Послесловие к книге дает автору возможность погово­рить с читателем не о содержании написанного, а об от­ношении автора к этому содержанию, о том, почему книга была написана именно так, а не иначе, что в кни­ге представляется автору главным и что, собственно, он всем написанным хотел сказать. Даже если читатель вы­полнил положенную ему работу доброжелательно и при­лежно, а автор очень старался быть последовательным и строгим, такой откровенный прощальный разговор быва­ет иногда не бесполезным.

Мы хотели бы оттенить поэтому в послесловии нес­колько моментов, представляющихся нам централь­ными.

Первый из них относится к самому существу идеи бессознательного. Всем ранее сказанным мы стремились показать неправомерность одного из широко все еще принятых толкований этого понятия и адекватность дру­гого. Какое же толкование нам представляется неправо­мерным?

Перед нами лежит чрезвычайно содержательная и во многом талантливо написанная книга «Бессознатель­ное» (6-й Бонневильский коллоквиум), опубликованная в 1966 г. под общей редакцией Ey с участием Guiraud, Hyppolite, Lacan, Merleau-Ponty, Minkovski и ряда дру­гих ведущих французских исследователей в области ней­ропсихиатрии, психологии и нейрофизиологии. В этой книге, явившейся результатом многолетней подготови­тельной работы большого авторского коллектива, отра­жены разные подходы к центральному поставленному в ней вопросу: что же такое, в конце концов, представляет собой «Бессознательное»? При всей, однако, пестроте звучащих здесь толкований в них проходит красной нитью одна общая идея: «Бессознательное» — это нечто таящееся в скрытых глубинах психики, нечто противо­стоящее сознанию и живущее по своим особым, своеоб­разным, не характерным для сознания законам,

Эта мысль, конечно, отнюдь не нова. Затронув ее од­нажды, Chesterton бросил в свойственном ему саркасти­ческом стиле характерную реплику: «"Бессознательное": смешной миф, претендующий на то, что каждый чело­век носит в себе нечто вроде старой обезьяны-микроце­фала» [198, стр. 47]. Еу, подходя в этой же мысли, есте­ственно, в совсем ином «ключе», дал определения, кото­рые с большой точностью отразили стиль подхода, оказавшегося типичным для очень длительного периода в развитии представлений о бессознательном: «Бессозна­тельное — это глубина существа, это то, что не выступает на поверхность не только потому, что оно не находится на поверхности, но потому, что оно не должно там нахо­диться... Существование этого бессознательного часто отрицают, говорил Bergson, потому что не знают куда его поместить. Бессознательное не может быть простым отрицанием, простым отсутствием «сознания»... Бессоз­нательное не подчиняется закономерностям сознания. В этом заключается фундаментальность интуиции, коперниковская революционность открытия Freud. Бессоз­нательное в его чистой форме указывает рациональному началу, что оно подчиняется иным законам. Отсюда воз­никает его вытеснение... Бессознательное вынуждено скрываться, оно заключено под стражу и, если можно так выразиться, приговорено к тому, чтобы не появлять­ся, не манифестировать, если только не возникают толе­рантность и ослабление законов сознания... Ему дозво­лено выступать только как иероглифу, который нужда­ется в расшифровке... Только психоанализ позволяет ему обнаруживаться» [198, стр. 14—15].

Мы привели эти характерные выдержки из вступи­тельной статьи Еу, чтобы показать, во-первых, в какой степени исходные положения Freud, выдвинутые на ру­беже столетий, и в наши дни продолжают определять психоаналитически ориентированную клиническую мысль (и следовательно, какую малую по существу роль сыгра­ло все так называемое неофрейдистское движение) и, во-вторых, чтобы еще раз оттенить, что именно про­тивопоставляется нами этому ортодоксальному пони­манию.

Если для Еу, и тех, кто разделяет его представления, бессознательное — это мятежный, непокорившийся сознанию и потому заточенный «обитатель глубин души», то для нас бессознательное — это всего лишь обобщение, к которому мы прибегаем, чтобы отразить способность к регулированию поведения и  его вегетативных коррелятов, происхо дящему без непосредственного участия сознания . Большая часть того, что было изложено на предыдущих страницах, является попыткой показать, почему мы вынуждены признать возможность такого ре­гулирования, к каким понятиям и категориям мы долж­ны прибегать, если задаемся целью разработать теорию закономерностей подобного регулирования, и какова подлинная диалектика, внутренняя противоречивость синергически-антагонистических отношений к активно­сти сознания, которая это регулирование характери­зует.

Само собой разумеется, что изменяя таким образом понимание существа бессознательного, трактуя бессозна­тельное как категорию, относящуюся прежде всего к тео­рии регуляции поведения, мы соответствующим образом изменяем, по сравнению с тем, что предлагается психо­аналитической концепцией, и всю методологию его изу­чения.

Думается, что приняв такой подход, мы идем в ка­кой-то степени навстречу пожеланию, высказанному в дискуссии с нами одним из наших французских оппонен­тов [Smirnoff,—248, стр. 88], подчеркнувшим перспектив­ность сближения всего обсуждения проблемы бессозна­тельного с теорией нейрокибернетики и регулирования.

* * *

Таков первый из моментов, на которых мы хотели бы сосредоточить внимание, заканчивая наше изложение.

Второй — это вопрос о том, какую роль в исследова­нии проблемы бессознательного может и должна играть сегодня нейрофизиология, анализ отношения мозговых функций к мозговому субстрату. Вряд ли нужно под­черкивать, какое серьезное философское значение имеет характер ответа на этот вопрос.

В литературе до настоящего времени звучат очень разные подходы к этой проблеме. Вспомним, какую пози­цию занял по этому вопросу сам Freud: «У меня, — пи­сал он [180, стр. 395], — нет никакой склонности считать, что область психологического как бы плавает в воздухе, не имея какого-либо органического основания. Но, кроме этого убеждения, у меня нет никаких ни теоретических, ни терапевтических знаний, так что мне приходится вести себя так, как если бы передо мной было только психологическое».

В другом месте он подчеркнул: «Мы    оставим... в стороне то, что душевный аппарат... известен нам в ка­честве анатомического препарата, и постараемся избег­нуть искушения определить психическую локальность в каком-либо анатомическом смысле. Мы останемся на психологической почве» [261, стр. 395].

Мы видим, таким образом, что позиция Freud явля­лась позицией чистого и последовательного психологиз­ма. Интересно, однако, что даже такой суровый критик психоаналитического направления, как Wells, склонен эту позицию Freud скорее оправдать. «Это решение, — говорит он, — никоим образом не было результатом сво­бодного выбора; оно было строго предопределено пробе­лом в науке о мозге, существовавшим в его (т.е. Freud.— Ф. Б.) время» [261, стр. 395].

Вряд ли можно спорить с Wells о том, что учение о мозге, существовавшее в конце прошлого века, давало еще очень мало опорных точек для заключений о мозго­вой основе бессознательного. Однако столь же бесспорно, что разработка представлений о закономерностях мозговой деятельности, принципиально отвлекающаяся от проблемы мозгового субстрата, являлась попыткой физиологически не контролируемой и потому философски очень опасной. Эта попытка могла привести и действительно привела к созданию картин, логическая стройность которых была сопоставима разве только с их нереальностью.

Такова была позиция Freud. Как же подходим к со­ответствующим вопросам мы сейчас? В нашей литерату­ре преобладает тенденция решать вопрос о мозговых основах бессознательного, опирась на известные, суще­ствующие по этому поводу высказывания И. П. Павлова [66, стр. 296]. И. Е. Вольперт, например, полагает что «при определенных условиях в коре головного мозга возникают изолированные очаги возбуждения или тор­можения, которые, оставаясь изолированными от всей высшей нервной деятельности в целом (и потому неосоз­наваемыми), могут тем не менее влиять на поведение человека, на его общее состояние и самочувствие» [24, стр. 51].

Подобные толкования импонируют своей нагляд­ностью и простотой. Нельзя, однако, не отметить, что при более детальном рассмотрении они наталкиваются на трудности понимания и требуют уточнений. Если допу­скается, что материальной основой «бессознательного» является корковый очаг возбуждения или торможения, «изолированный от всей высшей нервной деятельности», то следует, очевидно, признать, что даже сложные формы регуляции поведения (в том числе регуляции семанти­ческой) могут реализоваться подобными функционально «изолированными» корковыми структурами. Мы не долж­ны, однако, игнорировать очень многие электрофизиоло- гические данные (Magoun, Granit, Jasper, П. К. Анохи­на, М. Н. Ливанова и других), говорящие о противоположной тенденции: о чрезвычайно широком (хотя, конечно, одновременно и весьма дифференцированном) вовлече­нии корковых структур в реализацию даже наиболее простых приспособительных рефлекторных актов. В свете этой сложности отношений становится очевидной неопределенность, которую приобретает понятие «изоли­рованности» мозгового очага, как только мы переводим рассмотрение из плана теории регуляции поведения в план теории нейродинамики. Представляется поэтому, что теория «изолированных» очагов все еще остается только гипотезой, нуждающейся в детальном нейрофизио­логическом обосновании и уточнении.

Аналогичным образом мы оценили бы и другую предпринятую недавно попытку определить физиологи­ческие механизмы осознания, а тем самым и бессозна­тельного. Мы имеем в виду изложенные Jasper на Рим­ском конгрессе 1964 г. [118]Упоминаемая выше статья Smirnoff, стр. 87.
соображения в пользу су­ществования в мозгу клеточных элементов, специфически связанных с активностью сознания. При всем интересе, который представляют подобные гипотезы, уверенность в том, что они действительно отражают материальную основу интересующих нас форм мозговой деятельности, пока еще очень слаба.

Именно эти соображения определили особенности под­хода к вопросу о структурных основах бессознательного, которого мы пытались придерживаться на протяжении предыдущего изложения. Нам представляется, что вся­кая «лобовая» атака этой проблемы является сегодня еще слишком трудной и вряд ли может рассчитывать на успех. Это, однако, не означает, что наш анализ должен быть ограничен только психологической плоскостью. Если мы еще не можем сколько-нибудь уверенно определять конкретные физиологические механизмы, лежащие в ос­нове динамики «осознаваемого — бессознательного», то мы можем и должны говорить о тех тенденциях в раз­витии физиологических представлений, которые делают более понятными явления неосознаваемой мозговой переработки ин­формации и способность центральной нервной системы, оказывать неосознавае­мые регулирующие воздействия на семан­тику поведения . Именно поэтому мы уделили выше так много внимания анализу отношений, существующих между активностью «бессознательного» и принципами организации нейронных сетей, рассмотрению проявлений диссоциации («отщепления») разных форм мозговой деятельности, наблюдаемых в условиях клинической па­тологии, проблеме уровней сознания, неадекватности представлений о диффузном корковом торможении как основе сна и т.п.

Есть много оснований думать, что только следуя эти­ми «обходными» путями, мы можем уже в настоящее время продвигаться в какой-то степени к более глубоко­му пониманию и непосредственных структурных основ бессознательного. Более прямой путь для нас пока в ас­пекте нейрофизиологии, к сожалению, еще не открыт.

* * *

И в заключение вопрос, ответом на который мы хоте­ли бы завершить изложение. Как же в свете всего ска­занного выше следует, в конце концов, относиться к фрейдизму?

Fraisse, выдающемуся французскому исследователю, избранному на последнем Международном психологиче­ском конгрессе (Москва, 1966) президентом Междуна­родной психологической ассоциации, принадлежит ко­роткое определение, являющееся в данном случае хоро­шей основой для ответа: «Психоанализ — это вера, а что­бы верить, нужно сначала "встать на колени"» [146, стр. 85] [102]Для того чтобы точно охарактеризовать позицию Fraisse, необходимо указать, что несколько ниже приведенного выше за­мечания он подчеркивает совсем иные тенденции. Он обращает внимание на то, что идеи Freud способствовали созданию мето­дов. ценных для исследования личности (Rorschach; «Thematic Aperception Test», 1935), предоставили проблемы и систему объ­яснений психологическим исследованиям (Mead, Kardiner, Linton), подвергались экспериментальной проверке (Farrel) и сами послу­жили основой для экспериментальных работ (Sears, Gouin-Decarie, Hartmann, Kris и др.). Поэтому Fraisse квалифицирует эти идеи как «основополагающие» и ставшие постепенно более до­ступными научной проверке. Он заканчивает параграф словами Tolman: «Клиницист Freud и экспериментатор Lewin были двумя людьми, память о которых сохранится навсегда, так как благода­ря интуиции, различной у обоих, но дополняющей друг друга, они впервые сделали психологию наукой, применимой как к реальным индивидам, так и к реальным обществам» [146, стр. 85].
. Эти слова удивительно совпадают с уже приве­денной нами оценкой Baruk (психоанализ — это «скорее религия, чем наука», — см. §31), с указаниями на «куль­товую природу» психоанализа [128], с высказыванием И. П. Павлова («Фрейд может только с большим или меньшим блеском и интуицией гадать о внутренних со­стояниях человека. Он может, пожалуй, сам стать осно­вателем новой религии...») [103]Цит. по вступительной статье А. В. Снежневского к кннге Wells «Павлов и Фрейд» (261, стр. 5).
ив них суть проблемы. Учение Freud не является научной теорией бессозна­тельного и поэтому отношение к нему не может быть таким, каким бывает отношение к научной теории, хотя бы и неточной. Это учение уже давно превратилось в со­вокупность догм, которые принимаются не в силу их до­казанности, а именно как некое «credo», основой которого является «желание верить». Как же и почему произошла такая эволюция?

Неоспоримо, что это учение пыталось разрешить одну из труднейших проблем, возникающих при изучении природы человека. Ему не принадлежит приоритет в постановке этой проблемы — проблема была поставлена задолго до его возникновения. Но те, кто это учение раз­рабатывал (и прежде всего непосредственно его созда­тель) с вызывающей уважение настойчивостью шли на протяжении десятилетий в избранном ими однажды на­правлении. Freud были очень рано подмечены зависимо­сти, имеющие серьезное значение для общего учения о мозге и для клиники. Мы имеем в виду его известный принцип «исцеления через осознание». При попытках же дальнейшего анализа и объяснения этих зависимостей возникла очень своеобразная и противоречивая ситуация.

Пока эти зависимости выступали только в качестве схемы связи конкретных фактов («диссоциация» пере­живаний — возникновение клинического расстройства — осознание — ликвидация синдрома), они отражали реаль­ные и глубокие соотношения, на важность которых для по­нимания патогенеза и терапии клинических нарушений выразительно указал еще И. П. Павлов [66, стр. 296]. Из этих зависимостей вытекали непосредственно и определен­ные указания на особенности и закономерности динамики психических явлений и нервных процессов (например, на реальность явлений психической диссоциации, на пато­генность диссоциировавшего переживания и т.п.). Когда же, однако, с целью объяснения этих данных Freud стал создавать особую теорию «строения психики», он пошел по объективно неконтролируемому и неправильному пути. Но, как справедливо отмечает Wells [261, стр. 395], это от­нюдь не был акт свободного выбора.

Freud не мог опереться в 90-х годах прошлого века на нейрофизиологию из-за ее слабости в ту эпоху. Но он не мог (и это его критики обычно упускают из вида) опе­реться по-настоящему и на психологию, потому что столь недостававшая ему теория функциональной структуры произвольного действия, представление об организующей роли установок и т.п., не существовали в том периоде да­же в зародыше. Если же к этому прибавить, что выполне­ние исследований экспериментального характера было Freud также всегда чуждым, то становится очевидным, что единственным оставшимся в его распоряжении методиче­ским приемом было произвольное конструирование апри­орных схем, в адекватность которых Freud настолько, не­видимому, верил, что никогда даже не пытался их как-то верифицировать.

Эти схемы имели, однако, свою неотвратимую логику развития, пленником которой Freud по существу и стал. В результате их постепенного усложнения была создана целая страна причудливых мифов о мозге. У того, кто в этой стране поселялся, довольно быстро притуплялось чув­ство реальности теоретических построений, а в более позд­нем периоде он становился обычно приверженцем социаль­ной философии, еще более далекой от отражения подлин­ной социальной действительности, чем были далеки от действительности клинической исходные объясняющие структурно-психологические схемы Freud (и потому,— это нужно сказать очень твердо,— философии, общественно вредной).

Вся эта противоречивая сложность психоанализа нало­жила глубокий отпечаток на его судьбу. Подметив ряд чрезвычайно важных особенностей динамики бессознатель­ного, психоаналитическое направление оказалось, однако, совершенно неспособным адекватно раскрыть эти особен­ности теоретически. Вместе с тем оно никогда не переста­вало рассматривать как свою логическую основу ту реаль­ную и важную исходную схему связи устранения клини­ческого расстройства с осознанием диссоциировавшего пе­реживания, с которой и хронологически связаны самые первые шаги фрейдизма.

Есть много оснований полагать, что вытекающая отсю­да неодинаковость научной значимости, методологического и философского звучания разных элементов психоанали­тической концепции явилась одной из главных причин беспрецедентно широких расхождений в вопросе об отно­шении к фрейдизму, прозвучавших по разным поводам в различные времена в разных странах. Только учитывая и хорошо понимая эту неодинаковость, мы можем адекватно и строго определять в настоящее время то отношение, ко­торого заслуживают психоаналитическая теория в целом и отдельные клинико-психологические наблюдения и фак­ты, использованные при ее построении.

Можно также с уверенностью сказать, что история пси­хоаналитической школы — это одна из удивительно ярких иллюстраций того, как мало могут влиять на развитие на­ших знаний даже очень значительные и скрупулезно точно описанные факты, если на них не падает свет большой те­ории, способной адекватно раскрыть их подлинный скры­тый смысл.

Даже наиболее строгие критики психоаналитической концепции никогда не отрицали, что привлечение этой концепцией внимания к трудно вообразимой сложности аффективной жизни человека, к проблеме отчетливо пере­живаемых и скрытых влечений, к конфликтам, возникаю­щим между различными мотивами, к трагическим подчас противоречиям между сферой «желаемого» и «должного», — является сильной стороной и заслугой фрейдизма. Аналогичным образом очень многие оценивали признание этим учением «бессознательного» как одного из важных элементов психической деятельности и факторов пове­дения.

Но теоретическая концепция — таков неизбежный за­кон ее развития — никогда не ограничивается одним толь­ко «привлечением внимания» к тому, что она изучает. Она всегда — хорошо или плохо — пытается это изучаемое объ­яснять. И вот именно на этом, самом главном для всякой научной теории, этапе ее применения открыто выступила концептуальная несостоятельность фрейдизма. А судьба теории, которая не может объяснять, заранее печально предрешена, какими бы сильными сторонами она в дру­гих отношениях не обладала.

Москва, февраль 1966— август 1967 г.