка весьма скандальная, грозилась при свидетелях убить отца. Потом они вместе фотографировались: на фотографии кроме Суржикова, самого Сайкина и его дочери – господин Суходел, госпожа Малаховская и господин Полянский. В общем, люди достойные.

– Полянский? – спросила быстро Мура. – А он не врач?

Вместо доктора ответил следователь:

– Господина Полянского знаю, он вольно практикующий врач. Вчера имел честь познакомиться в цирке.

– Вы вчера были в цирке? – удивился доктор.

– Увы, пришлось. – Вирхов поморщился. – Боялся, что мой юный помощник, господин Тернов, не устоит перед чарами синьорины Чимбалиони.

– Той самой? – поинтересовалась Мура, живо представив себе яркие афиши, расклеенные по городу.

– Той самой. – Вирхов улыбнулся. – Предвижу следующий вопрос и сразу отвечаю. Да, хороша. Действительно хороша. А связана она с Сайкиным, навещала его в тайной квартире. Не исключено, что книгоиздатель для нее-то и оборудовал логово. Увы, Мария Николаевна, вы уж извините, но в жизни такие некрасивые истории часто встречаются. Вам, как сыщику, такие вещи следует иметь в виду, хотя по возрасту и положению, может, и не положено.

– Вы подозреваете ее в чем-то? – Мура невольно понизила голос.

– Я всех подозреваю, – ответил Вирхов. – Такова моя профессия. Господин Полянский произвел на меня благоприятное впечатление. В гримерной он был в сопровождении еще одного воздыхателя канатоходки – «сахарного барона» Отто Копелевича. Но тогда я еще не знал, что господин Полянский вхож в издательство господина Сайкина.

Вирхов замолчал.

– Господин Полянский, – осторожно вклинился доктор, – написал какую-то книжонку по костоправству, которую и издал Сайкин. Мне лично не доводилось с ним встречаться, но и ничего дурного о нем я не слышал. Одно скажу точно: серьезные медики публикуются в издательстве Эттингера, в «Практической медицине». Конечно, – заспешил Клим Кириллович, боясь оклеветать незнакомых людей, – и у Сайкина есть серьезные авторы, например, госпожа Малаховская…

– С госпожой Малаховской я познакомился, – сказал Вирхов. – Беседовал с ней в редакции. Много и мутно думает о спасении души. Своей и чужой. Автор морализаторских брошюр. Писательница известная, говорят, начинала с кулинарии и рукоделия…

– А я слышала, что госпожа Малаховская начинала со стихов, которые издал обожавший ее муж… – разочарованно протянула Мура.

– Представляю, какой она была красавицей в молодости, – вздохнул Вирхов.

Поймав удивленные взгляды своих молодых друзей, Вирхов смутился и сменил тему:

– А вы, Мария Николаевна? Как продвигается ваша учеба на курсах? Лекции, наверное, сегодня отменили в связи с непогодой?

– Да, отменили, – не моргнув глазом, солгала Мура, – а мы сейчас изучаем медиевистику.

– Медиевистику? Слыхал о такой, да только мельком.

Мура и доктор переглянулись и тут же вскочили. Дверь распахнулась, и на пороге появился худощавый, высокий человек в черном прорезиненном макинтоше и шляпе. Сняв головной убор, гость обнажил лепную, крупную голову с английским, спускающимся на затылок пробором. Эти энергичные черты лица и твердый подбородок элегантного шатена присутствующим были хорошо знакомы.

– Прошу прощения, – резким металлическим голосом провозгласил господин Фрейберг, давно заслуживший у газетчиков прозвище «король петербургских сыщиков».

– Карл Альбертович! Рад вас лицезреть! Какими судьбами? – Вирхов устремился навстречу тезке с радушным и даже восхищенным видом.

– Думал, мин херц, заглянуть к тебе в связи с делом, которое ты расследуешь, но вижу, что не вовремя.

Фрейберг галантно раскланялся с барышней и пожал руку Вирхову и доктору.

– Примите уверения в моем почтении, – сказал он и добавил со значением, обращаясь к Марии Николаевне: – Не исключал, что встречу здесь вас. Поэтому захватил для вас презент – книжку о жизни императора Павла! Вам, будущему историку, пригодится.

Под недоуменными взглядами мужчин Мура приняла книжку и смущенно спрятала ее в ридикюль. На что намекает Фрейберг? Неужели он знает о ее расследовании? Откуда? Или он установил за ней слежку? Не нанял ли он того человека, который стоял в Пустом переулке, когда приходила госпожа Филиппова?

– Это имеет отношение к медиевистике? – участливо спросил Вирхов.

Фрейберг уселся на стул, закинул ногу на ногу, снятую шляпу водрузил на колено и, опершись другой рукой на массивный черный зонт, с которого на пол струйками сбегала вода, рассмеялся:

– Это имеет отношение к «Автомобилю Иоанна Крестителя».

Вирхов с трудом скрыл обиду – ему показалось, что старинный друг над ним насмехается.

– Любезнейший Карл Иваныч, – оставив в покое шляпу и подняв указательный палец вверх, Фрейберг добавил: – я шучу. Но шучу со смыслом. Я же сказал, что пришел к вам в связи с убийством господина Сайкина.

– Вы считаете, что его убили? – недоверчиво спросил доктор. – А кто?

Фрейберг никак не отреагировал на реплику доктора Коровкина и продолжил:

– В этом деле есть маленькая, но существенная странность. Вы забираетесь читать книгу Конан Дойла?

– Собираюсь, пока еще не успел, – быстро ответил Вирхов, забыв об обиде: Фрейберг очень волновался, только в такие моменты король петербургских сыщиков делал ошибки в русском языке. – А что?

– Понимаете, друзья мои, я эту книжку прочел давно, когда она еще только вышла, и был весьма удивлен. Понимаете, в самом начале года этой весны…

– Весны этою года, – участливо поправил Вирхов.

– Да, так вот я расследовал дело, весьма похожее на то, которое описал господин Конан Дойл.

Доктор Коровкин, неприятно задетый невниманием Фрейберга, скрывая обиду, заметил как можно мягче:

– Все преступления похожи друг на друга.

– Мое дело носило конфиденциальный характер, вы понимаете? Но кое-какие детали в прессу просочились, хотя и без указания имен.

– А в твоем, мин херц, деле автомобиль тоже участвовал? – спросил Вирхов.

– Совершенно верно, только на его передней крышке помещалась икона Святителя Николая.

– Это в корне меняет дело, – решил смягчиться доктор Коровкин. – Все убийства, шантажи и грабежи похожи друг на друга. А вот чтобы образами святых украшали автомобили в массовом порядке – навряд ли.

– Вы совершенно правы. – Фрейберг снизошел до доктора и улыбнулся.

– Я еще не читал этой дрянной книжонки, – Вирхов нахмурился, – и не понимаю, что ты хочешь сказать?

– Неужели Конан Дойл тайно приезжал в Петербург? – глаза у Муры горели. – А мы пропустили этот исторический момент!

– Я сказал все. – Фрейберг поднялся, поклонился Муре, обменялся с мужчинами рукопожатиями. – А дальше думайте, Карл Иваныч. В утешение вам скажу, что у меня пока нет никаких объяснений засиму факту.

– Сему, сему факту, – под нос себе пробормотал Вирхов, провожая друга до дверей.

Когда дверь за королем петербургских сыщиков закрылась, озадаченный Вирхов вернулся к своему столу.

– Где, где этот сайкинский шедевр? Нужно срочно его прочитать, будь он проклят. Пустая трата времени, скорее всего, решительно не понимаю, при чем здесь расследование Фрейберга. Но он никогда просто так не приходит! Значит, сидит у него какая-то тайная мыслишка, сидит…

– Позвольте откланяться, дорогой Карл Иваныч, – доктор Коровкин выразительно посмотрел на погруженную в раздумья Муру, – не смеем вас более отрывать от важного дела. Если потребуется моя помощь, всегда готов, да и тетушка с радостью повидала бы вас.

– Да-да, друзья мои, – бормотал потерянно Вирхов, – буду тянуть лямку дальше. А вы берегите себя, езжайте домой. Если город затопит, на Васильевский не переберетесь.

– Последуем вашему совету, – пообещал доктор и добавил сочувственно: – А что касается автомобилей с иконами, то есть простое объяснение: мистер Конан Дойл узнал о деле Фрейберга и перенес сюжет на британскую почву. Вот и превратился Святитель Николай в Иоанна Крестителя.

– Вы так думаете? – Вирхов поднял озадаченный взор на доктора.

Клим Кириллович пожал плечами и обернулся к Марии Николаевне.

Мура встала с дивана, старательно поправила шляпку:

– Удивительно! Никогда не думала, что в Лондоне читают «Санкт-Петербургские ведомости»!

 

Глава 10

К этому времени Софрон Ильич Бричкин, измочаленный порывами мокрого ветра со снегом и изрядно промочивший ноги, добрался до дома на Жуковской, где квартировало семейство Филипповых.

В парадной он постарался вернуть себе максимально респектабельный вид, стряхнул снег и воду с пальто, шапки, шарфа и только после этого позвонил в дверь.

Открыла ему блеклая, но весьма аккуратная горничная в черном платье и накрахмаленном белоснежном переднике. Ее землистые щеки говорили о подступающем увядании, вокруг маленького рта обозначились складки.

– Барыня дома? – Бричкин постарался сгустить свой хилый баритон.

– Да, – ответила горничная. – Как прикажете доложить?

– Писатель Иван Иваныч Каретин. – Вымышленная фамилия звучала странно, и бывший артиллерист понял, что служанка не слыхивала такого имени, и добавил первое пришедшее на ум для солидности: – Из издательства Сайкина.

– Прошу подождать, – попросила она. – Узнаю, сможет ли барыня вас принять.

Воспользовавшись отсутствием служанки, Бричкин осмотрел замок – тот запирался с обеих сторон, кроме того, имелись щеколда и цепочка.

– Барыня просят вас в гостиную, – вернувшаяся горничная помогла Бричкину снять пальто, дождалась, когда он расстанется с калошами, и проводила гостя в просторную, жарко натопленную комнату, где находилась утренняя посетительница детективного бюро «Господин Икс». Увидев на пороге Бричкина, госпожа Филиппова побледнела.

– Вы… вы… писатель Каретин? – спросила она, слегка заикаясь.

– Так точно, сударыня, зовите меня просто Иван Иваныч.

– Чем обязана?

– Понимаете, сударыня, – Бричкин уселся на указанный стул, поелозил ножкой по ковру и ободряюще подмигнул хозяйке, – я намереваюсь написать биографию вашего замечательного супруга, он так много сделал для науки и для общества. Я уже собрал материалы, беседовал с его знакомыми, проштудировал весь журнал «Научное обозрение». Увы, причины кончины вашего супруга остались для меня непроясненными. Вы понимаете меня?

– Понимаю, – хозяйка опустила голову.

– Художественный образ должен быть полным. Хотелось бы получить дополнительные сведения, уточнить события последнего дня.

– Я сама толком ничего не знаю, – сказала она, – я отдыхала тогда на юге с детьми. Ничего не подозревала. В тот вечер в доме оставались только кухарка и наша горничная, Настасья, они все рассказали полиции. Кухарка уволилась, а Настасья все еще служит у меня.

Бричкин изобразил живейший интерес:

– Не позволите ли вы мне переговорить с вашей горничной?

Госпожа Филиппова дернула шнур звонка, и блеклая особа в передничке моментально появилась в гостиной. Подслушивала за дверью?

В ответ на настоятельную просьбу визитера, горничная вспыхнула, потом выдавила из себя:

– Простите великодушно, меня прачка ждет.

– Я долго вас не задержу, – улещивал горничную Бричкии. – Расскажите хотя бы в общих словах.

– Уж наизусть выучила. – Настасья обреченно вздохнула. – Обнаружила барина в полдень, лежал на полу в кабинете бездыханный. Вызвала врача, здесь неподалеку живет, да он и раньше бывал – господин Полянский. Затем приехала полиция. Сердце не выдержало.

– А вечером приходил кто-нибудь к хозяину?

– Нет. – Настасья решительно мотнула головой.

– И никто не телефонировал?

– Может, и звонил, – горничная с опаской глянула на писателя Каретина.

– Так может, кто-нибудь назначил ночную встречу?

– Нет. – Настасья опять мотнула головой. – Как потом покойный мог встать и закрыть дверь на щеколду? Я-то уже спала, а кухарка в ту ночь ушла к племяннице, на свадьбу.

– А дверь была закрыта? Вы точно помните? – Бричкин бросил виноватый взгляд на госпожу Филиппову.

– На память не жалуюсь. Да разве такое забудешь? Врачу-то дверь я отпирала, и сил не было засов отодвинуть.

– Спасибо, милая. – Бричкин помялся. – А поведение хозяина в тот день отличалось чем-нибудь от обычного?

Настасья исподлобья уставилась на писателя, и Бричкин понял, что вышел из роли сочинителя и все более походит на сыщика. Он опомнился.

– Милочка, – забормотал он, – жизнь и смерть в руке Божьей. И последний день жизни человека переполнен символами и таинственными знаками.

– А… – Настасья с минуту молчала. – Таинственного не припомню.

Бричкин видел, что госпожа Филиппова от волнения находится на грани обморока, ему стало неловко.

– Благодарю вас, – кивнул он служанке и обратился к хозяйке: – Прошу меня простить: воспоминания заставляют вас страдать. Не смею продолжать. Только один последний вопрос. Кто в последние месяцы приходил к господину Филиппову?

– Да разве упомнишь? – буркнула Настасья. – Люди все солидные, визитки оставляли.

Госпожа Филиппова встала, за ней поднялся и Бричкин.

– Настасья, принеси визитки, они в кабинете Михаила Михайловича, – распорядилась она. – Надеюсь, они помогут господину Каретину в его начинании.

Горничная пожала плечами, вышла из гостиной и вскоре вернулась с футляром для визиток, откуда Бричкин достал пачку разномастных картонок, украшенных бесцветным тиснением, орнаментами, портретами и эмблемами владельцев. Здесь были визитки и мужские: крупные, солидные и гигантские, размером с почтовый конверт, и дамские: миниатюрные и совсем маленькие – меньше лезвия бритвы, с закругленными уголками и покрытыми сусальным золотом обрезами. На оборотах мелькали долговые обязательства, поздравления в несколько строк, деловые записочки. Бричкин быстро пролистал их.

– Очень много, есть и совсем незнакомые мне фамилии, – огорченно признался он.

– Прошу вас, господин Каретин, возьмите их, потом вернете, – настойчиво сказала хозяйка и легко поклонилась гостю, давая понять, что визит завершен.

Оказавшись на улице, Бричкин сразу забыл про визитки: шапка слетела с его головы, и на темя обрушилась смесь снега и дождя, колючие льдинки гнусно захлопали по затылку и щекам. С трудом догнав свою погибающую шапку, Бричкин оправил полу пальто, загнувшуюся от ураганного неистовства, и бросился в ближайшую подворотню. Там он затаился в нише и отдышался. В окрестностях не виделось ни дворников, ни извозчиков. И зачем он в такую погоду помчался к госпоже Филипповой? И толку от беседы с горничной ровно ноль!

Расстроенный Бричкин полез в карман сюртука за носовым платком, чтобы обтереть саднящее лицо, и нащупал визитки. Одну из них – прелюбопытную, шершавую на ощупь – он вытащил вместе с платком. В полумраке с трудом различил на ней смутно знакомое имя, кажется, встречавшееся в газетах.

Не зная, что предпринять дальше, Бричкин нерешительно высунулся из своего убежища и к своему изумлению увидел, как из дома напротив, где он только что вел розыскные мероприятия, выскочила женщина, закутанная в теплый платок, и быстро зашагала к Литейному. Бричкин узнал Настасью!

Куда же горничная бежит в такую непогоду? И почему такая срочность? Неужели госпоже Филипповой стало плохо, и служанку отправили за лекарством? Но почему не позвонили тому же Полянскому? Или Полянского нет дома?

Тысячи вопросов кружились в голове Бричкина, но ноги его непроизвольно рванулись за убегающей Настасьей. Если слабая женщина не боится урагана и наводнения, то он, бывший артиллерист, и подавно способен противостоять стихии. Жертва преследования Бричкина промчалась мимо аптеки, даже не взглянув на разноцветные шары в витрине, это придало частному сыщику силы, и, уже ни о чем не думая, он гнался за беглянкой.

Через несколько кварталов Бричкин совсем запыхался, а конца марафонской дистанции не предвиделось. Они пронеслись по Литейному, пересекли Невский и оказались на Владимирском. Почти стемнело, снег залеплял глаза. Софрон Ильич проклинал полицию, по приказу которой на Невском и других главных улицах столицы убрали выступающие над тротуаром и опирающиеся на железные колонны навесы над подъездами: под их крышей он смог бы передохнуть от снега.

Настасья, не перекрестившись, пронеслась мимо Владимирской церкви и свернула на Загородный. Наконец, у Пяти углов она, обогнув безмолвный автомобиль, метнулась в какую-то дверь, возле которой валялось разбитое стекло. Бричкин, выждав паузу, последовал за ней, стараясь двигаться неспешно.

За дверью он обнаружил барьерчик, за которым сидел старик в форменной ливрее с золочеными пуговицами.

– Решили передохнуть от снега? – служака радушно приветствовал забредшего прохожего. – Ураган и наводнение – сущее бедствие. Нашу вывеску разбил ветер. Да вы не бойтесь, у нас безопасно и развлечься можно. Извольте гривенничек.

Бричкин без слов вынул монетку.

– Пожалуйте, сударь, проходите… Старичок освободил дорогу, Бричкин с удовольствием избавился от потяжелевшего пальто и мокрой шапки, снял калоши и поднялся по освещенной электрическим светом лестнице на площадку второго этажа, где перед взором его предстала массивная дубовая дверь.

Скользнув в нее, Софрон Ильич остолбенел: из угла большого зала, декорированного какими-то коврами и цветными тканями, на него пялились дикие, покрытые звериными шкурами человекообразные чудовища, вокруг лежали кости и черепа устрашающих размеров и форм. На скорчившихся чудовищ наводили ружья манекены-солдаты, одетые в серые, с кровавыми пятнами шинели времен Крымской кампании. В центре возвышалось пышное ложе, на котором возлежала умирающая Клеопатра, на ее груди кольцом свернулась змея. Оправившись от испуга, Бричкин догадался, что попал в паноптикум. Посетителей не было. Еще бы! Кто же в такую непогоду отправится в музей восковых фигур?

Миновав группу гладиаторов, он оказался в смежной зале, где его встретили только восковые фигуры в натуральную величину. Бричкин огляделся: рядом с Наполеоном в сером походном сюртуке, с треуголкой на слегка опущенной вниз голове и со стеклянными, вытаращенными глазами, красовалась фигура Марии-Антуанетты в белом платье, светлые локоны окаймляли прелестное лицо. За фигурой Саломеи, державшей на медном блюде голову Иоанна Крестителя, висела бархатная малиновая портьера. Частный сыщик осторожно приблизился и отодвинул край тяжелой ткани. Перед ним открылся тамбур, справа – низкая деревянная дверца, прямо – вход, видимо, в служебные помещения.

Бричкин сунулся за маленькую дверцу и обнаружил там какие-то приспособления и рухлядь, какие водятся в каждом музее.

Затем он приоткрыл большую белую дверь. Сквозь узкую щель углядел безлюдный коридор. Бесшумно ступая, двинулся вперед и остановился у неплотно запертой двери, откуда доносились взволнованные голоса. Он затаил дыхание и прислушался: голосов было несколько – один женский и мужские. Сколько именно, определить на слух он не сумел.

– Не беспокойтесь, голубушка, – басил невидимый мужчина, – дело безопасное.

– Вы мне говорили, что этот кошмар кончится. Я поверила, а спать не сплю. Мне кажется, за мной следят.

– Это мания, – раздался другой, хрипловатый голос. – Дело закрыто. Мне известно достоверно.

– Если будете умницей, вам ничего не грозит, – третий голос, сиплый, прозвучал совсем тихо, – вам хорошо заплатили. Живите да радуйтесь.

– А совесть? Она меня мучает, да и боюсь я опять…

Бричкин узнал голос Настасьи.

– Оставайтесь-ка пока здесь, – вновь вступил бас. – Мы должны ненадолго уехать. Вот, выпейте успокоительное лекарство. Мы скоро вернемся. Все уладится. Господа, нам пора.

Бричкин с ужасом понял, что сейчас его обнаружат и поспешно ретировался тем же путем, каким и попал в таинственное помещение.

Комната восковых фигур по-прежнему пустовала. Он нырнул за фижмы Марии-Антуанетты и затаился. Он перестарался: из-за юбки ему не удалось рассмотреть не заметивших его мужчин. Они прошли мимо, тихо переговариваясь. Единственная, произнесенная сиплым голосом, фраза, которую он уловил, поразила его своей игривостью и дичью:

– Эту проблему мы быстро решим карданахом.

 

Глава 11

– Все, – решительно заявил доктор Коровкин, – на сегодня хватит. Пора домой. Какие расследования в такую погоду?

Мура, стоя рядом с доктором у подъезда Окружного суда на Литейном, поеживалась и жмурила глаза. Действительно, нужно возвращаться – родители наверняка беспокоятся. И если Брунгильда в последнее время являла собой воплощение точности и обязательности, то ей, Муре, всегда что-то мешало вовремя вернуться домой, где ее ждали к обеду или к ужину.

На улице, погруженной во влажный полумрак, было пустынно. Редкие прохожие быстро скользили мимо, скособочившись и подняв руки, стараясь уберечь головные уборы от беснующегося ветра. Будто обретшие нижние конечности, бежали рывками по булыжной мостовой Литейного рваные газеты, скомканные тряпки, невесть откуда взявшиеся жестянки, картонки, ветки.

Доктор Коровкин одной рукой крепко сжимал локоть Муры, другой судорожно махал извозчику.

Усевшись на суконное сиденье экипажа, Мура с благодарностью смотрела на доктора, а он старательно натягивал на ее колени влажную сверху, но сухую изнутри полость.

– На Васильевский! – сердито крикнул он обернувшемуся кучеру.

Экипаж тронулся. Доктор Коровкин испытывал странное чувство – смесь досады и самодовольства. Он радовался, что настоял на том, чтобы сопровождать Муру к Вирхову: в его, доктора, присутствии Мария Николаевна не совершит опрометчивых поступков, не исчезнет, никому не сообщив о своих намерениях. Да и занятие у нее на сегодняшний вечер есть – почитает модный детектив Конан Дойла и книжонку, презент Фрейберга. С другой стороны, из-за всех этих поездок и разговоров ему не удалось навестить с утра астраханкинскую девочку. И хотя он обещал, телефонируя Астраханкиным и узнавая о не вызывавшем тревог самочувствии ребенка, заехать к вечеру, неясное беспокойство томило доктора.

У поворота на Невский экипаж остановился. Доктор обдумывал: зайти ли с Мурой к Муромцевым или, высадив ее у подъезда, сразу же направиться к Астраханкиным?

– Брунгильда! – неожиданно Мура подалась вперед.

Доктор вздрогнул. По Невскому мчалась пролетка, в которой сидели Александр Николаевич Скрябин и Брунгильда! В пробивающемся через снежную завесу свете фонарей лица их казались необыкновенно прекрасными, преображенными необъяснимым вдохновением, возбуждением, ликованием.

– Брунгильда! Ты куда? – Мура, выбираясь из-под полости, закричала еще громче.

– На Неву! Кататься на корабле! – донесся смеющийся голос сестры. – Наводнение – это поэма экстаза!

Милейший Александр Николаевич Скрябин, откровенно счастливый, привстал и помахал им рукой.

– За ними! За ними, вперед! – Мура стукнула кулачком в спину кучера.

– Погодите, – осадил ее доктор, – не торопитесь. Зачем вы так кричите?

– Как вы не понимаете? – Мура сдвинула соболиные брови. – Нева бушует, выходит из берегов. А она отправляется кататься! Они же утонут!

– Она пошутила, – успокоил доктор. – И ваша сестра, и господин Скрябин не способны на такие безумства.

– Она не похожа на саму себя, – не слишком уверенно возразила Мура.

– Скорее всего, они встретились в консерватории или в каком-нибудь музыкальном салоне, и теперь Александр Николаевич провожает вашу сестру домой.

– В самом деле, – согласилась, успокаиваясь, Мура, – что это я такое напридумывала? Просто нервы у меня на пределе.

– Уверен, когда мы доедем до дома, Брунгильда Николаевна будет попивать чаек вместе с господином Скрябиным. Сомневаюсь, что она намеревается утопить гениального композитора, пожалеет музыкальное искусство, – сердито заметил Клим Кириллович.

И все-таки теперь он твердо решил сначала убедиться, что обе муромцевские барышни находятся под безопасным кровом, и только потом отправиться исполнять свой профессиональный долг.

Всю дорогу Мура и доктор Коровкин молчали. Переезжая через Аничков мост, они видели, что вода поднялась много выше ординара и полностью затопила ступенчатые спуски. Лодчонки, барки и челноки колотились у причалов вровень с мостовой, и, казалось, вот-вот будут выкинуты на набережные. Снеговая метель усиливалась: хлопья летели, словно пули, в направлении почти параллельном земле. Отдаленные частые удары пушек производили гнетущее впечатление. Все чаще встречались конные и пешие полицейские патрули, Екатеринский и Мойку заполнила речная полиция. Грандиозный вид являла Нева – вздыбленная, свинцовая, с белыми гребнями идущих вспять валов…

– Где вас носит в такую погоду? – профессор Муромцев в нетерпении вышел к дверям, которые Глаша открыла перед Мурой и доктором Коровкиным. – Добрый вечер, Клим Кириллович!

Смущенная парочка показалась ему подозрительной.

– А где Брунгильда? – пролепетала Мура, дожидаясь, пока Глаша расстегнет ее резиновые ботики. – Разве она еще не дома?

– Прислала записку с посыльным, задержалась у подруги, боится, сумеет ли выбраться из-за непогоды, – проворчал профессор, направляясь в столовую. – Обедать пора, а дома никого нет.

Через десять минут промерзшие Клим Кириллович и Мура под любящим оком Елизаветы Викентьевны поглощали горячие ленивые щи с говяжьей грудинкой. Николай Николаевич хмурился.

– Ты напрасно волнуешься, папочка, – заметила Мура, – мы сейчас спокойно проехали через весь город. Нева, конечно, бушует, но опасности нет. Правда, Клим Кириллович?

– Да, правда, – думая явно о чем-то другом, согласился доктор.

В столовой повисла тишина, ее нарушила Елизавета Викентьевна.

– Машенька, ты была в своей конторе? Что у тебя за дело? И при чем там каменный котелок?

Мура выразительно повела бровью на Клима Кирилловича, будто проверяя, помнит ли он уговор о том, что никому рассказывать о деле Филиппова нельзя.

– Ничего особенного, – ответила она. – У одной дамы недавно умер муж, а на его столе тоже стоял каменный котелок. Женщины мыслят мистически. Хотя причина там яснее ясного – разрыв сердца. Софрон Ильич сразу понял, что впечатлительная вдова нафантазировала что-то в связи с шумихой вокруг смерти издателя Сайкина.

– Да, – подтвердил доктор, не поднимая глаз от тарелки, – есть такой феномен – самовнушение, наблюдается у слабонервных. С таким же успехом мог бы и я явиться к Марии Николаевне: я сегодня утром видел каменный котелок у пациента, правда, в нем рос кактус.

Профессор рассмеялся.

– Я рад, что вы дома, рад, что дело оказалось пустяшное.

– Папочка, – Мура нежно улыбнулась, – а что получится, если смешать поваренную соль с серной кислотой?

– Зачем это тебе? – Профессор пожал плечами.

– Я хочу знать, не получится ли при этом синильная кислота?

– Не получится.

– А если добавить сельдерей?

Профессор поперхнулся. Мура усердно заработала ложкой.

– Мурочка, это ты спрашиваешь в связи с твоим расследованием о каменном котелке? – спросила профессорская жена.

– Ни один настоящий химик такой ерундой заниматься не будет, – отрезал профессор. – Впрочем, ныне в науке развелось много шарлатанов. Пора учреждать специальную премию – в противоположность Нобелевской – за самое глупое открытие или исследование. Как вы считаете, Клим Кириллович?

Доктор Коровкин молча кивнул, втайне он беспокоился о Брунгильде: в прошлом году он на собственном опыте убедился, что строгая барышня способна на непредсказуемые, экстравагантные поступки. Его расстраивало, что Брунгильда может увлечься Скрябиным, женатым, многодетным мужчиной. Бесперспективный роман, душевная травма для девушки, и так перенесшей смерть двух поклонников. Неужели прекрасная Брунгильда превратится в роковую женщину? Еще хуже, если она свыкнется с этой мыслью. Его злило, что в такую минуту Мура думает о каком-то сельдерее.

– Я недавно в серьезном журнале читал, что в Австралии запатентовали колесо! – разглагольствовал тем временем профессор. – Дурь какая! А американец какой-то изобрел герметичные панталоны с угольным фильтром для поглощения….

– А что? Идея такой премии не тривиальна! – Доктор вышел из мрачного раздумья. – Есть еще достойный претендент: канадец-врач, проводил опыты в Гвинее – изучал ушибы, полученные при падении на голову человеку кокосового ореха. Собрал статистику. Построил графики. Вывод – самые тяжелые ушибы получают те, кто спит под кокосовой пальмой.

– А из сельдерея синильную кислоту не получишь, доченька, – добродушно заметил профессор. – Кроме того, это очень опасное вещество.

– Да, им можно отравиться, – легко согласилась Мура.

Николай Николаевич удовлетворенно хмыкнул.

– Но если создать взрывчатое вещество, которое будет выделять и синильную кислоту, положение окажется катастрофическим. Взрыв и мгновенное воспламенение.

– В твоей лаборатории проводятся такие опыты? – удивилась Мура.

– По счастью, нет, – ответил профессор. – Это дело далекого будущего. Но человеческая мысль идет в этом направлении.

– Папочка, а какие работы производил господин Филиппов? – вкрадчиво спросила Мура. – Ты, наверное, знаешь, ты же публиковал в его «Научном обозрении» статью об алкалоидах. У него и Дмитрий Иваныч Менделеев печатался.

– Да, – погрустнел Николай Николаевич, – жаль человека, умер в сорок четыре года. Хотя, о покойном или ничего, или хорошо, все-таки напрасно Филиппов отдавал столько времени марксистской чуши. Правда, в последнее время отошел от марксизма, по-настоящему увлекся пиротехническими исследованиями. Работал над способом передачи на расстояние взрывной волны с помощью электричества.

– А разве такое возможно? – Мура механически протянула пустую тарелку Глаше.

– Ничего фантастического в этом нет: волна взрыва доступна передаче, как волна света и звука. И Менделеев так считает. Однако тайна изобретения господина Филиппова осталась неразгаданной.

– Может, оно и к лучшему. – Елизавета Викентьевна перекрестилась. – Его открытие превратили бы в страшное оружие.

– Он был большой фантазер, считал, что столь совершенное оружие упразднит войну. Фантазер…

Николай Николаевич крепко сжал вилку и непроизвольно постукивал черенком по столешнице.

– А отчего он умер? – Клим Кириллович решил помочь Марии Николаевне в ее расследовании.

– Его убили, – ответил Николай Николаевич, не замечая вытянувшегося лица дочери. – Убили финансовые и цензурные неурядицы с журналом, постоянные неприятности с Охранным отделением. Когда он умер, я был в Екатеринбурге, Дмитрий Иваныч говорил, сердце подвело, старая болезнь.

Мура подавленно молчала, вести дальнейшие расспросы она опасалась, чтобы не вызвать подозрений у родных. В установившейся тишине стало слышно, как от порывов ветра дребезжат стекла.

– В такую непогоду лучше всего сидеть дома и читать что-нибудь легкое. – Елизавета Викентьевна решила сменить тему разговора. – Я прочла эту книжечку Конан Дойла. Сюжет довольно прост, но обставлен весьма занятно, фантастически. Одна английская барышня в юности совершила неосмотрительный поступок. И затем за него расплачивалась. Ее шантажировал негодяй. В истории много таинственного, все разрешается только к концу, благодаря мужеству Шерлока Холмса.

– Когда тебе надоедят эти глупости, – недовольно проворчал Николай Николаевич.

– Не так уж истории о сыщиках и глупы, – упорствовала любящая супруга. – Они полезны, особенно в такие неспокойные времена, как наши: студенческие беспорядки, забастовки, крестьянские волнения, погромы. Все время ждешь новой пугачевщины. А эти глупые, как ты говоришь, книжки успокаивают. Убеждаешься в незыблемости мира. Добро там обязательно одерживает победу над злом.

Клим Кириллович, молча поглощавший карася в сметане, думал о том, что Брунгильда все-таки очень похожа на мать: за внешними спокойствием и сдержанностью скрывается нешуточный темперамент. Найдется ли человек, способный укротить Брунгильду, станет ли она покорной и преданной супругой?

– Надеюсь, Брунгильда заночует у Розочки. – Елизавета Викентьевна с тревогой прислушалась к завываниям ветра за окном.

– Что ж, твоя старшая дочь уже совершеннолетняя, – вздохнул профессор, – у нее может быть и личная жизнь.

Клим Кириллович беспокоился все больше, в смущении он смотрел на Муру – надо ли сообщать родителям, что они видели Брунгильду Николаевну в компании со Скрябиным? Почему ее так долго нет? Не может быть, чтобы ее сестра действительно отправилась с господином Скрябиным в путешествие по волнам.

Заметив смущение своего молодого друга и по-своему истолковав его, профессор поспешил поправиться и забормотал:

– Я имею в виду свободную артистическую жизнь. Не век же ей за материнскую юбку держаться. Наши дочери – девушки строгие, серьезные. Вот и Машенька меня радует – интересуется серьезными научными проблемами. Моя дочь! А если заниматься только котелками с сельдереем, то и поглупеть недолго.

Мура гордо выпрямилась.

– Да, папочка, все какая-то ерунда, ты совершенно прав. Завтра отправлюсь на курсы. А Софрон Ильич прекрасно разберется с этими скучными мелочами.

– Но как же все-таки Брунгильда? – с беспокойством спросила Елизавета Викентьевна. – Жаль, что у Розочки нет телефона.

– С ней все в порядке, мамочка, – сказала Мура. – Скоро приедет. Правда, Клим Кириллович?

Доктор встал.

– Надеюсь, она в хорошем обществе. Быть может, ей трудно его покинуть, как, впрочем, и мне ваше. Но долг зовет.

Доктор отвел глаза от внимательно всматривающегося в него профессора и поцеловал ручку Елизавете Викентьевне.

Простившись с хозяевами, он спустился по теплой лестнице вниз, в хлюпающую мокрым снегом тьму, вышел на набережную и направился вдоль берега вверх по течению. Нева, вздымаясь и клокоча, металась в поисках жертв.

Уже у дома Астраханкина доктор заметил на гребне взметнувшейся волны крытую барку, видимо сорванную с причала, ее догонял буксир речной полиции.

Дверь ему открыл хмурый швейцар. Раздеваясь, доктор прислушивался к гробовой тишине дома. Нелюбезный вид обычно добродушного стража поразил доктора. Он забеспокоился.

– Что-то случилось?

Швейцар помолчал, как бы раздумывая, стоит ли продолжать далее разговор, но он симпатизировал молодому доктору, бесплатно вылечившему его внучку от ушной болезни, – и швейцар решился:

– Барышня кончается.

– Как? – Доктор пошатнулся, как от удара. – Отчего?

– Не ведаю причины, да только слуги болтают, что вы прописали ребеночку порошки с ядом!

 

Глава 12

Заканчивался второй день дознания по случаю смерти книгоиздателя Сайкина. В вечерний час Карл Иванович Вирхов отпустил письмоводителя и кандидата Тернова.

Юный юрист, прокопавшись полдня в чужих рукописях и бумагах, не обнаружил в них почерка, совпадавшего с почерком на записке, найденной под каменным котелком. Впрочем, Павел Миронович не очень-то усердно сличал буквы – более всего он любовался на фотографическую карточку синьорины Чимбалиони с собственноручным ее автографом. По счастью, циркачка не увлекалась сочинением книжек, и ничего похожего на ее крупные округлые буквы Тернов в рукописях не встретил. Карл Иванович прервал его бессмысленные поиски: кандидат потребовался ему для эксперимента, во время которого Павел Миронович Тернов, зажав в руках склянку с водой и обрывки бумаг, падал под пристальным оком Вирхова. Изнурительный эксперимент убедил следователя в несостоятельности версии о естественной смерти Сайкина, а утомленный кандидат вызвался прогуляться к дому Рымши, опросить жителей: не видел ли кто-нибудь ночных гостей-полуночников, являвшихся к покойному? Следом за ним удалился и Поликарп Христофорович, ему предстояло добираться в Коломну.

Теперь в голове Вирхова царил сумбур. Визит Фрейберга подтвердил его догадку, переросшую в уверенность, что книгоиздатель Сайкин погиб не своей смертью. Значит, кухарка Манефа не лгала, когда говорила о незапертой на засов парадной двери. Значит, кто-то проник в тайную квартиру Сайкина. И Сигизмунд Суходел, и Варвара запросто могли взять ключи из кабинета издателя. У обоих есть мотивы для убийства. Хотя госпожа Малаховская и утверждала, что у дочери издателя есть алиби, все же не мешало это обстоятельство проверить. Ибо у Суходела алиби твердое – дворник подтвердил, что в ночь смерти Сайкина компаньон его из дома не выходил. Томило Вирхова и упоминание Манефы о старьевщике в морской форме и о монашке, навещавших Сайкина в его логове. Если в убийстве подозревать этих людей, то неясно, как к ним попали ключи из ящика редакционного стола.

По-прежнему неясно, какую роль в смерти старого развратника сыграла книжонка «Автомобиль Иоанна Крестителя», с которой следователь теперь не разлучался. Она была важной составной преступления, Вирхов не сомневался. Иначе Карл Фрейберг не советовал бы ему ее прочитать.

Вирхов приблизился к зарешеченному окну – в непроглядной тьме, раскачиваясь под железными колпаками, светились тусклым светом фонари. Слышалось неясное гудение. В такую погоду не то что хозяин, но и собака хозяина должна сидеть дома. Как бы не смело хлипкого Тернова, лучше бы тот отправился домой. Да и у Поликарпа Христофоровича путь до дому сегодня нелегкий.

Карл Иванович тяжело вздохнул и снова предался размышлениям о запутанном деле: удастся ли установить личность шантажиста, полгода назад, по уверению Суходела, грозившего убить издателя? Вероятно, Сайкин знал шантажиста и не сомневался в серьезности его намерений. Недаром купил револьвер и держал его под рукой в редакции. А на новую квартиру оружие не брал, считал, что уж там-то ему ничего не грозит! Или шантажист прекратил свои домогательства?

Вирхов заходил из угла в угол.

Возможно, Сайкин снимал квартирку вовсе не для любовных утех с синьориной Чимбалиони, а чтобы избежать смерти. Смерть ему грозила именно в редакции! А циркачку на тайной квартире издатель принимал безбоязненно. Хотя, по словам Тернова, она тоже желала смерти влюбленному в нее издателю. И она же утверждала, что вообще не читает никаких книг, в том числе и про модных сыщиков. А не могла ли смерть последовать от того, что в пароксизме страсти игривая красотка неожиданно для немолодого любовника прижгла ему спину зажженной пахитоской? Однако пепельница отсутствовала, окурки тоже. Впрочем, отчаянная циркачка могла их и унести.

Карл Иванович вернулся к столу и перелистал дело. Ожог под лопаткой Сайкина был свежий, на одежде, на сюртуке и рубашке, соответственно ему, имелись маленькие дырочки с обуглившимися краями. Вполне могла циркачка подкрасться сзади и приложить пахитоску. Вниманием Вирхова снова завладели котелок и флакон с кислотой. Никто, решительно никто из допрошенных до зловещего полудня, когда обнаружили тело, не видел на столе флакона с кислотой. Значит, он появился ночью? Кто его принес? Убийца? Сам Сайкин? С какой целью? Смысл этого предмета Вирхову постичь не удавалось. Анатомы признаков отравления не обнаружили.

Вирхов склонялся к мысли, что имеет дело с изощренным преступником, придумавшим хитроумную комбинацию, в которой каменный котелок с сомнительной смесью и флакон с кислотой призваны направить дознание по ложному пути. В брошюрке Е. Марахиди, как он помнил, ни о каких растительных примесях не говорилось! И кислота не фигурировала!

А если убийца какой-нибудь отвергнутый автор? Тогда дело швах. Сердце Вирхова захолодело, он представил огромную писательскую братию в своей камере. Ясно, что тогда найти преступника практически невозможно. И свою бездарную рукопись он, вероятнее всего, забрал…

А может, дело не в отвергнутой рукописи? А в ревности? Какой-нибудь воздыхатель несравненной Шарлотты приревновал ее к Сайкину? И вдобавок он является и писателем? Перед внутренним взором Вирхова возникли фигуры Отто Копелевича и Кондратия Полянского. «Сахарный барон» не издавал книжки у Сайкина, да и не годится на роль любовника. А вот Полянский… Строен, хорош собой, всяко лучше ожиревшего Сайкина, да и книжонку по костоправству выпустил.

Вирхов давно собирался завершать свой присутственный день, однако все тянул, ибо непогода за окном не располагала к тому, чтобы покидать теплое помещение. Да и дома его ждало одиночество. Фрейберг уж сегодня точно не придет, а кот Минхерц предпочитает кормилицу-кухарку.

Неожиданно для самого себя Вирхов решил навестить госпожу Малаховскую. Предлог у него имелся – дознание, была и тайная надежда – провести остаток вечера в обществе обаятельнейшей женщины. Кроме того, при ее уме она могла высказать нечто посущественнее, чем рассуждения о возмездии.

«Странно, – думал он по дороге к Малаховской, – издатель Сайкин и его компаньон, судя по всему, боготворили госпожу Малаховскую, без промедления публиковали ее многочисленные сочинения: морализаторские, кулинарные, педагогические. Какие же у нее основания, чтобы говорить о заслуженном возмездии? Да еще ссылаться на библейских персонажей. Что-то она не договаривает, – решил Вирхов, – верно, знает что-то, что позволяет ей делать такие выводы».

Госпожа Малаховская встретила его в уютной гостиной с затопленным камином: затянутые малиновым шелком стены давали дополнительное ощущение тепла, живые цветы в вазах радовали глаз после уличной хляби.

Миниатюрная дама любезно протянула ему крохотную нежную ручку, которую он с чувством поцеловал.

– Я так и знала, дорогой Карл Иваныч, что вы сегодня ко мне пожалуете, – изящным жестом она указала ему на стул, – женская интуиция. Как продвигается ваше расследование? – вежливо поинтересовалась она. – Могу ли я чем-то помочь?

Вирхов охотно ответил:

– Расследование идет успешно. Мы на верном пути. Круг подозреваемых сужается.

– Да? – Госпожа Малаховская подняла брови. – Поздравляю вас, господин действительный статский советник. Подробностей не требую, ибо понимаю, вы не в праве разглашать детали дознания.

Вирхов отхлебнул ароматный горячий чай, принесенный ему по распоряжению хозяйки горничной: такой изумительный напиток он пробовал впервые, недаром кулинарные книги Малаховской расходились по всей России. Он обвел гостиную взором – в красном углу образа Христа Спасителя, Богоматери, Святителя Николая и еще чьи-то, им не распознанные, образовывали целый иконостас, в голубой лампадке умиротворенно мерцал огонек.

– Признаюсь вам, дорогая Елена Константиновна, вначале я подозревал дочь покойного. Все твердили, что она открыто грозила убить отца.

Малаховская звонко рассмеялась и, не расслабляя спину, откинулась на бархатную подушку дивана.

– Варвара Валентиновна не при чем, – сказала она, – она женщина страстная, а страсти ведут к неосмотрительным словам и действиям. Ну да за всякое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день Суда. Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься.

– Я не силен в Священном Писании, – признался Вирхов, – но с трудом верил, что дочь может убить отца из-за того, что тот не дает ей денег на обратный билет.

– С билетом все обстоит не так, как вы думаете. – Малаховская склонила головку к плечу, и под тонкой кожей на шее выступила прямая линия сухожилия. – Речь шла не о билете на поезд. А о банковском. Варвара мне рассказала. Когда она выходила замуж, отец подарил ей заемный билет, но боялся, если билет выиграет, она со своим муженьком спустят все деньги на безделушки. Он разрезал билет пополам и вручил ей половину, а другую взял себе. И представьте, билет выиграл! Варвара примчалась и стала требовать от отца вторую половину. Однако господин Сайкин уперся и отвергал домогательства дочери. Ему было жалко отдавать ей билет – сумма-то оказалась огромная.

– Вот оно что… – протянул разочарованный Вирхов, – а я-то думал… Теперь проблема с билетом снимается. Он оказывается в ее руках, и она наследница отцовского дела. Надо будет принести госпоже Незабудкиной извинения. Кстати, не у вас ли она сейчас?

Малаховская вздохнула.

– Дорогой Карл Иваныч, Варвара Валентиновна хлопочет о погребении отца, ждет мать из Биаррица.

Прикидывая, говорят ли эти сведения в пользу сайкинской дочери, или та имеет какие-то корыстные расчеты, Вирхов пробормотал:

– Да… Вообще-то я хотел спросить у вас еще кое о чем…

– Спрашивайте, – госпожа Малаховская приветливо улыбнулась, – я верю в силу российского сыска. Это в Лондоне дознание ведет тупица Лейстред.

Что-то в словах Малаховской заставило следователя насторожиться.

– Что вы имели в виду, когда говорили о неминуемом возмездии?

Госпожа Малаховская погрустнела, глаза ее затуманились, повернувшись к иконам, она перекрестилась.

– Не судите, да не судимы будете. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн проходит.

Вирхов напрягся, отставил стакан с чаем.

– В каких же соблазнах повинен господин Сайкин? Вы, как и Варвара Валентиновна, считаете, что вместо развлекательных книжонок следует издавать только христианскую литературу и серьезные книги?

– Отнюдь. Господин Сайкин регулярно печатал мои книги. – Лицо госпожи Малаховской просветлело. – Кроме того, и среди развлекательных есть полезные. Например, «Автомобиль Иоанна Крестителя». Страдания героини от шантажиста – естественное возмездие. Падшие женщины, законные и незаконные жены с их незаконными детьми величайшее зло. Сами несчастны и других делают несчастными.

– Есть же неотразимые законы организма, – осмелился вклиниться Вирхов и нарвался на отповедь.

– Наш организм подчиняется нравственным и гигиеническим средствам. От нас зависит довести его или до святости, или до болезненного бешенства. Если нарушен данный Богом закон – это не любовь, а животная, сатаническая страсть. Путь в царство тьмы. Но конечно, – легкая тень пробежала по челу знаменитого автора книги «Голос русской женщины в защиту христианской семьи», – западные камелии не равны православным женщинам.

Вирхов понял, что госпожа Малаховская села на своего любимого конька. Но можно ли счесть жизнерадостную циркачку камелией? Он протянул руку к настольной лампе с абажуром из нитей бисера и стекляруса, свисающих вокруг фарфоровой подставки в виде корзины с цветами, и несколько раз нажал на черную кнопочку выключателя.

– Лампа не работает, – с легким укором произнесла хозяйка, – повредился шнур, пришлось отрезать. Вот и стоит для красоты. Впрочем, в гостиной и так хватает света.

– Да-да, – Вирхов, смущенный выговором, отдернул руку от кнопочки, – это я автоматически. Дурная привычка.

Он решил сменить тему разговора.

– Я хочу знать ваше мнение о некоторых сайкинских авторах. Например, о Суржикове, о Полянском.

– Что именно вас интересует? – приятный мелодичный голос звучал снисходительно.

– Вы встречались с ними в редакции?

– Один раз, может быть, два.

– И какие это люди по вашему мнению?

Малаховская кокетливо разгладила кружевную манжету на рукаве темно-синего суконного платья.

– Обычные. И совершенно неинтересные. Приземленные. Если вас интересует, способны ли они на убийство, отвечу – нет. Кроме того, господин Сайкин вряд ли пустил бы дурных людей в свой дом, в настоящий дом, – подчеркнула она выразительно, – а их он принимал.

– Я бы тоже так думал, – осторожно заметил Вирхов, – но со слов прислуги, по ночам к Сайкину в его тайную квартиру ходили и собутыльники, и развратные дамочки, и вовсе странные люди – старьевщик, монашка.

– Монашка? Ночью? – Госпожа Малаховская искренне удивилась. – Тут какая-то ошибка.

– Боюсь, окружающие не слишком-то много знали о господине Сайкине. Он давно вел тайную жизнь. Вот вы, например, знали, что он проводил химические опыты?

– Нет, господин Вирхов, не знала. – Бело-розовое личико светилось доброжелательностью и тщательно скрываемым любопытством. – Это для меня подлинное открытие. Правда, я в химии не разбираюсь. Так он отравился? Или его отравили?

– Ни то и ни другое. Каменный котелок и флакон с кислотой вообще не имеют отношения к существу дела.

Малаховская выпрямилась, в ее темных, умных глазах обозначился откровенный интерес.

– Как не имеет?! – воскликнула она. – Вы уверены?

– Уверен, мадам. – Вирхов галантно склонил голову, женское любопытство всегда его подкупало. – Убийца Сайкина – дьявольская бестия.

Госпожа Малаховская побледнела и снова перекрестилась.

– Я не люблю, когда в моем доме звучат сатанинские слова. Но почему вы с такой уверенностью говорите об убийстве?

– Я вычислил преступника, – ответил Вирхов.

– Да? – Госпожа Малаховская подалась вперед. – И кто же он?

– Персону указать не могу, – ответил следователь, – но одно скажу точно – это бывший воздыхатель синьорины Чимбалиони, вхож к Сайкину.

Лицо госпожи Малаховской отразило бездну разочарования, она вновь откинулась на подушки.

– Тогда все упрощается, – она попыталась ободрить следователя улыбкой. – Однако смогу ли помочь вам? Писателей знаю многих, но вот циркачку и ее воздыхателей…

– Меня интересуют Суржиков и Полянский, что вы о них думаете?

Госпожа Малаховская, помолчав, ответила:

– И тот, и другой ничем не блещут. Вряд ли ими могла соблазниться синьорина. Хотя Полянский далеко не стар… не урод… Думаете, он? Из ревности?

– Других подходящих кандидатур на роль убийцы пока не вижу, – уклончиво сказал Вирхов. – Впрочем, у него может быть алиби.

Госпожа Малаховская поднялась, что заставило встать и Вирхова. Выдержав паузу, она, глядя на него снизу вверх, произнесла:

– Даже если этот вариант окажется ложным, верю в успех вашего дознания. И весьма признательна вам, что сочли возможным так откровенно побеседовать со мной. Я попытаюсь что-нибудь разузнать, если смогу. Вы указали мне ход мысли.

– Но утром вы говорили, что это преступление раскрыть не удастся, – заметил кокетливо Вирхов, склоняясь к ручке хозяйки.

– Кто знает, может быть, повторю это и завтра утром, – подыграла приятному гостю хозяйка, – такова уж наша женская нелогичная непоследовательная натура.

Вдруг приятное лицо ее резко изменило выражение.

– Что случилось? – обратилась она к кому-то за спиной гостя.

Вирхов обернулся. В дверях с ноги на ногу переминалась горничная.

– Там человек из Окружного суда, господин Тернов, – сказала она, – спрашивает, не у вас ли господин Вирхов?

Карл Иванович виновато улыбнулся хозяйке.

– Мой помощник, молод еще, рвется в бой.

– Впусти, – милостиво согласилась хозяйка, на щеках ее заиграл легкий румянец.

Вирхов мысленно отметил, что госпожа Малаховская сохранила девичью привычку розоветь в предвкушении появления молодого смазливого человека.

– Извините, уважаемая Елена Константиновна. – Тернов, с взъерошенными волосами и искаженным лицом, стремительно влетел в гостиную и зачастил: – Заехал на Литейный, доложить вам, Карл Иваныч, о проделанной работе, а дежурный сказал, что вы направились сюда. Не собирался беспокоить, но нам был телефон. Сообщение показалось мне значительным. Вот и примчался наудачу.

– Что за сообщение? – Вирхов перебил кандидата, заметив, что юный юрист чаще поглядывает на хозяйку, чем на начальника.

– Звонил господин Суходел!

– Сигизмунд Николаевич? – удивилась Малаховская.

– Он, он, – кандидат закивал. – Страшно возбужден. Сказал, что в издательство телефонировал писатель Короленко.

– Как, опять Короленко? – Вирхов сердито передернул плечами.

– Так он представился, – ответил Тернов, – требовал дать ему адрес писателя Ивана Каретина.

– Ну и что? – Вирхов не понял и взглянул на Малаховскую – ее прекрасное лицо также отразило крайнюю степень недоумения.

– Карл Иваныч, – тихо сказала Малаховская, – этот звонок мне не нравится. Что-то здесь не то…

– Вот именно! – вскричал громче, чем надо, Тернов. – И Суходел так думает! Во-первых, господин Короленко всегда критиковал деятельность покойного Сайкина. А во-вторых, и главное – писателя Ивана Каретина не существует в природе!

 

Глава 13

Брунгильда Николаевна Муромцева знала, что она красива. Она привыкла, что ее внешность: точеный овал лица в золотистом облаке волос, голубые глаза под неправдоподобно длинными шелковистыми ресницами, изогнутые наподобие лука губы, изящная высокая фигура с тонкой талией – кое-кто находил ее излишне худощавой – неизменно вызывает робкое преклонение мужчин, вне зависимости от их возраста. Чрезмерную застенчивость поклонников она не могла объяснить: в ее поведении не было ни надменности, ни высокомерия, ни чванства.

Испытывала ли она сердечную склонность к кому-нибудь? Год назад трагически погиб юноша, которого она готова была назвать своим возлюбленным, хотя не обмолвилась с ним ни словом, полгода назад при странных обстоятельствах умер англичанин, безответно влюбившись в нее во время ее гастролей по Европе, он последовал за ней в Россию, где и нашел свою смерть.

Время залечило первую рану, вторая едва ли коснулась ее сердца. Она ценила дружбу преданного их семье Клима Кирилловича, но с легкой грустью замечала, что он все больше времени проводит с ее младшей сестрой, разделяя забавные сыскные увлечения Муры. Ее манил Холомков, с ним она могла бы познать неведомые ей тайны женской жизни, но в нем скрывалось что-то опасное, и кроме того, Холомков всегда слишком неожиданно появлялся на горизонте и так же неожиданно исчезал… И все-таки ее сердце было занято, давно и надежно: в нем царила музыка. Брунгильда иной раз думала, что именно всепоглощающая любовь к музыке сообщала особую возвышенность ее красоте и она же отпугивала мужчин.

Встреча с композитором, чья музыка ошеломляла ее роскошным пиршеством звуков, произвела на нее сильное впечатление. Брунгильда не спала полночи. Она мысленно представляла себе его одухотворенное лицо – тонкое, с мечтательными глазами, в которых зияла пропасть буйной гармонии. Вспоминала его речи, он как бы доверял ей свои сокровенные мечты и надежды: говорил о Третьей симфонии, о новой музыке, какой еще никто до него не создавал, о божественной игре, уносящей в мир высокого идеала. Он оценил ее пианизм. Ее тщеславию льстило, что, создавая партитуру «Божественной поэмы», он думал о ней. Рожденный гением, он был и мужчиной, в его взоре она прочла обжигающее желание, так смотрел на нее Холомков. Но если там клокотал только горячий зов плоти, то к Скрябину ее влекла еще и музыка, желание духа и плоти совпали.

Брунгильда спала мало, но встала отдохнувшей, полной сил и ликования: на концерте, где будет исполнена Третья симфония Скрябина, они обязательно встретятся!

Несмотря на плохую погоду, она отправилась в консерваторию в надежде, что рутинные занятия притушат незримый пламень, охвативший все ее существо. Ее ожидания не оправдались: она была рассеянна, играя, часто сбивалась, отвечала преподавателю и сокурсницам невпопад. Кто-то принес известие, что городские власти готовятся к нешуточному наводнению, и консерваторок распустили.

На улице она простилась с подругами и решила пройтись. Мойка, обычно скучная и вялая, тяжело колыхалась у самой решетки набережной – редкие брызги перелетали через гранитные плиты. Владельцы лодок и барок, не успевшие перегнать их заблаговременно на зимнюю стоянку в Обводный канал, хлопотали вокруг своего имущества, хозяева лавок и их работники освобождали подвалы, суетились вокруг витрин, солидные дамы и господа явно торопились по домам. И только беспризорные дети, сняв опорки и сапоги, беззаботно играли у парапета, визжали, отряхивались, как щенки, убегали от дворников и городовых.

«Это Александр Николаевич, властелин стихий и божественной энергии, пробудил от спячки болотистый Петербург! – думала Брунгильда. – И когда Третья симфония достигнет своего апофеоза, восставшая Нева хлынет на берег, затопит улицы, очистит мир!»

Холодный порывистый ветер заставил ее изменить намерение. Она взяла извозчика, но велела ему ехать не на Васильевский – вода прибывала не слишком быстро, и у нее еще имелось в запасе время, чтобы добраться домой, – а на Николаевскую улицу. Конечно, она не рассчитывала встретить там Скрябина, но хотела зайти в нотный магазин, где, как ей сказали, появились новые партитуры скрябинских этюдов.

По дороге она размышляла о московских слухах об исконно русской тяге Скрябина к чрезвычайности. Правда ли, что он проповедовал сверхчеловека, аморализм, ницшеанство? Ее краткое знакомство с композитором не давало возможности составить собственное мнение о его воззрениях…

Случилось чудо – в нотном магазине его владелец, господин Цуккерман, мирно беседовал с самим Александром Николаевичем. Вчерашнее знакомство продолжилось самым естественным способом. Скинув котиковое манто и шляпку, разрумянившаяся и возбужденная Брунгильда с удовольствием обсуждала с композитором необходимые ей фортепьянные пьесы, в первую очередь, конечно, скрябиновские. Их глаза говорили друг другу больше, чем губы, иногда их руки соприкасались, и по ее телу пробегали волны жара. Неведомое прежде чувство не пугало ее – она спокойно и уверенно всем своим существом, каждым движением, словом, взглядом подтверждала его право на обладание ею. Улыбнувшись чуть виновато и доверительно, он предложил ей и господину Цуккерману послушать новый этюд, за сочинением которого провел утро.

Господин Цуккерман отдернул плотную темно-синюю штору и пригласил их в просторную комнату, где на видном месте стоял рояль. Скрябин открыл крышку, сел за инструмент, гибко откинулся. Его лицо вдруг затуманилось, тонкие пальцы бледной руки взяли первые аккорды, и в комнату, раздвигая ее стены, ворвался мятежный вихрь. Удивительно чувственная и сладострастная музыка! Брунгильда задыхалась от беспрерывной цепи диссонансов, неразрешенных и переходящих один в другой. Она, не отрываясь, смотрела на Скрябина: он странно замирал лицом, глаза его закрывались, а когда он поднимал веки, то смотрел ввысь, как бы желая улететь. Дышал он прерывисто и неровно, его вид выражал почти физиологическое наслаждение, и Брунгильда хотела разделить это наслаждение с ним.

Музыка кончилась. Трепетные пальцы еще парили над клавиатурой, будто продлевали тающий звук последнего аккорда. Брунгильда обернулась к портьере, где по ее предположению замер в восторге от тайнодействия гения господин Цуккерман, но того не было. В комнате, все еще наполненной колдовством, находились только она и композитор. Скрябин сидел спиной к ней, ссутулившись, потом медленно опустил руки и, поднявшись, повернулся и шагнул к ней.

У нее закружилась голова, она и не поняла, как оказалась в уверенных объятиях. Разомкнув губы, Брунгильда подняла лицо вверх и встретила обжигающий поцелуй. Потом мужчина ее мечты осторожно отстранился, по-прежнему бережно поддерживая ее за талию, и прошептал, склонясь к розовому ушку, так, что чудные рыжие усы над светлой бородкой защекотали щеку:

– Мы были одни на прекрасном корабле, взлетающем в бурю на гребень белокипенной волны. Такое бывает раз в жизни.

Брунгильда снова потянулась к искусителю.

– Вселенной и искусством повелевает любовь. Сегодня наш день, – он глянул в окно, за которым уже темнело, – и наша ночь.

Он крепко сжал ее локоть и повлек к выходу. В дверях их встретил господин Цуккерман. Они задержались, чтобы вместе с ним распить мадеру по случаю рождения нового этюда и как лучшее средство от петербургской сырости…

Задержка помогла Брунгильде несколько прийти в себя, и она, вспомнив о родителях, попросила господина Цуккермана позвать посыльного, чтобы черкнуть несколько строк домашним. Потом господин Цуккерман что-то говорил о разгулявшейся природной стихии, которая сродни музыкальной, и снова угощал и угощал их мадерой.

Когда они, наконец, вырвались на свободу от излишне гостеприимного хозяина нотного магазина, уже в экипаже, от выпитого ли вина или от переполняющих ее чувств, Брунгильда счастливо смеялась и властно сжимала ладонь своего спутника. Скрябин велел лихачу мчать к Неве, он еще никогда не видел петербургского наводнения.

На пересечении с Литейным Брунгильда услышала свое имя. Повернув голову направо, она увидела другой экипаж и за спиной кучера свою младшую сестру Машу. Рядом с ней, кажется, сидел доктор Коровкин.

– Брунгильда, ты куда?

– На Неву, кататься на корабле! – крикнула она, теряя из виду сестру и ее спутника.

На набережной коляска остановилась у затопленного гранитного спуска, подальше от любопытствующей публики, так же возжелавшей полюбоваться на Неву. Брунгильда, кутаясь в котиковое манто, приняла руку Скрябина и сошла на тротуар. Вода поднялась достаточно высоко, и пристани казались выброшенными на набережную. Крупные снежинки стремительно летели навстречу волнам и, слившись с ними в страстном объятии, гибли. С Петропавловки прогремел пушечный залп.

– Эй! – Скрябин приветственно взмахнул рукой, и ветер подхватил его возглас и понес над вздувшейся Невой, вслед за пушечным залпом, куда-то в неведомую даль.

Они приблизились к парапету, и, прижимая к себе свою спутницу, словно опасаясь, что ее отберет у него ветер, он снова позвал разбушевавшуюся стихию.

К их удивлению, им ответили. Какой-то мужик, возившийся возле своей речной колымаги, обернулся и уставился на любопытствующую парочку из господ. Потом засмеялся, на заросшем щетиной лице, где играли блики от горевшей на баке керосиновой лампы, сверкнули белые зубы.

– Хотите покататься? Мигом домчу, куда изволите.

Он выпрямился во весь огромный рост, от его мощной фигуры веяло спокойствием и силой.

Скрябин и Брунгильда переглянулись.

– Такое бывает раз в жизни, – глаза Скрябина смеялись, лицо светилось восторгом, – это поэма экстаза. Вы не раздумали кататься на корабле? Вы боитесь?

Она протянула ему руку и первая шагнула к лодке. Поддерживаемые владельцем посудины, они спустилась на дощатый пол суденышка, сразу же ощутив могучее колебание водной стихии. Они забрались под навес, укрывающий от брызг, и поплотнее уселись на скамью. Брунгильда прижалась к плечу композитора, тот обнял ее, и оба завороженно смотрели на спорые усилия отчаливающего морехода. К ужасу и восторгу Брунгильды, кормчий, лавируя меж высоких водяных горбов, направил суденышко навстречу ветру.

Движения смельчака были так точны и уверенны, а пушистые усы ее божественного спутника так сладостно щекотали и согревали щеку, его объятия были так крепки, что она перестала бояться. Их лодка взлетала и опускалась, мокрый снег забивался и под навес, но из этой бури рождалась музыкальная тема, вобравшая в себя чередование взлетов и падений, упоительных бездн и сияющих вершин, стихии и высшего экстаза. Эта музыка звучала рядом, в кромешном мраке окружающего мира Брунгильда слышала этот напев из уст гения.

Неожиданно раздался резкий звук, неведомая сила вырвала из ее объятий божественного спутника и бросила его к кормчему. Там образовался пролом, в него хлынула вода. С ужасным треском и скрежетом борт посудины развалился, и волна увлекла за собой потерявшие опору тела.

Брунгильда завизжала, вцепилась руками в скамейку. Последнее, что она чувствовала, как ее вместе с остатками суденышка кружит и несет навстречу гибели…

Очнулась Брунгильда Николаевна Муромцева оттого, что ее не качало. Возвращающееся сознание уловило тревожные голоса. Она приоткрыла глаза: искаженные пламенем ламп, над ней склонилось несколько лиц.

– Говорю ж вам, барин, – старческий голос звучал прямо над ее ухом, – делал я обход нашего сада, проверял, все ли в порядке, да и обнаружил тело. Видел, что женское, да не мог разобрать, живое или мертвое. Руки-то вцепились в доски, совсем закоченели. Так и вынесло с остатками суденышка, как в люльке.

– Ты весь сад осмотрел? – в баритоне прибавилось жесткости. – Я не могу избавиться от ощущения, что здесь есть кто-то посторонний.

– Она и была, господин, – заверил старик, – я все кусты облазил, ничьего духу не учуял. Да кто в такую непогодь сюда увяжется? Все чисто и спокойно.

– Погоди, – прервал его властный баритон. – Девушка открывает глаза. Она в беспамятстве. Ей срочно нужна помощь. Несите ее в дом.

– Но, господин д'Ассейн, присутствие посторонних при проведении ритуала нежелательно, – недовольно заметил кто-то.

– Вы же видите, жертва наводнения ничего не понимает, не видит и не слышит, – возразил баритон. – А если мы не поможем ей, она умрет, и мы нарушим наши правила – оказание помощи больным и немощным. И она слишком красива и молода, чтобы умереть.

Брунгильде в отчаянии хотелось крикнуть, что она жива, но язык, заледеневшие губы и руки не слушались ее. Тщетно напрягающееся сознание вновь погасло.

Дальнейшее запечатлелось урывками. Ее куда-то несли, укрывали чем-то сухим и теплым, вливали в приоткрытые губы жгучий напиток. Потом ей казалось, что она лежит в кресле, на террасе, а над ней хлопочет старик и бормочет, что в доме ей оставаться нельзя, барин боится, вдруг умрет, а при мертвом теле ритуал вести нельзя.

Она вновь впала в забытье. То ли от разлившегося по телу тепла, то ли от разлившегося по жилам чудодейственного напитка, но и сон ей приснился теплый, согревающий, даже горячий.

Она видела, как площадка вокруг террасы осветилась факелами, и ее медленно заполнили цепочки черных фигур. Слившись воедино, они трижды обошли по периметру.

Она видела, как в центре площадки появился человек в длинном темном одеянии, его грудь и плечи поблескивали, будто покрытые металлом. Он воздел вверх правую руку, у ног его заметалось темное пятно, и тут же вспыхнул огонь – зажглись костры. Высокое пламя металось под порывами ветра, рассыпало тысячи фиолетовых искр – так горит ельник.

Затем, как всегда бывает во сне, картина переменилась. Прямо перед Брунгильдой возникло несколько фигур, и кто-то поднес к ее лицу факел.

– Она не умрет?

– Ей дали достаточно эликсира, она могла бы провести ночь в ледяной пещере.

– Лейтенант, господин д'Ассейн, – новый голос был знаком, но во сне она не могла вспомнить его, – я знаю эту девушку.

– В самом деле?

Чернобровый мужчина в латах приложил руку в железной перчатке к выпуклой груди, на которой светлела восьмиконечная звезда, и поклонился.

– Главное, чтобы она не узнала вас, господин новициант…

Слева появилась маленькая женщина с глубокими провалами вместо глаз и рта. Ее длинное черное платье так же украшала белая восьмиконечная звезда – но уже на плече, над личиком возвышался черный клобук с таким же покрывалом.

Брунгильда смотрела на чернобрового мужчину, за спиной которого стоял кто-то, кого она боялась больше всего.

– Я позабочусь о ней, – произнес со значением новициант.

И Брунгильда поняла, что она оказалась в полной власти Ильи Михайловича Холомкова…

 

Глава 14

Весьма недовольный завершением разговора с приятной во всех отношениях госпожой Малаховской следователь Вирхов стремительно выскочил на улицу. За ним поспешал кандидат Тернов.

Даже если господину Короленко едва ли не в полночь заблагорассудилось разыскивать какого-то писаку Ивана Каретина, Вирхов решительно не мог взять в толк, какое это имеет отношение к смерти издателя Сайкина. Он недовольно озирался на юного помощника, а тот бормотал о своих разысканиях вокруг дома Рымши – удача была немилостива к юному юристу, никто ничего предосудительного не видел. Да и кто мог сообщить что-либо полезное: когда таинственный визитер проник в логово Сайкина, нормальные люди спали, а если кто-то и не спал, то темень кромешная, поди разбери…

– Нашел я одного старичка, мучился он в ту ночь бессонницей, – торопливо вещал Тернов, почтительно подсаживая Вирхова за локоток в экипаж, доставивший кандидата к особняку Малаховской, – вроде видел он странную фигуру: одеяние длинное черное, сверху не то капюшон, не то платок…

– А как старичок во тьме, да еще слабыми глазами, разобрал, что одеяние черное? – Вирхов, натягивая полость, прервал помощника. – Черное сливается с черным, во мраке цвета не различить.

– Я ему и говорил, дело не в цвете, – льстиво согласился Тернов, – а в половой принадлежности.

– Что?

Вирхов вцепился в фуражку, чтобы от ветра не слетела с головы. Бросил взгляд на улицу – в отдалении маячил скукожившийся городовой, в окнах домов, несмотря на поздний час, горел свет. Из подвальных этажей текли быстрые предательские ручьи, заливая тротуар и мостовую, извозчик не решался гнать лошадь, и та медленно и неуверенно шлепала по воде.

– Надо же выяснить, подозреваемый – мужчина или женщина? – неумолчно тарахтел Тернов. – А то с места не сдвинуться. Надо сузить круг подозреваемых.

– Ну-ну, правильно мыслите, Павел Миронович, – пробурчал Вирхов, прикидывая, что ни Варвара, ни Манефа Сайкина не убивали.

– Карл Иваныч, не возражаете, если завтра прямо с утра я займусь нотариусом?

– К которому Варвара бегала? – Поеживаясь, утомленно спросил Вирхов.

– Да, хочется взглянуть на завещание, а заодно на ее почерк, в редакционных бумагах ее руки нет. А некоторые рукописи вообще напечатали на машинке. Например, госпожи Малаховской.

Они выехали на набережную, холодный ветер заметно усилился, вода в Неве поднялась еще выше. Вирхову хотелось быстрее очутиться дома и отдохнуть, и он сердечно посоветовал:

– Вам, дружок, не мешало бы выспаться хорошенько, теплое убежище, а там горячий чай, диван…

– Я спать не смогу, – кандидат обиделся, – такое случается раз в жизни, стихия не спит, бушует, веет смертью…

– Попрошу без мистики, дорогой Павел Миронович, а то и я не засну, – с добродушной насмешкой ответил Вирхов и тут же, тыча пальцем в сторону парапета, возопил: – Черт знает что! Сколько бездельников в мире! Сколько дураков, желающих поиграть со смертью!

Тернов уставился в направлении начальственного перста: на парапете замер высокий статный мужчина. Фалды его длинного пальто развевались. Голова незнакомца была обнажена, пышной шевелюрой играл безжалостный ледяной ветер, что не мешало ему любоваться зловещей красотой разгулявшейся водной стихии.

– Подумать только! Цивилизованные люди! А ведут себя как дикари! – От негодования Вирхов высунулся из коляски и заметил, как за угол свернули мужчина и девушка, в зыбком свете фонаря он узнал их лица.

– Ну, милостивый государь, – злобно прошипел он Тернову, – судьба идет вам навстречу. Ни вам, ни мне отдохнуть не удастся. Догони и стой! – последняя фраза, произнесенная властным тоном, была обращена к извозчику.

Следом за Вирховым Тернов соскочил на мокрый тротуар и бросился к парадному крыльцу астраханкинского дома, где безуспешно колотили в дверь давешние прохожие.

– Что вы здесь делаете, господа? – недовольно поинтересовался Вирхов у профессора Муромцева и его младшей дочери. – Уже за полночь…

– Нас не пускают в эту крепость, здесь удерживают доктора Коровкина, – гневно ответил профессор, ничуть не удивляясь внезапному появлению Вирхова.

– Да, мы звонили Полине Тихоновне, она в величайшем беспокойстве, ей был отсюда телефон от Клима Кирилловича. Он прервался на фразе: «Смерть близка», – стуча зубами, подхватила профессорская дочь.

– Сейчас мигом разберемся, – заявил Вирхов, без надобности барабаня в дверь: швейцар и так отпирал ее.

Через минуту в беломраморный холл спустился сам доктор Коровкин. Мура бросилась к нему.

– Милый Клим Кириллович, вы живы, слава Богу! Что случилось?

– Здоровехонька была девочка, ангел наш чистый, – за спиной доктора причитала, утирая обильные слезы, дородная женщина в белоснежном фартуке с оборками и таком же чепчике, – к окошку бегала, все глазыньки на Неву просмотрела. Так уж хотела наводнение видеть! Торопилась выздороветь от оспочки. Все микстурочки принимала, порошочки, что велены.

– Что вы выписали девочке? – Вирхов подошел к доктору. – Надеюсь ничего суперсовременного?

– Что вы, при ветрянке зеленка да от жара аспирин. Все разъяснил нянечке, матери, и все записал на бумаге. В порошках всего лишь ацетил салициловая кислота.

– Так хотела бедняжка моя выздороветь, так хотела посмотреть реку, – голосила нянька, – утром проказница вытянула ключик у меня из кармана, открыла ларчик с лекарствами, пять порошков сразу и проглотила.

– Я же вам говорил, голубушка, прячьте лекарства от детей! – хмуро оборвал нянькины рыдания доктор.

– Я и прятала. – Нянюшка снова залилась слезами, готовая повалиться доктору в ноги. – Да разве за этаким бесенком уследишь?

Непривычно резкий тон доктора поразил Муру, смертельная бледность покрыла ее лицо, она уцепилась за отцовский рукав и едва выговорила:

– Девочка умерла?

– Аспирин – очень опасное лекарство, – по-прежнему хмуро пояснил доктор, – особенно для детей, одного порошка в день достаточно, а тут сразу пять! Девочку едва откачали, сейчас спокойно спит, она в безопасности. – Он с изумлением обвел глазами своих друзей: – Но почему вы-то здесь?

Смущенный профессор бормотал насчет странной фразы, неверно истолкованной Полиной Тихоновной, об оборвавшейся телефонной линии, о настойчивости Муры, пожелавшей во что бы то ни стало сопровождать отца.

– У Астраханкиных не только телефонная линия пострадала. Подвалы затопило, а там склады винные, миллионное состояние, – пояснял доктор Коровкин, принимая от швейцара пальто, шапку и саквояж.

– Предлагаю отправиться к нам, здесь близко, – предложил профессор. – Согреетесь, расслабитесь. Вам, Карл Иваныч, тоже не мешает выпить чего-нибудь согревающего, да и вашему помощнику. – И, повернувшись к доктору, добавил: – Телефон у нас работает, позвоните тетушке, успокойте ее.

А Вирхов поносил последними словами тупых нянек. Видимо, в душе его накипело до такой степени, что надо было дать волю гневу.

Пятеро седоков не могли разместиться в одной коляске, и Тернов благородно решил добраться до Муромцевых пешком. Однако Мура возжаждала поближе посмотреть Неву, вот-вот грозившую выйти из берегов, и доктор Коровкин вызвался ее сопровождать. Коляска с тремя мужчинами и саквояжем доктора следовала за ними в некотором отдалении.

– Может быть, Брунгильда уже и вернулась, – выходя на набережную, сказала Мура, поблескивая глазами сквозь вуаль.

– А разве Брунгильды Николаевны еще нет дома? – пораженный доктор остановился, взглянул на Неву и тут же крепче сжал локоть Муры, чтобы привлечь ее внимание.

На парапете застыл человек. Муре показалось, что она уже где-то его видела, хотя мигающий свет фонаря искажал черты. Не следит ли он за ней? Что он делает в такую непогоду возле бушующей реки? Сердце ее бешено заколотилось.

Незнакомец, словно почувствовав обращенные к нему взоры, спрыгнул на гранитные плиты тротуара и застыл, сложив на груди руки.

«Неужели он собирается нас преследовать?» Последние два дня она не раз замечала этого таинственного черного человека, он наблюдал за ней. Повинуясь внезапному порыву, Мария Николаевна решила прояснить ситуацию. Если это филер, подосланный убийцами господина Филиппова, то он скроется. Если нет, по крайней мере она разглядит его лицо.

Мура бросилась к незнакомцу. Он не двигался. Ветер разметал его длинные кудри вокруг высокого лба, удлиненное лицо было напряжено, бледные губы плотно сжаты.

– О Боже! – крикнул из коляски профессор. – Доктор! А вдруг этот безумец сбросит ее в Неву?

Клим Кириллович в три прыжка догнал девушку и обеими руками крепко прижал к себе. Глядя прямо в глаза незнакомцу, Мура выкрикнула:

– Кто вы такой?

Незнакомец скривил рот, покачнулся – и доктор понял, что ночной гуляка порядком пьян.

Но, слава Богу, бросать в Неву Марию Николаевну явно не собирался.

– Кто вы такой? – еще требовательнее крикнула Мура, чувствуя за спиной спасительное присутствие Клима Кирилловича.

Незнакомец разомкнул уста и медленно произнес:

– In vino veritas.

 

Глава 15

Подобно взбунтовавшейся речной воде, события сами несли бывшего артиллериста, волею судеб ставшего служащим частного детективного бюро «Господин Икс», и бросали его из стороны в сторону, как беспомощную щепку. Это ощущение с каждой минутой нарастало в душе Софрона Ильича, когда он понял, что сегодняшний день посещением паноптикума не закончится. Скорчившись за фижмами восковой фигуры Марии-Антуаннеты, он каждую секунду ожидал получить удар в спину.

– Барин, – услышал над собой окаменевший Бричкин, – мы закрываемся. Извольте завершить осмотр.

Софрон Ильич, судорожно соображавший, что же делать дальше, – с облегчением распрямился.

– Задумался. – Он деланно улыбнулся и направился к выходу. – Личность всемирного масштаба! Вся история человечества проходит перед мысленным взором.

На Загородном Бричкин огляделся – автомобиль исчез. Очевидно, именно на нем уехали заговорщики из задних комнат паноптикума. Те, к которым прибежала испуганная расспросами писателя Ивана Каретина горничная Филипповых. Те, кто явно был осведомлен о подробностях смерти человека, работавшего над механизмом управляемого на расстоянии взрыва.

Бричкин поежился. Мокрый мрак сгустился, тусклые фонари не могли пробить его. Время двигалось к полуночи, на улице было пустынно, лишь вдали виднелись смутные фигуры наряда наружной полиции. Продрогший насквозь сыщик укрылся под ближайшей аркой. Как узнать имена собеседников Настасьи? Дождаться ее и припереть к стене? А если она не выйдет? Или поднимет шумиху? Сбегутся дворники и городовые, особо бдящие сегодня по случаю наводнения. Да и сторож, он же билетер, вероятно, бросится ей на выручку. Старик явно знает Настасью, а спрашивать сторожа о таинственных гостях, уехавших на автомобиле, опасно.

Бричкин замер и вжался в запертые ворота арки: до его слуха донеслись мужские голоса, звук приближался.

– Не думал не гадал, – посмеивался кто-то, – на старости лет хлеб свой насущный так зарабатывать.

– Не гневи Бога, – хохотнул второй, – работа чистая, в тепле. Да и веселая: порычишь на ротозеев малость да и сам потешишься. И польза, и утеха.

– Больно шкуры блохастые, изожрали за день, мочи нет.

– Вот заводные машины починят, поставят взад, и отмоешься. Хана халяве – не надобно боле дикарем служить. Да сегодня механизмы и не заводили, не было, почитай, никого.

Далее Бричкин не слышал, мужички удалились. Он с превеликими предосторожностями высунул голову из-за края арки: мужички свернули к трактиру «Батум». Бричкин последовал за ними.

– Милости просим, ваше сиятельство, – радушно встретил его трактирщик.

Публики не было, только за угловым столом уже устроились те два мужичка, перед ними красовался «мерзавчик».

– Ух, совсем продрог, – нарочито громко возвестил Софрон Ильич, отряхиваясь от мокрого снега на пороге трактира. – Вели подать самовар. Да чего покрепче.

Трактирщик, почуявший в нежданном госте близкий барыш, пихнул мальчишку, и тот кубарем бросился исполнять желание клиента, а сам хозяин подошел к барину, помочь раздеться.

– Извозчика не поймать, – важно посетовал Бричкин. – Так хоть согреться. Кой черт занесло меня сюда? Друг меня не дождался. Ждал, ждал в автомобиле, да не вытерпел. Куда отправился? Не ведаешь, приятель?

Трактирщик отрицательно покачал головой, ловко раскидывая на столе перед гостем свежую скатерку и меча на нее закуски.

– Такой красивый автомобиль. Номер 567, – продолжая нести околесицу, Бричкин обвел взором трактир и вроде только сейчас заметил притихших в углу мужичков. – Что-то мне ваши лики знакомы, православные, – сказал он и поманил их пальцем.

Мужички осторожно приблизились.

– Здешние будете?

– Угу, – ответил пожилой, толкая дружка локтем в бок. – Чего изволите?

– Не видели автомобиля? Тут недавно стоял?

– Не-а, – вступил в беседу и второй, помоложе, – не видал. А карету эту знаю, знатная. На ней хозяин восковых фигур ездит.

– Господин Филаретов? – Бричкин демонстрировал полнейшую уверенность и, вынув из кармана гривенник, протянул мужичкам.

– Насчет господина Филаретова не знаем, – мужичок помоложе быстро схватил монету, – на автомобиле граф ездит. По-французски лопочет.

– А ты откуда знаешь? – недоверчиво посуровел Бричкин.

Мужички переглянулись.

– Люди болтают, – многозначительно ответил старший. – И зовут не по-нашему, Эдмон Давайсена.

– Первый раз слышу, – заявил Бричкин, – что-то ты путаешь, а впрочем, все равно. Угощаю. Налей братьям чарку да и мне принеси, – обратился он к трактирщику. Быстро опрокинул рюмку, закусил соленым огурчиком и выложил чаевые. – Хорошо у тебя тут, – сказал он, – тепло, да и чистенько. Но не век же сидеть. Домой надо, а чаек уж в другой раз.

Имя графа д'Ассейна было Бричкину знакомо. Описаниям его особняка газеты посвящали немало места. Ходили слухи, что по полнолуниям там происходят таинственные вещи: оживают скульптуры, являются духи великих. Бричкин знал, где находится особняк, однако добираться пешком далековато, да и погода, и время суток не те. И что ему даст ночной визит? Но сыскной нюх требовал немедленно отправиться по свежим следам людей, которые явно что-то знали о смерти господина Филиппова.

– Нет ли у тебя, братец, знакомого извозчика поблизости, – спросил Бричкин трактирщика, – или хотя бы велосипеда?

– Ночь уж, барин, – ответил огорченный нежеланием гостя испить чайку хозяин трактира, – да и кто ж поедет в наводнение? А велосипед нам, грешным, не по карману…

В нарастающем, лихорадочном возбуждении Бричкин покинул трактир. Стоя на улице, он озирался, не зная, что предпринять.

– Барин, а барин, помогу твоему горю, коли чекушкой облагодетельствуешь, – раздалось за его спиной приглушенное шипение.

Бричкин обернулся: из дверей трактира высунулся мужичок, тот, что побойчее и помоложе, и, выпучив глаза, звал Бричкина. Софрон Ильич поспешно вытащил из кармана первую попавшуюся монетку.

– Ну, говори, не томи.

– Дружок наш, Сенька, послан на Литейный за винной бочкой, сейчас прибудет к паноптикуму. Прибудет – и лови его, бери за жабры, довезет за хорошие деньги.

Тут странная физиономия скрылась из виду, и Бричкин огляделся. Действительно, вдали виднелась качка ломового. Бричкин нырнул за угол и замер. Подвода прогремела мимо. Он видел издали, как она остановилась у паноптикума, как Сенька с извозчиком выгрузили бочку. Однако с места не двинулись, а уселись на дубовую платформу качки и чего-то ждали.

Бричкин, чувствуя мокрую спину, в которую толкался ветер с Фонтанки, совсем окоченел. Наконец мужики соскочили на мостовую и, подхватив выкаченную сторожем откуда-то из темноты бочку, легко подняли ее, погрузили, закрепили железными скобами. И только тогда подвода развернулась и медленно потащилась по направлению к укрытию Бричкина.

Бричкин кинулся наперерез, споткнулся, упал на колени и, воздев руки к лошадиной морде, завопил:

– Братец, спаси! Озолочу!

Лошадь заржала, дернула головой и стала. Извозчик спрыгнул с подводы и двинулся к явившемуся из тьмы чудаку. Злобное выражение бородатого лица не сулило ничего хорошего.

– Два целковых, если домчишь, как ветер, по адресу. – Бричкин успел подняться и теперь тряс рукой, в которой были зажаты рублевики.

– Три, – извозчик злобно сплюнул.

– Согласен, – выкрикнул Бричкин, – убери это чучело!

Извозчик быстрым шагом подошел к работнику, дернул за рукав.

– Вали, братец, – сказал он, – беги до дому, сам видишь, горит у барина. А груз твой сам доставлю. Что делать, знаю, уплочено, чай.

Бородач помог Бричкину взобраться на подводу и гикнул, лошадь рванула рысью. Уже через минуту Софрон Ильич почувствовал, как внутри его взбунтовались все кишки, заколотилось сердце, заныл позвоночник. Притулившись к каким-то ящикам и бочке за спиной и прикрыв глаза, он претерпевал муку мученическую – следить за дорогой не хватало сил. Ветер усиливался и все ожесточеннее бил в лицо. Мысленно мешая проклятия и мольбы – чтобы гости графа д'Ассейна не разъехались раньше времени, – несчастный сыщик ощущал себя игрушкой стихий.

Наконец мучение кончилось. Подвода остановилась около высокого каменного забора.

– Вон графский особняк, – бородач в тулупе смачно сплюнул. – Вас к парадным воротам доставить, али как?

Бричкин с облегчением спустил ноги на покрытую слякотью, но зато устойчивую мостовую.

– А ну как не пустят вас в такой час? – обеспокоился о своем седоке извозчик.

– Пустят, – уверенно заявил Бричкин, понимая, что извозчик преследует свой интерес: содрать с безмозглого барина за обратную дорогу еще три целковых.

– Все в воле Божьей, – вздохнул извозчик, – поеду в лавку за скарбом, да этой дорогой и обратно. Может, вам и сгожусь.

Бричкин дождался, когда качка скроется, и, крадучись, поплелся вдоль забора в противоположную от ворот сторону. Из-за забора не доносилось ни звука. Он подобрал толстую ветку, обломившуюся от дерева, с превеликим трудом прислонил ее к каменной кладке ограды и вскарабкался по сучьям до кромки забора.

Перевесившись через ограду, прислушался. До него доносился только скрип содрогающихся от ветра деревьев. Меж стволами виднелся дом с ярко освещенными окнами. Помедлив с минуту, Бричкин перемахнул через забор.

Отлежавшись на мокрой, усыпанной хвоей, шишками и прелой листвой земле, он встал и медленно, прячась за деревьями, двинулся к дому. Ветер дул ему в лицо – и впервые за весь день это обстоятельство Бричкина радовало: запах его относило назад, и собаки, если они стерегли особняк, его бы не учуяли.

Вскоре он достиг открытого пространства перед парадной лестницей: ступени ее были пусты, невдалеке дымились остатки костров. Не рискуя покидать спасительную тьму, Бричкин свернул направо и, грустя о безнадежно испорченном пальто, полез на высоченную сосну.

Ему удалось устроиться на шершавой мокрой ветке. Он вытащил из кармана бинокль и направил окуляры в сторону дома: все происходящее за освещенными окнами было видно как на ладони. В просторном зале собрались приличные господа и дамы – и хотя их платья и уборы являли значительное разнообразие, все же у большинства на груди или на плече красовалась восьмиконечная звезда. Вглядываясь в лица собравшихся, Бричкин никого не узнавал. Правда, самого графа он вычислил скоро – к высокому чернобровому человеку обращались чаще всего. В одном из гостей, как показалось Бричкину, он узнал купца Астраханкина, известного всему Петербургу не менее, чем Елисеев.

Потом открылась высокая белая дверь из смежного помещения, и головы гостей повернулись к вошедшей маленькой женщине. Лица ее под капюшоном Бричкин не видел, но ее осанка, уверенность движений заставили его предположить, что она сильна и молода. Она подошла к статному мужчине и швырнула ему под ноги бокал, из которого на паркет потекла темная жидкость. Белокурый красавец зааплодировал. Бричкин решил, что стал свидетелем неприличной сцены ревности, и принялся обследовать другие окна особняка.

Справа он обнаружил комнату, которую счел кабинетом графа. Там находились трое мужчин. Они были явно чем-то встревожены. Вскоре появился и чернобровый граф. Он снял трубку телефонного аппарата и стал разговаривать с невидимым собеседником. Лицо графа мрачнело, опустив трубку на рычаг, он заходил из угла в угол – вскочили с кресел и трое других.

Бричкин перевел бинокль еще правее. В крайней освещенной комнате он увидел стройную светловолосую женщину с накинутым на плечи пледом. Женщина в задумчивости стояла у стола, затем подошла к дверям и подергала ручку – двери, судя по всему, были заперты. Оглядевшись, она направилась к бюро, выдвигала и задвигала ящики. Затем приоткрыла и захлопнула створки шкафа. Затем бросилась к окну и схватилась за шпингалет. Она явно торопилась и действовала лихорадочно. Бричкин с замиранием сердца следил за ее действиями, тем более что она чем-то напоминала ему старшую сестру Марии Николаевны Муромцевой, – если б не наряд, не растрепанность, не судорожность движений. Наконец усилия странной женщины были вознаграждены, окно приотворилось. Она взобралась на подоконник и встала в полный рост – кажется, она собиралась прыгать вниз, но не решалась. Она подняла голову вверх, и в этот момент Бричкин с изумлением осознал, что это действительно Брунгильда Николаевна.

– Эй, – задушенно крикнул он, надеясь, что его робкий призыв достигнет ушей старшей дочери профессора Муромцева.

Девушка окаменела.

– Это я, Бричкин, – громко прошипел он. Девушка всматривалась в тьму за окном, пытаясь выявить источник звука.

– Я на дереве, – продолжил Бричкин. – Сейчас брошу вам веревку.

Брунгильда нерешительно спустилась на пол и встала сбоку от окна. Бричкин извлек из своего бездонного кармана моток веревки с привязанной к ней тяжелой гайкой и швырнул к окну. Меткость ему не отказала. Брунгильда скинула плед и, оставшись в платье, являвшим весьма жалкий вид, схватила веревку и лихорадочно поискала глазами, к чему ее привязать. Она метнулась к платяному шкафу, закрепила веревку за массивную ножку. Пошла было к окну, но передумала. Открыв шкаф, схватила какую-то одежду и вместе с ней направилась к окну. Перед тем, как приступить к опасному спуску, она вышвырнула тряпки из окна.

Бричкин осторожно сполз по сосновому стволу вниз и расположился под окном, чтобы подхватить девушку. С замиранием сердца он следил, как Брунгильда спускается по веревке, упираясь ступнями в стену дома. «Отважная девушка!» – в восхищении подумал Бричкин, старшая сестра его хозяйки всегда казалась ему хрупкой фарфоровой куколкой.

И тут Брунгильда свалилась в его объятия.

– Бежим! – зашептал Бричкин. – Скорее, нас могут заметить.

Девушка, твердо стоя на ногах, отстранилась.

– Спокойно, – возразила Брунгильда. – С меня хватит.

Она подняла с земли выброшенные тряпки и велела Бричкину облачиться в протянутую ему одежду – широкий длинный плащ с капюшоном, накинула на себя такой же. Бричкин повиновался, и Брунгильда скомандовала:

– А теперь не трусьте, идите за мной.

Бричкин опешил – он засомневался, в целости ли рассудок Брунгильды, но, накинув на лоб капюшон и опустив голову к груди, на которой красовалась белая восьмиконечная звезда, покорно пошел за девушкой.

К своему ужасу и изумлению он понял, что та ведет его к парадному крыльцу – прямо в руки хозяев. Происходящее казалось ему страшным сном – в каких-то средневековых плащах с капюшонами, посреди ночи, рядом с выходящей из берегов и грозящей затопить все живое Невой он лезет в опасное логово.

Однако Брунгильда Николаевна решительно свернула в парадную аллею и, уверенно ступая по лужам, направилась к воротам. В сторожке огня не было – видимо, привратник, не ожидающий более гостей, решил часик вздремнуть.

Брунгильда заколотила кулачком в деревянную дверь.

Через минуту на пороге возник заспанный сторож.

– Отпирай, да побыстрее, – с железными нотками в голосе приказала Брунгильда.

Сторож поспешил к воротам, и беглецы благополучно покинули пределы усадьбы графа.

– У вас есть оружие? – торжествующе обернулась к Бричкину девушка.

Софрон Ильич замялся – сказать, что нет, значит навлечь на себя гнев и насмешки Брунгильды Николаевны. Сказать, что есть – девушка может потребовать его и натворить непоправимого.

– Мы не должны им даться живыми, – заявила Брунгильда и повлекла своего изнуренного спутника вперед, подальше от опасного особняка, – если будет погоня, отстреливайтесь.

Бричкин почти бежал за профессорской дочерью – теперь он уже не помнил ни о какой горничной Настасье и ее сообщниках и думал лишь, как бы доставить домой Брунгильду.

На его счастье за поворотом стояла знакомая подвода, на ней мирно дремал, дожидаясь странного седока, ломовик.

– Эй, – хрипло окликнул его Бричкин, – узнаешь меня?

Извозчик разлепил глаза и воззрился на фигуры в странных одеяниях.

Брунгильда откинула капюшон.

– Вот оно что, – потянул извозчик, – так бы сразу и говорили, что дело сердечное. Извольте червонец.

– Изволю, изволю, – бурчал Бричкин, помогая спутнице забраться на подводу. – Гони! На Четвертую линию!

Долга, слишком долга ноябрьская ночь! Сколько событий – а до рассвета еще далеко! Тьма висит над миром, ветер не ослабевает и гонит на город толщу морской воды. Блестят затопленные мостовые, и плывут по ним фантастические предметы. В свете фонарей серые плиты залитых водой тротуаров кажутся громадными спинами всплывающих рыб, а косые срезы брусчатки – разбитыми клавишами фортепьяно.

Чем ближе к родному дому, тем чаще выкатывались из прекрасных глаз Брунгильды Николаевны крупные слезы. Бричкин косился на свою спутницу и великодушно не замечал их… Не знал он, что прекрасная девушка вспоминала всех своих погибших поклонников. И видела мысленным взором последнюю жертву своей красоты – гениального композитора Скрябина, нашедшего свой конец в разъяренной пучине невских вод…

 

Глава 16

Сколько ни перечитывал следователь Вирхов модную книжонку Конан Дойла, никак не мог понять, в чем загвоздка. Почему эта дурацкая история так заинтересовала Фрейберга? На что он намекал? Как это книжка – в разорванном виде – оказалась на груди покойного издателя Сайкина? Для чего ее использовал преступник?

Уже засыпая после умопомрачительных треволнений минувшего дня, под довольное урчание кота Минхерца, уютно устроившегося на животе хозяина, Карл Иванович твердо знал, что все те детали, на которые он обращал так много внимания, – котелок, флакон, книга, – имеют второстепенное значение. Котелок принадлежал самому Сайкину, в нем теряющий мужскую силу куртизан тайком от всех готовил возбуждающее средство с неизвестными медицине примесями. Книга была выставлена преступником напоказ специально для того, чтобы ввести следствие в заблуждение! И все снова сходилось! Кроме флакона…

Толчком к новой версии послужил заключительный эпизод минувшей ночи. Когда их честная компания добралась наконец от Астраханкиных до дома Муромцевых, Вирхов стал свидетелем удивительной сцены. Одновременно с ними к профессорскому дому подъехал ломовой извозчик, с подводы сошли господин Бричкин и Брунгильда Николаевна Муромцева. И оба – в маскарадных костюмах! В третьем часу ночи!

Изумлению Вирхова не было предела – в такое время, в такую пору, когда город сражается со стихией, предаваться светским увеселениям! Развлекаться полночи танцами и шампанским! Не думать о беспокойстве родителей! Никак не ожидал он такого от старшей дочери Николая Николаевича!

Впрочем, дар речи потеряли все – и Мура, и доктор Коровкин, и Николай Николаевич, – они стояли с открытыми ртами, не в силах произнести ни слова от душившего их возмущения.

С трудом преодолев столбняк, Вирхов ткнул локтем в бок помощника Тернова и ретировался, благоразумно отказавшись от чая и согревающих напитков в гостеприимном доме Муромцевых. Впрочем, его беспутный помощник готов был до утра любоваться Брунгильдой! «Падок, падок до женской красоты!» – бурчал Вирхов, пока юный юрист восторгался девушкой. «Мадонна», «Мона Лиза» – каких только глупостей не слетало с губ претендента на судебные должности. Ясно, как Божий день, что голова его забита мечтами, а мечтать ему все равно о ком, о синьорине Чимбалиони или о Брунгильде!

Высадив Вирхова у его дома, извозчик повез помощника в его обитель – отсыпаться и грезить во сне обо всех красавицах мира.

Когда Вирхов проснулся, в окна спальни заглядывало солнце. По дороге на Литейный он отмечал разрушительные следы наводнения. Вода пошла на убыль, но повсюду, где она побывала, всплыла, как обычно, торцовая мостовая. У дома графа Строганова, на Невском, образовался глубокий провал, из-за этого приостановили движение конки. Ветер продолжал дуть с необычайной силой, но направление его изменилось. Поразительный вид имело небо: над Петербургом раскинулся вдруг синий, совершенно южный купол.

Добравшись до своей следственной камеры, Вирхов погрузился в изучение материалов дела по Сайкину – наконец-то у него появилась возможность сосредоточиться. Он искал подтверждения версии, где главной движущей силой преступления стала бы синьорина Чимбалиони. Разговор с Малаховской убедил его, что мотивом убийства могла быть месть отвергнутого воздыхателя. Экзотические костюмы Бричкина и старшей барышни Муромцевой подсказали идею: преступник запросто мог обрядиться в чужое платье. Тогда и показания свидетеля-старичка о бродящей по ночам монашке вполне объяснимы. Настоящая монашка не станет бродить по ночам да убивать издателей!

Ключи? Если воздыхатель вхож в издательство, то мог и украсть незаметно, и сделал это недавно, иначе бы Сайкин заметил пропажу и насторожился. Впрочем, Сайкин снял квартиру всего две недели назад. Это существенно облегчало положение. Предстояло выяснить у Суходела, кто посещал издательство в эти дни.

Перебирая скудные пока страницы дела, Вирхов с досадой думал, какой обширный круг свидетелей предстоит опросить. Пока под его версию наилучшим образом подходил Кондратий Полянский, поклонник циркачки, автор брошюрки – рукопись машинописная, с почерком на записке ее не сличить. Впрочем, следователь сомневался, что Полянский – отвергнутый любовник. Госпожа Малаховская допускала, что этот господин – как раз любовник счастливый. Придется самому с пристрастием допросить синьорину…

Если его ход мыслей верен, проясняется и способ убийства: вольно практикующий врач Полянский мог убить Сайкина шприцем – прямым уколом в сердце. Силы у него достаточно. И следов нет.

Часы пробили одиннадцать, когда, деликатно покашливая, верный Поликарп Христофорович поставил перед Вирховым стакан горячего ароматного чая, но насладиться им следователь не успел.

Едва он сделал пару глотков «Липтона», как в камеру влетел Тернов.

– Добрый день, Карл Иваныч! – закричал он с порога, снимая фуражку и оглаживая белобрысые вихры. – Я не опоздал? Погода чудесная! Жизнь прекрасна! В мозгу все прояснилось!

– Так уж и прояснилось, – недоверчиво напрягся Вирхов.

– Я уверен, что синьорина Чимбалиони ни при чем, – возвестил юрист, присев на подоконник и обратив взор на синеву за решеткой. – Я отправляюсь к нотариусу! Мне нужно видеть руку дочери Сайкина! Я верю, что разгадка здесь!

– Уймитесь, милостивый государь, еще успеете. Лучше ответьте мне, нет ли в бумагах, арестованных в издательстве, рукописи этого самого « Автомобиля»?

Вирхов потряс перед носом кандидата книжонкой Конан Дойла.

– Нет, Карл Иваныч, нету, – ответил тот ошарашено.

– А где ж она? – не отступал Вирхов. – Может, в редакции осталась?

– Исключено, – ответил помощник, – я даже финансовые документы прихватил.

– Ну и?

– Что? – не понял Тернов. – Ну и лежат…

– Господин Конан Дойл получил гонорар за свое сочинение?

Тернов соскочил с подоконника:

– Гонорар выписан на Сайкина. Наверное, автор не смог приехать из Лондона, и гонорар выслали ему по почте.

– Наверное?! – Вирхов поднял плоские белесые брови и выкатил глаза. – Что такое «наверное»? Следствию требуются только достоверные факты! А не гадания на кофейной гуще!

– Вы считаете, мне надо наведаться на почту? – растерялся кандидат. – Выяснить, отправлял ли господин Сайкин перевод в Лондон?

– Отправляйтесь сначала в издательство, – буркнул Вирхов, бездумная суета молодого помощника отвлекала его от напряженных размышлений, – выясните у Суходела, где рукопись «Автомобиля». Потом потрясите его насчет переписки с Конан Дойлем.

Тернов надел фуражку и направился к двери. Но прежде чем выйти, обернулся и восторженно прошептал:

– Это наша новая версия?

– Идите, не морочьте мне голову, – махнул рукой Вирхов.

– Так вы думаете, что господин Сайкин присвоил себе гонорар мистера Конан Дойла, и тот, приехав из Лондона, убил его?

– Да, вопрос только в том, как? – злобно отрезал Вирхов.

– Очень просто! – сорвавшийся с места Тернов вновь бросился к столу следователя. – Ведь британцы имеют колонии в Индии, а там, на востоке, есть редкие яды и ядовитые змеи. Мистер Конан Дойл мог привезти с собой ядовитую змею – и она укусила бедного Сайкина. Неужели дело приобретает международный масштаб?! Мы прославимся на весь мир!

– Довольно!

Вирхов побагровел и хлопнул обеими ладонями по зеленому сукну стола. Казалось, он сейчас кинется с кулаками на молодого юриста. Тернов отпрянул. На лице его явно читалось подозрение, что косный, консервативный старик задумал присвоить всю славу раскрытия столь громкого дела себе – исключительно себе!

– Вон! – зашипел Вирхов. – К черту вашу буйную фантазию! К черту вашу самодеятельность! Выполняйте указания!

Тернов побледнел, сглотнул слюну, повернулся и стремглав выскочил из кабинета.

Карл Иванович глубоко вдохнул, покосился на письмоводителя, встал и заходил по кабинету. Конечно, он и не думал, что господин Конан Дойл специально прибыл из Лондона, чтобы убить издателя Сайкина. Но в последнее время кандидат Тернов, этот борзый щенок, вняв призыву начальника проявлять инициативу, развил слишком бешеную и бесполезную деятельность и вносил изрядную сумятицу в дознание. Пока Тернов беседует с Суходелом, следует сосредоточиться и все хорошенько еще раз обдумать. И заняться синьориной Чимбалиони. Посылать Тернова в цирк к черноглазой красотке небезопасно, слишком бурлит у юнца молодая кровь. А навестить ее следует, да заодно проверить ее гардеробную на предмет монашеского одеяния с капюшоном. Утром она наверняка отсыпается после бурного вечера или репетирует.

Вирхов уже взялся за шинель, как дверь кабинета открылась, и на пороге появился жандармский офицер.

– Честь имею представиться, полковник Гельфрейх, – неожиданный визитер щелкнул каблуками. – Господин Вирхов?

– Так точно! – Вирхов смотрел в растерянности на гостя из Охранного отделения.

– Прошу оставить нас наедине. – Жандарм властно повернулся к письмоводителю, и тот суетливо собрал бумаги и выскользнул из кабинета.

– Прошу присаживаться. – Вирхов указал освободившемуся от шинели и фуражки гостю на стул. – Чем обязан?

Полковник сел и сурово воззрился на хозяина кабинета.

– Вы расследуете дело о смерти издателя Сайкина?

– Совершенно верно.

– Я хочу ознакомиться с материалами дела.

Вирхов помедлив, пододвинул известному деятелю Охранного отделения тощую голубую папку и стал терпеливо наблюдать, как тот тщательно изучает каждую страницу. Наконец жандарм вздохнул, захлопнул папку и протянул ее хозяину кабинета. Видя замешательство следователя, господин Гельфрейх пояснил:

– Данные вашего дела могут свидетельствовать, что из наших служб произошла утечка информации. Нежелательная утечка.

Вирхов оторопел. Он судорожно соображал, кто из фигурантов дела мог сотрудничать с охранкой и какую опасность представляли эти писаки для государства?

– Вы думаете, кто-то из свидетелей или подозреваемых является тайным агентом? Могу ли я узнать, на каком основании вы делаете такие выводы?

– Каменный котелок с солью, флакон с кислотой, – лаконично ответил полковник. – Мы вели дело, связанное с гибелью человека при сходных обстоятельствах. Информация засекречена. И тем не менее, есть основания предполагать, что ваш убийца ею воспользовался. То есть имел доступ к нашим архивам.

– А вы ваших сотрудников опросили?

– Дознание провели жестчайшее. За два дня мы перевернули весь город и не смогли установить контактов наших людей с окружением покойного Сайкина.

– А тот человек… – Вирхов замялся, – об убийстве которого вы говорили, он умер насильственной смертью?

– По официальной версии – нет, – отрезал полковник, – естественной.

– А сельдерей в том котелке был?

– В нашем деле сельдерей не фигурировал, – неохотно признался охранник.

– Истинная причина смерти установлена?

– Паралич сердца, – внятно произнес Гельфрейх, усмехнулся и встал, показывая, что разговор закончен, но все-таки добавил: – Думайте сами. И все ваши размышления должны носить сугубо закрытый характер. Новую информацию прошу сообщать прямо мне.

Он протянул Вирхову визитку, облачился в голубую шинель, взял фуражку с темно-синим околышем и голубой тульей и быстро покинул кабинет.

Следователь, совершенно сбитый с толку, вернулся к столу и замер в кресле. Какой Конан Дойл? Какая ревность? Дело выходит позловещей! Сама охранка, оказывается, впутана в убийство книгоиздателя Сайкина! Но кто? Кто? И какой был смысл агенту охранки, если он и затесался в среду любителей бульварного чтива, бульварных книгомарак и прожигателей жизни, убивать Сайкина? Неужели Сайкин представлял опасность для российского государства? И кто, кто мог сотрудничать с тайными агентами? Синьорина Чимбалиони? Отставной капитан Суржиков? Этот чеховский Беликов, то есть Сигизмунд Суходел? Или Варвара? Или Полянский? Или «сахарный барон» Копелевич?

Вирхов вскочил и забегал по кабинету. Вспомнился ему не к месту и ночной звонок господина Короленко, разыскивающего какого-то никому не известного писателя Каретина. Возможно, Короленко что-то знал и желал направить следствие в нужном направлении? Он, прогрессивный защитник бедных и сирых, и снискал себе славу, ввязываясь в самые скандальные судебные процессы. Но Сайкина сирым не назовешь. Вирхову хватило десяти минут, чтобы, созвонившись с редакцией «Русского богатства», выяснить, что с Короленко переговорить нет возможности, а писателя Каретина там не знают.

У Вирхова мелькнула любопытная идея. Он кликнул письмоводителя, велел ему сесть на место и записывать.

– Так, пиши, Поликарп Христофорович. В столбик. Каретин, Коротин, Корытин, Курятин. Записал? На всякий случай еще. Пиши. Калитин, Калинин, Колонии, Колунин. Довольно. Теперь иди.

– Куда? – не понял оторопевший письмоводитель.

– В картотеку, – решительно ответил Вир-хов. – Проверь, не проходили ли по нашим делам люди с такими фамилиями. Если есть, выпиши всех. Может быть, ниточка здесь кроется?

Тяжело вздохнув, письмоводитель с листком в руке отправился выполнять задание.

Вирхов вернулся за свой стол вовремя, раздался телефонный зуммер.

– Вирхов слушает. А, это вы? Добрый день. Все ли благополучно? Как здоровье Полины Тихоновны?

Доктор Коровкин – а звонил именно он, – сообщил старому доброму знакомому, что тетушка жива и здорова, хотя сегодня ночью немало переволновалась из-за длительного отсутствия любимого племянника. Передает привет Карлу Ивановичу. Сегодня за завтраком обсуждали ход следствия по делу Сайкина, и он, Клим Кириллович рассказал о фотографии, которую видел у Суржикова. И тетушка Полина настояла, чтобы он, Клим Кириллович, позвонил следователю и немедленно задал важный вопрос.

– И какой же? – Вирхов насторожился.

А кто делал тот фотографический снимок, на котором изображены сайкинские авторы и Варвара? Выяснил ли Карл Иванович обладателя фотоаппарата? Ведь он мог быть тоже автором издательства – а значит, и убийцей?

Карл Иванович сдержанно поблагодарил доктора Коровкина, передал привет уважаемой Полине Тихоновне и в изнеможении опустился в свое кресло. В принципе, поинтересоваться личностью фотографа не мешает – еще одна персона, побывавшая в приемной накануне смерти книгоиздателя. Не этот ли человек является убийцей? И зачем он явился с фотоаппаратом в редакцию? Не для того ли, чтобы оказаться вблизи письменного стола, в ящике которого лежали запасные ключи?

Вирхов отер пот со лба, встал и подошел к зеркалу, висящему на стене. Из потусторонней глубины глянуло на него несколько обрюзгшее лицо, воспаленные глаза, лоб, перерезанный двумя поперечными морщинами, жидкие тусклые волосы, сквозь которые просвечивала розоватая кожа.

«Ну и видок, – сказал он сам себе. – Ехать или не ехать к синьорине Чимбалиони? Или стоит лучше заняться разработкой новых версий?»

Он двинулся к вешалке и уже взялся было за шинель, как дверь отворилась и в кабинете вновь возник несносный кандидат Тернов.

– Стойте, Карл Иваныч! Стойте! – завопил он с порога. – Открытие необыкновенной важности!

– Что вы так блажите? – Вирхов неприязненно отпрянул. – Зачем такая спешка? Что горит?

– Все псу под хвост! Все версии! Весь блеск интеллекта!

– Выражайтесь яснее, мне некогда. – Вирхов все еще не отпускал рукав шинели.

– Да выслушайте же меня! – продолжал, захлебываясь, Тернов. – Выслушайте! И лучше сядьте, а то на ногах не устоите!

Вирхов обреченно прошествовал к столу и сел, сцепив на столе пальцы обеих рук. Тернов расположился напротив, заложив ногу на ногу, он выказывал нешуточное беспокойство.

– Ну, выкладывайте, – потребовал Вирхов.

– Суходела я в издательстве не застал. А Варвара плачет, госпожа Сайкина еще не приехала, градоначальник из-за наводнения все похороны запретил, когда откроют кладбища неизвестно. Но я все-таки попросил ее пару слов черкнуть – сразу ясно, это не она писала записку.

– И это вас так взволновало? – с сарказмом спросил Вирхов, давно понявший, что Варвара к убийству отношения не имела.

– Нет, но, – торжествующе продолжил Тернов, – как вы и учили, Карл Иваныч, проявил я инициативу.

– На почте были? – догадался следователь.

– Был-был, да только никаких переводов в Лондон никто не отправлял. Вышел я из здания почтамта, глянул вокруг – в такую хорошую погоду опять тащиться на Литейный, чтобы получать от вас тычки и зуботычины? Ну, уж нет! И направился я… Угадайте, куда?

– От гаданий увольте и не тяните кота за хвост. – Вирхов пытался скрыть раздражение.

– В типографию! В ту самую, где печатал Сайкин свои дешевые книжонки!

– И зачем?

– Вы сами, Карл Иваныч, навели меня на эту мысль! Ну, своей версией, что господин. Конан Дойлприезжал в Петербург. Дважды.

– Как это дважды? – вскинулся пораженный вольными фантазиями помощника Вирхов.

– Один раз, чтобы вручить господину Сайкину свою рукопись. А другой, чтобы поквитаться с ним за присвоение гонорара.

– Чушь, милостивый государь, – фыркнул старый следователь, – истинная чушь. Вдумайтесь сами. Если б такое светило пожаловало сюда – вся столица бы гремела банкетами в честь британского гения!

– Да я знаю, что это чушь! – воодушевившись, Тернов вскочил и уперся обеими руками в стол вирховского стола. – Но с какой-то рукописи должен же был наборщик набирать книгу? Так? Так. И проник я в типографию, нашел рабочих, а уж с ними разговаривать я умею.

– Не понял, – прервал его Вирхов, в сознании которого мелькнул зловещий образ полковника Охранного отделения. – В антиправительственные кружки хаживали?

– Вот за это прогрессивная передовая молодежь и не любит нас, служителей закона, – обиделся Тернов, – за стремление всячески унизить личность, надругаться над всем святым.

– Вы эти разговорчики мне бросьте, – побагровел Вирхов, – с огнем играете. И так уж охранка сюда наведывалась.

– Что? – весь вид Тернова являл полнейшую растерянность и беспомощность.

– То, – отрезал Вирхов. – Быстро выкладывайте, что вы там накопали в вашей типографии?

Тернов обмяк и, кажется, готов был заплакать. Губы его задрожали.

– Так старался, из кожи лез, – говорил он, вынимая из кармана сюртука сложенный лист бумаги. – Подобно крысе какой-то вгрызался в Монблан бумажного хлама. И вот благодарность. Извольте, Карл Иваныч. Получите. Первый лист рукописи вашего «Автомобиля».

Вирхов встал и, приняв бумагу, погрузился в ее изучение. Прошла тягостная минута.

– Та-а-к, – протянул Вирхов, исподлобья взглянув на Тернова. – А другие листы, другие там имеются?

– Имеются, да выкапывать трудно, типография-то в подвале. Из-за наводнения там такой кавардак, – вздохнул Тернов. – Не было времени, мчался к вам.

– Вы хоть понимаете, открытие какой важности вы сделали? – угрожающе потряс бумагой Вирхов.

– Я с этого и начал, Карл Иваныч! Прикажите арестовать негодяя! Теперь все ясно! Как он ни скрывался, он изобличен! И мотив у него есть! Вы же читали эту книжонку! Там все изложено, как на духу! Вся история преступления, падение, шантаж, убийство, возмездие. Это точно он!

– Да, почерк похож на тот, который имеется в записке, обнаруженной под каменным котелком. Где она, кстати? Быстро несите!

Павел Миронович бросился в смежную комнатку и принес вещественное доказательство.

Вирхов взял записку и начал сличать буквы в обоих текстах. Затем медленно и тщательно обнюхал записку.

– Узнаю запах. Это он. Действительно, он всегда вызывал у меня подозрения.

– А самое главное – и фамилия говорящая! Теперь этот негодяй от нас не уйдет!

 

Глава 17

После всех треволнений минувшего дня Мария Николаевна Муромцева проснулась поздно. На лекции по истории средневековья она опоздала. Папа опять будет недоволен.

Она взглянула на соседнюю кровать, где, отвернувшись к стене, спала сестра. Тело, очертания которого угадывались под одеялом, казалось окаменевшим. Даже дыхания не слышалось. Мура поняла, что сестра не хочет с ней разговаривать.

Еще бы! Вернулась ночью, в маскарадном костюме, хорошо, хоть догадалась прислать записку, а то родители сошли бы с ума. Мура и Клим Кириллович не знали, что и думать, – как объяснить появление Брунгильды в одной коляске с московской знаменитостью на Невском, если она сообщила, что осталась у подруги в безопасной Рождественской! Сестры так долго не было дома, что Мура всерьез забеспокоилась – неужели, опьяненные друг другом и своей музыкой, Скрябин и Брунгильда все-таки ринулись в пучину волн – кататься на корабле! В наводнение!

А они, действительно, пошутили. Судя по всему, попали на какой-то маскарад. Плясали, веселились. Где только она сумела так промокнуть и где достала этот дурацкий костюм? И ботик потеряла, и манто котиковое испортила. И почему ее сопровождал так же нелепо выряженный Бричкин, а не Скрябин?

Мура, закалывая длинную косу узлом на затылке, сердито сдвинула соболиные брови. Такая гордячка! Ничего не стала рассказывать, а сразу же отправилась в спальню и нырнула под одеяло. Наверное, ей стыдно. Или она натворила глупостей? А может быть, поссорилась с господином Скрябиным?

Тяжело вздохнув, Мура покинула спальню. Умылась и прошествовала в столовую, где ее ожидала, как всегда подтянутая, хотя и с синими кругами под глазами, Елизавета Викентьевна.

– Доброе утро, мамочка. – Мура чмокнула мать в висок, уселась за стол и потянулась к сосискам.

– Брунгильда тебе ничего не рассказала? – Елизавета Викентьевна с надеждой воззрилась на дочь.

– Нет, – виновато ответила Мура и, чтобы отвлечь мать, поинтересовалась: – А что пишут в газетах?

– Они сегодня задержались, готовили отчеты о наводнении. Вода поднялась на 8 футов (244 см), такого сильного наводнения лет пять не было. К счастью, вода спадает. Подсчитывают убытки. Уже известны и первые жертвы. Кажется, пострадал и господин Скрябин.

– Скрябин? Александр Николаевич? – выдохнула в ужасе Мура. – Что с ним?

– Речная полиция обнаружила его поздно ночью на быке.

Мура вытаращилась, сосиска повисла на вилке около раскрытого рта.

– На каменной опоре Тучкова моста, – пояснила Елизавета Викентьевна. – Совершенно не понятно, как он там оказался? Мокрый, с шишками и ссадинами, но в больницу ехать отказался. Доставили к Беляеву – он там остановился. Публичное исполнение Третьей симфонии отменил, собрался отбыть в первопрестольную. Не думала, что такой серьезный композитор способен на столь бесшабашную лихость – лазить по мостам в наводнение.

– Не утонул, и то слава Богу. – Мура облегченно откинулась на спинку венского стула. – А утопленники есть?

– Есть. Глаша в булочную ходила, говорит, у Тучкова какую-то девушку полночи речная полиция искала. А в газетах пишут: на Голодае снесло будку, утонул сторож с семьей. Госпожа Ф. сообщила, что вчера вечером из дому ушла ее прислуга и не вернулась.

– А как звали прислугу?

– Не написано, – покорно ответила мать. – Мура, Мурочка, я так беспокоюсь за Брунгильду. Неужели она тебе совсем ничего не рассказала?

– Нет, спит еще. – Мура меланхолично жевала сосиску. – Я не стала ее будить. Думаю, ничего особенного с ней не произошло. Иначе бы она так спокойно не спала.

– Говорить ли ей о господине Скрябине? – Елизавета Викентьевна озабоченно смотрела на младшую дочь. – Она очень огорчится.

Мура подумала.

– Лучше сказать, – решила она, – пусть возвращается к нормальной жизни. А то гениальный композитор совершенно выбил ее из колеи.

– Да, ты права, – согласилась мать. – А сама, что ты думаешь делать сама?

– Поеду в свою контору. Так я быстрее узнаю у Софрона Ильича, где это он разыскал нашу Брунгильду. Да и почему сам развлекался на бале-маскараде.

– Все очень странно, – согласилась профессорская жена, – на Софрона Ильича не похоже. Может, он в кого-нибудь влюблен?

Мура обиделась. Ей и в голову не могло прийти, что ее помощник посвящает свое время, столь ценное для расследования, ухаживаниям за барышнями.

Она встала и обняла мать. Как хорошо иметь умных родителей! Они понимают, что молодость дана не затем, чтобы плесневеть на лекциях по средневековью!

Мария Николаевна оделась и выбралась из дома. По дороге она обдумывала сообщение матери о странной истории со Скрябиным. Очевидно, Брунгильда пережила ночью удивительное приключение.

Через четверть часа она переступила порог конторы детективного бюро «Господин Икс». На звук дверного колокольчика отозвался Софрон Ильич Бричкин.

– Добрый день, Мария Николаевна! – радостно говорил он, принимая ее пальто. – Когда я служил в артиллерии, в такие дни мы всегда проводили учебные стрельбы. Холодно и ясно. Воздух прозрачный. Видимость превосходная. Ну, конечно, не при таком ужасном ветре.

– Где ваш маскарадный костюм? – перебила его Мура. – И как вы объясните все происшедшее?

Бричкин вздохнул.

– Вам придется набраться терпения, Мария Николаевна, за минувшие сутки много чего случилось.

Мура устроилась за своим столиком и сложила руки на столешнице подобно прилежной гимназшлке.

– А время у нас есть?

– Так точно. – Бричкин щелкнул каблуками.

– Тогда докладывайте. Я слушаю.

Рассказ Бричкина поверг Муру в шок. Неужели Брунгильда с господином Скрябиным отправились во владения графа д'Ассейна? Неужели композитор привез сестру в западню, где ее заперли и откуда она так удачно бежала, а сам скрылся и был наказан стихией?

На эти вопросы, понимала Мура, Софрон Ильич ответить не мог. Он и сам терялся в догадках, каким образом Брунгильда оказалась взаперти.

Однако из сказанного Бричкиным становилось ясно, что сообщники филипповской горничной Настасьи, собравшиеся в задних комнатах паноптикума, связаны с графом д'Ассейном! И вполне возможно, что убийца ученого, способного взорвать Константинополь, был там, в особняке!

– Ума не приложу, – сказал Бричкин, – как теперь вычислить заговорщиков из этого чертова паноптикума. Ведь среди них убийца. Разве что Настасью запугать. Горничную.

– Софрон Ильич! – воскликнула Мура. – А не Настасья ли пропала нынешней ночью? В газете написано, что домой не вернулась прислуга госпожи Ф.!

Бричкин побледнел.

– Они ее убрали! Убили и бросили в Неву. Она их соучастница и свидетель. И во всем виноват я. Я ее вспугнул.

– Ужасно. – Мура прикусила нижнюю губу. – Мы в тупике. Госпожа Филиппова может нас обвинить в похищении ее служанки.

Бричкин вмиг покрылся испариной. Он достал из кармана платок. Вместе с платком на пол вывалились визитки, полученные им в доме госложи Филипповой. Мура собрала их с пола.

– Вы их уже изучили? – спросила она. – Или нет?

– Не успел, – виновато признался Бричкин. – Только мельком взглянул.

– Дайте я посмотрю. – Мура решительно завладела визитками и разложила их на своем столике. – Так, Менделеев, Павлов, Полянский, Бехтерев, Фоворский, Копелевич, Астраханкин – тот самый, пациент Клима Кирилловича. Так… профессор медицины Кистяковский, профессор электротехники… Джакомо Джаманти. А это?

Она крутила в руках шершавую на ощупь визитку, на которой были вытеснены серебряные снежинки, а может быть, серебряные крестики, а может быть, звездочки восьмиконечные… Демидов-младший. ..

– Неужели вы никого не узнали там, ночью, в зале особняка господина д'Ассейна? – спросила она в отчаянии.

Бричкин почесал затылок, в его синих, окруженных черными ресничками глазах появилось виноватое выражение.

– Трудно сказать. Теперь думаю, может, и были там все эти Астраханкины и Демидовы… И дамочка там очень энергичная была.

– Меня беспокоят снежинки-звездочки, – призналась Мура, – они похожи на звезду на вашем маскарадном костюме.

Бричкин захлопал глазами.

– Несите ваш костюм сюда, – велела Мура. – Вы его осматривали?

Бричкин устремился в смежную комнатушку, где хранилось их сыскное снаряжение и небольшой гардероб, нужный для обычных в сыскном деле переодеваний, и принес плащ.

Мура разложила наряд на столе. Черная плотная ткань оказалась шерстяной. Поверх ткани, на груди, аккуратно и искусно нашита восьмиугольная звезда. Края плаща свисали со стола, Мура приподняла один из них, чтобы обследовать швы. Как она и предполагала, справа оказался потайной кармашек… А там…

Сотрудники частного детективного бюро «Господин Икс» уставились на извлеченную из кармана находку – золотой перстень с печаткой. На гладкой поверхности глубокий рельеф: четырехугольник с вогнутыми концами с выпуклым бугорком в центре. По окружности какая-то надпись. Софрон Ильич вытащил из верхнего ящика стола лупу, и сквозь увеличительное стекло оба по очереди прочли «cavalieri di grazzia».

– Неужели настоящий? – Мура поскребла ноготком по бугорку и внезапно крышка поднялась вверх.

– Осторожно, – шепнул ей Бричкин, – не дышите. Там может быть яд.

Мура навела лупу на углубление и действительно увидела там какие-то блестящие кристаллики. Она тут же нажала пальцем на крышку, та бесшумно захлопнулась.

– Та-а-к, – сказала Мура. – Cavalieri di grazzia значит – рыцари, имеющие изъяны в родословной. Если профессор Гревс прав, то вы попали в логово Иоаннитов. Они вас разыщут и убьют. – Она посмотрела на входную дверь. – Обнаружив побег Брунгильды, они выяснят у сторожа, что женщина и мужчина в рыцарских облачениях выходили среди ночи за ворота. Даже если они не видели вашу подводу, они – по крайней мере, кто-то из них – знает Брунгильду! Она ведь известная пианистка! Значит, они найдут ее, а затем уж и вас. Где наше оружие?

– Пистолет здесь, – побледневшими губами пролепетал Бричкин.

– Тогда немедленно домой. Там три беззащитные женщины – мама, Брунгильда и Глаша. Им грозит опасность. По дороге обдумаем план действий. Самое главное – нам не надо их искать. Они сами объявятся. Важно правильно выстроить разговор.

– Важно не опоздать. – Бричкин поспешил к вешалке. – А вдруг они уже обнаружили пропажу и выследили вас и меня?

– Не уверена. – Мура приняла пальто из рук Бричкина. – Я выйду первой.

– Нет, первым выйду я, – возразил Бричкин. – Я все-таки мужчина.

– Хорошо, – согласилась Мура. – Только загримируйтесь. Бороду погуще и усы.

Пока Бричкин переоблачался, она нетерпеливо крутила пуговку на перчатке. Слух ее обострился до предела. Но никто не беспокоил сотрудников частного детективного бюро «Господин Икс».

Наконец появился Бричкин – если б Мура не знала точно, что это он, никогда бы не узнала в почтенном седобородом старике своего помощника.

Они заперли контору на ключ. Минуя низкую арку, свернули в другой двор и оказались на улице. По переулку бойко сновал народец, напуганный ночным наводнением. Мура огляделась. В трусившую пролетку на ходу вскочил мужчина в черной шляпе и длинном пальто. Он отдал приказание извозчику, тот стеганул лошадь, и видение пронеслось мимо. Мура могла поклясться, что черный человек бросил на нее опасливый взор.

 

Глава 18

После припозднившегося завтрака доктор Коровкин собирался навестить юную пациентку, хотя предпочел бы провести этот день в обществе милой тетушки, – хватит с него приключений! Он с ужасом вспоминал минувшую ночь, едва не погубившую его профессиональную репутацию! Слава Богу, астраханкинская дочка выжила, смогли промыть ей желудок вовремя, приняли все необходимые меры. Будь проклят этот аспирин! Если фармацевтика пойдет по пути распространения химических порошков, не миновать эпидемии несчастных случаев!

Привычное воркование милой тетушки действовало как никогда благотворно, и он с удовольствием потворствовал ее любопытству – даже позвонил следователю Вирхову, чтобы задать вопрос об обладателе фотоаппарата, которым сделана суржиковская фотография.

Выкроил он время и для изучения газет. Скрывая неприличную радость, прочел тетушке, что великий композитор Скрябин отбывает в Москву-матушку. Правильно! Петербургские красавицы, конечно, способны вскружить голову и не такому гению, но все же забывать о семье, о жене, о четырех детях – недостойно порядочного человека.

Клим Кириллович взялся было за саквояж, но его остановил телефонный звонок. Тетушка сообщила, что звонит Мария Николаевна Муромцева.

Доктор, приложив к уху трубку, полагал, что ему предстоит наслаждаться словами утешения и благодарности. Но услышанное заставило его побледнеть.

– Клим Кириллович! Милый доктор! – торопливо говорила Мура в трубку. – По телефону объяснить не могу, но вы срочно нужны здесь.

– Что-нибудь с Брунгильдой? – встревожился доктор.

– Нет, да, то есть я все объясню потом! Приезжайте скорее! Я боюсь!

– Погодите, погодите, что случилось?

– Не могу, милый доктор, умоляю вас, выезжайте быстрее! И если у вас есть оружие, непременно возьмите!

Доктор Коровкин понял, что более сказанного он в телефонном разговоре не узнает и стал собираться.

– Что стряслось, Климушка? – Тетушка заглянула ему в лицо. – Куда ты едешь?

– К Муромцевым. Причины вызова не знаю. Надеюсь, ничего страшного. Во всяком случае, все здоровы.

– Беспокойная Машенька, очень беспокойная, – с ехидной хитринкой заметила Полина Тихоновна, – и, кажется, не может без тебя жить. Постоянно обращается.

Доктор зарделся. Он и сам в последнее время замечал, что старается быть рядом с Марией Николаевной не только по ее требованию, но и по своей собственной воле.

По дороге на Васильевский Клим Кириллович находился в состоянии какого-то странного, счастливого опьянения. Он был уверен, что Машенькин телефонный вызов – всего лишь уловка для очередного свидания. Он щурился, глядя в высокую синеву неба, на слишком яркое для ноября солнце, радовался веселым, солнечным бликам в оставшихся от ночного разгула стихии лужах. Посредине Невы вниз по течению плыли дрова, бревна, бочки, ящики с оторванных ночью от причалов дровяных барок или пристаней. На ловлю их на яликах и лодках вышли «пираты» – мастеровые, босяки, яличники, и представители правопорядка – буксирные пароходы речной полиции. Утомленная ночным буйством темная вода сонно ворочалась в огражденном гранитом ложе.

Однако благостное настроение его померкло, когда он увидел в прихожей встревоженное лицо горничной Глаши. Помогая гостю раздеться, девушка с опаской озиралась на входную дверь, которую не замедлила запереть на все цепочки и засовы.

Войдя в знакомую гостиную, доктор был поражен: в ней повисло тягостное молчание, вокруг стола в напряженном ожидании сидели Елизавета Викентьевна, Брунгильда, Мура и какой-то седобородый старик в темных очках под нависшими кустистыми бровями.

Учтиво поцеловав ручки дамам, доктор молча сел, ожидая объяснений. Молчание затягивалось. Клим Кириллович физически ощущал, как неизвестный старик из-под своих очков буравит его взглядом

Доктор перевел глаза на Брунгильду – она была прекрасна как всегда: строгое суконное платье облегало стройную фигуру, золотистые кудри были забраны в высокую прическу, точеный подбородок приподнят, ресницы опущены. Ему не понравилось страдальческое выражение ее лица и подрагивающие бледные губы.

– Как вы себя чувствуете, Брунгильда Николаевна? – спросил он, томясь затянувшейся паузой.

– Она чувствует себя ужасно! – вместо сестры ответила Мура. – Она потеряла память. Она не помнит, как оказалась на бале-маскараде в доме графа д'Ассейна.

– Меня чем-то опоили. Каким-то эликсиром. Может, с наркотическими веществами, – жалобно простонала Брунгильда, не поднимая глаз. – Я в ужасе. Мне кажется, я спала и видела кошмары. Мрак, какие-то люди в зловещих плащах, горящие костры. То ли меня хотели принести в жертву, то ли кого-то сжечь на кострах. Я почти ничего не помню.

– Мы пытаемся выяснить, что же было с Брунгильдой этой ночью. – Мура покосилась на старика – тот важно кивнул.

– Мы еще не осмотрели плащ, в котором ты приехала, дорогая, – сказала Елизавета Викентьевна. – Может быть, Глаша его принесет?

Брунгильда молча кивнула.

Когда черное одеяние с восьмиконечной звездой на груди было доставлено в гостиную, Мура и старик резво вскочили и принялись расправлять на столе наряд. Они судорожно мяли и ощупывали каждую складочку ткани, каждый шов.

– Что вы ищете? – не удержался доктор Коровкин.

– Ничего – ответила Мура. – Здесь есть карманы, но они пусты. Там ничего не было, сестричка?

– Было, – нехотя призналась Брунгильда. – Я вчера вынула и засунула под подушку.

– Зачем? – изумилась мать.

– Хотела потом рассмотреть. Но не успела. Вы меня подняли ни свет ни заря.

– Какая заря? – возмутилась Мура. – Уж вечер скоро! Брунечка! Душенька! Принеси свои сокровища из-под подушки!

Брунгильда пожала плечами, встала и направилась в спальню. Через минуту она вернулась со смятыми бумажками в руке.

– Давай, давай же! – нетерпеливо протянула руку Мура и начала разглаживать поверх плаща на столе бумажные листы.

– Так, это счет из ресторана… На сумму восемь рублей, «Данон»… Так… А это железнодорожный билет… А это, кажется, письмо… Но на французском… Так… Так…

– Хорошо ли читать чужие письма? – спросил доктор, которому с каждой минутой все больше не нравилось происходящее.

– Погодите, милый доктор, – прервала его Мура. – Здесь ничего личного. Перевожу: «Мон ами, благодарю вас за присланные документы и выражаю уверенность в том, что ваши заслуги будут по достоинству оценены магистром… Чаша Грааля должна быть полна знаний… Высший рыцарский совет Царьграда награждает вас за блестяще проведенную операцию крестом в петлицу…. Ваш брат Бертло».

– Бертло известнейший ученый, – воскликнула Елизавета Викентьевна. – Но как он оказался в Царьграде…

– Это я так перевела, мамочка, – вздохнула Мура. – Здесь написано – в Базеле. Базель – Василий, а Василий и означает – царь, значит Базель – Царьград.

– По-твоему, Константинополь – это тоже Базель? – с опаской спросила Елизавета Викентьевна. – Вас этому на курсах учили?

– Чушь какая-то, – подала голос Брунгильда. – Константинополь в Швейцарии?

– Меня больше интересует адресат письма, мсье Бертло, – сердито заметил доктор. – Письмо надо вернуть по назначению. Нехорошо. Может быть, он его ищет.

– Конечно! – Мура всплеснула руками. – И он может в любую минуту явиться сюда! У вас есть оружие?

– Зачем вы меня пугаете? – Доктор вскочил в возмущении, тем более что старик полез проверять свой карман. – Неужели из-за этой бумажки адресат устроит перестрелку с беззащитными женщинами?

– Устроит, устроит! – уверенно заявила Мура, пряча заветный листок в складках лифа. – И запомните хорошенько, мы ничего не видели и не знаем, у нас ничего нет. Отпираемся как можно убедительней.

– Но зачем? Зачем? – возопил доктор Коровкин.

– Мы не знаем его имени! Оно здесь не указано. И он может явиться сам, а может прислать посланца…

От звука звонка из прихожей все вздрогнули. Старик вынул из кармана пистолет и вышел. Доктор онемел. Мура взяла плащ со звездой и кинула его на спинку стула. Все чинно расселись по местам и замерли.

В дверях гостиной явилась Глафира и возвестила:

– Брунгильда Николаевна, изволите ли вы принять мадемуазель Воронину?

– Мадемуазель Воронину? – переспросила старшая профессорская дочь, растерянно обводя взором домашних.

– Разреши ей войти, – зашептала Мура. – Не волнуйся.

– Проси, – хрипловато велела Брунгильда, не поворачивая головы к служанке.

Мадемуазель Воронина оказалась ладной, миловидной женщиной, полноватой для своих лет – ей было не более двадцати. Ее вишневое платье из бархатного пана украшали обильные рюшечки, розетки и модные широкие рукава с узкой манжеткой с воланом у кисти. Шляпку с высокой тульей и завязками, несмотря на позднюю осень, венчали золотистые ветви искусственного винограда – последний крик моды,

Мадемуазель Воронина подняла густую вуаль, на свежем личике блестели темные глаза, пухлые губы были ярко накрашены.

– Мадемуазель! – обратилась она чересчур громко к Брунгильде, нервно оглаживая широкие кисти, плотно обтянутые перчатками. – Могу я переговорить с вами наедине?

Брунгильда встала, выпрямилась во весь рост.

– Мне нечего скрывать от своих родных, – металлическим голосом произнесла она.

– Тогда пеняйте на себя!

– Мадемуазель! – Доктор Коровкин шагнул к наглой особе. – Извольте объяснить ваши слова!

– Она знает, о чем я! – дерзко ответила доктору мадемуазель Воронина. – Я каждый вечер играю со смертью. И соперниц я не потерплю!

– Милочка, – попыталась сгладить напряжение Елизавета Викентьевна, беспомощно взглянув на доктора и дочерей, – прошу вас, присядьте. Это какое-то недоразумение.

– Вы ошибаетесь! – парировала гостья. – Недоразумения нет. Вчера мон ами весь вечер увивался вокруг вашей дочери! Зачем она явилась туда, где ей не место? Мне не до смеха, уверяю вас, – в голосе молодой особы зазвучали визгливые нотки, – когда человек, от которого зависит мое будущее, лакомится фарфоровыми блондинками!

– Выбирайте слова, мадемуазель! – взмолилась Елизавета Викентьевна, с ужасом глядя на свою старшую дочь.

– Я не понимаю, о чем речь, – сказала Брун-гильда матери. – Здесь что-то не то!

– То! То! – разъяренная гостья бросилась к черному плащу, висящему на спинке стула. – А это что? Что это, я вас спрашиваю! Может быть, здесь, у вас, в потайном кармашке хранится и его любовная записка? Признание? Назначение свидания?

– Не трогайте, отдайте, отпустите! – Мура схватила плащ и потянула его к себе. – Там ничего нет, ручаюсь вам.

– Я хочу убедиться в этом сама! – рычала мадемуазель Воронина.

– Ладно, ладно, – уступила Мура, – только потом отдадите?

– Мне таких тряпок не надо, у меня своих полно, – прошипела эксцентричная девица.

Мура резко выпустила из рук ткань, и гостья повалилась со своей добычей на пол. Клим Кириллович, а следом за ним из-за портьеры и седобородый старик бросились к поверженной победительнице и помогли ей подняться. Злобно посверкивая исподлобья черными глазами, мадемуазель Воронина убедилась, что записок нет, и кинула плащ на пол.

– Предупреждаю, – заявила она Брунгильде. – В цирк – ни ногой. А то ненароком уроню что-нибудь с проволоки, да прямо на вашу кудрявую голову.

– Не желаете ли чашечку чая? – сконфуженно предложила хозяйка дома. – Попробуем все выяснить, разрешить недоразумение.

– Мне некогда! Я должна найти изменника! – отрезала мадемуазель Воронина. – И потом, на улице холодно, а в коляске меня ждет Сигизмуша. Так что, мерси боку.

Странная визитерша легко повернулась и выбежала из гостиной. Старик прытко кинулся вслед за ней. Мура подняла с полу злосчастный плащ и вновь повесила его на спинку стула.

– Это… это… – оскорбленный до глубины души доктор, в сознании которого клокотали самые фантастические предположения, не знал, как сформулировать вопрос. – Это и есть адресат письма мсье Бертло? Со всей этой чушью о рыцарских советах и Царьградах-Базелях?

– Доченька, прошу тебя, объясни, кого здесь искала мадемуазель?

Брунгильда покосилась на доктора.

– Не знаю.

– Может быть, она поклонница господина Скрябина? – предположил Клим Кириллович.

– Ты была сегодня ночью со Скрябиным? – испугалась Елизавета Викентьевна.

– Не помню, – пробормотала Брунгильда, пряча глаза от матери.

– Не думаю, – пришла сестре на выручку Мура. – Софрон Ильич обязательно бы узнал Скрябина, его портреты есть в каждой нотной лавке. А мадемуазель Воронина наверняка – синьорина Чимбалиони, похожа на свои афиши, и про цирк она говорила. Но кого она имела в виду. Кто ее мон ами?

– Надо было отдать ей записку, – мрачно сказал доктор, – возможно, мсье Бертло писал именно ей. Познакомился с ней во время ее гастролей, цирковые артисты разъезжают по всему миру.

– Я не помню из лекций господина Гревса, были ли среди рыцарей Иерусалима женщины и вручали ли им крест в петлицу, – ворчливо возразила Мура.

– О! – доктор Коровкин схватился за голову. – Да какое вам до всего этого дело? Отдайте записку – и перестаньте мучить нас всех.

– Я бы отдала, – тяжело вздохнула Мура, – но она сама сказала, что ее в коляске кто-то ждет… А если адресат именно он? И вся сцена ревности искусно разыгранная комедия?

– Это Сигизмунд Суходел всего-навсего, – простонал доктор, – компаньон покойного Сайкина. Он ни при чем!

– А я в этом не уверена, – упорствовала Мура.

– Ты права, Машенька, – поддержала младшую дочь изнуренная всем произошедшим мать. – Крест в петлицу больше к лицу мужчине.

– Если эта негодяйка разыграла комедию, а вовсе не ревнует, я ее убью сама, – с трудом скрывая ярость, процедила сквозь зубы Брунгильда. – Да кончится ли когда-нибудь весь этот кошмар?

Ответом ей стал электрический звонок из прихожей.

– Может быть, это Николай Николаевич? Или хотя бы его ассистент Прынцаев? – с робкой надеждой спросил доктор, глянув на Муру.

Она приложила палец к губам.

После недолгого ожидания белая створка двери отворилась, и в проеме возникла Глафира, с визитной карточкой на подносике.

– Господин Коровкин, – сказала она растерянно, – вас спрашивает господин Астраханкин. Прикажете принять?

Клим Кириллович вопросительно уставился на Елизавету Викентьевну, та автоматически поправила прическу.

– Обязательно, – зашипела Мура, сделав, умоляющие глаза.

Елизавета Викентьевна, не дождавшись реакции доктора, согласно кивнула. Глаша вышла, и вскоре на пороге возник элегантный высокий господин средних лет, довольно плотный, в темно-синей тройке и белоснежной рубашке, высокий ворот которой подпирал строгий галстук с коралловой булавкой. Черная с проседью шевелюра и такая же, стриженная полукругом бородка обрамляли благообразное румяное лицо.

– Прошу прощения, если нарушил ваш покой, – сказал он, сияя располагающей улыбкой. – Позвольте?

Он представился, неспешно подошел к хозяйке и поцеловал протянутую ему руку. Затем с исключительной аккуратностью приложился пушистыми усами к ручкам барышень. И только после этого пожал руку доктору.

– Телефонировал вам домой, уважаемый Клим Кириллович, – объявил он, усаживаясь на предложенный стул, – да разведал, что вы сюда отправились. Не утерпел. Захотелось поблагодарить вас за то, что ночью спасли мое сокровище.

– Я как раз собирался к вам, но обстоятельства задержали, – смущенно пробормотал доктор.

– Анечка прекрасно себя чувствует, немножко бледненькая, но уже готова резвиться. Страшно представить, что моя дочь едва не погибла. И я отсутствовал. Дела, знаете ли, для них и стихия не заказ, пришлось ехать к графу д'Ассейну. И ведь полон дом прислуги, мать грамотная женщина. А за ребенком уследить не могут.

Господин Астраханкин остановил внимательный взор на бледной Брунгильде.

– Я лишь выполнял свой профессиональный долг, – заметил доктор.

– Вот и я, господин Коровкин, – продолжил Астраханкин, внимательно разглядывая старшую профессорскую дочь, – поспешил вас лично отблагодарить. Гонорар гонораром, но примите от меня маленький презент. С радостью бы выхлопотал бы для вас крест в петлицу, по собственному опыту знаю, как радуют такие знаки отличия, но надеюсь, мой дар вам тоже понравится.

Он снял с пальца перстень и протянул его доктору Коровкину.

– Я не могу принять такой дорогой подарок, – возразил Клим Кириллович.

– Вы обидите господина Астраханкина, – с внезапной горячностью вступила Мура, – берите и благодарите. Действительно, жизнь ребенка дороже золота.

Доктор смущенно принял перстень. Мура, не скрывая любопытства, нагнулась, чтобы лучше его рассмотреть. Это был перстень с печаткой. На его поверхности вырисовывался четырехлистник с бугорком в перекрестье. Но надписей никаких.

– А нет ли в этом перстне тайника? – спросила она господина Астраханкина, передвинувшегося к стулу, на спинке которого висел черный плащ.

– Тайник есть, – ответил Астраханкин. – Нажмите на кнопочку. Внутри на крышке найдете мою фамилию.

– Вы шутите, – Мура отпрянула, – в тайниках хранятся яды.

– Вы слишком романтичны! – улыбнулся Астраханкин. – «Волшебный дар Изоры»! Глупостям учат вас в гимназиях. Клянусь своей дочерью, яда там нет.

– Машенька у нас большая шутница и выдумщица, – пояснила Елизавета Викентьевна и растроганно добавила: – Я понимаю ваше состояние. Это ужасно, лишиться ребенка. Слава Богу, все обошлось. Да и Клим Кириллович мог пострадать. Он прекрасный доктор, обидно было бы из-за досадной ошибки потерять репутацию, когда уже пора думать о собственной клинике…

Астраханкин в задумчивости посмотрел на смущенного доктора.

– Клим Кириллович, если наши интересы совпадут, то не исключено, что среди моих благотворительных заведений появится и клиника. Думаю, и граф д'Ассейн, известный благотворитель, с удовольствием присоединится ко мне, он и к наукам неравнодушен.

– Приятно, когда состоятельные люди тратят свои капиталы на благотворительные дела, а не на пустые развлечения, – с воодушевлением заметила Елизавета Викентьевна и не удержалась, выговорила наболевшее: – Что может быть нелепее маскарадов во время наводнения?

– Не каждый маскарад нелеп, – мягко возразил Астраханкин, – иногда и за пустыми развлечениями скрываются самые благородные цели. – Он взял наконец в руки черный плащ со спинки стула. – Наряд знакомый… Вчера у графа… Вы там были? Мне кажется ваше лицо знакомым. – Он с восхищением смотрел на точеный профиль золотоволосой красавицы. – Эти противные капюшоны… Значит, мы еще с вами встретимся. – Он скомкал плащ и бросил его на прежнее место. – Позвольте? – Он склонил крупную черноволосую голову и со значением поцеловал руку Брунгильде. – Позвольте откланяться.

Лицо гостя приобрело каменное выражение, глаза потухли, он повернулся и оставил гостиную.

В повисшей тишине Муромцевы и доктор напряженно ждали, когда за посетителем захлопнется дверь и раздастся отдаленный звук железного засова.

– Фу. – Мура в изнеможении откинулась на спинку дивана. – Вы заметили? Он пришел сюда, чтобы осмотреть этот плащ. Он его незаметно ощупал! Я видела!

– Причину своего визита он объяснил внятно и убедительно, – охладил ее пыл доктор. – Не приписывайте господину Астраханкину своих фантазий.

– Но он подарил вам этот проклятый перстень! – вскричала Мура. – А там яд! Я уверена! Едва вы откроете крышку и вдохнете кристаллики, вы умрете!

– Зачем ему надо убивать спасителя его дочери? – вытаращился на Муру доктор.

– Как вы не понимаете? – воздела она руки к потолку. – Потому что он увидел здесь этот проклятый плащ! Потому что он думает, что вы завладели письмом мсье Бертло! А вы уверены, что он не знает о вашей дружбе со следователем Вирховым? И потом! Потом! Вы ведь можете уличить его в убийстве!

– Об убийствах слышать не хочу, – всхлипнула Брунгильда.

В голосе Муры доктор расслышал что-то, что вернуло его к мысли о необходимости скрывать ото всех важную информацию… Ведь она расследует дело… Или уже не расследует?

– Мура, ты думаешь, что мсье Бертло писал письмо именно господину Астраханкину? – спросила Елизавета Викентьевна.

– Вполне возможно, – внезапно пыл Муры остыл. – Если только его не подослал истинный адресат.

– Но ведь какой-то крест в петлице у господина Астраханкина есть, – заметила профессорская супруга, – он сам признался.

– А если такой знак в Петербурге имеют и другие рыцари? – задумчиво ответила Мура. – Все-таки не хочется подозревать такого достойного человека. Надо все хорошенько обдумать.

– Надо показать господину Астраханкину письмо мсье Бертло! – заявил доктор.

– Клим Кириллович, не сердитесь, – попросила Мура. – Хотя синьорина Чимбалиони….

– Ты думаешь, она искала у нас господина Астраханкина? – встрепенулась хозяйка. – Это он ухаживал за нашей Брунечкой и вызвал такую вспышку ревности у циркачки? Странно, такой благовоспитанный господин, и так любит свою дочь.

– Нет, нет и нет! – вскочила Брунгильда. – Вы меня сведете с ума! Не ухаживал за мной этот торговец!

– Ты просто не помнишь! – возразила Мура. – Ты же сама говорила, что тебя опоили каким-то наркотическим зельем….

– О Боже! – Доктор рухнул на стул. – Скорей бы пришел Николай Николаевич! Он во всем разберется!

Пристыженные женщины прикусили язычки, и как раз вовремя – из прихожей послышался звук электрического звонка.

– Вот и он, – облегченно вздохнула Елизавета Викентьевна, – пора. Сейчас все расставим по своим местам.

Но вместо профессора в белом проеме дверей вновь появилась Глафира.

– Господин Холомков, Илья Михайлович. Изволите принять?

Елизавета Викентьевна и Брунгильда переглянулись, Клим Кириллович недовольно поморщился, а Мура снова умоляюще зашипела:

– Пустите, пустите его, прошу вас.

Доктор вспыхнул.

– Проси, – обреченно вздохнула Елизавета Викентьевна, сквозь охватившее ее волнение она заметила по некоторым, одной ей понятным признакам несомненный внутренний трепет и у дочерей.

Когда на пороге гостиной возник рослый красавец, легонько тряхнувший пышной русой шевелюрой – в знак общего сдержанного поклона, – и обвел пространство своими синими глазами, в которых проплывали туманные облачка, женщины задержали дыхание и изобразили прохладную учтивость. Разъяренный доктор Коровкин закашлялся от ударившего в нос пряного дуновения дорогого одеколона.

– Прошу прощения за внезапный визит, – сказал Илья Михайлович, собираясь приступить к целованию дамских рук.

Он не успел сделать и шага, как внезапно вскочила Брунгильда и выкрикнула:

– Что все это значит? Как вы смеете меня преследовать?

Улыбка медленно сползла с губ русского Адониса.

– Зачем вы здесь? – продолжила Брунгильда. – Что вам от меня надо? Проклятый плащ? Так забирайте его и уходите!

Она бросилась к стулу, схватила в охапку черный плащ с капюшоном, ткнула его в грудь Ильи Михайловича и топнула ножкой.

– Вон! Вон! Не смейте мне показываться на глаза вместе со своей синьориной Чимбалиони!

– Брунгильда! – Елизавета Викентьевна и доктор заторопились к девушке.

– Уходите! – кричала Брунгильда. – Она вас там ждет!

Пятясь к дверям, со скомканным плащом в руках, Илья Михайлович растерянно бормотал:

– Прошу вас, успокойтесь… Вы ошиблись… Ее там нет…

– А кто там вас ждет? – набросилась на Холомкова Мура.

– Герр Вернер… мой приятель…

Мура едва вспомнила человека, имя которого слышала один раз в жизни. Неожиданно разъярившись, она пронзительно взвизгнула:

– Я все расскажу госпоже Малаховской!

 

Глава 19

Карл Иванович Вирхов спешно покинул здание Окружного суда на Литейном, рядом с ним рысцой трусил кандидат на судебные должности Павел Миронович Тернов. Юный юрист бережно прижимал к груди портфель, где лежали должным образом оформленные бумаги, – товарищ прокурора, покоренный безупречной логикой опытного следователя, без колебаний подписал разрешения на обыски и арест, о которых тот хлопотал.

Следователь теперь точно знал, кто убийца книжного воротилы Сайкина. Этот человек фотографировал Сайкина, Суржикова и компанию в издательстве. Карл Иванович в который раз за свою многолетнюю практику убедился, что стоит начать расследование, как из массы ежедневных случайностей обязательно всплывают имеющие непосредственное отношение к делу. Такой судьбоносной случайностью стала и демонстрация тщеславным морским волком доктору Коровкину знаменательной фотографии.

Теперь Вирхов направлялся к Суржикову, важнейшему свидетелю в запутанном деле, чтобы прихватить его на очную ставку с убийцей. По дороге Вирхов заглянул в участок, забрал околоточного – на случай, если потребуется применять силу.

Прислуга провела Вирхова и его спутника в запущенную комнату, служившую и гостиной, и столовой. Любитель кактусов и двое его друзей хлопотали вокруг винной бочки, водруженной на деревянную лавку, пребывая в изрядном подпитии.

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – растерянно пробормотал Суржиков, узрев на пороге человека в шинели и форменной фуражке. – Чем обязан?

– Вижу, некстати, – пробасил важно Вирхов, осматривая необычное убранство гостиной. – Что празднуем?

– Праздника особого вроде нет. – Суржиков поскреб затылок и просиял: – Да душа у меня поет! Зацвел мой самый драгоценный кактус. Видимо, от повышенной влажности и упавшего давления. Эх, такие наводнения, да почаще бы… Поверьте мне на слово, этот кактус – панацея от мужской слабости!

– Это он? – Вирхов брезгливо сощурился, уставившись на подоконник: там, из цветочного горшка торчал внушительный зеленый столб с безобразными колючками, на его макушке вспучилось нечто розовое, в основании столба примостились два пузатых, ершистых шарика.

– Нет, ваше превосходительство, это мелочь, дрянь. А вот извольте взглянуть на настоящее чудо!

Суржиков мелкими шажками перебежал к двери, ведущей в смежную комнату, и распахнул створки. Взору Вирхова и выглядывающего у него из-за плеча раскрасневшегося Тернова предстала кактусовая оранжерея с брезентовым ложем хозяина посередине. Комната была жарко натоплена.

– Вон, на скамеечке, видите? Это и есть мой триумф, – горделиво прошептал Суржиков, с любовью глядя на невзрачный голубовато-серый шарик с желтоватыми пятнами, въевшимися в колючки подобно болячкам. – Боится сквозняков, долго любоваться нельзя.

– Вы и Сайкина этим зельем кормили? – скривился Вирхов, для которого таинственная смесь, обнаруженная в котелке Сайкина обрела зримую реальность: помимо сельдерея и соли, там мог быть и кактус.

Суржиков разом поскучнел.

– Цветения он не дождался. А отросток у меня запросил. Как издателю откажешь? Опять-таки опыт полезный.

Вирхов хмыкнул.

– На потайную квартиру Сайкина хаживали?

Морской волк не стал запираться – личность таинственного старьевщика в морской форме была установлена. Довольный, что одной загадкой в деле меньше, Вирхов вернулся к столу, возле которого притихли, словно стараясь стать еще невзрачнее и незаметнее, суржиковские собутыльники.

– Кто такие? – следователь насупился. Вместо мужичков отозвался хозяин квартиры:

– Друзья мои давнишние, из отставных служащих, сами ко мне пожаловали. С уловом. Вода-то спадает, ваше превосходительство.

– Так эту бочку из воды выловили?

– Так точно, ваше превосходительство, у вас глаз опытный. Стихия, она и есть стихия. Сколько добра погибло! Нам такую бочку вина и в складчину не купить, а тут задаром досталась! Когда я плавал, мы иной раз и не такие бочонки вылавливали – вся команда гуляла напропалую.

– Вам и сейчас надобно всю команду созывать, – проворчал Вирхов. – Чего не открываете?

– Дак пока дотащили, пока отдышались, пока рассмотрели. Тут и вы нагрянули. Извините, зачем изволили пожаловать? – В голосе Суржикова слышалось явное нетерпение.

– На днях вас посещал доктор Коровкин, – сказал Вирхов строго, – и вы показывали ему фотографию. Где она?

– Здесь, здесь. – Суржиков с готовностью достал из комода снимок, на котором были изображены покойный Сайкин, его дочь, Суходел, Малаховская, Полянский, Суржиков.

– А кто снимал? Кто фотографировал? – спросил Вирхов, заранее предвкушая ответ.

– Фамилии не помню, – заторопился с ответом хозяин, – мужчина-красавец, фотографический аппарат дорогой, из-за границы, на шее висел у него в кожаном футляре. Сопровождал госпожу Малаховскую. – Суржиков явно пребывал в недоумении. – А почему вы спрашиваете?

– Вы же сами назвали Сайкина убитым, – ошарашил хозяина Тернов. – Так, может, он и есть убийца?

– Я как-то не подумал, – трехдневная щетина не могла скрыть внезапную бледность бывшего морского волка, – тысяча чертей на сундук мертвеца…

– И бочонок рому, – подхватил со значением Тернов. – Собирайтесь.

– Зачем? При чем здесь я? – отпрянул Суржиков. – Мне некогда, у меня друзья…

– Друзья подождут, – отрезал Вирхов. – Кроме того, они вдвоем с бочкой вина не справятся. Останется и вам.

– Ну уж нет, справятся, – запротестовал Суржиков. – Но если надо служить закону, я могу. Хотя у меня слабое сердце.

– А если у вас слабое сердце, – раздельно произнес Вирхов, – и доктор Коровкин это подтверждает, то придется бочку с вином у вас конфисковать. Во-первых, она не ваша. Может быть, ее будет разыскивать хозяин, тот же Астраханкин. У него винный погреб размыло. А во-вторых, вам пить вредно для здоровья.

– Что вы, ваше превосходительство! – взвыл бывший морской волк. – Сердце у меня уже не болит. И бочку вряд ли кто-то искать будет. Кому она нужна?

– Где это видано, чтобы бочками вина так запросто разбрасывались? – Вирхов принял решение. – Бочка арестована. Все присутствующие свободны. Господин Суржиков, поедете с нами

Гости бывшего капитана понуро покинули комнату, не решаясь вступать в пререкания со служителем закона.

– И велите околоточному зайти, он за дверью дожидается, – крикнул им вслед Вирхов.

Когда околоточный явился, следователь объяснил ему задачу – доставить бочку в здание Окружного суда. А сам вместе с Терновым и Суржиковым отправился к господину Холомкову, имевшему собственный дом у Измайловского проспекта, во 2-й роте.

Швейцар сообщил, что хозяин дома, принимает гостей. Представители закона и их невзрачный спутник освободились от пальто и калош и прошествовали в приемную, отделанную под мрамор. Дубовая с позолотой боковая дверь бесшумно открылась, и оттуда выскользнула горничная в туго накрахмаленном белом фартучке и в кружевной наколке на светлых приглаженных волосах. Не сразу, но Вирхов узнал в ней Манефу.

– Вот так встреча! – поразился Тернов. – Никак не ожидал! Наряд вам к лицу! И интерьер тоже. Вы даже похорошели!

– Не понял, – сказал Вирхов. – Что вы здесь делаете, голубушка?

– Служу, – нимало не тушуясь, ответила зардевшаяся Манефа. – Хозяин-то помер, работу я потеряла. Господин Рымша приказали, чтобы ноги моей в его доме не было. Куда ж бедной девушке деваться?

– А как вы оказались здесь? – допытывался Вирхов.

– Варвара Валентиновна помогли, – ответила Манефа. – Они, благодетельница, боялись, вдруг я матушке их проболтаюсь о подвигах покойного супруга…

Вирхов отшатнулся как от удара по лицу.

– Зачем же столько цинизма? Нельзя без злоязычия обойтись?

Манефа ухмыльнулась и отвела глаза.

– Доложи барину, что есть к нему срочное дело. – Вирхов вынул визитку из кармана и протянул горничной.

– Барин не один, у него гости, – упрямилась та.

– Не твоего ума дело, – побагровел Вирхов. – Докладывай.

– А про господина как докладывать? – Манефа уставилась на скукожившегося Суржикова.

– Поторопись, голубушка, – вконец рассердился Вирхов. – Уверен, не случайно ты здесь, милая. И Варвара Валентиновна ни при чем. Плачет по тебе каторга, плачет.

Манефа пожала плечами и отправилась докладывать.

Через минуту она пригласила Вирхова, Тернова и Суржикова проследовать в гостиную Ильи Михайловича Холомкова. Хозяин встретил их приветливо, широким жестом указал на стулья светлого ореха, с новенькой обивкой голубого бархата, – впрочем, и все в этой голубовато-серой гостиной было новенькое и дорогое. Стены ее, затянутые полосатым шелком, вместо привычных гравюр и картин были украшены плоскими застекленными ящиками с коллекциями мертвых жуков и бабочек и многочисленными любительскими фотографиями в дорогих рамках: портреты групповые и персональные. На диване, рядом со столиком, где стояли хрустальный графинчик с вином и бокалы с темным бордовым напитком, расположилась синьорина Чимбалиони. В вишневом бархатном платье она смотрелась в голубой гостиной на голубом диване чрезвычайно эффектно. Смущенный Тернов уставился на невозмутимую Шарлотту – цирковая дива картинно поднесла к алому ротику тоненькую, длинную пахитоску, собираясь вдохнуть в себя очередную порцию сладкого табачного дыма.

Около нее застыл ладный рыжеволосый мужчина в форме полковника артиллерии.

– Прошу прощения, Карл Иваныч, – Холомков слегка поклонился, – беседую с друзьями. Готов представить, если наше общество окажется для вас желательным.

Вирхов поморщился:

– С фройляйн знаком, поклонник ее таланта. – Он обернулся к полковнику.

– Полковник Вернер, Вильгельм Саввич, – поклонился тот, – служу в Главном артиллерийском управлении.

Вирхов представил своих спутников. Тернов хотел, но не решался подойти к обворожительной канатоходке и поцеловать ее пухленькую ручку с отполированными ноготками. Суржиков застыл у дверей, как обшарпанный монумент, и только бегающие глазки выдавали в нем живого человека.

– Чем обязан? – холодно поинтересовался Холомков.

– Ваши гости будут нашими понятыми, – многозначительно ответил Вирхов. – Всем оставаться на своих местах.

Прекрасное лицо хозяина вытянулось.

– Именем закона вы арестованы, – рявкнул Вирхов.

– Именем закона? – повторил машинально Холомков. – Почему?

Он глянул на софу, где валялся скомканный черный плащ, который совсем недавно всучила ему разгневанная дочь профессора Муромцева. Неужели барышня натравила на него следователя, обвинив в домогательствах и преследовании?

– Милостивый государь, вы обвиняетесь в умышленном убийстве господина Сайкина! – заявил Вирхов.

Не ожидавший разоблачения преступник побледнел и раскрыл рот. Цирковая канатоходка спрыгнула с дивана, пепел с пахитоски упал на светлый ворс ковра. А полковник Вернер покраснел так, что веснушки на его лице стали незаметны, и после паузы шагнул вперед.

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – он щелкнул каблуками, – здесь какое-то недоразумение. Какие есть доказательства? Мне не верится, что мой друг мог совершить преступление.

Вирхив тяжелым взором смерил полковника с головы до ног.

– Доказательства у нас есть, – веско сказал он. – Готов изложить. Знаете ли вы этого господина?

Вирхов ткнул пальцем в сторону скукожившегося Суржикова и посмотрел на Холомкова.

– Не имею чести, – облизнув побледневшие губы, просипел русский Адонис.

– Господин Суржиков, а вы опознаете этого господина?

– Он это, он, точно он, – проблеял морской волк, которому впервые за богатую приключениями жизнь пришлось опознавать преступника.

Холомков с ужасом уставился на гостя в поношенном кителе.

– Вы приходили с фотоаппаратом в редакцию издательства Сайкина и фотографировали покойного и его авторов, – недовольно уточнил Вирхов, вводя очную ставку в приличное русло.

– От этого я не отказываюсь, – нерешительно ответил Холомков, – был как-то. Сопровождал госпожу Малаховскую.

– Среди фотографируемых вами авторов и господин Суржиков, он вас опознал, – сурово пояснил Тернов.

– Я не понимаю, что из этого следует. – Холомков, приосанился, на поблекшие щеки вернулись розы. – Какая здесь связь со смертью господина Сайкина?

– Лучше вы сразу признайтесь, – предложил Тернов, – это облегчит вашу участь.

Холомков подошел к столику, отодвинул онемевшую диву, долил в бокал вина, отхлебнул и сказал:

– Думаю, вы знаете больше меня.

– Не сомневайтесь, Илья Михайлович. – Вирхов с подозрением следил за действиями хозяина. – И прошу вас поставить на место бокал. Надеюсь, вино не отравлено и вам не удастся уйти от правосудия.

– Как отравлено? – взвизгнула канатоходка. – И я его пила!

– Успокойтесь, синьорина, – криво улыбнулся Холомков, – господин следователь шутит.

– Мне не до шуток, – посуровел Вирхов. – Итак, вы явились в редакцию, чтобы якобы сфотографировать издателя и его авторов. А на деле искали повод проникнуть в сайкинскии кабинет и похитили запасные ключи от квартиры.

– Очень интересно, – Илья Михайлович уселся на диван и закинул ногу на ногу, – продолжайте, прошу вас. Прямо настоящий роман.

– Вот-вот, голубчик, вы и проговорились, – злорадно потер ладони Вирхов. – До романа мы еще доберемся. А пока что продолжим. Вы похитили ключи. И под покровом ночи явились в дом Рымши – причем облаченным в монашеское одеяние. Вон оно на софе красуется.

– Застали голубчика врасплох, – поддакнул Тернов, – не успел спрятать вещественные доказательства.

– Есть свидетели, которые видели подозрительную монашку или монаха, выходящего среди ночи из дома Рымши, – подтвердил Вирхов. – Это были вы.

– А какой у меня мотив? – Холомков нагло оскалился.

– Сначала я думал, что вы руководствовались ревностью – старый развратник посягнул на близкую вам особу. – Вирхов насмешливо поклонился изумленной циркачке.

– Я? Ревновал к Сайкину? – Илья Михайлович театрально захохотал, синьорина Чимбалиони недовольно ткнула коварного любовника кулачком в плечо.

– Эту ложную версию мы отбросили. – Тернов покраснел. – Если бы не счастливая случайность, никогда бы не подумал, что вы балуетесь сочинительством.

Улыбка сошла с лица Ильи Михайловича Холомкова. Он встал.

– Господа! – твердо заявил он. – Я готов слушать вас и дальше, но хотелось бы ближе к фактам. О чем вы говорите?

– Мы говорим, батенька, – Вирхов гневно сощурился, – что вы втайне от всех написали уголовную повесть. И предложили ее для публикации господину Сайкину. И называлась повесть «Автомобиль Святителя Николая». В ней вы описали конкретный криминальный случай, его расследовал наш великий соотечественник, король петербургских сыщиков Карл Фрейберг. Он сам мне намекал… Не исключено, что вы не только автор, но и герой-шантажист, описывали случай из своей жизни.

– Позвольте, позвольте, – перебил нетерпеливо Холомков. – Какие у вас основания утверждать, что я занимался столь недостойным сочинительством?

– Глупости! – воскликнула синьорина Чим-балиони. – В моем окружении нет писателей!

– Есть, фройляйн, есть, – заверил возмущенную диву следователь. – Например, господин Полянский, тоже книжонки у Сайкина издавал.

– А с первого взгляда вполне нормальный человек, – разочарованно протянула циркачка и поднесла к губам очередную пахитоску.

– Ваш поклонник Илья Михайлович тоже с первого взгляда человек нормальный, – продолжил Вирхов. – А по сути – преступник. Писатель-убийца. Причем убийца весьма хитроумный, изощренный. Сумел увести следствие на ложный путь. По счастью, ненадолго… Мало того, что нарядился монахом, так еще и принес в дом к жертве флакон с кислотой. Для отвода глаз. Чтобы следствие думало об отравлении Сайкина. А сам убил старого развратника, облил его лицо чернилами и разорвал над бездыханным трупом книжку. Отомстил старику.

– О, месть сильное чувство! – возбужденно воскликнула синьорина Чимбалиони. – А за что господин Холомков мстил Сайкину, я не поняла?

– Пусть он сам скажет. – Вирхов только тут обратил внимание, что рыжеусый полковник подмигивает капитану Суржикову. – Что за знаки вы подаете, милостивый государь? – Он шагнул к полковнику. – На что намекаете за моей спиной?

– Думаю, вы разыгрываете нас, господин следователь, – смутился Вернер, – вот и подмигиваю. Очень все смешно.

– Мы еще не выяснили, как вы участвовали в этой истории, – мстительно сощурился Вирхов. – Не являетесь ли сообщником преступника?

– В каком смысле?

– В прямом. Не вы ли подсказали господину Холомкову идею с флаконом и кислотой?

– Богом клянусь, Илью Михайловича не инструктировал. Кроме того, уверен, что Илья Михайлович Сайкина не убивал. Пока не вижу доказательств. Все косвенные соображения. Прямых улик нет.

– Вы ошибаетесь, – горделиво заявил Тернов, пока Вирхов буравил светлыми глазками полковника. – Карл Иваныч, предъявить?

– Предъявите, – милостиво разрешил Вирхов.

Тернов достал из портфеля маленький бумажный листок.

– Руками не трогать, – предупредил Вирхов, – смотреть издали.

Тернов развернул бумажку и поднес ее к прекрасным синим глазам Холомкова.

– Что это? – Холомков, прочитав краткий текст, пожал плечами.

– Записка, в которой вы назначили жертве свидание.

– Но вы же говорили, что господин Холомков открывал дверь похищенными им из редакции ключами! – воскликнул Вернер.

– Нет! Ключи он брал, чтобы запереть дверь после убийства, – уточнил следователь. – Однако засов снаружи не запирается! Так-то!

– Но это не моя рука! – в отчаянии воскликнул Холомков. – И подписи здесь нет. На каком основании?

– Павел Миронович, – перебил хозяина Вирхов, – предъявите второй документ! Холомков побледнел.

– Я предупреждал вас по-христиански, из человеколюбия, – наседал Вирхов, пока юный юрист копался в портфеле, – чистосердечное признание для вас наилучший выход. Но вы упорствовали. Теперь получайте прямые улики.

Не слушая следователя, Холомков растерянно следил за Терновым, извлекающим из портфеля лист бумаги. Лист был сверху донизу исписан тем же почерком, что и на записке. Илья Михайлович бегал глазами по строчкам.

– Ну что? – торжествующе провозгласил Вирхов. – Убедились? Теперь-то отпираться бессмысленно!

– Что там такое? Что? – Шарлотта вытянула шею, но с места не двигалась.

– Там, фройляйн, первая страница повести «Автомобиль Святителя Николая». И фамилия автора. Правда, скрывшегося за псевдонимом.

– Но нас псевдонимами не обманешь! – бросил горделивый взгляд на циркачку Тернов.

– И вы написали целую книжку, Илья Михайлович? – Шарлотта с изумлением уставилась на Холомкова.

– Это не я! – воскликнул измученный красавец.

– Но рука, рука-то ваша! Почерк совпадает! – наступал Вирхов. – И алиби у вас нет! Где вы были в ночь убийства? – Язвительным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, следователь добавил: – С фройляйн Чимбалиони?

– Да, об алиби я не подумал, – поник Холомков, – но это не моя рука, это не мой почерк… Я, кроме счетов, вообще ничего не подписываю.

– А фамилия, фамилия, тоже не ваша? Могли бы позаковыристей псевдоним изобрести. Да где вам! Фантазии не хватило!

– А какой, какой псевдоним у автора? – Любопытство Шарлотты достигло предела. Вирхов приосанился, выдержал паузу и изрек:

– Повесть «Автомобиль Святителя Николая» написал автор, скрывшийся за псевдонимом И. Холомковец.

 

Глава 20

– Во всем виноват Скрябин, – сурово изрек доктор Коровкин после того как дамская истерика прекратилась, и Елизавета Викентьевна в изнеможении опустилась на диван, а ее дочери чинно расселись по стульям. – Если б вы вчера с ним не встретились, Брунгильда Николаевна, никаких умопомрачительных событий не произошло бы. Есть в нем что-то колдовское. Такое ощущение, что господин композитор с помощью своих теософских и мистических установок привел в столицу обезумевшую стихию, и мы все оказались в ее власти.

– А где ты встретилась с господином Скрябиным? – встрепенулась Елизавета Викентьевна. – У Розочки?

– Да. – Брунгильда меланхолично кивнула. – Именно там. Господин Скрябин исполнил мне свой новый этюд. Это было волнующе.

– Но как ты оказалась в особняке д'Ассейна? – продолжала допытываться мать. – Когда вы расстались? Как господин Скрябин попал на мостовую опору? Вспомни, дорогая, постарайся.

Брунгильда молчала. Потрясенный ночными событиями, уверенный в гибели своей спутницы, экстатический сочинитель в ужасе бежал от содеянного в Москву, но он увез с собой грандиозный замысел, рожденный в страстных объятиях, – тайна поэмы экстаза умрет вместе с ней. Она нежно прикоснулась к крышке рояля.

– А я думаю, – важно известила Мура, все решительнее склоняясь к мысли, что композитор увлек-таки ее сестру на палубу, – Бруня вместе с Александром Николаевичем отпраздновала создание нового музыкального произведения. Признайся, сестричка, ты пила шампанское?

Брунгильда гордо молчала.

– А покоритель женских сердец, возможно, подсыпал в бокал чего-нибудь наркотического, способствующего потере воли и памяти, – вставил доктор Коровкин как можно равнодушнее. – Чтобы он да не искал творческого экстаза?

– Жаль, господин Скрябин уехал, – вздохнула Елизавета Викентьевна, – он помог бы нам прояснить, что же произошло минувшей ночью. И я согласна с доктором: в композиторе есть нечто мистическое, как только он уехал – наводнение пошло на убыль. А почему, доченька, ты так нелюбезно обошлась с Ильей Михайловичем?

На прекрасное лицо Брунгильды набежала тень, между бровей появилась вертикальная складочка.

– Он там был, – сказала она, – в особняке графа д'Ассейна. Я его узнала. Я не исключаю, что он намеревался воспользоваться моим беспомощным состоянием. По его указанию меня заперли в какой-то комнате. Слава Богу, у особняка чудом оказался Бричкин.

– Кстати, а где Софрон Ильич? Я не заметила, как он исчез, – огорчилась Елизавета Ви-кентьевна. – До чего скромен. И чайку не попил, не согрелся.

– А он здесь был? – удивился доктор Коровкин.

В глазах Муры появились лукавые искорки.

– Тот старик, что сидел у нас, и есть Софрон Ильич. Хорошо загримировался?

– Превосходно, – доктор обиделся. – Я его не признал. Почему ж он ушел?

– Он шепнул Глаше, что отправился следом за синьориной Чимбалиони, – ответила Мура, – только я не уверена, что он поступил правильно. Следить надо за господином Холомковым. Или за Астраханкиным.

– Я мало что понимаю, – признался доктор. – Может быть, вы, Мария Николаевна, просветите нас?

– Все очень просто. Брунгильда оказалась в особняке графа д'Ассейна. Там собирались иоанниты, – охотно откликнулась юная сыщица.

– Кто-кто? – доктор не поверил собственным ушам.

– Госпитальеры, рыцари Мальтийского ордена.

– Побойтесь Бога, Мария Николаевна! Какие рыцари?! Времена Павла Первого давно минули!

– Да, – упрямо продолжила Мария Николаевна. – Но во времена императора Павла их в России было много. Куда же им деваться, когда Наполеон изгнал их с острова Мальта? Только в Россию. После смерти отца Александр Первый, конечно, аннулировал многие законы, госпитальеры утратили право иметь свою столицу в России. Но сами-то иоанниты остались. Мне кажется, нет, я уверена, ночью у них был сбор, возможно, они принимали новичков, новициантов.

– Это слово я помню, – подтвердила Брунгильда. – Кажется, так обращались к господину Холомкову. Еще там были какие-то лейтенанты. И даже женщины.

– Девочки, вы пугаете меня, – Елизавета Викентьевна побледнела, – они не могли убить Брунгильду? Ей угрожало что-то ужасное?

– Навряд ли, мамочка, – успокоила бедную женщину младшая дочь, – но Бричкин появился там весьма кстати. – Мура с гордостью посмотрела на доктора Коровкина: – Он помог Брунгильде бежать.

– Это подлинный триумф, – серьезно подтвердил доктор, изо всех сил стараясь не допустить саркастических ноток в голосе, – прокатиться с ветерком на ломовом извозчике… А как туда попал Бричкин?

– Он и приехал туда на ломовике, – ответила Мура. – Следил за людьми из паноптикума.

– Мурочка, твое новое дело опасное? – забеспокоилась Елизавета Викентьевна. – Из-за всех этих приключений, ты нам о нем ничего не успела толком рассказать. Мне кажется, паноптикум не место для преступлений.

– Не волнуйся, мамочка, дело неопасное. Просто надо кое за кем последить. – Мура ласково погладила мать по руке.

– И за кем же следил Бричкин? – продолжал прояснять ситуацию доктор Коровкин.

– Неизвестно, – ответила Мура. – Он их не видел, только слышал, потому и не может опознать. Одно точно, среди нынешних наших посетителей их не было. Бричкин сказал, что запомнил сиплого. Но главное, с этими людьми беседовала горничная нашей клиентки.

– В паноптикуме? А как она-то там оказалась? – допытывался доктор.

– Сама прибежала. Сразу после визита Бричкина к нашей клиентке, Софрон Ильич выследил ее, – хозяйка сыскного бюро заметно гордилась подвигами своего помощника, – и смог кое-что подслушать. Один из собеседников горничной, вероятно, причастен к интересующему нас делу. – Мура незаметно подмигнула доктору Коровкину, чтобы он не забывал о тайне следствия.

– Значит, люди из паноптикума присутствовали на сборище иоаннитов, – констатировал доктор. – Очень интересно. Был там и господин Холомков. И кому-то из иоаннитов, – Клим Кириллович брезгливо скривился, – адресовано письмо, найденное нами в кармане рыцарского плаща. А зачем в плащ нарядились вы, Брунгильда Николаевна?

– Клим Кириллович, не думаете же вы, что Брунечка вступила в ряды госпитальеров? – жалобно простонала Елизавета Викентьевна.

– Клим Кириллович считает, что я потеряла волю, – обиделась Брунгильда. – Память – да, могла, согласна. Но волю? Никогда! Я взяла плащи, да. А иначе нас с Софроном Ильичом могли бы схватить. Там же сторож, стражники. А так мы спокойненько покинули графские владения.

– Интере-е-сно, – протянул доктор. – Вряд ли мы можем решить, кто из сегодняшних визитеров искал письмо мсье Бертло. И вряд ли он думает, что мы обнаружили потайной кармашек и извлекли письмо. Мы можем сказать вполне определенно, что кто бы это ни был, теперь он знает, что в «нашем» плаще того письма нет. А что это означает, Мария Николаевна?

Мура побледнела.

– О Боже! – прошептала она и крепко сжала руки, так, что суставы пальцев побелели. – Они будут искать другой плащ, тот, в котором был Софрон Ильич! Бричкин в опасности! Его схватят и будут пытать! А он… Он не выдаст меня! Ни за что не скажет, что письмо мсье Бертло находится здесь!

– Успокойся, сестричка, – недовольно поморщилась Брунгильда. – Софрон Ильич прекрасно загримирован. Его не узнают. Кстати, зачем ты заставила его загримироваться так, что его даже Клим Кириллович не узнал?

– Я боялась за Бричкина. Иоанниты могли получить описание внешности Бричкина у кого угодно: у ломовика, у горничной, у служителя паноптикума, – и понять, что он за ними охотился. Когда мы выходили из нашей конторы, мне показалось, подозрительный человек, увидев меня, вскочил в проезжавшую мимо пролетку. Он мог запомнить нынешний вид Бричкина.

– Что же делать? – Елизавета Викентьевна беспомощно смотрела на дочь. – Не поедешь же ты спасать Бричкина?

– Поеду! – Мура вскочила. – Прямо сейчас и поеду! – Мура помолчала, подняла соболиную бровь, искоса взглянула на вставшего следом за ней доктора и слегка усмехнулась. – К господину Холомкову.

– Зачем?! – испугалась Елизавета Викентьевна.

– Циркачка боится упустить из своих цепких ручек Илью Михайловича, она наверняка отправилась к нему. Значит, там и Бричкин.

– Железная логика, – обреченно вздохнул доктор.

– Не знаю, что сказать, – поникла Елизавета Викентьевна. – Одна надежда, – она вскинула испуганные глаза на преданного друга семьи, – что милый доктор согласится тебя сопровождать. Визит не будет выглядеть таким непристойным. Правда, Клим Кириллович?

Доктор сочувственно склонил голову в знак согласия и, опасаясь излишних проявлений благодарности, добавил:

– Девочка Астраханкина в порядке, нужды ехать туда нет, а вот Софрону Ильичу может потребоваться медицинская помощь.

– Но обещайте мне, что только туда и обратно, – взмолилась Елизавета Викентьевна, – не заставляйте меня тревожиться. Что я скажу Николаю Николаевичу? Он вернется с минуты на минуту! И как же обед?

– Мы скоренько, мамочка, – пообещала Мура, плохо веря в свои слова. – В крайнем случае, телефонируем.

Через четверть часа Мария Николаевна Муромцева покинула дом в сопровождении доктора Коровкина. Над городом висела тишина. Безмятежная Нева тихо катила маслянисто-черные воды, в которых отражались бледные пятна горящих фонарей. Ветер, запиравший устье Невы, умчался в другие края, и узкие тусклые речушки и каналы вернулись в обычное русло…

Собственный дом Ильи Михайловича Холомкова встретил их темными окнами. Подойдя к парадным дверям, Мура и доктор Коровкин обратились к швейцару:

– Дома ли господин Холомков?

– Никак нет, – ответил швейцар, – изволили отбыть.

– А куда отбыл Илья Михайлович? – вкрадчивым голоском спросила Мура.

Швейцар тяжко вздохнул.

– Барин отправился в Окружной суд. Вместе с синьориной Чимбалиони и полковником Вернером.

– В Окружной суд? – Мура не поверила собственным ушам. – Зачем?

– По требованию их превосходительства следователя Вирхова, – ответил швейцар, – самолично пожаловал за барином, с помощником молодым и каким-то оборванцем.

– Оборванцем? – Мура взглянула на доктора. – Стариком?

– Не так чтоб уж очень старый, – ответил швейцар. – Все бурчал о сундуке мертвеца…

– А за что арестован господин Холомков? – мягко вступил доктор. – Мне он всегда казался порядочным человеком.

– Вы не ошибаетесь, барин, – ответил швейцар. – Илья Михайлович так и говорил, невиновен, дескать, не убивал.

– Неужели его обвиняют в убийстве Сайкина? – удивилась Мура.

– Не могу знать, барышня, – ответил швейцар. – Какой такой Сайкин? Впервые слышу.

Мура и доктор вернулись к извозчику, которого предусмотрительно попросили дождаться их.

– Теперь домой? – поинтересовался доктор, обрадованный, что избежал встречи с Холомковым.

– Нет, Клим Кириллович, – сказала Мура, принимая руку доктора, чтобы забраться в экипаж. – Думаем. Итак, Бричкин последовал за синьориной Чимбалиони. Положим, ее послали к нам, чтобы выяснить, у нас ли плащ с запиской. Она, закатив нам сцену ревности, выполняла конфиденциальное поручение. Иначе зачем она так вцепилась в плащ? Посылал точно не Холомков, он сам заезжал к нам. Но кто? Тот, кто сидел в коляске, пока она находилась у нас? Или, прежде чем отправиться к Холомкову, она еще куда-то заезжала? Бричкин наверняка уже знает, но, судя по всему, здесь он не появлялся. Наверное, Софрон Ильич выслеживает ее компаньона.

– Важно другое, – доктор с увлечением продолжил цепочку умозаключений своей беспокойной подруги, – циркачка сообщила своему компаньону, что записки у Брунгильды нет. Тот решит, что записка у Бричкина. И кинется искать Бричкина. Как? Скорее всего, с помощью ломовика.

– Тогда едем к ломовику, узнаем от него, кто интересовался его ночными седоками, и выясним, кто охотится за письмом мсье Бертло, – заключила Мура. – Где этот человек, там и Бричкин. Не сомневаюсь, Софрон Ильич идет по его следу. Они идут по следу друг друга.

– Похоже, ход мысли правильный, – поддержал доктор, накидывая суконный покров на колени девушки. – Но ломовиков в городе тысячи. Как найти нужного?

– Мы же видели, как он привез Бруню, – заявила Мура. – На дуге упряжи фамилия Чубарова, его извозный двор недалеко. И номер я запомнила.

– В дорогу, – решил доктор. – На Лиговку, милейший! – крикнул он в спину, обтянутую синим тулупом.

На извозном дворе, у сторожа, они легко выяснили фамилию извозчика и его местожительство. Жил он неподалеку, в низеньком деревянном домишке. Однако самого хозяина дома они не застали. В жарко натопленной комнатенке копошились трое детишек в чистенькой залатанной одежонке, рядом с ними с шитьем в руках примостилась и нестарая женщина с утомленным, поблекшим лицом, жена ломовика.

– Мы хотели поблагодарить вашего мужа, сударыня, – объяснил свой визит доктор, поднявшейся им навстречу женщине, – за помощь, которую он оказал нашей родственнице в минувшую ночь.

Доктор достал из портмоне зелененькую трехрублевую бумажку и протянул ее хозяйке. Женщина смутилась, по лицу ее скользнула тень сомнения, – видимо, не любила незаработанных денег, привыкла их считать чем-то нечистым, греховным, – но вознаграждение приняла.

– Парфен полчаса как уехал, – сообщила она, – больно уж нетерпеливый господин пожаловал. Вынь да положь. Подай ему ломовика. Рояль вывезти. Чего на ночь-то глядя? В толк не возьму.

– А что за господин? – Мура с жалостью наблюдала за бледными малышами, игравшими на полу с убогой тряпичной куклой.

– Фамилию не спросила, – ответила хозяйка, – да представительный, дерганый только. И голос сиплый. Тоже благодарил за помощь, и тоже своей родственнице. Что ж дивного, ночь тяжелая выдалась. У Невы без ломовика и не проедешь. А Парфен у меня мужик покладистый.

– А куда, куда он велел подъехать вашему мужу за роялем? – Клим Кириллович чувствовал, что услышанное проворачивается в голове, как тяжелый мельничный жернов.

– Вроде к дому Соколова, в первый двор, – ответила женщина.

– Благодарим вас, – доктор поспешно подтолкнул Муру к дверям.

Они вышли на улицу и уселись в коляску.

– Я знаю этот дом, – сказал доктор, – это здесь же, на Лиговке, дом Дормидонта Соколова, известного архитектора. Поехали, может быть, успеем.

Он и сам не заметил, как поддался азарту преследования. Они вывернули по Чубарову переулку на Лиговку и направили извозчика по четной стороне. Дом Соколова был ярко освещен, но никакого движения возле него не наблюдалось. Парадные двери наглухо заперты, прикрыты и ворота во двор.

Миновав дом, доктор велел извозчику развернуться и двигаться вдоль нечетной стороны. На их счастье из-под арки соседнего с соколовским дома появился дворник в белом фартуке и картузе.

– Эй, любезный, – окликнул доктор, – не видел ли ты здесь ломового с роялем? Совсем недавно?

Дворник, прищурившись, оглядел седоков и отрицательно покачал головой.

– Роялев не было. А ломовой проезжал. Только уехал на нем господин Амантов.

– Его-то мы и ищем, – ответил доктор. – Я доктор. В такую погоду разъезжает по холоду. И так голоса нет, сорвал. Или уже поправился?

– Никак нет, барин, – охотно ответил разговорчивый дворник, – сипит. И меня ругал, что высунул нос. Да ваш цирковой уж прибегал, спрашивал. Я понимаю, как в цирке без коверного. И сам хохочет, и народ смешит…

– Кто хохочет? – не поняла Мура.

– Погодите, – оборвал ее доктор. – А цирковой, что прибегал за Амантовым, не старичок ли?

– Он самый, – ответил дворник, – больно шустрый. Сразу видать, из цирка, там все такие.

– Это Бричкин, – шепнул доктор Муре и, вынимая из портмоне монетку, подозвал дворника: – Любезный, поди-ка сюда. А куда ж они отправились?

Дворник с достоинством принял монету.

– Знал бы, сказал. Не слыхал, каюсь, как сговаривались. А поехали туда, к Обводному. – Дворник взмахнул могучей ручищей. – Господин Амантов и про доктора помянул. Заждался доктор, говорит, громко так, сипло. Не вас ли? И фамилию назвал – Полянский.

 

Глава 21

Карл Иванович Вирхов уже потерял счет времени – ему казалось, что близится полночь. Но был поздний вечер. В прозрачном безветрии, сменившем утренние пароксизмы урагана и давешнюю метель, особенно ярко и весело горели фонари, сопричастные особой, ночной жизни петербуржцев. Невский, более чем обычно в эту пору, был забит собственными и наемными экипажами и принарядившимися пешеходами. После пережитого потрясения горожане желали убедиться, что жизнь вернулась в привычное русло, что мостовые, тротуары, мосты уцелели, что рестораны и кафе готовы встретить их сияющими огнями, любезной обслугой и пиршеством аппетитных ароматов, а театры и концертные залы – упоительными зрелищами. Многие спешили навестить близких, дабы поделиться впечатлениями минувшей ночи

Настроение у Вирхова было не из лучших – и виной тому та готовность, с которой Илья Михайлович Холомков согласился проследовать в Окружной суд для дальнейших допросов и, похоже, смирился с арестом. Причем за ним увязались и его друзья, будто их ждало захватывающее приключение. Рыжеволосый полковник и бойкая фройляйн в собственном экипаже Холомкова не отставали ни на йоту от коляски, где сидели Вирхов с помощником и присмиревший Холомков.

«Будут потом надо мной потешаться, рассказывать своим собутыльникам, какое необыкновенное мужество проявили при встрече с тупым следствием», – думал Вирхов, косясь на Тернова.

Впрочем, юный кандидат искренне надеялся, что в присутственном месте преступник сознается в своем чудовищном деянии, – даже если рука на записке и на листе рукописи чужая, господин Холомков вполне мог обратиться к кому-нибудь с просьбой: к другу, или секретарю, или нанять писаря. А все остальное сходится! Тернов представил себе, как тайный литератор призывает жалкого писаришку, из семинаристов или недоучившихся студентов, просит его на пробу черкнуть несколько строк, которые и стали посланной им к Сайкину запиской. А затем, убедившись в хорошем почерке писаря, доверяет ему перебелить заново свою повесть «Автомобиль Святителя Николая». Измышляет себе псевдоним. Сюжет повести выбрать начинающему литератору труда не составило – о подвигах Карла Фрейберга писали петербургские газеты, что-нибудь наверняка просочилось и о конфиденциальном деле с автомобилем.

Уже у дверей Окружного суда к Павлу Мироновичу прицепился капитан Суржиков. Несмотря на то, что Вирхов велел тому отправляться к своим кактусам, несносный морской волк, воспользовавшись любезностью Вернера и Чимбалиони, потащился в коляске с ними на Литейный. И теперь плелся за Терновым, жарким шепотом умоляя посодействовать, чтобы ему вернули винную бочку.

Многочисленное собрание ввалилось в следственную камеру Вирхова.

– Какие новости? – спросил Вирхов, скидывая шинель на руки письмоводителю.

– В картотеке обнаружено два Корытина и один Курятин, проходили по буянству в пьяном виде, один огородничает за Обводным, на Богдановских огородах, два других бродяги, по ночлежкам обитают. Есть еще один Коротин, карточный шулер, из инженеров, – торопливо отчитывался тот.

Разоблачились от верхней одежды и остальные, только Суржиков нерешительно топтался у двери. На нем-то и остановился грозный взгляд следователя, усевшегося за письменным столом.

– А вы зачем здесь?

– Простите, ваше превосходительство, но мне хотелось бы получить обратно свою вещь, – решился тот, указывая на бочку у окна. – Надеюсь, я был полезен для следствия и заслуживаю награды.

– Вот что, дружок, – сказал нетерпеливо Вирхов, – бочка дня три побудет у нас. Если владелец не объявится, верну тебе в целости и сохранности. А теперь – шагом марш к своим кактусам! Надо будет, позову.

Суржиков горько глянул на свое сокровище и покинул кабинет.

– Итак, продолжим, – распорядился Вирхов. – Поликарп Христофорович, прошу вас заняться составлением протокола. Дознание по делу о смерти Сайкина. Допрос господина Холомкова, Ильи Михайловича. Присутствуют в качестве свидетелей синьорина Чимбалиони и полковник Вернер Господин Холомков, прошу поближе. – Вирхов указал на стул напротив своего стола.

– Тут как в тюрьме, – синьорина тряхнула кудрявой головкой и вытащила из кожаного ридикюля изящный серебряный портсигар, – окна зарешечены, никогда такого не видала. Мне страшнее, чем под куполом цирка.

– Где вы были в ночь убийства господина Сайкина? – обратился к Холомкову Вирхов после формальностей по протоколу.

– А когда его убили?

– Не валяйте дурака! – Вирхов хлопнул ладонями по столу. – Где вы были в ночь с воскресенья на понедельник?

– В ресторане «Медведь», я думаю, – ответил тот осипшим голосом. – Ах черт, кажется, простудился минувшей ночью, да и волнуюсь.

– Я подтверждаю, – встряла циркачка, описав в воздухе дугу рукой с зажженной пахитоской, – он был в нашей компании.

– Помолчите, фройляйн, – оборвал ее Вирхов, – у вас и у самой нет алиби. А когда вы вернулись домой, господин Холомков? – И так как допрашиваемый молчал, следователь уточнил сам: – В три часа ночи?

– Может быть, может быть, – забормотал поникший красавец. – Но это отнюдь не доказывает, что я убил вашего покойника.

– Испытывали ли вы к господину Сайкину неприязненные чувства?

– Никаких чувств я к нему не испытывал.

– Откуда в вашем доме черный плащ с капюшоном?

– Маскарадный костюм. Подарок графа д'Ассейна, – мягко и осторожно солгал Илья Михайлович, – минувшей ночью получил на графской вилле. Можете спросить графа – свидетелей было предостаточно.

Пока Вирхов раздумывал, имеет ли отношение маскарадное одеяние Холомкова к ночным увеселениям Брунгильды Николаевны, вернувшейся в похожей одежде, очевидно, с того же маскарада у д'Ассейна, в разговор, воспользовавшись паузой, неожиданно вступил Тернов:

– А зачем вы телефонировали господину Суходелу и выясняли, как найти писателя Каретина?

– Я господина Суходела едва знаю. Я не звонил ему, – огрызнулся Холомков. – У вас нет доказательств.

– Верно, – согласился Вирхов, – только, по сообщению Сигизмунда Николаевича, звонивший обладал сиплым голосом, как и вы.

– Но у меня не сиплый голос, господин Вирхов, и вы это прекрасно знаете, – парировал Холомков. – Осип я только вчера, во время ночного пребывания в особняке графа д'Ассейна.

– А вот это не факт, – настаивал Вирхов – Вы хотели увести следствие на ложный путь, заставить нас искать мифическое существо, некоего Каретина, не имеющего никакого отношения к делу.

Илья Михайлович трагически сдвинул брови.

– Почему мифическое? – не выдержал полковник Вернер. – Дорогой мой, это-то ты можешь опровергнуть. Каретиных в городе много. И среди наших знакомых есть один. Помнишь, в «Аквариуме» пили вместе с биржевиком?

– Действительно. – Илья Михайлович расправил плечи и облегченно застрекотал: – Если б я хотел запутать следствие, я бы придумал кого-нибудь такого, кого нет в моем окружении. И я не так глуп, чтобы звонить Суходелу. Он мог узнать мой голос. И зачем мне вообще впутываться в ваше следствие?

Вирхов, слушая эту околесицу, с наисерьезнейшим видом перебирал бумаги на столе. Он рассчитывал, что – как часто бывало – некоторая алогичность не помешает, и разговор, затеянный Терновым, по кривой вывезет к неожиданной зацепке. Однако следовало перейти к более важным вопросам.

– Теперь обратимся к вашей рукописи.

– Это не моя рукопись! – Холомков воздел руки к потолку. – Я ничего не писал!

– А имя Карла Фрейберга вам известно? – вкрадчивым голосом спросил следователь.

– Разумеется, о нем много говорят. Что-то припоминаю и об «автомобиле Святителя Николая». Но это было так давно…

– Значит, сюжет книги вам известен. – Вирхов откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по столешнице. – Это уже не в вашу пользу.

– Но об автомобиле с иконой Николая Святителя известно и мне! – пришел на помощь другу Вернер. – Да и всякому образованному человеку, читающему петербургские газеты. Он несколько раз наезжал на одну и ту же даму. Об этом сообщалось в хроникальной колонке.

– У вас неплохие аналитические способности, Вильгельм Саввич, – сказал со значением Вирхов, – не от чтения ли уголовных романов полученные?

– Вовсе нет, уважаемый Карл Иваныч, – веснушчатый полковник позволил себе чуть улыбнуться, – я же служу в Главном артиллерийском управлении. И мне, так же как и вам, иногда приходится проводить экспертизы. Сопоставлять одно с другим, анализировать.

– Тогда вы мне сейчас и поможете, – предложил Вирхов. – Ваше мнение, коллега, я приму к сведению. Итак, что мы имеем? Мы имеем рукопись повести «Автомобиль Святителя Николая». На рукописи проставлено имя И. Холомковец. Читаю первую фразу: «Карл Фрейберг, известный в петербургских кругах как непревзойденный мастер криминального анализа, отложил в сторону „Санкт-Петербургские ведомости“ и обратился к своему другу и помощнику Антону Пиляеву: „Странно, очень странно… Автомобиль с изображением образа Николая Святителя мчится по улице как одурелый“…»

– Начало завлекательное, – заметил Вернер. – И вскоре должна появиться, догадываюсь, таинственная незнакомка.

– Она появится, не сомневайтесь, – ответил Тернов, слегка потерявший нить разговора, залюбовавшись синьориной Чимбалиони. Он с сожалением оторвал взгляд от ее пухленького колена, обтянутого тяжелым бархатом платья.

– Дело не в незнакомке, – продолжил Вирхов. – В рукопись рукой Сайкина внесены изменения. После изменений первая фраза выглядит так: «Шерлок Холмс, известный в лондонских кругах как непревзойденный мастер криминального анализа, отложил в сторону „Таймс" и обратился к своему другу доктору Ватсону: „Странно, очень странно… Автомобиль с фигуркой Иоанна Крестителя мчится по улице как одурелый"…» Вы понимаете, что это значит?

Полковник Вернер прикусил нижнюю губу.

– Полагаю, тогда должно быть изменено и название рукописи.

– Совершенно верно. – Вирхов поощрительно кивнул. – После сайкинской правки рукопись стала называться «Автомобиль Иоанна Крестителя». Вы мыслите в правильном направлении. Но это еще не все.

– Об остальном можно догадаться и без дедукции, – завершил Вернер. – Имя И. Холомковец перечеркнуто. И вместо него вписано Конан Дойл.

– С вашей помощью мы пришли к единственно возможной версии. – Вирхов удовлетворенно потер ладони. – Излагаю. Господин Холомков втайне от всех сочинил повесть, чтобы прославить короля петербургских сыщиков Карла Фрейберга. Выбрал себе псевдоним, весьма схожий со своей собственной фамилией. Отнес сам – или передал через знакомых – сочинение Сайкину. Однако книжный пройдоха решил, что с неизвестным автором можно обойтись весьма бесцеремонно. Кому интересны рассказы об отечественном сыщике? Ведь в России полиция и сыск – это все негодяи и ретрограды. А вот британские сыщики… Очередное расследование Шерлока Холмса, несомненно, привлечет большее внимание читателей и принесет громадные барыши. Тогда Сайкин своей собственной рукой поменял все российские названия и имена на английские, изменил название и имя автора и выпустил книжонку в свет. Издательский нюх его не подвел. Книжонка стала популярной – ею зачитываются и горничные, и интеллигентные дамы, и дамы из высшего света. Узнав в сем опусе свое собственное детище, господин Холомков понял, что Сайкин его обокрал. Тогда он начал звонить Сайкину и угрожать. Сигизмунд Суходел сообщил нам о некоем телефонном террористе, и, что особенно характерно, звонки раздались сразу после выхода в свет «Автомобиля».

– Ничего этого не было! – Холомков вскочил. – Я приходил совсем недавно с госпожой Малаховской в издательство и фотографировал Сайкина и иже с ним.

– Голубчик, не надо так волноваться, – осадил его Вирхов. – Я еще не завершил изложение версии. Итак, господин Холомков вознамерился застрелить негодяя Сайкина. Однако, немного поостыв, понял, что сам угодит на каторгу. Тогда он решил успокоить издателя и дождаться удобного момента, чтобы отомстить, но таким изощренным способом, чтобы самому уйти от ответственности. И такой момент наступил. Сайкин воспылал страстью к фройляйн, – Вирхов слегка наклонил голову в сторону забывшей о пахитоске синьорины Чимбалиони, – и снял квартиру в доме Рымши. К тому времени Сайкин уже не ждал от неудачливого писателя ничего дурного. Возможно, выплатил ему часть гонорара, который получил сам за мистера Конан Дойла. В тот роковой вечер господин Сайкин ожидал в своем гнездышке фройляйн. Возможно, в сопровождении господина Холомкова.

Обессиленный Холомков плюхнулся на стул.

– Это еще предстоит выяснить. Надеюсь, с вашей помощью, Илья Михайлович, – с ехидцей обратился следователь к изнемогающему обвиняемому. – Как бы то ни было, Сайкин сам открыл ему дверь, но вместо ночи сладострастия наступила для издателя последняя ночь. Скорее всего, Илья Михайлович под дулом пистолета заставил Сайкина попятиться и войти в гостиную, стал угрожать. У старика не выдержало сердце, он рухнул с кресла. Господин Холомков ничего не добился. В ярости он залил лицо умершего чернилами и разорвал над покойником злосчастную книжонку «Автомобиль Иоанна Крестителя». О, Илья Михайлович все предусмотрел. На случай, чтобы никто не мог установить его личность, он облачился в черный плащ с капюшоном. Может быть, и тот, который валяется на софе в его кабинете, якобы предназначенный для маскарада у д'Ассейна.

– Остается добавить, что господин Холомков принес с собой флакон с кислотой, чтобы запутать следствие, – добавил Тернов.

– Мало нас котелок путал, – подхватил Вирхов, – его сам Сайкин имел в тайничке. А вынул, ожидая прихода прелестницы, чтобы подкрепить свои мужские силы – медики знают, что сельдерей с солью способствует тому. Не обошлось и без толченого кактуса, подарка Суржикова.

– Как интересно! – синьорина Чимбалиони всплеснула пухленькими ручками. – И все из-за меня! Илья Михайлович, если вы укокошили старого развратника, я прощу вам книжонку, будь она неладна. Я вас прекрасно понимаю – мало того, что он отнял у вас имя, славу и гонорар, так еще вздумал состязаться с вами на любовном фронте! Это уж совсем ни в какие ворота! Для меня созданы вы!

Устав от долгого монолога, Вирхов обмахивался вынутым из кармана платком и в продолжение неуместной тирады циркачки не сводил глаз с почти изобличенного преступника, замечая на его прекрасном лице смену разнообразных чувств: досаду, возмущение, гнев, растерянность, отчаяние…

– Плащ мы взяли с собой. Не сомневаюсь, что при обыске мы найдем в вашем доме и оружие, – сказал Вирхов. – Нет сомнения, что, опросив вашу прислугу, узнаем и имя того, чьей рукой переписано ваше сочинение.

Как ни странно, но Илья Михайлович Холомков совладал со своими чувствами и, приосанившись, выпалил:

– Никаких прямых доказательств, что я преступник, у вас нет. Я напишу протест прокурору. Я требую адвоката. Уверен, меня оправдают. Вы находитесь на ложном пути.

– Вот-вот, напишите, голубчик. Мы вам и бумагу дадим, и ручку. Поликарп Христофорович, – распорядился Вирхов, – принесите писчебумажные принадлежности, ручку, чернильницу.

Затаив дыхание, собравшиеся в камере наблюдали, как обвиненный в преступлении, покрываясь красными пятнами, дрожащей рукой старательно выводит под диктовку Вирхова первые строки злополучного произведения. Потом Вирхов взял исписанный лист, поднес к глазам и внимательно долго сравнивал написанное с лежащим перед ним образчиком.

– Нужна графологическая экспертиза, – мрачно объявил он, – преступник пытается изменить почерк. Размеры букв не совпадают, но очертания многих сходны.

– Ничего я не менял, у меня рука дрожала, – дерзко возразил Холомков.

Вирхов повернулся к рыжеусому полковнику.

– Уважаемый эксперт, – сказал он устало, – как вы думаете, какова при всех перечисленных обстоятельствах вероятность того, что кто-то неизвестный нам мог воспользоваться именем Холомкова для создания псевдонима?

Полковник, переместившийся к окну и царапавший ногтем верхний край бочки, отозвался не сразу:

– По правде говоря, при всех вышеперечисленных обстоятельствах, сложившихся в непротиворечивую версию, вероятность этого ничтожно мала…

– Вот видите, Илья Михайлович, – укоризненно проговорил Вирхов, – напрасно вы упорствуете. Адвоката мы вам, конечно, дадим. И прокурору можете писать сколько угодно. Только шансов избежать возмездия у вас практически нет. Так что придется вам проследовать в арестантскую. Подпишите протокол.

Холомков, необыкновенно бледный и прекрасный, поднялся и прошествовал к столу, где восседал Поликарп Христофорович. Вирхов нажал кнопку электрического звонка, и на пороге появился дежурный.

– Уведите в арестантскую, – велел Вирхов.

– Не бойтесь, Илья Михайлович, – крикнула вслед уходящему красавцу синьорина, – я подниму на ноги весь Петербург! Мы вас спасем! Вас оправдают! Мы наймем лучших защитников!

– Успокойтесь, фройляйн, – осадил ее Вирхов, – напрасно вы полагаетесь на адвокатское красноречие. Красоты слога меркнут перед фактами. Полковник, – Вирхов подошел к Вернеру, голос его звучал дружески, – я весьма признателен вам за участие в нашем разбирательстве.

– Дело, Карл Иваныч, будет тяжелым, – ответил эксперт, – не исключено, вмешается Охранное отделение.

Вирхов вздрогнул. Перед мысленным взором его возникла внушительная фигура жандармского полковника Гельфрейха.

– Есть обстоятельства, – продолжил Вернер, – которые меня смущают. Но не имею права разглашать.

– Вы всегда придерживаетесь служебных инструкций так строго? – спросил обескураженный Вирхов.

– Всегда, – Вернер улыбнулся, – за исключением пустяков, о которых иногда рассказываю тетушке. Вы ведь знаете ее интерес к вкусной и здоровой пище….

– Передавайте Елене Константиновне мой сердечный поклон, – ответил Вирхов, – надеюсь, вы проводите синьорину Чимбалиони. В такой поздний час, да еще после столь неприятных событий женщине трудно оставаться одной.

– Разумеется, – улыбка исчезла с лица полковника, – доставлю в наилучшем виде. А вам, Карл Иваныч, если не обижу, дам совет. Верните бочку бедному капитану. Вина в ней нет.

– Вы так думаете? – следователь с интересом воззрился на полковника.

– Да, – ответил тот. – Вы когда-нибудь видели бочки в винных погребах?

– Не имел случая.

– А я видел, – ответил Вернер. – Ваша как-то странно запечатана. И звук, если по ней постучать, странный, как будто там пустота.

 

Глава 22

Оставшись в кабинете один, следователь Окружного суда Вирхов вздохнул с облегчением и глянул на часы. Время близилось к полуночи. Пора собираться и на покой. Преступник изобличен и сидит в арестантской. Все указывает на то, что книжного воротилу Сайкина отправил на тот свет именно Илья Михайлович Холомков. Произвести обыск у него в доме можно и завтра, на свежую голову. А сегодня – достаточно поработали.

Услышав посторонний, похожий на треск, звук, Вирхов напрягся и резко выдвинул ящик стола, где у него лежал револьвер. В следующую секунду шум получил объяснение – из смежной комнаты вышел Павел Миронович Тернов. В руках он держал раздраконенный портрет синьорины Чимбалиони. Вирхов совсем упустил из виду, что кандидат на судебные должности еще не отпущен домой.

– Что это вы делаете, дружочек? – обессиленно спросил Вирхов, которому было жаль юнца: несмотря на все его старания и явный успех в деле поимки преступника, смазливая циркачка предпочла ему убийцу, пустышку, прожигателя жизни.

– В служебном помещении не должны находиться ненужные предметы частного характера, – косноязычно ответствовал Тернов, ища глазами мусорную корзину.

– Напрасно вы так, батенька, – пожурил помощника Вирхов. – Во-первых, красотка – выдающаяся артистка, в своем роде, конечно: в полетах под куполом, в хождении по проволоке. А во-вторых, фотография осталось бы у вас на память об интереснейшем деле, в котором вы так блеснули.

Тернов вздрогнул. Он редко слышал похвалы в свой адрес из уст следователя и слегка опешил.

– Вы считаете? – растерянно спросил он, вертя в руках сломанную рамку.

– Не давайте воли своим страстям, – посоветовал Вирхов, – от них самые большие бедствия и случаются. Даже если в основе их лежат благие намерения.

– Это я читал в Священном Писании когда-то, – нерешительно ответил Павел Миронович, боясь показаться невежливым и вновь нарваться на нелюбезность следователя.

– Вот и хорошо, что помните, – не стал портить настроение помощнику Вирхов. – Сейчас отправляйтесь домой. Выспитесь хорошенько. Завтра предстоит обыск.

– А так хочется отметить нашу победу. – Тернов осторожно покосился на винную бочку.

– Винца пропустить и я бы не отказался, – Вирхов встал и, подойдя к юному юристу, приобнял его за узкие плечи, – да только пока вы там слезами обливались, полковник Вернер доложил, что вина-то в бочке и нет. Пуста она. А то отведали б, не сомневайтесь. Уверен, капитан Суржиков не обиделся бы.

– Жаль, – сказал Тернов. – А может быть, заглянем в ресторан? Отведем душу?

Вирхов вздохнул и вернулся к столу.

– Стар я, батенька, по ресторанам разгуливать ночами. Это дело ваше, молодое. И на здоровье. Организм выносливый, с отравой справляется легко. Лишь бы на службу не мешало вовремя являться.

– Так мне можно идти? – спросил Тернов.

– Идите, не томитесь, – разрешил Вирхов, – я и сам вскоре отправлюсь на свои пуховики, к коту Минхерцу.

Оба замолчали и в наступившей тишине расслышали робкий стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Вирхов. Дверь отворилась, и на пороге возник доктор Коровкин.

– А, Клим Кириллович! – Вирхов устало приподнял уголки губ в приветственной улыбке. – Еще бы пять минут, и не застали. А так – в самое время пожаловали. Здорова ли Полина Тихоновна?

Доктор, переминаясь в дверях, ответил:

– Тетушка, слава Богу, здорова. Я заглянул к вам наудачу – не рассчитывал застать. Дежурный ваш даже не решился вам доложить. Говорил, вы сегодня измотались, преступление раскрыли.

– Да, милый доктор, не отпираюсь, раскрыл. Да проходите, не стойте в дверях.

– Я не один, Карл Иваныч.

– Не один? – Вирхов сделал глазами знак Тернову, чтобы тот убрал портрет циркачки. – А кто же с вами?

– Мария Николаевна Муромцева, – обреченно выдохнул доктор.

– Мне следовало самому догадаться. – Вирхов погрозил гостю пальцем. – Зовите, чего уж прятаться.

Доктор обернулся и пропустил юную сыщицу пред светлые очи изнуренного Вирхова, который, правда, успел пригладить жидкие белые вихры и оправить мундир.

– И как это вас родители отпускают в такое позднее время из дому? – спросил он, лукаво поглядывая на доктора. – Прошу садиться. Чем обязан?

– Карл Иваныч, – Мура покосилась на бочку, на которую присел небезызвестный ей Тернов, – я бы не стала обращаться к вам, но после минувшей ночи мы в опасности…

– Что-нибудь с Брунгильдой Николаевной?

– С сестрой все в порядке. Она дома. А меня мама отпустила с доктором, ненадолго. Но мы сильно задержались. Если вы нам не поможете, придется ездить по городу до утра. Дома волнуются.

Вирхов ничего не понял из сетований барышни, но учтиво сказал:

– Всегда готов служить вам, чем могу, вы знаете. Излагайте вашу просьбу.

Мура замялась, говорить о конфиденциальном деле Филипповой она не имела права. Кроме того, по официальной версии ученый умер естественной смертью, и все экспертизы и расследование вело Охранное отделение, а не судебные власти.

– Я должна начать с иоаннитов, – решилась она.

– Не понял. – Вирхов сдвинул плоские белесые брови.

– С госпитальеров, рыцарей Мальтийского ордена, – опасливо продолжила Мура. – В общем, Брунгильда попала на их собрание. Как – она не помнит. По счастливой случайности там же оказался Бричкин, он ее и вызволил.

– И где же ваша сестра умудрилась найти рыцарей в Петербурге?

– В особняке графа д'Ассейна.

– У д'Ассейна минувшей ночью маскарад был, знаю. Не ко времени затеяли, да, наверное, на благотворительные сборы рассчитывали, не успели отменить. Человек он известный, сеть больниц для бедных поддерживает, – проявил осведомленность Вирхов и отечески попенял: – Не тем вы занимаетесь, голубушка. Начитались на ваших курсах средневековой чепухи и выдумываете разные пустяки. Бенедиктинцы, францисканцы и доминиканцы и прочие рыцари – давно выродились, хотя, может, какие-то последователи и остались, балуются глупыми ритуалами. Если бы все современные госпитальеры были такими, как д'Ассейн, честь им и хвала. А вот как ваша сестра и Бричкин там оказались – это вопрос.

– Согласна, Карл Иваныч, согласна, – ответила Мура и покосилась на доктора Коровкина, проявляющего признаки нетерпения. – Сестра не помнит, как туда попала, а Бричкин случайно мимо проезжал. И его сочли агентом полиции. Его преследуют.

– С чего вы взяли? – нахмурился следователь.

– Они его разыскивали, – со значением сказала Мура. – Я проверила. Кто-то сегодня навещал ломовика, на котором вернулись Бричкин и Брунгильда, и выяснял, как найти Бричкина. Доктор подтвердит, мы от жены ломовика узнали.

Изумленный изобретательностью Муры, доктор как можно убедительней закивал головой.

– И кто же этот злодей, вам известно? – Вирхов скривился, как от зубной боли.

– Сначала мы думали, что это Илья Михайлович Холомков, – призналась смущенно Мура, – но после того как узнали, что вы его арестовали…

– И он иоаннит? – Следователь выкатил голубые глаза. – Никогда б не подумал. А Сайкин, вероятно, знал. Поэтому и назвал книгу «Автомобиль Иоанна Крестителя».

– Илья Михайлович действительно убил Сайкина? – уточнил доктор Коровкин.

– Есть неопровержимые доказательства, – подал голос с бочки Тернов. – Правда, пока только косвенные.

– И господин Холомков признался в содеянном? – Доктор испытывал странное удовлетворение, он всегда ожидал от красавца чего-нибудь гнусного.

– Запирается, – ответил Вирхов. – Ночку в кутузке посидит – и сломается. Он из слабых, я чую. Но мы отвлеклись. Так кто же злодей?

– Его фамилия Амантов. Коверный в цирке. Его надо остановить, пока он не натворил непоправимого.

– Вам известно, где он охотится за Бричкиным?

– Да, – сказала Мура. – Здесь недалеко, у паноптикума. Помогите нам схватить негодяя. Нужны опытные агенты.

– Погодите, погодите, – вмешался доктор, – я тоже все слышал собственными ушами: Амантов направился к Полянскому!

– Он обманул! Нечего ему делать у Полянского! У Полянского Бричкина нет! – возразила Мура.

– А что, господин Полянский тоже иоаннит? – встрепенулся Тернов, услышав знакомую фамилию.

– Нет, он не иоаннит! – Мура заторопилась. – Послушайте, я волнуюсь. Я не хочу, чтобы Бричкин погиб. Отправьте же кого-нибудь к паноптикуму, предупредите убийство!

– А что Бричкин делает в полночь в паноптикуме? – Вирхов тряхнул головой, стараясь согнать усталость.

– Охотится за Амантовым! – воскликнула Мура. – Как же вы не понимаете?

Вирхов хлопнул кулаком по столу, резво вскочил, широко развел руки и притопнул:

– А вот не понимаем! Не понимаем, и все! Кто за кем охотится? Иоаннит за Бричкиным или Бричкин за иоаннитом? Что вы мне плетете? Вы что-то скрываете! Чего-то не договариваете! И хотите, чтобы я среди ночи гнал людей в паноптикум?

На черные реснички сидящей перед ним девушки набежали слезы, еще немного и она расплачется, решил Вирхов и сбавил тон:

– Клим Кириллович, может быть, вы членораздельно объясните мне, что происходит?

– Я готов, – нерешительно промямлил доктор.

Но ему помешал телефонный звонок. Вирхов не шевельнулся, а Тернов соскочил с бочки и взял с рычага телефонную трубку.

Слушая голос невидимого собеседника, Тернов уставился на Вирхова, глаза юного юриста расширились, он беззвучно хватал воздух ртом. Затем нехотя отвел от уха трубку, помедлил, будто ждал, что из мембраны вылетит нечто чудесное, и только тогда опустил трубку на рычаг.

– Что еще? – недовольно пробурчал Вирхов, не поворачивая головы.

Тернов приблизился и просипел:

– Карл Иваныч, звонил околоточный Петров-Третий из аптеки на Растанной. А в Окружном никого больше нет. Связали с нами. Покушение на убийство. На ломового извозчика Парфена Круглякова напали с ножом. Жертва подняла крик. Преступник задержан с помощью какого-то прохожего старичка-полуночника. Фамилия нападавшего – Амантов.

Вирхов заходил из угла в угол. В его измученной голове мешались циркачи, иоанниты, рукописи и извозчики. Наконец, заложив руки за спину, он остановился перед Марией Николаевной Муромцевой.

– 3-зачем вы скрыли от меня, что ваш Бричкин таится под псевдонимом Парфен Кругляков?

Мура смотрела снизу вверх на Вирхова и молчала. Вместо нее виновато отозвался доктор Коровкин:

– Карл Иваныч, Парфен Кругляков – личность реальная, это ломовик.

– А где Бричкин? Вы же предлагали нам мчаться к паноптикуму. Ой, морочите вы мне голову, дорогая Мария Николаевна. – Вирхов сердито обогнул письменный стол и плюхнулся в кресло.

– Простите, Карл Иваныч. – Мура, слегка успокоенная известием об аресте Амантова, чувствовала себя неловко. – Я переволновалась за Софрона Ильича.

– Понимаю, – сказал Вирхов и проворчал: – Неужели мне надо сейчас срываться и ехать на Растанную?

Кандидат Тернов выступил вперед.

– Позвольте мне, Карл Иваныч, я справлюсь, доверьте, умоляю. А силы у меня еще есть.

Вирхов с признательностью посмотрел на своего юного помощника и хотел было добавить, что проведение дознания всяко лучше разгула в ресторане, но удержался и вместо этого сказал:

– Действуй, Павел Миронович. Заслужил. Не подведи.

Неуместное ликование отразилось на розовом лице кандидата. Через минуту его указания уже доносились из коридора через неплотно прикрытую дверь.

– Доволен, – пояснил Вирхов, – командует. Хочется начальником побыть, себя показать. Сейчас созовет людей, помчится на место происшествия. Представляю, как он будет пыжиться, изводить вопросами потерпевшего, околоточного, свидетеля…

– Талантливый у вас помощник, Карл Иваныч, – стремясь загладить свою невольную вину, Мура подлила елея.

– Согласен. В немалой степени благодаря прыткости Павла Мироновича нам и удалось раскрыть тайну смерти издателя Сайкина. Если б не наш юный юрист, убийца гулял бы на свободе.

– Неужели Холомков убил Сайкина из ревности? К синьорине Чимбалиони? – осторожно подхватил доктор.

– Не исключаю и этого мотива, он присутствует, но частично, – горделиво заявил Вирхов, чувствуя прилив сил от мысли, что о его триумфе доктор Коровкин сегодня же доложит своей симпатичной тетушке Полине Тихоновне. – Всех тайн раскрывать не буду. Скажу только, что в основе преступления лежит ложно понятое возмездие. Эта история потрясет всю столицу. Библейский размах, знаете ли. Так сказать, история Исава, продавшего право первородства за чечевичную похлебку в каменном котелке.

– Почему в каменном? Про каменный котелок в Библии ничего нет, – удивилась Мура.

– Я фигурально, – игриво согласился Вирхов, довольный, что трудный день подошел к концу, что рядом с ним приятные люди, с которыми можно и пошутить, и расслабиться.

– Зато котелок есть в деле, – заметил доктор. – Меня он поразил, когда я газету читал. Колоритная деталь. Никак не мог понять, при чем он там?

– Ни при чем, – Вирхов не решился в присутствии барышни говорить о целебных свойствах сельдерея и мужской силе, – и полковник Вернер со мной согласен.

– А полковник Вернер при чем? – Мария Николаевна насторожилась.

– Явился сюда вместе с Холомковым. Весьма помог мне в разбирательстве. Не нашел противоречий в моей версии преступления.

– Неудивительно, – сказал доктор, – он человек точного знания, артиллеристы имеют хорошую подготовку в математике, физике, механике. Дураков в Главное артиллерийское управление не берут.

– Совершенно верно, – согласился Вирхов, – причем принимает участие в ответственных экспертизах. В том числе, по требованию Охранного отделения. О них, естественно, не докладывал.

– Понятно, – вздохнула Мура, – расследования Охранного отделения засекречены. А было б интересно узнать хоть что-нибудь.

Вирхов усмехнулся.

– Вот теперь вы похожи на саму себя – любопытная, любознательная барышня. Могу вам подсобить, как коллеге.

– Правда? – Мура повела соболиной бровкой. – А как?

– Обратитесь к госпоже Малаховской, – лукаво посоветовал Вирхов, – господин Вернер делится иногда с тетушкой мелкими пустячками.

– Мелкие пустячки неинтересны, – подстрекнул доктор. – Мария Николаевна любит что-нибудь крупное, масштабное, громкое.

– Не смейтесь, – Мура обиделась, – смотря что считать пустячками. Вот если каменный котелок…

– А хотя бы и котелок, – Вирхов заговорщицки подмигнул доктору, – и что тогда?

Мура мелкими шагами приблизилась к винной бочке у окна и кулачком постучала по крышке. Раздался глухой гулкий звук. Она осторожно вернулась к столу, взяла под руку доктора Коровкина и заявила:

– Это значит, что в пустой бочке что-то есть.

– А если без метафор? – уже менее игриво улыбнулся Вирхов.

– Пустая бочка – это Илья Холомков, – сказала Мура, – а убийца Сайкина сидит в нем. Советую вам поторопиться и немедленно арестовать убийцу.

– И кто же это, по-вашему? – опустив погасший взор, кисло спросил Вирхов.

– Вы и сами знаете, Карл Иваныч, – сказала с горячностью Мура, – только боитесь поверить. Ну же, смелее! Произнесите имя!

Вирхов исподлобья взглянул на неугомонную профессорскую дочку и едва слышно прошептал:

– Госпожа Малаховская?

 

Глава 23

Кажется, весь Петербург съехался в зал заседаний Окружного суда на Литейный, чтобы стать свидетелем финального акта драмы, потрясшей общество.

Подобно невским свинцово-черным водам, колыхалось зрительское море, в котором тонули знакомые лица. Присутствовали писатели и журналисты. Едва появившись в дверях и прошествовав поближе к адвокатам, горделивый брюнет с густыми смоляными бровями тут же исчез в окружившей его толпе. Невдалеке от графа д'Ассейна, на почетных местах восседали негоциант Астраханкин и «сахарный барон» Копелевич. В задних рядах к невзрачному Кондратию Полянскому жались бледные барышни, справа от них расположился хмурый рыжеусый полковник. В зале не было Варвары Валентиновны Незабудкиной – газеты, сообщая о предстоящем процессе, утверждали, что дочь покойного книгоиздателя после погребения отцовского тела отправилась к мужу, в Сибирь. Зато присутствовала неутешная вдова убитого, госпожа Сайкина, – невероятных объемов дама, не отнимавшая от покрасневших глаз белоснежного платочка.

В угрожающем гуле различались отдельные приглушенные голоса, возмущенные реплики темпераментных зрителей, но все смолкло, когда колокольчик председательствующего возвестил начало заседания.

Мария Николаевна Муромцева сидела в середине зала рядом с доктором Коровкиным и Полиной Тихоновной. Во время оглашения обвинительного акта Мура лишь изредка отрывала напряженный взор от скамьи подсудимых, где, подобно соляному столпу, одиноко застыла госпожа Малаховская. Бледное лицо ее наполовину скрывала вуаль. Строгое черное платье подчеркивало безупречную осанку. Невдалеке от известной всей России писательницы перешептывались присяжные поверенные Марголин и Казаринов, взявшие на себя защиту.

Один за другим, перед притихшим залом предстали свидетели: удрученный Сигизмунд Суходел, домовладелец Рымша, принарядившийся отставной капитан Суржиков. Восторженное шушуканье сопровождало появление вызывающе одетой молодой пухленькой дамы с упругой скользящей походкой. Но больше всего внимание публики привлек Илья Михайлович Холомков – не только своей ослепительной красотой, но и скорбным выражением лица.

Еще бы! Следователь отправил его в кутузку! И что с того, что в неволе красавец просидел всего лишь два часа, – все равно после такого душевного потрясения можно заболеть.

Выступление технического эксперта заметно поразило присяжных заседателей, окончательно они растерялись, когда обвиняемая признала себя виновной.

Процесс вступал в заключительную стадию, слово взял товарищ прокурора.

– Итак, я перехожу к заключению, – провозгласил главный обвинитель, – госпожа Малаховская признала себя виновной в предумышленном убийстве совладельца книжного издательства Сайкина Валентина Агафоновича. Обыск, неожиданно для преступницы проведенный в ночное время следователем Вирховым, выявил неопровержимые улики содеянного. А именно. В гардеробной комнате госпожи Малаховской была найдена корзинка, в которой лежали черный плащ и черный платок, запасные ключи от квартиры убитого, орудие убийства – электрический шнур со штепселем на одном конце, стакан с отпечатками пальцев покойного и преступницы. Выступления свидетелей и экспертов полностью восстановили картину изуверского убийства.

Зал замер, голос обвинителя креп, товарищ прокурора жестко и страстно чеканил фразы:

– Мы понимаем дикаря, который, умирая, призывает к себе сына и вместо благословения коснеющим языком перечисляет ему имена тех, кого он должен отправить к праотцам. Это в порядке вещей, дикарь вырос с понятием «кровь за кровь», на земле, пропитанной кровью, под небесами, которые заселены богами, являющими ему пример жестокости и хитрости. Мы понимаем и утонченного в понятиях о чести средневекового рыцаря, принимающего косой взгляд за кровную обиду и сводящего счеты мечом. И это понятно, вся жизнь его течет среди лязга стальных доспехов. Все его духовное содержание – в культе чести, к нему приурочивает он свою религию, и на древке смертоносного копья чертит кроткий лик Мадонны. Я понимаю, наконец, живущего в подвале сапожного подмастерья, у которого нет никаких понятий ни о рыцарской чести, ни о кровной мести фиджийца, и который тем не менее, получив удар от товарища, срывается с места и вонзает ему куда попало шило или сапожный нож.

– И правильно делает!

Мура обернулась и увидела в задних рядах Манефу, которая совсем недавно давала свидетельские показания.

Неожиданный возглас не сбил обвинителя с мысли, не снижая чеканного голоса, он продолжил:

– Но когда этот же самый подмастерье ответит на полученный удар через сутки, то это я понять отказываюсь. Для холодной мести здесь нет достаточного мотива, а для страсти, которая не взвешивает мотивов, время уже прошло. – Обвинитель выдержал паузу. – Передо мною громадная лужа человеческой крови, и я не могу понять, для чего она пролита?

– Откуда он взял лужу крови? – доктор Коровкин недовольно дернул плечом. – Ох уж эти мне мастера словоблудия!

– Климушка, ты не понимаешь, – страстно зашептала Полина Тихоновна, – это искусство красноречия.

– В ходе дознания обвиняемая полностью признала свою вину. – Голос обвинителя понизился, в нем появилась хрипотца. – И я отказываюсь понять, как в начале просвещенного двадцатого века женщина, образованная, исповедующая и проповедующая христианские ценности, смогла столь хладнокровно, расчетливо преступить заповедь «Не убий». Обвинение просит присяжных заседателей учесть не только особую жестокость и хитроумность преступления, но также и отсутствие раскаяния и сожаления о содеянном со стороны преступницы.

По залу пронесся вздох ужаса. Товарищ прокурора покинул трибуну.

– Слово принадлежит защите подсудимой, – объявил председательствующий.

На трибуну поднялся присяжный поверенный Марголин.

– Досточтимый суд! Уважаемые заседатели! Почтенная публика! Нам важно рассмотреть преступление, как живое дело живого человека, проследить, как оно зародилось, как зрело и как распустилось. Нам интересно понять самого преступника, и исключительно этим я займусь в своей защите. Госпожа Малаховская – преступница по страсти, ею руководила месть. Причиной, побудившей обвиняемую совершить убийство, стала кража ее творческой собственности. Госпожа Малаховская написала повесть «Автомобиль Святителя Николая» с целью прославить нашего отечественного сыщика Карла Фрейберга. Однако издатель присвоил себе рукопись, выпустил ее под именем Конан Дойла, а подвиги господина Фрейберга приписал Шерлоку Холмсу.

В зале послышались свистки, топот ног и жидкие аплодисменты.

– А зачем она впутала в эту историю мое имя? – выкрикнул Холомков.

– Прошу соблюдать порядок, – председательствующий зазвонил в колокольчик, пытаясь утихомирить загудевший зал.

– Обвиняемая не хотела позорить свое имя причастностью к бульварной литературе и имела полное право на псевдоним. Обращаю внимание заседателей на то, что господин Сайкин, покойный издатель, и ранее наживался на книгах госпожи Малаховской. Он неоднократно выпускал переделки ее кулинарных и религиозных книг, пользующихся популярностью у читателей, и переделки снабжал именами, которые в той или иной мере служили анаграммами писательницы. Например, Марахиди, Морховский, Малахов, Хламов, Ховламовский. Псевдоним, избранный подсудимой, также скрытая анаграмма. Вы удовлетворены, господин Холомков? – Защитник с ехидцей слегка поклонился недавнему свидетелю. – Я продолжаю. Я соглашусь с господином обвинителем, юридическая картина полная. Но чем полнее и тоньше выяснял он детали, тем непонятнее становилось для меня происшествие в целом. Я не могу уловить у обвиняемой ни малейших признаков внутренней борьбы, ни тени чувства самосохранения. По моему мнению, госпожа Малаховская – субъект, затронутый душевным недугом, и стоит на границе между преступниками по страсти и преступниками психически ненормальными.

В зале наступила гробовая тишина – никто не ожидал, что известный защитник усомнится в умственных способностях обвиняемой.

– Почему же, скажут, я не настаивал, в таком случае, на вызове медицинской экспертизы? – с горячностью выкрикнул Марголин. – Но психиатрическая экспертиза на суде бесполезна, когда мы имеем дело с душевным расстройством, которое выражено столь слабо, что его нельзя ни исследовать, ни определить, а можно только инстинктивно угадывать. Психиатрия, как наука, молода, и многие болезни остаются не исследованными. Когда-то под кличкой колдунов и ведьм судили и жгли тысячи людей, подобные им ныне наполняют больничные отделения для истеричных!

– Инквизицию он, право, помянул напрасно, – доктор наклонился к Муре. – А что касается психических заболеваний, то более нормального человека, чем госпожа Малаховская, я не встречал.

– А может быть, нерасследованная болезнь – это страсть к написанию уголовных романов? – шепнула она.

Марголин, налив в стакан воды из графина, промочил натруженное горло и возвестил вкрадчиво и с чувством:

– Что сказали бы врачи, если бы на их рассмотрение предложили настоящее дело? Они, конечно, не упустили бы из виду факт, что в раннем детстве младший брат во время игры неосторожно нанес девочке камнем ранку на голове. Рана зажила бесследно, но сказать категорически о ее последствиях врачи не имели бы возможности. Больной человек не может нести ответственность за свои поступки, тем более столь низко спровоцированные самим же издателем Сайкиным. «Так неужели ж отпускать безнаказанно?» – спросите вы. – Защитник, нагнетая пафос, усилил звучание своего сочного баритона. – Нет, есть кара и для госпожи Малаховской! В наше время, когда учение любви к ближнему уже двадцать веков главенствует над миром, культурный человек не может безнаказанно попрать заповедь «Не убий». Взгляните на подсудимую! Разве, убив злодея ударом электричества, не поразила ли она и самое себя? Разве она не связана на всю жизнь с трупом убитого? Куда бы она ни шла, что бы ни делала, больную несчастную голову ее всегда будет клонить к земле, где вместе с убитым зарыты ее покой и счастье!

Госпожа Малаховская шевельнулась, в зале послышались всхлипывания. Защитник перевел дыхание.

– И это после долгой и достойной жизни, переполнившей чашу страданий. Чаша эта теперь вверяется вам! – Марголин повернулся к присяжным и простер к ним руки. – Через полчаса вы возвратите ее нам. Чем дополните вы ее? Будет ли то прощение, будет ли осуждение?

– Как он красиво говорит! – шепнула Полина Тихоновна. – Вот увидите, присяжные заседатели сейчас заплачут!

Защитник сел и отер платком испарину со лба.

– Слово для защиты предоставляется присяжному поверенному Казаринову, – возвестил председательствующий и посмотрел на часы.

Казаринов, маленький тщедушный господин, откашлялся и упер обе руки в края трибуны.

– Уважаемые господа! Представьте себе нежную ранимую чувствительную душу, а именно такой была госпожа Малаховская в раннем детстве. Душу, которая впитывала с благодарностью и любовью природную и душевную красоту мира. Она трепетала от одной мысли о том, что Господь вложил в нее драгоценное сокровище, которое надо оберегать и лелеять. Она мечтала о том, чтобы и другие были добры, справедливы и счастливы. Это ангельское создание безгранично любило своих родных, своих родителей, а впоследствии и своего покойного мужа. Эта прекрасная женщина, источающая любовь и нежность, и в близких своих пробуждала лучшее. Покойный супруг обвиняемой не чаял в ней души. Втайне от своей возлюбленной жены бережно собрал он девичьи ее сочинения поэтического характера и издал отдельной книжкой, преподнеся подарок супруге. И чувствуя данную ей власть над словом, всячески помогал своей жене, ободрял ее, подкреплял ее физические и душевные силы. Он, он был рядом с ней, когда она стала собирать и издавать кулинарные рецепты – эту поэзию русской кухни, плоды которой вкушал супруг ее ежедневно и из ее собственных рук. Он, он был рядом с ней, когда озаботилась она пищей духовной и погрузилась в святая святых Священного Писания, ибо спасение уготовано всем, кто ищет его и алчет его… «Будем как солнце!» – вот был девиз ее жизни. Но недолго длилось счастье обвиняемой – она осталась одна и с достоинством несла свой крест, духовным магнетизмом созидая вокруг себя прекрасное общество, которое собралось здесь, сопереживая и сочувствуя страдалице. И тот несчастный душевный порыв ее, который подвиг ее к описанию триумфа короля петербургских сыщиков, разве не был он изначально продиктован высшей любовью и самоотречением? И что же? – Защитник обратил свой вопрос к главному обвинителю. Под его укоризненным взглядом товарищ прокурора нахохлился. – И что же?! – бросил Казаринов уже в зал. – После десятилетий неустанных трудов во благо Отечества, во благо его физического и духовного здоровья, после изнурительного мучительного подвига по прославлению российских виртуозов криминалистики, что получить взамен? Бездну унижения? Бездну надругательства? И не своя собственная похищенная слава пробудила в этом ангельском создании священный огонь отмщения. Ведь, подобно монахине в монастыре, она скрылась за неприступными стенами псевдонима! А этот разбой среди бела дня?! Конечно, покойный не отличался чистотой помыслов и безупречностью действий, но дойти до такого цинизма, до такого разврата, до такого грехопадения! Украсть славу нашего Фрейберга! Присвоить себе гонорар, а нашу российскую славу даром отдать какому-то Холмсу? Этого оскорбления патриотического чувства нежная любящая душа снести не могла.

Казаринов сделал паузу, прислушался к напряженно-молчаливому залу и удовлетворенно продолжил:

– Я не оправдываю способ умерщвления Сайкина, но я понимаю, что возмездие не могло свершиться никак иначе, нежели рукой обманутой жертвы. Взгляните на эту строгую скромную даму, во имя права первородства пожертвовавшую своей ангельской кротостью и непротивлением злу насилием! Во имя права первородства защитившую гения отечественного сыска – Карла Фрейберга!

Речь защитника прервали бурные аплодисменты. Председательствующий отчаянно звонил в колокольчик. Но полная тишина настала, только когда снова зазвучал глубокий, проникновенный голос:

– Разве в этой хрупкой изящной даме, посвятившей всю свою жизнь любви, разве вы видите в ней закоренелую преступницу? Разве не вызывает она в вашей душе сладкое чувство сопереживания и прощения? Подсудимая – не уголовный преступник. Она несчастный человек, которого нынешние низкие нравы общественной и литературный жизни привели в безвыходное положение. Положите на одну чашу весов покойного Сайкина вместе со всеми его миллионами дрянных книжонок, а на другую чашу все то добро и любовь, которые принесла в мир Елена Константиновна Малаховская. Какая чаша перевесит? Неужели вы будете столь бесчувственны, что обречете беззащитную женщину на страдания до скончания ее дней? Не верю!

Последние слова Казаринов произнес тихо, но их расслышали и в самых дальних рядах.

Мура проследила взглядом за Казариновым. Тот поник, сгорбился и, казалось, постарел от одной мысли, что обвиняемая окажется на каторжных работах в сером арестантском платье.

В зале раздались выкрики:

– Оправдать!

– Помиловать!

– Признать невиновной!

Мария Николаевна Муромцева вздохнула и склонилась к доктору Коровкину.

– А ведь мне, Клим Кириллович, вовсе не хочется, чтобы Елену Константиновну осудили, – виновато призналась она. – Хотя я понимаю, как это все ужасно. Особенно смерть от электрического шнура.

– Последнее слово предоставляется подсудимой! – возвестил председательствующий.

Елена Константиновна Малаховская поднялась, шагнула вперед и склонилась перед публикой в долгом поясном поклоне. Она не произнесла ни слова.

Зал разразился бурными аплодисментами.

– Прошу тишины! – властно произнес председательствующий .

Публика нехотя смолкла. После краткого резюме председательствующего присяжные заседатели удалились в совещательную комнату.

Мария Николаевна Муромцева отыскала глазами следователя Вирхова и кандидата на судебные должности Тернова и вместе с доктором и Полиной Тихоновной подошла к ним.

Вирхов, багровый от возмущения, встретил старых знакомцев ворчбой.

– Какого черта я должен выслушивать эту демагогию? – говорил он, сердито посверкивая потемневшими глазами, однако одернуть мундир при виде тетушки Полины не забыл. – Столько сил потрачено, столько нервов. А мне тут спектакль разыгрывают. И для чего я должен здесь сидеть? Любоваться на триумф убийцы? Мне некогда! Вместо того, чтобы искать злодея, закатавшего в бочку девицу, я смотрю, как эти бараны, заседатели, льют слезы над хладнокровной преступницей!

– Но госпожа Малаховская хотела прославить вашего друга Фрейберга! – осторожно вступила Мура.

– Ему и так славы хватает! – Вирхов махнул рукой. – А такая слава хуже позора. Еще вопрос, прославляла она Фрейберга или сочинила очередную морализаторскую книжонку для легкомысленных барышень.

– А мне жаль, что завтра в газетах будут расписывать красноречие адвокатов вместо того, чтобы воздать должное усилиям судебных властей и оценить искусство следствия, – посетовала Полина Тихоновна.

– Это уж непременно, не сомневайтесь, – смягчился Вирхов. – Уже от одного этого горько.

Полина Тихоновна понимающе вздохнула.

– Карл Иваныч! Я никогда не была в вашем кабинете! Там можно посидеть до конца перерыва?

– Можно и чайку попить, – заулыбался Вирхов, – у меня и сгущенное молоко «Нестле» есть.

– А у меня пирожки с телячьей печенкой, свеженькие. По рецепту из популярной книжки господина Холовенца, – лукаво улыбнулась Полина Тихоновна.

Теплая компания проследовала в следственную камеру Вирхова. Письмоводитель Поликарп Христофорович скоренько принес кипяток, заварил чай. Обстановка кабинета Вирхова, а еще больше румяные пирожки, отвлекли старых знакомцев от впечатлений судебного заседания, хотя ненадолго. Полину Тихоновну распирало любопытство:

– И как это вы, Карл Иваныч, решились среди ночи ворваться в дом убийцы? Неужели госпожа Малаховская не препятствовала обыску?

– А могла ли она препятствовать? И записка, и рукопись написаны ее рукой.

– И все-таки я не понимаю, как столь религиозная дама решилась на убийство? – не унималась Полина Тихоновна. – Ведь сказано в писании: «Ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано».

– Вот и я ей так сказал, – признался Вирхов, – а она мне по писанию и ответила: «Всякое древо, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь». Нет, виноватой она себя не чувствует.

– Пистолет все-таки приличней, чем электрический шнур, – заявила неуемная госпожа Коровкина. – Как Сайкин соглашался с ней встречаться, если она раньше телефонировала ему с угрозами?

– Усыпила его бдительность. Простила с христианским смирением, подружилась с его дочерью, проявляла заботу о здоровье обокравшего ее. Пару раз приносила ему смеси сельдерея с солью, а может, еще какую-нибудь гадость. И в ту злополучную полночь пришла. Позвонила днем и предупредила, что явится с новой панацеей. И тут-то все чуть не сорвалось. Сайкин отказался есть сельдерей!

– Неужели разочаровался в снадобье? Или в синьорине Чимбалиони? – усмехнулся доктор.

– Не угадали. – Вирхову восхищенный взор Полины Тихоновны добавлял красноречия и увлеченности. – Сайкин решил, что от суржиковского отростка кактуса больше пользы!

– И как же вышла из положения госпожа Малаховская?

Вирхов язвительно улыбнулся.

– С кротостью христианской, Мария Николаевна, с кротостью и смирением. Она убедила старого ловеласа, что винегрет из сельдерея с кактусом обладает двойным действием!

– Она недалека от истины, – признал Клим Кириллович, – есть вещества, которые в смеси взаимно усиливают действие друг друга.

– В смеси, разведенной водой, – добавил Вирхов, подняв вверх указательный палец. – Как только сладострастник вышел из кабинета за стаканом воды, преступница воткнула вилку электрического шнура в розетку, а оголенный его конец просунула сквозь выемки резной спинки кресла. Сайкин вернулся, уселся в кресло – и мощный удар тока подбросил его. Сердце остановилось, он рухнул замертво. Железная дама насладилась сполна возмездием – хладнокровно облила лицо мертвеца чернилами и разодрала над ним на мелкие кусочки книжку «Автомобиль Иоанна Крестителя». Выпила воду из стакана, выдернула шнур из розетки, преспокойно вышла и заперла за собой дверь похищенными ранее ключами.

– Удивительная женщина! – восхитилась Мура. – Я бы никогда до такого не додумалась!

– Никто бы не додумался, – поддержал эффектное выступление Вирхова юный Тернов. – И Карл Иваныч три дня мучился над разгадкой. Ведь та дырочка на домашнем сюртуке Сайкина и пятнышко на спине трактовались им как следы любовных забав синьорины Чимбалиони! А оказалось – след от удара электрического тока. Выступление эксперта вы слышали – такие следы распознавать очень трудно. Нужно смотреть на волосы вокруг пятна – если не опалены, значит, это не ожог, а удар током.

– Госпожа Малаховская так талантливо использовала всю информацию, которую ей давала окружающая жизнь, – промолвила Мура со вздохом.

– Вы имеете в виду сюжет?

– И это тоже. Но главное – каменный котелок. – Мура в нерешительности смолкла.

– О соли в каменном котелке рассказал ей, как о забавном пустячке, полковник Вернер. Он проводил экспертизу по одному строго засекреченному делу Охранного отделения, – с важным видом пояснил Вирхов. – Эти сведения в деле не фигурировали по понятным причинам.

Мура, победоносно взглянув на смущенного Клима Кирилловича, сказала:

– Там котелок был какой-нибудь неинтересный, а здесь всех заинтриговал, придавая преступлению таинственность.

– А я не понял одного, – доктор поморщился, – каким образом у Сайкина оказалась визитная карточка Короленко?

– Это единственная тайна, которую мне разгадать не удалось, – сознался Вирхов, – и тайна эта ушла с Сайкиным в могилу.

– Подумать только, – Мура встала, желая скрыть набегающую слезу, – все это случилось в ночь, после которой госпожа Малаховская устроила вечер у себя дома, была спокойна и прекрасна. И мы ничего не чувствовали!

– Зато это чувствовала Дарья Осипова, – заметил доктор Коровкин. – Помните, пророчила всем нам, перемузданным, что мы будем пинюгать, вот и пинюгаем.

– Никогда таких слов не слышал. – Вирхов озадаченно потер лоб.

– Я у Даля посмотрел, – ответил доктор.

– И что же они означают? – Мура обернулась, личико ее вытянулось, ей было жаль, что она не догадалась залезть в словарь.

– Перемуздать – что-то похожее на нынешнее выражение вашего лица, Мария Николаевна, – с ласковой насмешкой пояснил Клим Кириллович, – когда человек с лица спадает, от расстройства или неожиданной неприятности. А пинюгать – значит моргать.

Доктор Коровкин вынул из кармана жилета часы и щелкнул крышкой:

– Интересно, долго ли ждать решения присяжных? Время движется к обеду.

Спустя пять минут в кабинет прибежал дежурный курьер и сообщил, что ожидается скорое оглашение вердикта. Компания едва успела вернуться в зал, как раздался звонок.

– Суд идет! Прошу встать!

 

Глава 24

Ночью в Петербурге выпал первый настоящий снег, и легкий морозец не дал ему растаять – пушистый белый покров лег на крыши и карнизы, ветви деревьев, тротуары и мостовые. Мария Николаевна Муромцева с удовольствием ступала новенькими меховыми ботиночками по мягкому пуху. Она шла по Среднему проспекту к Тучкову мосту, направляясь в контору частного детективного бюро «Господин Икс», где ее ожидал Софрон Ильич Бричкин и где им предстоял трудный заключительный разговор с госпожой Филипповой.

В контору сыскного бюро Мура вошла разрумянившаяся. Софрон Ильич Бричкин сидел за внушительным столом и изучал газету. При виде хозяйки он резво вскочил и помог ей освободиться от пальто. Затем увязался за нею в смежную комнатенку, служившую гардеробной.

– Когда я служил в артиллерии, – сел на любимого конька бывший артиллерист, наблюдая за обычными приготовлениями Муры к выходу на рабочее место: она надевала поверх платья вязаную кофту и водружала на веснушчатый носик круглые очки, – в это время мы направлялись на зимние квартиры и мечтали о балах.

– Не могу представить вас танцующим, – бездумно отозвалась Мура, вертясь перед зеркалом, – хотя до недавнего времени не представляла вас и карабкающимся на сосну.

Бричкин последовал за ней в приемную. Обсуждать благополучно завершенное дело частные сыщики могли без конца.

– Со страху чего не сделаешь.

– А я, – Мура уселась за боковым столиком и раскладывала перед собой письменные принадлежности, – боялась, что клоун вас убьет.

– Не предполагал, что когда-нибудь встречусь с известным Комикакимантом! – засмеялся Бричкин. – Он совершенно не похож на свое изображение на афишах. Там какой-то колченогий дуралей в рыжих патлах и в балахоне, а в жизни элегантный господин.

– Потешный псевдоним. – Мура покачала головой.

– Он по виду на жительство значится как Аким Амантов. – Бричкин достал кипу визиток и вынул темно-синюю, с восьмиконечными серебряными крестами по углам и с именем Джакомо Джаманти. – Он из итальянцев. К нему и ринулась после безобразной сцены в вашем доме синьорина Чимбалиони. Я за ней, а когда из своей засады увидел, как этот типчик направляется в Чубаров переулок, понял: он меня ищет. Тут-то я и сел на хвост. Но никак не думал, что господин Амантов хочет отправить на тот свет Парфена.

– Наверно, боялся, что Парфен сообщит полиции о трупе Настасьи, если бочку найдут. А там уж через паноптикум недолго и до убийц горничной добраться.

– Парфену повезло, жив остался. В больнице святого Герарда для бедных его поставят на ноги, там монахи заправляют. Насколько я знаю, средства на ее содержание отпускает граф д'Ассейн.

– Они-то примут все меры, чтобы заставить Парфена замолчать, – уверенно заявила Мура, – денег у них достаточно. Но вы же были в мировом суде: как же господин Амантов объяснил нападение на ломового?

– Сказал, что был пьян. А извозчик, которого он собирался нанять для перевозки рояля, над ним насмеялся. Одно дело, когда он, Амантов, в цирке смешит, за деньги, а в жизни смеяться над собой никому позволит. Вот и ткнул ножом грубияна. Не ограбил. Не убил…

Треньканул дверной колокольчик. На пороге появилась госпожа Филиппова. Бричкин помог гостье разоблачиться, бережно усадил ее на стул, выдержал паузу и осторожно начал:

– Уважаемая Любовь Ивановна, расследование, которое мы по вашей просьбе проводили, дало свои результаты. И результаты удручающие.

– Вы нашли убийцу мужа? – госпожа Филиппова побледнела и стала поспешно расстегивать ридикюль.

После того как она вынула носовой платочек, Бричкин продолжил:

– Готовы ли вы выслушать историю смерти вашего мужа?

– Да, – тихо прошептала вдова, – не волнуйтесь, я сейчас соберусь с силами.

– Ваш супруг искал способ управлять взрывами на расстоянии с помощью электрических сигналов. Ему оставалось произвести тринадцатый опыт, возможно, завершающий. Он верил в успех. И сообщил о результатах опытов и о своих прогнозах мсье Бертло. Пока что я ничего не перепутал?

Вдова кивнула и прижала платочек к покрасневшим глазам.

– Вы с детьми отдыхали на юге. В доме оставались ваш муж, горничная Настасья и кухарка. В тот самый вечер господину Филиппову позвонил господин Джаманти, якобы уполномоченный мсье Бертло получить какие-то уточнения. Но зайти он мог только поздно, после представления. Он и пришел. Он подсыпал вашему мужу яд, убедился в его смерти и забрал расчеты гениального научного открытия. Кухарка в ту ночь заночевала у племянницы, а Настасья, услышав шум, проснулась и пошла посмотреть, в чем дело. Убийца убедил женщину, что звать полицию опасно для них обоих. С помощью угроз и денег он сломил ее волю. Настасья, дрожа от ужаса, досидела до полудня, вызвала врача Полянского, который и констатировал смерть от разрыва сердца. Далее вступила в дело охранка. Однако было поздно: научные разработки исчезли, изобретатель мертв. Против Настасьи никаких улик.

– Вы назвали господина Джаманти, – темные глаза вдовы лихорадочно горели, – я его помню. Он приходил как-то вместе с молодым Демидовым и «сахарным бароном» Копелевичем, они обещали помочь с журналом, оплатить долги, приобрести пай. Зачем же они убили мужа?

– Сударыня, – округлое лицо Бричкина посуровело, – ваш муж попал в сети могущественной тайной организации. За ним охотились рыцари Мальтийского ордена.

– О Боже! – всплеснула руками вдова. – Вы в этом уверены?

Она растерянно обернулась к молчаливой стенографистке.

– Увы, мадам, – подтвердил Бричкин, – моя помощница прекрасно разбирается в медиевистике.

Мура прокашлялась.

– Рыцари Мальтийского ордена, госпитальеры, иоанниты, давно превратились в богатейшую организацию. Они хотят завладеть всем, что умножит их могущество и процветание. А ваш муж подошел к открытию, которое способно обеспечить длительное военное превосходство западных стран над Россией. Или над всем миром. Иметь в своем распоряжении секрет дистанционного управления взрывами – это ли не мечта каждого властелина? Перед таким оружием бессильна любая армия, любое государство.

Госпожа Филиппова перевела недоверчивый взгляд на Бричкина.

– Я не могу в это поверить. Зачем шпионаж монахам?

Вместо него снова ответила Мура:

– Простые монахи, как и девятьсот лет назад, помогают больным и паломникам. Лечат бедных, содержат лазареты и постоялые дворы. Но над ними стоят рыцари, они хотят власти. Они богаты, ведут активную светскую жизнь, и их никто не заподозрит в шпионаже. Среди них есть меценаты, поддерживающие актуальные научные разработки.

– Вы хотите сказать, что господин Демидов, господин Копелевич…

– Не исключено, – ответил Бричкин.

– Значит, и мсье Бертло…

Бричкин сокрушенно развел руки.

– Не верю, – неожиданно страстно возразила вдова, – этому я не верю.

– У нас есть доказательство. – Бричкин полез в стол и извлек из ящика записку, подписанную мсье Бертло. – Извольте взглянуть. – Он положил листок перед несчастной женщиной. Дождавшись, когда госпожа Филиппова прочтет текст, Бричкин пояснил: – Это письмо найдено в потайном кармане мантии господина Джаманти.

– Господин Икс проник на собрание иоаннитов и забрал мантию. – Мура горделиво приосанилась. – Из-за этого письма убийца вашего мужа хотел прикончить похитителя, но ему не удалось. Благодарим вас за визитки, они очень помогли нам.

Бричкин вытащил из ящика футлярчик с картонками и протянул несчастной женщине. Вдова, не проронив ни слова, подавленно приняла визитки.

– К сожалению, мне не удалось предотвратить убийство вашей горничной. – Бричкин нахмурился. – Покинув вашу квартиру, я случайно заметил ее на улице, она куда-то спешила. Я последовал за ней. Она пришла туда, где ее ждали. Хорошо, что у вас я не назвался своим именем. Настасья сообщила заговорщикам: писатель Иван Каретин интересуется смертью вашего мужа. Опытные шпионы телефонировали в издательство Сайкина. Им ответили, такого писателя не существует. Они уверились, что полиция села им на хвост. Настасья, единственный свидетель преступления, стала для них опасна.

– Вы думаете, ее убили? – как-то равнодушно спросила вдова, погруженная в свои мысли.

– И даже знаю как. – Бричкин очень жалел в душе, что слишком поздно сообразил, для чего в паноптикум в ночь наводнения доставили из шереметьевской лавки на Литейном бочку с «Карданахом». – Затолкали тело Настасьи, отдавшей к тому времени Богу душу, в пустую бочку из-под вина. Бочку выбросили в бушующую Неву.

– Ее тоже отравили?

– Совершенно верно, – подтвердил Брич-кин. – Наделенные особыми полномочиями иоанниты имеют перстни с тайниками, хранят там сильнодействующий яд. Одного-двух кристалликов достаточно, чтобы остановить человеческое сердце. А при вскрытии и патологоанатомическом исследовании медики еще не умеют распознавать такие ничтожные количества яда.

Во время беседы Мура вспоминала, как Вирхов допытывался у нее, откуда она знала, что в бочке из-под «Карданаха» находится женский труп. Завонявшую бочку вскрыли после ночного визита Муры и доктора к Вирхову на следующий день и обнаружили там скрюченное тело. Хорошо еще, что не заставили опознавать труп, она боялась упасть в обморок, а сыщице такое ни к чему. Суржиков и его собутыльники в следственной камере Вирхова также клялись, что мертвая женщина им неизвестна.

– Значит, бедная Настасья плавает в бочке по волнам? А я думала, она пала жертвой стихии, – вдова перекрестилась.

– Ее труп обнаружила полиция, он в покойницкой, в ожидании опознания, – объяснил Бричкин.

– Как играет человеком судьба! – сказала госпожа Филиппова. – Настасью Бог наказал и без меня. А убийца моего мужа заслуживает возмездия.

Бричкин тяжело вздохнул.

– Любовь Ивановна, если вы собираетесь заявить полиции о результатах нашего расследования, предупреждаю заранее, чем все закончится. Едва вы заикнетесь о заговоре рыцарей Мальтийского ордена, вас сочтут повредившейся в уме от горя. Настасья подтвердить ваших слов не может. А если вы начнете говорить, что клоун в цирке, популярный рыжий коверный Комикакимант – комик Аким Амантов и есть Джакомо Джаманти, он будет все отрицать.

– Что же мне делать? Как наказать убийцу мужа?

Бричкин впервые за беседу улыбнулся – торжествующе мстительной, не свойственной ему улыбкой:

– Негодяй не уйдет от наказания. Он обвинен в покушении на убийство. Так что каторги ему не миновать. Уже приговорили.

Госпожа Филиппова встала, оглаживая перчатки.

– Значит, возмездие настигнет его и без меня. Благодарю вас за расследование. Я буду вечно молиться за вас и вашу помощницу.

Посетительница медленно направилась к выходу, и Бричкин поспешил ей вослед. Когда дверь за госпожой Филипповой закрылась, Бричкин расслабился и подошел к Марии Николаевне. Он сел на стул, и его безвольно опущенные плечи вызвали в душе Муры острую жалость.

– Грустно, – сказала она, – грустно думать, что мы понимаем суть происходящего только тогда, когда нельзя уже ничего исправить.

– Да, – тихо отозвался Бричкин, – возмездие не может быть делом рук человеческих. Об этом и в сегодняшней газете написано. Дело госпожи Малаховской. Оно войдет в анналы: признана в умышленном убийстве, но действовала в состоянии умоисступления и потому не подлежит наказанию.

– Но я еще не читала сегодня газет. Неужели газетчики хвалят господина Вирхова?

Казалось, усталость как рукой сняло с Бричкина. Глаза его загорелись.

– Правильно прогрессивная общественность бранит дешевую массовую литературу. Мало того, что переводят бумагу на глупости, так еще криминальное чтение достойных дам превращает в преступниц. Как хорошо все-таки, что у нас есть и настоящие писатели! Горький! Толстой! Чехов! Бальмонт!

Настенные часы пробили шесть.

– Ой! – вскочила Мура. – Я же опаздываю!

В гардеробной она скинула с себя нелепую кофту и осталась в строгом платье из голубого сукна, привезенным ей сестрой из Парижа. Поправив прическу, она убедилась, что научилась наконец-то укладывать свою темную косу на макушке так, чтобы ее круглое личико казалось аристократически удлиненным.

– Софрон Ильич, дорогой, – говорила она на ходу, направляясь к дверям, – вам следует отдохнуть. Отправляйтесь домой, набирайтесь сил, отсыпайтесь.

– Да-да, непременно, Мария Николаевна, все в точности будет исполнено, – пообещал Бричкин.

Он запер дверь за хозяйкой, подошел к шкафу с зелеными шторками и вынул оттуда книжечку – на ее обложке был изображен мужчина в маске, с огромным кинжалом в правой руке, согбенную темную фигуру пересекала надпись: «Козел в прихожей».

А счастливая Мура уже мчалась в пролетке на Мойку, к ресторану «Контан».

Огромная зала «Контана», прилегающие к ней маленькие и большие залы и кабинеты ресторана переполняла нарядная публика. Собрался весь литературный Петербург, соратники Короленко по «Русскому богатству», дамы из просветительских и общественных организаций столицы, цвет петербургской адвокатуры, представители педагогических кругов и гости из земств – посланцы всех классов мыслящего русского общества. В толпе Мура узнавала знакомые лица профессоров, журналистов, благотворителей. Она волновалась, в гудящей массе ей никак не удавалось разыскать своих бестужевок. Но ее волнение возросло еще сильнее, когда, повернувшись, она столкнулась с высоким молодым человеком с надменным удлиненным лицом в ореоле темно-русых, крупных кудрей. Он в упор смотрел на Марию Николаевну серыми, как ноябрьское небо, глазами.

Она узнала его. Она видела его на музыкально-поэтическом вечере в доме госпожи Малаховской! А затем? А затем – на парапете, над Невой! А затем? Не он ли вскочил в экипаж, когда она с загримированным Бричкиным вышла из конторы бюро «Господин Икс»?

Неужели он за ней следит?

Мура побледнела. Ноги ее предательски дрожали в коленках. Зловещий незнакомец, в котором чувствовалось что-то холодное, нерусское, потустороннее, растянул бледные губы в улыбке и шагнул к ней.

– Что вам угодно? – не вынесла напряжения Мура.

Незнакомец, не отводя взора, пробормотал:

– И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу.

И очи синие, бездонные,

Цветут на дальнем берегу…

– Вы поэт? – прошептала Мура. Странный преследователь поклонился.

– Мы с вами встречались, но не имели случая познакомиться. Позвольте представиться: Александр Блок.

– О! Я знаю о вас со слов Дмитрия Ивановича Менделеева! А я – Мария Муромцева.

– Дмитрий Иванович о вас тоже мне говорил. – Статный молодой человек с широкими плечами и военной выправкой церемонно поклонился.

– Издалека вы выглядите очень таинственно!

Он отступил на шаг и продекламировал полушепотом:

– И странной близостью закованный

Смотрю за темную вуаль

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

– Неужели эти строки вы написали после нашей встречи у госпожи Малаховской?

– Нет, мадемуазель, после нашей встречи во время наводнения, смущенно признался поэт. – Стихия всегда вызывает у меня экстатическое состояние. А вы тогда были в вуалетке. Впрочем, еще неизвестно, получится ли когда-нибудь из этих строк настоящее стихотворение.

– Придется ждать следующего наводнения, – кокетливо посетовала Мура, – или землетрясения.

Их разговор прервала шумная овация: в «Контан» прибыл сам юбиляр с супругой. Муре с трудом удалось разглядеть через плечи гостей, хлынувших навстречу писателю, кудлатую, черную с проседью, голову, широкий лоб, крупный выдающийся нос. В смешавшейся толпе она потеряла Блока, зато ее отыскали дамы из Комитета Бестужевских курсов и повлекли в просторную залу, за один из пятнадцати накрытых столов. На белоснежных скатертях под ярким светом люстр переливался радужными искрами хрусталь, букеты живых цветов возвышались над красочными композициями из блюд.

Едва юбиляр с супругой уселись за центральный стол, как потекли приветственные речи.

– Для всех, кому дороги интересы русской мысли и искусства, это праздник не одного писателя, а всей русской литературы… – вещал председатель Литературного фонда по правую руку писателя.

Мура долго ждала, пока настанет ее очередь зачитывать адрес. Дамы из Комитета хвалили ее, когда она, вручив красочное послание носителю общих идеалов, вернулась за стол, – с их точки зрения она читала четче и проникновеннее всех предшествующих ораторов и так мило смотрелась среди солидных мужчин и дам.

Когда поток поздравительных речей, приветственных телеграмм, адресов иссяк, ответное слово получил юбиляр. Он заметно волновался, но говорил ясно и мудро. Затаив дыхание, Мура ловила каждое его слово.

– Всякое общество переживает три фазы своего совершенствования. Для всякого прогресса нужны три стадии: мысль, слово и дело. Мысль всегда сильно работала в русском народе, только он не умел выражать ее. Не работала бы эта мысль, не было бы и всей русской истории. Теперь от затаенных дум мы перешли к слову. Дай же Бог, чтобы царила свободная мысль и свободное слово и народили они ряд полезных дел для блага нашей дорогой Родины!