Писатель, драматург, телеведущий, режиссер программы «Дрема», автор книг «Битва за Гималаи. НКВД: магия и шпионаж», «Убить Распутина», «Красный Франкенштейн», «Сумерки магов. Георгий Гурджиев и другие», «Ведменыш».

О.Ш. Сложно сказать, когда произошел тот самый момент, в который моя фанатичная преданность комсомолу угасла… С детства реальность, которая меня окружала, меня вполне устраивала, хотя развлечений было мало. В школе я был отчаянным комсомольцем, практически на грани троцкизма. Левацких взглядов, и комиссарская эстетика меня тогда увлекала, да и сейчас я ей не чужд…

Я закончил театральное училище в 83-м году, и, когда встал вопрос о дальнейшей судьбе, я не был уверен, что стану актером, но знал точно, что моя жизнь будет связана с искусством. Причем, попав в училище несколько неосознанно, какие-то наиболее значимые определяющие моменты произошли у меня именно там. Я помню, как школьная учительница физики, фанатичная комсомолка и председатель местной карательной ячейки, убеждала меня, что я ни в коем случае не попаду в это училище. Потом когда же я все-таки поступил, она не верила и пожелала мне провалиться на втором курсе. И я тогда уже стал понимать, насколько все эти люди, сидючи на своих бесперспективных работах, завидовали окружающим, чья идеология и жизненная позиция отличалась от подгнившей комсомольской, уже тогда вошедшей в конфликт с действительностью. Лица у них были невероятно кислые, а действительность в моем лице стояла на пороге школы.

М.Б. Скажем, поступление в театральные училища тогда, да и, наверное, сейчас было достаточно проблематичным.

О.Ш. Да конечно. Тем более, время было такое, что в советские времена из зрелищ, кроме кино, были разве только спортивные мероприятия; внимание населения было приковано к экранам кинотеатров и театральным подмосткам, где блистала когорта звезд немыслимой величины. Я помню, когда мне было семь лет, я пытался попасть на кино «Кавказкая пленница» в ДК Заветы Ильича и не попал! Это была трагедия, и мы с друзьями убежали из дома, и это было далекое путешествие. Как я уже упоминал, книги и кино составляли незамысловатый досуг советских граждан, причем книг-то толком не было. Были безумные очереди, где люди с ночи записывали номера на бумажках и руках, и присутствовали пункты приема макулатуры, где всячески меняли бумагу на однотипные томики разного цвета…

Олег Шишкин, середина девяностых. Фото из архива автора

М.Б. Да, были собрания сочинений, многотомники какого-нибудь Джека Лондона серого цвета, Ленина, соответственно, красного, энциклопедии синего и коричневого цвета, и разве что Луи Буссенар был издан в зеленом переплете. Все это потом забавно смотрелось в московских квартирках, где серванты и книжные полки были уставлены таковыми разноцветными блоками. Все тогда хотели свою интеллигентность выразить перед соседями накоплением таковой книжной продукцией и начитанностью…

О.Ш. Ну, те, кто хотел особенно выделиться, шпиговали свое сознание различными цитатами из литературных альманахов, журналов «Знание Сила» и полулегальным самиздатом. При этом культ книги был, и книги выходили беспрецедентными тиражами – когда к середине восьмидесятых печатали Чингиза Айтматова и разрешили публиковать Булгакова. А конец семидесятых был временем советского кино. И толпы доярок, мотальщиц, укладчиц и прочих работников и работниц нелегкой советской промышленности было одержимо идеей стать актерами и актрисами. Конкурс составлял приблизительно четыре-пять тыщ человек на место, и пробиться было непросто. Но я поступил и втянулся; единственное, что мне не хватало, так это идеологии. Когда я делал свои первые постановочные отрывки, к нам в училище пришел Кайдановский, который всего лишь два года назад отснялся в «Сталкере» у Тарковского. При всех остальных его замечательных ролях, эта роль стала центральной в его жизни. Тогда он закрыл для себя театр и сосредоточился на кино, а для меня вместе с приходом такого независимого человека, имевшего независимое мнение, пришла та самая идеология, которой не хватало. После отъезда Тарковского он поступил на курс, который вел Сергей Соловьев, и, когда я его спросил, у кого учится труднее, он сказал, что Тарковский – это величина. Соловьев же его друг и разве можно чему-либо учиться у друга?..

Когда я делал отрывки из «Алисы в стране чудес», параллельно шла постановка номера, который на самом деле делал не учащийся там же Стас Намин, а трио «Экспрессия» Бориса Моисеева. Но называлась эта ерунда постановкой Намина, и мнение у нас с Кайдановским было однозначно негативное. Единственное, что привлекло наше внимании, был слух о том, что Борис со своими девушками будет танцевать голыми… В общем, складывались у нас нормальные человеческие отношения, но пик сотрудничества случился гораздо позже, после того, как я по окончанию училища поехал по распределению в Тбилиси.

Это был 84–85-й год, последний золотой период города, после которого началось черти что и город просто разрушился. Там я впервые увидел «Фавориты Луны», но национально-бытовая агрессия в среде местной интеллигенции меня напрягла очень сильно. Проработав год на студии Бадура Цуладзе (там я снялся в фильме про каких-то вертолетчиков, заработал за месяц 1000 рублей), я уехал. По приезду я порвал свой комсомольский билет, отдал все деньги родителям, заявив, что работать я теперь уже точно не буду, а буду заниматься литературой.

Тогда же мои вопросы с армией решились, как и у многих сограждан того периода отлеживанием в дурдоме, и, вполне возможно, там-то и стала выкристаллизовываться моя жизненная позиция. Я тогда уже сформулировал мнение о системе, в рамках которой я не мог выехать куда-либо за границу и делать что-либо, что хотел сам; оправдывать существование такой системы, служа в армии, воюющей в Афганистане, я не хотел и не стал. Помню, забавно все это выглядело, так как фамилия военкоматовского врача, выписавшего направление была Вебер, а фамилия лечащего психиатра – Вагнер…

И вот такая вот немецко-симфоническая история с Булгаковским налетом случилась со мной, здоровым, неглупым молодым человеком с образованием, который столкнулся с новыми для себя реалиями. Люди с серьезными отклонениями, лишенные всего, заканчивали свою жизнь в очень жестких условиях. Многих было откровенно жалко, и чувство безнадежности как-то стимулировало обратные внутренние эмоции по отношению к себе. Для меня это послужило своеобразным толчком, и по выходу из Кащенко, я стоял уже на довольно-таки четкой идеологической платформе, потому как многие вещи были переосмыслены, и, главное, сформулированы.

Я тогда почитывал Генри Тора и часто любил заходить в «Дом Книги», где однажды встретил понурого Кайдановского, который сказал, что вот он снимает фильм, а денег нет, и, видимо, придется продать автомобиль, чтобы окончить съемки. Поговорили и пошли к нему домой, в огромную 56-метровую комнату в коммуналке рядом с театром Васильева. Квартира была шикарной: с ангелами на потолке и резными дверями, бывшая гостиница гостей градоначальника, которая была оценена и продана в 1995-м году за два миллиона долларов. Бог с ней, с квартирой, но с этого момента началась наша совместная работа, которая мне очень нравилась.

Я стал духовным последователем идей Кайдановского, который четко формулировал свои представления о жизни. Например, знал и излагал, как должен выглядеть мужчина, никогда не шел на сделки со своей совестью и принципами. Порой в этих вопросах, иногда действовавших на него разрушительно, он шел до конца, и сейчас, переоценивая всю систему его ценностей, я согласился бы далеко не со всеми принципами, которым тогда готов был следовать безоговорочно. Тем не менее, Кайдановский умел прислушиваться и стоял на неких аристократических позициях, несмотря на свое детдомовское детство. И вот там в году 86-ом, в этой комнате, снимался фильм по рассказу Камю, в котором я должен был играть молодого художника. Была приглашена обнаженная модель, и туда же пришел эффектный мужчина в черной одежде, бритый наголо, который сел на поставленный стул и отыграл на гитаре, круче чем Пако де Люсия. Это был Алексей Тегин, и так состоялось мое первое близкое знакомство с представителем московского андеграунда.

Тогда же я заявил родителям, что буду писать, а через год уже опубликуюсь. Это было сверхнаглостью, потому как публиковаться в 22 года, в Советском Союзе было невозможно, но решение было принято. Я написал два рассказа и пошел в московский литературный клуб, забитый славянофилами, но, тем не менее, они не были упертыми в своих злобствованиях и я зачитал там свои рассказы. Забавно, но по завершении прослушивания председатель комиссии Николай Тарашлин сказал окружающим – мол, вот, ребята, собственно, это то, чем на самом деле мы должны заниматься и к чему стремиться и… меня опубликовали. Конечно же, эти события вызвали волну негодования в завистливых писательских кружках, но все обошлось, и я вышел на тусовку молодых литераторов, которую организовывали комсомольцы, на которых мне было наплевать. Там я увидел фильм «АССА», и это был это период 87-88-го года. Не смотря на то, что я жил в своем литературном мирке, движения, которыми наводнились улицы Москвы, не остались мной не замеченными, и все эти молодежные группировки на Арбате, и активация союза художников, и шебуршения в театральных кругах. Но все равно я был одиночкой и как-то абстрагировался от этих движений, нехваток продуктов в магазинах, очередей и прочих атрибутов того смутного времени.

В 87-м году я влился в тусовку полудиссидентсвующего «Собеседника», авторы которого любили поругать все, к чему не имели прямого отношения… И там я познакомился с Юрой Ничепоренковым, который занимался молекулярной биологией и параллельно писал статьи про художников для «Собеседника». Он-то и водил меня по всяческим выставкам и привел в сквот на Фурманом переулке, где я погрузился в мир историй про «Мухоморов» и всяческой новой живописи. Было множество комнат, в которых роилась художественная жизнь, подобная той, которая ютилась в театре у Васильева, куда захаживал Борис Юхананов, «Оберманекены» и многие другие. И вот, в 89-м году был издан мой сборник, я работал ассистентом Кайдановского на Арбате и устроился редактором, причем того, что в редакции не нуждалось. Кому голову придет редактировать Бунина или Шмелева?.. И вот, устроившись на таковую работу, я каждый день уходил якобы на обед, переходил улицу и подключался к работе над «Женой керосинщика». Тогда у Кайдановского работал старший из братьев Алейниковых, но как-то у него не всегда получалось появляться вовремя, чем он дико напрягал режиссера. В итоге, когда Глеб очередной раз опоздал, Кайдановский устроил сцену и уволил Алейникова в параллельное кино, а я занял место полноценного помощника. Фильм в итоге получился странный, и демонстрировать его решились только как фантастическое кино, хотя сам сценарий был про Россию сталинского периода. Фильм снимался сложно, дирекция воровала вовсю, и в конце концов, были уволены все, кроме меня, и на морально-волевых мы его закончили. А параллельно шли неформальные театральные фестивали, я даже побывал на представлении Антона Адасинского, которого Кайдановский выделил как нечто интересное, но не признал театром, поскольку термин «перформанс» был в новинку не только в официальном мире, но и в неформальном тоже. Тогда я пошел на высшие режиссерские курсы, где встретил восемнадцатилетнего паренька Володю. Он был похож на металлиста, который тачал чего там на заводе, за что был уволен и устремился в режиссуру. Первый раз он не поступил, но повторная попытка увенчалась успехом. При этом все знали, что он сын актера, снявшегося в главной роли в фильме «Угрюм река», и как-то мы сдружились. Я тогда делал отрывки на тему колоний с элементами хардкора, а Володя, окончив курсы, ушел в ГИТИС и параллельно учился у Петра Наумовича Фоменко. При этом он частенько захаживал в сквот на Арбате, в котором музицировали Тегин с Понамаревым, делавшие жесткий индустриальный саунд. Володя был под впечатлением от того, что там делалось.

Начало девяностых было интересно перманентным появлением каких-то выставок, галереек, концертов и андеграунд был доступен. Тогда же я познакомился в галерее «Айдан», которая находилась в незаслуженно переименованном кинотеатре «Россия», со своей второй женой, которая была искусствоведом. Этот же период ознаменовался сменой приоритетов и декораций; я понял, что журналистика будет динамично развиваться и на этом поприще вполне возможно продвинуть какие-то свои идеи. Я продолжал посещать всяческие выставки, открылся сквот на Петровском бульваре. Место, конечно же, было замечательным, и там сосредоточились наиболее интересные персонажи городской культуры. Гарик с каким-то товарищем, наряженные в кители и малиновые береты, устраивали псевдонационалистические перформансы а-ля «Соколы Жириновского», Петя Чайник лепил сумасшедшие стихи и поил всех спотыкачем, Аристарх Чернышев делал там какие-то штуки из резины. Да, тогда же произошел забавный эпизод, когда меня пригласили на концерт Тегина, а перед ним выступал Гарик Виноградов, который постоянно что-то там воскуривал перед концертом, отчего у меня три дня болела голова и я написал статейку ругательного характера про Германа и «Эрмитаж», который мне не нравился…

Вот, параллельно мы поддерживали отношения с Епифанцевым, который помогал мне в некоторых постановках. В 1995 году неожиданно умер Кайдановский, которому французский фонд, финансировавший некоммерческое кино, утвердил сразу три заявки на фильмы. Получил тогда еще грант и Герман-старший. Время было сложное для любого кино; и финансирование, и рынок проката отсутствовали. Грант же представлял собой гарантии французского правительства, которое выступало гарантом любого финансирования заявленных проектов. И вот Кайдановский, собирающийся снимать кино, нашел знакомого ростовского бизнесмена, и так получилось, что долго ожидаемые деньги пришли чуть ли не на следующий день после того, как у него случился инсульт и он умер. Я в это время был в Берлине, и для меня это было шоковое сообщение.

М.Б. Это был твой первый выезд за границу?

О.Ш. Нет, на самом деле ни фига не первый. Еще в начале 90-х я хотел реализовать любую возможность выехать и посмотреть мир, и такая возможность представилась, но, к сожалению, только в виде Польши. Ехали мы на пике челночного движения, и вот поезд, переезжающий Буг, уже сменивший в Бресте колеса, затихает. Я понимаю, что надо что-то делать, потому как тишина становится гнетущей, и во все горло заорал в открытое окно: «Прощай Родина!..»

И самое смешное, что мой не совсем политкорректный порыв нашел поддержку среди отбывающих пассажиров и они начали делать тоже самое. Поездка «хоть куда» была реализована, Польша мне откровенно не понравилась, думается, что полякам она тоже не особо нравилась, судя по надписям «резиденция президента» на многочисленных помойках, и я решил досрочно свалить, симулируя утрату паспорта. Причем возвращался я как в сюрреалистическом кино. Нашел я тогда одного португальца на вокзале, и, как это бывает, уехать не на том поезде не в ту сторону в постсоветском пространстве не представляет никакого труда. Уехали мы куда-то в Соколки вместо Тирасполя, где вынуждены были пересесть на какие-то электрички и, короче, проехались по всем местам приграничной торговли. Это был период, когда польские коммунисты спелись с католическими функционерами и сняли запреты ввоза-вывоза. Советский союз вроде тоже был не против.

М.Б. Ну да, как там в песенном эстрадном фольклоре середины девяностых: «Так я стала челноком, женщиной-грузовиком…»

О.Ш. Толпы людей носились через границу, вывозя из России какую-то водку, ввозя джинсы, паленое «Амаретто» и прочую лабуду. Доехали до какого-то Белостока, который своей брутальной мрачностью мне напомнил Одинцово шестидесятых годов. Там мы опять запутались и нашли электричку уже туда, куда надо. При этом я врубаюсь, что мой попутчик Францишку не понимает, с кем и как ему придется ехать. Жара стояла страшная, и когда наша электричка подъехала на перрон, люди стали закидывать свои баулы и детей в открытые окна вагонов и ломиться занимать места! Португалец, вытаращив глаза, кричит – мол, что это война, как будто под Варшавой стоят легионы СС и нужно драпать из последних сил… Как-то мы умудрились сесть, и вот среди всех этих контрабандистов мы отправляемся на родину. Польскую границу мы проехали как-то несложно, пограничники, свято блюдя сухой закон, расхаживали по вагонам вдрабодан пьяные и, как священники кропят чего-то там в церквях, так и эти товарищи размахивали штампами налево и направо, расставляя визы в паспорта. Поезд пресек границу под пьяную польскую браваду и распитие шампанского, но на подъезде к Гродно все пассажиры поутихли и замерли. И вот в эту гробовой тишине, врываются советские таможенники и начинают орать: «Всем сидеть на месте и предъявить все незаконное», ну и почему-то подваливают ко мне. Я не люблю, когда на меня орут, и начинаю орать в ответ, что мол, если он что-то у меня найдет, то может оставить себе на память. Ну, и поскольку я не вез ничего кроме нестиранного белья, то уловом этого таможенника стала куча трусов не первой свежести. Конечно же, этот персонаж потом оторвался на соседе, у которого было все, что ему нужно, но вагон потешался еще долго. Причем выбранных жертв тут же увезли под крики каких-то литовских шизофреников, толпившихся на перроне и выкрикивающих «русские го хоум!», как будто все ехали не домой… Потом оказалось, что это был самопровозглашенный литовский таможенный пост, работникам которого даже дверей не открыли. Как-то мы добрались до Вильнюса, и уже оттуда я поехал домой в двухместном купе, с каким-то очень непростым полковником, который всю дорогу вел очень непростые разговоры о том, что вот сейчас что-то должно случится. И, когда утром девятнадцатого я отоспался после поезда, мне отец сказал, что на улице танки. При этом мой знакомый, с которым я ухал в Польшу, встречал это события из-за границы, и добросердечные поляки предлагали ему остаться там на совсем.

Вот такая вот забавная поездка была, но в 95-м году я был в Берлине, и, когда я вернулся, мы с Володей приступили к проекту «Дрема». Причем сама передача уже была как отдельный проект на «ТВ-6», ныне не существующий, а тогда это был канал развлекательно-музыкального характера. Делали его какие-то калининградские ребята, а хороводил Иван Демидов, который вел «Музыкальный обоз». Собственно, все люди от комсомола, которые начинали свою деятельность с организации центров досуга, в этот период перебрались на телевидение с полной уверенностью, что они-то как раз знают, что молодежи нужно.

Тогда-то мне и предложили проект, который должен был выходить ночью, делал его Паша, но как-то один не справлялся. Поначалу должно было быть простое ведение и клипы. Я тогда сказал Володе, что если делать программу, то тогда она быть максимально жесткой и состоять из крайностей. Либо это эстетизм, либо брутальность. Никакого половинства. Паша, который делал все это сначала, отвалил, а я стал писать программы. Именно писать. С этого и началось все музыкальное ведение, вплоть до нынешних «Муз» и «Эм-Ти-Ви». На период 97-го года все эти деятели лепили передачи типа «50 на 50», «Клипса», или «Иные», где ставка делалась на комсомольский КВН-й бессмысленный экспромт. Выходило все это криво и неинтересно, не говоря уже о современности продукта. Я же расписывал текст, но у зрителя была иллюзия экспромта. При этом текстовая связка была построена так, что не мы комментировали клипы, а клипы комментировали гэги. Дуэты ведущих были наполнены скрытым цитированием Борхеса и Честертона, которые чередовались бытовыми скетчами. Состав группы был таков; Володя Епифанцев, его жена, Паша и Анфиса Чехова, секс-символ программы, у которой была группа «Светлячок», которая также была знаменита тем, что сломала челюсть МС Павлову.

Жесткая эстетика, доходившая порой до элементов садомазохизма, а в конце каждой передачи небольшой эпизод со стрипом. При этом программа оплачивалась ставкой в четыреста долларов при стоимости рекламной минуты в четыре тысячи и делалась «Дрема» четыре раза в неделю. Как-то обозно оглядываясь, можно только иронично воспринимать все эти товарно-денежные отношения. Но, случился неожиданный прорыв, и программа, шедшая в два часа ночи, сделала четыре процента зрительской аудитории, что очень сильно напрягло комсомольцев на эфирной кнопке. Стали поступать какие-то письма из Воронежа и Красноярска; программа быстро набрала обороты и нам оказывали уважение все, включая милиционеров на вахте. Причем, получая нереальный доход в восемь тысяч долларов за программу от рекламы, комсомольцы еще урезали нам тот самый комичный гонорар, и нам пришлось отказаться от актрисы, которая позиционировала себя как Лена Морозова. Но это ерунда. Даже после закрытия программы, комсюки продолжали транслировать ее за Уралом, благо было чего выбрать из семидесяти отснятых программ. А закрывали программу очень смешно.

Некая Капитолина, немерено деловая, начала писать какие-то пасквили, что это, мол, позор отечественного телевидения, и вообще, никакое не телевидение по ее продвинутому комсомольскому мировоззрению… Тут же комсомольская тусовка спелась с православной, был кто-то вызван на ковер и бывший председатель какого-то там горкома сказал, что, мол, он, конечно, тоже грешил всю жизнь, но щас-то наконец он начал это понимать. И сделал программу какого-то американского проповедника, вещавшего по утрам. И вот представь себе, как православные священники смотрят программу «Дрема» в два часа ночи, сидючи в Троице-Сергиевой Лавре и расстраиваются. Причем было абсолютно понятно, что церкви это все было не особо интересно, но комсюков, которых жаба задавила, наша деятельность напрягла. Как так, пришли тут, сделали, да еще и не кланяются.

Дефицита работы в этот момент не было, я был замом редактора журнала «Цифровой жук», программ было отснято немало, и как-то мы расстались с этим проектом легко. При этом Тонких предложил сделать в 1998-м году фестиваль с участием «Дремы» и зарубежных электронных исполнителей; тут же поступило предложение от программы «Культиватор», которая сделала первый эпизод… и провалилась. Это была та же история, что и с «ТВ-6». Нам досталась программа и заставка от Вани Максимова, в формат которой мы вложили свою историю, плюс глумеж над шоубиз эстрадой. К нам пришел певец Игорь Наджиев, с которым мы делали забавные эпизоды, показывали Олега Кулика, и в этом проекте уже была заявлена маргинальная культура. Программа продержалась до августа 98-го года и затем начали проявляться идеологические расхождения в группе. Я тогда разрывался между двумя проектами и после закрытия программы нам поступило предложение продолжить программу на радио, от которого мы отказались. Тогда Володя переместился в сквот на заброшенной фабрике по соседству с Тегиным и какое-то непродолжительное время там происходили постановки под названием театр «Прок».

Начинался новый этап, выражавшийся в сотрудничестве с клубом «Свалка», в котором тусовались какие-то странные, уже далеко не неформальные люди, культивировавшие последние выхлопы рок-культуры. Там были достаточно жесткие акции на сцене, и для этих перформансов был отснят клип «Тайд». Тогда еще не было никаких видеоартов в России и мало кто работал с интернетом. Один мой знакомый, без какого-либо согласия, выложил клип в Интернет и в считанные дни он разошелся по всему миру; этот клип появился везде, вплоть до мобильных телефонов. Наше сотрудничество с Володей продолжилось и в 21 веке.