§ 16 О непродуктивности раннего этапа разработки идеи «бессознательного»

Теперь мы попытаемся подробнее охарактеризовать формирование представлений о «бессознательном» на ранних этапах ис­тории этой проблемы. Мы остановимся на концепциях, ко­торые складывались в западноевропейской философии и психологии в период, на много опередивший создание тео­рии фрейдизма, и проследим течения, которые сосущество­вали одно время с идеями психоаналитической школы, что­бы в дальнейшем в этих идеях раствориться или перед ни­ми отступить.

Мы хотели бы показать, что все это движение мысли долгое время не имело характера подлинного развития идей. Оно сводилось скорее к формулировке некоторых ос­новных вопросов, постановка которых по разным поводам изменялась. Только в конце XIX века в нем проявляется тенденция к использованию экспериментальных методов и клинического наблюдения.

§ 17 Проблема «бессознательного» в западноевропейской философии и психологии XVIII—XIX веков

Представление об активности, которая одновременно явля­ется и психической, и неосознаваемой, долгое время остава­лось совершенно чуждым европейской философии. Еще Descartes и Locke утверждалась прямо противоположная точка зрения, более приемлемая для обычного понимания— понимания с позиции «здравого смысла»: «...иметь пред­ставления и что-то осознавать, это одно и то же» (Locke. Опыт человеческого разума, II, гл. 1, §9). «О протяженном теле без частей можно думать в такой же степени, как о мышлении без сознания. Вы можете с таким же успехом, если того требует ваша гипотеза, сказать: человек всегда голоден, но не всегда имеет чувство голода» (там же, §19). Эти высказывания отчетливо свидетельствуют о привер­женности их автора к этому обычному пониманию. Hart­mann, напоминая их, указывает, что Locke был, по-видимо­му, одним из первых, кто философски сформулировал эту точку зрения и тем самым открыл возможность дискуссии.

Противоположная позиция связана с именем Leibnitz. Допуская в своей «Монадологии» возможность неосознава­емого мышления, он придал проблеме «бессознательного» резко выраженное идеалистическое звучание, поскольку для него «бессознательное» превратилось в основной вид связи между «микрокосмом» и «макрокосмом», в механизм, который обеспечивал разработанный им телеологический принцип «предустановленной гармонии монад». С другой же стороны, как метко замечает Hartman, Leibnitz всю свою психологическую теорию неосознаваемых «малых вос­приятий» построил по аналогии с гениально им же разви­тым представлением о бесконечно малых величинах, явив­шимся в дальнейшем основой одного из важнейших отделов современной высшей математики. Разрабатывая теорию «малых восприятий», — переживаний столь малой интенсивности, что они ускользают от сознания,—Leibnitz впервые по существу пытался утвердить в западноевропей­ской философии идею реальности неосознаваемых психи­ческих процессов. Он ссылался при этом на смутные ощу­щения, возникающие во время сна, и т.п.

У Kant эта идея выступает уже в гораздо более отчет­ливой форме. В «Антропологии» (§5, «О представлениях, которыми мы располагаем, не осознавая их») Kant возвра­щается к ней неоднократно: «Иметь представления и их не осознавать, представляется противоречивым, ибо как мы можем узнать, что мы имеем подобные представления, если они нами не осознаются. Мы можем, однако, опосредован­ным образом убедиться в том, что у нас есть определенное представление, даже если последнее нами, как таковое, не осознается». Или: «...Область восприятий и ощущений, ко­торые нами не осознаются, хотя мы, несомненно, ими рас­полагаем, или иначе говоря, область темных представлений («dunkler Vorstellungen») бесконечно велика» (там же).

В более позднем периоде идея «бессознательного» вхо­дит как важный элемент во многие федеистские и идеали­стические системы, созданные Fishte, Hamann, Herder, Jacobi и др. Особенно значительную роль она играет у Schelling. В этой фазе представление о «бессознательном», понимаемом как одно из проявлений психики человека, ко­торое можно было проследить хотя бы в противоречивом виде у Leibnitz и Kant, постепенно отодвигается на задний план. Ему на смену все более отчетливо выступают толкования, превращающие «бессознательное» в своеобразную иррациональную основу бытия. Такой эволюции способст­вовал во многом объективный идеализм Hegel. Последний неоднократно подчеркивал (в «Философии истории» и в других работах) свою близость в отношении всей этой про­блемы ко взглядам Schelling. Очень близким к представле­ниям этого типа оказывается и принцип «неосознаваемой воли», который положил в основу своей системы Schopen­hauer, и целый ряд других идей, сформировавшихся в рам­ках западно-европейской идеалистической философии XIX века.

Начало обратного качания маятника философской мыс­ли можно проследить у Herbart. Идея «бессознательного» принимает у этого автора формы, заставляющие вспомнить о Leibnitz. Herbart говорит о представлениях, которые, су­ществуя в сознании, тем не менее как таковые не восприни­маются, не связываются с «Я»; о представлениях, находя­щихся под порогом («unterhalb der Schwelle») сознания, о психических актах, которые не осознаются потому, что в них находят свое выражение не столько подлинные, сло­жившиеся представления или чувства, сколько своеобраз­ные «тенденции», «стремления» к формированию опреде­ленных переживаний (нельзя не отметить, что указывая на подобные тенденции, Herbart предвосхитил в какой-то мере важные направления в истолковании «бессознательного», сформировавшиеся в более четкой форме в европейской психологии лишь многие десятилетия спустя).

При всей своей неопределенности эти построения озна­чали какой-то возврат к представлению о «бессознатель­ном» как о скрытом элементе нормальной психики, без учета которого многое в этой деятельности остается непо­нятным. Такое толкование настойчиво проникает на про­тяжении второй половины XIX века в целый ряд психоло­гических и психофизиологических систем. В очень харак­терной для своего времени полумеханистической, полуиде- алистической форме оно было развито Fechner в его «Пси­хофизике», Carus в его полузабытых работах «Phyche» и «Physis», Perty [219], Bastian [109]Мы не можем сейчас, учитывая размер и характер настоящей статьи, конкретно аргументировать это общее утверждение и ограничимся лишь упоминанием, что обоснованию этого тезиса посвящено все по существу содержание книги, «Приложением» к которой является настоящая статья.
и др.

§ 18 О причинах особой популярности проблемы «бессознательного» во второй половие XIX века

В конце XIX века эволюция представлений о «бессозна­тельном» еще более усложняется, поскольку интерес ко всему, что связано с этими представлениями, начинает про­являться не только в специальной научной, но и в широкой художественной и художественно-философской литературе. Этому способствовали характерные для духовной жизни западноевропейского общества того времени полумистические, «богоискательские» настроения определенных кругов буржуазной интеллигенции, распространившееся увлече­ние иррационализмом и волюнтаризмом Nietzsche и Stirner; заострение в художественной литературе Schnitzler, Maeterlinck и др. вопросов психологической символики, проблем интуиции, «бессознательных влечений», «глубин души» и т. п. и особенно неудовлетворенность формализ­мом и бесплодностью традиционной психологии при огром­ном, напротив, впечатлении, которое произвели незадолго до того открытые своеобразные изменения психики загип­нотизированных и парадоксальные реакции истериков (ставшие известными благодаря работам английского хи­рурга Braid, клинической школы Charkot, гипнологических школ Сальпетриера и Нанси и др.).

Просматривая научные источники, художественную ли­тературу, труды, посвященные вопросам искусства, и даже публицистику тех далеких лет, нельзя не испытывать чув­ства удивления перед тем, до какой степени широко было распространено в этот период представление о «бессозна­тельном» как о факторе, учет которого необходим при рас­смотрении самых различных вопросов теории поведения, клиники, наследственности (учение о «бессознательных на­клонностях» Lombroso), при анализе природы эмоций, про­явлений изобразительного и сценического искусства, музы­ки, взаимоотношения людей в больших и малых коллекти­вах и даже общественного законодательства и истории. Все более ранние представления о «бессознательном», начиная c давно сформировавшихся в рамках спекулятивно-фило­софских систем и кончая едва нарождавшимися попытками объективного и экспериментального толкования, самым причудливым образом смешивались в литературе тех лет. И эта пестрая эклектика выразительно показывала, что столкнувшись с проявлениями «бессознательного», иссле­дователи того времени скорее интуитивно почувствовали, что им довелось затронуть какие-то важные особенности психической деятельности, чем сколько-нибудь отчетливо понимали, в чем именно эти особенности заключаются.

В последующий период, каким можно считать годы, близкие к рубежу веков, в кругах, связанных с универси­тетской медициной, наметилось характерное обратное дви­жение — постепенное ослабление интереса и нарастание скептического отношения ко всему, что связано с «бессоз­нательным». Аналогичное изменение отношения стало про­являться и к методу, который сыграл, пожалуй, самую важную роль в обострении внимания ко всей проблеме неосоз­наваемой психической деятельности, — к методу гипноти­ческого внушения. В западноевропейской психотерапии эта скептическая оценка лечебных возможностей суггестии по­степенно укреплялась и обнаруживалась в разных формах на протяжении почти всей первой половины нашего века.

Однако в те же самые годы в узких слоях, не связанных первоначально непосредственно с университетской наукой, возникает совершенно новое отношение к проблеме «бессоз­нательного», связанное с распространением идей фрей­дизма.

Нам еще предстоит несколько позже подробно говорить о том, с какой оппозицией встретились взгляды Freud при первых попытках их пропаганды в клинике. Следует, одна­ко, уже сейчас подчеркнуть, что эта оппозиция не имела чисто негативного характера, не сводилась только к отри­цанию идей Freud. В ней звучали нередко и оригинальные трактовки проблемы «бессознательного», которые противо­поставлялись их авторами концепции психоанализа. Неко­торые из этих трактовок уходили своими логическими кор­нями в острые дискуссии, имевшие место еще в допсихоаналитическом периоде, широко обсуждались в психологи­ческой и клинической литературе на протяжении периода, предшествовавшего первой мировой войне, и еще сейчас представляют в ряде отношений научный интерес.

Поэтому целесообразно, прежде чем мы перейдем к рас­смотрению фрейдизма, кратко остановиться на этих трак­товках, настойчиво стремившихся перенести в науку XX века представления, возникшие при самых ранних попыт­ках научного осмышления проблемы «бессознательного».

§ 19 Обсуждение проблемы «бессознательного» на Бостонском симпозиуме 1910 г. (Hartmann, Brentano, Munsterberg, Ribot)

Мы располагаем литературными данными, которые позво­ляют восстановить основные тенденции в понимании про­блемы «бессознательного», характерные для непсихоаналитически-ориентированных течений в психологии и психо­патологии начала нашего века. В 1910 г. в Бостоне (США) состоялось совещание, отразившее разные существовавшие тогда подходы к этой проблеме. Труды Бостонского симпо­зиума [18]Охарактеризованный выше подход остается в силе и для пси­хоаналитического направления 60-х годов. Об этом убедительно говорят высказывания одного из видных представителей психоана­литического направления — Valabrega, опубликованные недавно в форме интервью редакцией «Обозрения психосоматической меди­цины». Отвечая на вопрос, каким образом истерия, функциональ­ные расстройства, тики включаются в рамки психосоматических трактовок, Valabrega снова подчеркивает ведущее значение «кон­версии»: «Согласно классической точке зрения, допускалось, что истерическая конверсия... проявляется на произвольно регулиру­емых органах или функциях, что существует механизм символи­ческой конверсии, благодаря которому больной может выражать символически, при помощи своего тела, психологическое наруше­ние, — неосознаваемый конфликт. Например, он может создать картину символического истерического паралича, потому что не хочет двигаться, не хочет направиться в определенное место. Что­бы в это место не идти, он вызывает у себя паралич, он сам себя парализует. Вот наиболее принятая классическая концепция фор­мирования истерического симптома». Valabrega настаивает на необходимости расширения этой концепции. «В случае же психо­генной аменореи о чем идет речь? Необходимо допустить, что здесь также проявляется механизм конверсионного типа, но кото­рый не идет по проторенным произвольным путям, как в класси­ческой схеме. Несмотря, однако, на это, подобное нарушение так­же может рассматриваться как символическое выражение или конверсия. Отсюда видно, что симптом конверсии может прояв­ляться не только там, где его распознавали до сих пор, т.е. не только при истерии, как это вытекает из классической теории». А далее Valabrega обобщает: «Существует, следовательно, патология конверсии в широком смысле, в рамках которой истериче­ская конверсия выступает лишь как частичный случай. В плане символики существует не одна какая-то форма символического выражения, а многие. Существует множество форм символи­ческого выражения, которые проявляются на разных уровнях» [257, стр. 3—5].
Как видно из этого высказывания, символическое соматиче­ское выражение психического расстройства является для Valabrega, как и в исходных психосоматических схемах, разработанных 30 лет назад, основным психосоматическим феноменом. Однако, по собственным словам Valabrega, вызывающим уважение к его искрен­ности, как исследователя, «механизм» этого центрального для не­го феномена, «включая механизм конверсии истерической, от нас до сих пор ускользает».
при опубликовании были дополнены статьями Hartmann, Brentano, Schubert-Soldern и создали выразительную картину пестроты и противоречивости мнений, преобладавших в предвоенные годы по поводу проявлений «бессознательного». Одновременно они показали, что в центре спора оставались все те же коренные вопросы, ко­торые были поставлены в еще более раннем периоде, но к сколько-нибудь уверенному решению которых участники Бостонского симпозиума были не намного ближе, чем их предшественники.

Мы не будем сейчас задерживаться на толковании «бес­сознательного», которое дал Hartmann, хотя в определен­ных кругах иррационалистически настроенной буржуазной интеллигенции конца XIX века эти идеи Hartmann были очень популярны. Являясь типичным представителем иде­алистического понимания «бессознательного», Hartmann пошел по пути спекуляций, заранее исключивших для него возможность сколько-нибудь адекватного толкования про­блемы, анализу которой он посвятил по существу всю свою жизнь. Он явился, если давать оценку в историческом ас­пекте, по существу, последней фигурой среди пытавшихся решать вопрос о «бессознательном» с позиций гегелевского объективного идеализма. Уже на фоне участников Бостон­ского симпозиума он выглядел старомодным натурфилосо­фом, который допущен в общество молодых рационалисти­чески настроенных скептиков и механистических материа­листов гораздо скорее вследствие уважения к патриархаль­ным традициям, чем в надежде услышать от него какое-то подлинно новое слово [8]Характерны высказывания в адрес Hartmann даже некоторых современников. James оценил его теорию как «арену для причуд». Hoffding заметил по поводу этой теории, что «мы можем сказать о ней то же самое, что Галилей сказал об объяснении явлений природы божественной волей: она ничего не объясняет, потому что объясняет все» (цит. по Hart [18]).
.

Гораздо более характерным для описываемого периода явилось понимание, развитое в ряде работ, опубликованных в начале века Brentano. Этим автором был поставлен в острой форме основной вопрос: какие доводы заставляют признать существование у человека психической деятель­ности, которая является одновременно деятельностью не­осознаваемой. Brentano прослеживает последние (для того времени) фазы старого спора, который велся по этому по­воду, подчеркивает непримиримость выявившихся разно­гласий между теми, кто допускает и отвергает существова­ние подобной активности (относя к первым Mill-отца, Ha­milton, Maudsly, Benecke, Helmholtz, а ко вторым — Lotze, Carpenter, Spencer, Mill-сына, Fechner), и подвергает логи­ческому анализу конкретные аргументы в пользу существо­вания неосознаваемых психологических процессов у че­ловека. Его вывод категорически отрицательный: никаких данных в пользу реальности подобных процессов, по его мнению, нет, «психическое может быть только осознавае­мым». Подобная негативная позиция разделялась в опи­сываемом периоде многими. Не следует забывать, что это было время быстрого развития стихийно материалистиче­ских представлений в биологических науках и подлинных триумфов медицинской практики, которые были вызва­ны реалистическим подходом к вопросам жизнедеятельно­сти. Некоторый телеологический привкус ранних теорий «неосознаваемых умозаключений» (у Helmholtz, напри­мер, реальность подобных «умозаключений» выводилась из их «необходимости» для объяснения процессов орга­низации мыслительных и рецепторных актов) отталкивал тех, кто стремился к выявлению прежде всего строгой де­терминированности, причинной обусловленности исследу­емых процессов. Эти тенденции проявлялись как среди психологов, так и среди клиницистов. Примером такого «скептического подхода среди психопатологов являются работы Munsterberg.

Этот весьма талантливый и известный в свое время кли­ницист утверждал, что вводя представление о неосознавае­мой психической активности для объяснения тех или дру­гих реакций, мы уподобляемся астрономам XVI столетия, которые допускали грубое смешение логических категорий, считая, например, красоту, математическую гармоничность определенных траекторий «причиной» движения небесных тел по соответствующим орбитам. Предположение, что су­ществуют психические явления, находящиеся «вне созна­ния», по его мнению, логически противоречиво. Причиной реакций, которые невыводимы из актов сознания, является, по Munsterberg, только нервная деятельность в ее «чистой» {лишенной связи с сознанием) форме. Все же остальное есть, по его мнению, чисто спекулятивный домысел.

Небезынтересно, что на сходную позицию встал и такой крупный психолог, оказавший значительное влияние на умы своих современников, как Ribot. Он полагал, что так называемая подсознательная деятельность—это просто ра­бота мозга, при которой психические процессы, сопровож­дающие деятельность нервных центров, по каким-либо при­чинам отсутствуют. «Я склонен стать на сторону этой гипо­тезы,—говорит он, — хотя и не закрываю глаз на ее недо­статки и трудности... Я все более склоняюсь в сторону этой физиологической гипотезы и вполне присоединяюсь к мне­нию, высказанному недавно в Америке Jastrownenje более ясно Pirce в его "Психологических и философских очер­ках" (1906). Последний приводит такие убедительные до­воды в пользу физиологического толкования, что все даль­нейшие попытки в этом направлении мне кажутся излиш­ними» [18, стр. 69].

Количество высказываний подобного отрицательного, скептического стиля можно было бы значительно увели­чить. Однако вряд ли это необходимо. Из сказанного до­статочно ясно, что сильной стороной этого негативного, «физиологического» направления являлись простота лежа­щей в его основе логической схемы и единство мнений по главным вопросам среди его сторонников. Приверженцам же реальности неосознаваемой психической активности не хватало именно этих сильных сторон.

§20 Подход к проблеме «бессознательного» Janet, Prince, Hart

Сторонники идеи «бессознательного», выступившие на Бо­стонском совещании, не могли ясно ответить на основные вопросы, сохраняющие трудно устранимый оттенок пара­доксальности: что представляет собой мысль, восприятие или воспоминание, не имеющие возможность стать предме­том наблюдения для сознания, в котором они возникли? Су­ществует ли метод, позволяющий изучать эти своеобразные психические акты? Каковы закономерности их динамики и их отношение к сознанию? На все эти неизбежно возника­ющие вопросы участники Бостонского симпозиума, не при­надлежащие к «физиологическому» лагерю, давали разно­речивые и подчас очень мало обоснованные и неопределен­ные ответы. Из этих ответов отчетливо вытекало, что их авторов объединяло в гораздо большей степени полуинтуи- тивное убеждение в реальности неосознаваемых форм пси­хики, чем сколько-нибудь строгие представления по поводу свойств и роли последних.

Характерна в этом отношении позиция Janet. Будучи поставлен перед необходимостью уточнить свое представ­ление о «бессознательном», Janet уклонился по существу от критики тех, кто отрицал существование неосознаваемых форм психики. Он подчеркнул, что понятие «бессознатель­ного» применялось им при описании только определенных психических нарушений: синдромов расстройства лично­сти, отчуждения частей собственного тела, нарушения «схемы тела», которые наблюдаются иногда при истерии. В этих состояниях, как и в глубоких фазах гипнотического сна, приходится, по Janet, допустить существование опре­деленных форм психической деятельности, которые «дис­социированы» с нормальным сознанием, «отщеплены» от последнего (мысль, подводящая нас вплотную к одному из самых важных обобщений, сделанных на раннем этапе ис­следования «бессознательного»). Janetприводит в качест­ве примера классические наблюдения Seglas [239], описав­шего больных, утверждавших, что они потеряли память и поступавших в определенных ситуациях так, как если бы они шгчего не помнили, хотя более точный анализ показы­вал, что в действительности ими почти ничего не было забыто.

Janetбыл одним из первых, кто отклонил напрашиваю- щееся объяснение подобных случаев вульгарной симуля­цией, истолковав их как выражение своеобразных измене­ний психики, типичных для истерии. Применение термина «подсознание» он считал, однако, оправданным при описа­нии только подобных синдромов, для обозначения «отще­пившихся», но не переставших от этого быть реальными элементов психической деятельности [177, 178]. Поэтому такие клинические данные он не рассматривал как доста­точные для уверенного решения вопроса о существовании неосознаваемых компонентов нормальной психики, т. е. для решения проблемы «бессознательного» в ее более об­щей форме. Janetуказывал, что для подобной широкой по­становки проблемы недостает прежде всего отчетливо раз­работанной психологической и физиологической теории сознания.

Идеи Janetв дальнейшем, как известно, были оттесне­ны трактовками Freudи отчасти потеряли былую популяр­ность. Однако сейчас мы гораздо яснее, чем раньше, пони­маем, насколько дальновидным был во многом этот под­линно выдающийся психопатолог и что даже в сковывавшей его, несколько чрезмерной осторожности формулировок выступает лишь традиционное для фран­цузской научной мысли требование точности употребляе­мых понятий и строгости допускаемых логических заклю­чений.

Princeполучил известность в начале века благодаря подробным описаниям случаев, сходных с теми, которым много внимания уделял Janet, но в которых «расщепление» психики носило настолько глубокий характер, что перера­стало из «диссоциации» отдельных психических функций в своеобразную «диссоциацию» личности в целом [223], обусловливая появление и длительное сосуществование у одного и того же лица как бы ряда независимых и крити­чески друг к другу относящихся «сознаний» (нашумевший в начале XX века случай «мисс Бьючемп» и др.). Подоб­ные картины наблюдались Prince при истерии, постэпилеп- тических состояниях, в условиях гипнотического сна и вы­звали в свое время значительные расхождения мнений по поводу их природы и генеза. Некоторыми из гипнологов они рассматривались как синдромы, являющиеся скорее всего лишь своеобразными артефактами суггестивного ме­тода. Однако новейшие физиологические данные (в част­ности, данные Sperry, получившего в высшей степени ин­тересные картины «двойного сознания» у больных эпилеп­сией после перерезки мозолистого тела, передней и гиппокамповой комиссур [118]Упоминаемая выше статья Smirnoff, стр. 87.
) заставляют думать, что сводя все объяснение подобных синдромов только к ссыл­кам на артефакты, мы можем допустить серьезные ошибки.

Важным элементом в работах Prince является также поставленная им проблема различий, существующих меж­ду понятиями сознания и самосознания. Не занимаясь спе­циально вопросами психологической теории сознания, Prince собрал, однако, немало аргументов в пользу того, что самосознание (понимаемое как форма психической дея­тельности, при которой переживания связываются с «Я» субъекта, опознаются этим «Я» и могут стать для послед­него объектами анализа) является особым, более высоким и не всегда достигаемым уровнем работы мозга. Самосо­знание отнюдь не является, по мнению Prince, необходи­мым элементом сознания. А отсюда как логический вывод следует его истолкование реальности неосознаваемых пси­хических актов, сыгравшее впоследствии определенную роль в конкретизации всей постановки проблемы «бессо­знательного».

Своеобразную позицию перед лицом трудно разреши­мого парадокса «неосознаваемой мысли» занял в цачале XX века Hart.

Указывая на невозможность рационального раскрытия этого понятия, Hartотстаивал одновременно правомерность его использования. Он ссылался при этом на продуктив­ность иррациональных теоретических категорий в матема­тике и в современной ему физике. «Бессознательная идея», говорит он, также невозможна фактически, как невозможен невесомый, не производящий трения эфир. Она не более и не менее немыслима, чем математическое понятие квад­ратного корня из минус единицы. Возражения такого рода (т.е. указания на невозможность «представить» идею) не лишают нас, однако, права употреблять в науке понятия, которые не относятся ни к чему фактически существую­щему. Достаточным доказательством этого служит польза таких понятий в физике. Необходимо только ясно пони­мать, что мы говорим об отвлеченных понятиях, а не о «фактах» [18]Охарактеризованный выше подход остается в силе и для пси­хоаналитического направления 60-х годов. Об этом убедительно говорят высказывания одного из видных представителей психоана­литического направления — Valabrega, опубликованные недавно в форме интервью редакцией «Обозрения психосоматической меди­цины». Отвечая на вопрос, каким образом истерия, функциональ­ные расстройства, тики включаются в рамки психосоматических трактовок, Valabrega снова подчеркивает ведущее значение «кон­версии»: «Согласно классической точке зрения, допускалось, что истерическая конверсия... проявляется на произвольно регулиру­емых органах или функциях, что существует механизм символи­ческой конверсии, благодаря которому больной может выражать символически, при помощи своего тела, психологическое наруше­ние, — неосознаваемый конфликт. Например, он может создать картину символического истерического паралича, потому что не хочет двигаться, не хочет направиться в определенное место. Что­бы в это место не идти, он вызывает у себя паралич, он сам себя парализует. Вот наиболее принятая классическая концепция фор­мирования истерического симптома». Valabrega настаивает на необходимости расширения этой концепции. «В случае же психо­генной аменореи о чем идет речь? Необходимо допустить, что здесь также проявляется механизм конверсионного типа, но кото­рый не идет по проторенным произвольным путям, как в класси­ческой схеме. Несмотря, однако, на это, подобное нарушение так­же может рассматриваться как символическое выражение или конверсия. Отсюда видно, что симптом конверсии может прояв­ляться не только там, где его распознавали до сих пор, т.е. не только при истерии, как это вытекает из классической теории». А далее Valabrega обобщает: «Существует, следовательно, патология конверсии в широком смысле, в рамках которой истериче­ская конверсия выступает лишь как частичный случай. В плане символики существует не одна какая-то форма символического выражения, а многие. Существует множество форм символи­ческого выражения, которые проявляются на разных уровнях» [257, стр. 3—5].
Как видно из этого высказывания, символическое соматиче­ское выражение психического расстройства является для Valabrega, как и в исходных психосоматических схемах, разработанных 30 лет назад, основным психосоматическим феноменом. Однако, по собственным словам Valabrega, вызывающим уважение к его искрен­ности, как исследователя, «механизм» этого центрального для не­го феномена, «включая механизм конверсии истерической, от нас до сих пор ускользает».
.

В этих высказываниях отчетливо ощущаются эмпириокритические, махистские философские установки Hart, влияние книги «Грамматика науки» Pearson, получившей в те годы широкую популярность (и многократно подвер­гавшейся критике в марксистской литературе), а также отзвуки характерных для начала века споров о правомер­ности использования заведомо фиктивных понятий, помо­гающих организовать знание в соответствии с известным принципом «экономии мысли» Avenarius (о так называе­мой философии «Als ob» — философии «Как если бы»). По мнению Hart, достаточным оправданием представления о неосознаваемых психических процессах является то об­стоятельство, что если мы постулируем реальность этих процессов, приписываем им «известные свойства — и пред­полагаем, что они повинуются определенным законам, то в результате мы приходим к выводам, совпадающим с дан­ными фактического опыта». Такой ход мысли аналогичен, по Hart, тому, который лежит в основе всех теоретических построений естественных наук: теории атомов, теории све­товых волн, закона тяготения и теории наследственности Менделя [18]Охарактеризованный выше подход остается в силе и для пси­хоаналитического направления 60-х годов. Об этом убедительно говорят высказывания одного из видных представителей психоана­литического направления — Valabrega, опубликованные недавно в форме интервью редакцией «Обозрения психосоматической меди­цины». Отвечая на вопрос, каким образом истерия, функциональ­ные расстройства, тики включаются в рамки психосоматических трактовок, Valabrega снова подчеркивает ведущее значение «кон­версии»: «Согласно классической точке зрения, допускалось, что истерическая конверсия... проявляется на произвольно регулиру­емых органах или функциях, что существует механизм символи­ческой конверсии, благодаря которому больной может выражать символически, при помощи своего тела, психологическое наруше­ние, — неосознаваемый конфликт. Например, он может создать картину символического истерического паралича, потому что не хочет двигаться, не хочет направиться в определенное место. Что­бы в это место не идти, он вызывает у себя паралич, он сам себя парализует. Вот наиболее принятая классическая концепция фор­мирования истерического симптома». Valabrega настаивает на необходимости расширения этой концепции. «В случае же психо­генной аменореи о чем идет речь? Необходимо допустить, что здесь также проявляется механизм конверсионного типа, но кото­рый не идет по проторенным произвольным путям, как в класси­ческой схеме. Несмотря, однако, на это, подобное нарушение так­же может рассматриваться как символическое выражение или конверсия. Отсюда видно, что симптом конверсии может прояв­ляться не только там, где его распознавали до сих пор, т.е. не только при истерии, как это вытекает из классической теории». А далее Valabrega обобщает: «Существует, следовательно, патология конверсии в широком смысле, в рамках которой истериче­ская конверсия выступает лишь как частичный случай. В плане символики существует не одна какая-то форма символического выражения, а многие. Существует множество форм символи­ческого выражения, которые проявляются на разных уровнях» [257, стр. 3—5].
Как видно из этого высказывания, символическое соматиче­ское выражение психического расстройства является для Valabrega, как и в исходных психосоматических схемах, разработанных 30 лет назад, основным психосоматическим феноменом. Однако, по собственным словам Valabrega, вызывающим уважение к его искрен­ности, как исследователя, «механизм» этого центрального для не­го феномена, «включая механизм конверсии истерической, от нас до сих пор ускользает».
.

§ 21 Особенности трактовки проблемы «бессознательного» в периоде, непосредственно предшествовавшем распространению идей психоанализа

Из приведенных выше примеров достаточно хорошо видно, до какой степени разнотипными были подходы к вопросу о  «бессознательном» у тех, кто не был склонен занять по­зицию простого отрицания всей этой проблемы. Несмотря на это, течения, отразившиеся в бостонской дискуссии 1910 г., довольно сплоченно противостояли формировав­шейся тогда психоаналитической концепции. Расхождения между ними носили менее глубокий, менее принудитель­ный характер, чем то, что их ограничивало от фрейдизма. Несколько, быть может, схематизируя, можно сказать, что их общей целью было отстоять право на существование представления о неосознаваемых формах сложной мозговой деятельности и понять роль этих форм как психологиче­ского феномена и физиологического механизма, который латентно участвует в нормальной работе сознания и без учета которого мы поэтому ни саму эту работу, ни ее клинические расстройства понять не можем. Никакими, одна­ко, функциями, антагонистическими сознанию, «бессознательное» при этом не наделялось, никакая идея возможного «конфликта» между сознанием и «бессознательным» при регуляции поведения, в рамках этих непсихоаналитических концепций не высказывалась.

В дальнейшем мы подробно остановимся на своеобраз­ных особенностях психоаналитического направления, кото­рые вначале вызвали довольно резкую к нему оппозицию, а затем, напротив, немало способствовали широкой его по­пулярности в определенных кругах. Сейчас же мы напом­ним только, что оригинальной чертой теории психоанализа, резко подчеркнувшей отличие этой доктрины от других, более ранних и сосуществовавших в одно время с нею под­ходов, являлось понимание «бессознательного» именно как динамического фактора, наделенного особой «либидинозной» энергией, силами «катексиса», способного влиять на основе специфических законов на активность сознания и выступающего по отношению к последнему, как правило, в роли антагониста. В то же время, то, что более всего вол­новало ранних исследователей этой проблемы, начиная по существу еще с Leibnitz и Kant, а именно вопрос: что же означает, в конце концов, парадокс «неосознаваемой мыс­ли», как понять выступающее здесь неизгладимое, каза­лось бы, внутреннее противоречие, фрейдизм отодвинул на задний план, как тему спекулятивную и малосущест­венную. Динамические эффекты «бессознательного», а не природа последнего — вот что неизменно стояло для фрей­дизма в центре внимания [9]Wells по этому поводу метко замечает, что Freud никогда даже и не пытался создать общую теорию «бессознательного» [261].
, поэтому неудивительно, что с усилением влияния этого течения и постепенным вытесне­нием фрейдизмом большинства конкурирующих подходов в теории «бессознательного» произошла как бы генераль­ная смена декораций. Появилось множество новых вопро­сов, а то, что страстно обсуждалось ранее, постепенно пе­рестало звучать в литературе, хотя менее всего это снятие старых проблем означало, что удалось наметить какое-то их конкретное решение.

Все это не могло не придать истории учения о «бессо­знательном» весьма необычный характер, выступающий особенно отчетливо, если сопоставить эту историю с разви­тием точных областей знания. Если эволюция последних связана, как правило, с более или менее уверенным реше­нием возникающих вопросов и имеет поэтому черты посту­пательного и прогрессивного движения, то в теории «бес­сознательного» подобный прогресс оказался почти отсутст­вующим. Создается впечатление, что те, кто соприкасались с этой теорией в конце XIX века, вначале настойчиво пы­тались ее разрабатывать, но убедившись, до какой степени невероятно труден избранный ими путь, постепенно его оставили. А в результате к началу XX века мы оказались, несмотря на огромные усилия предшествующих поколений исследователей, скорее перед множеством заброшенных, полузабытых гипотез и непроверенных предположений, чем перед одной или хотя бы немногими продуманными и экспериментально обоснованными концепциями. Несогла­сованность и незавершенность старых непсихоаналити­чески ориентированных подходов к проблеме «бессозна­тельного» во многом, конечно, облегчили возникновение и беспрецендентно широкое распространение представлений, которые принес в психоневрологию Freud.