– Ах, господин Прынцаев, если б вы пришли чуть-чуть раньше, – шепнула ассистенту профессора Муромцева горничная Глаша, принимая от него в передней пальто, зонт и шляпу. – А то барин только-только заснуть изволили. Да и Елизавета Викентьевна сморилась от переживаний. Тоже заснула.

– Ничего-ничего, – важно перебил ее Прынцаев, – я подожду в гостиной.

Молодой человек энергичным движением открыл дверь в гостиную и обрадовался: на диване, возле круглого столика, покрытого шелковой скатертью с кистями, уютно устроилась Полина Тихоновна, тетушка доктора Коровкина.

– Дорогой Ипполит Сергеевич! – Свежее лицо пожилой женщины излучало искреннее удовольствие от встречи со старым знакомым. Она отложила в сторону газету. – Рада вас видеть. Вы не меняетесь: все так же подтянуты, легки на ногу, жизнерадостны. Наверное, все свободное время проводите на своем велосипеде или в гимнастическом зале. Я читала, что физические упражнения только делают здоровее сердце, если оно, конечно, изначально здоровое.

Прынцаев галантно поцеловал теплую ручку Полины Тихоновны:

– Специально приехал, чтобы получить от профессора указания для наших сотрудников. Дел невпроворот. Лаборатория не должна простаивать. Теперь все ложится на меня. Не хотелось бы подвести Николая Николаевича. – Возбужденный Ипполит Прынцаев покружил около предложенного ему стула, явно не желая садиться, и озабоченно поинтересовался:

– А как Николай Николаевич? Что говорит Клим Кириллович? Какие дает прогнозы?

– Приступ средней тяжести. Но и он потребует постельного режима – как минимум на неделю, – важно изрекла Полина Тихоновна. – Вот и я сгодилась в трудный момент. Сиделка, сестра милосердия. Да и по совместительству – научный секретарь. – Темные глаза тетушки доктора Коровкина молодо блестели. – Я с утра принимаю телефонные звонки людей, нуждающихся в услугах профессора.

– Могу на пару часов сменить вас. – Прынцаев наконец уселся на стул. – А там уж и профессор, надеюсь, проснется. Возьму на карандаш все его указания и со спокойной душой отправлюсь на Марсово поле. – И встретив любопытствующий взгляд темных глаз, охотно пояснил:

– Там проводятся большие велосипедные гонки с участием иностранцев – итальянца Деи и француза Метро. У Деи хороший ход, езда красивая и изящная, а Метро неинтересен, хуже нашего Бутылкина. А тренировку в гимнастическом зале я сегодня пропущу – долг перед учителем превыше всего.

– Близкие люди и должны помогать друг другу, – охотно согласилась Полина Тихоновна. – Ипполит Сергеевич, а не возьмете ли вы на себя хотя бы часть обязательств профессора?

– Смотря что. Николай Николаевич не ввел меня в курс дела, – опустил голову Ипполит.

– Ничего страшного. Я вас введу, у меня все записано. – Ласковая улыбка Полины Тихоновны ободрила профессорского ассистента.

И она старательно перечислила ассистенту профессора всех, кто искал Николая Николаевича по делу. Самое интересное припасла к концу своего отчета:

– Звонил господин Шлегер по поводу сверхлегкого стекла. Вы об этом должны что-то знать. Господин Иллионский хотел уточнить стоимость быстрорастворимых актерских костюмов. Ротмистр Золлоев спрашивал о добавках к серебру – чтобы оно ночью светилось. А господин Апышко, хлеботорговец, обещал завтра утром переслать в лабораторию агрегат для выпекания блинов. Все. Будут перезванивать. Возьметесь ответить?

Профессорский ассистент онемел, брови его поползли вверх.

– Неужели профессор ничего не рассказывал вам о проектах, посвященных празднованию двухсотлетия Петербурга? – Полина Тихоновна испытующе глядела на озадаченного собеседника.

– К сожалению или к счастью – ничего, – осторожно протянул Ипполит.

– Странно, – удивилась его собеседница, – город готовится к юбилею, а химическая лаборатория университета остается в стороне... Почему ж вы не подключаетесь к борьбе за выгодные заказы? На вырученные деньги можно было бы закупить новое дополнительное оборудование для лаборатории в Германии. Профессор пренебрегает такими заказами, он человек старомодный. Но вы-то, Ипполит, дитя нового времени.

– Мы подумаем, – дипломатично заявил пришедший в себя Ипполит. – А что пишут газеты о подготовке к юбилею?

– Все больше о скверном санитарном состоянии Петербурга: первобытные конки, плохое освещение, преотвратительные трубы, жалкие сады и скверы Извозчики грубы и грязны. Предлагают заменить фонарные столбы, снести Пташниковские киоски у Аничкова моста: они и мост, и Фонтанку закрывают. Городская Дума никак не может решить, нужен ли нам метрополитен, зато к двухсотлетию обещают выпустить новый путеводитель по Петербургу... – И, внимательно взглянув на равнодушного к ее новостям собеседника, чуть ехидно добавила:

– А на Марсовом поле собираются разбить парк, Лебяжью канавку засыплют, а на ее месте проложат роскошную аллею.

Вытянутая физиономия молодого ассистента побудила ее продолжить рассказ о грядущей страшной участи велосипедного циклодрома.

– Для экипажей оставят проезд, а для пешеходов устроят переход по легким воздушным мостикам. И расползутся по Марсову полю чистенькие ресторанчики без крепких напитков, будет, где напиться чаю. – Искреннее отчаяние молодого человека заставило Полину Тихоновну смягчиться:

– Не расстраивайтесь, дорогой мой. Это все прожекты. Но сейчас-то вы, Ипполит Сергеевич, наверное, не откажетесь от чая?

И вручив Прынцаеву газету со спортивными новостями, всезнающая дама отправилась на поиски Глаши. Вызывать ее звонком она не хотела, чтобы лишний раз не побеспокоить профессора, а напоить профессорского ассистента чаем следовало. Вряд ли он дождется обеда – большие гонки важнее.

– И Глафира-то наша с пути праведного сбилась, – посетовала Полина Тихоновна, вернувшись в гостиную, – тоже природа берет свое. Жених у нее появился. Павлуша. Сидит сейчас в ее каморке, чай с блюдца прихлебывает, а Глафира умильно на него поглядывает. Нарушила я их маленькую идиллию.

– Дело обычное, – покраснел Ипполит, – девушка молоденькая, приятная... А где же наши милые барышни? Не бросили же они больного отца? Я надеялся, что увижусь с ними, раз они ухаживают за ним.

– Ухаживают, ухаживают, да ненадолго отлучаются и по своим делам. Мурочка недавно вернулась, расстроенная, сидит в своей светелке, – уклончиво ответила Полина Тихоновна. – Скоро, думаю, выйдет к нам.

– А Брунгильда Николаевна? Ассистент профессора Муромцева не терял надежды завладеть сердцем старшей дочери своего научного руководителя. Свои шансы он расценивал ныне даже выше, чем раньше. Его оптимизм подогревала мысль о том, что считавшийся долгое время его соперником доктор Коровкин не спешит предлагать руку и сердце златокудрой красавице – ходит в дом не один год, а все не решается. Видно, так и не решится. Только с виду производит впечатление человека солидного и основательного, а характера нет. Неудивительно. Характер, если от природы не дан, только спортом можно выработать. А доктор Коровкин еще лет двадцать будет собираться да раздумывать: в прошлом году хотел заняться лаун-теннисом, и что? Так и не занялся. Ни лаун-теннисом, ни чем другим.

– Мы все ждем вестей от Брунгильды Николаевны. – Раскрасневшаяся Глаша, вошедшая в гостиную с подносом, стрельнула глазами в сторону старинного воздыхателя старшей барышни. – Все за нее беспокоимся.

Ипполит Прынцаев с недоумением проследил за ловкими движениями горничной, проворнее, чем обычно, расставившей перед ним закуску и чай, и заметил, что, взглянув на Полину Тихоновну, девушка внезапно изменилась в лице.

– В чем дело, Глафира? – спросил он сурово. – О чем вы? Что с Брунгильдой Николаевной?

– Ах, дорогой Ипполит Сергеевич, – вместо недовольно надувшей губы Глаши ответила чересчур живо тетушка доктора Коровкина, – Брунгильда должна позвонить. У нее сегодня важная встреча, приезжает французский импресарио, который может заключить с ней контракт на несколько выступлений за границей. Мы все волнуемся.

– А-а-а, – успокоился Прынцаев и подвинул к себе тарелку с холодной закуской: маринованным судачком, копченым гусем, бужениной. – А я почему-то испугался.

– Нагнала ты, Глафира, страху на Ипполита Сергеевича, – с многозначительным укором посмотрела на девушку Полина Тихоновна.

Глаша стояла, опустив глаза в пол. Она была недовольна всем: ей не нравилась заговорщическая обстановка, царившая в доме в последние три дня. Говорили все шепотом, ждали каких-то звонков. Сами звонили по больницам и моргам: вчера Николай Николаевич, а сегодня с утра и госпожа Коровкина. И на тебе, оказывается, даже от таких близких семье людей, как Ипполит Сергеевич, надо все скрывать! А следовало давно сообщить в полицию! Полицейские-то разобрались бы с похитителями старшей барышни. Жива ли, бедняжка? Не замучили ли ее злодеи?

Профессор Муромцев строго-настрого запретил всем, и Глаше тоже, говорить кому-либо о похищении Брунгильды Николаевны. Боялся скандала! Особенно возмущало Глашу, что и профессор, и даже доктор Коровкин удумали, будто барышня сбежала из родительского дома с богатым соблазнителем или смазливым террористом... Своему Павлуше Глаша все рассказала – он уж намекал ей о том, что ему пора жениться... Не сегодня завтра под венец позовет. Что ж скрывать от будущего мужа?

– Спасибо, Глаша, иди, ты больше не понадобишься, – строго произнесла Полина Тихоновна.

Обиженная Глаша ушла из гостиной в свою каморку, потчевать кудрявого Павла Савельича. А Полина Тихоновна, стараясь отвлечь Прынцаева, быстро заворковала:

– Все болезни оттого, что интеллигентные люди перестают ходить в баню. Разве ванны прибавят здоровья? Как всегда было? Почувствует русский себя нездоровым, выпьет водки с чесноком и перцем, закусит луком да идет в баню париться. И тело натирали и соленым медом, и тертой редькой, и чистым дегтем, и скипидаром. Паром и веником болезни разные изгоняли. «Веник в бане голова», – говаривали наши предки.

– Я по субботам всегда хожу в Воронинские бани, там и вода невская, она все-таки почище, чем из Екатерининского канала или Фонтанки, – похвастался Прынцаев, уминая аккуратный ломтик гусятинки. – И веник себе выбираю березовый, чтобы листья были длинные, гибкие, нежные. Такой веник и в горячей воде распаривается быстро, да и к телу листья не прилипают. При моих физических нагрузках без бани не обойтись, – гордо заключил ассистент профессора, вытирая салфеткой рот.

– И Климушка к баням относится с уважением. – В беседах Полина Тихоновна любила ссылаться на авторитетное мнение своего племянника. – У него много книг собрано: и труд Годлевского о русской бане есть, и совсем специальные книжечки: «Материалы о влиянии бани на здоровый и больной глаз человека», «О влиянии бани на ушных больных», «О лечении ожирения горячими ваннами и русской паровой баней».

Прынцаев перешел к чаю, и теперь глаза его бегали по тарелке с горячими мелкими булочками. Он не знал, что выбрать: одинаково аппетитно выглядели и розанчики с тмином и маком, и облепленные сахарной глазурью пистолетики, и подковки, присыпанные крупной солью.

– У меня и здесь один научный труд есть, – с удовольствием сообщила Полина Тихоновна. – Уходя сегодня утром, Климушка вынул из саквояжа какую-то драную книжку без обложки. По латыни написана. Я открыла и почти ничего не поняла... Я-то латынь неважно знаю, а вы, не сомневаюсь, лучше. Не поможете мне разобраться? А вдруг там что-то стоящее? Что-то для укрепления сердца Николая Николаевича найдется?

Ассистент профессора расправился наконец с хрустящими булочками и отодвинул поднос с тарелками в сторону. Он посмотрел на часы – время двигалось ужасно медленно. Еще не было и четырех. Профессор и Елизавета Викентьевна, видимо, все еще отдыхали. Ипполит Сергеевич понял, если он чем-нибудь сейчас не займется, непременно заснет.

Он осторожно, на цыпочках добрался до ванной, вымыл руки и, вернувшись в гостиную, выразил полную готовность помочь Полине Тихоновне в исследовании раритета.

Пока Полина Тихоновна выносила поднос с остатками трапезы на кухню, он повертел в руках затрепанное издание – несколько грубо сшитых тетрадей плотной веленевой бумаги; место отсутствующего корешка смазано густым слоем клея, уже осыпающегося, похожего на серое стекло – посаженная на него тонкая льняная полоска местами вспучилась. На титуле был изображен всадник с цветком.

– Странно, – заметил Ипполит Сергеевич вернувшейся Полине Тихоновне, – такое ощущение что у этой книги и не было обложки. Никаких следов нет. Если б ее отрывали, бумага непременно бы повредилась.

– Главное не форма, а содержание, – важно изрекла Полина Тихоновна. – Что же там написано?

– Начнем с самого начала. – Ипполит перелистнул несколько страниц. – Здесь есть что-то вроде авторского предисловия. Итак, слушайте. Перевод приблизительный:

"Сей труд составлен мной: я, раб Божий Андрей Ангел Дурацын, на закате жизни своей, чувствуя хладную близость смертного часа, решил оставить свидетельство жизни моей и отца моего Александра, князя Македонского Великого, прозванного греками Аристотелем. Отец мой, величайший из великих, мудрейший из мудрейших, проживший бок о бок с Великим Георгием Византийцем едва ли не полжизни, вынужден-был покинуть свое погибшее царство и вернуться на далекую родину своих предков. Вместе с ним в изгнании оказался и я, Андрей, сын Равенны, по имени своего отца прозванный Аристотелем Фиораванти. Множество величественных зданий построил я за свою жизнь – и царский дворец в Венеции, и султанские палаты в Царьграде, и Успенский собор в Московских Афинах.

Да будет благословенна память святой царицы Зои, приютившей бездомных скитальцев. Мало что смогли мы забрать с собой из оставленных богатств. Погрузились мы в реку забвения. Лишь великий отец мой смог привезти с собой в Афины самое важное из созданного – великие книги, да типографскую машину, да несколько пудов своей собственной бумаги, да ларец с его царскими монетами, на которых всадник с цветком. На спасенной бумаге и решил напечатать я историю нашей великой империи и рода нашего, жившего по законам, начертанным на золотой стеле, стоящей у храма Посейдона. Молюсь о том, чтобы успеть мне своими слабыми силами завершить начатое дело.

Не имея более потомства в своем роде, вручаю сокровища Аристотеля, отца моего Александра, рабу Божьему Метеле Тугарину. Да сохранит он историю печальной жизни нашей и предание о великой стране до лучших времен.

А отступит он от клятвы своей, падет проклятие на головы его потомства.

Такова моя воля.

По смерти моей завещаю Метеле Тугарину передать в дар построенному мною Успенскому собору икону Пресвятой Богородицы в черных жемчугах. Перлы сии есть память о нашем погибшем царстве".