Дима Хенк и Миша Клэш

Фото 6. Миша Клэш и фестивальная красавица «Катюша», Москва, 1985 год. Из архива авторов

М. Б. Дим, признавайся – ты все время рос в том самом районе, о котором местные Измайловские хулиганы складывали речёвки: «как херово жить в Перово»?

Д. Х. Я знаю другой вариант: «Как урлово жить в Перово». И во многом это было так. Там еще не было метро и стояли деревянные домики вокруг нескольких сталинских строений. А вообще твоя претензия очень похожа на питерский шовинизм. На самом деле хорошие и плохие люди есть везде. А кричалками и частушками были обложены все московские районы периода брежневских застроек. Бытовая ситуация выражалась в том, что детишки бегали вокруг автобусной остановки, собирали бычки и курили их через металлические мундштуки. Но не всегда и не всё так брутально было. Тяга к романтике, вечному и прекрасному была тоже. Все эти старые избушки, вокруг которых ходили козы, коровы и курицы, навевали в подростковом сознании различные легенды. Потом, когда все эти срубы снесли, все детишки лазали по развалинам в поисках партизанских нычек, искали «шмайссеры» и прочие военные атрибуты. По телевизору постоянно крутили темы про войну, так что милитаристская романтика с детства впитывалась неокрепшим детским сознанием. Всё это потом отразилось в организации карбидных взрывов и поджигании пластиковых пакетов для имитации бомбардировок. Короче – процветала пиромания.

Мне каким-то образом повезло с братом Сергеем, более известным неформальной общественности как Мамонт. Он был старше меня, к тому же опытнее, и когда я еще учился в школе, он уже вовсю тусовался с хиппи и был системным чуваком.

М. Б. По поводу сленга. Здесь уже не раз отмечается мной, что многие арготизмы неформального мира в нынешний момент заимствованы официозом – и мало того, что заимствованы – в нынешнее время они часто даже имеют обратный смысл. Так уж получилось во времена прорыва девяностых, что кастовые рамки советского общества рухнули и неформальный мир смешался с будущими чиновниками, которые на тот период дико завидовали неформалам. И заимствовали выражения, часто не вникая в их суть. Тот же термин «система», относившийся к коммуникации хипповского периода, нынче с подачи диссидентов употребляется по отношению к государственной машине. Мир перевернулся.

Д. Х. Да, сленг сейчас извращен, а тогда Мамонт подгонял мне музыку и фотографии и по большому счету являлся основным источником несоветской информации. И в школе я уже был достаточно продвинутым в этом плане подростком, потому что вместе с братом прослушивал «вражеские голоса» по радио и узнал о панк-революции в Британии буквально с момента первых трансляций концертов Sex Pistols в конце семидесятых. Музыка тогда в основном была хардроковой, но попадались и гаражные эксперименты, такие как New York Dolls. При этом я уже разделял для себя музыку по стилям и местам происхождения и четко знал, что американский панк отличался от британского.

Как-то мы скооперировали усилия и произвели первый свой намеренный асоциальный акт. Он заключался в захвате школьной радиорубки, из которой неслись сообщения вербального характера. Там же, в этой рубке, была обнаружена какая-то аппаратура, которая стала немалым подспорьем в организации первой перовской панк-группы с названием «Целлофан». Название было таковым потому, что все местные урела постоянно нюхали клей и прочую токсическую дребедень, выпадая при этом из советской реальности. Как бы неосознанно становились отбросами общества, то есть панками. Вот такой вот «панк-рекордз» с шокирующим, для особо посвященных, названием был организован в нашей перовской школе. Аппаратура была полным говном, все эти педальки «вау-вау» и «фузы», но это только добавляло трэшового шарма. Музон состоял из нескольких тяжелых аккордов, тяжелые атональные рифы – и немудрено, что вскоре нашу лавочку прикрыли.

Но деятельность наша на этом не прекратилась, и когда в школе проводился тендер на разработку фирменного новогоднего стиля – на окнах, в коридоре между классами и столовой – я вызвался и дал авангардного художника не меньше Пикассо в молодые годы. Это все было, конечно же, влияние старшего брата, у которого я насмотрелся работ именитых абстракционистов и сюрреалистов. И в подобном стиле вместе с одноклассником с позывным Гудвин мы нарисовали абстракционистских Дедов Морозов, ёлок и Снегурок. Карающие надзирательные органы в виде педсовета обвинили нас, одиннадцатилетних подростков, в пропаганде буржуазного искусства, был поставлен вопрос об исключении нас из школы № 792. Но поскольку школа была единственной в округе, исключать нас было попросту некуда.

М. Б. Наверное, школьное пребывание того периода состояло из монотонного овладевания знаниями?..

Д. Х.…и перемен, на которых школьники уныло бродили по кругу. Даже не припомню – против часовой стрелки или наоборот. Изредка это болото всплескивалось комсомольскими авантюрами: как бы что-нибудь изготовить руками детишек на уроках труда и втюхать это на школьной ярмарке родителям учеников. Да, именно так все и было. Через эти мелкие спекуляции и организации субботников комсомол восьмидесятых и проник в мир большого бизнеса.

В конце семидесятых в нашей школе появился белокурый паренек, которого все обозначили как Француза, потому что он приехал из Парижа, где жил со своими суперзаконспирированными родителями. Персонажем он был забавным и все время рассказывал истории про панков, которых он видел за границей и даже показывал фотографии своих зарубежных коллег-хулиганов. У него была куча разных пластинок, и дружба наша привела к взаимному духовному обогащению.

Тогда же я научил Уксуса разговаривать басом и играть на басу. Друг у него был Гриша, с, которым они собрали группу «Унитазный кифоз», и я им, как мог, помогал. А меня учил играть Сережа Мамонт, который с детства любил жесткие рифы и еще петь форсажем, дико искажая голос. Собственно, «Чудо-Юдо» ортодоксального звучания – это Сережа Мамонт, который выступал в коллективе до 2000 года. А тогда Сережа писал тексты и музыку для первых альбомов «Чуда-Юда». На Олимпиаду-80 меня направили от школы в «Артек», и как-то где-то просчитались, назначив меня заместителем председателя совета пионерской школьной дружины, то есть вторым лицом пионерской организации. И я в этом клоунском пионерском прикиде строил местных хулиганов на линейку.

Будучи внедренным в пионерскую организацию, я начал подрыв устоев изнутри. Мы красили зеленкой волосы, йодом не получалось, прокалывали школьную форму булавками. Потом на меня кто-то настучал, что я ношу в школу вражеские фотки, и на очередном педсовете я был обвинен в пропаганде фашизма и объявлен чуть ли не предводителем местных нацистов, хотя кроме пионеров на линейке мне никто не подчинялся.

Тогда-то у нас дома был учинен обыск с ментами, которые искали какие-то документы и допрашивали насчет каких-то явок и мест сбора. Вот так вот: чей-то советский галлюциноз меня чуть было до цугундера не довел. А поскольку артистических хулиганов в нашей школе было много, нам нужно было специальное место для неформального времяпрепровождения. Такое место для любителей тяжелой музыки было найдено в сквере между универсамом и метро. Там мы поставили три скамейки треугольником, и это место было обозначено мной как «Бермуды». Я всегда любил навешивать ярлыки на явления и давать людям прозвища. Так, Леша-Француз получил позывной Уксус, а беспечный подросток, похожий на ослика-хулигана из мультфильма про Незнайку в Солнечном городе, получил позывной Пегас.

Компания была разношерстная. В ней собирались местные богатыри перовского металло-рока, такие как Саша Дубина, Золотой, забавные неформальные персонажи, метавшиеся между музыкальными предпочтениями, Попеша, Монгол, Маркиз и представители тяжелого московского рока в виде групп «Легион» и «Консул». Вся эта шумная компания в окружении местных красавиц наводила страх и ужас своим нестандартным поведением на окружающую перовскую флору и фауну.

М. Б. Позже эта компания влилась в общемосковский неформальный костяк и прославилась своими фантастическими историями, связанными с выездами в Прибалтику.

Д. Х. Да, но тогда это все только начиналось, и в «Бермудском треугольнике» кануло наше беспечное советское детство. И начались наши первые выезды в центр города. В Парке культуры им. Горького в 84–86 годах уже начинали собираться металлисты. Хаживал там Паук. И все, как настоящие урела, становились в кружки вокруг магнитофонов и фанатели. Зимой 84-го года тусовка эта стала перемещаться в пивной бар «Ладья», она же «Яма», где я познакомился с Клэшем.

М. К. На самом деле познакомились мы еще в Парке Культуры, но общение действительно продолжилось в «Яме». Я был тогда ньювейвером. Причем ньювейверами были все припанкованные ребята, которые либо расстались с идеологизированными хиппи, либо были модниками, которые не хотели быть металлистами, но еще не доросли в своем радикализме до панка и находились в стиле эстетствующих подонков. Хотя тот же Женя Круглый, которого тогда звали Весельчак У, по мотивам культового мультфильма «Тайна третей планеты», радикалом был отъявленным.

А в «Ладье» были и ньювейверы и эстетствующие панки и металлисты. И в плане униформы их объединяли кожаные плащи. Кожа вообще тогда считалась очень важным элементом дресс-кода, но поскольку косые закрепились за рокерами, то за первыми панкующими ньювейверами и протопанками закрепились длинные кожаные плащи. Тогда же начались первые подпольные концерты.

Д. Х. Да, как раз Паук организовал в своем дворницком подвале первый концерт «Коррозии», на которым мы с Мамонтом были вместе, и, кстати, Сережу тогда первым-то и повинтили. Набилось тогда народу, были развешаны тряпки и по типу как у Black Sabbath был нарисован значок, в котором была надпись: «Коррозия Металла». Причем потом пошла такая традиция, когда концерт начинался, двери запирались изнутри, и все сидели вместе вплоть до самого окончания, чтоб концерт не прервали. А винтили уже потом…

Где-то в 85-ом году тусовка переместилась на «Пушку». Мы ее посещали регулярно. Раньше на этом месте собирались хиппи и припанкованные ребята, которых правильнее было бы называть ньювейверами и битниками, а потом потянулись и металлисты.

Коммуникации того периода состояли из захваченных пустующих квартир, которых в Москве восьмидесятых было немало, либо каких-нибудь бойлерных или дворницких, где отрабатывали тунеядство маргиналы.

И пустующих родительских квартир, конечно же. Про термин «сквот» никто ничего не знал, и все это называлось по-старохипповски «флэт».

М. Б. Кстати, да: зарубежные коллеги вряд ли могли рассчитывать на захват шикарных многокомнатных апартаментов в центре города, с горячей водой и халявным электричеством. Новая культура восьмидесятых произрастала бок о бок а иногда и вовсе на базе старой хипповской системы. Хоть и размежевалась с прошлым уже в фестивальный период. Ньювейверы же пошли параллельно событиям.

М. К. Ньювейверы эти тусили на всех видных местах, включая трубу на станции метро Пушкинская, в Парке Культуры, и площади Ногина, которая называлась «Нога». При этом были они достаточно модными ребятами, но не «американистами», джинсы с даунами не носили. Отличительными чертами их костюмов были, конечно же, чёлочки и всяческие очки. Носились плащи и ретрокостюмы модовские, что отчасти делало их похожими на стиляг предыдущих периодов. При этом все старались выглядеть яркими на фоне серых московских пейзажей. В целом это были дети из достаточно обеспеченных семей и студенты. И какого-то особого тяготения к панковской стилистике не было.

М. Б. Ну какие-то все-таки появлялись, хоть их и было единицы на весь город. Панк как таковой модным течением не был, и все терялись, что же это такое на самом деле. Но критерием отличности все таки был дресс-код, не похожий ни на хиппи, ни на попперов. Отчасти милитаристский стиль сменился на длинные кожаные плащи и мрачную черную стилистику.

М. К. Да такая эстетика была распространена, особенно в Питере: всяческие начесы и челки как у попперов. Был черный макияж, причем не только у девушек. Уж не знаю почему, но всех этих людей оптом и в розницу уже тогда приписывали к панкам. А в Москве была такая тусовка – Саша Грюн, Пиночет, Джус, которые были фанатами Boomtown Rats и эстетствующими хулиганами мрачного вида. Ходили в длинных кожаных плащах и черных пальто, носили противогазные сумки; их часто можно было встретить в «Яме» и на «Пушке» в первой половине восьмидесятых. Было еще на пушкинской площади кафе «Лира», прямо возле 108-го отделения, которое прикрыли к перестройке, но о котором осталось множество легенд и которые рассказывали подрастающие хиппаны на тусовках. Мол, там-то и тусовались первые московские фашисты.

И еще в каком-то репортаже фестивальном как-то промелькнул кадр, показывающий молодого человека в плаще и футболке Depeshe Mode с озвучкой: а это неонацист, спешащий на празднование дня рождения Гитлера.

Д. Х. Это да, искали, искали фашистов по городам русским. А находили нас и хиппи. Модная молодежь ходила в джинсе и белых кроссовках с красными носками и пила «фанту»; предметы, за которыми ездили издалека даже питерские панки.

А в неформальной московской среде стали появляться первые модельные стрижки и первые авангардные костюмы со множеством булавок, разноцветных рваных маек, кожаных курток и прочего мерчендайзинга.

М. Б. Тогда уже по центру рассекал Гельвин с ирокезом и появился Денис «Циклодол», неизвестно где раздобывший красную краску для волос. Поразивший мой спинной мозг своими полосатыми штанами, сшитыми из советского матраса. Позже он устроился сторожем в ресторане-гостинице «Пекин», где был замечательнейший магазинчик всяческой китайской всячины. Гельвин был тогда, как это сейчас принято обозначать, бойфрендом Марго, и эта парочка выделялась особым бодрым цинизмом.

Д. Х. Да, мы тогда тоже пересекались с ними, ездили на всяческие концерты и дачи, а потом, когда он куда-то пропал, Марго стусовалась с Аланом, которого тогда еще звали Матросом, потому что он ходил в тельняшке и у него была прическа как у Кирка Хаммера из «Металлики». Компания была очень веселая и уже не такая интеллигентная. Намного более раскрепощенная, чем тусовка Грюна и Джуса. Причем Джус был настоящим прогрессивным интеллигентом, владевшим восточными единоборствами и позже в конце восьмидесятых открывшим секцию кун-фу.

М. К. Занятия проходили в помещении школы, и половина тренирующихся состояла из панков и хиппи а половина из продвинутых милиционеров. Но совместных спаррингов после занятий я, если честно, не припомню.

М. Б. Как любил рассказывать сам Брюс Ли-Джус, он занимался астральными единоборствами. К тому же он умудрялся одновременно быть гениальным поэтом, фотографом и художником. Саша Грюн в паре с изобретателем терменвокса Лешей Блиновым устраивали уличные перформансы. А мы тогда уже повадились делать первые «дестройки» и били цепями витрины в крупных центровых универмагах. В этих акциях творческого вандализма участвовали радикалы с позывными Сид, Панкиш и Утюг.

А в первой половине 80 х мы уже расширили диапазон своих перемещений, и я ездил в Питер автостопом ежегодно, летом. Городок тогда был не в пример нынешнему интеллигентным, гопота там практически себя не проявляла, и поэтому дух свободы там проснулся раньше – но и выветрился быстрее. Панки там, конечно же, были – та же тусовка Панова – но больше было припанкованных ньювейверов. И примерно к середине восьмидесятых там тоже произошел откат к радикализму, появились ирокезные панки, брутальные металлисты и рокабиллы. Там же в Питере я впервые повстречал Ника Рок-н-ролла, который устраивал квартирники, где во время концертов резал себя бритвой а молоденькие хиппушки падали в обморок.

Общение с Колей духовно обогатило мое сознание, и меня удивляло количество его знакомых, причем в различных сферах неформального мира. Он меня таскал по всяческим концертам, он же меня познакомил с музыкантами из «НЧ/ВЧ» и Башлачевым, с которыми Ник общался. Была еще смешная барабанщица у Сумарокова, Катя-Кэт, которая рассказывала кучу анекдотов и, по моему мнению, была действительно профессиональной барабанщицей. Она жила в шикарной квартире в центре а потом уехала в Амстердам.

Ездили мы часто автостопом с Филом, который жил на площади Ногина, и как-то, прощелкав электричку, пошли в Питер пешком. Я тогда вляпался в какой-то мазут и шел, с трудом отлипая ноги, а Фил шел сзади и подгонял меня хохотом. Это к тому, что позитивная карикатурная и хохотальная культура, присутствовавшая в панк-среде того периода, была стимулятором многих героических и фантастических поступков.

М. К. Да, неформалы того периода дарили радость и веселье советским прохожим, в отличие от мирно валявшихся на лавках скверов хиппанов. Я тогда ходил в слепых очках, и меня все время пытались куда-то переводить. Причем к середине восьмидесятых некоторые стилистические рамки уже настолько смешались, что люди уже кооперировались по отрыву, чтоб сделать его более массовым и с большим резонансом. Помнится, я как-то наблюдал сцену, когда от библиотеки имени Ленина группа из почти пятидесяти металлистов пыталась прорваться на режимную Красную площадь, а невооруженные милиционеры пытались эту толпу завинтить. Зрелище было достаточно забавным, когда металлистов, вырывая из толпы по одному, запихивали в милицейские газики. И апогеем эпизода был беспрецедентный для того времени факт. Милиционер, видимо, в чинах, обладавший заветным огнестрельным оружием, был вынужден стрельнуть в воздух, что по тогдашним московским меркам было не то что ЧП, а попросту невозможно.

Но по каким-то причинам все факты о грядущей «молодежной революции» замалчивались. И в газеты этот эпизод не попал, хотя выстрел рядом с Красной площадью считался вопиющим скандалом. В воздухе висело предчувствие каких-то событий, и попёр молодежный радикализм.

Д. Х. Восемьдесят шестой год был чрезвычайно активным. Помимо концертов Паука я тогда побывал на первом концерте Толика Крупнова. У Димы Якомульского были студийно-подвальные концерты, когда он участвовал в группе «Диоген». Из множества музыкантов, пробовавшихся на титул рок-кумиров, Дима был наиболее талантлив и прогрессивен. Тогда, наверное, и начали появляться первые радикалы, которых можно было бы обозначить как первых русских народных панков. И всех их пытались отлавливать и переписать комсомольцы-оперативники из «Березы», штаб которой находился в подвале прямо за Елисеевским магазином.

Когда меня забрали, то первым вопросом было – знаю ли я группу «Бригада СС». Я даже растерялся, что им на это ответить… То есть тупорылость комсомольских дружинников была такова, что даже «Бригаду С» они каким-то образом записали в фашиствующие, перепутав при этом название.

М. К. А мне довелось при допросе смотреть фотографии тусовок, снятые сексотами, которые, видимо, рядились под корреспондентов молодежных изданий, а потом эти снимки попадали в архивы милиции. Я тогда по наивности даже попросил какую-то на память, потому как неформалы на «Пушке» как-то особо не фотографировались сами… Уж не знаю, на что они рассчитывали, но вербовать пытались. Возможно, потому, что ньювейверы были все-таки ближе к утюговской среде, и крючки на них у контролирующих органов имелись. А потом, к середине восьмидесятых, на неформалов кинули уже милицию и люберов.

Д. Х. После знакомства с Ником в Питере, я в Москве познакомился с Гариком Ассой. Гарик для того времени, будучи предводителем группы авангардных художников, для меня был как гуру массового психоза. Даже можно его назвать королем российского фетиша.

В тот момент он проводил в Москве серию феноменальных костюмированных шоу, которые состояли из показа авангардной моды, сопровождаемого высокоинтеллектуальным абсурдистским театральным действием, в котором были задействованы реальные неформальные герои. Открылся тогда еще клуб «Витязь» на «Савеловской», станции метро, которой тогда еще попросту не было. Там мы и познакомились с Гариком, который тут же пригласил меня участвовать в своем шоу.

М. К. Он тогда очень сильно окультуривал радикальную среду: то подсовывал книжку Мамлеева, то занимался формулированием идеологии радикального движения, призывая, прежде всего, к самоорганизации сознания.

Д. Х. Потом была серия концертов, которые делала Наташа Комета. Началась серия «курчатников» в ДК им. Курчатова; открылась Рок-лаборатория, которая почти год существовала как-то полуофициально, но к 86-му году стала работать официально. С появлением Гарика, скоординировавшего неформальные движения, среда, оказавшаяся под прессом, воспряла духом и начались первые открытые столкновения с дружинниками и милицией. Асса организовывал походы на Арбат, который был оккупирован люберами, и эти демонстративные походы приводили к жестким столкновениям. Когда наша группа продвигалась по улице, со всех дворов набегали любера, получали по шапке и повторяли попытки атаки еще несколько раз, но так же безуспешно. И вот так, подогреваясь пиздюлями, мы передвигались от начала Арбата до самого его конца. Тогда любера где-то поднабрали камней и железяк и стали нас закидывать издалека. Я шел с двумя электронными блинами от барабанов, которые мне выписали в Рок-лаборатории, и когда я пришел домой и достал эти блины из рюкзака, они были все во вмятинах. Представляю, что бы было с моей спиной, не будь этого музыкального «бронежилета».

Тусовка была сплоченной, и как Ник для меня стал гидом в неформальный мир, так Гарик стал наставником и старшим братом в области авангардного психоделического мышления. Ну и, конечно же, обладавший безумно модной коллекцией вещей и сам к тому времени ставший авангардным модельером, Горыныч привил панк-среде аристократический подход к формированию внешнего образа и рассказал о его значимости и влиянии на массовое сознание. Тогда же мы закрепились при Рок-лаборатории, а Гарик открыл панк-салон в квартире у Алана, где за короткий срок толпами прошли обучение авангардные художники и музыканты, имена которых прозвучали впоследствии как в России так и за рубежом.

Наступил 87-й год, в ходе которого состоялся тот самый пресловутый концерт «Чудо-Юдо» с элементами Гариковской «Ассы». Тогда была комбинированная программа, когда сначала выступило «Чудо» с Ником, а потом уже выступал Ник с «Чудом», и всё выступление сопровождало авангардное шоу с элементами стриптиза и надуваниями презервативов. Тогда же публике стало широко известно имя Авария, которое позже было заимствовано в произведении «Авария, дочь мента», которое в свою очередь было скудно, но экранизировано.

Этот концерт замолчать уже не удалось, советские газеты писали, что это скандал и порнография. И в этих небольших статьях «Чудо-Юдо» впервые было приравнено к выступлениям Sex Pistols. Но если бы Джонни Лайден видел это шоу, то его бы точно задавила жаба. Это было реальным прорывом, комсюки перепугались не на шутку, и не рискнули даже вырубить аппаратуру и прервать выступление, а Ника забрали уже после концерта. По моменту это совпадало с общим революционным молодежным прорывом, и сразу же после концерта нам в лаборатории было заявлено, чтобы мы срочно сворачивали свою деятельность, иначе будут последствия. На наши выступления наложили вето, базу репетиционную урезали, но помещения бывшего туалета на Марксисткой – оставили.

Известность у нас была, и когда в СССР приехало снимать молодежную культуру немецкое телевидение, то под это дело был специально организован закрытый концерт «Мистера Твистера», «Ва-Банка» – ну и нас, видимо, для контраста позвали. Причем все песни из съемок фильма «Давай рок-н-ролл!» вырезали, оставив только Скляра, который помогал тогда кому мог.

И как только наша деятельность прекратилась в Рок-лаборатории, тут же были организованы серии концертов по небольшим ДКашкам. И, что хотелось бы отметить: тусовка поддерживала нас, когда наши выступления проходили в небольших залах, где мы выступали в паре с «НИИ Косметики». При этом твое появление и появления остальных звезд панк-тусовки на концертах вдохновляло больше, чем набитые урелами залы ДК Горбунова. Вид у тебя был сногсшибательный, и тогда я тебе отмерял ярлык «Карлсон» из-за желтого комбинезона. Выглядела твоя тусовка, как парни из британских журналов, а может быть и круче, потому как таких ирокезов в Лондоне во времена панк-революции не было.

М. Б. Чё-то ты перегибаешь… У нас тогда был свой русско-народный подход к этому движению. Никаких особых заимствований и тем более подражаний. Ирокезы, которые так любят сравнивать с британскими панками, появились на сцене вместе с Венди О. Вилльямс. Ну, по крайней мере, тема Plasmatics, без отсылов к садо-мазо, как и тема Mad Max были первичными ориентирами. В основе лежали неопримитивистические позиции «новых варваров». И было это задолго до того, как я вообще стал понимать, что такое панк-стилистика. Это потом, когда я впервые увидел Sielun Veljet в 85-м, понял, что такое современный панк и как это работает, но и это все адаптировалось в реалиях СССР. А как оно было у товарищей… Здесь нет однозначного ответа. У нас как-то культивировался тотальный индипендент, который объединялся фольком и стилем. Вот у стиля были отсылы к зарубежности. И то какой-то срок, потому что эксперименты ставились круглосуточно. Как круглосуточно прокладывались новые маршруты в городской среде.

Я допускаю, что тему ирокезов-следопытов разделял узкий круг идиотов, но никак не тусовка, которая вокруг этого всего обросла. Им, по ходу, и дела до этого не было, но никто никем не командовал. Самоорганизация и анархия существовала. До того момента как не переросла в иные эстетики. А в целом карикатура на соцреальность, которая отвергалась и через скоморошество адаптировалась под нужды.

А по поводу Карлсона – это ты берешь уже начало 88-го года. До этого была мистическая предтеча. Я на ход ноги где-то выпинал голову игрушечного Карлсона, которая была рыжей и смешной. Я ей выщипал ирокез и сделал усы фюреровские, повесив на шнурок модного рюкзачка. Было смешно, такой двуглавый ирокезник. А буквально через день на парапете ВДНХ встретил Алана, который сотворил с собой точь в точь такое, только усы у него были тогда обычные. Мы тогда не особо общались, а тут взяли и круто поссорились, что стало потом залогом длительной дружбы. И позже я часто его навещал на Преображенском рынке, где Алан, уже с гитлеровскими усами и в плеере, медитативно мел площадь, распугивая жавшихся по стенкам домов грузинов.

Д. Х. А мы, и Алан тоже, узнали об ирокезах из журнала «Крокодил» – и тоже выбрали эту форму воздействия на реальность, как наиболее радикальную и карикатурную. Ну да, наш панк, который пародировал страну, состоявшую из таких же панков, но не осознававших это, был более фольклорный. Но по прикиду ваш неопримитивистический внешний вид был самым прогрессивным тогда: так же, как наш неошаманистический подход к атональной музыке и сценическому образу. Неошаманизм – он тоже из примитивизма вылез. К тому же «Чудо-Юдо» – это же микромакрокосмическое существо: вездеход и везделёт. И Мефодий тоже старался, у него было шоу эротическое, но он как-то был далек от тусни. И вместе мы были мы как прыщ на комсомольском носу, который даже если выдавить, оставлял свой след.

М. К. Женя Круглый, несмотря на свое ньювейверское прошлое, тоже разделял неопримитивистский подход. Он тогда хоть и был с челочкой, но уже носил меховую курточку, сильно смахивающую на первобытный наряд. Женя шокировал своим диким поведением так, что людей трясло при одном его виде, а потом – и при упоминании. Тогда же были знаменитые гуляния по московскому зоопарку, где все подростки могли себя почувствовать настоящими дикарями. И путешествия на «Кузню». Да так, наверное, и есть.

Д. Х. А мы продолжали работать в своем ключе, и я, уже окончив курсы парикмахеров на одни шестерки и поучившись с Уксусом на садовода-декоратора, развивал декоративно-селекционную деятельность в области парикмахерского искусства. У нашего басиста Стива была такая антенна и ирокез на бороде, у меня были усики, как у черного магрибского колдуна, а у Мамонта волосы стояли дыбом. При этом мы тоже держались фольклорной лубочной тематики, выговаривая перед песнями короткие лубочные танки-кричалки. Как то: «Комсомольцам стало худо – так сыграло «Чудо-Юдо» или «Красна телега летом, а герла – минетом». Да и песенка одна начиналась с: «Вот кто-то с горочки спустился»… По большому счету, все это попадает под определение русского народного панка, но об этом никто тогда не думал. У Слюня, он же Гаркуша, тоже был соцартовский подход, когда он навешивал на себя кучу значков и старался следить за ретро-модой.

М. К. Да, тема со значками была распространена. Ходил такой абсолютно нормального вида пожилой человек, у которого были значки, сделанные из оформления плавленых сырков «Виола», за что его прозвали «Властелин мира».

М. Б. Точно, ходили такие красавцы по улицам и иногда даже заруливали на неформальные концерты. Помнится, я удивлялся шикарному слогану, который увидел на значке цивильного вида дядечки. Это был переделанный советский значок, на котором корявой ручкой было написано: «Я редкостный мудак». Но тот период требовал оригинального подхода, и заимствования не поощрялись.

Д. Х. У меня тоже были какие-то значки и дресс-код, который смотрелся аномально на фоне советских транспарантов; но Алан, конечно, выглядел на этом фоне как панковский Ленин, не меньше. Прически меня увлекали больше. Я тогда уже экспериментировал с волосами различной длины и оставлял на голове длинный хвост, наподобие кришнаитской шукры, которую называл глюкоотвод. Ниже находились двойные прядки «колдунчики», а спереди двойные прядки, которые назывались «пёсики». Усики были «мотиками», а ирокез на бороде – «обормотик». Вот такая сложная система классификации.

А началось это в классе в шестом, когда я решил сам себя постричь и думал, что это легко. Выстриг себе криво челку, потом уже продолжил со всех сторон при помощи двух зеркал, стало получаться. Стал стричь друзей и подруг за какие-то смешные деньги, а потом вдруг стукнуло в голову, что надо получить диплом. Я его и получил по профилю женского мастера, и с тех пор с в полной уверенности в своей профпригодности делаю изумительные вариации причесок. Как известным музыкантам, так и простым неформалам, которые могут себе позволить быть оригинальными. Наверное, говорить о том, что подобный результат невозможен в модных салонах, излишне, но все же скажу. И так я этим процессом увлекся, что даже прощелкал момент, когда в стране произошла смена строя. Как-то для меня это все прошло незаметно, да и сейчас я думаю, что мало чего в стране поменялось из того, что действительно хотелось изменить. Поэтому актуальность панк-культуры не только не пропала, но, наверное, даже повысилась. Возможно, на это повлияли и социальные изменения, когда советский глюк о счастье и равенстве осыпался, но немалую роль сыграла и популяризация панка, которая прошла после этого взрыва концертных эмоций, который увенчал фильм «Авария – дочь мента», где нас опять свела судьба. Где все играли сами себя, и где половины отснятого, естественно, в ленту не вошло. Но какой фильму сняли, такой ее люди и увидели.

Появилась новая молодежная смена, новые группы. Опять же из позитивного – открылись границы, и появился доступ ко многому, что ранее было запретно и малодоступно. Поэтому в начале девяностых я переключил свое внимание на помощь начинающим панк-коллективам. Тогда недалеко от нас нарисовалась группа «Пурген», которой сначала помогали мы, а в конце 90 х уже наоборот они нас тянули.

Из тогдашних значимых событий можно отметить попытки Светы Ельчаниновой организовывать панк-коммуникацию, что частично ей удалось. Да, конечно же, наиболее важным событием первой половины девяностых был концерт памяти Майка Науменко в малом цирке. Тогда было огромное количество новых групп, но особенно запомнилось выступление группы «Поющие лезергины».

М. Б. Да, это было интересное действие, когда к организаторской деятельности Светы на какой-то момент подключились более зрелые маргинальные элементы в виде Саши Папы-Мамы-Фашиста и Гоши Шапошникова. Каким-то образом в этот процесс был вовлечен и я. Но буквально за две недели до концерта сошел с дистанции и загремел в больницу. Но я же не мог бросить общую затею, которая родилась во время кривляний на съемках клипа московской группы «Оле Лукойе». Поэтому я собрал остатки сил и все-таки поучаствовал. Тем более, что идеологический стержень просвещения «говнопанков» присутствовал. Надо было брать ответственность за введение нового термина, который, как определение некоей маргинальной смены и рок-эстрады, и зародился на нашей тусе.

М. К. Да, тогда был такой период когда появился даже официальный термин «колхозный панк» через единственную группу, попавшую в хит парад «ЗД», «Сектор газа».

Д. Х. Но при этом модники от панка все же оставались и в девяностые. Тот же Жабер, занимавшийся культивацией панк-стиля в одежде, без которого панк-рокер выглядит обыкновенным урелом, выбившимся из социума. Были еще несколько товарищей, в том числе Бибиревский «Фейс татуэд клуб» под руководством Чирика.

М. Б. Это было что-то! Но и межа уровня была проведена даже в панк-среде. Панк-рок, который играли тусовочные панки, и эстрада, озвучивавшая панк-эстетику. Они все были хорошие и веселые ребята, но точить мастерство игры на инструментах могли бы и на ином поприще, мне так кажется. К тому же девяностые к этому располагали более чем. Бум новых меломанских градаций и оттенков стилей, вместе с супермаркетом стилей, уже назревал. А тот проект, о котором знало, дай бог, шесть человек, заключался в жестком стебалове этого уже ставшего явным явления, для чего были собраны достаточно именитые представители тусовки. Прикиды были разбиты по стилям, и название проекта апеллировало к наступившему периоду эйсид-культуры и эстрады нового поколения. Концептуальненько так. Прогрессивно.

Саша с Гошей подобрали репертуар из двух зажеванных фонограмм и электрохардкор от Гоши Шапошникова. Ром бес тогда был скинхедом, Валерик Золотой – ньювейвером, Зена – сумасшедшим хиппо-саксофонистом, Гога выступал в стиле убитого солдата, я – психобиллом, а Саша экстремалом от эйсид-культуры. Выступали соответственно последними, и… И понеслась! Видели бы вы лица зрителей, которые за день до этого перешептывались на улицах, заклеенных внаглую плакатами мероприятия, – мол, что это за группа такая. Наверное, хорошая, раз хедлайнер.

Скандал удался на славу, газеты в тот день написали, что под конец фестиваля администрация устроила дебош. Все были довольны настолько, что никто не расстроился о том, что какой-то пьяный неформал угнал целый автобус спонсорского пива. А Света, конечно, молодец.

Д. Х. Света тогда выглядела совсем маленькой девочкой, мечта садоманьяка из японского мультфильма. Но при этом была не по годам смекалистой и предприимчивой, помогла тогда выпустить альбом «Чудо-Юдо» «Секс-террор». В цирке же мероприятие было значимое, но там было такое нереальное количество групп, отыгравших по три песни, что мы не рискнули во всем этом участвовать. Но мы, конечно же, стали ярыми поклонниками группы «Поющие лезергины», и при этом не подписываемся опускать коллег по цеху.

Мы тогда уже возились с группой «Пурген». Мне сразу понравилась их оголтелая скоростная тяжелая музыка. Тогда их все хозяева рок-клубов побаивались; нас везде звали, а их не очень. Света Ельчанинова замутила такой клуб имени Джерри Рубина, и в какой-то период наладила систему обмена европейских групп, через которую мы сделали европейский тур и побывали в Германии и Голландии в 95 году. После чего у группы появился такой садо-мазо флёр в стилистике. Ведь если посмотреть, то жизнь многих людей сплошное садо-мазо и есть.

Мы, конечно, всегда выступали с позиций здоровых гетеросексуалов, но обойти вниманием такие смешные прибамбасы из тайной жизни обычных людей не смогли. Тем более, если вспомнить историю панка зарубежного, то там в конце семидесятых тоже культивировалось наивное бесстыдство и использование подобных бирюлек. Только не тайно, а напоказ. Я и раньше считал, и сейчас считаю, что панк – это в первую очередь попытка разбудить в себе эмоциональность и артистическое начало, которое через моделирование дресс-кода ведет к моделированию образа и сознания. Это гораздо больше чем мода, хотя многое из панковских задумок давно потырено индустрией моды и кино.

Как раз это произошло на рубеже девяностых, когда весь мир накрыла очередная волна молодежного хардкора и индепендента. А девяностые… Открылся первый «Секстон», были какие-то контакты с Пауком и открытой им «Корпорацией Тяжелого Рока», с ныне покойным уже Свином. Жизнь периодически сводила с теми, с кем начинали или о ком слышали еще давно. Мамонт в 2000-м году сел дома за компьютер, начав свой сольный проект «Мамонт». Менялись составы. В середине 90-х пришел Клэш и помогал группе до и после того, как мой брат отыграл свой последний концерт в Горбунова вместе с Ramones, где я, спустя двадцать лет, познакомился с группой JMKE. «Пурген» развивался, увеличивая количество альбомов и туров год от года. И в XXI веке уже они нас приглашают на совместные концерты – чем мы, собственно, очень довольны, потому что считаем, что они достойно переняли тему ортодоксального панк-хардкора у такой непотопляемой группы как «Чудо-Юдо». Панк-групп сейчас насчитывается уже несколько сотен на страну, стилистика развивается, отношение к внешнему виду тоже. Так что, как говорится, чудака видно издалека…

 

Федди Бегемот

Фото 7. Прохожий в подворотне, Ленинград, восьмидесятые. Фото Бориса Смелова из архива Дмитрия Кузнецова

Ф. Б. «Отдел Самоискоренения», «Народное Ополчение», «Автоматические Удовлетворители», «Бригадный Подряд» – самые первые панк-группы СССР собирались и записывались на моей подпольной панк-студии в начале восьмидесятых. Это было безумное и веселое время. Нам казалось, что серый совок никогда не закончится. Мы жили одним днем. И если мы не придумывали ничего нового, веселого, не записывали новый трек, то нам казалось, что мы умерли. В этом была наша свобода и самореализация.

Ленинград того периода был серым и пыльным. Свинцовое небо висело надо мной все десять школьных лет. Короткое лето заканчивалось строго в мой день рождения, восемнадцатого августа, когда мы ели единственный в году арбуз на всю дачную толпу. Наш дом стоял на проспекте, через который город пересекали грузовики и фуры. Кривые рельсы расшатывали набиравшие скорость трамваи. А за ними поднимались тучи серо-коричневой пыли отвратительного вкуса, которая достигала нашего четвертого этажа и ложилась на потрескавшиеся подоконники. Стекла звенели. Я мыл мамины цветы в ванной, слушая переливы Манфреда Манна на Моод-синтезаторе. Мне хотелось лета и солнца.

С 11 лет я занимался на ударных в музыкальной школе, установку купила мне мама. Джемовал с Сашей Щеголевым, соседом сверху, с которым мы играли в арт-рок группе, на базе ЛИАП, где он учился. Мы с ним оба зачитывались Стругацкими. Саша впоследствии стал известным писателем-фантастом. Один раз в жизни я был в пионерлагере «Солнечный» в оркестре, собранном из музыкальных школ: все три тамошних сезона я отбарабанил в малый барабан, а в конце лета я кое-как собрал из пионерских барабанов установку. Оганизовали группу и играли на танцах. Сперва я хотел оттуда свалить, потом меня оттуда хотели выгнать. В любом случае, больше мне моя музыкальная школа не предлагала отдых в пионерлагере. И я продолжал проводить лето в Токсово, на озере Хепо-Ярви. Там я знал всё, от отдаленных берегов до заброшенных дотов на огромном Ржевском полигоне, в который мы ездили на велосипедах. Полигон, насмотревшись вышедшего тогда «Сталкера» Тарковского, мы называли Запретной Зоной или просто Зоной.

Школу я ненавидел. Хотя школа считалась хорошей, специальной, с итальянским уклоном. Находилась она далеко, в Купчино, и чтобы туда добраться, я тратил в день по два часа: спал в метро, делал уроки. Преподаватели меня бесили так, что к концу восьмого класса встал вопрос о переводе меня в ПТУ или другую школу. Маму все уважали, как же – художник, член ЛОСХа. И меня сунули в дополнительный класс, созданный из таких же уродов, как я, в соседней, простой купчинской десятилетке. Половина класса были евреи, половина просто раздолбай. Среди них даже один второгодник, Саша Аксенов. Он слушал панк, занимался карате, любил Бергмана, как и я. С ним мы и собрали первую группу «Резиновый Рикошет», в честь которой его и прозвали Рикошетом. За одной партой со мной сидел и списывал у меня задания Юра Кацук, будущий художник-татуировщик Скандал.

К началу восьмидесятых Советский Союз с его неосуществимыми амбициями и застоем надоел всем, кто хотел перемен, свободы передвижения, культурного и делового сотрудничества с миром. Все новинки с трудом доходили до нас с опозданием на несколько лет. То, что приживалось, хранилось в русской душе навеки. Как глоток свободы, диски с новинками переворачивали затхлый мир Пахмутовой, Кобзона и Пугачевой. Нам попадали в руки записи, скопированные на пленках без фотографий, в которые мы тут же влюблялись. Нам оставалось только домысливать и воображать, как могли выглядеть эти отвязные группы. Если кто-нибудь будет здесь уверять меня в том, что меломаны того времени любили СССР, вы глубоко заблуждаетесь. Все рок-группы в СССР «вели» спецслужбы, на одну группу приходилось по три куратора. Сами же чекисты, в своем ханжестве и двуличии, не гнушались отведывать от запретного плода. Они покупали диски у спекулянтов или моряков. Были в курсе новинок. Но простым гражданам не позволяли. Толпы пластиночников разгоняла милиция, за особо наглыми следили. Директивы по работе с молодежью и борьбой с молодежными группировками спускались с самого верха.

Я только оторвался от школьного режима, синей формы и мало разбирался в тенденциях субкультуры. Да в то время, в общем-то, и разбираться было не в чем. Все, кто были не похожи на простых советских граждан, принадлежали одной тонкой прослойке – тусовке. В тусовке все варились вместе, несмотря на разнообразие вкусов и увлечений. В 1982 году не было еще понятия «неформал», официально объединяющего всех представителей различных субкультур. Тех, кто слушал «старую» музыку (hard-rock, art-rock) и носил длинные волосы и клеши, называли «пацифистами», или хиппи. Тех, кто слушали музыку, появившуюся после 1977-го года, называли «битниками».

Панком назваться было нельзя – потому, что, как и о хиппи, о них уже писали в газетах, клеймили как образ разлагающегося Запада. Менты знали, что панком быть запрещено. И, если ты признавал себя панком, ты ставил себя под удар. Посмотрите, как витиевато уходит от ответа милиционеру прожженый тусовщик Гаркуша в фильме «Взломщик». А это был уже 1986-й год, когда снимался фильм с самым большим процентом участия реальных ленинградских панков. Всего панков в городе было человек десять. Причем, зачастую они выглядели одетыми, как стиляги шестидесятых. С ними болтались полтора «мода» (группа Дюши Михайлова «КСК») и четверть «рокабилла» (челки были в моде и все любили рок-н-ролл). Тусовались в одних и тех же местах. В насиженном хиппи кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Валялись и играли во фризби на траве около Казанского Собора. Там же бухали в кафе «Гастрит», а потом грелись на станции метро «Климат» («Канал Грибоедова»). Все эти места находились в центре, на Невском проспекте. Где-то далеко оттуда, около кинотеатра «Космонавт» тусовались фрунзенско-купчинские панки, во главе с Андреем Свиньей. Но я, проездив в школу в Купчино десять лет и имея всех друзей оттуда, там ни разу не был.

Первый концерт в жизни, на котором я побывал, был легендарный гиг «Россиян» в ЦПКиО в 1981 году. Концертов должно было быть два, но второй власти отменили, поняв, что милиция не справляется с толпой хиппи. На «Россиян» мы пошли с Рикошетом и моей мамой, которая нам всем купила билеты. Мы все дружно обалдели. Я выучил все их песни тут же. На следующем концерте в Рок-клубе я уже их пел вместе с залом (ну или про себя, потому что не то что петь, вставать со стульев было нельзя). Когда открыли этот злосчастный Рок-клуб, мы с Алексом старались попасть туда в основном на «Странные Игры». Ну, еще мы были на первом концерте «Кино», когда Леха Рыбин вылез из холодильника и кинул в зал шелковый платок. Он был страшен, как Мориарти. А группа мне показалась безнадежно скучной. Часто мы ездили на большие концерты за город, в Университет в Петергофе. Там было больше места, проще с милицией. И концерты там получались веселее. Добирались на электричках. Там в последний раз я сходил на «Россиян» и уже понял, что та бешеная энергетика анархизма, которую я ощутил в ЦПКиО, уже проходит. Да и «Россияне» уже не привлекали панков и вообще всех, они все-таки оставались группой для хиппи. Их бунт был очень важен для всех в 1981-м, но в 1984-м мы уже сами имели, что сказать. Мы с Алексом однозначно завидовали всем, кто мог вообще выступать и жестко стебались на их счет. Нам же были уготованы репетиции и записи в моей комнате, плюс квартирники.

В начале восьмидесятых милиционеры уже не стригли волосы, как стригли хиппарей семидесятых. Не резали клеши ножницами. Нам и резать-то ничего не надо было, мы сами рады были порвать на себе винтажную майку, которая ни за что не пережила бы следующую стирку. Менты присутствовали в залах на концертах, ходили по рядам и заставляли перевозбудившихся слушателей сесть и не «паясничать». На концертах «Россиян» народ ломал стулья, стоя на них. Был еще замечательный концерт, на котором анархия плескала через край в 1982-м. Это было выступление мимов «Лицедеев» в Летнем Театре. В этом деревянном здании в девяностые были театральные мастерские Молодежного Театра, я там работал и одновременно играл в Begemot. Там всё к тому времени сгнило, а в 1982-м зал гремел, как от рок-концерта. «Лицедеи» веселили народ, который ждал двух последних номеров. В конце клоуны танцевали рок-н-роллы. И весь зал орал неуправляемо; самых буйных или просто оказавшихся с краю менты уводили к себе. В ментуре не били, там допрашивали и фотографировали для досье. На всех неформалов были заведены папки, материалы собирались и хранились. Меня фотографировали раза три, в профиль, анфас, все по правилам. Стрижки были разные, вот они и снимали каждый раз заново. Допрашивали, почему так одет? Что хочу этим сказать? Не призываю ли к насилию или бунту? Хулиганку вешали всем и каждому. Я никогда не был пьяным, вообще не пил. Привязать меня можно было только за внешний вид.

Однажды был один из скучнейших ленинградских дней. Серый и унылый. Я одел разрисованную майку с надписью «У нас не курят» (менты, кстати, одобряли этот лозунг), необъятные штаны, кеды, плащ-реглан шестидесятых годов, взбил волосы, посмотрел в зеркало и решил, что этого недостаточно. Взял разноцветные проводки и приклеил их к голове и лицу пластырем. Там, где еще оставалась кожа, намазал клеем ПВА, он подсох и образовал струпья. По улице я не шел, а даже бежал, «удирая из клиники, где на мне ставили эксперименты». Прибежал на Казань (садик напротив Казанского собора), никого из знакомых не нашел. Побежал дальше по Невскому, у «Сайгона» тоже никого не было. Стало совсем скучно, и я решил ломануться по Маяковской в сторону Смольного. Не было у меня плана «брать Смольный», но именно на этом пути меня настиг наряд. Менты даже обрадовались, видимо, день у них был не менее скучный.

В отделении в мою историю про клинику не поверили и оставили ночевать на сутки в «аквариуме», в отделении на переулке Крылова. В камере было человек восемь забулдыг и я. Ни скамеек, ничего. Бетонный пол. Мы ночевали, сняв куртки и подложив снятые ботинки под голову в невероятном дубаке. А утром, проснувшись тесно прижавшись друг к другу, чуть ли не в обнимку, встали в шесть часов и, смущенно отряхнувшись, разошлись.

Менты тесно работали с комитетчиками. На концертах, например, тех и других было навалом. Там были «агенты» и «провокаторы», одетые «под тусовщиков» в джинсу. Только их было видно сразу же – по тому, какими новыми, стиранными и глаженными были у них куртки и штаны! Они тусовались среди народа, слушали, выискивали зачинщиков. Потом в работу вступали менты. Юра Рулев из «Патриархальной Выставки» тут недавно напомнил, как я на концерте «Аквариума» в рок-клубе отбил Андрея Отряскина («Джунгли») от двух «блюстителей порядка». Менты его забрали, концерт остановили. Делегаты-заступники на переговоры с ментами ходили; затем приехал комитетчик, я, как уже для них примелькавшийся, ему рассказал, как все было – и он нас отпустил. Если бы не он, было бы очень плохо. Историй с плохим концом, к сожалению, гораздо больше.

По городу ездили «батоны» (УАЗики) – просто невзрачные, типа, аварийные, типичная «прослушка», или крашеные в ментовские цвета – желтый с голубой полосой. Как-то в 1985-м, когда Активная была беременна первой дочкой Дуней, мы наткнулись на такой «батон», полный оперов. Дверца была открыта, в нем сидели-полулежали и ждали чего-то человек шесть. Активная показала им фигу. Они высыпали: вот радость-то, можно размяться! Окружили и дружно забычили, угрожая нас сейчас же забрать. Реально завелись от такой наглости, и мне пришлось как-то их успокаивать, переводить все в шутку. Указывая на пузо, я убедил их в том, что это зародыш шутит. И получилось, что вот так Авдотья Федоровна Лаврова, 1985 г.р., скрипачка, лауреат конкурсов, выпускник Королевского Колледжа Музыки в Лондоне в первый и, наверное, последний раз в жизни послала на хуй оперов. Когда Дуня уже родилась, я гулял с коляской по Грибаналу (канал Грибоедова), от дома до Казани. Меня остановили менты, им не понравился мой внешний и слишком молодой вид. Мне было двадцать тогда. Они подумали, что я украл ребенка и звонили домой за подтверждением.

А в период с 1986-го менты уже стояли между неформалами и гопниками в их уличных столкновениях. В 1988-м мы с группой «Инст-Инкт» ездили на фест в Казань. Нам просто сразу посоветовали не выходить из Дворца Молодежи, в котором все проводилось. Вокруг здания шли настоящие бои. Фанаты прорывались на концерт через заслон гопников с арматурой в руках и кастетами, потом через кордоны ментов. Наступило время безумных фестивалей. Состоялся «советский Вудсток», «Подольск-87», открывший народу новое поле для выброса адреналина. В течение пяти лет по стране прокатилась волна гигантский фестивалей, и в СССР побывали едва ли не все мировые звезды, включая наш любимый Public Image ltd. У ментов была уже совершенно другая забота, чем таскать за волосы хиппи и панков, выдергивая их из толпы.

Нас же менты вязали прямо на улице за внешний вид. Неудивительно. Мы одевались to kill, чтобы всем вынесло мозг от нашего вида. Как? Способов прикинуться по-панковски, в косухи и клетку не было. Если только никто из родных не шил. У меня были, например, клеши в клетку еще в допанковском детстве. Из отличной шерстяной ткани, точно такие же, как у Noddy Holder-a из Slade. Мне их сшила мама, но я был мелкий, даже толком не знал тогда Slade. С вещами была проблема, поэтому мы таскались по «комкам», «комиссам», комиссионкам, «second-hands» по-русски. На углу Литовского и (кажется) Разъезжей был большой такой, в котором после похорон дедов родственничками и бабушками продавались несусветные костюмы с покойников. Покупали штаны с толстых дедов, стягивали их ремнем, от широченного верха они сужались к ботинкам. Выглядело безумно, и это безумство стало стилем. Там же я купил весьма стильный костюм-двойку, как у стиляг шестидесятых, светло-мышиного цвета, в нем я первый раз женился. В комиссионных были штаны, очень похожие на джинсы. В общем-то, это и были «советские» джинсы, сшитые из мерзопакостной ткани отвратительного серо-голубого цвета. По покрою они напоминали 501 Levi's, но и то, с пьяных или очень уж голодных глаз. Джинсы фирменные, по стандарту того времени, глубоко синего и голубого цвета, были у фарцовщиков и стоили бешеных денег, так что мы ходили в рабочих штанах. А Мотя и ребята, которые с ним тусовались, любили еще и рабочие робы. От безденежья и дефицита началось неформальное рукоделие в панк-ключе.

Свои первые панковские штаны я сделал из таких рабочих брюк. Я взял десяток молний, красных и белых, вшил их в брючины. Причем, не зная, что их можно просто нашить поверх, я прорезал «ширинки» и вшил туда молнии по самым честным портновским правилам. В театре мужики полюбили расстегивать мои ширинки и демонстрировать девчонкам мои волосатые ноги. Алекс старался найти шмотки наиболее невероятных расцветок; он до конца жизни любил радостные краски и не уставал занашивать их до свинячьего вида. К тому же, я работал в театре, где был доступ к анилиновым краскам, которыми мы красили шмотки. Трафаретное тоже процветало. У меня были майки с надписями: «У нас не курят», «Дуракам закон не писан» и «Пора и честь знать». И еще фраза, значение которой я до сих пор не могу объяснить: «Долой транспорт самоубийц». Сам об этом я уже забыл, но Алекс, в одном интервью напомнил о майке про дураков и том, что у меня был рисунок пятиконечной звезды перечеркнутой свастикой. Если честно, я не помню, чтобы мы воплотили эту идею. Это реально пахло серьезной уголовкой, оскорбление госсимволики. Но хорошо помню, что за надпись «Пора и честь знать» пившие всю ночь театральные художники часто упрекали меня – дескать, я им на совесть давлю!

Рабочие шмотки заляпывались краской. Среди строительной одежды я нашел портки сварщика (замшевые спереди и брезентовые сзади) и очень долго их носил. Они были и панковские, и ковбойские с виду – особенно после того, как совершенно приняли форму ноги и замызгались. В Кировском театре, во времена записи Новогодия у меня появилась мода носить гетры. Я подсмотрел это у балетных. Я покупал футбольные гетры в спортивном на Апраксином Дворе и носил их поверх широченных рабочих штанов, которые выдавали в театре. Выглядел, как сандинист-ополченец. Ремней у меня было минимум два. За одним из них я постоянно носил молоток монтировщика – это такая полностью железная штуковина, с заточенной под отвертку ручкой. Оружие, по сути. Вскоре я нашел мамины кожаные сапоги, которые она хотела выкинуть, отрезал от них голенища, выкинул молнии и стал шнуровать их поверх штанов. Смотрелось еще более безумно, но уже вполне по-джентльменски.

Из не-джентльменского были кеды. А что же еще! Кеды фабрики «Красный Треугольник». Их хватало на сезон, и мы с Рикошетом их выкрасили в разные цвета. К тому же я вытаскивал языки кедов наружу так, что они болтались поверх носов. Другой обуви у нас не было, даже зимой военные боты были не у всех. Рваные свитера были еще одним любимейшим атрибутом. Очки из комиссионок носили, странные, старые. Но «Кошачий глаз», который появился в эти времена на волне брейк-данса, были хитом. У меня таких не было, зато были обычные роговые, которые я выкрасил в цвет слоновой кости. Но был один аксессуарчик, который я носил, провоцируя вопросы, – томик «Капитал» Маркса. Комса, как тогда называли комсомольцев-дружинников, не читавшая никогда «Капитал», приговаривала: «Изучаешь? хорошо! Но не все у Маркса было правильно!» А я читал его и изучал. И не только его.

Косух в нашей тусовке не было до начала девяностых. И уж тем более клепанины. Были смешные спортивные напульсники, которые носили еще и советские гопники. И почему-то напульсник обывателя пугал. Человек, носивший напульсник, казался ему опасным и агрессивным. В 1984-м изо всех щелей полезли металлисты. Вот у них была клепанина, всякий блеск от чемоданов, набитый на искусственную кожу. Моя первая косуха была из черной ткани для курток, мне сшила ее сестра Аня (Анти). Просто кожа была дорогая, а мы были бедные ленпанки. Свин по-взрослому отличался от нас тем, что у него была осуществившаяся мечта – красные кожаные брюки! Однако и он, приехав из Москвы, не мог успокоиться: «Они там ходят в коже, в косухах, у них ирокезы! И никто их не гребет в ментовку!»

М. Б. Ну, это московский панк глазами туриста, Андрей просто не застал обратной стороны фасадного панк-изобилия, встречая подобную публику только на концертах. А так – Москва сам по себе жесткий город, а на тот период еще и город с усиленным режимом, так что позволить себе приобщаться и прокачивать панк-стили могли единицы – и они были как камикадзе. Забирали, били, сажали и клали в дурдома с еще большей строгостью. Но давление вызывало пропорциональное противодействие, а потом, уже года с 1988-го, в стране панков панками быть стало можно и даже модно. Ленинградские же племена, где воздух и режим был посвободней, отличались визуально, в том числе по тельникам.

Ф. Б. Тельники ввел Свин. Откуда он их брал, не знаю. Но знаю, что Активная вошла в тусовку с грудой тельников, которые её мама приносила домой из Больницы Военно-Медицинской Академии, где она работала хирургической медсестрой. Все тельники у битничков вокруг Свина в 1983–1984 годах были от нее. Тельник отдавал матросским бунтом. Свин тяготел к внешним признакам раннего анархизма. Я носил тельники тоже. Алекса в них я не помню.

М. Б. Это все тоже битническая тема, которая позже отрендерилась у митьков, в те же 1983–1984 годы. Всё варилось на одной коммунальной плите в паре кастрюлек – музыкальной и художественной. Которые слили в одну побольше с ярлыком «неформалы» в начале перестройки. И «битнички» еще долго клеилось за протопанк тусовкой Ленинграда, которую пытался возглавлять Андрей Панов.

Ф. Б. С Андреем Пановым, Свиньей, меня познакомил Рикошет. Я написал Манифест Футуриста; меня перло от русского авангарда, желания рушить устои и строить новое. Они приехали ко мне поддатые. Свин прочел Манифест, кивнул Рикошету: «Наш человек!» Они поели маминых котлет на кухне, выпили всё, что оставалось, и уснули голышом на кровати моей бабушки. Так меня посвятили в панки. С тех пор, как я стал записываться на студии, он приезжал и даже пытался играть с нами. К тому же у него был аппарат. Про Свина ходит много страшных историй. Я уверяю вас, почти все они – вранье, а половину из них он выдумал сам.

В 1983-м, незадолго до смерти, мой дедушка, художник-график Петр Иванович Лавров, как всегда, просидел весь день у нашего телевизора. Сидел он обычно на расстоянии метра, ибо видел уже очень плохо. И приходил он к нам тогда, когда, получив пенсию, не валялся в недельном запое на диване в своей комнатке на реке Пряжке. А мы в это время в моей комнатке репетировали и записывали наши произведения. С нами играл Андрей Свин. Все уже слегка поддали портвешку, кроме меня. В общем, в таком состоянии запись уже не имела очертаний, и я решил, что пора их всех выпроваживать. А тут и дед жопу от венского стула оторвал и кряхтит к двери. Все такие: «О, дедушку надо проводить!» Мы вышли, шумно добрались до Пряжки. Шумно ввалились, шумно попрощались с дедом и вышли. Как-то я даже и не заметил, что Свина с нами нет. На следующий день приходит дед. И говорит: «А хороший мальчик этот Андрей. Вы только ушли, а он из шкафа вылезает. Мы с ним еще посидели хорошо. Очень хороший мальчик!» Водки выпили, конечно же, из заначки. И Андрей Панов безопасно выспался. Не любил Свин попадаться ментам, когда был пьян. А ехать из моего района до его дома – час. Хороший мальчик. Настоящий битничек!

Когда-то мы ерничали на еврейскую тему. Евреи были в массе своей диссидентами. В общем, жить с фамилией Шульман, например, было сложнее, чем с простой русской Панов. И отец Свина Валерий Шульман взял фамилию первой жены, Лии Пановой. Я не знал, что папа Андрея эмигрировал в Израиль и не понимал, почему Свин называл себя Шульманом и почему у него было столько друзей-евреев. Он не объяснял; вообще тогда было не принято хвастаться тем, что твои родственники эмигрировали и тем более в Израиль. Валерий Панов считает себя самым русским хореографом на западе.

А наш балетный истеблишмент напрочь вымарал память о нем, как о звезде Кировского (Мариинского) Балета.

Еще одна тема для ерничания была, «голубизна». Быть «голубым» в восьмидесятых было сложно. За мужеложество сажали, но панки жестко шутили на голубую тему. Все, что было незаконно, привлекало. Мне, например, хотелось шокировать всех текстами об «извращенных отношениях», проникавших в быт и политику. В песне «Рейгандроп», которую я издавал с НО на альбоме «Бит Заел», наши главы вообще занимались сексом друг с другом, на территории стран НАТО и Варшавского Договора, где они размещали свои фаллических символы-ракеты. Это было чистой воды сексуальное надругательство над феминной Европой: две сверхдержавы, с зашкаливающим тестостероном, брызжущие спермой своей пропаганды и с постоянной эрекцией в виде ядерной угрозы.

Жесткий пранк на голубую тему не ограничивался литературным жанром. Не знаю, кто был инициатором; подозреваю, что эта мода пришла от друга Свина – Солидного. От него много разных пакостей исходило; за одно мы все должны быть ему благодарны – за текст песни «Комиссар» – но опять же этот факт не подтвержденный. Солидный, насколько я знаю, жил рядом, если не этажом выше Свина. Он был старше и писал лучше. Поэтому вторая легенда гласит, что не только «Комиссар», но и множество других известных песен АУ написаны на его тексты. В общем, когда я первый раз узнал, что такое «Грузинский вечер», Солидный в нем участвовал по полной. Битнички напивались и раздевались. Часто имитировали половой акт и любили пофотографироваться.

М. Б. Это все концепты Евгения Юфита, которые он через Свина и других битничков внедрял. И насчет грузинской темы, которая вылилась в концепт Ассы, и насчет насилия, совмещенного с фотосессиями и киносъемками. Андрей очень тяготел к этому всему, один из альбомов времен клуба «НЧ/ВЧ» был оформлен юфитовской работой, но, насколько я понял, сам от съемок этих всех сквозил.

Ф. Б. Эта традиция зародилась задолго до моего появления. Рикошет влился в голубой эпатаж моментально, а я не только не пил, но и штаны с себя не позволял тащить. Алекс – тоже. В последствии эта практика изображать голубых прошла, со сменой тусовки вокруг Свина. Солидный свалил, вроде бы даже уехал. Рикошет вырос. Да и Свин тоже. И молодые вокруг него стали относиться к нему с почтением. К тому же контингент стал другим; на смену загнивающей интеллигенции пришли ребята, оторвавшиеся от загнивающего рабочего класса. Штаны снимать стало неудобно.

М. Б. Да не то что неудобно, просто гей-тема начала формализироваться в году 87-м. Уже появился пул художников под эгидой Тимура Новикова. Появилась новая смена поклонников некро-реализма и искусств, которые на полном серьезе все битнические гей-шуточки воспринимали, и от этого отмежевалась часть пожилых участников некродвижа. Тот же Андрей Мертвый или Леня Череп, он же Трупырь. Появился Монро, не скрывавший своих пристрастий, да и Густав уже тоже; через него с его друзьями из «Клуба Друзей Маяковского» проходили все арт-новобранцы, тянувшиеся к моде и славе.

Ф. Б. А в группу НО в январе 1985-го пришел красавчик Густав (Георгий Гурьянов, барабанщик группы «Кино»). У нас не было сомнений, хотя всерьез и со стопроцентной уверенностью тогда никто не мог сказать ни о ком, это сейчас можно открыто заявить – он гей! А тогда это было оскорбительно и унизительно по гомофобным советским и уголовным меркам. Густав приходил на репетиции тщательно выглаженный, с уложенными волосами, после купания в бассейне Института имени Лесгафта, который был неподалеку. Алексовы же носки люто воняли после рабочей смены на «Скорой Помощи», а потом, по мере репетиций, в комнате разливался аромат портвейна, который они пили на лестнице. В общем, музыканты НО были контрастны. Брат Алекса Оголтелого служил в милиции и внешне он был копией Алекса. От него у Алекса всегда была ментовская форма, в которой он выступал в Рок-клубе на концертах «Народного Ополчения». А на первую репетицию НО у меня дома Алекс приехал после суток в вытрезвителе, где его побрили наголо. Опыт общения с блюстителями порядка учил нас выживать, искать слова для объяснения своего поведения и образа. Не будешь же ты выкладывать всю свою идеологию перед ними? Стандартная байка про то, что «мы из кино» порой срабатывала от задержаний. Тем более, что половина прикидов могла быть в самом деле позаимствована в театральных костюмерных. Как, например, красный камзол Ослика.

Основная тусовка «битничков», несмотря на гей-эпатаж, педиками не была, у нас были «жабы», как их называли «битнички». Кто это придумал – неизвестно. Это пришло к нам из более ранних времен. У Майка Науменко была песня, написанная для Свина, со словами «у меня есть жаба, редкостная дура, и я бубу её каждый день».

М. Б. Ну вот, и это все отголоски самого начала восьмидесятых и переходного периода от тусовок хиппанов семидесятых к «новой волне». Новое движение, новые термины, новый вид и фольклор. Что-то даже укрепилось в панк-волне середины восьмидесятых, которая уже оформилась «по международному стандарту». Жабы тоже, у нас одну девицу так и прозвали в итоге «Жаба Наташа».

Ф. Б. У нас в тусовке все жабы имели клички: Килька, Гангрена, Мява, у Юли Зарецкой было аж две – Активная и Связистка. Жабы делились на две категории. Те, с которыми круто отжигать, тусоваться, устраивать панковские оргии. И те, с которыми можно было бы завести отношения. По всем моим друзьям это было заметно, все вроде шумели и орали вместе. А потом у каждого появлялась относительно уравновешенная подруга, с которой быстренько игралась панк-свадьба. Мне досталась одна из самых шумных, Юля Активная. Свинья постоянно окружал себя миловидными девочками, обычно небольшого роста, славными и любящими его. Называл их упорно «жабами», видимо, проверяя на терпимость. Девочки терпели его выходки. Он был славный пупсик, вечно пьяный и добрый. К тому же, из хорошей семьи. Трек «Ночь В Окне» я написал на день рождения Свина, это был жесткий стёб над его беспорядочными половыми связями. Свин поулыбался, пленочку принял и спрятал.

Говорят, Свин никогда не дрался и не терпел насилия, но у меня сложилось другое впечатление. Видимо это был где-то 1985-й год, когда я застал подвыпившего Андрея, мутузившего какую-то свою жабу. Наверняка, та была виновата; впрочем, в том борделе, в котором все они жили, любой мог проснуться в постели с незнакомым человеком. Рикошет запретил мне вмешиваться, я хлопнул дверью и решил больше туда никогда не ходить. Мне было абсолютно ясно, чем закончится эта история ленинградского панка, уже тогда. Это был просто вопрос времени.

М. Б. Но в период оформления и подъема субкультурок все было гораздо бодрей. Начались даже неформальные свадьбы – и в Москве, и в Питере. Вопрос один: зачем?

Ф. Б. Как в том еврейском анекдоте: «Ну, во первых это красиво!» Все выряжены, как на парад. Обязательно торжественный приход в ЗАГС, в уже заметном подпитии, шумно, с криками. Не везло тем парам, которые в тот же день расписывались… Их толпа сметалась, если работники ЗАГСа не успевали принять решение. Многих из панков, в итоге, расписывали где-нибудь в подвале или маленькой угловой комнатенке, подальше от надушенной «Шипром» и дефицитными французскими духами массовки. А затянутые в яркие кофточки тетеньки с отвращением старались «отработать» как можно быстрее.

Я на свою первую свадьбу явился в «стильном» костюме мышиного цвета, пошитом в шестидесятые и галстуке-селедке. Алекс и вся толпа были разодеты, как клоуны. Мои новые родственники-ортодоксы были в черном. Естественно, они офигели, так как свадьба была их идеей. Мне это все было противно, я ненавижу свадьбы. На свою вторую «роспись» я пришел, позабыв паспорт дома. Свидетелем был Дима Бабич из «Бригадного Подряда», он же любезно вызвался смотаться за паспортом.

Свадьба Алекса была еще более яркой. Как там все происходило, я не знаю, потому что не пошел. Почему? Фиг знает. Может потому, что уже хотел перестать тусоваться. Может, потому, что ненавижу свадьбы. Или потому, что не бухал никогда. Сейчас, глядя на фотки, я жалею, что не пошел. Его жена Марина была из разряда «правильных» девушек. Она писала стихи, на которые я сочинял музыку и мы записывали треки. У нее были вполне серьезные, мужские стихи, несмотря на ее пушистую внешность. Они прекрасно дополняли Алексов бред и придавали ему внушительный и повзрослевший вид. Она любила Алекса очень сильно. Крайне серьезно говорила мне, что он «настоящий поэт». У них быстренько завелся сын, которого Алекс назвал в честь Хрущева Никитой. Сколько они прожили вместе и когда семья развалилась, я не знаю. Но причина мне известна.

М. Б. В целом, ситуацию обрисовали. А что про группы? На слуху остались больше «АУ», «Объект Насмешек», «Бригадный Подряд» и «Народное Ополчение».

Ф. Б. В 1983 году я задумал собрать группу, придумал название и стиль. «Отдел Самоискоренения». Я всегда любил разную музыку и хотел, чтоб группа тоже была разнообразная. А тематика одна – «на злобу дня», как «Окна РОСТА». В общем, зовет меня Рикошет познакомиться с чуваком, который играет на гитаре и хочет поиграть со мной. Прихожу на какую-то тусовку на квартире в Купчино: Сашка Сапог, такой красавец с челкой до подбородка и в огромных очках. Веселый, поржали. А у него к тому же еще и ребенок, почти младенец, а матери нет. Мы с ним потыркались вместе, гитарист он был фиговейший. И упрямый. А тут Рики мне рассказывает, что АУ-шный басист Алекс Оголтелый тоже хочет группу собрать. И телефон дает, приговаривая, что сам его недолюбливает. Мы с Алексом тут же находим общий язык и решаем собрать сразу две группы. ОС и «Народное Ополчение». И забиваем репетицию у меня дома. Алекс приходит бритый наголо, после суток в ментовке. Мы садимся разбирать песни НО и понимаем, что разбирать-то там нечего, всё просто. Я тут же решил все это записать. Так появилась первая запись на подпольной панк-студии Begemotion Records.

Алекс уже работал санитаром в скорой помощи и отлежал в дурке. Песни были с явным уклоном в легкое сумасшествие. Потом как-то Алекс привел Ослика, которого он встретил чуть ли не в своем доме. Ослик шел из музшколы с валторной, Алекс задал ему самый тупой вопрос на свете:

«музыкант?» И вскоре Ослик стал панком и ходил в красном театральном камзоле. Мы порепетировали, пофоткались вчетвером. Но Сапог играл так плохо, что я даже не записывал это. Мы решили остаться втроем. И вскорости приступили к записи «Эх, злоба, эх!» НО и «Лозунгов Манифестации» «Отдела Самоискоренения».

Мы с Алексом сошлись в 1983-м еще и потому, что оба обожали Public Image ltd. На фоне остальных панков, Свина и Рикошета, которые не принимали авангардный арт Джонни Роттена после ухода из «Пистоле», альбом Second Edition нам просто снес голову. Впоследствии, в 1984-м, к нам присоединился еще один фан PiL – гитарист Мотя. А тогда, в самом начале, мы буквально бредили этим альбомом, вышедшим на четырех виниловых 12» дисках! Я не выдержал и упросил свою маму купить этот альбом у Свина. Благо, ему он не нравился, а я его уже значительно запилил на своем старом проигрывателе «Аккорд». Свин, ничтоже сумняшеся, выкатил мне ценник в девяносто рублей, а в придачу продал вкладыш от альбома The Clash Sandinista за десятку. Вкладыши могли быть проданы отдельно в те времена. И цена была, как на «толпе». Но я был молодой, не жадный. Свин был милашка, моя мама его любила, и мы все, включая мою маму, обожали Second Edition. Так, что денег было не жалко.

М. Б. На чем играли? Ведь с аппаратурой в неформальном мире было негусто.

Ф. Б. О советских гитарах «Урал» я не буду говорить, это были механизмы из арсенала средневековых пыток. Такие дрова были у нас в пионерлагере. Своих электрогитар у меня отродясь не было. Я ставил звукосниматели на акустики. Продавались два вида звучков – за девять рублей (один со шнуром) и за двадцать (сразу два с темброблоком – громкость и фильтры). Как сделать overdrive и вообще, что это такое, я понятия не имел. Поначалу я крутил всякий пластик на струны, чтобы они трещали. Потом плюнул на это дурное дело. Моя самая первая гитара вообще была мне подарена девочкой, которая мне нравилась в школе. Я долго играл на ней, как на акустике, а потом во времена «Народного Ополчения» переделал ее под контрабас. Снял лады, поставил четыре струны и звукосниматель. Еще был бас с крючком на грифе – очевидно, чтобы можно было его вешать в платяной шкаф. Это был болгарский «Орфей». По форме он был «скрипка», звучал довольно погано, но хотя бы строил. Потом я снял с него басовый гриф и поставил гитарный, от акустики. И на этой «полудеке» записывался на альбоме «1986» «Бригадного Подряда». Соло, которое все знают наизусть, из известной всей стране песни «Зачем я полюбила идиота» я придумал и записал на этой гитаре. В тот день, когда они пришли записывать «Идиота» я показал им «новый» инструмент, на котором собирался записать соло. Они орали: «Зачем ты убил басуху?» Соляк в песне, которая стала хитом, развеял их сомнения.

Мою первую барабанную установку мне купила мама. Мы пошли в магазин на Васильевском острове (он до сих пор там существует, на Малом проспекте), и я выбрал «самую большую» – рижский RMIF за семьсот пятьдесят рублей. Еще у меня был Электроорган MIKI, который стоил около шестисот, и пианино PETROF, стоившее больше тысячи рублей.

Теперь история гитар, сделанных в стиле art-brute, как сейчас бы сказали искусствоведы. Это полностью самодельные гитары, сделанные из доски и самого убогого грифа. Самую первую такую доску я нашел в Театре Юного Зрителя. Это было не моё творение, но оно меня побудило к творчеству. Я бережно выкрасил деку найденного на полках инструмента в белый с кроваво-красными полосками, процарапанными в дереве. Получилось очень по-хирургически. С грифа я напрочь снял лады, вылизал его, выкрасил в еще более страшный менструальный цвет и густо покрыл лаком. Играть на безладовой гитаре было неудобно, сустейна не было никакого, извлечь звук было просто больно. Тем не менее, это заставляло строже «слушать» свои пальцы и внимательнее играть. На этой прямоугольной доске неизвестного автора были записаны три самых главных трека ОС в 1984-м.

Потом создал еще два «шедевра». Из куска гнутых ножек какого-то выкинутого стола я сделал бас-гитару. Труба была из нержавейки, сверкала злобным переливом. Куски доски – черные. На басуху я натянул три РОЯЛЬНЫЕ струны. Звучали они жутко злобно. Каким-то образом медные рояльные струны снимались магнитными датчиками, и, в общем, рояльный звук хорошо передавался через них. Струны были толстенные, рвать их приходилось со всей дури. На одном из треков я играл на ней смычком. Гитара, которой я горжусь по-настоящему, была сделана так же, как и бас. Продолговатый кусок фанеры вместо деки, гриф от акустики, темброблок был разобран и единственный выживший датчик прикручен ближе к нижней подставке. Чтобы гитара не крутилась, я навертел вместо деки конструкцию из проволоки, которую выкрасил алым цветом. Гитара была черная, некоторые лады – белыми. Она удивительно красиво звучала и была весьма удобной, а главное, легкой. Алекс очень любил эту гитару. И, когда я решил закрыть студию для уже неуправляемо бухавших музыкантов, я подарил ему эту гитару (вместе с рояльным басом), налепив на нее буковки Alex. У Алекса был день рождения.

Уже был материал и его хотелось записать. Нужен был аппарат, и такой был у Свина. Это был аппарат, купленный на деньги его уехавшего за границу отца Валерия. На нем мы играли, записывая «Новогодие» в 1985-м. Свин дал нам еще не до конца убитые колонки и пульт «Солист» на 6 каналов. «Бригадный Подряд» тоже писался через этот пульт. Папа оставил своей первой семье денег, уезжая в Израиль. Андрей накупил аппарата. В 1985-м мы доделывали альбом «Новогодие», и у нас оставалась буквально пара треков, которые трудно было записать без пульта и подзвучки, настолько они были сложными по аранжировке. Рикошет в это время собрал первый состав «Объекта Насмешек». С моим одноклассником Юрой Кацуком-Скандалистом и еще горсткой купчинских панков, разодетых в кожу и тельники, они приехали ко мне с санкцией Свина забирать аппарат. Я просил их и Андрея дать нам еще несколько дней. Но Рики был непреклонен и повел себя, в общем-то, как будущий рэкетир. Они собрали аппарат, вынесли его вниз и стали ловить транспорт, стоя под окнами эркера комнаты моей бабушки, где меня «посвящали» в панки в 1982-м году. Я был крайне зол. Это был мой лучший друг по школе, со вторым моим другом. И аппарат, без которого запись вновь превращалась в адище. Взял ведро воды и вылил его на голову, удачно вставшего прямо под окном Рикошета. Он тогда знал, что был не прав. Потому, что после этого мы виделись на фестивалях и он продолжал звать меня в Рок-Клуб. Но в общем, мы не разговаривали почти десять лет после этого.

М. Б. Но был же Рок-клуб, со своими репетиционными базами и площадками…

Ф. Б. Ленинградский Рок-клуб в это время существовал обособленно, там заседали комиссии, литовались тексты. Однажды Алекс принес песню «Шестьсот прекрасных дам», матерную пародию на «Десять прекрасных дам» БГ. Мы ее записали для «Бит Заел» и решили показать БГ. Как бы мы ни стебались над группами Рок-клуба, но мы хотели, чтобы они о нас знали. В общем, Алекс снарядил меня в поход к БГ. Мансарда над католической церковью на Невском сама по себе была величественна. Меня впустили, БГ где-то гулял. Я подождал, он пришел расслабленный и нежный. Принял душ, а потом принял меня. К тому моменту я уже внутренне угорал от абсурдности ситуации. В общем, покрутил я ему наши произведения, а потом показал «шестьсот матерных дам». Наш кавер ни обидел его, ни польстил ему. БГ, в общем-то, повел себя, как на заседании Рок-клуба вели в то время. Он «дал оценку» нашему творчеству: сказал, что нам еще надо поучиться, указал на слабые места, попросил серьезнее работать с текстами. Вынес мозг так, что я потом горько жалел, что я не Свин, который нагадил ему под дверью.

Однако стоит отметить, что и Свин ходил на поклон к БГ. И в рок-клуб вступать пытался несколько раз, но был отвергнут. Да и я тоже носил наши тексты на «литовку» в рок-клуб. Подправил все, конечно, убрал весь мат и грязь. С «литовки», проверки текстов в специальном отделе, начинался прием. Однако, по тому, как меня встретили, мне показалось, что о нас уже знали, и ничего хорошего это не сулило. Тексты взяли на пару дней, потом я позвонил и меня пригласили. Я пришел, мне тетенька сказала, что такие тексты пишет ее сын в школе, что это «маяковщина» (что в ней плохого?), что нам еще надо поучиться, указала на слабые места, посоветовала серьезнее работать.

Есть противоположные стороны, враждующие между собой. Государство и свободные личности. А между ними есть зона, в которой могут существовать художники, ученые, музыканты, рокеры. Они могут писать свои работы, продавать идеи, создавать бомбы, собираться в клубы. Они могу делать то, о чем они все мечтают, – зарабатывать на том, что они умеют. Продавая не только свой продукт, но и часть своей души. Я не смог туда войти. И до сих пор не могу.

Если копнуть творчество панков восьмидесятых, то можно с трудом найти тексты, открыто протестующие против системы. «Отдел Самоискоренения» был открыто антисоветским проектом. «Народное Ополчение» и Алекс подтолкнули для написания песен про Андропова и Рейгана. Но фетиш Брежнева, комичного образа бровастого идиота, просто навсегда остался символом группы. Впервые имя партийного лидера назвал Алекс, причем сразу двух – «Ууу, Jah-мБ.А. ю – Джамбабабабаба Брежнев, Джамбабабаба Андропов». Его рассмешила ситуация со сменой власти старцами. В этом не было «антисоветчины» в чистом ее понимании. Но было отъявленное глумление и наглое неуважение к партии. Алекс травил анекдоты про Брежнева, постоянно его пародировал. Впавший в маразм генсек умер, но особой радости и нервного ажиотажа не произошло, как когда умер Сталин. Смерть Брежнева была так же комична, как его речи, написанные спичрайтерами – и это стимулированное допингами бормотание издавалось на виниловых дисках. Самые циничные меломаны-спекулянты брали диски с речами Брежнева, переклеивали на них «яблоки» с фирменных Pink Floyd и продавали за бешеные деньги. Выяснив дома, что вместо Dark Side или «Стенки» у тебя звучат «долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овации», найти продавца было невозможно. У нас тоже был диск с речами Брежнева о молодежи. Мы использовали его на альбоме «Бит Заел». А в «Джамбе» имя Леонида Ильича впервые в истории было воспето. И с тех пор стало поэтическим образом группы «Народное Ополчение». Я тогда так разошелся, что Алекс отказывался подпевать мне в припевах. «Джамба» раскрыла во мне потенциал политсатирика. А когда на нас свалились репрессии, Алекс вообще перешел на «эзопов» язык, а я перестал писать тексты.

М. Б. Можно поподробней про репрессии?

Ф. Б. Студия Begemotion Records и все наши группы попадали под категорию «опасных». Я задним местом знал, что за всеми рок-клубовскими группами следили. Они были на виду, молодежь отрывалась на их концертах. Как можно было добраться до нас, когда мы сидели дома и записывались, я не представлял. Однако, через «студию» проходило много людей, как я ни старался ограничить поток. Приходили друзья. Иногда без предупреждения приходили какие-то совсем странные люди. Материалы в Комитет приносили все, кому не лень. Как они добирались до людей, я не знаю. У каждого были свои слабые места. Кто-то курил траву, кто-то кололся, и таким можно было грозить тюрьмой. «Мужеложество», была статья. Другие бухали до беспамятства так, что их можно было просто обокрасть. Кто-то снимался голышом; в кругу Свиньи это практиковалось с конца семидесятых. И за фотку в стиле «ню» можно было загреметь, как за порнографию. Компромат и стукачество поощрялись, за это можно было помочь в карьере либо прикрыть глаза на какой-нибудь прокол по комсомольской линии. Так это работало. И маргиналам, осознанно выпавшим из социума, вроде нас с Алексом, положиться было не на кого. Мы осознавали свое одиночество, не обращая на него внимания.

Мы знали, все кончится. И наша группа. И система. Была и прослушка. В девяностых, когда КГБ на какое-то время прикрыли, бывшие опера продавали факсимильные копии документов, собранных на музыкантов за все время. Сами рассказывали, как они прослушивали нас; они знали все, о чем мы говорили. Мы не верили или не хотели верить, что это возможно. А по городу рассекали странные темные крытые фургоны и микроавтобусы, напичканные аппаратурой.

В общем, летом 1984-го нам позвонили из Большого Дома и вызвали на допрос. Два часа допроса, два следователя, классика – добрый и злой – куча материалов, досье на нашу студию и наши группы. Тексты песен, фотографии, какие-то записи. Нам строго приказали собрать все пленки и принести, сдать в органы. Обвинили в пропаганде антисоветизма, запись и распространение подрывной агитации, нелегальную деятельность, грозили тюрьмой. Песни были матерные, нам еще и хулиганку шили. Заставили подписать бумагу, согласно которой я обязался прекратить писать и записывать песни, подрывающие устои СССР. Посоветовали вступить в рок-клуб. Мы вышли на улицу и нас тут же остановили менты. На мне была майка с надписью «Дуракам Закон Не Писан», я ее специально для похода в КГБ одел. Меня в ней и забрали в отделение, для профилактики.

После этого вступать в Рок-клуб, лезть «под колпак», становиться одной из групп, окруженной «кураторами» из органов, уже не хотелось. Не было никакого желания общаться с комсой на собраниях клуба. Старые хиппи мало отличались от комсомольцев, маскирующиеся под неформалов. И те, и другие любили «Битлз» и рок-н-ролл. И все эти «двойные агенты» подстраивались под необходимость ежедневно ерничать над любимой музыкой, называя ее самодеятельностью, подстраивались под цензуру и жесткий контроль сверху.

Перед каждыми гастролями за рубеж нужно было общаться с комитетчиками. Рок-группы ненавидели советские ВИА, действовавшие на базе союзов композиторов или домов культуры. И, в общем-то, мало отличались от них. Это была объективная реальность музыкальной среды середины-конца восьмидесятых. В которой я не находил себе места.

В 1985-м году изо всех щелей полезли металлисты, в куртках из дермантина, проклепанных фурнитурой для чемоданов, в цепях, напульсниках и браслетах. А в 1987-м вышел альбом Hysteria Def Leppard, напрочь повернувший музыкальный мир в сторону пафосного волосатого металла. По инерции я слушал ранний американский хардкор Minor Threat. Мой любимый Public Image ltd. звучал, как танцевальная поп-группа. В 1984-м какие-то американцы привезли в Ленинград первые записи хип-хопа, который тогда так даже и не назывался. Это был взрывающий мозг ритмичный уличный рэп из фильма Wild Style. В общем, поводов отвернуться от панка образца 77-го года у меня было предостаточно. К тому же, расплодившаяся в то свободное время тусовка уже не состояла из радикалов и интеллектуальных извращенцев. Панком стало быть просто и обыденно. Все были панками. И все панк-группы принимали в Рок-клуб. Самыми последними туда вступили АУ и новая группа Свина «600». На шестом фестивале Рок-клуба Свин выступал с обеими, причем в один день, распевая чуть ли не одни и те же песни два раза. Это было неинтересно, адреналина в этом уже не было.

Если откровенно, я радовался за своих недавних коллег. Помогал им собирать составы. «Бригадный Подряд» искал барабанщика и гитариста, я познакомил их с Трушиным и Соболевым. Рикошет, наигравшись с Дюшей и его «КСК», искал барабанщика и гитариста, я дал ему телефоны Кости и Дусера. Я не знал этих двоих близко, просто у меня была тетрадка, в которую я записывал номера всех сто́ящих музыкантов города с комментариями об их способностях. Мне звонили незнакомые люди в поисках музыкантов, я помогал всем. Я мечтал собрать группу, которая играла бы лучше всех рок-групп Рок-клуба. Хотел шикарного звучания, но как всегда проблема была либо в аппаратуре, либо в отсутствии крутого барабанщика. Ни одна из групп Рок-клуба не звучала близко к тому, как звучала музыка, которую я слушал. В итоге я потерял интерес к нашим группам совсем.

М. Б. Но все же были самобытные группы, тот же «Аукцыон» или «Ноль», за которыми закрепилось мнение, что это нечто типично ленинградское. Просто все уже расползалось по швам, в том числе и субкультурно-музыкальный мирок, который наконец то дорвался до аплодисментов.

Ф. Б. Ты понимаешь, сюда хлынул потом информации. И на фоне музыки, повалившей к нам с запада, все наши группы звучали самодеятельно, а не самобытно. Они по-прежнему казались мне недоделанными, причем, знаешь чего им всем не хватало? Отрыва! Обыкновенного рок-н-ролла. Они продолжали быть недостаточно яркими для меня.

Одиозный финал Советского Союза был на расстоянии вытянутой руки, но нам казалось, что школа выплюнула нас в серую гадость, которой не будет конца до самой нашей смерти. Мы не могли, не хотели и ни за что не собирались подчиняться реальности, вписываться в систему, становиться частью этой серой массы. Мы не отличались глубокомыслием, дальновидностью или хотя бы начитанностью. Просто жили так, как хотели бы жить всегда. Делали то, что хотели бы делать всю жизнь. Играли музыку, писали смешные тексты, рисовали, пели и орали, веселили своих друзей. Все, что и полагается делать свободной молодежи. И пока партия исторгала очередные идиотские лозунги, а народ салютовал и маршировал строем, мы шли против системы. Мы не верили никому из ее представителей.

На рубеже 90-х в городе еще были места, где можно было выступать, играя в разных стилях. С моей группой Somnambula, состоявшей из студентов джазового отделения Мусора (училища имени Мусорского) мы играли funk/grunge/metal и пели по-английски. Но 1993-й оказался годом, когда в городе функционировал практически единственный клуб «Там-Там» и в нем пропагандировалась кислота и панк-хардкор. Арт-директор, милый волосатик Сева Гаккель, после концерта подошел и сказал мне, что мы больше никогда не будем у него играть, потому что «у нас слишком много соло на гитарах». Я не ходил в «Там-Там» на Бригадников, и не помню много групп, которыми клуб прославился. И в итоге не знаком практически ни с кем из панков девяностых.

Девяностые сильно отличались от начала восьмидесятых. Тогда мы были маленьким партизанским отрядом, боровшимся в тылу врага. Наша импровизированная Студия пострадала от репрессий в 1984-м. Если у людей находили наши записи, их могли хорошо наказать, например, отчислить из института. В 1986-м я записал первый альбом «Бригадного Подряда» и последнюю пленку «Народного Ополчения». Потом пришли новые времена. В Рок-клуб стали принимать панков. А «Там-Там» был символом победы, разгромленным Рейхстагом, расписанным русским матом. Это было пиршество свободы, со свободной продажей наркотиков, насилием, драками и кровью, погромами и ментовскими облавами.

В девяностых все стали гоняться за «студийным качеством»; после путчей весь этот российский рок-бунт тихо загнулся. От колоссальных фестивалей до мелких клубов, от вчерашних школьников до «анонимных алкоголиков», путь был пройден и всем стало ясно, что музыка не изменит этот мир. К нулевым мои старые друзья стали уходить по одному. А я продолжал играть, каждый раз создавая новые группы в новом стиле. В нулевых питерская тусовка отличалась полнейшей разнузданностью и свободой нравов в рассыпанных по центру многочисленных пабах и клубах. Begemot (1996–2001) был одной из первых инди-групп в России; мы играли и electro-punk, называясь Feddy. И на мой взгляд ни «Fishfabrique», ни «Артклиника» девяностых не сравнится с первым клубом «Mod» по своей про-западной свободе и раскрепощению. Таких разряженных фриков, как в первом «Моде» на Конюшенной, я больше нигде не видел. Однако все эти годы, все мои знакомые по привычке продолжали бояться репрессий и просили меня не издавать наши ранние пленки.

Долгие годы меня хватали за руки и просили «не трогать это всё», так сильно нас прессанули кгбешники; а вся наша вина была в том, что мы были молоды. Я уже думал, что никогда не закрою этот гештальт и моя карма в виде коробки со старыми пленками «Народного Ополчения» так и будет ездить за мной с квартиры на квартиру. И тут оказалось, что время для трескучего звучания раннего панка только наступило. Оказалось, что в сыром безбашенном отрыве молодые современные ребята слышат тот призыв к свободе, которого им не хватает. У них есть всё. Чего у них нет, они могут найти в интернете. Туда я и выложил ранние записи и стал писать о самом начале панк-истории в Ленинграде.

Вновь собранный в 2014 году «Отдел Самоискоренения» пополнился новыми участниками. Принцип группы сохранен – никакого принуждения или мотивации. Всё только на добровольных началах. Пока, что вдохновляет нас всех и меня лично – варится вокруг нас. Это по-прежнему творчество «на злобу дня», творчество масс. Жизнь сочиняет, а я всего лишь записываю их, как когда-то на свой магнитофон «Нота 303».

 

Дин Якомульский

Фото 8. Рукастый перец на сцене, 1989 год. Фото Михаила Грушина

Д. Я. В Тушино я переехал в двухлетнем возрасте из Красногорска, где размещался секретный завод. Тогда собрали всех специалистов, в числе которых был мой дед, и переселили в Москву. Дед умер, когда мне было пять лет, но оставил о себе неизгладимые воспоминания. Я вчера как раз его вспоминал, когда разговаривал с женой о том, как воспитывать ребенка. Дед видел меня недолго. Но именно в этот период он мне и передал тот заряд энергии, которого хватает и поныне. Он был настоящий панк, в годы войны служивший летчиком-штурмовиком. А летчики – это настоящие отморозки, которые, кроме как о свободе, небе и войне, ни о чем не думали. К тому же его два раза сбивали. И он два раза возвращался в строй.

Матушка стала работать в Тушино, и мы переехали в коммуналку. Район строился, мы переезжали, улучшали жилищные условия, поскольку мама была руководителем того, чего мы вам не расскажем. Район был рабочий, кругом заводы. Хулиганов было немного, хотя часто встречали и пробитых уголовников, которые ныкались в промзоне. Эти переезды сопровождались постоянным подростковым мочиловом а также поездками в пионерские лагеря от тушинских заводов. Там – свои друзья появлялись, дома – свои, поэтому постоянно шел конфликт приоритетов. Короче – детство прошло в борьбе за собственное достоинство, хотя я мальчиком был вполне интеллигентным. Я считал себя скромным по сравнению с более крутыми ребятами, более тонким – но любой человек, несмотря на свою индивидуальность, всегда хочет быть приобщенным к чему-то большему.

Шел по улице. Увидел. Хулиганы – наверное, надо к ним приобщиться. Или к отцу, или – обобщенно – к мужчинам. Мамы, конечно, тоже в этом процессе роль играют, но если их вовремя не остановить, то это может кончиться психологическими травмами для ребенка. Мамы у нас все-таки были советские. А у нас в семье были одни директора. Меня так иногда и зовут «директором». Собственно, мне пришлось так рано уйти из дома потому, что не может быть двух директоров в одной квартире. Мама была руководителем, у них там была своя тусовка, и когда стало модно, чтобы все дети играли на пианино…

М. Б. «Дрессированные» дети…

Д. Я. Да. И мама предложила: давай, ты тоже будешь ходить в музыкальную школу. Купила пианино. Но когда увидела, чем я там с ним занимаюсь, махнула рукой. Причем в детстве у нас не было насилия. Поэтому, когда я сказал, что все, хочу играть на гитаре (потому, что во дворе все играют), мама купила мне самую крутую на тот момент гитару (переплатила в модном магазине на Неглинной – купила «Музиму» акустическую) и отправила меня к преподавателю. Я три месяца с ним бренчал, потом плюнул, и меня в первом же подъезде научили играть. И так все началось… Край родной мой Тушино!

М. Б. События были плотными?

Д. Я. Не то слово. Вся улица была у нас. Все помойки. Обломки гитар, примочек, обрывки журналов «Радио»… Мама не запрещала, потому как разного в жизни повидала. Она считала, что пусть мы занимаемся, чем хотим, но под присмотром. Когда мы выпрыгивали слишком высоко, то она нам крылья подрезала, чтоб голову не свернули. Но все равно, курить и выпивать начинаешь тайно: всё же нужно попробовать. Первый раз мы прятались в кустах, подбирали бычки, давились, но было надо… (смеется). Самое смешное, что спать было некогда. Ты даже не можешь представить себе, чем я только ни занимался! И улица попадала в расписание, и в художественной школе учился, и на ложках в школьном ансамбле играл, и в кружке авиамоделирования фанерки пилил, и спорт. Причем занимался в двух секциях как минимум. Даже в кружке вязания как-то оказался.

М. Б. Сейчас народ больше тяготеет к тому, чтобы чем-нибудь закинутся и упереться в телевизор. Раньше на телевизоре жизнь не сходилась, единственное – фанатели за Харламова-Михайлова-Петрова. Теперь, кажется, всё иначе.

Д. Я. А тогда, как я сейчас считаю, жили как в большой деревне: жизнь была ровная, и занятий для подростков, если поискать, все-таки хватало. Смотря, чем ты хочешь заниматься. У меня все амбиции были в таком русле: научиться что-либо делать. И возможности почему-то совпадали. Я поэтому и стал производственником, потому что любил, чтобы из ничего рождалось что-то. А кучу поклонников…

М. Б. Похлопников…

Д. Я. …вокруг себя собирать не хотелось. Честно говоря, при совке я жил нормально. Хотел кататься на велосипеде; мне матушка покупала раздолбанный велосипед у соседа, и нам кидала. Хотите кататься – почините. У деда брали камеру и на восьмерку снимали. Играли в «чижа», лапту и «банку», или, как ее еще называли, «в генерала». Если перечислять все, то бумаги не хватит. Футбол значил много. Весь двор собирался, строился по росту и на «первый-второй» делились на две команды.

И тогда я первый раз столкнулся с таким явлением, как злоба. Одну бабу во дворе сильно раздражала подростковая активность; она не поленилась и ночью натаскала на нашу «коробку» гравия и крупного кирпича, чтоб расшибались как следует. Больных на голову хватает и сейчас. А я по натуре оптимист, и большую часть жизни смотрел на происходящее сквозь розовые очки. Потом, когда столкнулся с суровой реальностью, весь оптимизм резко перетек в экстремизм. Я просто офигел. И навещал на себя кучу защитных рефлексов. Меня не обламывала бытовая ситуация. Улица того периода несла только позитив.

М. Б.А сейчас?

Д. Я. Сейчас «улицы» просто нет. Есть кучки людей, объединенных корыстными интересами, вечно спешащие куда-то по своим делам. А раньше улица была цельная. Все знали друг друга настолько, что, если я возвращался домой в любом состоянии, рефлекс того, что Тушино – мой дом, позволяло расслабляться как угодно. Я мог упасть где-нибудь под забором, и все знали, что это я, и все нормально. И дело не в том, что понаехала куча новых жителей. Большим шоком для меня было то, что я увидел шлюх на улице Свободы…

М. Б. Звучит аллегорично.

Д. Я. Я понял: всё, Тушино конец. Но тогда, по сути, я жил двойной жизнью. Просто много лет сам себя разводил на что-то. Когда я познакомился с евреями в физико-математической школе, они мне дали понять, что у меня куча комплексов. Своей демонстративной общностью. Такой же, как у азербайджанцев и других малых народов, проживающих в Москве. Причем национальный вопрос у нас в семье не стоял. Я даже не понимал, чем и кто от кого отличается. Советский народ был единственной общностью, и когда она развалилась, те, кто считал себя русскими, остались одинокими.

В этой же школе я понял, что существует коррупция и бюрократия, когда мою маму попытались притянуть к каким-то нагрузкам для школы, и она их сразу же послала по известному адресу.

А школьные годы, как и у многих, традиционно начались с пиздюлей. Прямо после линейки. В раздевалке подошли два хулигана, и один другому сказал: «Слышь, Коль. Дай ему по репе, он же первоклашка.» Я, наивный, получил в ухо – и понеслась. Это я сейчас два метра ростом, а в детстве я был маленьким мальчиком с позывными «пончик», толстым и в очках.

Школьные годы началась с драки, а закончились тем, что вся школа взвыла от меня. Был еще момент, когда меня переводили в другую школу на месяц (мы тогда переезжали). И это был месяц постоянных битв. Глумились все, но приходилось биться. Еще был момент, когда меня привели на собеседование, чтобы протестировать мои способности. И спросили меня: «Мальчик, а что такое крона дерева?» А откуда я в шесть лет должен знать, что такое крона? Батарейки такие чешские были «крона», знаю… А они: «Всё, ваш сын – дебил, нашей школе он не подходит!» Но мама их тогда взбодрила по полной программе и меня взяли.

Тогда же я понял, что все люди разные, вне зависимости от ширины кармана. И как бы город ни пытался построить систему «чем карман шире, тем круче»… Чем член длиннее, тем ты сексуальней… Человек все равно любит другого человека не за это, а за внутреннюю содержательность.

М. Б. Согласен, но ты говоришь как сильно местный житель.

Д. Я. Правильно, потому что есть понятие привязанности к месту. Каким бы ни был пилигрим, всё равно он должен умереть на родине. Есть куча причин, по которым кто-то куда-то уезжает. Одно дело, когда люди поехали ради какой-то сверхидеи поднимать Днепрогэс: она (идея) выше человеческого начала. А другое дело, когда люди приезжают подъедаться. Надо заниматься своей страной. Своим домом. И наводить порядок. Этот пунктик отложился в моей жизненной позиции, которая выражается в том, что надо как можно меньше горбылей до смерти налепить, и подойти к этому моменту с наименьшими потерями. Порядок и гармония лежит в основе природы. Все люди свободные и никого не надо заставлять делать что-то. Хотя из чувства человеколюбия можно и палкой по жопе.

…Еще олимпиаду помню отчетливо, сигареты «Ньюпорт». Я тогда получил травму, и меня никуда не вывезли, в отличие от остальных детей и неблагонадежных элементов. Поставили всякие ларьки под «Пепси-колу», потом в них шампанское и водку продавали. Мне мама выдала футболку, джинсы, кепку, дала мелочи. И я пошел тусоваться. Вышел, а никого нет. Пустая Москва. Многих отправили в пионерские лагеря или еще куда.

М. Б. Еще случилось чудо, правда, год забыл. Но в начале восьмидесятых. В домах качались люстры, а в районе Марьиной рощи трамваи сошли с рельсов. Что-то около немало баллов.

Д. Я. Ни фига себе! А мы, где-то в 79–80 годах уже начинали выбривать виски. Увидели карикатуры в «Крокодиле» и «Комсомольской правде», и решили: во, то, что надо! При этом наши протестные действия ничего общего не имели с панками зарубежными; это сейчас уже все слилось, и панки оказались на своих местах. Причем те, которые за границей, были действительно оппозиционерами-революционерами, сами себя «панками» не называли. Я, конечно, с юмором и пониманием отношусь к фигуре Джонни Роттена, но даже он сказал: какие мы вам панки? «Панками» нас назвали журналисты.

Это естественное желание молодежи выделиться на сером фоне и приобщится к чему-то более яркому. Ну, учились у нас отличники-карьеристы. Но за душой-то ничего, кроме отметок, нет. Двойки, поставленные за поведение, проработки от завуча – всё это провоцирует неадекватное поведение. А как Олимпиада, так давай, Димочка, защищай честь школы. Нам нужны результаты. Мне-то нравилось учиться. А желание отбивали – и так я становился консерватором… Начинался драйв, который можно было выплеснуть не в мордобой, а куда-то еще. Вот поэтому мы и побрили виски. В школе шок, крик об опорочивании образа советского человека! Я сейчас так понимаю, что все революционные подростковые потуги можно было сделать иначе и продуктивнее. Мы пытались как-то всю эту серость и несправедливость свернуть, взорвать, а на самом деле надо было абсорбироваться и строить свою параллельную коммуникацию.

М. Б. Собственно, к этому в итоге и пришли.

Д. Я. Если этот негатив из себя не выдавливать, как дерьмо по утрам, то в итоге он тебя отравит. Я переключился на музыку. А играл я всякую фигню, которая звучала из каждого подъезда. Такие песни советского рока, непонятно о чем. Мол, сами догадайтесь…Закатит глаза, а петь не о чем. Интеллектуальный онанизм…

В эти же годы я активно занимался спортом, а в 80 м записал на катушку «Back in Black» в студии звукозаписи на улице Горького. Я тогда ничего такого не слышал, мне эту музыку просто посоветовали. Пришел домой, поставил и отпал. Хотя вру, конечно, с детства слушал Высоцкого, многого не понимал, но драйв настраивал на жизненный оптимизм. Еще была «тусовка со светомузыкой» у тетки в Красногорске, там я тоже музыки всякой наслушался.

В конце семидесятых, кстати, можно было свободно найти и записать сольник Ника Мейсона, Pink Floyd, который я полюбил еще в детстве, сорокопятки Creedence прикупить, причем на них было написано Beatles – и я все время так и думал. Когда мы в 80 м пошли покупать стереопроигрыватель (а это был дефицит), мама, покупая его, попросила знакомого записать чего-нибудь модного. И мне директор магазина записал кассету Motorhead и кассету Rainbow! А в 84-м году все эти группы запретили одним большим списком, куда попали не только группы, но и имена и названия альбомов.

Еще у матушки работал дядечка, которого она хотела сделать своим заместителем, но он отказался. Офигительный дядька, волосатый. Не хиппи, а иппи (индеец). С ножом в кармане, он в семидесятых годах занимался мелким грабежом «утюгов». У него можно было выпить водки; еще он подогревал деньгами, но не баловал. У него дома была пачка пластинок, которые он отнял у «утюгов», и когда я спросил, что это за пластинки, он отдал мне всю пачку. С тех пор я стал главным меломаном на улице, и началась моя музыкальная деятельность. Я даже не понимал своей ценности. Потому что всем раздавал винил для прослушивания. Вся улица была у меня, и я стал информационным лидером. Потом подтянулись люди постарше, и я воткнулся в их тусовку.

Новая музыка накапливалась со страшной силой. Когда Цой записал свой альбом в 1981 году, через неделю он уже был у меня. Тогда мы и познакомились с Голубевым. Это талантливейший человек, который, к сожалению, не всегда со своим талантом справлялся, не мог держать себя в руках. И поэтому не совсем реализовался и часто попадал под обследование врачей. Там же познакомился с Юрием Орловым, который занимался самопознанием под присмотром. Все-таки советское время было; все непонятное хотели поставить, как минимум, на учет. Он хотел стать рок-звездой, и на какой-то момент стал ею; у него было много аплодисментов.

Проектов было много; я много писал, пытался издавать журнал. Дуня эта Смирнова рядом тусовалась. Таких девушек тогда хватало: бегали в среде интеллектуалов и переозвучивали идеи от своего имени. Наглые, веселые, но и ничего, кроме самолюбования в среде, где люди попроще, не производят. Девки должны быть замужем… А тусовка состояла в основном из любителей музыки или музыкантов. Тусовка была домашняя, но мы уже выезжали и давали концерты в подвалах. Дети подземелья. Дома тоже занимались, а поскольку я слесарь, то постоянно чего-то там паял, мастерил, делал первые электрогитары. Примочки кругом продавались, ламповые, «фуз», «дисторшен», «фленджер», «квакер» за сорок пять рублей…

М. Б. Педаль «Bay-Bay»…

Д. Я. Тогда лабухов в красных пиджаках было много. Играли «Гранд фанк» и Beatles. А мне из всей кипы пластов понравился именно «Гранд фанк»: из-за басовых партий. И вот тогда-то и появился Голубев, человек, у которого на штанах было написано Grand Funk. Он тогда был лысым и достаточно фактурным по виду… А я тоже весь школьный период экспериментировал с внешним видом. Ньювейв, штаны-бананы, «Блонди». Потом страсть к изменению внешности усилилась. Таксистская куртка, весь в булавках. Косоворот я потом из маминого пальто сшил.

М. Б. То есть занимался модельным бизнесом, хенд мейдом…

Д. Я. Что ты! Я, помню, сшил себе штаны из занавесок: пятнистые, под тигра. Животные биоритмы привлекали… Да-а, переделывание вещей было прикольным занятием. Мне мама купила «Адидас», что уже считалось позорным. Я оторвал полоски, сварил в анилиновом красителе, и только после этого их можно было носить. Правда, у меня носки всегда бурыми были. Кожаные штаны все шили себе из дермантина. На голове были все мамины крема, и цвет волос менялся очень часто.

М. Б. Мне один раз милиционера до «кондратия» довести удалось. Непреднамеренно. С утра пронесся, нарушая все правила движения, черноголовым наискосок по перекрестку Никитской и бульваров. Днем – обесцвеченный «блондараном» до светло рыжего цвета. А вечером уже был трехцветным. Милиционэр в третий раз прям чего-то там на мотив Хачатуряна засвистел, поперхнулся и чуть не выпал из люльки стеклянной. Как проходим мимо, всё время вспоминаем. Он же не знал, что в этот день был завоз краски «черный тюльпан» в парикмахерские.

Д. Я. А я ирокезов не любил, меня потом Хенк стриг. Всегда как-то вычурно. Хотя был и агрессивный ирокезный период. За ними следить же нужно. А в драках это было проблематично.

М. Б. Чего там проблематичного? В драке за репой следить нужно, а не прихорашиваться. Тем более, что щеткой ощетинивались не круглосуточно, а в самые ответственные моменты. Все проблемы профсоюзные: менты да го пота.

Д. Я. Ну, прав, прав. Но я не любил. У моей первой жены был брат «утюг». Я с ним пластами менялся, он подогнал мне постер с Джонни Роттеном, где мне понравились заколотые в ряд булавки, и я накупил в магазине «Ленинград» килограмм булавок и насвязывал их рядами. Потом, когда работал на заводе, мастерил себе всякие проклепанные гаджеты. Детские футболки, спреями расписанные. Было все, как и у многих моих товарищей…

М. Б. Достаточно, убедил.

Д. Я. И тогда Голубев позвал меня играть в их проект «Хаос Валет», потому, что их басиста забрали в армию. И мы игрались в рок-энд-ролл и записали «Ручку от унитаза». У нас были противоречивые отношения, мы сходились, расходились, и года через два появилась группа «Тупые». Голубевым иногда двигали такие глубинные вещи, что понять было его сложно. Но я его чувствовал и признавал его талант. Я и сейчас, когда мне хочется поиграть, обращаюсь к тем вещам, которые мы тогда делали. С точки зрения музыки эти идеи остались актуальными и сейчас. Таких людей, как Голубев, конечно же, много, но из всех людей, которые играли в восьмидесятые, он был самым талантливым музыкантом из всех, кого я встречал. Другое дело, что он всегда впадал в артистические крайности, и самое грустное, что всех за собой тянул. При этом вместе мы были одним, а по отдельности разными. Я мог выйти после репетиции и дать бутылкой кого-то по голове – не потому, что я злой такой, а потому, что тут я один и сам по себе. И так музыка пошла, пошла. Я стал заниматься с братом своим. Антон участвовал в разных проектах, он и сейчас чего-то там делает.

М. Б. Эстрадный путь эволюции?

Д. Я. Я, в принципе, не против… но не надо к эстраде романтические лейблы клеить. Если честно зарабатываете деньги – пожалуйста. А мы играли только потому, что любили играть. Я учился в девятом классе, и это был 83-й год. О каких-то концертах и тем более карьерах, мы не думали, но мечтали, как и многие. Пытались нам пробить концерт на Малой спортивной арене, но не было своей волосатой комсомольской руки, и концерт не состоялся. Тогда уже началась «панкотня». В подвале на улице Алабяна устраивались подпольные концерты, на которых выступала «Коррозия Металла». Паук, можно сказать, пел… «Чук и Гек», такая смешная группа была. Хиппи недобитые, но играли весело. А других «панков», кроме нас, не было; и назывался наш проект «Диоген». Хотя сам термин уже был, и даже проводился в Зеленограде какой-то фестиваль, который пытались обозначить как панк. А мы лупили атональные аккорды на одной струне и рубили «Ручку от унитаза», «Помойку»… Пришло понимание, что рок-энд-ролл – это никакой не «Пинк Флойд».

Всё свалилось в кучу: и тусовки с Хенком и Уксусом, и эти концерты. Пошел 84–85 год. Началась тусовка в «Яме», что была в пивняке на углу Столешникового переулка. Там собирались по очереди все. Паша Роттен, веселый чувак. Денис Циклодол, единственный из всех «панк» по стилю и внешнему виду. Джус, добрейшей души человек, с мрачнейшим внешним видом. Фил, у которого папа был ирландцем…

Настоящий «панк» был в другом. Выходишь на улицу в вышеописанном прикиде. Сразу принимаешь на себя волну общественной неприязни и адреналина. Мне еще повезло с мусорней, которая была на первом этаже. Только вышел, сразу винтят. Правда, прессинга не было. Пожурили, отпустили. Тогда была непонятка. Общество не понимало, что происходит, но и не знало, как реагировать. Всё межсезонье было связано с какими-то глобальными проблемами в системе, и на молодежь никто внимания не обращал. Прессинг начался позже. Я тогда думал так: это было всегда – вся эта комса, милиция, кгбешники. А по сравнению с тем, что может сейчас на улице произойти, то, что было тогда, – было вполне себе нормально. Убивали редко. К тому же я был в меру радикален, поскольку только начал пробовать жизнь на вкус. Сейчас несколько иначе обстоят дела.

И путешествия, конечно. Я сорвался в девятом классе в Питер, который откровенно не люблю. Сам дух этот чернушный, хотя с людьми у меня проблем там не было. Именно дух, который многих на суициды провоцирует. Но люди там замечательные. Одинокий тот же: веселый, даже истеричный.

А началось все с того, что я поехал с друзьями в Таллин. Ехали мы к другу в армию, а в Питер поехал на обратном пути; несколько суток не спал, и меня выковыривали из вагона, который уже закатили в депо. Мне Рин дал телефон Одинокого, и больше я никого не знал. Помню, был я тогда в одной футболке, дермантиновых штанах, но с гитарой. И с чириком «ментовским» в паспорте. Когда всех принимали, сразу смотрели, есть ли деньги на обратную дорогу. Если были, то проблем никаких не было. Если не было, то тебя заставляли отрабатывать пятнадцать суток, чтобы за счет государства отправить домой. Так все и жили, без денег. И это было возможно еще много лет позднее.

Вот, а тогда я из вагона пошел в город искать «панков». До Одинокого я тогда не дозвонился. Никаких «панков» я не нашел, а нашел каких-то неформалов из Красноярска, которые меня накормили и отправили на «треугольник». Я пришел на «треугольник», а там балаган. Там я и столкнулся с пресловутым питерским снобизмом. Начали надо мной подтрунивать. А местный стеб, он всегда был своеобразным. Местные жители за ним такие глобальные комплексы прячут, что этот момент так или иначе выпячивается и вместо стеба получается какой-то плач по себе любимому. Все как-то хитрят, изворачиваются. А у нас, сам понимаешь, все в лоб, прямолинейно. При этом, когда общаешься с каждым персонально, весь этот налет улетучивается и оказывается, что вполне нормальные люди.

Вот, наступил вечер, стало очень холодно, и я взял полотенца, которые стырил в поезде, намотал на руки и стал играть, чтобы согреться. Орал, орал, и Алина Сапожникова, царствие ей небесное, тогда выручила: взяла такси за свой счет, отвезла домой. А у нее тогда ребенок родился. Постелила постель, накормила, и сказала: ну, мол, сам понимаешь, без всяких. Да какой там «всяких» – я за неделю спал меньше суток! И, короче, рухнул – до следующего вечера.

Проснулся от бабьего базара: мол, вот мудак московский, пожалела, а теперь не знаю, что с ним делать. Открываю глаза, сидят две девушки на полу, пьют пиво и меня обсуждают. Второй девушкой оказалась Таня Гангрена, с которой у нас как-то сразу сложились отношения, и она поселила меня в какой-то незаселенной новостройке, которую вот-вот должны были заселить. Их там целая плеяда девушек стильных была, которые влились в неформально-музыкальные движения. Потом дозвонился до Одинокого, и все нормализировалось. А поскольку деньги кончились, пришлось мне расстаться с модными очками.

Тогда группа «АукцЫон» только собиралась образовываться. И Костя Белявский, не знаю, чем он там работал, но показывал мне литовки. И тогда я первый раз прочитал «женщина смотрит на шестой этаж».

Очки ушли Гаркуше. Рок-клуб уже был, но я туда не зашел, потому как на улице было гораздо интереснее. Рикошета, Слюня я узнал, когда они еще не были музыкантами, Алекс Оголтелый уже играл. А еще был Видик, я сначала думал, что это погонялово, а потом оказалось, что имя. Но и там, по большому счету, всё это был не панк, а панк-шоу, за исключением отдельных персоналий типа Одинокого и Алекса. С Юрой Скандалом я как-то не пересекся. А такие, которые чисто по-русски восприняли «панк-революцию», были только в Москве. Русский народный панк.

Одинокий мне чем-то Высоцкого напоминал; наверное, подходом к вещам. Как-то по дороге к нему меня прижали местные уголовники, стали ножичком перед носом водить, а Одинокий увидел это из окна. Выскочил и такую истерику закатил, что все уголовники вмиг рассосались. «Режьте меня! Режьте меня!». Настоящий человечище, с большим человеческим сердцем. Наверное, поэтому и не выплыл в этой чернушной среде. Жаль.

Потом в Питере я бывал много раз – но больше, чем на день, не задерживался. А тогда меня уже начала разыскивать матушка. Хотела во всесоюзный розыск оформить. Поехал как-то я с товарищами в Таллин, но вернулись только они. Вот ты спрашиваешь, в кого мы «панки»? Короче, мать друзей напрягла: мол, как потеряли, так и ищите. И они приехали в Таллин, Ригу, проследили весь мой путь до Питера, выковыряли меня с тусовок. Мама, конечно же, сыграла обморочное состояние как настоящая артистка… С тех пор путешествия стали нормой, и запах вокзалов у меня до сих пор ассоциируются с теми временами. И всё было без денег: проживание, питание, перемещения, да и вообще, взаимоотношения. Везде можно было найти ночлег и питание. В любой точке страны. Понимали, видимо, по внешнему виду, что человек ущербный…

По приезде в Москву, я постригся и… женился. Жалко мне стало всех моих женщин, которые меня окружали. Карьера меня не интересовала, хотя я поступил в институт и тут же на него забил. Сейчас трудно вспомнить. Потому что все восьмидесятые были как один большой год.

В армию меня не взяли, потому что я от спорта уже «нахватался гвоздей», и на меня забили. На институт забил уже я. Было только творчество, другого ничего просто и не могло быть. Коллективы постоянно менялись. Люди менялись тоже. Начался настоящий рок-энд-ролл.

Вот был еще один случай, я уже был настоящим ирокезным панком. Выхожу в Тушино на остановке, а меня догоняет паренек, на ходу выдавливая в руку пузырек с какими-то таблетками, закидывает их все в рот и кричит: «Дяденька. Возьмите меня к себе! В панки!». Блин, а на самом деле человек-то на моих глазах всерьёзку отравился. Я его хватаю за шиворот, тащу к другу, и там мы его откачиваем. Вот так появился в тусовке Артем, который потом создал группу «Амнистия», что в конце 80 х уехала в Данию и демонстративно не вернулась, попросив политического убежища.

М. Б. Видать, накипело. Либо на тот свет, или в панки.

Д. Я. Паша Фриц, царствие ему небесное. Маленький паренек, твой ровесник. Бегал с детства на все наши концерты, а потом сел по глупости. Мы, когда только собирались на концерт, то к нам уже в Тушино прилеплялись какие-то стайки подростков. Вася Лысый, Лаврик, Скобей. А Леша вышел в 88–89 году, отсидев из-за глупости и просто не воткнулся в ситуацию, из-за этого всё пошло наперекосяк. Тогда молодежная масса кипела, была постоянная ротация и привлечение новых лиц, и все занимались только творчеством и артистическими выходками. Самовыражались. И тут же подтянулись комсомольцы, чтобы лейбл на все это налепить. Приходили и первый вопрос был: «А как вы называетесь?» «Как называемся? А никак.» «А что вы такое делаете?» «Да хрен знает чего! Рок-энд-ролл!»…

В 86 году комсомольцы попытались этот хаос взять под контроль. Начался жесткий прессинг на улице и открылась Рок-лаборатория. Мы там оказались в 87-м году, и мне тогда понравился Вася Шумов: талантливый человек, делавший очень качественные вещи в ньювейверском стиле. Даже если сейчас послушать и учесть отсутствие в Москве аппаратуры для записи. Все идеи были очень прогрессивные. Юра Орлов был все время головой в пространстве. И долго я его слушать не мог.

Здесь надо понять одну вещь: все музыканты, которых я встречал в восьмидесятых, были на голову выше тех людей, которые вылезли на рубеже девяностых, потому, что серьезно занимались музыкальными экспериментами, делая оригинальный продукт. За исключением тех, кто уже к середине восьмидесятых мечтал о советской эстраде, и в итоге на нее попал. А те, кто хотел заниматься экспериментами, положили на все: образование, карьеру, семьи. По самобытности и драйву отдельные экспериментаторы были круче зарубежных того же периода.

М. Б. Там уже всё: к началу девяностых государство и шоу-бизнес нашли общий язык, а маргиналов разогнали по сквотам или запрягли работать. Остались «индепендент лейблз» и островки контркультуры в андеграунде, которые, кстати, пытались неоднократно выходить на контакт, но, видимо, не туда попадали. Я б тоже не въехал, как здесь чего искать.

Д. Я. Возможно. А здесь, несмотря на обилие информации, люди делали музыку от себя. Внутренний посыл восьмидесятых заставлял это делать от себя. И мы в 87-м году решили пойти сдаваться… потому что захотели давать концерты. И сразу стали звездами. На прослушивании Опрятная чуть ли не бюстгальтер рвала на себе.

Ольга Опрятная останется в истории довольно спорной фигурой, поскольку ей явно нравилось то, что делают музыканты, но функционерская роль Опрятной так и останется не выясненной до конца. Как пел Высоцкий: «И не друг и не враг, а так». Но, по крайней мере, на сегодняшний момент мы достаточными фактами не располагаем, чтобы ее определить по какую-то сторону баррикад. Очень многих музыкантов вся эта братва сразу же стала сажать на мысли о том, что они смогут зарабатывать деньги. Был уже введен хозрасчет, и на рок-группы введена тарификация с какими-то смешнейшими цифрами. Поэтому шли разговоры о том, что надо не просто положить трудовые книжки от тунеядства, а надо зарабатывать. Это были ключевые моменты, которые сыграли свою роль в будущем. Скляр там был с самого начала; все с ним здоровались, а что он делал – никто не знал. Играл какой-то рокабилли, что ли. Нормальные люди таких «агентов влияния», которые ратовали за позитивный экстремизм, всерьез не воспринимали.

Да, приезжало же много людей из Европы, ходили на концерты, слушали группы. Когда приехал Sielun Veljet, они выбирали тех, кого хотели пригласить за границу для записей. Помню, что выбрали «Матросскую Тишину», они играли на реальном европейском уровне, а поехал «Ва-Банкъ». Я точно помню, мы на одной базе сидели. С этого все эти шуры-муры и начинались. Помню, еще приезжали немцы «Деминус», мы их тогда отвезли в Тушино на базу и как дали с «матросами» «подвальник»! Они откровенно офигели и сказали – а у нас такую музыку не играет никто, понимаешь.

Это были чистой воды нойзовые эксперименты, но тогда нас всех так на части рвало, что у зрителей дыбом волосы на заднице вставали. Чистый драйв на адреналиновой истерике с заигрыванием в инструменты.

Потом на нашу базу мы взяли студента Макса Покровского, с которым играл мой брат, и я им какое-то время подыгрывал на гитаре. Тогда он был нормальным активным парнем, совсем не тусовщиком. Так, собственно, появилось «Ногу Свело». Потом приезжали немцы, пошуршали-пошуршали, а поехал «Ва-Банкъ» и почему-то «Кино».

В период реального экстремизма, когда уже начались все эти «Учитесь плавать», возникало непреодолимое желание просто пойти и прибить всю эту шоблу. Паук и Скляр, прямо как два младших брата Агеева с Опрятной. Детишек было жалко, многие же повелись на эту «романтику» и сгинули в итоге.

Я всегда был тихим и старших не перебивал. Поэтому слушал многое. И многое мне не нравилось или было непонятно. Тем более, что был «членом профсоюза». Ну, приходили все эти тусовочные люди, ну, здоровались все с ними из вежливости. А теперь все эти товарищи учат нас жить с экранов телевизоров и с радиоэфиров. Меня это бесило в девяностые, а сейчас уже просто забавно. Я нормально отношусь к тому же Гарику Сукачеву или Косте Кинчеву, но когда они начинают с умными лицами делать вид, что они знают что-то такое о жизни… Я-то знаю, что все артисты по настоящему больные люди, вне зависимости от доли таланта. Если ты музыкант, то не называй себя музыкантом, как-то это проще чем «мы, Музыканты!». Будь попроще…

Когда нас с Пауком забрали в отделение милиции после какого-то концерта группы «Ария» в ДК МАИ в 87 м году… Тогда Дима Саббат достойно себя вел. Бился головой об монитор на сцене. Конечно, о пидорелых металлистах в лосинах и с мытыми волосами говорить ничего не хочется, но были и нормальные. Есть такие как Килмистер или Дима Саббат, а есть лосины…

А сам концерт был как ловушка. Всех пригласили, с уверениями о том, что будет всё нормально, а когда собрались, подъехали черные машины, и Дом Культуры был окружен. Камеру устроили прямо из ДК МАИ. По два милиционера возле гримерки, и люди в пиджаках по залу. Я, конечно, заходил в зал. Там было смешно. Матерые тусовщики показывали молодым пример, как правильно безумствовать. При этом тусовщики, как ни странно, были круче, чем те, кто был на сцене. И по внешнему виду, и по внутреннему содержанию. И когда всех стали забирать, Дима устроил настоящий дебош. Не шуточный. Нас раскидали по камерам, мне посчастливилось с Троицким вместе оказаться. Состоялось раздевание. Изъятие всех наших клепаных железячек. У меня тогда были признанны холодным оружием и изъяты три пояса. Составили протокол. А эта рок, с позволения, звезда, сорвала с себя напульсничек, и заныкала в сумочку. И когда его все равно его нашли, он упал на колени и заверещал: «Дяденька, это же фирменный напульсник, не отбирайте его у меня, я больше так не буду, я его буду носить только в сумке!» Я, когда увидел это, сразу понял, что на принцип такие люди никогда не пойдут. Это все, выражаясь словами Гарика Ассы, «миленький еврейский балаганчик». Причем шоу и балаганчиками обрастали многие группы, и балагнчики эти вытесняли в итоге творчество как таковое. Хотя панкотня, сама по себе, из всего балаган устраивала, Но то – панкотня, сдувая пафос…

В девяностые я уже не вылезал никуда, все ко мне в подвал гитарный ездили. Тогда приехал Kreator, и меня выковыряли из подвала на концерт. Как концерт, так все ко мне залетают, царствие им небесное. Ну, поиграли как обычно в армрестлинг, и покатились. И подошел ко мне басист, уж не помню чей. Говорит – хочу прыгнуть со сцены. Хочу и всё, проведи на сцену. А иностранцы нормально относятся к такого рода отрывам, чего не понимали наши утонченные рок-деятели, которым надо было, чтоб все сидя внимали флюидам и текстам. Хотя, возможно, понимали, но не могли себе этого позволить. Ну, и провел три раза. А тут вижу, стоит Паук и пальцует перед подростками. Во мне кровь взыграла, конечно, но Сереже крупно повезло, убежал он. Хотя, наверное, ему тяжело живется, под личиной такой ходить-то. Ну его…

Возвращаясь к началу деятельности Рок-лаборатории, могу сказать одно. Я серьезно все эти собрания художественного совета не воспринимал. Как только мы появились, Скляр пригласил нас в «Курчатник», где в большом зале проводились концерты для «золотой молодежи», а в малом – для позолоченной. Как бы для членов профсоюзов. «Ва-банкъ», «Чудо-Юдо» и «Тупые». Тусовка как тусовка. Все комично было, на таком ранжире. Воздушно-утонченные от приобщения к искусству. А у нас тогда было костюмированное шоу, где отплясывали разные фрики. Ну, и музычка веселая; потому что все играли, что хотели, отплясывали, что могли. Хочешь участвовать – участвуй. Каждое выступление – новое шоу. Тогда не было разделения между исполнителями и тусовкой, вне зависимости от стилей. Наоборот, все смешалось в общем порыве. А вокруг нескольких таких групп выстраивался ряд лабухов. Возможно, хороших людей, но в массе студентня скучающая. Или карьеристы, стремящиеся как-то влезть в тусовку и получить аплодисменты. Многие так и не нашли в себе силы отказаться от этого, от аплодисментов. Не смогли. Именно тогда музыкантам начали говорить о деньгах, они их стали получать. И вчерашние самодеятельные талантливые музыканты превратились в лабухов. Группы стали исчезать, рассыпаться. Те же «Тупые» развалились из-за того, что стали подсчитывать деньги.

Меня это как-то не трогало; у меня и так были деньги, но все это было неприятно. Собственно, как только люди стали себя продавать, всё и стало продаваться, причем уже совсем беспринципно.

Я же сам устраивал концерты. В Тушино. «Ди Шварцен катцен», «Ногу свело», «Рукастый перец». Это уже был 89-й год. Я тогда хотел помочь ребятам, взял аппарат, привез в дом культуры. Директора попросил убрать первые ряды кресел. Он не послушался совета. Конечно, их все снесли потом, были разбиты витрины, потому что народу было в два раза больше. Рок-энд-ролл стал приносить те самые не такие уж и большие деньги, от которых многие и попятились.

Считай сам. Билет, грубо говоря, 2 рубля. Зал Горбунова – под штуку мест. Аппарат стоил три ста-четыреста рублей. И все. А концерты проводились еженедельно, по нескольким выходным, иногда в две смены за день, когда были фестивали. Вот и считай: грубо говоря, тыща пятьсот с акта. Конечно же, кто-то проходил без билета и были накладные расходы, но кругом было столько безбашенных энтузиастов, что только один ДК Горбунова приносил круглую сумму в месяц. А еще были концерты в МИИТЕ, МАИ, МЭИ, ДК им. Горького, Петра Алексеева, Вымпеле, Коммуне… Считать можно долго. Но все это утомительно и неприятно. Хочется отметить одно: с конца 88-го года пошла откровенная барыжка, появился звукозаписывающий центр, который продавал кассеты по пятнадцать рублей. На крупные площадки выпускали проверенных эстрадных клоунов и подобное поддержанное прессой сообщество. Так что было, где лабухам подкармливаться. И чем – тоже.

Помню, как появился в лаборатории Артемий Троицкий, вращавшийся в кругах золотой молодежи. Появился с фотографией, на которой был он и Пол Маккартни. И все комсюки опешили и зашушукались: как же так, как же так, Маккартни… Это мы попозже узнали, что можно сфотографироваться в любом клубе с любым монстром. Тем более, что за границей было очень мало советских людей. А тогда он всю комсу провел и стал известным московским музыкальным критиком. Молодец!..

Потом видео пошло. Мы же снимались в «Антенн-2», «Н2О». Снимались на видеокассеты фильмы-концертники. И «Рукастый Перец», и «Ногу свело». Все это продавалось. Я потом только по слухам узнал, что все это видео было вывезено в Америку. Только сейчас всего этого просто нет, поэтому никто даже не подозревает, какое количество экспериментальных коллективов играло в то время. Больше сорока ныне безвестных групп – и только в Москве. И далеко не бесталанных. Такие, как «Клиника», ныне покойный Герман Дижечко из «Матросской тишины». К сожалению, Герман попал немного не в свое время, он меня даже пугал несколько своей простотой, когда только приехал из Ростова.

Демонстрировали достижения буржуазного постпанка. И к девяностым уже сделали свое самобытное звучание достойного уровня, но здесь уже попросту некому и негде было его демонстрировать. Клубов и публики было мало. Я потом играл барабанщиком в группе «Машрумз» в первом еще «Бункере», и они играли то же самое, что и в восьмидесятых. И мне понравилось.

«Порт Артур», очень непростые люди, делавшие костюмированное комсомольское шоу. Вокалист у них тоже умер. Я не очень любил то, что они тогда делали, но я знаю одно – подобных групп тогда не было, и самое поганое, что уже не будет…

Просто в какой-то момент отказавшиеся участвовать в этом балагане были помещены в информационный вакуум. Пробивались только радикалы и группы, связанные с тусовкой. А комсомольцы только подгоняли: «давайте, давайте!» и стригли купоны, налогами не облагаемые. И когда начали все эти люди хороводить, всё стало рассыпаться. Лабухи стали ходить причесанными и формализировались. Тогда-то и понеслась неконтролируемая агрессия, против которой комсюки увещевали. На улицах шла война с «люберами», а комсомольцы уже потащили неформалов на площадки побольше, потому как залы ДКашек были набиты битком. Тогда-то и случился фестиваль в ДК Гипротранса, где первыми выступала «Провокация», а за ними мы. Я тогда уже из алкогольного драйва не вылезал и порвал все струны на гитаре. Надо было как-то гасить волну агрессии. И все, кто был в теме, дали жесткий «стрит-панк», а Мефодий получил в бубен. Голубев тогда же расстроился по поводу сломанных барабанов, потому как хотел быть артистом и не понимал, что несется жесткач как раз против лабухов под маркой «панк». Подобные акции были и раньше, когда выступал «Усксус Бенд». Я тогда играл вместо Рина, и с первыми аккордами весь зал вываливался на сцену и начинался полный хаос. И концерт, к которому кто-то готовился месяцами, длился минут десять. Выкатили рояль и давай на нём отплясывать. Мотоциклисты в помещения заезжали. А потом всем скопом отбивались от милиции и люберов. Такое не забывается.

Это был период, когда неформалы поняли, что их хотят контролировать, и взбунтовались окончательно. Урон наносился всеми доступными способами. От скандалов до непосещения и прорыва толпами на концерты без билетов. И был это как раз период 89–90 года. Закат формализации неформальной музыкальной среды. И преддверие еще больших перемен.

А про начало девяностых как-то особо говорить-то и нечего. Вся эта финансовая подпитка сделала из пареньков недореализовавшихся мутантов. Я помню, как стали появляться группы как бы под тусовку, но на них особо никто не ходил. Они канали только на совместных фестивалях, где выступали тусовочные группы. Появился барьер между зрителями и исполнителями. Помню, в 89-м году концерт «Звуков My», когда Петя вышел на сцену и сказал, что это их последний концерт, а потом очень невнятно выступал в парке у Стаса Намина на рубеже девяностых. Началось настоящее фуфло, группы уходили из Рок-лаборатории, и я вообще завязал с музыкой.

Комсомольцы от шоу-бизнеса переключились на другую публику, а остальные стали затачивать тусовки под свои изделия. Тот же Паук набирал в свой балаган людей ниже своего уровня, чтобы на их фоне достойно выглядеть. Появились новые лейблы, новые люди. Вот так и получилось, что обиженные стали играть для несчастных. Какой там, рок-энд-ролл! Это не музыканты, а люди-вагоны. Куда прицепят, туда и едут. А эти сраные сто долларов за концерт – это же опускалово. Хотя, возможно, вполне приемлемая цена за то, что продавалось под маркой творчества.

Парадоксально, что большинство людей из музыкальной и тусовочной среды середины восьмидесятых, к которым я относился, возможно, пренебрежительно, оказались в итоге нормальными людьми. Дело не в поколении, а во внутренней цельности. Все же начало девяностых – это время, когда у людей проявлялась их сущность, которую они прятали за личинами. А у меня так получилось, что когда я засел в подвале делать гитары, ко мне собирались и приезжали всё те же люди, с которыми я когда-то тусовался или играл. Я ушел в работу, и это меня спасло от неконтролируемого выплеска адреналина. Была депрессия, но работа спасала. По большому счету, я пришел к тому, с чего начиналась моя юность, и продолжил это занятие.

Володя Залевский участвовал тоже в этом процессе. И круг общения сложился всё тот же: музыканты и лабухи. Я делал гитары, для себя и друзей, оставив название «Рукастый перец», но уже международный.

С музыкой эксперименты, конечно, продолжаются, но в последнее время я все чаще обращаюсь к творчеству Чайковского и Мусоргского. А еще заново открыл для себя песни в исполнении казачьих хоров. Есть в этом пении все то, отчего враги бежали, заслышав их издалека. Каким-то я почвенником стал за годы размышлений в результате анализа той ситуации, которая складывается в этой стране и в этом городе в частности. Мне почему-то кажется, что все это кончится одной большой и беспощадной резней. Потому что по-другому никак. Все очищения от этой гнили возможны только в экстремальных, почти военных обстоятельствах. Чем больше разобщения, тем болезненнее будет обратный процесс. Была б моя воля, я бы всем музыкантам и эстрадным исполнителям раздал бы по кайлу, и мы тогда действительно выяснили, кто и на что способен, а так всё это – нытье и закатывания глаз…

Этим и отличались, наверное, восьмидесятые от последующих лет: общностью, цельностью и упертостью.

 

Дима Мертвый

Фото 9. Дима Мертвый, 1986-88 годы. Фото из архива автора М. Б. Ну и как ощущения, спустя двадцать лет?

Д. М. Двадцать?

М. Б. Да, как ни странно. Есть какое-то общее определение тому, что сложилось? Любое определение, какое в голову взбредет…

Д. М. Да вот любое и не взбредет… Всего хватало. Да и вспоминается как-то по частям, пластами.

М. Б. Ну, судя по тому, что помню я, ваши тусовки не стали жертвой тлетворного влияния Запада? Или как-то по частям, пластами? Я имею в виду самобытность и местные особенности.

Д. М. Да, конечно, это так: «панк» везде одинаков, как подростковое отрицание. А с другой стороны, привязан к местности. По-другому и не могло сложиться. Но каким бы ни был подход к отрывам и отдыху, у нас всё равно основа коммуникации на музыке была завязана. И музыке зарубежной, пока своя какая-то не появилась. Были, конечно, попытки и раньше, но назвать это панком вряд ли можно. Это просто другое звучание, хотя играть, конечно, никто тогда не умел. Как и за рубежом. Но было желание и мифология, которая воспитывались на легендах британского панковского бунта. Это практически единственное, что докатилось через «железный занавес» и обросло слухами.

М. Б. У вас, вроде, всех, кто был близок к стилистике, всё равно «битничками» называли. Да и слушали вы все подряд.

Д. М. Не, узкий такой стилевой стержень уже появился и держался достаточно долго. Пока в начале девяностых интересной музыки и информации не стало на порядок больше. И предпочтений визуальных гораздо шире. Всё развивалось почти эволюционно, хотя со стороны можно было рассматривать как деградацию.

М. Б. Смотря какую деградацию, в смысле – чего. Если говорить об образе советского человека и мещанстве, то он как-то деградировал сам собой и без маргинальных движений. У меня когда-то была даже теория, что почти все досоветские жители крупных городов вымерли и их заместили беглые кулаки и маргиналы, которые изо всех сил старались соответствовать каким-то образам. И самым удачным оказался панковский. Но в Ленинграде все-таки культурный флёр над всем висел и вольнее на порядок было. Вы-то, как анархисты, по «позорным спискам» проходили?

Д. М. У нас никогда не было какой-либо политической платформы. Да и откуда она могла взяться? Книжек заумных не читали, со всем хотели сталкиваться сами и до всего своим умом доходить. Или не умом. Мог, конечно, кто-то ради выпендрёжа что-то где-то вычитать и перед интеллигенцией блеснуть, – но опять же ради стеба и резона. Всё, наоборот, упрощалось до максимума и карикатурилось. Из этого противопоставления произрастало многое, всем хотелось какого-то действия. И когда приходило понимание, что это не только подходит, но и раздражает окружающих, то как-то всё обрастало смыслом само собой. Но какой-то там системы, типа «мы – анархисты, мы сегодня делаем так, и цели у нас как у пионерской организации»… Такого не было.

М. Б. Ну, мне наездами приходилось встречать разное у вас, были какие-то именно анархисты, которые, уж не знаю, по моде или от начитанности, все-таки какие-то планы составляли. Что они при этом курили и поедали, истории, до нас докатившиеся, умалчивают. К тому же я застал и философские почти прения у более возрастной группы маргиналов, где хороводил Панов. Там дискутировался вопрос о том, каким может быть панк. И дискуссия выводила два их вида: панк по жизни, который просто попал в маргиналии, и панк-профессионал. Который может такой же панк-стиль музыкально озвучивать, что, по большому счету, творили те же самые битники. Которые особого стиля не держали, но чувствовали себя в любых жизненных ситуациях достаточно подготовленными. Просто не заморачивались на ерунду и комплексы.

Д. М. Вполне возможно, что и были. Мы были младше, но тоже на многое не заморачивались. К тому же в какой-то момент, в середине восьмидесятых, неформалов стало достаточно много. И очень разных. Все чего-то выдумывали, что-то слушали; но их, помимо времяпрепровождения, объединял, как бы громко это ни звучало, социальный протест. Против совковой серости и зашуганности, уркаганов и гопоты. Вроде бы всё уже настолько очевидно прогнило, и цинизм проник во все дыры, но люди продолжали зашуганно двигать конечностями и все делали вид, что всё хорошо, что всё куда-то там идет. А подростки просто начали забивать на ситуацию. К тому же перспективы у многих были и так достаточно ограничены, а тут еще глупость за глупостью пошла. Началось с того, что стали вешать ярлыки, как будто бы заинтересовались и чего-то поняли. А понимать-то особо нечего было. Более пожилые бездельники, которые выпадали из общества, уже как-то прижились и пристроились, а молодым хотелось приключений и ярких моментов в жизни. Возможно, брутальных, с элементами саморазрушения. Но как-то поначалу никто себя по каким-то полочкам не раскладывал. Просто дурачились и карикатурили ситуацию. Это делали и гопники, и неформалы, и, возможно, те же самые комсомольцы, только втихую, заперевшись в своих «красных уголках». Просто одним было что-то можно, а другим почему-то нет. Хотя даже в панк-среде уже были свои компании.

М. Б. Меня в свое время поразила вальяжная атмосфера, по сравнению с Москвой, и немеренное количество градаций маргиналов. Такие небольшие разнородные стайки. Как будто советский «Титаник» уже пошел носом ко дну в Москве, а корма вылезла над водой в Питере. И стало видно всё, что налипло к его дну. Ну, и позывные интересные появились, из прилагательных. У нас всё пробивалось через силу, и уличный цирк вызревал стоически. А в Ленинграде, куда все являлись попросту на выходные, весь этот цирк во всей красе присутствовал уже в середине восьмидесятых.

Д. М. К середине восьмидесятых – да, цирк и вылился на улицы и обратил на себя внимание, хотя внимания уже никто не требовал. Сложились свои компании, которые были достаточно интересны. Так что все были скорее артистами, а не анархистами. При этом сами советские граждане, видимо, узнав новое словечко откуда-то из прессы, называли подряд всех неформалов панками. Если кто-то плохой – то это панки. Плохая компания – это панки. Нестандартный внешний вид – сразу клише: отбросы, панки. И всё по отмашке. Сказали ругать – ругают. Сказали смеяться – смеются. Возможно, где-то в высоких окультуренных кругах всё было иначе, но у так называемого среднего класса автоматизм работал по полной. Выходки или просто демонстрация нестандарта рассматривалось как деяние оскорбительное. И с высоты советского стандарта велось осуждение. Мол, что это такое? – сопляки мелкие. В армии не служили, жизни не знаете – в общем, отбросы. Ну, отбросы и отбросы. Причем всех на самом деле всё устраивало, но нагрузить ближнего считалось правильным.

А «панки» всего-то хотели, чтобы их оставили в покое и они могли заниматься тем, чем они хотят. Но это все пугало верующих пенсионеров и ветеранов.

Как-то даже для людей времен перестройки выходило так, что каждый неформал – это не человек. Я, мол, понятно кто – рабочий, инженер или простой советский парень, пускай и гопник, но свой. А ты – нет. Или, я вот там сидел, жизненные трудности познал и настоящее общество. Или вот служил… Я не особо хороший рассказчик, потому что так сложилось, что делать надо было больше, чем говорить. Или не делать… Но помню даже историю, как однажды Свинью отловили афганцы какие-то, отдубасили и с собой по квартирам своих боевых товарищей водили. Приговаривая: «Во, смотри, вот это панк».

К середине восьмидесятых слово «панк» беспокоило советских граждан больше, чем самих неформалов. Кстати, и слово «неформалы» они сами придумали и навесили на всё непонятое. Все были просто маргиналами. Общества бездельников, которые заполняли свою жизнь приключениями и учились преодолевать безысходность позитивом и развлечениями. Тем более, что к этому прилагалась музыка, концерты и приключения.

Причем возрастные тоже достаточно скептически оценивали новое. У них там свои дела уже какие-то начались, и панковщина на сцене тоже не особо приветствовалась. Хотя внимания к теме было предостаточно. Ветераны же и афганцы больше удивляли: они просто, видимо, по-другому не умели знакомиться.

М. Б. Да они сами на тот момент представляли такую же не особо нужную государству и людям общность. Я, конечно, по Москве сужу. У нас тоже напряженные взаимоотношения были, и помню, что «интернационалистов» одинаково раздражали как зажиточные подростки, которые не участвовали в боевых действиях, так и откровенно косившие от армии маргиналы. У нас даже на одной дискотеке забили кого-то до смерти, о чем потом трубила студенческая пресса, Хотя «зеленый свет» был дан и гопоте.

Когда же субкультуры у нас освоили центра и переместились с районов, гопники и «афганцы» уже между собой передрались. И по иронии судьбы на том же Арбате образовалась году в 88-м почти субкультурная ниша для ветеранов, выдавленных в маргиналии. Куда потом выдавили и основное население страны. Причем «афганцы» здесь уже были на стороне маргиналов. Гораздо сложнее было с гопотой. У вас – так вообще, если принять легенду о «Городском Общежитии Пролетариата», сама аббревиатура зародилась.

Д. М. Да гопота была, есть и будет. И на районах, и просто в городе. С такими же, как у маргиналов, проблемами занятости. Просто совсем ничего с этим не делающая. Просто не способная себя чем-то развлечь, кроме как унизить и обобрать прохожего. Раньше, правда, проблем было больше. Гопники часто собирались возле мест проведения рок-концертов. Под раздачу попадали многие, включая музыкантов. «Кино» в свое время отмочили вместе с какими-то прохожими прямо возле Рок-клуба. Мотивация такая же. Неформалы – не такие, как мы, значит, не люди. Хотя уж кому-кому, а для этой категории лиц в какие-то люди выйти вовсе не светило.

У нас, когда тусовки розрослись и заняли «треугольник» на Дворцовой набережной, достаточно часто случались массовые битвы. Когда курсанты-моряки собирались толпами и ходили с ремнями, слегка обмотанным вокруг кулака, по неформальным тусовкам и центрам в поисках приключений. Просто шли на «треугольник», а далее: «Во, смотри!» – и понеслась, без каких-то вступлений. Все это стало неотъемлемой частью жизни, которая не оставляла шансов быть пацифистом и тем более одиночкой. При этом большинство тусовщиков росли в одних и тех же районах, тусовались в одних и тех же местах – поэтому за несколько лет тусовка превратилась в некую коммуну, развивавшуюся параллельно или даже вопреки советскому обществу.

Всё достаточно естественно происходило. Люди уходили в андеграунд; официоз их объявлял вне закона, гопота и прочие воспринимали эту установку как указание мочить, тем более, что милиция на такое смотрела сквозь пальцы. И, конечно, субкультурки ожесточились. К тому же уже разбились и по музыкальным пристрастиям, и по внешнему виду.

Нам оказалась ближе хардкор стилистика, в которой виделись отголоски британского и американского панка. Слушали Exploited, Agnostic Front, Accused, Extreme Noise Terror. Последние в нашем творчестве сильно отразились. Мы тоже начали вибрировать в два вокала. Я там вместе с Гансом ревел, хотя всегда хотел барабанить. И все вот так прикалывались, сначала по квартирам, потом вываливали на улицу, где продолжался бесплатный концерт для прохожих. Так шли уже годы, и люди попросту вырастали в этой среде, которая стала похожей на большую околоконцертную семью.

М. Б. А прям такие настоящие панковские семьи у вас образовывались?

Д. М. Да, было и такое. У нас тут даже свадьба неформально-официальная была. Жаль, что позже молодожен на машине разбился, а тогда это все было достаточно весело. Прям вся тусовка в ЗАГС пришла. Нарядная с ирокезами. На фоне и в окружении нормальных советских пар. И реакция была неоднозначно шоковой. Некоторые фыркали и спрашивали: «Ну, и где же у вас невеста?» А невеста была как надо. В такой кожаной юбке, и крашенными светлыми волосами. И вот тетенька, ей надо говорить советские правильные слова, а она видит, что происходит какой-то глумеж… Но она все равно улыбается как может и бубнит про «будьте счастливы».

М. Б. Я спросил, потому что такие случаи не единичны и практиковались в разных стилях и в разных городах. Подростковое отрицалово, которое превращало все официальные церемонии в маскарад и шоу.

Д. М. Иногда было вполне весело. Я про себя говорю, просто если бы не было этого самодеятельного артистизма и музыки, то что вообще могло бы быть в те годы? Работа-дом-семья-могила… Ужас безысходности, тем более для людей, не обладавших какими-то связями. Всё к тому же начало как будто осыпаться, а пустоту внутри надо было чем-то заполнять. Это делалось и через потребление музыки, и через вот такие веселые моменты, о которых приятно вспомнить. К тому же помимо местной тусовки постоянно приезжали какие-то кадры из других мест, со своим набором позитива и историями. Приезжали из Москвы, с Украины (правда, не центральных городов) и Крыма. Среди них встречались довольно агрессивные экземпляры. Но у нас как-то были поспокойней, на людей не кидались. Не скажу, что пацифисты, но – опять же – артистизма было больше.

М. Б. Ну, поездил бы ты по Совку в таком виде – стал бы точно пожестче. У нас условия изначально жесткие. И жестко ставить на место окружающую реальность приходилось. Не всё время, но именно в период 86–88 годов. И, кстати, ленинградцев у нас, кроме «панка» Маршалла, как-то вообще не наблюдалось. Разные были, но не из Питера. Хотя Слава Книзель вместе с «АУ» катался. Ну и художники из «НЧ/ВЧ». Сами-то куда-нибудь перемещались?

Д. М. В Москву не ездили, но перемещались куда-то, по концертам. А самая массовая поездка была в Таллин, на концерт J.M.К.Е. и P.I.L. Нас тогда на выезд больше десятка набиралось. Причем концерт и приезд Джонни Роттена в СССР, конечно, оброс слухами, официальной информации было минимум, и многие думали, что это все «утка». Но мы поехали и застали всё это действие, которое тоже сопровождалось приключениями и потасовками.

Я не знаю, что там конкретно произошло, но кто-то задел местных металлистов, и когда мы добрались до концертной площадки, вокруг нее бродили какие-то местные кабаны, которые пытались всех приезжих отметелить. И это несмотря на то, что Эстония казалась всем какой-то почти заграницей, где гопоты, по нашим детским представлениям, быть не могло. Даже мы начали шифроваться, потому, что целая куча бычья непонятно откуда появилась, которых местные деятели на разборки привели. Всё это не имело отношение к Виллу и его группе – и тем более к Джонни Лайдену. Но имело отношение к панк-стилистике в целом. Не убьют, так покалечат. Но несмотря на опасения обещанного светлого будущего ждать не имело смысла. И то, что Sex Pistols озвучили некогда в конце семидесятых в Британии как No future обрело у нас реальные формы как «нет светлого будущего». Безысходность – из-за неё и начали образовываться новые коммуны, которые усложняли отношения с внешним миром, но упрощали внутри. Летом на улице, зимой на квартирах, превратившихся в домашний театр. Все знали о подобных местах, и всё это закладывалось задолго до перестройки.

Алкоголь в тот период ложился как надо, здоровья было много, а когда уже повзрослели, эта надобность практически отпала. К тому же был введен дурацкий «сухой закон», который только озлобил советских граждан, но не мог сильно повлиять на андеграунд, который все лазейки знал. Да и пили в основном только пиво, и оно стало неотъемлемой частью куража. Такая фирменная марка поколения, что отразилось на названии группы, которую назвали «Бироцефалы». Смотрели как-то картинки и придумали пиво в голове – «Бироцефалы». Никакой идеологии, кроме пива и оттяга. Хотя Топ у нас любил порассуждать пафосно и про политику.

Перестройка уже была. Всем уже сказали, что неформалами быть можно и даже модно. Все, кто раньше прессовал тусовщиков или вообще о них не знал, вдруг сами стали неформалами. Только лоховатыми какими то, наивными и управляемыми. А вот для тех, кто больше всего подходил под определения «панк», и стали открываться клубы на рубеже уже девяностых. До этого выступать с какими-то панк-программами было попросту нереально. Кто-то вписался в рок-клуб, как «Народное ополчение», «Ау», «Дурное влияние». Но это ничего особо не дало. Другие просто репетировали по подвалам, как мы или «Собаки Це-Це», «Юго-Запад» или «Бригандный подряд», в котором кто только не переиграл. Группы с непригодной для коммерции музыкой. Их и раньше было много, но в Рок-клуб таких и металлистов не особо пускали и доходило до драк.

Потом стали открываться небольшие клубы, которые стали предоставлять свои площадки под концерты. На Пролетарской инди-клуб такой был, нас туда затащили выступить. А в зале одни местные культуристы. Ну и что это такое?! Для кого играть панк-рок? Да и охрана во многих клубах, на многих концертах ломала кайф, попросту не понимая, зачем все эти люди к ним в заведение пришли.

Самым нормальным из всех открывшихся в этот период клубов был «Там-Там». Про деньги никаких речей еще не было; Сева просто выставлял ящик пива, и мы играли. А вокруг клуба собралась достаточно веселая и разнородная группа людей. У меня даже запись с телека осталась. Десятый класс, Кощей, Скандал, Мюнхен, много всяких ребят: панки, рокабиллы… скинхеды.

М. Б. Конфликтовали?

Д. М. Не, такого не было, были какие-то обычные человеческие отношения: кто-то с кем-то сходился, кто-то нет. Были какие-то стычки, но большинство друг друга знало. Вообще, это наверное, был самый светлый период для таких, как мы. Приезжал в 92-м году Джон Пил, ди-джей с ВВС. Ставил наши группы на радио. Тогда же Рашид Нугманов снял свой фильм «Красный восток», куда вошло много тусовщиков.

И вот тогда начались все эти заигрывания с псевдофашистской эстетикой, которая в начале девяностых покатила. Ганс себе свастики наколол. Спрашиваю: «На фига?» – «Да это так, людей отпугивать. Но мы не фашисты!»

Здесь получалось так. Немалая часть первой волны «скинхедов» была выходцами из панк-среды. Как раз когда лоховатых неформалов стало много, многие панки побрились и качнулись в сторону хардкора. А часть влившихся в это движение такой «школы» не имели. Они-то как раз больше всего и напрягали. Для нас это был как бы осознанный рост, а для них уже какой-то финиш. Если мы «панком» как-то разряжались, то эта категория лиц от жесткой музыки, наоборот, накручивала в себе негатив.

Вот с этого периода «Там-тама», наверное, весь беспредел и начался. Люди начали мутировать прямо на глазах. Был товарищ рокабильный – а теперь совсем дебильный. Потом начались рейды и «маски шоу» под эгидой какой-нибудь антинаркоманской спецоперации «Паутина». Прям в открытую с автоматами Калашникова вбегают, и молча начинают просто всех пинать и скидывать с лестниц. Хотя «кислота» и гашение наркотиками начались со стороны «обычных». А я не торчал никак, зато участники группы ходили со стеклянными глазами. И помер басист наш Никита, такой молодой. Он все в образе Сида Вишеса пребывал. Вот и докосился – помер. Да, наверное, в 93-м году можно черту под этой историей подвести. Все в деревянных человечков каких-то превращались из-за наркотиков и барыжки. Я начал от некоторых людей как-то отстраняться и дистанцироваться, потому что смотрю – там уже всё, отупение и пустота внутри полная. И я решил для себя: всё, с этой движухой надо завязывать. Мне непонятно было и тогда и сейчас, как наркотики могут стать моментом общения. И, оказывается, чтобы общаться – надо обязательно какие-то таблетки есть. Все просто отошли от прежнего образа жизни а к новому не пришли. Искренность куда-то стала пропадать. Друзья говорили: «Смотри, уже и группы-то нет».

Да и в самом обществе пошли нездоровые движения. Уродские рынки какие-то появились, стеклянные глаза, бандиты, кидания. Целая вереница подростковых смертей и суицидов. На этом фоне стало совсем непонятно, для чего весь этот угар и музыка нужны. Многие люди, столкнувшись со сложностями этого периода, попросту не знали, куда себя деть и к чему пристроиться. В общем, хоронили, хоронили нас. Сайд умер в начале девяностых.

А во второй половине как-то опять стали собираться группы. Уже не на подвальном, а на клубном уровне. И многие связывали с музыкой надежды, как и раньше. Тот же Сантер, который начинал с «Ополчением», собрал «Бивни» и играет для фанатов. «Бироцефалы» тоже собрались, и ребята играют все те же. Но я больше не принимаю в этом участия. И из-за самой среды, которая сильно изменилась и из-за присутствия того, что для меня не приемлемо. Псевдофашисты и бессмысленность какая-то. Поэтому и я уже не тот. Не лучше, не хуже, просто другой. К тому же у меня была своя группа «ТТ-Твист», а потом я участвовал в проекте «Дай пистолет», где тоже социальные и антинаркоманские темы озвучивались.

Пережив этот смутный период, я осознал, что всех этих бунтующих подростков попросту заткнули, дав иллюзию, что то, чего раньше не было, сейчас якобы уже есть. Деньги, одежда, своя эстрада. Причем низкого качества, но всем нравится. Хотя я понимаю, что тем же алисоманам, толпами ходившим по городу, их деятельность тоже может показаться каким-то бунтом и протестом. И это спустя годы будет вспоминаться как нечто позитивное и радостное. Теперь все субкультурное стало доступно Захотел – покрасил волосы. Надоело – пошел, сделал татуировку. Или заплел дреды на голове. В этом есть свои положительные моменты, своя вольница. Опять же новые технологии и коммуникации. Интернет с кучей информации, фотографий и музыки. Многое можно найти без особого труда и скачать, вместо того, чтобы смотреть, как какой-нибудь мент у тебя на глазах об колено ломает чудом приобретенную пластинку Sex Pistols. Кстати, у нас почему-то Sex Pistols на «толпе» дешевле всего остального стоил…

Но в этих маленьких трудностях и общественном противостоянии находились все естественные стимулы, чтобы барахтаться самостоятельно. Доставать, узнавать, отстаивать позицию и право на существование подобного, но своего. Сейчас, как мне кажется, свободы к самостоятельным действиям стало на порядок больше. Как и возможностей от них отказаться, став простым обывателем или потребителем. Хотя и они, и маргиналы занимаются одним и тем же – выживанием и самореализацией.

 

Леша Уксус

Фото 10. Слэм, Москва, 1988 год. Фото Петры Галл

М. Б. То, что все мы были дураками, даже не обсуждается. Но вот скажите, Алексей, чем обусловлено такое разнообразие имен?

Л. У. В смысле?

М. Б. В смысле, что вас Французом раньше звали.

Л. У. А, ну это собственно из-за того, что достаточный период своего дошкольного и школьного возраста я провел в славном городе Париже, где пребывал вместе с родителями.

М. Б.Ага. Значит, засланный вы казачок!

Л. У. Скорее посланный…

Но началась моя творческая деятельность именно с этого периода, когда во втором классе парижской школы, насмотревшись на местных неформалов, я посетил концерт AC\DC. Причем панков я там особо не встречал, все больше металлистов в джинсовках и кожах, но в нашем понимании, вполне себе приличные, спокойные элементы. Объектами покушения выбирали полицию и спокойствие окультуренных граждан. И вот, увидев, что такое бывает и что люди нашего поколения уже разъезжают по всему миру и будоражат вокруг себя пространство, мы с товарищами в подвале какого то гаража, как раз после концерта, стали собираться и косить под «ДиСи», поскольку очень уж на душу легло. Делали из картона барабаны и играли на каких то несерьезных гитарах, но было весело. А про панков я тогда ничего не понимал. Там тогда пошла волна хип хопа, прямо только-только начиналась, и мы в рамках новой моды тут же посрывали значки со всех местных «Мерседесов», чтобы сделать из них браслеты с кулонами и подарить своим дэвушкам.

М. Б. Теперь понятно, откуда эти старорежимные замашки отламывать значки у посольских машин. Как раз за этим делом вы были застуканы мной возле красивейшего здания французского посольства на Якиманке, году в 86-м… Хотя там прямо дворец, а не здание. Ну, а год хотя бы можете обозначить для координации?

Л. У. Вот хоть убей, не помню год, но было это, когда Леонид Ильич был еще жив. Зато помню, как напоследок, перед отъездом, мы с местными пацанами закидали посольство и полицейских яйцами, и я с чистой совестью отбыл на родину, которую не помнил и почти не знал.

И когда вернулся в «совок», я просто года два не мог понять, что здесь вообще происходит. Менталитет на местности искал, но почему то не нащупал. Он как-то растворялся и люди ходили мутные и озабоченные. В ситуацию просто не воткнулся. А вернулся я точно в 1984-м году и был тут же послан за знаниями в 792 ю перовскую школу. Помимо каких то знаний в школе было обнаружено сразу две неформальные группки, «Консула» и «Чудо Юдо». При этом Хэнк был по совместительству председателем комсюковской ячейки и владел заветными ключами от каптерки с инструментами. А я по-соседски часто посещал репетиции «Чудо Юдо» и подгонял вражескую околомузыкальную литературу, которую привез из-за бугра. Кстати, за «Металл Хаммер» в этот период можно было и присесть, если денег на взятку на хватило бы… Но прям вот такой жесткач долго не продлился, хотя слухами и домыслами оброс. На местности вместо менталитета была обнаружена тусовка, которая называлась «Бермуды», поскольку само место было треугольной формы. Там собирались ныне уже не слишком молодые местные неформалы – единственные, с кем можно было найти общий язык и общаться на интересные темы.

Прозвали меня тогда Французом, поскольку я приехал из Франции – по той же системе, что и Монгола, потому что он в Монголии побывал. Остальные позывные были либо производные от имени-фамилии как, например, у Димы, которого звали Хэнк. Но он редко туда заходил, потому как у него творческая конфронтация с «Консулами» была, хотя именно Дима потом меня Уксусом и обозвал. «Чуда Юда» на самом деле тогда еще не было. У Сережи Мамонта была своя отдельная группа, а Хэнк еще играть толком не умел, его Сикирильский учил музыкальным азам. Но все, конечно же, хотели – потому что чего еще хотеть в таком возрасте, имея свободное время и увлекаясь меломанией? Мамонт уже тогда был панк– композитором и все, что позднее вылезло на «фестивале надежд», уже репетировалось в те времена. Он, в принципе, и сейчас пишет подобную музыку. Эстетика панка пришла уже после того, когда мы с Хэнком стали мотаться по всяким московским тусовкам в 1985-86 годах. И где то там пересеклись с Рином, по-моему на день рождении у Джуса, который, чтоб получить свое независимое пространство, устроился дворником. Это такая традиция была, и других вариантов для самодеятелей и философов не существовало. Москва активно перестраивалась и заселялась очень плотно. А пространство такое было необходимо для многих, и у Джуса на оккупированной территории находились и Грюн, и Паша Роттен, и Дима Якомульский с Гельвиным. В общем, можно сказать, представители первой московской «панк– волны», которые раньше бывали на «Пушке» и видели не закрытое еще кафе «Лира». Все были разные по фактуре, но общие мысли и общее отношение к внешнему виду было у всех. С одной стороны модное, с другой – пренебрежительное. Ну, и общий язык был обнаружен сразу же – поскольку отличий набиралось немного. Тогда я состриг волосы, они у меня такие были…

М. Б. Карэ?

Л. У. Подлинней, длинное карэ. Хэнк тогда вовсю уже стриг, тренируясь на местных товарищах; вот и меня постриг. Так я стал «сидвишесом» московского розлива… Только вместо свастики у меня на футболке был серп и молот, а на косухе был парадный ментовской погон. Эстетика эстетикой, а подход должен был быть свой.

М. Б. А обувь спортивная?

Л. У. Не. Это металлисты в «кроссачах» бегали. У меня нормальные такие высокие рабочие ботинки а-ля «турист» были. Достаточно крепкая советская обувь с подошвами на шурупах. Но у меня были иностранные, повыше и потяжелей. Мы тогда их «топ сайдерами» с Хэнком называли. Ну, и без булавок, конечно, не обошлось. Булавки и прочий металлолом как бы стебом был: и на бижутерию, и одновременно на металлистов, которых окучивали подпольных дел мастера, а позже кооператоры. Вот в таких чудных нарядах мы лазили по городу, встречаясь с подобными нам персонажами. Это было гораздо веселее, чем пэтэушный металлизм, и многие поклонники тяжелого рока были тут же инфициированы. Причем Андрей Попов, ныне покойный, тоже стремился по следам наших поползновений, но ему не позволили товарищи. Саша Дубина ему попросту свежевыстреженный ирокез «розочкой» от бутылки смахнул, сказав, чтобы тот ряды металлистов не позорил. Серьезно они тогда к некоторым вопросам подходили, в отличии от нас. Чуть позже Хэнк познакомил меня с Гариком, который был во много раз нас опытней, бодр и крут. До этого все были несколько разрозненны; мы в совсем малом количестве, а иногда просто с Гельвином ездили на Арбат гонять хиппарей, которые сбежали с Пушки и туда переместились. Особо вредным уличным философам одевали урны на головы. Ну не нравились они нам… Потом на улицах появились любера, и антипатия немного сместилась.

Тусовка «панк-салона» (как его тогда называли), которая была на Преображенке у Алана, со временем стала практически школой. Там с утра до вечера стебали друг друга до исступления, взвинчивали, а потом на позитивном кураже участвовали в общегородских акциях и концертах. Это был период где-то 86–88 го годов. Выезжали и просто в город, и в организованный Блиновым и Хирургом полукомсомольский клуб почитателей тяжелого рока «Витязь». Но все это было несерьезно, к тому же долго не продлилось. Уличные шоу были гораздо круче и увлекательней. Одни массовые посещения зоопарка чего стоили. Освоив пространство зоопарка, мы начали ездить туда целенаправленно – к культовому объекту, бородавочнику. И стебали Сашу Хирурга за то, что он с ним зачем-то пытался разговаривать. Это стебалово потом еще долго продолжалось, причем выбирались моменты, когда Хирург, который любил парламентерство, пытался сказать что-нибудь умное, а ему кто-нибудь из толпы выкрикивал: «Саша, а как же бородавочник?!»

М. Б. Все было по-доброму, хотя народ на тусовках менялся, да и сами люди взрослели, менялся их статус. Старым знакомым это все было по барабану, но со временем подобные шутки становились все менее понятны для окружающих.

Л. У. Ну, у них была вообще отдельная компания сначала. Леша Блинов, которого звали в отличии от другого однофамильца Блиновым-Черным, Хирург, Игорь Ганс и Егор Зайцев. Наверное, последний сшил Леше куртку из леопардового кожзама, и их оптом стали называть в панковской среде «гадюками дермантиновыми». Куртка эта потом появилась у Ганса; впрочем, даже я в ней немного походил, когда Игорь забыл куртку на свадьбе у Хирурга. Вернул, конечно. Но надо сказать, что к вещам был какой то особый подход. Были вещи очень важные – как например, те же кожи, а к остальному относились пофигистически. Никто особенно о корысти не бредил, и все были вместе, не смотря на какие то меломанские разногласия. Трудности и свободное времяпровождение объединяли. Помнится, и день рождение Сашино, которое всей толпой справляли в банкетном зале. Тебя там еще шваброй уборщица пыталась огреть за сломанный сортир.

М. Б.!? Это поклеп… Я просто самый заметным оказался – или самым крайним. Хотя чего там, меня вообще постоянно с кем-то путали. Потому что я по привычке носил с собой несколько смен одежды в рюкзаке, переодически давая ее кому-то поносить. Просто я всегда был готов или зависнуть в городе на несколько дней или вовсе подорваться куда-нибудь с проезжими маргиналами, которых в этот период стало достаточно много.

Л. У. Ну значит, просто крайним оказался, наверное… Но недолго настам терпели, и акции вандализма продолжились на улице. Причем, отметь, рестораны и банкетные залы, парки культуры и дискотеки в тот период были единственным местом ОТДЫХА советских граждан. Туда же собственно маргиналы и потянулись; причем все акции были на грани фола, но с куражом старались палку не перегибать. Просто расшевеливали весь этот муравейник, получая свою дозу адреналина и бодрости. К тому же выездные кадры автоматически становились звездами районного масштаба, поскольку владели и нужной модной информацией. Да и просто веселили окружающих, подавая пример неподконтрольности. К тому же, если что, могли осадить не только гопоту, но и дружинников с ментами. Всему этому способствовало развитие фольклора: гремучая смесь городского-подвального и модно-меломанского. Представители продвинутых субкультурных кругов вносили свою лепту в виде умных словечек и оборотов. Которые тут же переиначивались и брались на вооружение в общении с достаточно агрессивной московской «общественностью». Всё, конечно, сопровождалось психопатично-суицидальной клоунадой и, если честно, тормозов не было у многих.

Правила советского общежития отвергались напрочь. Особенно когда начался жесткач, и подобных элементов стали прессовать милиционеры. А когда появились «любера», так и вовсе начали шлифоваться циничные подходы к решению вопросов. Как раз пошли концерты, на которых набиралось с десяток человек, – и после таких концертов народ бодрым шагом разряженных клоунов шел на Арбат выплескивать эмоции.

М. Б.Умереть хотелось по-быстрому?

Л. У. Что ты спрашиваешь? Всем было по барабану, хотя бы потому, что просто не существовало иного мира, кроме тусовочного. В котором вся окружающая действительность была более-менее разложена по полочкам и имела смысл. Да и никто особо за себя лично не переживал. Обычно где-то в середине Арбата нас окружали?

М. Б. Ближе к началу, где «Жигули» или возле театра Вахтангова. Там тоже были боковые отходы. Как бы не совсем дураки там присутствовали, но тягаться с психопатами было малопродуктивно.

Л. У. Как обычно, все стояли и кричали друг на друга, но моральный перевес был понятно где. Да и сказать, что там прям богатыри были, тоже нельзя. Ну, тявкнули «панки, фашисты!» и что? Выходил такой солидный Алан и, сближаясь и шевеля своими гитлеровскими усами, отвечал: «Нет, ребята, мы не фашисты. И даже не панки. Мы – мормоны…» И, пока там чего-то в голове калькулячилось, бдыц первому попавшему под руку по черепу. Над потугами переговорить на блатняке просто ржали. Подготовка была и шлифовалась на го поте.

Простой пример: Леха-ЦРУ идет домой один, навстречу гопников штук пять. Тормозят, начинают что-то спрашивать, а потом, оглядевшись по сторонам, начинают его оскорблять, как им кажется: «Ты, чмо!» В ответ с улыбкой: «Да, я Чмо.» Недоумение. «Ты что, Козел?» В ответ: «Да, я Козел. Какие-то вопросы еще есть?» И так же с улыбкой и видом полного превосходства удаляется. Такая форма обезоруживающего самоироничного цинизма. А мог бы запросто в бубен закатать.

Да, фольклор и общение было развитым. И все это шлифовалось в постоянных попытках довести друг дружку до белого каления. В квартире у Алана, который до этого часто тусовал на «Парапете», где было много боевых металлеров из бывшей фанатской среды, помнится, часто звучали боевые мантры типа «Как заслышал Tuch to Much – в руки колья и хуячь!» И тому подобное…

М. Б. А Хэнка, наверное, можно обозначить как проводника идей местного масштаба?

Л. У. Ну да. Через него приходило достаточно много музыки и гона – как оно все, по его мнению, должно было быть во вселенной устроено. Мы с ним, помнится, хотели устроиться в цирковое училище. Нас с ним еще от психдиспансера отправили научится хоть чему-то. Пошутил, по-шу-тил… В цветовое, такое специальное училище для инвалидов. В общем, хоть как-то нас хотели задействовать. А когда мы проходили практику, выводили цветы-мутанты в оранжерее Ботанического сада.

Я потом после этого еще в театральное училище ходил пару раз. За рампами… Они мне гораздо нужнее, чем им, были. Меня потом Хэнк за это определил работником по сцене и звукооператором у «Чуда». Но внутри уже все зудело и хотелось своего выплеска. А до «Уксус бенда» был еще один промежуточный вариант, его мы и репетировали в школе. Назывался он «Унитазный кифоз». Ну кифоз – это искривление позвоночника: то самое явление, которым пугали в школе особо вертящихся на уроках учеников. Поскольку мы уже тогда деэстетствовали, я взял словарь потолще и нашел слово помудреней. Но этот проект продолжения особо не имел. К тому же стоит отметить, что с репетиционными базами и инструментами была беда полная. Все ДК-шки были забиты какими-то лабухами и хиппями; пионерские точки – школьными группами. Никого это не останавливало. Тем более для того, что воспроизводилось, много репетировать и не нужно было. Подход джазовый такой, с элементами вандализма. Все это было еще до открытия Рок-лаборатории в Горбушке; и если удавалось с кем-то чудом договориться, то недели на две – потом гнали взашей. Возможно, в этом было основное отличие нашего города от других. При таком обилии домов и строений все было либо кем-то прихвачено, либо поднадзорно, либо оккупировано токсикоманами. Сложности были, но уже в 86-м году была тусовка, состоящая частично из музыкантов «Субботника» и нас с Рином. Гельвин тоже хотел участвовать, но на этот период выпал из поля зрения. И мы лазили по концертам, где встретили вас.

М. Б. Было это в ДК МГУ, где и были атрибутированы нашей ирокезной уже тусовкой как «комнатные «панки», у которых было название группы, но не было концертов.

Л. У. Ну, что-то уже было, чему Хенк дал название «Уксус бенд»… Немного позже в знаменитом, тогда еще печально, пивняке «Алешкино» был все же дан первый концерт. Место было понятным; возле входа просто была лужа крови, а на концерте – немалое количество тушинских меломанов и делегаты из «местного районного собрания». Дима с «Субботником» там тоже был со своей программой, и взаимопонимание с публикой было достигнуто с первых же аккордов. До того момента, как распоясавшийся Нищий показал публике оголенные… чресла. Местные делегаты приняли это на свой счет, и возле пивняка чуть было не состоялся финал нашего дебюта. Но Артем с Нищим нас тогда отмазали, поскольку сами были местными – а это было козырем в подобных переговорах.

Отыграв этот концерт и получив статус полноценной группы, мы тут же обросли легендами. Наши перспективы прояснились. Слухи значили много и распространялись молниеносно. Но концертов почему– то организовывалось мало, а самостоятельно их сделать вообще не получалось. Только вылезешь из дома – тут же облавы, погони. Но уже появилась Рок-лаборатория, которая прихватывала площадки и вошла в клинч с самодеятельными организаторами. Вся эта возня не радовала, но хотелось базы и мы поперлись в 87-м году в Лабораторию, куда уже вписалась «Амнистия». Трудно понять, почему нас туда приняли, но нам был приставлен помогать Скляр. Чем помогать не понятно, потому что база у нас таки уже была.

Скляр тогда вообще как-то очень тянулся к панк-салону и модным течениям, дружил с Круглым и даже каким-то образом уговорил тусовку сняться у него в клипе. По тем временам, когда по городу шел чуть ли не террор против хардкора и слово «панк» будоражило умы ветеранов и ветеринаров, съемка клипа с панками выглядела достаточно фантастично и не менее подозрительно. Вроде как панками числились вы – ну, или мы – а Александр как-то хоп… и революция у него свершилась! Но это все никого не парило, потому что вскоре нам дали поиграть в малом зале Горбуново, и публика закономерно была погружена в шоковое состояние. Я повторил подвиг Нищего, но без такой брутальной концовки мероприятия.

Ну и все. В списках вроде значились, ходить туда ходили, а концертов больше не было. Причем лично мне навсегда стало понятно, чем они все там занимаются. Когда же я полез в шкаф посмотреть на литовки, то с удивлением обнаружил там тексты не только рок групп. Это как раз там какая то студия звукозаписи планировалась. В общем наш вид оттяжки оказался передовым. Все, видимо, ждали какой то специалной музыки, хехех…

…Хотя, вот та же «Амнистия» поменяла формат и пребывала в рамках Лаборатории вплоть до отъезда в Данию. А наша поэзия с уличными реалиями и «секспистоловшиной» оказалась ни к месту. Да и отношения с властями стали уже предельно обострены. Уже после школы я попал на заметку к исследователям человечесткой психики, которым казалось даже в середине 80-х, что в мире причин для беспокойств не существует и протестовать незачем. По-своему они были, конечно, правы; да и успокоительное у них было всегда под рукой – но реалии показали обратное. К тому же их очень увлекал процесс поиска отличий от советского образа жизни, и общий язык мы в принципе находили. Но загреметь в дурку в тот период было запросто; а панкам, с их эпатажным вскрыванием рамок дозволенного и стебом всех проявлений идиотизма, так – в первую очередь: не вписываешься в народ и буянишь, пройдемте на собеседование. А если к тому же иностранной музыки наслушался – типа, поэт и на сцену рвется – так это сразу ПСО. Что в расшифровке звучало как «потенциально социально опасный». И это не смотря на то, что с 84-го года ситуация сама по себе напоминала клиническую. Кстати, это все отразилось и на текстах, и на названиях многих труп того времени. Те же «Э.С.Т.» или «Клиника». Стебали ситуацию многие, но тем, кто попадал под термин «панк», доставалось особенно из-за заметности и чудачеств. Вам, я думаю, не меньше перепадало.

М. Б. За всех не скажу, но мне скучать было некогда. Это отдельная тема. К тому же реально дресскодированных и информационно подкованных было мало. По сравнению с тем же Питером того же периода – единицы. Я сужу не по квартире Алана, где был проходной двор для многих известных ныне деятелей и тусовка в десяток человек, выбиравшаяся на рейды в город.

Просто уличных панк-рокеров было мало. И каждый стоял на своей позиции со своими причинами и историей. Но меломания, дресскод и жажда приключений объединяли. Я не знаю, как развивалась бы события, не будь этого прессинга на внешний вид. Но если бы те усилия, которые были затрачены на погашения и учет всего этого праздника непослушания, были затрачены на поддержку той же молодежи, то кто его знает, как развернулась бы история. По крайней мере, «ирокезного периода» могло и не случится: когда начали прессовать просто за короткие прически и бритые виски, то естественно подростки начали выбривать себе ирокезы. Здесь как раз мы по времени с ленинградскими и эстонскими товарищами по несчастью и подравнялись. Даже еще не зная друг друга в лицо, хотя выезды в Питер случались достаточно часто – и там выплескивалось то, что в Москве было попросту невозможно. Тут ведь все жестко было; сережки из ушей рвали детишкам и забивали не только в подворотнях, но и в отделениях. Поэтому постоянно велись какие то обсуждения по поводу уровня радикализма, которые закономерно привели к выводу, что если он достаточно высок и агрессивен, то можно все.

Но, конечно же, можно было не все; и на улице выхватывалось достаточно, чтобы понять это сразу же. Но рамки продавливались шаг за шагом. Я сам до 86-ого года об ирокезах и не думал. Мне достаточно было той формы, которая уже была и то, что я успел подсмотреть на концерте в ДК Каучук у Sielun Veljet. Это было как раз то, что нужно, чтобы отделить себя от всех – начиная с пэтэушных металлистов и заканчивая снобами-ньювейверами. А потом пошло-поехало, все на ход ноги и втихую от родителей. Я тогда учился в худшколе после образовательной и, говоря дома, что был в школе а в школе еще что-то, активно лазил по всяким мастерским пожилых художников и прочим скоплениям интересных для меня кучкований. Музыканты не интересовали никак, это все восполнялось зарубежными аналогами. И, естественно, стал получать по шапке от реальности, которая смыла все наносное, что в какой-то момент и подвело меня к ирокезной форме. Причем импонировало то, что таких пассажиров подметали тут же, и все перемещения превращались в интересную игру. А потом начали встречаться подобные товарищи: Нацик, Дима с Арменом ходили в солдатских шинелях с короткими ирокезами уже бордового цвета. Единственное, что тогда можно было выжать по цвету, были бордовый, рыжий и блондорандный колера. На Яшке встречался Даня, задумчивый паренек, который так и не влился ни в какое образование. Денис Циклодол, басист «Субботника». Не более 5–6 человек, которые нигде не тусовались, а просто курсировали по городу, сея смех и ужас.

С одной стороны, это было интересно и смешно, а с другой – остановился, все – пройдемте. А проходить хотелось совсем в другую сторону и поэтому устраивались такие перформансы, которые в какой то момент вышли за рамки добра и зла. Модным такое времяпровождение быть не могло по определению. К тому же как раз шло оформление конкретной индейско-ирокезной темы с суицидальным пиратским налетом. Такие юные следопыты, которые наследили так, что не сотрешь. Хотя все были разными; те же худющий и длинный Валерик Золотой с Сашей Писюном ему по пояс и с шевелюрой как у Бонифация, появились на тусовках как Крокодил Гена с Чебурашкой. Одного их вида было достаточно, чтобы испытать массу позитивных эмоций. Обычных же откровенно давила жаба или попросту они не могли найти в себе урода и выставить этот образ на публичное обсуждение, тем самым просто и эффективно выдавив его изнутри.

Л. У. Это просто не каждый мог себе позволить. Если задуматься, то в эту категорию лиц изначально попадали дети из вполне приличных семей. Те же Рин или Гном, Жан – профессорские дети. Свин, Грюн да и многие другие – это все отпрыски семейств, где вся несуразица устройства видна была изнутри и часто обсуждалась. Можно сказать, что и с жиру кто-то бесился. Но жира особого не было. Потому что уходили на «дно», в районы и трущобы, забивая на традиционный столичный снобизм и публично отказываясь от перспективок. Но у каждого, естественно, была своя личная история – у некоторых и история болезни к всему этому прилагалась: за мысли и за внешний вид, который этим мыслям соответствовал. Можно, конечно, проводить параллели с иностранщиной, но здесь все было несколько иначе. И если где-то «панк» прокатывал как шоу, то здесь в столице ситуация действительно раздражала. С одной стороны жлобье, с другой – гопота. И все под шапкой у системы наблюдателей, и ни с кем не разойдешься. Волей-неволей начнешь раздражаться, если не живешь как кот Мурзик, которого можно покормить, потом хвост открутить а потом погладить. Вопросы у многих накапливались. Особенно когда сверху говорили, что все хорошо, а снизу «ага, ага» и занимались своими делами. Многих это устраивало; они шли в студенты штаны просиживать, но когда начали бронь снимать, то закосы от армии и саботаж в это время стали чуть ли не модой. Просто люди себя вычеркивали из дееспособных и на что-либо пригодных. Маргиналов и творческих людей устраивали дворниками и грузчиками. И систему устраивало. Главное, чтоб галочка стояла и справка была. Мол, дурак: справка есть, и вроде бы всем все понятно.

Я не хочу сказать, что все были какими то мудрыми и прозорливыми. Скорее наоборот – никто ничего не понимал. Только одни делали вид, что они что-то понимают, другие философствовали по всем поводам, а остальные забивали на все и занимались своими делами. Или оттягивались кто как умел. Ситуация все это в принципе позволяла. Настолько прогнила сама система и столько было несуразицы. Но большинство плыло по течению, а среди этого всего навстречу выплывали всякие странные люди. Такие как Коля Рокенролл, который как раз приехал в Москву с Германом и Микки. Уже тогда на пафосе диссидента в бегах, железными зубами, мрачный и в кожаном пальто. Они что-то там писали на базе «Чуда Юда», а Хэнк делал вид, что умеет барабанить. Концерты уже собирали всяких разных персонажей, и действие сценой совсем не ограничивалось. Чудили по всем площадям: и на сцене, и в зале, и до и после. Это то, что под гариковскими лозунгами стало известно как «Асса».

И когда устроили вот такую панк-ассу в Горбунова, Ник-Рокенролл опять попал в опалу и собирался свалить в Сибирь. Собрал и я дорогие мне вещи в виде магнитофона и кассет, позвонил Коле и – все, «привет Москва». Он как раз уезжал в Новосибирск. Забились и поехали. Магнитофон где-то в ресторане загнали, чтоб хоть какие-то деньги были. А в Новосибирске попали с корабля на бал. Только приехали, а там как раз день рождение какого-то персонажа из группы «Путти». Хорошая, кстати, группа.

Я приехал с зеленым ирокезом и еще адмиральский китель у меня был. В общем, настоящий главнокомандующий. Там такого стиля вообще не было, за что я сразу был причислен к иностранцам. Выделили нам лежбище, пригласили на открытие местного рок-клуба. Девушка там какая-то из бухгалтерии по совместительству литовала тексты. Я ей честно написал все тексты «Консула» про любовь. Отыграли как обычно, шумно. Ник сделал себе харакири бутылочной «розочкой» и кровью нарисовал звезду со свастикой внутри на сцене. Я себе руки искромсал. Получилось нормальный такой суицидальный перформанс. Перепугали всю местную ячейку, и когда Ник стал вместо песен про любовь петь свои «диссидентские» тексты, смотрим – уже и менты на подходе. Мы в окно гримерки сиганули и опять пустились в бега. Поехали в Омск, потом опять в Новосибирск вернулись. Патрик Хромой еще с нами был. Он как раз в Новосибе и сказал, что Ника «приняли» и надо «ноги делать». Оказывается, это потом уже выяснилось, в Москве уже висели в розыске наши фотографии на стендах «их разыскивают зачем-то», и метания мои уже вышли на уровень всесоюзного розыска. Всех одноклассников шмонали, пробивали все телефонные книжки. И я принял ответственное решение – вернулся в Москву, пришел в ментовку и сказал: «так и так, ничего не понимаю, но отдаю себя в руки советского правосудия». Они обрадовались, стали пробивать явки. Я им все окружные помойки сдал, как место пребывания. Сказал, что, мол, все – я ваш, только вот надо мне с врачом лечащим посоветоваться. Тут же из отделения в диспансер, и в «убежище». Руки за спину, переселяемся. Заперся в «дурке» и отделался полугодом общего режима без особых процедур. В больничке обнаружилось немалое количество музыкантов и поэтов людей с усложненной внутренней духовной конструкцией. Были еще такие персонажи-вредители которые, работая на шоколадной фабрике, нагадили на конвейер и долго пытались объяснить врачам, зачем они это сделали. Видимо, не получилось. Да, путей было немного. Я когда окончил школу, то был вызван на спец-комиссию по делам несовершеннолетних, где меня должны были приговорить к какому то спец ПТУ, потому как работать я отказывался. Статью за тунеядство никто не отменял. Собственно, так и получилось, что после школы я сразу вышел на пенсию. Взял инвалидность, чтоб не отвлекали и занялся личным творчеством. Но полгода, а то и больше выпали напрочь. Что было-то?..

М. Б. Да ничего особенного. Городской культурный центр и правопорядок был поставлен в позу буквы «зю». И опять же, замечу: если бы мальчишек не злили и не стравливали, то, возможно, все было бы по-другому. Поскольку все было достаточно шутейно. А с другой стороны – обидно. Вроде бы все уже разрешено, рок какой-то везде, новое искусство и даже кино; неформалы всякие бредят и тусуются. А рокеров и клоунов прессуют так же. Первые сами за себя постоять могли из-за сплоченных рядов. Хипню за 87-й год сдуло в массе с улиц. Остались либо хипстеры, либо совсем семейные, которым было так же наплевать на все, как и нам. Молодняк забили «люберами» на «Яшке», «Гоголях», в кофейне на Петровке. Здесь особо отличились «лыткаринцы». Была создана мода на то, чтоб меломанов гасить – и их гасили по одиночке: рвали сережки из ушей, стригли панков и хиппей, раздевали модников, вывозили с дискотек и насиловали дискотечных дурочек. Вот такая вот занятость образовалась. Со всей пролетарской ненавистью. Долго это продолжаться не могло, хотя бы на уровне понимания того, что люмпенов и лимиту стравили со средним классом уже несоветского общества.

Л. У. Хотя под эту моду кто только не попадал. Наши перовские, не «Бермуды», косинские тоже рядились во что-то и толпами ездили, как они это называли, «волосатиков погонять». Хотя там, кроме жабы неутомленной и спермотоксикоза, другой идеологии не наблюдалось. А по мне, это все естественно развивалось. Пожилые хиппейцы запросто убирали по базару, «индейцы» цепями велосипедными отмахивались, рокерам грозили издалека.

М. Б. С «панками» вопрос был предельно прозрачен. Но результаты общения были непредсказуемые. От какого-то травматизма до вполне нормальной дружбы на хулиганском флюре. В целом этот прессинг привел к тому, что было застолблено место на Никитской как коммуникативный форпост: выбирался сам собой, слева – кафе на бронной, где зимовали рокеры, через бульвар – МХАТ, на севере «Тишка» и «Патрики». Все под рукой и оперативно связано параллельно уже «люберецкому» Арбату. Откуда три года грозили, но ни разу не пришли. Приходилось наносить визиты самим.

И как-то моментально это хребет мясом оброс. Местные жители быстро успокоились, убедившись, что это не хиппи, которых они под конвоем милиции выковыривали из подвала и чердака булгаковского 302-бис еще в 84-м году. Там вообще в районе «Маяка» достаточно плотная хиппейская коммуникация была, но уже не отсвечивала. На Нежданова тоже был поднят черный флаг в дворике Паши Индюка. Как-то очень резво набрался коллектив человек в двадцать; но это были компании, постоянно курсировавшие, а не тусовка в чистом виде. Когда начались концертные серии начала 88-года и концерты в Зеленом Театре посреди «люберецкого вождества», к «нам» пришла делегация в виде Димы Саббата и Миши Ло, с которыми мы пересекались издалека. Объяснение было предельно кратким: мол, надо так надо – и, кто был и мог, стали участвовать уже в общегородской коммуникации и «зачистках» города от гопоты. Сразу отвалилась часть недееспособных. Зато девушек появилось в количестве еще на первых концертах и многие оттусовывали к нам, постепенно обрастая стилистическими детальками, на которых держался и строился этот подростковый уличный Эльдорадо. Позже даже стиляжьи и хиппейские девушки бросили своих кавалеров и примкнули к этому клубку, потому что этот период действительно был пресмешнейшим Шапито, на арене которого начали появляться транзитные и дальнобойные панки. Да, кстати, про терминологию. Хиппи еще с 85-го года пытались это втиснуть в рамки своих классификаций в виде «пункеров», что решительно отвергалось – и было принято самоназвание «типапанки». Потому что какого хрена? Эстетика была, музыка и стиль, но не более того. И вот как раз такие разночинцы уже перемешались по системным маршрутам между городами. С Киева, Самары, Симферополя, Харькова, Питера… Но все это были единицы на индивидуальных позициях. Когда территория была подчищена, на этом «оазисе» стали появляться какие то девчонки-мальчишки с дальних районов. Укропа привели прямо какие то тетеньки, и термин «тетка» был тут же внедрен в фольклор, как и многие другие. Вслед за яркими «транзитными» стали появляться какие-то мутные и озабоченные. То с Тулы приедут маргиналы, обрезы предложат; то мутанты с Харькова, которые оказались подстриженными хиппями. Чуть ли не на вокзале подстриглись и к этим, к панкам. Но были и смешные. Самым дальнобойным оказался Чук с Камчатки.

Л. У. Но пока это все не наступило, и 88-й год был достаточно активным. К концу этого года вектор общественного мнения как-то резко поменялся. Страна признала, что она панковская, и панк стал моден – и все это спустя два года уличного балагана. Причем, если до этого панков ругали, то с 88-го года «панк» стали по-быстрому превращать в моду. Как будто примиряли население с состоявшимся фактом. Мол, панки это не так уж и страшно, а весело и смешно. Как будто это цирк на манер КВН или отечественной поп-эстрады, которая смешила не меньше панков, окучивая непритязательных пэтэушников. Разве что Ирина Ветлицкая смогла перерасти тот уровень и стать действительным воплощением современной красавицы на тот период. Остальные рубили бабло. Вот тогда, наверное, и началось все это лицемерие под уже неформальное этим брендом. А цирк тот вполне себе травмоопасным был и остается до сих пор. Что там при этом бредила перестроечная журналистика и студенческий самиздат, умом понять сложно. Их попросту не было рядом – и все, что они придумали, было на уровне хипповских баек, которые они про «панков» сочиняли.

М. Б. Я, конечно, разделяю священное «хиппи хейт» но не все. Разные там люди были. Руслан-«царь хиппей», Миша Красноштан, которого все считали художником, но самой громкой его художественной акцией было то что он носил штаны из красного флага и по слухам в предфестивальные дни покрасил причинное место у коня памятника Юрию Долгорукому. Тот же Дрон Лысый, неформальный такой поэт, работал сторожем в тогда еще неотремонтированной церкви на Никитской. Нормальный такой, активный, он вместе с «Провакацией» в Свердловск ездил и принимал участие в эпическом сходняке на Гоголях. Который многие точки над «и» в той системе и поставил. Когда весной, после серии побоищ в ЦПКО, была забита стрелка всем «люберам» планеты – а вместо них понаехало милиции. Были там и хиппейцы: дрогнули слегка и половина стрекоча дала, когда от метро выдвинулась колонна человек в семьдесят. А те, кто устоял, увидели, что это объединенный негодяйский фронт с «Кузни», «Парапета», «Бермуд», «Колоколов» Измайловских, приплыли…

Тогда еще была вручена петиция начальнику милиции, в действенность которой мало кто верил: мол, достало покровительство гопоте. И что или «опека» снимается, или улицы зальются кровью. На тот момент в достаточно пустынном центре было сосредоточено порядка трех сотен малоуправляемых единиц с каким-то непредсказуемым подключением с районов. И это сработало, милиция уже ни с чем не справлялась. На Арбате появился «комитет самообороны» по защите хиппей; а те, кому совсем страшно стало, откочевали в сторону «Туриста». Так что разные были люди – и к концу 88-го уже все достаточно перемешалось. И на концертах, и на улице. На «Твари» стали появляться как битники, так и хипстеры, которые тоже стали зрителями всего этого балагана. Который прокатывался ярким клубком по центрам – то Иосифу Давыдычу Кобзону в «Театр Эстрады» признания вручать, то устроить потешный штурм нигерийского посольства. Но все это быстро превращалось в какой-то неуправляемый бедлам. Но с того момента понятия «рокер» и «панк» стали музыкальными брендами и сближением людей со всеми вытекающими.

Л. У. А что «Провокация?»

М. Б. А ничего. Как раз в тот момент появился паренек из города Кемерова. Смешной, бодрый. Без переднего зуба такой и с гитарой, как он говорил, «люксер». Ну, и предложил ребятам группу сделать. Я на все это скептически смотрел, потому что уже разрывался между художественными акциями, обучением и тусовкой. Но остаться в стороне не мог. Фишер с Укропом поддержали эту идею. Не было барабанщика, поэтому прямо из-за школьной парты был выдернут Паша, тогда еще не Мутабор. Название тоже имело клинический подтекст: так называлась проба на триппер.

И все. Пришли они в роклаб, где на них посмотрели и Опрятаная их приняла без всякого прослушивания и тем более тарификации. Был задан всего лишь один вопрос: антисоветские песни есть? Вот такой вот флёр от вас остался. Засунули их на базу к «матросам», с которыми они дали концерт зрителей на десять в депо трамвайных путей в «жопе дракона». Ну, и как-то надо было помогать – вот как раз к Алану и Гарику их и подтянули. Тут уже Алик Гоч помог с впиской в «фестиваль панка» в ДК Гипротранса и в Свердловск, а я назначил себя художественным руководителем группы. Не, ну действительно смешно. Директор в пятнадцать лет, без паспорта и с нулевым барьером самосохранения.

Я не знаю, как это выглядело со стороны, но нам было весело. Я уже тогда устал от всех «експлойтедов» мира и фанател Sique Sique Sputnik, точнее – от их клоунады. Ну, и винтажная тема тоже интересовала. И вот как раз это совпало с тем, что панк-генералитет узнал, что мутится какой то панк-фестиваль. Решили поучаствовать по-жесткому. Поскольку должность у меня была ответственная, оторвался я на ребятах по-черному… Тогда на рок-эстраде катила муля на шоу и подкрашенность; вот я и устроил парад уродов, каждому по ролевой маске. Только на Паше чего-то фантазия подыссякла; но поскольку он тогда был мальчонка-албинос в тельняшке, я ему просто продолжение этой тельняшке на лице и зафиксировал. Естественно, это все в процессе концерта потекло, и т, е кто был в теме, просто сучили ногами и рыдали от смеха в зале. А перед сценой как резиновый мячик прыгал какой то толстый паренек и визжал: «Боже, какая же это хуйня!!!»

Л. У. «Уксус бенд» тогда никуда не пускали, да и с составом проблемы наблюдались. Но вот в ДК Горького, где все еще были Блинов с Хирургом, все таки удалось. Дима Якомульский помогал, играл вместо Рина, который руку сломал. Спросил еще «а что играть то?» Да что можешь, то и играй. Артем еще какое-то время был, а потом «Амнистия» выехала в Данию в рамках программы «Next Stop» и попросила политического убежища. Нищий тоже уехал, Артем чуть позже. Но не так давно вернулись. А Сруль тогда дал героя и уплыл за границу попросту на весельной лодке. Уплыть не уплыл, но история вышла смешная. Продавливали наглостью и аномальностью все, что продавливалось. Никто вообще не верил, что может получиться. Но получалось. Он и Леха Црушник, позже сделавший свой проект «Насосы и арматуры», подключались к концертной деятельности. Опять же не без пиромана Кокоса, который позже вообще взорвал Хенка – у того обгорело пол-головы и осталась половина от косоворота. Он еще «бешенный Пегас» делал: сигареты, которые взрывались на полдороге. Добрый такой дядечка в очочках, всем покурить предлагал…

А сами самодеятельные концерты делались в каких дремучих гоп-районах. Туда пробивались к началу, а потом, отслушав что-то и побесившись, пробивались уже домой. Самый брутальный был в Сетуни уже к концу года: драки начинались прямо в электричках, потом на пероне, тут же всех маргиналов принимали и по одиночке выпускали опять же под гопников. Кокос тогда еще шумовые бомбы над залом взрывал, чтобы все глохли на какой-то момент. Ввергали в ужас всех!

М. Б. Ну, не знаю… Мы театралов как-то больше любили ввергнуть и надзирателей. Скорее, в растерянность вгоняли. Обычные трудяги без налета советской интеллигентности воспринимали все достаточно радушно: ну, дебилы и дебилы, зато веселые и трогательные. Тем более, генерировались достаточно близкие модели, но в авангардном ключе. Того же Роджера трансформировали в Свердловск в рамках «чистого стиля» и альтернативы «панк-салону». На ногах у него были такие высокие ботинки для металлургов, у которых на носу был наварен резиновый шар, чтобы какие-то болванки ноги не отбивали, джинсы-«варенки» с лампасами из булавок; вниз – кожа, сверху – пальто конусовидное, почти раструбом. А с верхом мучились дольше всего, пока выбор пал на кепку-аэродром, в которых здесь замороженные грузины продавали абхазские мандарины. Получилась такая сбежавшая из «дурки» маргинальная матрешка. Заодно Андрея еще и в «хачика» на время переименовали.

Л. У. Кстати, да: переименоваться можно было на ход ноги. Вошел Ангусом, вышел Гнусом…

М. Б. Со временем появилась как бы параллельная прослойка людей, которые ходили на все эти тусовки как на работу. Все чаще слышалось вместо «он» или «я», «мы» и «наши». Они все были хорошие ребята, но не понимали, что это не кино, которое можно сидеть и наблюдать – и нал многими этими зрителями начинали глумиться старожилы и паразитировать хипстеры. Тот же Лимон с Чапаевым меняли уличное шоу на подростковые возможности и здоровье. Юра так вообще первым делом подмел все умные книжки на тусовке и честно пропил; потом пошло мелкое кидалово и докатилось до насилия, причем далеко не безобидного. Я даже поначалу как-то его отмазывал, но потом забил на это дело. Такое же происходило в стане хиппей, где наметилась дедовщина. Тусовка превращалась в кальку общества, только с элементами дресс-кода, слухами и мифологией по поводу людей, которые действительно генерировали события.

Единственным решением, которое пришло в голову, просто оттусовать всего лишь на «Пушку» или вглубь «Патриков». Этого оказалось достаточно, чтобы та тусовка рассосалась без остатка.

А все продолжали искать и находить приключения, ночами напролет гуляя в зоопарке или тусуясь на «Патриках», «Тишке»… Или в «Трубе», где тоже сложились свои стилистические микромирки. Но вот что я хотел бы узнать, Алексей… Кто тут из нас интервью дает, я или вы?

Л. У. Ситуация дает. А что? Все верно говоришь. Тем более, что я про это могу рассказать? Я то многого видеть не мог, поскольку постоянно находился под присмотром; удавалось как-то вырываться на концерты, где видел уже всех остальных. Активность всегда была вокруг немногих, а остальные соучаствовали присутствием, но больше созерцанием и болтовней. Такая же фигня была, когда на улицы вывалили толпы инженеров и рабочих перед «революцией». Лазили эти самые мужички из «Памяти» и «Мемориала», мутили народ. Ник все с ними воевал активно: он же еще и Кунцевич, помимо того, что Рок-н-ролл. Так что за себя и за пару своих еврейских эритроцитов отпор давал по полной.

Как раз когда появилась прослойка «зрителей» и «поклонников», старожилы улиц как-то сами размежевались. Одни стали превращаться в чудовищ на пределе радикализма; других этот процесс толкнул в сторону понимания, что надо как-то совмещать улицу и новые сложившиеся реалии. Все эти образования были на пике внимания как единственно не депрессивная среда, которая умела праздновать безделье. И ее тоже начали давить уже новыми методами. Но все равно они были вместе вплоть до 90-х. Пока не появилась какая-то смешанная униформа. Уже не настолько вызывающая и опрятная, но на фоне хлынувшего в страну «челночно-кооператорской моды» не менее выделяющаяся. И помимо концертов и тусовочной жизни у всех были свои дела или творчество, чем эта коммуникация и отличалась от тупых посиделок.

Просто сама среда была таковой, что в ней можно было избавиться от трех болезней и подхватить десяток новых. Расслабляться было нельзя, иначе ситуация просто зажёвывала. Я тоже чего-то не припомню, чтоб кто-то себя до девяностых всерьез панками называл. Задачи и стиль совпадали, но вот условия были совсем иные. Выставляли себя и окружающих идиотами, веселились и снимали депресняк, потому что все вокруг уже летело в тартарары, и это не понимали разве что совсем занятые или совсем недалекие люди. Какие тут могут быть объяснения, когда кругом все насторожены, доверия ноль, а комсюки всем дурят мозг про угрозу со стороны западной культуры и мифических фашистов? Хотели фашистов – нате, получите! Панков? Не вопрос! Сатанистов – одну минуточку! Образы создавались, но никто не подписывался в рамках этих образов развлекать обывателя. Веселили себя и товарищей, цепляли прохожих, но работать клоунами никто не собирался. Играли по мелким залам, без претензий. Ставка была на ритм, драйв и состояние исступления. И таких групп было немного.

Помнится, мы посетили «панк-фестиваль» в Крыму. Нас тогда пригласили поиграть вместе с «Чудом», и мы такой ветеранский состав собрали. Гельвин был, ныне покойный Юра Сруль. Как только Гельвин снял майку – сразу полвагона освободилось, татуировки слишком брутальные были. Доехали весело, Встретил нас Гена Труп и транспортировал до места. Потом подтянулись Коля со Стивом, которых кинули на все вещи прямо на вокзале. Ну, и поехали мы в какую-то Краснокаменку. А там вместо фестиваля махач.

Я редко на югах бывал и не знал, что это, оказывается, целая традиция у них такая местная. Сначала какие-то местные гопники забили хиппи. Потом принялись за «новых панков»; те давай разбегаться. Ну, и пришлось, короче, всех забить. Потом еще много слухов об этом бродило. Мол, сонмища гопоты и милиции нас, хиппо-панков изничтожали в девяностые. Смешно. Никому уже не было дела ни до кого. Эстрада существовала отдельно, маргиналы, в нее стремившиеся, – отдельно. Все понятно, управляемо и по своим полочкам. Как и раньше, только теперь к этому добавилась барыжка. Хотя и возможности для проявлений самостоятельности прибавилось тоже.

Потом какое-то время я поиграл в «Крэке». Был период, когда «Уксус бенд» объединялся в разных составах с Хенком, Грихой Пистолсом.

Многие, кто вжился в такие брутальные образы, горели и сгорали. Терять было нечего, кроме своих подростковых позиций, из которых выросли по возрасту. Но общение за рамками формального общества, оно как бы восстанавливало целостность: там было все просто, без наносного. И всё лишнее пытались всем этим невинным бесстыдством выдавить.

А кому-то вместе с совковостью удавалось выдавить из себя и остатки человеческого. Тормозов-то не было. Командиров тоже, хотя у нас всегда были более взрослые товарищи, которые как могли корректировали.

А новое поколение начала девяностых – оно как-то приняло окружающую убогость, подсвеченную новой иллюминацией и в рамках этого депресняка развивалось. Вроде бы всё было уже продавлено: и ситуация, и залы стоят пустые – бери да делай, что хочешь. Но почему-то никто, кроме сквоттеров, ничего не потянул.

В стране уже была в разгаре битва не на жизнь, а насмерть за евроремонты, нефтедоллары. А маргиналов которые в канве стритпанка, который уже смешался с металлистическим трешем и стал похож на хардкор, их травили «черемухой» и наркотой с паленым алкоголем. Отношение к радикалам осталось таким же. Кирилл из «Крэка» на мое день рождение устроил концерт уже после переворота, но забыл предупредить ментов, что это концерт неформальной группы, а не молодежный беспредел. Там же были «Прочие нужды», «Матросская тишина». Но получилось так, что особо никто не выступил. Через какое-то время зал был оцеплен, а все гримерки были залиты «черемухой». Кириллу тогда настучали достаточно серьезно, а мы «сбрызнули» через окна, и только потом, через несколько дней, стали разбираться с органами по поводу произошедшего. Но как факт, всем дали понять, что «свобода», как оказалось, не для всех, а как раз для тех, кто не имея отметки ПСО, мочил друг дружку на улицах девяностых и до сих пор пытается чем-то хороводить и что-то делить. Придумав всем волнениям свои объяснения. Хотя, судя по тому, что улицы давно вернули бомжам и гопоте, понимания тому, что случилось в 80-х так и не наступило.

Всем по фигу, все заняты собой…

тому что случилось в 80-х так и не наступило. Всем по фигу, все заняты собой…

 

Ник Рок-н-ролл

Фото 11. Ник на концерте в ДК МАИ, Москва 1989 год. Фото Евгения Волкова

Н. Р. Город Оренбург, в, котором выросло то, что все теперь называют Ником Рок-н-роллом, и, наверное, год 74-й тогда был, – там произошел тот самый осознанный сдвиг в моем сознании. Южная граница СССР, вполне себе приличный чистенький советский городок, со шпаной гитарной, прям как сейчас помню…

Маялись со скуки подростки, маялись и тосковали по чему-то настоящему. Тогда я впервые написал свои первые романтические стихи, и в ответ в рамках школьной традиции, мне писали эпиграммы «Коля очень странный тип – Коля любит Юрай Хип».

Причем волосы у меня никогда длинными не были, как это тогда назвали бы… сессон.

Возле драмтеатра было тусовочное место – «биржа» у небольшого памятника Ленину. Памятник чугунными перстами указывал местному населению путь в светлое будущее, который по мистическому стечению обстоятельств совпадал с входом в продовольственный магазин. Собирались там меломаны-битники, у которых можно было выцепить модный винил и сорокопятки. В то время строился газопровод «Дружба»; на его строительство приезжали французы, болгары и венгры, у которых можно выкупить «печатки» (пластинки, произведенные в странах соцлагеря). «Скальды», «Илеж», «Локомотив Готэ», «Пудис» из Дойче Демократиш Республика. Забавный рочок. А позже появились Creedence и Smokie. При этом на пластинках советского производства писалось, что это ВИА. И песни «Любовь нельзя купить», «Серебряный молоток» – не дай бог, какой-либо рок: камуфлировали как могли.

Но то, что трындят о периоде запрета и гонений на рок поседевшие длинноволосые комсомольские трубадуры, это, конечно же, бог им судья, но в семьдесят четвертом году было все спокойно. Кто хотел, тот слушал и играл, а кто хотел, мог покинуть родные пенаты по новому указу Л. И. Брежнева, который взял курс на «социализм с человеческим лицом». Причем многие волосатые уехали, а многие из вредности остались. Брежнев озвучил тогда тезис: делайте, что хотите, только не раскачивайте лодку. Но раскачиваться-то хотелось. И не только из-за санаторного режима всеобщего благополучия. Объектами недовольства всегда выступали жлобы, бюрократы, контролировавшие всё, что касалось внутреннего, индивидуального. Больше, чем органы, которые с явной неохотой ввязывались в работу с такими асоциальными элементами.

Наверное, потому, что к началу 80 х весь идеологический энтузиазм выветрился вместе с окончанием послевоенного восстановительного периода, и наступил период жлобства и самодурства со стороны победителей покрупнее к победителям помельче. Которые, в свою очередь, отвечали на «притеснения» мелким воровством, спекуляциями и саботажем. При этом и первые и вторые постепенно превращались в людей разочарованных и скучающих, несмотря на относительное благополучие. Но идеологические шоры не отменяли вплоть до 83-го года минимум, что раздражало в первую очередь молодых людей, которые пытались выразить эту протестную нотку в творчестве.

Я тогда делал свои первые околомузыкальные опыты, и пытался аккорды иностранные насадить на фольклорные местные корни. А играли мы в местах скопления советской аппаратуры, что-то типа 103 го «Электрона». Проще говоря, на танцплощадках занимались подражательством своим меломанским кумирам. Как раз тогда разродилась первая волна уже вполне тяжелого рока.

М. Б. Когда наступило твое тяготению к панк-стилистике, о которой в те годы мало кто знал, но многие уже слышали?

Н. Р. А когда Валерий Овсянников в «Международной Панораме», в заставке, на которой аккомпанировал ВИА «Свит», оповестил советскую общественность, что пришел-де панк-рок… Вот он пришел, причем никто особо музыки-то не слышал – но я интуитивно почувствовал, что раз есть такая новая тема протеста, значит, это как минимум интересно, а как максимум – мое. Тогда я сказал сам себе: «Все, парняга, понеслась».

Я тогда поступил в Челябинский институт культуры на режиссера массовых праздников; протянул я в этой системке три года. Почти все студенты слушали «вражеские голоса»; и в передаче Юрия Осмоловского «Запишите на ваш магнитофон» я услышал, что в СССР появилась группа «Автоматические Удовлетворители». Я считал тогда и считаю сейчас, что Андрей Панов, который многое, конечно, же, впитал от Жени Юфита, был наикрупнейшей фигурой на тот период. И, быть может, не только на тот и для всей страны. Был это конец семидесятых; возможно, самое начало восьмидесятых, сейчас непросто вспомнить. И вот, после той передачи на вопрос декана Ивана Ивановича Козлова: «Кунцевич, вы куда во время урока?» я ответил, что, мол, со Свиньей знакомиться – и удалился в неизвестном направлении. Я уже вовсю музицировал с группой «Мазохист», выплескивая накопившееся внутри, читал стихи рабочим в автобусах и на остановках. Такие, скажем:

Вот такими речитативами я умудрился смутить как тихо спивающихся и трудящихся, так и за этим всем присматривающих. Выражаясь языком шершавого плаката, я делал свои первые жесты аут контрол; такие вот публичные выходки привели к конфликту с властями, в результате чего мы вместе с мамой вынуждены были переехать в Симферополь.

Лучше от переезда не стало. Стало, возможно, еще хуже: Симферополь был еще более захолустным городком, и конфликты с окружающей действительностью были гораздо жестче. В начале восьмидесятых меня упекли в дурдом в Днепропетровске, когда я в поездке декларировал стихи про любовь и ненависть.

Я был в очередной раз взят на заметку, и это чувство внешнего контроля и гудящие струны в душе, всё это стимулировало жажду быть услышанным – ну и, по возможности, понятым. Не случилось. Да и сейчас не всегда получается. Козырев, например, очень обиделся, когда я сказал, что такое «Наше радио» и что такое их эмоциональный фашизм. В клубах музыкантам просто некогда играть, потому что их вытеснили дискотеки, а музыкальные клоны, похожие друг на друга, заполонили радиоэфир. Это даже не мейнстрим, это – тюрьма для вкуса и индивидуальности.

М. Б. Да, но возвращаемся к теме восьмидесятых. На период информационной блокады официальная пресса сама спровоцировала новое течение ругательными статьями, карикатурами в «Крокодиле». Сработал тот же самый феномен, по которому советским зрителям импонировал хулиганистый волк, а не бесполый комсомольский заяц в мультипликационном сериале «Ну, погоди!». Все, кто хотел не просто самовыразиться, а создать непотребный карикатурный образ, стали выбривать себе виски и рядиться во что попало. Причем вся идеологизированная часть страны, как ни странно, жила ожиданием какой-то глобальной вселенской катастрофы, в силу противостояния сверхдержав. И многим людям с упрощенным сознанием было не до шуток, особенно когда начался афганский конфликт. Люди не улыбались, а стёб неформалов бесил и выводил из себя рядовых граждан.

Н. Р. Здесь я могу согласиться. Когда я нарушил режим своей «ссылки» и появился в столице в начале восьмидесятых, сразу пошел в город искать себе подобных. Нашел «Метлу» и «Пушку». Прошелся по Калининскому проспекту, вдоль которого спилили все кресты с церквей в преддверии Олимпиады. Как раз там моя эйфория первого знакомства с московскими неформалами была прервана ввалившими в кафе ветеранами Афганистана и для многих это закончилось посещением Склифа. Причем тогда-то всех впервые панками и обозвали, что, кстати, порадовало – несмотря на то, что многим досталось.

Но факт есть факт: в Советском Союзе панка в западном понимании не было. Были продвинутые в музыкальном плане молодые люди и девушки, которые уже тогда начали экспериментировать со своим внешним видом, резко выделяясь на общем фоне. При этом все были не сильно радикальными. Спокойными. И правильно было бы их называть не панками, а «постпанками». Но такого уличного стиля не было, и всех называли «ньювейверами».

Причем лейбл «фашисты» был приклеен на них так же быстро, насколько быстро неформалы новой волны стали заполнять улицы различных городов. Просто и тупо. Раз мы коммунисты, те, кто против нас, – фашисты. Этот феномен, основанный на комплексе победителей, давал свои корявые всходы на всех уровнях государства – от комсомольцев до диссидентов; да и в наше время этот феномен узаконен в абсолютно шизофренной форме под именем «красно-коричневые».

М. Б. Да, более страшного лейбла от бывших партизан «партизанам» восьмидесятых трудно было придумать, да и никто и не парился. Термин «спекулянт» и «тунеядец» как-то находили понимание в обывательской среде, исходя из многим понятного чувства «жаба душит», свойственного всем временам и нравам. А здесь сразу и прямо, как по нотам, фа-шиз-ты.

Н. Р. Причем, опять же, в конце семидесятых по экранам страны активно демонстрировались пропагандистские фильмы типа «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма и «Площадь Сан Бабила, 20 часов…» В которых эпилогом шла информация про модную молодежь, неофашиствующих молодчиков и ку-клус-клановцев.

Но чувства у радикально скучающих, да и просто у отвязанных подростков эти кадры вызывали противоречивые. Стройные ряды и эстетика солидарности, визуального сурового мрачного стиля каким-то образом отразились в эпатажных костюмах тех, кого позже было принято называть «панками». Я помню, когда в пригороде Симферополя снимался фильм про войну, я проснулся утром, а город уже оккупировали люди в эсэсовской форме. Кто-то ржет и кричит «наши в городе!»; а я тогда, уже будучи на крючке у органов, устроил шоу в стиле, в котором неформалов допрашивали власти. Подошел к актеру в форме капитана, и докопался – мол, мой дед воевал, а ты тут в фашистской форме разгуливаешь. В общем, с криком «милиция!» актер ретировался с места.

Мой личный надсмотрщик с забавнейшей фамилией Малёванный, потом начал меня песочить: мол, Коля, это же актеры… На что я ему ответил, что я уже совсем запутался, кто здесь актеры, а кто фашисты; вы же меня тоже пытаетесь подтянуть под личину фашиста. Артист-то на самом деле я, а не тот, кто убежал.

Под этот термин подогнули всё что можно: и Pink Floyd, и диско-группу «Чингисхан», потому что в пионерлагерях и на дискотеках распевали альтернативные переводы, которые предъявляли молодежи комсомольцы и милиционеры. Мол, знаете настоящий перевод этой песни? -

М. Б. Кто этот глюк запустил, так и непонятно, но был он всесоюзным, это точно. И, конечно же, Kiss со своими шрифтом наверняка вызывал непроизвольное сокращение прямой кишки у авторов всего этого бреда.

Н. Р. В общем, никакой последовательности в доводах не было; я забивал на этот весь присмотр и по маршрутам хипповских вписок курсировал по стране – и в Москву, и в Питер, и в Прибалтику.

В Питере, который был не в пример вольнее столицы, я имел прямое отношение к сквоту на Чернышевского, в котором работал проект «НЧ/ВЧ» вместе с Лёхой Сумароковым. Познакомился с Олегом Котельниковым, Свинухом и множеством интереснейших людей: Максом Уханкиным, барабанщицей Кэт, Димой Крысой, Славой Книзелем, царствие ему небесное.

Сразу въехал в систему вписок, сквотов и маршрутов, которые, кстати, существуют и по сей день. Я тогда приехал к своим старым компаньонам по вибрациям – «Желтым почтальонам», а потом поехал на Гауэ, в хипповско-волосатый лагерь, где познакомился с Женей Монахом, и вместе погоняли всю эту полуразложившуюся мутотень. Тогда у меня окончательно произошло внутренне деление для понимания волосатой среды того периода. Да были классные индейцы типа московской дринч-команды; пожилой и бывалый люд, фанаты типа Монаха, художники и музыканты. Но в массе своей в тот период начала появляться абсолютно беспонтовая молодежь, которая, прикрываясь лозунгами «пипл фор пис» на волне афганского конфликта, спекулировала в полудиссидентском стиле по поводу своей никчемности. Они были абсолютно неискренними во всем; и о какой-то доброте и мире речь идти не могла. Именно эти люди потом ходили по городу, пряча волосья под пальтишками и шинелями, и распушали облезлые хвосты на «Гоголях» и в «Сайгоне».

Время расставило всё по местам, и многие участники этого движения остались у разбитого корыта или переквалифицировались в маргиналов других стилистик, разбавляя толпы поклонников «рускаго рока». Но зато эти люди в наше время пишут опусы, апеллируя к собственной революционности – мол, меня даже забрали в милицию и я даже не испугался.

Все мои похождения, конечно же, сопровождалось квартирниками и эпатажным поведением, которое в Москве постоянно приводило то в 108-е отделение рядом с «Пушкой», то в «Березу». Причем в Питере был аналогичный отряд комсомольцев-оперативников под названием чуть ли не «Яблонька», вот такие они все деревянные были. Начинали вежливо знакомиться с документами, а потом всё хамство вылезало в процессе прессинга.

Зато московская милиция, не в пример питерской, под руководством доведенного до самоубийства министра Щелокова была в меру тактична и вежлива еще со времен Олимпиады. И, раз уж пошла такая пляска, тогда стоит сказать, что самыми вежливыми были комитетчики из, если память не изменяет, пятого отдела. По крайней мере, они не провоцировали на ответное хамство и не доводили до истерик и мордобоя, даже во время следствия.

В общем, в результате накопившихся приводов в 85-м году меня сослали в село Удское в Тугуро-Чумиканский район под Хабаровском. И, что удивительно, когда я спускался с трапа самолета, услышал: «Здравствуй, Коля Рок-н-ролл». Матушка сразу обомлела: мол, и здесь всё будет так же, куда же его теперь дальше-то везти? Но на самом деле это просто Андрей Ромашко, старинный товарищ, зависал там в общежитии геологов, и так вот совпало. Андрей тогда предложил шурфы бить вместо музицирования, но я уже встал на рельсы, с которых не было обратного пути.

Хабаровск оказался достаточно консервативным городом, полнившимся легендами о недавно произошедшем здесь и во Владивостоке битническом бунте, устроенном Гариком, высланным еще в семидесятые. При этом приходилось на пальцах объяснять, что уже есть русскоязычный рочок, и что можно народные мотивы и эмоции замешивать на жесткие рокенрольные аккорды.

Там же я познакомился с Микки, царствие ему небесное, и Героем Челюсти, недавно тоже отошедшим в мир иной. Компания была замечательной, но город был скучным на редкость, и я его называл не иначе как Хеллбаровск. Ходил я там в футболке «Are you left? Sorry, I am right» и со ставшем уже элементом фирменного стиля значком свастика + серп и молот. Трек и Пепс, с которыми как раз занимался Гарик, были очень консервативными; так что я, несмотря на ссылку, подорвался в Питер, где познакомился с Хенком из «Чудо-Юдо», посетил новое тусовочное место «треугольник» и «Поганку», где уже появились радикалы новой волны. Это были Кактус, Мухомор, Одинокий, постоянно схлестывавшиеся с нахимовцами и моряками. Людей таких было мало, и их приходилось выискивать. Но порой встречались исключительные персонажи. Девушка была там очень замечательная с позывными Зиги. С ультразелеными волосами и, как тогда было модно, очочки а-ля пятидесятые.

Стиль к этому времени держали четко, причем выискивать эти вещи в Советском Союзе стоило труда немалого. В Питере, кстати, уже появилась группа севастопольских парней. Еще будучи в Симферополе я встретил Гену Трупа и подтянул его к перемещениям, а уже в 86 м встретил его в Питере вместе с товарищами. Все было понятно: жизнь бурлила только в областных центрах, особенно в двух столицах. И постепенно угасала в приморских зонах – будь то Крым, будь то Прибалтика.

Кстати, про трупы и группы. Рок-клуб этот местный пользовался какой-то дурной славой, и я лично называл его Труп-клуб. Когда я приехал в Питер, мне там уже было уготовано местечко «ответственного за андеграунд». Почетная комсомольская должность, но я извинился и объявил, что вольный стрелок и к административным трудам не приучен. Хотя могу сказать при всей той мути… конечно же, были талантливые люди и самобытные музыканты. Те же «Джунгли», «Пикник», «Ноль», «Народное ополчение», «Объект насмешек», «Химера» – коллективы с различными стилистическими пристрастиями, но дух свободы и новаций передавали как надо и на уровне. Застал я тогда и Сашу Башлачева, которого затянула тусовочная трясина, и Майка. Очень удачно тогда открылся «НЧ/ВЧ», где я бился в суицидально-музыкальной истерике с разбитым плафоном от лампы на голове.

В Москве была немного иная ситуация. Было ощущение уже произошедшей революции в сознании. Мы встречались и искренне радовались. Улица была заполнена практически одной молодежью; причем обыватели, видя противостояние неформалов и гопников, уже сделали свой выбор и часто помогали.

Москвичи того периода отличались своим гостеприимством, и это было фирменной маркой столицы. Как раз во второй половине 86 года я заехал в Москву, где встретил Сашу Грюна, который сказал, что сейчас он меня познакомит с небывалыми анархистами. И познакомил… с Гариком. Причем я не помню, жил он тогда у Алана или нет, но компанию он уже набирал для нового проекта. Джоник, Гор Чахал, Уксус, Хирург, Авария – колоритнейшие люди и прекрасные артисты. Я тогда вызвонил Микки с Германом, которые под гариковским руководством вмиг перевоплотились в «панков аристократов». Начались все эти публичные поездки по центрам в суперстильных костюмах.

Ездили мы и в клуб почитателей тяжелого рока «Витязь», в котором председателем был Хирург. Ну и, конечно же, участвовали во всем, что шло в рамках московско-ленинградской «Ассы».

Москву тогда словно прорвало на тему неформальных музыкантов, уличных радикалов и жесткого социального прессинга по всем каналам. Как раз тогда и организовали легендарный концерт «Чудо-Юдо» с перфомансом на сцене, где я в экзальтированном состоянии высказал в микрофон: «это пиздец!» и получил десять суток ареста. Сравните сами с нынешним урлаганским матом группы «Ленинград», которая по эстетике нисколько не напоминает культуру северной столицы.

Тогда как раз я по недомыслию вышел в вестибюль один, и ко мне подвалили люди в штатском и поинтересовались, не я ли был на сцене. На что я им ответил, что я, как хабаровский житель, поддерживающий движение люберов, высказал свою просоветскую позицию по поводу происходящего рок-вакханалии. И тут Авария, несколько назад минут раздевавшаяся на сцене, кричит: «Рокенрольчик, хрен ли ты с лохами там стоишь, пойдем с нами!» Пришлось пойти не с нею, в кабинет к Опрятной, которая запричитала: «откуда ты на мою голову свалился?»… Откуда, откуда – с неба. Причем, когда спецы, которые нашли во мне крайнего, вели дело с целью показательно кого-нибудь закрыть, то попросили местных рок-комсомольцев удостоверить мою личность. На что они сказали, что знать меня не знают. А питерцы, наоборот, прислали бумагу, подтверждающую мою музыкальную хозрасчетную деятельность.

М. Б. Ну да, единство борющихся противоположностей, почти по Гегелю…

Н. Р. Хорошо, что к этому сроку моя ссылка закончилась, и меня прикрутили только на десять суток. И после этого мы с Микки поехали в Вильнюс, где опять меня прессанули на десять суток. Вернулись в Питер, и в декабре я, захватив по дороге Лешу Уксуса, у которого тоже начались проблемы с окружающей действительностью, поехал домой в Хабаровск. Тут надо пояснить, что все мои перемещения отличались от банального бомжевания тем, что я постоянно давал квартирники и перемещался в рамках хипповской системы вписок, поэтому это было не просто шатание, а почти что рейд по тылам противника. Кстати, доехать без приключений не удалось, мы по пути попали на открытие Новосибирского рок-клуба. Там выступали «Путти», Янка Дягилева и Леша Уксус, наряженный в китель, всех очень сильно забавлявший.

В 87-м году, по наводке Коли Мюнхена, я поехал куролесить в Тюмень. Тогда Коля, вытаращив глаза, сказал, что приехали безумные буряты писать о панках. Это была Салаватова – председатель Тюменского рок-клуба, которую я как раз вписал к Книзелю, а потом поехал формировать второй эшелон рока в Сибири. Ехал я с очаровательной агентшей госструктур, я ее называл Гелла, на самом деле она звалась Оксаной Быковец и неплохо смотрелась и в милицейской форме. Тюменская рок-общественность меня просто удивила своей открытостью и честностью (чего уже не было в Питере), и я искренне горел. У них не было какого-то тусовочного места. Но на каждой квартире, куда я попадал, везде были люди, и это поражало. Сибирский народ был более цельным и более сплоченным. Тогда уже поперла тема с саморезами, когда я на выступлениях заливал сцену кровищей.

А более взрослые и профессиональные исполнители тем временем прицеливались к карману широких масс, окунувшихся в это рок-н-ролльное брожение опять же указанием сверху. Может, оно и к лучшему, поскольку все эти гастрольные туры нашего «русского рока» освободили место для экспериментальных коллективов и независимых организаторов мелких концертов. На несколько лет. Помню, как раз тогда появились очень интересные проекты, такие как «Внезапный Сыч» Малина, или «Юго-запад»…

М. Б. Угу, ты называешь такие имена, которые и бывалым очевидцам вспомнить-то не так уж просто. А вот группу «Калий» помнишь?

Н. Р. Бог ты мой! Ну надо же… достаточно неожиданное вскрытие и всплытие из глубин небытия и памяти.

М. Б. Период открытия по всей стране рок-клубов вообще знаменателен единовременным всплытием порядка двух сотен самодеятельных коллективов. Часть из которых имела какой-то музыкальный багаж полуподполья, как, например, в Киеве и Харькове, где таких групп было что-то около тридцати. Но широкой общественности стало известно менее десятка. Многие хотели, но не многие смогли, а кого-то просто подкосила вся эта свистопляска вокруг хозрасчет-рока.

А сколько студентов влилось в неформальные течения, которые на этот момент носили брутальный стритовый характер несоглашенцев. Тот же ныне покойный Дохлый(И.Летов), пытавшийся вписаться в эти концертные схемы, но попавший туда только в 90-е на панковском флёре. Тогда и в Москве появилась целая плеяда не таких уж бесталанный полустуденческих коллективов, которые пустились в это рокенролльное приключение. Те же «Пого», «Ногу свело», «Наив»…

Н. Р. А в Тюмени и других городах Зауралья все эти схемы были в зачаточном состоянии, но волна докатилась и туда. Люди записывались на квартирах и выкладывались по полной на небольших концертах и квартирниках. Я тогда зачитывал своими словами окружающую действительность:

На квартирниках не было этого барьера сцены между артистом и зрителем, все были вместе и заряжались друг от друга. Это то ощущение, которое не сильно знакомо новым исполнителям и тем самым рок-эстрадным певцам, которые очень быстро об этом состоянии забыли. Хотя, кто знает, – может, еще тогда, закатывая глаза, они представляли себя на сцене в Кремлевском дворце съездов. Тогда, да и сейчас, мотив «все по честному» лежал в основе взаимоотношений, поэтому не удержусь… Скажу, что все эти наши рок-идолы перестройки – нарциссирующие мутанты, которые, кроме себя и аплодисментов, ничего не видят. Бог им судья за весь этот неискренний пустопорожний бред на сцене, за все эти закулисные поливания друг друга, и свойства, мягко говоря, не украшающие даже обыкновенных жлобов.

Радикалы и экспериментаторы вели себя иначе. Истерики на грани исступления, вместо пафосного кривляния – нечеловеческий драйв. Не менее образные, но искренние, простые стихи вместо лукавого умствования: то, за что тусовка, многие из которых тоже могли оказаться на сцене, их ценила. Причем достаточно было одной неискренней засветки, и тусовка просто вставала и выходила из зала. А нарциссы такой ситуации не выносили. Публика всегда решала все, причем вне зависимости от количества. Тут, кстати, уместно было бы просто процитировать Юру Наумова, к которому разные люди по разному относятся… Но если говорить о песнях, то для меня это был один из флагманов этого направления:

Вот приблизительно так я и встретил события 91-го года. И хорошо, что их я застал не в Москве. Тогда я выехал из Владивостока в Тюмень с такой группой «Чертовы куклы», которых не имеет смысла путать с питерским аналогом. Из них остался в живых только Сергей Фень. Ездили по стране и взрывали первые молодежные клубы. Причем чувство были смешанные. С одной стороны было чувство некой победы, с другой стороны – полное недоумение по поводу того, что нас (имеется в виду экспериментальные рок-группы, к которым прислушивались и поддерживали) начали заменять. Интуиция работала исправно, и так оно в итоге и оказалось: эстрадой был создан миф о том, что рокеры воюют с попсовиками, и под термин «рокер» подвели всех этих пареньков с гитарами, готовых получать за это дивиденды и аплодисменты. Связка ДДТ-Газпром – это смешно. Хотя, наверное, грустно.

М. Б. А Свердловский рок-клуб ты застал?

Н. Р. При всем уважении к людям, которые клали усилия, чтобы делать там фестивали, при всем уважении к первопроходцам – «Урфин Джюсу» и «Треку», который прессанули еще в начале восьмидесятых… то, что я застал в городе на начало девяностых, мне напоминало магазин продажи дешевого белья. Приглаженного, причесанного и рафинированного. Я имею в виду все эти студенческие посиделки в архитектурном вузе, которые с подачи первых деятелей от шоу-бизнеса потом продавались направо и налево в Москве и Питере. Реальных движений там было мало, как не было и обилия неформалов в городе.

М. Б. Зато были такие группы как «Августейшие» и «Смысловые галлюцинации». Со своей немногочисленной публикой.

Н. Р. Были, но пробиться куда-либо было почти невозможно. Самодеятельные фестивали, как некогда в Казюкасе и Подольске, уже отгремели. В самом начале девяностых, во всё еще Союзе появилась плеяда менеджеров, которые решали вместо публики быть концерту или не быть. По количеству предварительно проданных билетов. Я помню, как был отменен совместный концерт с «Ва-Банком» только потому, что их директор Оля Барабошкина посчитала количество гульденов, постриженных на предварительной продаже недостаточным, а мне потом пришлось отвечать перед толпой подростков, собравшихся перед кинотеатром «Улан-Батор», где все должно было происходить. Беспредел переходного периода и иллюзии кружили головы многим.

При этом новое поколение, которым забивали голову новым радио, все-таки находило в себе силы организовывать какие-то клубы и концерты. И Света Ельчанинова тому пример. Пожилые начинатели тоже что-то делали и помогали издавать некоммерческую музыку.

Хотя фестивали «Индюки» и «Сырки», которые отруливали Гурьев и компания, я тогда игнорировал и поэтому, возможно, сохранился от лишних разочарований. Мы как-то привыкли к небольшим ДК и пусть малочисленной, но своей публике. Они все молодцы, как и Наташа Комета. Они старались и делали, но, по-моему, сами запутались в противоречиях и целях. Зачем они потянули всю эту сырую самодеятельность в большие официальные залы? Когда мы, по сути, были настоящими дезертирами зарождающегося шоу-бизнеса. Это кстати, отражалось во внешнем виде тех, кого обозначали панками. Они во многом отличались от остальных маргиналов музыкальных «рингов» и «олимпов». Публичное музыкальное дезертирство от армии непритязательных поклонников.

Нынешняя ситуация еще более забавная. Люди в восьмидесятые по крупицам собирали информацию о новшествах, клали на эту базу свои эмоции и внутренний надрыв. А в девяностые по известным меркантильным причинам, под маркой стремления к профессионализму, начались конкретные закосы под уже известные иностранные коллективы. Мало того, что просто косить – мы тоже многим подражали в музыкальном плане. Но эти в силу своей слабохарактерности стали управляемы различными авантюристами. И потихоньку стали вытеснять первопроходцев со сцен, переозвучивая старые идеи на новый лад.

Вся эта неискренность достаточно чутко воспринимается подростками, и где теперь вся эта армия поклонников «русского рока», к которым апеллировали дельцы в середине девяностых? Это инвалиды, которые тянулись к чему-то более искреннему, чем окружающая среда, а им просто наплевали в душу. И теперь удивляются: мол, как это так, мы же вроде все разрешили, и даже поддержали…

Искренность не продается.

В этом причина, по которой рулилы от официоза пытаются представить многие распавшиеся и ушедшие обратно в маргиналии коллективы искренних психопатов как неких аутсайдеров от шоу-бизнеса. И тут есть определенный кайф. Чем «аутсайдернее» группа, тем ближе она к тем самым неугаженным подростковым сознаниям и тем начинаниям, которые были заложены еще в восьмидесятые. В этом списке лучше или не быть вовсе или возглавлять его с конца. Смысл и ценность андеграунда в его позиции быть на острие событий и одновременно в стороне от формализма. По мне, так все эти музыкальные топы продаж девяностых, в нынешних реалиях выглядят как приговор.

При этом я искренне не понимаю всех этих причитаний от деятелей «русского рока»: мол, все пропало, все ушло. Рок в этой стране состоялся как жанр, пускай и не совсем их усилиями. Но он состоялся, и с 88-го года состоялась и рок-эстрада. Если этих эстрадных исполнителей не устраивают их денежные сборы, то незачем обвинять то, благодаря чему они до сих пор при деле. Проблема же не в роке, а в том, что этот бунт превратился в эстраду для малоимущих, вне деления на стилистические жанры. Я, например, тоже играю в эту игру, начиная с 2000 года; и делаю это без внутреннего дискомфорта, потому что сижу на том еще эмоциональном заряде. И у меня хватает ума не сравнивать то, что происходило в музыке в середине 20 го века за рубежом, с тем, что творилось здесь в последние два десятилетия.

Под конец можно сказать, что я до сих пор в здравой памяти и скорблю по тем, кого уже нет рядом; считаю, что пусть это всё была война не на жизнь с ветряными мельницами, пусть для кого-то это большое рокенрольное путешествие стало дорогой в один конец… Но это был самый глобальный и классный эксперимент, выявившим всю сущность прогнившего общества того периода, и имя этого эксперимента… Out control.

 

Джордж Бардадим

Фото 12. Развалины Херсонеса, Ольга Рыжая и Татьяна Гордейчук, Севастополь, 1992 год. Из архива Ольги Рыжей

М. Б. Как ты очутился на Камчатке?

Д. Б. Я жил на Камчатке, всю дорогу.

М. Б. Стоп. Жил на Камчатке, а потом приехал снова на Камчатку? Ничего не понимаю… Подожди, а как ты в Севастополь попал, просто взял и поехал? Или это было…

Д. Б. Да вот захотелось… Море, солнце! Тем более, что я там родился. М. Б. Вот, теперь мне хоть чего-то стало ясно.

Д. Б. Просто я из Севастополя в три года уехал с родителями на Камчатку, и жил там всю свою сознательную жизнь до окончания школы. И в Петропавловске-Камчатском рос. Году в 83-м я познакомился с Вовой Клыпиным, тогда мы и начали музыку альтернативную слушать, только в то время такого слова не знали ещё. Осознание постепенно пришло, а сначала просто крутизны хотелось. С информацией тогда проблемы были, и мы всячески извращались, чтобы добыть её. Помню, в кино ходили раз пятнадцать подряд, только из-за того, что там секунд тридцать показывали лондонских панков. Так образы для соответствия и добывали. Кожаные косухи позже пришли, а тогда одежду в основном в «комках» покупали. Там яркие вещи очень дёшево стоили; видимо, в то время на них спрос небольшой был. Волосы стригли и красили сами, потом, правда, за это по морде получали на улицах и в ментовках. Вот так всё и начиналось.

М. Б. А татуировка когда пришла?

Д. Б. Да примерно тогда же. Вова Клыпин в пьяном угаре сделал мне швейной иголкой и намотанной на неё ниткой какую-то хрень на среднем пальце руки, традиционно употреблявшимся для приветствия субъектов окружающей среды. Потом ещё было несколько экспериментов с этим «оборудованием», после которых всё на время затихло.

Тогда вся тусовка ограничивалась алкоголем, музыкой и созданием образа внешнего вида, а татуировка началась позже, уже в Питере, с журнала Kerrang, в котором была фотка группы Rose Tattoo. Маленькая, где-то пять на три сантиметра, и на ней эти парни, все в татуировках цветных, присутствовали. Я тогда в первый раз такое увидел, и информации по этой теме, конечно же, не было. Как и всего остального. Журнал этот каким-то чудом попал к нам с Вовой в руки. Причем, как попал, так и ушел куда-то. Но когда речь заходила о татуировках, мы его постоянно поминали как аргумент в «дискуссиях». А споры, естественно, были о том, что круто, что не круто. И когда говорили, что видели на фотке цветные татуировки, нам мало кто верил. Но информация запала в душу, поэтому потом и начались многочисленные эксперименты с различными составами красок.

М. Б. Тушь «Колибри»?

Д. Б. Нуда. Ещё акварель медовая и другая всякая хрень. В какой-то момент я с Камчатки переехал в Питер и уже затем в Севастополь. Пару лет по переезду никаких татуировок не делал вообще. Только пиво пил и веселился. В дурке пару раз отлежал, за попытки суицида. В тот период в Афганистан забирали, куда попадать совсем не хотелось, и это был самый дешевый способ закрыть для себя все вопросы с армией. И вот когда я после этого поехал на пару недель на Камчатку, просто в гости по старой памяти, там опять вернулась тема с татуированием. Мы с Вовой поехали в «Детский мир», где в отделе бижутерии купили заводную бритву «Спутник» и базовый набор для сборки своей первой татуировочной машинки: пластилин, чёрную чертёжную тушь с козеином и всякие мелкие фишки, чтобы машину сделать. Нюансы подсказал какой-то уголовник. Он сказал, что нужна пуговица от рубашки, и струна от гитары, обязательно третья.

М. Б. Похоже, пожирнее контур хотел. Ну, и как вы? На пару, как в фильме Данелии «Сережа»?

Д. Б. Чего? Это который – «Ой? Иди домой!..»? Конечно, конечно, помню! Наверное, тот фильм тоже как-то повлиял. Но на подсознание. Осознан этот факт был, наверное, позже. А с того момента я начал делать татуировки регулярно. Человек десять я там сделал, причем некоторых очень брутально. Одним из них Вова Клыпин и был.

М. Б. Ну и как, Вова был счастлив?

Д. Б. О, да! Он до сих пор мне спасибо говорит при встрече.

М. Б. Ну, у нас свой чемпионат по брутальности тоже был. Наверное, мотив с анархией, сделанный попросту гвоздем, может по праву чемпионствовать и поныне. А у вас мотивы какие-то были в татуировках?

Д. Б. Конечно были. Одними из первых мотивов для вдохновения послужили очень прикольные карикатуры из газеты французских коммунистов «Юманитэ Диманш». Не было тогда никакой инфы о татуировках, поэтому мы своим путем и пошли. Всякие весёлые штуки делали. Всё окружающее стебалось по-черному, да и на самом деле было смешно. Все эти представления о советской норме и счастье, которые стали карикатурой на самое себя.

Очутившись в Севастополе, я начал рисовать свои первые татуировочные эскизы. Тогда же пришло осознание того, что надо модернизировать татуировочную машину. Первая, как я уже говорил, была сделана из бритвы, гитарной струны и пуговицы, и всё это крепилось на пластилине. Я чувствовал, что это совсем несерьезная конструкция. Да – помню, чуть позже, в «Комсомольской правде», кажется, встретилась статья про Маврика. И, в принципе, она дала понять, что мы не одиноки в своих стремлениях и послужила наиболее реальным толчком для осознания того, что нужно двигаться вперед. К тому моменту я был вполне матерым и стал выдумывать какие-то новые конструкции татуировочные, чтобы всё было не на пластилине, а более солидно. Я, знаешь, выстрогал из деревяшки этакую фигню, по типу приклада оружейного, обмотал изолентой моторчик, купленный, опять же, в «Детском мире»… Во насколько этот магазин универсален был!

М. Б. Подожди, моторчик от чего? От моделек, что ли? Он ведь слабоватый.

Д. Б. Да-да, для моделек. Не, он вполне нормальный, только на длительную работу рассчитан не был. А так по скорости – нормально.

М. Б. А я вот использовал моторчик от дрели. Просто внагляк отобрал у знакомых дрель, и выковырял его оттуда. Скорость оборотов была адская, тридцать оборотов в секунду, но я позже приноровился бить так, чтобы шрамов уже не оставалось.

Д. Б. Круто. А у меня потом, уже в Питере, ту машину чел один купить даже хотел за какие-то немыслимые деньги. Валера Трушин, который играл в «Бригадном подряде», а потом в «Бироцефалах», хотел взять ее аж за двадцать пять рублей. По тем временам это были немалые деньги. Я помню, делал татуировку одной американке всего за десятку!

М. Б. А кому и что в основном колол-то?

Д. Б. Друзьям-панкам, конечно же. За ящичком пива. Информативные дизайны, то есть элементы стиля, содержащие какие-то лозунги, типа эксплоитедовского черепа с гребнем и с надписью «No Future» или «Destroy and Hate». Значки «Анархия» и всякое такое. При этом рисовал и срисовывал все подряд. Даже появившиеся рекламные полиэтиленовые пакеты в ход шли. На них тогда кооператоры всю мощь своей фантазии выплёскивали.

М. Б. Какая околомузыкальная атрибутика была популярна в среде местных неформальных рок-групп?

Д. Б. Ну, кроме эксплоитедовского черепа, пожалуй, редко такая атрибутика была востребована. В основном всё на политике строилось. Анархия, фашизм и прочая чушь – всё, что могло быть противопоставлено существующей власти. Рок-музыканты в Севастополе вообще не очень осознавали необходимости татуироваться. Они у нас поначалу вообще как-то отдельно от остальной тусы находились, это позже всё смешалось. Первыми из них рокабильщики и панки стали проявлять интерес к татуировкам, позже металлисты.

М. Б. У нас всё по-другому было. То есть так же, но в другой последовательности по стилям.

Д. Б. До нас информация гораздо позже доходила, потому что Севастополь далеко. Хоть он тогда еще не украинский был, но всё равно далеко. За инфой и материалами татуировочными надо было ехать, поэтому цветные краски не все у меня были. Пробовал смешивать, но редко что-то нормальное из этого получалось из-за разной плотности. Распространённую тушь «Кальмар» я вообще не использовал, не было её. «Колибри» была. Я её выпаривал слегка, чтобы легче вбивалась, и точно знал, на какие цвета медовой акварели аллергия может быть. Всё на себе пробовал. Красная гуашь, к примеру, очень долго зажить не могла. Но в целом, как сейчас говорят, я был вполне продвинутым. Параллельно ковырялся с оборудованием, пытался модернизировать машинки, делая их из шприцов и других подручных материалов.

М. Б. Это все любопытно, но всё же хотелось бы понять вашу севастопольскую тусовку.

Д. Б. В Севастополе тусовка была очень весёлая и достаточно многочисленная. Сначала панков не очень много было, в основном металлисты и хиппи. Хоть у всех интересы и разные были, но из-за того, что город небольшой, все довольно дружно жили. Часто бухали вместе.

Ко мне иногда питерские друзья приезжали – Крыса, Вова Клыпин опять же. Однажды даже Кактус пожаловал с Копой. Из Кёнига Полковник, Чёрт и Коля Дрозд бывали у меня. В такие периоды веселью предела не было. Однажды пошли прогуляться по руинам Херсонеса, ну, и менты нас забрали, как обычно. В отделении Крыса сразу по привычке вены на руке вскрыл, порез рукавом закрыл и сидит, курит. Мент с усами прибегает, орёт: «Ты что! Здесь курить нельзя!» Ну, Крыса говорит: «Хорошо, не буду». Берёт, рукав задирает и тушит хабарик в ране. Мент чуть сознания не лишился. Тогда такие вещи веселили.

Сам я тоже изредка в гости ездил. В основном, в Питер, но бывало и дальше. Однажды мы хорошо прокатились в Свердловск и Новосибирск через Челябинск. Это, кстати, в 88-м случилось. Ник Рок-н-ролл тогда только из ссылки в Симферополь вернулся, собрал там группу «Второй Эшелон» и поехал на гастроли в Сибирь. Ну, и я с ними. Надо сказать, что в поезде без билета так далеко ехать – задача не из лёгких! Для меня эта поездка спецприёмником закончилась: забрали, конечно, за внешний вид. Они к такому у себя там не очень привычны были. Но всё обошлось, через пару недель отпустили – после того, как я голодовку объявил.

Кстати, на тусовке в Севастополе я и познакомился с Тарасом. Нашли мы друг друга очень просто. Поскольку многие общались на почве увлечения панк-роком, а у Тараса в тот период была панк-группа «Самоликвидатор». Они сначала что-то типа «Гражданской Обороны» играли, потом Exploited повлиял. Тексты у него в то время очень серьёзные были… Несколько магнитных альбомов вышло даже, ну и концерты были, конечно.

Панки тогда в большинстве своём только и делали, что занимались публичным саморазрушением и брутальным творчеством. Ну, и Гена Труп там присутствовал поначалу. Как коммуникативное звено. Я ему татуировки делал, а он тогда ничего не умел, посему сам я какое-то время оставался без порции корявых татуировок, за этим к Тарасу и обратился. За помощью…

М. Б. Зато позже Труп в Москве отметился. Пришел на тусу – а все руки сплошняком непонятно в чём.

Д. Б. Моя работа, хе-хе-хе. Тарас, помню, на нём рисовал, а я делал.

М. Б. Да, и он говорит: а чего у вас так мало татух. А у нас тогда все мотивы локально разбросаны были, исключительно все по делу. «Чемоданный» подход: где побывал, что встретил, то и зафиксировал. Ему тогда вежливо так намекнули, что такого много и не нужно. Большими объемами в конце восьмидесятых никто не забивался. Все были уверены, что впереди таких чемоданных событий много, так что лучше не торопиться.

Д. Б. В принципе, у нас примерно тоже так было. Мы на Трупе экспериментировали просто, выясняя, чем эти рисунки лучше между собой связывать. Он не против был!

А дальше мы с Тарасом начали работать в тесном сотрудничестве. Это все происходило у меня дома. У Тараса за плечами был большой художественный опыт; он занимался дизайнами, и получалось это у него намного лучше, чем у меня. Образовался поточный метод. Ко мне приходит клиент с какой-то там идеей, я звоню Тарасу, прошу его нарисовать, и он уже через некоторое время привозит готовый дизайн. Бывало и так, что я начинаю делать татуировку – Тарас продолжает. Кстати, Труп из той московской поездки привез кучу всяких рисунков, среди которых были и твои.

М. Б. Да, тогда я был уже известный в узких кругах работник карикатурного жанра, засеявший своими карикатурами площадь от Прибалтики до Барнаула. И одну из карикатур все-таки присадил и на себя. В Питере. Там был такой кольщик, Орел. У него много кто перенял навыки раскрашивать сверстников.

Д. Б. А мы с Тарасом, помню, в четыре руки начинали делать татуировку басисту из «Самоликвидатора», твой эскиз использовали. Это был зомби с расколотой башней.

М. Б. Да, это дело я любил. Делал в промежутках между городскими зарисовками какие-то килограммы дурацких рисунков для себя и маргиналов, а они как-то конвейерно куда-то расходились по маргиналам. Но я ничего не продавал, хотя знал, что отдельные пассажиры затеивали на этом какой-то незамысловатый бизнес. Поэтому отсюда вопрос: а что представлял из себя местный контингент добровольцев?

Д. Б. Неформалы. Их там было предостаточно: знавших друг друга в лицо и поделённых на группы по музыкально-стилистическим предпочтениям. Я тяготел к панковскому веселому стилю. Рядились тогда во всё что ни попадя и веселили друг друга, пугая обывателей. Но не только из этой тусовки люди татуировались. То есть клиенты и со стороны приходили. Непонятно, каким образом нас находили вообще. Хотя… город маленький. Находили как-то, звонили, заказывали. Возможно, потому, что мы все были на виду. В Питере тусовка была на порядок больше, и татуированных там было намного больше. Но я там, как говорил уже, в середине восьмидесятых не татуировал; просто тусовался, и это было увлекательно.

А в Севастополе первые пару лет этот процесс у нас проходил исключительно с помощью переделанных заводных бритв и самоделок разных. Только несколько позже мы стали задумываться о том, чтобы как-то усовершенствовать технику. Ну, то есть меня этот вопрос тогда не сильно тревожил, я вообще не думал о том, чтобы профессиональную машину сделать. А Тарас уже начал нам перспективы какие-то прорабатывать. Соответственно, стали заказывать какие-то детали у каких-то токарей. Но в большинстве случаев качество не устраивало. Половину сразу же браковали; ну, это и естественно: раньше этих ребят живые деньги не интересовали, а за бутылку чё хорошего можно сделать? И в году эдак 92-93-м у нас появился первый опытный образец индукционной машины, хотя сделан он был не совсем правильно. Всё потому, что информации вообще никакой не было. Ориентировались только по внешнему виду, взятому из журнала какого-то татуировочного, драного и очень старого. Фотография, как помнится, была пять на пять, не больше: на ней какой-то татуировщик машину в руках держал. Удивительно, но этого оказалось достаточно! Тарас проконсультировался со своим приятелем, который занимался радиоэлектроникой. И тот подсказал, куда нам нужно двигаться. Потом было еще что-то ужасное, с алюминиевой рамой.

Эта машина уже работала реально. Вот именно так как надо. Мы это осознали очень четко и поняли, что делать дальше. Я помню свои ощущения тогдашние, потому что глубина перспективы чувствовалась… Чувствовалось, что просто бездонная пропасть в этой области открывается. И что если мы сами будем велосипед продолжать изобретать, то всё это на долгие годы затянется.

Тарас примерно в то же самое время начал ездить в Питер и делать татуировки там, а я как бы наслаждался покоем и никуда ездить не хотел. Море, пиво, солнце… Я остался и продолжал заниматься рисованием. Не академическим конечно, а неформальным, так сказать, рисовал всякую хрень. Все мои интересы в искусстве сводились тогда только к татуированию. То есть татуировки – круто, а какие-то там картины – это мазня да и только…

Хотя стремление освоить какие-то азы, наверное, все-таки было. Сначала я тренировался делать рисунки на тряпках, расписывать какие-то вещи из одежды. В рамках панковской крутизны самодеятельность в одежде очень приветствовалась. Так генерировались только злобные образы, но не сама жестокость; не было того, что сейчас рекомендуют через страницы дерьмовых самоучителей по татуировке.

М. Б. Делать это сразу на людях?

Д. Б. Ну да, у них там написано в самоучителе этом… Типа, поймайте какого-нибудь бомжа, и за бутылку водки он согласится на это. Чушь какая-то…

Стремление к самообразованию, наверное, давало свои плоды. К примеру, чтобы нарисовать череп правильно, я использовал фотографии людей из журналов посторонних… как бы старался преобразить их, что ли. Возможно, отсюда тяга к реализму и пошла. С черепов. Хотелось сделать череп так, чтобы он выглядел очень реалистично. Ну и красиво, соответственно.

Конечно, сначала была антиэстетская тема: всё криво и смешно. Чем хуже – тем лучше. Но, наверное, все проходили эту стадию. Что же касается самих дизайнов в татуировке, то тут мы всё время старались заглянуть немного вперед, изобретая свой собственный подход к этому.

М. Б. В России тогда уже появилось много иностранных журналов, и стали понятны многие тенденции в обильном татуировании. И все старались размещать эти мотивы так, чтобы тему можно было потом выгодно продолжить.

Д. Б. Это нормальная тема и сейчас. Тут ничего не изменилось. Любой человек, начинающий делать себе татуировку, должен задумываться о том, что будет дальше и как всё это связать в будущем. Раньше, судя по олдскульным темам, это решали гораздо проще: как ты говорил, чемоданным методом. Хотя это, конечно, вопрос стиля… А у тебя какие мысли по этому поводу?

М. Б. Для меня достаточно просто автографов моих некоторых знакомых определенного периода. Причем они развиваются как-то вообще отдельно от меня: появляются, встречаются… Встретились, покалякали, чего-то сделали – да и всё. Для меня не важен результат, я не особо мнительный. Для меня это отличный повод встретиться-поболтать. Да ещё и поиронизировать на тему процесса.

Д. Б. Да уж… Здесь, в Питере, всё было и остаётся совершенно по-другому. Наверное, потому что всё не так равномерно развивалось в плане техники татуировок… ну, или я чего-то не знаю. Мы вот с Тарасом постоянно советовались друг с другом, и, возможно, из-за этого прогресс был. До сих пор у многих татуировщиков здесь натянутые отношения, из-за какой-то мифической конкуренции.

М. Б. Эти комплексы нам известны как побочный продукт самодеятельности и самообразования…

Д. Б. Об этом и речь. Тарас раньше часто ездил работать в Питер. В то время он и познакомился с Юрой Скандалистом. Тот, похоже, охотно со многими контактировал, делился информацией и даже материалами: красками там, иголками. Тарас привозил кое-что от Скандалиста и также делился знаниями со мной. Вот ко мне вся информация таким путём и поступала, и это давало мне повод для размышлений.

М. Б. Юра тогда с Володей Би Джо общался и строил какие-то совместные планы. Но это размышления о перспективах, а что с литературой? Не сильно художествен но й…

Д. Б. Тогда меня особенно впечатляли только новые журналы татуировочные, иная печатная информация отсутствовала. Как тогда, так и сейчас, собственно. По сути, единственная книга Анжея Ельски до сих пор является самой грамотной из всего, что напечатано по-русски. К сожалению…

Постепенно мы стали более осознанно подходить к делу; начали разделять для себя татуировочные машины на контурные и закрасочные, экспериментировали с различными иголками, активно добывали знания по дезинфекции и стерилизации. И такая деятельность, естественно, приносила ощутимые результаты. К тому моменту, когда в Москве проходила конвенция… в 95-м это было, да? Я как бы уже почувствовал себя абсолютно готовым в ней участвовать. Жалко, что узнал об этой тусовке буквально за пару дней до начала – поэтому и не приехал. Просто не имел физической возможности туда поехать. Мои приятели, которые тогда побывали в Москве, привезли мне афишу и флайер салона «Инки» с автографом и пожеланиями какого-то татуировщика американского, я её на стенку повесил. Это стимулировало.

Находясь в Севастополе, я работал достаточно часто. В то время там работы очень много было, а в отсутствие Тараса только я один там татуировки и делал. Как раз примерно в 95-м году или за год до этого, я стал просить деньги за свою работу. До того я ее оценивал пустыми пивными банками, для коллекции…

М. Б. Пересчет площади сантиметрами?

Д. Б. Конечно. У меня специальная приспособа была: пластиковая пленка, прозрачная, расчерченная по сантиметрам на квадраты. Накладываешь её на рисунок и банально считаешь деньги. Слишком больших рисунков в то время никто не хотел делать, поэтому и считать легко было. Помню, как-то мне подарили календарь с работами Литвы, и я тогда опешил оттого, что делают в Москве, какие там объемы работ. У нас такого не было.

М. Б. При этом информационная составляющая в московском стиле присутствовала всегда: каким бы ни было воплощение, всё равно должна быть смысловая нагрузка, чтобы не человек представлял татуировку, а татуировка человека. Понимаешь, о чем я?

Д. Б. Я прекрасно понимаю. Но в то время я этому большого значения не придавал. Да и сейчас, честно говоря, я не всегда это делаю, потому что публика изменилась и ценности другие. Я всегда старался делать упор именно на зрелищность и на качество исполнения, считая, что основной смысл именно в этом. И только позже пришло понимание таких вещей как композиция, динамика, расположение на теле и прочее. Я просто привык уважать клиента и его идеи.

Возможно, из за этого я ещё в 94-м чётко понял, что вредные пристрастия мешают естественным процессам. То есть примерно тогда я стал стрейтэйджем. Я совсем бросил пить и курить. И до сих пор остаюсь на этих позициях. Для меня это было вполне осознанной необходимостью, хотя основной пинок я получил от Тараса. Это от МакКея пошло. Просто человек проснулся с утра и понял, что всё вокруг не так, и не только одни панки занимаются саморазрушением. Соответственно, какой же это панк-протест, на хрен? Вот он и решил, что надо с этим завязывать.

Стрейтэйдж – движуха, которая имеет прямое отношение к тому, что происходило у меня в башке в тот период… И панк-культура, точнее, её развитие и переход в культуру стрейтэйджа, пришлась тогда как нельзя кстати. Таким образом, я отказался от всех видов допинга. Кроме татуирования!.. Ну, и где-то в 97-м году, опять же через Тараса, я узнал о том, что в Питере есть человек, который собирается открыть татуировочную студию и ищет татуировщика опытного. То есть хочет не кого-то там с улицы брать и учить, а именно чтобы человек с опытом был. Тарас показал мои работы. Этому человеку они понравились, и он пригласил меня переехать в Питер именно с целью работы в большой студии.

Эта студия, к сожалению, оказалась бесперспективной. Она была большая, но находилась в районе метро Удельная, занимала весь цокольный этаж кирпичного дома. Там было три татуировочных кресла. У чувака там были грандиозные планы: парикмахерская, все дела. Но дальше дело не пошло, потому что его инвесторы попросили назад свои деньги. Я проработал там несколько месяцев прежде чем она закрылась. И после этого начался мой туризм по конвенциям. В 98-м году я уже располагал достаточной информацией о подобных мероприятиях и посетил Франкфурт и Вену.

М. Б. Скорее, в 99-м, потому что мы с тобой в 2000-м пересеклись. И каким образом ты туда попал? Тебя кто-то пригласил, то есть о тебе там должна была быть информация?

Д. Б. Нуда, вероятно. В 98-м вышел журнал с фотографиями моих работ. «Татуировщик года», итальянский журнал. Потом выяснилось, что это жена Кредита такое промо сделала, и я благодарен ей за это. Томми, который делал несколько конвенций, пригласил во Франкфурт, и Франк Вебер то же самое сделал. Причем на веберовскую конвенцию я не смог поехать, потому что никто не захотел составить мне компанию. Предложил Тарасу, Би Джо – все отказались…

Я тогда еще по-английски не очень разговаривал, поначалу тут же забывал всё, что выучил. Ходил в Севастополе на курсы английского языка, но сделаны они были на основе курсов Илоны Давыдовой. То есть люди переделали книжку, организовали компьютерный класс, чтобы уже можно было пальцы растопыривать… И хотя это все было жульничеством, но мне эти двухмесячные курсы дали реальную базу. То есть, я думаю, что технология, основанная на попугайстве, в принципе работает.

М. Б. Ты получил приглашение по почте?

Д. Б. Да, Томми прислал мне в письме официальное приглашение. А вот Вебер просто позвонил. Прикольно было. Я сижу на Ветеранов у себя на квартире, в глубокой жопе, можно сказать, и тут раздается телефонный звонок – звонит Вебер. Говорит, типа: приезжай на конвенцию через неделю. Приедешь, типа? Я говорю – конечно, приеду… Ну, и не поехал тогда. После этого Вебер меня не приглашал несколько лет; два-три года от него вообще ничего не было слышно. Потом опять начал звать.

М. Б. Меня поразили масштабы конвенции: это как большая фабрика.

Д. Б. Да, во Франкфурте большая конвенция, мне очень нравится. В первый раз мы там с Тарасом работали, сейчас об этом весело вспоминать. После этого были разные другие тусовки, потом и Берлин. В Берлине тоже раньше круто было. Но суть не в этом, а в том, что мне эти все поездки нравятся, и я езжу с удовольствием и по сей день. Вообще, весь прикол в том, что можно поехать путешествовать и заодно творчески поработать.

М. Б. Попробуй сформулировать разницу между зарубежными конвенциями и местными.

Д. Б. Масштабность, состав и уровень организации. И обсуждать особо не хочется, разница огромная! А вот сказать о различном отношении к конкурсам татуировок на конвенциях там и здесь хочется. Везде эти конкурсы проходят просто как элемент шоу-программы, и большинство татуировщиков не относится к ним слишком серьёзно, а здесь всё наоборот. При всём при этом за рубежом делаются попытки создать нормальное судейство, у нас тут этого пока нет. Нормальное – это когда есть профессиональное независимое жюри. Здесь, в России, такой ситуации, похоже, достичь не просто; тут нет ответственных людей среди татуировщиков, согласных работать в жюри. Поэтому жюри напивается почти сразу после начала конкурсов. По-моему, решение этого вопроса показывает уровень самих организаторов. И результаты таких конкурсов, к сожалению, остаются на низком уровне. Получается, что когда в конкурсе участвует работа одного из членов жюри, этот член жюри просто поднимается и уходит, вместо него садится какой-то другой хрен, зачастую никому не представленный, и конкурс продолжается как ни в чём не бывало. Как можно при таком раскладе относиться ко всему этому серьёзно, мне лично не понятно. Я считаю, что профессионалов надо выращивать, это касается любой области, включая и жюри. Надо вкладывать, а большинству хочется только стричь купоны. Это должны понимать организаторы подобных тусовок.

Публика, кстати, тоже не совсем готова воспринимать происходящее. Иногда вообще ситуация до абсурда доходит. Люди на конвенции в Питере подходят ко мне, спрашивают: блин, какие у тебя есть дизайны для продажи. Даешь человеку буклет и говоришь, что вот здесь всё написано, а он тебе: здесь по-английски написано, а мы-то с тобой по-русски разговариваем; ты чего, блядь, как мудак, по-русски мне не можешь сказать? А я с этим буклетом пол-Европы объездил, везде он работает! Понимаешь, что мне удобно людям показывать, то я и показываю. Я в своей работе рассчитываю на аудиторию определённого уровня; и коль я профессионал, почему я должен подстраиваться под их уровень? Информации и разъяснительной работы по этому поводу явно не хватает.

Сейчас в России проводятся тусовки, создана гильдия профессиональных татуировщиков – движуха идёт, одним словом. Но я считаю, что всему свое время. Сначала надо дождаться, пока большинство из тех, кто в этом бизнесе, самостоятельно осознает необходимость развиваться во всех направлениях. Я думаю, что рано или поздно это должно произойти, и профсоюзы начнут играть свою роль. Тогда можно будет говорить и о каком-то уровне, и обо всем остальном.

М. Б. Всё, хорош умничать. Слово «гильдия» мне не нравится.

Д. Б. Да, оно слегка корявое… В основе что-то типа… Мы живём в России, страна уникальная, и мы все уникальны, на манер снежинок. И, соответственно, должны по-русски называться. Самое русское слово, которое нам пришло в голову, это «гильдия».

М. Б. Мы все это когда-то проходили, когда наши рок-музыканты облучали население мощью своего таланта под маркой русского рока.

Д. Б. Да, похоже, с тех пор мало что изменилось. Мы всегда стараемся изобрести свой собственный велик, вместо того чтобы использовать плоды достижения цивилизации. Тяга к мазохизму и саморазрушению, видимо, в крови.

Мы – панковская страна…