Клим Кириллович Коровкин, выйдя из дома генеральши Зонберг, решил немного пройтись пешком в сторону Николаевского моста – проветрить голову. Он чувствовал, что сознание его мутится, а к горлу подступает тошнота. Сказывались недосыпание и нервное переутомление последних дней.
Он уже выходил на довольно оживленную в этот полуденный час Благовещенскую площадь, когда до его слуха дошли пронзительные выкрики мальчишки-газетчика, вплетающиеся в грохот колес по мостовой. На медной бляхе, прицепленной к фуражке горластого продавца, значилось: «Петербургская газета».
– "Загадочное убийство в Медвежьем переулке"!
– "Кровавое преступление в ресторане «Фортуна»"!
Эту газету, хорошо расходившуюся среди торговцев и мещан, доктор Коровкин обычно не покупал, но сейчас, достав монетку, приостановился около мальчишки. В этот момент Клим Кириллович думал, что профессор, пожалуй, прав, не обращаясь в полицию, иначе по всему городу второй день в самых людных местах во всеуслышание раздавалось бы: «Таинственное исчезновение красавицы-пианистки!», «С кем сбежала дочь профессора химии!» Свою коротенькую прогулку доктор Коровкин продолжил с газетой в руках, а вдогонку ему неслось:
«Нападение на городового на Литейном!» «Международный конгресс криминалистов интересуется успехами русского сыска!» «Бадмаев – гений или шарлатан»?
«Вечный союз славянских народов! Освящение храма у подножия Шипки»!
«Государь Император посещает Балтийский завод»!
«Боже мой, – думал доктор Коровкин, – сколько интересного совершается в мире, и все проходит стороной». Он не только забросил своих пациентов, но забыл и о криминалистическом Конгрессе, и о том, что собирался писать в статье, посвященной критике бадмаевского целительства...
От прохладного ветра, несущегося с Невы и порывисто бьющего прямо в лицо, сознание его с каждой минутой прояснялось.
Это надо же такое выдумать – взять себе в сообщники Платона с Аристотелем, вспомнил доктор издевательскую фразу Татьяны Зонберг. Права ее матушка, не доводит до добра общение с социалистами. И рассудок страдает, и количество зла в мире умножается – а что впереди? Такие вот передовые люди со свихнувшимся сознанием и готовят террористические акты, как будто им все мало и мало пролитой крови. Не стоит ли и в самом деле порекомендовать генеральше отправить дочь в психиатрическую лечебницу? Всяко лучше, чем ждать, пока Татьяна на каторге окажется или повешена будет принародно. Переживет ли такой позор старая женщина, вдова славного генерала, воевавшего на Шипке? Какое счастье, что барышни Муромцевы не одержимы страстью к разрушению, поражающей несчастные, неприкаянные души, не нашедшие себе применения в земном мире...
Он остановился у афишной тумбы, ему бросилась в глаза огромная аляповатая реклама, извещавшая, что сегодня в театре Суворина антреприза «Аполлон» дает последнее представление «Короля Лира». Так и не увидел он гениального Иллионского-Третьего на сцене! Не до него! Не до театра! Ему надо отвести Муру к ювелиру. Может быть, уже объявился шантажист и требует выкуп?
Доктор решительно замахал рукой извозчику.
– Быстрее гони, на Васильевский остров, – бросил он кучеру.
В пролетке, еще на Николаевском мосту, он неожиданно для себя задремал. Расплатившись с извозчиком, он, преодолевая сонливость, спрыгнул на белые плиты тротуара, взбежал на второй этаж и позвонил в дверь, справа от которой сияла начищенная до блеска медная дощечка: «Профессор Муромцев Н. Н.» Дверь открыла ему сама хозяйка – и тут же, в прихожей, они шепотом обменялись информацией: он огорчил ее рассказом о неудачном визите в аптеку, она его – отсутствием известий от Брунгильды. Слава богу, были и приятные новости. Профессор поспал и чувствует себя относительно хорошо. Сейчас у него сидит Ипполит, обсуждают, что следует делать в первую очередь в осиротевшей химической лаборатории. Профессор отвечает, но неохотно – или односложно, или просто кивает в знак согласия. Вчерашняя резкость высказываний профессора в адрес Брунгильды вызвана его природным темпераментом – он безумно переживает за дочь, расстраивается. И по-детски боится, что Ипполит Сергеевич что-нибудь заподозрит – и пойдут слухи-сплетни в университетских кругах, подмочат кристально чистую репутацию профессора...
Доктор слушал, кивая и самостоятельно снимая пальто. Потом шепнул Елизавете Викентьевне, что заглянет к Николаю Николаевичу, как только профессорский ассистент уйдет.
– А пока перекусите, – предложила все так же тихо Елизавета Викентьевна. – В столовой уже сидят Мура, она вернулась с курсов, и ваша милая тетушка. Они и составят вам компанию. А мы с Николаем Николаевичем ограничимся бульончиком легким, чтобы нагрузку для сердца уменьшить. Глаша бедная сбилась с ног.
Елизавета Викентьевна смущенно улыбнулась доктору и, мягко ступая, отправилась в спальню, поближе к драгоценному супругу.
«Дал же Бог профессору такую чудную жену, – думал доктор, – преданную, заботливую, умную помощницу во всем. Даже на бульончик готова перейти, чтобы только не было любимому супругу одиноко».
Когда доктор Коровкин вошел в столовую, Мура сумеречно глянула на него и вновь сосредоточила свое внимание на стоящей перед ней тарелке с бараньими котлетками.
– Климушка, милый, – тетушка Полина светилась невольной радостью при виде любимого племянника и виновато улыбалась (какая радость, если в дом нагрянули несчастья), – садись, родной, подкрепись.
Доктор сел за стол и развернул салфетку, испытывая некоторую неловкость, оттого что так и не определился, к какому ювелиру им с Мурой ехать.
– Дорогой, тебе удалось что-нибудь узнать? – продолжила тетушка Полина, дождавшись, когда выйдет Глаша, поставившая прибор для доктора.
Клим Кириллович поймал взгляд Муры, в котором вспыхнула надежда.
– Увы, ничего существенного, – вздохнул он. Соблазнительный аромат, поднимающийся от баранинки, доктора совсем не волновал. Аппетита у него не было. – Аптека закрыта санитарной службой Хозяйка отсутствует. Говорил я со сторожем. Он и звонил нам вчера из аптеки Но к несчастью, назвал не тот номер. А позвонить его просила не Брунгильда, а княжна Бельская.
– Княжна Бельская? – подняла голову Мура. – А где она живет?
– Не знаю, – признался доктор, приступая к еде, – не спросил. А зачем она нам? Несчастной девушке сейчас не до нас. У нее умер отец. Она скорбит. Готовится к погребению.
– Странно. – Мура отодвинула от себя тарелку с котлетами. – Есть совершенно не хочется.
– Климушка, а ты долго пробыл в аптеке, – заметила Полина Тихоновна и поинтересовалась:
– Что же еще говорил тебе сторож?
– Я все вам пересказал, – снова вздохнул доктор, – а задержался потому, что заходил к генеральше Зонберг, я же телефонировал вам, милая тетушка, оттуда.
– Ах да, да, – всплеснула руками Полина Тихоновна, – старость наступает. Пора начинать бороться с амнезией. Климушка, выпиши мне масло шалфея от беспамятства.
– Скорее я пропишу его Татьяне Зонберг, – ласково взглянул на тетушку доктор Коровкин. – Вот истинное беспамятство! Как можно забыть историю своего рода, историю своих славных предков? Как можно не чтить память достойного отца, героя Шипки? Да еще доказывала мне, что служение высшей идее важнее матери и отца. Скверно, скверно влияют на рассеянные умы современности социалисты террористического толка. Девушка на грани помешательства. Она заявила, что террористы, социалисты, являются прямыми продолжателями дела Аристотеля!
– Про Аристотеля-то я и забыла, – спохватилась Полина Тихоновна. – Что-то много их кругом развелось. Ты заглядывал в ту ободранную книжонку, которую оставил мне, уходя утром?
– Нет, не успел, – недоуменно сказал доктор. – А что там?
– Мы с Ипполитом изучили ее! – сообщила Полина Тихоновна с некоторой гордостью в голосе. – И как я поняла, она написана сыном Аристотеля, зовут его Андрей Ангел Дурацын или, по-другому, Аристотель Фиорованти, он еще собор Успенский в Московских Афинах построил.
– Разве у Аристотеля был сын? – повернулся к Муре доктор.
– Не знаю, – пробормотала девушка, уныло ковырявшая вилкой в тарелке, – этого мы еще не проходили.
– Ипполит перевел мне первую страничку и еще один небольшой хвостик, – продолжила Полина Тихоновна. – Всего я не запомнила, но сейчас скажу вам нечто важное. Приготовьтесь.
– Не пугайте нас, милая тетушка, – снисходительно промолвил доктор, – мне Аристотель сегодня порядком надоел.
– Сейчас подскочишь, как ужаленный, – многозначительно пообещала Полина Тихоновна. – Андрей-то этот книгу свою перед смертью писал, а все свое имущество, в том числе библиотеку Аристотеля, завещал некому Метеле Тугарину.
– Что? – хором вскричали Мура и доктор, вскакивая со своих стульев.
– И черный жемчуг там помянут, – с откровенным наслаждением оглядев изумленные лица обоих молодых людей, изрекла тетушка Полина. – Завещал сын Аристотеля после смерти своей передать в Успенский собор Кремля икону Пресвятой Богородицы в черных жемчугах.
Мура и доктор Коровкин опустились одновременно на свои стулья и обескураженно смотрели на торжествующее лицо Полины Тихоновны.
– Да вот и сами можете поглядеть. – Удовлетворенная произведенным эффектом тетушка молодо вскочила, вышла в гостиную и через несколько мгновений появилась с потрепанной книгой в руках.
– Я видел на титуле всадника с цветком и решил, что книга медицинская. – Доктор, тщательно обтерев салфеткой руки, бросился читать текст первой страницы переданного ему раритета.
– Что там, Клим Кириллович, говорите скорее. – Младшая профессорская дочь подбежала в нетерпении к стулу Клима Кирилловича и теперь заглядывала ему через плечо.
– Действительно, из текста следует, – в смятении обернулся к Муре доктор, – что в собственность этого Метели Тугарина от Андрея, строителя Успенского собора в Московском Кремле, перешла и библиотека его отца, Аристотеля.
– Вот какого предка имел покойный Глеб Васильевич, – потрясение протянула Мура, – а где же теперь библиотека Аристотеля?
– На первых двух страницах об этом ничего не сказано. – Доктор захлопнул книгу и передал ее притихшей тетушке. – Потом изучим текст поподробнее, возможно, что-то прояснится. Судя по первым страницам, Аристотель привез библиотеку в Россию после воцарения Софьи, племянницы последнего византийского императора, пятнадцатый век. Господин Тугарин мог бы нам многое рассказать, но он, к сожалению, мертв. А Брунгильда жива. И надо думать в первую очередь о ней.
– Да, – шмыгнула носом Мура, усаживаясь на свое место и пытаясь справиться с подступающими слезами: ей было жалко и Аристотеля, и Глеба Тугарина, и Брунгильду.
Полина Тихоновна понесла книгу в гостиную, а Мура, виновато глядя на Клима Кирилловича, продолжила, понизив голос:
– Вот откуда у покойного Глеба черная жемчужина. И ларчик древний, мне ювелир сказал, что он сделан в пятнадцатом веке. И на крышке написано по-арабски – Метель Тугарин. Бедный Глеб! Как он любил Брунгильду! Он прислал ей самое дорогое, что у него было!
– Мария Николаевна, – строго и горестно произнес доктор, – вы всех обманули, вы не ходили на курсы, а ездили к ювелиру.
– Нельзя было терять время. Не сердитесь на меня, ничего же не произошло, – поспешно оправдывалась Мура, поглядывая на прикрытую дверь столовой. – Жемчужину ювелир покупать отказался. Сказал, что слишком беден для нее. К другим я ехать не решилась. А он ларчик очень хотел купить. В банке на счету отца лежит только четыре тысячи, мама хочет взять еще ссуду в университетской кассе, – торопливо говорила девушка, – но боится отойти от отца. Что же мы будем делать, когда позвонят относительно выкупа?
– Не забудьте о тех двух тысячах, что есть и у нас с Полиной Тихоновной. Итого нужно еще как минимум две. А не продать ли вашему ювелиру ларчик? Вырученных денег почти хватит для шантажистов? – предложил доктор.
– Ни за что! – Мура побледнела. – Теперь-то я уж точно не продам. Вещь имеет историческую ценность! И что скажет Брунгильда, когда мы ее освободим и окажется, что единственная память о Глебе исчезла?
– Она нас поймет, – неуверенно сказал доктор.
– Нет, нет и нет, – решительно отвергла его предложение Мура. – Надо найти другой способ выручить деньги.
Вернувшаяся в столовую Полина Тихоновна услышала последние слова и сразу включилась в разговор:
– Не попросить ли аванс у предпринимателей, которые должны заплатить Николаю Николаевичу за консультацию? Я говорю о проектах, посвященных двухсотлетию Петербурга. В ваше отсутствие звонили. Обещали позже телефонировать еще.
В этот момент в лицо Климу Кирилловичу ударил солнечный луч – шторы в столовой были раздвинуты, и низкое осеннее солнце, выглянув из-за пробегающей тучки, прыснуло прямо в глаза доктора Коровкина, вновь ощутившего необоримую усталость.
– Возможно, мне следовало бы подробнее расспросить сторожа из аптеки. Не знаю. – Он пытался ускользнуть от слепящего луча. – Да и там мне не везло. Кто-то в доме на противоположной стороне улицы пускал солнечные зайчики прямо мне в глаза.
– Ни няньки, ни родители не смотрят за своими детьми, к бесполезному баловству их приучают, – посочувствовала племяннику тетушка Полина.
– Сорванец избрал меня своей жертвой. Шаг влево сделаю – настигает меня слепящий свет, шаг вправо – опять настигает.
– А из какого окна пускали зайчики, вы не заметили? – Мура проводила безразличным взглядом Глашу, проходившую в профессорскую спальню. Горничная ступала медленно, держа в руках поднос с двумя бульонными чашками – боялась расплескать – Кажется, на втором этаже, второе или третье окно слева, – пожал плечами доктор, – а что?
– А если это была Брунгильда? – Побледневшая Мура привстала из-за стола, на котором стыл забытый всеми завтрак, и потянулась к доктору. – Она же взяла с собой подаренное вами зеркальце!