А виновница всего этого переполоха Брунгильда Николаевна Муромцева вторые сутки сидела взаперти в незнакомой ей, просторной комнате. Полной уверенности, что ей удастся отсюда благополучно выбраться, у нее не было. Никто из близких и родных не знал и даже не мог догадываться, где она.
Хотя она сомневалась, можно ли называть родными и близкими людей, которые, возможно, лгали ей на протяжении всей ее жизни. Вечером, в день ее рождения, ласковый женский голос сообщил ей по телефону, что она – неродная дочь профессора Муромцева, что ее настоящий отец умирает и хотел бы видеть свою единственную дочь у своего смертного одра.
Последовавший за телефонным звонком и за ее коротким обмороком остаток вечера и ночь она провела, как в тумане: не обращала внимания на суету вокруг того, кого она привыкла считать отцом, не могла заснуть почти всю ночь, ощущая на себе сочувственные взгляды той, которую еще недавно звала младшей сестрой. Это была вторая бессонная ночь в ее жизни, но если первую она провела в сладких мечтах, то эту – в тягостных сомнениях.
Неужели она не Муромцева?
В течение всей мучительной ночи она пыталась переосмыслить всю прошедшую жизнь. Как много явного она не замечала прежде!
Ей всегда нравилось ее необычное имя – Брунгильда, она им гордилась! Но почему, почему ее православные родители, русские потомственные дворяне, дали своей старшей дочери имя, не значившееся в святцах? И по праву ли она носит на своей груди православный крест? В какой церкви ее крестили: в протестантской, католической, православной? Что за тайну хранят столько лет Муромцевы, возможно, воспитывавшие чужого ребенка?
Ее всегда убеждали, что она очень похожа на Елизавету Викентьевну. Но сходство могло появиться потому, что так называемая мать лепила беззащитную и ничего не знающую девочку по своему образу и подобию, и маленькая девочка переняла мягкость и плавность движений, спокойную и уверенную грацию движений у той, кому бесконечно доверяла. А может быть, она. Брунгильда, действительно дочь Елизаветы Викентьевны, но незаконнорожденная? А Николай Николаевич, благородный человек, удочерил внебрачного ребенка своей возлюбленной? Порывистая темноволосая Мура – вот настоящая дочь Николая Николаевича! У них и мимика одинаковая: когда сердятся, подергивают одной бровью, хотя поводить бровями, тем более одной бровью, совершенно неприлично.
Да. Ни в ком из Муромцевых нет природной аристократичности, отточенности и совершенства жестов, движений! А у нее эта пластика – врожденная. И только у нее, у Брунгильды, единственной из всех Муромцевых, есть и признанный всеми музыкальный дар, абсолютный слух, артистизм!
В ночь после празднования ее дня рождения, Брунгильда много передумала. Как она могла оказаться в чужой семье, в результате каких несчастий и бедствий, постигших ее истинных родителей? И где находился ее настоящий отец в течение двадцати лет? Почему он не предпринимал попыток вернуть дочь? Тысячи вопросов кружились в воспаленной голове Брунгильды, но вместо ответов являлись ей лишь сюжеты незамысловатых романов о подкидышах.
В ту ночь Брунгильду захлестывала жгучая обида.
В том, что ей сказали по телефону правду, она уже не сомневалась, и ей хотелось прояснить все до конца, иначе она никогда не сможет открыто посмотреть в чуть раскосые, карие глаза, если ей еще доведется встретиться с Глебом Тугариным...
Утром Брунгильда, изнуренная двумя бессонными ночами и тягостными размышлениями, твердо решила отправиться на назначенное свидание и раскрыть тайну своего рождения. Никого в известность о своих планах она не поставила. Пророни она хоть слово, ей, несомненно, не дали бы возможности выйти из дома, стали бы препятствовать и снова – лгать, лгать и лгать. Другой родни Муромцевых в городе нет, обратиться за разъяснениями не к кому. А она имеет право узнать, кто ее настоящий отец! Быть может, он хочет попросить прощения у несчастной дочери, увидеть перед неминуемой смертью ее прекрасное лицо!
Перед выходом из дома принарядившаяся Брунгильда сказала Елизавете Викентьевне и Муре, что едет к профессору Гляссеру и скоро вернется. Но сама отправилась в Литейную часть, на встречу с женщиной, вчера обещавшей привести ее к несчастному отцу.
Она пришла в назначенное место, к Спасо-Преображенскому собору, чуть раньше: поставить свечу Казанской Божьей матери, которую всегда почитала. А потом, уже выйдя из храма, прошла несколько раз вдоль ограды, пересчитала бронзовые стволы трофейных турецких пушек (сто два), пересчитала гранитные постаменты, на каждом из которых было установлено по три ствола, – тридцать четыре. Нехитрая математика помогала ей успокоиться. Она остановилась у калитки, выходящей на Манежный переулок, где к ней и подошла молодая женщина скромного вида – почти богомольного: в черном шерстяном платье, в приличном длинном еже, голову ее покрывала черная кружевная косынка. Она представилась как Варвара Никитична Плошкина, экономка в доме ее настоящего отца.
Тихим, лишенным интонаций голосом, женщина выразила сожаление, что именно ей пришлось раскрыть Брунгильде печальную тайну ее рождения. Женщина сознавала, что неожиданное известие явилась тяжелым ударом для барышни, но дело не терпит отлагательства в силу чрезвычайных обстоятельств: князь Бельский при смерти.
«Князь Бельский – мой отец?» – пораженная Брунгильда смотрела во все глаза на бесцветные бледные губы посланницы, на ее бледное лицо, и в голове девушки кружились суматошные мысли: кажется, Бельские – род древний, из Рюриковичей или Гедиминовичей, о чем, наверное, знает Мура! Значит, она урожденная княжна Бельская! Брунгильда Бельская, знаменитая пианистка, звучит, пожалуй, красиво. А вдруг ее отец сказочно богат и хочет перед смертью признать ее права на наследство? Как отнесется Глеб Гугарин к превращению профессорской дочери в богатую княжну?
И Брунгильда без колебаний отправилась вслед за провожатой к одру умирающего князя Бельского.
Они пробирались довольно долго по разбитой булыжной мостовой между грудами песка и щебня и в конце концов свернули с аккуратному трехэтажному особнячку, стоящему чуть в глубине квартала. Женщина подвела Брунгильду к незапертой парадной, они торопливо поднялась по широкой лестнице с потертыми деревянными перилами на второй этаж, где женщина открыла своим ключом массивную дубовую дверь. В полутемной передней, освещенной керосиновой лампой, женщина предложила Брунгильде снять верхнюю одежду. Явственно ощущался смешанный запах лекарств и печного дыма.
Оставив на вешалке свою пелеринку и шляпку с коротенькой вуалью, Брунгильда следом за провожатой прошла в просторную гостиную.
– Присядьте, барышня, – кротко предложила провожатая. – Переведите дух.
Брунгильда в изнеможении опустилась на обитое бархатом кресло с дубовыми резными подлокотниками. Сердце ее бешено колотилось, губы пересохли.
– Где он? – прошептала она.
– Обождите минуту, я его подготовлю, – заговорщицки подмигнула женщина. Она легонько сжала плечо Брунгильды и, оставив девушку, направилась к высокой белой двери, находящейся в левом углу. Открыв ее, она еще раз оглянулась на Брунгильду и исчезла, плотно притворив створку.
Брунгильда огляделась по сторонам. Несмотря на чрезвычайную взволнованность, она не могла не отметить некоторую запущенность гостиной, ее почти нежилой вид. Пахло в гостиной затхлостью. Брунгильда провела пальчиком по резному подлокотнику – видимо, пыль давно никто не стирал, тусклый паркет был также подернут серой пеленой.
Через минуту, показавшуюся девушке вечностью, белая дверь открылась, и женщина в черном пригласила ее войти в апартаменты, где умирающий отец ожидал свою дочь.
Брунгильда вошла в сумрачное помещение и остановилась на пороге. Плотные темно-зеленые шторы не пропускали дневного света, отчего стены в комнате казались почти черными У изголовья просторного ложа, размещенного в тесном алькове за плотной темно-зеленой же, почти черной занавесью, горели высокие свечи, пристроенные на столик с круглой столешницей. На постели, под шелковым покрывалом, того же цвета, что и занавеси, лежал неизвестный Брунгильде старик – его седые пышные волосы, выпроставшись из-под ночного колпака, разметались по белоснежной подушке. На грудь его спускалась седая борода. Поверх покрывала покоились крупные, видимо, не утратившие былой силы, руки с кривоватыми пальцами, на безымянном слабо поблескивал оправленный в золото крупный алмаз. Старик сохранял неподвижность, глаза его были закрыты, из груди вырывалось порывистое хриплое дыхание.
– Присядьте вот здесь, – шепотом велела Брунгильде провожатая, придерживая ее под локоть и подталкивая к стоящей у изголовья, рядом со столиком, широкой банкетке. – Клязь в забытьи. Очень слаб. Подождите. Он знает, что вы здесь.
Варвара Никитшна отошла к дверям и остановилась, сложив на груди руки Брунгильда жадно смотрела на лепное старческое лицо – кожа на лбу и щеках князя Бельского отливала тусклой мраморной белизной. Широкие плоские губы, уже почти обескровленные, подрагивали. Легкая дрожь время от времени пробегала и по пальцам умирающего.
Брунгильда испытывала ужас, смешанный с жалостью.
Через минуту-другую дыхание больного выровнялось, и он с трудом приоткрыл глаза: они оказались яркого голубого цвета. Сначала он, кажется, ничего не видел, кроме мрачного занавеса в ногах алькова. Потом глазные его яблоки медленно двинулись вниз, взгляд скользнул по покрывалу и остановился на девушке, притулившейся на краешке банкетки. Не сразу, но губы старика разомкнулись, и он произнес дрожащим слабым голосом:
– О, дочь моя! Брюнхильда... Ты здесь... Прости... Я плачу... Я виновен...
К груди умирающего, как показалось Брунгильде, подступали рыдания.
– О, милая моя! Твой нрав приветлив, кроток и незлобен, твои глаза мне сердце услаждают... – с трудом продолжил князь, дождавшись, когда огромная слеза скатится по щеке. – Пусть мне здоровье вернут уста твои и поцелуем излечат... в знак прощения...
Брунгильда колебалась, глядя на немощного больного, который просил ее о единственном дочернем поцелуе.
Она оторопело, чуть слышно произнесла:
– Я не сержусь на вас.
Старик закрыл глаза, как будто звук голоса Брунгильды напомнил ему что-то дорогое и почти забытое, может быть, голос его молодости, может быть, звучание речи той, что была ее матерью. После небольшой паузы князь плачущим слабым голосом продолжил:
– Да, ты собаку своего врага, кусавшую тебя, и ту пустила б в такую ночь к огню... Ты – светлая блаженная душа...
– Сударь, – нерешительно вымолвила Брунгильда, – сударь... скажите мне, что это все значит?
Князь приоткрыл глаза, и через мгновение его тело сотряслось от мощного кашля. Варвара Никитишна подбежала к постели, отстранила Брунгильду и шепнула ей:
– Зачем вы его тревожите? Он слаб и немощен. Дайте ему отдохнуть...
Она осторожно отерла платком лоб больного и вновь вернулась на свой пост у дверей.
Брунгильда, судорожно сцепив пальцы обеих рук, молча ждала. Отдых старца затягивался.
Наконец собравшийся с силами князь подал голос, прерывающийся стонами: . – Зачем меня из гроба вынимают, где был я? Где я? Это свет дневной?
Князь медленно оторвал от покрывала обе руки и начал их поднимать – взгляд его остановился на собственных дрожащих пальцах:
– С жалости б я умер, таким другого видя. Что сказать мне? Мои ли это руки?
Брунгильда в ужасе отшатнулась от князя и с застывшим вопросом в глазам обернулась к госпоже Плошкиной, стоящей у дверей. Та сделала два шага вперед и опять прошептала:
– Он бредит, видите, – он болен. Переутомлен.
Старый князь, казалось, расслышал эти торопливые слова, потому что уже более громко продолжил:
– Прошу, не смейтесь надо мной!
Брунгильда вновь повернулась к умирающему и испуганно вздрогнула – руки его резко упали на покрывало.
– Я только старый глупый человек, мне восемьдесят лет, не больше и не меньше; я по правде боюсь, что не совсем в своем уме...
Брунгильда вскочила с банкетки и оглянулась – женщина в черном уже спешила ей на помощь. Она подхватила девушку под локоть и вывела ее из княжеской спальни в гостиную Усадив Брунгильду в кресло, Варвара Никитична вернулась к двери, ведущей в спальню, и плотно закрыла ее.
– Теперь мы можем говорить в полный голос, – заверила она, – не бойтесь, барышня. Сами видите, как плох князь. Он, похоже, впал в забытье... Так часто бывает. Дни его сочтены.
Брунгильда сидела в кресле, опустив плечи и обхватив ладонями колени, она старалась унять озноб. Ей казалось, что она вышла на божий свет из замшелой душной гробницы, что она побывала в темном ужасном склепе...
– Я ничего не понимаю, – с отчаянием призналась она. – Объясните хоть вы...
– Все в свое время, милая барышня, – ласково утешила женщина с бесцветным лицом, – не извольте беспокоиться. Вам тоже надо отдохнуть. Я сейчас вас покину, а вы прилягте на диван. Там есть подушка и плед. Скоро принесу вам что-нибудь подкрепиться – А-а-а... А как же князь? Один?
– Не тревожьтесь, за ним ходит нанятая фельдшерица, она приглянет за умирающим. А вас тревожить не будет – в спальню еще есть вход из смежной комнаты, с другой стороны. Когда князь сможет говорить, ваша встреча возобновится...
Брунгильда тяжело вздохнула и покосилась на диван – она так устала, что готова была и прилечь.
Женщина поняла состояние барышни, по ее бледным губам скользнула усмешка, и она вышла из гостиной. Дверь за собой она закрыла на ключ.
Это неприятно поразило Брунгильду, однако, посидев с полчаса, она встала с кресла и направилась к окну. Вид на полупустынную, незнакомую улицу не придал ей бодрости, голова слегка кружилась. Она добралась до дивана, нерешительно скинула ботинки и, уже устроившись среди подушек, укутала ноги пледом. В доме царила полная тишина. Из-за стены не раздавалось ни звука.
Она пробовала припоминать, что говорил ей престарелый князь. Боже мой, он сказал, что ему восемьдесят лет! Какой дряхлый! Вряд ли Елизавета Викентьевна могла в такого влюбиться! Может быть, он похитил ее и силой вовлек в порочную связь? Хотя для восьмидесяти лет он сохранился неплохо, на первый взгляд, ему можно было бы дать шестьдесят с небольшим... но борода... но седая породистая шевелюра... Сейчас Брунгильде казалось, что кроме запаха мазей и лекарств в воздухе спальни витала еще какая-то примесь – немного сладковатая, приятная, щекотная...
Но как он ее любит, несчастный старый князь! Страдалец! Умирать с чувством вины, наверное, невыносимая мука! Он назвал ее светлой, блаженной душой! Он говорил, что она и кусачую собаку пустила бы к огню, – так великодушна! Неужели он судит о ее характере по ее наружности? Он же совсем не знает своей дочери.
Брунгильда задумалась над тем, что ощущать себя внебрачным ребенком странно. Как жаль, что князь так слаб! Неужели он гак и умрет, не поведав своей дочери тайну ее рождения и тайну своей собственной жизни?
Глаза ее сами по себе закрылись. Мысли кружились в странном безумном вихре, и она различала в потоке видений лица умирающего князя и бледной провожатой, ласковую улыбку Елизаветы Викентьевны и синие смеющиеся глаза Муры, заботливый взор Николая Николаевича... Над роем сменяющих друг друга образов царило прекрасное лицо с чуть впалыми щеками, призывный взгляд темных, чуть раскосых глаз... Слава богу, ее одолел спасительный сон.
Когда Брунгильда проснулась, в комнате был полумрак... На столе горела свеча в подсвечнике и стоял поднос, накрытый салфеткой.
Откинув плед, девушка встала и подошла к накрытому столу: булочки, кусок буженины, лиловато-коричневые выборгские крендельки, марципан, яблоки, открытая бутылка сельтерской... Есть совершенно не хотелось. Сон ее освежил, но она ощущала необъяснимую тревогу и нарастающее беспокойство...
Она подошла к двери, ведущей в коридор, и подергала бронзовую ручку – дверь оставалась запертой.
Осторожно ступая, она подкралась к створкам дверей, ведущих в спальню князя, и, взявшись за ручку, хотела заглянуть в комнату умирающего – но и эта дверь оказалась закрытой.
Брунгильда подошла к окну и отодвинула штору: зеленовато-белый свет газовых фонарей причудливыми кругами ложился к подножию ребристых чугунных столбов, на вершине которых были укреплены похожие на домики стеклянные пирамидки. В отдалении, на противоположной стороне пустынной улицы, одиноко светилась разноцветными огнями аптечная витрина с пузатым синим шаром в центре: лучи керосиновой лампы проходили через цветной раствор и падали на улицу, в неверном уличном освещении на рельефной фигуре двуглавого орла, укрепленной на дверях аптеки, трепетали золотые пятна. Брунгильда попыталась открыть раму – но та не поддалась ее слабым усилиям.
Пленница похолодела. Она припомнила обшарпанную, не покрытую ковром лестницу внешне симпатичного особнячка, отсутствие швейцара или хотя бы дворника при входе в дом. Да и на двери, ведущей в квартиру, она не видела таблички с именем хозяина.
Брунгильда начинала понимать, что оказалась в опасной ловушке.
Но безжалостная правда не парализовала ее. Хотя девушка не знала, угрожает ли опасность ее жизни и чести, не представляла, что принесет ей завтрашний день, – она сознавала, что в любом случае ей придется действовать осторожно и самостоятельно. В голубых глазах вспыхнул грозный огонек, точеный подбородок упрямо вздернулся вверх: помощи ждать неоткуда, придется самой защищать себя и свою честь.
Хорошо, что мысли не передаются на расстояние, хорошо, что ее подозрения недоступны старому князю, томящемуся в забытьи в соседней комнате! Дряхлый князь Бельский.. Ее настоящий отец? Да князь ли это Бельский? Да славный ли это потомок Гедиминовичей? И если это он – кто и почему использует немощного старика, стоящего одной ногой в могиле?
Брунгильда снова припомнила все, что довелось ей слышать у смертного одра в мрачном алькове... И в одно мгновение поняла, что имел в виду князь, когда говорил, что он не совсем в своем уме...