ПРОЛОГ

Я давно уже хотел написать о Финци-Контини — о Миколь и Альберто, о профессоре Эрманно и синьоре Ольге — и обо всех остальных, кто жил или, как я, приходил в дом на проспекте Эрколе I д'Эсте в Ферраре незадолго до того как началась последняя война. Но только год назад, в одно воскресенье апреля 1957 года случилось нечто, послужившее побудительным мотивом, заставившее меня действительно сделать это.

Все произошло во время обычной воскресной прогулки. В компании друзей на двух автомобилях мы отправились сразу после обеда по дороге Аурелия без какой-то определенной цели. В нескольких километрах от Санта Маринелла наше внимание привлекли внезапно возникшие слева башни средневекового замка. Мы свернули на проселочную дорогу и в конце концов вышли прогуляться на безлюдный песчаный берег, который простирался у подножия замка. Правда, замок этот вблизи оказался совсем не таким средневековым, как мы ожидали, увидев с шоссе, против солнца, его темный силуэт на фоне ослепительной и безбрежной голубизны Тирренского моря. На нас обрушились порывы ветра, песок запорошил глаза. В замок нас не пустили, потому что у нас не было письменного разрешения от администрации Бог весть какого римского кредитного учреждения. В общем мы были крайне недовольны и раздражены тем, что по собственной воле уехали из Рима в такой день, который сейчас, на морском берегу, казался почти таким же суровым, как зимой.

Минут двадцать мы походили взад и вперед по пляжу. Единственным веселым человеком в нашей компании была девятилетняя девочка, дочь молодой пары, в машине которой я приехал. Возбужденная ветром, морем, сумасшедшими вихрями песка Джанна дала волю своей жизнерадостной и экспансивной натуре. Она сняла туфли и чулки, несмотря на то что мама пыталась ей это запретить. Она выбегала навстречу волнам, которые обрушивались на берег, и замочила ноги до колен. В общем она развлекалась вовсю, так что через несколько минут, когда мы вернулись к машинам, я увидел в ее живых черных глазах, сияющих на разгоряченном нежном личике, откровенное сожаление.

Вернувшись на Аурелию, мы через пять минут доехали до развилки Черветери. Поскольку было решено сразу возвращаться в Рим, я не сомневался, что мы поедем прямо. Но в этот момент наша машина притормозила, и отец Джанны высунул руку в окошко. Он подал знак другой машине, которая шла за нами метрах в тридцати, что собирается повернуть налево. Он передумал возвращаться в Рим.

И так мы оказались на неширокой асфальтированной дороге, которая ведет сначала к маленькому селению, почти сплошь состоящему из новых домов, потом серпантином карабкается на холмы и доходит до знаменитого этрусского некрополя. Никто ничего не спрашивал. Молчал и я.

За селением дорога шла немного в гору, и машина слегка замедлила ход. Мы проезжали совсем близко от монтероцци — зарослей, которыми покрыто все до Тарквинии и дальше; со стороны холмов их больше, чем у моря, они покрывают всю территорию Лация к северу от Рима, всю эту территорию, которая по сути не что иное, как огромное кладбище. Здесь трава зеленее, гуще, темнее, чем на участке между дорогой Аурелия и Тирренским морем: это признак того, что вечный сирокко, дующий с моря, по дороге сюда теряет свое соленое дыхание, а влага недалеких гор уже оказывает свое благотворное влияние на растительность.

— Куда мы едем? — спросила Джанна.

Муж и жена сидели на переднем сиденье, а девочка была между ними. Отец оторвал руку от руля и положил ее на темные кудри дочери.

— Мы едем посмотреть на гробницы, которым четыре или пять тысяч лет, — ответил он тоном человека, который рассказывает сказку и при этом безудержно перевирает цифры. — Этрусские гробницы.

— Как печально! — вздохнула Джанна, откидываясь на сиденье.

— Почему печально? Тебе ведь рассказывали в школе, кто такие этруски?

— В учебнике истории этруски в самом начале, вместе с египтянами и евреями. Но послушай, папа, как, по-твоему, кто древнее — этруски или евреи?

Папа рассмеялся.

— Спроси вот у этого господина! — сказал он, показывая на меня большим пальцем через плечо.

Джанна обернулась. Ее лицо наполовину закрывала спинка сиденья, она бросила на меня быстрый, недоверчивый и сердитый взгляд. Я думал, что она повторит вопрос. Но нет, она сразу отвернулась и стала смотреть прямо перед собой.

Впереди но дороге, нее еще идущей немного вверх, навстречу нам шли небольшие группы местных жителей, юношей и девушек. Это была обычная воскресная прогулка. Девушки шли, взявшись под руки, образовав целые цепочки, которые иногда доходили до середины дороги. Оказываясь рядом, мы видели, что они разглядывают нас через стекла смеющимися глазами, в которых любопытство смешивается со странной гордостью, с плохо скрываемым презрением.

— Папа, — снова спросила Джанна, почему древние могилы не такие печальные как те, которые поновее?

Компания, более многочисленная, чем другие, заняла почти всю проезжую часть. Молодежь пела и совсем не думала уступать нам дорогу, поэтому машина почти остановилась. Отец секунду помолчал.

— Понятно, — ответил он. — Те, кто умер недавно, нам ближе, поэтому мы любим их больше. Этруски, видишь ли, умерли слишком давно, — он снова как будто рассказывал сказку, — это как если бы они никогда не жили, как будто они всегда были мертвыми.

Снова молчание, на этот раз более длительное. Наконец (мы были уже совсем близко от площадки перед входом в некрополь, на которой стояли автомобили и старые кабриолеты) настал черед Джанны преподать нам урок.

— Ну вот, сейчас, когда ты так говоришь, — тихо сказала она, — я подумала, что этруски тоже жили, и я люблю их так же, как и всех остальных.

Осмотр некрополя, как я сейчас вспоминаю, и прошел под знаком необычайной нежности этих слов. Джанна, самая маленькая из нас, заставила нас кое-что понять, она, в определенном смысле, вела нас за руку.

Мы зашли внутрь центральной гробницы, гробницы знатной семьи Матута: это был низкий подземный зал, вмещавший десятка два погребальных лож, каждое из которых занимало собственную нишу, вырубленную в стенах из туфа и украшенную полихромной лепкой, изображавшей милые сердцу верные предметы-спутники повседневной жизни: мотыги, веревки, топоры, ножницы, лопаты, ножи, луки, стрелы и даже охотничьих собак и болотную дичь. И я, забыв свое обычное стремление к филологической точности и тщательности, пытался как можно ярче представить себе, что значили для этрусков Черветери, этрусков, живших уже после римского завоевания, постоянные посещения этого пригородного кладбища.

Я представлял себе, как они приходили, наверное, пешком из ближайшего селения: семьи, группы молодежи, вроде тех, которых мы встретили недавно на дороге, парочки влюбленных или друзья, а может, и в одиночку. Совсем, как в наши дни, когда в селениях итальянской провинции ограда кладбища — это цель ежедневной вечерней прогулки. Они бродили между гробницами конической формы, прочными и массивными, как бункеры, которыми немецкие солдаты усеяли Европу во время последней войны (мало-помалу обитые железом колеса повозок проложили две глубокие колеи в мощеной дороге, которая пересекает кладбище из конца в конец); гробницы эти, конечно, и внутренне напоминали жилища-крепости живых. Мир изменялся, да, в этом люди должны были признаться себе. Он уже не был таким, как когда-то, когда Этрурия со своей конфедерацией свободных аристократических городом государств владела почти всем италийским полуостровом. На сцену вышли новые цивилизации, более грубые и примитивные, но в то же время более сильные и воинственные. Но какое это имело значение!

За оградой кладбища у каждого из них был второй дом, а в нем уже приготовленное ложе, на которое скоро его поместят рядом с праотцами. Там вечность не казалась иллюзией, сказкой, пустым обещанием священнослужителей. Будущее могло как угодно изменять мир. А там, в тесном кругу почивших близких, в сердце этих гробниц, куда вместе с умершими помещали и все то, что делало жизнь такой прекрасной и желанной, в этом уголке мира, таком надежном, защищенном от всех невзгод, по крайней мере там (а мысли умерших, их стремления все еще вились вокруг конических гробниц, заросших дикими травами), там никогда ничего не изменится.

Когда мы собрались уезжать, было уже темно.

От Черветери до Рима недалеко, километров сорок. Однако и близким этот путь не назовешь. Примерно на полпути дорога Аурелия стала заполняться машинами, которые возвращались в Рим из Ладисполя и Фреджене. Мы были вынуждены двигаться почти со скоростью пешехода.

И вот тогда, еще раз, в атмосфере тишины и дремоты, царившей в машине (даже Джанна задремала), вернулся в мыслях к годам своей ранней юности и вспомнил Феррару, еврейское кладбище в конце улицы Монтебелло. Я снова видел просторные лужайки, редкие деревья, плиты и стелы, тесно стоящие вдоль ограды и внутренних стен. И я увидел, как будто наяву, монументальный склеп Финци-Контини: безобразный памятник, по крайней мере я с детства слышал, что так о нем отзывались у нас дома, — но все же величественный и значительный, хотя бы благодаря важному положению, которое занимала семья.

И у меня, сильнее, чем раньше, сжалось сердце при мысли, что в этом склепе, построенном, казалось, чтобы гарантировать вечный покой и первого его обитателя, и всех его потомков, только один из всех Финци-Контини, которых я знал, обрел-таки этот покой. Действительно, там был погребен только Альберто, старший сын, умерший в 1942 году от лимфогранулемы. А Миколь, младшая, и их отец, профессор Эрманно, и мать, синьора Ольга, и синьора Регина, очень старенькая, разбитая параличом мать синьоры Ольги, — все они были вывезены в Германию осенью 1943 года, и кто знает, похоронили ли их вообще где-нибудь.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Склеп был огромным, массивным, внушительным: это было сооружение, немного напоминающее античный и немного восточный храм, он казался созданным для декораций «Аиды» или «Навуходоносора», которые были в моде в наших театрах еще несколько лет назад. На любом другом кладбище, например на соседнем городском, памятник таких форм и размеров никого бы не удивил, более того, он затерялся бы среди других и остался незамеченным. Но на нашем кладбище он был единственным, поэтому, хотя он и находился довольно далеко от входа, в глубине заброшенного участка, на котором уже полвека как никого не хоронили, его громада сразу бросалась в глаза.

Если не ошибаюсь, его заказал одному известному профессору архитектуры, которому город обязан появлением других подобных уродов, Моисей Финци-Контини, прадед Альберто и Миколь со стороны отца, умерший в 1863 году вскоре после присоединения Папской области к Итальянскому королевству и, следовательно, после полного упразднения гетто в Ферраре. Он был крупным землевладельцем, «реформатором сельского хозяйства Феррары», как сказано на памятной доске, которую община поместила на третьей площадке лестницы синагоги на улице Мадзини, чтобы увековечить заслуги этого «итальянца и еврея». Однако нельзя сказать, что он обладал утонченным художественным вкусом. Приняв решение построить склеп для себя и своих близких, он так и сделал. Время было прекрасное, наступило процветание. Все располагало к надеждам, к свободным порывам. Он впал в эйфорию, поскольку наконец стал свидетелем гражданского равенства, того самого, которое во времена Цизальпийской Республики позволило ему приобрести первую тысячу гектаров плодородной земли. Это и объясняет, каким образом суровый патриарх позволил себе не считаться с расходами в столь торжественный момент. Очень вероятно, что достойному профессору дали карт-бланш. А он, в свою очередь, совсем потерял голову при виде всего того мрамора, который оказался у него в распоряжении: чистейшего каррарского, красного веронского, серого с черными прожилками, желтого, голубого, зеленоватого.

И тогда из всего этого получилась чудовищная смесь: там переплетались архитектурные детали мавзолея Теодориха в Равенне, египетских храмов Луксора, римского барокко и даже — об этом напоминали тяжелые колонны перистиля — архаической Греции Кносса. Но так уж получилось. Постепенно, год за годом, время, которое все всегда устраивает по-своему, само привело в соответствие это неправдоподобное смешение разнородных стилей. Моисей Финци-Контини «скромный образец неутомимого труженика», как написано на надгробии, скончался в 1863 году. Его жена Аллегрина Камайоли, «ангел-хранитель домашнего очага», — в 1875. В 1877 умер еще молодым их единственный сын инженер Менотти, а через двадцать лет — и его супруга Жозетт, урожденная баронесса Артом, принадлежавшая к ветви Тревизо. После чего работы по содержанию склепа, который в 1914 году принял только еще одного члена семьи, шестилетнего Гвидо, ограничивались тем, что и нем наводили чистоту и порядок и делали по мере необходимости мелкий ремонт, поскольку надо было постоянно бороться с буйной растительностью, упорно его осаждавшей. И все же темная, почти металлического оттенка трава, папоротники, крапива, чертополох, маки постепенно наступали и отвоевывали все новые и новые позиции. Так что когда в 1924 или в 1925 году, почти через шестьдесят лет после его постройки, мне, совсем еще ребенку, показали в первый раз этот склеп семьи Финци-Контини («Настоящий кошмар», — всякий раз говорила мама, ведя меня за руку), он был почти таким же, как и сейчас, как будто время утратило к нему всякий интерес. Он стоял наполовину скрытый в диких зарослях. Его стены, когда-то блиставшие разноцветным мрамором, сейчас потускнели от толстого слоя пыли, а кровля и ступеньки сильно разрушились от жары и холода. Уже тогда он, казалось, превратился во что-то роскошное и восхитительное, как обычно случается с любой вещью, которая долгое время остается невостребованной.

Кто знает, как и почему рождается тяга к одиночеству? Однако факт остается фактом: то же самое уединение, та же обособленность, в которую Финци-Контини поместили своих усопших, окружала и другой их дом, дом в конце проспекта Эрколе I д'Эсте. Эта улица Феррары, ставшая бессмертной благодаря произведениям Джозуэ Кардуччи и Габриэле Д'Аннунцио, так хорошо известна ценителям искусства и поэзии по всем мире, что описание ее здесь совершенно излишне. Она находится, как известно, прямо в сердце той северной части города, которая появилась и эпоху Возрождения рядом с тесным средневековым кварталом, поэтому ее еще называют Эрколиевой застройкой. Проспект этот, широкий, прямой, как меч, соединяет замок и стены Ангелов; по обеим его сторонам, по всей длине возвышаются темные стены благородных жилищ, вдали его продолжает череда красных кирпичных крыш, зелень растительности и голубое небо, так что кажется, будто он тянется в бесконечность. Проспект Эрколе I д'Эсте настолько красив, привлекает такое множество туристов, что даже социал-коммунистическая администрация Феррары, управлявшая городом в течение пятнадцати лет, понимала, что его нельзя трогать, что его нужно любой ценой спасать от любых попыток застройки или развития коммерческой деятельности, в общем, что необходимо сохранить его первозданный аристократический облик.

Улица эта знаменита. Более того, она остается неизменной в течение нескольких столетий.

И все же что касается собственно дома Финци-Контини, то и сегодня к нему можно подойти с проспекта Эрколе I, хотя, чтобы добраться до него, нужно пройти полкилометра по пустырю, кое-где поросшему травой. До сих пор дом этот включает в себя остатки исторического здания шестнадцатого века, которое служило когда-то летней резиденцией, домиком для отдыха герцогов Эсте и было приобретено все тем же Моисеем в 1850 году. Потом наследники много раз переделывали и перестраивали его, постепенно превратив в нечто вроде неоготического замка в английском вкусе. И все-таки, несмотря на все эти интересные детали, кто о нем, спрашивается, помнит? Путеводитель Туристического клуба о нем и не упоминает, и это объясняет отсутствие интереса со стороны проезжих туристов. Но и в самой Ферраре даже те немногие евреи, которые теперь входят в немногочисленную общину, кажется, совершенно забыли о нем.

Путеводитель о нем не упоминает, это, несомненно, плохо. Однако будем объективны: сад, или, точнее, огромный парк, который окружал дом Финци-Контини до войны и тянулся на добрых десять гектаров, ограниченный с одной стороны стеной Ангелов, а с другой — стеной у ворот Святого Бенедикта, парк, представлявший сам по себе большую редкость, бывший чем-то исключительным (путеводители начала века никогда не забывали упомянуть о нем, приводя любопытные светские подробности и лирические описания), парк этот больше не существует. Все деревья с мощными стволами, все эти липы, вязы, ясени, тополя, платаны, каштаны, сосны, ели, лиственницы, ливанские кедры, кипарисы, дубы, падубы, даже пальмы и эвкалипты, сотни деревьев, посаженных при Жозетт Артом, в последние два года войны были срублены на дрова. Именно поэтому участок постепенно приобретает свой первоначальный вид, тот, который он имел когда-то, когда Моисей Финци-Контини приобрел его у маркизов Авольи: он превращается в один из множества огородов, существующих внутри городских стен.

Остается сам дом. Однако большой дом, сильно поврежденный бомбежкой в 1944 году, сейчас занимают полсотни семей беженцев, принадлежащих к тому же люмпен-пролетариату, что и обитатели римских предместий, которые наводнили окрестности Палацционе на улице Мортара: это люди ожесточившиеся, дикие, безжалостные (я случайно узнал, что недавно они забросали камнями инспектора санитарного управления, который приехал на велосипеде, чтобы осмотреть здание). Для того чтобы пресечь любые попытки проникновения в дом со стороны инспекции по охране памятников Эмилии-Романьи, они осуществили прекрасную идею: соскребли со стен последние остатки древних росписей.

Ну и зачем же тогда отправлять бедных туристов на поиски? Я думаю, что примерно этот вопрос задали себе составители очередного издания путеводителя. Что они в конце концов увидят?

II

Если фамильный склеп Финци-Контини можно было назвать «кошмаром» и улыбнуться, то дом их, уединенно стоявший там, где комары и лягушки перебирались из сточных канав в канал Памфилио, дом, который прозвали, с оттенком зависти, конечно, «magna domus», этот дом даже и через пятьдесят лет не вызывал улыбки. Более того, он вызывал почти обиду! Достаточно было пройти вдоль бесконечной стены, которая окружала сад со стороны проспекта Эрколе I д'Эсте, стены, в середине которой находились огромные ворота темного дуба без каких-либо признаков ручек; или пройти с другой стороны, вдоль стены Ангелов, примыкавшей к парку, окинуть взглядом чащу стволов, ветвей, листвы, разыскать в глубине странный, силуэт господского дома, а за ним еще дальше, на краю поляны серое пятно теннисного корта, и вот уже древнее чувство оскорбленного достоинства, когда тебя не признают, отталкивают, не пускают в круг избранных, возвращалось к тебе снова и снова, и обида ожигала, как в первый раз.

— Что за идея, достойная нуворишей, что за дикая идея! — обычно повторял мой отец каждый раз, когда случалось затронуть эту тему. — Да, конечно, — добавлял он, — бывшие владельцы этого места, маркизы Авольи, были голубых кровей, огород и развалины изначально носили очень изысканное название «Лодочка герцога». Все это было так замечательно! Тем более, что Моисей Финци-Контини, нужно отдать ему должное, сразу почувствовал выгоду: заключив сделку, он выложил всего-то пресловутый ломаный грош. Ну и что? — тут же продолжал отец. — Что, только поэтому Менотти, сын Моисея (не зря же его прозвали из-за чудовищного цвета его пальто, отороченного куницей, сумасшедшим абрикосом), решил переехать вместе с женой Жозетт в эту отдаленную часть города, и сегодня-то не очень здоровую, а тогда? И вдобавок все это так пустынно, печально, в общем совсем никуда не годится!

И ладно бы еще только они, родители, которые принадлежали к совсем другому миру и в конце концов прекраснейшим образом могли позволить себе роскошь вкладывать деньги в кучу старых камней. И если бы только она, Жозетт Артом, урожденная баронесса Артом, принадлежавшая к ветви Тревизо (в свое время великолепная женщина: пышная блондинка с голубыми глазами, ведь ее мать была из Берлина, из семьи Ольских). Она не просто была восторженной почитательницей Савойской династии, а даже в мае 1898 года, незадолго до смерти, послала приветственную телеграмму генералу Баве Беккарису, который расстрелял несчастных миланских социалистов и анархистов; кроме того, она была фанатичной поклонницей Германии, увенчанной в те годы остроконечным шлемом Бисмарка. Она никогда и не пыталась, даже в то время, когда ее будущий муж Менотти буквально на коленях ее осаждал в ее Валгалле, скрывать свое презрение к еврейскому обществу Феррары, слишком тесному для нее — по крайней мере она так говорила, — хотя в сущности причина была довольно абсурдна: ее собственный антисемитизм. А профессор Эрманно и синьора Ольга (он кабинетный ученый, она из венецианской семьи Геррера, то есть, вне всякого сомнения, очень хорошей западной семьи сефардов, но обедневшей, а кроме того, очень религиозной) — они-то что собой представляли? Или они думали, что могут принадлежать к настоящей знати? Ну, понять-то их можно: они потеряли сына Гвидо, своего первенца, умершего в шесть лет от американского детского паралича, который унес его так стремительно, что даже Коркос ничего не смог сделать, и это было для них ужасным ударом, в особенности для нее, для синьоры Ольги, которая так больше и не снимала траур. Но разве не жизнь в стороне от всех сделала их рабами абсурдных причуд Менотти Финци-Контини и его достойной супруги? Подумаешь, какие аристократы! Вместо того чтобы задирать нос, лучше бы не забывали, кто они и откуда, и что евреи — сефарды или ашкенази, западные, восточные, тунисские, берберские, йеменские или даже эфиопские, — в какую бы часть света, под какое бы небо ни занесла их История, — всегда будут евреями, а значит, ближайшими родственниками. Старый Моисей, он-то никогда не задирал нос! У него не было благородного тумана в голове! Когда он жил в гетто, в доме номер 24 по улице Виньятальята, в доме, в котором он любой ценой, несмотря на давление своей высокомерной невестки из ветви Тревизо, с нетерпением ожидавшей переезда в «Лодочку герцога», хотел умереть, тогда, в то далекое время он каждое утро сам отправлялся за покупками на площадь Эрбе с неизменной хозяйственной сумкой под мышкой. Да, конечно, это он (его и прозвали за это «тягачом») поднял всю семью из полной нищеты. Как не существовало ни малейшего сомнения в том, что вышеупомянутая Жозетт приехала в Феррару и привезла с собой огромное приданое, состоявшее из виллы в окрестностях Тревизо, украшенной фресками Тьеполо, из крупной суммы денег, из драгоценностей, из такого множества драгоценностей, что на премьерах в городском театре на фоне красного бархата их собственной ложи они сверкали так, что привлекали к ней, к ее блестящему декольте взгляды всего театра, так еще меньше сомнений было в том, что только он, «тягач», объединил на юге области Феррары от Кодигоро до Масса Фискалиа и до Йоланда ди Савойа тысячи гектаров, которые и сегодня еще составляют основную часть богатства семьи. Монументальный склеп на кладбище единственная его ошибка, единственный грех, в котором можно упрекнуть Моисея Финци-Контини. Один-единственный. И все.

Так говорил мой отец. Он рассказывал об этом особенно часто на Пасху, во время бесконечных ужинов, которые не прекратились в нашем доме и после смерти дедушки Рафаэля и на которые собиралось человек двадцать наших родственников и друзей. Такие разговоры велись и во время Йом Киппура, когда те же родственники и друзья приходили к нам разделить пост.

Однако мне запомнился один пасхальный ужин, когда к обычным словам осуждения, достаточно общим, горьким, но всегда одним и тем же, произносимым в основном для того, чтобы завести разговор о старинных происшествиях в общине, отец добавил нечто новое, достойное удивления.

Было это в 1933 году, году так называемой «выпечки в честь десятилетия». Благодаря милости Дуче, который, вдохновленный внезапным порывом, решил открыть объятия всем «вчерашним противникам и равнодушным», даже в нашей общине число вступивших в фашистскую партию резко поднялось — до девяноста процентов. И мой отец, сидя на своем обычном месте во главе стола, на том же самом месте, на котором восседал с важным видом долгие десятилетия дедушка Рафаэль, с совершенно особой властностью и суровостью не преминул выразить свое глубокое удовлетворение этим фактом.

— Как прекрасно сделал раввин доктор Леви, — сказал отец, — что в своей речи, произнесенной недавно на открытой службе в синагоге в присутствии самых важных городских властей: префекта, секретаря местного совета, мэра, бригадного генерала, командующего военным округом — с подобающей торжественностью упомянул о конституции!

И все же папа был не совсем доволен. В его детских голубых глазах, сияющих особым светом патриотизма, я видел тень неодобрения. Должно быть, он заметил какую-то помеху, какое-то препятствие, непредвиденное и досадное.

И действительно, начав считать по пальцам, кто из нас, из евреев Феррары, оставался еще «вне партии», и дойдя до Эрманно Финци-Контини (который, правда, никогда не выражал желания в нее вступить, хотя трудно понять, почему, принимая во внимание огромную земельную собственность, которой он владел), дойдя до него, отец с таким видом, будто он уже устал сдерживаться, вдруг решился сообщить два любопытных факта.

— Может быть, между ними и нет прямой связи, — сказал он, — но это не умаляет их значения.

Первое: когда адвокат Джеремия Табет, помощник и близкий друг секретаря местного отделения партии, специально приехал в «Лодочку герцога», чтобы вручить профессору уже заполненный партийный билет, профессор не только не принял этот билет, но и очень вежливо и столь же твердо попросил адвоката удалиться.

— А под каким же предлогом? жадно спросил кто-то из присутствовавших. — Вот уж не знал, что Эрманно Финци-Контини из храброго десятка.

— Под каким предлогом он отказался? — отец резко рассмеялся. — Ну, знаете, обычная история: он-де ученый (хотел бы я знать, какой наукой он занимается!), он слишком стар, он никогда в жизни не занимался политикой и так далее, и так далее. В общем друг этот оказался хитрецом. Должно быть, он заметил, как помрачнел Табет, и тогда — чик! — и он опустил ему в карман пять банкнот по тысяче лир.

— Пять тысяч лир!

— Точно так. Добровольное пожертвование на морские и горные лагеря отрядов Балиллы. Хорошо обыграл дельце, верно? Но послушайте вторую новость!

И он сообщил собравшимся, что несколько дней назад профессор через адвоката Ренцо Галасси-Тарабини (мог бы выбрать и большего ханжу и притвору) направил в совет общины письмо, в котором просит официального разрешения реставрировать за свой счет «для семейного пользования и для всех заинтересованных лиц» старинную маленькую испанскую синагогу на улице Мадзини, которая уже по крайней мере триста лет была закрыта и превращена в склад мебели.

III

В 1914 году, когда умер маленький Гвидо, профессору Эрманно было сорок девять лет, а синьоре Ольге двадцать четыре. Ребенок заболел внезапно, его уложили в постель с высокой температурой, он почти сразу же впал в забытье.

Срочно был вызван доктор Коркос. Он бесконечно долго молча, нахмурив брони, осматривал мальчика. Потом Коркос резко вскинул голову, посмотрел сурово сначала на отца, потом на мать. Взгляд семейного врача был долгим, тяжелым, каким-то странным, почти презрительным, губы его под пышными усами, как у короля Умберто, уже совсем седыми, скривились горько, почти со стыдом, как это бывало в безнадежных случаях.

— Ничего нельзя сделать — означал этот взгляд доктора Коркоса. А может, и больше. Потому что он тоже десять лет назад (и кто знает, сказал ли он об этом в тот же день, а может быть, только пять дней спустя, обращаясь к дедушке Рафаэлю, когда они торжественно шли рядом за гробом), он тоже потерял сына, своего Рубена.

— Мне тоже знакомо это отчаяние, я тоже знаю, что это значит: видеть, как умирает твой пятилетний сын, — сказал вдруг Элиа Коркос.

Опустив голову, опираясь на руль велосипеда, дедушка Рафаэль шел рядом с ним. Казалось, он пересчитывает плиты на проспекте Эрколе I д'Эсте. При этих словах, действительно необычных в устах его друга-скептика, он обернулся и с удивлением посмотрел на врача.

А на самом деле, что знал Элиа Коркос? Он тщательно осмотрел неподвижное тело ребенка, произнес мысленно неблагоприятный прогноз и, подняв глаза, пристально посмотрел на замерших родителей: старик-отец, совсем еще молодая мать. Как он мог прочитать в этих двух сердцах? А в будущем разве это кому-нибудь удалось? Эпитафия, посвященная умершему малышу, в склепе на еврейском кладбище (семь строк, довольно слабо вырезанных и зачерненных на простом прямоугольнике белого мрамора) гласила:

Увы,

Гвидо Финци-Контини (1908–1914)

совершенный телом и духом,

твои родители были готовы

любить тебя все больше и больше,

а не оплакивать тебя

Все больше и больше. Сдержанное рыдание — и нее. И боль в сердце, которую не может разделить ни одна живая душа.

Альберто родился в 1915, Миколь — в 1916. Они были почти моими одногодками. Их не отдали в еврейскую начальную школу на улице Виньятальята, в которой Гвидо учился в приготовительном классе и так и не закончил его. Позднее они не стали учиться и в лицее Дж. Б. Гварини, этой кузнице сливок городского общества, как еврейского, так и нет. Они учились дома, и Альберто, и Миколь, а профессор Эрманно прерывал время от времени свои занятия физикой, аграрными науками и историей еврейских общин в Италии, чтобы лично руководить их занятиями. Это были безумные годы, хотя по-своему достаточно благополучные, первые годы фашизма в Эмилии-Романье. Любое дело, любое поведение оценивались — даже теми, кто, как мой отец, охотно цитировал Горация, — с точки зрения патриотизма или пораженчества. Отдать своих детей в государственную школу считалось патриотичным. Не отдать пораженчеством, а значит, и позорным для всех тех, кто их туда не отдал.

Но хотя они и были так изолированы, все же кое-какие отношения с внешним миром, с нами, ребятами, которые учились в школе, Альберто и Миколь Финци-Контини всегда поддерживали.

Посредниками были два преподавателя лицея Гварини, которые давали им уроки.

Учитель Мельдолези, например, наш преподаватель итальянского, латинского и греческого языков, истории и географии в четвертом классе гимназии, через день садился на велосипед и отправлялся из квартала маленьких вилл, возникшего в те годы у ворот Святого Бенедикта, где он жил один в меблированной комнате, вид и обстановку которой он нам много раз описывал, в «Лодочку герцога», проводя там зачастую часа три. То же самое делала и преподавательница математики Фабиани.

От Фабиани, по правде сказать, невозможно ничего было узнать. Она была из Болоньи, очень религиозная, осталась вдовой, детей у нее не было. Слушая наши ответы, она часто отвлекалась, шептала про себя и постоянно закатывала голубые фламандские глаза, как будто в экстазе. Это она молилась. За нас, бедняжек, конечно, почти всех поголовно не способных к алгебре, а может быть, и за обращение в католическую веру господ иудеев, в доме которых — и в каком доме! — она бывала два раза в неделю. Обращение профессора Эрманно, синьоры Ольги и особенно двух детей, Альберто, такого умного, и Миколь, такой живой и милой, казалось ей, должно быть, делом слишком важным, слишком срочным, чтобы она могла рискнуть поставить под сомнение его благоприятный исход какой-то банальной, случайно вырвавшейся в школе фразой.

Учитель Мельдолези, наоборот, не молчал. Сам он родился в Комаккьо, в крестьянской семье, учился в семинарии, там получил аттестат зрелости (и правда, в его облике было многое от маленького, остроумного, женственного сельского священника). Потом он изучал филологию в Болонье и еще застал там Джозуэ Кардуччи. Он посещал его лекции и считал себя его «скромным учеником». Вечера, которые он проводил в «Лодочке герцога», в обстановке, наполненной духом Возрождения, чай, который он пил в пять часов в кругу семьи (даже синьора Ольга часто приходила в этот час из сада с огромным букетом цветов), ученая беседа с профессором Эрманно, которой он наслаждался потом в библиотеке до темноты, — эти вечера имели для него, несомненно, особую ценность и служили ему темами для постоянных рассказов и лирических отступлений во время уроков.

А уж когда профессор Эрманно рассказал ему, что Кардуччи в 1875 году гостил у его родителей целых десять дней, показал ему комнату, которую занимал поэт, дал прикоснуться к кровати, на которой он спал, и даже разрешил взять с собой, чтобы спокойно рассмотреть на досуге, связку писем, написанных поэтом собственноручно матери профессора, тогда его восхищение, его восторг превзошли всякие границы. Он даже убедил себя и попытался убедить нас, что знаменитые строчки из «Песни лесоруба»: «О светлая, о прекрасная императрица…», в которых уже слышен мотив будущих еще более знаменитых: «Откуда ты? Какие нам века послали тебя, такую нежную и прекрасную?», а вместе с ними и наделавшее много шума обращение великого тосканца к «вечно женственной царственности» и к савойской династии все это было связано со знакомством поэта с бабушкой учеников Мельдолези, Альберто и Миколь Финци-Контини. Ах, какая это могла бы быть замечательная тема для статьи в «Новую антологию»! — сетовал однажды в классе учитель Мельдолези. Ту самую «Новую антологию», где Альфредо Грилли, друг и коллега Грилли, время от времени публиковал свои острые полемические заметки. Когда-нибудь, призвав на помощь всю подобающую случаю деликатность, он поговорит об этом с владельцем писем. И если на то будет воля Божия, он, принимая во внимание, что прошло столько лет, и письма теперь представляют еще большую ценность, и что Кардуччи, отличавшийся образцовой корректностью, обращался к этой даме только как к «очаровательной баронессе» или «любезнейшей хозяйке», если на то будет Божия воля, владелец писем ему, возможно, и не откажет! Если же вдруг, к его огромному счастью, ответ будет благоприятным, то, конечно, он, Джулио Мельдолези, — если, конечно, и на это ему будет дано любезное позволение того, кто может его дать, а может и отказать, — тщательно перепишет все эти письма, снабдив кратким комментарием эти священные отрывки, эти чудесные искры, вылетевшие из-под великого молота. В каком комментарии могла нуждаться эта переписка? Только в общем предисловии и, может быть, в небольших постраничных примечаниях историко-филологического характера.

Кроме общих учителей, нас с Альберто и Миколь связывали также по крайней мере раз в год переводные и выпускные экзамены.

Для нас, учеников гимназии, особенно при переходе в следующий класс, наверное, не было лучших дней. Мы как будто вдруг начинали скучать по только что закончившимся дням, наполненным уроками и заданиями, и не находили для наших встреч места лучшего, чем вестибюль гимназии. Мы подолгу задерживались в просторном помещении, где, как в крипте, царили прохлада и полумрак, мы толпились перед огромными белыми листами с итоговыми отметками, зачарованные своими собственными именами и именами своих друзей; они, написанные каллиграфическим почерком и выставленные под стеклом за легкой металлической решеткой, не переставали нас удивлять. Как прекрасно было то, что не нужно больше ожидать неприятностей от школы, что можно сразу выйти оттуда на прозрачный и голубой свет позднего утра, манившего нас через входную дверь; прекрасно было то, что впереди нас ожидали долгие часы праздности и свободы, которые мы могли провести, как захочется. Все было прекрасно, восхитительно в эти первые дни каникул. А какое счастье все время вспоминать, что скоро ты отправишься к морю или в горы, туда, где об учебе, которая еще заботила и удручала многих других, не останется даже воспоминаний!

И вот среди всех этих других (грубоватых деревенских ребят, в основном детей крестьян, которых готовил к экзаменам приходской священник, ребят, которые, прежде чем переступить порог гимназии растерянно оглядывались по сторонам, как телята, приведенные на бойню) — Альберто и Миколь Финци-Контини. Они-то совсем не выглядели растерянными, потому что привыкли бывать на людях и всегда быть первыми. Немного насмешливые, может быть, в особенности по отношению ко мне, когда, войдя в вестибюль, они замечали меня среди товарищей и приветствовали знаком или улыбкой. Всегда очень воспитанные, даже слишком, вежливые — настоящие гости.

Они никогда не приходили пешком, не приезжали на велосипеде. Только в карете: в темно синем экипаже с большими резиновыми колесами, с красными оглоблями, сияющем свежей краской, стеклом, никелем.

Карета ожидала их перед дверями гимназии, всегда на одном и том же месте, она могла только отъехать в тень. И нужно сказать, что удовольствием могло быть, да и на самом деле было рассматривать экипаж вблизи во всех подробностях, начиная от крепкой лошади с подрезанным хвостом, которая время от времени меланхолично взбрыкивала, и кончая маленькой изящной короной, блестевшей серебром на темно-синем фоне дверцы; иногда можно было даже получить от снисходительного кучера невысокого роста, восседающего на козлах, как на троне, разрешение залезть на боковую подножку и, прижавшись носом к стеклу, сколько угодно рассматривать полумрак кареты, обитой серым бархатом (она казалась гостиной: в одном углу были даже цветы в тонкой вазе в виде высокого бокала). Это было одно из множества удовольствий, немного авантюрных, которыми были наполнены для нас замечательные утренние часы поздней весны в те далекие дни нашего отрочества.

IV

В том, что касалось меня лично, в моих отношениях с Альберто и Миколь, всегда было что-то особенно сокровенное. Взгляды, исполненные взаимопонимания, знаки доверия, которые брат и сестра оказывали мне всякий раз, когда мы встречались неподалеку от гимназии, намекали на нечто, касавшееся нас и только нас.

Что-то сокровенное. Но что именно?

В общем-то понятно: в первую очередь мы были евреи, и одного этого было бы больше чем достаточно. Постараюсь объяснить: между нами могло не быть ничего общего, даже той мимолетной связи, которая возникает при обмене случайными фразами. Однако то, что мы были теми, кто мы есть, то, что по крайней мере два раза в год на Пасху и на Йом Киппур мы приходили вместе с родителями и родственниками к одной и той же двери на улице Мадзини, и часто случалось так, что, войдя вместе в вестибюль, узкий и полутемный, взрослые вынуждены были снимать шляпы, пожимать друг другу руки, раскланиваться, чего никогда не случалось в другое время и в другом месте, — уже одного этого было достаточно, чтобы мы, дети, встречаясь где-нибудь случайно, особенно в присутствии чужих, ощущали своеобразную общность, принадлежность к отдельному кругу, закрытому для других.

То, что мы евреи и занесены в списки одной еврейской общины, в нашем случае имело очень мало значения. Да и вообще, что значит само слово «еврей»? Какой смысл могли иметь для нас слова «община» или «израильский мир», если они никак не были связаны с существованием того глубокого единства, тайны, которую мог полностью оценить только тот, кто имел к ней непосредственное отношение, возникшей из факта, что наши семьи, не в силу выбора, а благодаря традиции более древней, чем любая другая, хранимая в памяти людей, принадлежали к одной религии или, лучше сказать, к одному «учению»? Встречаясь у дверей синагоги, обычно в сумерках, после того как взрослые немного неловко обменивались обычными приветствиями в полумраке портика, мы поднимались по крутой лестнице на второй этаж, где была итальянская синагога, просторная, заполненная совершенно разными людьми, наполненная звуками органа и песнопений, очень похожая на христианскую церковь и такая высокая, что иногда в майские вечера, когда боковые окна под сводом бывали открыты навстречу заходящему солнцу, в какой-то момент казалось, что мы погружены в золотистый туман. Да, конечно, только мы, евреи, выросшие в соблюдении одних и тех же религиозных правил, действительно были в состоянии понять, что означает принадлежать к итальянской синагоге, находившейся там, на втором этаже, а не к немецкой, на первом, такой чужой в ее почти лютеранской строгости, с неизменными дорогими широкополыми шляпами. И это еще не все: любой в еврейской среде мог отличить итальянскую синагогу от немецкой во всех подробностях, которые имелись и в социальном, и в психологическом плане, но кто, кроме нас, был бы в состоянии точно рассказать о «тех, с улицы Виттория», например? Так обычно называли членов тех четырех или пяти семей, которые имели право посещать маленькую, особую левантийскую синагогу, которую называли также фанезийской, расположенную на четвертом этаже старого жилого здания на улице Виттория: Да Фано с улицы Науки, Коэн с улицы Игры в мяч, Леви с площади Ариосто, Леви-Минци с аллеи Кавура и, может быть, нескольких других. Все это были люди немного странные, немного подозрительные, уклончивые, для них религия, которая в итальянской интерпретации приобрела народные и даже театральные, чуть ли не католические, черты, заметные и в характере людей, открытых и оптимистичных большей частью, очень итальянизированных, для них религия оставалась культом избранных, исповедуемым в тайных молельнях, куда следовало приходить ночью, пробираясь по одному самыми темными и неприметными улицами гетто. Нет, нет, только мы, родившиеся и выросшие intra muros, могли действительно знать такие вещи и разбираться в них, таких тонких, может быть, почти незаметных, но от этого не менее реальных. Другие, все другие, не исключая из этого числа одноклассников, друзей детства, товарищей по играм, которых мы любили несравненно больше (по крайней мере — я), никогда не смогут понять этого, бесполезно даже пытаться их просветить. Бедняжки! Именно поэтому их считали если не просто существами низшего порядка, грубыми созданиями, навечно осужденными на жизнь в бездонной пропасти невежества, то уж наверняка, как говорил мой отец, «гоями».

Итак, нам иногда случалось вместе подниматься по лестнице и входить в синагогу.

Наши скамьи были рядом, неподалеку от полукруга, обнесенного мраморными перилами, в центре которого возвышалась тева, или пюпитр священнослужителя. С наших мест был прекрасно виден монументальный шкаф из черного резного дерева, в котором хранились свитки Торы, так называемые сефаримы. Чтобы подойти к нашим местам, мы должны были вместе пройти по бело-розовым плиткам пола, на которых особенно громко раздавался звук наших шагов. Матери, жены, тетушки и сестры отделялись от нас в вестибюле. Друг за другом они исчезали за маленькой дверью, ведущей в каморку, из которой по винтовой лестнице поднимались еще выше, в женское помещение, и вскоре мы видели, как они смотрят на нас сверху, с балкона под самым потолком, через отверстия решетки. Внизу оставались одни мужчины: мой брат Эрнесто, я, мой отец, профессор Эрманно, Альберто и иногда неженатые братья синьоры Ольги, инженер и доктор Геррера, приехавшие из Венеции по какому-нибудь поводу. Но даже в таком составе мы представляли собой достаточно многочисленную группу, во всяком случае, важную и значительную: в какой бы момент мы ни вошли, нам никогда не удавалось пройти и половины расстояния, отделявшего нас от наших мест, чтобы вокруг все не начинали шептаться и оглядываться с любопытством.

Как я уже сказал, наши скамьи были рядом, одна за другой. Наша семья занимала места в первом ряду, а Финци-Контини — во втором. Поэтому при всем желании трудно было не замечать друг друга.

Меня лично разница в нашем положении привлекала настолько, насколько она отталкивала моего отца. Я всегда с напряженным вниманием ловил любой шепот, любой жест с задней скамьи. Я не мог ни минуты посидеть спокойно. Я болтал с Альберто, который хотя и был двумя годами старше меня, еще не «вошел в совершеннолетие», но, несмотря на это, зайдя в синагогу, сразу же заворачивался в огромный талит, белый с черными полосками, который принадлежал еще «дедушке Моисею». Профессор Эрманно, ласково глядя через толстые очки, жестом приглашал посмотреть гравюры на меди, которые иллюстрировали старинную Библию, специально извлеченную для меня из ящичка. Как зачарованный, с открытым ртом я слушал братьев синьоры Ольги, инженера-путейца и фтизиатра. Они разговаривали между собой на странной смеси венецианского диалекта и испанского языка (Ну что ты делаешь? Давай, Джулио, подымайся, постарайся постоять хоть минуту!), а потом вдруг замолкали, чтобы начать громко молиться по-еврейски вместе с раввином. В общем, по той или другой причине я все время оглядывался назад. Оба Финци-Контини и оба Геррера сидели в ряд на своей скамье, меня отделяло от них меньше метра, но, казалось, они были далеко-далеко, как будто их окружала стеклянная стена. Они совсем не были похожи друг на друга. Венецианские родственники, высокие, худые, лысые, с длинными лицами, оттененными бородами, одетые всегда в черное или в темно-синее, привыкли вкладывать в свою молитву искренность и фанатичный пыл, на которые зять и племянник не были способны (это было ясно с первого взгляда). Казалось, что братья Геррера принадлежат к какому-то другому миру, совершенно чуждому пуловерам и гольфам табачного цвета, которые носил Альберто, и английской шерсти и чуть желтоватому полотну костюмов профессора Эрманно, ученого и сельского джентльмена. И все же, несмотря на эту разницу, я чувствовал, что между ними царило полное согласие. Казалось, они говорили: «Что может быть общего у нас с этой толпой, рассеянной, перешептывающейся, такой итальянской, даже в храме, перед распахнутыми вратами Господа, продолжающей предаваться суетности жизни, делам, политике, спорту, наконец, но не думающей о душе и о Боге». Я был тогда мальчишкой лет одиннадцати-двенадцати. Неясное, но в общем-то верное чувство вызывало во мне столь же неясные, но не менее жгучие стыд и унижение от того, что меня приравнивали к толпе, к тем вульгарным людям, от которых нужно держаться подальше. А мой отец? Оказавшись перед стеклянной стеной, которой окружили себя Финци-Контини и Геррера, всегда вежливые, но отчужденные, практически не обращающие на него внимания, он вел себя совсем не так, как я. Вместо того чтобы пытаться сблизится с ними, он, дипломированный врач и свободный мыслитель, добровольно участвовавший в войне, член фашистской партии с 1919 года, спортсмен-любитель, в общем современный еврей, он постоянно старался подчеркнуть свое нетерпимое отношение к слишком ортодоксальной или преувеличенной демонстрации религиозности.

Когда вдоль скамей проходила радостная процессия с сефаримами (завернутые в богатые вышитые шелка, в серебряных косых коронах, со звенящими колокольчиками, свитки священной Торы казались какими-то дарами, призванными поддержать у народа доверие к угасающей монархии), инженер и доктор Геррера так далеко наклонялись со своей скамьи, что чуть не падали, стараясь поцеловать как можно больше краешков блестящего шелка. По сравнению с этой жадностью и истовостью, граничащими с неприличием, то, что профессор Эрманно с сыном, который подражал ему во всем, просто прикрывали глаза краем талита и шептали молитву, было просто ничто.

— Какая манерность, какое притворство! — скажет потом за столом мой отец с неприязнью. А потом непременно начнет в очередной раз обсуждать наследственную гордыню Финци-Контини, бессмысленную изоляцию, в которой они живут, и их подспудный, постоянный аристократический антисемитизм. Но в тот момент для того чтобы снять приступ раздражения, у него под рукой был только я.

А я, как всегда, обернулся, чтобы посмотреть, что там, на задней скамье.

— Сделай Божескую милость, сиди смирно! — шипел он сквозь зубы, в отчаянии глядя на меня с холерическим блеском в голубых глазах. — Даже в храме ты не можешь вести себя как следует. Смотри, твои брат моложе тебя на четыре года, а мог бы научить тебя пристойному поведениию!

Но я не слушал. Минуту спустя я снова поворачивался спиной к поющему псалом доктору Леви, позабыв обо всех запретах.

Если уж мой отец хотел завладеть мной — физически, понятно, только физически, — ему оставалось только ждать торжественного благословения, когда все дети собираются под талитами отцов, как под шатрами. И вот наконец сторож Карпанетти обходит с шестом зал и зажигает по очереди тридцать канделябров, серебряных и из позолоченной бронзы. Вся синагога ярко освещена. Вот наступает момент, которого ожидают с трепетом, когда голос доктора Леви, обычно такой бесцветный, приобретает пророческий тон, соответствующий наивысшему, заключительному моменту, благословению.

— Jeva reheh Adonai veishmere ha… — торжественно читал раввин, низко склонившись над тевой, покрыв талитом голову в высоком белом головном уборе.

— Ну, дети, — говорил тогда отец весело и решительно, прищелкивая пальцами. — Забирайтесь сюда!

Вообще-то и в этом случае можно было отвлечься. Папа клал крепкие руки спортсмена нам на затылки, и я ощущал тяжесть его руки. Талит дедушки Рафаэля, которым он пользовался, хотя и большой, как скатерть, был слишком старым и ветхим, чтобы полностью отгородить нас от окружающего мира. И действительно, сквозь прорехи, дыры, проделанные временем в тонком полотне, пахнувшем стариной и затхлостью, было совсем нетрудно, по крайней мере мне, наблюдать, как профессор Эрманно, возложив руки на детские головки — темную Альберто и светлую Миколь, сбежавшую со всех ног вниз, с женского балкона, произносит вслед за доктором Леви одно за другим слова благословения. Наш отец, положив руки нам на головы, молчал: он знал на иврите едва ли двадцать слов, необходимых в домашнем обиходе. Я старался представить себе его лицо, слегка недоуменное, глаза, со странным, одновременно сардоническим и робким выражением, рассматривающие скромную лепку на потолке или решетку балкона. Со своего места я смотрел снизу вверх с удивлением и завистью, всегда, как в первый раз, на тонкое, покрытое морщинами лицо профессора Эрманно, которое в этот момент преображалось, я видел, что глаза его за толстыми стеклами очков наполнялись слезами. Голос его был слабым, напевным и очень мелодичным, он говорил по-еврейски, часто удваивая согласные, произнося дзетту, эссе и акку скорее на тосканский манер, а не как принято в Ферраре. Казалось, что его произношение несло на себе двойной отпечаток — образования и образа жизни.

Я смотрел на него. А под своим «шатром» все время, что продолжалось благословение, Альберто и Миколь не переставали изучать меня. Они улыбались мне, подмигивали, приглашали принять участие в развлечении. Особенно Миколь.

V

И все же однажды, в июне 1929 года, в тот самый день, когда в вестибюле гимназии Гварини были вывешены результаты экзаменов за гимназический курс, кое-что произошло.

Мои оценки оставляли желать много лучшего, и я это знал.

Хотя учитель Мельдолези в открытую мне помогал, он даже добился, против всех правил, разрешения самому экзаменовать меня, несмотря на все это, в самый ответственный момент я оказался не на высоте всех тех семерок и восьмерок, которые украшали мой табель. Даже по гуманитарным предметам я мог бы ответить гораздо лучше. Когда меня спросили на экзамене по латыни о последовательности времен, я запутался в условном предложении третьего типа, то есть «нереальном». Так же запинаясь, я ответил и на экзамене по греческому отрывок из «Анабасиса». Да, конечно, я исправился потом, отвечая по итальянскому, истории и географии. На экзамене по итальянскому, например, я прекрасно ответил и об «Обрученных» и о «Воспоминаниях». Даже больше — я прочитал наизусть первые три октавы из «Неистового Роланда», не забыв ни единого слова. И Мельдолези тут же, одобряя меня, воскликнул: «Молодец!» — да так громко, что вызвал улыбки не только у членов комиссии, но и у меня самого. В общем, однако, повторяю, даже по гуманитарным предметам мои ответы не соответствовали моей репутации хорошего ученика.

Но самый большой провал ждал меня на математике.

С прошлого года, с четвертого класса гимназии, алгебра никак не хотела входить мне в голову. Да и с учительницей Фабиани я вел себя довольно подло. Я учил только тот минимум, который был необходим, чтобы вырвать шестерку, а зачастую не учил и его, рассчитывая на помощь, которую мне неизменно оказывал учитель Мельдолези при подведении общих итогов. Зачем нужна математика тому, кто, как я постоянно заявлял, в университет будет поступать на филологический факультет? Этот вопрос я задавал себе в то утро, когда проезжал на велосипеде по проспекту Джовекка, направляясь в Гварини. К сожалению, и на экзамене по алгебре, и на экзамене по геометрии я почти не открывал рта. Ну и что? Бедняжка Фабиани, которая последние два года ни разу не осмелилась поставить мне меньше шести, никогда бы этого не сделала на педсовете (я даже в мыслях избегал слов «провалиться на экзамене»: сама идея провала с последующими позорными и постыдными частными уроками, которые ожидали меня в Риччоне в течение всего лета, сама эта идея по отношению ко мне казалась совершенно абсурдной). Ведь я-то никогда не подвергался унизительной переэкзаменовке в октябре, наоборот, в первом, во втором и в третьем классе я в награду «за отличные успехи и примерное поведение» получал звание «Почетного часового у памятников павшим и у мемориальных парков». И вот я провалился, меня унизили до посредственности, смешали с толпой! А папа? Предположим, Фабиани оставила меня на октябрь (она преподавала математику и в лицее и поэтому имела полное право меня экзаменовать). Как же осмелюсь я через несколько часов после этого вернуться домой, сесть за стол напротив папы и приняться за еду? Может быть, он меня выпорет. И в конце концов это было бы лучше всего. Я предпочел бы любое наказание, только бы не видеть молчаливого упрека в его ужасных голубых глазах.

Я вошел в вестибюль Гварини. Группа ребят, среди которых я сразу заметил многих своих друзей, спокойно разглядывала лист с результатами экзаменов за курс средней школы. Я поставил велосипед у стены, рядом с входной дверью, и подошел, дрожа от ужаса. Казалось, никто не заметил моего прихода.

Я посмотрел на лист из-за стены спин, и взор мой помутился. Я посмотрел снова: красная пятерка, единственная красная цифра в длинном ряду черных, отпечаталась у меня в душе, как будто выжженная каленым железом.

— Ну что с тобой? — спросил Серджо Павани, легонько хлопнув меня по плечу. — Не станешь же ты разыгрывать трагедию из-за пятерки по математике. Посмотри на меня! — он усмехнулся. — Латынь и греческий!

— Брось, — добавил Отелло Форти, — у меня тоже одна переэкзаменовка: английский.

Я уставился на него, онемев. Мы были одноклассниками и сидели за одной партой с первого класса, с тех пор мы привыкли вместе делать уроки, один день у него, другой — у меня; мы оба всегда были убеждены в моем превосходстве. Года не проходило, чтобы меня не переводили в следующий класс в июне, а он, Отелло, должен был всегда пересдавать какой-нибудь предмет: то английский, то латынь, то итальянский, то математику.

И теперь вдруг меня сравнивали с каким-то Отелло Форти, да еще он сам сравнивал! Я совершенно неожиданно оказался на одном уровне с ним!

О том, что я делал и что думал в следующие четыре или пять часов, не стоит рассказывать подробно. Можно начать с того, какое впечатление произвела на меня встреча у входа в гимназию с учителем Мельдолези (он улыбался, без шляпы, с расстегнутым воротничком полосатой рубашки а ля Робеспьер, и поспешил объяснить мне, как будто в этом была какая-нибудь необходимость, что Фабиани «уперлась» и «ни за что не хотела еще раз закрыть глаза на мой ответ»), потом можно описать долгую, отчаянную, бесцельную поездку на велосипеде; я вскочил на него сразу после того как Мельдолези потрепал меня по щеке, стараясь утешить и приободрить. Но вообще-то достаточно сказать, что в два часа дня я все еще крутил педали, направляясь в сторону проспекта Эрколе I вдоль стены Ангелов. Домой я далее не позвонил. С залитым слезами лицом, сжимавшимся от жалости к самому себе сердцем, я ехал, не осознавая, где нахожусь, а в голове у меня мелькали неясные мысли о самоубийстве.

Я остановился под деревом: это было одно из старых деревьев, из тех лип, вязов, платанов, каштанов, которые через какую-нибудь дюжину лет, в холодную зиму Сталинградской битвы, будут превращены в дрова и сожжены в печках. В двадцать девятом они еще вздымали над городскими стенами свои роскошные кроны.

Вокруг ни души. Тропинка, по которой я ехал от Ворот Святого Иоанна, вела дальше, извиваясь между вековыми стволами к Воротам Святого Бенедикта и к вокзалу. Я растянулся ничком на траве рядом с велосипедом, уткнувшись пылающим лицом в сгиб руки. Теплый воздух обдувал распростертое тело, у меня было единственное желание лежать так, с закрытыми глазами. Убаюкивающий хор цикад нарушался только отдельными звуками: криком петухов с окрестных огородов, мягкими хлопками мокрого белья, которое полоскала какая-то прачка в зеленоватой воде канала Памфилио, и, наконец, совсем близко, в нескольких сантиметрах от моего уха щелкало, постепенно останавливаясь, заднее колесо моего велосипеда.

Сейчас, конечно, думал я, дома уже все узнали: наверное, от Отелло Форти. Интересно, сели они уже обедать? Даже если и обедают, то сначала попытались сделать вид, что ничего не случилось, но потом перестали есть, они просто не могли бы продолжать. Может быть, меня ищут. Может быть, они попросили того же Отелло, неразлучного со мной, доброго, верного друга, проехаться на велосипеде по городу, в Монтаньоне и вдоль стен. Поэтому не было бы ничего странного, если бы он вдруг появился передо мной с подобающей случаю печалью на лице, но в глубине души более чем довольный, потому что у него только одна переэкзаменовка: по английскому. Хотя нет: может быть, снедаемые тревогой, мои родители не ограничились только помощью Отелло, а подняли на ноги полицию. Туда, в Кастелло, наверное, пошел отец, чтобы лично поговорить с инспектором. Я его ясно видел: он запинался, казался усталым, страшно постаревшим, превратившимся в собственную тень. Он плакал. Ну, если бы двумя часами раньше в Понтелагоскуро он видел, как я пристально смотрел на воду По с высокого металлического моста (я там долго стоял и смотрел вниз. Сколько? Минут двадцать, не меньше…), вот тогда бы он точно испугался… вот тогда бы он понял… вот тогда бы…

— Эй!

Я очнулся, но не сразу открыл глаза.

— Эй! — снова услышал я.

Я медленно поднял голову, посмотрел налево, против солнца. Кто меня звал? Отелло? Не может быть! А кто тогда?

Я был примерно на середине того трехкилометрового участка стен, который начинается в том месте, где проспект Эрколе I поворачивает к Воротам Святого Венедикта, к вокзалу. Место это всегда было особенно уединенным. Оно было таким тридцать лет назад, оно такое и сейчас, несмотря на то, что справа, то есть со стороны промышленной зоны, за последние годы выросли десятки разноцветных домиков для рабочих. По сравнению с ними, с трубами и заводскими корпусами, па фоне которых они расположились, полуразрушенный бастион шестнадцатого века выглядит с каждым днем все более нелепым.

Я смотрел, искал глазами, прищурившись от бившего в глаза света. У моих ног (я только сейчас это заметил) раскинул роскошные кроны благородных деревьев парк «Лодочки герцога», огромный, действительно бесконечный, в центре которого полускрытые зеленью возвышались башенки и шпили magna domus. По периметру парк был обнесен стеной, которая прерывалась только в четырех километрах отсюда, в том месте, где проходил канал Памфилио.

— Эй! Ты что, совсем ослеп? — спросил веселый девичий голос.

По светлым, особенным «северным» волосам, как у «Девушки с волосами цвета льна», я сразу узнал Миколь Финци-Контини. Она смотрела со стены, как с подоконника, опершись о нее сложенными руками. До нее было метров двадцать пять. Она смотрела на меня снизу вверх. Она была так близко, что я смог рассмотреть ее глаза: светлые, большие (может быть, в те времена слишком большие для ее худенького детского личика).

— Что ты там делаешь? Я уже десять минут на тебя смотрю. Если ты спал, а я тебя разбудила, извини. И…. мои соболезнования!

— Соболезнования? Но почему? — пробормотал я, чувствуя, что лицо мое заливается краской.

Я встал.

— Который час? — спросил я погромче.

Она быстро взглянула на наручные часики.

— На моих три, — сказала она с милой гримаской. И добавила:

— Ты, наверное, хочешь есть.

Я был сбит с толку. Значит, и они уже знают! Мне пришло в голову, что они узнали о моем провале от отца или от мамы, конечно, они им позвонили, и многим другим тоже. Но Миколь сама вернула мои мысли в разумное русло.

— Я была сегодня в Гварини с Альберто, хотела посмотреть результаты. Тебе не повезло, верно?

— А ты сдала экзамены?

— Еще неизвестно. Может быть, ждут, когда закончат все экстерны, а потом вывесят отметки. Ну иди же сюда! Подойди поближе, тогда мне не нужно будет кричать.

Это в первый раз она со мной говорила. Больше того, я раньше и не слышал, как она говорит. С того самого дня я заметил, как ее манера разговора похожа на манеру Альберто. Они оба говорили одинаково: обычно медленно, выделяя некоторые ничего не значащие слова, настоящий смысл которых, казалось, был понятен только им, а другие, гораздо более значимые, они проглатывали самым непонятным образом. Они считали, что это их настоящий язык, их собственный, неподражаемый вариант итальянского. Они и название ему придумали: финци-континийский.

Скользнув по поросшему травой склону, я подошел к основанию ограды парка. Хотя там и была тень — тень, пропитанная запахом крапивы и папоротника, — там было гораздо жарче. Теперь она смотрела на меня сверху вниз, ее светлая головка была освещена солнцем, она разговаривала спокойно и уверенно, как если бы наша встреча не была чисто случайной, как если бы мы с раннего детства все время встречались здесь, на атом месте.

— Ну, ты преувеличиваешь, сказала она. — Подумаешь, одна переэкзаменовка!

Конечно, она надо мной смеялась, наверное, даже презирала. Видимо, совершенно нормально, что это случилось со мной, сыном таких заурядных людей, полностью уподобившихся другим, в общем почти гоям… Какое право я имел устраивать такие трагедии?

— Я думаю, ты сама преувеличиваешь, — ответил я.

— Да? — хмыкнула она. — Ну тогда расскажи мне, пожалуйста, почему ты не пошел домой обедать?

— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня

— Знаю, знаю. У меня свои источники.

Наверное, Мельдолези, подумал я, это мог быть только он. (И действительно, я не ошибался.) Но какое это имело значение! Я вдруг понял, что весь этот провал на экзаменах отошел на задний план, стал какой-то детской проблемой, которая уладится сама собой.

— Как это ты там стоишь? — спросил я. — Кажется, что ты в окне.

— У меня под ногами замечательная лестница-стремянка, — ответила она, четко выговаривая почти по слогам «замечательная» в своей обычной гордой манере.

С той стороны стены вдруг раздался громкий лай. Миколь повернулась, посмотрела через плечо со скукой и любовью одновременно. Скорчила рожу собаке, а потом снова повернулась ко мне.

— Фу! — фыркнула она. — Это Джор.

— Какой он породы?

Датский дог. Ему только год, а весит он целый центнер. Он вечно за мной ходит. Я часто пытаюсь запутать следы, но он уж обязательно найдет, будьте уверены. Ужасная собака.

А потом сразу продолжила:

— Хочешь войти? Если хочешь, я тебе покажу, как это сделать.

VI

Сколько лет прошло с того далекого июньского дня? Более тридцати. И все же я закрываю глаза, и Миколь Финци-Контини — вот она, передо мной, смотрит на меня, разговаривает со мной, свесившись со стены своего сада. Она еще была ребенком в том 1929 году, тринадцатилетняя девочка, худая и светловолосая, с огромными светлыми магнетическими глазами. А я был тогда мальчишкой в коротких штанишках, очень тщеславным, очень домашним, малейшей школьной неприятности достаточно было, чтобы повергнуть меня в отчаяние. Мы смотрели друг на друга. Небо над ней казалось особенно голубым и каким-то плотным. Жаркое летнее небо, абсолютно безоблачное. И ничто не могло изменить его. Оно так и осталось неизменным, по крайней мере в памяти.

— Так ты хочешь или нет?

— Ну… не знаю… — начал было я, поглядывая на стену. — Мне кажется, что тут слишком высоко.

— Это ты плохо посмотрел, — ответила она нетерпеливо. — Смотри, тут… и тут… и там, — она показала пальцем, чтобы я смог разглядеть, — здесь везде зарубки, а наверху гвоздь. Я сама его вбила.

— Да, опоры есть, — сказал я неуверенно, — но…

— Опоры? — она со смехом перебила меня. — Я их называю зарубки.

— Ну и неправильно. Они называются опоры, — сказал я твердо и упрямо. Сразу видно, что ты никогда не была в горах.

Я с детства страдал от головокружений, поэтому даже простой подъем меня смущал. Когда я был маленьким, мама с Эрнесто на руках (Фанни тогда еще не родилась) водила меня на Монтаньоне. Она сидела в траве на площадке, где заканчивалась улица Скандьяна. Оттуда можно было разглядеть крышу нашего дома в море других крыш, рядом с громадой церкви Святой Марии в Вадо. Не без страха, помнится, только потому что мама была рядом, я свешивался с парапета, отделявшего площадку от полей, и смотрел вниз, в овраг глубиной метров в тридцать. Почти всегда вдоль отвесной стены кто-нибудь поднимался или спускался: молодые каменщики, крестьяне, грузчики, все с велосипедами на плечах, и старые усатые рыбаки, ловившие лягушек и амиуров, с удочками и корзинками, — все они жили в Куакио, Понте делла Граделла, Коккомаро, Коккомарино, Фокоморто, все они торопились и поэтому вместо того чтобы идти через Ворота Святого Георгия или Святого Иоанна (потому что в те времена городские укрепления еще были целы, в стенах не было дыр и проломов, и в этой части стена тянулась на добрых пять километров), шли по дороге вдоль стены. Некоторые выходили из города: в этом случае они, пересекая площадку, проходили мимо, не замечая меня, перелезали через парапет, сползая по нему, пока носок ноги не доставал землю или выбоину в старой стене, и в минуту оказывались на лугу под стеной. Другие шли из деревни: тогда они появлялись наверху с немного застывшим взглядом. Мне всегда казалось, что они смотрят прямо на меня, но я ошибался, конечно, они просто сосредоточенно выбирали опору получше. Каждый раз, когда они повисали так на стене, обычно вдвоем, один впереди, другой сзади, я слышал их неторопливый разговор — они говорили на диалекте, как если бы просто шли по сельской дороге среди полей. Какие они спокойные, сильные, смелые! — думал я. Вот они подтягиваются в нескольких сантиметрах от моего лица, гак что я вижу свое отражение в их глазах и ощущаю исходящий от них запах вина; вот ухватываются покрепче толстыми мозолистыми пальцами за внутренний край парапета; вот из пустоты возникает все их тело — и оп-ля! Они уже здесь. Я бы никогда не смог так, повторял я себе всякий раз, глядя, как они удаляются. Я испытывал восхищение, но одновременно и какой-то ужас.

Вот и теперь я чувствовал что-то похожее перед стеной, с которой Миколь Финци-Контини приглашала меня подняться. Конечно, стена не была такая высокая, как бастионы Монтаньоне. Но зато более гладкая, меньше разрушенная временем и непогодой. Зарубки, на которые показывала Миколь, были едва видны. А вдруг, когда я залезу наверх, у меня закружится голова и я упаду? Я могу разбиться насмерть.

И все же я колебался не столько из-за этого. Меня удерживал другой страх, отличный от страха перед головокружением: похожий на него, но гораздо сильнее. На минуту я даже пожалел о своем отчаянии, о глупом, детском отчаянии мальчика, провалившегося на экзаменах.

— И вообще я не понимаю, — продолжал я, — почему я должен заниматься альпинизмом прямо здесь. Если ты приглашаешь меня в ваш дом, большое спасибо, я с удовольствием войду: однако, откровенно говоря, мне кажется, гораздо удобнее пойти с тон стороны, — говоря это, я показал рукой на проспект Эрколе I, — через входную дверь. Я мигом. Сяду на велосипед и за минуту доеду.

Я сразу понял, что предложение ей не понравилось.

— Ну уж нет, — сказала она, поморщившись от досады, — если ты войдешь оттуда, тебя обязательно увидит Перотти, и тогда прощай всякое удовольствие.

— Перотти? А кто это?

— Привратник. Да ты его уже видел, он у нас и кучер, и шофер. Если он тебя увидит, а он увидит обязательно, потому что если он не выезжает в карете или на машине, он всегда там, как на посту, противный… и тогда будет совершенно необходимо пригласить тебя в дом… Ну сам подумай… Как тебе кажется?

Она смотрела мне прямо в глаза, очень серьезная и спокойная.

— Ладно, — ответил я, отвернувшись и кивнув в сторону, — а велосипед куда я дену? Я же не могу его просто бросить тут! Он совсем новый, это Вольсит с электрическим фонариком, сумкой для запасных спиц, насосом, понимаешь… Если у меня еще и велосипед украдут…

Я запнулся, снова вспомнив с прежней тоской о неотвратимой встрече с отцом. Вечером, раньше или позже, мне придется вернуться домой. У меня нет другого выхода.

Я снова посмотрел на Миколь. Пока я говорил, она молча вскарабкалась на стену и теперь сидела на ней, спиной ко мне, как раз в тот момент она перекинула ногу и решительно двинулась вниз.

— Что ты задумала? — спросил я удивленно.

У меня появилась мысль, куда деть велосипед. А потом я покажу тебе, куда ставить ноги. Смотри внимательно, что я делаю.

Миколь очень легко соскользнула вниз, придерживаясь правой рукой за большой ржавый гвоздь, который показывала мне раньше. Она спускалась не торопясь, но уверенно, нащупывая опоры носком теннисной туфли, и находила их без труда. Она замечательно спускалась. Но над самой землей оступилась и соскользнула. К счастью, Миколь удержалась на ногах, но поранила пальцы, и ее матроска из розового полотна слегка порвалась под мышкой.

— Ну и глупо, — проворчала она, поднося руку ко рту и легонько дуя на нее. — Со мной это случилось в первый раз.

Она еще ободрала колено. Загнув подол платья и обнажив необыкновенно белое и сильное бедро, уже как у взрослой женщины, она нагнулась, чтобы посмотреть на царапины. Две длинные светлые пряди упали, выбившись из-под обруча, который придерживал волосы, и скрыли лоб и глаза.

— Ужасно глупо, — повторила она.

— Нужно протереть спиртом, — сказал я машинально, не приближаясь, немного жалобным голосом, которым в нашей семье всегда говорили в подобных случаях.

— Каким еще спиртом!

Она быстро лизнула рану, как будто нежно ее поцеловала, и сразу же выпрямилась.

— Иди сюда, — она раскраснелась, волосы у нее растрепались.

Миколь повернулась и стала карабкаться по залитому солнцем краю спуска, помогая себе, хватаясь правой рукой за траву, а левой, поднятой над головой, поправляя обруч на волосах. Она несколько раз сняла и надела его, будто причесываясь.

— Видишь вон ту дыру? спросила она, когда мы поднялись наверх. — Велосипед ты можешь прекраснейшим образом спрятать там.

Она указывала на одну из поросших травой пещерок, не больше двух метров высотой, почти всегда полузасыпанных землей, на которые так легко наткнуться, гуляя вдоль стен Феррары. Пещерка была метрах в пятидесяти. На первый взгляд, они немного похожи на этрусские гробницы в окрестностях Рима, но, конечно, гораздо меньше по размеру. Во всяком случае, подземные помещения, зачастую достаточно просторные, никогда не служили местом упокоения. В старину защитники стен складывали там оружие: пушки, аркебузы, порох и всякое другое. Может быть, даже те странные ядра из драгоценного мрамора, из-за которых в пятнадцатом и шестнадцатом веках феррарской артиллерии так боялись и которые можно еще увидеть в замке, где они украшают центральный двор и террасы.

— Кому придет в голову, что тут может быть спрятан новый Вольсит? Только если кто-то знает наверняка. А ты там был?

Я покачал головой.

— Нет? А я была, сто раз. Это замечательно.

Она решительно двинулась вперед, и я, подняв Вольсит с земли, молча пошел за ней.

Я догнал ее у входа в пещеру. Это было что-то вроде вертикальной трещины, как будто прорезанной в траве, покрывавшей плотным слоем весь склон. Вход был такой узкий, что в него мог пройти только один человек. Сразу за входом начинался спуск. Видно было метров на восемь-десять вперед, не больше. Там не темнело постепенно, а казалось, что проход упирается и черную палатку.

Она посмотрела внутрь, потом вдруг повернулась.

— Иди вниз сам, — прошептала она. — Я, пожалуй, подожду тебя здесь, наверху.

Она отошла, сцепила руки за спиной и прислонилась к заросшей травой стене рядом с входом.

— Ты не боишься? — спросила она вполголоса.

— Нет, нет, — солгал я и наклонился, чтобы поднять велосипед на плечо.

Ни слова больше не говоря, я прошел мимо нее и вошел в пещерку.

Я вынужден был идти медленно из-за велосипеда, потому что его правая педаль все время ударялась о стену. Сначала, первые три-четыре метра, я брел как слепой, абсолютно ничего не видя. Метрах в десяти от входа («Повнимательнее там, — крикнула Миколь издалека, сзади. — Смотри, там ступеньки!») я начал кое-что различать. Проход кончался немного впереди: мне оставалось всего несколько метров спуска, не больше. И именно там, у небольшой площадки, как я догадался раньше, чем дошел туда, начинались ступеньки, о которых меня предупреждала Миколь.

Дойдя до площадки, я на минуту остановился.

Вместо детского страха темноты и неизвестности, который я испытывал с того момента, как расстался с Миколь, меня охватывало постепенно, по мере того как я продвигался по подземелью, не менее детское чувство облегчения: как если бы я, оказавшись на время в компании Миколь, избежал самой большой опасности, которой может подвергнуться мальчик моего возраста («мальчик твоего возраста» — это было одно из самых любимых выражений моего отца). Ну да, — думал я теперь, — когда я вернусь домой сегодня вечером, папа меня, наверное, побьет. Но я вынесу его наказание спокойно. Одна переэкзаменовка. Миколь права, что смеется. Что значит одна переэкзаменовка по сравнению с тем, что здесь, в темноте, могло между нами произойти? Может быть, я бы осмелился поцеловать ее, Миколь, поцеловать в губы. А потом? Что бы случилось потом? В фильмах, которые я смотрел, в романах поцелуи были такими долгими и страстными! А в действительности по сравнению со всем остальным они были только моментом, мгновением, которым можно пренебречь, если после того как губы сомкнутся, рты сольются в поцелуе, нить повествования прерывается и может возобновиться чаще всего только на следующее утро, а то и через несколько дней. Вот если я и Миколь поцеловались бы так — а темнота, конечно, благоприятствовала бы этому, после поцелуя время продолжало все бы течь — и никакое вмешательство извне не помогло бы нам вдруг оказаться в следующем дне. Что бы я должен был тогда делать, чтобы заполнить эти минуты и часы? Ох, к счастью, этого не случилось. Как хорошо, что я этого избежал!

Я начал спускаться по ступенькам. По проходу вниз проникал луч света: теперь я это видел. Немного благодаря тому, что я видел, немного благодаря тому, что слышал (а достаточно было самой малости: чтобы я задел велосипедом за стену или чтобы пятка у меня соскользнула со ступеньки, как тотчас эхо увеличивало и умножало звук, замеряя пространство и расстояние), вскоре мне стало ясно, что пещера довольно большая. Я рассчитал, что это скорее всего круглый зал, диаметром метров сорок с куполообразным сводом по крайней мере такой же высоты. Что-то вроде перевернутой воронки. И, кто знает, может быть, системой тайных ходов она соединяется с другими такими же подземными залами, которые, конечно, десятками таятся под бастионами. Очень даже возможно.

Земляной пол был хорошо утрамбованный, гладкий, плотный, влажный. Я наткнулся на кирпич, а потом на ощупь пробираясь вдоль изгиба стены, прошел по соломе. Прислонив велосипед к стене, я сел, продолжая держаться рукой за колесо Вольсита и обхватив другой рукой колени. Тишину нарушали только какое-то шуршание и попискивание: должно быть, полевки или летучие мыши.

«А если бы это все же случилось? — думал я. — Это было бы так ужасно. Я бы наверняка не вернулся домой, и мои родители, и Отелло Форти, и Серджо Павани, и все остальные, включая полицию, долго бы меня искали! В первые дни они бы с ног сбились, обыскивая все вокруг. Об этом писали бы газеты, обсуждая все возможные гипотезы: похищение, несчастье, самоубийство, тайный побег. Мало-помалу все бы успокоилось. Родители бы утешились (у них ведь в конце концов оставались Эрнесто и Фанни), поиски бы прекратились. Виноватой во всем оказалась бы в конечном счете она, несчастная ханжа Фабиани, которую в наказание перевели бы в другое место, как говорил учитель Мельдолези. Куда? Конечно, куда-нибудь на Сицилию или на Сардинию. Так ей и надо! Она на собственном опыте поняла бы, как отвратительно быть такой коварной и мерзкой.

Ну а я, когда другие успокоятся, мог бы тоже зажить тихо. Я бы мог встречаться с Миколь, она бы приносила мне еду и все остальное. Она бы приходила ко мне каждый день, перелезая через стену своего сада, и летом, и зимой. И мы бы каждый день целовались в темноте, потому что я был бы ее мужчиной, а она моей женщиной.

Ну а потом, нигде ведь не сказано, что я никогда не смог бы выйти наверх! Днем я бы, конечно, спал и просыпался бы только тогда, когда бы чувствовал, что губы Миколь касаются моих губ, а потом бы снова засыпал, сжимая ее в объятиях. А ночью, ночью я прекраснейшим образом мог бы совершать долгие вылазки, особенно если бы я выходил между часом и двумя, когда все спят и на улицах города не остается практически никого.

Было бы странно и интересно пройти по улице Скандьяна, увидеть наш дом, окно моей комнаты, переделанной в гостиную, спрятавшись в тени, издалека следить за отцом, который как раз в этот час возвращается из Коммерческого клуба, даже не представляя, что я жив и слежу за ним. Вот он достает ключ, открывает дверь, входит, а потом спокойно, как если бы я, его старший сын, и не существовал вовсе, со стуком закрывает входную дверь.

А мама? Разве я не мог бы попытаться однажды дать знать хотя бы ей через Миколь, что я не умер? И повидаться с ней, когда, устав от своей подземной жизни, я бы решил уехать навсегда из Феррары? Почему бы и нет? Я наверняка бы смог!»

Не знаю, сколько я там просидел. Минут десять, а может, и меньше. Я точно помню во всяком случае, что, когда поднимался по ступенькам, снова шел по проходу (избавившись от велосипеда, я шел теперь быстро), я все еще продолжал выдумывать и фантазировать. «А мама? — спрашивал я себя. — Она бы тоже забыла обо мне, как все?»

Наконец я выбрался наружу. Миколь не было, она не ждала меня на том месте, где я ее оставил, но я почти сразу увидел ее, заслонив глаза от солнца. Она снова сидела верхом на стене сада «Лодочки герцога».

Она разговаривала с кем-то, стоящим у подножия лестницы, по ту сторону стены: с кучером Перотти, может быть, или даже с самим профессором Эрманно. Понятно: они увидели лестницу у стены и сразу догадались о ее вылазке. Теперь ей велели спуститься вниз. А она не хотела.

Наконец она обернулась, увидела меня на краю спуска. Тогда она надула щеки, как будто говоря:

— Уф, наконец-то!

И ее последний взгляд, прежде чем она исчезла по ту сторону стены (лукавый, смеющийся взгляд, совсем как тот, который она бросала на меня из-под талита в синагоге), был обращен ко мне.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Попасть за стену сада «Лодочки герцога», пройти под деревьями, выйти на поляны огромного частного леса, подойти к magna domus и теннисному корту мне удалось только гораздо позднее, почти через десять лет.

Это было в 1938 году, примерно через два месяца после того как были приняты расовые законы. Я прекрасно помню: однажды в конце октября, когда мы только что поднялись от обеденного стола, мне позвонил Альберто Финци-Контини. Он сразу же, пренебрегая обычными вежливыми фразами (нужно заметить, что мы уже лет пять не перебрасывались даже парой слов), спросил меня, правда ли, что меня и всех остальных официальными письмами, подписанными вице-президентом и секретарем теннисного клуба «Элеонора д'Эсте», уведомили о прекращении нашего членства в клубе, в общем выгнали.

Я решительно все опроверг: нет, это неправда, не было никакого такого письма, по крайней мере я не получал.

Но он сразу же, как будто не придавая моему ответу никакого значения или даже не слушая его вовсе, предложил мне приходить играть к ним. Если я могу удовольствоваться земляным кортом, сказал он, с коротким аутом, если (поскольку я, конечно, играю гораздо лучше) я снизойду до игры с ним и с Миколь, то они оба будут рады и почтут за честь. Можно прийти в любой день, если меня это интересует, добавил он. Сегодня, завтра, послезавтра. Я могу прийти, когда захочу, привести с собой кого угодно, конечно, и даже в субботу. Принимая во внимание то, что он пробудет в Ферраре еще месяц, потому что занятия в Политехническом институте начнутся не раньше 20 ноября (Миколь отнеслась ко всему гораздо спокойнее, чем он, она училась экстерном и в тот год не должна была «выпрашивать оценки» в университете, она даже не была уверена, что вообще когда-нибудь вернется в Ка Фоскари), мы прекрасно проведем время. Пока стоит хорошая погода, грешно ею не пользоваться.

Он произнес эти последние слова с меньшей уверенностью: казалось, он вдруг вспомнил о чем-то малоприятном или, может быть, пожалел, что какая-то беспричинная скука заставила его страстно пожелать, чтобы я не приходил, и не придавал большого значения его приглашению.

Я поблагодарил, не пообещав ничего определенного.

— Почему он позвонил? — спрашивал я себя снова и снова.

Ведь с тех пор как родители отправили его и Миколь учиться в другие города (Альберто в 1933, а Миколь в 1934; примерно в это же время профессор Эрманно получил от Общины разрешение восстановить для семейного пользования бывшую испанскую синагогу, размещавшуюся в храме на улице Мадзини, и с тех пор их скамья в итальянской синагоге оставалась пустой), мы виделись очень редко, всегда мельком и издалека. Мы стали такими чужими друг другу, что, когда однажды утром в тридцать пятом году на вокзале в Болонье (я учился уже на втором курсе филологического факультета и каждое утро ездил в университет на поезде) на первой платформе меня вдруг резко оттолкнул высокий темноволосый, бледный молодой человек с пледом под мышкой, следом за которым шел носильщик с горой чемоданов, торопливо направлявшийся к скорому поезду на Милан, который вот-вот должен был отправиться, я не сразу узнал в нем Альберто Финци-Контини. Дойдя до конца поезда, он резко повернулся, чтобы позвать носильщика, задел меня, а когда я попытался возмутиться, скользнул по мне рассеянным взглядом и исчез в вагоне. «В тот раз, — продолжал я думать, — он не счел даже нужным со мной поздороваться. А теперь с чего бы такая любезность?»

— Кто это был? — спросил отец, как только я вернулся в столовую.

В комнате никого больше не было. Он сидел в кресле возле тумбочки с радиоприемником, как всегда, с нетерпением ожидая выпуска новостей.

— Альберто Финци-Контини.

— Кто? Мальчик? Какая честь! А что ему нужно?

Он пристально смотрел на меня голубыми, немного растерянными глазами, уже давно потеряв всякую надежду подчинить меня себе, узнать, что творится у меня в голове. Он прекрасно знал, это говорил его взгляд, что его вопросы меня раздражают, что его постоянное стремление вмешаться в мою жизнь я нахожу бестактным, неоправданным. Но, Боже мой, разве он не мой отец? Разве я не вижу, как он постарел за этот последний год? С мамой и с Фанни он не может говорить откровенно: они женщины. С Эрнесто тоже: он слишком маленький. А с кем же ему тогда разговаривать? Я ведь не могу не понимать, что ему нужен именно я.

И, набравшись терпения, я объяснил ему, о чем идет речь.

— Ну а ты? Пойдешь?

Он не дал мне времени ответить. Сразу же с пылом, который охватывал его всякий раз, когда ему удавалось втянуть меня в какой-нибудь спор, особенно о политике, он с головой ушел в «разъяснение ситуации».

— К сожалению, это правда, — начал он свои вечные подробные объяснения, — 22 сентября, после первого официального заявления от 9 сентября, все газеты опубликовали циркуляр Секретариата партии о «некоторых практических мерах», которые местные организации должны были принять по отношению к нам. В дальнейшем сохранялся запрет на смешанные браки, на обучение молодых людей, признанных принадлежащими к еврейской нации, во всех государственных учебных заведениях, на прохождение ими военной службы — почетного долга граждан. Мы, иудеи, не сможем публиковать некрологи в газетах, наши имена не могут фигурировать в телефонных книгах, мы не имеем права нанимать прислугу арийской расы, посещать какие бы то ни было клубы. И все же несмотря на все это…

— Я надеюсь, ты не станешь снова излагать мне эту свою идею, — прервал я его в этот момент, покачав головой.

— Какую идею?

— Что Муссолини лучше Гитлера.

— Нет, нет, — заторопился он. — Однако ты должен с этим согласиться. Гитлер — это сумасшедший, жаждущий крови, а Муссолини — это Муссолини, может быть, макиавеллист и приспособленец, если хочешь, но…

Я снова перебил его, не сдержав жеста нетерпения. Согласен он или не согласен, с просил я его довольно резко, с тезисом статьи Льва Троцкого, которую я дал ему почитать несколько дней назад?

Я имел в виду статью, опубликованную в старом номере «Nouvelle Revue Franciase», журнале, подшивку которого за несколько лет я бережно хранил в своей комнате. Случилось это так: не помню, почему, но я был очень невежлив с отцом. Он обиделся, стал ворчать, а я, чтобы как можно быстрее восстановить с ним нормальные отношения, не нашел ничего лучше, как познакомить его с моими новыми увлечениями. Польщенный этим проявлением уважения, отец не заставил себя долго просить. Он сразу прочитал, скорее проглотил статью, подчеркнув карандашом множество строк и усеяв поля многочисленными замечаниями.

— В сущности, — заявил он мне определенно, — статья этого негодяя, друга Ленина, явилась для меня откровением.

— Конечно, я согласен! — воскликнул он, довольный, что я расположен поспорить, и вместе с тем обескураженный. — Несомненно, Троцкий — великий полемист. Какая живость! Какой язык! И он смог написать статью по-французски! Вообще, — гордо улыбнулся он, — может быть, русские и польские евреи и неприятны, но у них выдающиеся способности к языкам. Это у них в крови.

— Давай не будем о языке, поговорим о сути, — остановил я его с учительской ноткой в голосе, о которой тут же пожалел. — В статье ясно сказано, — продолжал я уже спокойнее, — капитализм в стадии империалистической экспансии не может быть терпимым к национальным меньшинствам, особенно к евреям, которые являются меньшинством по преимуществу. Теперь, в свете этой общей теории (статья Троцкого была тридцать первого года, не нужно об этом забывать, года, когда началось настоящее движение Гитлера к власти), какое значение имеет то, что Муссолини лучше Гитлера? Да и действительно ли Муссолини как человек лучше?

— Я понял, я понял, — все время повторял вполголоса отец, пока я говорил.

Он сидел, полузакрыв глаза, с лицом, искаженным гримасой болезненного нетерпения. Наконец, совершенно уверившись, что мне больше нечего добавить, он положил мне руку на колено.

Он все понял, повторил он еще раз, открывая глаза. И все же я должен его выслушать, по его мнению, я вижу все в слишком черном свете, мне везде мерещатся катастрофы.

Почему я не хочу признать, что после сообщения от 9 сентября, да и потом, после циркулярного письма от 22, в Ферраре все продолжает идти, как прежде?

— Конечно, — сказал он, грустно улыбаясь, — за этот месяц среди семисот пятидесяти членов нашей общины не умер никто, заслуживающий упоминания в «Коррьере феррарезе» (умерли только две старушки в приюте на улице Витториа, если я не ошибаюсь, Саральво и Риетти; последняя даже не из Феррары, а из маленького городка в окрестностях Мантуи: Саббионетта, Виадана, Помпонеско или что-то в этом роде). Но будем же справедливы: телефонную книгу не заменили на новую, в некоторых наших семьях еще остаются христианки: горничная, няня или старушка-гувернантка, которые должны были бы, охваченные расовыми предрассудками, немедленно уволиться. Коммерческий клуб, где более десяти лет пост вице-председателя занимает адвокат Латтес и куда он сам, как я, должно быть, знаю, продолжает беспрепятственно ходить почти каждый день, не выдвинул никаких требований об исключении. А Бруно Латтеса, сына Леоне Латтеса, разве исключили из теннисного клуба? Совсем не думая о брате Эрнесто, который, глупыш, смотрит на меня всегда с открытым ртом, как будто я какой-нибудь пророк, я перестал ходить в клуб; и очень плохо, должен он сказать, я поступил очень плохо, пытаясь отстраниться, отделиться, не встречаться ни с кем под предлогом занятий в университете и необходимости ездить в Болонью три или четыре раза в неделю. (Даже с Нино Боттекьяри, Серджо Павани и Отелло Форти, которые еще год назад были моими неразлучными друзьями, даже с ними я не хочу встречаться здесь, в Ферраре, а они, месяца не проходит, чтобы не звонили мне все по очереди, бедные ребята!) Посмотри лучше на молодого Латтеса! Судя по спортивным обзорам в «Коррьере феррарезе», он не только смог участвовать в турнире закрытия сезона, который проходит как раз сейчас, но даже играет в смешанной паре с этой красоткой Адрианой Трентини, дочерью главного инженера области, и прекрасно играет: они легко прошли три тура и теперь готовятся участвовать в полуфинале. Ну уж нет, о милом добром Барбичинти все можно сказать: что он придает слишком большое значение трем четвертям благородной крови в своих жилах, например, и слишком маленькое — грамматике в тех статьях по пропаганде тенниса, которые секретарь местного отделения фашистской партии заставляет его публиковать время от времени в «Коррьере феррарезе». Но в том, что он благородный человек, абсолютно не враждебный к евреям, хотя и немного фашист (когда отец произнес это слово «фашист», голос его чуть-чуть дрогнул), в этом нет ни малейшего сомнения, тут и спорить нечего.

Что же касается приглашения Альберто и вообще поведения Финци-Контини, откуда взялось все это их теперешнее беспокойство, все это их желание встречаться?

Очень любопытная вещь произошла в храме на прошлой неделе, когда отмечали Рош-га-Шана (я не захотел пойти, как всегда, и в очередной раз поступил плохо). Да, действительно произошла любопытная вещь, именно в тот момент, когда служба достигла кульминации, скамьи были заполнены молящимися, Эрманно Финци-Контини с женой и тещей в сопровождении детей и неизменных братьев Геррера из Венеции — в общем, весь клан: и мужчины, и женщины — торжественно вошел в итальянскую синагогу после добрых пяти лет позорного уединения в испанском храме, и с такими лицами, удовлетворенными и просветленными, как будто они не больше не меньше как вознаградили и почтили своим присутствием не только молящихся в синагоге, но и всю общину. Это, понятно, еще не все. Теперь они снизошли до того, что приглашают к себе домой, в «Лодочку герцога», подумайте только, куда во времена Жозетт Артом без крайней необходимости не ступала нога ни одного жителя Феррары и ни одного иностранца. А знаете, почему? Потому что они, это совершенно очевидно, рады тому, что происходит! Потому что им, благородным (противникам фашизма, да, но прежде всего благородным), расовые законы в конце концов доставляют удовольствие! И пусть бы они были хотя бы правоверными сионистами! Уж если здесь, в Италии, в Ферраре им всегда было так плохо, если здесь их так притесняли, то они могли бы но крайней мере вернуться на историческую родину. Так нет же! Они только раскошеливались время от времени на небольшие суммы для тех, кто возвращался. В этом как раз нет ничего особенного. Но больше они никогда ничего не делали. Они предпочитали тратить большие деньги на всякие аристократические излишества: в тридцать третьем году, например, в поисках ковчега и пюпитра, достойных их личной синагоги (это должны были быть подлинные сефардские предметы, ни в коем случае не португальские, не каталанские, не провансальские, даже не испанские, и они должны были подходить по размеру!), они на машине отправились ни дальше ни ближе как в Кераско, провинции Кунео, в местечко, где году эдак в девятьсот десятом или около того была маленькая община, уже вымершая, и где только и осталось что кладбище, и то потому, что несколько семей из Турина, происходивших из этого местечка, продолжали хоронить там своих усопших. Да что и говорить! Даже бабушка Альберто и Миколь, Жозетт Артом, в свое время заказывала в Риме, в Ботаническом саду, в том самом, что находится у подножия Яникульского холма, пальмы и эвкалипты, а чтобы повозки свободно проезжали, а может быть, и из соображений престижа, она заставила мужа, этого бедолагу Менотти, расширить ворота в стене «Лодочки герцога» так, что они были по крайней мере вдвое больше любых других на проспекте Эрколе I д'Эсте. Вообще страсть к коллекционированию вещей, растений, всего, чего угодно, приводит к страсти коллекционировать людей. Ну и если они, Финци-Контини, скучали по гетто (очевидно, они хотели бы, чтобы все оказались запертыми в гетто, и намеревались в ожидании этого прекрасного момента разделить на участки «Лодочку герцога» и превратить имение во что-то вроде кибуца, находящегося под их покровительством), то никто им этого и не запрещал. Он бы на их месте выбрал Палестину. Или даже еще лучше Аляску, Огненную землю или Мадагаскар…

Все это случилось во вторник. Я не знаю, как получилось, что через несколько дней, в субботу на той же неделе, я решился сделать как раз обратное тому, чего хотел отец. Я бы не сказал, что сработало обычное чувство противоречия, которое часто заставляет детей своевольничать. Может быть, просто легкий и нежный ветерок, необычно светлый и солнечный день самого начала осени вызвали у меня неожиданное желание взять в руки ракетку, которая лежала в чехле уже почти год, и достать теннисный костюм.

Нужно сказать также, что за это время произошло немало событий.

Прежде всего, думаю, дня через два после звонка Альберто, значит, в четверг, я действительно получил письмо из Теннисного клуба «Элеонора д'Эсте» с «согласием удовлетворить мою просьбу об исключении меня из числа членов клуба». Оно было написано на машинке, подписано внизу от руки маркизом Ипполитом Барбичинти, послано заказным по срочной почте и не содержало никаких личных подробностей. В нескольких сухих неловких строчках, насквозь бюрократических, излагалась суть дела: ссылаясь на точные указания секретаря фашистской организации, мне объявили, что дальнейшее посещение клуба моим «благородием» было совершенно «недопустимо» (разве мог маркиз Барбичинти обойтись без какой-нибудь описки? По-видимому, нет. Но заметить ее и посмеяться над ней на этот раз было немного труднее).

Во вторых, кажется, на следующий день, в пятницу, мне снова позвонили из «magna domus», но на этот раз не Альберто, а Миколь.

У нас состоялся долгий, очень долгий разговор, тон которому задавала Миколь. Это была обычная ироничная и пустая болтовня двух студентов университета, между которыми в детстве существовали, может быть, какие-то нежные чувства, но теперь, спустя десять лет, они просто хотят поболтать.

— Это сколько же мы не виделись?

— Да лет пять, наверное.

— Какой ты стала?

— Настоящая уродина. Старая дева с красным носом. А ты? Кстати, я читала, читала…

— Читала что?

— Ну, в газетах, что ты принимал участие в конференции по вопросам культуры и искусства в Венеции два года назад. Мы можем гордиться, да? Поздравляю! Ты ведь еще в гимназии отличался на уроках языка и литературы. Мельдолези был прямо-таки в восторге от некоторых твоих сочинений. По-моему, он нам даже приносил некоторые почитать.

— Тут не над чем особенно смеяться. А ты что поделываешь?

— Ничего. Я должна была защитить диплом по английской литературе в Ка Фоскари в прошлом году, в июне. Но где уж мне! Надеюсь, если лень не помешает, защититься в этом году. Как ты думаешь, экстернам дадут возможность получить дипломы?

— Я понимаю, что ужасно огорчу тебя, но я в этом нисколько не сомневаюсь. Ты уже выбрала тему?

— Выбрать-то выбрала. О творчестве Эмили Дикинсон, знаешь, та американская поэтесса прошлого века, та ужасная женщина… Но как писать? Мне бы пришлось все время ходить хвостом за профессором, безвылазно сидеть в Венеции по пятнадцать дней кряду. А мне последнее время эта «жемчужина лагуны»… Все эти годы я старалась бывать там как можно реже. Да и вообще, знаешь, учиться мне никогда особенно не нравилось.

— Врушка. Врушка и сноб.

— Нет, клянусь тебе. А этой осенью отправиться туда пай-девочкой мне хочется еще меньше, чем всегда. Знаешь, что мне бы хотелось делать, милый мой, вместо того чтобы заживо похоронить себя в библиотеке?

— Ну, послушаем, послушаем.

— Играть в теннис, танцевать и флиртовать, представь себе!

— Вполне невинные забавы, включая теннис и танцы. Ты могла бы предаваться им и в Венеции.

— Конечно… с дядей Джулио и дядей Федерико в качестве гувернанток!

— Ну уж в теннис ты бы могла играть. Я, например, как только могу, сразу сажусь на поезд и удираю в Болонью, а там…

— Ты едешь к возлюбленной, признайся.

— Нет-нет. Я должен защитить диплом в будущем году. Не знаю еще, буду ли писать по истории искусств или по итальянской литературе, думаю, по литературе. А когда мне хочется, я позволяю себе поиграть часок в теннис. Я иду на платный корт на улице Кастелло или в Литторьяле. Там прекрасные земляные корты, с душем, баром, в общем все удобства.

— И никто ничего не говорит. Почему бы и тебе в Венеции не делать то же?

— Дело в том, что для тенниса и танцев нужен партнер, а я в Венеции никого не знаю. И потом, я же тебе говорю: может, Венеция и красива, я не спорю, но я чувствую себя там какой-то чужой, потерянной, как за границей.

— Ты останавливаешься у дяди?

— Да, конечно.

— Понимаю. И все же спасибо тебе большое, что когда в прошлом году в Ка Фоскари была конференция, ты не приехала. Поверь мне, это была черная страница в моей жизни.

— Почему? В конце концов… Должна тебе признаться, что, когда я узнала, что ты участвуешь, я лелеяла мечту приехать и устроить тебе овацию, просто из патриотических чувств. Слушай, а ты помнишь, тогда, на стене Ангелов, в тот год, когда у тебя была переэкзаменовка по математике? Бедненький, ты ревел, как теленок! У тебя были такие глаза! Мне так хотелось тебя утешить. Мне даже пришло в голову помочь тебе перебраться через стену и показать сад. А почему ты не полез? Я помню, что ты не полез, но не помню, почему.

— Потому что кто-то застал нас в самый неподходящий момент.

— А, этот кошмарный Перотти, садовник.

— Садовник? Ты кажется говорила, кучер?

— Садовник, кучер, шофер, привратник, все что у годно.

— Так он еще жив?

— Еще бы!

— А собака, ну, та, что лаяла?

— Какая собака? Джор?

— Да, дог.

— И он жив и здоров.

Она повторила приглашение брата («Не знаю, позвонил ли тебе Альберто, но почему бы тебе и впрямь не прийти покидать мяч?»), но не настаивала, не упоминала, в отличие от него, о письме маркиза Барбичинти. Она сказала только, что было бы приятно увидеться после стольких лет и вместе воспользоваться тем, что оставалось от летних радостей, несмотря ни на какие запреты.

II

Пригласили не только меня.

Тогда, в ту субботу после обеда, минуя Джовекку и центр города, выехав на проспект Эрколе I со стороны площади Чертозы, я сразу заметил, что у ворот дома Финци-Контини в тени стоит небольшая группа теннисистов. Четверо юношей и одна девушка, все тоже на велосипедах — это были завсегдатаи теннисного клуба «Элеонора д'Эсте», я узнал их сразу. В отличие от меня, все они были уже в теннисных костюмах: в ярких пуловерах и шортах, только один, тот, что был постарше остальных, какой-то тип лет двадцати пяти с трубкой в зубах, которого я не знал даже в лицо, был в белых льняных брюках и коричневом фланелевом пиджаке. Они уже давно ждали, когда им откроют, и успели уже несколько раз нажать кнопку звонка. Но безрезультатно, и теперь в знак веселого протеста, не заботясь о том, что на них обращают внимание редкие прохожие, они время от времени прекращали свою громкую и веселую болтовню и принимались ритмично нажимать на звонки велосипедов.

Я затормозил и был уже готов повернуть назад. Но было слишком поздно. Заметив меня, двое или трое теннисистов перестали звонить и посмотрели на меня с любопытством. Потом один, в котором я вдруг узнал Бруно Латтеса, помахал мне ракеткой, высоко подняв ее длинной худой рукой. Он хотел, чтобы я его узнал (мы никогда не дружили, он был младше меня на два года, и даже в Болонье, на филологическом факультете, мы встречались не слишком часто) и подошел. Я подъехал и остановился как раз напротив него.

— Здравствуйте, — сказал я. — Что за сборище здесь сегодня? Турнир в клубе закончился? Или же я попал в ряды исключенных?

Я обращался ко всем сразу и ни к кому в особенности, по-моему, ухмыляясь, придерживаясь левой рукой за гладкое дубовое дерево ворот и не спуская ног с педалей. В то же время я внимательно смотрел на них: Адриана Трентини, с длинными великолепными ногами, с красивыми медного цвета волосами, рассыпавшимися по плечам, но со слишком белой кожей, покрытой странными красными разводами, которые у нее появлялись, когда она волновалась; молодой человек с трубкой, в льняных брюках и коричневом пиджаке (кто это? Конечно, он не из Феррары! — сказал я себе сразу); еще двое юношей, гораздо моложе и его самого и Адрианы, наверное, еще ученики лицея или техникума, которые подросли в последний год, как раз тогда, когда я стал избегать всяких общественных мест в городе, и по-этому их совсем не знал; и наконец Бруно, ставший еще выше и еще суше, еще больше похожим на молодою негра, нервозного и пугливого, всегда во власти такого нервного напряжения, что оно передавалось мне через легкое соприкосновение шин велосипедов.

Мы обменялись с ним быстрым, неизбежным еврейским взглядом, взглядом двух сообщников, которого я и ждал, и старался избежать. Потом я спросил, обращаясь непосредственно к нему:

— Я бы хотел надеяться, что прежде чем прийти играть в другое место, вы заручились согласием синьора Барбичинти.

Неизвестный чужак, удивленный моим саркастическим тоном, а может быть, почувствовав себя неловко, сделал какое-то движение в мою сторону. Но это не сдержало меня, а заставило продолжать:

— Ну, пожалуйста, расскажите мне, — настаивал я, — вы сами сбежали или вас выгнали?

— Да ты что, не знаешь, — вмешалась Адриана с обычной напористостью, вполне безобидной, но от этого не менее агрессивной, — что случилось в прошлую среду во время финала смешанных пар? Не говори, что тебя там не было, оставь эти свои замашки Витторио Альфьери. Я тебя видела среди зрителей, когда мы играли. Я прекрасно тебя видела!

— Ну меня-то там не было, — сухо ответил я. — Я туда уже почти год как не хожу.

— А почему?

— Потому что был уверен, что рано или поздно меня оттуда все равно выгонят. И, как видишь, я не ошибался, вот письмо об исключении.

Я вытащил из кармана пиджака конверт.

— Я думаю, что и ты такое получил, — сказал я, обращаясь к Бруно.

Только сейчас Адриана, казалось, вспомнила, что я был в тех же условиях, что и ее партнер по игре. Видно было, что она пожалела о сказанном. Но мысль о том, что она может сообщить мне что-то важное, что-то, о чем я, очевидно, не знал, заслонила все другие соображения.

Случилось нечто очень неприятное, начала она рассказывать, а двое юношей стали снова звонить в колокольчик у двери. Может быть, я не знаю, но она и Бруно в турнире, который завершился таким образом, вышли в финал. Это был результат, на который ни она, ни Бруно никогда не могли надеяться. Ну в общем решающая встреча была в разгаре, и события еще раз принимали неожиданный оборот: Дезире Баджоди и Клаудио Монтемеццо, два классных игрока, проигрывали двум новичкам, они проиграли первый сет десять — восемь и уже проигрывали второй, когда вдруг по инициативе маркиза Барбичинти, судьи турнира, партия была прервана. Правда, было шесть часов, уже темнело. Но можно было сыграть еще два гейма!

— Разве так делают? — возмущалась она. — При счете четыре — два во втором сете парного турнира важных соревнований вдруг закричать «Альт!», выйти на поле, поднять руки и объявить, что матч прерывается из-за наступившей темноты и будет продолжен завтра днем.

Это было нечестно со стороны маркиза, все это прекрасно поняли. Сама Адриана видела, как он оживленно разговаривал с этим отвратительным Джино Кариани, секретарем фашистской группы (они отошли немного в сторону, к раздевалкам). Этот самый Кариани, наверное, чтобы меньше бросаться в глаза, стоял, повернувшись спиной к полю, как будто говоря: «Играйте, играйте, это вас не касается!». Ей достаточно было одного взгляда на лицо маркиза, который открывал калитку, ведущую на корт: лицо, на котором был страх, да, именно страх, — чтобы понять, что наступление темноты только предлог, отговорка. Во всяком случае, можно было усомниться, правда? О прерванной партии больше и не говорили, поскольку и Бруно на следующее утро получил точно такое же письмо, как и я. Что и следовало доказать. А она, Адриана, была так возмущена всем этим делом, поскольку смешивать спорт и политику — дурной тон, так негодовала, что поклялась, что ноги ее больше не будет в клубе. Что они имеют против Бруно? Если у них что-то есть против него, то они могли бы и не записывать его на турнир. Могли бы честно сказать ему: «Поскольку дело обстоит так и так, нам очень жаль, но мы не можем допустить тебя к участию в турнире». Но уж раз турнир начался, более того, почти закончился, и Бруно был на волосок от выигрыша, они, конечно, не должны были так вести себя.

— Четыре — два! Какое свинство! Это свинство, достойное каких-нибудь зулусов, а не цивилизованных и образованных людей! — Адриана Трентини говорила быстро, все больше и больше горячась, Бруно тоже вставлял в разговор некоторые замечания.

По его мнению, партию прервали по вине Кариани, а от него, как все мы знаем, другого и ожидать не приходится. Ведь совершенно очевидно: этот недомерок, с чахоточной узкой грудью, как коленка у воробья, с того самого момента как вступил в фашистскую организацию, только и мечтал, что о карьере и поэтому никогда не упускал случая ни на людях, ни приватно угодить секретарю местного отделения партии (разве я не видел в кафе делла Борса, что хотя и не часто, но ему удавалось оказаться за столиком старых прохиндеев из «Бомбамано»? Он весь раздувался, у него вырывались чудовищные ругательства, еще больше чудовищные, чем он сам, но стоило только консулу Болоньези или Шагуре, или еще кому-то из иерархов группы повысить голос, как он тут же поджимал хвост и был готов, чтобы вернуть утраченную милость, выполнять любые самые унизительные поручения: бежать к продавцу сигарет, который стоит под колоннами городского театра, за пачкой «Джубек» для секретаря партии или звонить домой Шагуре, чтобы предупредить его жену, бывшую прачку, о возвращении великого деятеля, или еще что-нибудь подобное). Такой червяк, конечно, не упустит возможности выслужиться лишний раз перед федерацией! Маркиз Барбичинти — это маркиз Барбичинти: несомненно, достойный человек, но уж очень несамостоятельный и совсем не герой. Если его и держат на посту президента теннисного клуба, то только потому, что он умеет достойно вести себя, или ради его имени, которое им кажется Бог весть какой приманкой для дураков. Кариани легко запугал нашего беднягу маркиза. Может, он ему сказал: «А завтра? Вы подумали, милый мой маркиз, что будет завтра, когда партийный секретарь придет на ежегодный бал, а вы будете в его присутствии награждать этого… Латтеса серебряным кубком и приветствовать его соответствующим римским жестом? Я, например, предвижу огромный скандал. И потом неприятности, невиданные неприятности. На вашем месте я бы, поскольку темнеет, не задумываясь, прервал партию». Ничего другого и не надо было, чтобы заставить его сделать тот нелепый жест, и он его сделал.

Не успели Адриана и Бруно ввести меня в курс всех этих событий (Адриана выбрала минуту и представила меня чужому молодому человеку: это был некто Малнате, Джампьеро Малнате из Милана, свежеиспеченный химик с одного завода по производству синтетического каучука и промышленной зоне), как ворота наконец открылись. На пороге появился человек лет шестидесяти, полный, невысокий, с коротко подстриженными седыми полосами, которые под послеполуденным солнцем, пробивавшимся через открытую дверь, отсвечивали металлическим блеском; усы у него тоже были короткие и седые, а нос мясистый и сиреневатый, он немного был похож на Гитлера, пришло мне в голову, с этими усами и носом. Это был он, старик Перотти, садовник, кучер, шофер, привратник, в общем все на свете, как сказала Миколь. Он совсем не изменился со времен гимназии Гварини, когда, сидя на козлах, бесстрастно ждал, пока темный, мрачный вестибюль, который поглотил его улыбающихся маленьких господ, наконец не вернет их, таких же улыбающихся, уверенных в себе; они подойдут к экипажу, сверкающему хрустальными стеклами, краской, никелем, украшенному бархатом и ценным деревом, за целостность и безопасность которого он нес полную ответственность. Его маленькие серые глазки, пронзительные, искрящиеся живой крестьянской смекалкой, свойственной венецианцам, добродушно смеялись из-под густых, почти черных бровей — совсем как тогда. Но над кем? Над нами, которые добрых десять минут ждали под дверью? Или над самим собой, представшим перед нами в полосатом пиджаке и в белых перчатках, совсем новеньких, надетых, должно быть, специально по случаю?

Мы вошли, и тотчас, как только Перотти захлопнул за нами ворота, нас встретил громкий лай Джора, пятнистого черно-белого дога. Он бежал нам навстречу по аллее, ведущей к дому, и вид у него был совсем не угрожающий. Но Бруно и Адриана сразу же замолчали.

— Он не кусается? — испуганно спросила Адриана.

— Не беспокойтесь, синьорина, — ответил Перотти, — как он может кусаться теми тремя зубами, которые у него остались? Он только и может, что кашку жевать..

И пока состарившийся Джор стоял в скульптурной позе посредине аллеи и смотрел на нас бесстрастными ледяными глазами, одним темным, а другим голубым, Перотти извинялся. Ему очень жаль, что он заставил нас ждать так долго, сказал он. Но он не виноват. Просто электричество все время отключается (хорошо еще, что синьорина Миколь это заметила и сразу послала его посмотреть, не пришли ли мы), а идти ему до ворот далеко, с полкилометра. На велосипеде он так и не научился ездить, но если синьорина Миколь что-то задумала…

Он вздохнул, поднял глаза к небу, улыбнулся, кто знает, почему, еще один раз, показав ровный ряд крепких зубов (не то что у дога), и указал нам рукой на аллею, которая метров через сто упиралась в заросли индийского тростника. Даже на велосипедах мы доедем до дома только за три-четыре минуты.

III

Нам действительно очень повезло с погодой. Дней на десять-двенадцать она как бы застыла, воздух был неподвижен, кристально прозрачен. Было так тепло, как бывает иногда у нас ранней осенью. В парке было совсем, как летом. Кто хотел, играл в теннис до половины шестого, не боясь сырости, которая с приближением ноября стала уже такой ощутимой, что могла повредить струны ракеток. В этот час, естественно, на корте уже почти ничего не было видно. Однако свет, который еще золотил заросшие травой склоны стены Ангелов, на которых было много людей, особенно в воскресные дни: ребята, гонявшие мяч, няни с колясками, занятые вязанием, солдаты, получившие увольнительную, влюбленные парочки, искавшие уединения; этот последний свет дня заставлял продолжать игру, лениво перебрасываясь мячом, даже если уже становилось почти темно. День все не кончался, хотелось продлить его еще немного.

Мы приходили каждый день все той же компанией, за исключением, пожалуй, Джампьеро Малнате, который был знаком с Альберто и Миколь с тридцать третьего года; и в тот день, когда я встретил его у ворот дома Финци-Контини, не только видел остальных четверых впервые, но и не имел никакого отношения ни к теннисному клубу Элеонора д'Эсте, ни к его вице-президенту и секретарю маркизу Барбичинти. Дни стояли слишком хорошие, и вместе с тем чувствовалось неотвратимое приближение зимы. Казалось кощунством потерять хотя бы один из таких дней. Не договариваясь, мы приходили около двух, сразу после обеда. Часто случалось, особенно в первое время, что мы оказывались у ворот все вместе и ждали, пока Перотти нам откроет. Потом, когда, наверное, неделю спустя на воротах установили домофон и дистанционное управление, войти в парк не представляло уже никакой сложности, поэтому мы стали приходить по очереди, как получалось. Что касается меня, я не пропустил ни одного дня, я даже не ездил в это время в Болонью. Но и другие тоже, насколько я помню, — ни Бруно Латтес, ни Адриана Трентини, ни Карлетто Сани, ни Тонино Коллеватти; потом, и последние дни к нам присоединились мой брат Эрнесто и еще трое или четверо ребят. Единственным, кто, как я уже говорил, приходил не так регулярно, был «этот» Джампьеро Малнате (это Миколь начала называть его так, а за ней и все остальные). Ему приходилось считаться с работой на заводе, правда, служебное время не очень строго соблюдалось, признался он однажды, поскольку его предприятие, созданное правительством в Монтекатини во времена «несправедливых санкций» и не закрытое потом только из соображений пропаганды, не произвело ни одного килограмма искусственного каучука, но работа есть работа. Во всяком случае, он никогда не пропускал больше двух дней подряд. С другой стороны, он был единственным, кроме меня, кто не проявлял никакого интереса к игре в теннис (он играл, по правде сказать, плохо). Часто, приехав после работы часам к пяти, он судил очередную партию или сидел в сторонке, курил трубку и беседовал с другом Альберто.

Как бы то ни было, наши хозяева были более заинтересованы в игре, чем мы. Могло случиться, что я приезжал рано, задолго до того как часы на башне на площади били два, но кто-нибудь из них уже обязательно был на корте. Они не играли, как это было в тот первый день, когда мы оказались на этой площадке позади большого дома, а проверяли, все ли в порядке: туго ли натянута сетка, правильно ли утрамбован и полит корт, хороши ли мячи, а потом растягивались в шезлонгах с большими соломенными шляпами на головах и загорали. Как хозяева они не могли вести себя лучше. Хотя было ясно, что теннис интересует их только до определенной степени, как физическое упражнение, спорт, не более. Они оставались там до последней партии — то он, то она, а зачастую и оба. Они не стремились уйти, выдумывая какой-нибудь предлог, дела, например, какая-нибудь встреча или нездоровье. Иногда именно они настаивали, несмотря на то что становилось совсем темно, разыграть «еще четыре мяча, последних!» и чуть не силком возвращали на корт тех, кто уже уходил.

Корт, как в первый же день заметили Карлетто Сани и Тонино Коллеватти, был не Бог весть что.

Практичные пятнадцатилетние подростки, слишком юные еще, чтобы иметь возможность опробовать какие-нибудь другие корты, кроме тех, которые составляли личную гордость маркиза Барбичинти, они сразу же принялись громко, не заботясь о том, что их могут услышать хозяева дома, перечислять недостатки «этого картофельного поля» (так выразился один из них, презрительно скривив губы). А именно: негде развернуться, в особенности за задней линией, земляное покрытие и плохой дренаж, такой, что сразу после дождя корт превратится в болото, и нет живой изгороди, а только металлическая сетка.

Однако как только Альберто и Миколь закончили свою партию (Миколь не смогла помешать брату свести ее вничью — пять: пять, тут они закончили), они сразу же принялись наперебой перечислять эти недостатки сами, с каким-то, я бы сказал, саркастическим мазохизмом. Ну конечно, весело сказала Миколь, вытирая разгоряченное лицо махровым полотенцем, для тех, кто, как мы, привык к красным кортам «Элеоноры д'Эсте», нелегко будет довольствоваться пыльным «картофельным полем». А теснота? Как же мы будем играть в такой тесноте? Увы, до чего же мы, бедненькие, дошли! Она-то все понимает! Сколько раз она говорила папе, что сетку сзади нужно перенести по крайней мере на три метра и на два — по бокам. Как же! Папа мыслит, как крестьянин, для него земля, на которой ничего не растет, пропадает напрасно, поэтому он никогда не соглашался, говоря, что она и Альберто играли на этом поле с детства, а потому прекрасно могут продолжать играть на нем и сейчас. Теперь, конечно, все изменится, теперь, когда у них гости, «уважаемые гости», она с новой энергией подъедет к «престарелому родителю», и к следующей весне, девяносто из ста, она и Альберто смогут предложить нам «что-нибудь достойное». Говоря это, она широко улыбалась. И нам ничего другого не осталось, как вместе, хором, горячо возразить, что все прекрасно, что корт не имеет значения, и для нас он совсем не плох, а что до его окружения, прекрасного парка, перед которым — это сказал Бруно Латтес как раз в ту минуту, когда Миколь и Альберто, ругая свой корт, подошли к нам, — другие частные парки, включая парк герцога Массари, были простыми подстриженными мещанскими садами.

Но теннисный корт действительно оставлял желать лучшего, а кроме того, был единственным, и ждать своей очереди, отдыхая, приходилось слишком долго. Поэтому ровно в четыре каждый день, наверное, в основном для того, чтобы пятнадцатилетние члены нашей разнородной группы не очень сожалели о тех часах, которые могли бы провести под крылом маркиза Барбичинти, появлялся Перотти. Его бычья шея краснела и напрягалась от усилия, с которым он удерживал в руках, затянутых в перчатки, огромный серебряный поднос.

Поднос был полон: бутерброды с анчоусами, с копченой лососиной, с икрой, с паштетом из гусиной печени, с ветчиной; маленькие волованы, наполненные курятиной с бешамелью; крошечные пирожные, конечно, из пользовавшегося заслуженной популярностью магазинчика сладостей, который синьора Бетсабеа, знаменитая синьора Бетсабеа (Да Фано), уже несколько десятилетий содержала на улице Мадзини к огромной радости и удовольствию всего города. И это еще не все. Не успевал добрый Перотти установить поднос на плетеный столик, специально поставленный у бокового входа на корт под полосатым красно-белым зонтом, как появлялась одна из его дочерей, Джина или Дирче, обе примерно тех же лет, что и Миколь, обе служившие в «доме». Дирче была горничной, а Джина — кухаркой (два сына, Титто и Бепи, один лет тридцати, а другой восемнадцати, ухаживали за парком и как садовники и как огородники; нам никогда не удавалось увидеть их вблизи, только издалека, они работали, низко склонившись к земле, быстро поворачивались, когда мы проезжали на велосипедах, и бросали на нас ироничные взгляды своих голубых глаз). Одна из дочерей тащила за собой по тропинке, которая вела к большому дому, столик на резиновых колесах, уставленный графинами, кофейниками, стаканами и чашками. А в фарфоровых и латунных кофейниках были чай, кофе, молоко; в украшенных перламутром графинах богемского хрусталя — лимонад, фруктовый сок, скивассер: напиток из равных частей воды и малинового сиропа с ломтиками лимона и виноградинками, который Миколь предпочитала всем остальным и которым особенно гордилась.

Ох уж, этот скивассер! В перерывах между игрой Миколь брала бутерброд, выбирая всегда ветчину, видимо, из соображений подчеркну того религиозного антиконформизма, и одним глотком выпивала стакан своего любимого питья, предлагая и нам выпить «за упокой Австро-Венгерской империи», говорила она, смеясь. Рецепт, рассказала она, был прямо из Австрии, из Офгаштейна, куда они с Альберто вместе ездили в тридцать четвертом на две недели покататься на лыжах. И хотя скивассер, как следовало из названия, был зимним напитком и должен был подаваться горячим, кипящим, в Австрии были и те, кто продолжал пить его летом в охлажденном виде, со льдом и без ломтика лимона. В этом случае его называли Химбеервассер.

Но, добавляла она с комической важностью, поднимая палец, извольте заметить, виноградинки в классический тирольский рецепт придумала добавлять она сама. Это было ее изобретение, и она им очень гордилась, так что нечего смеяться. Виноград представлял собой личный вклад Италии в святое и благородное создание скивассера или, точнее, «в итальянский вариант этого напитка, чтобы не сказать феррарский, чтобы не сказать… и так далее, и так далее…»

IV

Прошло, однако, некоторое время, пока стали появляться другие обитатели дома.

Тут кстати было бы вспомнить любопытный случай, который произошел в самый первый день. Вспомнив о нем на следующей неделе, когда ни профессор Эрманно, ни синьора Ольга еще не выходили к нам, я подумал, что те, кого Адриана Трентини называла старым cote, решили держаться подальше от теннисного корта: то ли чтобы своим присутствием не смущать, не создавать неловкости в этих приемах, которые в общем-то были не приемами, а простыми встречами молодежи в саду.

Любопытный случай произошел в самом начале, сразу после того как мы вошли, а Перотти и Джор стояли у входа и смотрели, как мы удаляемся на велосипедах по аллее, ведущей к дому. Проехав по странному, слишком массивному мосту через канал Панфилио, наша кавалькада велосипедистов оказалась в сотне метров от одинокого неоготического здания magna domus, или, если быть совсем точным, от мрачной площадки перед домом, покрытой гравием, полностью погруженной в тень, и тут наше внимание было привлечено двумя фигурами, застывшими прямо посередине площадки: пожилая дама, сидевшая в кресле с целой горой подушек за спиной, и молодая цветущая блондинка, скорее всего горничная, стоявшая перед ней. Как только синьора заметила нас, ее, похоже, охватила паника. Потом она замахала нам руками, показывая, что мы не должны сюда приближаться, выезжать на площадку, где она сидит, поскольку там, за ней, ничего нет, кроме дома. Мы должны были повернуть налево, по дорожке, вдоль которой росли вьющиеся розы, она нам на нее показала, в конце этой дорожки (Миколь и Альберто уже играют, разве нам, отсюда, не слышны удары ракеток по мячу?) и находится теннисный корт, мы не можем заблудиться. Это была синьора Регина Геррера, мать синьоры Ольги. Я ее сразу узнал по особенной, необыкновенно яркой белизне густых волос, уложенных валиком на затылке. Этими волосами я в детстве всегда восхищался в храме, когда мне случалось увидеть ее за решеткой женской части. Она размахивала руками и одновременно делала знаки девушке. Это, как потом оказалось, была Дирче, чтобы та помогла ей подняться. Она устала сидеть на воздухе и хотела вернуться в дом. И горничная тотчас же с готовностью повиновалась.

И все же однажды вечером, против всякого ожидания, появились и сами профессор Эрманно, и синьора Ольга. Казалось, они подошли к теннисному корту случайно, возвращаясь после долгой прогулки по парку. Они шли под руку. Он, ростом пониже жены, еще больше сгорбившийся с тех пор, как десять лет назад, в те времена, когда мы перешептывались на скамейках в синагоге, был одет в один из своих обычных костюмов из легкого светлого полотна, в панаме с черной лентой, низко надвинутой чуть не до самых толстых стекол пенсне и опирался при ходьбе на бамбуковую трость. Она, синьора, вся в черном, несла большой букет хризантем, собранный, наверное, в какой-то дальней части парка во время прогулки. Она прижимала их правой рукой к груди крепко и нежно, как мать держит ребенка. Хотя она еще оставалась стройной, выше мужа на целую голову, она тоже казалась очень постаревшей. Волосы у нее совсем поседели, но седина была некрасивой, какой-то мрачной и тусклой. Но под высоким выпуклым лбом глаза, необыкновенно черные, все еще сверкали фанатичным и страстным огнем.

Сидевшие под зонтом встали. Игра прекратилась.

— Сидите, сидите, — вежливо сказал профессор приятным голосом. — Не беспокойтесь, продолжайте играть, пожалуйста.

Конечно, его никто не послушался. Миколь и Альберто поторопились нас представить. Особенно Миколь. Она не только называла наши имена и фамилии, но и добавляла то, что могло интересовать ее отца: прежде всего, кто где учится и чем занимается. Она начала с меня и с Бруно Латтеса, рассказывая о нас обоих бесстрастным тоном, подчеркнуто объективно, как будто хотела, чтобы отец не отдал ни одному из нас никакого предпочтения. Мы были «единственными литераторами в компании», оба «просто замечательные умники». Потом она перешла к Малнате, пошутила по поводу его «редчайшей» профессии химика, которая заставила его бросить такой полный возможностей и соблазнов город, как Милан («Милан, великий Милан!»), и заживо похоронить себя в таком маленьком городишке, как Феррара.

— Он работает в промышленной зоне, — объяснил Альберто просто и серьезно, — на одном из предприятий Монтекатини.

— Они должны производить синтетический каучук, — подхватила Миколь, — но, кажется, до сих пор у них ничего не получилось.

Испугавшись, что насмешки дочери могут обидеть незнакомого химика, профессор поспешил вмешаться.

— Вы учились с Альберто в университете, не так ли? — спросил он, обращаясь непосредственно к Малнате.

— Ну, в общем-то да, — подтвердил тот. — Правду сказать, я был на три курса старше и на другом факультете. Но мы прекрасно проводили время вместе.

— Знаю, знаю. Сын много рассказывал мне о вас. Он говорил также, что много раз бывал у вас дома и ваши родители были всегда очень добры к нему. Поблагодарите их, пожалуйста, от нашего имени, когда увидите. А мы очень рады видеть вас в своем доме. И пожалуйста, приходите к нам почаще, всякий раз, когда у вас будет желание.

Он обратился к Миколь и спросил:

— А эта синьорина, кто она? Если я не ошибаюсь, она из семьи Дзанарди?

Разговор продолжался, пока не были представлены все, включая Карлетто Сани и Тонино Коллеватти, которых Миколь представила, как «надежду и будущее тенниса Феррары». А потом профессор Эрманно и синьора Ольга, которая все это время стояла рядом с мужем молча, время от времени благосклонно улыбаясь, пошли к дому, держась все так же под руку.

Хотя профессор и попрощался с нами, сердечно сказав «до свидания», никому и в голову не пришло, что мы снова увидимся.

Но, вопреки всем ожиданиям, в следующее воскресенье, когда Адриана Трентини и Бруно Латтес в одной паре, а Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо — в другой, полностью отдались игре, которая, по словам Адрианы, ее предложившей и организовавшей, должна была возместить по крайней мере моральный ущерб, причиненный маркизом Барбичинти (но удача в этот раз, казалось, отвернулась от них, они проигрывали, проигрывали вчистую), в этот-то момент, уже к концу встречи, на дорожке с вьющимися розами появилось «старшее поколение». Это была целая процессия. Во главе шел профессор Эрманно с женой. Немного поодаль следом за ними выступали дядюшки Геррера из Венеции: один с сигаретой в зубах, между толстыми губами, заложив руки за спину, оглядываясь по сторонам со слегка смущенным видом горожанина, случайно попавшего в деревню; другой, отстав на несколько литров, поддерживал под руку синьору Регину, приноравливая шаги к ее медленной походке. И фтизиатр, и инженер были в то время в Ферраре, мне об этом говорили, наверное, по случаю какого-нибудь религиозного праздника. Но какого? После Рош-га-Шана, пришедшегося в том году на октябрь, я не помню, какой еще праздник отмечается осенью. Сукот, может быть? Вполне возможно. Но возможно также, что инженера Федерико уволили с государственных железных дорог, и по этому случаю собрался большой семейный совет…

Они сели все рядом, молча, бесшумно. Только синьора Регина, когда ее усаживали в шезлонг, произнесла громким голосом, как говорят все глухие, два-три слова на том особенном языке, которым пользовались в семье. Мне кажется, что она жаловалась на «mucha сырость» в саду в это время. Но на страже рядом с ней был ее сын Федерико, железнодорожный инженер, который голосом не менее громким (однако совершенно бесстрастным тоном, так мой отец говорил иногда, когда в смешанном обществе хотел поговорить исключительно с кем-нибудь из членов семьи) успокоил ее. Он сказал ей, чтобы она «callada», то есть помолчала, разве она не видит, что у них «musafir»?

Я наклонился к Миколь и сказал на ухо:

— Мы не говорим «callada», мы говорим «sciadok». А «musafir» что значит?

— Гость, — шепнула она в ответ. — Только гой.

И она засмеялась, прикрывая рот рукой и подмигивая, совсем как в 1929 году.

Позднее, когда партия окончилась, и новички Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо были в свою очередь представлены, я оказался с глазу на глаз с профессором Эрманно. В парке день, как всегда, угасал, растворяясь в смутной молочной пелене. Я удалился на десяток шагов. За спиной я слышал голос Миколь, звучавший громче всех остальных. Кто знает, к кому она теперь прицепилась и почему.

Я смотрел на стену Ангелов, еще освещенную солнцем.

«Это был час, когда желания обращаются…» — продекламировал иронический, тихий голос рядом со мной.

Я удивленно обернулся. Профессор Эрманно добродушно улыбался мне, довольный тем, что застал врасплох. Он осторожно взял меня под руку, и мы потихоньку, время от времени останавливаясь, прошлись вокруг корта. От всех остальных нас отгораживала металлическая сетка, натянутая вокруг площадки. И все же в последний момент, чтобы не оказаться прямо в кругу родных и друзей, мы повернули назад. Вперед и назад: мы прошлись так несколько раз. Темнота сгущалась. Мы беседовали, вернее сказать, говорил почти все время он, профессор.

Сначала он спросил меня, как мне нравится корт, действительно ли он кажется мне неудобным. Миколь уже все решила: она утверждает, что его нужно полностью переделать в соответствии с современными требованиями. Но он еще сомневается: может быть, его «дорогой ураган», как всегда, преувеличивает, может быть, нет необходимости все перестраивать, как она утверждает.

— Как бы то ни было, — добавил он, — не нужно обольщаться, через несколько дней все равно пойдут дожди. Лучше отложить это мероприятие до будущего года, как ты думаешь?

Потом он спросил меня, чем я занимаюсь, чем собираюсь заниматься в ближайшем будущем. И как поживают мои родители.

Когда он спрашивал меня о папе, я заметил две вещи: прежде всего, он хотел говорить мне «ты», и правда, через несколько шагов он вдруг остановился и спросил меня, не буду ли я возражать, на что я тотчас ответил, искренне и с жаром, что это мне только приятно, чтобы он ни в коем случае не говорил мне «вы», а то я обижусь. И второе: интерес и уважение, которые звучали в его голосе и отражались на лице, когда он спрашивал о здоровье моего отца (главным образом, в его глазах: стекла очков, увеличивая их, подчеркивали серьезность и мягкость их выражения), не были ни преувеличенными, ни лицемерными. Он попросил передать ему привет и его восхищение: с тех пор как папа стал по поручению общины заниматься благоустройством нашего кладбища, там посадили множество деревьев. Да, кстати, может быть, нужны сосны? Ливанские кедры? Ели? Плакучие ивы? Пусть бы я спросил у папы. Если нужны (теперь с теми возможностями, которыми располагает современное сельское хозяйство, можно шутя пересадить взрослые деревья), то он будет счастлив предоставить любое нужное количество. Какая прекрасная мысль! Заросшее красивыми раскидистыми деревьями наше кладбище сможет сравниться с кладбищем Святого Николая на Лидо в Венеции.

— Ты там бывал?

Я ответил, что нет.

— Но ты просто должен его посетить, и как можно скорее! — сказал он, оживляясь. — Это национальный памятник! Кроме того, ты как знаток литературы, конечно, помнишь, как начинается «Едменегарда» Джованни Прати.

Я в очередной раз был вынужден признать свое невежество.

— Ну, — продолжал он, Праги начинает свою «Едменегарду» как раз там, на иудейском кладбище на Лидо, поскольку в восемнадцатом веке это место считалось одним из самых романтичных во всей Италии. Однако запомни хорошенько: если ты все-таки соберешься пойти туда, не забудь сказать кладбищенскому сторожу (это у него можно получить ключи от ограды), что ты хочешь осмотреть старое кладбище, запомни, старое, где не хоронят с восемнадцатого века, а не новое, которое находится по соседству, но совершенно отдельно. Я это сам обнаружил в девятьсот пятом году, представь себе. Я тогда был еще холост, хотя уже вдвое старше, чем ты сейчас. Я жил в Венеции (я прожил там два года) и если не сидел в Государственном архиве на площади Фрари, изучая рукописи документов, относящихся к деятельности так называемых национальных общин, на которые подразделялась венецианская община в шестнадцатом и семнадцатом веках: левантская, понентинская, немецкая, итальянская, то отправлялся туда, иногда даже зимой. Правда, я почти никогда не ездил туда один, — здесь он улыбнулся, — и, расшифровывая одну за другой надгробные надписи, многие из которых относятся к началу шестнадцатого века и написаны по-испански и по-португальски, я продолжал ту же работу, что делал в архиве. Какие прекрасные это были дни… Какой мир, какое спокойствие… ограда на берегу лагуны, которая открывалась только для нас. Там мы и обручились, я и Ольга.

Ом немного помолчал. Я воспользовался этим и спросил, что было темой его архивных исследований.

— Сначала я хотел написать историю венецианских евреев, — ответил он. — Эту тему подсказала мне Ольга. Рот, англичанин Сесил Рот (еврей) блестяще развил эту тему лет десять спустя. Потом, как это часто случается со слишком страстными историками, некоторые документы семнадцатого века, которые попали ко мне в руки, так захватили меня, что просто сбили с пути. Я тебе расскажу, расскажу, если ты захочешь… В полном смысле настоящий роман… В общем вместо солидного исторического исследования через два года у меня были — кроме жены, конечно, — только две брошюры: одну я и до сих пор считаю полезной, в ней я собрал все надписи кладбища, а в другой я кратко изложил содержание тех документов семнадцатого века, о которых тебе говорил, но одни только факты, без каких-либо комментариев. Тебе было бы интересно взглянуть? Да? В ближайшие дни я позволю себе преподнести ее тебе. Но оставим это, очень тебе советую, поезжай на иудейское кладбище на Лидо! Оно того заслуживает, вот увидишь! Оно ничуть не изменилось, ты увидишь его таким же, как и я тридцать пять лет назад.

Мы медленно вернулись к корту. Оказалось, там больше никого не осталось, кроме Миколь и Карлетто, которые еще играли в сгущающихся сумерках. Миколь жаловалась: мальчишка ее загонял, он совсем не «рыцарь», а темно уже и так «чересчур».

— Миколь сказала, что ты еще не решил, будешь ли писать работу по истории искусств или по итальянской литературе, — сказал мне профессор Эрманно. — Теперь-то ты уже выбрал?

Я ответил, что остановился на итальянской литературе. Моя нерешительность, объяснил я, была вызвана только тем, что вплоть до недавнего времени я надеялся писать дипломную работу у профессора Лонги, заведующего кафедрой истории искусств, а в последний момент профессор Лонги попросил (и получил) в университете двухгодичный отпуск. Дипломная работа, которую я хотел выполнить под его руководством, касалась творчества нескольких феррарских художников второй половины шестнадцатого и начала семнадцатого века: Скарселлино, Бастианино, Бастароло, Бононе, Калетти, Кальцоларетто. Я мог бы сделать что-нибудь стоящее на эту тему только под руководством Лонги. Но так как Лонги получил от министерства отпуск на два года, я предпочел выбрать любую тему по итальянской литературе.

Он слушал меня задумчиво.

— Лонги? — спросил он, недоверчиво скривив губы. — Как же так? Уже назначили нового заведующего кафедрой истории искусств?

Я не понял.

— Но как же, — настаивал он, — я всегда считал, что профессор истории искусств в Болонье — это Иджино Бенвенуто Супино, одна из ярчайших фигур итальянского еврейского общества. Значит…

Да, да, был он, до тридцать третьего года, а потом, с тридцать четвертого на место Супино, отправленного на пенсию по достижении предельного возраста, был назначен Роберто Лонги. Разве он не знаком, продолжал я, довольный, что могу и его поймать на недостаточной информированности, разве он не знаком с фундаментальным исследованием Роберто Лонги о Пьеро делла Франческа? А другие его труды, о Караваджо и его школе? А «Феррарская мастерская», статья, которая наделала столько шума в тридцать третьем году, когда во дворце Диаманти проходила выставка, посвященная эпохе Возрождения в Ферраре? В своей дипломной работе я собирался оттолкнуться как раз от последних страниц «Мастерской», где эта тема только затрагивалась, но не объяснялась и не углублялась.

Я говорил, а профессор Эрманно слушал меня, сгорбившись еще больше. О чем он думал? О ярчайших фигурах итальянского еврейского общества, которые украшали университеты со времен объединения Италии до наших дней? Возможно.

Вдруг я заметил, что он оживился.

Оглядевшись вокруг и понизив голос до шепота, как будто собираясь сообщить ни больше ни меньше как государственную тайну, он поведал мне последнюю новость: у него есть неизданные письма Кардуччи, письма, написанные его матери в семьдесят пятом году. Я хотел бы на них взглянуть? Может быть, я бы счел, что из них можно сделать дипломную работу по итальянской литературе, он с радостью предоставил бы их в мое распоряжение.

Вспомнив о Мельдолези, я не смог удержаться от улыбки. А статья, которую он собирался послать в «Новую антологию»? Значит, после всех этих разговоров он так ничего и не сделал? Бедняга Мельдолези! Несколько лет назад его перевели в гимназию Мингетти в Болонью, к его глубочайшему удовлетворению, представьте себе! Надо было бы как-нибудь навестить его…

Несмотря на то что было уже темно, профессор Эрманно заметил, что я улыбаюсь.

— Я знаю, знаю, — сказал он, — вы, современные молодые люди, недооцениваете Джозуэ Кардуччи! Я знаю, что вы предпочитаете ему всяких там Пасколи и Д'Аннунцио.

Мне легко удалось убедить его, что я улыбаюсь совсем по другой причине. Если бы я только знал, что в Ферраре есть неизданные письма Кардуччи! Вместо того чтобы предложить профессору Калькатерра, как я уже, к сожалению, сделал, тему о творчестве Пандзакки, я бы мог прекраснейшим образом предложить написать что-нибудь вроде «Кардуччи в Ферраре», что, конечно же, было бы гораздо интереснее. Хотя, впрочем, может быть, если я поговорю с профессором Калькатерра откровенно, то, возможно, мне и удастся еще склонить этого прекрасного человека изменить тему с Пандзакки на Кардуччи.

— Когда ты думаешь защищаться? — спросил наконец профессор Эрманно.

— Ну… Хотелось бы надеяться, что на будущий год, в июне. Не забывайте, что я тоже экстерн.

Он несколько раз кивнул с серьезным видом.

— Экстерн? — вздохнул он. — Это неплохо.

И он сделал неопределенный жест рукой, как бы говоря, что при том, что происходит, для времени, в котором мы живем и в котором нам — и мне, и его детям — предстояло жить, это совсем неплохо.

Но прав был мой отец: казалось, что в глубине души он не очень этим опечален. Даже наоборот.

V

Миколь сама захотела показать мне парк. Она очень настаивала.

— Я бы сказала, что у меня есть на это определенное право! — усмехнулась она, бросив на меня быстрый взгляд.

В первый день ничего не вышло. Я допоздна играл в теннис. Альберто, когда закончил партию с сестрой, проводил меня до похожей на альпийский домик постройки (они с Миколь называли ее хижиной), спрятанной среди деревьев метрах в ста от корта и приспособленной под раздевалку. Там я смог переодеться, а йогом, в сумерках, принять душ.

На следующий день дела обстояли иначе. Смешанная пара — Адриана Трентини и Бруно Латтес — и двое подростков (а Малнате занял место судьи, чтобы терпеливо подсчитывать очки) затеяли бесконечную игру.

— Что будем делать? — сказала Миколь, резко вставая. — У меня такое впечатление, что пока мы — я, ты, Альберто и друг-приятель Менегин — дождемся своей очереди, пройдет целый час. Послушай, а почему бы нам с тобой не пойти пройтись по парку?

Она добавила, что как только корт освободится, Альберто нас позовет. Он свистнет своим знаменитым свистом, засунув три пальца в рот.

Она повернулась к Альберто, который дремал в третьем шезлонге на солнышке, прикрыв лицо крестьянской соломенной шляпой:

— Правда, господин паша?

Не изменяя позы, Альберто кивнул.

Мы отправились. Да, ее брат просто потрясающе свистит, продолжала объяснять Миколь. Если нужно, он может свистнуть так громко, что свист пастухов не идет с этим ни в какое сравнение. Правда, никогда не скажешь про такого типа, как он? На вид он абсолютно никчемный. А вот ведь… Кто знает, как у него сил хватает на такой свист!

Так и начались наши прогулки вдвоем, почти всегда в ожидании очереди играть. В первые дни мы брали велосипеды. Велосипед просто необходим, сказала моя провожатая, если я хочу составить полное представление о парке. Он простирается гектаров на десять, аллеи, большие и маленькие, тянутся километров на шесть. Кроме того, без велосипедов мы ни за что не доберемся, например, до дальнего конца на западной оконечности парка, откуда она и Альберто в детстве часто наблюдали за движением поездов по железной дороге. Если пойти туда пешком, мы рискуем не успеть достаточно быстро вернуться, услышав свист Альберто.

Итак, в тот первый день мы отправились посмотреть на поезда. А потом? Потом мы вернулись. Мы прошли мимо корта, пересекли площадку перед большим домом (пустынную, как обычно, еще более мрачную, чем всегда), оттуда прошли в обратном направлении к черному мосту с массивными балками, переброшенному через канал Памфилио, по центральной аллее до зарослей индийского тростника и до ворот на проспект Эрколе I. Потом Миколь повела меня налево, по извилистой тропинке, которая огибала парк по периметру, сначала вдоль стены Ангелов, так что через четверть часа мы снова оказались с той стороны, где видна была железная дорога. Потом начиналась гораздо более заброшенная часть парка, мрачная и меланхоличная, которая шла вдоль пустынной улицы Ариануова. Именно там, когда мы с трудом пробирались между зарослями папоротников, крапивы и колючего кустарника, нас застиг пастушеский свист Альберто, призывавшего нас «взяться за дело».

Мы проходили этим маршрутом, немного изменяя его, еще раза три-четыре в последующие дни.

Пока ширина аллеи позволяла, мы ехали рядом. Часто я рулил только одной рукой, непринужденно положив другую на руль ее велосипеда. Мы разговаривали в основном о деревьях, по крайней мере сначала.

О них я не знал ничего или почти ничего, и это не переставало удивлять Миколь. Она смотрела на меня, как на редкое ископаемое животное.

— Разве можно быть таким невежественным? — постоянно восклицала она. — Но ведь в лицее ты должен был хоть немного изучать ботанику!

— Продолжим, — говорила она потом, уже приготовившись удивленно поднять брови, услышав очередную нелепицу. — Пожалуйста, не могли бы вы просветить меня? Как Вы думаете, что это за дерево?

Это могло относиться к чему угодно: к добрым честным вязам или к нашим родным липам, или к редчайшим экзотическим растениям, африканским, азиатским, американским, которые мог бы отличить только специалист, ведь в «Лодочке герцога» было все, просто все на свете. А я отвечал наугад, первое приходившее мне в голову: немного потому, что действительно не мог отличить вяз от липы, и немного потому, что заметил: ничто не доставляет ей такого удовольствия, как слышать, что я ошибаюсь.

Ей казалось абсурдным, совершенно абсурдным, что на свете существуют люди вроде меня, которые не восхищаются «большими, спокойными, сильными, задумчивыми» деревьями так же страстно, как она. Как я могу не понимать? Как я могу жить, не чувствуя? Например, в конце площадки для корта, к западу от него, была группа из семи стройных, высоченных Washingtoniae graciles, или пальм пустыни, отделенных от окружающей их растительности (темных деревьев с высокими стволами, типичными для европейского леса: дубов, падубов, платанов, каштанов) просторной лужайкой. Так вот, каждый раз, когда мы проезжали мимо них, Миколь находила для этой отдельно стоящей группы пальм все новые и новые нежные слова.

— Вот и мои семь старичков, — могла она сказать. — Смотри, какие у них почтенные бороды.

Серьезно, настаивала она, разве они не кажутся мне похожими на семерых отшельников Тебаиды, высушенных солнцем и постами? Какая изысканность, какая святость в их темных стволах, сухих, узловатых, покрытых чешуйками! Они похожи на ноги всех этих бесчисленных Иоаннов Крестителей, которые питаются только кузнечиками, честно.

Однако ее симпатии не ограничивались только экзотическими растениями: разного вида пальмами, Howaeniae dulces, на которых вырастали бесформенные трубочки, наполненные мякотью со вкусом меда, агавами в виде канделябров, таких, как в синагоге, которые, как она говорила, цветут раз в двадцать пять лет, а потом умирают, эвкалиптами, Zelkoviae sinicae с короткими зелеными стволами, покрытыми золотистыми крапинками (что касается эвкалиптов, так она им даже немного не доверяла, правда, не хотела объяснять, почему, как если между ними и ею было когда-то что-то малоприятное, что она не хотела вспоминать).

А огромным платаном с белым неровным стволом, самым большим из всех деревьев парка, и, думаю, во всей округе, она восхищалась прямо-таки до преклонения. Конечно, это не «бабушка Жозетт» его посадила, это, наверное, сам Эрколе I, а может быть, даже Лукреция Борджия.

— Ты представляешь? Ему почти пятьсот лет! — шептала она, полузакрыв глаза. — Подумай, чего он только не видел с тех пор как появился на свет!

И казалось, что у него, у этого огромного существа, у платана, действительно были глаза, чтобы нас видеть, и уши, чтобы слышать.

К фруктовым деревьям, которым было отведено место прямо у стены Ангелов, защищенное от северного ветра, на солнечной стороне, Миколь питала такие же чувства, как к Перотти и другим членам его семьи. Она рассказывала мне об этих скромных фруктовых деревьях, я это сразу заметил, с тем же добродушием, с тем же терпением, очень часто переходя на диалект. На диалекте она говорила только с Перотти или иногда с Титта и Бепи — когда нам случалось встретить их и мы перекидывались с ними парой слов. Мы обязательно каждый раз останавливались перед огромным грушевым деревом с густой кроной и мощным стволом, почти как у дуба: это было ее любимое дерево, il brogn serbi, кислые груши, которые росли на этом дереве, рассказывала она, в детстве казались ей необыкновенно вкусными. Она любила их тогда больше любого шоколада от Линдта. А потом, лет в шестнадцать, они ей вдруг перестали нравиться, ей больше их не хотелось, и вместо груш она теперь предпочитала есть шоколад от Линдта или не от Линдта (но только горький, только горький!). Яблоки она называла «pum», фиги «figh», абрикосы «mugnagh», персики «persagh». О них она говорила только на диалекте. Только слова диалекта позволяли ей, когда она называла деревья и фрукты, складывать губы в гримаску нежности и презрения, шедшую прямо от сердца.

Позднее, когда знакомиться было больше не с чем, начались «благочестивые паломничества». И поскольку все паломничества, по мнению Миколь, нужно совершать пешком (а иначе что это за паломничества?), мы перестали пользоваться велосипедами.

Мы отправлялись пешком, и Джор часто сопровождал нас.

Для начала меня привели посмотреть маленькую, полуразрушенную пристань на канале Памфилио, почти скрытую разросшимися ивами, белыми тополями и белокрыльником. Из этого крохотного порта, обнесенного низкой стеной красного кирпича, наверное, в старину отправлялись в плаванье до По или до Крепостного рва. Отсюда отплывали и они с Альберто, рассказала мне Миколь, когда были детьми. У них была двухвесельная плоскодонка, и им нравились прогулки по воде. Конечно, к башням замка, в самый центр города, они на лодке никогда не доплывали (я ведь знаю, что канал Памфилио теперь сообщается со рвом только под землей). А вот до По, прямо до острова Бьянка, вот туда они доплывали! Потом она спросила, нравится ли мне это место. Теперь плоскодонкой уже нельзя больше пользоваться: полузатопленная, запылившаяся, превратившаяся в «останки плоскодонки», она стоит в сарае, я как-нибудь увижу ее, если она не забудет сводить меня туда. А саму пристань она не забывает, она всегда сюда приходит. Это ее секретное убежище. А кроме того, идеальное место, чтобы готовиться к экзаменам в тиши и покое, когда начинается жара.

В другой раз мы отправились к Перотти, которые жили в настоящем крестьянском доме, с сеновалом и хлевом, на полпути между большим домом и фруктовым садом у стены Ангелов.

Нас встретили жена Перотти, Витторина, бледная женщина неопределенного возраста, печальная, худая, как жердь, и Италия, жена старшего сына, Титты, тридцатилетняя женщина родом из Кодигоро, полная и крепкая, с водянистыми голубыми глазами и рыжими полосами. Она сидела у порога дома на плетеном стуле, окруженная курами, и кормила ребенка грудью. Миколь наклонилась приласкать малыша.

— И когда же ты снова пригласишь меня на фасолевый суп? — спросила она у Витторины на диалекте.

— Когда хотите, барышня. Когда вам будет удобно…

— На днях мы должны это обязательно устроить, — добавила Миколь, обращаясь ко мне. — Знаешь, Витторина варит потрясающий фасолевый суп. Непременно со свиной грудинкой…

Она засмеялась и добавила:

— Хочешь взглянуть на хлев? У нас целых шесть коров.

С Витториной во главе мы направились к хлеву. Женщина открыла дверь большим ключом, который держала в кармане черного передника, и отошла в сторону, пропуская нас вперед. Когда мы проходили мимо нее, я поймал ее взгляд, брошенный на нас украдкой: полный заботы и, как мне показалось, тайного удовлетворения.

Третье паломничество было в священное место «зеленого рая детской любви».

По этим местам мы постоянно проходили в предыдущие дни, но ни разу не остановились. Вот и то самое место у ограды, сказала Миколь, показывая пальцем, куда она обычно ставила лестницу, а вот и зарубки (да-да, именно зарубки!), которыми она пользовалась, когда лестницы не было.

— Как ты думаешь, может, стоит повесить сюда памятную дощечку? — спросила она.

— Уверен, что у тебя уже и текст готов!

— Почти. «Отсюда, несмотря на бдительность двух страшных псов…»

— Стой! Ты говорила о дощечке, но для такой надписи, боюсь, тебе понадобится целая стена, вроде той, на которой высечен Манифест о победе. Вторая строка слишком длинная.

Мы поспорили. Я играл роль упрямого спорщика, а она, в свою очередь, повышая голос и ребячась, обвиняла меня во «всегдашней мелочности». Ясно, кричала она, я сразу почуял, что у нее и в мыслях не было вставить мое имя в эту надпись, поэтому я из зависти даже выслушать ее не желаю.

Потом мы успокоились. Она снова начала рассказывать мне о том времени, когда они с Альберто были детьми. Если я хочу знать, то они оба, и Альберто, и она, всегда завидовали тем, кто, как я, учился в обычной школе. Я могу поверить? Они каждый год ждали, когда же наконец наступит время экзаменов, чтобы и им можно было пойти в школу.

— Но почему, если вам так нравилось ходить в школу, вы всегда учились дома? — спросил я.

— Папа и мама, особенно мама, не хотели. Мама всегда была одержима мыслью об инфекции. Она говорила, что школы построили специально для того, чтобы распространять самые ужасные болезни. И сколько бы дядя Джулио, каждый раз, когда приезжал сюда, ни пытался убедить ее в обратном, ему никогда не удавалось. Дядя Джулио посмеивался над ней, но он, хоть и врач, верит больше не в силу медицины, а в то, что болезни неизбежны и полезны. Подумай сам, мог ли он убедить маму, которая после несчастья с Гвидо, нашим старшим братом, умершим еще до нашего с Альберто рождения, в девятьсот четырнадцатом году, практически не выходила из дома? Потом мы, конечно, восстали. Нам удалось поступить в университет и даже съездить в Австрию, покататься на лыжах зимой, я тебе, кажется, уже рассказывала. Но в детстве что мы могли поделать? Я очень часто убегала (Альберто, тот нет, он всегда был гораздо спокойнее, чем я, гораздо послушнее). С другой стороны, однажды, когда меня не было слишком долго, — меня взяли прокатиться вдоль стен на раме велосипеда ребята, с которыми я подружилась — я вернулась домой и увидела, что они в отчаянии, мама и папа, и тогда я решила, что все, хватит, что с этого дня (потому что, видишь ли, Миколь сделана из доброго теста, настоящее золотое сердце!) я буду хорошей, и больше никогда не убегала. Единственный раз я нарушила свое слово тогда, в двадцать девятом, по вашей вине, уважаемый господин!

— А я-то думал, что тот раз был единственным!

— Ну если не единственным, то последним, наверняка. И кроме того, я никогда никого не приглашала зайти в парк!

— Это правда?

— Чистейшая! Я всегда на тебя смотрела в синагоге. Когда ты поворачивался, чтобы поговорить с папой и с Альберто, у тебя были такие голубые глаза! Я тебе даже придумала тайное прозвище.

— Прозвище? Какое?

— Челестино.

— Который из низких побуждений отказался…

— Вот именно! — воскликнула она, смеясь. — В любом случае в определенное время я питала к тебе слабость!

— А потом?

— А потом жизнь разлучила нас.

— И что это была за мысль: открыть храм только для себя. Почему? Все из той же боязни инфекции?

— Ну… почти… — неопределенно протянула она.

— Как почти?

Но я не смог заставить ее сказать правду. Я прекрасно знал, почему профессор Эрманно и тридцать третьем году попросил разрешения возобновить службу в испанской синагоге для своей семьи. Это был год позорной «выпечки десятилетия», позорной и гротескной, это заставило его принять такое решение. Она же утверждала, что решающим было желание ее матери. Геррера в Венеции принадлежали к испанской синагоге. Мама, бабушка Регина, дяди Джулио и Федерико всегда очень большое значение придавали семейным традициям. И тогда папа, чтобы доставить маме удовольствие…

— Но сейчас, извини, почему вы вернулись в итальянскую синагогу? — возразил я. — Я не был в храме вечером на Рош-га-Шана, я вообще не был храме уже года три. Но мой отец был, и он мне все в подробностях рассказал.

— О, не беспокойтесь, ваше отсутствие не осталось незамеченным, господин вольнодумец, — ответила она. — С моей стороны тоже.

— А потом продолжила серьезно:

— Что ты хочешь… Мы теперь все в одной лодке. Раз уж дошло до этого, то продолжать настаивать на наших различиях было бы просто смешно, я тоже так думаю.

В другой раз, это был последний день, пошел дождь, и пока все остальные прятались в хижине, играя в карты и в пинг-понг, мы вдвоем, не боясь промокнуть, пробежали полпарка и спрятались в гараже. Гараж теперь был только гаражом, сказала Миколь. А когда-то половину его занимал спортивный зал с шестами, канатами, бревном, кольцами, шведской стенкой и всем прочим. Все это устроили только для того, чтобы они с Альберто были хорошо подготовлены и к ежегодному экзамену по физкультуре. Уроки, которые им давал раз и неделю старый учитель Анаклето Дзаккарини, почти восьмидесятилетний (представь себе!), давно на пенсии, нельзя было назвать очень серьезными. Но веселыми они были, наверное, самыми веселыми из уроков. Она, Миколь, никогда не забывала принести в зал бутылочку вина Боско. И старенький Дзаккарини выпивал его потихонечку до последней капли. Его щеки и нос, и так всегда красные, становились прямо багровыми. Иногда, зимой, когда он уходил, казалось, что он прямо светится.

Гараж был строением из темного кирпича, длинным и низким, с двумя боковыми окнами, защищенными железными решетками, с покатой черепичной крышей и с почти полностью увитыми плющом стенами. Он был недалеко от сеновала Перотти и от стеклянного прямоугольника оранжереи. Войти туда можно было через широкую дверь, аккуратно выкрашенную в зеленый цвет и выходящую в сторону, противоположную стене Ангелов, к большому дому.

Мы немного задержались на пороге. Дождь лил как из ведра. Длинные струи воды падали на лужайки, на зеленые громады деревьев, на все вокруг. Стуча зубами, мы стояли и смотрели. Волшебство, которое до сих пор сдерживало стихию, кончилось.

— Может быть, войдем? — предложил я наконец. — Внутри наверняка теплее.

Внутри просторного помещения, в глубине которого в полутьме поблескивали два блестящих светлых спортивных шеста, доходивших до самого потолка, стоял странный запах: смесь бензина и отработанного масла, старой пыли и цитрусовых. Запах ведь очень приятный, сразу сказала Миколь, заметив, что я принюхиваюсь. Ей он тоже очень нравился. И она показала мне стеллажи из темного дерева, стоявшие у одной из боковых стен. На них лежали большие желтые круглые плоды, гораздо больше, чем апельсины или лимоны, я таких прежде никогда на видел. Это грейпфруты, их положили сюда дозревать, объяснила она, они растут в теплице. Я их никогда не пробовал? Она взяла один и протянула мне, чтобы я вдохнул его запах. Жаль, что у нее нет с собой ножа, чтобы разрезать его на две половинки. Вкус сока очень странный, напоминает сразу и апельсин, и лимон. С небольшой горчинкой, совершенно особенной.

В центре помещения стояли два экипажа: серая диламбда и синяя карета, чьи приподнятые оглобли казались почти такими же длинными, как шесты, стоявшие сзади.

— Каретой мы больше не пользуемся, — объясняла Миколь. — Если папа в кои-то веки собирается за город, он берет машину. И мы с Альберто, когда уезжаем, он в Милан, я в Венецию, тоже. И все тот же Перотти отвозит нас на вокзал. В доме только он (он водит отвратительно) и Альберто умеют водить машину. А я еще не получила права. Но обязательно получу, нужно только решиться будущей весной. Будем надеяться, что по этому поводу не возникнет сложностей. Беда только, что это чудовище слишком много пьет!

Потом, подойдя к карете, не менее сверкающей, чем автомобиль, она спросила:

— Ты ее узнаешь?

Она открыла дверцу, влезла вовнутрь, уселась, потом, похлопав рукой по обивке сидения рядом с собой, пригласила меня.

Я влез в карету и сел слева от нее. Как только я устроился, дверца, повернувшись в петлях по инерции, с сухим щелчком сама собой захлопнулась, как ловушка.

Теперь шум дождя по крыше гаража стал совершенно не слышен. Казалось, мы и впрямь находимся в крошечной гостиной, маленькой изящной гостиной.

— Как вы ее хорошо содержите, — сказал я, не справившись с легкой дрожью в голосе, — она кажется совсем новой. Только цветов в вазе не хватает.

— Ну, цветы Перотти всегда ставит, когда вывозит бабушку.

— Так вы ею еще пользуетесь!

— Не чаще двух-трех раз в год, только чтобы проехаться по парку.

— А лошадь? Все та же?

— Все тот же Стар. Ему двадцать два года. Ты не заметил его в тот раз, в хлеву? Он почти слепой, но когда его запрягают, он… выглядит ужасно.

Она рассмеялась, качая головой.

— У Перотти настоящая страсть к этой карете, — продолжала она с горечью. — Это чтобы ему доставить удовольствие (он ненавидит и презирает автомобили, ты и представить себе не можешь — до какой степени!), мы просим его иногда покатать бабушку по аллеям. Каждые десять-пятнадцать дней он приходит сюда с ведрами воды, тряпками, замшей, выбивалками вот как объясняется чудо, вот почему карета, конечно, если не смотреть на нее на ярком свету, все еще сохраняет пристойный вид.

— Пристойный? Да она кажется совершенно новой! — запротестовал я.

Она раздраженно фыркнула.

— Не говори глупостей, пожалуйста!

Что-то неожиданно заставило ее резко отодвинуться от меня в дальний угол. Она смотрела прямо перед собой, нахмурив брови, черты ее лица исказились от странной злобы. Она выглядела на десять лет старше.

Несколько минут мы просидели так в тишине. Потом, не меняя положения, обхватив загорелые колени руками, как будто для того чтобы согреться (она была в шортах и трикотажной футболке, пуловер был накинут на спину и завязан вокруг шеи), Миколь снова заговорила:

— И хочется же Перотти тратить на эту развалину столько времени и столько сил! Нет, послушай меня, здесь, в полутьме, можно даже говорить о чуде, но снаружи, при солнечном свете, ничего не поделаешь, придется признать то, что сразу бросается в глаза: краска облезла, спицы и колеса облезли, обивка сидений (может, ты сейчас и не видишь, но я тебя уверяю) обшарпана, вытерлась в некоторых местах, как паутина. Поэтому спрашивается: ради чего все эти труды Перотти? Стоит ли это делать? Он, бедолага, хочет получить у папы разрешение все перекрасить, отремонтировать, переделать в свое удовольствие, но папа, как всегда, колеблется, не решается.

Она замолчала.

— Посмотри-ка лучше, вон плоскодонка! — сказала она и показала мне в окошечко хрустального стекла, немного затуманившееся от нашего дыхания, серый вытянутый силуэт, прислоненный к стене напротив стеллажей с грейпфрутами. — Смотри, вот плоскодонка, и изволь восхищаться, прошу тебя, тем, с каким чувством собственного достоинства и мужеством она переносит все последствия, вытекающие из полной потери функциональных качеств. Вещи тоже умирают, дорогой мой. И раз уж они должны умереть, то не лучше ли предоставить их самим себе? Это гораздо благороднее, кроме всего прочего, тебе не кажется?

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Я вновь и вновь возвращался той зимой, а потом и весной и летом к тому, что произошло между Миколь и мной (или, лучше сказать, к тому, что не произошло) в любимой карете старого Перотти. Если бы в тот дождливый вечер, которым так неожиданно закончился яркий солнечный день бабьего лета тридцать восьмого года, я смог хотя бы объясниться, повторял я с горечью, может быть, у нас все получилось бы по-другому, не так, как вышло на самом деле. Объясниться, поговорить с ней, поцеловать ее, тогда все было возможно, не переставал твердить я себе, я должен был это сделать! Но я забывал спросить себя о самом главном: мог ли я в тот момент, возвышенный, единственный, неповторимый, момент, который, может быть, определил бы мою и ее жизнь, мог ли я тогда действительно сделать какой-то определенный шаг, произнести решающее слово? И был ли я уже тогда уверен, что действительно люблю ее? Ведь на самом деле я этого еще не знал. Я не знал этого тогда и не был убежден в этом потом, по крайней мере в течение следующих двух недель, когда установившаяся непогода окончательно развалила нашу случайную компанию.

Я прекрасно помню непрекращающийся дождь день за днем, а потом — зима, холодная, мрачная зима Паданской равнины — они сразу сделали невозможными наши встречи в саду. И все же, несмотря на смену времен года, все, казалось, продолжало убеждать меня в том, что в сущности ничего не изменилось.

В половине третьего на следующий день после нашего последнего посещения дома Финци-Контини, примерно в тот час, когда мы обычно появлялись один за другим на аллее, усаженной вьющимися розами, и приветствовали друг друга криками: «Привет!», «Эй! Вот и я!», «Мое почтение!» — телефонный звонок в моем доме связал меня через струи дождя, обрушившегося в тот час на город, с Миколь. В тот же вечер я сам позвонил ей, на следующий день опять она мне. Мы продолжали разговаривать, как привыкли в последние дни, и были рады, что Бруно Латтес, Адриана Трентини, Джампьеро Малнате и все остальные наконец оставили нас в покое и окончательно забыли о нас. Впрочем, разве мы вспоминали когда-нибудь о них, я и Миколь, во время наших долгих экскурсий по парку, сначала на велосипедах, а потом и пешком, таких долгих, что по возвращении мы часто не заставали никого ни на корте, ни в хижине?

Сопровождаемый озабоченными взглядами родителей, я закрывался в чуланчике, где стоял телефон. Набирал номер, часто она отвечала сразу же, так быстро, как будто ждала моего звонка у аппарата.

— Ты откуда говоришь? — как-то попробовал я узнать.

Она рассмеялась.

— Думаю, из дома.

— Спасибо за информацию. Я хотел только узнать, как это у тебя получается отвечать всегда сразу же. У тебя что, телефон на письменном столе, как у коменданта? Или ты кружишь с утра до вечера возле телефона, как тигр в клетке из «Ночного» Мачати?

Мне показалось, что на другом конце провода произошло легкое замешательство. Если ей и удается подойти к телефону раньше других, ответила она потом, то лишь благодаря тренированности и необыкновенной реакции, вот и все, да еще благодаря свойственной ей интуиции. Каждый раз, когда мне приходит в голову позвонить ей, она оказывается рядом с телефоном. И она изменила тему разговора. Как дела с моей дипломной работой о Пандзакки? А когда я собираюсь возобновить поездки в Болонью, просто так, для перемены места?

Иногда по телефону отвечал кто-нибудь другой: Альберто, или профессор Эрманно, или одна из горничных, или даже синьора Регина, которая по телефону все прекрасно слышала. В этом случае мне приходилось называть себя и просить к телефону «синьорину» Миколь. И все же через несколько дней (это поначалу смущало меня еще больше, но мало-помалу я привык), через несколько дней мне было достаточно сказать: «Алло?» — и на другом конце сразу спешили передать трубку той, кому я звонил. Даже Альберто, когда ему случалось ответить на мой звонок, делал то же самое. А Миколь сразу же оказывалась рядом и отбирала трубку у того, кто ее держал. Как будто они все сидели в одной комнате, гостиной, в общей комнате или в библиотеке, каждый в своем кожаном кресле, с телефоном под рукой. Правда, можно было это себе представить. Чтобы позвать Миколь, которая при телефонном звонке (я просто видел ее как живую) резко поднимала глаза, достаточно было протянуть ей трубку. Альберто, может быть, при этом дружелюбно подмигивал.

Однажды я отважился спросить у нее, насколько верны мои подозрения. Она выслушала меня молча.

— Разве не так? — спросил я.

Нет, все не так. Раз уж я так хочу знать правду, сказала она, то так и быть, вот: у них дома у каждого в комнате есть свой собственный аппарат (после того как она установила себе собственный телефон, другие тоже не отказались): это очень удобно, она всем настоятельно рекомендует. Преимущество в том, что кто угодно может звонить, никого не беспокоя, в любой час дня и ночи, особенно ночи, потому что не надо даже вставать с постели. Да и вообще, что за мысль, воскликнула она, смеясь, как это только могло прийти мне в голову, что они всегда все вместе, как в холле гостиницы? И зачем? И вообще странно, что я не замечал щелчка коммутатора, когда отвечал кто-нибудь другой.

— Нет, — повторила она категоричным тоном, — чтобы защитить собственную личную жизнь, нет ничего лучше, чем собственный телефон. Я не шучу: тебе бы тоже хорошо завести свой, в комнате. Знаешь, сколько сил ты бы сэкономил, особенно по ночам!

— Так значит, ты со мной разговариваешь из своей комнаты?

— Конечно. И притом лежа в постели.

Было одиннадцать часов утра.

— Как рано ты встаешь! — заметил я.

— И ты туда же! — протянула она. — Ладно еще когда папа в свои семьдесят лет, при всем том, что происходит вокруг, продолжает вставать всегда в полседьмого, чтобы подать нам хороший пример и заставить нас покинуть мягкую перину. Но когда и лучшие друзья начинают тебя учить — это уже слишком! Знаешь, со скольки я на ногах, дорогой мой? С семи. И ты еще осмеливаешься удивляться, что я в одиннадцать снова прилегла! Кроме того, я вовсе не сплю — читаю, делаю наброски к диплому, смотрю в окно. Я всегда делаю сразу кучу вещей, особенно в постели. Под теплым одеялом во мне просыпается жажда деятельности.

— Опиши мне свою комнату.

Она пощелкала языком по зубам в знак несогласия.

— Вот это ни за что. Verboten. Privat. Если хочешь, я опишу тебе то, что вижу из окна.

Из окна на переднем плане она видела лохматые вершины Washingtoniae graciles, которые нещадно ломали дождь и ветер. Трудно сказать, спасут ли их заботы Титты и Бепи (они уже начали укутывать их стволы зимними соломенными рубашками) в грядущие месяцы от смерти, которая ежегодно с приходом холодов угрожает им, и от которой они до сих пор благополучно спасались. Дальше, на заднем плане, полускрытые лоскутьями тумана виднелись четыре башни замка, которые из-за дождя казались черными, как обуглившиеся. А за башнями размытые дождем, казавшиеся свинцово-серыми, мраморный фасад и колокольня собора. О туман! Ей не нравится, когда все похоже на грязные тряпки. Но рано или поздно дождь обязательно кончится, и тогда туман утром, пронизанный лучами солнца, превратится во что-то драгоценное, слегка светящееся, пронизанное сияющим отблесками, как молочники, которых так много в ее комнате. Конечно, зимой так скучно, да и в теннис играть нельзя, но и у нее есть свои достоинства. Ведь вообще не существует такой ситуации, какой бы скучной она ни была, которая не предлагала бы что-нибудь взамен.

— Молочники? — спросил я. Зачем? Ты любишь молоко?

— Нет-нет, — сказала она почти умоляющим тоном, как обычно, ужасаясь моему невежеству. — Это стекло: стаканы, кубки, флаконы и флакончики, шкатулочки — в общем всякие антикварные вещички из молочного стекла. В Венеции их называют lattimi, в других местах — по-другому. Ты представить себе не можешь, как я обожаю такие вещи. О них я знаю буквально все. Спрашивай и увидишь.

Именно в Венеции, продолжала она, может быть, из-за местных туманов, таких не похожих на наши, паданские, исполненных какого-то особого света, особенно таинственных (только один художник смог передать их в живописи лучше, чем поздний Моне, — это наш Де Пизис), именно в Венеции она открыла для себя эти безделушки. Она целыми днями ходила по антикварным магазинам. Там есть антиквары, особенно неподалеку от Святого Самуила, вокруг площади Святого Стефана, в гетто, возле вокзала, которые только этим и торгуют. Дяди Джулио и Федерико живут на улице Кристо, неподалеку от Святого Моисея. По вечерам, когда ей было нечем больше заняться, она выходила на улицу 22 Марта на поиски стекла. Конечно, ее всегда сопровождала домоправительница, синьорина Блюменфельд (достойная представительница иудейской общины из Франкфурта-на-Майне, жившая в Италии уже тридцать лет, настоящая мегера!). Площадь Святого Стефана находится в двух шагах от Святого Моисея. А площадь Святого Иеремии, где находится гетто, довольно далеко — если идти по улице Святого Бартоломео и переулку Спанья, то наверное, с полчаса; если же перебраться на другой берег Каналь Гранде возле дворца Грасси, а потом пройти по улице Фрари… Но вернемся к безделушкам. Какой неудержимый восторг охватывал ее каждым раз, когда ей удавалось найти что-нибудь новое, редкое! Мне интересно, сколько предметов в ее коллекции? Почти двести.

Я вовремя воздержался от замечания, что то, о чем она говорит сейчас, плохо сочетается с ее заявлением, будто она против любой попытки спасти, хотя бы ненадолго, вещи от неизбежной смерти, которая ожидает «и их тоже», с тем осуждением, с которым она говорила о мании спасать старые вещи, в частности, у Перотти. Для меня имело значение только то, что она говорит о своей комнате, забыв, как минуту назад сказала «verbotten, privat».

Я был удовлетворен. Она продолжала рассказывать о своих безделушках (она расставила их в трех высоких горках темного красного дерева, которые стоят напротив ее кровати, занимая почти всю стену), и по мере того как она говорила, комната приобретала форму, я видел ее во всех подробностях.

Итак, два окна, это точно. Оба обращены на юг, высоко над землей, так что если выглянуть в парк, простирающийся внизу, видны городские крыши, тянущиеся бесконечно далеко за границей парка, и кажется, что смотришь на них с мостика трансатлантического лайнера. Между окнами — книжный шкаф, полный английских и французских книг. Напротив окна, слева, письменный стол, крытый зеленым сукном, на нем лампа, рядом — пишущая машинка и еще один книжный шкаф с книгами по итальянской литературе, классической и современной, с переводами, в основном с русского — Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов. На полу большой красный персидский ковер, в центре комнаты, длинной, но довольно узкой, три кресла и кушетка, чтобы можно было почитать лежа. Две двери: входная, рядом с окном, открывающимся прямо на лестницу у лифта, а другая в самом углу, в противоположном конце комнаты, в ванную. Ночью она спит, никогда полностью не опуская жалюзи, всегда с зажженным ночником на маленьком на колесиках столике возле кровати, на котором всегда стоят термос со скивассером и телефон, — совсем рядом, чтобы можно было протянуть руку и достать. Если она просыпается ночью, можно всегда выпить глоточек скивассера (так удобно, что он всегда под рукой, совсем горячий; почему я не достану себе термос?), а потом снова улечься на подушки, посмотреть на светящийся туман своих дорогих безделушек, и вот сон незаметно, как «высокая вода» в Венеции, постепенно охватывает ее, уносит, растворяет в себе.

Но мы говорили не только об этом.

Она тоже как будто хотела убедить меня, что ничего не изменилось, все продолжается, что у нас все по-прежнему, как раньше, когда мы виделись каждый день. Миколь пользовалась любой возможностью вернуть меня назад, в ту незабываемую, неповторимую череду дней.

Тогда мы о чем только не говорили, гуляя по парку: о деревьях, о цветах, о детстве, о родственниках. Бруно Латтес, Адриана Трентини, «этот» Малнате, Карлетто Сани, Тонино Коллеватти и все те, кто присоединялись к нам позже, удостаивались время от времени только какого-нибудь жеста, знака, замечания. Мы говорили о них небрежно и слегка презрительно, называли их «эти там».

А теперь наш разговор постоянно возвращался к ним, особенно к Бруно Латтесу и Адриане Трентини. Миколь утверждала, что между ними «что-то есть». Ну как же! Неужели я не заметил, что они все время ходят вдвоем, постоянно повторяла она. Это ведь очевидно! Он глаз с нее не спускает, а она, хоть и обращается с ним, как с рабом, кокетничая немного со всеми: со мной, с этим медведем Малнате, даже с Альберто, ей гоже не все равно. Дорогой Бруно! С его чувствительностью (слегка чрезмерной, скажем прямо. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как он относится к симпатичнейшим дурачкам, к малышу Сани и к тому, другому мальчишке, Коллеватти!), с его чувствительностью его ожидают месяцы тяжелых испытаний. Конечно, Адриане не все равно (как-то вечером Миколь видела, как они вовсю целовались в хижине на диване), но продолжать серьезные отношения, несмотря на расовые законы, на его и ее родных — это совсем другое. Бруно предстоит непростая зима, это верно. Адриана вовсе неплохая девушка, нет! Высокая, почти как сам Бруно, светловолосая, с прекрасным цветом лица, как у Кэрол Ломбард, может быть, в другое время она и была бы именной той девушкой, которая нужна Бруно, которому, как видно, очень нравится «арийский тип». С другой стороны, она, без сомнения, немного легкомысленная, пустая и по-детски жестокая, этого нельзя отрицать. Разве я не помню, как она обиделась на несчастного Бруно в тот раз, когда в паре с ним проиграла знаменитый матч-реванш против Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо? Проиграли они из-за нее, из-за ее бесконечных двойных ошибок, она допускала их по крайней мере по три в каждом гейме, гораздо больше, чем Бруно! А она, прямо как бесчувственная какая-то, все время упрекала в этом Бруно, как будто он, бедняжка, недостаточно огорчался и переживал. Это было бы смешно, если бы не было так грустно! Но так всегда бывает, как будто нарочно: моралисты вроде Бруно всегда влюбляются в девушек типа Адрианы, а потом — сцены ревности, преследования, стремление застигнуть врасплох, плач, клятвы, оплеухи и…. рога, ветвистые рога. Нет-нет, Бруно должен был бы свечку поставить расовым законам. Конечно, ему предстоит пережить трудную зиму. Но расовые законы, как видишь, не всегда так уж вредны, они помешают ему совершить большую глупость: помолвку.

— Тебе не кажется? — добавила она как-то раз. — И потом, он тоже литератор вроде тебя. Тоже хочет писать. Кажется, я видела его стихи на третьей странице «Коррьере феррарезе» года три тому назад под общим заголовком «Поэзия авангарда».

— Да уж, — вздохнул я. — Но я все-таки не понимаю, что ты имеешь в виду.

Она потихоньку смеялась, я прекрасно это заметил.

— Ну да, — сказала она наконец, — в конце концов, немного огорчений ему не повредит. «Не покидай меня, страдание», — говорит Унгаретти. Он хочет писать? Тогда пусть хорошенько поварится в собственном соку, а потом посмотрим. Да и вообще, достаточно на него взглянуть, чтобы невооруженным взглядом увидеть, что он только и мечтает о страданиях.

— Ты чудовищно цинична, прямо под пару Адриане.

— Вот тут ты ошибаешься. Даже больше, ты меня обижаешь. Адриана — невинный ангел. Капризна, может быть, но невинна, «как все самки мирных животных, которые идут к Богу». А Миколь — добрая, я тебе уже говорила и повторяю, и всегда знает, что делает, запомни.

Она упоминала в своих разговорах и Малнате, хотя не так часто. К нему она всегда относилась немного странно, критично и с иронией, как будто ревновала к той дружбе, которая связывала его с Альберто, немного чрезмерной, признаться. Но в то же время казалось, что она досадует на эту ревность, ни за что в ней не признается и именно поэтому будет стремиться «свергнуть идола».

По ее мнению, «этот» Малнате не Бог весть что, даже внешне. Слишком большой, слишком толстый, слишком взрослый, чтобы к нему можно было относиться серьезно. Он один из тех чересчур волосатых типов, которые, сколько раз на день ни бреются, все равно выглядят неопрятными, неумытыми, это, откровенно говоря, ей не нравится. Может быть, по крайней мере насколько можно судить из-за толстенных очков толщиной, наверное, в палец, может быть, у него неплохие глаза: серые, стальные, как у волевого человека. По за этими очками он полностью теряется, кажется, он из-за них потеет, хочет все время снять их. И все равно эти глаза слишком серьезные, слишком суровые, слишком «супружеские». Несмотря на то что они выражают презрительное женоненавистничество, в глубине их таится угроза такого вечного постоянства, что они могут заставить содрогнуться любую девушку, даже самую спокойную и мечтающую только о замужестве.

И вообще он бука и совсем не такой оригинал, каким пытается казаться. Можно побиться об заклад: если порасспросить его хорошенько, то окажется, что в городской одежде он чувствует себя неловко, предпочитает ветровку, шаровары, лыжные ботинки, которые носит, не снимая, в воскресенье на Маттароне или на Монте Роза. И верная трубка в этом случае его выдает: она ясно свидетельствует о мужской альпийской суровости.

С Альберто они большие друзья, это да. Но Альберто с этим своим легким характером дружит со всеми, а на самом деле ни с кем. Они целых два года жили вместе в Милане, это многое значит. Но не кажется ли мне их дружелюбие нарочитым? Шу-шу-шу, только встретились — и уже разбежались, никто не видел их долго вместе. Да и о чем им говорить? О женщинах? Ну, вот еще! Зная Альберто, который всегда был очень скрытным, если не сказать — таинственным, она и двух сольдо не даст за это.

— Он у вас бывает? — решился я спросить однажды, придав голосу самый безразличный тон, какой только мог.

— Да… думаю, он приходит иногда к своему дорогому Альберто, — спокойно ответила она. — Они закрываются у него в комнате, пьют чай, курят трубки. Альберто тоже теперь покуривает время от времени. И говорят, говорят, говорят без конца.

Она была слишком умна, чтобы не понять, что скрывается за моим безразличием: внезапно возникшее острое желание увидеть ее. Но повела она себя так, как будто не поняла, она даже не намекнула на то, что, возможно, и меня могут пригласить к ним рано или поздно.

II

Я провел следующую ночь в большом волнении. Я засыпал, просыпался, снова засыпал. И все снова и снова видел во сне ее.

Например, мне снилось, что я, как в самый первый день, когда попал в сад, смотрю, как она играет в теннис с Альберто. И сейчас, во сне, я не свожу с нее глаз. Я все повторяю себе, что она великолепна, что она нравится мне и такая — потная, красная, с решительной и строгой морщинкой посреди лба, вся напряженная от стремления во что бы то ни стало выиграть у старшего брата, немного вялого и скучающего. Но во сне я чувствовал, что меня гнетет какая-то неловкость, горечь, почти непереносимая боль. Что осталось в этой Миколь, в шортах и хлопчатобумажной футболке, двадцатидвухлетней, в этой Миколь, такой свободной, спортивной, современной (главным образом — свободной), такой, что можно подумать, будто последние годы она провела исключительно в турне по столицам международного тенниса: в Лондоне, Париже, на Лазурном Берегу, в Форрест Хилл. Что осталось в ней от той, прежней девочки, которой она была десять лет назад? Да, сравнивал я, вот: как и у той девочки, у нее светлые, легкие волосы, с почти бесцветными прядями, небесно-голубые скандинавские глаза, кожа цвета меда, на груди маленький золотой диск, шаддай, всякий раз при резком движении выскакивающий из выреза футболки. А что еще?

Или мы сидим в карете, в серой и затхлой полутьме, а на козлах восседает Перотти, неподвижный, молчаливый, угрожающий. Если Перотти сидит там, рассуждаю я, враждебно повернувшись к нам спиной, то, наверное, затем, чтобы не видеть, что происходит или может произойти внутри кареты, в общем он ведет себя как подобает скромному слуге. Но это не значит, что он не знает все, старый мужлан, уж он-то всегда в курсе дела! Его жена, бесцветная Витторина, тоже была там, за компанию, подсматривала через полузакрытые двери гаража (время от времени я замечал змеиную маленькую головку женщины с блестящими гладкими волосами цвета воронова крыла, осторожно высовывавшуюся между створками, с недовольным и озабоченным выражением лица), тайком подавала ему знаки и условные сигналы.

Или даже мы в ее комнате, я и Миколь, но и в этот раз не одни, за нами неизбежно следит кто-то чужой, это шепнула мне сама Миколь. На этот раз это Джор, неподвижно свернувшийся в центре комнаты, как гранитное изваяние, Джор, который смотрит на нас ледяными глазами, голубым и черным. Комната длинная и узкая, как гараж, и так же полная всяких съедобных вещей: грейпфрутов, апельсинов, мандаринов — и стеклянные безделушки, безделушки повсюду, выстроенные рядами, как книги, на полках больших черных шкафов, строгих, как в церкви, до самого потолка, только они не из стекла, как обманывала меня Миколь, а, как я думаю, это сыры, маленькие, блестящие головки белого свежего сыра в форме бутылок. Смеясь, она предлагает мне попробовать один из ее сыров, вот она встает на цыпочки, тянется вверх, к самым верхним полкам (там, наверху, самые вкусные, объясняет она), но я ни за что не соглашаюсь, меня раздражает присутствие собаки, а кроме того, я с растущим беспокойством чувствую, как за окнами, пока мы спорим, быстро двигается морской прилив. Если я задержусь хотя бы ненадолго, вода не даст мне выйти незамеченным. Я ведь пошел в комнату Миколь ночью, тайком, тайком от Альберто, от профессора Эрманно, от синьоры Ольги, от бабушки Регины, от дядей Джулио и Федерико, от благочестивой синьорины Блюменфельд. А Джор, единственный свидетель, единственный, кто знает, что было между нами, Джор не может рассказать.

Мне снилось, что мы наконец-то разговариваем, не притворяясь, раскрыв карты.

Мы немножко ссоримся, как всегда: Миколь утверждает, что у нас все началось в тот первый день, когда я и она, переполненные новым ощущением того, что мы вместе, что мы узнаем друг друга, сбежали от всех осматривать парк, а я возражаю, говоря, что ничего подобного, что все началось еще раньше, с телефонного разговора, в тот момент, когда она сказала, что стала «уродиной, старой девой с красным носом». Я ей, конечно, не поверил, ясное дело. Но она даже представить не может, какое страдание причинили мне эти слова. Все последующие дни, пока я ее не увидел, я все время вспоминал их и не находил покоя.

— Ну, может ты и прав, — соглашается при этих словах Миколь, с состраданием гладя мою руку. — Если мысль о том, что я стала уродиной с красным носом, тебе сразу так не понравилась, может быть, тогда ты и прав, признаю. Но теперь как нам быть? Мы не можем больше видеться под предлогом игры в теннис, а дома, видишь, всегда есть опасность, что нас застанет вода (видишь, как оно в Венеции?), в дом мне не стоит тебя впускать.

— Ну и не надо, зачем? — отвечаю я — Ты ведь в конце концов могла бы выходить из дома.

— Выходить, я? — восклицает она, широко распахивая глаза. — Ну-ка, послушаем, скажи мне, милый друг: выходить, но куда?

— Ну… не знаю… — неуверенно отвечаю я. — На Монтаньоне, например, на площадь Арми где-нибудь возле акведука, или же, если ты боишься себя скомпрометировать, на площадь Чертозы со стороны улицы Борсо. Туда все ходят гулять, ты прекрасно это знаешь. Не знаю, как твои, а мои родители туда ходили. Прогуляться немного вместе, в конце концов, это ведь неплохо? Это же не значит предаваться любви? Это только первая ступенька, край пропасти. Но чтобы упасть в пропасть, отсюда еще падать и падать!

Я уже собираюсь добавить, что если ее не устраивает и площадь Чертозы, то тогда мы могли бы сесть на поезд, конечно, на разные поезда, и назначить свидание в Болонье. Но я замолкаю, у меня и во сне не хватает храбрости. К тому же она, качая головой и улыбаясь, уже заявляет мне, что все бесполезно, невозможно, «verbotten», она никогда не будет встречаться со мной ни дома и ни в саду. И вообще, весело подмигивает она, после того как она показала мне все свои самые сокровенные, самые тайные места, дорогие «духу родного леса», я, оказывается, собираюсь везти ее в Болонью? Да, в Болонью, наверное, в какую-нибудь ужасную большую гостиницу, вроде тех, которые так любила бабушка Жозетт, в Брун или в Бальони, где нужно будет прежде всего предъявить наши замечательные абсолютно одинаковые документы о расовой неполноценности.

На следующий день, вернувшись домой после совершенно не планировавшейся прежде поездки в Болонью, я сразу бросился к телефону.

Мне ответил Альберто.

— Как дела? — почти пропел он иронично, показывая, что узнал мой голос. — Тысячу лет не виделись. Как поживаешь? Что поделываешь?

Рассеянно, с терзаемым волнением сердцем я принялся сбивчиво рассказывать. Я говорил обо всем сразу: о дипломной работе, которая высится передо мной (и это была правда), как непреодолимая стена, о погоде, которая, несмотря на то что две недели не радовала, последние несколько дней по утрам меняется к лучшему (но ей нельзя доверять, пронзительный холодный воздух ясно свидетельствует, что зима уже началась и что прошлые прекрасные октябрьские дни лучше забыть), о моей прогулке по улице Дзамбони (о ней я, пожалуй, говорил слишком подробно, не заботясь о том, что Альберто, который учился в Милане, наверное, не знает Болонью так, как знаю ее я).

Утром, рассказывал я, был я в университете, где мне нужно было кое-что уладить в канцелярии, потом в библиотеке, чтобы проверить кое-какую библиографию о Пандзакки, которую я разыскал. В час я пошел обедать в ресторан «Попугай», не в тот, который называют «сухим», возле башни Азинелли, и который соответствует своей славе, по-моему, только в том, что касается цен, а кухня там неважная, а в другой — в ресторан «Попугай» «с бульоном», на одной из боковых улочек, недалеко от улицы Галлериа, его фирменные блюда как раз сыры, отварные овощи, мясо и рыба в бульоне, а цены более чем скромные. После обеда я встретился с друзьями, прошелся по книжным магазинам в центре, выпил чаю у Дзанарини, на площади Гальвани, в конце Павльоне. В общем день я провел довольно приятно, закончил я свой рассказ, почти «как в те времена, когда регулярно ездил на занятия».

— Знаешь, прежде чем отправиться на вокзал, — добавил я, сочиняя на ходу (не знаю, какой демон потянул меня за язык рассказать такую историю), — у меня хватило времени даже заглянуть на улицу Ока.

— На улицу Ока? — переспросил Альберто, очень заинтересованно, но вместе с тем неуверенно.

Ничего другого и не надо было мне, чтобы испытать то горькое чувство удовлетворения, которое испытывал мой отец, выставляя себя перед Финци-Контини гоем и гораздо более грубым, чем на самом деле.

— Как! — воскликнул я. — Ты никогда не слышал об улице Ока? Но там… один из самых знаменитых в Италии семейных пансионов.

Он покашлял смущенно.

— Нет, я не знаю…

Потом, резко изменив тон и тему разговора, он сказал, что тоже через несколько дней должен ехать в Милан и пробудет там по крайней мере неделю. Июнь совсем не так далеко, как кажется, а он еще не нашел преподавателя, который согласился бы помочь ему написать хоть какую-нибудь дипломную работу. По правде говоря, он и не искал.

Потом, перескочив снова на другую тему (голос его мало-помалу вновь стал скучающим и насмешливым), он спросил, не проезжал ли я на велосипеде возле стены Ангелов. Он в тот момент был в саду, вышел посмотреть, во что дожди превратили теннисный корт. Он не смог разобрать, точно ли я тот тип, который, не спускаясь с велосипеда, придерживаясь рукой за ствол дерева, стоял и смотрел вниз, в парк. Трудно сказать, кто это был, потому что было далеко, а уже темнело. Так это был я? И я вынужден был признаться, что это был именно я, что я возвращался домой с вокзала как раз вдоль стены Ангелов, потому что мне ужасно противно проезжать мимо мерзких морд, которые собираются напротив кафе Борса, на проспекте Рома или прогуливаются по Джовекке. Так, значит, это был я? Он так и думал! Но почему тогда я не ответил на его крик и свист? Я их что, не слышал?

Нет, я их не слышал, солгал я еще раз. Я даже не заметил его в саду. Теперь нам действительно нечего было больше друг другу сказать, нечем заполнить возникшую вдруг паузу в разговоре.

— Ты ведь… хотел поговорить с Миколь, правда? — спросил наконец он, как будто вспомнив что-то.

— Да, — ответил я, — ты бы мог позвать ее?

Конечно, он охотно позвал бы ее, ответил он, если бы (хотя очень странно, что этот ангелочек меня не предупредил) она сегодня после обеда не уехала в Венецию с намерением «нажить горб», работая над дипломом. Она вышла к обеду, одетая по-дорожному, уже с чемоданами, объявив расстроенному семейству, что собирается делать. Ей надоело, объяснила она, таскать за собой этот хвост. Поэтому она хочет защитить диплом не в июне, а в феврале, что в Венеции с Марчаной и Кверини-Стампалиа под рукой ей будет гораздо легче, чем в Ферраре, где тысяча причин вечно препятствует завершению ее работы об Эмили Дикинсон (так по крайней мере она сказала). Хотя кто знает, сколько выдержит Миколь в подавляющей атмосфере Венеции в доме у дядей, который она не любит. Очень даже возможно, что через одну-две недели она «вернется к родным пенатам, несолоно хлебавши». Ему-то лично всегда казалось неестественным, если Миколь удавалось прожить далеко от Феррары больше двадцати дней подряд.

— Ну посмотрим, — закончил он. — В любом случае, как бы ты посмотрел на автомобильную прогулку в Венецию? На этой неделе не получится, на следующей — тоже, а вот потом можно. Было бы забавно застать сестричку врасплох. Мы бы могли поехать втроем: я, ты и Джампи Малнате, например.

— А это мысль, — ответил я. — Почему бы и нет? Об этом можно будет еще поговорить.

— И вообще, — продолжал он с усилием, в котором ясно слышалось желание чем-нибудь утешить меня после огорчения, которое он мне только что причинил. — Если у тебя нет ничего лучшего на примете, почему бы тебе не зайти ко мне, скажем, завтра часов в пять? Будет Малнате. Выпьем чаю, послушаем пластинки, поговорим. Может быть, тебе, гуманитарию, неинтересно общаться с инженером (я ведь им буду рано или поздно) и с химиком. Однако если ты снизойдешь, то оставь церемонии и приходи, нам будет очень приятно.

Мы еще немного поболтали, Альберто все больше и больше загорался, захваченный идеей заполучить меня к себе в гости, а я и хотел прийти, и колебался. Совершенно верно, вспоминал я, незадолго до этого на вершине стены Ангелов я почти полчаса стоял, и смотрел на парк и на дом, в особенности на дом, потому что с места, где я стоял сквозь голые ветки деревьев на фоне вечернего неба виден был силуэт всего дома, от фундамента до покатой крыши, как геральдический символ. Два окошечка мезонина на уровне террасы, которая спускалась в парк, были уже освещены, электрический свет проникал и из единственного окна, расположенного очень высоко, под самой крышей боковой башенки. Я долго пристально смотрел на свет этого высокого окошка, едва заметный, трепетный огонек, как бы подвешенный высоко в воздухе, становившемся все темнее, огонек-звезду. У меня заболели глаза от напряженного вглядывания в темноту, и только крики и свист Альберто привели меня в себя, заставили испугаться, что меня могут узнать, пробудили страстное желание услышать сейчас же по телефону голос Миколь, смогли прогнать меня оттуда.

А теперь что же, спрашивал я себя безутешно, какое значение может иметь для меня их дом теперь, когда Миколь я там не застану?

Однако то, что передала мне мама, когда я вышел из чуланчика с телефоном, а именно: что Миколь Финци-Контини около полудня позвонила и спросила меня («Она просила передать тебе, что ей пришлось уехать в Венецию, что она передает тебе привет и напишет», — добавила мама, глядя в сторону), — этого было достаточно, чтобы сразу изменить мое настроение. И с той минуты время, которое отделяло меня от пяти часов следующего дня, потекло слишком медленно.

III

Вот с той поры меня и начали принимать в личных апартаментах Альберто (он называл их студией, собственно, студией это и было, поскольку спальня и ванная были смежными), в той знаменитой комнате за двойной дверью, из-за которой Миколь, проходя по длинному коридору, слышала только приглушенные голоса брата и его друга Малнате, где, кроме служанок, которые приносили поднос с чаем, я не встретил за всю зиму никого из членов семьи. Ох, эта зима тридцать восьмого — тридцать девятого года! Я помню эти долгие неподвижные месяцы, как будто подвешенные во времени, полные отчаяния (в феврале шел снег, Миколь все не возвращалась из Венеции), и все же даже сейчас, двадцать лет спустя, четыре стены студии Альберто Финци-Контини снова превращаются для меня во что-то вроде порока, наркотика, который изо дня в день становится все более и более необходим, хоть ты и сам не до конца сознаешь это.

Конечно, в тот первый вечер, когда я снова проехал по парку «Лодочки герцога», я вовсе не был в отчаянии. Миколь уехала, а я ехал по аллее, ведущей к дому, в темноте и в тумане, как если бы меня ждала встреча с ней и только с ней. Я был взволнован, весел, почти счастлив. Я смотрел прямо перед собой, освещая фарой велосипеда места, которые уже принадлежали прошлому, мне казалось, очень далекому прошлому, но еще ничего не было потеряно, все можно было исправить. Вот заросли индийского тростника, вот подальше, справа, расплывчатые очертания крестьянского дома Перотти, одно из окон которого на втором этаже светится желтым светом, вот еще дальше на меня надвигается призрачная громада моста через Памфилио, и нот, наконец, гигантское здание большого дома, о приближении которого мне уже сообщил скрип гравия под шипами велосипеда, когда я проезжал по площадке. Дом возвышается, как скала, совершенно темный, за исключением очень яркою белого света, льющегося из маленькой двери, открытой во двор специально для меня.

Я слез с велосипеда, немного задержался, оглядываясь на пороге. Вокруг никого. Я заметил крутую лестницу, как бы разрезанную наискось черной тенью от левой створки двери, оставшейся закрытой. Лестница устлана красной, кроваво-красной, багровой ковровой дорожкой. На каждой ступеньке блестящий латунный прут, сверкающий, как золотой.

Я прислонил велосипед к стене, наклонился, чтобы запереть цепь на замок. Я еще стоял там, в тени, склонившись у двери, из которой, кроме света, вытекало и тепло парового отопления (в темноте я никак не мог запереть замок и уже хотел зажечь спичку), когда совсем рядом со мной раздался знакомый голос профессора Эрманно.

— Что ты тут делаешь? Хочешь повесить замок? — говорил профессор, стоя на пороге. — Молодец, ничего не скажешь. Никогда нельзя быть во всем уверенным. Осторожность никогда не повредит.

Я не понял, не подшучивает ли он со своей обычной, слегка преувеличенной любезностью, но сразу выпрямился.

— Добрый вечер, — сказал я, снимая шляпу и протягивая ему руку.

— Добрый вечер, дорогой мой, — ответил он. — Не снимай, не снимай шляпу!

Я почувствовал его маленькую, полную руку в своей руке. Его рукопожатие было очень слабым и длилось всего мгновение. Он был без пальто, в старом спортивном берете, надвинутом на самые очки, и в шерстяном шарфе вокруг шеи. Он недоверчиво покосился на велосипед.

— Ты его закрыл, да?

Я ответил, что нет. И тогда он настоял, чтобы я вернулся и запер замок, потому что нельзя быть уверенным, повторил он. Навряд ли его украдут, продолжал он с порога, пока я снова пытался продеть в спицы заднего колеса дужку навесного замка, но доверять ограде можно только до известного предела. По всей ее длине, в особенности со стороны стены Ангелов, существует по крайней мере десяток мест, где любой мало-мальски ловкий мальчишка может перебраться. Выбраться обратно, даже с велосипедом на шее, для такого паренька будет также легко.

Мне наконец удалось закрыть замок. Я поднял глаза, но на пороге никого не было.

Профессор ждал меня внутри, у лестницы. Я вошел, проверил, закрыл ли за собой дверь, и только потом заметил, что профессор стоит и смотрит на меня озабоченно и немного растерянно.

— Я вот думаю, — сказал он, — может быть, тебе лучше было бы занести велосипед в дом… Да, послушай-ка, в следующий раз заезжай прямо на велосипеде. Ты можешь поставить его здесь, под лестницей, он никому не помешает.

Он повернулся и стал подниматься впереди меня по лестнице. Он шел медленно, еще больше сгорбившись и держась рукой за перила, не сняв ни берета, ни шарфа. Он шел и говорил, вернее, бормотал что-то, как будто обращался не ко мне, а к себе самому.

Это Альберто сказал ему, что я зайду сегодня вечером. И как раз сегодня утром Перотти слег, у него поднялась температура (ничего страшного, просто бронхит, но все равно лучше полежать, хотя бы чтобы не заразить кого-нибудь), поэтому профессору и пришлось самому «побыть немного привратником». На Альберто, конечно, рассчитывать не приходится, он всегда такой рассеянный, забывчивый, всегда витает в облаках. Если бы была Миколь, он бы не беспокоился, потому что Миколь, Бог знает, как ей это удается, всегда успевает заняться всем, не только учебой, но и всем в доме, даже кухней, представь себе, к которой питает — это совершенно замечательно для женщины! — страсть немногим меньшую, чем к литературе. (Это она подводит счета в конце недели с Джиной и Витториной, она лично занимается кошерованием птицы, когда в этом возникает необходимость, и это при том, что она так любит животных, бедняжка!) Однако Миколь дома нет (мне ведь сказал Альберто, правда?), ей пришлось вчера уехать в Венецию, вот поэтому-то он и стал временно привратником.

Он говорил еще о чем-то, я не помню точно, о чем. А в конце разговор опять вернулся к Миколь, но теперь он не хвалил ее, а жаловался на то, что в последнее время она очень «раздражительна, это, конечно, объясняется множеством причин, но главным образом…» Тут он замолчал и больше ничего не добавил. Пока он говорил, мы не только поднялись по лестнице, но и прошли два коридора, входили в разные комнаты, профессор Эрманно все время шел впереди, указывая мне дорогу, и отставал только для того, чтобы погасить свет.

Я был настолько захвачен мыслями о Миколь (то, что она сама ощипывала кур на кухне, произвело на меня странное, почти чарующее впечатление), что смотрел по сторонам и не видел почти ничего. Мы шли по комнатам, не слишком отличавшимся от комнат в других домах хороших семей Феррары, еврейских и христианских: огромные шкафы, тяжелые скамьи семнадцатого века с ножками в виде львов, столы, как в монастырской трапезной, стулья-савонарола, обитые кожей, с медными гвоздями, мягкие кресла, вычурные люстры из стекла и кованого железа, висящие посредине кессонных потолков, а также повсюду на матово поблескивающих паркетных полах толстые ковры табачного, морковного или цвета бычьей крови. Может быть, здесь было немного больше картин прошлого века, пейзажей и портретов, больше книг в твердых переплетах, стоявших рядами за стеклами больших книжных шкафов красного дерева. От батарей парового отопления тянуло теплом, представить, что в нашем доме так тепло, было невозможно, мой отец сказал бы, что это «просто немыслимо» (мне показалось, что я слышу его голос), так тепло может быть в гостинице, а не в частном доме, мне стало просто жарко, и я почувствовал, что должен снять пальто.

Он впереди, я за ним — в таком порядке мы прошли почти по дюжине комнат разной величины: и больших, как настоящие залы, и совсем маленьких, часто связанных между собой не всегда прямыми коридорами, находящимися на разных уровнях. Наконец, когда мы были посередине одного такого коридора, профессор Эрманно остановился перед дверью.

— Ну вот мы и пришли, — сказал он. Он показал мне пальцем на дверь и подмигнул.

Потом он извинился, что не может войти со мной. Он объяснил, что ему еще надо просмотреть счета из деревни, пообещал, что тотчас же пришлет «одну из горничных с чем-нибудь горячим», а потом, пожав мне руку и получив мои заверения, что я непременно буду заходить еще (у него есть для меня копии его венецианских сочинений, если я еще не забыл, и вообще ему очень приятно бывает время от времени побыть с молодежью), он повернулся ко мне спиной, быстро прошел по коридору и исчез где-то в дальнем конце.

— А, это ты! — воскликнул Альберто, когда я вошел.

Он полулежал в кресле и встал, опершись о подлокотники, положив книгу, которую читал, на маленький столик рядом с креслом, и сделал несколько шагов мне навстречу.

На нем были серые вигоневые брюки, один из его красивых пуловеров цвета опавших листьев, коричневые английские туфли (настоящий Даусон, сказал он мне потом, он купил их в Милане, в магазинчике возле Святой Бабилы), фланелевая рубашка с открытым воротом, без галстука, в зубах зажата трубка. Мы пожали друг другу руки без излишней сердечности. Он смотрел куда-то через мое плечо. Что могло привлечь его внимание? Я не понял.

— Прости, — пробормотал он.

Он посмотрел куда-то назад, слегка наклонившись, и в этот момент я вспомнил, что не закрыл дверь. Но Альберто был уже возле нее, он сам, лично хотел удостовериться, что дверь закрыта. Он взялся за ручку двери, но прежде чем закрыть ее, выглянул в коридор.

— А Малнате? — спросил я. — Он еще не пришел?

— Нет еще, — ответил он, возвращаясь ко мне.

Он забрал у меня шляпу, шарф и пальто и исчез с ними в смежной комнате. Оттуда, через дверь, я успел кое-что рассмотреть: кровать с шерстяным, спортивного типа покрывалом в бело-синюю клетку, в ногах кожаный пуфик, а на стене, рядом с дверью в ванную, тоже полуоткрытой, рисунок — обнаженная мужская фигура Де Писиса — в простенькой светлой раме.

— Посиди минутку, — сказал Альберто. — Я сейчас.

Он действительно вернулся сразу, сел напротив меня в то же кресло, из которого встал, когда я пришел, причем встал, как мне показалось, с трудом, неохотно. Теперь он рассматривал меня с выражением странной отстраненной симпатии. Я знал, что это выражение лица соответствовало у него самому большому интересу к собеседнику, на который он был способен. Он широко улыбался, показывая крупные передние зубы, унаследованные от матери: они казались слишком большими и сильными для его удлиненного бледного лица, для бескровных десен.

— Хочешь послушать музыку? — предложил он, показывая на радиолу, стоявшую в углу студии, рядом с входной дверью. — Это отличный Филипс.

Он было встал из кресла, но я его остановил.

— Нет, подожди, — сказали. — Может, попозже.

Я внимательно осмотрел комнату.

— А какие у тебя пластинки?

— Ну, всего понемногу: Монтеверди, Скарлатти, Бах, Моцарт, Бетховен. Пусть это тебя не пугает, у меня много и джаза: Армстронг, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер, Бенни Гудмен, Чарли Кунц.

Он продолжал перечислять имена и звания, вежливый и добродушный, как всегда, но равнодушный: он как будто предложил мне список блюд, которые сам с удовольствием попробовал бы, не больше и не меньше. Он немного оживился, только когда стал демонстрировать мне достоинства своего Филипса. Он сказал, что это совершенно особенный аппарат, благодаря тому что он придумал для него некоторые изменения и усовершенствовал его с помощью одного замечательного миланского мастера. Эти усовершенствования касались прежде всего качества звука: у его приемника был не один динамик, а целых четыре разных «источника звука». Был динамик для низких звуков, для средних, для высоких и очень высоких, он прекрасно воспроизводил даже свист (тут он подмигнул). И он расположил их не рядом, как я мог бы подумать, нет! Внутри тумбочки, на которой стоял приемник, их было только два: для средних и высоких звуков. Динамик для очень высоких звуков он придумал спрягать подальше, возле окна, а четвертый, для низких звуков, был как раз под диваном, на котором я сидел. Он затеял все это, чтобы добиться стереофонического эффекта.

В этот момент вошла Дирче в голубом платье и белом переднике, завязанном на талии, толкая тележку с чайным подносом.

Я заметил, что на лице Альберто промелькнуло выражение недовольства. Наверное, девушка тоже это заметила.

— Это профессор, стала оправдываться она, — приказал подать все сейчас.

— Ничего. Значит, мы выпьем по чашке чая.

Светловолосая, кудрявая, с румяными щеками, как все жительницы предальпийской части Венето, дочь Перотти расставила чашки молча, опустив глаза, и вышла. В воздухе остался приятный запах мыла и пудры. Мне показалось, что даже чай впитал его.

Я потихоньку пил чай и продолжал осматривать комнату. Меня восхищала обстановка, такая рациональная, функциональная, такая современная, совершенно не похожая на весь дом, и все же я не понимал, почему меня все больше и больше охватывает чувство неловкости, угнетенности.

— Тебе нравится, как я обставил студию? — спросил Альберто.

Казалось, он внезапно очень заинтересовался моим мнением. Я его не разочаровал, конечно, рассыпавшись в похвалах. Я сказал о простоте мебели, потом встал с дивана и пошел посмотреть поближе большой чертежный стол, стоявший возле окна, с прекрасной металлической складной лампой, и наконец выразил свое особенное восхищение рассеянным светом, который создавал уют, не утомлял глаза и позволял работать с особенным удовольствием.

Он слушал меня, кажется, с удовольствием.

— Ты сам придумал эту мебель?

— Ну, не совсем: я взял ее немного из «Домуса», немного из «Каза белла» и немного из «Студио», знаешь, есть такой английский журнал… А потом я заказал ее здесь, в Ферраре, одному столяру на улице Коперта.

Он добавил, что ему особенно приятно, что мне понравилась его мебель. Да и вообще, что за необходимость в быту и в работе окружать себя некрасивыми вещами или всякой рухлядью? Вот, например, Джампи Малнате (он слегка покраснел, упомянув о нем), он позволяет себе говорить, что такая студия больше похожа на жилище холостяка, он утверждает, что вещи сами по себе только паллиативы, суррогаты, а поскольку он принципиально против суррогатов и паллиативов любого сорта, он против техники, потому что техника склонна доверять любому ящику с совершенным замком (ну это так, к примеру) решение всех проблем индивида, включая проблемы морали и политики. Он же — и он указал пальцем себе на грудь — он придерживается совершенно иной точки зрения. Хотя он и уважает мнение Джампи (я ведь знаю, что он коммунист, да?), но считает, что жизнь и так нудная и тоскливая штука, и поэтому мебель и вещи, эти наши молчаливые и верные сожители, должны делать ее приятнее и веселее.

Я в первый раз видел, как он горячится, отстаивает одни идеи и отвергает другие. Мы выпили по второй чашке чая, но разговор теперь стал угасать, поэтому пришлось послушать музыку.

Мы поставили пару пластинок. Вернулась Дирче, принесла поднос с пирожными, потом, часов в семь, телефон на письменном столе, стоявшем рядом с чертежным, зазвонил.

— Спорим, что это Джампи? — пробормотал Альберто, подходя к телефону.

Прежде чем взять трубку, он мгновение колебался: как игрок, который, получив карты, медлит, прежде чем посмотреть в лицо фортуне.

Но это был Малнате, я сразу понял.

— Ну, что ты делаешь? Ты что, не придешь?.. — говорил Альберто разочарованно, капризным детским голосом.

Тот отвечал ему довольно долго. С дивана я не мог слышать, что он говорит, но чувствовал, как трубка дрожит под напором его густого спокойного ломбардского голоса. Наконец он сказал «пока!» и положил трубку.

— Джампи не придет, — сказал Альберто.

Он медленно вернулся к креслу, опустился в него, потянулся, зевнул.

— Кажется, его задержали на фабрике, — продолжал он, — и ему нужно оставаться там еще часа два-три. Он извинился и передал тебе привет.

IV

Вернуться в этот дом меня убедило не неопределенное «до скорого», которым я, уходя, обменялся с Альберто, а письмо Миколь, полученное через несколько дней.

Это было веселое письмецо, ни короткое, ни длинное, написанное на четырех страницах двойного листа голубой почтовой бумаги стремительным и легким почерком. Казалось, она написала его одним махом, не колеблясь и не исправляя отдельных слов. Миколь очень извинялась: она уехала неожиданно, не попрощавшись, с ее стороны это было, конечно, некрасиво, она полностью с этим согласна. Однако, добавляла она, прежде чем уехать она пыталась мне дозвониться, но не застала дома, кроме того, она просила Альберто связаться со мной, если я вдруг больше не появлюсь. Если так и случилось, то сдержал ли Альберто слово найти меня живым или мертвым? Он, известный лентяй, всегда прекращает все контакты, хотя я и представить себе не могу, как они ему, несчастному, нужны на самом деле. Письмо продолжалось дальше, и на двух с половиной страницах описывались дипломная работа, в которой уже виден был конец, Венеция, которая зимой «просто вызывает слезы», и завершалось неожиданно переводом стихов Эмили Дикинсон.

За этим шел постскриптум, который гласил: «Alas, poor Emily — Вот на что должны рассчитывать все старые девы!»

Мне понравился перевод, а постскриптум просто поразил. К кому он относился? Действительно к «poor Emily» или к Миколь, которая страдает от жалости к самой себе?

Я ответил, стараясь в очередной раз скрыть свои чувства за туманной завесой. Я едва упомянул, что побывал у них дома, ни слова не сказав о том, как он меня разочаровал, а потом придерживался только литературной темы. Я написал, что стихотворение Дикинсон меня восхитило, однако перевод, который она сделала, — не хуже. Мне он понравился особенно потому, что в нем чувствуется дух прошлого, дух Кардуччи. Потом я сравнил перевод с английским оригиналом, постоянно сверяясь со словарем. Оказалось, что сомнение могла вызывать только одна строчка: там, где она перевела слово moss, означающее «мох, лишайник, плесень» как «трава». Конечно, продолжал я, и в этом виде ее перевод великолепен, поскольку необходимо всегда отдавать предпочтение красоте, а не точности. Но и сам недостаток, который я заметил, очень легко устранить. Достаточно переделать последние строчки так:

Миколь ответила мне через два дня телеграммой, в которой благодарила за чрезвычайно полезные литературоведческие замечания, а на следующий день я получил по почте записку и несколько новых машинописных вариантов перевода. В свою очередь, я ответил пространным посланием на десяти страницах, в котором по пунктам опровергал замечания записки. В общем, в письмах мы испытывали гораздо большую неловкость и стеснение, чем в разговорах по телефону, поэтому наша переписка быстро прервалась. В это же время я снова стал захаживать в студию Альберто, теперь уже регулярно, почти каждый день.

Там бывал также и Джампьеро Малнате, такой же постоянный и пунктуальный, как и я. Так, в разговорах, спорах, часто ссорясь, — ненавидя и вместе с тем испытывая друг к другу симпатию, — мы смогли познакомиться очень близко и вскоре перешли на «ты». Я вспомнил, как Миколь, говоря о Малнате, сказала, что он слишком большой и действует угнетающе. Теперь я тоже так думал, я тоже часто почти не выносил его присутствия, эту его искренность, преданность, эту извечную мужскую откровенность, неколебимую веру в будущее, связанное с Ломбардией и коммунистической идеей, которую просто излучали его серые глаза, слишком человечные для такой почти фанатичной уверенности. Несмотря на это, с самого первого раза, когда я сидел напротив него в студии Альберто, у меня было только одно желание: добиться его уважения, чтобы он не считал, что я мешаю им с Альберто, что я лишний в этом ежедневном трио, в которое вошел, конечно, не по его инициативе. Я думаю, что начал курить трубку именно в это время, чтобы быть похожим на него.

Мы говорили о многом, в основном мы вдвоем, так как Альберто предпочитал молчать и слушать, но главным образом о политике.

Всего за несколько месяцев до этого был подписан Мюнхенский договор, и поэтому наши разговоры все время вращались вокруг самого договора и его последствий. Что будет делать Гитлер теперь, когда Судетская область так легко вошла в состав Великого Рейха? Я-то был пессимистом, и это был единственный момент, в котором Малнате признавал мою правоту. По-моему, соглашение, которое Франция и Англия были вынуждены подписать в результате кризиса, разразившегося в сентябре прошлого года, не могло просуществовать долго. Да, конечно, Гитлер и Муссолини вынудили Чемберлена и Деладье предоставить Чехословакию Бенеша ее собственной судьбе. А потом? Если вместо Чемберлена и Деладье придут другие люди, более молодые и более решительные (вот в чем преимущество парламентской системы!), Франция и Англия очень скоро могут заупрямиться. В данном случае время работает на них.

Однако достаточно было, чтобы разговор перешел на войну в Испании, уже подходившую к концу, или каким-либо образом затронул СССР, чтобы отношение Малнате к западным демократиям, а заодно и ко мне, поскольку он называл меня не без иронии их достойным представителем и защитником, становилось гораздо менее снисходительным. Словно это было вчера, я помню, как он наклоняет большую голову с темной шевелюрой, как блестит от пота его лоб, как он пристально смотрит на меня, пользуясь совершенно несносным приемом особенного шантажа, основанного на морали и чувстве, к которому всегда был готов прибегнуть, слышу, как его голос становится все более низким, теплым, убедительным, терпеливым. Кто же несет ответственность, спрашивал он, кто в действительности виноват в том, что вспыхнул франкистский мятеж? Разве не правые во Франции и в Англии были сначала весьма снисходительны к Франко, а потом приветствовали его и поддерживали? Точно так же, как поведение Англии и Франции, формально весьма корректное, а на деле двусмысленное, позволило Муссолини в 1935 году проглотить Эфиопию, так и в Испании из-за колебаний Болдуинов, Галифаксов, того же Блума чаша весов фортуны склонилась в сторону Франко. Бесполезно обвинять СССР и интернациональные бригады, все решительнее, говорил он, бесполезно сваливать все на Россию, которая и так уже стала удобным козлом отпущения для всех, кому не лень; не Россия виновата, если события там продолжают развиваться. С другой стороны, и это нельзя отрицать, только Россия поняла с самого начала, кто такие Дуче и Фюрер, только она ясно предвидела, что они неизбежно придут к взаимопониманию, и действовала так, чтобы предупредить последствия. А французские и английские правые, представляющие собой подрывной элемент демократического порядка, как все правые всех времен и народов, всегда смотрели на фашистскую Италию и нацистскую Германию с плохо скрываемой симпатией. Реакционерам во Франции и в Англии Дуче и Фюрер могли казаться немного неудобными, чуточку невоспитанными и несдержанными, но они всегда были предпочтительнее Сталина; еще бы, Сталин ведь всегда был воплощением дьявола. После аннексии Австрии и захвата Чехословакии Германия уже начала давление на Польшу. Так вот, если Франция и Англия уже дошли до своего нынешнего состояния, то есть до положения, когда они просто стоят в стороне и смотрят, то и говорить нечего: ответственность за их сегодняшнее бессилие несут именно эти замечательные, достойные, прекрасные джентльмены в цилиндрах и рединготах, так похожие на декадентствующих писателей, но крайней мере по манере одеваться, испытывающих, как и они, ностальгию по девятнадцатому веку. А ведь они-то и управляют этими демократическими странами.

Полемика с Малнате становилась особенно живой всякий раз, когда речь заходила об итальянской истории последних десятилетий.

И мне, и Альберто должно быть понятно, говорил Малнате, что фашизм был не что иное, как внезапная и необъяснимая болезнь, которая как бы из-за угла нападает на здоровый организм, или, говоря словами Бенедетто Кроче, «вашего общего учителя» (при этих словах Альберто качал головой, но Малнате не обращал на это никакого внимания), не что иное, как нашествие гиксосов. В общем, для нас обоих либеральная Италия, Италия всяких там Джолитти, Нитти, Орландо, даже Италия Соннино, Саландры и Факты была прекрасной и святой, это время было чем-то вроде золотого века, в который было бы хорошо вернуться. Но мы ошибаемся, ах, как мы ошибаемся! Зло не возникло внезапно. Напротив, оно зародилось давно, очень давно: в первые годы Рисорджименто, движения, которое осуществилось без участия народа, настоящего народа. Джолитти? Если Муссолини смог преодолеть кризис 1924 года, вызванный делом Маттеотти, когда все вокруг, казалось, разваливается, и даже король колебался, то за это мы должны благодарить нашего Джолитти и Бенедетто Кроче, готовых поддержать любое чудовище, лишь бы не допустить к власти народные массы. Именно либералы, либералы из нашей мечты дали Муссолини время прийти в себя. Не прошло и шести месяцев, как он отблагодарил их за это, запретив свободу печати и распустив партии. Джованни Джолитти удалился от политической деятельности и поселился в деревне, в Пьемонте; Бенедетто Кроче вернулся к своим любимым философским и литературоведческим исследованиям. Но были и те, кто виновен гораздо меньше, а может быть, и совсем не виновен, но заплатил гораздо больше. Амендолу и Гобетти забили до смерти палками, Филиппо Турати умер в ссылке, далеко от родного Милана, где за много лет до того похоронил несчастную синьору Анну; Антонио Грамши тоже прошел через каторгу (он умер в прошлом году, в тюрьме, мы слышали об этом?); рабочие и крестьяне вместе со своими вождями потеряли всякую надежду на социальное возрождение, на обретение человеческого достоинства и вот уже почти двадцать лет ведут растительный образ жизни или тихо угасают.

Мне по разным причинам было нелегко противостоять этим идеям: прежде всего, потому что политическая культура Малнате, который с раннего детства впитал в себя идеи социализма и антифашизма, намного превосходила мою; во-вторых, потому что роль, которую он стремился мне навязать, роль декадентствующего литератора, герметика, как говорил он, чья политическая культура формировалась на книгах Бенедетто Кроче, — мне казалась совершенно неверной, не соответствующей моей настоящей индивидуальности, я не мог ее принять даже в пылу наших споров. В конце концов я замолкал, иронически улыбаясь. Я страдал и улыбался.

Что касается Альберто, он, конечно, тоже молчал; отчасти потому, что обычно ему было нечего возразить, но главным образом потому, что хотел дать другу возможность поспорить со мной, это было ясно с самого начала. Если случается так, что три человека сидят взаперти и день изо дня спорят, то неизбежно двое из них объединятся против третьего. Как бы то ни было, для того чтобы не ссориться с Джампи, чтобы продемонстрировать ему свою солидарность, Альберто был готов на все, даже на то, чтобы Джампи обвинял его в тех же грехах, что и меня. Да, правда, Муссолини и его компания возводят на евреев напраслину и обвиняют их во всех смертных грехах, говорил, например, Малнате. Неясно, как относиться к пресловутому Манифесту о расовых законах, составленному десятью так называемыми фашистскими учеными и опубликованному в прошлом июле, считать ли его позорным или просто смешным. Но при всем при том, добавлял он, можем ли мы ему сказать, сколько в Италии до 1938 года было евреев-антифашистов? Наверное, совсем мало, ничтожное меньшинство, если даже в Ферраре, как неоднократно ему говорил Альберто, число членов фашистской партии всегда было достаточно большим. Я сам в 1936 году участвовал в конференции по вопросам культуры. Я ведь читал в то время «Историю Европы» Бенедетто Кроче? Или подождал до следующего года, чтобы получить подтверждение после Аншлюса и первых проявлений итальянского расизма?

Я страдал и улыбался, иногда протестуя, чаще нет, повторяю, невольно покоренный его откровенностью и искренностью, может быть, грубоватыми, безжалостными, слишком гойскими — так я себе говорил, — но в глубине души действительно правдивыми, братскими, примиряющими. И когда Малнате, забыв на минуту обо мне, обращался к Альберто, обвиняя его самого и его семью в том, что они грязные землевладельцы, злобные латифундисты и вдобавок аристократы, тоскующие по средневековому феодализму, а следовательно, не так уж несправедливо, что теперь они должны расплачиваться за все те привилегии, которыми пользовались все эти годы (Альберто смеялся до слез, слушая его обвинения, кивая головой и говоря, что он, Альберто, лично готов заплатить), я слушал, как он обрушивается на друга, не без тайного удовлетворения. Мальчик, который в двадцатые годы шел рядом с мамой по кладбищу и каждый раз слышал, как она говорит об одинокой гробнице Финци-Контини: «Настоящий кошмар!» — вдруг просыпался во мне и злорадно аплодировал.

Бывали, однако, минуты, когда Малнате, казалось, забывал о моем присутствии. Это случалось, когда они с Альберто принимались вспоминать жизнь в Милане, общих друзей и подруг, рестораны, куда они обычно ходили, вечера в Ла Скала, футбольные матчи на стадионе Арена или Сан Сиро, зимние поездки в горы и на Ривьеру. Они оба принадлежали к избранному кругу. Для того чтобы вступить в него, необходимо было только одно: быть умным, презирать любой провинциализм и риторику. Это были самые лучшие годы их юности. И то время Гледис, балерина варьете, постоянно выступала в «Лирико». Сначала она была подружкой Джампи, потом увлеклась Альберто, который не обращал на нее никакого внимания, и в конце концов бросила их обоих. Она была совсем неплоха, эта Гледис, рассказывал Малнате, веселая, компанейская, в общем-то совсем неинтересная, откровенно распутная, какой и должна была быть.

— Я так и не понял, почему Альберто она так не нравилась, бедняжка Гледис, — сказал он как-то вечером, подмигивая мне. А потом, обращаясь к Альберто: — Ну, не смущайся. С тех пор прошло больше грех лет, от нас до Милана почти триста километров, может быть, ты наконец объяснишь?

Хотя Альберто и отшучивался, краснея, объяснять свое отношение к Гледис он не стал ни в тот раз, ни потом.

Малнате часто говорил, что ему нравится работа, ради которой он приехал в Феррару, и Феррара ему нравится, как город, и он так и не может понять, почему мы с Альберто относимся к ней как-то странно, как к гробнице или тюрьме. Несомненно, наше положение — особенное. Однако наша ошибка, как всегда, состоит в том, что мы считаем себя членами единственного преследуемого в Италии меньшинства и не отдаем себе отчета в том, что таких меньшинств, как наше, много, и некоторые страдают еще больше. Мы, наверное, думаем, что, например, рабочие на его заводе, просто бесчувственные животные. А вот он знает многих, которые, несмотря на то, что никогда не были членами партии, всегда сочувствовали коммунистам и социалистам, и поэтому постоянно подвергаются преследованиям, издевательствам; но они остаются верны своим идеалам. Он участвовал в их тайных собраниях и с радостным удивлением увидел, что, кроме рабочих и крестьян, специально приехавших из самых дальних мест — из Мезолы и из Горо — там были и три-четыре самых известных в городе адвоката. Это как раз и доказывает, что даже у нас в Ферраре не все из обеспеченных слоев поддерживают фашизм, далеко не все предатели. Мы когда-нибудь слышали о Клелии Тротти? Нет? Ну, это учительница начальной школы, она совсем старушка, уже на пенсии, но, как ему рассказывали, в юности была душой социалистической партии в Ферраре, и до сих пор остается ярой социалисткой: несмотря на свои семьдесят лет, она не пропускает ни одного собрания. Именно там он с ней и познакомился. Конечно, ее социализм слишком проникнут гуманизмом, она сторонница Андреа Косты, понятно, что это не настоящий социализм. Но сколько в ней пыла, сколько веры, сколько надежды! Она напомнила ему, даже внешне, особенно голубыми глазами, какие бывают только у блондинок, синьору Анну, подругу Филиппе Турати, которую он хорошо знал в юности, в Милане, году так в двадцать втором. Его отец, адвокат, был вместе с Турати в тюрьме, почти год, в девяносто восьмом. Он стал близким другом и Турати, и Анны, и когда другие уже не осмеливались поддерживать с ними отношения, он навещал их почти каждое воскресенье, а Малнате его сопровождал.

Ради Бога, Феррара вовсе не каторга, как можно подумать, слушая нас обоих. Конечно, если смотреть со стороны промышленной зоны, то город окруженный старой стеной, может показаться тюрьмой, особенно в плохую погоду. Но вокруг Феррары простираются плодородные поля, деревни, где кипит жизнь. А к востоку, всего-то километрах в сорока, шумит море, обрушиваясь на безлюдные пляжи, вдоль которых тянутся рощи падубов и пиний, а море всегда является сосредоточием жизни. Да и сам город, если хорошенько присмотреться к нему изнутри, как сделал он сам, если внимательно, непредвзято приглядеться к нему, может открыть такие сокровища преданности, ума и доброты, которые только глухие и слепые или уж совсем очерствевшие не могут заметить и оценить.

V

Сначала Альберто часто говорил о своем скором отъезде в Милан. Потом мало-помалу перестал об этом упоминать, сама его дипломная работа превратилась в почти запретную тему и для меня, и для Малнате, поэтому мы не говорили о ней прямо, а кружили осторожно вокруг да около. Раз он не говорил о ней сам, то, ясное дело, не хотел, чтобы о ней говорили мы.

Как я уже сказал, он редко вмешивался в наши разговоры и никогда не говорил ничего существенного. Он, несомненно, был на стороне Малнате. Однако он поддерживал его пассивно, никогда не проявляя никакой инициативы. Он не сводил с друга глаз, ликовал, если тот побеждал в споре, и, напротив, переживал, если верх одерживал я. А в основном молчал, ограничивался время от времени каким-нибудь восклицанием, смешком, неопределенным звуком:

— А вот это замечательно! И все же с определенной точки зрения… Минуточку! Давайте обсудим спокойно..

Казалось, что он даже чисто физически хочет спрятаться, исчезнуть, раствориться в тени. Мы с Малнате обычно сидели друг против друга посередине комнаты: один на диване, другой — на одном из двух кресел, между нами стоял столик, на нас падал свет лампы. Мы практически не вставали, разве только чтобы зайти в маленькую ванную рядом со спальней или посмотреть, что делается за широким окном, выходившим в сад. Альберто же предпочитал сидеть в глубине комнаты, позади письменного и чертежного столов, которые как бы защищали его. Но чаще мы видели, как он беззвучно движется по комнате на цыпочках, прижав локти к бокам. Он менял одну за другой пластинки на радиоле, всегда внимательно следил за тем, чтобы звук не перекрывал наши голоса, смотрел за пепельницами, и когда они наполнялись, мыл их в ванной; он вполголоса спрашивал, не хотим ли мы еще чаю; ставил на место какие-то предметы. У него был озабоченный и скромный вид хозяина дома, которого беспокоит только одно: чтобы высокий интеллект его гостей мог проявить себя наилучшим образом, чтобы им было обеспечено для этого все необходимое.

И все же, я в этом уверен, именно от него исходила та угнетающая атмосфера, на которую я обратил внимание, когда впервые вошел в комнату. Это он создавал ее своей педантичностью, своими настойчивыми и назойливыми заботами. Когда, например, в паузах нашего разговора он начинал подробно описывать, ну, например, достоинства кресла, в котором я сидел, говоря, что его спинка специально «разработана», для того чтобы обеспечить позвоночнику самое правильное и удобное с анатомической точки зрения положение; или когда, предлагая мне кисет с трубочным табаком, он напоминал мне о смесях и добавках, которые, по его мнению, необходимы, чтобы Данхилл и ГБД доставляли нам наибольшее удовольствие (столько-то сладковатого табака, столько-то крепкого, столько-то табака Мериленд); или, наконец, по причинам, известным только ему одному, а мне совершенно неясным, он, улыбаясь, объявлял, что один или другой динамик его радиолы в данный момент не работает. В каждом таком случае во мне росло нервное напряжение, поднимался глухой протест, который мне с трудом удавалось сдерживать и который грозил вот-вот прорваться наружу.

И вот однажды вечером я не сдержался. Конечно, воскликнул я, обращаясь к Малнате, он судит о нашем городе как дилетант, как турист, поэтому он так снисходителен, мягок, в этом ему можно только позавидовать. Но что скажет он, такой крупный специалист по сокровищам честности, ума и доброты, о том, что произошло со мной, со мной самим всего несколько дней назад?

Мне пришла в голову прекрасная идея, начал я свой рассказ, пойти с книгами и бумагами в читальный зал муниципальной библиотеки на улице Шенце, в тот самый зал, куда я так часто захаживал в последние годы, где меня знали со школьных лет, потому что именно там я находил приют и убежище, когда очередной опрос по математике заставлял меня прогуливать уроки. Это был мой второй дом, где все, особенно когда я поступил на филологический факультет, были очень добры ко мне. Сам директор, доктор Баллола, с тех пор начал относиться ко мне как к коллеге и всякий раз, когда замечал меня в зале, подходил, садился рядом и рассказывал о том, как продвигается его изучение творчества Ариосто, материалы к биографии которого он бережно хранил в своем личном кабинете. Он говорил, что его исследование кардинальным образом опровергнет выводы Каталано. А простые служащие? Они относились ко мне с таким дружелюбием и доверием, что избавляли от необходимости самому заполнять формуляры на каждую книгу и даже позволяли мне курить в те дни, когда посетителей было мало.

Итак, как я уже сказал, в то утро мне пришла в голову идея пойти в библиотеку. Не успел я сесть за стол в читальном зале и достать из кожаной сумки все необходимое, как один из служащих, некий Поледрелли, человек лет шестидесяти, полный, знаменитый любитель спагетти, не способный и двух слов связать не на диалекте, подошел ко мне и велел немедленно убираться вон. Выпятив живот, распрямив плечи, преисполненный сознания собственной важности, и от этого найдя все необходимые слова и выражения, этот замечательный Поледрелли громко официально поставил меня в известность о том, что господин директор лично распорядился и что я должен немедленно встать, собрать свои вещи и уйти. В то утро читальный зал был отдан в распоряжение учеников средней школы. За всей этой сценой в гробовом молчании следили по крайней мере пятьдесят пар глаз и столько же пар ушей. И, конечно, поэтому мне было еще неприятнее вставать, собирать со стола книги и бумаги, складывать все в сумку и потом тащиться к стеклянной входной двери. Положим, этот несчастный Поледрелли просто выполнял приказ! Однако пусть Малнате будет осторожен, если ему случится с ним познакомиться (не исключено, что он тоже входит в кружок учительницы Тротти!), пусть он будет осторожен и не даст обмануть себя напускным благодушием этой плебейской рожи. В этой груди, широкой, как шкаф, бьется сердечко пигмея, он, конечно, воплощает народный дух, но уж преданным его не назовешь.

И вообще, горячился я. Какое право имеет Малнате поучать меня, я ведь не Альберто, семья которого всегда держалась в стороне от общественной жизни. Я родился и вырос в семье слишком открытой, слишком готовой объединиться со всеми и во всем. Мой отец пошел добровольцем на войну, вступил в партию в 1919 году, сам я до недавнего времени принадлежал к молодежной фашистской организации. Мы всегда были самыми обычными людьми, самыми заурядными, поэтому мне кажется совершенно абсурдным какое-то особенное отношение к нам теперь. Когда моего отца вызвали в Федерацию, чтобы объявить ему об исключении из партии, а затем автоматически изгнали из Коммерческого клуба, у него было такое потерянное и печальное лицо, какого я у него никогда в жизни не видел. А мой брат Эрнесто, которого не приняли в университет, и он должен был эмигрировать во Францию и поступить в университет в Гренобле? А моя сестра Фанни, которая в свои тринадцать лет вынуждена продолжать учебу не в гимназии, а в еврейской школе на улице Виньятальята? То, что их изолировали от друзей, от одноклассников, это что, тоже просто особенное отношение? Оставим это: одним из самых мерзких проявлений антисемитизма как раз и является постоянное подчеркивание того, что евреи не такие, как все, а когда они полностью ассимилируются с окружающей средой, можно подчеркнуть как раз обратное: что они слишком похожи на других, ничем не отличаются от обычных людей.

Я позволил ярости овладеть мной, вышел за рамки спора, и Малнате, внимательно слушавший меня, не преминул заметить мне это. Он антисемит? Он впервые в жизни слышит подобные обвинения. Все еще возбужденный, я хотел было добавить жару, но именно в этот момент Альберто, как испуганная птица, промелькнул за спиной моего собеседника: «Пожалуйста, хватит, умоляю!» — говорил его взгляд. То, что он из-за спины ближайшего друга делал мне знак, как если бы между нами существовала какая-то тайна, поразило меня. Я не ответил, сразу замолчав. И сразу же первые звуки квартета Бетховена в исполнении Бушей заполнили прокуренный воздух нашей комнаты и вытеснили мою победу.

В тот вечер, однако, случилось не только это. Часам к восьми полил такой дождь, что Альберто, коротко переговорив по телефону, по-моему, с матерью, предложил нам остаться ужинать.

Малнате с радостью согласился. Обычно он ужинал у «Джованни» один, «как собака», он и поверить не мог, что проведет вечер в семье. Я тоже согласился, но попросил разрешения позвонить домой.

— Ну конечно! — воскликнул Альберто.

Я сел на то место, на котором обычно сидел он, за письменным столом, и набрал номер. Я ждал, глядя в окно, залитое дождем. В темноте деревья были едва видны. Там, далеко, за старым парком, непонятно где, блестел огонек.

Наконец ответил немного расстроенный голос отца.

— А, это ты? — сказал он. — А мы уже начали беспокоиться. Ты откуда звонишь?

— Я не буду ужинать дома, — ответил я.

— В такой дождь?

— Вот именно.

— Ты еще у Финци-Контини?

— Да.

— Когда бы ты ни вернулся, прошу тебя, зайди ко мне на минутку. Ты же знаешь, я все равно не усну…

Я положил трубку и поднял глаза. Альберто смотрел на меня.

— Готово?

— Готово.

Мы втроем вышли в коридор, прошли по комнатам и комнаткам, спустились по лестнице, в низу которой нас ждал Перотти в белой куртке и белых перчатках. И прошли прямо в столовую.

Вся семья уже была там: профессор Эрманно, синьора Ольга, синьора Регина и один из венецианских дядей, фтизиатр. Он встал, увидев Альберто, пошел к нему навстречу, поцеловал в обе щеки, а потом, рассеянно потирая нижнее веко, начал пространно объяснять, что ездил в Болонью, на консультацию, и на обратном пути решил остановиться поужинать у родственников, ожидая поезда в Венецию. Когда мы входили, профессор Эрманно, синьора Ольга и ее брат сидели у зажженного камина, Джор растянулся во всю длину у их ног, а синьора Регина сидела за столом, прямо под люстрой.

Конечно, воспоминания о моем первом ужине в magna domus (кажется, это было в январе) смешались с воспоминаниями о многих других ужинах в доме Финци-Контини, на которые меня приглашали в ту зиму. Однако я очень хорошо помню, что мы ели в тот вечер: рисовый суп с куриной печенью, котлеты из индейки в желе, вареный язык с черными оливками, маринованный шпинат, шоколадный торт, фрукты, изюм и орехи, лесные и грецкие. Я также помню, что почти сразу же, не успели мы сесть за стол, Альберто принялся рассказывать всем историю о том, как меня выдворили из муниципальной библиотеки, и я еще раз обратил внимание, что у старшего поколения она почти не вызвала удивления. В течение всего ужина разговор постоянно возвращался к этой паре, Баллола-Поледрелли, но все они, комментируя этот случай, говорили не с горечью или желчно, а просто с обычным сарказмом, почти насмешливо. И несомненно веселым, веселым и удовлетворенным, был голос профессора Эрманно, когда он взял меня под руку и предложил пользоваться свободно и без стеснения, когда мне будет угодно, двадцатью тысячами книг, которые он собрал дома, большая часть из которых, сказал он мне, была по итальянской литературе середины и конца девятнадцатого века.

Но больше всего в тот первый вечер меня поразила сама столовая с мебелью розового дерева, в стиле модерн, с большим камином, по форме напоминающим рот, со стенами, обитыми кожей, а одной полностью из стекла, выходящей в темный парк, как рубка «Наутилуса». Комната казалась такой знакомой, такой уютной, я бы сказал, такой огражденной от внешнего мира, она так соответствовала моему тогдашнему настроению, я сейчас это особенно ясно понимаю, она как бы охраняла тот ленивый жар, который часто бывает свойствен молодому сердцу.

Переступив порог, мы оба, и я, и Малнате, оказались в центре гостеприимного доброжелательства не только профессора Эрманно, любезного, веселого и живого, как всегда, но и синьоры Ольги. Она указала нам места за столом. Малнате сел справа от нее, а я на другом краю стола, справа от ее мужа. Брата Джулио она усадила слева от себя, рядом со старушкой-матерью. Эта последняя представляла собой прекрасное зрелище: розовые щеки, белоснежные шелковистые, блестящие, густые волосы, умиротворенный и веселый взгляд.

Прибор напротив меня тарелки, вилки, ножи, бокалы — казалось, ждал восьмого сотрапезника. Пока Перотти обходил стол с супницей, я вполголоса спросил у профессора Эрманно, для кого накрыт прибор слева от него. И он, тоже вполголоса, ответил, что это место, вероятнее всего, не займет никто (он взглянул на массивные часы «Омега» на запястье, покачал головой и вздохнул), поскольку обычно это место занимает его Миколь (он именно так и сказал: «Моя Миколь»).

VI

Профессор Эрманно не преувеличивал. Действительно, среди почти двадцати тысяч книг, составлявших его библиотеку, множество из которых было по естествознанию, истории, по самым общим областям науки — последние почти все на немецком языке, — несколько сотен было посвящено литературе Объединенной Италии. Можно сказать, что там были абсолютно все книги, написанные в литературном окружении Кардуччи в конце века, в то время, когда он преподавал в Болонье. Это были произведения в стихах и прозе не только самого Учителя, но и Пандзакки, Северино Феррари, Лоренцо Стекетти, Уго Брилли, Гвидо Мандзони, молодого Пасколи, молодого Пандзини, юного Вальджимильи — в основном первые издания, почти все с дарственными надписями баронессе Жозетт Артом ди Сузегана. Собранные в трех застекленных шкафах, занимавших целую стену большого зала, смежного с кабинетом профессора Эрманно, снабженные подробным каталогом, эти книги, несомненно, украсили бы любую библиотеку, даже такую, как библиотека Аркиджинназио в Болонье. Там были даже томики лирической прозы Франческо Акри, ставшие библиографической редкостью. Франческо Акри был известен как переводчик Платона, по крайней мере я знал его почти исключительно как переводчика, и оказался не таким «святым», как утверждал учитель Мельдолези, когда мы учились в пятом классе гимназии (ведь Мельдолези был учеником и Акри), потому что его посвящения бабушке Альберто и Миколь были чуть ли не самыми галантными, исполненными особенного, мужского, восхищения красотой, к которой были обращены.

Теперь, когда я имел в своем распоряжении целую специальную библиотеку и испытывал странное неотступное желание каждое утро приходить в этот большой, тихий, теплый зал, куда свет проникал через три больших окна с шелковыми шторами, белыми в красную полоску, в центре которого стоял бильярдный стол, покрытый чехлом мышиного цвета, за два с половиной последующих месяца мне удалось закончить дипломную работу о Пандзакки. Если бы я действительно хотел, я, может быть, закончил ее и раньше. Но разве я стремился к этому? Может быть, я стремился во что бы то ни стало как можно дольше сохранить за собой право появляться по утрам в доме Финци-Контини? Во всяком случае, примерно в середине марта (я узнал, что Миколь защитила дипломную работу, получив «отлично с отличием») я все еще продолжал упорно пользоваться привилегией приходить в ее дом по утрам, в дом, в который она не спешила возвращаться. Оставалось всего несколько дней до христианской Пасхи, которая в тот год почти совпадала с Песах, еврейской пасхой. Хотя весна уже стояла у ворот, неделю назад прошел необыкновенно сильный снегопад и вернулись холода. Казалось, зима не хочет уходить, и я, чувствуя в сердце темную, таинственную бездну страха, засиживался за маленьким письменным столом, который профессор Эрманно велел поставить дли меня в бильярдной, под средним окном, как будто таким образом мог остановить неумолимый бег времени. Иногда я вставал, подходил к окну, смотрел вниз, в парк. Засыпанный сорокасантиметровым слоем снега парк «Лодочка герцога» простирался предо мной, как ледяной пейзаж из какой-нибудь северной саги. Иногда я ловил себя на мысли, что мне хотелось бы, чтобы снег не таял, чтобы мороз длился вечно.

Почти два с половиной месяца дни мои были совершенно однообразны. Пунктуально, как служащий на работу, я выходил из дома на резкий холод точно в половине девятого, почти всегда садился на велосипед, но иногда шел пешком. И через двадцать минут я уже звонил у ворот в конце проспекта Эрколе I д'Эсте. Я пересекал парк, где с конца февраля установился нежный запах желтых первоцветов, и в девять часов уже был за работой в бильярдной. Там я оставался до часу, а потом, после обеда, часа в три, возвращался туда и работал до шести, когда поднимался к Альберто и почти всегда заставал там Малнате. Очень часто, как я уже говорил, и его, и меня приглашали к ужину. Для меня быстро вошло в привычку не ужинать дома, я даже не звонил больше предупредить, чтобы дома меня не ждали. Уходя, достаточно было сказать маме: «Я думаю, что сегодня останусь ужинать там». Там: мне не нужно было уточнять, где именно.

Я работал часами, никто меня не беспокоил, только Перотти часов в одиннадцать приносил мне на серебряном подносе чашечку кофе. И этот кофе в одиннадцать часов быстро стал привычкой, ритуалом, и ни мне, ни ему ничего не нужно было говорить. Если Перотти и говорил со мной о чем-нибудь, пока я пил кофе, так это о том, что обычный уклад домашней жизни очень страдает от затянувшегося отсутствия «синьорины», что, конечно, она должна получить диплом, но все же (и это «все же», сопровождаемое движением губ, выражавшим сомнение, могло относиться ко всему, что угодно: к тому, что господа, слава Богу, не должны работать, чтобы зарабатывать на жизнь, к расовым законам, которые превращают наши дипломы в простые листочки бумаги, совершенно никому не нужные)… она бы могла, это было бы совершенно правильно, хотя бы время от времени приезжать, могла бы жить неделю здесь и неделю там, ведь она знает, что без нее дома все постепенно рушится. Мне Перотти всегда жаловался на хозяев. Он поджимал губы, подмигивал, качал головой в знак неодобрения и недоверия. Когда он говорил о синьоре Ольге, он даже осмеливался крутить у виска указательным пальцем. Я, конечно, его не поощрял, исполненный твердого желания не обращать внимания на эти пересуды слуг, которые, кроме всего прочего, больно меня задевали. И поскольку я молчал и холодно улыбался, Перотти ничего не оставалось делать, как уходить и оставлять меня снова одного.

Однажды вместо него пришла его младшая дочь Дирче. Она тоже стояла у стола, ожидая, пока я выпью кофе. Я пил и смотрел на нее.

— Как Вас зовут? — спросил я, отдавая ей пустую чашку, сердце у меня вдруг учащенно забилось.

— Дирче, — улыбнулась она и покраснела.

На ней был ее обычный передник из грубого синего полотна, который приятно пах детской. Она быстро ушла, избегая моего взгляда. Уже в следующую секунду мне стало стыдно за то, что случилось (но в конце концов, что же случилось?), как будто я сделал что-то низкое, совершил какое-то грязное предательство.

Из членов семьи появлялся только профессор Эрманно, и то изредка. Он осторожно открывал дверь кабинета в глубине зала и потом на цыпочках так тихо проходил по комнате, что чаще всего я замечал его, только когда он склонялся над моими бумагами и книгами и с особым уважением спрашивал:

— Как дела? — в его голосе звучало сочувствие. — Мне кажется, что работа идет полным ходом!

Я делал попытку встать.

— Нет, нет, продолжай работать! — восклицал он. — Я уже ухожу.

Обычно он действительно не задерживался дольше пяти минут. За это время он всегда находил какой-нибудь способ выказать мне свою симпатию и подчеркнуть, что мое усердие производит на него самое благоприятное впечатление. Он смотрел на меня сверкающими глазами, взгляд его пылал, как будто от меня, от моего литературного будущего зависело Бог знает что, как будто он включил меня в какой-то свой тайный план, который касался не только его самого, но и меня… И я припоминаю, что это отношение и льстило мне, и печалило меня одновременно. Почему он не ждет ничего такого от Альберто, спрашивал я себя, ведь не я же его сын! Почему он, без возражений и сожалений, а ведь он действительно никогда на это не жаловался, смирился с тем, что Альберто решил не писать диплом? А Миколь? В Венеции Миколь делала то же, что и я: заканчивала дипломную работу. А он никогда не упоминал Миколь, а если и упоминал, то не вздыхал и не печалился. У него был такой вид, будто он хотел сказать: «Она девушка, поэтому ей, как и всем женщинам, лучше думать о доме, а не о литературе!» Неужели он и впрямь так думал?

Однажды утром он задержался, чтобы поговорить со мной подольше. Слово за слово, он снова заговорил о письмах Кардуччи и о собственных изысканиях на венецианские темы: все это, сказал он, указывая на кабинет, хранится там. Он таинственно улыбнулся, на лице его появилось лукавое выражение, он как будто приглашал меня туда. Было совершенно ясно: он хотел, чтобы я пошел с ним, но мне самому надо попросить его об этом.

Как только я понял, чего он хочет от меня, я поспешил это сделать. Мы перешли в кабинет, комнату намного меньшую, чем бильярдная, и казавшуюся еще меньше, и даже тесной из-за невероятного количества разбросанных вещей.

Книг и тут было много. Книги по литературе лежали рядом с научными трудами по математике, физике, экономике, сельскому хозяйству, медицине, астрономии; книги по отечественной истории, по истории Феррары и Венеции соседствовали с «иудейскими древностями»; книги громоздились в беспорядке, случайными кипами, в застекленных книжных шкафах, таких же, как в зале, занимали большую часть стола орехового дерева, так что если профессор сидел за ним, была видна только макушка его берета; стопки книг высились на стульях, угрожая упасть, даже свалены на полу, в общем были повсюду. Большая карта мира, пюпитр, микроскоп, полдюжины барометров, стальной сейф, покрашенный темно-красной краской, светлая больничная кушетка, песочные часы, рассчитанные на разное время, латунная тарелка, маленькое кабинетное немецкое пианино с двумя метрономами в пирамидальных футлярах и еще много всего другого, некоторые предметы я уже не помню, назначение других мне было неясно. Все они придавали комнате вид кабинета доктора Фауста. Профессор Эрманно первым со слабой улыбкой заметил это и извинился за эту свою личную, свойственную только ему слабость, она была как бы напоминанием о его юношеской безалаберности. Я забыл сказать о картинах: в отличие от всех других комнат дома, где ими были увешаны все стены, в кабинете была только одна: огромный портрет кисти Ленбаха в натуральную величину, который занимал, как заалтарный образ, всю заднюю стену. Прекрасная блондинка с обнаженными плечами стояла на нем во весь рост с веером в руке, затянутой перчаткой, шелковый шлейф белого платья был перекинут вперед, чтобы подчеркнуть стройность и статность ее фигуры. Конечно, это могла быть только баронесса Жозетт Артом ди Сузегана. Какой мраморный лоб, какие глаза, какой изысканный изгиб губ, какой стан! Она действительно казалась королевой. Портрет матери был единственной вещью в этом кабинете, которая не вызывала улыбки у профессора Эрманно, ни в то утро, ни потом.

В тот же раз мне, наконец, было позволено взглянуть на две венецианские рукописи. В одной из них, как объяснил мне профессор, были собраны и переведены все эпитафии еврейского кладбища на Лидо. Другая рассказывала о еврейской поэтессе, жившей в Венеции в начале семнадцатого века. Она была столь же известна в свое время, сколь сейчас забыта. Звали ее Сара Энрикец (или Энрикес) Авигдор. В ее салоне, в доме в Старом Гетто, собирался в течение нескольких десятилетий цвет литературного мира, там постоянно бывали, кроме ученого раввина из Феррары, Леоне да Модена, венецианца по происхождению, многие известнейшие литераторы той эпохи, и не только итальянцы. Сама она написала ряд «отличных сонетов», которые еще ждут своего исследователя, способного оценить их красоту; она более четырех лет состояла в переписке со знаменитым Ансальдо Себа, генуэзским дворянином, автором эпической поэмы о королеве Эстер. Ансальдо Себа исполнился решимости обратить ее в католичество, но видя, что все его усилия бесполезны, был вынужден отказаться от этой мысли. Великая женщина, в общем краса и гордость еврейской итальянской общины, в разгар Контрреформации, и к тому же, добавил профессор Эрманно, садясь за стол, чтобы написать для меня дарственную надпись, дальняя родственница, потому что его жена по материнской линии происходит от ее потомков.

Он встал, обошел стол, взял меня под руку и подвел к окну.

Однако, сказал он, ему бы хотелось, более того, он чувствует себя обязанным предупредить меня об одной вещи: если в будущем мне тоже случится заниматься творчеством этой Сары Энрикец (или Энрикес) Авигдор, — а тема как раз из тех, что заслуживают тщательного и подробного исследования, которому он, к сожалению, не смог посвятить себя в юности, — в определенный момент, это неизбежно, я столкнусь с противоречивыми мнениями, со злословием… некоторые второстепенные исследователи, в основном современники поэтессы (пасквилянты, снедаемые завистью и антисемитизмом), осмеливались обвинять ее в том, что не все сонеты, известные под ее именем, и даже не все письма к Себа вышли, так сказать, из-под ее пера. Он, конечно, не мог игнорировать существование подобного мнения и, как я увижу, отразил его в своих исследованиях, и все же…

Он прервался, внимательно посмотрел мне и лицо, чтобы понять мою реакцию.

Как бы то ни было, продолжал он, если я когда-нибудь в будущем решился бы пересмотреть и переосмыслить ее творчество, он мне рекомендует не обращать особого внимания на злобствования, пусть даже и остроумные, доказательные, но все же вводящие в заблуждение, чтобы не сказать — лживые. В конце концов, что должен делать добросовестный историк? Поставить перед собой целью достижение истины и стараться не сбиваться по дороге с пути честности и справедливости. Я ведь с этим согласен?

Я кивнул в знак согласия, и тогда он с облегчением похлопал меня по плечу.

Потом он отошел от меня, сгорбившись, прошел в дальний конец кабинета, склонился у сейфа, открывая его, и извлек оттуда шкатулку, обитую голубым бархатом.

Он повернулся и, улыбаясь, подошел опять к окну. Еще до того как он открыл шкатулку, он сказал, что думает, я уже догадался: там внутри действительно хранились знаменитые письма Кардуччи. Их было пятнадцать. Не все, добавил он, могут представлять для меня интерес, поскольку пять из них касаются исключительно особой колбасы в соусе, «из нашего поместья», которую поэт, попробовав, очень высоко оценил. И все же по крайней мере одно из них меня наверняка поразит. Это письмо, написанное осенью 1875 года, как раз тогда, когда стал намечаться кризис Исторической правой партии. Осенью 1875 года политические взгляды Кардуччи были следующими: демократ, республиканец, революционер, он утверждал, что может поддержать только левую партию Агостино Депретиса. С другой стороны, «колючий виноградарь Страделла» и «орды» его друзей казались ему вульгарными, мелкими «людишками». Они никогда не смогут вернуть Италии ее былое величие, помочь ей выполнить ее предназначение, возродить Великую нацию, достойную Великих предков.

Мы проговорили до обеда. Результатом этого разговора стало то, что дверь между бильярдной и кабинетом, раньше всегда закрытая, стала все чаще оставаться открытой. Конечно, большую часть времени каждый из нас проводил в своей комнате. Однако мы виделись гораздо чаще, чем прежде: то профессор Эрманно заходил ко мне, то я к нему. Через открытую дверь мы перекидывались ничего не значащими замечаниями: «Который час?», «Как работа?». Через несколько лет, зимой 1944 года, в тюрьме, я перебрасывался подобными фразами с соседом из камеры сверху через «волчью пасть» окна. Такие фразы произносишь только для того, чтобы услышать свой собственный голос, чтобы почувствовать, что ты еще жив.

VII

В нашем доме Пасху в тог год отметили только одним ужином, а не двумя, как обычно.

Так захотел отец. Теперь, когда Эрнесто учится во Франции, и думать не стоит о такой же Пасхе, как в прошлые годы. И кроме того, как можно было бы все устроить? Мои Финци-Контини смогли сохранить всех своих слуг, сказав, что это крестьяне, нанятые для работы в саду. А мы? С тех пор как нам пришлось уволить Элизу и Мариуччу, а на их место взять эту вареную рыбину Коэн, у нас практически не осталось слуг. А в таких условиях даже мама не могла сотворить чуда.

— Правда ведь, ангел мой?

«Ангел» тоже не питал к шестидесятилетней синьорине Коэн, почтенной пенсионерке общины, никаких горячих чувств. Ей, как всегда, было приятно, что кто-то нелестно отзывается о бедняжке, да и сама идея скромной Пасхи была принята ею с благодарностью. Замечательно, одобрила она, только один ужин, в первый вечер, и самое большее десять приглашенных. Что нужно, чтобы все приготовить? Они с Фанни справятся сами, так что у «этой» не будет возможности корчить из себя обиженную. И вот еще что: чтобы не утруждать «эту» ходить туда-сюда с тарелками и блюдами, чтобы она из-за «своих больных ног» не натворила чего-нибудь, надо вот как устроить: в этом году накрыть ужин не в гостиной, а в столовой, поближе к кухне, тем более, что сейчас холодно, прямо как в Сибири.

Это был невеселый ужин. В центре стола возвышалась корзинка, в которой, кроме ритуальных «кусочков», были пучки горькой травы, маца и яйцо вкрутую специально для меня, старшего сына. Корзина была прикрыта салфеткой из белого шелка, собственноручно вышитой бабушкой Эстер специально для такого случая. Накрытый особенно тщательно специально к празднику, стол был больше похож на тот, который готовили вечером на Йом Киппур, для Них, для умерших, которые покоятся на кладбище в конце улицы Монтебелло, но в то же время присутствуют в этот день среди живых, незримо или в картинах и фотографиях. В тот вечер на их местах сидели мы, живые. Нас было мало по сравнению с другими годами, мы были невеселы, не смеялись, не переговаривались, а грустили и молчали, как наши умершие предки. Я смотрел на отца и на маму, постаревших за несколько месяцев на несколько лет, смотрел на Фанни, ей было уже пятнадцать лет, но на вид нельзя было дать больше двенадцати, как будто некий таинственный страх вдруг остановил ее рост; я по очереди смотрел на дядю, тетю и двоюродных братьев и сестер, не зная тогда, скольких из них всего через несколько лет поглотят печи немецких крематориев, я, конечно, в тот вечер и подумать не мог, что их ожидает такой конец, хотя лица их под заурядными мещанскими шляпами, обрамленные мещанским перманентом, и казались мне мелкими, незначительными, хотя я знал, что они умственно ограниченны, не способны оценить ни реального положения вещей сегодня, ни предвидеть будущее, уже тогда они казались мне окруженными аурой таинственной фатальной неизбежности, которая и но сей день окружает их в моей памяти; я смотрел на старую Коэн, она время от времени осмеливалась высунуться из кухни — Рикка Коэн, почтенная шестидесятилетняя старая дева, покинувшая приют на улице Виттория, чтобы стать служанкой у состоятельных единоверцев, но желающая только одного: вернуться туда, в приют, и умереть, прежде чем наступят совсем плохие времена. Наконец, я смотрел на себя самого, на свое отражение в мутном зеркале напротив: я ничем не отличался от других, я тоже уже немного постарел, был сделан из того же теста, но я еще не успокоился, еще испытывал какую-то неудовлетворенность. Я не умер, говорил я себе, я еще жив! Но если я еще жив, как я могу, зачем остаюсь здесь, с ними со всеми? Почему я не стремлюсь покинуть это собрание призраков, почему по крайней мере не затыкаю себе уши, чтобы не слушать всех этих разговоров о дискриминации, о заслугах перед Отечеством, о документах о расовой полноценности, о четвертях арийской крови, чтобы не слышать мелочных жалоб, монотонного, серого, бесполезного причитания окружающих меня соплеменников и родственников? Ужин так бы и продолжался кто знает сколько еще времени, тянулись бы бесконечные разговоры, отец все время вспоминал бы об оскорблениях, которым он подвергся за последнее время начиная с того момента, когда в Региональной федерации сам секретарь фашистской организации консул Болоньези, виновато глядя на него, печально объявил, что вынужден вычеркнуть его имя из партийных списков, и кончая днем, когда председатель Коммерческого клуба вызвал его, чтобы сообщить, что вынужден считать его «вышедшим из членов клуба». Ему было что рассказать! Он мог бы говорить до полуночи, до часу, до двух! А потом? А потом наступил бы момент прощания. Я уже ясно видел, как мы спустимся все вместе по темной лестнице, сбившись в кучу, как стадо. Когда мы будем в прихожей, кто-нибудь (наверное, я) пойдет вперед, чтобы приоткрыть дверь на улицу, и в последний раз прежде чем расстаться, мы все, и я тоже, еще и еще раз пожелаем друг другу спокойной ночи, всего наилучшего, пожмем друг другу руки, обнимемся, поцелуемся. И тут вдруг неожиданно из открытой двери, из черноты ночи в прихожую влетит порыв ветра. Порыв ураганного ветра, посланец ночи. Он со свистом прорвется через решетку, отделяющую ее от сада, обрушится на прихожую, пролетит по ней, заставит поторопиться тех, кто хотел еще задержаться, своим безудержным порывом заставит умолкнуть тех, кто еще хотел что-то сказать. Слабые голоса, приглушенные крики — все сразу смолкнет. Всех сдует, как опавшие листья, как обрывки бумаги, как волосы, поредевшие от старости или пережитых несчастий… О, в конце концов Эрнесто повезло, что он не смог учиться в итальянском университете. Он писал из Гренобля, что часто голодает, что с трудом понимает лекции в Политехническом институте, потому что плохо знает французский. Но как ему повезло, хотя он голодает и боится, что ему не сдать экзаменов, особенно по математике! Я остался здесь, питая смутные, туманные, слабые надежды, и для меня, оставшегося и из гордости, и стремления быть оригинальным, выбравшего одиночество, для меня в действительности надежды нет, нет никакой надежды!

Но кто может сказать что-нибудь заранее? Что можем знать мы о том, что нам предстоит?

Часам к одиннадцати отец, очевидно, для того чтобы немного поднять всем настроение, запел пасхальную песенку о «козленке, которого купил синьор отец» (это была его любимая песенка, его «конек», как он говорил). В какой-то момент я поднял глаза и посмотрел в зеркало, которое висело прямо напротив меня. Я увидел в нем, как приоткрылась дверь чуланчика, где стоял телефон, и в щелочку на цыпочках, тихонько вышла старушка Коэн. Она смотрела на меня, прямо на меня, и, казалось, просила ей помочь.

Я встал и подошел.

— Что случилось?

Она указала на трубку, висевшую у телефона, и исчезла за другой дверью, в дальнем конце коридора.

Оставшись один в темноте, я еще до того как поднес трубку к уху, услышал голос Альберто.

— Я слышу, у вас поют, — он говорил громко, как-то особенно празднично. — Вы что поете?

— «Козлика, которого купил синьор отец», отметил я.

— А! А мы уже это спели. Ты почему не показываешься?

— Что, прямо сейчас? воскликнул я удивленно.

— А почему бы и нет? У нас разговор зашел в тупик, а ты со своими способностями мог бы его оживить, — он усмехнулся и добавил: — И потом… мы приготовили тебе сюрприз.

— Сюрприз? А что это?

— Приходи и увидишь.

— Какая таинственность, — сердце у меня отчаянно билось. — Ну, выкладывай!

— Не упрямься! Я тебе сказал: приходи и увидишь.

Я пошел прямо к двери, взял пальто, шарф, шляпу, заглянул в кухню и потихоньку попросил Коэн сказать, если меня вдруг будут искать, что я вышел на минутку, и через мгновение был уже на улице.

Была чудесная лунная ночь, холодная, ясная. На улицах почти никого, проспект Джовекка и проспект Эрколе I д'Эсте казались посыпанными солью — такими они были белыми и блестящими. Улицы открывались передо мной гладкие и пустые, как беговые дорожки. Я ехал на велосипеде посередине мостовой, освещенный уличными огнями, уши у меня горели от мороза, но за ужином я выпил несколько бокалов вина и поэтому не чувствовал холода, мне даже было жарко. Шины велосипеда слегка шуршали по сухому снегу, снежная пыль из-под колес наполняла меня особенной радостью, как будто я спускался с горы на лыжах. Я ехал очень быстро и не боялся упасть. По дороге я думал о сюрпризе, который, по словам Альберто, ожидал меня в доме Финци-Контини. Что это могло быть? Может быть, Миколь вернулась? Однако странно. Почему тогда она сама не позвонила? Почему вечером, перед ужином, ее не было в синагоге? Если бы она была там, я бы знал. Отец за столом, как всегда, перечислил всех присутствовавших на службе (он сделал это специально, чтобы косвенно укорить меня за то, что я не пошел), он бы, конечно, назвал ее. Он их всех перечислил: и Финци-Контини, и Геррера, но ее не назвал. Может быть, она приехала в последний момент, на скором в девять пятнадцать?

При свете луны, усиленном блеском снега, я проехал через парк «Лодочки герцога», направляясь к большому дому. Помнится, на полпути, как раз перед мостиком через канал Памфилио, передо мной вдруг возникла гигантская тень. Это был Джор. Я узнал его с секундным опозданием, когда уже собрался закричать. Но как только я его узнал, страх сменился почти таким же сильным, ошеломляющим предчувствием. Значит, правда, Миколь вернулась. Услышав звонок у ворот, она встала из-за стола, спустилась вниз и, послав мне навстречу Джора, теперь ждала меня у боковой двери, которой пользовались только члены семьи и близкие друзья. Еще несколько секунд, и я увижу Миколь, саму Миколь: темную фигурку, четко выделяющуюся на фоне яркого света электрических ламп, окутанную, как плащом, теплом от батарей центрального отопления… Еще немного, и я услышу ее голос, говорящий: «Привет!»

— Привет! — сказала Миколь, стоя на пороге. — Молодец, что приехал.

Я все представлял себе совершенно точно: все, кроме того, что я ее поцелую. Я слез с велосипеда, ответил:

— Привет! Ты давно приехала?

Она еще успела ответить:

— Сегодня вечером, я приехала с дядями.

А потом, потом я ее поцеловал. Это случилось как-то вдруг. Как? Я еще стоял, прижавшись лицом к ее теплой душистой шее (запах был очень необычным: смешанный запах младенческой кожи и детской присыпки), но уже спрашивал себя об этом. Как это могло случиться? Я ее обнял, она попыталась отстраниться, но потом я прижал ее к себе и поцеловал. Неужели это случилось? Может быть. А что теперь?

Я поднял голову. Она была рядом, ее лицо в двадцати сантиметрах от моего. Я смотрел на нее, не отваживаясь ни двинуться, ни произнести хотя бы слово, я не мог поверить. Она тоже смотрела на меня, прислонившись к косяку двери, с черной шалью на плечах. Она смотрела мне в глаза, взгляд проникал мне в душу, прямой, твердый, уверенный, как несгибаемое лезвие меча.

Я первым отвел глаза.

— Прости, — прошептал я.

— Почему прости? Это я виновата, мне не нужно было выходить тебе навстречу.

Она покачала головой. Потом улыбнулась мило и дружелюбно.

— Какой красивый снег! — сказала она, указав кивком головы на парк. — Подумай только: в Венеции снега совсем нет. Если бы я знала, что здесь его столько выпало… — И она закончила жестом, жестом правой руки. Она вытащила руку из-под шали, и я сразу же заметил кольцо.

Я взял ее за руку.

— Что это? — спросил я, трогая кольцо кончиком указательного пальца.

Она немного скривилась, чуть-чуть презрительно.

— Я помолвлена, разве ты не знаешь?

И сразу же громко рассмеялась:

— Нет, нет, успокойся… разве ты не видишь, что я шучу? Это просто колечко. Смотри.

Она легко сняла его и протянула мне: это действительно было просто колечко: золотой ободок с бирюзой. Ей подарила его бабушка Регина много лет назад, объяснила она, она его спрятала в пасхальном яйце.

Я отдал ей кольцо, она надела его и взяла меня за руку.

— А теперь пойдем, — прошептала она, — а то они там, наверху, будут беспокоиться.

Пока мы шли, она держала меня за руку (на лестнице она остановилась, вытерла мне губы, осмотрела придирчиво, закончив экзамен довольным восклицанием: «Отлично!») и говорила без умолку.

Да, рассказывала она, с дипломом все получилось лучше, чем она надеялась. На заседании кафедры на защите дипломной работы она говорила целый час, «болтала» без остановки. Потом ее попросили выйти, и она из-за двери с зелеными стеклами, ведущей в актовый зал, смогла спокойно выслушать все, что ученый совет сказал по поводу ее работы. Большинство предлагало поставить «отлично с отличием», но один преподаватель немецкого и слышать об этом не хотел (нацист чистой воды!). Этот достойный ученый очень долго объяснял свою точку зрения. По его мнению, «отлично с отличием» обязательно вызовет огромный скандал. Как же так! Синьорина еврейка, ей и так оказали честь, не подвергли никакой дискриминации, а вы хотите еще и отличить ее! Ну нет! Пусть скажет спасибо, что ей позволили защищаться! Научный руководитель, преподаватель английского языка, при поддержке остальных опроверг его выступление, говоря, что университет это университет, что ум и подготовка (какой доброты человек!) не имеют ничего общего с расовой принадлежностью, и так далее, и так далее. Однако, когда дело дошло до голосования, победил, конечно, нацист. А ей не осталось никакого другого утешения, — если не считать извинений, которые ей принес позднее, догнав ее на лестнице Ка Фоскари, преподаватель английского (бедняжка, у него дрожал подбородок, а глаза были полны слез), — ей не осталось другого утешения, кроме как ответить на решение совета самым безупречным из римских салютов. Декан факультета, провозглашая ее доктором, поднял руку в фашистском приветствии. Что ей оставалось делать? Ограничиться скромным кивком головы? Ну нет!

Она весело смеялась, смеялся и я, зачарованный ее смехом, рассказывая, в свою очередь, с комическими подробностями о моем изгнании из Муниципальной библиотеки. Когда же я спросил ее, почему она после защиты задержалась в Венеции на целый месяц, в Венеции, где, по ее словам, она не только не чувствовала себя как дома, но где и друзей у нее не было — ни девушек, ни юношей, она вдруг посерьезнела, отняла у меня свою руку и вместо ответа взглянула на меня искоса.

Еще до того как мы вошли в столовую, где нас ждали с радостным нетерпением, в вестибюле нас приветствовал Перотти. Как только он увидел, что мы идем по лестнице в сопровождении Джора, он одарил нас улыбкой, необыкновенно сердечной, почти родственной. В каком-нибудь другом случае его поведение задело бы меня, я бы обиделся. Но в тот момент я был в особом расположении духа. Во мне утихло всякое беспокойство, любое подозрение, я ощущал необыкновенную легкость, как будто летел на невидимых крыльях. В сущности Перотти молодчина, думал я. Он так рад, что «синьорина» вернулась домой. Разве его, бедолагу, можно за это винить? Теперь-то он, наконец, перестанет ворчать.

Мы рука об руку вошли в столовую. Нас приветствовали радостными восклицаниями. Лица всех собравшихся за столом были свежими, розовыми, светящимися, они все повернулись к нам, исполненные симпатии и благодушия. Даже сама комната в тот вечер мне показалась гораздо уютнее и теплее, чем всегда, мне казалось, что светлая мебель тоже приобрела розовый оттенок благодаря кроваво-красным отблескам огня, горевшего в камине. От камина лился горячий свет, над столом, покрытым тончайшей льняной скатертью (тарелки и приборы, конечно, уже убрали), тяжелый венок большой люстры низвергал каскады света.

— Смелее! Смелее!

— Добро пожаловать!

— А мы было подумали, что тебе не захотелось тащиться сюда в темноте!

Последнюю фразу произнес Альберто, и я почувствовал, что мой приход доставил ему особое удовольствие. Все смотрели главным образом на меня. Кто, как профессор Эрманно, полностью повернувшись на стуле; кто наклонившись к столу или, наоборот, отодвинувшись, упираясь вытянутыми руками; кто, наконец, как синьора Ольга, которая сидела во главе стола, спиной к камину, повернул ко мне лицо, слегка прищурив глаза. Они смотрели на меня, изучали меня, разглядывали меня с ног до головы и казались совершенно удовлетворенными увиденным, тем, как я выгляжу рядом с Миколь. Только Федерико Геррера, инженер-путеец, немного опоздал присоединиться к всеобщему любованию, без сомнения, потому, что не сразу вспомнил, кто я такой. Но только на минуту. Потом брат Джулио прошептал ему что-то (я видел, как их лысые головы сблизились за спиной старушки-матери), и он тут же стал усиленно демонстрировать мне свою симпатию. Он не только сложил губы в улыбку, отрывая огромные передние зубы, но даже поднял руку почти в спортивном салюте в знак приветствия и солидарности.

Профессор Эрманно настоял, чтобы я сел справа от него. Это мое обычное место, объяснил он Миколь, которая села слева, напротив меня, мое обычное место, которое я занимал, когда оставался ужинать. Джампьеро Малнате, добавил он потом, друг Альберто, обычно садился вон там (он показал, где именно), справа от мамы. Миколь слушала с любопытством, вид у нее при этом был немного обиженный и уязвленный, как будто ей не очень нравилось, что без нее жизнь семьи продолжалась так, как она не могла предвидеть, и вместе с тем ее, кажется, устраивало, что дело обстояло именно так.

Я сел и сразу же увидел, что не заметил очень важного: стол не был пустым. Посередине стола был большой тонкий серебряный поднос, рядом с ним на расстоянии двух ладоней лежали карточки из белой бумаги, на каждой из которых была написана красная буква, а в центре стоял бокал для шампанского.

— А это что? — спросил я у Альберто.

— А это и есть сюрприз, о котором я тебе говорил! — воскликнул Альберто. — Это просто поразительно: как только три-четыре человека положат пальцы на край этого бокала, как он начинает по буквам отвечать.

— Отвечать?

— Ну да! Он пишет потихоньку все ответы. Они поразительны! Ты даже представить себе не можешь, насколько они поразительны!

Я уже давно не видел Альберто таким восторженным, таким возбужденным.

— Откуда эта вещица?

— Это не игра, — вмешался в наш разговор профессор Эрманно, похлопывая меня по руке и качая головой. — Это Миколь привезла из Венеции.

— Так это твои проделки! — воскликнул я, обращаясь к Миколь. — Он что, и будущее предсказывает, этот твой бокал?

— Еще бы! — ответила она с немного злорадной усмешкой. — Я тебе больше скажу: он как раз для этого и предназначен.

В этот момент вошла Дирче, неся на одной руке, высоко поднятой над головой, круглый поднос из темного дерева с пасхальными сладостями. Щеки Дирче тоже порозовели, лоснились от избытка здоровья и хорошего настроения. Я был гостем, да еще и пришедшим после всех, поэтому сладости мне подали первому. Сладости, так называемые «дзуккарин», были из слоеного теста с изюмом, почти такие же, как те, что я так неохотно едва попробовал совсем недавно у себя дома. А эти, в доме Финци-Контини, мне показались гораздо вкуснее, просто необычайно вкусными: я сказал это синьоре Ольге, хотя она, поглощенная выбором «дзуккарин» с блюда, которые ей протягивала Дирче, казалось, даже не услышала моего комплимента.

Потом вошел Перотти, неся в больших крестьянских руках другой поднос (на этот раз оловянный), на котором стояла оплетенная бутыль белого вина и бокалы для всех. И пока мы сидели вокруг стола, потягивая маленькими глоточками Альбано и грызя «дзуккарин», Альберто рассказал мне о «провидческих способностях бокала», который сейчас стоял посреди стола, безмолвный, как любой другой стеклянный предмет в этом мире, а совсем недавно он демонстрировал им чудеса красноречия в ответ на их вопросы.

Я спросил, какие вопросы они ему задавали.

— Ну, всего понемногу.

Например, они у него спросили, продолжал он, получит ли он, Альберто, хоть когда-нибудь диплом инженера, и бокал, не раздумывая, сразу же ответил коротко: «Нет». Потом Миколь спросила, выйдет ли она замуж и когда; бокал на этот раз был гораздо менее решителен, чем в первый раз, он казался неуверенным, даже смущенным, а потом дал ответ, типичный для любого оракула, то есть такой, который можно понимать как угодно. Они спросили даже о теннисном корте: попытались узнать, перестанет ли папа откладывать его переделку из года в год. На этот вопрос, заставив их немного подождать, сгорая от нетерпения, бокал ответил, что это желание исполнится быстро, еще в этом году.

Но отвечая на вопросы о политике, бокал действительно продемонстрировал чудеса. Скоро, через несколько месяцев, заявил он, начнется война, война будет долгой, кровавой, ужасной для всех, в нее будет втянут весь мир, но закончится она в конце концов через много лет полной победой всех добрых сил. «Добрых? — спросила Миколь, которая всегда хотела все уточнить. — А что это за добрые силы?» На это бокал, к величайшему изумлению всех, ответил одним словом: «Сталин».

— Можешь себе представить, — сказал Альберто, стараясь не замечать всеобщий смех, — можешь себе представить, как был бы Джампи счастлив услышать это? Я ему напишу.

— Он не в Ферраре?

— Нет, он уехал позавчера. Он поехал на Пасху домой.

Альберто еще долго пересказывал мне то, что поведал им бокал, а потом игра возобновилась. Меня тоже заставили положить палец на край бокала, я тоже задавал вопросы и ждал ответов. Но теперь, кто знает почему, оракул не выдавал ничего членораздельного. Альберто упорствовал, настаивал, повторял снова и снова. И ничего.

Я, во всяком случае, был не очень поглощен игрой. Я смотрел не на Альберто и не на бокал, а больше озирался по сторонам, обозревал столовую, глядел за огромное окно, выходившее в парк, и на Миколь, сидевшую напротив меня, по ту сторону стола. Миколь время от времени ловила мой взгляд и отвечала быстрой задумчивой улыбкой, знакомой мне по совместным теннисным матчам.

Я смотрел на ее губы, едва тронутые губной помадой. Я их поцеловал совсем недавно. Может быть, я опоздал? Почему я не сделал этого шесть месяцев назад, когда все было так возможно, или по крайней мере зимой? Сколько времени мы потеряли: я здесь, она в Венеции! Я бы прекрасно мог как-нибудь в воскресенье сесть на поезд и поехать к ней. Был скорый, который отправлялся из Феррары в восемь утра и прибывал в Венецию в пол-одиннадцатого. Сразу по приезде я мог бы позвонить ей с вокзала, попросить ее отвезти меня на Лидо (так я бы смог наконец увидеть знаменитое еврейское кладбище Святого Николая). Потом мы могли бы вместе пообедать все там же, на Лидо, а потом, позвонив в дом дядей, чтобы успокоить добрую фройляйн (я представлял себе лицо Миколь, когда она звонила бы, ее гримаски, веселые ужимки!), потом мы пошли бы гулять по пустынному пляжу. Для этого было столько времени! А потом я мог бы уехать на одном из двух поездов: один в пять, другой в семь — я мог бы воспользоваться любым, и дома ничего бы не узнали. Ах, да, сделать все это тогда, когда я должен был это сделать, было так легко! Все можно было устроить просто шутя. А теперь поздно, теперь ужасно поздно.

Который теперь час? Полвторого, самое позднее два. Скоро мне уходить, может быть, Миколь проводит меня до двери в сад.

Казалось, и она думала об этом, и это ее беспокоило. Мы бы шли рядом из комнаты в комнату, из коридора в коридор, не осмеливаясь взглянуть друг на друга, вымолвить хотя бы слово. Мы оба боялись одного и того же, я чувствовал это: прощания, момента прощания, приближавшегося неотвратимо, невообразимого момента прощания, прощального поцелуя. И все же, если, предположим, Миколь не захочет меня проводить, предоставив эту почетную обязанность Альберто или (как потом и оказалось) даже Перотти, в каком состоянии духа проведу я остаток ночи? А завтра?

— Но, может быть, все-таки — нет, продолжал я мечтать упрямо и отчаянно, может быть, вставать из-за стола и не надо будет, может быть, эта ночь продлится вечно?

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Очень скоро, буквально на следующий день, я начал понимать, что продолжать с Миколь прежние отношения будет очень трудно.

После долгих колебаний, часов в десять, я попробовал ей позвонить. Мне ответили (голосом Дирче), что господа еще не выходили из комнат и чтобы я позвонил после полудня. Чтобы не мучиться ожиданием, я снова лег в постель. Я взял наугад книгу «Красное и черное», но сколько ни пытался, мне не удавалось сосредоточиться. А если после полудня, продолжал я думать, я ей не позвоню? Потом мне в голову пришла совсем другая мысль. Мне показалось, что я хочу от Миколь только одного: дружбы. Вместо того чтобы исчезать, говорил я себе, будет гораздо лучше, если я буду вести себя так, как будто ничего не случилось, как будто прошлого вечера вообще не существовало. Миколь поймет. Она будет приятно поражена моей тактичностью, успокоится и скоро вернет мне свое доверие, свою дружбу, и все будет как раньше.

Итак, ровно в полдень я набрался смелости и набрал номер Финци-Контини во второй раз.

Мне пришлось ждать дольше обычного.

— Алло, — сказал я наконец срывающимся от волнения голосом.

— А, это ты? — Это был голос Миколь. Она зевнула. — Что случилось?

Растерявшись, я забыл все приготовленные слова и не нашел ничего лучшего, чем сказать, что я уже звонил один раз, два часа назад. Это Дирче, добавил я невразумительно, сказала, чтобы я позвонил после полудня.

Миколь молчала. Потом начала сетовать на то, что ее ждет такой трудный день, что надо столько всего уладить и привести в порядок после долгого отсутствия, разобрать чемоданы, разложить книги и бумаги и так далее, и так далее… а в конце этого утомительного дня ее ждет вторая «семейная трапеза», совсем ее не привлекающая. Да, в этом-то и проблема: каждый раз, когда куда-нибудь уезжаешь, потом приходится возвращаться, снова входить в обычную жизнь, опять тянуть привычную лямку. А это всегда кажется куда более утомительным, чем прежде, до отъезда. А она появится сегодня в синагоге? И в ответ на мой робкий вопрос она сказала что-то неопределенное: «Не знаю», или «Посмотрим», или «Может быть, — да, а может, и нет». Прямо сейчас, с ходу, она не могла мне сказать наверняка.

Она не пригласила меня к ним на ужин и не сказала, как и когда мы снова увидимся.

В тот день я постарался больше не звонить ей и даже не пошел в синагогу, хотя там, как она сказала, я, может быть, и мог ее увидеть. Часов в семь, однако, проходя по улице Мадзини, я увидел серую диламбду Финци-Контини на углу улице Шенце, там, где она была вымощена булыжником. В машине был Перотти в шоферской форме, он сидел за рулем и ждал хозяев. Я не удержался и остановился на перекрестке улицы Виттория. Ждал я довольно долго, было очень холодно. Это был час, когда весь город выходит погулять перед ужином. По тротуарам улицы Мадзини, заваленным грязным снегом, уже наполовину растаявшим, непрерывно двигалась толпа людей. Они проходили мимо меня, возвращались, а я все ждал. Наконец мое терпение было вознаграждено: я увидел ее в дверях храма, довольно далеко от меня. Она вышла и остановилась на пороге. На ней была короткая шубка из леопарда, перехваченная в талии кожаным поясом. Ее светлые волосы блестели в огнях витрин, она оглядывалась по сторонам, как будто ожидая кого-то. Не обращая никакого внимания на множество прохожих, которые оглядывались на нее в восхищении, она кого-то искала взглядом. Может быть, меня? Я уже было вышел из тени, чтобы подойти к ней, как все родственники, которые немного отстали на лестнице, появились у нее за спиной. Там были все, даже бабушка Регина. Я резко развернулся на каблуках и быстрыми шагами удалился по улице Виттория.

Назавтра и в последующие дни я звонил ей, но поговорить нам удалось только несколько раз. К телефону подходил всегда кто-нибудь другой: или Альберто, или профессор Эрманно, или Дирче, или даже Перотти. Все они, кроме Дирче, которая разговаривала отрывисто и безразлично, как телефонистка на станции, и поэтому смущала меня и приводила в замешательство, все они пускались со мной в долгие бессмысленные разговоры. Перотти я мог, правда, всегда прервать. Альберто и профессора остановить было гораздо труднее. Они говорили и говорили. Я надеялся, что разговор зайдет о Миколь. Но я ждал напрасно. Они как будто сговорились не упоминать о ней, мне казалось, что они, отец и сын, решили предоставить инициативу исключительно мне. В результате я очень часто вешал трубку, так и не найдя в себе сил попросить позвать ее к телефону.

Я снова стал ходить к ним в дом: и утром, под предлогом дипломной работы, и вечером, в гости к Альберто. Я ничего никогда не предпринимал, чтобы дать Миколь знать, что я у них дома. Я был уверен, что она и так это знает, что рано или поздно она сама появится.

Дипломную работу вообще-то я уже закончил. Мне оставалось только перепечатать ее. Я принес из дома пишущую машинку, и как только ее треск нарушил тишину бильярдной, на пороге кабинета возник профессор Эрманно.

— Что ты задумал? Ты уже печатаешь? — воскликнул он весело.

Он подошел ко мне, захотел посмотреть машинку. Это была портативная итальянская машинка «Литтория», мне подарил ее отец несколько лет тому назад, когда я сдал экзамены на аттестат зрелости. Это название, однако, не вызвало у него улыбки, как я боялся. Казалось, ему доставило удовольствие узнать, что и в Италии уже научились делать пишущие машинки, такие, как моя, и они прекрасно работают. Он сказал, что у них три машинки: одна у Альберто, одна у Миколь и одна у него, все три американские, «Ундервуд». У детей портативные, очень надежные, но, конечно, не такие легкие, как эта (он приподнял ее, держа за ручку). А его машинка обычная, конторская. Может быть, она немного громоздкая и старомодная, но прочная и действительно удобная. Могу я представить, сколько копий она позволяет делать в случае необходимости? Целых семь.

Он отвел меня в кабинет и показал ее, сняв тяжелый черный металлический чехол, которого я прежде не замечал. Это был настоящий музейный экспонат, ею почти не пользовались, даже когда она была новой. Мне с трудом удалось убедить профессора в том, что даже если я на своей «Литтории» не могу сделать больше трех копий, причем две только на очень тонкой бумаге, я все же предпочту работать на своей машинке.

Я стучал по клавишам, перепечатывая главу за главой, а мысли мои были далеко. Они уносились далеко и по вечерам, когда я сидел у Альберто в студии. Малнате вернулся из Милана через неделю после Пасхи, он негодовал по поводу последних политических событий (падение Мадрида: ну, это еще не конец! Захват Албании: какой стыд, какое шутовство!). По поводу этого последнего события он с сарказмом рассказывал то, что узнал от общих (его и Альберто) миланских друзей. Он рассказывал, что все это албанское предприятие было задумано в основном Чано, который завидует фон Риббентропу и захотел этой идиотской подлостью показать всему миру, что он не меньше, чем немцы, способен вести молниеносные дипломатические переговоры. Представляете? Кажется, даже кардинал Шустер (этим все сказано!) выразил свое сожаление и неодобрение. Хотя об этом говорили только в самом узком кругу, весь Милан об этом знал. Джампи рассказывал и другие миланские новости: премьера «Дон Жуан» Моцарта в Ла Скала, на которой ему посчастливилось побывать; встреча с Гледис, да, именно с ней, в Галерее; на ней была норковая шубка, она шла под руку с известным промышленником, она, эта Гледис, как всегда, такая непосредственная, открытая, обернулась и сделала ему знак рукой, не то «Позвони мне!», не то «Я тебе позвоню». Жаль, что ему нужно было сразу же возвращаться на «фирму». А то бы он с удовольствием украсил голову известного сталепромышленника, непосредственного вдохновителя всех военных действий, парой рогов… Он говорил и говорил, как обычно, обращаясь, и основном, ко мне, мне казалось, что тон его стал немного менее поучительным и наставительным, чем раньше: как если бы его поездка в Милан, к родным и друзьям, сделала его более снисходительным к другим людям и к чужому мнению.

С Миколь, как я уже сказал, я общался редко, только по телефону, в наших разговорах мы избегали говорить о слишком личных вещах. И все же через несколько дней после того как я прождал ее больше часа у храма, я не смог удержаться и упрекнул ее в холодности.

— Знаешь, — сказал я, — на второй день Пасхи я тебя видел.

— Да? Ты тоже был в синагоге?

— Нет, не был. Я проходил по улице Мадзини, заметил вашу машину, но решил подождать на улице.

— Ну ты и придумал!

— Ты была очень элегантна. Хочешь, я скажу, как ты была одета?

— Я тебе верю, верю на слово. А где ты был?

— Я стоял на тротуаре как раз напротив входа, на углу улицы Виттория. В какой-то момент ты посмотрела прямо на меня. Признайся, ты меня заметила?

— Нет, почему я должна говорить тебе неправду? Но ты… я просто не понимаю, почему… Извини, но ты что, не мог подойти?

— Да я собирался. Но потом, когда я увидел, что ты не одна, я не решился.

— Вот уж действительно неожиданность: я была не одна! Но ты странный: мог бы подойти, поздороваться…

— Конечно, мог, если подумать. Плохо только, что не всегда успеваешь подумать. И потом: тебе бы это понравилось?

— Сколько слов, Боже мой! — вздохнула она.

Во второй раз я смог поговорить с ней почти две недели спустя. Она сказала, что заболела, что у нее «жуткая» простуда и немного поднялась температура. Такая тоска! Почему бы мне не зайти ее навестить? Я ее совсем забыл!

— Ты… лежишь в постели? — пробормотал я растеряно, чувствуя себя жертвой чудовищных и несправедливых обвинений.

— Конечно, лежу. И под одеялом. Ты, наверное, не хочешь прийти, потому что боишься гриппа.

— Нет, Миколь, нет, — сказал я с горечью. — Не делай из меня большего труса, чем я есть на самом деле. Я только поражен, что ты меня обвиняешь в том, что я тебя забыл, а я…. Я не знаю, помнишь ли ты, — продолжал я срывающимся голосом, — но до твоего отъезда в Венецию мне было так легко дозвониться до тебя, а теперь, согласись, это целое дело. Ты знаешь, что я много раз бывал у вас дома в эти дни? Тебе говорили?

— Да.

— Ну вот! Если ты хотела меня видеть, ты прекрасно знаешь, где меня можно было найти: по утрам в бильярдной, а вечером у твоего брата. Но ведь на самом деле тебе вовсе не хотелось со мной встречаться!

— Глупости! К Альберто мне никогда не нравится ходить, особенно когда у него собираются друзья. А утром — как я могла прийти к тебе утром, когда ты работаешь? Если я и ненавижу что-нибудь, так это мешать людям работать. В любом случае, если это для тебя так важно, завтра или послезавтра я зайду поздороваться с тобой.

На следующее утро она не пришла, но когда я вечером сидел у Альберто (было, наверное, часов семь, Малнате только-только попрощался), вошел Перотти. «Синьорина» просила меня подняться к ней на минутку, сказал он бесстрастно и, как мне показалось, неохотно. Она просила передать свои извинения, но она еще не встает, иначе сама бы спустилась ко мне. Как мне удобнее, пойти сейчас или остаться ужинать и подняться к ней потом? Синьорине было бы удобнее сейчас, поскольку у нее немного болит голова и она хотела бы лечь пораньше. Но если я хочу остаться…

— Ради Бога, не беспокойтесь, — сказал я, глядя на Альберто. — Я сейчас приду.

— Я встал, готовый идти за Перотти.

— Не беспокойся, ради Бога, — говорил Альберто, провожая меня до двери. — Думаю, что ужинать сегодня мы будем вдвоем с папой. Бабушка тоже лежит с гриппом, мама и слышать не хочет о том, чтобы оставить ее хотя бы на минуту. В общем, если ты хочешь перекусить с нами, а потом пойти к Миколь, мы будем рады. Ты ведь знаешь, что папа тебя очень любит.

Я отказался от приглашения, сославшись на то, что вечером у меня неотложное дело, и побежал за Перотти, который был уже в конце коридора.

Не проронив ни слова, мы быстро подошли к винтовой лестнице, которая вела наверх, в башенку-фонарик. Я знал, что комнаты Миколь выше всех других помещений дома, только на один лестничный пролет ниже чердака.

Я не заметил лифта и пошел по лестнице.

— Вам хорошо, вы молодой, — ворчал Перотти, — однако и для вас сто двадцать три ступеньки — немало. Не желаете воспользоваться лифтом? Он, знаете ли, работает.

Без лишних слов он открыл дверцу внешней решетки, потом дверцу кабины и отошел в сторону, пропуская меня вперед.

Войдя в кабину, допотопную коробку, украшенную блестящими деревянными панелями винного цвета, с искрящимися хрустальными пластинами, с гравировкой (затейливо переплетенные М, Ф и К), я почувствовал в горле острый, немного удушающий запах, напоминавший запах плесени и застоявшейся воды, заполнявший все это замкнутое пространство. В то же время меня охватило тихое чувство, какой-то фатальной успокоенности, меня занимала, как это ни смешно, только одна мысль: где я уже чувствовал этот запах? Когда? Я спрашивал себя и не находил ответа.

Кабина медленно поползла по лестничному пролету. Я вдыхал запах и смотрел на спину Перотти, обтянутую полосатой тканью пиджака. Старик предоставил в мое полное распоряжение скамеечку, обитую бархатом. Он стоял передо мной на расстоянии вытянутой руки, сосредоточенный, напряженный, держась одной рукой за латунную ручку двери лифта, а другую положив уверенным жестом на панель управления, поблескивавшую латунными кнопками. Он замкнулся в особом многозначительном молчании и казался совершенно недосягаемым. Вот тут-то меня осенило, и я все понял. Перотти молчал не потому, что не одобрял Миколь, которая хотела принять меня в своей комнате, как я в какой-то момент вообразил себе, а потому что возможность управлять лифтом — это случалось, наверное, не часто давала ему чувство удовлетворения, такое сильное, такое сокровенное, такое тайное. Лифт был ему так же дорог, как карета, стоявшая внизу, в гараже. На эти вещи, на эти почтенные свидетельства прошлого, которое принадлежало и ему самому, распространялась его истовая любовь к семье, которой он служил с юношеских лет, его яростная верность, верность старого домашнего животного.

— Хорошо идет, воскликнул я. — Какой он фирмы?

Он американский, ответил Перотти, повернув ко мне лицо, на котором появилось то особое выражение презрения, за которым крестьяне часто прячут восхищение. — Он тут уже сорок лет, но выдержит хоть целый полк.

— Наверное, это Вестинхауз, — сказал я наугад.

— Ну… не помню точно… что-то вроде этого, — проворчал он в ответ.

И он стал мне рассказывать, как и когда лифт установили. И только резкая остановка кабины заставила его прервать свой рассказ, что он сделал с видимым неудовольствием.

II

В том состоянии души, в котором я находился в эти минуты, — а я был спокоен и не строил себе иллюзий, — прием, который оказала мне Миколь, меня удивил и был мною воспринят как неожиданный и незаслуженный дар судьбы. Я боялся, что она плохо со мной обойдется, будет равнодушно-жестока, как обычно в последнее время. Но как только я вошел в ее комнату (пропустив меня вперед, Перотти закрыл дверь у меня за спиной), я увидел, что она улыбается благосклонно, мило, дружески. И вовсе не любезное приглашение проходить, а эта ее сияющая улыбка, исполненная нежности и прощения, позволила мне оторваться от двери в начале комнаты и подойти.

Я подошел к кровати и остановился в ногах, положив руки на спинку. Миколь была укрыта одеялом только по грудь. На ней был темно-зеленый пуловер с высоким воротом и длинными рукавами, золотой медальончик-шаддай блестел на темной шерсти, за спиной у нее были две подушки. Когда я вошел, она читала — французский роман, как я успел заметить по бело-красной обложке — и, наверное, это чтение, а не болезнь вызвало на ее лице следы усталости. Нет, она была красива, она всегда красива, говорил я себе, оправдывая ее, а сегодня она красива и привлекательна, как никогда.

Рядом с кроватью, у изголовья, стоял столик на колесиках из орехового дерева с двумя полочками: на верхней стояли зажженная настольная лампа, телефон, красный керамический чайник, две белые фарфоровые чашки с золотой каймой и альпаковый термос. Миколь наклонилась, положила книгу на нижнюю полку и пошарила рукой в поисках выключателя, который свисал с противоположной стороны. Бедняжка, сказала она вполголоса, и нужно же было заставлять меня так долго скучать! Свет наконец зажегся, и она удовлетворенно вздохнула.

Она говорила, как обычно, даже больше, чем обычно, на своем собственном языке, на «финци-континийском», о «мерзкой» простуде, из-за которой лежит уже четыре дня, о таблетках аспирина, с помощью которых она, тайком от папы, а еще больше от дяди Джулио, ярого врага всех потогонных средств (их послушать, так они вредны для сердца, но ведь это неправда!), пыталась, хотя и безуспешно, ускорить выздоровление; о бесконечных тоскливых часах, проведенных в постели, когда ей ничего не хотелось делать, даже читать. Да, о чтении: когда-то, в те дни, когда ей было лет тринадцать и она болела всегда с высоченной температурой, она могла проглотить за несколько дней толстенные книги, такие, например, как «Война и мир» или все тома «Трех мушкетеров», а теперь, когда она слегка простужена, ей едва удается прочитать какой-то тощий французский романчик, где и текста-то почти нет.

— Ты читал «Избалованных детей» Кокто? — спросила она, доставая книжку с полки и протягивая ее мне. — Очень неплохо, даже шикарно. Но вот помнишь «Трех мушкетеров», «Двадцать лет спустя», «Виконта де Бражелона»? Вот это были романы! И будем откровенны, гораздо «шикарнее».

Вдруг она замолчала.

— Ну что ты там встал? Боже мой, ты, как ребенок! Возьми-ка вон то кресло! — она показала, какое именно. — А теперь садись рядом со мной.

Я поспешил выполнить все указания. Но оказалось, что этого недостаточно. Теперь я просто должен был что-нибудь выпить.

— Что тебе предложить? — спросила она. — Хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — ответил я. — Я не пью чай перед ужином. Когда пьешь воду, исчезает аппетит.

— Может быть, немного скивассера?

— Но ведь все равно, что пить.

— Он горячий! Если я не ошибаюсь, ты пробовал только летний вариант, холодный, со льдом. Он, строго говоря, неправильный, просто малиновая вода.

— Нет-нет, спасибо.

— Боже мой, на тебя не угодишь, — вздохнула она. — Хочешь, я позвоню, и тебе принесут аперитив? Мы никогда не пьем аперитивы, но думаю, что у нас должна быть бутылочка «Кампари». Перотти, добрая душа, конечно, знает, где ее найти.

Я покачал головой.

— Ну, ты ничего не хочешь! — протянула она разочарованно. — Что ты за человек!

— Я бы не хотел…

Я сказал: «Я бы не хотел», а она вдруг расхохоталась.

— Почему ты смеешься? — спросил я, немного обидевшись.

Она смотрела на меня, как будто видела в первый раз.

— Ты сказал: «Я бы не хотел», совсем как Батлеби, точно с таким же лицом.

— Батлеби? А кто этот господин?

— Сразу видно, что ты не читал рассказов Мелвилла.

Я сказал, что читал только «Моби Дика» Мелвилла в переводе Чезаре Павезе. Тогда она захотела, чтобы я встал, подошел к книжному шкафу между окнами, взял оттуда томик с «Рассказами на площади» и принес его ей. Пока я искал книгу, она рассказывала мне сюжет. Батлеби был переписчиком, переписчиком, которого нанял известный нью-йоркский адвокат (прекрасный специалист, деятельный, способный, либерал, «один из тех американцев прошлого века, которых так хорошо играет Спенсер Трейси»), чтобы он переписывал текущие дела, судебные постановления и всякое такое. Так вот, этот Батлеби, пока ему поручали что-нибудь переписывать, усердно работал, но как только его работодателю приходило в голову поручить ему что-нибудь другое, например, подшить копию к оригиналу или сходить в киоск на углу улицы и купить марку, он категорически отказывался, он просто уклончиво улыбался и отвечал вежливо, но твердо: «Я бы не хотел…», совсем как я.

— А почему? — спросил я, возвращаясь с книгой.

— Потому что ему нравилось быть просто переписчиком. Переписчиком и все.

— Но подожди, — попробовал я возразить. — Я думаю, что Спенсер Трейси, ну, этот адвокат, хорошо ему платил.

— Конечно, — ответила Миколь, — но это не имеет значения. Платят за определенную работу, а не просто человеку, который должен делать все на свете.

— Я все-таки не понимаю, — продолжал настаивать я. — Адвокат нанял этого человека как переписчика, это правда, но, я думаю, он хотел, чтобы ему помогали и в других делах. Что он такого хотел, в конце концов? Дополнительная работа на самом деле оказывалась полезным развлечением. Для человека, который весь день сидит и пишет, пройтись до угла улицы за маркой — это просто полезное развлечение, необходимый отдых, просто прекрасный случай немного размять ноги. Нет, я все-таки не понимаю. По-моему, Спенсер Трейси был совершенно прав, когда предполагал, что этот твой Батлеби не станет сидеть весь день сиднем, а будет время от времени выполнять его мелкие поручения.

Мы довольно долго спорили о бедном Батлеби и Спенсере Трейси. Она упрекала меня за то, что я не понимаю, что я банален, что я, как всегда, неисправимый конформист. Конформист? Она шутит. Дело в том, что сначала она чуть ли не с состраданием сравнила меня с Батлеби. А теперь, наоборот, видя, что я принял сторону «подлых работодателей», стала превозносить Батлеби, говоря, что «каждое человеческое существо имеет неотъемлемое право не сотрудничать, то есть быть свободным». Таким образом, она продолжала меня критиковать исходя теперь из совершенно противоположных побуждений.

Зазвонил телефон. Звонили из кухни, чтобы узнать, принести ли ей ужин и когда. Миколь сказала, что не голодна и что сама позвонит попозже. Будет ли она есть бульон? Она немного скривила губы, отвечая на конкретно заданный вопрос. Да, конечно, но не надо готовить его прямо сейчас. Она терпеть не может всей этой возни с едой.

Положив трубку, она повернулась ко мне. Она смотрела на меня упорно и нежно и молчала.

— Как дела? — спросила она вдруг тихим голосом.

У меня слова застряли в горле.

— Так себе.

Я улыбнулся и посмотрел по сторонам.

— Как странно, любая мелочь в этой комнате как раз такая, как я себе представлял, — сказал я. — Вот, например, кресло. Мне кажется, что я его уже видел. Конечно, я его видел.

Я рассказал ей свой сон в ночь накануне ее отъезда в Венецию, несколько месяцев назад. Я показывал на ряды молочников, мерцавших в полутьме на полках шкафов — единственное здесь в комнате, что оказалось не таким, как я себе представлял. Я рассказал ей, в каком виде они явились мне но сне. Она слушала внимательно, серьезно, не перебивая.

Когда я закончил, она тихонько погладила меня по рукаву пиджака. Тогда я опустился па колени у кровати, обнял ее, поцеловал ее шею, губы, глаза. Она по сопротивлялась, но все время пристально смотрела на меня и слегка поворачивала голову, чтобы я не мог снова поцеловать ее в губы.

— Нет… нет… — только и повторяла она, перестань… прошу тебя… Пожалуйста… Нет, нет… кто-нибудь может войти… Нет.

Напрасно. Сначала одной ногой, а потом и другой я забрался на кровать. Теперь я прижимал ее со всей силой. Я все целовал ее лицо, но только иногда мне удавалось поймать ее губы, и я никак не мог поцелуями заставить ее закрыть глаза. Наконец я зарылся лицом в ее волосы. Мое тело все это время, совершенно независимо от моей воли, двигалось над ней, а она лежала под одеялом неподвижная, как статуя. И вдруг, внезапно, в какой-то ужасный момент я понял, ясно почувствовал, что теряю ее, что я ее уже потерял.

Она заговорила первой.

— Встань, пожалуйста, — услышал я ее голос совсем рядом с моим ухом. — Мне тяжело дышать.

Я был буквально уничтожен. Встать с этой кровати казалось мне совершенно невозможным, у меня не было на это сил. Но и выбора у меня не было.

Я встал. Пошатываясь сделал несколько шагов по комнате. Потом снова упал в кресло рядом с кроватью и закрыл лицо руками. Щеки у меня горели.

— Зачем ты так? — сказала Миколь. — Ведь это бесполезно.

— Бесполезно, почему? — спросил я, быстро поднимая глаза. — Можно узнать, почему?

Она посмотрела на меня со слабой улыбкой, спрятанной в уголках губ.

— Не пойти ли тебе вон туда? — сказала она указывая на дверь в ванную. — Ты такой красный, ужасно красный. Пойди умойся.

— Спасибо, наверное, так лучше.

Я встал рывком и направился в ванную. Но именно в этот момент дверь на лестницу потряс сильный удар. Казалось, что кто-то хочет распахнуть ее плечом и войти.

— Что это? — прошептал я.

— Это Джор, — ответила Миколь. — Впусти его.

III

В овальном зеркале над умывальником я увидел свое лицо.

Я внимательно его осмотрел, как будто это было чужое лицо, как будто оно принадлежало кому-то другому. Хотя я несколько раз ополоснул его холодной водой, оно все еще было красным, ужасно красным, как сказала Миколь, с темными пятнами над верхней губой, на скулах и на щеках. Я тщательно изучал это лицо в зеркале, смотрел, как на него падает свет, следил за тем, как бьются жилки на лбу и на висках, рассматривал красную сеточку, которая, как мне казалось, когда я широко открывал глаза, охватывала голубую радужную оболочку, мое внимание привлекали и волоски щетины, более густые на подбородке, и какой-нибудь едва заметный прыщик… Я ни о чем не думал. За тонкой стеной слышно было, как Миколь говорит по телефону. С кем? Со слугами на кухне, наверное, просит, чтобы ей принесли ужин. Конечно, так разговор будет проще для нас обоих.

Я вошел, когда она заканчивала разговор. Я снова с удивлением заметил, что она не сердится на меня

Она повернулась на кровати, чтобы налить чаю в чашку.

— Теперь сядь, пожалуйста, сказала она, и выпей чего-нибудь.

Я молча повиновался. Я пил потихоньку, маленькими медленными глотками, не поднимая глаз. На паркете за моей спиной, растянувшись, спал Джор. В комнате раздавался его глухой, как у пьяного нищего, храп.

Я поставил чашку.

Опять первой заговорила Миколь. Она ни словом не обмолвилась о том, что только что произошло, но сказала, что уже давно, очень давно, я даже и представить не могу, как давно, она решила поговорить со мной откровенно о том, что мало-помалу начало происходить между нами. Я, наверное, не помню, как в октябре, чтобы не промокнуть, мы спрятались в гараже, а потом забрались в карету. Так вот, с того самого раза она заметила, что наши отношения принимают неправильное направление. Она это сразу поняла, сразу заметила, что между нами появилось что-то фальшивое, очень опасное. Конечно, это была только ее вина, и только она виновата в том, что с той поры события обрушились просто лавиной. Что нужно было сделать? Просто-напросто отвести меня в сторонку, поговорить откровенно, не откладывая. А она вместо этого повела себя подло: она выбрала самый плохой выход, уехав из Феррары. Да, обрезать все связи легко, но к чему это приводит в конце концов, особенно в неясных ситуациях? В девяносто девяти случаях из ста огонь тлеет под пеплом, а потом, когда двое снова встречаются, оказывается, что спокойно, дружески поговорить очень трудно, почти невозможно.

— Я все понимаю, — сказал я, — и очень признателен за откровенность.

Однако есть одна вещь, которую я бы хотел, чтобы она мне объяснила. Она уехала совершенно неожиданно, даже не попрощавшись, а потом, как только приехала в Венецию, позаботилась о том, чтобы я продолжал встречаться с ее братом, с Альберто.

— Как же так? — спросил я. — Если ты действительно хотела, чтобы я тебя забыл, как ты теперь говоришь (извини за банальность и не смейся, пожалуйста), почему ты не могла просто оставить меня в покое? Конечно, это трудно, но, может быть, если огонь не питать, он в конце концов погаснет потихоньку сам по себе.

Она посмотрела на меня, не скрывая удивления. Она, наверное, была поражена тем, что я нашел в себе силы оказать ей сопротивление, хотя и слабое.

Я прав, согласилась она, задумчиво качая головой, конечно, я прав. Но она просит меня ей поверить. Она поступила так, как поступила, совсем не потому, что хотела поиграть моими чувствами. Ей была дорога моя дружба, вот и все. Может быть, она повела себя как собственница, но ее беспокоил и Альберто, у которого, кроме Джампьеро Малнате, не было никого, с кем он мог бы поболтать. Бедный Альберто! Разве я не заметил, когда приходил к нему, что ему просто необходимы друзья? Для него, привыкшего к веселой жизни в Милане с театрами, кино и всякими другими развлечениями, перспектива оставаться здесь, в Ферраре, запершись в четырех стенах на долгие месяцы, ничего не делая, была совсем не весела. Бедный Альберто! Она гораздо сильнее, чем он, гораздо самостоятельнее, легко может переносить долгое одиночество. А кроме того, она ведь уже говорила, в Венеции зимой гораздо хуже, чем в Ферраре, а дом ее дядей еще более изолирован и печален, чем этот.

— Этот-то дом совсем не печальный, — сказал я, почему-то растроганный.

— Тебе нравится? — живо спросила она. — Тогда я тебе признаюсь, но ты потом не ругай меня, не обвиняй в лицемерии или двуличии! Я очень хотела, чтобы ты его увидел.

— А почему?

— Не знаю, почему. Я не могу тебе сказать. Наверное, по той же причине, по которой в детстве я часто хотела, чтобы ты был с нами под папиным талитом в синагоге. Если бы это было возможно! Я, как сейчас, вижу тебя под талитом твоего папы на скамье перед нами. Как я тебя жалела! Это глупо, я знаю, но всякий раз, глядя на тебя, я жалела тебя, как будто ты сирота, без отца и матери.

Сказав это, она помолчала, подняв глаза к потолку. Потом, опершись рукой на подушку, заговорила снова, серьезно, с особым значением.

Она сказала, что не хотела делать мне больно, что ей очень жаль, но нужно, чтобы я понял: нет совершенно никакой необходимости отравлять наши детские воспоминания, а мы рискуем сделать это. Любовь между нами!

Неужели мне кажется, что это возможно?

Я спросил, отчего же это так невозможно.

По тысяче причин, ответила она. Прежде всего, потому что когда мысль о любви ко мне приходит ей в голову, ею овладевает какое-то странное чувство, как будто она думала о том, что можно полюбить брата, Альберто, не как брата, а как мужчину. Конечно, это правда: в детстве она была в меня влюблена, может быть, именно это и мешает ей сейчас относиться ко мне серьезно. Я…. я всегда был рядом, могу я это понять? Даже не напротив, а рядом. А любовь, по крайней мере, как она ее понимает, это занятие для людей, решивших во что бы то ни стало победить, это спорт, жесткий, даже жестокий, гораздо более жесткий, чем теннис! Тут нельзя пропускать удары, нельзя задумываться о добросердечии и чистоте помыслов.

Так сказал Бодлер, который знал в этом толк. А мы? Честные до глупости, похожие друг на друга, как две капли воды (а люди столь сходные не могут сражаться друг с другом, поверь мне!), сможем ли мы стремиться к победе? Желать уничтожить друг друга? Нет, это невозможно. Она думает, что Господь так сотворил нас, что эти чувства между нами были бы и недопустимы, и невозможны.

Но даже если мы допустим, просто предположим, что мы не такие, какие есть, что существует пускай минимальная возможность этих мучительных отношений между нами, что мы могли бы тогда сделать? Объявить о помолвке, со всеми этими обменами кольцами, посещениями родственников и всем прочим? Что за мысль! Если бы Израиль Цангвил был жив и узнал об этом, он смог бы добавить еще одну яркую страницу к своей книге «Мечтатели гетто». И какое удовлетворение, какое благочестивое чувство умиротворения испытали бы все, когда мы появились бы вместе в итальянской синагоге на будущий праздник Йом Киппур: немного похудевшие после поста, но красивые, исполненные достоинства! Конечно, не было бы недостатка в тех, кто, глядя на нас, благословил расовые законы, говоря, что, глядя на такую прекрасную пару, можно только сказать: нет худа без добра. Может быть, даже глава федеральной фашистской организации растрогался бы, глядя на нас с аллеи Кавур. Разве он не семитофил в глубине души, этот замечательный консул Болоньези? Так ведь?

Я подавленно молчал. Она воспользовалась этим, чтобы поднять трубку и сказать, чтобы ей принесли из кухни ужин, но примерно через полчаса, потому что ей совсем не хочется есть, она повторила: «Сегодня я совсем не хочу есть».

Только на следующий день, мысленно перебирая все снова и снова, я вспомнил, что, когда я был в ванной, я слышал, как она говорит но телефону. Значит, я ошибся, подумал я назавтра, она могла говорить с кем угодно в доме (или в любом другом месте), но не с кухней.

Но в тот момент меня одолевали другие мысли. Когда Миколь повесила трубку, я поднял голову.

— Ты сказала, что мы похожи. В чем?

Ну конечно, конечно, воскликнула она, в том, что я, как и она, лишен того, что свойственно всем нормальным людям. Она это чувствует: для меня, как и для нее, гораздо важнее не обладать чем-либо, а хранить воспоминания об этом, по сравнению с памятью любое обладание оказывается банальным, ничего не значащим, недостаточным. Как она меня понимает! Она полностью разделяет мое стремление превратить настоящее в прошлое, чтобы его можно было любить и восхищаться им. Это наш общий недостаток: мы идем вперед, постоянно оглядываясь назад. Разве не так?

Так. Я не мог этого не признать в глубине души, именно так. Я обнял ее всего час назад. И это уже превратилось во что-то нереальное, из области преданий, в событие, в которое нельзя поверить, которого нельзя бояться.

— Кто знает; — ответил я. — Может, все гораздо проще: может, я не нравлюсь тебе, не подхожу физически, вот и все.

— Не говори глупостей, — запротестовала она. — Какое это имеет значение?

— Еще какое!

— Ты набиваешься на комплименты, и сам это прекрасно знаешь. Но я тебе не доставлю этого удовольствия, ты его не заслуживаешь, и потом, если я попыталась бы рассказать тебе все, что думаю о твоих прекрасных выразительных глазах (и не только о глазах), чего бы я добилась? Ты бы первый сказал, что я мерзкая лицемерка. Подумать только: сначала кнут, потом пряник, чудесно.

— Если только…

— Если только что?

— Если только нет кого-нибудь третьего, — сказал я.

Она покачала головой, пристально глядя на меня.

— Никакого третьего нет. И кто бы это мог быть?

Я не верил. Я был в отчаянии и хотел сделать ей больно.

— Ты у меня спрашиваешь? — сказал я, скривив губы. — Кто угодно. Где гарантии, что этой зимой в Венеции ты не познакомилась с кем-нибудь?

Она рассмеялась, весело, легко, хрустальным смехом.

— Ну, ты скажешь! Я все это время сидела за дипломом!

— Не будешь же ты говорить, что все эти пять лет в университете ты ни с кем не встречалась? Давай, расскажи, наверняка на факультете был кто-нибудь, кто за тобой ухаживал!

Я был уверен, что она будет все отрицать, но я ошибся.

— Да, воздыхателей у меня было множество.

Как будто железная рука схватила меня изнутри и сжала.

— Множество? — с трудом переспросил я.

Она вытянулась на спине, подняла глаза к потолку, подняла руку.

— Ну… точно не знаю, — сказала она. — Дай подумаю.

— Значит, много?

Она бросила на меня хитрый, совершенно издевательский взгляд, которого я у нее никогда раньше не замечал и который больно меня задел.

— Ну, скажем, трое… или четверо. Пятеро, чтобы быть уж совсем точной. Но это все так, легкий флирт, совершенно невинный, и это было так давно…

— Как это флирт?

— Ну да… прогулки по Лидо, два или три раза по острову Торчелли… несколько поцелуев… мы держались за руки… и кино… целые кинооргии.

— Всегда с однокурсниками?

— Более или менее.

— Христиане, да?

— Естественно. Но ведь это не из принципа. Ты понимаешь: приходится иметь дело с теми, кто вокруг тебя.

— И никогда с….

— Нет, с евреями нет. Не то чтобы на факультете их не было. Но они все такие серьезные и такие некрасивые!

Она снова повернулась ко мне, улыбнулась:

— В любом случае этой зимой никого не было, могу тебе поклясться. Я только занималась и курила, выходила из дома только, когда синьорина Блумфельд выгоняла меня погулять.

Она достала из-под подушки пачку «Лаки страйк».

— Хочешь сигаретку? Я начала сразу с крепких, как видишь.

Я молча показал трубку, которая была у меня в кармане пиджака.

— А, ты тоже! — рассмеялась она, отчего-то развеселившись. — Этот ваш Джампи просто сеет плоды просвещения!

— А ты жаловалась, что у тебя в Венеции нет друзей! — сказал я с горечью. — Лгунья! Ты — как все остальные, точно такая же.

Она покачала головой, сочувствуя не то мне, не то самой себе.

— Флирт ничего общего с дружбой не имеет, никакой — ни легкий, ни серьезный, — сказала она печально. — Поэтому ты должен признать, что, когда я говорила тебе о друзьях, я не совсем тебе лгала. Однако ты прав. Я такая же, как все остальные: лгунья, предательница, изменщица… Я по сути ничем не отличаюсь от какой-нибудь Адрианы Трентини.

Она сказала «изменщица» почти по слогам, с какой-то отчаянной гордостью. Потом она добавила, что беда моя в том, что я ее всегда переоценивал. Она вовсе не собирается оправдываться, совсем нет. Но ведь это так: в моих глазах она всегда замечала столько «идеализма», что старалась казаться лучше, чем есть на самом деле.

Больше говорить было не о чем. Вскоре после этого вошла Джина, неся ужин (было уже девять часов), я встал.

— Извини, мне нужно идти, — сказал я протягивая ей руку.

— Ты знаешь дорогу, правда? Или предпочитаешь, чтобы Джина тебя проводила?

— Нет, не нужно. Я прекрасно справлюсь сам.

— Поезжай на лифте, пожалуйста.

— Да, конечно.

На пороге я обернулся. Она подносила ложку ко рту.

Я сказал:

— Пока.

— Пока, — улыбнулась она. — Я позвоню тебе завтра.

IV

Самое худшее для меня началось недели через три, когда я вернулся из поездки во Францию, которую мне пришлось совершить во второй половине апреля.

Я поехал во Францию, в Гренобль, с очень конкретной целью. Несколько сотен лир в месяц, которые нам было разрешено посылать моему брату Эрнесто законным путем, ему хватало только на то, чтобы заплатить за квартиру на площади Вокансон. Он постоянно писал нам об этом. Поэтому необходимо было передать ему деньги. Отец настоял на том, чтобы я лично отвез их ему (однажды вечером, когда я вернулся домой особенно поздно, я увидел, что он ждет меня, специально, чтобы со мной поговорить). Почему бы мне не воспользоваться случаем? Подышать немного другим воздухом, развеяться: все это мне было бы очень полезно и для тела, и для души.

И я уехал. На два часа я задержался в Турине, на четыре в Шамбери, и наконец приехал в Гренобль. Здесь, в пансионе, куда Эрнесто ходил обедать, он сразу познакомил меня с ребятами, итальянцами, его сверстниками, которые находились в таком же положении, как и он, и все учились в Политехническом: Леви из Турина, Сегре из Салуццо, Сорани из Триеста, Кантони из Мантуи, Кастельнуово из Флоренции, девушка по фамилии Пинкерле из Рима. В течение тех двух недель, что я провел в Гренобле, я не столько общался с ними, сколько сидел большую часть времени в Муниципальной библиотеке и изучал рукописи Стендаля. В Гренобле было холодно, шел дождь. Вершины гор, вздымавшихся над городом, часто были скрыты туманом и облаками, а по вечерам из-за затемнения не хотелось выходить. Феррара казалась мне очень далекой. А Миколь? С тех пор, как я уехал, у меня все время звучал в ушах ее голос: «Зачем ты так? Ведь все бесполезно». Однажды все-таки кое-что произошло. Мне случилось прочитать в одной из записных книжек Стендаля эти слова: «All lost, nothing lost», и вдруг чудом, я почувствовал себя свободным, выздоровевшим после тяжелой болезни. Я взял открытку с видом, написал на ней эти слова Стендаля и послал ей, Миколь, без привета, без подписи, пусть думает, что захочет. Все потеряно, ничто не потеряно. Как это правильно! Я повторял это себе и дышал полной грудью.

Но я заблуждался, понятное дело. Как только я вернулся в Италию в начале мая, я увидел, что там уже совсем весна, луга между Александрией и Пьяченцей пестрят желтыми пятнами, по сельским дорогам в Эмилии разъезжают на велосипедах девушки в платьях с короткими рукавами, старые деревья на городских стенах Феррары оделись листвой. Я приехал в воскресенье, в середине дня. Вернувшись домой, я принял ванну, пообедал со всеми, терпеливо ответил на множество вопросов. Но неожиданное желание, которое овладело мной, как только я, еще из поезда, увидел на горизонте башни и колокольни Феррары, толкало меня вперед. В половине третьего, не осмелившись позвонить, я уже ехал на велосипеде вдоль стены Ангелов, не сводя глаз с живой изгороди «Лодочки герцога», которая быстро приближалась. Все снова вернулось, стало таким, как прежде, как будто эти две недели я проспал.

Они играли на теннисном корте. Миколь против молодого человека в белых брюках, в котором мне нетрудно было узнать Малнате; меня быстро заметили и узнали, они оба перестали играть и стали руками и поднятыми ракетками приветствовать меня. Они были не одни, там был и Альберто. Присмотревшись через листву, я увидел, как он выбежал на середину поля, посмотрел на меня, поднес руки ко рту. Он свистнул два, три раза. Казалось, он спрашивает, что я там делаю, на стене. Почему бы мне не спуститься в сад, что, мне нужно особое приглашение? А я ехал к воротам на проспекте Эрколе I, вдоль ограды и все еще слышал свист Альберто. Теперь мне казалось, что он говорит: «Смотри не сбеги!». Свист был добродушным и в то же время каким-то предостерегающим.

— Привет! — закричал я, как всегда, выезжая из-под свода вьющихся роз.

Миколь и Малнате снова играли, не прекращая игры, они ответили: «Привет!».

Альберто встал и пошел мне навстречу.

— Можно узнать, где ты пропадал все эти дни? — спросил он. — Я звонил несколько раз тебе домой, но тебя все не было.

— Он был во Франции, — ответила за меня Миколь с корта.

— Во Франции? Зачем? — воскликнул Альберто с удивлением, которое показалось мне совершенно искренним.

— Я был в Гренобле, у брата.

— А, да, правда, твой брат учится в Гренобле. Ну, как он там? Все в порядке?

Мы сели в шезлонги, стоявшие возле бокового входа на корт, оттуда прекрасно можно было наблюдать за игрой. В отличие от прошлой осени, на Миколь были не шорты, а белая льняная юбка в складку, очень старомодная, блузка тоже белая, с завернутыми рукавами, и необычные высокие носки, очень белые, почти как у сестер из Красного Креста. Она была разгоряченная, красная, яростно отбивала мячи в самых дальних углах корта, форсируя удар, но Малнате, хотя и располневший и уже запыхавшийся, отбивался очень достойно.

Мяч, крутясь, упал недалеко от нас. Миколь подошла его поднять. В какой-то момент наши глаза встретились. Я увидел, что она разозлилась. Повернувшись к Малнате, она крикнула:

— Сыграем еще сет?

— Сыграем-то сыграем, но сколько геймов ты мне дашь форы?

— Ни одного, — резко ответила Миколь, прищурившись. — Я могу уступить тебе подачу, и это все. На, подавай!

Она перебросила мяч через сетку и отошла, чтобы принимать подачу противника.

Некоторое время мы с Альберто смотрели, как они играют. Я чувствовал себя очень неловко и был несчастлив. Это «ты», с которым Миколь обратилась к Малнате, ее упорное нежелание замечать меня заставили меня понять, что мое отсутствие было слишком долгим. Что же касается Альберто, то он глаз не сводил со своего Джампи. Но я заметил, что теперь он не восхищается и не любуется им, а смотрит на него критически.

— Знаешь, он принадлежит к тому типу людей, — прошептал он мне доверительно, и само это было так необычно, что, несмотря на все мои переживания, я не мог не заметить этого, — он принадлежит к тому типу людей, которые могут брать уроки игры в теннис хоть каждый день, хоть у самого Нюслейна или у Мартина Плаа, но никогда не станут даже посредственными игроками. Чего же ему недостает? Давай посмотрим. Ноги? Нет, конечно, иначе он бы не стал даже скромным альпинистом, а он хороший альпинист. Дыхание? Тоже нет, по той же причине. Сила? У него ее явно в избытке, достаточно пожать ему руку, чтобы это почувствовать. Что же тогда? А дело в том, что теннис, — заключил он необычайно высокопарно, — это не игра, это искусство, и как любое другое искусство требует особого таланта, природного дара, без которого ты всегда, всю жизнь будешь тюфяком.

— Что вы там делаете? — вдруг закричал нам Малнате. — Вы что, критикуете меня?

— Играй, играй! — крикнул ему в ответ Альберто саркастически, — и постарайся, чтобы женщина не одержала над тобой верх.

Я не верил своим ушам. Неужели это возможно? Куда подевалась вся мягкость Альберто, все его преклонение перед другом? Я посмотрел на него внимательно. Его лицо неожиданно показалось мне осунувшимся, побледневшим, как будто иссушенным тайным недугом. Может быть, он болен?

Мне хотелось спросить его, но я не осмелился. Вместо этого я спросил, в первый ли раз они играют в теннис в этом сезоне и почему не пригласили, как в прошлом году, Бруно Латтеса, Адриану Трентини и всю остальную компанию.

— Так ты совсем ничего не знаешь! — воскликнул он, смеясь и показывая крупные передние зубы.

И он тут же пустился рассказывать мне, что примерно неделю назад, когда установилась хорошая погода, они с Миколь решили обзвонить знакомых с благородной целью: возобновить теннисные баталии прошлого года. Они позвонили Адриане Трентини, Бруно Латтесу, тем двум ребятам, Сани и Коллеватти, и еще нескольким замечательным представителям обоего пола и младшего поколения, о которых прошлой осенью они не подумали. Все приняли приглашение сразу же и с радостью. День открытия сезона был назначен на первую субботу мая (жаль, что я не смог принять в этом участия!). Успех был оглушительный! Они не только поиграли в теннис, поболтали, пофлиртовали, но даже потанцевали, там, в хижине, под звуки радиолы, специально туда перенесенной.

Вторая встреча имела еще больший успех. Она состоялась в воскресенье, второго мая. А в понедельник утром, третьего мая, начались неприятности. Предварив свое посещение визитной карточкой, часов в одиннадцать пожаловал адвокат Табет на велосипеде. Да-да, тот самый Джеремия Табет, фашист из фашистов, сам лично! Закрывшись с папой в кабинете, он передал категорический приказ секретаря местного отделения фашистской организации немедленно прекратить ежедневные скандальные, провокационные сборища в доме, сборища, лишенные, кроме всего прочего, какого-либо здорового спортивного начала. Консул Болоньези велел передать их общему другу, что совершенно недопустимо, по вполне понятным причинам, чтобы сад дома Финци-Контини постепенно превращался в клуб, составляющий конкуренцию «Элеоноре д'Эсте», этому исключительно благонамеренному городскому спортивному клубу. Поэтому впредь под угрозой официальных санкций (несогласные тотчас будут исключены) членам клуба запрещается играть на других площадках и привлекать к этому остальных.

— А отец, — спросил я, — что ответил?

— А что бы ты хотел, чтобы он ответил? — засмеялся Альберто. — Ему оставалось только вести себя, как дон Аббондио: поклониться и прошептать: «К вашим услугам». Думаю, что он примерно так и ответил.

— Я думаю, что все это затеял Барбичинти, — крикнула с корта Миколь, которой расстояние, очевидно, не помешало следить за нашим разговором. — Никто не убедит меня в том, что это не он побежал жаловаться на аллею Кавур. Могу себе представить. Ну, его можно извинить, бедняжку: когда ревнуешь, делаешься способным на все.

Хотя Миколь сказала это без всякой задней мысли, ее слова болезненно задели меня. Я уже собрался встать и уйти.

И кто знает, может быть, мне бы и удалось выполнить это мое намерение, если бы именно в этот момент я не обернулся к Альберто, ища у него помощи и поддержки, и снова не заметил, как он необычайно бледен, как исхудал, каким широким сделался его пуловер (он подмигивал мне, как будто просил не обижаться, а сам уже говорил о другом: о корте, о том, что через неделю его начнут наконец перестраивать) и если бы в тот самый момент не появились на краю площадки две согнутые темные фигурки: профессор Эрманно и синьора Ольга, вышедшие на свою ежедневную прогулку по парку и медленно направлявшиеся к нам.

V

Долгие месяцы, которые последовали за этим вплоть до роковых дней августа 1939 года, до кануна нацистского вторжения в Польшу и «странной войны», вспоминаются мне как медленное, постепенное погружение в воронку Мальструма. Нас осталось четверо: я, Миколь, Альберто и Малнате. Мы были единственными хозяевами теннисного корта, заново вымощенного красным песком из Имолы (на Бруно Латтеса, ни на шаг не отстающего от Адрианы Трентини, рассчитывать не приходилось). Мы менялись парами и проводили целые дни, разыгрывая бесконечные партии, Альберто всегда был готов поддержать компанию, даже если быстро выдыхался и уставал. Он никогда не хотел дать передышку себе или нам.

Почему я с такой настойчивостью приходил туда каждый день, хотя прекрасно знал, что меня ждут только унижения и горечь? Я не могу этого объяснить. Может быть, я надеялся на чудо, на неожиданный поворот дел, а может быть, я их и искал, этих унижений и этой горечи… Мы играли в теннис, если Альберто соглашался на короткий перерыв, растягивались в шезлонгах, поставленных в тени, возле хижины, спорили, в особенности я и Малнате, о политике, об искусстве. Но когда я предлагал Миколь, которая оставалась со мной в общем-то очень милой, а иногда даже очень дружелюбной, прогуляться по парку, она редко соглашалась. А если и соглашалась, то шла неохотно, на лице у нее появлялось смешанное выражение неудовольствия и презрения, поэтому я быстро начинал сожалеть о том, что увел ее от Альберто и Малнате.

И все же я не сдавался, я не мог успокоиться. Я разрывался на части между желанием порвать, исчезнуть навсегда и другим, прямо противоположным — постоянно приходить сюда, ни за что не уступать. Кончалось это тем, что я не пропускал практически ни одного дня. Иногда, правда, было достаточно одного взгляда Миколь, более холодного, чем всегда, одного нетерпеливого жеста, саркастической гримасы, выражения скуки, чтобы я твердо сказал себе, что решил раз и навсегда, и я уходил. Но сколько времени мне удавалось пробыть вдали от нее? Три-четыре дня самое большее. На пятый день я снова возвращался, придав лицу самое независимое и непринужденное выражение человека, который вернулся из какого-нибудь путешествия (я всегда говорил о поездках, когда появлялся снова: поездках в Милан, во Флоренцию, в Рим, и хорошо еще, что все трое делали вид, что верят мне!), но сердце у меня сжималось, а глазами я сразу же начинал искать Миколь в ожидании ответа, которого никогда не мог получить. Это было время «семейных сцен», как их называла Миколь, во время которых я даже пытался поцеловать ее, если представлялся такой случай. Она терпеливо все сносила и всегда была подчеркнуто вежливой.

Однажды июньским вечером, примерно в середине месяца, положение осложнилось.

Мы сидели рядом на ступеньках хижины. Было уже восемь, но еще довольно светло. В отдалении я видел, как Перотти снимает и сворачивает сетку на корте. С тех пор как на нем сменили покрытие, он никогда не казался Перотти таким же аккуратным и ухоженным, как прежде. Малнате пошел принять душ в хижине (у нас за спиной раздавалось его шумное дыхание и плеск водяных струй). Альберто ушел еще раньше, меланхолично попрощавшись с нами: «бай-бай». Мы остались одни, я и Миколь, и я сразу же воспользовался этим, чтобы возобновить свою абсурдную, надоевшую, вечную осаду. Как всегда, я настаивал, что она ошиблась, объявляя невозможными какие-либо нежные чувства между нами, как всегда, я обвинял ее в том, что она обманывала меня, когда всего месяц назад уверяла, что между нами нет никого третьего. По-моему, третий был, а может быть, и есть, но был наверняка зимой в Венеции.

— Я тысячу раз тебе говорила, что ты ошибаешься, — говорила Миколь вполголоса. — Я знаю, что это бесполезно, что завтра ты снова будешь мучить меня теми же вопросами. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала: что у меня любовная интрижка на стороне, что я веду двойную жизнь? Если так, то я могу доставить тебе такое удовольствие.

— Нет, Миколь, — отвечал я тоже тихо, но взволнованно. Может быть, у меня масса недостатков, но я не мазохист. Если бы ты только знала, какие у меня обычные, заурядные мечты! Смейся, пожалуйста, если тебе нравится. Но если и есть что-нибудь, чего бы я хотел, то это только услышать, как ты клянешься, что это правда, и поверить тебе.

— Я готова поклясться. Ты мне поверишь?

— Нет.

— Тем хуже для тебя.

— Конечно. Тем хуже для меня. В любом случае, если бы я только мог тебе поверить…

— И чтобы ты сделал? Расскажи-ка, расскажи.

— Ну, что-нибудь совершенно обычное, банальное, вот так, например.

Я схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями. Слезы так и лились у меня из глаз.

Какое-то время она не шевелилась. Я уткнулся лицом ей в колени, запах ее кожи, такой гладкой и нежной, немножко солоноватой, меня потряс. Я поцеловал ее колени.

— Ну хватит, — сказала она.

Она отняла у меня свои руки и встала.

— Пока. Я замерзла, мне нужно идти. Наверное, ужин уже готов, а я должна еще умыться и переодеться. Ну, вставай, не будь ребенком!

— До свидания! — крикнула она, повернувшись лицом к хижине. — Я ухожу.

— До свидания, — ответил из хижины Малнате. — Спасибо.

— До свидания. Ты завтра придешь?

— Еще не знаю. Посмотрим.

Мы направились к темном громаде magna domus, возвышавшейся в сумерках. И воздухе летали комары и проносились летучие мыши. Мы шли, разделенные велосипедом, в руль которого я судорожно вцепился. Мы молчали. Телега, груженная сеном, запряженная двумя быками, проехала нам навстречу. На сене, на самом верху, сидел один из сыновей Перотти. Поравнявшись с нами, он пожелал нам доброго вечера и снял шапку. Даже если я и обвинял Миколь в обмане, сам себе не веря, в тот момент мной овладело желание крикнуть ей, чтобы она перестала ломать комедию, унизить ее, может быть, даже ударить. А потом? Что я за это получу?

Вот здесь-то я и совершил неправильный шаг.

— Бесполезно все отрицать, — сказали, — тем более, что я знаю, кто это.

Как только я это сказал, я тут же раскаялся.

Она посмотрела на меня серьезно, печально.

— Ну вот что, — сказала она, — теперь ты думаешь, что я должна выложить тебе все как на духу, назвать то имя, которое ты придумал. Хватит. Я не хочу этого больше слышать. Только вот что. Раз уж мы дошли до этого, я буду тебе очень благодарна, если впредь ты будешь не таким… в общем, если ты не будешь так часто бывать у нас в доме. Скажу тебе откровенно, если бы я не боялась семейных пересудов — что, да как, да почему, я бы попросила тебя вообще не приходить к нам больше никогда.

— Прости, — только и мог я прошептать.

— Нет, я не могу тебя простить, — сказала она, покачав головой. — Если я тебя прощу, через несколько дней ты опять примешься за свое.

Она добавила, что я уже давно веду себя недостойно по отношению к самому себе и к ней. Она тысячу раз мне говорила, что все бесполезно, чтобы я не пытался перевести наши отношения в другую плоскость, между нами возможны только дружба и привязанность. Но все напрасно: как только мне представляется возможность, я пристаю к ней с поцелуями, с признаниями, как будто я не знаю, что в такой ситуации нет ничего более противного и более «противопоказанного». Святый Боже! Неужели я не могу сдерживаться? Если бы между нами действительно были какие-нибудь серьезные отношения, а не просто несколько поцелуев, тогда, может быть, она могла бы понять, что я…. Но поскольку никаких серьезных отношений между нами не было, мое настойчивое желание обнимать и целовать ее, все время волочиться за нею, видимо, свидетельствует только о том, что я по природе черств, что я совершенно не способен по-настоящему любить. И потом, что означают все эти исчезновения, неожиданные возвращения, трагические, испытующие взгляды, обиженное молчание, всяческие измышления — в общем, все эти действия, которые я постоянно совершаю, нисколько не стыдясь? Ладно бы еще, если бы «семейные сцены» я устраивал только ей, наедине, но ведь и Джампи Малнате, и ее брат вынуждены быть свидетелями. Это никогда не должно больше повториться.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. Когда это при Малнате и Альберто я устраивал тебе сцены?

— Всегда, постоянно! — резко бросила она.

Я попытался оправдаться:

— Когда я возвращался после недельного отсутствия, говоря, что был в Риме, например, а сам смеялся, нервно, без причины, я надеялся, что, может быть, Альберто и Малнате не поймут, что я рассказываю басни, что я вовсе не был в Риме, а мои приступы веселости были только для тебя. А в спорах, когда я взрывался как одержимый, припоминая все новые и новые отдельные случаи (рано или поздно Джампи наверняка бы рассердился, я всегда все сваливал на него, бедняжку), разве я не думал, что все поймут, что это из-за тебя я так несдержан. И вообще, я понял, — сказал я, повесив голову, — я понял, что ты просто не хочешь меня видеть.

— Ты сам виноват. Ты стал совершенно несносным.

— Вот ты и сказала, — прошептал я после минутного молчания. — Ты сказала, что я могу, даже должен время от времени показываться у тебя. Правда?

— Да.

— Ну тогда… решай. Как я должен себя вести? Когда я могу приходить?

— Не знаю, — сказала она, пожимая плечами. — Наверное, лучше подождать недели три. А потом можешь снова приходить, если тебе так уж хочется. Но прошу тебя, и потом не показывайся слишком часто, скажем, не чаще двух раз в неделю.

— По вторникам и пятницам, да? Как на уроки музыки.

— Дурак, — бросила она, невольно улыбаясь. — Ты просто дурак.

VI

Хотя, особенно в первое время, мне пришлось затратить на это огромные усилия, я отнесся к выполнению условий, поставленных Миколь, как к вопросу чести. Достаточно сказать, что, защитив диплом 29 июня и почти сразу же получив от профессора Эрманно записку с поздравлениями и приглашением на ужин, я счел необходимым ответить вежливым отказом, сославшись на нездоровье. Я написал, что у меня болит горло и что папа не разрешает мне выходить по вечерам. Настоящей причиной моего отказа было то, что из двадцати дней, назначенных Миколь, прошло только шестнадцать.

Жертва с моей стороны была огромная, и я, конечно, надеялся, что рано или поздно мне воздастся. Вместе с тем я не очень рассчитывал на какое-то вознаграждение, но испытывал удовлетворение, что выполняю желание Миколь и что наш уговор все еще связывает меня с ней и с дорогими моему сердцу местами, от которых я отлучен. Что же касается самой Миколь, то, если на первых порах я и обижался на нее и часто мысленно осыпал ее упреками, то сейчас я во всем винил только самого себя и жаждал прощения. Сколько ошибок я совершил! Я вспоминал все наши встречи, одну за другой, сколько раз мне удалось поцеловать ее, но я теперь ясно сознавал, что хотя она и отвечала мне, она просто терпела меня, и испытывал жгучий стыд за свою похоть, которую тщетно стремился скрыть под легким налетом чувствительности и идеализма. Двадцать дней прошло, и я был исполнен твердого намерения дисциплинированно придерживаться двух визитов в неделю. Но Миколь из-за этого не спустилась со своего пьедестала чистоты и морального превосходства, на который я поднял ее во время своего изгнания. Она так и оставалась на недосягаемой высоте. И я в глубине души считал: мне повезло, что я допущен восхищаться далеким образом, прекрасным и внешне, и внутренне. «Как истина, она прекрасна и печальна…» — это строчка стихотворения, которое я так и не закончил; оно было начато позднее, сразу после войны, и посвящалось той Миколь, Миколь августа 1939 года.

Изгнанный из Рая, я не восстал, а терпеливо и молча ждал разрешения вернуться. Но от этого я страдал ничуть не меньше, а иногда просто невыносимо. С одной только целью немного облегчить тяготы разлуки и одиночества, которые становились нестерпимыми, примерно через неделю после моего последнего, такого трудного объяснения с Миколь, мне пришла в голову мысль пойти к Малнате и встретиться хотя бы с ним.

Я знал, где его искать. Он, как в свое время учитель Мельдолези, жил в квартале, застроенном маленькими виллами, сразу за воротами Святого Бенедикта, между каналом и промышленной зоной. В те времена этот квартал, гораздо менее заселенный, был по-настоящему изысканным. Стремительно развивающаяся городская застройка последних десяти-пятнадцати лет его совершенно испортила. Виллы, все двухэтажные, окруженные небольшими, но ухоженными садами, принадлежали судьям, преподавателям, служащим, чиновникам, которых мог заметить случайный прохожий за легкими перекладинами оград, когда они по вечерам работали в саду, подстригали кустарник, поливали цветы, собирали сухие листья и ветки. Хозяин дома, в котором жил Малнате, некий доктор Лалумия, если мне не изменяет память, как раз и был судьей. Он был уроженцем Сицилии, очень худым, с седыми волосами, подстриженными ежиком. Как только он увидел, что я, привстав на педалях велосипеда и придерживаясь двумя руками за ограду, заглядываю в сад, он положил на землю шланг, из которого поливал клумбы, и направился к калитке:

— Что вам угодно?

— Доктор Малнате здесь живет?

— Да, здесь. А что?

— Он дома?

— А кто его знает. Вам назначено?

— Я его друг. Я проезжал здесь и хотел зайти на минутку поздороваться.

За это время судья преодолел десяток метров, отделявших его от ограды. Теперь я видел его лицо, костистое лицо фанатика с черными пронзительными глазами. Оно возвышалось над оградой, которая была чуть ниже человеческого роста. Он разглядывал меня с недоверием. И все же экзамен закончился в мою пользу, потому что замок открылся, и я смог войти.

— Идите вон туда, — сказал наконец судья, показывая костлявой рукой. — По дорожке, которая огибает дом. Маленькая дверь — это и есть вход в квартиру доктора. Позвоните. Может быть, он и дома. Дверь вам все равно откроют, там моя жена, она как раз убирает его комнату и готовит ему постель.

Сказав это, он повернулся ко мне спиной и вернулся к своему шлангу, больше мной не интересуясь.

На пороге двери, указанной мне судьей Лалумией, вместо Малнате появилась пышная перезрелая блондинка в халате.

— Добрый вечер, — сказал я. — Я к доктору Малнате.

— Он еще не пришел, — ответила синьора Лалумия. — Но должен вот-вот вернуться. Почти каждый вечер сразу после работы он ходит играть в теннис к синьорам Финци-Контини, знаете, к тем, с проспекта Эрколе I… Однако с минуты на минуту он должен прийти. Он всегда заходит перед ужином, — она улыбнулась, опуская глаза, — посмотреть, есть ли почта.

Я сказал, что зайду попозже, и повернулся к велосипеду, который поставил у стены, рядом с дверью. Но синьора предложила мне остаться. Она попросила меня войти, усадила в кресло и, стоя передо мной, сообщила, «что сама она из Феррары, здесь родилась и выросла, и вся ее семья всегда здесь жила», что она прекрасно знает мою семью, а особенно маму (вашу мамочку), она с ней «лет сорок тому назад», — говоря это, она снова улыбнулась и опустила глаза, — училась в одном классе в начальной школе «Королева Елена» неподалеку от церкви Святого Иосифа.

— Как она поживает? Передайте ей, пожалуйста, привет от Эдвидже, Эдвидже Сантини, она, конечно, вспомнит меня, пожалуйста, не забудьте.

Она поговорила об опасности войны, со вздохом, покачав головой, упомянула о расовых законах, а потом, извинившись (она осталась без «помощницы» и должна теперь сама заботиться обо всем в доме и об ужине тоже), оставила меня одного.

Когда синьора ушла, я огляделся. Я был в просторной комнате с низким потолком. Комната эта служила и спальней, и кабинетом, и гостиной. Было уже восемь часов, лучи заката освещали комнату через большое окно, в воздухе стояли блестящие пылинки. Я посмотрел на предметы вокруг: диван-кровать с высокой белой спинкой со стороны изголовья, в ногах которого лежало дешевое покрывало в красных цветах; маленький черный столик в мавританском стиле, стоявший между диваном и единственным креслом, обитым искусственной колеей, в котором я и сидел; абажуры из искусственного же пергамента; белый телефон с претензией на некоторую кокетливость на мрачном черном письменном столе с множеством ящиков, как в приемной адвоката. Я сказал себе, что от Малнате требовалось немалое мужество, чтобы так презрительно отзываться о современной мебели в студии Альберто (хотя, возможно, его принципы вынуждали его быть таким строгим судьей по отношению к другим и делали его более снисходительным к себе самому). Вдруг я подумал о Миколь, и у меня защемило сердце, боль была такая сильная, как будто она сама сжала мне его рукой. Я снова дал себе торжественное обещание не ссориться с Малнате, больше не спорить, быть терпимее. Когда Миколь об этом узнает, она, конечно, оценит мои усилия.

Где-то далеко загудела сирена сахарного завода в Понтелагоскуро. Сразу же за ней раздался тяжелый скрип гравия на дорожке в саду.

Голос судьи прозвучал совсем близко, прямо за стеной:

— Эй, доктор, — проговорил он гнусаво, — а вас друг ждет.

— Друг? А кто? — спросил Малнате.

— Идите посмотрите, — продолжал судья. — Я же сказал, друг.

Высокий, крепкий, еще выше и шире в плечах, чем всегда, наверное, из-за слишком низкого потолка в комнате, вошел Малнате.

— Вот это да! — воскликнул он, широко раскрыв глаза от удивления и поправляя очки на носу.

Он пожал мне руку, несколько раз похлопал по плечу, что само по себе было удивительно, потому что со дня нашего знакомства мы все время спорили, а тут он был таким милым, заботливым, разговорчивым. Почему бы это, спрашивал я себя. И решил, что, может быть, и с его стороны уже назрела необходимость полностью переменить отношение ко мне. Кто знает? С уверенностью можно сказать только одно: у себя дома он был совершенно другим, в нем ничего не осталось от яростного спорщика, который столько раз обрушивал на меня потоки своего красноречия под пристальным взглядом сначала Альберто, а потом и Миколь. Мне достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что между нами, если мы не в доме Финци-Контини, любой предлог для споров и ссор исчезает, тает, как снег под лучами солнца. А ведь подумать только, в последнее время в спорах мы пытались задеть друг друга побольнее, у нас чуть не до рукопашной доходило!

Малнате говорил, он был многословен и сердечен, как никогда. Он спросил меня, встретил ли я хозяина дома, когда проходил через сад, был ли тот любезен. Я ответил, что познакомился с ним, и описал всю сцену.

— Ну ладно.

Он рассказал мне о судье и о его жене, я даже не успел сказать, что и с ней познакомился. Прекрасные люди, хотя вообще-то порядочные зануды и все время пытаются защитить его от неприятностей и опасностей большого мира. Господин судья, хотя и придерживается антифашистских взглядов (он убежденный монархист), избегает любых неприятностей, и поэтому постоянно боится, что Малнате, в котором он давно распознал будущего возможного клиента Особого трибунала в защиту фашизма, доставит его семье какие-нибудь неприятности, приведет в дом каких-нибудь подозрительных личностей: бывших ссыльных, поднадзорных, беглецов. Что же касается синьоры Эдвидже, она тоже всегда начеку, она проводит целые дни, подглядывая в щели жалюзи, всякий раз, когда он возвращается домой, даже поздно ночью она оказывается у двери. Но его тревога вызвана совсем другими причинами. Как настоящая жительница Феррары — а она, в девичестве Сантини, здесь родилась и выросла и «прекрасно знает своих кур», как она выражается, то есть всех женщин в округе, и девушек, и замужних — она полагает, что одинокий молодой человек, дипломированный специалист, чужой в городе, снимающий квартиру с отдельным входом, в Ферраре может просто погибнуть, женщины буквально готовы висеть у него на шее, подвергая жестокому испытанию крепость его позвоночника. Он постоянно пытается ее успокоить, однако очевидно: синьора Лалумия успокоится, только если ей удастся превратить его в закоренелого холостяка-женоненавистника в майке, пижамных брюках и шлепанцах, не отходящего от плиты.

— А почему бы, собственно, и нет? — заметил я. — Ты ведь часто ворчишь на рестораны и столовые.

— Да вообще-то правда, — ответил он с необычайной готовностью, готовностью, которая не переставала меня удивлять. — С другой стороны, к чему это. Свобода, конечно, замечательная вещь, но и у нее должны быть определенные границы, не то можно далеко зайти.

Темнело. Малнате поднялся с дивана, на котором лежал, вытянувшись во весь рост, зажег свет и пошел в ванную.

— Что-то я зарос, — сказал он оттуда, — подождешь, пока я побреюсь? А потом сходим куда-нибудь вместе.

Теперь мы разговаривали через дверь: он — в ванной — я в комнате. Он сказал, что был у Финци-Контини, как раз оттуда и пришел. Они играли больше двух часов: сначала он и Миколь, потом он и Альберто, а потом втроем.

— Тебе нравятся партии-американки?

— Не очень, — ответил я.

— Понятно, — заметил он, — ты хорошо играешь, тебе американка не интересна. Но это весело.

— И кто выиграл?

— Американку?

— Да— Конечно, Миколь! — он хмыкнул. — Интересно, кому удастся ее остановить? Она и на корте сражается, как на войне.

Потом он спросил, почему я несколько дней не появлялся. Я, что, опять уезжал?

Вспомнив, как Миколь говорила, что никто не верит, когда я рассказываю, что уезжал, я ответил: мне надоело туда ходить, в последнее время я стал замечать, особенно со стороны Миколь, что мое присутствие нежелательно, и поэтому я решил «отойти ненадолго в сторону».

— Ну что ты говоришь! сказал он. — По-моему, Миколь ничего против тебя не имеет. Ты уверен, что не ошибаешься?

— Совершенно уверен.

— Ну не знаю, — вздохнул он.

Он замолчал, молчал и я. Вскоре он появился на пороге ванной, свежевыбритый и улыбающийся, заметил, что я рассматриваю убогие картины, развешенные по стенам.

— Ну, что ты скажешь о моей берлоге? — спросил он. — Ты еще ничего не сказал.

Он ухмылялся, почти как прежде, ожидая моего ответа, но в его глазах я читал решимость ни на что не злиться.

— Я тебе совершенно искренне завидую, — ответил я. — Я всегда мечтал жить в каком-нибудь таком месте.

Он бросил на меня довольный и благодарный взгляд. Потом добавил, что, конечно, он понимает ограниченность синьоров Лалумия в том, что касается обстановки. И все же их вкус, типичный мелкобуржуазный вкус (а вовсе не он составляет основу, суть нации, заметил он между прочим), обладает чем-то живым, полон каких-то жизненных сил, здорового начала, может быть, это как раз и объясняется его банальностью и вульгарностью.

— В конце концов вещи — это просто вещи! — воскликнул он. — Зачем становиться их рабами? Посмотри на Альберто, черт возьми! Ради того, чтобы окружить себя изысканными, совершенными, безупречными вещами, он того и гляди станет…

Он направился к двери, не закончив фразы…

— Как он там? — спросил я.

Я тоже встал и подошел к нему.

— Кто, Альберто? — спросил он, выходя.

Я кивнул.

— Знаешь, в последнее время мне казалось, что он очень устал. Тебе не кажется? Я думаю, что он, наверное, нездоров.

Он пожал плечами, погасил свет, пошел впереди меня в темноте и, пока мы не дошли до калитки, не сказал больше ни слова, только ответил «Добрый вечер» на приветствие синьоры Лалумия, выглянувшей в окно, а потом предложил, уже когда мы выходили, пойти поужинать вместе в ресторанчик «Джованни».

VII

Я нисколько не сомневался, что Малнате прекрасно знает, почему я не захожу в дом Финци-Контини, точно так же, как и то, каковы на самом деле отношения между мной и Миколь. Тем не менее и я, и он избегали затрагивать в наших разговорах эти темы. Мы оба были образцами сдержанности и деликатности. Я был ему искренне благодарен за то, что он сделал вид, будто поверил в то, что я ему сказал, и воздерживается от дальнейшего разговора на эту тему. Я был благодарен ему за то, что он принял мою игру и не расспрашивает меня.

Мы стали видеться часто, чуть не каждый вечер. С начала июля жара, ставшая невыносимой, сделала город почти безлюдным. Обычно я приходил к нему часов в семь-восемь. Если его не было, я терпеливо ждал, иногда синьора Эдвидже развлекала меня своими разговорами. Чаще всего я заставал его одного, он лежал на диване в майке, заложив руки за голову, уставившись взглядом в потолок, или сидел и писал письмо матери, которую, как я узнал, он любил трепетно и нежно. Как только я приходил, он быстро скрывался в ванной, брился, а потом мы вместе шли ужинать.

Обычно мы ходили к «Джонанни», садились на открытом воздухе, напротив башен замка, которые возвышались над нами, как доломитовые горы, и, как горы, ловили вершинами последний свет уходящего дня. Иногда мы ходили в «Вольтини», в тратторию за воротами Рено, садились за один из столиков на террасе, выходившей на юг, в сторону полей, откуда можно было увидеть, если немного напрячь зрение, огромные пространства аэропорта. Если вечер выдавался особенно жаркий, то мы ехали не в город, а направлялись по прекрасной улице Понтелагоскуро к железному мосту через По, переходили на другую сторону и ехали по высокому берегу, справа от нас была река, слева тянулись поля. Минут через пятнадцать мы подъезжали к одиноко стоявшему зданию «Старой таможни», на полпути между Понтелагоскуро и Полеселла, славившейся жареными угрями. Мы ужинали не торопясь, засиживались за столом допоздна, пили Ламбруско или легкое вино Боско, курили трубки. Если мы ужинали в городе, то не задерживались за столом, а складывали салфетки, платили каждый по своему счету, а потом, ведя велосипеды за рули, прогуливались по проспекту Джовекка или по аллее Кавур, иногда доходя до вокзала (во время этих наших ночных прогулок мы всегда избегали проспекта Эрколе I). Обычно ближе к полуночи он предлагал проводить меня домой. Он смотрел на часы, заявлял, что пора идти спать (фабричный гудок раздавался для них, для «технарей», в восемь, но ведь встать-то надо будет в семь!), и сколько я ни настаивал, никогда не разрешал мне самому проводить его домой. Последняя картина, которая сохранилась у меня в памяти, всегда одна и та же: посередине улицы, на велосипеде, спустив одну ногу на землю, он ждет, пока я закрою прямо перед ним дверь своего дома.

После ужина мы два или три раза ходили на бастионы ворот Рено, где в то лето на площадке между Годзометро и площадью Травальо расположился Луна-парк. Это был совсем дешевый Луна-парк с несколькими палатками, в которых был устроен тир, вокруг старого залатанного шатра с конным цирком. Это место мне нравилось. Меня волновало и трогало общество бедных проституток, хулиганов, солдат, нищих с окраин, бывших там завсегдатаями. Я цитировал Аполлинера, вспоминал Унгаретти. И хотя Малнате, с видом человека, приведенного туда против собственного желания, обвинял меня в «упадничестве и декадентстве», в глубине души он тоже любил бывать там, подняться на пыльную площадь после ужина в «Вольтини», съесть кусок арбуза прямо у прилавка, при свете ацетиленовой лампы, а потом полчасика пострелять в цель. Он был прекрасным стрелком, этот Джампи. Высокий и плотный, очень представительный в отлично выглаженном кремовом колониальном костюме, который носил, почти не снимая, все лето, он спокойно прицеливался, глядя сквозь толстые стекла черепаховых очков. Своим видом он, несомненно, покорил сердце размалеванной и вульгарной девицы из Тосканы, которая была там кем-то вроде королевы. Как только мы поднимались по каменным ступенькам лестницы, ведущей к вершине бастиона с площади Травальо, она настойчиво приглашала нас остановиться у ее палатки. Пока Малнате стрелял, она, эта девица, не замолкала ни на минуту, отпуская ему довольно непристойные комплименты, на которые он, говоря ей «ты», отвечал очень спокойно и остроумно, с неподражаемой непосредственностью человека, который в юности не выходил из борделей.

Однажды вечером, в августе, мы забрели в открытый кинозал, где показывали немецкий фильм с Кристиной Седербаум. Когда мы вошли, сеанс уже начался. Как только мы уселись, я начал отпускать иронические замечания, не обращая внимания на то, что Малнате все время просил меня перестать, успокоиться, не обращать внимания, что все неважно. Ему вообще здравого смысла было не занимать. Тут неожиданно какой-то тип встал из переднего ряда, развернулся на фоне мерцающего экрана и с угрозой потребовал, чтобы я замолчал. Я ответил каким-то оскорблением, тот закричал: «Эй, ребята, бей евреев!» — и бросился на меня, стараясь схватить за шею. К счастью, Малнате успел, не говоря ни слова, дать моему обидчику пинка под зад, а потом потащил меня к выходу, еще до того как зажгли свет.

— Ну ты и кретин! — обругал он меня со злостью, когда мы вскочили на велосипеды, оставленные у стойки. — Теперь давай, быстро, и благодари своего Бога, что эта скотина ударила просто наугад.

Так мы и проводили вечер за вечером, каждый раз очень довольные тем, что можем не ссориться и не спорить, как тогда, когда Альберто нас слушал, и поэтому нам никогда даже в голову не приходило, что достаточно одного телефонного звонка, чтобы он вышел из дома и присоединился к нам.

Мы теперь не говорили больше о политике. Мы успокоились на мысли, что Франция и Англия, чьи дипломатические миссии прибыли в Москву, рано или поздно договорятся с СССР (такое соглашение, как мы полагали, неизбежное, могло бы разом спасти независимость Польши и мир во всем мире и повлекло бы за собой развал Стального пакта или по крайней мере падение режима Муссолини), поэтому мы говорили в основном о литературе и искусстве. Оставаясь очень сдержанным в высказываниях, никогда не пускаясь больше в полемику (он утверждал, что его познания в искусстве до определенной степени ограничены, это не его ремесло), Малнате все же твердо отрицал то, что я любил больше всего: Элиота, Монтале, Гарсию Лорку, Есенина. Он слушал, как я читаю «Не проси слов, которые можешь найти» Монтале или отрывки из «Плача по Игнасио» Лорки, но я напрасно надеялся каждый раз, что я его заинтересовал, что обратил его в свою веру. Качая головой, он говорил, что для него «Мы не то, чего мы не хотим» Монтале звучит бессмысленно, оставляет его равнодушным, что настоящая поэзия не может основываться на отрицании (оставь в покое Леопарди, ради Бога! Леопарди — это совсем другое, а потом не забудь, он написал «Дрок»!), что она исходит из утверждения, из уверенного «да», которое Поэт не может в конце концов не противопоставить враждебной Природе и Смерти. Даже картины Моранди его не убеждали. Он говорил, что они, конечно, изящны, полны тонкого и высокого смысла, но, по его мнению, слишком «индивидуальны», слишком «субъективны» и «раскрепощены». Страх перед действительностью, боязнь ошибиться — вот что выражают по сути натюрморты Моранди, его знаменитые бутылки и цветы; а страх в искусстве — всегда плохой советчик… На это я никогда не мог ничего возразить, хотя само это мнение было для меня неприемлемо. Мысль, что завтра днем он, счастливчик, увидит Альберто и Миколь, будет говорить с ними, может быть, упомянет обо мне, одна эта мысль лишала меня всякого желания возражать, заставляла меня замыкаться в своей скорлупе.

Но иногда я взбрыкивал.

— Но ведь ты сам, — возразил я ему однажды вечером, — ты сам отрицаешь современную литературу, единственную живую литературу, которая у нас есть, и вместе с тем обвиняешь ее в том же отрицании — в отрицании жизни. Ты полагаешь, что это справедливо? Твоими излюбленными поэтами остаются Виктор Гюго и Кардуччи. Согласись.

— А почему бы и нет? — ответил он. — По-моему, республиканские стихи Кардуччи, те, что он написал до своего политического обращения, когда не был еще увлечен неоклассицизмом и монархизмом, еще, как бы это лучше сказать, ждут своего читателя. Ты их давно перечитывал? Попробуй, и ты поймешь!

Я ответил, что не перечитывал их и не имею никакого желания перечитывать. Для меня они были и остаются пустыми «трубными звуками», перенасыщенными псевдопатриотической риторикой. Они вообще малопонятны. Может быть, поэтому они и могут быть интересны, потому что малопонятны, а значит, «сюрреалистичны».

В другой вечер — не столько потому, что мне хотелось поразить его, сколько испытывая потребность исповедаться, поделиться с кем-нибудь тем, что я тщательно и давно скрывал, — я прочитал ему одно из своих стихотворений. Я написал его в поезде, когда возвращался домой из Болоньи после защиты дипломной работы. Я долго тешил себя мыслью, что оно верно отражает то глубокое разочарование, которое я испытывал в те дни, ужас, охвативший меня тогда, чувство безысходности, но теперь, читая Малнате строчку за строчкой, я ясно видел, что оно насквозь фальшиво, отдает литературщиной и надуманностью. При этом я испытывал скорее неловкость, чем стыд. Мы шли по проспекту Джовекка к площадке Панорамы, с которой сверху темнота, окутавшая пригороды, казалась особенно черной, густой, как стена. Я читал медленно, пытаясь подчеркнуть ритм, с патетическими нотками, чтобы мои бедные вирши могли сойти за хорошие стихи, но с каждой строчкой все больше и больше убеждался, что мою декламацию ждет неминуемый провал. Но я ошибался. Как только я закончил, Малнате посмотрел на меня с необычайной серьезностью, а потом, к моему величайшему удивлению, заявил, что мои стихи ему очень понравились. Он попросил меня прочитать их еще раз (и я тут же это сделал). Потом он сказал, что, по его скромному мнению, моя «лирика» сама по себе стоит больше, чем все «болезненные потуги Монтале и Унгаретти вместе взятые». В ней чувствуется настоящая боль, «моральный долг», совершенно новый, оригинальный. Был ли Малнате искренним? По крайней мере в тот момент, наверное, да. Во всяком случае, быстро выучив стихотворение наизусть, он постоянно его цитировал, утверждая, что в нем можно найти «выход» для современной итальянской поэзии, погибающей в безводных пустынях каллиграфизма и герметизма. Признаюсь, я слушал его и не пытался остановить. В ответ на все его чрезмерные похвалы я только слабо протестовал, но сердце мое было переполнено благодарностью и надеждой, чувствами скорее трогательными, чем низкими, если хорошенько подумать.

Однако я должен сказать, что ошибался в том, что касалось поэтических пристрастий Малнате. Его любимыми поэтами были не Виктор Гюго и Кардуччи. Кардуччи и Гюго он уважал как марксист и антифашист. Но его действительной привязанностью, его любовью как всякого истинного жителя Милана был Порта. До того времени Порту я всегда противопоставлял Белли. Малнате говорил, что это неправильно, потому что нельзя сравнивать похоронную, конформистскую монотонность Белли с теплой жизнерадостностью и жизнелюбием Порты.

Он помнил наизусть сотни стихов и декламировал их своим низким, немного хриплым голосом, голосом Менегина, ночи напролет, когда мы, гуляя, шли по улицам Сакка, Коломба или потихоньку поднимались по улице Волте, заглядывая через приоткрытые двери в освещенные вестибюли домов терпимости. Он знал «Нинетту» всю наизусть, и я впервые услышал ее от него.

Грозя мне пальцем, подмигивая хитро и весело (с намеком на какой-то неизвестный мне эпизод его миланской юности), он часто шептал:

и так далее. Или горько, надрывно произносил:

И подчеркивал мимикой и жестами, что сонет написан не о французах и Наполеоне, а о фашистах.

С таким же энтузиазмом он читал стихи Рагаццони и Делио Тессы. Я не мог отказать себе в удовольствии и заметил, что Тессу нельзя считать классическим поэтом, потому что у него слишком много упаднической чувствительности и декадентства. Но все, что было связано с Миланом и с миланским диалектом, всегда настраивало Малнате на добродушный лад. Все, что касалось Милана, он принимал с крайним добродушием и снисходительностью. В Милане даже декаденты, даже фашисты были не так уж плохи.

Он декламировал:

И он смеялся про себя, смеялся, исполненный нежности и ностальгии.

Я, понятное дело, не все понимал на миланском диалекте, и когда не понимал, спрашивал.

— Извини, Джампи, — спросил я его однажды вечером, — а Ругабелла — это что? Я, правда, бывал в Милане, но не могу сказать, что хорошо знаю город. Представляешь в этом городе я ориентируюсь еще хуже, чем в Венеции.

— Да ты что! — он чуть не подпрыгнул и ответил неожиданно зло. — Ведь это такой простой, такой рациональный город! Не понимаю, как у тебя духу хватает сравнивать его с Венецией, этой кучей мокрого дерьма!

Но потом, сразу успокоившись, объяснил, что Ругабелла — это улица, старая улица недалеко от собора, что он там родился, что там живут его родители и туда через несколько месяцев, может быть, еще даже до конца года (конечно, если Главное управление в Милане не отклонит его просьбу о переводе), он надеется вернуться. Потому что, я должен его понять, Феррара, конечно, прекрасный городок, живой, интересный с разных точек зрения, включая и политическую, и, конечно, опыт, полученный им за последние два года, которые он здесь провел, очень важен для него, однако свой дом — это всегда свой дом, мама — это мама, а с небом Ломбардии, «таким прекрасным, когда оно прекрасно», не может сравниться никакое другое небо, по крайней мере для него.

VIII

Как я уже сказал, едва прошли двадцать дней изгнания, я снова стал приходить в дом Финци-Контини по вторникам и пятницам. Я не знал, как убить воскресенье (даже если бы я захотел возобновить отношения со старыми одноклассниками по лицею: с Нино Боттекьяри или с Отелло Форти, или с другими друзьями, уже по университету, с которыми я познакомился в Болонье, я бы не мог — они все разъехались на лето), и позволил себе появляться там иногда и по воскресеньям. Миколь не стала возражать, она никогда не напоминала мне, что я должен буквально придерживаться нашей договоренности.

Теперь мы относились друг к другу с величайшей осторожностью, может быть, даже излишней. Мы понимали, что, хотя и достигли относительно устойчивого равновесия, оно все же остается шатким, и принимали все меры предосторожности, чтобы случайно не нарушить его, старались держаться на некой нейтральной территории взаимного уважения, где не было места ни откровенным разговорам, ни явной холодности. Когда Альберто выражал желание играть, а это случалось все реже и реже, я охотно участвовал в парной игре, но избегал при этом становится в пару с Миколь. Однако чаще всего я даже не переодевался. Я предпочитал судить бесконечные упорные поединки между Миколь и Малнате или же сидел под зонтом у края поля и развлекал Альберто.

Его заметно ухудшившееся здоровье меня очень беспокоило и расстраивало. Незаметно оно стало для меня другой моей тайной болью, которая мучила меня, может быть, сильнее и больше, чем не оставлявшие ни на минуту мысли о Миколь. Я смотрел на его исхудалое, вытянувшееся лицо, казавшееся несоразмерно маленьким на шее, которая с трудом, напрягаясь, пропускала воздух. Мне казалось, что дыхание его становится с каждым днем все тяжелее, и сердце мое сжималось от непонятных угрызений совести. Бывали минуты, когда я был готов отдать все что угодно, только бы увидеть его здоровым.

— Почему бы тебе не поехать куда-нибудь отдохнуть? — спросил я его как-то раз.

Он повернулся и пристально посмотрел на меня.

— Ты думаешь, что у меня слишком усталый вид?

— Ну, не совсем… Я бы сказал, что ты немного похудел. Ты плохо переносишь жару?

— В общем-то да — признался он.

Он поднял руки, помогая себе сделать глубокий вдох.

— В последнее время мне просто приходится втягивать в себя воздух: тяжело дышать. Уехать… Но куда?

— Я думаю, в горах тебе было бы хорошо. А что говорит твой дядя? Он тебя смотрел?

— Ну, конечно. Дядя Джулио уверен, что у меня ничего нет. Наверное, так и есть, тебе не кажется? Иначе он бы назначил мне какое-нибудь лечение… Дядя говорит, что я могу играть в теннис, сколько хочу. Чего же больше? Я думаю, это из-за жары мне так не по себе. Я и не ем почти ничего, просто глупость какая-то.

— Ну, если все из-за жары, то почему бы тебе действительно не поехать недели на две в горы?

— В горы в августе? Ради Бога. И потом… — тут он улыбнулся, — Juden sind везде unerwunscht. Ты разве забыл?

— Это совсем не так. В Сан-Мартино ди Кастроцца, например, этого нет. В Сан-Мартино прекраснейшим образом можно поехать, и на Лидо в Венецию, и в Альберони… Я на прошлой неделе читал в «Коррьере делла сера»…

— Какая тоска! Провести феррагосто в гостинице плечом к плечу со спортивными жизнерадостными Леви и Коханимами меня совершенно не привлекает. Я уж лучше подожду до сентября.

На следующий день, воспользовавшись близостью, возникшей между нами после того как я прочитал ему свои стихи, я отважился поговорить о здоровье Альберто с Малнате. Я сказал, что ничуть не сомневаюсь, что Альберто болен. Разве он не заметил, с каким трудом тот дышит? Разве ему не кажется по крайней мере странным, что никто в доме — ни дядя, ни отец и не думают сделать что-нибудь, чтобы подлечить его? Дядя из Венеции, сам врач, не верит в лекарства, ну и ладно. Но другие — сестра, например? Спокойные, благодушные, невозмутимые, никто даже пальцем не пошевелит.

Малнате выслушал меня молча.

— Не стоит так волноваться, — сказал он наконец с ноткой смущения в голосе. — Тебе действительно кажется, что это так серьезно?

— Да Боже мой! — взорвался я. — Он же за два месяца похудел килограмм на десять!

— Не преувеличивай, десять килограмм — это слишком!

— Ну, не на десять, так на семь, восемь по крайней мере.

Он замолчал, размышляя. Потом согласился: он тоже заметил, что уже некоторое время Альберто чувствует себя плохо. С другой стороны, можем ли мы с ним быть уверенными, что наше беспокойство не напрасно? Если его самые близкие родные не беспокоятся, если даже на лице профессора Эрманно не заметно ни следа беспокойства, что ж…. Вот именно, профессор Эрманно: если бы Альберто был действительно болен, то можно предположить, что ему и в голову бы не пришло привезти из Имолы два грузовика красного песка для теннисного корта! А кстати, о корте, слышал ли я, что через несколько дней его начнут расширять, чтобы сделать аут побольше?

Так, начав с Альберто и его предполагаемой болезни, мы не сразу поняли, что затронули в наших ночных разговорах тему, которой прежде никогда не касались: Финци-Контини. Мы оба прекрасно понимали, что вступили на опасный путь, поэтому двигались вперед осторожно, стараясь не нарушить равновесия. Малнате постоянно говорил о них как о семье, о клане (я не помню, кто из нас двоих первым употребил это выражение, помню только, что оно нам понравилось, мы даже посмеялись), не жалел критических замечаний, даже самых резких.

— Что за невероятные люди! — говорил он. — Какой абсурдный и вместе с тем любопытный узел непримиримых противоречий представляют они с социальной точки зрения! Иногда, как подумаешь о тысячах гектаров земли, которыми они владеют, о тысячах батраков, которые ее обрабатывают, о целых деревнях покорных и дисциплинированных рабов Закона о корпорациях, то даже приходит в голову, что лучше бы они были обычными жестокими землевладельцами, из тех, кто в двадцать первом, двадцать втором и двадцать третьем годах, не задумываясь, развязали кошельки, чтобы привести к власти отряды громил в черных рубашках. Те по крайней мере были фашистами. И если бы ситуация изменилась, то ни у кого не возникло бы сомнений, как к ним относиться. А Финци-Контини?

Он качал головой с видом человека, который при желании мог бы в этом разобраться, но не хочет, ему это не нужно: все эти тонкости, сложности, мельчайшие отличия, они, конечно, интересны, по всему должен быть предел.

Однажды совсем поздно вечером мы остановились выпить вина в погребке на улице Горгаделло рядом с собором, в двух шагах от места, где еще полтора года назад был кабинет доктора Фадигати, известного оториноларинголога. Потягивая вино, я рассказал Малнате историю этого врача, с которым подружился месяцев за пять до его самоубийства «из-за любви», как говорили, и, может быть, я был в то время его самым близким, самым последним другом. (Я сказал: «из-за любви», и Малнате не сдержал при этом саркастического, совершенно издевательского смешка.) От Фадигати было очень просто перейти к разговору о гомосексуализме вообще. У Малнате по этому поводу идеи были очень простые (как у настоящего «гоя», подумал я про себя). Для него гомосексуалисты были просто «несчастными», бедными «одержимыми», о них можно было говорить либо как о медицинском случае, либо с точки зрения социальной. Я же утверждал, что любовь освящает и оправдывает все, даже гомосексуализм, более того, когда любовь чистая, то есть лишена личной заинтересованности, какой-либо выгоды, она всегда представляет собой анормальное, асоциальное явление. Точно так же, как и искусство, когда оно чистое, а следовательно, лишено практической пользы, вызывает ненависть священнослужителей любой религии, включая и социалистов. Забыв о наших благих намерениях быть сдержанными, мы сцепились в ожесточенном споре, как когда-то давно, в начале нашего знакомства, и спорили до тех пор, пока не поняли, что оба немного пьяны, и тогда громко и искренне рассмеялись. Потом мы вышли из погребка, пресекли полупустынный Листоне, поднялись к Сан Романо и пошли без определенной цели по улице Вольте.

На ней не было тротуаров, а мостовая была вся избита. В этот час она казалась еще темнее, чем всегда. Как всегда, мы шли почти наощупь, ориентируясь только по свету, пробивающемуся из приоткрытых дверей домов терпимости. Малнате декламировал стихи Порты, на этот раз не из «Нинетты», а из «Марша».

Он декламировал вполголоса с горькими и болезненными нотами, которые всегда появлялись у него, когда он читал «Плач»:

— «Наконец заря взошла, таясь…» — тут он неожиданно остановился. — А что если мы пойдем посмотрим? — спросил он, кивнув головой в сторону одного из домов.

В его предложении не было ничего необычного, но, услышав это от него, я удивился и смешался. С ним мы никогда ни о чем подобном не говорили.

— Этот, конечно, не из лучших, — ответил я. — Тут, наверное, берут лир по десять… Если хочешь, пойдем.

Было совсем поздно, должно быть, около часу, и прием нам оказали не из лучших. Сначала привратница, сидевшая на плетеном стуле за дверью, расшумелась, потому что не хотела, чтобы мы вносили велосипеды, потом хозяйка, женщина неопределенного возраста, сухая, бледная, в очках, одетая в черное монашеское платье, ворчала из-за велосипедов и говорила, что уже слишком поздно. Служанка, которая уже начала убирать комнаты, с метлой в одной руке, пыльной тряпкой в другой и с пучком перьев под мышкой, бросила на нас презрительный взгляд, когда мы поднимались но лестнице. Даже девушки, сидевшие все в одной гостиной вокруг компании завсегдатаев, не удостоили нас приветствием. Ни одна из них не поднялась нам навстречу. Прошло, наверное, минут десять, в течение которых мы с Малнате сидели друг против друга в гостиной, куда нас привела хозяйка, и молчали (из-за стены до нас доносились смех девушек, покашливание и глухие голоса их клиентов), пока на пороге не появилась блондинка с тонкими чертами лица, с волосами, собранными на шее в узел, и одетая очень прилично, как гимназистка из хорошей семьи.

Казалось, она даже довольна.

— Добрый вечер, — поздоровалась она, спокойно и весьма иронично рассматривая нас голубыми глазами. Потом сказала, обращаясь ко мне:

— Ну и что, голубоглазенький, что мы будем делать?

— Как тебя зовут? только и смог я пробормотать.

— Джизелла.

— Ты откуда?

— Из Болоньи! — воскликнула она, глядя на меня широко открытыми глазами, как будто обещая Бог весть что.

Но она лгала. Малнате, спокойный, полностью владеющий собой, сразу это заметил.

— Из какой Болоньи, — вмешался он, — по-моему, ты из Ломбардии, но не из Милана. Ты, должно быть, из Комо.

— Как вы угадали? — спросила она растерянно.

В этот момент за ее спиной появилась злобная физиономия хозяйки.

— Ну, мне кажется, — недовольно проронила она, — мы просто время зря теряем.

— Нет-нет, — запротестовала Джизелла, улыбаясь и указывая на меня, — вот у этого голубоглазенького серьезные намерения. Что, пойдем?

Прежде чем встать и пойти за ней, я повернулся к Малнате, Он смотрел на меня ободряюще и дружелюбно.

— А ты?

Он усмехнулся и махнул рукой, как бы говоря: «Меня это не касается, это не для меня».

— Не думай обо мне, — сказал он. — Иди, я тебя подожду.

Все произошло очень быстро. Когда мы вернулись вниз, Малнате разговаривал с хозяйкой. Он достал трубку, курил и разговаривал. Он интересовался «экономическим аспектом» жизни проституток, «механизмом» их смены раз в две недели, «медицинским контролем» и другими подобными вещами, а хозяйка отвечала ему подробно и серьезно.

— Хорошо, — закончил разговор Малнате, заметив, что я вернулся, и встал.

Он пошел впереди меня, прошел через прихожую, подошел к велосипедам, которые мы оставили у стены, а хозяйка, вдруг ставшая очень любезной, побежала вперед, чтобы открыть нам дверь.

— Доброй ночи, — попрощался с ней Малнате. Он вложил монету в протянутую руку привратницы и вышел первым.

— Пока, любовь моя! Смотри, возвращайся! — крикнула Джизелла и зевнула, а потом ушла в гостиную, где собрались ее товарки.

— Пока, — ответил я, выходя.

— Спокойной ночи, господа, — уважительно прошептала хозяйка за моей спиной, и я услышал, как она закрывает дверь на цепочку.

Ведя велосипеды за рули, мы поднялись по улице Шенце до угла Мадзини. Потом повернули направо, к Сварачено. Теперь говорил в основном Малнате. Он рассказывал мне, что узнал от хозяйки борделя. В Милане, рассказывал он, еще несколько лет назад он был постоянным клиентом знаменитого казино Сан Пьетро алл'Орто (он несколько раз пытался привести туда под разными предлогами и Альберто, но безрезультатно), но только сейчас нашел время собрать хоть какую-то информацию о правовом аспекте этой деятельности. Боже мой, какая же жизнь у проституток! Каким низким и отсталым должно быть моральное состояние общества, организующего подобную торговлю человеческим телом!

Потом, заметив, что я не принимаю никакого участия в разговоре, спросил:

— Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Да нет.

— «Omne animal post coitum triste», вздохнул он. — Не думай об этом. Выспишься хорошенько и увидишь, что завтра утром все будет прекрасно.

— Да знаю я, знаю.

Мы повернули налево, на Борго ди Сотто.

— Где-то здесь живет учительница Тротти, — сказал он, указывая на бедные домишки справа, возле улицы Фондо Банкетто.

Я не ответил. Он кашлянул.

— Послушай… А как у тебя дела с Миколь?

Меня вдруг охватило неодолимое желание исповедаться, открыть ему свою душу.

— Плохо. Я жутко влюблен.

— Ну, это-то я заметил, — добродушно рассмеялся он. — Уже давно. А сейчас? Она все так же игнорирует тебя?

— Нет, ты, наверное, заметил, в последнее время нам удалось найти какое-то взаимопонимание.

— Да, я заметил, что вы не ссоритесь, как прежде. Знаешь, мне очень приятно, что вы снова стали друзьями. Глупо ссориться.

Рот у меня скривился, слезы застилали глаза. Малнате, должно быть, заметил, в каком я состоянии.

— Ну-ну, — попытался успокоить он меня, смутившись, — нельзя же так распускаться.

Я с трудом проглотил слезы.

— Я не думаю, что мы снова будем друзьями, — едва прошептал я. — Этого не может быть.

— Глупости, — сказал он. — Если бы ты знал, как она тебя любит. Когда тебя нет, она говорит о тебе, очень часто говорит, и плохо приходится тому, кто осмелится тебя задеть. Она прямо шипит, как гадюка. И Альберто тебя любит и уважает. Я тебе больше скажу (может быть, мне и не следовало это делать), несколько дней назад я прочитал им твое стихотворение. Ты и представить себе не можешь, как им понравилось, обоим, обрати внимание, обоим.

— Зачем мне их любовь и уважение! — сказал я.

Мы добрались до маленькой площади перед церковью Санта Мария ин Вадо. Вокруг не было ни души — ни на площади, ни на улице Скандьяна, до самого Монтаньоне. Молча мы подъехали к фонтанчику у церковной ограды. Малнате наклонился и попил воды, я подождал, а потом тоже попил и вымыл лицо.

— Видишь ли, — продолжал Малнате, когда мы поехали дальше, — по-моему, ты ошибаешься. Любовь и уважение, особенно в наше время — это единственные ценности, на которые можно действительно рассчитывать. Есть на свете что-нибудь более бескорыстное, чем дружба? С другой стороны, мне не кажется, что между вами случилось что-то… Очень даже может быть, что пройдет время и…. Ну вот, например, почему ты не приходишь играть в теннис так же часто, как раньше? Никто ведь не утверждает, что лучше видеться как можно реже! У меня такое впечатление, дорогой мой, что ты плохо знаешь женщин.

— Но это она велела мне не приходить часто! — признался я. — Как я могу ее не послушаться? В конце концов это ведь ее дом!

Он помолчал несколько секунд в задумчивости.

— Мне кажется, невозможно, чтобы между вами случилось что-то… как бы это сказать… слишком серьезное, непоправимое. Может, ты мне скажешь, что все-таки случилось?

Он смотрел на меня с сомнением.

— Прости, если я не слишком… деликатен, — снова начал он и улыбнулся. Ты ее хотя бы поцеловал?

— Да, даже не раз, — вздохнул я с отчаянием. — Тем хуже для меня.

И я рассказал ему в мельчайших подробностях всю историю наших отношений, с самого начала, не опустив ничего, даже того случая в мае, в ее комнате, который считал причиной всех бед, причиной непоправимых изменений в наших отношениях. Я рассказал и то, как целовал ее не только в тот раз, в ее комнате, но и потом, по крайней мере, как я пытался ее целовать, и о том, как она отвечала на мои поцелуи, то с большим отвращением, то с меньшим.

Я дал себе волю, я выговорился, я был так поглощен своими горькими переживаниями, что не заметил, что он вдруг замолчал, перестал отвечать мне.

Мы остановились у дверей моего дома и простояли там почти полчаса. Вдруг я увидел, что он собирается уезжать.

— Надо же, — воскликнул он, глядя на часы, — уже четверть третьего. Мне нужно ехать, а то как же я проснусь завтра утром?

Он вскочил на велосипед.

— Пока, — попрощался он, — выше нос!

Лицо у него было странное, как будто посеревшее.

Нежели я со своими любовными излияниями утомил его до смерти?

Я стоял и смотрел ему вслед. Он быстро удалялся. В первый раз он простился со мной так стремительно, не дожидаясь, пока я войду в дом.

IX

Было уже очень поздно, но у отца горел свет.

С тех пор как начиная с лета тридцать седьмого года на страницах всех газет началась компания за чистоту расы, он страдал бессонницей, которая особенно мучила его летом, в жару. Он мог не спать ночи напролет, читал, бродил по дому, слушая передачи радиостанций других стран на итальянском языке, разговаривал с мамой в ее комнате. Если я возвращался после часа, мне почти никогда не удавалось пройти по коридору, в который выходили двери спален (первой по порядку была папина, потом мамина, потом спальня Эрнесто, потом Фанни и, наконец, последняя моя), так, чтобы он не услышал. Я проходил на цыпочках, иногда даже снимая обувь, но у отца был очень тонкий слух, и он улавливал малейший шорох и скрип.

— Это ты?

Как и следовало предположить, в ту ночь мне не удалось пройти незамеченным. Обычно его вопрос заставлял меня только ускорить шаги, я быстро шел к себе, не отвечая и притворяясь, что не слышу. Но в ту ночь я не смог пройти мимо. Хотя я и представлял себе, не без досады, все те вопросы, на которые мне придется ответить, они ведь повторялись из года в год: «Почему так поздно? Ты знаешь, который час? Где ты был?» Я все же предпочел остановиться. Приоткрыв дверь, я просунул голову в комнату.

— Ну что ты там стоишь? Проходи, зайди на минутку! сразу сказал отец, глядя па меня поверх очков.

Он не лежал, а скорее сидел в постели, опершись спиной и затылком о резную спинку кровати светлого дерева и укрывшись легкой простыней. Меня поразило, какое все было белое: серебряные волосы, бледное худое лицо, чистая ночная рубашка, подушка за плечами, простыня, книга, которую он положил на колени. Эта белизна (прямо больничная белизна, как мне подумалось) прекрасно соответствовала необычайному, удивительному спокойствию, непередаваемому выражению доброты, исполненной особой мудрости, светившейся в его голубых глазах.

— Как поздно! — сказал он с улыбкой, посмотрев на водонепроницаемые часы Ролекс на руке, с которыми не расставался даже в постели. — Ты знаешь, который час? Два часа двадцать семь минут.

В первый раз с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать лет и я получил ключи от дома, эта сакраментальная фраза не вызвала у меня раздражения.

— Я гулял, — сказал я спокойно.

— С этим твоим другом из Милана?

— Да.

— Чем он занимается? Он еще учится?

— Какое там учится! Ему уже двадцать шесть лет. Он работает… Он химик на одном из предприятий промышленной зоны, они там делают искусственный каучук, это фабрика Монтекатини.

— Смотри-ка. А я думал, что он еще учится. А почему ты его никогда не пригласишь к нам поужинать?

— Ну… Я думал, не стоит заставлять маму делать больше того, что ей и так приходится.

— И не думай об этом. Это ведь такой пустяк! Лишняя тарелка супа у нас всегда найдется. Пригласи его как-нибудь! А…. где вы ужинали? У «Джованни»?

— Да.

— Расскажи мне, чем там кормят.

Я с готовностью подчинился, не переставая удивляться своей уступчивости, сел и стал перечислять разные блюда: и те, которые ел я, и те, что выбрал Малнате.

— Хорошо, — сказал отец, очень довольный.

— А потом, — продолжил он после паузы, — куда же вы пошли после ужина? Я думаю, — тут он поднял руку, как будто хотел избавить меня от необходимости говорить неправду, — я думаю, вы пошли к женщинам.

Я никогда не был с ним откровенен по этой части. Жестокий стыд, иррациональная потребность в свободе и независимости всегда заставляли меня останавливать малейшее его желание поговорить со мной на эти темы. Но только не в ту ночь. Я смотрел на него, такого белого, хрупкого, постаревшего и чувствовал, почти физически ощущал, как старый клубок детских обид, который всегда разделял нас, разматывался как по мановению волшебной палочки, лишался всякого смысла и основания.

— Конечно, — согласился я. — Ты угадал.

— Вы, наверное, пошли в казино, могу себе представить.

— Да.

— Прекрасно, — одобрил он. — В вашем возрасте, в особенности в твоем, это самое здоровое решение проблем со всех точек зрения, включая здоровье. Но скажи-ка, а деньги? Тебе хватает того, что дает мама на карманные расходы по субботам? Если тебе нужны деньги, скажи мне, в пределах возможного я всегда тебе помогу.

— Спасибо.

— Где же вы были? У Марии Лударньяни? Она и в мое время уже вела дело.

— Нет, в одном месте на улице Вольте.

— Я только об одном тебя прошу, — продолжал он, переходя на язык врача, язык своей юности, потому что после смерти дедушки он оставил практику и занялся имением Мази Торелло и двумя заводиками, которые были у нас на улице Виньятальята, я только об одном тебя прошу, никогда не пренебрегай необходимыми профилактическими мерами. Это не очень удобно, я знаю, многие предпочитают обходиться без них. Но можно запросто подхватить гонорею или, как обычно говорят, триппер, а то и что-нибудь похуже. Если вдруг утром, когда проснешься, ты заметишь что-нибудь, если почувствуешь себя как-нибудь не так, сразу иди в ванную и покажи мне. Если что, я скажу, что делать.

— Я понял. Не беспокойся.

Я чувствовал, что он ищет слова, чтобы спросить меня о другом. Я получил диплом, но что я думаю делать дальше, какие у меня планы на будущее, хотел он спросить у меня. Но он заговорил о политике. До моего прихода, сказал он, между часом и двумя, ему удалось послушать разные станции: Монтеченери, Париж, Лондон и Беромюнстер. Он теперь может с уверенностью сказать, что международное положение стремительно ухудшается. Да-да, к сожалению, речь идет о настоящем черном заговоре. Англо-французские дипломатические миссии в Москве готовятся к отъезду (ничего не добившись, конечно!). Неужели они так и уедут из Москвы? Этого следовало опасаться, а потом можно будет положиться только на Господа Бога.

— А что ты думаешь! — воскликнул он. — Сталин вовсе не тот человек, которого остановят моральные соображения. Если ему будет выгодно, он, ни минуты не колеблясь, заключит договор с Гитлером.

— Соглашение между Германией и СССР? — я слабо улыбнулся. — Не думаю, по-моему, это невозможно.

— Поживем — увидим, — ответил он, тоже улыбаясь. — твои бы слова да Богу в уши!

— В этот момент из смежной комнаты раздался неясный звук. Проснулась мама.

— Что ты сказал, Гиго? — спросила она. — Что, Гитлер умер?

— Если бы! — вздохнул отец. — Спи, спи, ангел мой, не волнуйся!

— Который час?

— Почти три.

— Скажи своему сыну, чтобы ложился спать!

Мама пробормотала еще что-то невнятное и замолчала.

Папа пристально посмотрел мне в глаза. Потом, понизив голос, спросил почти шепотом:

— Прости, что говорю с тобой о таких вещах, но, может быть, ты поймешь… мы с мамой еще в прошлом году заметили, что ты влюблен в…. Миколь Финци-Контини. Это правда? Да?

— Да.

— Ну и какие у вас теперь отношения? Все не ладится?

— Хуже и быть не может, — угрюмо ответил я и вдруг неожиданно ясно понял, что говорю чистую правду, что действительно в наших отношениях хуже и быть не могло, и, что бы ни говорил Малнате, мне никогда не удастся подняться из пропасти, в которую я упал несколько месяцев тому назад.

Отец тяжело, вздохнул.

— Я понимаю, это очень тяжело… Но в конце концов лучше, что это так.

Я сидел, опустив голову и ни говоря ни слова.

— Конечно, так, — продолжал он немного погромче. — Что бы ты стал делать? Сделал бы ей предложение?

Миколь в тот вечер в своей комнате задала мне такой же вопрос. Она спросила: «А на что ты рассчитывал? Что мы объявим о помолвке?» Я задохнулся Мне нечего было ответить ей тогда и нечего было ответить сейчас отцу.

— А почему бы и нет? все же сказал я и посмотрел на него.

Он покачал головой.

— Ты думаешь, я тебя не понимаю? Мне тоже очень нравится эта девушка. Она мне всегда нравилась, еще когда была совсем маленькой… и спускалась в синагоге за благословением к отцу. Изящная, красивая (даже слишком, к сожалению), умная, живая… Но жениться! — последнее слово он произнес почти по слогам, глядя на меня большими глазами. — Сделать предложение, потом жениться… Но давай оставим в стороне всю эту романтику, лунный свет и прочее, ведь чтобы жениться, надо иметь профессию, работу, вот и скажи мне… Я полагаю, что ты не рассчитываешь в будущей семейной жизни ни на мою помощь (я все равно не смогу помогать тебе, я имею в виду содержать тебя и твою семью), ни тем более на помощь ее семьи. Конечно, я совершенно уверен, что за этой девушкой дадут прекрасное приданое. Но я не думаю, что ты…

— Оставь приданое в покое. Если бы она любила меня, ты думаешь, приданое имело бы значение?

— Ты прав, — согласился отец. — Ты совершенно прав. Я тоже, когда в одиннадцатом году сделал маме предложение, не думал об этих вещах. Но и времена были другие. В будущее можно было смотреть с определенной уверенностью. Хотя это самое будущее и оказалось совсем не таким радостным, как мы мечтали (мы поженились в пятнадцатом году, ты ведь знаешь, когда война уже началась, и я сразу же ушел добровольцем), общество было другим. Это было общество, которое гарантировало… Кроме того, я получил диплом врача, а ты…

— Что я?

— Да, ты вместо медицинского факультета предпочел филологический. Ты ведь помнишь, когда нужно было решать, я тебе никоим образом не мешал. Тебе это нравилось, ты об этом мечтал, мы оба, ты и я, выполнили свой долг: ты выбрал свой собственный путь, а я тебе не мешал. Но теперь? Даже если бы ты стремился к университетской карьере…

Я покачал головой.

— Тогда это еще хуже! — продолжал он. — Гораздо хуже! Конечно же, ничто, даже сейчас, не может помешать тебе продолжить самостоятельные научные исследования, может быть, однажды обстоятельства изменятся, и перед тобой откроется и более трудный творческий путь литературного критика, такого, как Эдоардо Скарфольо, Винченцо Морелло, Уго Ойетти… или даже — почему бы и нет? — писателя или, — тут он улыбнулся, — поэта… Но именно поэтому… как мог ты, когда тебе только двадцать три года, когда перед тобой еще столько нерешенных проблем, как ты мог подумать о женитьбе, о том, чтобы создать семью?

Он говорил о моей будущей литературной карьере как о прекрасной и манящей мечте, которая не может воплотиться во что-нибудь конкретное, реальное. Он говорил о ней, как будто мы оба уже умерли, и откуда-то из бесконечного пространства и времени обсуждаем жизнь, все события моей и его жизни, которые могли произойти, но так и не произошли. Могут ли договориться Гитлер и Сталин, спросил я себя в этот момент. И ответил: «Да, весьма вероятно, что они договорятся.»

— Но даже если мы оставим все это в стороне, — продолжал отец, — и это, и еще массу вещей, позволишь ли ты мне высказаться откровенно, дать тебе дружеский совет?

— Конечно, говори.

— Я прекрасно понимаю, что, когда человек, особенно в твоем возрасте, теряет голову из-за девушки, он не способен трезво рассуждать… Я также прекрасно понимаю, что ты с твоим незаурядным характером… и не подумай, что, когда два года назад этот несчастный доктор Фадигати…

С тех пор как Фадигати не стало, дома мы о нем не упоминали. Какое отношение имел к этому Фадигати? Я посмотрел на отца недоуменно.

— Дай мне сказать! — заторопился он. — Твой темперамент (я думаю, что ты унаследовал его от бабушки Фанни), твой темперамент… ты слишком чувствителен, и никогда не удовлетворяешься тем, что имеешь, ты всегда чего-то ищешь…

Он не закончил. Жестом он дал понять, что говорит о каком-то идеальном мире, о химерах.

— Прости меня, — снова заговорил он, — но Финци-Контини, они не подходят нам… они не для нас… Женившись на девушке из такой семьи, ты рано или поздно пожалеешь… Да-да, — настойчиво повторил он, торопясь высказаться и опасаясь моих возражений, — я никогда не скрывал своего мнения, ты знаешь, как я всегда к ним относился. Они не такие, как мы… они не похожи на евреев. Ах, да знаю я, Миколь тебе и нравилась как раз поэтому… потому что она всегда была на ступеньку выше нас, по крайней мере на социальной лестнице. Но послушай меня, лучше, если все так и кончится. Недаром говорят: «Жену и быка не бери издалека». А она как раз издалека, даже если ты так не думаешь. Очень издалека.

Я снова опустил голову и уставился на руки, которые держал ладонями вверх на коленях.

— Это пройдет, — продолжал отец, — пройдет, и гораздо быстрее, чем ты думаешь. Поверь, мне очень жаль, я представляю, что ты сейчас чувствуешь. И знаешь, я тебе немного завидую. В жизни, если ты действительно хочешь понять, разобраться, как она устроена, ты должен хотя бы раз умереть. И раз уж жизнь так устроена, лучше умереть молодым, когда есть еще время возродиться, начать сначала… Гораздо хуже понять это в старости. Как тогда быть? Ведь времени, чтобы начать с нуля, уже нет! Нашему поколению трудно пришлось и еще труднее приходится сейчас. В любом случае, слава Богу, что ты молод. Пройдет несколько месяцев, ты и думать забудешь, что все это было. Может быть, будешь даже рад. Почувствуешь себя богаче, может быть, более зрелым…

— Будем надеяться, — прошептал я.

— Я счастлив, что смог все тебе высказать, что снял с души эту тяжесть… И еще один, последний, совет. Можно?

Я кивнул.

— Не ходи больше к ним. Начни заниматься, займись чем-нибудь, найди частные уроки, я слышал, на них сейчас большой спрос… Не ходи туда больше. В конце концов, это будет по-мужски.

Он был прав. В конце концов, это было бы по-мужски.

— Я постараюсь, — сказал я, поднимая глаза. — Я сделаю все, что в моих силах.

— Вот и хорошо!

Он посмотрел на часы.

— Иди-ка спать, тебе нужно выспаться. Я тоже постараюсь уснуть.

Я встал, наклонился его поцеловать, но вместо этого прижался к нему и долго стоял гак, молча и нежно обнимая его.

X

Вот так я и отказался от Миколь.

На следующий день, вечером, верный обещанию, данному отцу, я не пошел к Малнате, потом была пятница, но я не появился в доме Финци-Контини. Прошла неделя, первая из длинной череды недель, когда я не встречался ни с кем — ни с Малнате, ни с ними. К счастью, меня никто и не искал все это время, это мне, конечно, помогло. Иначе я бы не удержался и снова оказался в ловушке.

Дней десять спустя после нашей последней встречи, числа двадцать пятого того же месяца мне все-таки позвонил Малнате. Раньше он никогда не звонил, и поскольку не я отвечал по телефону, у меня был соблазн сказать, что меня нет дома. Но я взял себя в руки. Я чувствовал себя достаточно сильным, чтобы если не встретиться, то хотя бы поговорить с ним.

— С тобой все в порядке? — спросил он. — Я уже начал беспокоиться.

— Я уезжал.

— Куда? Во Флоренцию? В Рим? — спросил он не без иронии.

— На этот раз немного подальше, — ответил я, тут же пожалев о своем патетическом топе.

— Хорошо. Я не собираюсь угадывать. Ну как, увидимся?

Я сказал, что вечером занят, но назавтра зайду к нему в обычное время, но чтобы он меня не ждал, если я опоздаю. Мы тогда увидимся прямо у «Джованни». Он ведь пойдет ужинать к «Джованни»?

— Наверное, — сказал он сухо. А потом:

— Ты слышал новости?

— Да, слышал.

— Ты только подумай! Приходи, слышишь, нам нужно это обсудить.

— Тогда до свидания, — сказал я мягко.

— До свидания.

Он повесил трубку.

На следующий вечер, сразу после ужина, я вскочил на велосипед и поехал к ресторану. Остановился я в сотне метров, потому что хотел только посмотреть, придет ли туда Малнате. Когда я удостоверился, что он там (он, как всегда, сидел за столиком на открытом воздухе в своем неизменном кремовом колониальном костюме), то вместо того чтобы присоединиться к нему, повернул назад и остановился на одном из трех подъемных мостов замка, как раз напротив «Джованни». Я рассчитал, что с этого места смогу наблюдать за ним, не боясь, что он меня заметит. Так и получилось. Прижавшись грудью к каменному парапету, я долго смотрел, как он ест. Я смотрел на него, на других посетителей, сидевших за столиками вдоль стены, на быстро снующих туда-сюда официантов в белых куртках, и мне казалось, что я, свесившись в темноте над рвом, наблюдаю за каким-то театральным действом, что я тайный зритель какого-то приятного, но бессмысленного спектакля. Малнате тем временем перешел к фруктам. Он нехотя отщипывал виноградины от большой кисти и время от времени поглядывал на улицу, очевидно, ожидая, что я вот-вот появлюсь. Когда он поворачивал голову направо и налево, стекла его больших очков («очечищ», как говорила Миколь) нервно поблескивали. Покончив с виноградом, он знаком подозвал официанта и что-то сказал ему. Я подумал, что он просит счет, и уже приготовился уезжать, но тут увидел, что официант возвращается с чашкой кофе. Малнате выпил его одним глотком. Потом достал из нагрудного кармана своей колониальной куртки какую-то очень маленькую вещицу, скорее всего, блокнотик, и начал что-то писать карандашом. Черт возьми, что он там пишет? Я улыбнулся, подумав, что он тоже может писать стихи. И тут я его оставил. Он был совершенно поглощен своим занятием, только изредка отрываясь от блокнота, чтобы посмотреть налево и направо или же поднимая глаза к звездному небу, как будто в поисках идей и вдохновения.

Несколько вечеров я провел, кружа наугад по улицам города, внимательно его разглядывая. Мое внимание привлекало все: огромные, набранные самым крупным шрифтом, подчеркнутые красным заголовки газет, которыми были увешены киоски в центре; кадры из фильмов и фотографии сцен из спектаклей, вывешенные у кинотеатров; группки пьяниц в узких переулках; номера автомобилей на Соборной площади; разные типы, выходившие из борделей и исчезавшие в темноте Монтаньоне, чтобы потом вновь появиться возле недавно открытого недалеко от Скадиана, на бастионе Сан Томмазо, киоска, где они ели мороженое и пили газированную воду или пиво. Однажды, часов в одиннадцать, я оказался недалеко от площади Травальо, в известном кафе «Шанхай», которое посещали почти исключительно проститутки и рабочие из расположенного неподалеку предместья Сан-Лука; потом я оказался на ближайшем бастионе и следил за состязанием в стрельбе между двумя парнями, которые затеяли его у палатки той самой девушки из Тосканы, которая была неравнодушна к Малнате. Я стоял в стороне молча, даже не спустившись с велосипеда, но девушка все-таки меня заметила и обратилась ко мне:

— Эй, молодой человек! — сказала она. — Да вы, вы! Почему бы вам не подойти и не пострелять? Ну давайте, не бойтесь! Покажите этим косоглазым, как это делается.

— Нет, спасибо, — вежливо ответил я.

— Нет, спасибо, — передразнила она. — Бог мой, что за молодежь! А куда вы дели своего друга? Вот он — это да, это мужчина! Ну-ка признавайтесь, куда вы его подевали?

Я не ответил, и она рассмеялась.

— Бедняжка! — пожалела она меня. — Идите скорей домой! Идите, а не то папочка вас накажет! Пора бай-бай!

Около полуночи на следующий вечер — сам не зная почему, что я на самом деле искал — я очутился в противоположной части города и ехал на велосипеде по утрамбованной дорожке, гладкой и лишь немного извилистой, вдоль стены Ангелов. В небе светила прекрасная полная луна, такая ясная и светлая в совершенно чистом небе, что фонарь был не нужен. Я ехал не спеша. В траве, у корней деревьев, я замечал все новые и новые парочки влюбленных. Я машинально их пересчитывал. Одни ритмично двигались, прижавшись друг к другу, другие застыли, обнявшись, и казалось, спали; некоторые лежали рядом, взявшись за руки. Я насчитал больше тридцати пар. И хотя иногда я проезжал совсем рядом, чуть не задевая их колесом велосипеда, никто из них не подал вида, что заметил меня. Я чувствовал себя каким-то странным призраком, исполненным одновременно жизни и смерти, страсти и отрешенного сожаления.

Доехав до «Лодочки герцога», я остановился, слез с велосипеда и прислонил его к дереву. А потом застыл, глядя на неподвижный серебряный парк, расстилавшийся подо мной. Я бы сказал, что у меня не было никакого конкретного плана, в моей голове пробегали одна за другой неясные, неоформленные мысли. Я смотрел, слушал, как пронзительно и тонко квакают лягушки и стрекочут цикады, и в глубине души удивлялся той слегка смущенной улыбке, которая кривила мне губы. «Вот тут», прошептал я. Я не знал, что делать, зачем я приехал. Меня переполняло ощущение бессмысленности всех воспоминаний.

Я пошел по краю заросшего травой обрыва, не спуская глаз с большого дома. Там все огни были погашены, и, хотя окна комнаты Миколь выходили на южную сторону и поэтому я не мог их видеть, я все равно был уверен, не знаю, почему, что в них тоже не было ни лучика света. Наконец я достиг того участка слепы, который Миколь называла священным, «ведущим в зеленый рай детства». Тут мне неожиданно пришла в голову мысль. А что если проникнуть в парк тайком, перебравшись через стену? В детстве, в тот далекий июньский день, я не осмелился сделать это, я испугался. А теперь? Чего мне теперь бояться?

Я быстро оглянулся и через секунду был уже у подножия стены, где меня снова, как и десять лет назад, окружил запах крапивы и папоротника. Но сама стена была другой. Может быть, потому что она постарела на десять лет (за это время я тоже постарел на десять лет, вырос и возмужал), но она не показалась мне ни такой неприступной, ни такой высокой, как раньше. Первая моя попытка влезть на нее была неудачной. Я зажег спичку. Вот и все необходимые зарубки, вот даже заржавевший гвоздь, на том же самом месте в стене. Я сразу же дотянулся до него, и вторая попытка увенчалась успехом: схватившись за гвоздь, я подтянулся и залез на стену.

Усевшись на верху и свесив ноги в парк, я сразу увидел приставленную к стене лестницу. Я не удивился, меня это развеселило.

— Смотри-ка, — сказал я себе, — и лестница тут!

Прежде чем спуститься в парк, я обернулся. Велосипед стоял на своем месте, у ствола липы, где я и оставил его. Велосипед был старый, разбитый, вряд ли кто-нибудь мог им соблазниться.

Короче говоря, по лестнице я спустился на землю и сразу же, сойдя с тропинки, огибавшей парк вдоль стены, углубился в заросли и пересек фруктовый сад, рассчитывая таким образом сразу выйти на главную аллею в месте, одинаково удаленном и от домика Перотти, и от моста над Панфилио. Я бесшумно шел по траве, голова моя все еще была свободна от всяких мыслей, время от времени меня охватывало раскаяние, слегка дернув плечами, я прогонял тревогу и беспокойство и шел дальше. Как красив был ночью парк, как трепетно освещала его луна! Я ничего не искал среди этих белых теней, в этом море молока и серебра. Никто не мог бы слишком строго осудить меня за это вторжение, а если подумать, то я имел на него кое-какие права…

Я вышел на аллею, прошел по мосту, повернул налево и оказался у площадки с теннисным кортом. Точно. Профессор Эрманно сдержал обещание. Металлическая сетка, служившая ограждением, лежала на земле и тускло поблескивала рядом с кортом. На противоположной стороне стояли стулья для судей и шезлонги для зрителей. Более того, работы по расширению корта уже начались, потому что вдоль всех четырех его сторон лужайка была перекопана по крайней мере на три метра по бокам и на пять метров по торцевым сторонам. Альберто был болен, серьезно болен. От него пытались любым способом, даже таким, скрыть всю тяжесть его болезни. «Замечательно!» — одобрил я и пошел дальше.

Я вышел на площадку, намереваясь обойти ее кругом, прошел вперед и не слишком удивился, оказавшись далеко от корта и увидев перед собой темную громадную тень Джора. Он шел со стороны хижины. Я подождал, пока он подойдет, но собака остановилась метрах в десяти от меня.

— Джор! — познал я. — Джор!

Он меня узнал, выразил свою радость коротким и мирным движением хвоста и вернулся в темноту.

Время от времени он останавливался и смотрел, иду ли я за ним. Я шел не за ним, хотя и направлялся к хижине. Я старался держаться в тени, на самом краю аллеи. Я прошел метров двадцать под стеной темных деревьев, росших в той части парка, все время глядя налево. Луна теперь была у меня за спиной. При ярком, почти дневном свете площадка, корт, глухая громада большого дома, а за ними в глубине, за вершинами яблонь, фиговых деревьев, слив, груш силуэт стены Ангелов — все казалось ясным, четким, как барельеф.

Так в какой-то момент я понял, что нахожусь в нескольких шагах от хижины, не перед ней, не с того бока, который был обращен к корту, а позади, среди молодых елей и ив, росших за ней. Здесь я остановился. Я не сводил глаз с черной расплывчатой! массы хижины. Я замер в нерешительности, не зная, куда дальше идти, что делать.

— Что делать? — повторил я вполголоса, озадаченно. — Что делать?

Я все еще смотрел на хижину, сердце мое не билось сильнее, оно стало вдруг равнодушным, спокойным, оно пропускало мысли и наблюдения, как мертвая вода пропускает свет. Я думал, что, конечно, Миколь там, и к ней, сюда, каждую ночь, попрощавшись со мной на пороге моего дома, приходит Джампи Малнате (почему бы и нет? А иначе зачем он бреется каждый раз, когда мы идем вместе ужинать?). Теннисная раздевалка в этом случае для них прекрасное убежище.

Ну да, продолжал я спокойно рассуждать, шепча про себя. Ну да. Как же я мог быть так слеп? Он гулял со мной допоздна, потом, уложив меня, так сказать, в постель, во весь опор устремлялся к ней, а она ждала его в саду. Конечно. Теперь я понял истинный смысл его жеста в казино. Да, если заниматься любовью каждую, или почти каждую ночь, было бы желание, быстренько начнешь скучать о маме, о небе Ломбардии и обо всем таком… А лестница, там, у стены? Только Миколь могла поставить ее в том месте.

Я был спокоен, безмятежен, невозмутим. Как в пасьянсе — последняя карта легла на место, все сошлось.

Конечно, Миколь. С Джампи Малнате. С лучшим другом больного брата. В тайне от него и от всех остальных в доме, от родителей, от родственников, от слуг, всегда по ночам. В хижине обычно, но, кто знает, иногда, может быть, и в ее комнате, в комнате с молочниками. Так ли уж в тайне? Или же другие, как всегда, притворяются, что не видят, закрывали глаза, потихоньку покровительствовали, потому что по сути дела это совершенно естественно и справедливо, чтобы девушка в двадцать три года, если хочет выйти замуж, но не может, получила бы все, что требует природа. Они ведь притворялись, что и болезни Альберто не замечают. Это в их правилах.

Я прислушался. Полная тишина.

А Джор? Куда подевался Джор?

Я сделал несколько осторожных шагов к хижине.

— Джор! — позвал я громко.

Но в ответ в ночном воздухе до меня донесся глухой, слабый звук, почти человеческий голос. Я сразу его узнал: это был звон старого милого колокола на часовой башне на площади, который отбивал часы и четверти. Что он хотел сказать мне? Он хотел сказать, что я в очередной раз приду домой поздно, что с моей стороны очень нехорошо, что это просто безумие заставлять отца так волноваться, ведь он, конечно, и в эту ночь беспокоится, почему я до сих пор не вернулся, и не может уснуть; он говорил мне, что пора, наконец, успокоиться. По-настоящему. Навсегда.

— Что за прекрасная история! — покачал я головой, как будто разговаривая с непослушным ребенком.

И, повернувшись спиной к хижине, пошел под деревьями обратно.

 

ЭПИЛОГ

История моей любви к Миколь Финци-Контини здесь заканчивается. Поэтому будет только справедливо, если и мой рассказ закончится, потому что все, что я мог бы добавить, касалось бы уже не наших отношений, а только меня.

О ней и ее семье, о том, как сложилась их судьба, я уже сказал в начале.

Альберто умер от злокачественной лимфогранулемы раньше всех, в сорок втором году, после очень тяжелой болезни. Несмотря на глубокую трещину, разделившую жителей города после появления расовых законов, за его болезнью с сочувствием и интересом следила вся Феррара. Чтобы облегчить ему последние дни, когда он с трудом дышал, необходим был кислород и во все больших количествах. Из-за войны в городе не хватало кислородных подушек, и семья в последние дни скупала их через разных людей в Болонье, в Равенне, в Римини, в Парме, в Пьяченце…

Всех остальных в сентябре сорок третьего арестовала полиция Республики Салу. Очень недолго они оставались в тюрьме на улице Пьянджипане, а в ноябре были вывезены в концентрационный лагерь в Фоссоли, неподалеку от Карпи, а потом — в Германию. Что касается меня, то в течение четырех последующих лет, с августа тридцать девятого по осень сорок третьего, я больше не видел никого из них. Даже Миколь. На похоронах Альберто на мгновение мне показалось, что я увидел ее светлые волосы за стеклами старой диламбды, которая следовала за траурным кортежем со скоростью пешехода, и как только катафалк достиг ворот в конце улицы Монтебелло, развернулась и сразу уехала. И все. Даже в таком маленьком городке, как Феррара, можно прекрасно исчезнуть на целые годы, затеряться и перестать существовать друг для друга.

Что до Малнате, то его перевели в Милан в ноябре тридцать девятого (он пытался дозвониться до меня в сентябре, он мне даже писал…), и я его так больше и не увидел. Бедный Джампи! Он-то ведь верил в честное будущее Ломбардии, в ее коммунистическое будущее, которое призывно улыбалось ему из тьмы неотвратимой войны, он допускал, что будущее это весьма далекое, но оно обязательно, неотвратимо наступит. Но что знает сердце? Когда я думаю о нем, отправившемся на русский фронт в сорок первом и не вернувшемся, я всегда вспоминаю, как относилась Миколь к его словам, всякий раз, когда после партии в теннис он начинал «проповедовать». Он говорил спокойно, низким, звучным голосом, но Миколь, в отличие от меня, никогда его не слушала. Она не переставала подшучивать над ним, разыгрывать его и подкусывать.

— Но сама-то ты за кого? За фашистов? — спросил он ее однажды, качая головой. Он не понимал.

Что же было между ними? Ничего? Кто знает!

Я могу сказать только определенно, что, как бы предвидя ожидавший ее и их семью конец, Миколь постоянно повторяла Малнате, что для нее его демократическое и социальное будущее ничего не значит, что будущее она отвергает, что предпочитает ему веселое и прекрасное сегодня, а еще больше — прошлое, милое, доброе, невинное прошлое.

Но поскольку я знаю, что это были только слова, обычные обманчивые и отчаянные слова, помешать произносить которые ей мог только настоящий живой поцелуй, пусть в них, а не в каких-нибудь других словах, таких же пустых и обманчивых, останется навек то немногое, что сердце смогло сохранить и запомнить.