Режиссер, активный участник коммуникаций восьмидесятых. Автор клипов групп русского-рока и фильмов «Просто ты хочешь знать» и «Безразличие».

О.Ф. Родился я на улице Люсиновской, недалеко от Добрынинской площади, на которой некогда была культовая «Пельмешка».

М.Б. Да, только «Шашлычка». Та, в которую под закрытие приходил мужичок с баяном и суровые, неухоженные мужчины как по команде доливали в пиво крепкого и, смазав горло, негромко затягивали репертуар системы – «Ты не вейся черный ворон»…

О.Ф. Ну, может, и «Шашлычка» – все равно теперь на этом месте какую-то хрень построили, которая тряпками торгует, как, впрочем, много где. Хотя мне больше помнится «Шашлычка» возле Даниловского рынка, хоть там такого хора и не было. Но, так или иначе, такие уличные стекляшки и забегаловки вспоминаются и отдают теплом в сердце. Жизнь там была параллельная, особая.

Хулиганствующий элемент на улице присутствовал, но не сказать что много. Хотя, если сейчас так прикинуть, народу, проживавшего в районе от Добрынинской до Павелецкой, вышло в люди немало. То есть районы что-то тогда еще значили, и это был достаточно нормальный социально адаптированный, но живой край. Папа мне часто рассказывал про уличные тусовки Замоскворечья, куда входили тогда еще будущие пародисты-юмористы Хазанов и Иванов. Эти районы соприкасались и почему-то все вместе считалось центром города. Жил, значит, я в этом центре вплоть до того времени, как пошел в школу. Отец с матерью развелись, и я переехал в Чертаново, которое в семидесятые активно строилось и было краем города. Одноименная станция метро открылась на праздник, поэтому и запомнилось 7 ноября 1983 года. До этого добирались до «цивилизации» автобусами по Варшавке и Каховке. Причем рядом с метро находился большой яблоневый сад, который спускался к реке Чертановка. На этих районах кипела своя жизнь, но, возможно, плотность или что-то другое влияло, но я просто не припомню, чтобы кто-то махался район на район, как я застал в тогдашнем Ленинграде. Дрались, конечно, и были свои местные звезды хулиганства, но как-то локально.

Олег Флянгольц, середина нулевых. Фото из архива автора

М.Б. Возможно, и контингент, и некоторая удаленность от более старых застроек сказались. У вас там не так уж далеко был Нахим и Черемушки, застроенные «сталинками» и «хрущевками», которые достаточно часто мелькали в милицейской хронике. На дерущихся толпах даже впервые был опробован газ «Черемуха», еще в предолимпийский период.

О.Ф. Ну, может быть, в старых районах, а здесь преобладала расселенная интеллигенция из центра, кажется, это тогда называлось «разуплотнение».

Прямо в моем доме жило некое количество достаточно известных представителей вида, которые, конечно же, свалили из района при первой же постсоветской возможности; но тогда многие переселились в Чертаново и это считалось не таким уж плохим вариантом. Хотя политика была таковой, чтобы мат был в каждом дворе и заселяли, как в компост, слой интеллей, слой лимиты и так далее. Видимо, чтобы особо не расслаблялись и о многом не думали…

И потом в нашем доме было много людей с телевидения и даже такие кинопсихологи. Была и есть такая секретная профессия, и в нашем подъезде бывали Кайдановский с Симоновой, папа которой тоже имел отношение к этой теме. Психологи, конечно, отличные от иных профессий, от тех же армейских или каких-нибудь строительных. Это когда человек с отбойным молотком работал, работал, а потом молоток выключили, а он все не может остановиться и продолжает работать без молотка. Много работал и долго лечился…

Хорошие актеры с головой дружат сложно, поэтому им психологи более чем необходимы. А корни моей киномании тоже связаны напрямую с семейной традицией. Дед был известным кинооператором, участвовавшим в создании первого звукового кино в СССР. Папа был режиссером и оператором документального кино. Мне не то что бы деваться некуда, но выхода было два: все тетки – заслуженные учителя, мужики – в кино. Соответственно, если педагогика, то это спорт.

Занимали меня плотно и на улицу времени не оставалось, да и не скажу, что я сам был таким дворовым пареньком. Дружить дружили, в телогрейках не ходили. Саша Сазонов, который позже создал «Катю и Крокодил», жил напротив и, конечно, дети интеллигентных родителей тоже гуляли на улице.

М.Б. По стеночке…

О.Ф. Ну не совсем, культура культурой, но звездюлей дать могли, потому что как-то так сложилось – культура шла параллельно спорту. Спорт не обошел стороной и меня, что сказалось на учебе, и не знаю, получился бы из меня супер спортсмен в девяностые, но в восьмидесятых получился не плохой гандболист. Собственно, из психотипов, которые рисовались в том детстве, набор состоял из космонавта, спортсмена, академика или полководца. Музыка присутствовала с детства и выражалась в джазе Глена Миллера и разных импровизаций, которые в нормальном количестве присутствовали у папы. Современной музыкой он тоже интересовался, но советскую продукцию отметал напрочь, объясняя тем, что не хочет портить вкус. Саша Сазонов, у которого дядя был МАРХИстом и очень приятным человеком, снабжал музыкой поинтересней и он в меломанском плане считался в нашем дворе заводилой. А ретранслировалось это на улице через подаренный мне мамой кассетный магнитофон BASF. Он был был похож на «Электронику-302», но звучание было иное и аромат иностранности навевал крутизну в мозгах… Причем, мне кажется, что после этого магнитофоны BASF прекратили свое существование. Типо, Флянц купил – харе…

Стандартный набор того времени – «Дип Парпл», «Назарет» и «Слейд» разбавлялся прог-роком типа Гарфанкела и Саймона, в целом это то, что называется полимеломанией. Панк пришел в жизнь, когда я был уже достаточно взрослым. И поскольку я не особо любил скопления народу, то и дискотеки как-то мимо прошли. Хотя, конечно, они были, и мы ездили в ДК Коммуны на Тульскую, на Варшавке была еще какая то оттопырка. Но какой-то попугайской броскости во внешнем виде не было, в чем ходили чуть ли не работать, в том и шли, разве что, брюки погладив. Яркость во внешнем виде стала проявляться уже в восьмидесятые.

Так, в году, наверное, 83-м дворовые мальчики Вова и Денис, которые ранее ходили причесанными и опрятными, потом резко поменяли имидж… Это какой-то Лос-Анджелес получился, хотя они, наверное, предполагали, что группа «Квин» это жесточайший тяжеляк и были фанатами Меркьюри. Начесы, курточки, какой-то глэм-рок, как у «Мотли Крю» или «Синдереллы».

М.Б. Кисоманы…

О.Ф. Точнее, курток не было, были: джинса с обрезанными рукавами, клепанные ремешки и перчатки с обрезанными пальцами. Все, как полагается, только «Квин». И это производило впечатление и на нас. Мы как раз незадолго до этого сваляли музыкальное ВИА и интересовались музычкой серьезно.

Просто спорта и кино, которое показывалось в местном кинотеатре «Прага», было недостаточно для организации себя и своего досуга. Музыка и гуляние по центру, с заходами в конструктивистского вида ДК «Красный Текстильщик», где уже в то время проводились подпольные рок-концерты «Процентов» в которых участвовал покойный ныне Чумичкин. Тогда же это ДК было чуть ли не филиалом «Иллюзиона» и там постоянно шли ретроспективы киноклассики. Я там ознакомился поближе с Феллини и Антониони, но понятно, что это был не полный набор.

И в 82-м году у нас уже появилась группа, в которой я сначала был гитаристом, а потом еще и барабанщиком. Барабаны мне нравились больше, и вот по комиссионным и музыкальным магазинам я собрал себе барабанную установку. Основная тусовка была на 1905 года, но я еще чего-то постоянно добирал из Питера, куда уже тогда начались поездки и экскурсии. Папа взял меня на съемки, а Сазонов с товарищем Мишей, будучи выездными спартаковскими фанатами, уже ездили по этой теме. И там я узнал, что в глубине Катькиного сада есть музыкальный комок, который тоже снабдил меня какими-то нужными запчастями для барабанного творчества. Был я молод, денег у меня не было и интереса для спекулянтов не представлял, но набрал-таки себе тролло, тарелок разных, стойки и этим можно было заниматься. И вскоре в школьной радиорубке более старшие товарищи уже делали мне замечания по поводу того, что удары по хету должны быть закрытыми… Причем делал замечания человек, который соучаствовал в организации каких-то концертов, которые в этот период достаточно повсеместно начались. И мы, наработав какой-то свой репертуар, стали играть, люди под это даже танцевали…

Свой репертуар было нечто краеугольное, что понималось всеми, кто пытался где-либо играть. Это было круто, к этому стремились и об это обламывались. Пели мы, конечно, не про «траву у дома», это как раз началось в армии, куда вскоре меня и загребли. Я не особо сопротивлялся, потому что, будучи здоровым, проблемы со зрением и плоскостопием все-таки имел. Бегать от армии было лень и вот буквально, сдав экзамены и получив на руки диплом, на следующий день взял и ушел в армию. Даже, наверное, убежал: по принципу «быстрей сходишь, быстрей вернешься». Войска не строевые, инженерные, которые называли «стройбат с автоматом». Стройбатовцам стрелковое оружие не выдавали, а нам – да… Там ротный, посмотрев на меня, сказал: «Какой-то ты странный. Ты хоть рисовать умеешь?» Сразу подумалось, что в ответ дадут лопату и метлу, сказав «иди рисуй», но их не дали.

Ну, и стал я уметь рисовать. Причем, коллектив, как и в школе, оказался неплохим, состоявший из регбистов, которые на улице молотили всех подряд, а в тесном кругу общения были вполне себе милыми и дружелюбными. В учебку в Эстонии я попал в сборный полк, где несколько взводов состояло из отчисленных сибирских студентов, а один из каких-то диких армян. Наша казарма почему-то состояла из спортсменов, где-то и как-то поднадорвавшихся на дистанции. КМС-ов и мастеров было много, и все они оказывались в нестроевых. Эстонию я видел и ранее, вместе с отцом, а служили мы под Таллином и видели ее в виде чипка, при полном понимании всей иностранности территории, на которой мы очутились. Мне там из более раннего экскурса нравилось то, что там были кабаре, чего не было нигде. Рокенролл, там, кстати, тоже присутствовал, и я помню, как-то это увязывалось с фигурой Анне Вески. А в армии Эстония нам, может быть, показалась один раз, когда мы, будучи в малюсеньком городке, попали на местный праздник, когда население нарядилось в национальные костюмы. Девушки блондинистые были замечательные, но я тогда обратил внимание на икры, какие-то они у всех были чересчур мощняцкие, как ляжки. И, конечно же, дистанция. Которая соблюдалась местными жителями. Наверное, даже не дистанция, а бетонная стена. Которую никто не штурмовал, но она присутствовала по умолчанию. Вежливо, хотя демонические армейские истории в части присутствовали. Про то, что на Юрьев день, ночью похищали и косами убивали молодых солдат…

Но это, конечно же, был Советский Союз: ни в Латвии, ни в Эстонии какой-то агрессии не присутствовало. Другое дело – Литва, где напряженность именно на этой почве была достаточно острой. Того же Сазонова со знакомыми попросту забили лыжными палками в Каунасе в году 87-м. Никакие аргументы, что ребята приехали в гости к коренным литовцам, с которыми дружат семьями, аргументами не являлись. Причем после армии я приехал к друзьям-эстонцам, в составе – Орлис, Сазонов и я. Ну так, попить пивка, которого там было вдоволь и разного. Хотя нет, это в Москве конца восьмидессятых пиво надо было брать с усилием, а в том же Питере можно было попить зимой подогретого. Было, но в Эстонии три вида, с двух часов вполне себе свободно, причем темное и светлое Сакуское оставило светлые воспоминания. Но, конечно, ехали в гости; а, набравшись пивка, конечно, начали бузить и какие-то эстонцы выскочили, стали говорить – мол, чего это русские тут устраивают, но им вкратце было объяснено, что это гости, и все претензии растворились в воздухе общежития. Гостевые нормы работали, и несмотря на наш крайне неформальный вид, нам, да и вообще всем перемещающимся по СССР, спускалось многое.

Но не в Литве, и возможно, в Западной Украине, где уже тогда достаточно мелко и агрессивно национальная тема и претензии присутствовали. И присутствуют до сих пор, хотя сколько воды утекло. И вот в этот же период, не смотря на то, что были девушки и не имея никаких иных оснований, кроме той, что это были русские, группе наших знакомых туристов досталось достаточно серьезно.

Но, возвращаясь в начало восьмидесятых, отрисовав сколько надо, меня перебросили в войска. Мама, опять же, вписалась – и меня перевели в Москву. И кстати, да, в армии те же литовцы были нормальными, я как раз познакомился с Геминосом, тоже какой-то спортсмен, чуть ли не из «Жальгириса», который с товарищами забил своего тренера, и их сослали служить. Причем его обещали сначала оставить в Прибалтике, а в итоге устроили писец, послав в Афган. Баскетболиста, почти двухметрового роста в понятный период. Шансов отслужить без потерь было, скажем, немного.

Была ли под этим интрига или это просто идиотизм, я не знаю, но нашелся вменяемый человек, который снял его и подобной комплекции прямо там на сборном пункте и их отправили в Белоруссию. То есть фишка ложилась по-разному, кадры и связи, как обычно, решали все.

Дослужил я до 86-го года на Рублевке, недалеко от Ильинского, а уходил практически на моменте какого-то омертвения, когда окутанная мифами тусовка небожителей СССР стала попросту вымирать. И генсеки, и все эти разборки наверху… а вернулся я в ситуацию, когда все начало резко меняться. Мрачняк меня не особо коснулся, хотя легкий момент по приходу все-таки словил. Было это как раз, когда я полгода отходив в караулах, попал в НИИ инженерных войск, где была своя ВИА, игравшая для каких-то местных генералов.

В нее-то я и попал барабанщиком, и, хотя не особо ритм держал, но брейки делать умел… Басистом там был Миша, который в семнадцать лет попал клавишником к Кате Суржиковой, а гитаристом был Юрок, который был и киномехаником, и лабал в кабаках. И вот нас посадили на место дембельнувшегося состава и попросили подготовить новогоднюю программу. Ну, мы и сделали, модно-молодежную, в стиле Police. Миша Гялилов знал все основные репертуары рок-групп, которую мы разбавили песнями системы, «я московский озорной гуляка», для большего понимания. И вот, когда заиграли под лозунги «Да здравствует перестройка!», замполит полка подошел, спросил: мол, сколько вы хотите сидеть на гауптвахте за ваш репертуар? Интеллигентно. И репертуар сменился в сторону эстрады и кабака. На музыке я как-то не зарубался, особенно на наших, все как-то сложилось еще в конце семидесятых, но это участие в ВИА меня окончательно отвратило. Но именно в армии я услышал «Кино» и «Аквариум» и… это мне тоже не понравилось…

Это только в конце восьмидесятых, когда начались концерты и фестивали, а из армии я пришел при своих консервативных взглядах на русскоязычную музыку, не смотря на то, что первые ростки в виде нового рока и «Урфина Джюса» уже попали в поле зрения. Только «Круиз» и «Динамик»…

Армия как-то зацементировала взгляды и предпочтения, и хотя фестиваль я не застал и разгула студенчества в столице тоже, буквально на третий день по приходу в ДК «Меридиан» я услышал «Черный кофе» и «Покорение Марса». Чушь, конечно, редкая, но меня заботило совсем иное. Поступление во ВГИК и уменьшение количества бухла, при условии, что только тогда я его распробовал…

Тогда же я пытался заниматься фотографией и как-то вписаться в гражданскую жизнь, после того как ушел отец. И вот армейский товарищ, Сергей Липский, обладающий каким-то жизненным опытом, уже тогда женатый на чехословачке и собравшийся уезжать из страны, дал мне необходимый толчок для этого. Жизнь столичная и ее резкие изменения поначалу меня поразили и все это нравилось. Появились ньювейверы, панки и прочие творческие маргиналы, которые занимались активной деятельностью параллельно, а иногда и поперек официальной. Богема при этом как-то слишком была далека от народа, а в 86-м году начались концерты. Которые мы радостно, конечно же, посещали и перезнакомились с кучей интересных молодых людей, которые искали общения с себе подобными. Поздней осенью проводился рок-фестиваль в Центральном Доме Туриста. Играли там «Алиса», Кузьмин и «Джунгли» из того, что помню. На котором к нам подошел Хирург и пригласил на следующее через неделю мероприятие. Я не сильно выделялся на фоне публики, а Саша Сазонов как раз наоборот. Длинная крашенная в малиновый челка, чуть ли не до пупа, и серьга в ухе до колена… Неформал и рок-музыкант чистой воды, а Саша Хирург тогда уже занимался какой-то коммуникативной деятельностью. Тогда как раз в моднейшем клубе «Резонанс» играл не менее странный по стилистике набор, состоявший из «Тяжелого дня» и «Крематория». Туда мы и были приглашены. Я, если честно, не знаю, за что молодые люди, слушающие металл, любили «Крематорий», но это была явно не тяжелая музыка…

Это, возможно, был первый и последний раз, когда присутствовал такой рок в этом месте, потому что как раз там и случилась эпохальная битва в метро; более рок-концертов, кроме стиляжьих, там не проводилось. После этого все и перезнакомились. Причем меня несколько подвела «униформа» рок-фотографа, поскольку загоняя какого-то паренька в вагон метро, на меня налетел Леша Кот, с развевающимся хаером и горящими глазами, а у меня хоть и не было длинных волос, но успел спросить: «Ты что дурак?.. я на любера-то похож?» и так, кстати, познакомились многие. Какого-то внятного образа любера вроде как и не было, но все о них слышали и знали, что это должны быть спортсмены. Но спорт к тому времени было понятие растяжимое, как и внешний вид тех, кто докапывался к не менее расплывчатому образу, но явно не советскому, «неформалов»…

Так знакомились многие, в экстремальных и живописных ситуациях, формируя небольшие и пестрые компании. С Орлисом и Гариком сошлись сразу же. То есть тяготение было к людям не столько с неформальной внешностью, а именно к носителями культуры, современной и нестандартной, у которых имелось особое видение ситуации. Из института я ушел достаточно быстро, потому что послеучебных перспектив никаких не было. Тем более, что так получилось, что камеру в руках я к этому моменту успел подержать больше, чем мой куратор, который больше рассказывал не про технику, а где и у кого он учился. Я очень уважаю, например, Товстоногова, у которого он занимался, но мне это все нахрен не нужно было. Хотелось образования, чтобы самому образоваться. Мой папа был достаточно деликатным человеком по части вмешательства в личную жизнь, но камеру повключать и сходить пофотографировать вместе со мной он очень любил. Но не заставлял, а предлагал и создавал условия. И я помню и пользуюсь всеми накопленными тогда мульками.

А в городе, помимо концертов, проходили всякие закрытые и полузакрытые показы нового веяния – параллельного кино. Я тогда подсел на творчество Евгения Юфита, оно вообще увлекало многих. Братья Алейниковы делали интересные произведения, но очень долго и концептуально, а питерская тусовка, близкая к некрореализму, уже состоявшаяся в этот период, делала все быстро и каждый фильм был достаточно приятным интеллектуальным открытием. Так же, как и мульты того же Котельникова и Инала Савченкова. Евгений Дебил делал великолепные сюжеты. Все эти вкрапления, с их разрешения, вошли и в мое творчество. Самих людей я еще не знал, но для меня это показалось настолько крутым, что познакомиться захотелось тут же. Причем с Иналом это произошло совсем поздно, через Бориса Казакова, который тоже делал оригинальные мульты. Но для себя я был готов влиться в эту движуху – и понеслись съемки фильмов на шестнадцати миллиметровую пленку и камеру «Красногорск». Другое было неинтересно. В 89-м году, набравшись впечатлений от всего происходящего и окружающего, я начал снимать уже кино. А в 87-м году я все еще учился в институте, где на театральный факультет вернули парней-хиппарюг, которых до этого отчислили из вуза как раз за «несоветский образ жизни». Как это тогда называлось. Восстановившиеся держались отдельной тусовкой, и каждый выезд на картошку сопровождался чистым спиртом и аккомпанементом рок-музыки. Творческая атмосфера…

Театр наполнился постановками Камю и Ионеску, бородатыми и длинноволосыми людьми, но они же были первыми, кто добровольно оттуда слился. И когда они ушли, институт как-то совсем обессмыслился и для меня. Свобода уже витала, а заучивание истории КПСС продолжалось до 91-го года. Это все вносило диссонанс и недопонимание. Ушел я со скандалом, этому способствовало руководство института. Так я ушел во ВГИК, в учебную студию. Где мне открылся совсем иной мир и этаж этого города. И я попал в тусовку: Валера Родин, Саша Баширов и Рашид Нугманов, который как раз в этот период заканчивал снимать свою «Йах-ху». И там в общаге ВГИКа и МХАТа, где больше тусовались декораторы и художники, происходило коммуникативное бурление.

М.Б. А Театр у Васильева и этот кусок московского закулисья, как попал в общую схему? Я просто помню, что у него там то ли мастерская, то ли вовсе жилище было…

О.Ф. Здесь все просто. Васильев как раз взял к себе Баширова и Родина. История развивалась так, как обычно, – глупо и героически… Баширов и Родин устроили БГ и Цою квартирник, которыми была славна Москва середины восьмидесятых. Прямо во ВГИКовской аудитории, при большом скоплении зрителей. После этого последовал разгон, а Сашу и Валеру репрессировали и решили отчислить. Их мастер Таланкин выгонял их и не брал обратно: мол, хрен вам. Рашид был у Соловьева, а ребята пришли к Васильеву с этой историей, и он согласился стать их мастером. Причем, он вел курс в ГИТИСе, к тому же за них вступился Сергей Александрович Соловьев, снявший серию фильмов и имевший вес.

Баширов до института какое-то время работал на стройке в Питере, но успел посниматься в кино, поэтому не тяготел к каким-то тусовкам, хотя, конечно, знал и Курехина, и Катю Филиппову; а Валера, царствие ему небесное, как-то больше тяготел к общению, которое его во многом отрывало от дел. Саша после института женился на американке и сразу же свалил из страны, чтобы вскорости вернуться и уехать в Питер – все приживались, где могли. Так Костя Кинчев, будучи горьковским, переехал некогда на ВДНХ и бывал на парковых. Все тогда начало бродить, перемещаться, слипаться и рассыпаться – Перестройка.

С Рашидом, меня, кстати, познакомил Цой. Приезжая в 87-м году в Москву, Витя останавливался и жил неделями у меня. Причем, практически не выходя на улицу, потому что в этот период он был уже узнаваемой и состоявшейся звездой. Я даже не представляю, что бы было, если бы он разъезжал по московскому метро, ха-ха. Конечно, это был еще не пик популярности, но уже тогда доснималась «АССА», всколыхнувшая всю страну. В общем, после первой пластинки, съемок «АССЫ» и развода с Марьяной, он пришел к своей теще Басе и сказал: «Бась, я уже офигеваю от всего этого. Я уже не могу, у меня уже медные трубы ревут». Она точно должна помнить этот момент, потому что всегда переживала за этого молодого человека, на которого свалилась популярность в такой огромной и по-своему дикой, закипающей стране…

У меня, впрочем, знаю, и у тебя тоже, есть фобии насчет светиться, я даже перед камерой сидеть до сих пор не научился. Я был молод, рисовал, чего-то копал-снимал и как-то был сам по себе. В 88-м году снял свой первый короткометражный фильм с участием Спорыхина. А Рашид, будучи на порядок старше, уже снимал по-взрослому и во многом это было его время. И у него получалось делать не только современный, но и достаточно модный продукт, в котором участвовала тусовка. Это как-то само собой подразумевалось: настоящие рок-герои, фактурные и естественные, в остро социальных темах. Снимали тогда многие, но не у многих получалось, потому что подход был какой-то простой. О, это модно – давайте об этом снимем.

М.Б. Это по типу, как снимал Учитель «Сколько лиц у дискотеки» и «Рок»?

О.Ф. Ну, как-то так. Темы-то были более глубокие, и для изучения их не было никакого времени, тем более, все быстро менялось. У Соловьева и Нугманова были консультанты и гиды по этой среде, поэтому все получалось гораздо сильнее. Хотя, как мы знаем, многие из участников событий хотели бы еще глубже, брутальней и правдоподобней…

Ну, так и было все на порядок брутальней и непрезентабельней, чем все эти романтизированные кружева, тем более двадцать лет спустя. Все тогда хотели и искали какой-то правды, и от этого, возможно, страдал в художественном и профессиональном плане сам продукт. Что нисколько не расстраивало. Я имею в виду не кино, а в целом, и поскольку, не обладая должной степенью техники и ресурсов, все на этой откровенности и простых, а иногда и диких формах выражения и шло.

М.Б. Вроде бы мода пошла вперед, а откровенность отстала…

О.Ф. Ну да. Те, кто чувствовал время, были в центре событий; те, кто чувствовал современность, фиксировали ее откровенности. Все это продлилось не такой уж долгий срок, а делась куда-то именно откровенность. В неформальной среде она законсервировалась и сживаться с новыми – а по факту, такими же старыми – реалиями девяностых удавалось немногим и через силу. Кого-то именно это и покосило. А кому-то, наоборот, легло в конъюнктуру и расчеты. Но наивных, конечно же, было больше. Они были связаны по-товарищески, и это товарищество шлифовало какие-то приемы и стили. Тот же Юра Шевчук почему-то любил, когда я снимал его своей трясущейся камерой. Так и говорил: мол, Флянц, клипешничек у нас с тобой на троечку получился, но я так люблю, как ты снимаешь…

То же самое говорили и достаточно снобистки настроенные ленинградцы: типа, Шевчук нам не нравится, но снято интересно. И ларчик просто открывается, все эти музыканты – мои дружки. Я снимаю это все с удовольствием, ту же «Алису». Что-то подсказывает мне, что и многие остальные субкультурные деятели периода делали все в удовольствие, а когда удовольствия не было, то в работах пропадало самое главное и на перестройку себя уходили годы. У профессионалов советской школы все было несколько иначе. И всю ее смыло новой волной, а меня она сподобила к тому, чтобы в 88-м году сесть писать сценарий уже для полного метра. Рабочие название было «Безразличие», в который попал Федя Бондарчук, он до армии был на одном курсе с Валерой и Сашей. И когда Федор вернулся и восстановился на первый курс ВГИКа, дружба никуда не делась. Тем более у Федора, не смотря на то, что он са-а-а-всем из другой тусовки, было и, надеюсь, есть замечательное чувство юмора, и в то время мы достаточный период находились в одном доме.

Когда я писал сценарий, Федя мне просто подошел, как шар в лузу. Нашлась и камера «Конвас», и какие-то деньги, и начали снимать. Знакомства с тусовкой, пусть даже с разных концов, привело к знакомству с Джонником, который не менее Федора встал в роль, как и должно было быть. Он был артистичен и неудержим на улице и сцене, а перед камерой несколько робел. Так часто бывает, особенно у музыкантов. Тусовка выручила и с костюмами, тот же Саша Петлюра, которого я уже хорошо знал, появлялся у Алана на Преображенке. У нас съемочная база была на Маяковской, где на месте сквотов восьмидесятых теперь стоит здание банка. И наши знакомые актрисы нашли помещение, а Саша разместился на Гашека, почти через улицу. Сквоттерская тема была на подъеме, студенты, заканчивающие вузы, часто уходили в сквоты – и это тоже было мощным толчком для параллельного творчества, которое вместе с каким-то абсурдистким сюром стало мелькать и на больших экранах.

Поснимали мы это кино до девяностого года, а потом… потом мне его надоело снимать. Что-то такое ушло из воздуха, и все затянулось. Причем была какая-то внутренняя установка, что если я не успею снять до тридцати пяти лет, то и не сниму. Тогда же, кстати, вышел фильм «Переход товарища Чкалова через Северный полюс» Макса Пежемского. В такой устоявшейся веселой эстетике, и как-то это одновременно пересекалось и не вязалось с тем, что я продвигал. И к этому фильму я вернулся не так давно, когда и ритмы совпали, и звезды встали как надо, вместе с концептуальностью происходящего. Если тогда молодежный цинизм как-то прощался, то сейчас пришлось многое переработать и убрать. Например, у меня там фигурировал Папанин, а спустя годы мне кажется, что это настолько заслуженная фигура и человек, что использование его образа здесь не к месту. Оставил Жужу Папанину в титрах, как есть, но саму историю никто не переписывал, наоборот, было определенное удовольствие вернуться к этой теме, вместе с теми же людьми но через двадцать лет.

Но это сейчас, а тогда был сентябрь девяностого года. Я познакомился с пареньком, который делал футболки для концертов Цоя; причем, футболки тогда были не эластичные как сейчас, а из какой-то грубой отечественной фигни, на которой была одна надпись «Цой». Было это на концерте в «Олимпийском», и все это шло на ура, как и фестивали. Через него я попал к Косте Николаеву, который устраивал тогда фестивали «Рок Чистой Воды». Прозвучало предложение о съемке фильма о фестивале, но как раз тогда в Прибалтике разбился Виктор. Мы съездили на похороны и в достаточно расстроенном виде я поехал в тур этого фестиваля, где перезнакомился со всеми музыкантами, участвовавшими в этом предприятии. С ребятами из «Альянса», «Чайфа». Все были на пике своей формы, и что мне тогда запомнилось, что Игорь Журавлев в этот период часто выступал на разогреве «Кино». При всех технически превосходящих данных, свойственной московским романтикам восьмидесятых. Там же был и горьковский «Хроноп», и ленинградский «Нэп», и барнаульская группа «Амальгама». Группы присоединялись и отсоединялись, и все это было достаточно увлекательным и успешным событием. Там все перезнакомились, и как-то меня это все утянуло к НЭПу, которые гастролировали не только по нашей стране. До этого момента у меня не было такой крепкой дружбы, а с 91-го я зачастил в Питер, где появилась возможность останавливаться надолго. Ездил я, конечно, и раньше, но тусовочные вписки меня не вдохновляли. Как-то старался останавливаться в гостиницах, хотя в Москве работал в сквоте. Можно было запросто остановиться на ночь-другую в закрытом морском вокзале. Стоило это копейки, и на портвейн оставалось, даже если остановиться в Октябрьской. Так же было и на майский выезд в Питер, когда случилась вокзальная драка с люберами. Сазонов был с девушкой, Хирург был с Юлей, я тоже, аж с двумя. И наши дамы как-то категорично отказались от тусовочных вписок, пришлось с трудом и скрипом вписываться хоть куда. Удалось в какое-то секретное место в порту, где стоял корабль, на котором можно было отчалить хоть куда. Вписались на морской вокзал, а потом познакомились с девушками из архитектурного вуза, и этот вопрос сам собой отпал из-за наличия общежития.

Ленинград я безумно любил, особенно ночью, когда на улицах города практически не было прохожих и мы оставались наедине. Город и какая-то теплая компания. Местная или приезжая, неважно. На начало девяностых озабоченности какой-то не было, сдружился со многими музыкантами. Марьяна тогда как-то сошлась с Рикошетом, с которым завязалась крепкая дружба и у меня. Рикки был своеобразным человеком, эрудированным, настойчивым, спортивного склада. Понты, конечно, были – а у кого их не было по юности? И он тогда еще не горел, а умудрялся совмещать отрыв и рок-угар с занятиями восточными единоборствами у культового в городе мастера. И вот я снимал клипы, в то время как в отечественном кинематографе царила разруха и отечественное кино вообще не шло никуда. Зато шла восточная тема со всякими кунг-фу и карате. Рашид как раз тогда снял фильм «Красный Восток», эдакое переложение «Семи самураев», где снялась питерская неформальная тусовка.

С середины девяностых ситуация начала стремительно деградировать. Многие оставались не у дел, людей выкашивало. И к недавнему времени от той коммуникации остались осколки, а у меня на руках какие-то обрывки и лоскуты той отфиксированной реальности. Которые я в нулевых начал склеивать воедино, используя материалы, которые предоставляли товарищи по тем временам. Так появился фильм про Виктора, который не появился бы без участия Марьяны и помощи Рашида. И который все-таки успел посмотреть на презентации в Москве Рикошет. Этот фильм, не хотелось бы думать, что эпилоговый – неким образом завершает тот двадцатилетний цикл, когда я влился в это движение и прошагал с ним нога в ногу.