Многочисленные болельщики, собравшиеся посмотреть на велопробег, событие в размеренной дачной жизни яркое и незаурядное, шумно выражали свою радость: аплодировали, кричали приветствия, подпрыгивали, размахивали руками. У каждого среди велосипедистов имелись свои фавориты, с которыми их связывали дружеские либо родственные связи. Особенно вольно вела себя молодежь, но и те, кто постарше, не пытались скрывать свои чувства и волнение. Первым к финишной ленте приближался Ипполит Прынцаев. Он, низко склонившись над никелированным рулем и бешено вращая педали своего железного коня, не смотрел по сторонам – оставались последние, самые выматывающие метры перед финишем. Обитатели муромцевской дачи оказались в первых рядах болельщиков и теперь открыто ликовали, глядя на напряженное, измученное и вдохновенное лицо лидирующего физкультурника. Зизи и Мура приветственно подняли руки вверх и восторженно в унисон скандировали: «Прын-цаев! Прын-цаев!» Даже всегда спокойная Брунгильда позволила себе крикнуть – правда, один раз и не очень громко – поощряющее «быстрей!». Граф Сантамери смотрел на финишную прямую циклодрома со сдержанным одобрением Елизавету Викентьевну и тетушку Полину также охватило азартное сопереживание, и они, радостно смеясь, переводили взгляды с Прынцаева на свою счастливую молодежь.

Мура жалела только о том, что они не догадались захватить с собой чудесную сирень из сада, чтобы вручить ее счастливому победителю. Именно Прынцаев разорвал финишную ленту и оказался в объятьях своих коллег из организационного комитета. А барышни уже бежали к нему. Сейчас Мура совсем забыла обо всех таинственных событиях и записках, даже о той, что выпала из кармана Пети Родосского перед стартом.

Она много размышляла о странной бумажке, пока они ждали появления лидеров велопробега. Особенно тревожили Муру последние три слова. «Теодор Сигизмунд Дюпре» – инициалы складывались в загадочную аббревиатуру «ТСД». Те же три буквы начертаны и на листке с цифрами и латинскими знаками, который был спрятан внутри суковатой палки, из-за которой кто-то стрелял по собаке. Какая связь между таинственными буквами на Псалтыри, на листке из тайника, на только что подобранной ею бумажке, выпавшей из Петиного кармана?

И потом, в записке есть м другие настораживающие указания. Что значит – «срок 3 дня»? Что значит – «при транспортировке безопасен»? Что значит – «инструкция приложена»? Неужели Петя связан с террористами? Похоже, что речь идет о каком-то взрывчатом веществе. Недаром студент оправдывал действия Веры Засулич. И Прынцаев называл Петю прекрасным практиком. Почему Прынцаев предупреждал, чтобы не пускали на дачу изготовителей динамита? Он имел в виду Петю?

Мура вспомнила и другие свои подозрения – мысль о том, что юноша мог похитить Псалтырь из их дома. А также то, что возле саркофага Гомера вертелся какой-то приезжий белобрысый студент – по словам сторожа, хромающий... Не Петя ли? Мура знала, что террористы оправдывают свои действия ненавистью к эксплуататорам, каковыми являются все богатые люди. Им все равно, в кого стрелять и что взрывать. Неужели и Петя такой же?

Но мысли, мучавшие ее во время велопробега, теперь отошли куда-то далеко-далеко. Случилось непредвиденное. Петя Родосский потерялся. К финишу он так и не пришел. Полина Тихоновна опасалась, что он упал и теперь лежит где-нибудь со сломанной ногой под велосипедом и нуждается в срочной медицинской помощи.

– Не стоило ему перетруждать поврежденную ногу и принимать участие в велопробеге, – беспокоилась она. Но на вопросы, что же за травма у Пети, она не отвечала, а только тяжело вздыхала. Барышни примолкли. Сантамери выказал готовность отправиться за мотором и проехать по трассе в поисках незадачливого студента.

– Не получится. Мотор там не проедет. Скорее всего, – махнул рукой Прынцаев, – он объявится позже. Где-нибудь сошел с дистанции. Идет пешком – и не на финиш, а куда-нибудь подальше от людских глаз, чтобы не позориться. Мало тренировался. Надеялся на свою молодость и выносливость. Напрасно. Одного этого недостаточно.

Чтобы проверить свои предположения, Ипполит Прынцаев стал допрашивать остальных участников соревнований, кто и когда видел Петю в последний раз. Худшие опасения не подтвердились. Петя, шедший в велопробеге среди безнадежно отставших, перед последним поворотом свернул к станции – это сообщили и два участника пробега, и несколько зрителей. Петино исчезновение с дистанции наблюдал и корреспондент редакции журнала «Самокат», под эгидой которого проходили соревнования.

Дачники успокоились. Лишь Полина Тихоновна переживала, что сейчас Петя находится в тяжелом душевном состоянии и нуждается в поддержке. Но, обсудив ситуацию, компания решила не дразнить сбежавшего велосипедиста своим сочувствием и дать ему возможность в одиночестве зализать раны самолюбия.

– Схожу к нему позднее и приведу к вам на дачу, – обещал довольный Прынцаев, уже обсохший и переодетый в цивильный костюм, но не расставшийся с лавровым венком, увенчавшим его чело. Железный конь стоял рядом с ним, прислоненный к высокой толстоствольной березе.

Веселая компания, окружив горделивого Прынцаева, чувствующего себя настоящим героем, возвращалась на дачу.

Спутники победителя охотно выслушивали его рассуждения о преодоленных спусках и подъемах, о достоинствах его «Энфилъда», о преимуществах его скакуна перед велосипедами фирм «Рудж», «Кливленд», «Ремблер», «Клемаи». Прынцаев отметил, что Брунгильда – без явно выраженного неудовольствия! – отнеслась к рассказу о первой женщине, получившей в 1895 году билет на право ездить на велосипеде, о некоей госпоже Лащеевой и о госпоже Коценецкой, недавно отправившейся в четырехтысячеверстное круговое путешествие по Западной России. По спокойно-безмятежному лицу Брунгильды чемпион понял, что следовать примеру выдающейся велосипедистки она и не собирается. У Зизи словоохотливый Прынцаев вызывал весьма заметный интерес, и вслед за ним она повторяла своим звучным голосом слова Пьера де Кубертена: «О, спорт, ты – радость!» Увы, Ипполит Прынцаев смотрел больше не на обворожительную Зизи, а на просветленно-бесстрастную Брунгильду, шедшую рядом с графом.

Впрочем, чрезмерную болтливость ассистенту профессора Муромцева прощали: все понимали, какой для него сегодня важный день, какое у него праздничное настроение. Его ликование передавалось всем – даже молчаливому Сантамери, даже Елизавете Викентьевне и Полине Тихоновне, не избавившихся от легкой тревоги о Пете. Но ни у кого из них не было никаких дурных предчувствий – только у Муры.

Мура старалась ничем не выдать своего волнения. Излишняя возбужденность их маленькой компании, слезы, набегавшие от смеха на глаза Прынцаеву и Зизи, казались ей недоброй приметой. Что-то нехорошее, опасное, страшное приближалось с каждым шагом – чувствовала она. И оказалась права – едва они свернули за угол и пошли по направлению к своему дому, как увидели: напротив калитки с надписью «Осторожно, злая собака!», прямо посередине песчаной дороги, стояла зажженная свеча, рядом с ней на песке явственно виделся четко прочерченный крест. Смолкли громкие возгласы и смех. Все замедлили шаг.

Зизи взвизгнула и ухватилась за рукав Санта-мери. Прынцаев замер, вцепившись в велосипед. У Муры жалобно вытянулось лицо.

– Что все это значит? – спросила тетушка Полина, останавливаясь.

– Не знаю. – Елизавета Викентьевна, мельком глянув на Брунгильду, подошла к дочери и крепко прижала ее к себе – девушка с ужасом смотрела на свечу, но, кажется, не собиралась падать в обморок. – По-моему, именно здесь застрелился тот несчастный пьяный офицер. Кто-нибудь из его сослуживцев, верно, прознал и так вот решил почтить его память. Сегодня в поселок понаехало много офицеров. Надо бы убрать, чтобы не смущать прохожих. Глаша! – крикнула профессорская жена, подходя к калитке и не отпуская от себя Брунгильду. – Глафира!

Но Глаша не отзывалась. На даче стояла странная тишина – даже птицы не пели.

Косясь на свечу и начертанный на песке крест и осторожно обходя их, дачники ступили на безмолвную территорию «Виллы». Почему-то не слышалось и лая Пузика, хотя Мура специально привязала его к стойке крыльца, уходя на велопробег.

– Глаша! Да куда же она запропастилась? – Елизавета Викентьевна, оставив Брунгильду на попечение Полины Тихоновны, внимательно посматривавшей по сторонам, стала подниматься на крыльцо. Она зашла на веранду, прошла в глубь дома, не переставая звать горничную. Тишина.

Мура тем временем осмотрела стойку крыльца и не обнаружила никаких следов собачьей привязи – неужели свободолюбивый Пузик смог избавиться от плена и вместе с привязью убежал из дома? Она огорчилась. Еще несколько раз позвала собаку, но уже без всякой надежды на успех. Страшное подозрение закралось в душу Муры.

– Стойте, стойте! – закричала она. – Тихо! Не подходите к крыльцу! Я боюсь! Здесь кто-то был! Мама, мама, выходи скорее! – истошно кричала она, не обращая внимания на остолбеневших спутников. – Скорее отойдите все от крыльца! Скорее! Умоляю вас! – Но никто не двинулся с места, и она повернулась снова к дому, продолжая кричать:

– Мама! Мамочка, скорее! Выходи!

Услышавшая тревожный крик дочери, Елизавета Викентьевна выбежала из комнат на веранду и тут же показалась на крыльце, спеша спуститься по ступенькам к заходящейся в крике дочери.

– В чем дело? Что случилось? Что ты так кричишь, Машенька? – испуганно спрашивала она на ходу.

– Скорее! Все! Скорее прочь от крыльца! – продолжала надрываться Мура. – Под дом подложили бомбу!

– Я предлагаю отойти от крыльца, чтобы мадемуазель Мари успокоилась, – нарушил свое молчание граф Сантамери. Он не казался взволнованным и проявлял полное равнодушие к происходящему – именно его невозмутимость и поддерживала таявшие силы Бурнгильды, не отходившей от Полины Тихоновны. Мура с ужасом переводила взгляд с дома на окружающих ее людей и дрожала. Она видела, что ее словам никто не поверил, но все-таки все сделали несколько шагов по дорожке в сторону от крыльца. Последним с неохотой выполнил просьбу Муры Прынцаев – он забрал прислоненный к крыльцу велосипед и присоединился к остальным.

Елизавета Викентьевна обняла дочь за плечи. Она старалась сохранять присутствие духа.

– Вот что я скажу тебе, дорогая, да и вам всем, мои друзья. Кажется, действительно в доме кто-то побывал в наше отсутствие. Не знаю, как насчет того, чтобы что-то подкладывать. А вот насчет того, чтобы что-то украсть – так украли.

– Боже мой! – всплеснула руками Полина Тихоновна. – И здесь тоже воры! Дождались, чтобы все ушли из дома...

– Надо срочно заявить в полицию, – засуетился Прынцаев. – Может быть, украденное удастся вернуть.

– Извините мое любопытство, – вмешалась Зизи, – а что именно украли из вашего дома? Драгоценности?

– Да у нас в доме и драгоценностей-то нет. – Елизавета Викентьевна покачала головой. – Боюсь вас огорчить, милая Зинаида Львовна, но исчез ваш граммофон.

– О Господи, – вздохнула с облегчением Зизи, – исчез, и слава Богу.

– Надо срочно оповестить полицию, – повторил Прынцаев, готовый вскочить на свой велосипед, чтобы оказать срочную помощь муромцевскому семейству.

– В полицию сообщать не надо, – недовольно остановил его граф Сантамери, – я подарю Зинаиде Львовне новый. Зачем нам допросы и полицейские протоколы?

– Подождите, друзья мои, давайте успокоимся. – Полина Тихоновна обвела всех ясными и спокойными глазами. – Кража граммофона, конечно, не радует. Но не смертельна. В доме можно жить и без граммофона. Но милая Машенька нас всех напугала какой-то подложенной бомбой. Бомба – дело серьезное. Поэтому мы должны знать, почему Мария Николаевна решила, что нас хочет кто-то взорвать?

– Да, Мурочка, милая, – подхватила Брунгильда, – зачем ты так кричала, объясни?

Мура смотрела в землю и молчала, чувствуя себя пристыженной. Как же объяснить им, что она заподозрила студента Петю Родосского в терроризме? Они будут над ней смеяться! Как им объяснить, что отсутствие Пети да финише велопробега она связала с содержанием записки, выпавшей из его кармана? Признаваться никак нельзя – все ее осудят, все скажут, что чужие бумаги читать дурно, что их нужно возвращать хозяину. Да и утверждать, что Петя связан с террористами и подозревался сторожем в желании взорвать саркофаг, – тоже нельзя. Нет, разве они поверят в то, что Петя собирался взорвать дом, где его так хорошо принимали? Хотя то, что он ведет какую-то тайную переписку и время от времени избегает общения, – факт известный.

Мура подняла голову и обвела взглядом притихших родных и друзей.

– Простите меня, я вела себя глупо, – повинилась она, – просто я подумала, что крест со свечой у калитки может иметь символический смысл – знаете, как на могиле.

– Правильно папа говорит, – рассердилась старшая сестра, – занятия историей ни до чего хорошего не доводят. Виноват твой Грегоровиус. Там, наверное, на каждом шагу могилы с крестами и свечами.

– Не ссорьтесь, девочки, не надо, – пресекла спор Елизавета Викентьевна. – Меня все-таки очень интересует, где Глаша.

– Вы уверены, что ее нет в доме? – спросила Зизи. – Может быть, она просто прикорнула где-нибудь в тишине? Лежит на своей кисейной кроватке и отдыхает?

– Да от таких воплей, какие здесь издавались, она бы непременно проснулась! – с досадой произнесла Брунгильда, все еще не справившаяся с раздражением. – Очень надеюсь, что мой рояль на месте.

Мура отвела глаза от сестры – ей очень хотелось сказать о том, что ее волнует исчезновение Пузика, но разве кто-то поймет ее, когда речь идет о более важных вещах – граммофоне, рояле, живом человеке?

– Я успела заглянуть в комнату Глаши, ее там нет, – тяжело вздохнула Елизавета Викентьевна. – Дом пуст.

– Знаете что, друзья мои, – предложила тетушка Полина, – прежде чем делать окончательные выводы, надо бы осмотреть участок, заглянуть в баню, в сарай, в погреб Кто знает, может быть, наша Глаша сидит там себе, занята чем-то и не слышит нас? А может, она ушла за водой? К соседям? В магазин?

– Глаша не могла оставить дом, пока мы отсутствовали. – Елизавета Викентьевна выглядела очень расстроенной.

– Если мадемуазель Мари считает, что в погребе нет бомбы, я готов пойти на риск и заглянуть туда, – насмешливо заявил граф Сантамери, – вместе с господином Прынцаевым. Поль, вы не возражаете?

– Да ну вас, граф, с вашими шуточками, – шаловливо хлопнула ладошкой по плечу графа Зизи, – зачем подкладывать бомбы в погреб – чтобы варенья с соленьями погибли?

Все натянуто засмеялись, благодарные Зинаиде Львовне за то, что она сумела разрядить напряжение.

Граф Сантамери и профессорский ассистент – Прынцаев пристроил наконец свой велосипед к вроде бы безопасному крыльцу – отправились по огибающей дом дорожке, ведущей в дальний угол участка, и вступили в зловещую тень недвижных кустов. После некоторого раздумья остальные последовали за ними, держась на расстоянии. Осмотр сарая и бани никаких результатов не дал. Подошли к леднику.

Летний ледник был устроен под землей – сверху он выглядел, как небольшой зеленый холмик, на вершине которого росли любимые Мурины цветы – георгины. Цвести им предстояло еще не скоро, в самом конце августа, и сейчас они выглядели просто как темные зеленые кустики.

Деревянная дверца в погреб оказалось прикрыта, но замок на ней отсутствовал. Мужчины подошли и прислушались. Изнутри не доносилось ни одного звука. Тогда граф Сантамери осторожно взялся за скобу дверцы и медленно отворил ее. Изнутри зиял черный мрак.

– Мадемуазель! – внятно произнес Рене. – Вы здесь?

– Глаша! Глафира! Отзовитесь? – присоединился Прынцаев.

Все прислушались. Вместо ответа из густого мрака раздались какие-то странные шуршащие звуки – что-то перекатывалось и кряхтело...

– Там нет света, – пожал плечами граф, – и ничего не видно. Может быть, кто-нибудь сходит за той свечой, которая торчит на дороге?

Ни слова не говоря, Мура сорвалась с места и побежала выполнять просьбу. Обратно она возвращалась медленнее, стараясь прикрывать рукой огонек – чтобы он не погас.

Граф Сантамери пошел ей навстречу и, принимая из ее рук свечу, шепнул: «Вы – необыкновенная девушка, Мари». Тут же повернулся и направился к черному проему ледника.

Мура застыла в потрясении. О, неужели этот удивительный мужчина, который, казалось, ничем, кроме своего полуразвалившегося саркофага, не интересовался, неужели он увидел что-то привлекательное в ней? Да не только привлекательное! «Необыкновенная девушка» – да ведь это почти признание в любви! Мура стояла охваченная сладким волнением, мысленно повторяя еще и еще раз волшебные слова, озаренные черным светом неподвижных глаз Рене, согретые его беглым дыханием...

Она видела, как граф подошел с горящей свечой к проему, ведущему в глубину ледника, протянул руку вовнутрь и вместе с Прынцаевым стал рассматривать то, что выхватил из мрака слабый свет.

– Что там? – спросила в нетерпении Зизи. – Да говорите же скорее!

– Да, да, милый Рене, милый Ипполит, не томите, – попросила и Елизавета Викентьевна. Ипполит повернул голову и сказал:

– Идите сюда, смотрите сами.

Брунгильда и ее мать не тронулись с места. Полина Тихоновна, Зизи и Мура с опаской подошли к открытой двери ледника и заглянули в освещенный проем: в сажени от них на груде рассыпанной картошки что-то кряхтело и извивалось. Женщины не сразу поняли, что шевелящийся тюк – горничная Глаша, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, с вытаращенными от ужаса глазами...