Эд Саксон

Фото 13. Эдуард Ратников, Кузьминки, 1988 год. Фото из архива автора

Э. Р. «Однажды в Америке» в те времена был еще в проекте, поэтому правильнее было бы начать повествование как «не единожды в Орехово». Конечно, сравнивать его с другими районами Москвы того периода сложно; я, например, как не бывал в Новогиреево, так и сейчас не бываю, но…

Школа № 510 пред-олимпиадного периода стала тем самым местом, где мы в туалете выковыривали заранее заныканные бычки, и если кто-то случайно доставал мой, то автоматически получал в табло. По жесткому. В этой же школе, в классе постарше, учился один паренек, там-то мы с ним и пересеклись. Бывает так у людей, когда по взгляду, по глазам люди пересекаются. Тогда все у всех было одинаковым: хоккейные площадки во дворе, одни и те же магнитофонные записи в переносных магнитофонах, одинаковая школьная форма, но глаза-то у всех все равно свои, человеческие. И совокупность взглядов и поведения магнитила в 80 году, до которого, если быть откровенным, все было совершенно иным…

При этом, конечно, были модные аудиозаписи. В местном пионерском лагере, году так в 1978-м я, оккупировав радиорубку, проводил дискотеки. Особых запретов на музыку не было, и я эксплуатировал уже имеющийся в радиорубке репертуар. Кроме песен системы «Как Юру в полет провожали», под строгим присмотром старшего пионервожатого лагеря, ставил на «дискочах» Клиффа Ричарда, и если было все ok, то Boney M или АВВА. Возможно, в этом пласте залегли внутренние позывы к тому, чтобы в дальнейшем стать заводилой. Сначала на дискотеках, позже – везде, где пролегал мой путь. При этом «Смоуки», звучавшие на многих дискотечных площадках, считались мегакрутой группой, даже «Дью Папа» не был настолько популярен.

Вот, а в школе мы с приятелем пересекались на переменах. Оказалось, что он знает названия каких-то знакомых мне групп, песен. Причем на тот период человеке нужными модными записями был заочно причисляем клику крутых: если у тебя была запись «Отель Калифорния» – у тебя было все… В этом случае, когда у тебя спрашивали: «Что у тебя есть?», ты мог ответить: «Всё!»

Этим молодым человеком был, конечно же, Рус. У него, помимо меломанских идей, был почерк, и он все время рисовал на последних страницах учебных тетрадей всяческие барабанные установки, гитары, кроссовки и прочие атрибуты ненашенской жизни. Такие качества в подростковом сознании говорили о предрасположенности к какой-то иной эстетике, потому как в застойный период эстетика простых граждан сводилась исключительно к какому то мещанству. Нас это объединяло, и мы с ним много болтали на фоне ореховского микромира и начала Афганской войны.

А молодежный микромир этого района был уже на подъеме, который подогревался абсолютно немузыкальной эстетикой. В этот период московский клуб «Спартак», вылетевший из высшего дивизиона, сумел перестроиться, вернуть себе утраченные позиции и вскоре стать чемпионом. Для молодых людей, беспечно тративших свое время, этот факт стал ярким примером того, как высоко может подняться человек, если он крепок духом. И когда «Спартак» стал чемпионом, все окраины города Москвы взорвались. Это было то, чего так сильно не хватало в тот период: героических подростковых примеров, к которым можно было бы тянуться, и людей, на которых можно было бы равняться. Конечно, был успешен и клуб ЦСКА, но все же «Спартак» был своим клубом, который не принадлежал какому-либо силовому ведомству, и это вставляло простых работяг и их отпрысков. Поэтому очень многие участники неформального движения более позднего периода часто были связаны с футбольными фанатскими движениями, которые строились по простому принципу – «наш дух силен, и вместе мы – сила». И после очередного красиво сыгранного матча огромные подростковые лавины направлялись в сторону «Динамо», по ходу движения переворачивая троллейбусы.

М. Б. Я думаю, что дело не только в «Спартаке». Незадолго до Олимпиады произошла цепь трагических случайностей. Сначала упал самолет с «Пахтакором». А потом еще был эпизод, когда обрушилась крыша в «Лужниках». И по официальным данным было около 40 погибших, задавленных при панике. Во что верится с трудом. Все это приковывало внимание подростков, и многие вливались в фанатские ряды. Но не было свинства, простых граждан эти движения не задевали, а если потасовки между клубами случались, то в ход шла эстетика «уличного благородства», чем-то напоминавшего неписаные правила полужиганского поведения какой-нибудь Марьиной Рощи или Замоскворечья.

Э. Р. Да, было что-то такое, что утратилось в нынешнее время, не было оружия в драках или сильно пьяных толп. Был у нас в школе такой парень с позывными «Ходя», Олег Приходько, яростный фанат «Спартака», приблатненный в силу того, что его мама работала в каком-то ресторане типа «Интуриста». И держался Олег все время как рок-звезда, по советским подростковым меркам, и был другом… Кроме мопеда «Верховина», на котором он выезжал на улицу прямо со своего балкона на первом этаже, у него всегда были прикольные записи. И когда появлялись какие-то шальные по тем временам деньги, он всегда старался показать, как их красиво потратить. Мы, конечно же, мечтали во дворе о какой-то супераппаратуре, и это как-то пересекалось с недавно открывшимся заводом МЭЛЗ на Щелковском шоссе. Но больше всего запомнился пивной бар «Саяны» рядом с метро. Я помню один из наиболее памятных выездов в это местечко за почти неразбавленным пивом с сигаретами «Столичные» за сорок пять копеек, а также обратную дорогу домой, в Орехово, обходившуюся в «чирик», в заблеванном подростками таксомоторе.

Бар был культовым, да и само Гольяново было странноватым местом, где бурлила молодежная жизнь. Причем каким-то образом спартаковские фанаты концентрировались на «Щелчке» и часто посещали бар. Были тогда братья, которых звали Бобчинский и Добчинский, некий паренек по прозвищу «Очки», но реальным подростковым авторитетом был Рефат, как мне казалось, какой-то человек от комсомола. Люди, сочинявшие гимны и ездившие с командами, были немного другими. И в тот период трибуна «В» в Лужниках, на которую было не просто попасть, задавала тон в околофутбольной среде. Все по-честному. И в этой среде практиковалось мифотворчество о выездных бригадах – той самой элите, которая сопровождала клубы на выезде.

М. Б. Ну, легенды не легенды, а вот про случай конца восьмидесятых, вполне себе показательный. Когда я «мясная» группа, насчитывающая около пяти человек, поперлась на матч «Спартак» – «Динамо» Тбилиси, было это в тот самый период, когда советские БТР укрощали мирную демонстрацию. Как бы сказать, не ко времени поехали. И вот, со слов Артура Гладкова, царствие ему небесное, более известного по позывным «Кайзер»… Их, идиотов, завернули прямо на вокзале, сказав, что матч отменен, и выдав обратные билеты. Никто, естественно, не поверил и вся группа в «цветах» поперлась через весь город на стадион. Иначе выезд был бы не зачтен. Где мудрые правоохранники, пообещав провести на особые места, завернула их уже в отделение милиции. А через несколько минут отделение было взято приступом толпой тбилисских фанатов – и маленькая группка москвичей, под шашлыки и всякое, провела незабываемый матч среди местных фанатов. Выезд был засчитан. Эскорт «динамиков» сопровождал «мясных» до самого вокзала, где они были снабжены всем необходимым и с наилучшими пожеланиями отправлены домой. Конечно же, эта история отличается от историй более ранних украинских выездов, где было крошилово москвичей, но сейчас все по-другому, это точно.

Э. Р. И вот, на рубеже 81-82-х годов, когда прошла эта волна, и острота слегка утратилась, потребность в теме общности не отпадала и лично у меня связалась с темой «тяжелого рока». Я вышел за пределы Орехово, закончив восьмой класс в 81-м году, стал учиться в радиотехническом техникуме на станции «1905 года». Это был другой мир, более взрослый мир с карманными деньгами, и я стал коллекционировать записи. Тогда-то, осенью 81-го, я купил «Бэк ин Блэк», «Стену». Пошла пластиночная тема, и тусовка людей была уже несколько иной. Там же, в МРТТ им. А. А. Расплетина, на переменах я встретил человека с позывными «Шляпа», и он меня пригласил – а я пригласил Руса – на подпольный концерт группы «99 %», который проходил в спортивном зале какой-то школы в Новых Черемушках. Вот так я попал на первый в своей жизни подпольный концерт, который привел меня в ошеломление и убедил в правильности выбранного пути. Народ странного вида, как мы их называли, «хайраты», бился в конвульсиях перед сценой, и я с радостью посетил следующий концерт «Процентов» уже в ДК «Красный Текстильщик» – тот, что когда-то был напротив кинотеатра «Ударник» на Якиманке. Чуть позднее Шляпа привел меня к ним на репетицию, причем внутрь помещения входить было нельзя – там творилось таинство. Но у дверей можно было потусовать. Новый мирок, где я активно менялся пластами и записями, постепенно вытеснил техникум, к тому же я тогда впервые ушел из дома. Все эти факторы наложились друг на друга…

Но вот Рус ушел весной в армию, а я летом 82 года, неся в карманах «перпловские» Burn и Stormbringer… С кем-то из школы, кажется, с Кошулей, я попал в Парк Культуры и Отдыха имени Горького. Тогда там, кроме фонтана, в котором купались подвыпившие сограждане, да игрищ в «ручейки», практически ничего не происходило. Термин «неформал» еще не появился на свет, была просто молодежь, которая кучковалась по парку. И в центре каждой кучки стояло по кассетному магнитофону, из которого неслась всяческая, как бы модная, музыка. И вот, подойдя к одной из кучек, как-то нутром определив, что отсюда меня точно не погонят… Короче, я подошел и воткнул «Пёрпл»… Все восторженно закричали. Причем звуки, доносившиеся из нашей кучки, привлекли людей из соседних, и были устроены первые публичные фанатения. Надо отметить, что когда парк вечером закрыли, мы пошли в подземный переход, где была дикая акустика и каким-то чудом на волшебные звуки подтянулись Андрей Суздальцев и «Проценты». Вечер удался и запомнился навсегда. С него все и началось, костяк тусовщиков слепился сам. Все получилось само собой: своя группа, своя тусовка и свои заводилы, которых мне довелось собрать вместе.

М. Б. Здесь, наверное, нужны аннотации. Советская эстрада уже вовсю пыталась использовать «джь-джь-джь», то есть всяческие «дисторшены» и «фузы». Но тексты и сами ритмы все равно пребывали в рамках какой-то нормы. Рокенрольные аккорды в руках причесанных лабухов, и заумные тексты каэспешников в компании Намина-Макаревича. Как бы рок-поэзия за жизнь и дружбу, чтоб сидеть и слушать. Но сути того самого общемирового рокенрольного раскачивания это никак не затрагивало. Толи их все это устраивало, то ли слишком впечатлились арт-роком, популярным в семидесятые. Бог им судья, но поколение восьмидесятых начинало с нуля, с первобытных ритмов и эмоций. Новых и настраивающих на новый лад. Это нечто похожее на первобытные танцы у костра или военные марши, которые звучали из всех громкоговорителей на оккупированных германцами территориях в период второй мировой, настраивая жителей на новый ритм жизни. Американцы, сменившие немцев, практиковали рок-н-роллы, сменившие марши. Советский Союз не отставал и торжественные песни звучали на всех широтах соцлагеря. При этом разрешалось бредить либо устно-стихотворно, либо бренькать у костерка, но никаких тревожных ритмов. Европейская система, пережившая два молодежных бунта, быстро нашла для масс панацею в виде диско. Такое незамысловатое безобидное раскачивание, облагаемое налогами и льготами. И никакой агрессии. Ну и стоит ли удивляться, что все живое молодое, пытавшееся найти выход своим эмоциям и подростковому драйву в СССР, восприняло на ура все слухи о панк-революциях, ужасных мотоциклистах, слушающих первобытную музыку, и беснующихся глэмрокерах? Джаз, табуированный еще в довоенный период, и всяческие твисты уже начали меркнуть по своей асоциальной силе по сравнению с надвигающейся волной агрессивного примитивистического «металлизма», и поэтому на него смотрели сквозь пальцы. Как и на ранее запретную «битломанию».

Э. Р. Да, в этих словах есть смысл. Я могу подтвердить данную теорию своими жизненными событиями начала восьмидесятых. Потому как в детстве диджеил в пионерлагере, а позднее, в 82-м году, самостоятельное плавание по полуутюжной среде привело меня на место ди-джея в гостиницу «Молодежная», где мы работали с Сергеем Минаевым, о котором широкая общественность еще не знала. Потом я делал дискотеки в ГКЗ «Орленок», где, помимо прокруток бабин, показывал слайды с исполнителями. Была огромная коробка со слайдами, и когда я динамично объявлял название песни и группы, то доводил молодежь до состояния катарсиса явлением ликов кумиров через слайд-проектор…

После дискотек в «Молодежке» всяческая иностранная молодежь попросту липла ко мне и искала контакта, и я их ошарашивал своими музыкальными познаниями. Они не понимали, как такое могло быть в СССР, где на красно-серых улицах ничего, кроме советской эстрады и военных песен, не слышалось. Впечатление я производил серьезное, и надзирающим органам приходилось просто-таки отрывать иностранную молодежь от моей персоны. Причем не только иностранную. Тот же Федя Бондарчук, тогда еще просто Федя, менялся со мной кроссовками…

М. Б.А твой внешний вид к тому времени уже оформился?

Э. Р. Совершенно верно. Причем оформить этот вид можно было только путем «утюжки» у тех же иностранцев и спекулянтов. Волос длинных у меня как-то не было, но всяческие джинсы, куртки и прочие атрибуты подросткового мерчендайзинга присутствовали. Прилично одетых людей на улицах было немного, и это подмагничивало и давало свои коммуникационные преимущества. Мода и дресс-код, даже маргинальный, всегда играл немаловажную роль. Так, в специальных модных московских заведениях типа кафе «Синяя птица» и «Молоко», куда просто стояли очереди мажорной публики, мне попасть было достаточно просто. И достаточно быстро моя персона обросла кружевами знакомств на самых разных уровнях советского общества. В этот же период (шел 1983 год) одна моя знакомая из кафе «Север», ныне «Найт флайт», пригласила меня в Стоматологический институт на Делегатской, где я познакомился с кучей новых и интересных мне людей. Тогда же, по дороге в институт, я встретил на улице человека в фирменной двусторонней футболке Ozzy Ozbourne, что было достаточной редкостью, а уже на следующей день она стала моей…

В ВУЗе, в перерывах между флиртом с лаборантками и студентками, в мои обязанности входило сопровождение научных лекций слайдами. И вот однажды, увидев на мне музыкального содержания футболку, что было тогда одним из знаковых маячков для многих субкультурщиков, ко мне подошел молодой человек с кудрявой шевелюрой. Этим учащимся оказался совершенно далекий тогда от хеви-металлической темы Саша Хирург, который постоянно звал меня в «Молоко», но оно меня уже не привлекало. Мы встречались, но сказать что сблизились не могу. Мне было интереснее на вырученные и отложенные деньги посещать кафе «Лира» на «Пушке», где можно было встретить более интересных персонажей. Рядом, в переходе, уже накапливалась немногочисленная, но все же тусовка модников. Припанкованных «ньювейверов». А позже подтянулись и «металлисты», которым я отчаянно симпатизировал. Эта среда была наиболее активной. В декабре того же года, на выезде в химкинскую «избу-читальню», где временно размещался подвергшийся гонениям клуб филофонистов, нас подмагнитило с Сережей Окуляром, которого я встретил буквально через две недели после того, как он пришел из армии. Причем я тогда представлял себе московский неформальный мир как одно многоэтажное здание. Я осознавал свою редкую возможность свободно перемещаться между этими этажами и везде старался держаться на равных. Поэтому не было особого внутреннего надлома в том, чтобы общаться со скучноватой снобистской «золотой молодежью» и одновременно баламутить в ЦПКО им. Горького с хулиганами.

Тусовка в парке культуры уже была окрепшей, громкая музыка стала знаменем общности и коммуникационным маркером новой моды для окружающих. Те, кому это не нравилось, отваливали сами, те, кому нравилась подобная музыка, – подмагничивались. Людей становилось все больше, и подобные хаотические сборища превратились в традицию. В 83-м году Сережа Диано рассказал мне о Диме Саббате, и тот вскоре подтянулся на мой день рождения. Стоит отметить, что и дни рождения с той поры стали традицией…

Саббат, будучи еще совсем подростком, удивлял своей цельной жизненной позицией и глобальными познаниями в области музыки. При этом сам он был уважаемым человеком в своей среде, представительным и спокойным. А я был полной ему противоположностью, весь на эмоциях и радикализме. Мы стали встречаться, и я тогда был поражен стеной в его комнате, целиком увешенной голыми девками, которые впоследствии постепенно стали вытесняться фотографиями бородатых мужиков с гитарами… И каждый раз, посещая Диму, мы почти ритуально отслушивали либо Black Sabbath, либо Led Zeppelin. Все это длилось годами на квартирах и в парке Горького.

Там же, в парке, в скором времени появился Сережа Паук, который попадал в мое поле зрение еще в 81-м, в местах филофонической ротации в ГУМе и в магазине «Мелодия» на Октябрьской. Тусовка с «пластами» начиналась с одиннадцати дня и заканчивалась часам к трем, после чего участники ехали на «добив» и «ченджи» рекордами. И все эти тусовки обязательно заканчивались рассказами всяческих небылиц про музыкальных кумиров. О том, как, например, Джимми Хендрикс завоевал Америку за три часа после своего первого выступления и тому подобное…

Паук мне не понравился своей хипповской привычкой прятать хаер под курточку и робко нарисованными химическим карандашом циферками 666 на модной для того периода пацифисткой сумке из-под противогаза… Но при этом он уже тогда ходил в дерматиновых штанах, что было по тем временам круто, и стоили они запредельных денег. Все это напоминало тему «Пипл, стремно, скипаем в парадники!», – а тема эта была в радикальной среде неуважаема. У нас все было наоборот. При малейшей опасности все строились – и ни шагу назад. Сказывалась старая фанатская подготовка потасовок футбольного периода. Причем из таких экс-фанатских кадров получались самые отчаянные «металлюги», и позднее сектор «В» на БСА «Лужники» был наполнен неформалами различных мастей, выглядевших эффектно на советском фоне, да и сами фанаты были продвинутыми в различных направлениях.

М. Б. Я могу припомнить еще один забавный случай. Когда, уже на рубеже девяностых, в Москву в качестве диковинки привезли американских футболистов для показательного матча, кто-то, уж не помню кто, приехал на карьер возле «Сырбора» и позвал поучаствовать. Собралась компания разношерстных неформалов. Вроде бы Косой, вернувшийся из армии, достал где-то американские флаги каких-то штатов. Причем самое смешное – один, с медведем, был к месту. И вот, перовские ребята с «Бермудов», какие-то панки с центровыми металлистами поехали на стадион, на котором зрителей оказалось полтора инвалида. Да, еще долго не могли решить за кого болеть и уже во время игры посчитали количество негров на поле и стали болеть за команду, где представителей афро-американцев было меньше, не сильно понимая правила американского футбола… Но суть не в этом. Когда над полупустым стадионом раздалось наше «Оле» на ломаном английском, игроки тормознули и недоуменно начали вертеть головами, а когда увидели нас в цветах и флагах, то запрыгали от радости. После матча кто-то поехал тусовать с ними в гостиницу. В итоге все мы попали в газетные хроники, где проходили как иностранные болельщики, специально посетившие это мероприятие… И это уже были предреволюционные дни, когда, по идее, городские массы должны были ну хоть как-то что-то понимать и уметь.

Э. Р. Да, у нас до середины восьмидесятых многие кадровые решения приходили из среды околофутбольной. Да и сам термин «фанатеть» во многом с этим связан. Настоящих продвинутых меломанов «в стиле» были единицы, да и разобщенность сказывалась. А фанатская среда была организованной и сконцентрирована была на драйве и отрыве. Оглядываясь, я часто думаю, что уже в девяностые надо было все делать специально, прикладывать усилия, чтобы находиться в специальных местах, а тогда это было естественными образом и стилем жизни, все происходило само по себе и без каких-либо усилий. Условия сами заставляли выдавливать себя за рамки общества, где уже поджидали подобные же люди, общавшиеся на одном градусе. Так было и в Парке Культуры в тот период 83-го года, который протекал без каких-либо сверхсобытий.

Я уже пребывал в статусе авторитета, причем сам на этом не настаивал, но все приходили и советовались, и ничто не происходило без моего согласия. Моей правой рукой довольно долго был Сережа Диано, который тоже подтягивал множество интересных людей, и, что особенно важно, привел Сережу Окуляра, который подходил к этой теме осмысленно и тут же наладил производство атрибутики. При этом все балдели от кривляний под музыку, которую сначала слушали, а потом прокручивали у себя в головах, кривлялись на ход ноги. И все это, конечно же, было смешно и всех веселило. Стремление стать космонавтом, известным гимнастом или известным эстрадным исполнителем постепенно становилось нарицательным понятием «западла»… При этом нормальные житейские герои, типа Высоцкого, хоккеистов и футболистов, которые старались делать все пусть грубо, но по-честному – уважались однозначно. Такие же цельные отношения распространялись по тусовке, и я никогда бы не удержал свой авторитет, если бы что-то было не по-честному или неестественно.

Помимо музыки нужна была какая-то объединительная идея, и у нас, на тот момент простоватых пареньков, эта идея была такой же простой. Мы – против всего хипповского, старо-системного, против меньшинств, справлявших нужду в московских центровых туалетах, «волновиков», которые тусовались поодаль, и панков. Хотя многие, включая меня, симпатизировали последним потому, что они были наиболее близкими по духу к нашей теме. Само собой, эти противостояния были условными, и как-то рассосались сами собой с появлением реального прессинга, когда в 84-м году менты или гэбэшники науськали подмосковных гопников на утюгов и модников. И это движение стало известно миру под названием люберов. Ходили они тогда в кепках-малокозырках «Речфлот», и были такие персоны как Ваня Цыган и Рыжов, он же Малыш. Так сказать, столпы люберецкой движухи, обдиравших утюгов у «спутников» и «интуристов»…

А немного загодя до прессинга начался масштабный процесс объединения любителей тяжелого рока. Стали появляться новые люди – тот же Паук, который не был «одним из нас», но и не претендовал. У него была своя клиентелла, и единственное, что нас с ним сблизило чуть позднее, была его сестра Наташа, царствие ей небесное, которая тянулась к нашей тусе и вела себя естественно и не наигранно. Причем с самого начала его в парке не было потому, что, по сложившейся традиции, приглашал на тусу я сам. Лично. Так, собственно, и строилась инфильтрация рядов в тусовке. Встречая где-то в городе человека, я просто разговаривал с ним и приглашал на наши меломанские «субботники». Как пример, февраль 83-го года: празднуя день рождения Бона Скотта в пельменной, на месте которой теперь стоит бизнес-центр и «Макдональдс», я встретил Лешу Китайца и пригласил его в парк. Позже познакомился с Саней Чернятиным, со многими другими, и за каждым из этих людей стояли их знакомые. Постепенно сплетались кружева неформальных коммуникаций по всему городу.

М. Б. Причем «пельмешки» и прочие «чебуречные» были особыми местами коммуникации. В них уже начинала концентрироваться молодежь, поглощая двадцатикопеечные порции пельменей с перцем и уксусом. Ежедневное времяпровождение на тогда еще свежем московском воздухе приводили как раз в такие вот заведения, ласково называемые в народе «стояками».

Э. Р. Да, было много мелких заведений, такие как дежурные таксистские столовые, в которые уже с середины восьмидесятых наезжали по ночам моторизированные рокеры на своих «Явах» и «Чижах». Такая вот столовая под названием «Зеленый огонек» была как раз напротив «Ямы», куда позже, осенью 84-го, переместилась тусовка из парка. Но прежде, чем это произошло, был тот самый важный момент. Драйв накапливался вместе с приходящими кадрами, причем вместе с продвинутой молодежью в центр начали выезжать на охоту простые гопники, и как-то случай меня свел на Новом Арбате аж с шестерыми такими персонажами. Был я тогда на взводе, потеряв в толпе какого-то своего знакомого. Гопники зацепились за мои грубые ответы, и попробовали меня избить… Пришлось их отметелить, причем всех шестерых. Я понимаю, насколько фантастично это звучит сейчас, но тогда нас разнимали солдаты из патруля на площади перед метро Смоленская, и в отделении уже гопники жаловались на меня милиционерам. Мол, неуправляемый бешенный хулиган к нам пристал и нас же избил… А менты, посмотрев на меня, в изодранных на коленках джинсах, потом на гопоту с разбитыми носами и очками бланшей… отпустили меня, пообещав добавить моим «обидчикам». К слову сказать, такие случаи в тот период встречались направо и налево. Милиция тоже была не такой как нынче, ее практически не было заметно на улицах, и хулиганы не особо на нее обращали внимание.

Вот на таком кураже мы плавно встретили наступление 84-го года. Я, как обычно, встречал в городе интересных людей и в какой-то момент понял, что нужно попробовать собрать всех вместе. При этом помимо филофонических «субботников» были особые праздники, посвященные дням рождения музыкальных кумиров. В начале лета из армии вернулся Рус. Кажется, он и предложил мне идею собрать всех именно в субботу, двадцать второго сентября, на день рождения Ковердейла. И когда этот день настал, я очень сильно удивился количеству людей, которые, еще не зная друг друга, пришли в один день в Парк Культуры. Общая численность была не менее ста человек; это при том, что в советский период люди имели возможность собираться в таком количестве разве что в очереди за дефицитными товарами или едой. А после смерти Брежнева и вовсе вышло постановление «больше трех на улицах не собираться». Всей толпой отправились мы в пивной бар «Плзень», где основательно заправились и двинулись далее по городу. Там же и пришло определение, что мы не просто любители тяжелого рока, а именно «рокеры». С этого момента понеслась тема с гуляниями толпами по городу. Встречались днем, сидели до девяти вечера, а потом – проверенным маршрутом: от парка и на Арбат. «Народные гуляния» осуществлялись по Бульварному кольцу, с задеванием прохожих и забиванием гопоты. Осваивалась территория под себя, и, возможно, эти гуляния, массовые на фоне безлюдных московских улиц, спровоцировали прессинг со стороны властей, не понимавших смысла происходящего, но дико боявшихся каких-либо волнений народных масс. А у нас не было иных целей, кроме как общности на теме рок-музыки и подросткового куража. Женя Круглый, тогда еще «волновик», любивший с нами погулять, отдирал куски потрескавшегося асфальта на Крымском мосту и метал их в проплывавшие внизу речные трамваи. Если бы попал, то этому трамваю был бы писец, но цель была именно промахнуться, и по возможности напугать до полусмерти или ввести в ступор население…

С высоты прожитых лет, конечно, можно отметить, что все это было ужасно, но тогда все эти моменты казались не более чем забавными. Никто не хотел и не ставил цели нанести какие-то увечья, все эти похождения сопровождались диким ржанием и комичными «выделываниями коленцев». Наводимый на социум страх унд ужас всерьез воспринимали разве что службы правопорядка и пожилые коммунисты, видевшие во всех этих проявлениях пресловутое «тлетворное влияние Запада». Безумное поведение и общение ставились во главу угла. Хочу отметить, что алкоголя было мало, и он не занимал какого-либо места в нашей жизни. Драйв и кураж в патлатых головенках питался от солнечных батареек и от ритмичной тяжелой музыки. Вся фишка заключалась в том, чтобы твердо стоять на своей позиции в реальности, поэтому алкоголь, и тем более наркотики, отрицались. Уличные молодежные столкновения уже начинались, и надо было иметь чистый рассудок, иначе могли затоптать. При этом никто не врубался в какие-то идеологические подоплеки, внутренний барометр сам определял что такое хорошо и что такое плохо. Раздражали снобы, жлобы и гопники. А также те, кто вставал поперек пути и запрещал нам делать то, что мы хотели, и слушать то, что мы хотели. Однажды, изменив маршрут, мы пошли вдоль набережной. Уже после запрета на рок-музыку пошла новая волна – конкретно «металла»: Judas Priest, Accept, Iron Maiden, Twisted Sister. Отдельные их композиции имели маршевую основу, и как-то из воздуха пришла идея маршировать под «Твистед систер». Картина Репина «Приплыли»: толпа металлистов, построенная мной, марширует по набережной близ «Ударника»…

Об эффекте, произведенном на москвичей и гостей столицы, можно только догадываться, хотя откровенно прикинутых металлистов были единицы. Молодежная толпа была по большей части в джинсе, а некоторые вообще непонятно во что одетые. В те по-своему замечательные дни проявилась девушка Нателла, это было в период моей работы ди-джеем в гостинице. Я тогда уже был на имидже, в косой коже, и молодежь ко мне тянулась, рассказывая про подобных мне челов. У Нателлы мама, кажется, имела возможность выезжать куда-то за рубеж. И, уступая просьбам дочки, привозила всякие музыкальные журналы и кое-что для прикида. Она же, кстати, познакомила с Сережей Принципом, нынешним владельцем «Роверкомпьютерс», с которым нас судьба еще не раз сводила. У нее была немалая коллекция «пластов», фирменные футболки Iron Maiden и Accept, куча «бумаги». И подростковое неистовство – то есть все то, чего не хватало многим другим. Она тоже пришла на день рождение Ковердейла, и громкая музыка в переносном фирменном магнитофоне типа National была именно ее. И вот на пике этой движухи, когда уже молодежь города стали обозначать именно как неформальные объединения, надо мной нависла армия. Было это несколько обидно, но пришлось идти, оставив завет тусовчанам: «Все в кожу – и на тачки».

В армию я ушел тринадцатого ноября.

84-го года, оставив Руса присматривать за порядком и развивать движение. Сейчас умилительно вспоминать, но в армию мне писали письма люди, порой незнакомые, как, например, Ганс Аэропортовский. Все это было приятно и скрашивало армейские будни. Когда же семьсот сорок два дня моей армейской службы закончились, я, посмотрев расстановку сил и положение дел на тусовке, понял, что сила духа и смекалка уже не является определяющей во взаимоотношениях. Все это легко заменяется связями и отъемом мерчендайза у новоприбывших «пионеров». Появилась иерархия, значки на отворотах значили не меньше, чем боевые ордена, а обо мне по районам ходили какие-то легенды. Заочно был причислен клику неформальных генералов. В один из заходов в «Яму» я встретил Руса – тоже в чине рокерского генерала немногочисленных мотоциклистов. При этом сделал для себя отметку, что, если до моего ухода в армию все делалось на едином дыхании, то в этот период уже появилась какая-то меркантильность; внешний вид уже значил не меньше, чем внутреннее содержание, но инфильтрация рядов сохранялась. Рус показывал мне круг людей, который образовался вокруг него и Димы Саббата, и прилагал к каждому персонажу небольшую историю похождений. Тогда уже Паук и компания «хиппо-металлеров» начали сепаратное околомузыкальное движение. Начинался период музицирования, и все новые группы старались как-то подмять под себя какую-то часть публики и заполучить в поддержку кого-либо из «генералитета».

С Русом мы отучились на мясников, получили дипломы настоящих мясорезов; это название позже стало нарицательным для «металлистов», и наконец-то наши холодильники наполнились едой… Причем мы негативно относились к касте советских людей, которые распределяли лучшие куски из-под полы за доплату. Но в Союзе нельзя было не учится или не работать – так я и оказался в мясниках, за компанию с Русом. Как и у многих, грянули разногласия с родителями, и я ушел из дома. Поселился на квартире у Сазонова, родители которого имели отношения со спецслужбами, жили на даче, а в квартире тем временем происходили тусы. Хирург по утрам качал какие-то гири и ел творог с вареньем в немыслимых количествах. Приходил к нам в гости Дима Саббат. А Сазонов начал рассказывать мне о Рок-Лаборатории, куда я все-таки и пришел.

М. Б. А твоя околомузыкальная деятельность, помимо тусовочной, как-то развивалась?

Э. Р. Я уже не помню как конкретно, но еще весной 84-го года я попал на квартиру к тогдашнему басисту прото-«Шаха». К сожалению, не могу вспомнить как его зовут… Было это в районе «Ждани», и на эту «конфорку» субкультурной активности наведывались всяческие поэты типа Кохановского, иные зажиточные граждане, а у самого басиста были Жигули «копейка» и немыслимая по тем временам «весчь» – комбик «Фендер». Антонио был гитаристом, барабанщиком был Сазонов, и группа, конечно же, называлась не «Шах». Появление такого свирепого молодого человека в коже с набитыми кассетами карманами и «Уолкманом» не могло не сказаться на ситуации. У меня не было зубной щетки, но было все остальное…

Андрей Сазонов – барабанщик будущей группы – был тогда, сравнительно с уличными хулиганами, правильным сынком и забитым ПТУ-шником. Верховодил же в группе маленький Антошечка, и именно с него я начал обращать коллектив в свою веру. Напичкал кассетами, открыл новый мир звукоискажения, и какое-то время он был просто ошарашен. Но оказался «крепким орешком» и стал объяснять вещи, которые уже мне каким-то образом помогли в будущем. Что, мол: «Все это круто, но, ты знаешь, это довольно циничная вещь. И я не понимаю, как ты сам в это все веришь. Да еще пропагандируешь персонажей, которым по большому счету насрать на тебя и таких же подростков-поклонников». Тогда речь шла как раз о волне «металлистической» эстрады 81-84-х годов, которая грамотно держала стиль и состояла из настоящих музыкантов-профессионалов. Но в массе своей всех их интересовали только деньги в кошельках подростков и их родителей. Я, выслушав такое предположение, чуть его не забил. Но что-то удержало меня, и я понял, что и эта идея имеет право на жизнь. После пары репетиций, Антон с Андреем расстались с моим знакомым лабухом-басистом и стали играть тяжелую музыку. Все это было еще до армии, а когда я вернулся, «Шах» уже был известным коллективом и играл на приличном уровне. И те слова, которые прозвучали давно, вновь обрели смысл. Я начал отделять от себя музыкантов-лабухов, музыкантов фанатов-экспериментаторов и музыкантов, балансировавших на грани того, чтобы стать лабухами, но связи с тусовкой не давали им скурвиться. Антон как раз был таким человеком, а Сазонов – коммуникатором. Собственно, с этой группы началась моя профессиональная карьера, когда я сначала помогал группе собираться на гастроли, а потом втянулся глубже. Причем «профессионально» – подразумевало деньги, а у меня таких целей не было, денег вполне хватало и так. Просто до этого я крушил рыла направо и налево, а здесь появилось более спокойное, но не менее ответственное занятие. Все получалось – и получалось неплохо. Во второй половине лета 1987-го Сазонов заинтриговал меня переходом в Рок-Лабораторию, и мы влились в эту комсомольскую ячейку, ведавшую базами и мелкими концертными площадками…

В концертной системе начала Перестройки царил хаос, все строилось на энтузиазме и веселье. Меня, за некоторый вес в сложившейся среде и энергичность, стали приглашать работать и даже стали выплачивать какую-то зарплату. Вся эта разношерстная ячейка, вписавшаяся в московский рок-расклад, плыла вместе с неформалами по течению и не всегда справлялась с ситуацией. Поэтому им нужны были люди, отвечающие за хоть какой-то порядок в этих неуправляемых толпах поклонников жесткого отрыва, и моя персона их более чем устраивала. Помню, как Агеев – один из замов Ольги Опрятной, всем этим руководившей – говорил: «Эдуард, ты-то как раз и сможешь, в тебе есть менеджер, и ты можешь убеждать». Причем я считаю, что все эти «продвинутые комсомольцы» все-таки внесли немалый вклад в формирование структуры хоть какой-то альтернативной индустрии. Пусть даже у них это выходило коряво, но, используя свои имена и возможности, они шли в одном направлении с нами. И я могу уважать их уже за это, тем более, что с них началась моя новая профессиональная деятельность. Параллельно Саша Залдостанов, которого звали уже Саша Стоматолог, а потом и Саша Хирург, вылечил мне пару зубов в своем кабинете на Речном вокзале. И мы с ним, практически единственные из всей тусовки так называемых «рокеров», гоняли на мотоциклах по городу, шокируя девушек и милицию. Причем через некоторое время он сломался и поставил мотоцикл на балкон… Надолго…

Весной 87-го года Саша, который всегда очень любил всяческие съемки и всегда был в курсе, где таковые происходят, пригласил меня на фотосессию, которую делали австрийцы. До этого тоже были подобные съемки, работало так много иностранных фотографов, что всех и не упомнить. Причем фотографы делали и продолжают делать немалые деньги на этих кадрах, а мы тогда ничего этого не понимали и были, конечно же, необыкновенными, но ужасно наивными и эффектно выглядящими советскими рокерами. Петра Галл, которую привезла будущая жена Хирурга, Мартина, позже зачастила в СССР, и мы подружились. Во время этих коллективных съемок я откровенно офигел, обнаружив неформалов нового сорта. Хирург показал мне Гарика, дальневосточных и прочих панков, Женю Круглого в новом амплуа, Юлю – необыкновенную девушку, образ которой был недавно растиражирован на рекламных модулях. Девушек вокруг тусовок к этому моменту было много, они пользовались некоторым протекторатом и были снабжаемы самой модной для того периода информацией. Гарик же меня стреманул своими возрастным видом, дореволюционным интеллигентским прикидом, который дополняли полууголовные замашки и гонки…

А у меня был зрительный маркер на внешний вид, калькированный с журнальных разворотов, и по этой причине я не сблизился ни с Гариковским кругом, ни с Хирургом в его смешном наряде с аксельбантами из телефонных шнуров, которыми его снабжали его сосед и приятель Егор Зайцев и Ира Афонина. Но все же мы общались, тем более, что Саша позвал нас на свадьбу в медведковский клуб «Планета», где потом уже справлял свою свадьбу Ильяс, брат Руса. Все это сопровождалось актами вандализма с останавливанием автобусов и массовыми потасовками. Плотность событий при этом, сравнительно с доармейским «безрыбьем», становилась ужасающей. Весной в ДК Горбунова был заключительный концерт сезона от Лаборатории, двенадцатого июля в Измайлово состоялся рок-фестиваль, на котором впервые прозвучали неформальные коллективы, игравшие экспериментальную музыку. Несмотря на пафос заявки первого крупного московского фестиваля, для меня это был один из концертов, которые уже проводились легально, и на которые нам всегда выдавали билеты для свободного прохода. Народу обычного при этом было действительно много, и, что меня поразило, среди публики оказался гроза всех люберецких кидал Ваня Цыган, который помнил меня с начала восьмидесятых и полез брататься. Вскоре Ваню насмерть забили чечены в начинающихся повсеместно криминальных разборках. Причем несмотря на то, что подобные люди были в эшелонах люберецкого движения, когда они столкнулись с рок-вакханалией, им все это понравилось. И они искренне тянулись ко всем ярким людям и проявлениям активности, в отличие от своих более молодых и более примитивных «однополчан». Социальная травля не была их уделом, и Ваня проникся симпатией к происходящему. Эта история мне почему-то запомнилась больше, чем приезд и выступление Карлоса Сантаны. Который, по какой-то причине выступал в паре с Пресняковым-младшим на стадионе Измайлово. Вокруг новой волны молодежной активности вились и кружились советские «арт-рокеры» предыдущей волны. Я помню как на какой-то «трехдневке» в Горбуново присутствовал даже Розенбаум, не говоря уже о Стасе Намине, Макаревиче и Градском.

А я тогда съездил с «Шахом» в Питер, где в ЦДЛ, вместе со «Звуками My», за два дня мы дали шесть концертов подряд… Рок-клуб питерский я не признавал, и многие группы так и остались мне непонятыми, кроме, разве что, Науменко, который четко формулировал смысл в песнях. И всеми этими словами – «у меня был рубль – у него четыре» – сказано все. Обо всех событиях периода 82-86-х годов. А ребята из «Фронта» были нашими друзьями, которым можно было запросто по-дружески «дать в бубен», и этим определялись многие взаимоотношения среди радикалов, которые при всей своей жесткости были неслыханно ироничны. Выступали тогда на разогреве «Фронт», потом «Шах», и почему-то «Звуки My». Тогда же я познакомился с Петром Мамоновым, интеллигентным мужчиной с твердой жизненной позицией и симпатией к окружающей действительности. Липницкий, опутавший своими масонскими связями Москву и Питер, конечно же, присутствовал на множестве мероприятий. Там тоже велись съемки каким-то немецким каналом. Рок-движение обрастало музыкально-эстрадной коммуникацией, прессой, и стремительно приобрело иной, легальный статус. После возвращения из Питера я соприкоснулся со Скляром, который приглашал меня работать к ним, но как-то не сложилось. При этом Саша был достаточно талантливым человеком, чтобы стать звездой советского рока уровня Бутусова и Ко, но почему-то стал уровня «Боцман и бродяга» при всех своих радиосвязях начала девяностых.

М. Б. Возможно, был чрезмерно интеллигентным и дипломатичным, чтобы носить такую брутальную личину как Кинчев. И эта явная мягкость характера на фоне брутального звука выглядела не всегда убедительно, что не принижает его таланта и фактуры. У Крупнова этот момент был более отлажен…

Э. Р. Толя Крупнов тогда, весной 88-го года, тоже обратился ко мне и стал рисовать радужные картины – сколько концертов мы могли бы сделать вместе. Вот и здесь есть такой нюанс, который был мало освещаем до сих пор. Концерты без тусовки – это убыточное предприятие. И получить меня в качестве директора – значило получить публику, все это понимали. Собственно, та иллюзия взлета множества коллективов Лаборатории строилась на публике, и, когда она ушла, множество коллективов кануло в лету. К тому же многие музыканты не прошли испытание аплодисментами, а некоторые, как Толик Крупнов, попросту горели. Маша, жена Толи, живущая на Солянке, растила их первого сына Боба. Я часто бывал у них в гостях. К тому же, мы жили по соседству довольно длительное время. Толик тогда уговаривал стать директором «Обелиска», меня же устраивала позиция простого роуд-менеджера, чтоб быть в гуще событий. Тем более что, приходя на концертные мероприятия, мне, собственно, не надо было что-либо особо организовывать.

В сентябре-октябре был очередной набор-фестиваль Лаборатории, на котором произошел очередной выплеск экспериментальной музыки из недр андеграунда. Крупа был в отборочной комиссии и пришел очень возбужденным. Группа «Э.С.Т.» произвела на него впечатление, и он обещал им интересное будущее.

Чтобы сильно не перескакивать, возвратимся в 87-й год, к началу лабораторской деятельности, когда в ноябре состоялся большой фестиваль, на котором был представлен первый гастрольный набор Рок-Лаборатории, а также финская группа «Сиелун Вильджет». На следующий год, началась съемка фильма It is my attitude. На концертах того периода от первых трех рядов зала зависело все, и даже больше. Тусовка могла решить – быть или не быть тому или иному мероприятию. Все было жестко. Марочкин, ходивший возле сцены с фотоаппаратом, мог легко получить по голове за один факт наличия фототехники. Я, уже вошедший в Рок-Лабораторию в статусе грузчика и заодно охранника непонятно чего, был дружен со множеством лабораторских музыкантов. А так же с Сеппо Веспененном, бывшим в то время менеджером Sielun Veliet, а ныне – таких групп как Rasmus и HIM. Был смешной эпизод, когда в 2000-м году я делал дебют HIM в России: мы с Сеппо узнали друг друга, и нам было о чем вспомнить…

Почти зимой 87-го года, на праздновании дня рождения этой самой Лаборатории, где-то близ Домодедово был снят загородный дом отдыха, который гудел три дня. Вел я себя там ужасно, разбив не одно лицо. А началось все с того, что кто-то залез к нам в номер, где мы с Хирургом прятались от наших дам. Залезли то ли по лестнице, то ли по трубе на второй этаж. С несколькими бутылками портвейна. Собственно, так начиналось и множество других мероприятий, связанных с Рок-Лабораторией – но это был настолько замечательный концерт, что потом у меня болел не только живот, но даже позвоночник от непрерывного смеха и веселья. Я не знаю, как еще приблизить понимание случайного читателя к плотности одних только официальных и вполне эпохальных событий, аналога которых в нынешних реалиях как-то не наблюдается.

Слава богу, тогда во мне что-то переключилось, и я стал делать свою работу хорошо, при этом умудряясь совмещать эти занятия с тусовочной жизнью. После рок-лабораторских дней рождения Толик Крупнов был попросту одержим темой независимого продакшена с собственным светом и звуком. Причем люди, которых я на самом деле уважаю в высшей степени, знающие на тот период только то, что такое пятиразъемные джекера, собирали немыслимую сцену со светом. Произведения Толика я воспринимал как законченный музыкальный продукт и мог адекватно оценивать, как тот аппарат мог работать без него. Наш аппарат был вполне добротный, и выезды мы совершали неплохие. Я помню, как на концерт в ЦДТ приезжал «Черный кофе» на двух двадцатитонных фурах, а следом мы – на одном грузовике, в котором обычно развозят по городу хлеб. И наш аппарат, как и «Черный обелиск» вообще, звучал и выглядел круче, драматичнее, зрелищнее. По воспоминаниям очевидцев, у многих мурашки по коже бегали во время концертов именно этой группы… С этим аппаратом организовывались первые туры по мелким городам, типа Рыбинска. В лютые морозы грузилась эта самопальная аппаратура. И каждый вечер был как откровение.

М. Б. Ну так вы же давали «хлеба и зрелищ», то есть грамотный продюсерский ход…

Э. Р. Весь 1988-й год как-то был связан с первыми советскими продюсерами-авантюристами от эстрады. Помню, как появился Юра Айзеншпис… В конце июля 88-го года меня попросили о встрече с ним мои друзья из мира фотографии и полиграфии, и мы забили стрелку возле кафе «Синяя птица»… Подъехав на мотоцикле к месту встречи, я тут же увидел и загасил одного своего хронического должника. И, потирая руки, пошел навстречу Айзеншпису… Тогда он откровенно сказал, что только откинулся, но хотел бы войти именно в околороковый бизнес и было бы неплохо, чтобы я его проконсультировал. Чутье было у него отменным. И свой дебютный концерт Юрий проводил совместно со мной. Я тогда делал свое первое шоу в качестве директора «Э.С.Т.», а он впервые привез Виктора Цоя с сольным сетом. Выступление проводилось совместно с «Мистер Твистер», от которого уже отмежевался Мелик-Пашаев. Происходило это шестого октября 88-го года в ДК МАИ, при трех диких аншлагах. Юрий позднее сошелся со структурами «Внешкниги», делал какие-то концерты, как легальные, так и полулегальные. И очень хотел стать каким-либо директором. Ему, кстати, верили. Он заставил поверить в себя Виктора Цоя и совместно с ним достиг немалого успеха. При этом я никогда не уважал авантюристов от комсомола. И все истории, связанные с массовым разводиловым населения, фонограммными проектами типа «Ласковый май» и «Мираж», меня не вдохновляли.

М. Б. Но параллельная жизнь была не менее насыщенной…

Э. Р. В 1987 года у меня уже был мотоцикл, который я купил у соседа Саши Хирурга за шестьсот рублей. И, следуя призыву раннего периода «В кожу – и на тачки», активно претворял его в жизнь. Все хождения маршем по городу не давали должного выплеска адреналина, и уже тогда надо было пересаживаться на «железных коней». Но мотоциклов в тусовке было мало, ибо мало кто из подростков мог себе это позволить. Причем, и те немногочисленные мотоциклы в силу погодных условий частенько оставались умирать в квартирах, на балконах. Культ мотоциклов был, но Рус с ореховскими парнями так и не начали активно выезжать, несмотря на постоянные разговоры и планы. Хирург, немного поездив, увлекся качанием, а я продолжал гонять по городу. На ближайший день рождения Саббат и Крупнов, скинувшись, подарили мне мой первый шлем. И он пригодился.

Мне хотелось ездить, и уже тогда, после армии, я знал, что в Лужниках, которые обозначались как «Лужа», собираются мотоциклисты, ночи напролет сотрясающие грохотом улицы Москвы. Этих людей было принято называть уничижительно «телогреечниками» из-за их незамысловатого прикида, состоявшего из телогреек и кирзачей. Видок у подобных персоналий был тот еще, хотя в массе своей это были неплохие ребята, жаждущие приключений. Но не одухотворенные никакой идеей, кроме как оторваться на мирно спящем городском населении. Я, поехавший туда с целью совместного катания, с первых дней занял место в первых рядах. Ездил я поначалу плохо, но не боялся падать и ломаться. Поэтому авторитет пришел сам, как и в доармейские времена. Я помню все эти гонки группами по всей Москве ночи напролет… В одну из которых, уже состоявшиеся лидеры мототусовки возле МХАТ, братья Альберт и Валера, потащили нас кататься в Филевский парк. А там овраги, ручьи и прочие радости пересеченной местности. Я отстал, увязнув в каком-то болоте и, после нескольких попыток вытащить почти утонувший байк, попросту рухнул, вконец обессилев. Проспав рядом несколько часов и проснувшись, едва забрезжил рассвет, я обнаружил какую-то воинскую часть неподалеку. И, будучи недавно демобилизованным, в два счета расчленил командами стоявших на КПП солдат. Они вытащили мне мотоцикл из болота, и я поехал домой…

В этом был какой-то особый шарм – загнать себя в неприятности и искать выход из ситуации. Что и привлекало многих. Через какое-то время люди, как сейчас мы все понимаем, позавидовавшие, начали обвинять меня в том, что, я, мол, связался с урлой. Претензии были почти официальными, и «генеральская тусовка» от меня несколько дистанцировалась. Хотя я объяснил, что не я ради этого, а это – ради меня. Стоит отметить, что количество катавшихся «народных рокеров», в пику дресскодированному качеству, было огромным по тем временам. Да и по нынешним временам, наверное, тоже. В среднем, в «Луже» собиралось от 50 мотоциклов до двух сотен.

И даже среди этой урлы на мотоциклах были люди, тяготевшие к стилю. Конечно же, это были центровые парни с округ МХАТа. Алекс, который прямо на ходу объяснял мне все про мой мотоцикл, и я позже выжимал из него максимум. Важен, царствие ему небесное, скромнейший парень, впоследствии разбившийся. Миша Ло, которого звали либо Майкл, либо Негр. Он еще в детстве был отснят в роли мальчика-грума в «Стакане воды», потом танцевал брейк на Арбате, но как-то быстро переориентировался на металло-рокерскую тусовку. Дерзкий, с забавно выглядевшей нашивкой конфедерации во всю спину. Зимой они компанией собирались в кафе «На Бронной» и на квартирах Бажена с Мишей, и вскоре эта компания выделилась в отдельную тусовку на МХАТе.

Валера, брат Альберта, был, возможно, единственным человеком с криминальным прошлым… Неуправляемый, но требовавший к себе авторитетного обращения. Позже, именно он отличился метанием учебной гранаты в 108-е отделение милиции, в котором кто только из центровых тусовщиков не «отметился». Потом, вроде, опять влип в какие-то истории, и, если не путаю, пропал в одном из многочисленных военных балканских конфликтов в девяностые. Многие беспокойники туда вербовались волонтерами. Вот, как-то постепенно круг этих людей, уже обозначившийся как мотогэнг «Moscow city rockers», собрал вокруг себя новую тусовку. Альтернативную металлистическому генералитету, и, возможно, в пику, взяли за основу стиль «рокабилли рейбелз». Тем более, что Валера Еж жил на Патриках по соседству. Да и Маврик, танцевавший в «Мистер Твистер» и живший в квартире своего деда-папанинца на Тверской, часто захаживал. И заезживал тоже. Я помню, как они с Мишей гоняли по подземной трубе на Пушке, чем ставили в тупик преследовавших их гаишников. Возможно, именно Маврик и подсадил ребят на идею, что ездить можно и нужно везде.

На МХАТе бывало множество пеших знакомых, и выезды часто перемежались ночными гуляниями. Все прогулки сопровождались подростковым глумежом, объекты насмешек находились даже в семь утра на пустынных московских улицах. Как-то мы умудрились облазить крыши Телеграфа, Гнесенки, и это было в порядке вещей. Никто и ничто не могло встать поперек нашему стебу и драйву. Гриша Фары-Гары с Женей Круглым носились по Трубной площади, выбивая вмятины в водосточных трубах ударами своих отчаянных голов. Разумеется, это делалось на публику, приводя в смятение редких прохожих. Причем, Женя Круглый каким-то образом всегда объявлялся ночью: приходил на МХАТ, брал первый попавшийся мотоцикл и тут же его разбивал, врезаясь в первую же стенку, затем искренне извинялся. Я уже начал свои заграничные поездки, из которых возвращался всегда вечером; оставлял чемодан дома, на Солянке, выходил в город и всегда встречал друзей, курсировавших по центру. Почти каждый раз, это был Женька, которого почему-то жаль более иных, удивительным образом наши пути пересекались. Эта новая рокерская компания очень скоро прославилась своим бунтарским экстримом. На МХАТ тайно съезжалась вся Москва, и акты вандализма сопровождали каждый выезд. В тот период у чешской «Явы» появилась модель «Ява-банан». Летом на ночных московских улицах работали поливочные машины, и мы часто ездили мокрыми. Вне всякого сомнения, помимо музыки на подростковое сознание оказывали влияние и видеофильмы, и развороты журналов про иностранных байкеров. Фильм «Улицы в огне» был и вовсе воплощен в жизнь, когда однажды толпа разбушевавшихся мотоциклистов сожгла местной патрульный «козлик». Разлившийся огненной рекой бензин будоражил подростковое сознание… Это случилось в 88-м году на Дмитровском шоссе. Кого-то из колонны спереди прижали гаишники, но когда подтянулся «хвост» вереницы из ста сорока мотоциклов, представители правопорядка поняли, что разбираться по закону уже поздно и… покинули «броневичок».

Очень всем нравились ночные рейды на Бадаевский пивной комбинат, где была обнаружена дырка в заборе, через которую выносилось по сорок ящиков пива за раз, а однажды, из вредности, кто-то выкатил целую бочку с пивным суслом!

Гаишники, конечно же, пытались ставить препоны отдельным рокерам, но когда те собирались в группы по несколько десятков «коней», это уже была неуправляемая движуха, которая сносила все на своем пути. Любое некорректное поползновение со стороны немногочисленных владельцев «Жигулей» и «Москвичей» – и машину могли разнести в дребодан. Но таких случаев было немного, и инициатива всегда исходила от жлобов-автовладельцев. Мы ездили в Филевский парк и выделывали там такое, что не всегда удается при езде на кроссовых мотоциклах. Потом был эпизод, когда катаний по городу уже было недостаточно, и люди на мотоциклах без глушителей носились по подвалам на Солянке, входы в которые выглядели как черные дыры в подворотнях и уходили в недра Лубянки. Это движение подавалось как «тайные выезды» со своей системой секретных стрелок, но почему-то о них знали все. Причем, я не берусь передавать чувства людей из КГБ, дежуривших на подземных блокпостах. Они все это видели, но сделать ничего не могли, даже когда потом этот подвал пожгли. Чуть позже рокеры, державшиеся особняком, подключились к общей зачистке города от гопоты и люберов, которые достали всех своей необоснованной социальной травлей, прикрывавшей мелкий гоп-стоп. Мишка Ло, которому, в силу его заметной внешности, кто-то предъявил чуть ли не личные претензии, выступил инициатором трехдневного рейда на «Ждань», когда собралось порядка двухсот мотоциклов.

М. Б. Я припоминаю, а может и путаю… Все началось, когда «ждановские» пришли на Горбуново во время концерта «Мистеров», пытались кого-то там прессануть, получили достойный отпор, а Важен тогда въехал на мотоцикле в ДК через боковую дверь и далее – на лестницу второго этажа.

Э. Р. Сейчас уже трудно вспомнить, как была забита одна из первых стрелок гопоте, но тогда, в первый день, вся колонна как-то умудрилась проехать мимо места встречи. Второй раз опять поехала довольно большая толпа, но, как обычно, не все знали, куда и зачем едут. На этот раз рокеры были откровенно побиты, так как была абсолютно не выработана тактика конно-пешего боя, против спрятавшихся «колоносных» встречающих. Но на третий день, когда были подытожены все просчеты, все-таки была вбита в асфальт вся собравшаяся толпа возле «Вешняков». После этого эпизода контроль за улицами центра перешел в руки хулиганствующих неформалов. А сами события окутались легендами и домыслами.

В конце лета того же года мэрия закупила десяток «оппозитов» BMW для ГАИ, которые кое-как справлялись. Милиционеры все так же старались брать всех пешими, когда мы собирались в тридцать-сорок мотоциклов на МХАТе. Но все знали центр как свой дом, и уходили – кто проходными дворами, а кто – через проходные подъезды. Причем некоторые дома на улице Герцена, ныне Малой Никитской, соединялись потайными ходами через чердак, и можно было зайти в один подъезд, а выйти в конце другого дома.

Общее количество собиравшихся определить сложно, так как могли спокойно приехать парни с «Парапета», то есть ВДНХ или прийти большой компанией панки. Это был период, когда все этажи городского неформального общения стали перемешиваться и уличные хулиганы были на пике внимания и уважения.

М. Б. Да, вне всякого сомнения, центр города на этот период представлял собой один большой клуб неформального общения, где никакого значения не имели ни социальный статус, ни происхождение. Клубов тогда не было, ночных уж и подавно, кооператоры тоже работали до восьми вечера, и лишь изредка до одиннадцати, а местечковые рестораны работали в полулегальном режиме. И ночные московские улицы, где не было никого, кроме неформалов и припозднившихся гуляк, были не сильно криминальными. Были, конечно же, гопники и любера, но эти стычки только бодрили. Уже в 90-м году декорации на улицах начали меняться.

Э. Р. Какая-то война все же была всегда, но основные события были на периферии неформального мира. Все эти бандитские стычки за контроль ввоза автомобилей «Жигули» через порты, столкновения в таксомоторных парках, торгующих из-под полы алкоголем. Мы, когда катались, часто делали там закупки. Пиво стоило около рубля, а водка – «чирик». Таксисты как-то дружили с рокерами, поддерживали все конструктивные базары, и по возможности отмазывали от гаишников. В 1988-90-х годах МХАТовская тусовка начала разрастаться, начались посиделки на Патриарших прудах и посещение недавно открывшегося кооперативного кафе «Маргарита». Вслед за кооператорами уже тогда стали появляться первые бригады, пытавшиеся поделить какую-то территорию. И довольно часто стали случаться нешуточные конфликты между первыми группировками нового толка и уличными хулиганами. Весной девяностого года в кинотеатре «Звездный» перед началом какого-то концерта случился конфликт с солнцевскими «быками» на входе. В момент начала потасовки я оказался прижатым к огромной стеклянной витрине, которая с грохотом обрушилась прямо мне на голову. Причем толстое стекло могло легко разрезать пополам, но каким-то чудом задело только лоб, с которого смахнуло лоскут кожи. Я был срочно эвакуирован на «скорой», голову зашили. Вернувшись в «Звездный», я обнаружил, что все закончилось так и не начавшись. Вот такие были первые контакты со стремительно набирающей обороты солнцевской бригадой…

В августе же 91-го года, вокруг печально известных событий, связанных с ГКЧП, начался нездоровый революционный ажиотаж уже в народных массах. Вся эта вакханалия с переименовыванием улиц и с дальнейшим свержением памятников. В один из постпутчевских вечеров, наполненный духом сомнительной свободы, я был немного пьян и зол, прогуливаясь по центру. Натолкнулся как раз на всю эту толпу, водившую хоровод вокруг памятника Дзержинскому на «Яшке». Я был несколько ошеломлен инициативами населения, требовавшего различных свобод, подразумевая безнаказанность. Такие вот инициативные быковатые граждане с бутылкой водки в руках попросту докопались до нас с Женей Круглым возле «Интуриста». Я был несколько смущен такой наглостью, но инициатива быстро перешла в мои руки, вместе с бутылкой водки. Причем, держа ее в одной руке, этих чрезмерно активных граждан забил свободной. Отдуплившись, мы ломанулись через переход на другую сторону и выбежали на «Яшку», где уже стоял кран, тянувший за голову памятник Свердлову. А в головах граждан тумблер уже явно переключился, и улицы менялись на глазах. Начался уже не подростковый гоп-стоп и прочие атрибуты «демократии». Гуляя по все еще улице Горького, я видел на кремлевском Дворце вместо привычного красного флага триколор, который казалось бы был и будет всегда. А глядя на указатели улицы Тверская, мне довольно долго казалось, что это какой-то сон.

М. Б. Но доведя этот социальный таймлайн до девяностых получается так, что многое из твоей околомузыкальной деятельности в этом рассказе попросту выпало.

Э. Р. Тогда придется вернуться в самое начало 88-го года. Идет работа с «Черным Обелиском», и мы маленькой независимой командой начинаем серию туров. При этом с Рок-Лабораторией я не расходился, но там не было ни малейшей возможности занимать какую-либо руководящую должность. И мы держались особняком, участвуя в деятельности «продвинутых комсомольцев». По сути дела, это был коммуникационный центр, и все его использовали кто как мог. Иметь свой аппарат было большой редкостью, и подобным достижением обладал лишь перовский «Консул», который начал свою активную деятельность за полгода до нас. На фоне общего энтузиазма люди, которые из ничего мастерили достойные вещи, вызывали уважение и интерес. И не знаю, за что именно, но эти эмоции были взаимными. Весной мы оснащали множество концертов своих и чужих, в том числе и презентацию «Ассы» в Доме киноактера с участием «Альянса». Помимо популярности «Черного обелиска», аплодисментами и славой были овеяны «Черный кофе», «Ария», «Мастер», конкурировать с которыми было достаточно сложно. Помимо «тяжелой сцены», некто Валерий Гольденберг, один из известных продюсеров советской эпохи, проводил во Дворцах спорта концерты малоизвестной группы «Лотос» и более известных «Браво» и «Мастера». И все это было достойно технически оснащено и практически всегда приводило к аншлагам. Аншлаги случались часто, и не только благодаря востребованности молодежными массами новых ритмов и моды, но и потому, что были такие люди как Викштейн. Который, рискуя своей уже сложившейся официальной репутацией, сделал в тот период ход конем – попытался слепить из всяческих советских ВИАтипа «Поющих гитар» коллективы, играющие тяжелый рок. Получался довольно таки профессиональный продукт.

М. Б. Здесь, видимо, нужно сделать сноску. Неформальные коллективы конца восьмидесятых, которые подняли на флаг тяжелый рок, уделяли основное внимание отрыву, драйву и экспериментам, хотя кто-то может быть тратил все свое время на самолюбование, не суть… Но так или иначе это не были составы, которые могли бы организованно, тем более кому-либо подчиняясь, ездить по стране и давать по несколько концертов в день. Они были не всегда адекватны и тем более управляемы. Самоорганизованных коллективов, нацеленных на качественный продукт, можно было пересчитать по пальцам. Зато они пели, что хотели, и экспериментировали с музыкой в свое удовольствие.

Э. Р. Да, конечно. Поэтому эти профессиональные коллективы, с залитованными-перелитованными текстами и музыкантами, в неформальной тусовке именуемые «лабухами», внесли свою довольно значительную лепту в общее дело. Потому как проторенными комсомольской эстрадой тропинками они колесили по всей стране, собирая огромные залы. В условиях полного информационного вакуума, который создали власти для неформального бунта, это был единственный реальный показатель значимости происходящего. Перестройка началась в 86-м году с концертов «Арии» и «Черного кофе» на официально предоставленных больших концертных площадках. Уже к 88-му году это вылилось в сотни и тысячи поклонников тяжелого рока по всей стране, полную эйфорию под вполне профессиональное сопровождение.

Причем, пик успеха этих коллективов наступил только в девяностых. Но от того, что эти музыканты не обладали самоорганизацией, культивировавшейся в неформальной среде, начались традиционные для не прошедших тест на аплодисменты людей свары и грызня. По этой причине интерес к движению резко спал к 93-му году. Неформалы не хотели вписываться в продюсерские рамки, а лабухи уже не могли адекватно оценивать ситуацию. И вот, еще в 86–88 годах, великие русские промоутеры Гольденберг, Смольный, Викштейн взяли и поддержали такие коллективы как «Браво», «Мастер», «Лотос». А также многие другие коллективы, которые вошли в анналы русского рока, являясь по сути перестроечной эстрадой нового поколения.

Это были люди, серьезно и грамотно занимавшиеся своим делом в непростых условиях коммунистической бюрократии. И отзывы, которые я когда-либо слышал об их деятельности, были исключительно положительными. Концерт в сетуньском Дворце спорта запомнился многим непростой дорогой на электричках и на автобусе номер сорок пять. Как и многочисленным актами вандализма и побоищами с гопотой. Позже появился «Наутилус Помпилиус» – первая группа, перешедшая из полунеформальной среды в ранг эстрады и ставшая усиленно продаваться администраторами. Торговали подобными коллективами все кому не лень, но группы типа «Алиса» и «ДДТ» пытались блюсти себя сами. Эта ушлость в итоге сыграла им на руку, возведя ореол неподкупной неформальной эстрады над головами этих деятелей. Что, в свою очередь, также продавалось под маркой романтики в неменьших масштабах…

Давно уже ни для кого не секрет, что в начале девяностых подростки валом шли вслед за дудочками этих трубадуров. А вся система, благодаря которой эти люди могли функционировать, была построена еще в советские времена такими деятелями, как Викштейн, Гольденберг и Эдуард Смольный, любимый администратор Иосифа Кобзона. Без этой добротно работающей схемы не было бы ни-че-го. И мы, начиная свою гастрольную деятельность, были в немалой степени затронуты этой системой. Кстати, здесь необходимо отметить, что имена менее масштабные – Матвей Аничкин, Юрий Айзеншпис, Игорь Кормильцев, и даже вырвавшийся из Зауралья Дима Гройсман – тоже участвовали в этом клубке неформальных отношений. И только очень немногие, такие как Коля Грахов, организатор свердловского фестиваля «Металлопластика», рок-комсомольцы Москвы и Питера, делали свое дело на каких-то полукоммерческих договоренностях.

Мы же начали колесить на своей «хлебовозке» по стране. В конце апреля ездили в Цхалтубу, где на аншлаговых концертах присутствовали все члены местного КГБ, после концерта с азартом обсуждавшие зрелищность, убедительность и настоящую творческую глубину увиденного… Сцена, зал и «черный кабинет» для отдыха были всегда. Еще работал советский менталитет и люди исправно покупали билеты. Старая система еще не была разрушена, и все работало. И только сейчас мы понимаем, насколько правильно было ездить со всем своим, и насколько правильно, по наитию, складывалась ситуация у нас. Уже было шоу, на сцене стоял «папа» – череп со светящимися лазером глазами, Крупа выезжал на мотоциклах тусовщиков на сцену. Причем сценический имидж собирался по тусовке. Ботинки – такого-то, майка – того-то, но получалось именно шоу, чего не было практически ни у кого из представителей тяжелого рока того периода. И чувство независимости окрыляло. Все развивалось семимильными шагами, и только Толя не развивался такими же темпами. Он уже решил, что достиг всего, что необходимо советскому «рок-стар». Много друзей, девушек, аплодисментов. Маленькое советское счастье, которое многих приводило к глубочайшим запоям. Начались «пускания петухов», опоздания. Музыканты и весь наш узкий коллектив стали напрягаться.

И вот в августе 88-го, когда уже была группа «Круиз» в своем новом международном рок-амплуа и уже не было никакого «Парка Горького», на сцене появилась некая Оля Чайко, добившаяся кое-чего в жизни нелегким женским трудом. Надо отдать ей должное, дама была предприимчивая, энергичная и нахрапистая. Выйдя на западные музыкальные структуры, ей стало понятно, что одним «Круизом» экспорт в Германию не наладишь. Крайним в ее выборе оказалась группа «Шах», с которой я разошелся, перейдя в более дружественный и более открытый коллектив «Обелиска». Оля Чайко начала диктовать условия, по которым Мишок со всей своей харизмой и бас-гитарой должен был покинуть коллектив. В этом была прагматичная логика, потому что кроме грохота, перекрывавшего виртуознейшие запилы Антона, никто ничего не слышал, и лишь изредка разбирались слова «файт, файт, метал файт» или малопонятные «маздон маздай»…

М. Б. Ага, «маздон маздай», ставший нарицательным обозначением для всего околометаллистического, трудно воспринимавшийся обычными советскими обывателями. Алан любил так отвечать: «Маздон маздай»…

Э. Р. Но если это все было замечательно для ироничного восприятия музыкантов нашей тусовкой, то для западного рынка такое не прокатывало. Поэтому Оля стала охаживать Толика, наговаривать про его величие и его западные перспективы. И вот, во время нашего тура в Молдавию, мы поехали вместе с «Шахом», где тогда уже играл Зизитоп – бывший гитарист группы «Тяжелый день», в последствии лидер МС Outlaws. Группа «Тяжелый день», где он играл и пел, уже разваливалась потому, что Оля Чайко положила глаз на Бажина. И вот остался только недоразваленный «Обелиск», что она, конечно же, поправила, как потом поправила и дела «ЭСТа»… Оля выбирала все самое стоящее для своих проектов, которые состоялись, но широкого продолжения не получили.

И вот в Кишиневском зале «Октомбрия», равнозначного нашему Кремлевскому Дворцу съездов, состоялись концерты. Не помню уже, на котором из шести подряд Толя напился перед дневным концертом так, что давал «петуха» и забывал слова… О вечернем концерте не могло было быть и речи. Весь коллектив был доведен до белого каления, и я, выскочив за несколько минут до начала действия к входу, увидел не вяжущего лыка Крупу в окружении камарильи из поклонниц, которым он раздавал автографы. Я сказал ему все, что я по поводу происходящего думаю, на что в ответ случилось неслыханное. Толя, преступив все рамки дозволенного, начал дерзить, потом просто таки ткнул мне кулаком в лицо и начал убегать. Меня накрыла волна адреналина, бежать было лень, и навскидку, не целясь, я запустил в него отнятой бутылкой пива. Уж не знаю, что побудило Толика в тот самый момент обернуться, но произошло именно так. Бутылка врезалась ему в лоб, а я, в сердцах, зашел в гримерку и наступил на его бас-гитару как на дрова. За что мне потом пришлось пожертвовать честно заработанными деньгами… В результате Толик выступал на вечернем концерте с перевязанной головой как красный комиссар на гражданской войне. А на обратном пути Крупнов возвращался в Москву уже бас-гитаристом группы «Шах». Группа же «Черный Обелиск» перестала существовать, а вся эта история обросла слухами и сплетнями.

М. Б. Да, рассказов было множество, красочно перевирались они еще достаточно долго, и это стало тенденцией, характеризующей время. Основные боевые действия, связанные с прессингом, были на пике развития, замкнутая иерархия в неформальном мире располагала к возникновению слухов и пересудов у людей, не имевших к событиям никакого отношения, но вожделеющих видеть себя на месте активных участников путем обсуждения их действий. Тогда же возник неформальный термин «как бы при делах», обозначающий таковой пласт людей и констатирующий факт, что какие-то дела, собственно, начались…

Э. Р. Да. Толик ушел в «Шах» и через пару недель уехал в Германию. «Обелиск» объявил о самороспуске… А тусовка гремела по всему городу, зажигая «сейшены» на квартирах у продвинутых девиц. Я тогда пришел к выводу, что для меня это все становится профессией, и надо как-то определяться. Я давно отметил группу «Э.С.Т.», и когда я пришел дождливым сентябрьским днем 1988-го года в Рок-Лабораторию, то встретил Гернезу и Жана, которые выступали на «Фестивале Надежд». В процессе десяти минутного разговора я стал директором группы «Э.С.Т.», и, как уже говорил, вместе с Айзеншписом и Цоем состоялся первый концерт в ДК МАИ, шестого октября 1988 года. При полных аншлагах и снесенных первых трех рядах кресел. Далее Юрий устроился в «Международную книгу» и завязался с питерцами, хотя мы общались достаточно долго. В Парке культуры Стае Намин уже распоряжался всем хозяйством «Зеленого театра», но наши пути не пересекались до 89-го года.

Тогда же завязалась дружба с Петрой Галл, она сделала вызов в Берлин и помогла найти нужных мне людей. Очень хорошо помню, когда поменял тысяч двести марок за триста рублей. Тогда было положено менять валюту по государственному курсу тридцать копеек за марку, и этих денег хватало, чтобы окупить всю поездку трижды. И вот, декабрьским вечером я, доехав на поезде до Восточного Берлина, с вокзала на Александерплац спустился в метро, которое довезло меня до Фридрихштрассе. Пропустили меня легко и без каких либо сложностей, что несказанно удивило. Это был период, когда все зарубежные поездки для людей попроще были немыслимы и практически нереальны. Сев на нужный мне поезд, уже зная, что граница между двумя мирами проходит по Шпрее, я поехал. Переезжая реку, я дрожащими руками зажег сигарету «Дукат», и поток мыслей был не менее невероятным, чем окружающие события. Сразу же стал чувствовать другие запахи, все стало ярче и, что самое главное, мелькающая за окном действительность, стала невероятно, по московским меркам, опрятной и чистой. В Берлине уже зависали мои друзья – Наташка Медведковская, Хирург. Мы любили устраивать туры по разным барам западного Берлина, где всегда царила доброжелательная обстановка. Как-то в баре Fish Labor ко мне подвалил какой-то турецкий эмигрант и внагляк отпил мое пиво. Я, офигевший от наглости, вежливо попросил этого не делать, но через какое-то время он сделал это еще раз. Все это закончилось тем, что я отбил об его голову ногу, и у меня сошел ноготь.

Но все это было мелочами по сравнению с тем, что я впервые попал на живые концерты Slayer и Overkill и смог оценить разницу в классе. Я понял, что нам нужна в первую очередь качественная запись. В Берлине я познакомился с Дэвидом Полаком, директором независимой студии грамзаписи Destiny, который в будущем нам очень сильно помог, и с группой Jingo de Lunch. Вернувшись в Москву со свежей татуировкой, я обнаружил, что тень Оли Чайко уже замаячила и здесь, вместо Гернезы уже пришел Миша Билошицкий… Перед нашим туром по Западной Германии, в мае 1989 года состоялся концерт «Шаха», «Э.С.Т.» и «Коррозии металла» в ДК Плеханова, после которого остался полностью разгромленный зал. А несколько ранее, при помощи и участии Валеры Гаины, записали в студии Кальянова демо-запись группы. И, как выясняется теперь, это была лучшая запись за всю историю группы. Самая динамичная и живая. И когда, ничего не понимающий по-русски Дэвид услышал ее, он сказал, что это пиздец и сделал гастроли по двадцати немецким городкам. Куражились все на этих концертах как могли, но дело не забывали.

Вернулись с огромным багажом опыта и пониманием собственной значимости. В целом, можно отдать дань харизме Жана и перестроечным временам. Но, по моему мнению, это были лучшие времена для многих отечественных групп. Далее началась моральная деградация как публики, так и исполнителей. На вырученные средства была произведена закупка инструментов, и мы решили сделать еще одну запись. Сначала планировали в России, но потом решили, что все-таки в Германии будет лучше. Дэвид согласился, и параллельно с записью устроил нам еще несколько концертов. И тут уже пришло понимание, что к более высокому уровню мы просто не готовы. Дэвид сам был неформалом, и элемент раздолбайства присутствовал во многих нюансах его жизни. Пластинка переписывалась несколько раз. Звукоинженер, не выдержав, разбил об стенку свои часы и ушел из студии. Процессом в берлинской студии Vielklang стал рулить Билошицкий и дорулился до того, что все средства были потрачены, а альбом вышел абсолютно загнанным по темпу, уровню и непотребным. Параллельно в Германии писались другие советские музыканты, и, возможно, испытывали те же проблемы. Рок-Лаборатория, так и не реализовав множество неформальных талантов, стала сходить на нет. И центр событий стал перемещаться в Парк культуры. Апофеозом этого периода деятельности стал фестиваль «Пчелы против меда», как в шутку называли концерт под лозунгом «Рок против наркотиков», который Стае и Дог Макги провели в «Лужниках» в августе 1989 года. Стае стал собирать под своим крылом ньювейверов и часть металлистов, но мы там были чужими и стояли особнячком. Весной 1990 года мы отыграли на Свердловском фестивале «Металлопластика», где заслуженно взяли первое место. Было много разных местных групп, но московские и питерские группы были на уровень выше.

Девяностый год стал самым мутным в истории отечественного рока. Все эти интриги, начавшиеся вокруг всего, что могло приносить какой-то доход; слухи и приток новых, не сильно продвинутых, но жаждущих активности людей, подломили начинания многих еще не развернувшихся на полную мощь коллективов. При этом можно отметить такой факт, что до 91-го года Россия была на пике внимания, и различные отечественные музыкальные коллективы запросто ездили за границу и записывались там. Все, что лично я успел реализовать вместе с «Шахами» и «Эстами», было до 91-го года. После него волна Перестройки и интерес к совку постепенно стали угасать. Вывозить наши группы стало все сложнее и сложнее. К тому же, мои приоритеты стали смещаться…

М. Б. Этот феномен трудно объяснить с точки зрения шоу-бизнеса, но, в принципе, можно сточки зрения логики. Толпы переселенцев из стран бывшего Союза, ведущие себя не вполне адекватно, вывоз капитала и криминализация зарождающегося бизнеса. Начинающие авантюристы от шоубиза сложные новаторства и эксперименты реализовать не смогли. Поскольку сами не понимали, что происходит вокруг и искали коммерческую выгоду, незатейливо продвигая рафинированный рок, диско и блатняк. Вся мифология экспериментаторства и субкультурного андеграунда середины восьмидесятых, на котором базировался интерес за рубежом и у продвинутой части советского населения, стала резко осыпаться. Демонстрируя вместо неформальных деятелей, малиновые пиджаки нуворишей и челноков, ринувшихся в Европу за польским фейком.

Э. Р. В России, в рамках новых отношений, была уже другая ситуация. Я помню, как ко мне пришла группа «Мастер», которая имела в 88-м году восемнадцать аншлагов подряд в Свердловском Дворце спорта «Автомобилист». У них все перестало получаться только по причине нездоровой ситуации внутри музыкальной среды. Все пытались заработать деньги, но сами не знали, на что можно рассчитывать. И очень много фантазировали по поводу собственных возможностей. Гонорары у разных групп были абсолютно разные, как и претензии. За выступление «Э.С.Т.» в кинотеатре «Москва» третьего декабря 1990 года, где сожгли аппарат и все помещение было оцеплено ОМОНом, в виде гонорара было выдано 12 бутылок портвейна…

При этом сами музыканты, возможно, втайне завидовавшие независимости экспериментальных коллективов, почему-то решили, что они могут так же независимо зарабатывать деньги. Причем, независимо от той самой системы Викштейна, Чайко и Стаса Намина, который еще в 88-м году в Зеленом театре открыл неофициальное «Хард-рок кафе», студию звукозаписи и собрал довольно неплохие группы вокруг себя. Опять же, запустил программу вывоза в Америку своих рок-питомцев, которая благополучно там же и загнулась по причине неконкурентоспособности и неадекватности поступков самих музыкантов… В принципе, некая недальновидность в поступках все время сопровождала всю историю «Эс-Эн-Си». Когда на «Монстров рока» Стае поставил ньювейверов, хотя мы это действие пропустили, будучи в Германии; когда в 93-м году Намин запорол очередной косяк, завалив концерт Iron Maiden, на котором при пике популярности стиля было собрано не больше полутора тыщ человек… Все это косвенно отражает причины, по которым какая-то часть музыкантов находилась в смятении, а другая занималась перебеганиями из одного коллектива в другой. В результате эти события не могли не отразиться на недоверии публики и коллапсе этих начинаний.

Я принял предложение «Мастера» и разрывался теперь между двумя группами, постоянно выезжая то в Бельгию, то в Голландию, и так практически прошел весь этот год моей профессиональной деятельности. И вот, процесс, начавшийся с комсомольских ячеек рок-менеджмента, первого приезда Карлоса Сантаны в 87-м году, первых гастролей Uriah Heep в 88-м году (было сделано двенадцать «Олимпийских»), с музыкальных кооперативов, делавших гастроли «Скорпионз» и фестиваль в «Лужниках», постепенно привел к подобиям неких коалиций.

Был уже SNC, от которого еще не откололся Саша Морозов, был Red Line, и только-только появился Biz Enterprises Зосимова. Поскольку мне нужен был рост, я принял его предложение о сотрудничестве. Я объяснил свои позиции и получил гарантии некоторой независимости в действиях, и у нас получился вполне себе нормальный симбиоз. И вот, при содействии Лени Фишмана, директора «Круиза», у нас был тур вместе с австрийским Blind Petition, который окончился очень ярким выступлением на Дунай Фесте в начале июня 1991 года. При этом та же Оля Чайко быстро поняла выгоду обоюдного сотрудничества именно с Борисом, который имел амбиции построить свою рок-империю, прекрасно понимая, что этот формат востребован и свободен от серьезной конкуренции.

Незадолго до этого Зосимов каким-то чудом сблизился с семейством Зифф, которым принадлежит до сих пор немало предприятий по всему миру… Младший Зифф, Дерк, который стажировался здесь, в Москве, проникся комсомольским обаянием Бориса и выделил средства на строительство рок-индустрии на местности. Половина денег, как это обычно бывает, тут же была спущена, а на остаток Зосимов стал проводить фестиваль «Монстры рока СССР». Первый фестиваль проходил без моего участия и опирался на опыт Зосимова, который в восьмидесятых годах какое-то время работал администратором «Воскресения» и «Землян», а также на опыт мужа вокалистки группы «Примадонна», Сергея Соколова. Причем какие-то истории со стародавних времен тянулись за Зосимовым достаточно долго, и когда его новенький «Форд Сьерра», купленный на деньги Дерка сгорел, Борис перекрестился, сказав: «Хорошо, что хоть так»… Фестиваль же прошел в городе Череповце, с какими-то немыслимыми чартерными рейсами, мы в нем участвовали с «Э.С.Т.».

Когда Ольга, которая делала какие-то программы уже для Америки, сошлась с Борисом, понеслась та же история, что и раньше. Уже попросту типовые конфликты. Все отбившиеся от групп персоналии чудесным образом концентрировались под крылом Чайки в этих химерических недолгосрочных проектах. В проекте Red Sky, к примеру, пел и играл Валера Гаина, Бажин – на гитаре, на басу – Шпрот из «Землян», а на барабанах – Андрей Шатуновский. Причем понимание ошибочности своих действий рано или поздно приводило музыкантов в чувство. Мы с Толиком Крупновым чуть ли не рыдали летом 90-го, когда простили друг друга за все былое. Тогда же прошла презентация Alien Records в Америке, куда Зосимов свозил «Черный кофе» и «Э.С.Т.», но я был аутсайдером этих процессов и по наивности шел за чем-то передовым, что на самом деле уже превратилось в обычную дешевку, на которую купились многие граждане еще не развалившегося СССР. При этом, поскольку я имел уже опыт зарубежного общения и был максимально информирован, от меня уже на тот период уже многое зависело.

Программа же Бориса Зосимова набирала обороты. Следующий фестиваль проходил в Сетуни. Офис переехал из квартиры Бориса на третьем этаже дома на Большой Спасской в одно из помещений церкви на не менее Большой Серпуховской. В этом же помещении не менее кощунственно располагалось советское ДК. И вот в двух комнатах этой «новой церкви» вершился рок-бизнес нашей страны. Интрига на интриге, бестолковый коллектив околотусовочных деятелей, которые не понимали и не хотели что-либо делать. Борис не мог поставить задачу, а они не могли её выполнить. Мне было легче, я просто брал и делал. И вот мое сотрудничество постепенно переросло в дело, и он меня пригласил уже официально, потому что тогда ему нужны были все. Игорь Угольников вел какие-то рок-шоу, снимались какие-то первые клипы, Борис Краснов начинал строить свои первые постановки под крышей «БИЗа», Юрий и Игорь Николаевы, – кого там только не было… В начале 91-го года я все-таки принял решение поработать у Бориса. Параллельно Андрей Большаков, понимая, что я попадаю под какое-то влияние, допараноился до того, что развалил все то, что мы делали в Бельгии в течение года, и я остался директором только «Э.С.Т.». Борис отвез меня в Америку на рок-семинар в Нью-Йорке, и я могу подтвердить, что по количеству безумных людей наши две столицы могли бы стать побратимами.

М. Б. А иные действия комсомольского авантюризма каким-то образом пересекались с вашей деятельностью? Я имею в виду иной путь окучивания широких масс посредством строительства индустрии десятков «Миражей», «Ласковых маев» и прочего.

Э. Р. Нет. Эти люди жили отдельным клубком, разваливая и дискредитируя остатки гастрольной системы, сложившейся до них, и стимулируя окружающих: мол, так оно и надо. Как бы веяние времени…

Борис тоже увлекся этим витающим в воздухе духом авантюризма и стал блефовать. Я его уважал и продолжаю уважать, но подобные авантюры были для меня неприемлемы, поэтому наши пути постепенно разошлись. Я помню появление первого музыкального канала «2x2», за неделю сделавшего группу Nazareth всеобщими советскими любимцами: их клип We are the animals показывали каждые пятнадцать минут. И это было невыносимо…

М. Б. Этим клипом были изнасилованы неподготовленные мозги советского обывателя так, что отбили желание включать этот телеканал надолго. Другая реклама проскакивала в более щадящем режиме. Те же World Domination Enterprises, которых привозили в 89-м году, показывали пару раз в день, но не так часто.

Э. Р. В августе 1991-го года, после моего возвращения из Нью-Йорка, случился путч, который я встретил на баррикадах, где было множество неформалов, и состоялся концерт. И уж если даже я получил медаль «защитника», то можно только догадываться, кого еще таким же образом отметили. Сейчас уже несложно понять, насколько смешным на самом деле являлось потрясание этими регалиями уже к середине девяностых. А тогда, после путча, ситуация резко нормализовалось и неожиданно появился Борис Краснов с Тристаном Дейлом, советником Бориса Ельцина и Силаева. К нему обратилось руководство Time Warner, чтобы выйти на контакт с людьми, которые могли бы взять на себя организацию большого рок-концерта, посвященному молодым демократическим силам, отстоявшим какую-то свободу. При этом они делали оговорку: кроме Стаса Намина. Видимо, он себя показал так, что американцы решили больше дел с ним не иметь. И единственно подходящим человеком оказался Борис Зосимов, со своими «Монстрами рока» и кучей прихлебателей. Практически на месте, в баре «БИЗ» на Патриках, где проходили тусовки, было принято это эпохальное решение. Через несколько дней прилетел Джейк Бери, крупный продакшн-менеджер, и судьба фестиваля была решена.

Аэродром Тушино подходил под запланированное попадание в книгу рекордов Гиннеса как нельзя лучше. Решение о бесплатном входе на мероприятие было американским. И билеты продавать нельзя было ни в коем случае, так как никто до самого последнего момента не был уверен, что действие состоится. Стив Росс, основатель всего этого интертеймента, человек, который сделал мегамарку Time Warner и его сын, Марк Росс, приехали к нам в страну. Перед ними открывались практически все двери, и мы, в тогдашней уже России, это едва понимали. Спасибо большой фотографии стройки «Рок-города» и Дмитрию Шавырину, который разместил ее в МК накануне концерта. Она, конечно же, сделала свое дело, но все равно никто не верил. При этом Time Warner планировали установить рекорд по посещаемости. Мы рассчитывали натри миллиона, но не набралось даже одного. Башни и экраны в итоге оказались поставленными далеко от окончания толпы. Никакое запоздалое продвижение информации, ни бесплатный вход не повлияли на количество посетителей. Это была уже другая страна, и обеспокоенные другими проблемами люди. И все же концерт состоялся двадцать восьмого сентября 1991 года на поле в Тушино. Где и теперь традиционно проводятся фестивали, мягко скажем, менее масштабные, не говоря уже о значимости и эпохальности. И только тогда на этом масс-медийном поприще появился Сергей Лисовский с Андреем Сочновым, которым это все нужно было для престижа и дальнейшей деятельности. Можно сказать, что это были их первые опыты таких масштабных организационных работ. И мои, в том числе. Позже Сергей и компания организовали «Премьер СВ», занимавшую львиную долю производства первых видеоклипов и рекламных роликов, а уже через год, прибрав канал «2x2», открыли самую массовую за всю историю девяностых дискотеку «У Лиса» в спорткомплексе «Олимпийский». Забавно, до сих пор вспоминаю, как Юра Айзеншпис бегал по нашему офису и требовал от Зосимова, чтобы тот сделал его директором этого мероприятия…

Вот таким образом, всего за три недели после принятого решения, было воплощено в жизнь самое крупное за всю историю России рок-действие. С тех пор прошло уже довольно много лет. И тех, кого уже нет рядом с нами, оказалось пугающе много…

Грустно, такие энергичные яркие парни и девушки ушли от нас навсегда в начале и середине девяностых. Это период нашей истории сожрал много интересных и достойных людей… Кто-то хотел продолжения этого казалось бы вечного праздника, ушел в эксперименты с наркотиками и не вернулся, кто-то погиб в разных локальных войнах и разборках, кто-то не справился с самостоятельной жизнью в рамках которой мы все неожиданно оказались. Где все были предоставлены сами себе, без каких либо ценностей и морали. Я думаю, это время будет еще изучено и оценено по достоинству. Это уникальное время большой романтики и великих ожиданий. И среда, о которой имеет смысл вспоминать от лица прямых участников, а не по философским суждениям людей, которые немного постояли рядом или что-то об этом слышавших.

 

Алекс

Фото 14. Алекс и товарищи на задворках МХАТа, 1988 год. Фото Петры Галл

А. Я приехал сюда, на Брюсов переулок, в 1977 году. Здесь все время был свой микроклимат, флора и фауна. Были отдельные уголовные взрослые темы, отдельно – подростковая возня. Никто не сидел на месте: то велосипеды, то скейты, то мопеды.

Все как будто не помещались в районе, и из-за этого постоянно вспыхивали тусовки, то тут то там. Шпаны неприкаянной было много; именно она в перестроечные времена и пересела на мотоциклы – и понеслось…

Еще в начале восьмидесятых мои соседи по району братья Альберт и Валера Захаренковы обзавелись двухскоростными мопедами. Купили они их, взяв на работе кредит (а работали они во МХАТе и в театре ГИТИСа осветителями) и купив на него какую-то там радиолу (потому что ничего другого в кредит купить было невозможно) и продав в тот же день за полцены. Времена наступали халявные и, конечно, возвращать кредиты никто не собирался. Тогда еще не началась перестройка, но у страны уже стала подниматься температура. Я давно уже болел темой мопедов: ездил, немного даже разбирался в строении… Мне было шестнадцать, и был это 1984-й год.

Конечно, мне стало интересно, когда около своего дома я увидел человека в вишневой куртке, «казаках» на молнии и ковбойской шляпе, который катил пешком новенький мопед «Карпаты». Это как раз был Альберт. Оказалось, что он перелил или залил в бак какое-то безумное количество масла. Мы моцик починили, и я получил уже точную мотивацию обзавестись подобной техникой, поскольку вырисовались единомышленники. Вскоре у меня появилась и первая «Верховина», путем нехитрой комбинации. Была гитара «Кремона», а стал – мопед «Верховина». Без документов и покрашенный масляной краской (что наводило на разные мысли), но меня это абсолютно не парило. Цель была достигнута! К тому времени местом нашего сбора служила площадка перед храмом на пятачке между улицей Неждановой (нынешний Брюсов переулок) и Елисеевского переулка. Помимо настам был уличный компот из скейтеров, которые катались с горки по Неждановой, брейкеров и прочих сочувствующих перестроечным модным движениям.

Двухскоростной мопедный период очень быстро закончился, но вместо него появилась простая идеология: надо ездить, по-любому! Позднее, конечно, с появлением видео и прочей информации, это приобретало разные облики и формы, но главное было: езда и драйв. Вскоре добрались и до мотоциклов. МХАТ (точнее, его задворки) в середине восьмидесятых стал местечковой площадкой, где собиралась мотобратия из ближайших переулков тогда ещё довольно густо населённого центра, который в те времена расселяли по новостройкам окраин. Регулярные выезды в город в поисках приключений… Так была обнаружена «Лужа», площадка возле стадиона «Лужники», и площадка эта вскоре стала похожа на муравейник. Там было постоянное движение приезжающих и отъезжающих мотогрупп, гарцевание на задних колесах и просто безумные гонки по окружающим аллеям, а для своеобразного отдыха нуждающихся был приспособлен троллейбусный парк, где стояли пустые троллейбусы.

У нас были задворки МХАТа, а в году, наверное, 1986-ом, в помещения «отдела заказов» универсама на Бронной открыли небольшое кафе. Где, в духе того времени, крутили музыкальные видеоклипы, а знакомые его заняли, натаскали туда фильмов «Мэд Макс», «Улицы в окне», «Дикарь», «Изи райдер» – короче, любое кино, где фигурировали моцики… И вот, из этого варева стала формироваться эстетика, которой еще не было. До этого ездили «телогреечники», парни в телогрейках, и в этом стиле была какая-то своя сермяжная правда. Но мы были центровые, нужна была своя несоветская новая и дикая эстетика. Из того замеса и пошло про «рокеров»; там начали задумываться над термином: кто это, как одеваются, и причем тут мы? А само кафе, по сути, стало первым мотокафе в Москве, образовавшемся стихийно. Внутри собиралась разношерстная компания, снаружи выстраивался ряд мотоциклов. Захаживал туда и Валера Еж с Патриков, с которым мы стусовались, я даже трудоустроился работать в «Мистер-Твистер». Рядом по соседству было закрытое заведение, перед которым стояла фигурка аиста, и контингент там собирался суровый, уголовный. Заходил туда и известный вор Калина, и там же начались первые публичные разборки рубежа девяностых.

А напротив кафе как раз была уникальная квартира, которая выходила на все стороны света. Балконная дверь вела на собственный кусок крыши; на этой крыше много чего снималось – и кино, и клипы Летом там было особенно приятно зависать. Вот в ней, у Антона Бажена, постоянно тусовались тоже, а по соседству жил Швыдкой. У Антона был брат Илюша, который тоже начал тусоваться, но позже, в девяностых, а потом я узнал что он, со своей незаурядной внешностью невинного теленка, нашел себя в каких-то эпизодических ролях.

М. Б. Он еще раньше прославился и вошел в городской фольклор, но ты этого не застал. Это история на отдельную сагу про зоопарк, куда уже мультитусовочно повадились лазить по ночам, через забор. Как раз тогда покойный ныне Гурон, как и многие местные насмотревшиеся на наши коленца, влились в общее веселье с баллоном какого-то метана. Который вдували в девушек, отчего у них голос становился пищащим, как у анимационных персонажей. Зверей еще пытались им надуть. Они как раз активизировались ночью, устав днем от посетителей и вываливали попастись. Вот там, конечно, много было трагикомедийного… Укуреный жираф, у которого ноги разъезжались, попытка спарринга Круглого с кенгуру… но Илюша отличился по-своему. Сел на кромку ямы белого медведя и болтал ногами, а медведь его возьми и прихвати ноготком. А ноготок сантиметров десять. Прихватил и тащит к себе. И, смех смехом, а мы стоим, смотрим – Илюшу уже наполовину в яму утянуло, кричит «спасите-помогите». А группа раскуренных друзей-дебилов, стоит ржет, машет ручкой и уже не помню кто сказал с эдаким прибалтийским акцентом «И-люжа, до сфида-нье»…

Нет, ну, конечно, вытащили парня, но эта присказка потом уже в отрыве от истории разошлась по тусовке и бродила года три. В тех ситуациях, когда кто-то попадал в безнадежно-комическую ситуацию.

А. Да, это была его первая эпизодическая роль. Но основной притон, конечно, был у Валеры Захаренкова, в Большом Гнездиковском переулке, там творился полный чад. Какие-то толпы стремных людей, из ванной какие-то дискотечные телки орут песни «Ласкового мая» и круглосуточный кутеж. И много, где было! Район, как бы сейчас не показалось странным, был очень активным и густо населенным. А Валера с Альбертом, это была тюремная хулиганская история, один отбывал по малолетке, второй уже на взросляке. И из этого проистекала система построения порядка, близкая к тюремной. Поэтому мы там особо не задерживались, нам с Негром просто хотелось куражиться и были свои темы.

Почти все были без прав и документов; некоторые ездили сознательно без глушителей – и все это приводило к постоянному увеличению численности мототусы. Увеличение шло и за счет того шума и движения, которое внезапно появилось на достаточно тихих улицах слабоосвещенного города, замиравшего после десяти часов вечера, еще и потому, что все встречающиеся в городе мотоциклисты и мелкие мотобанды оповещались о следующем месте встреч. На открытие сезона 1987-го или 88-го года на площади в Луже уже собралось около восьмисот мотоциклов.

Тюнингу мотоциклов был у каждого свой. Загибались дуги, глушители, делались рули, но мне лично все это было мало интересно; интересно было ковыряться в моцике, чтоб он гонял на всю катушку. И эта была общая тема для наших широт, когда у многих мотоциклы стояли на кухнях. Федя Дунаевский, который снимался в «Курьере», когда снимал «Нереальную историю», прототипом брал как раз мою квартиру. А шаманил я очень конкретно, все растачивал, все окошечки полировал. И как только первый снег сходил, все выкатывали с кухонь и гаражей свои агрегаты и начинали носиться по городу. В основном это были «Явы» и «CZ». «Восходы» уже отошли в небытие вместе с мопедами, хотя на заре этой истории были смешные случаи. Альберт как раз залечил Мишу Ло, что ему надо брать мопед-газулю. Говорит, ну вот, тоже ездит быстро, да еще и педали есть, будешь нас обгонять на нем. А там велик и моторчик Д-6 девяти кубовый… мы потом над ним угорали и постоянно везде ждали.

Миша, конечно, яркий кадр был. Помимо того, что негр, он был активный, модничал и постоянно влипал в истории. Танцевал брейк в «Молоке» и «Метелице», которые были на те времена самыми модными местами. И вот, когда все пересели на мотоциклы, обнаружилось, что главное место притяжения для мототемы оказалось в Лужниках, которые все называли «Лужей». Место действительно притягивало людей. Те, кто поначалу приходил туда пешком, уже через несколько дней приезжали туда на мотоциклах. Девушка, если она приходила одна, на следующий день приходила с подругой, и все обрастало, как снежный ком. Вся площадь была уставлена по ночам мототехникой.

Валера с Альбертом со свойственным им напором влились в эту лужниковскую тусовку и моментально ее подмяли под себя. Установка на все была простая «кто не с нами, тот против нас». И так оно и сработало.

Перемигивание фарами на дорогах тоже началось с нас. Это касалось и вопроса приветствия, и предупреждения, что на дороге милицейская засада. И вот когда появился мотоотряд на «BMW», практически в первый же их выезд случилось чп. Фары у ментов были просто нереально яркими – по сравнению с тем, что было; просто как НЛО выглядели они ночью на трассе. И кто-то из мотоциклистов на встречке на фару эту засмотрелся и просто втаранился в нее. Оказалось, что как раз в начальника этого подразделения; вертится в памяти что-то про Пальчикова. Или это из-за статьи, которая моментально вышла в прессе и в которой писалось, что этот Пальчиков на первом же задании сломал себе палец. Как раз началось повышенное внимание к этой теме, ее просто уже невозможно было обойти. Ни милиции, ни прессе. Мы с «бмв-шниками» не дружили, просто нам как-то вместе надо было сосуществовать, терлись все время вместе, и мы, конечно, познакомились. Я помню, как выпали в осадок знакомые, когда мне дали прокатиться на гаишном белом «BMW»: я в рокерском прикиде, без шлема, в коже с бахромой дал на нем круг по центру от МХАТа до МХАТа… Потом они приезжали, вставали патрулями возле МХАТ. Но местных ловить было бесполезно: уходили и по лесенке и даже по подземным переходам, тем более, все дворы были родные.

А с остальным ГАИ все время шла игра в «казаки-разбойники», причем не всегда они за нами гоняли. Получалось как: едет колонна, большая, а впереди милицейский «козлик». Он притормаживает – мы притормаживаем. Они сворачивают куда то в сторону – и нам, в общем-то, тоже по пути… Внутри «козлика» какой-то переполох; он подрывается, мы за ним. И уже мы его гоняем – до, например, Измайлово, где он выруливает на площадь, а там их уже целый полк. Ну, и все в рассыпную – и пошла игра наоборот. На дорогах милиция пыталась лютовать: прижимали, открывали на ходу двери, чтоб перекрыть проезд. И частенько эти двери им в обратную сторону и открывали. Просто отрывали, пролетая вперед. Менты гоняли толпу в Лужниках периодически; но больше стояли и дежурили, так как это действительно была уже огромная толпа. И там, и на задворках МХАТа.

Миша тогда весь увешался: значки, шипы, какие-то аксельбанты из цепочек, еще и «Орден Трассы повышенной смертности» себе сделал. Откуда и где он такую трассу увидел, и кто ему этот орден выдал, я не знаю….

У других тоже какие-то кружочки, шипчики, кресты… Было, конечно, и другое оформление, даже у многих: кожаные куртки с бахромой, казаки расшитые, летные шлемы и очки. Короче, модничали. Шлемы надписывали, но без какого-то совсем киберпанка. Без шлемов-то все равно никак ездить нельзя было, задувало. Валера с Альбертом тоже как-то потом старались держаться на стиле… Но получалось у многих смешно: дермантиновые куртки, какие-то значки… У меня тоже они были, и жилетка с бахромой. И вот, наряженные всей этой мишурой (поверх у меня еще была «сайгонка»), мы как раз поехали в 87-м году в Питер за «косыми» кожами.

Точнее, просто так поехали, но сложилось иначе. Приехали. Я немного в городе ориентировался, все-таки улица с именем моего родственника там есть. Спросили, где «Сайгон» – ага, пошли туда. И сцена, как из фильма «Свадьба в Малиновке», когда там мужик входит в избу и распахивает шинель – и вся грудь в орденах. Только тут два персонажа невнятных, один из которых чернокожий. Распахивают свои курточки, а там дуремарский иконостас с крестами, клепками и шипами…

Местные осели! У них таких клоунов не было; были рокабилы, с которыми у нас потом были связи, и это были модные чуваки, связанные с утюжкой. Были металлисты с панками, с которыми связей не было, а тут что-то другое. И это был один из первых моментов, когда там прозвучал термин «рокеры». Диалог состоялся примерно такой:

– А вы кто?

– Мы – рокеры.

– А, мы сразу и подумали, что вы рокеры…

– Так, нам нужны модные кожаные куртки. Где у вас скорняк?..

Нас спровадили к Жене Монаху, заодно и вписаться. Закорешились и часто стали мотаться в Питер, а потом и он к нам. Мототемы там такой не было и близко. Рок-клуб был с группой «Мизантроп». Все тусовки были, по большому счету, эстетские.

М. Б. И так, наверное, было везде. Что-то развивалось от эстетики, что-то от куража. У нас, я так думаю, шло от драйва и куража. Стиль был вторичен, а основная масса мотоциклистов и вовсе поскромней была. Но только в этом.

А. В плане покуражится границ не было. Из злостных рокерских приколов сразу вспоминается откручивание тормозной педали во время соревнований по прямой трассе. Тихонько кто-то педаль откручивал, а потом чувака задирали: мол, ты, да на своей колымаге… Чувак кипел, забивались споры. А потом, когда раздраконенный чувак уходил на скорости «в точку», оставалось только дождаться его обратно и услышать рассказ, как ему там пришлось, и кто мы все по его мнению. Или карбюратор отрегулировать так, чтоб у человека при переключении на первую передачу мотоцикл вставал дыбом, он шлепался и сшибал еще пару таких же.

Из самого безобидного – взять и откатить чей-то мотоцикл чуть подальше, чтобы его не возможно было найти. Ночь, почти все мотоциклы одинаковые; вся площадь ими заставлена, под восемьсот штук. Поди, его найди… И тут еще какая-нибудь облава. Все врассыпную, а до мотоцикла еще сто метров бегом. Шутки были грубые, мужские, но беззлобные. Злобствовали как раз больше водители на дорогах, а иногда и таксисты. С ними постоянно происходили какие-то соприкосновения в ночных точках общепита, и иногда доходило до конфликта. Однажды один таксист неугомонный (кто-то ему насолил или вломил) приехал разбираться. Его, конечно, послали – так он разогнался и попер тачкой на кучу людей. Куча разошлась, а за ней столб и он со всей дури прям вокруг него и обмотался, на своей «Волге». Вытащили – и уже по серьезному его отоварили.

Вообще выезды особым разнообразием не отличались. Было несколько маршрутов, но все они были с совершенно непредсказуемым эпилогом. Безумные ночные гонки в парке на филевской пойме, трасса в Крылатском… В общем, кто ездил, тот поймет. Отдельным трипом и почти ритуалом был ночной вояж в Шереметьево, заканчивавшийся ночным то ли ужином, то ли завтраком в столовой для работников на четвертом этаже. Городской центр постепенно осваивался – и соляные подвалы, примыкающие к Лубянке, стали идеальным местом для прибежища и тусовки в непогоду. По слухам, при Сталине там была личная тюрьма Берии. Об этом свидетельствовали решетки на сводчатом потолке, которые выходили во внутренний двор дома-колодца на Солянке, и помещения, в которых на тот момент были гаражи, очень походившие на камеры для узников. Многие проходы, в том числе на более глубокие уровни, были замурованы. Но при общем бардаке, который происходил в то время в стране, зайти и заехать туда на мотоциклах можно было без проблем. К тому же въезд в подвалы был скрыт аркой двора от проезжающих по Солянке машин и прохожих. Там встречались, чинили мотоциклы, привозили и подключали магнитофон с усилителем; порой этот подвал забивался чуть ли не под завязку, и выезд оттуда превращался в бесконечную вереницу огней, выскакивающих на пустынные улицы московского центра прямо из-под земли. Картинка была впечатляющей.

Времени было достаточно, выезды были стихийными: просто подрывались группами, а за группами уже толпы. Так однажды Валера Захаренков узнал про какое-то мотокросс соревнование в Подмосковье и подорвал группу рокеров туда. Причем, был май, прохладно, а Валера такой: «О, поехали по колхозам прокатимся, найдем приключения». Какой колхоз!? Грязища, утро первого мая, холод… Мы метались по округе, оказавшись в итоге на другой от соревнования стороне реки. Истра вроде бы была; мы нашли узкое место метров двадцать и давай с дуру переправляться. Брод-то он брод, но мотоциклы уходили под воду полностью. С разгону до середины реки, а потом пешком. Я стоя на сидении, проехал почти три четверти – но все равно… И вот, все грязные, мокрые, почти из-под воды, с Валерой Черномором, мы возникаем на соревновании… И – главное – вовремя появились. Там не все поехали, кто-то остался у костра. Один чувак спал к костру очень близко прямо в шлеме – и тот оплавился. Чувак вскакивает на шум и хохот, а у него пол-шлема на плечо стекает. Все охренели еще раз…

На таких моментах все истории и держались, обрастая слухами и мифами. Но и без мифов историй было много. Постоянно ездили на Бадаевский завод за пивом, потом по пути заскакивая за горячим хлебом в булочную на Горького, или в ночные пельменные. Обычно к заводу тихо подъезжало мотоциклов сто, кто-то лез через забор и обратно возвращался уже неся по паре ящиков пива… К 1988-му году совсем распоясались. Саше Хирургу тогда кто-то продал коричневый «Днепр», на котором гонял и я, и он влился в движуху. Мотоциклы тогда брали с колясками и тут же их снимали.

М. Б. Не всегда. Я помню, когда мотоажиотаж достиг своего предела, даже Саббат сел за руль и возил в коляске Лебедя, который вальяжно развалившись в ней вместе с двухкассетником, глушил прохожих каким то металл-файером.

А. Отдельные случаи, несомненно, были, Тот же Негр, взял себе однажды «Паннонию», у которой люлька была как космическая торпеда. Стоила она тогда порядка двухсот пятидесяти рублей, и это было из области повыпендриваться. А у меня, да и у многих, вся идеология была в езде – как у всех рейсеров. Ну, и в играх с элементами погони. Меня вот однажды гнали, аж от Серпухова. И был я без прав, но не один, у меня на «жопе» сидел биберевский Карабас. Была целая группа с этих краев, многие из которых поразбивались или погибли в передрягах, как Гном. И вот оттуда и до самого МКАДа, ни разу не разогнувшись, местами по встречке, я гнал. Карабас только изредка умолял остановиться и ссадить его…

Из сленга того периода пошло слово «банан» (это про «Яву» новую) и «нажопник». Это когда кто-то подходил и говорил, возьмешь меня на жопу, то есть вторым номером. Безумная езда была в основе всего. Это у Руса и Саббата, были важнее эстетика или политика, а я был от этого далек. И искренне не понимал, почему Негр и Рус ведут себя как персонажи мультфильма про Тома и Джерри. Никто не понимал, но все ржали. Миша всегда был на понтах, как на рессорах, но как только где-то возникала вероятность появления Руса, он тут же куда-то пропадал. А скрыться ему, при его негритянской внешности, было очень сложно. Негров в Москве были единицы. Он, собственно, так и погорел потом, когда стырил в булочной булочки: его быстро нашли и посадили на пятнадцать суток…

М. Б. Я как-то пропустил этот эпизод, хотя наши тусовки к этому времени сблизились, и пешие делегации на МХАТ были регулярными.

А. Об этом даже написали московские газеты. Мол, известный чернокожий рокер Миша Ложкин украл какие-то булочки и был за это схвачен и осужден. Отрабатывал здесь же, на Никольской, на каких-то ремонтных работах…

В общем, Миша Ложкин, он же Миша Ло, он же, по-дружески, Негр, был фигурой заметной и постоянно попадал в истории. Часто из-за девушек. Так, например, уже позднее, у него чечены отобрали новую «Ямаху», что было крайней редкостью для Москвы рубежа девяностых. А в разгар кипения рокерской по его инициативе случились выезды на «Ждановскую» в рамках борьбы с люберами.

М. Б. Кстати, да. До весны 88-го года моторокеры с люберами практически не пересекались; но тусовки были общие, и потасовки на них не могли оставить равнодушными никого. Это помимо того, что и так шло сближение. Те же потасовки в Парке Культуры: собственно, Саббат и Ло ходили тогда по центровым тусовкам и собирали народ на парковые «акции». Потом Гарик всех пытался консолидировать и намеренно гулять разряженными в пух и прах по местам скопления этой публики. Наши, я имею в виду тусовку напротив МХАТа, получившие позывные «Тварь» как производное от кафетерия «Тверь». Оттуда на Арбат (с моментальным растворением в проходных дворах и подъездах) делались вылазки, которые в итоге спровоцировали волнения «местных» на районе и вылазку арбатских «штанов» на МХАТ. Традиционно трагикомедийную.

А. Да, как-то целая толпа пришла ночью, не совсем понимая, с чем столкнулась. Но когда в темноте задворков повключались фары, как-то вектор движения «гостей» изменился: на мимоходом по бульвару, и на уже встречные вопросы «а вы кто» и «что надо» получили скромные ответы «да вот мы просто, тут гуляем, мол, приехали Москву посмотреть»… Ну-ну. Я уже не совсем помню по датам, но была весна, и Миша как-то накуролесил моторейды на Ждань. Буквально на следующий день после этого поползновения. Абсолютно бессмысленная затея, но все как всегда. Поехали? Поехали. Я в этом всем участвовать не хотел, не понимал, из-за чего все эти движения. Но получилось так, что в первый день вся толпа из Лужи, в которой наших было не более пяти человек, куда-то не туда вообще уехала. Во второй день приехали туда, куда надо. Я уже поехал; заехали на пятачок возле метро – и тут со всех сторон стали выскакивать бритые детины с колами и крушить все. Ну, естественно, все в рассыпную – и через минуту уже никого там не было. То есть, это изначально была провальная идея, и Миша там тоже по спине колом отхватил. Потом был более успешный выезд – но в целом с люберами мы могли пересекаться на своих точках, что было бесполезно для них, и изредка в ночных заведениях, типа пельменных, где они тусовались, будучи иногородними. Режим в Москве в те времена нарушали в таких масштабах только мы. Но уже с конца 1988-го года пошел разброд. Толпа нащупывала своими выходками какие-то края, чтоб хоть кто-то эту вольницу остановил – и они находились в разных сферах, часто криминальных или вовсе через смерть. Пошла кооперация, появилась новая вера в «золотого тельца», замаячили новые горизонты. Уже стало круто не кататься, а приезжать на тусовку и стоять крутить ключи от нового мотоцикла на пальцах. Появлялись группы по интересам; все дробилось, обосабливалось, трансформировалось. При том при всем, что тема уже попала в медийное пространство – в те же кино и клипы. До этого ее просто табуировали, как будто всего этого не было, а тут подключились уже и журналисты, и деятели шоу-бизнеса.

М. Б. Ты имеешь в виду кинофильмы и рок-сцену?

А. Мы как-то снимались у Ольги Кормухиной, которая сначала была с «Рок-Ателье» Криса Кельми. Потом образовалась группа «Красная пантера»; это была заря отечественного клипмейкерства – режиссер тогда бравировал, что, мол, не просто так снимаем, видеоклипы… Валера тогда катал Ольгу, и все устали ждать, когда же он ее куда-нибудь увезет. Валера цеплял все, что цеплялось, и у них с Альбертом это как-то быстро и бойко все получалось. Клипа мы так в итоге и не увидели, может, и к лучшему. Потому что для меня это была стыдобища: я накануне, когда ехал, выхватил шмеля, прямо в глаз, и был с опухшим глазом.

М. Б. А может, просто влип в историю в «Яме»? Что-то мне чутье подсказывает…

А. Вполне может быть. Это как раз мы опять пошли с Негром в пивной бар «Ладья», он же «Яма», куда я разве что из-за креветок заходил по дороге из Сандуновских бань. А тут мы что-то взяли и пошли туда с бидончиком… И вот с крышкой от этого бидончика и опухшей головой я еле оттуда обратно на МХАТ добрел. С чего началось, я уже и не помню, но местные ханыги зацепились языками с Мишей и в результате меня било человек восемь пивными кружками. Я одного успел выцепить, подмял под себя, а толпа друг другу мешает, ничего сделать особо не может, и тут на мне голову наделось несколько кружек. Эпизод отпечатался в памяти как кинофильм.

М. Б. Дальше я сам помню: вы дошли до МХАТа, где тусовка в разгар кооперативного кутежа и безработицы стала практически круглосуточной и мультидисциплинарной, как сейчас говорят культурные люди.

А. Много разных людей, тот же Леня Арнольд, Круглый, а я с опухшей головой и бидончиком этим. И в этот день совершилась экзекуция пивного бара «Ладья». Выстроился живой коридор на углу от парадного входа до черного, чтоб никто не выскользнул, и всех, кто имел что-то против, сквозь этот коридор и прогнали. Вызвали милицию, приехало «газона» три и что? Стояли и смотрели, не вмешиваясь. Было бы только хуже.

М. Б.У меня с «Ямой» не было каких-то особых воспоминаний, кроме этого эпизода и того, что меня оттуда гоняли по причине юного возраста. И про бывшего «афганца» с позывными Бамбук, который был известен тем, что, когда у местных выпивох кончались деньги, он кулаком пробивал автопоилку и пока ее вырубали и чинили, все наливали безудержно хлеставшее пиво сомнительного качества. Но эпизод запомнился, как и то, что к тому времени тусовка слилась с панковской и рокабилльной.

А. Нуда, сотрудничали с «Мистером Твистером», вокруг которого была группа стиляг и рокеров без мотоциклов, тот же Маврик или Юра Джон. У них это была часть имиджа. А у нас через драйв, с детства, еще с мопедов, а то и велосипедов, на которые ставили трещотки, чтоб они дребезжали при скоростном спуске. Гитару свою первую я сразу обменял на мопед. Кстати, в рамках мототусовки снимался и клип «Черного обелиска» в соляных подвалах. Это уже Эд мутил свой проект.

М. Б. Еще Борзыкин снимался с мототусовкой для французского кино «Рок на Красном коне» для своей песни «Выйти из под контроля». Кино тему рокерства тоже стороной не обошло. В фильм «Авария дочь мента» попали кадры, снятые в Луже, где режиссер настаивал на натуральности сцен драк с люберами, которые, как мы знаем, на мототусовки не совались. Кому-то из снимающихся в результате жажды натурализма нешуточно заехали дрыном по голове.

А. Там меня точно не было. Мы снимались в фильме «Осень, Чертаново» 88-го года, куда попал со своей шумовой музыкой и живущий по соседству Леша Тегин. Там какая-то мутная сцена была, про страшных и ужасных рокеров. Носились по новостройке, потом была сцена насилия под шумовой аккомпанемент Германа Виноградова, шаманившего со своим железом и огнем. Никто на самом деле не вникал – кто снимает, о чем снимают – но к слову скажем, с девушками таких проблем не было, как и с их вниманием к тусовке. Все были счастливы укатиться с толпой в ночь и невзначай оказаться в соседнем троллейбусном парке. Где некоторые троллейбусы приспособили для отдыха и разврата. В каком-то смысле кадры из иностранных апокалиптических фильмов с участием мотоциклистов рендерились там. Но без перегибов. Уже тусовка разрослась до непонятно кого, началось брожение, но все еще был запас эйфории и драйва. И вот накануне «Рок-фестиваля Мира» Стае Намин привез в Лужу целый «Икарус» корреспондентов с камерами. Буквально накануне события. Катались с нами сутки по всем нашим маршрутам, снимали; я помню, потом только в Paris Match фотка со мной попала на разворот, но все это с годами куда-то пропало. А ночью подорвались к гостинице «Украина», где поселили музыкантов. Они, как увидели на площади толпу мотоциклистов с зажжёнными фарами, так все и оторопели. Оззи Осборн, который под это дело развязал, оказался ростом ниже, чем я. Вышел с двумя гигантскими чернокожими телохранителями – я таких никогда не видел, все аж оторопели. Оззи, в свою очередь, обомлел и смотрел на происходящее восхищенными детскими глазами; позже он подарил мне футболку, а кто-то из «Скорпионе» потом рискнул с нами покататься. Стае Намин, удовлетворенный результатами ночного променада, выдал двести билетов на два дня, на всю тусовку. Концерт, который был заявлен, как рок против наркотиков, прошел в стиле тотального угара.

Я тогда уже пересел на «Днепр» – и «Днепр» непростой. Он был из мотоциклов правительственного эскорта, 750 кубовый чоппер с «востоковским» стартером. Комплектация была серьезная, от тюнингового правительственного ателье. А с виду вполне обычный. Тогда тягаться с ним по скорости было нереально, и вот на таком мотоцикле я и успокоился. Хотя появлялись уже и иностранные мотоциклы. Те самые BMW, которые за нами гонялись, были нереально дороги по всем параметрам. Они, из разговоров, обходились чуть ли не в три тысячи мифических советских золотых рублей, на те годы. А с рассветом кооперации началось перерождение и тусовки, и всего движа. Заката не было; все, кто искал какие-то края и берега, все так и продолжали этим заниматься. Просто стало модным и почетным иметь отношение к этому всему, вот и начался культ денег. У нас, несмотря на то, что стоило все не так уж и мало, денег особо и не было. Нет бензина? Пошел слил его у какого-нибудь «ЗИЛа», в магазине тиснул каких-то продуктов по мелочи, остальное давала тусовка. Кураж в обмен на все попутное – и края не было. Их устанавливала окружающая действительность, и устанавливает до сих пор. Сдавливая по краям всю ту самую вольницу.

На рубеже девяностых из жизни ушел Антон Важен, светлый и абсолютно бесконфликтный человек. Он был подслеповат, но все равно продолжал ездить – и разбился не на мотоцикле, а на старой полуразвалившейся «Волге», вылетел на встречку в Царицино. Причем, только что женился на Наташе Йоке… Очень жаль. Эти события меня больше беспокоили, чем развал СССР. К развалу страны мы отнеслись как к закономерному и не совсем понимали общественный пафос по поводу путча. Как раз мы гуляли мимо того самого перехода, по которому ехал танк и, выезжая, снес часть дома – там, где задавило тех двух несчастных. Смотрим, стоит коробка, куда люди иногда кидают деньги, и к этой коробке время от времени подходит караул гражданских лиц «кремлевским шагом», на подобие караула у мавзолея. Интеллигенты, с серьезными пафосными лицами, брали коробку и куда-то с ней умаршировывали. И что-то нам в этом всем пафосе показалось неубедительным. Валера тогда цинично сказал, что это непыльный бизнес; надо тоже свою коробку так принести и поставить. Цинизм уже пошел такой же безграничный. Тусовки изменились уже кардинально. Потом с гранатой история случилась в 1992 году.

М. Б. Сначала эта граната попала ко мне. Я уже и не припомню, у кого я ее отжал в году 89-м. Она была нерабочая, учебная, но с ней было масса интересных историй во время набегов на Арбат. Когда счастливая гопота окружала в предвкушениях своих – тут ты достаешь «аргумент», кольцо выдергиваешь – и, бровки домиком сложа, в глазах застыл вопрос…

Ну, то есть учебная граната учила как надо, вид у меня тогда для гопоты был привлекательный настолько, что к 90-му году, когда на местности появились «афганцы», которые почему-то теперь были за неформалов, на меня, как на живца, ловили пару раз гопоту. И вот я ее зачем-то на МХАТе достал похвастаться, и Валера молниеносно ее у меня реквизировал.

А.К этому времени Валера уже оброс какой-то свитой. Безнаказанность кружила ему голову, и лично мне кажется, что это было продолжением истории про самоутверждение, ну и про посмотреть что будет. Конечно, для непосвященной публики взорвать или попытаться взорвать отделение милиции могло показаться немыслимым субкультурным геройством и неимоверной крутостью. Но те, кто знал тусовку изнутри, ничем иным, чем клоунской выходкой, это и не воспринимали. Уверен почему-то, что кто-то из мелких, Чуня или Малой, пришли и пожаловались: мол, вот нас тут прижали, а Валера… Ну, надо же что-то делать, вот он и сделал. Но шума было много, и уже Валера, с ореолом известного рокера, взорвавшего неопознанное что-то взрывчатое, попал в газеты. Это как раз то, что я называю поиском краев для людей, у которых не было тормозов. В девяностые я впал в глубокую заморозку по поводу субкультурной и общественной жизни. Может, оно и к лучшему, многих за это время перемололо. Многие нашли края: кто за границей, кто в тюрьме, кто на том свете. Какие-то глобальные жернова и сита случились за это время. И так получилось, что уже в 21-ом веке я стал потихоньку социализироваться через творчество. Как-то все пошло-пошло, и опять стали появляться приятели из далекого прошлого.

М. Б. А по поводу текущего момента и мотодвижения?

А. Я не особо на современных мотодвижениях и клубах фокусировался. Но появился из небытия Ратников и подогнал свой мотоцикл. Совсем недавно. Так эта тема вернулась в мою жизнь, достаточно асоциальную. Я к мотоциклу всегда относился, не то что как к части своего быта, но как к части себя. Для меня это не средство передвижения, для этого есть машина; в мотоцикле я просто растворяюсь и получаю физическое и эмоциональное удовлетворение. Кайф не меньший, чем от творчества, такая же отдача. Только теперь езжу один, общаться – общаюсь, но какого-то сближения с клубами и тусовками не ищу.

Мир за время моего отсутствия сильно изменился, как и город. Многих знакомых уже нет, районный микроклимат уже отсутствует, да и ритм в городе изменился тоже. В глобальном смысле ничего не изменилось. Перетусовалось многое, структура изменилась, отношения. Не хуже и не лучше, просто другие. У каждого же своя история, тут сложно обобщать. Да и я уже не тот, что в юности. В те годы можно было делать многое; в принципе, можно было делать, что хочешь и деньги не стояли во главе угла. А сейчас ты просто вольности и шалости покупаешь. То есть, есть какая-то такая свобода, которую ты можешь себе позволить – но за деньги. Можешь голым по улице ходить или те же булочки украсть, если сможешь оплатить последствия. А тогда все расплачивались другим…

 

Наташа Медведовская

Фото 15. Берлин,1990 год. Фото Петры Галл

Н. М. Как я попала в металл-тусовку? Да по случайности! Хотя, говорят, случайностей не бывает. Кто-то там всем этим хозяйством располагает…

Все начало и добрую половину восьмидесятых я провела в мажорско-утюжном кругу, с весьма значительным числом иностранных друзей и знакомых. В те недобрые времена такое вполне можно было расценить как своеобразную форму протеста, наделенную определенным риском – ГБ и менты это дело очень не жаловали и пытались всячески усложнить нам жизнь. Хотя, конечно, в силу возраста и тогдашних жизненных обстоятельств, преследование и противостояние были на довольно наивном уровне. Это пока дело касалось «Лакосты», «Найков» (тогдашних непременных атрибутов уважающего себя тусовщика) да каких-нибудь попоек в «Космосе» или «Интуристе» со студентами из «Пушки» (института русского языка им. Пушкина, кузнице кадров невидимого фронта за «железным занавесом»). Мы этих приметно-незаметных людей в штатском легко дурили, успешно и не без удовольствия прикидывались иностранцами, что было не так уж трудно – контингент тогдашней «конторы» был весьма колхозным. Но когда дело доходило до валюты, тут вся легкость бытия заканчивалась; здесь было не до шуток, можно было запросто за двадцать долларов далеко и надолго уехать. Об этом времени можно много чего интересного вспомнить, скажу только, что в отличие от большинства тогдашних мажоро-утюгов, ориентировавшихся на american style, включая одежду и музыку, мои друзья были большими фанатами «бундеса», европейского стиля одежды, Новой Немецкой Волны и даже немецкого языка, тогда не очень популярного. Которым некоторые из знакомых владели просто отлично. Стопроцентно, что не без их влияния я оказалась в 88-м году в Берлине, где и проживаю с удовольствием до сих пор.

Тогда же, в восьмидесятых, я познакомилась с Эдом Ратниковым (тогда еще не металлистом, но уже мотоциклистом, на чешском мотоцикле «Ява»), и под его влиянием я чуть было не сдала на права по байк-вождению. Хотя, возможно, что мы уже раньше встречались, на футбольных фанатских тусовках – тогда людей фанатского толка было наперечет, все друг друга знали. Там же познакомилась с Борей Хайером, который только чем не спекулировал в те благодатные времена, например, билетами на концерт «Черного Обелиска» и «Тяжелого Дня» в клубе с позабытом мной названием на Варшавском шоссе.

Туда я, ничего особо не подозревая, и отправилась. Там уже присутствовал Эд. Он и поручил меня заботам развеселого, молодого, даже по моему тогдашнему впечатлению, блондина с волосами до плеч и в черной косухе. Я оделась по своим понятиям. Постаралась в черное, только понавешала на себя всяких золотых и серебряных бижутерных цепей. Мне казалось, что так погламурнее – типа, будет для рок-концерта. Блондин ухмыльнулся, посмотрел нагло, но с неким состраданием и сказал: «все хорошо, а вот это – сними, не надо». Так задал мне урок рокенрольного вкуса на всю жизнь мой с тех пор близкий соратник по тусне, ставший хорошим другом, Лёша Кот. Потом был «Черный Обелиск», Толик Крупнов с оборванной кандальной цепью на руке и бас-гитарой, голый до пояса и певший так, как я до тех пор и не подозревала, что так можно «у нас». Это сейчас – делай что хочешь, а тогда шел 87-й год… Верхом официального тяжеляка были «Земляне». «Песняры» еще были далеко не на пенсии, и народ ломился на подпольные концерты «Машины времени». Короче, вот этот концерт перевернул всю мою жизнь.

Потом был день рождения Эда Ратникова, где я познакомилась с Русом, моим другом до сих пор, Толиком Крупновым, сыгравшим тоже не последнюю роль в моей судьбе и, конечно – куда без него – Хирургом, тогда славным парнем на «Яве», без особых амбиций и вполне вменяемым. Куда что делось? – хочется иной раз спросить…

М. Б. И как она, встреча с новым и ужасным, вставила?

Н. М. Мои приоритеты резко изменились, как и я сама. Через полгода я бы без косухи из дома не вышла. Меня накрыло этой новой темой с головой. Ездила «турменеджером» (а по-тогдашнему «администратором») с «Обелисками» с концертами по стране, работала в Рок-Лаборатории; знала и дружила с очень многими интересными людьми того времени – и хочется верить, что хоть минимальная, но и частичка моих усилий и души есть в становлении московской тяжелой музыки. A Heavy Sound я слушаю до сих пор, и это единственная музыка, которая будет со мной всегда. Она будет помогать мне жить дальше и оставаться в глубине души «вечной девушкой 87-го года».

М. Б. Потом ты покинула СССР на кануне развала, и окунулась в еще более новую тему.

Н. М. Как я добилась такой привилегии в те не очень вегетарианские времена, рассказ отдельный, сейчас о Берлине.

…Погожим августовским днём в 1988 году мой самолёт гэдээровской авиакомпании «Интерфлюг» приземлился в аэропорту Шёнефельд в славном городе Берлине, в восточно-совковой его половине, что не туманило моего еле сдерживаемого счастья. Я знала: сейчас я спокойненько перейду в заветный сектор, где немногих счастливцев ждали автобусы для доставки оных в Западный Берлин, минуя Стену, погранцов с собаками и прочие препятствия. Я была молода, «чертовски мила», казалась сама себе тем еще тёртым калачом. Пара лет в утюгово-мажорской, а потом, поумнев, и в московской металл-тусовке, казались мне тогда достаточным жизненным опытом. Я также имела в своем багаже хороший английский, семьсот бундесмарок и паспорт с частной турвизой для ФРГ на три месяца. Мир лежал передо мной на ладони, и я была готова его завоевывать.

Западный Берлин был тогда для нас, в Совке, каким-то мифическим городом. Информация, которая просачивалась к нам из-за железного занавеса была довольно скудной: Стена, маленький остров в красном море, по слухам – супер тусовка, не похоже ни на что, ни на Лондон, ни на Париж. Думалось – не станут же такие ребята, как Дэвид Боуи и Игги Поп, без нужды там жить и музыку пописывать, попивая пивко и заправляя нос… Скажу одно: мои догадки подтвердились на все сто и меня накрыло с головой.

Где я только не побывала в первый же вечер! Выйдя из метро (которое поразило меня своей «некрасивостью», да уж, не Москва!), я попала на центральный западно-берлинский бульвар Курфюрстендамм, усаженный платанами. Везде огни, реклама; народ непринужденно фланирует вдоль огромных витрин и (особенно необычно тогда для нас) все сидят на улице. Везде рестораны и кафе вынесены на тротуары, народ кушает и пьёт, много и вкусно, мне тоже хочется! Дальше – на Ноллендорфплатц, площадь, которая является как бы воротами в один из самых тусовочных районов Берлина – Шёнеберг, «Красивая гора». Там кафе «Свинг», мое первое «живое» настоящее немецкое пиво, нацеженное как положено, пол-литра за целых семь минут. Иначе это не пиво, как мне пояснили, а ослиная моча, как в Амстердаме – такова была и есть давняя любовь и конкуренция двух похожих-непохожих метрополий. Типа, «кто круче». На этой же площади – концертный зал «Метрополь», берлинская «Горбушка». Каждый уважающий себя тусовщик, собираясь на концерт какого-нибудь Slayera или Faith No More непременно зайдёт перед этим в «Свинг» на пивко или чего покрепче. В самом «Свинге» три-четыре раза в неделю концерты, на маленькой сцене – самые разнообразные группы, от очень хороших до никаких. Все пытаются пробиться, завоевать Берлин, город, в котором, такое впечатление, все играют в каком-то бэнде, а если не играют – то слушают, ходят на концерты. Музыка – это берлинский воздух, публика здесь привередливая, разбирается в материи, поэтому если здесь кто-то чего-то добился, то он может рассчитывать на хороший шанс в музыкальном бизнесе. Так это было тогда, так это и по сей день.

Потом на моём маршруте был «К.О.Б.», панковское заведение. Панк в те времена был ещё очень жив, хотя переживал уже не золотые его времена, начала-середины восьмидесятых, но всё же и не закатные. Там со сцены в почти полной темноте и тесноте вопило и грохотало что-то ирокезно-докмартиновское. Кто-то лысый, в видавшей виды джинсовой безрукавке с нашивками и булавками и с кольцом в носу собирал в шапку кому чего не жалко в поддержание музыкантов, чтоб было потом на что выпить и покурить. Я, конечно, пожертвовала от «наших-вашим», что было ужасно клёво: вот я, настоящая совчина, даю пять марок на поддержание панковской тусни, супер!

«КОБа» и «Свинга» давно уже нет, и мало кто помнит об их существовании, но я очень рада, что была там в этот памятный день. Там же, в шаговой доступности, был знаменитый, не побоюсь сказать, на всю Европу «Екс-н-Поп», прославившейся его знаменитыми завсегдатаями и почти свободным консумом лёгких наркотиков. Как раз там тусовались Игги Поп и Дэвид Боуи, снимавшие неподалеку квартиру, а в мои времена там вполне можно было оказаться на соседнем барном стуле с Ником Кэйвом. А на рассвете, в клубе «Соке» в Кройцберге, была встреча с типом в ти-шоте с гордой надписью «I love СССР». Он был бритишом, живущим в Берлине, и просто не мог поверить, что я еще пару часов назад была в этой чудной стране и вот стою здесь, как ни в чём ни бывало. Эта невероятная новость мгновенно облетела весь бар, и народ потянулся ко мне с выпивкой, каждый хотел со мной побрататься и поздравить со счастливым прибытием в город-герой Западный Берлин. Тогда моё появление было настоящей маленькой сенсацией, чего нельзя больше ожидать от современного Берлина с его русским населением по официальным подсчётам где-то в тридцать тысяч человек… Однако жизнь моя и моих друзей совершенно не пересекается с названными тысячами, так как контингент этот состоит в основном из местечковых бабок, приехавших за материальной компенсацией, или казахстанских этнических немцев, крестьян, в поиске исторической родины – ни с теми, ни с другими как-то не находится общих тем…

Но – назад, в 88-й год. Город тогда, по статистике, был самым молодым в Западной Европе. Больше половины его обитателей были моложе двадцати пяти лет, и это просто бросалось в глаза, какое-то молодёжное Эльдорадо! Это объяснялось тем, что неформалы, музыканты, художники и просто тусовщики всех цветов и мастей со всей Европы стекались сюда в поисках удачи, привлечённые репутацией города. Там была неповторимая атмосфера свободы с одной стороны и уютность его обозримых границ с другой. Была какая-то надёжность нахождения за Стеной – во всяком случае, по моему восприятию. Не забыть добавить сюда всех молодых немцев от восемнадцати до двадцати пяти лет из Федеральной Республики, косящих, так сказать, от армейской службы, которая тогда ещё была обязательной. Западный Берлин и его обитатели, в силу своего статуса, был от этой воинской повинности освобождены. Нарисовывался такой интересный социологический коллаж, так оно и было.

В один прекрасный, но ничем особенно не примечательный вечер, брела я без особой цели по Винтерфельдплатцу в том же Шёнеберге, и аккурат возле общественного туалета с дурной репутацией, местом встречи местных наркоманов. Что интересно, сейчас в том же самом месте и постройке процветает кафе, особенно летом пользующееся большой популярностью. Проходя мимо, я всегда думаю с усмешкой: «Люди, берлинцы и гости столицы, знаете ли вы, где сидите-то? В сортире, мягко говоря!» Так вот, иду я, размышляю, что бы вечером предпринять, – а тут, откуда ни возьмись, Хирург, собственной персоной, нарисовался! Что, говорит, Натаха, делаешь, в гордом одиночестве? Тут, типа, одно классное место есть, бар такой небольшой, но жутко тусовочный, музыку правильную играют и хозяин – такой парень, свой в доску, нас, русаков, любит. Мы с ним уже забратались до гробовой доски, и теперь братья по крови. Зовут его Саша, и мы отныне зовёмся Саша Вест и Саша Ост, пойдём, познакомлю…

Так в мою жизнь вошёл бар «Секстон» и его незабываемый владелец Саша Дисселькамп. О «Секстоне» нужно писать отдельную главу, такое это было легендарное место. Для многих, в том числе и для меня, оно сыграло просто судьбоносную роль. Я, к примеру, благодаря «Секстону» живу с тех пор в Берлине. Моя свадьба, под раскаты Билли Айдоловской «WhiteWedding» была отгуляна именно здесь – как и роковая встреча с моим будущим мужем, да и не только с ним. Для Хирурга это место всегда имело особый статус. Не случайно он и в Москве постарался воздвигнуть в его честь памятник нерукотворный в образе московского «Секстона»… Что из этого вышло, другой разговор.

Одна из самых запомнившихся тусовок того времени был, несомненно, визит Жана Сагадеева со товарищи. «Э.С.Т.» дал несколько концертов по малым клубам, которые стали феноменальным успехом, что не удивительно в те-то времена! Народ думал, что восточнее польской границы все в валенках ходят, пляшут в присядку и поют гимн Советского Союза. А тут такое, что-то дикое и непонятное, но такое рокенролльное; никто поверить не мог, что группа из Москвы. Публика стояла на голове от восторга, девушки лежали штабелями, а уж когда Жан доставал бутылку водки и пил из горла, хрипя что-то про Катюшу, экстаз был полный – вот он, неизвестный и загадочный Совок! Как-то днём, после бурной концертной ночи и с похмельной головой, мы все вместе оказались на Чек Пойнт «Чарли», тогда ещё действующем контрольным пункте на границе Западного и Восточного Берлина. Там стояли такие высокие деревянные помосты с лестницей, с которых любопытствующим туристам и всем желающим можно было заглянуть «на ту сторону» – за Берлинскую Стену (она была двойная, для верности) с разделительной полосой посредине, где прогуливались гэдээровские погранцы с овчарками и «Калашниковыми» на плече. Картина, надо сказать, впечатляющая. По-моему, сама Стена уже пала к тому времени, но это было какое-то политическое межвременье, обе страны ещё существовали и граница была настоящей, без дураков. Тут Жан, посмотрев на всю эту красоту, набрал из носа всё, что там было и в лёгкие воздуха побольше, вдруг как плюнет – если не сказать, харкнет – за Стену, на ту, «железно-занавесную», восточную сторону! Я просто обомлела. И не только я, у всех окружающих зевак в зобу дыханье сперло (кроме, конечно, ЭСТов, они аж присели от смеха!) В нашу сторону поспешил огромного роста чёрный US-десантник, с угрожающей гримасой, крича «Fuck, you stupidone, don't provocatet heassholes!!!!» Если свободно перевести, что-то вроде «Ты, что, охренел, врага провоцировать!!!». Сагадеев спокойно так вытер рот и невозмутимо вытащил из штанин свой советский, красный, серпасто-молоткастый паспорт – и американцу в лицо, на-ко, вот тебе! Тот впал сначала в ступор, настолько это было неожиданно: молодой парень, стильно одетый во всё чёрное, с волосами до пояса, и русский? Здесь, наверное, таких ещё не видели… Десантник почесал мощный загривок и разрешил: «Russian?! Fuckit! OK, you may!» Махнул рукой и пошёл восвояси. Каковы времена, таковы и нравы.

М. Б. А Петра Галл, она же появилась в рокерской тусовке накануне твоего отъезда?

Н. М. Впервые я увидела Петру Галл на свадьбе Хирурга в конце восьмидесятых; она приехала с Мартиной, счастливой невестой, в качестве придворного фотографа. Она сразу бросалась в глаза, хотя это не так просто при росте метр шестьдесят с кепкой! Маленькая, быстрая в движениях, она сновала среди гостей, фотографируя одуревших молодожёнов и не забывая о тусне. Запомнились её короткая, а-ля Билли Айдол, стрижка и абсолютно обезоруживающая, незабываемая белозубая улыбка во всё лицо. Она не стеснялась и не боялась – а там было кого, металл-свадьба, разбавленная лужниковскими бравыми парнями, байкерами разлива 87-го года, пьянка и разгул, рок-н-ролл, одним словом. Ей очень всё нравилось, были явны параллели с тогдашними западно-берлинскими «плясками на вулкане» под тогда казавшейся нерушимой Стеной. С тех пор Петра стала бывать в Москве постоянно, скоро могла сносно объясняться по-русски, обзавелась кучей друзей, настоящих и мнимых, как это обычно у нас бывает. Потом села впервые на байк, и это при её-то росте, великое мое уважение, я так и не рискнула!..

Петра объездила половину России на мотоцикле и без. Иногда с кем-то, спутников по жизни ей было найти не трудно. И везде, всегда была с ней её фотокамера – к счастью, к нашей общей большой удаче. Потом была авария, страшная, многие месяцы в больнице, страх за будущее. Петра пребывает в своём мире, далёком от реальности, но, увидя свои фотографии, сделанные ею в восьмидесятых-девяностых годах прошлого столетия в стране, которой больше нет, глаза её оживают; она улыбается своей неповторимой улыбкой и комментирует каждую фотографию, помня где, как и кого она снимала. Это профессионализм с большой буквы.

Перебираешь её фотографии, много чёрно-белых; лица, знакомые и нет, улицы, тусовки – и такая ностальгия появляется по этой затонувшей Атлантиде… Хорошо, что был такой человек, Петра Галл, немка из Саарланда, которая не побоялась полюбить, попыталась понять нашу непростую страну и людей и не дала окончательно потерять память об этом во многом замечательном времени, нашей юности. Спасибо ей.

Нет уже давно ни Стены, ни Сагадеева, ни «Секстона», но дух особенный, западно-берлинский, ещё можно время от времени уловить, почуять где-нибудь в Кройцберге: летом, сидя с пивом перед какой-нибудь дешёвой пивной, каких в Мюнхене не найдёшь, можно увидеть, как мимо прошлёндрает юный панк, гремя цепями, с красным ирокезом и непременной дворнягой – спросит лениво на всякий случай, не найдётся ли случайно лишнего евро на пиво, и ты улыбнешься про себя: «нет, все-таки оно ещё есть, ещё живо»…

Где все, герои моего времени? Многие уже ушли из жизни, раньше, чем казалось возможным; кого уж нет как личности или музыканта; кто-то свалил от греха, типа меня; кто-то брюзжит в социальных сетях, а кто-то и политикой и жополизством не брезгует. Не мне судить, мне нет права жаловаться на судьбу, стольких замечательных людей я встретила на своем пути, дай бог им всем удачи!

P.S. В туристических магазинах продаётся тишорт с надписью «Ich will meine Mauer wiederhaben» (что примерно означает «Я хочу мою Стену назад») – вот я и подумываю, не купить ли…

 

Рус

Фото 16. Эд и Рус на съемках для журнала Blint punkt. Фото Петры Галл

Р. Мое детство прошло в Орехово-Борисово в беспорядочных и запланированных мелких хулиганствах, что придавало веса в местных подростковых кругах. В общем я ощущал это тогда как активную самооборону – типа, там было легче выживать, не теряя самоуважения. Уже к восьмому классу я там со своей шайкой, состоящих из моих друзей, достиг положения «король микрорайона» и расти дальше было некуда; я просто сохранял положение, не давая высунуться конкурентам. Зато я завоевал себе свободу самовыражения и между делом научился командовать и увлекать своим примером других за собой. Причем, все это получалось у меня само собой, не напрягаясь, естественно.

Школа № 510, которая была центром событий до середины дня, была не самым милым местом на планете. Она была в новом, еще строящемся районе Москвы – Орехово-Борисово, с не устоявшимися традициями и порядками. Короче, там было много бардака. Перемены проходили в частых разборках, драках и просто избиениях тех, кто пытался нарушить status quo. Все время были какие-то новички или выскочки, которым надо было показать их место. Таким и я был, но у меня получилось.

В это время, это я уже был в классе восьмом, мне было лет четырнадцать-пятнадцать, до меня дошло, что мне нравится музыка, а именно возникающий и растущий тогда из недр рок-н-ролла хард-рок, а позже и хеви-металл. Я был, хоть и из грозных хулиганов, но из «читающей семьи», поэтому ум искал чего-то больше, чем просто царствование на местности. Передо мной уже как бы приоткрылся блестящий и славный мир, наполненный жесткими, энергичными ритмами, которые тонизировали душу и характер. А также и бравыми, мужественными и анархиствующими образами рок-музы кантов – волосатыми, в джинсах и коже, всем своим видом кладущими большой и толстый на всю эту суету обывательской жизни. Все это тогда было полузапрещено властями, что придавало еще большую привлекательность. Тогда нельзя было просто купить пластинку с этой музыкой в магазине, а надо было достать, то есть раздобыть где-то неофициальным образом. Полузапретный плод тоже сладкий, между прочим. К тому я еще и осознал тогда, что идеи строительства коммунизма меня совершенно не увлекают. В общем, я стал во всех отношениях противником всего официального. Бунтарем, так сказать, стал. Хотя сам про себя я так тогда не думал. Просто хотел делать то, что мне нравится.

Учиться мне удавалось прилично без особо сильных напряжений (как-никак я был не из семьи потомственных алкашей и мозги работали). Отличником мне было быть западло в соответствии со статусом: не вязалось быть отличником и хулиганом одновременно, а четверки и немножко троек, для соответствия имиджу, давались легко. Поэтому большую часть времени я проводил с друзьями (они же моя банда) или на тренировках по дзю-до, на которых мы торжественно клялись применять полученные навыки только на татами. Но мы нарушали эту клятву, как только выходили из спортивного зала. Да мы и пошли всей бандой в дзю-до для этого, а не ради олимпийских побед.

Поэтому на уроках я скучал и мечтал о какой-то грядущей жизни: блестящей, славной и будоражащей душу. В школьных тетрадках на всех свободных местах я рисовал, убивая скучное времяпровождение, каких-то рок-музыкантов, огромные ударные установки, логотипы групп и что-то еще типа того. Наверное, это развлечение была общем у большинства тогдашних подростков. По таким тетрадкам, как по девичьим дневникам, можно было определить некий код человека. По внешнему виду это сложно было определить, за исключением спортивных фанатов, ходивших в клубных шарфах и спортивных шапках, которые им вязали бабушки. Надо напомнить, что у нас не было ничего их таких прикидов в советских магазинах; не было ни журналов на эту тему, ни кино, ни, конечно же, интернета. А мои предрасположенности, как вы уже наверно догадались, были достаточно жесткие. Они выражались не только в этом рисовании, но и в хулиганской позиции, благодаря которой я поддерживал собственный авторитет на местности. Каким-то образом этот самый код сложился.

В это время районы, удаленные от центра, тогда начинали закипать в неформальных движениях. Все это складывалось в какие-то дворовые компании, шлифовавшие правильные и незамысловатые отношения. В отличие от формальных комсомола и пионерии. Будучи уже старшеклассником, я пересекся с Эдом Ратниковым, который был младше меня на два года. Я для него был тогда авторитет. Я был и старше, и авторитетнее: шпана, уже накопавший несовковых идей. В общем, я его подсадил на эту тему, которую он подхватил с энтузиазмом и которому, в отличии о всех моих остальных друзей и приятелей, масштабы Орехова-Борисова были тесны и душны, как и мне. Нас перло в «большой мир», в «центровую тусу» – туда, где нам казалось, есть уже то, что мы ищем. Так мы стали выезжать в центральную часть Москвы, на Пушку, еще куда-то, где, по слухам, должны были присутствовать городские бунтари. Но мы их там, честно говоря, не очень-то и обнаружили. Да, там были какие-то тусклые и вялые как бы хиппи или какие-то персонажи, чей бунт выражался в пачке английских булавок, приколотых на лацкан. И все!

А где герои «Улиц в огне», которые тогда уже можно было увидеть в мутных копиях фильмов на видеомагнитофонах? Я в библиотеке нашел пропагандистскую книжку, критикующую «загнивающую» западную молодежь. В ней описывались «извращения» их поведения в виде панков, хиппи и рокеров-хулиганов на мотоциклах, которые носили джинсы и кожу, гоняли по городу бандами, наводящими ужас на обывателей, и бывшие гордым воплощением современных рыцарей и бродяг-воинов. И эти персонажи, рокеры-мотоциклисты, мне понравились больше всех. Там я прочел об их ритуалах посвящения в банду, о традиции цветов (эмблемы банды) на джинсовках с оборванными рукавами, которая носилась поверх косухи, демонстрируя твое отношение к сообществу современных, городских джунглей.

Так у нас с Эдом вырисовался образ, который нам нравился, к которому мы стремились и которого еще не было в Москве. Рок становился все жестче, круче, превращался из хард-рока в хеви-металл. И мы с ним становились такими же. Все росло, крепчало и вырисовывалось все контрастней. И тут меня, в 1982-м году весной, забрали в армию. Эд остался один и продолжил начатое нами. Продолжил строить нашу мечту, искать соратников и единомышленников. И нашел, и кое-что создал.

Летом 1984-го года я вернулся из армии. Понятно, что не в мае, как «очкист», а как порядочный раздолбай – с последней отправкой, где-то в середине лета. Тут же встретил своего старого друга Эда и мы начали с ним шляться по Москве, по которой я в Сибири очень сильно соскучился. Страна тогда еще делала вид, что строит какой-то там коммунизм, социализм или еще какую-то бредятину… Мы же просто хотели жить, чтобы не скучно было вспоминать себя, когда станешь старым. Понятно, нам весело было не в комсомольских стройотрядах и не у костров с гитарой. Мы были другими. Еще раньше мы подсели на ритмы тяжелого рока, а потом и хэви. И нам нравилось все, что было связано с этим динамичным миром и эстетикой, о которой мы знали мало; мы больше ориентировались на свои представления о теме. При этом рок, мотоцикл и свобода для нас были синонимами. И цели, которые вызревали за школьной партой, просматривались в виде создания общности на базе такой эстетики.

Надо напомнить нам самим, да и тем молодым, кто сегодня это читает и те времена не застал: страна «идущего успешной поступью социализма» (а лучше сказать, ее обыкновенные жители) жили практически в нищете. Поэтому у многих были бытовые приоритеты гораздо более приземленные, чем у тех, кто не имел высокого родства, но старался чувствовать себя не хуже, чем мажоры, а быть может, и лучше. Наше желание проявлять себя выражалось в жесткой музыке, коже и джинсах. И, конечно же, в наличии мотоцикла. В дикой свободе. Все это было единовременно осуществимо только при условии, что родители удачно «рвут жопу» на коммунистически-номенклатурных или торговых фронтах. А если человек из простого сообщества, или безотцовщина, как у многих наших друзей, – то даже и не мечтай. Простые джинсы стоили как месячная зарплата моего отца, а косая как полугодовой доход всей моей семьи. Это было очень дорого. И к тому же это нельзя было купить в магазине. Все это кто-то должен был привезти из-за границы.

А мотоцикл для молодого пацана был еще более дорогим развлечением. И это был не «Харлей», это была «Ява». «Харлеев» в СССР не продавали. Как и «Хонд», «Ямах» и «Кавасак». На «Яву» была очередь в год длиной и без гарантии ее покупки.

М. Б. Если первые две темы решались хоть как-то, путем подростковой предприимчивости, которая у многих мальчуганов все-таки присутствовала, то с мотоциклами в крупных городах проблема была. И дело даже не в том, что они стоили от ста рублей, или что большинство «Восходов» пылилось во дворах и требовали полной переборки. А в том, что, к примеру, в том же самом «Зените», можно было купить какой-нибудь мопед «Верховина», «Карпаты» или мотороллер «Муравей». Все чешские работоспособные городские агрегаты типа «Явы» и мотороллера «Че-Зета» распространялись каким-то странным образом по периферии, где они как раз и не нужны были. Там успехом пользовались «Днепры» и «Уралы», выпускаемые с колясками, которые запрещали переделывать, как, впрочем, и наращивать что-то у других средств транспорта. Причем даже на «Уралы» была очередь; все ждали по году открытки-приглашения, и чтобы его прикупить, надо было отъехать от города, по селам найти какого-нибудь льготника-ветерана и через его удостоверение с доплатой вырулить себе двухколесное чудо. То есть, даже здесь проблемы были. И на моей памяти они были всеобщими. Зато там, где все ездили на мопедах и мечтали о «Нивах» и «Копейках», проблемы спроса не было, но мотоциклы стояли.

Р. Точняк. «Мото-Ява» на Полежаевской открылась позже. Туда сразу же выстроилась огромная очередь и пошел всплеск «телогреечного движения» второй половины восьмидесятых. Но до фестиваля в 1985-м мотоциклетный вопрос был еще более усугублен. Люди, не ворующие и не из верхов, зарабатывали тогда смешные зарплаты и выложить тысячу рублей, а тем более около трех с половиной тыщ за «весь комплект» не могли. Многие, понятное дело, учились на кого-нибудь и подрабатывали, но мечта о мотоциклах ограничивалась посещением каких-нибудь секций мотокроссов, которые тоже обросли своим блатом. Мы с Эдом, параллельно своим поискам своей металлической романтики, занялись утюжкой. То есть «фарцовкой» на языке обывателей: покупкой шмоток у туристов и их перепродажей с приличной выгодой. Таким образом мы себе добывали правильный прикид и зарабатывали намного больше родителей. Получилось так, что мы смогли себе позволить приобрести и нужный вид, и мотоциклы. Плюс – иметь время на занятия своими делами, не прозябая на скучной работе целыми днями. Так мы заимели и свободу, и средства.

Нам уже тогда виделись разъезжающие по Москве орды байкеров, все в цветах и, вообще, все, как надо, как в иностранном кино… А образ-то между тем вырисовывался все ясней. Перед олимпиадой в Лос-Анджелесе в 1984-м году на советском экране показали короткий критический сюжет про злых Hell's Angels и нам стало ясно: это тот самый образ, которому хотелось соответствовать. Это были не те австралийские клоуны из фильма Mad Max, a простые, не болтливые и серьезные люди. Мы и решили – вот так и надо. Чем мы хуже этих амеров? Мы, типа, даже лучше! Короче, идея обрела форму, и мы начали ее осуществлять. Проносились с этой идеей все лето 84-го. Агитировали, но особого успеха не ожидали. Да и зазывали не так много народу, так как мы не хотели всякого уж совсем сброда, мы хотели найти себе подобных. Кстати, со многими, кто потом стал видными деятелями движения, мы именно тогда и познакомились.

Сейчас только единицы помнят те события, когда мы с Эдом целенаправленно шлялись по Москве и, увидев пацанов с подходящим, по нашему мнению, мировоззрением, звали прийти первого сентября на тусу в Парк Горького. Почему первого сентября? Да просто – обычно в Москву к этому дню все отовсюду возвращаются, значит, возможна максимальная явка будущих соратников. И это был выходной день. Уже существовала филофоническая тусовка, посетители которой увлекались тяжелым роком. Были уже зараженные идеей и этой эстетикой. Все вызревало как бы уже само собой. Надо было только слегка подтолкнуть. Молодежь тогда уже совсем разочаровалась в совковых идеалах, все хотели совсем другое. Наше! Вот все это и легло на уже очень хорошие дрожжи.

В общем, когда я вернулся из армии, Эдик ввел меня в изменившийся мир лета 84-го и привел меня к Диме Саббату (он же Пузо, он же Пузатый). Вот тогда и зародилась идея сбора. И первого сентября мы позвали человек двадцать; плюс – каждый позвал еще по двадцать – и собралась толпища подростков, считавших, что они ничем не хуже других и готова потребовать своего места в социуме. И эта толпа заполнила всю площадь перед воротами в парк Горького. Несмотря на запрет на несанкционированные собрания на улице. Это было, как минимум, эффектно и овеяно ароматом подростковой революционности.

И вот наступило первое сентября. Приехали мы с Эдом, Пузом, моим братом Ильей, Клаусом и другими туда и… удивились: народу было до фига. Я поголовно не считал, но толпа была приличная. Сто, триста, тысяча? Короче, очень много. Мы пошли все в парк, там кто-то из нас в пивную «Пелзень» (или Плесень, как ее называли в народе), но большинство тусовало снаружи: были или очень молодые, или просто для всех там не было места. Понятное дело, они кому-то не понравились и затеялась какая-то драка, в которую все мы, естественно, сразу вписались. И я, и Эд, и Пузо и другие. Тут уже понаехали менты в автобусах и с автоматами, что тогда было очень редким явлением. Ну, ясно дело, нас, как зачинщиков всей этой истории, сразу признали за неформальных главарей. Косых тогда было две: у меня и у Эда. Остальные выглядели – лучше не вспоминать.

Пока мы еще пили пиво, популярно объяснили всем своим нашу идеологию: мы лучшие, и надо сделать так, чтоб это все видели и знали. То есть нужны были правильные прикиды и акции. Прикиды – чтоб с другими не путали, а акции – чтоб не было скучно. Скукотища в те времена была ужасная, тогда как раз андроповско-черненковский коматоз наступил. И, ничего странного, что идея пришлась пацанам по душе. Мы с Эдом произносили речи время от времени, Пузо авторитетно поддакивал. Из толпы мы сразу выделили еще пацанов, которые позже стали первыми Black Aces. Тактам мы собрали первый костяк будущего движения. Все перезнакомились, были в восторге, что нас, оказывается, так много, что мы такие все из себя единомышленники и все такое. Все мы тогда были в полнейшей эйфории и чувствовали, что мы можем все и любое море нам по колено.

После той драки менты не решились нас разгонять: нас ведь было до фига и все психи. Какой-то хрен в костюме, наверное, из КГБ, вытащил меня из ментовской машины, в которую меня, скрутив, посадили, и спросил, главный ли я. Получив утвердительный ответ, он сказал: уводи своих из парка куда глаза глядят или они нас будут пытаться скрутить. Но я как-то сомневался, что они смогут. Их, конечно, было много, но нас-то было намного больше, и каждый был форменным пучком необузданной энергии. Я скомандовал: «Пошли прямо и налево!», на мост и дальше по Садовому – и все двинули. Потом мы прошли по городу, занимаясь всякими мелкими хулиганствами, чтобы нас заметили. Разбили пару десятков витрин, расфигачили множество телефонных будок, попугали обывателей, поорали «хэви-металл!!!» Попели песен на ходу. Так дошли до Арбата, там до Бульварного кольца и оттуда на «Ногу» (Китай-город сейчас). А там уже решили, что теперь каждые выходные собираемся и показываем, что мы есть, и все в том же духе. Короче, устроили беспредел. Встряхнули город. Понятное дело, эта идея понравилась всем пацанам. Нас заметили. Мы в один день превратились из ничего в самое мощное и долгоиграющее неформальное движение в стране – и до этого, и после. И самое активное и агрессивное тоже. Дело стало быстро развиваться. Уже через пару месяцев мы были на слуху у всех центровых тусовок. Слухи о том, что в СССРе появились рокеры и металлисты, стали стремительно расползаться.

Так мы еженедельно совершали парадные шествия по маршруту из парка Горького до Арбата, там до Пушки, потом к Ноге. По дороге занимались раздолбайством. Менты пытались устраивать на пути засады, но у нас тогда уже появилась своя тактика: при такой засаде мы разбивали толпу, растекались по параллельным улицам, уходили проходными дворами и собирались опять, дальше по маршруту и продолжали движение. В центре тягаться со знатоками проходных дворов, подъездов и арок было бесполезно. Конечно, половина до Ноги попросту не доходила; менты забирали нас автобусами. Вооружены они всегда были (что удивительно для столицы того периода) автоматами. Сложно предположить, что менты сами по этому поводу думали; но мы понимали, что нас воспринимают серьезно. Нас это только воодушевляло.

М. Б. Особенно в районе еще не перестроенного Арбата, улицы Герцена, нынешней Никитской, и Ноги, вплоть до Чистых прудов. Учитывая, что в облавах не задействовались участковые, а большинство «ловцов» были не местными – преимущество очень существенное. Я, например, знал, помимо арок, все проходные подъезды, включая наиболее интересный – на Никитской, когда, войдя в один подъезд, можно было пройти по пожарному коридору и выйти со двора другого дома. Или «мажорные» подъезды с кодовыми замками, которые были уже тогда. Милиционеры, какими бы они ни были, благоговели перед подобной техникой отхода.

Р. Но, не смотря на подобные знания, лично я каждую вторую, как минимум, неделю оказывался в ментовке. Но чаще разбегались и собирались позже где-нибудь подальше, на том же маршруте. Те, кто смог смыться. Так же использовались разведчики, из тех, кто пошустрей: они шли впереди основной группы и упреждали неуклюжие милицейские приготовления, которые мы попросту обходили. Собиралось нас уже сотни, кож становилось все больше. Нас уже узнавали, несмотря на то, что во время фестивального лета на улицы вывалило немалое количество молодежи. Потому как узнавали по шумихе, когда кто-нибудь из мажоров, брейкеров или волновиков попадали под раздачу. Честно сказать, с толерантностью ко всяким меньшинствам у нас было не очень развито, но национальный вопрос нас не занимал вовсе. Мы просто были правильными пацанами, а были еще и неправильные по нашему мнению – и всё. Так прошел практически весь 84-й год, а когда стало холодно, переместились в «Яму».

Среди нас было много, понятное дело, всяких клоунов, экстравагантно ведущих себя людей. Много было экс-хиппарей или даже не экс. Сначала мы их терпели, а потом нам их болтовня про пис и все пиплы братья надоела. Мы не хотели чувствовать себя братьями со всеми пиплами, и пис нас тоже не очень увлекал. Мы были тузами, лучшими и особенными, мы хотели войны и править. Не страной, а в молодежных тусах, понятное дело.

Потихоньку, но уверенно формировался боевой костяк внутри большой тусовки металлистов, где хороводил Паук, король ссыкунов и трусов, который уже начал концертировать с «Коррозией». Он, кстати, тогда всегда крутился где-то рядом, но при первом шухере исчезал, а потом появлялся, когда опасность пропадала. Я всегда удивлялся этой его прыти. К нам присоединился мой брат Илья и его друг Клаус, то есть Колька. Потом были Серега Диано, Гриша Фары-Гары, Косой, Мелкий, Ангус, Леппард, Ганс Здоровый, Влад Щербатый, Саша «Дубина», Параня, Копчик… Мы тогда списков не составляли и членские билеты не раздавали. Быть тузом значило быть таковым по своему ощущению и по признанию остальных тузов. Быть готовым за это стоять и отвечать. Это не было привилегией. Скорее, наоборот.

Тогда еще и мыслей не было о реальном мотоганге, все только начиналось. Пацаны все были простые, не мажоры. Это было частью идеологии, а денег у них на косые, джинсы и мотоциклы просто не было. В СССР, не забывайте, люди жили гораздо бедней, чем в современной России. Правило к действиям, которое красной нитью шло через все десятилетие, было одно: кто может, тот и должен. При этом понимание, что в динамике нас видно больше, привело к демонстрационным походам. Потом я начал гнуть линию драк потому, что они сразу показывали, кто готов идти до конца, а кто так, приблудился. Это крепило ряды, вырабатывало дух и создавало нам авторитет на улицах. В общем, как когда-то на микрорайоне, только в совсем уже другом масштабе. В свободные от акций дни, мы, костяк тусы, собирались у Саббата дома на Кузне или на самой Кузне, на улице около метро и обсуждали там планы на будущее. Обычно это было демократическим методом голосования. Но, конечно, идеи главных, т. е мои, если уж честно говорить, имели преимущество. Тем более, что Саббат был моим тогда главным соратником и большую часть идей мы с ним обсуждали заранее. Эда тогда, поздней осенью 84-го, когда все так закрутилось, забрали в армию. Теперь я стал единственным предводителем всей этой движухи; моей правой рукой был Саббат, а позже еще и Серега Дианно и все остальные. Все старались, никого не надо было заставлять.

Поначалу парк Горького идеально подходил как место сбора. И как конечный пункт – Нога. Там, на Ноге, тогда было много разных групп, которые друг перед другом, выеживались, но особо не пересекались. Те же брейкера первого розлива, кучковавшиеся вокруг Феди Стукова; их уже тогда звали сниматься в кино, они были достаточно ярким пятном на фоне города. Лучше них себе в жертвы и выбрать тогда не из кого было. Штаны бананы, «русский Адидас», перчатки. Эти их танцы… И конечно же, когда появилось подобное на парковых дискотеках, решение было принято оперативно: этих гасить… Так как они по нашим взглядам были какие-то слишком мажорные и жеманные. Это все помогало самоопределиться по отношению и ко внешней среде, и к своей собственной. Но это было только недолго поначалу. Они были несерьезными оппонентами.

Тот же Паук, который к тому моменту оброс какими-то поклонниками из тех, кто был более склонен к хиппи (то есть трепачи и ссыкуны) и не готов к акциям и дракам, постоянно и самозабвенно гнал какую-то пургу про братство всех неформалов, но это все не получало никакого отклика у радикальной части движухи. Мы над ним просто постоянно посмеивались. Он сам, как только случалась заваруха, прятал волосы под воротник и боком, боком исчезал из зоны видимости. А, к примеру, Максим Чирик, который особым богатырством не отличался, наоборот, всегда был готов куда-нибудь вписаться. Потому что стремился именно к нашей общности.

Уже тогда наметилось разделение на рокеров и металлистов по этому принципу. Которое для непосвященных в эти градации было попросту неизвестно. Внешне все были одним металло-рокерским целым. Та же форма проверки сохранялась и в период активного социального прессинга, когда приходили новые люди на Кузню, где ковались рокерские кадры. Мы постепенно из огромной толпы отбирали тех, кто посмелей, кто готов, если надо, постоять за себя. Так, постепенно, мы начали схлестываться с люберами. Мы с ними воевали, а фракция Паука смывалась в туман. Таким образом выпестовывалась та группа, которая стала первыми Черными Тузами – Black Aces, плюс окружение – рекруты и кандидаты. А были и обычные металлисты.

Первые потом стали становится членами байкерских клубов, вторые – публикой на рок-концертах и легкими жертвами для люберов. Те нашей иерархии не понимали, так как с виду мы все были похожи (джинсы и косухи), но когда нарывались на них, праздновали легкие победы, а когда на нас – получали по башке. Или по крайней мере – жесткий отпор. Это их всегда сильно удивляло, и среди них ходили легенды о нас, опасных. Насколько я знаю, они знали про меня и про нас. Но не в лицо. Цвета мы тогда еще не носили, тогда это просто трудно было сделать. Это сейчас все просто: есть и шелкография, и вышивка, и мастера кожаных дел… а тогда не было НИЧЕГО! Первую жилетку с цветами Black Aces я сделал сам на джинсовке, нитрокрасками. В 86-м году она была впервые представлена массам и существовала в единичном экземпляре, у меня. У остальных не было денег на то, чтоб купить дорогущую по тем временам джинсовку, оторвать у него грубо рукава и раскрасить цветами клуба. Но все и так знали, что мы – это мы. Мы были культовыми персонажами всей металлической тусы. Иногда нас называли «тусой с Кузни» – потому что там было место наших встреч. Это было близко от центра, там рядом жил Саббат, у которого мы собирались, когда холодно или когда нам надо было что-то решить узким кругом. И только там менты относились к нам более-менее лояльно. Во всех других местах они были на стороне люберов, что очень осложняло наши с ними стычки. Для нас они кончались в ментовке. Мы уже тогда поняли, что власть тайно натравляет на нас люберов. Но мы действовали согласно тактике уличных боев всех времен и народов: Hit & Run, врезал и смывайся. Так что и брали нас редко. Если одного или двух из нас забирали, то остальные являлись потом в отделение милиции в качестве активных граждан-свидетелей (сняв косые) и свидетельствовали о том, что наши только защищались, но не нападали. Это почти всегда помогало выйти из ментовки, а вторая часть запугивала вражескую сторону расправами. И это работало. Так прошло время с 84-го года по 86-й. К тому времени металлистов в Москве уже были тысячи, и они появились во всех городах всего СССР.

Появились наши рок-группы. На их концертах мы тоже часто собирались. Особенно любили мы «Черный Обелиск», «Э.С.Т.» и «Шах». Многие люди, кстати, пытаются видеть в музыкантах бунтарей. Но они не бунтари; они те, кто озвучивал нас. Мы были бунтарями, а они были с нами и за нас. Так что не там ищите и не приставайте к ним со своими желаниями, они не возглавят ваших революций. Создайте их сами, а они про них споют гимны.

Конечно, у нас постоянно была идея пересесть на мотоциклы. Но, повторяю, жизнь тогда была материально убогая и простые пацаны не могли себе это позволить. Мотоциклисты, те, кто себя называл рокеры, были тогда просто любителями мото и разъезжали в ватниках с надписями Honda или Yamaha на спине, за что были прозваны телогреечниками. Они не были организованны в какие-либо группы. Просто толпа приятелей, съезжавшихся в Лужу потрепаться о любимом хобби – мотоцикле – и поноситься по ночным улицам, которые и днем-то были достаточно пустынными. Мы пытались и их агитировать на свою сторону. Но попытки говорить с ними на тему ни к чему не привели; они были абсолютно без понятия о том, как это должно происходить. Идеологии у них никакой не было. У некоторых из нас, тех, что были побогаче, у меня например, были мотоциклы, но это были единицы. Это было примером для других и целью на будущее. И так продолжалось минимум до 88-го года. Из-за всеобщей бедности советские рокеры-байкеры были в основном пешими. Но постепенно разные части одного все-таки стали срастаться. Большую роль в этом сыграл Эд. Когда он вернулся из армии осенью 86-го, движуха металлистов уже сильно разрослась и приобрела своих лидеров. Место второго или третьего ему было не по душе, хотя я лично, считал, что оно для него всегда свободно. Я вообще всегда пытался руководить процессом коллегиально. Но Эд купил мотоцикл и пошел агитировать лужниковских мотоциклистов. Что ему более или менее удалось. Он смог распропагандировать им нашу идеологию. И они тоже влились постепенно в наши ряды.

Кстати, еще о музыке. Когда мы сформировались как металло-рокерское явление, русский хэви практически не существовал. Я тут периодически читаю воспоминания некоторых групп и их видение былого. О том, что появились сначала они, а потом уже, за ними, видишь ли, металлисты. Это какой-то бред самовлюбленных. Металлисты появились без них, потому что был западный металл – и он-то и был по-настоящему музыкой, которую мы слушали, не особо вникая в слова. А иногда их и вовсе выдумывали сами. Задолго до того, как это все превратилось в моду, и благодаря нам. Но попасть на концерты «Мотора», «Сэксона», «Мэйден» или «Приста», нам, тогда простым московским пацанам, было нереально. Они к нам тогда просто не приезжали. Поэтому, когда появились суррогатные группы, которые после фестиваля 85-го начали концертировать легально, нам как бы положено было там присутствовать. Тем более, что звали нас постоянно.

Я сейчас особо вникать не хочу, но мы поддерживали только то, что выражало нашу эстетику или являлось дружественным. Практически все, с чем чуть позже работал Эдуард – «Шах», «Черный Обелиск», «Э.С.Т.». «Коррозия» уже тогда была группой для ссыковатых подростков-металлистов и хиппов; «Ария» была слишком оторвана от реальной тусы. Остальных даже вспоминать не охота. Но мы ходили время от времени на их концерты. Через Саббата (Пузо) всегда звонили и нас приглашали. И концерты не начинались без нашего появления. Первые пара рядов во всех этих залах была наша. Туда пытались сесть только малолетние идиоты, пришедшие на концерт первый раз и удивившиеся, что – о, как классно – свободно. Те, что уже бывали и знали, с ухмылкой ждали, чтоб посмотреть, как эти оттуда будут вылетать. Башками мы не трясли, просто слушали себе. Да и хайров у нас не было, чтоб трясти; мы составляли боевое крыло движения, мы дрались за идею, волосы только мешались. А Пузо и бывалые металлисты поучали молодых, как это все надо правильно делать.

Параллельно с началом этих легальных концертов и начались уже массовые выезды люберов, которые тоже как-то сплотились и скоординировались. Территория Москвы от Таганки в сторону Люберец, как кусок пирога, считалась находящейся под их усиленным влиянием и назывался среди нас «Ждань» (по имени станции метро «Ждановская», теперь «Выхино»). Если в других частях Москвы территориальная принадлежность была не определена, то эта часть была их и потому особенно для нас недружелюбной. Одно из столкновений с ними произошло как раз на концертах металлистов в ДК АЗЛК. Он был как раз в середине этой самой Ждани и многие боялись туда ехать. Мы еще к тому же были не полным составом, от силы человек двадцать. Некоторые наши просто не смогли, но мы не могли отступить, хоть там было довольно опасно и мы это прекрасно понимали. До концерта ничего не было, просто толпа люберецких уродов на площади перед ДК. Но после, когда вышли из ДК, то вся площадка перед ним была забита «кепками». Уже был такой определяющий элемент в дресскоде, как кепки и широкие штаны, по которым их можно было опознать. Их было раз в десять больше нас. Мелкие металлисты заметались, ну а мы, конечно, сплотились и озвучили вариант прорыва, предложив на выбор: или всех просто побьют, или все будут прорываться вместе с нами. Многие струхнули, но построились в шеренги. И понеслась. На другой стороне площадки стояли автобусы – собственно, они и были целью. Многих, конечно, срубили, многие металлисты «полегли» в неравной битве, но мы пробились к автобусам, захватили один и заставили водилу отвести нас в район тогдашнего автозавода АЗЛК.

М. Б. Довольно известный случай, который так же любит вспоминать местная гопота, которая на задворках этого ДК отдуплила и металлистов, и гоняющихся за ними люберов.

Р. Ну этого мы не застали, потому как у нас свое приключение наметилось. Захватывать автобусы – это была традиция еще начала восьмидесятых (и не только у нас), поэтому мы один оккупировали и на нем уехали, запугав водилу своими дикими рожами и всем остальным. То же самое сделала и часть люберов, забив другой автобус. А здесь, наверное, надо пояснить, что это место представляло собой промзону, через которую шли автобусные маршруты. И, отъехав поглубже в заводские лабиринты, мы автобус-то возьми и тормозни. А когда наши преследователи радостно подъехали и остановились, мы уже двумя группами двери у ЛиАЗа заблокировали. Короче говоря, выйти «кепки» могли только по двое, а шофер, которому проблем уже хватило выше крыши, впал в ступор и так до конца мероприятия и просидел. На самом деле было забавно наблюдать, как сначала боевой запал сменяет неуверенность по мере количества огребающих возле на выходе из автобуса. Опыт тогда решал очень многое, у нас он был. У них – недостаточный. И многое решала инициативность. Кто первый начинал, тот и выигрывал. Конечно же, у нас тогда уже был большой опыт таких уличных драк, распределены роли, и мы были уверенны друг в друге. И еще: любера уверенно себя чувствовали при преимуществе один к шести, а тут его не было. Короче, мы их просто жестко избили. В тот день мы вышли из этого победителями, даже покуражились, а остальным металлистам порядком досталось. Это был им урок: быть в те времена металлистом не значило только размахивать хаерами и «козами». За свободу самовыражения надо было платить.

М. Б. Ну да, нахрапом и толпою можно взять только толпу, при этом персонально разобрав противников. В принципе, уже когда автобус взяли, можно было спокойно оборону держать прямо на площади.

Р. Можно. Но задача стояла иная. Да и перепало металлистам в этот день достаточно. Нужно было выходить из ситуации только с победой. Вот тогда уже стало совсем понятно, что это не просто частные столкновения, а политика. И, положа руку на сердце, могу сказать – не знаю как все, а мы сами провоцировали драки. По-другому и не могло быть. Еще до того, летом того же года, когда любера только-только стали появляться в парке Горького, начали происходить какие-то стычки. Но иногда можно было просто запугать, взять на понт. Я это умел очень хорошо; не зря же в детстве был хулиганом и с детских лет владел мастерски матом и говорил по фене. Помню, мы шли по парку Горького с Ильясом и Клаусом, а они тогда были совсем молодые и мелковаты. К нам навстречу подошло пять «кепок», и, пока завязался разговор «а что, зачем», гляжу – еще пять, а нас трое. За себя переживать не стоило: пять на троих – это не много, но со мной совсем еще подростки были, ну и пришлось конкретизировать разговор, пока их более десятка не набралось. Стандартные по тому времени разговоры: «Ой, а давайте поговорим, а почему вы так выглядите?» «Ну потому, что мы так хотим и такими будем и никого не волнует, зачем и почему. Давай, мол, короче.» Народец все пребывает, подошло еще пятеро из них, стало уже десять на троих. Но мы как-то и не испугались, наоборот, терять уже нечего. Да и кураж такой, что борзотой перепереть несложно. «Ну-к, а дай значок поносить?» «В гробу тебе его наденут.» «Ты что серьгу носишь, может, пидор?» «Ну да, таких, как ты, ебу.» «А чего?..» «Через плечо. Не горячо?» (это, конечно, художественный перевод тем моих речей – настоящие совсем нецензурные). В ответ – смешки и никаких попыток дернуться. Потом еще пятеро подошло. Но я их запугал, я это очень хорошо умел. Намекнул, что я при пере (ноже), и если что, то парочка из них реально пострадает. Руку держал в кармане косой, но ножа там никакого не было; нас же постоянно забирали в ментовку и носить с собой перо было совершенно не кстати.

Вообще я болтать в таких случаях не любил. Предпочитал с ходу врезать. И был этим известен. Но иногда, как в этом случае, можно было и поговорить. И как-то давно уже подмечено: если сразу не начинают с молотилова, то все это занудством и угрозами оканчивается. Естественно, что если слабину дать, то огрести можно тут же. Но проще было такие, никуда не ведущие разговоры, не вести. Напор и нахальство обеспечивают обычно половину победы. В общем, бывалый человек сразу видит, что будет: драка, поустопорожний базар или просто возможность надавать по башке. Я предпочитал первое или последнее. Это было и до люберов, когда многие поначалу выступали против наших гуляний, но тот же Эдик брал на себя риск и всегда бил первым. И я предпочитал такой стиль. У нас даже позже было эдакое соцсоревнование: кто при заварухе начнет первым. Все стремились меня обогнать, а это было не просто. Вот и была у нас слава злодеев, хехех… И она отлично на нас работала.

М. Б. Ну, в общем, Гриша Фары-Гары покойный тому незабываемый пример. Вооруживший, кстати, многих примочками наездов, показательно их отрабатывая на окружающей среде возле Новокузнецкой.

Р. Да. Он как раз тогда появился у Саббата, но был не так заметен, как тот же Круглый, который до этого был ньювейвером, а после знакомства стал… ну непонятно кем, наверное, собой и стал. В Круглого его переименовали за то, что он тогда стал носить меховую безрукавку поверх кожи, что делало его шарообразным. А когда начались гонения на внешний вид и стычки, мы как опытные разведчики вычислили, где, помимо парка, любера появляются, и даже отправились на специальные выезды туда, где можно было с их группами столкнуться. Например, в 86-м году и позже это было в районе опять же парка имени Горького. Мы тогда уже оттуда давно ушли, но там собирались молодые и новоявленные металлисты, которые слышали, что там когда-то были наши сборища, и они становились легкой добычей этих шаек люберов. Мы приезжали туда человек по тридцать-сорок, выпускали вперед наших молодых, худых с виду, на них велись любера и попадались под раздачу. Например, мы вычисляли их в метро, на кольцевой линии, между станциями «Октябрьской» и «Парком Культуры». Пара молодых и худых из нас были в косых, остальные снимали свои и выворачивали наизнанку, где они были красными или черными. Получались такие какие-то сатиновые курточки, которые не бросались в глаза. Высматривали группу люберов, заходили с ними в один вагон; они видели этих двух худых в косых и доебывались до них в надежде на легкую добычу. Поезд уже ехал в туннеле, смыться было некуда, мы переодевали не спеша наши косые и оп-па! в поезде совсем другой расклад. Мелких и худых в «Тузах» было мало, остальные были здоровые кабаны. Надо было видеть этих дураков, когда это происходило. Остальные пассажиры быстро смекали, в чем дело и уходили в другой конец. А мы спокойно и не торопясь устраивали экзекуцию. И так по нескольку раз. Все это происходило в выходные, так что вагоны были не полными и все получалось очень удачно. Вообще мы с братом несколько раз устраивали драки в вагонах метро со всякими вахлаками, которые пытались нас учить жизни. И никогда и никто в таких случаях в метро не вступался ни за нас, ни за наших противников. Все просто отходят в другую сторону. Главное, потом быстро смыться на следующей станции на улицу. Там погулять немного или проехать пару остановок на автобусе – и тебя потеряли. Такая же тактика была и на улицах. Там, где не очень много народу. Чтоб не мешали и не орали. Нужно всегда действовать быстро и быстро уходить. Опять же косые выворачивались наизнанку, а менты искали группу пацанов в кожаных черных куртках. И передвигались мы по улице не всей группой, а растянувшись группками по двое-трое. Так менты не могли нас признать. И камер слежения тогда еще не было.

Эту простую, в общем, тактику и любера переняли против металлистов. Один какой-нибудь мелкий зазывала тормозил группу неформалов, а потом набегали подсобравшейся толпой. С плачевным для неформалов исходом. И от ментов уходили таким же манером, снимая опознавательные знаки. Но таких стычек было мало, все больше уходило в какие-то наезды, судя по жалобам волосатых, которых прессинговали любера.

Мы, практически все, были коротко стрижены – волосы мешались в драках. Так что, если любера видели группу здоровых металлистов в косых, но не волосатых, то понимали, что сегодня не их день. Мы были боевым крылом движения, наводили на них страху и поднимали дух среди металлистов.

И в общем назрела нужда в нормальной потасовке, тем более, что пошел «люберецкий пиар» и их ряды пополнились. Так и случилась драка в «Резонансе», когда разнесли кафе и добивали их, бегущих, на эскалаторе и потом уже внизу, на станции. Тогда, кстати, впервые в наших рядах появился Хирург. Я, можно сказать, принял его в ряды во время одной из разведок за неделю до этого. Мы как раз были там на площади, перед Олимпийским и продумывали тактику будущей битвы. Я сам тогда был под следствием за одну из предыдущих драк и в самой драке участвовать не мог: попадись я ментам, то посадили бы. Это все знали, и поэтому я должен был быть чем-то вроде Наполеона или Чапаева, который с высокого места должен был наблюдать, направлять и воодушевлять. Вот как раз там его мне и представили. Он мне показался подходящим. Тогда было много новобранцев. В этой драке он показал себя как боец, практически заменил меня на моем обычном месте, вел за собой остальных. Так мы быстро стали друзьями, и он и его пацаны влились в нашу тусу. Он нам всем понравился. Ни у кого тогда не было претензий и лишних запросов. Тем более, что костяк состоял из молодежи нецентральных районов. Пузо, в силу своей внушительной внешности и положения, я ему очень доверял, выполнял функцию коммуникационного звена, а я как бы был все время в тени. Ну – или благодаря моей славе любителя драк, ко мне просто боялись просто так подходить. Через него, Пузена, и шел поток новобранцев и производилась отфильтровка людей. Вот так на Кузне появился Хирург, которого мне и всей банде лично представил Саббат (Пузо). Мы его одобрили. Сама же та драка стала важным моментом в развитии; после этого стало понятно, что любера не такие опасные, как кому-то казалось, а мы сила, которая может им надавать по башке. Их уличная активность с тех пор пошла постепенно на убыль. Ощущение безнаказанности у них совсем пропало.

А про вас, панков, Пузо говорил, когда уже сформировалось боевое звено, что, мол, есть еще такие панки – нормальные веселые пацаны – надо бы их защищать. Пузену всегда нравились панки. Да и мне тоже. Кроме нас самих, панки были самыми классово близкими, но не такими организованными и массовыми, как мы.

М. Б. Ну, исходя из того, что Дима перед походами в парк приходил к нам пополнить ряды прорывавшихся на концерты, есть некие сомнения, что прям-таки надо было… По крайней мере, никаких покровительственных нот не звучало; тем более, что несмотря на то, что тусовались мы порознь, бились и веселились практически на равных.

Р. Ну так он, по большому счету, всегда со всеми на равных был. А Хирург тогда с панками и тусовался, еще были с ним Блинов и Ганс Ирокез. И выглядел Саша достаточно вычурно. Проклепанно-аксельбантово. Я тогда ему посоветовал всю эту мишуру переодеть, чтоб соответствовать общему лаконичному стилю. Он тут же согласился и высказал полную готовность участвовать в активной фазе, т. е в драках; он и был похож на того, кто это может. Что и подтвердилось чуть позже. Он собрал своих пацанов, и они всегда к нам присоединялись и активно нас поддерживали, влились, стали частью.

У нас уже была сложившаяся униформа, и она была важна. Почему – я уже говорил выше. В общем, все было просто: кожаная косая, часто поверх нее – джинсовка с рвано-оторванными рукавами и джинсы. Обувь: или сникера, или тяжелые, типа армейских, ботинки. В праздничные дни – казаки, ковбойские сапоги. Конечно же, не было никаких интернетов и специализированной литературы по субкультурам. Тем более по таким радикальным, но уже появились видаки и фильмы с музыкальными клипами – и мы там это разглядели. Правда, кое кого сбивали столку группы глэм-рока: но так, как они, на улице выглядеть было чересчур.

М. Б. Ну, сейчас ретейлы делают специально битые: и кожаные, и джинсовые. Мода – такая сложная штука…

Р. А на самом деле в те времена у мотоциклистов жилетов кожаных, как сейчас, не было; речь шла о битой джинсе. Здесь тоже присутствовало нарочитое пренебрежение к глянцу и вещам в целом. Несмотря на ценность клубной униформы как таковой. У нас тоже культивировалась не дороговизна и вычурность, а «нормальность», как мы ее сами ощущали. Мы были именно простыми, реальными парнями из простых семей. Никакие заслуги предков не ценились, только твои собственные. Это отразилось и в песне «Э.С.Т.» про пацанов окраин, и в песне Шаха Black Aces, которая жила только в концертном исполнении и не входила в какие-то альбомы. Для мажоров в принципе ничего не хотелось делать, создавалась внесоциальная движуха для народа. Поэтому все и получилось так быстро и живенько. И когда я сделал своими руками первый клубный жилет с эмблемой клуба Black Aces и показал его нашим пацанам, то они не сразу поняли смысл. Саббат, увидев, сказал, что лучше Motorhead или Iron Maiden сделать. Ребята просто не понимали, и пришлось заниматься идеологической работой, объясняя, что мы уже не просто группа металлистов-хулиганов, а первый МС, мотоклуб в СССР. Это была осень 86-го. Позже, когда нас было уже очень много, возникла идея о том, что надо создавать очаги нашей деятельности уже не только в центре, а во всех районах Москвы. Все развивалось по той же схеме: кто-то из нас, уже опытный и идеологически подкованный, собирал в своем районе металлистов, из них постепенно выделял самых лучших и создавал свой клуб. Так появились и другие клубы, в том числе Night wolves, который создал Хирург, и другие клубы. Но мы все все равно были единым общим: все общались, дружили и собирались вместе так часто, как только могли. Это был общий котел, в котором мы все вместе варились.

Это как раз поддержал Эдик, пропагандируя это все среди мотоциклистов в Луже, к которым он присоединился после того, как вернулся из армии. И удачно. Постепенно и мотоциклисты прониклись нашими идеями и влились в наши ряды. Через них мы узнали, где и как приобретать мотоциклы, как их держать в нужном состоянии, а они от нас напитались идеологией, прониклись стилем и понятиями. И нас стало еще больше. Наши идеи как бы обрастали мясом и становились все мощнее. Когда-то наша с Эдом мечта быстра превращалась в реальность. Мы стали очень заметным явлением, заставили с нами считаться и стали частью общества, хотело оно этого или нет. Мы взяли сами себе право быть.

Мы с Эдом тогда были как сообщающиеся сосуды, часто встречались и общались. Я вливал свои идеи в него, он – в меня, и все это кипело, бродило и обрастало формой. Среди нас было много энтузиастов. Но не один кто-то рулил процессом, а все сразу. Хоть Эд и не стал одним из Black Aces, но был очень близок и другом нам всем. Когда-то, в 84-м, когда я пришел из армии, он меня познакомил с Саббатом и с уже сложившейся тусовкой. И менее чем за полгода он меня одел в это «новое пальто», а я позже одел всех в жилеты, к которым прописал лозунг «Ни шагу назад». Все строилось на простоте и жесткости. Тузы – потому что главные; черные – потому что не красные, не коммунисты. Когда в первый раз собрались, был озвучен лозунг «В кожи – и на тачки!» – и мы к этому шли шаг за шагом. Мы собирали людей, но никого не принуждали. Всё как-то само собой складывалось – и собрания каждые выходные, и походы в центр, и акции, и идеи. Возможности и связи разрастались, но ни у кого не возникало желания извлечь из этого какие-то личные блага. По крайней мере, с 84-й по 86-й год так и было, потом наметилась какая-то иерархия. Движение стало популярным и обросло не только участниками, но и поклонниками.

Появились люди, которые освоили шитье косых, например. Или, например Окуляр, который наладил в совковое время производство правильных, проклепанных пирамидками, браслетов и ремней, а также значков. Я на это смотрел позитивно. Он делал хорошее дело и заслуженно зарабатывал деньги за свою инициативность. Я лично тогда уже стал утюгом высшей формации – валютчиком – и зарабатывал очень прилично; меня эти мелкие бизнесы не интересовали, а даже наоборот. Быть валютчиком было для меня ради денег, работа. Ну, а эта наша туса – для души. Вообще, я тут как-то описал все слишком серьезно и мрачно, а на самом деле нам было весело, мы все дружили и весело проводили время вместе. Мне сейчас очень не хватает их всех. Многие из пацанов уже сгорели в соответствии с девизом «Живи быстро, умирай рано». Только мы Эдом и еще пара наших уцелели в той круговерти событий.

М. Б. А для кого-то просто кураж с весельем или новая любопытная информация. Этот процесс неизбежен и калькируется всем обществом. Когда у кого-то что-то получается и появляется, тут же появляются дельцы и клоны, реализующие схожую форму даже не претендуя на субкультурность. У нас были мысли замкнуться в клубную систему, но как-то решили остаться тусовкой, не обосабливаясь более, чем уже сложилось, и двигать тему дальше вовне. Уже были кожи, которые начинали не только покупать, но и шить сами. Уже была толпа филофонистов с атрибутикой и музыкой. Уже был костяк и обозначенные лидеры разных тусовок. И все это стремительно обрастало людьми и событиями. Получалось, что у Хирурга была своя группа, у Гарика – своя, туса Саббата входила в нашу; на «Парапете» были ребята сами по себе, в «Ладье» – своя тусовка, у Окуляра – загородная «толпа».

Р. Ну, и МХАТ. Это вам так казалось, а мы, Black Aces, стали надстройкой всей этой сложившейся системы с закономерным присутствием на всех рокерских концертах и прочих тусовках, большинство из которых и начаться-то не могли, пока мы не занимали свои позиции в первых двух рядах. На мой взгляд мы тогда влияли на всё и всех больше всего. То, что мы отвоевали улицы, давало возможность всем остальным быть на них такими, как им хочется и развиваться так, как им нравиться. Главное было только еще нравится нам. Но это было не трудно, мы были довольно лояльны ко всем, кто был субкультурой, не был трусом, и не имел ничего против нас. Нам не нравились всякие хиппи, так как они были чем-то вроде плесени, безынициативными, пустопорожне болтающими. Нам не нравились всякие попсовики, так как были слишком женоподобными, дохляками и трусами. Нам не нравились любера, потому что они были тупые и просовковые. А все остальные нам в общем нравились. И мы с Пузеном, например, любили Sex Pistols, Dead Kennedys и Ramones, поэтому к панкам относились с симпатией. Да и считали панков близкими к нам идеологически, только менее организованными и без руля в голове.

Это все просекли и спецслужбы. Которые, разумеется, с первых дней нашего появления за нами следили, внедряли шпионов и пытались расколоть. Но они не понимали, что мы и кто. Не могли найти ключик. Мы хоть и были против государства, но не политически. Мы были активны и радикальны, но опять же не политически. Но в то же время мы активно не принимали совковую идеологию и вообще все совковое и коммунистическое. Все это было для нас полуживым, смердящим трупом, который мешался на дороге. Не более. Мы просто все это презирали и испытывали отвращение.

И вот тогда же, кстати, появилась пресловутая Рок-Лаборатория. Про которую я сразу понял, что это детище конторы (КГБ). Они под видом госпомощи подпольным рок-группам проводили исследование неформальной среды. Вроде, как пошли молодежи навстречу, а на самом деле решили взять под контроль. Нас тогда долго уговаривали прийти и внести себя в какие-то списки. Ну, понятное дело, что без нас они были неполноценны. Любопытство, конечно, победило, и мы пришли. Пузен верил им, а я лишь хотел подтвердить свои подозрения. Приходим туда, а там сидят какие-то люди, с виду неформалы, а по повадкам комсомольцы, и на полном серьезе какие-то геральдические схемы чертят. Ольга Опрятная тогда сказала, что, мол, давайте, присоединяйтесь. И для этого надо бы еще по три фотографии сдать к анкетам. Я все понял и со смехом спросил: «Почему три-то? Одну вам. Одну в ментовку, а третью-то куда?!» Ясное дело, в пятый или какой там отдел КГБ, который занимался идеологией. В общем, не стали мы сдаваться и куда-то вступать. Мы поржали над ними, поиздевались и свалили. Опрятная расстроилась и разочаровалась. Не удалось ей завести на нас анкеты, но хотя бы не вломили Они там все порядком струхнули, надо сказать. И это было смешно. Тухлый цирк какой-то. Тоже мне, субкультура…

Если в то время наши журналисты пытались все это дело умолчать, то иностранцы от нас были в шоке и даже в восторге, интервью пытались брать у нас неоднократно. Поначалу мне нравилось их раздавать, но постепенно приелось и стало нравиться говорить журналистам какую-нибудь херню. Типа, какое с меня интервью? Это Саша Хирург вдохновенно и ажурно рассказывал про братство и все такое, а мне стало нравится их слегка шокировать. Все равно напишут какую-нибудь чушь. На вопрос о наших целях, я говорил, что нам нравится пить пиво, трахать девок и бить всяческих врагов. Серьезных журналистов это шокировало, а я считал, что это лучше подходит имиджу.

В тот день, когда мы посетили эту пресловутую Рок-Лабораторию и со смехом и шутками вывалили оттуда, у меня пытался взять интервью какой-то «Тайме», задавая вопросы о целях создания и все такое. Ну, какие цели… Быть круче, жестче и веселей всех. И выпить максимум пива, отымев все шевелящееся в округе… Вот такие вот цели создания организации. От подобной прямоты его, умного и интеллигентного юношу из Америки, настроенного на интеллектуальный лад, конечно же, коробило. Но они пропускали подобный материал – что в совке было невозможно, будь ты хоть сам Пушкин.

Когда началась Перестройка, в СССР хлынули журналисты, озабоченные идеей описать и запечатлеть нового советского человека. Одной из журналисток была Петра. А одним из «новых людей» оказался я. Так как я тогда был более или менее главным вожаком металлистов, то она меня, естественно, и обнаружила. Помог ей в этом Хирург. Сама Петра приехала из Западного Берлина – тогда столицы немецких анархистов и неформалов. Она умела снимать таких, как мы: понимала суть тусовки, а не просто картинки делала. Я всегда терпеть не мог красноперых и совок. Но зная, что наши фото уйдут в несоветские издания, понимал, что выглядим мы здесь более или менее космополитично, «иностранно».

Для меня было очень важно заявить и показать, что мы из СССР, и в таком виде пребываем в СССР. Поэтому прямо перед съемками я нашил на джинсовку как советский, так и германский гербы. Как-то мы сидели с Петрой в кафе и болтали о том, о сем. О чем был разговор не вспомню, но она мне тогда сказала – так, между делом как бы: «Рус, вы сейчас даже не понимаете, что вы сейчас становитесь частью истории. У вас именно сейчас происходит то, что в Америке было в шестидесятых, а в Европе в семидесятых. Вы новое поколение уже свободных русских». Я тогда еще не особо много знал о том, что именно было и какое место занимало движение молодых в те годы в Америке и Европе, поэтому большого значения ее словам не придал. Да и не знал я еще тогда, что из всех нас и наших неформальных движений получится. Уже позже, лет через десять до меня дошло, что она была права.

Можно, конечно, это не признавать, но именно металлисты, панки и выросшие из них позже байкеры, начали в те годы закладывать в сознание ощущения нормальности «индивидуальной личности» и приучать совков, измученных и зашоренных многими годами идеологии, которая видела в человеке только шестеренку механизма. Сейчас это стало более или менее нормальным и кажется, что так всегда было и быть должно, но тогда это было совсем не так. Можно, конечно, считать роль неформалов в этом деле меньше, чем философов и политиков, но на самом деле и те, и другие теоретики далеки от народа. Мы же были его частью и вносили вклад непосредственно в массы. Про это Петра и говорила.

Еще был один похожий, но смешной случай. Это когда как раз на Пушке построили Макдональдс, к которому многие неформалы подъезжали перекусить, и это считалось модным… В тот день я с одним приятелем катались по Москве в черной-черной «Победе», сами все в черном – короче, в черных Рэйбанах Wayfarer – эдакие мрачные злодеи в танке. Смотрим – а Саша Хирург там вдохновенно кого-то грузит. Оказалось, журналистов. А мы парканулись напротив, за спиной у журналистки и смотрим, чем дело закончится, не выходя из машины. Дело было вечером, и нас в этой черной тачке было не очень сразу видно, весь свет был направлен от нас к нему. А он рассказывал что-то такое романтичное о братстве, как всегда. И тут она, журналистка, спросила, как же он так ловко додумался до создания всего этого, он вдруг поймал меня в фокус, как-то замешкался и показал рукой на меня, сидящего во всем черном в этой мрачной, черной машине: мол, вот вам люди, которые все эту тему организовали. Она завертелась – мы были у нее за спиной – и ко мне с этими же самыми вопросами про цели. Ну я и ей ответил: девки, драки и пиво. От чего она офигела. В те времена это было очень непривычным. Это шокировало обывателя.

К тому времени нам уже раскрутка со стороны прессы вовсе была не нужна, потому как внимания хватало со стороны неформального мира столицы и со стороны милиции. А народ и так уже знал о нас. Это уже был 88-й год.

Несмотря на то, что среди молодежи мы были известны, а для части ее были культовыми персонажами и даже кумирами, я в своей стране себя своим все равно не ощущал. Жил в состоянии, которое потом назвали «внутренней иммиграцией». Хоть мы и отвоевали часть своей личной свободы у совка, – все равно его было много и даже слишком много вокруг.

Мы были эдакими полу-своими, полу-иностранцами. Типа, как в песне у Стинга Legal Alian. Внешне я выглядел очень иностранно. Меня они принимали за своего, а своих за их. Эта «иностранность» часто помогала и во «второй жизни», которая была у многих неформалов. Будь то учеба, работа или какие-то дела, обеспечивавшие существование. Для меня со второй половины восьмидесятых это стало «утюжкой» валютного характера. Я уже был нацелен на выезд из страны, поэтому все происходило достаточно гармонично. Как утюг я был частью арбатской тусы, которая была одной из самых бодрых в Москве того времени и независимой – в отличие от тех, что с «Краски», те все были ментовскими стукачами, как и та часть, что была возле гостиницы «Россия». А меня там менты отлавливали, не дав дойти до середины Красной Площади. Я им был в этом амплуа очень хорошо известен. Поэтому я туда и не ходил почти никогда. Смешно: недавно прогуливаясь по площади, все-таки был остановлен и проверен по документам. Даже не знаю, чего милиционеру там померещилось; видимо, даже спустя двадцать с лишним лет я не вызываю доверия. Это была вообще единственная подобная проверка за многие последние годы. Просто мистика какая-то.

При этом стоит отметить, что к концу восьмидесятых эти тусовки и бизнес, сознательно отделявшийся, стали практически несовместимы. Сами по себе эти области становились многочисленными, а в «деловой среде» начались серьезные события и тотальная криминализация. Передо мной встал вопрос: либо оставаться с ребятами и делать из них уже реально криминальную банду, либо валить из страны. Потому что деловой мир уже наступал на пятки и сложно предположить, к чему бы это привело. В силу того, что сам я ореховский, многих бандитов того периода знал с детства и был у них в авторитете. Но не в том смысле, в каком это стало в девяностые, а в нашем, хулиганско-восьмидесятническом. Так что в детстве приходилось и защищать тех, кто в последствии вырос до круга общения пресловутого Сильвестра. Все они были младше меня на три-четыре года, а когда подросли, уже сами прикрывали мои валютные операции. Естественно, на таких же доверительных началах, но все это засасывало и шло в разрез с той ответственностью, которая уже была взята перед рокерским братством. То, что развивалось на Западе в течение тридцати лет, у нас развилось за пять благодаря самим людям, их энтузиазму и условиям.

Когда же началось рекрутирование хулиганов в какие-то уголовные банды, я, будучи уже двадцатисемилетним, решил, что моих людей это точно не должно коснуться. Хотя возможность создать группировку нового типа была – тем более, что на улицах мало кто мог встать поперек. Саббат тоже готов был поддержать любое решение. Мы все это обсуждали, но вывод был однозначный: пополнять ряды сложившегося преступного мира никто не будет и все будут сами по себе до конца. Тем более, что у меня не было привычки говорить «я сказал!». Вместо этого предлагал озвученные идеи на обсуждение. Бригадные, уже криминальные, порядки подразумевали иную иерархию и взаимоотношения, со сложившимся «хулиганским кодексом» мало совместимые. Я не мог и не хотел представить себя в роли бригадира, и, когда наступил момент для окончательного самоопределения, к которому уже открыто призывали «деловые круги», я выбрал отъезд за границу. К тому же у меня уже подрастала маленькая дочь и была возможность закрепиться. Там меня ждала совсем другая, абсолютно бытовая жизнь.

М. Б. Появилась дополнительная ответственность? Удивительно, но маргинальность с появлением детей автоматически обнуляется и в дальнейшей жизни уже является дополнительным компромиссом уже в рамках ячейки общества. И не каждый на такой компромисс способен, вне зависимости от неформальности и чудаковатости. А как заграница?

Р. Почему-то она меня в тот момент не удивила. Наверное, я был к ней готов; да и жили мы здесь в последние годы СССР в целом как иностранцы, построив вокруг себя мир очень близкий тому, который встретил меня в Германии. В этом, наверное, и заключалась особенная черта нашего подросткового патриотизма, не побоюсь этого слова. Мы хотели быть ярче всех, и чтобы такой же красочный и не унылый мир был здесь. И строили его вокруг себя, перенося увиденные где-то кадры на советскую серо-бурую действительность, которая нас тогда окружала.

М. Б. В целом, это касалось всего поколения мальчуганов, которые в этих условиях пытались проявить индивидуальность, обосабливаясь от внешней среды и распространяя свое видение на окружающих. Нарисованный поначалу в школьных тетрадках мир постепенно как бы перетекал на обклеенные афишами и фотографии комнаты, распространяя вокруг себя всяческие ароматы и впечатления. Ну а на запах дерзости и адреналина кто мог подтянуться? Такие же и – девушки…

Р. При этом девушек как-то было в достаточном количестве, я, в конце концов, был валютчиком, богатым, модным и самоуверенным, а это нравится девицам. Но тусовочных рокерских были единицы. И мотивация – завоевание женских сердец – хоть и была, но не являлась определяющей. Хватало и типично мужских занятий. Общность представляла собой прототип гражданского договора, который всегда существовал между людьми понимающими и признающими себе подобных, но все это тогда работало в рамках времени перемен, когда общие проблемы, интересы и локальные цели сплачивали. Общность как-то сама собой подразумевалась на всю жизнь, но подростки взрослели, внешняя среда давила все больше и больше. Закрываться в какую-то секту на тот период казалось несообразным, скорее наоборот: был посыл, чтобы это движение растекалось и приобретало массовый характер, что в итоге и произошло. Даже те, кто еще пару лет назад и не мыслил себя на мотоцикле и в коже, пытались приобщиться к созданному стилю. Идея была такова, что в движении, объединяющем всех, разбить всю массу на отдельные блоки; это и происходило при неоспоримом лидерстве «Тузов», от которых шел основной импульс. И мы это все к 88-му году уже сделали. Мы создали сами себя, создали атмосферу, породили кучу последователей и соратников. Мы уже были не только в Москве, а все это появилось к тому времени во всех городах нашей страны. Мы запустили движуху, равной которой не было ни до, ни после. И которая живет в реформированном виде до сих пор и стала частью общественной жизни. Такой, с которой даже президент страны решил покрасоваться рядом, которая даже ему придала налет мужественности. Ну, или он хотел, чтоб придала. На самом деле только навредила и ему, и движению. И выставила Хирурга дураком и клоуном, а президента смешным, на этом трехколесном мотоциклете. Уж мог бы хотя бы научиться ездить на нормальном байке…

Но тогда, тогда в 88-м, все стало постепенно выходить на международный уровень. Ким Ир Сен, еще за полтора года до моего отъезда на постоянную жизнь за границу, поехал в Копенгаген в косовороте. Просто вот гулял по городу, и к нему подошел выпущенный из тюрьмы на выходные представитель Hells Angels, который был сильно удивлен наличию байкеров в России и пригласил в клуб. А в этот клуб обычно чужих не пускают. И уж точно редко приглашают. Когда Алик вернулся, он рассказал, что есть интерес к контактам, и что нас приглашают на их всемирное собрание World Run. Тогда он, по-моему, и определился окончательно с тем, кто он по жизни и до сих пор является байкером и первым, кто осуществил контакт с западной цивилизацией в этом аспекте. Прорубил, так сказать, окно на Запад. И уже в силу этих причин Ким Ир Сен здесь пребывал под покровительством нашей тусовки, и когда у него возникали непонятки, приходилось за него заступаться. Через год наши поехали к ним. Это были Влад Беззубый, Андрей Мелкий и Алик Ким Ир Сен, представляли Black Aces за границей, у Hell's Angels, которых мы когда-то видели в телеке и считали своим примером. Им уже тогда предложили открыть чаптер в Москве, но уверенности вступить в эту сеть так и не хватило; тем более, что эти события совпали с остальными накопившимися вопросами, и все закончилось уже моим выездом за границу.

Эдик пошел в концертную область на этом фоне. А Хирург, оставшийся к 89-му году, по большому счету, единственной фигурой, на которой было сосредоточено внимание, повел сплотившихся вокруг него людей по одному ему ведомому пути. Но проложенной дорогой, через катание и околоконцертную тусовку. А ребята… Ребята после моего отъезда получили возможность самостоятельно выбирать, по какому пути развиваться. Кто-то втянулся в «перестроечный бизнес», кто-то остался одиночкой или пополнил уже байкерские формирования.

Саббат собрал вокруг себя часть людей, и они остались такими, как были. Но одной харизмы, к сожалению, не хватало. К тому же, многие тогда тоже начали уезжать за границу, чтобы понять, насколько их представления по кино и журналам совпадает с реальной ситуацией. При этом с хеллсами я за границей не тусовался – мешали этому те же принципы, которые послужили поводом для отъезда. Я понимал, что отошел от идеи и бросил ребят в Москве, поэтому считал себя недостойным в сложившейся ситуации озвучивать какие-то темы за рокеров. Если отошел, то значит отошел, хотя, естественно, прожитого из жизни не вычеркнуть. А я, конечно же, иногда жалею об этом. Тем более, сам всех учил «живи быстро – умирай рано»… Тогда казалось, что в тридцать лет ты будешь каким-то развалом и надо успеть многое, а в итоге Димы Саббата и других уже нет, а я живу. Пока не умер… Типа живого памятника тому времени.

Да и вообще-то главная цель, которую ставили мы тогда, была заставить принять нас такими, как мы хотим. Мы хотели заставить общество принимать разнообразие форм человеческого самопроявления, заставить не стричь всех под одну гребенку. И мы, совсем пацаны тогда, это сделали и заставили дать нам наше место. Это научило людей толерантности, разнообразию личностей. Сейчас можно все это делать легко. Ты можешь носить, что хочешь, слушать любую музыку, можешь выстричь ирокез и никого это не волнует. Люди научились спокойно воспринимать это, потом научаться еще чему-то – так и формируется демократическое общество, с таких мелочей. И Россия тогда в этом смысле совершила некую культурную революцию, которую так и не осознали русские философы. Но для меня было понятно, что мы сделали свое дело. Дальше оставалось пожинать лавры, а мне это было скучно. Я поехал открывать свои америки. И началась новая, совсем другая жизнь.

 

Андрей Гернеза

Фото 17. Группа «Э.С.Т.» перед записью альбома, Москва, 1989 год. Фото Петры Галл

А. Г. Что-то я запарился, давно не давал интервью. Но, предвосхищая будущие вопросы хочу сразу ответственно заявить: ни я, ни члены наших групп никогда не употребляли наркотики!!!

М. Б. Как тебе представлялись подростковые реалии?

А. Г. С детства меня окружала тогдашняя новостроечная эстетика, причем застраивалось все не как сейчас точечно-локально, а был простор, ведь Москву строили целыми районами. И заселяли туда людей из центров. Получался страшный микс из семей старожилов, строителей и лимитчиков, которые проживали в общагах в том же Бибирево. Место было очень грязное, удаленность от центра небывалая. Вдобавок еще и транспорта не было никакого, а ближайшая станция метро была ВДНХ куда ходил троллейбус. Магазины, которые находились между подъездами домов, неимоверно радовали глаз своим ассортиментом. В одном – хлеб, в другом – водка. Универсамы появились гораздо позже, уже в восьмидесятые, а тогда была некая профилизация.

М. Б.Уже подзабываться стало, что были отдельные гастрономы, булочные, вино-водочные; потом появились такие магазины, как «Диета», в которых вовсе продавать было нечего, кроме яиц, творога и некоторых очень странных продуктов, пугающих своим видом и упаковкой. Блин, даже масло после олимпиады стало дефицитным продуктом на некоторых районах, но потом ситуация как-то нормализовалась из-за импорта… Нуда и хрен бы с ними, детство протекало-то как – в выяснениях отношений?

А. Г. Скорее в непонятках. Единственное, что было известно наверняка, это то, что бибиревские телки – самые красивые в планетарном масштабе, и из-за них происходило всякое. Мужские же компании складывались локально, по принципам личного знакомства. Ты знаешь определенную группу – тебя знают в определенной группе, в рамках которой происходило осознание разницы с окружающими подобными образованиями. И ставшее нарицательным в авральных ситуациях «А такого-то знаешь?» частенько выручало в спальных свежеотстроенных районах. Поэтому известные люди, а это чаще всего были хулиганистые подростки, становились коммуникационными персонами, и это было круто. А объединяло молодое население Бибирева все то, что не было приемлемо для всех остальных. «Хард-рок», «панк-рок», циничное чувство юмора… Наша компания была несколько обособленной, как-то все-таки были выходцами из интеллигентных семей. У Жана, например, папа был профессором.

Мы чувствовали себя обособленно и вели себя по-особенному. Нам было недостаточно просто ходить в «телагах», кирзачах и нависать с телегами на окружающих. Тогда у нас устраивались массовые побоища между «гопниками», человек двести на двести. Билось Медведково с Бибирево. Нам нужно было нечто большее, изощреннее, но это право надо было еще отвоевать постоянным провоцированием окружающей среды. Приходилось отбиваться от «гопоты» и вырабатывать свои поведенческие особенности. Волосы были длинными, телогрейки – расписными, сами делали из подручных средств какие-то панковские побрякушки и нелепые одежды. Все это было производным школы № 332, а в компании числились: я, мой брат Виктор, Макс Кузнецов, Жан, Дима Цветков, Анч и многие другие. Я не возьмусь всех перечислять, потому что многих уже, к сожалению, нет в живых и просто боюсь кого-то не упомянуть. В Бибирево была большая тусовка неформалов, в том числе и музицирующих. Анч и Макс Кузнецов учились с Жаном Сагадеевым в одном классе. Я был на год старше, но все мы были из одного подъезда и поэтому сдружились. Почему-то в памяти сразу всплыл случай, как Анчу сбрили брови и фломастером написали ему вместо бровей «хеви-металл». Потом учительница долго не могла понять, что у него с лицом. Конечно же, помимо происходящего абсурда, наше сознание моделировала вредоносная западная музыка. Это был период, когда советские хиппи выступали источником информации и циркуляции всевозможных записей. Много было всего непонятного, а ограничение информации разжигало мифоманию.

М. Б. И будущее жесткое звучание?

А. Г. Конечно, сильное влияние оказал Motorhead, на котором сначала подвис Жан, а потом и нас всех подсадил. Своей простотой и драйвом подкупил, не Led Zeppelin все-таки. И конечно же, ключевое влияние оказал приезд Sielun Veiliet из Финляндии в 85-м году по какому-то немыслимому творческому обмену. Такого в Союзе ранее не было. Зато была неформальная система, которая подмагничивала слухами и новизной. Начались посещения субкультурных дней рождения всяческих зарубежных рок-звезд. В Парке культуры, где проводился день рождения Ричарда Блэкмора, издалека видели Диму Саббата и рокерскую тусовку. А как-то однажды кому-то из знакомых мой предок сказал: «Андрея нет дома, уехал на день рождение какого-то Элвиса Пресли»…

Конечно же, катализатором для творчества было свободное время и определенный круг знакомств. Люди, несмотря на то, что судьба свела их на каких-то окраинах, все равно оставались разными. Кто-то бухал и вскрывал друг другу морды, а кто-то помимо этого еще рядился во всякое и постоянно гнал какую-то ахинею и бред. У нас даже был общественный Бред-клуб. И можно даже сказать, что невероятные истории – типично бибиревская фишка.

Какое-то московское Габрово. Правда в историях получалась настолько же невероятна, как и вымысел. Получалось, что происходящее в эти годы протекало фоном нашего неадекватного восприятия. Я потом даже пытался подвести какое-то научное объяснение всему происходящему. Казалось, что Бибирево построено на месте какой-то помойки, которая до сих пор выделяет какой-то газ, от которого все дуреют. Поэтому молодые люди могли себе позволить играть в шахматы на зашивание рта или в карты на прибивание гвоздями к дверям. Вот так и появлялись брутальные шайки типа нашей.

И ладно бы так вела себя только молодежь, так вели себя и родители этих подростков. Например, встречаешь на остановке мужчину в два раза старше тебя, и тот прогоняет телегу, что его ондатровая шапка на самом деле из шкуры мамонта. Когда его упрекаешь в ненормальности, он показывает подкладку с канадским флагом и втирает, что музеи поставляют, а кто-то шьет. Когда говоришь, что мамонты – это большая редкость, тот отвечает, что это кости большая редкость, а шкуры в Сибири в каждом сугробе…

Все вокруг было по сути абсурдно, и молодые люди пытались этому абсурду соответствовать. Поэтому получалось весело, к тому же, многим этот клуб помог в будущем откосить от армии. Гнали мы красиво; пугали прохожих, оттягивались, как и многие другие советские подростки. Тогда уже был девиз «Ехать в Сити», что означало собраться шумною толпой, прокатится по центрам, «насвистеть кому-нибудь в репу» и посетить какой-нибудь концерт. Активность наша началась в период фестиваля молодежи и студентов 85-го года, хотя и раньше мы тоже выезжали. Тем более, что по слухам, которыми были переполнены школы, в центре собирались мифические фашисты, которых в последствии так никто и не встретил. Но легенда такая была. И мы тоже выезжали в центр, хулиганили, играли на Арбате и уже тогда знали, чем это все может закончиться. Конечно же, знаменитым для всех неформалов пятым отделением милиции. С кришнаитами знались и со всякими неформальными художниками. Посещали Малую Грузинскую, где проходили выставки, совмещенные с джазовыми авангардными концертами. Подобная публика легко подмагничивалась, и все так же легко и быстро перезнакомились. Всем было интересно, чем занимаются другие; те, кто думал иначе, легко узнавались в толпе по внешнему виду да и просто по заинтересованным глазам. На этом модно-молодежном фоне пиарились тогда всякие, выползшие под перестроечную оттепель, подзабытые уже антисоветчики, но нам с ними было вовсе не по пути. Мы все больше выступали по акциям неконтролируемого вандализма и посещением концертов. Тогда, в 85-м году, самым незабываемым был, конечно же, концерт «Сиелун Вильджет», которые были просто инопланетянами с этими цветами, торчащими из головы, а лучше их по стилю я тогда никого и не слышал. Жан потом даже подружился с вокалистом трупы, Измо. Позже, в начале девяностых, судьба опять свела нас в парке Горького, на сцене, где мы играли уже как группа «Э.С.Т.»

А в начале перестройки мы скорее игрались в музыку, чем играли. Просто постоянно репетировали и получали от этого удовольствие. Стихи сочиняли Сагадеев, Анч и Костик Кондитеров. Я тогда имел некоторое преставление о музыцировании, поигрывая на акустической гитаре. Потом, когда пришло время взрослеть, стали брать уроки у продвинутого дядечки, который нам сразу сказал: «Хотите разрушать гармонию – разрушайте грамотно». И ставил нам «Акцепт», как это тогда говорилось. Если нам нужна была где-то накачка звука, он нам объяснял, что такое нагнетение. И уже после этих уроков состоялась закупка гитар и прочего оборудования. После смерти Брежнева на одной из толкучек филофонистов в Подмосковье я познакомился с Боровом, который уже играл, и через него мы втянулись в общение со всей «Коррозией Металла», Толиком Крупновым и Юрой Забелло. У Паука же потом были приобретены колонки. Сережа, впрочем, как и многие начинающие рок-музыканты, был окружен какой-то свитой и издалека это выглядело круто. Но потом, присмотревшись к лицам «протометаллистов» и послушав, о чем они бредят, нам это все разонравилось.

Наверное, поэтому мы пошли отдельной тропинкой от складывающейся вокруг музыкантов тусовки. Накупив какой-то несуразной аппаратуры, которая разместилась у меня дома, мы начали ежедневное разрушение психики соседей. Но поскольку весь район жил как одна большая деревня, нам весь этот грохот спускался с рук. Люди почему-то относились с пониманием. Потом мы набрались наглости и пошли к начальнику ЖЭКа, который оказался бывшим «афганцем», которых тогда размещали на общественные должности. На наш запрос он ответил так: «Я б вам дал, но к вам через неделю заглянешь, а у вас девочка, бутылочка…» Ему объяснили, что мы никак не меньше – рок-звезды, и нам это все не нужно именно там. И, путем проведения такой разъяснительной работы, ключи от подвала все-таки были заполучены.

Мы понимали, что светить точку перед бибиревской общественностью бессмысленно, поэтому репетировали инкогнито, часто пробираясь на базу по ночам. Но все почему-то о наших репетициях знали, о чем нам стало известно благодаря смешному эпизоду. Возвращаемся мы с гитарами с репы, а навстречу шобла гопников, которая начинает нас к стеночке прижимать. Все, думаем, крах иллюзий. Вдруг старшой кричит своим: «Стойте!!!» и медленно, показывая на нас, говорит: «Это группа, и группа не хуевая!» Нас, после окрика предводителя, стали дружески похлопывать по плечам, хотя очко у нехуевой группы было уже на минусе…

Подобное заочное признание, конечно же, не могло не окрылять. И, когда начались посещения «Курчатников», где играли экспериментирующие группы, мы хоть и не играли, но уже пробирались за кулисы и проникались духом сцены, чувствуя свою сопричастность. Там, по большому счету, мы и увидели впервые серьезно угорающих в музыкальном плане дядек: «Звуки My», «Вежливый Отказ», «Манго-Манго». А потом Юра Забелло, который уже пел в «Тяжелом дне», посоветовал обратиться в открывшуюся Рок-Лабораторию на прослушивание. Но мы туда пошли попозже, потому что, как и все увлекающиеся люди, нашли себе занятие и ушли в него с головой. В этот период, когда складывалась неформальная коммуникация, уже междугородняя, почему-то стало модным ломиться в Питер – и обязательно шоблой. В общем вагоне, за четыре с полтиной. А то и вдвоем, под настроение. Можно было просто в город, а можно и в питерский Рок-клуб. Но только неожиданно, не запланировано. Куда – не так важно, главное – чтобы весело, сложно и без комфорта. Искали себе на задницу приключений. И находили, конечно же.

М. Б. Какой-то свой случай для демонстрации ситуации, поскольку у каждого свое видение и маршрутизация подобных выездов. Особенно учитывая, что к этому моменту произошло слияние остатков старосистемного хипповского люда, слушавшего рочок и активно перемещавшегося по стране, в которой наступили послабления режима отслеживания перемещений.

А. Г. Ну, у нас все было менее затейливо, но не менее весело. К примеру, собираемся дворовой компанией и заходим к Сагадееву, чтобы далее составлять планы. Открывает отец и спокойно так отвечает: «А Жан в Ленинград ушел». «Как, говорим, ушел?!» «А вот так, взял кусок хлеба и ушел»…

А то, что произошло слияние на базе меломании, это факт. Так Ира Смирнова, имевшая отношение к пробивающимся из подполья музицирующим волосатым, послушав наши стишата, как-то к нам прикипела и познакомила нас с Папой Лешей. Олдовый такой хиппи, друживший с иногда музыцирующим Ипатием. Он, в свою очередь, пригласил нас участвовать в фестивале в городе Подольск. Мы поехали на прослушивание за месяц до фестиваля, хотя у нас к тому моменту за плечами было всего одно выступление в Риге. Уже тогда в Прибалтике начался напряг на националистической почве, но мы общались с русскими парнями и нас все конфликты обошли стороной. Кстати, там же в первый раз увидели нарисованную свастику на стене. У нас такого не было, и причины ее возникновения, как и трактовка, остались загадкой.

А в Подольске день прослушивания совпал с Днем десантника, и вся площадка была забита этими самыми юбилярами. Аппарат был какой-то кривой, но все равно после часовой хипповской нудятины нас с нашим бибиревским драйвом приняли на ура. Началось братание и выпивание за сценой, мы стали расписываться на тельняшках и на деньгах, голова подростков закружилась от успеха. И во время объявления следующего номера, как на вечере комсомольской песни, Жан, почувствовавший в себе космические силы, просто повесил на конферансье гитару и сказал: мол, сам и играй. И вот за это наглое игнорирование администрации нас с фестиваля списали. Но это было первое официальное признание.

А фестиваль, по большому счету, был так себе. И никакой не «Вудсток», как бы там не изгалялась пресса. Конечно, было много самодеятельных коллективов из разных регионов; конечно, это было одно из первых крупных подмосковных событий, аналоги которых проводились и в Прибалтике, и в Грузии задолго до того. Но все это было самодеятельностью при несколько тысячах визитеров разночинцев. И никакой «Наутилус», ни «Бригада С» с их пролетарским джазом и стилем, не были звездами этого фестиваля. Лично мне не понравилось какое-то «свердловское диско» и нелепые бесполые костюмы и грим. Да и публику на фестивале перло от того, что они просто доехали в эту глушь и собрались вместе, а какая группа на сцене, это уже было не важно. Мы, как и многие другие, ждали «Зоопарк». Майка не было, зато были другие хорошие группы. «Бомж» из Новосибирска, северный «Облачный край», таллинский «ИМКЕ», рижский «Цемент». Ими действительно фанатели те самые отчаянные неформалы, которые поехали в город Подольск, где были окружены толпами гопоты под маркой «люберецкой». И многие тогда пострадали при полном попустительстве местной милиции, которой было много, но не там, где происходили избиение и грабеж гостей фестиваля.

М. Б. Я сам не был, но разных историй наслышан. Про то как согнали на погибель подростков, и как они потом оттуда выбирались. «Вудстоком», действительно не пахло. Скорее, Аустерлиц… Но мифологизация делает свое дело. Недавно смотрел интервью Марка Руденшейна, где он говорил, что это именно его заслуга в организации этого фестиваля. И что такие великие группы русского рока, впервые прозвучали на весь Союз.

А. Г. Лучше б не позорился; быть может, с высоты своего полета он сам действительно не понимает, что то, что он хотел сделать, и то, что было сделано – несколько разные вещи. Фестиваль ноябрьский в Измайлово был более масштабным, но менее освещенным комсомольской прессой. Концерт Карлоса Сантаны тоже. Весь положительный эффект подольского фестиваля состоял в том, что действительно приехали из разных мест разные самодеятельные группы. Но не в Москву, а в Подольск. К тому же наложение нашей формирующейся рок-эстрады, алчущей своей публики, и резко поменявшаяся рок-коньюктура давали о себе знать. Немногочисленная публика была у ньювейверов, немного оставалось у хиппи, но больше всех поклонников было у тяжелого рока, и всяческие престарелые лабухи ринулись в эту нишу за аплодисментами и дивидендами. У нас же все происходило вполне эволюционно. За двадцать лет до этого мы просто слушали хорошую и плохую эстрадную подлитованную музыку. На этом фоне, конечно же, Владимир Высоцкий стал примером того, что можно озвучивать и собственные, более человеческие темы. Прибавив к этому бибиревский абсурд и увлечение быстрой тяжелой музыкой, родилось то, что ныне принято вспоминать как «Э.С.Т.» Название, кстати, навеял фильм «Пролетая над гнездом кукушки», который был одним из первых фильмов, появившихся в полулегальной московской видеотеке.

М. Б. Ну, а про концепт анархический, точнее, эту вполне аутентичную подоплеку, которая, по моему мнению, изначально вывела группу в отдельное явление на рок-сцене? Заодно и про связь панк-эстетики и отечественного анархизма.

А. Г. Про эстетику – это тебе лучше знать, с вашей «Провокацией» ради провокации и организацией локальных аномалий в городском пространстве… Ну, какая у подростков политическая база? Умники, которые самиздат читали, тех на улицах и не было. У остальных политика одна: не важно что, главное, чтобы весело и драйва побольше. А все ярлыки им навесило более старое, все никак уйти не способное, поколение. В рамках своего осознания молодежного бума того периода. Конечно, были несогласные с чем-то, без них не бывает. Но несогласные с чем-то осознанно локальным. С чем сталкивались и тогда и сейчас.

Про анархизм. Наши с братом родители имели хохляцкие корни, и за нами с детства эта тема закрепилась – несмотря на то, что мы родились в Москве. Это, кстати, наверное, какие-то пережитки постсельского взаимоотношения, когда на деревнях давались прозвища типа «татарин», «еврей», «хохол» как приставка к имени. Но не унижения ради, а для подчеркивания хоть каких-то опознавательных особенностей в московском этническом винегрете. Даже если кровные узы «вода на седьмом киселе», все равно прозвище имело место быть, пока его не заменяло что-то более жизненное, со временем приобретенное.

М. Б. Апогеем такой этнической идентификации, могу предложить одного гольяновского пассажира, с чуть ли не северской антропологией, но с позывными «Армян». Расшифровка обозначения почему он Армян, гласила: потому что не похож…

А. Г. Развивая тему… Мне попалась какая-то книжка красноармейца Стрельбицкого: абсолютно скучная, но про Махно. Я уже был отчасти знаком с трудами Нечаева и Кропоткина, но вот с этого момента стал подсаживать Сагадеева на эту тему, а он был не против подсесть на какой-нибудь бред. Анархия – ну, пусть будет анархия. Мы уже тогда подозревали, глядя на проделки центровых неформалов, что можно попросту все; видели группы «Кисс», «Секс Пистоле» еще в конце семидесятых. При этом наукообразная анархическая информация переосмысливалась и переиначивалась на свой лад, поскольку у меня не было возможности осваивать фундаментальные исследования на эту тему. Да и не хотелось вовсе. Просто ложилось все само собой, что и отразилось в куплете одной из первых песен: «Не читали мы ни Маркса, ни Бакунина…» Опять же, в Москве были две улицы Бакунина, одна из которых «Бакунинская», и станция метро «Кропоткинская»… Импонировала и эстетика терроризма начала века, с которой возникали некоторые аллюзии надвигающегося хаоса. К тому же, в советских фильмах Махно со товарищи был представлен каким-то панком. Все, что я усвоил из теории, так это то, что им польские евреи делали какие-то бешеные прически. Леня Задов в различных воплощениях был представлен и в литературе и в кино. Фактура, которой было достаточно, чтобы проникнуться эстетикой. В целом получался такой «хохляцкий народный индепендент». Это потом выяснилось, что у движения все-таки была анархическая платформа, когда в банду слетелись анархисты из Москвы и Питера. И была дисциплина на этих позициях установлена, и научная база подведена.

М. Б. Спустя годы происходило почти то же самое. Сначала появились панки и эстеты, а потом на огонек слетелись разночинцы менее творческие, которые обосновывали свое присутствие в маргиналиях через философию и политику. Но, так или иначе, «терапия» оказалась в нужном месте и времени.

А. Г. Мы отличались по текстам от той же «Коррозии металла», которые исполняли «Смерть с косой идет за колбасой»… Это потом мы поняли, что именно это и нужно для подростков, чтобы быть знаменитыми. Но сами «коррозиционеры» этого, к сожалению, не понимали. В результате наблюдений, спустя годы, я пришел к мысли, что не может драйвовая бунтарская рок-музыка быть насыщена интеллектуализмами. Да и сам рок – не ниша для интеллектуалов. Не без исключений, конечно, но, в целом, должны озвучиваться простые мысли и темы. В этом и была самоценность музыкального бунта: примитивность, агрессия, отвержение норм, доступность для воспроизведения практически любому. Мы в детстве слушали много музыки, и, конечно, нас впечатлял Владимир Высоцкий, но именно своим надрывом, а смысл доходил потом. Поэтому я разделяю для себя Высоцкого-поэта и Высоцкого-исполнителя и бунтаря. К тому же, стихи его были понятны, в отличие от бардов, поющих ассоциативные песни ни о чем или о вечном. В связи с этим мне часто вспоминаются слова отца Жана Сагадеева, человека с высоким интеллектом, который отговаривал нас вступать в Рок-Лабораторию; он проводил исторические параллели – когда чекисты пригласили анархистов и эсеров во власть, переписали их по головам, а потом по этим же спискам и расстреливали. Говорил, что мы, придурки, не понимаем, что это просто опасно для жизни. Настоящий шестидесятник. А если поразмыслить, то так оно и было бы, по большому счету. И вполне могло случиться, в случае победы ГКЧП или в случае свертывания программы перестройки. Кто его знает…

Но у нас не было Рахметовщины. Нигилизма такого, какой описывал Достоевский, который присутствовал на суде Нечаева. Интересную фразу я для себя зафиксировал, когда обвиняемый в заключительных словах сказал: «Я-то думал, что я личность…» Мне кажется, что это признание потом отобразилось у Достоевского в «Бесах». Буквально не так давно перечитывал о Нечаеве в сборнике ЖЗЛ, и, почитав, убедился, что, конечно, он был не замечательным, а просто заметным, и на суде ему людям сказать было попросту нечего. И эта разница между желанием быть заметным и замечательностью внутренней присутствовала и в перестроечный период. Когда многие становились заметными, внушали себе, что они-то как раз замечательны во всем, вспыхивали и угасали в забытьи в позах недопонятых гениев. Но это был тип очень серьезных и начитанных подростков, а не тех, кто задорно пробовал себя во всем и не расстраивался по поводу непризнания его умственных талантов. Просто стеб, который стимулировал адаптацию в среде.

Возвращаясь к событиям: мы все-таки не послушались советов родителей и поперлись сдаваться в Рок-Лабораторию, в 88-м году раскинувшую свои сети в поисках талантов. Увидели Ольгу Опрятную, имевшую непонятно какое отношение к року и достаточно вяло реагировавшую на окружающие реалии. В начале там литовал тексты какой-то Булат. Саша Скляр, который был уже прописан в этой среде, сказал, что он что-то там подправит, а на концертах можно будет петь все, что угодно. Он тогда вел себя демократично, был солидарен с нами по поводу негативного отношения к Опрятной и по возможности помогал чем мог. А после 89-го года он поставил себе автоответчик и общение свернулось. Мне он каким-то образом напоминал друга Иосифа Бродского, поэта Рейна. Такого человека, у которого стихи были слабее Бродского, но все его знали как друга Высоцкого. Тем, собственно, в историю и вошел. Володя Марочкин, который сейчас строчит монографии одну за другой, в Лаборатории был такой тихоня, сидевший на какой-то своей русской идее. Он нас даже звал на какие-то тематические фестивали, для исполнения таких песен как «Бей, гуляй, круши – не жалей не души». Уж не знаю, зачем. Видимо, думал, что это и есть та самая наша публика под такие песни. «Колья в руки и айда, и трясется борода»… Помню несколько заседаний, на которые заходил крупный взрослый мужчина, Сергей Жариков, который читал какие-то лекции, явно издеваясь над присутствующими. Троицкий, который говорил все время про бизнес, про то, что он может наладить выпуск CD. А самих прослушиваний «Э.С.Т.» я даже не помню; зато помню прослушивание «Уксус Бенд», особенно первую песню, в которой кроме слов «Кругом одни педорасты», ничего не было…

М. Б. Им тогда запретили такие песни петь. И они вынуждены были пойти на подлог, чтобы выступить на своем почти единственном концерте от Лаборатории. Затем они вовсе были практически отлучены от сцены.

А. Г. Я был на нем. Это было в малом зале «Горбушки». И под конец концерта Уксус достал член из штанов. Беспредел! Я и в Биберево видел много, но на большой сцене подобного не встречал. Алексей как бы расширил рамки дозволенного и допустимого, чем занимались, собственно, панки. Я почти ни одного их концерта не пропустил, потому что они выступали и с Анчем в ДК Алексеева, и еще где-то в труднозапоминаемом месте. Свинья тоже был. Обстановка вокруг концертов стояла по-настоящему дикая и вселяла неимоверный оптимизм…

А мы выступали и в ДК Горького, и на «Фестивале Надежд». Довольно так неплохо, и, поскольку сами были тусовщиками, тусовка нас поддержала, закрыв глаза на все музыкальные огрехи и дилетантизм. Был еще смешной момент: Жан познакомился с Толиком Крупновым через безумного гитариста, который пробовался в «Обелиске». Толик выглядел тогда накачанным красавцем со свитой из человек двадцати каких-то хиппи, и было это в садике им. Баумана, в Измайлово. Там в это же время проводилась дискотека, на которой кривлялся Минаев. Какое это было убожество! А уж насколько был фальшивым его «брейк-дэнс»… Я тогда поймал себя на мысли, что как же нам повезло, что все в жизни сложилось именно так… Это был период, когда Толик собирал состав и еще не нашел Ужаса. У нас тогда не было авторитетов, кроме Лемми Килмистера и Высоцкого. «Зоопарк» и «Облачный Край» были уважаемыми… но вряд ли мы прислушались бы к их мнению. Хотя старое поколение тусовшиков, фанаты «Зеппелинов» и «Дорзов», руки которых украшали татуированные лики святых и портреты музыкантов, с одобрением относились к нашей музыкальной продукции. Один раз к нам в репетиционный подвал заглянул дядечка с коляской и сказал, что слышал из подвала «Харе Кришна» и подумал – вот и до нас кришнаиты наконец докатилось. А у нас просто текст не готов был, и Жан что попало орал. Люди тогда «подмагничивались», такой специальный бибиревский термин. Согласись, что если бы мы сидели в то время в кафе, то обязательно познакомились бы и пообщались.

М. Б. Безусловно.

А. Г. Ну, история «Э.С.Т.»– это история «Э.С.Т.», она достаточно освещена. Концертов было много, концерты были разные. Ездили на киевский панк-фестиваль. Ездили мы, Скляр, «Нюанс». Особенно запомнился большой фестиваль в ДК Гипротранса, на котором сначала выступила «Провокация» и устроила дебош, а потом, в середине концерта, толпа панков прорвалась на сцену, а девушка с красивым синим ирокезом дала Мефодию из «НИИ Косметики» по физиономии. Я тогда сидел рядом с Агеевым; ну, думаю, сейчас оскандалится… Но он как пил молоко из пакетика, так только поперхнулся и застыл с непонимающей улыбкой.

А про внутренние взаимоотношения нашего музыкального круга могу сказать, что Крупнов, когда нас послушал, сказал, что это – фуфляк, типа «Коррозии», и все это не покатит. Он подходил с позиции профессионального музыканта, и любые высказывания и советы воспринимались адекватно. Никто не ссорился, все держались вместе, возможно из-за немногочислености подобных коллективов. Потом судьба распорядилась так, что я подыгрывал какое-то время Морозову, ушедшему из ДК. Творчество этой группы всегда интриговало тем, что за народной подачей стояло многое. Впервые столкнувшись с альбомами этой, почти не выступающей группы, я удивился сложности и серьезности подхода к музыкальной части, все эти попадания в сильную долю… А «Э.С.Т. у», который уже попал в концертную среду, помогали и Валера Гаина из «Круиза», и Алекс Гоч, он же Ким Ир Сен, который назначил себя нашим администратором. Менеджмент как таковой отсутствовал напрочь в эти годы, и не мудрено. Потом был у нас еще один администратор, но у него на первом месте стояла какая-то своя идеология, он даже гитары на ключ запирал, поэтому долго он у нас не продержался. И только потом появился Эдуард Ратников и взял в свои руки нашу судьбу и судьбу «Черного Обелиска». Эдуард тогда был серьезен и крут. Тогда и произошло окончательное единение между нами и тусовкой. А чуть позднее, в начале девяностых, «Ночные волки» нас какое-то время сопровождали на концертах. Они считали себя нашей охраной, хотя охранять нас вообще-то было не от кого, но лежали на сцене и на мониторах в Парке культуры. И до начала девяностых поддержка тусовки и ее звезд сказывалась на многом. За одобрением Гриши Фары-Гары и Димы Саббата тянулись вереницы поклонников.

После концертного взлета случился Свердловск. Подорвались на гастроли стремительно, не разобравшись ни в чем. Ни даже в том, кто еще ехал от Москвы. Поселили нас тогда отдельно в каком-то общежитии; в разгроме номеров мы не участвовали, просто потому что не успели закорешиться с питерцами. Зато успели многого другого. Например, влипнуть в базар с местной уралмашевской группировкой, когда гитарист «Мафии» Виталик Карбинцев навыпендривался в ресторане, где его развели на старую шутку насчет года рождения и поставили на деньги. Это когда спрашивают, какого ты года рождения, и когда по привычке говорящий опускает первые две цифры, спорят на точность и выигрывают. Тогда был жив еще лидер местной группировки, некто Гриша, который в итоге оказался нормальным и правильным персонажем. И мы с ним всю эту ситуацию разруливали, потому как вписались за москвичей.

М. Б. Мы с ним тоже как-то сразу сошлись и бесконфликтно.

А. Г. А нам пришлось отдавать за «Мафию» все честно заработанные призовые деньги, поскольку «Э.С.Т.» занял первое место на фестивале. Второе – питерский «Фронт». Приз зрительских симпатий достался «Женской болезни». Все это было несколько странным, поскольку в городе неформалов набиралось не больше десятка, а остальной зал был забит какой-то гопотой.

М. Б. А это по наши души. Которые иными путями, кроме как путем покупки билетов, в зал попасть не могли. Но поскольку до участников проекта добраться им не удалось, пострадали те самые неформалы и звукооператор, которому пробили голову.

А. Г. Я Помню, помню. «Провокация» ради провокации…

М. Б. Ну, это отдельная история…

А. Г. По сути и звучанию большинство советских рок-групп, за исключением отчаянных ньювейверских экспериментов, были панковскими. Какими бы ярлыками все это не прикрывалось. Но я мог бы выделить «Уксус Бэнд», «Чудо Юдо», «Прочие Нужды» и «Провокацию» как наиболее радикальные группы, соответствующие по стилю и по жизни определению «панк-рока». Минимум усилий, жесткий драйв и неизменный скандал.

М. Б. А Анч?

А. Г. Анчполовский все же несколько другим самородком был. Такой original quality. Человек, живущий в своем богатом внутреннем мире. Неряшливый, но не от чуханизма, а потому, что настолько увлечен своими идеями, что ему просто некогда было заниматься имиджем. И если он в свой имидж вносил изменения, то это было не менее артистично, чем то, что он делал по жизни. Как-то все шло изнутри. И это свечение и гудение магнитили остальных подростков. Он был крепок интеллектуально, хотя со стороны наше поведение казалось полной дуростью. Когда он первый раз сбрил брови (а у него тогда был хаер, как у Бонифация, таким большим круглы шаром), я сначала не понял, подумал, что у него лицо обгорело. А учительница сказала: «Хорошо бы еще с ушей убрать, и совсем отлично будет». И так, минут через двадцать, выйдя из ступора добавила… «А зачем ты брови-то сбрил?» То есть все его поступки были рассчитаны на определенный эффект. Мог ходить с расстегнутой мотней. Снимать штаны в метро. Такими вот действиями он нас всегда подбадривал, не давал впадать в уныние и выводил из ступора. В девятом классе это считалось прорывными продвинутыми действиями. Когда он ко мне заходил, я думал: блядь, стыдобища-то какая. А потом отмечал, что я-то так не смогу, если даже захочу.

М. Б. Скоморошество.

А. Г.Точно. Оригинальные качества без подделок. Но, к сожалению, у него не было ни голоса, ни слуха. Поэтому он свое творчество ограничил стихосложением. Рядом был Степанцов, он стусовался с нашими образованиями, и потом выступал перед концертами Анча, читал стишки свои. А мы были только за, он нам нравился, и мы понимали, что он видит чуть подальше остальных. Этим-то тусовка и полезна была. В 89-м году «Э.С.Т.» поехал в Германию, а я остался дома из-за начавшихся уже тогда проблем с ногами. Меня заменил Марат Микаелян, тоже из нашей школы.

После этой замены мы убедили Анчполовского, что отсутствие слуха и голоса – это то, что надо, и он согласился на сольную деятельность. Получился замечательный эффект страстного дилетантизма. Играли мы тогда в составе: я, Горбань, Макс Кузнецов, а Анч пел. Был характерный случай: Анч подошел к гитаристу, обнял его и прошептал на ухо: «Толкнешь меня, когда вступать надо будет»… Часто вспоминаю, как Опрятная говорила: «Если бы мы оставили Анча в том имидже, как он был – этакого Джокера из первого «Бэтмена», – а сами оделись бы в черное и подкачались, чтобы подчеркнуть эту линию, то было бы вовсе отпадно». Неплохая, в принципе, мысль. Жаль конечно, что этот проект продлился недолго – мы потеряли Анча, погибшего в достаточно молодые годы. Но такова жизнь, и она все еще продолжается. Недавно я объединил свои усилия с Пашей Бомбером, и мы иногда поигрываем. Видимо, неформ.

 

Макс Чирик

Фото 18. Максим, середина 90-х. Из архива автора

М. Б. Как говорится, результат у нас налицо. Но любопытны предпосылки; ты как-то можешь обосновать свое жизненное кредо? А то у нас несколько сумбурная информация состоящая из отрывочных фрагментов.

М. Ч. Ну так и мотивы на мне настолько же отрывочны и сумбурны… Образ формировался эволюционно, вместе с временем и сознанием. А само сознание формировалось… ну, наверное, в подвале этого дома… с дворовыми человечками.

М. Б. Чем тебя ударили-то, короче?

М. Ч. Просто был себе таким нормальным советским пареньком, а тут друзья-подонки взяли и спящему набили на лице автографов. Где-то году в 82-м это случилось, мне тогда четырнадцать лет было. Получилось приблизительно как в фильме Данелии о мальчике Сереже – дворовые хулиганы начали ставить точки-крестики. Потом надписи культовые в ход пошли типа «ХэМэРэ». Все эти брендовые надписи нового времени наносились подростками везде: на остановках, стенах, заборах. А у меня – на лице.

М. Б. То есть, друзья тебя как бы с остановкой спутали или вы вместе решили остановится на этом?

Андрей Гернеза (вмешался в диалог)Ага. Еще вместо надписи на лбу была дабл-ю.

М. Ч. Была, причем она тоже как-то спонтанно получилась. Сначала полоски какие-то рисовали, а потом решили, что дабл-ю круче. Но все-таки первая осмысленная татуха была про хеви-металл. Все это шло в рамках сложившейся позиции, которая была, наверное, у большинства сверстников. В первую очередь аллергия на мерзкое слово «работать». Меня от одного этого слова начинает плющить. Причем немалую роль в формировании асоциальных позиций сыграло и советское кино, в котором было множество афоризмов и крылатых выражений – таких, как «пускай медведь работает – у него четыре лапы», «по фене ботать – не работать», «нехай коня работает».

М. Б. Ага. И думает, у нее голова большая. То есть, если вникнуть, образ антигероя формировало советское кино?

М. Ч. В общем, это так; отрицательные персонажи, даже из мультфильмов, были привлекательнее, потому что их пытались сделать трогательно карикатурными. И более живыми, чем стандартизированные положительные.

Как-то образ антигероя и хулигана формировался в сознании сам собой. Было желание выйти за рамки дозволенного. Официальные взаимоотношения казались неискренними, ненастоящими, и в какой-то момент сами стали походить на карикатуру. А неформальная среда привлекала обилием пусть и оторванных, но цельных личностей. Со своими историями, гоном, заморочками и приключениями. То, из чего складывается настоящая жизнь подростка. Ну, и дурачились. Параллельно шло занятие музицированием и исследование окружающего пространства. А оно было подзастывшим, изредка потрясаемое школьными актами вандализма и шумом разбитых стекол. Сама обстановка провоцировала на скандал, поскольку удаленные районы постепенно пропитывались клеем «Момент», «Толуолом» и «Сопползом». Проще говоря, токсикоманили подростки и выпадали из реалий, подразумевая под этим некое расширение сознания. Как-то знакомые меломаны, Миша Сигал и Дима Дракула, притащили меня для совместного и приятного времяпровождения в одну типографию. Я в этот период уже собрался поступать в «Гнесенку», а поскольку в стране можно было только учиться или работать, нужно было где-то на какой-то отрезок времени перекантоваться. Вот как раз и подвернулось это место, на память о котором я даже ксиву сохранил. Было это году в 1985-м, и в этой типографии находилось некоторое количество странных людей… и «сопполз»…

Там же «работал» ныне известный Юра Орлов, которому тоже было нужно независимое свободное пространство и трудовое прикрытие. И в этой типографии время пролетало незаметно, тем более что уже в девятом классе я очень плотно занялся музыкой. Было уже известно и до фестивального года, что лабухи, которые работали по ресторанам, зарабатывали своими как бы нетрудовыми доходами неплохо, имея в репертуаре до шестисот различных песен. И для меня это казалось приемлемым компромиссом между личной жизнью и обществом. Столько песен я, конечно же, не знал, но мог запросто сесть часа на полтора и петь всякую фигню. Михаил Светлов, будущий гитарист «Черного Обелиска», вел курсы электрогитары, и я стал самоопределяться. Думаю: «Так, в группе есть разные гитары. Если подбрасываю монету и выпадает «орел», то это бас-гитара или барабаны, если «решка» – то ритм или соло. В общем, выпала мне бас-гитара, а на чем играть – мне было абсолютно наплевать. Единственное, клавиши не покатили: не любил с детства. Когда мне сломали палец, я окончательно переключился на бас, а тогда я резко погрузился в атмосферу репетиций, обстановка которых была намного привлекательней первых рок-концертов.

Сам себя я никаким композитором, конечно же, не считал, поэтому путь самообразования для меня показался намного привлекательнее, чем официальное обучение. Таким образом, получив азы на курсах, я разъезжал на «Победе» по городу, который покрылся тусовочными местами. Прямо за рулем отрабатывая «слеб». Катался, катался… и докатился до «Мафии».

Которая поначалу назвалась «Детонатор», куда меня пригласили играть. Серьезного сценического опыта ни у кого не было, но все горели желанием погромыхать на ниве хеви-металла. У Юры Забеллы был небольшой вокальный опыт и небольшое участие в группе «Тяжелый день»; у меня был опыт игры в «До Мажоре», у Ужаса из «Обелиска» и Морга из «Коррозии» тоже что-то было за плечами. И мы по три часа в день точили звук и ритм, совмещая это хобби с тусовкой. Других любимых занятий у меня не было, да и не нужно было. Только бас и туса. Тем более, что последнее развлечение разделяло немалое количество отчаянных и колоритных людей. Уже были целые группировки, и татуировки тоже стали появляться у многих. Как визитные карточки.

М. Б. Я помню, тогда у тебя эти «карточки» постоянно менялись, что немало удивляло публику.

М. Ч. Нуда, у меня тогда родители были связаны с косметологией, и это давало возможность видоизменяться. Хулиганы кололи, родители стирали. Собственно, внешний вид и его изменения постепенно стали моей концепцией всего лайфстайла. И на сцене, и на улице. Прохожие всегда реагируют неоднозначно, но вздрагивают многие. А мне забавно, я им в ответку улыбаюсь железными фиксами. И такого рода известность, как в тусовке, так и на районе, даже помогала в жизни. Конфликтов из-за внешнего вида в те времена хватало с избытком у всех неформалов, а на меня, в силу необратимости изменений, видимо забили окончательно и особо не беспокоили. Но при этом был постоянный конфликт с начальником местной управы – и в итоге закончился его увольнением. Я так думаю, что здесь сыграла роль моя местная известность. Так что татуировки тоже выручали.

М. Б. А прошелся по тебе тогда уже Паша Автоген? Которого еще звали Автоген-голова.

М. Ч. Да, покойный ныне Паша… Кроме музыки и тусовки, в восьмидесятые меня мало что интересовало, потому как люди, которые собирались на концерты, были настолько фактурными и радикальными по сравнению с «совками», что иногда было намного интереснее в зале, чем на сцене. Субкультурный люд во второй половине восьмидесятых был разнообразен, многоголос и озвучивал интересные творческие мысли и идеи, многие из которых тут же воплощались – и это порождало новый всплеск активности. Концертная деятельность нарастала, начались гастроли. Случился Свердловск, где мы с тобой уже пересеклись совсем вплотную. Причем занятно, что в Москве я таких панков и на улице не особо встречал, не то что на сцене. Посему, честно, пересекшись в баре с вашими ребятами, половина гастролей в нем же и прошла. Это было гораздо интереснее, а само выступление «Провокации» даже для меня было на редкость удивительным. В Москве подобный радикализм на сцене до 89-го года отсутствовал.

М. Б. Этот проект, как и многие другие, был скорее антистрессовым выплеском, чем полноценной группой. Многие подобные коллективы близкие к улице, сидели, репетировали и изредка прорывались на сцену. Коммерческой ценности в них, по мнению наших рок-продюсеров, не было, поэтому когда по какому-то недомыслию подобное выпускали в программе «фестивалей надежд», то устраивался какой-то кипиш и такие группы заныривали обратно в урбанистический мирок. Некоторые делали так по нескольку раз и в разных составах. Просто тогда нам Ким Ир Сен и случай помогли выехать в Свердловск, поскольку заказ на скандал пришел от Коли Гракхова, который как раз там находился, отбирая группы. И Роджер, вокалист «Провакации», зашел в Лабораторию за порцией новинок меломанских и заодно демку Алику засветить. Я даже не уверен, что они слушали кассету, хватило внешнего вида участников… Просили скандал, скандал и получили. Бить нас тогда пришло чуть ли не все население спальных районов, гордо именовавших себя «ломпасниками». Тренировочные у них такие были, с ломпасами. И вот для этой публики, пробившей звукорежиссеру на пульте голову и стиснув зубы выдерживавших все наши кривляния, и была исполнена в конце программы песня с припевом «Посмотри вокруг себя: не ебет ли кто тебя»… Ну, шоу такое, травмоопасное и на адреналине. Более в Свердловске «Металлопластик» не было, но и продолжения у группы тоже. Вокалист уехал в Питер, а ребята были не особенно близки к музыкальной тусовке и каждый пошел своей дорогой. У Паши Мутабора она оказалась наиболее музыкальной.

М. Ч. Да, может, группы и не было, но мне это все нравилось, и на этом рок-истории с приключениями и у меня не закончились. Тем более, что состав у «Мафии» резко поменялся как раз после «Металлопластики», где было взято третье фестивальное место. Тогда вообще все активно переходили из одного коллектива в другой, кто-то где-то гастролировал и начался вал рок-концертов с забавной кадровой чехардой. Где-то до середины девяностых я продолжал играть в разных коллективах, в том же «Чудо-Юдо» и группе «33». Внешний вид доукомплектовался новыми татуировками, одеждой и такими же новыми знакомствами. Пока маргинальные образования не вернулись на круги своя, в районы. Я тогда хотел организовать «Фейс татуед клуб», но, к сожалению, многие из «панк-волны» девяностых просто сгорели в этом рок-н-ролльном угаре. Такие, как Дядя и Бандерлога. Жалко их, конечно.

Потом была конвенция 1995-го года. И моя личина после обработки Филиппом Лью попала в международную прессу и на страницу календаря Heavy tattooed men of the world. Ну, и мероприятие, на которое ты меня позвал в 2001-м году, запомнилось. Давненько я таких сборищ старых знакомых не видел. А иных крупных мероприятий – кроме этих и двух шикарных фестивалей с реальными звездами тяжелого рока в Лужниках и в Тушино – и разве что еще байк-шоу, припомнить в девяностые сложно. Какие-то они незначительные, да и людей из прошлого их посещает все меньше. Все как-то слиплось в один комок из мелких событий. Раньше все было более прозрачней; к тому же на нашем конце Москвы была немалое количество народа, включая музыкантов, которых постоянно можно было встретить и на концертах и рядом с домом.

М. Б. Как сам-то ты думаешь, почему вся коммуникация начала распадаться?

М. Ч. Ну, конечно, люди взрослеют, умирают. Причин всегда много. Но мне лично кажется, это из-за начавшегося передела в 93-м году, когда по городу началась стрельба– пальба и люди начали мутировать. Просто сменились приоритеты и вкусы. В маргинальной среде появилось много незакаленной событиями молодежи, которая оказалась в еще более жестоких условиях и вовремя не сориентировалась. Все пытались вписаться в новые реалии, кто-то обзавелся семьями и офисными проблемами. Для неформального общения становится все меньше места и времени. А сейчас складывается впечатление, что советские времена возвращаются. Я имею в виду сами отношения и отношения к окружающим. Люди опять стали чего-то боятся, замыкаться.

М. Б. Мне тоже кажется, что возвращается не «совок», а те безразличность, серость и карьеризм, против которого в первую очередь и был направлен весь этот подростковый балаган, закончившийся множеством летальных исходов. Сам строй тут, в общем-то, ни при чем, поскольку мутации на уровне человеческой общности. Ну, а теперь каково уживаться?

М. Ч. А что теперь? Лично я, как играл на гитаре, так и играю. Занимаюсь йогой, люблю посещать шахматный клуб на Арбате, где играю постоянно по выходным. Страсть к мотоциклам и автомобилям осталась на том же уровне. Наверное, вообще все осталось на том уровне, когда пришло понимание как о себе, так и об окружающем. Сложившийся шокирующий внешний образ стал как бы буфером между моим внутренним содержанием и внешней средой. Жлобов отпугивает, а знакомых, да и просто вменяемых, веселит. Тех, кто может за этой маской рассмотреть человеческое лицо. Пресса и телевидение меня все еще любят, зовут на разъяснения. И я им там визуализирую образ беспечного безбашенного подростка. К тому же, если честно, мне с подростками гораздо интересней, чем со взрослыми. Они честнее и проще… и так же хотят отрываться и веселиться. Жизнь, в любом случае, продолжается.

 

Павел Фролов (R.I.P. 2014)

Фото 19. Павел Фролов, фото Петры Галл,1992

П. Ф. Тушино. Верхнее, нижнее – не важно. Пейзажи однозначно были жесткими урбанистическими, и детство проходило на фоне четырех заводов, не сильно компактно расположившихся среди жилого массива. Наверное, убогостью местных пейзажей можно было бы объяснить постоянные выезды в центр города. Но и на месте, как и у любого подростка, занятий было предостаточно. Уже тогда по району курсировали «киссоманы» и иные поклонники тяжелого рока, которые сильно разнились с простоватыми обитателями района, кучковавшимися после армии возле подъездов с гитарами. И цеплявших прохожих фразами типа «не проходи мимо, дай двадцать копеек». Я, как и многие мои сверстники, довольно серьезно увлекался спортом, в частности, вольной борьбой, и мои симпатии были явно не на стороне местной гопоты, тихо спивавшейсяся на фоне заводских ландшафтов. Качались в подвалах различными тяжестями, и когда я активно примкнул к неформальному движению, выглядел я, как говорили, «человеком без шеи». К тому же более старшие товарищи, ведущие динамичный хулиганствующий образ жизни всегда тянулись к чему-то новому и более интересному, чем пьянки и мордобой. Тем более, что не так уж далеко от района, на платформе «Сходненская», находилась тусовка московских «утюгов» – людей, обладающих достаточно передовой информацией, но, к сожалению, слишком завернутых на своей барыжке.

Все эти факты потихонечку притягивали в область коммуникации, объединившей веселейших людей, державшихся передовых стилей и отрывающихся по полной. Но не как гопники, а более ярко, и, что немаловажно, артистично. Выглядели эти люди по разному, но тяготели все же к жестким ритмам и драйву. Курс на подобное поведение был взят со школьной парты, что, кстати, сразу же привело к конфликту с представителями кондовой советской ментальности. Проявлялся он по-разному, вплоть до того, что меня хотели выгнать из секции, потому что, якобы, длинные волосы мешали занятию борьбой. Причем кучкование на базе модных вещей и увлечения модной музыкой происходило само собой: не надо было кого-то искать, все было видно как на ладони. Внешний вид любого «утюга» или «металлиста» выделялся на фоне рабочего спального района; желание быть неформалом всегда подстегивалось подростковым желанием быть в гуще передовых событий, которые начали активно разворачиваться во второй половине восьмидесятых. Ну, и романтикой того, что отдельные индивидуумы выходили на улицу разряженные, как новогодние елки. Несмотря на активный социальный прессинг со стороны властей и местной полууголовной среды, как бы контролировавшей порядок на районе и околачивавшихся в пивном баре «Алешкино». Место это было известно тем, что в нем жестко избивались все не местные. И довольно долго люди, слывшие там авторитетами, куражились над изредка выступающими в этом месте немногочисленными неформалами. Но уже буквально через пару лет, когда произошло объединение неформальной коммуникации, эти люди специальным рейдом объединенной бригады были сложены горками под пивные столики после того, как кого-то там обули, и с ними была забита одна из первых стрелок. Помню, как поймали автобус, конечно же, остановленный милиционерами, которых лихо приболтали стандартным текстом о том, что мы все едем на съемки фильма. Да, это действительно надо было снимать… Мы потом еще долго удивлялись, как люди с такими испуганными лицами могли так долго держать какую-то там масть на районе.

М. Б. Стоит отметить, что неформальная среда в Тушино была достаточно развитой уже к 85-му году и насчитывала множество ярких персонажей, вроде бы державшихся независимо, но всегда готовых объединится для каких-то совместных действий.

П. Ф. Да, конечно. Тушино было знаменито не своими заводами, а людьми, дарившими веселье своим внешним видом и поведением. Их было немало: Вася Тушинский, Скобей, Манэ, Саша Король, Дыня, Фриц. И когда все собирались вместе, прямо на улицах проходили костюмированные шоу, мимо которых часто курсировал на мотоцикле Рустам, одетый в кожаную куртку практически голубого цвета. Кстати, кож и мотоциклов на тот период было очень мало, всего четыре человека, не более, и все «утюги» откровенно завидовали обладателям этих атрибутов. Причем отношения рокеров к кожаным курткам было подобно тому, как на данный момент члены байкерских клубов относятся к жилеткам с «цветами». Утрата или потеря таковой была немыслима… Рустам, который был повзрослее нас всех и работал мясником, был знаменит еще тем, что его супруга Света ходила с ирокезом. Но более поразительным фактом было то, что их дети росли в мотоциклетной коляске вместо типичных обывательских кроваток. Другим мотоциклистом-одиночкой был Леша ЦРУ, который хотя и тяготел к панковскому стилю, но все время копался в каком-нибудь мотоцикле. Рядом по соседству проходили какие-то квартирные тусовки Леши Китайца и Лаврика. Несколько особняком стояли музыкальные тусовки Димы Якомульского. В Тушино репетировали «Круиз» и «Араке». Все эти тусы объединялись по особым критериям, и обмен разносторонней информацией был постоянным. Но самое главное, что объединяло всех, был неписаный кодекс уличного поведения и желание избавиться от советских комплексов, которые в виде лозунгов и табличек были развешаны повсеместно и часто являлись объектом глумежа и насмешек. Причем внешний вид являлся определяющим фактором свой-чужой, потому как не каждый гражданин того периода мог заявить протест не болтовней, а радикальным внешним видом, выстриженными или волосатыми прическами и асоциальным поведением. Домашние посиделки тоже были оформлены в рамках переосмысленной информации, попадающей со страниц журналов. Очень популярно было переснимать фотографии, увеличивать до плакатных размеров и уклеивать ими стены среди сталактитов из винила или стопок аудиозаписей. Другими словами, я попал в уже сложившуюся среду со своими законами и индустрией, разительно отличающейся от официальной.

Причем именно индустрия уже была отлажена. Отдельной тусовкой стояли «утюги», у которых можно было набраться вещей, и отдельной колонной шли неформалы, скрывающиеся в подмосковных лесах на филофонических толпах. Я уже сейчас и не припомню, кто меня подбил посетить сие действо, может, Леша Фролов, а может, «киссоман» Мариевский, но как раз плакатная тема и подобие подростковой предприимчивости привели меня на платформу, где я впервые увидел неформалов уже в иных количествах и удивился. Причем все это умилительно шифровалось и работала «цыганская почта», но выглядели-то эти люди совсем не по-советски, и скрывать подобные сборы было по крайней мере наивно. Одно дело, когда один или два металлиста или панка, а здесь – целые толпы, явно загруженные непонятно чем, удалялись на электричках в неизвестном направлении…

М. Б. Конспирология не работала; торговля и обсуждение происходили уже в поездах. Вещи вещами, но главными были все-таки не музыка и, как бы теперь сказали, мерчендайзинг, а именно дух свободы и его открытая демонстрация. Конечно, все это базировалось на общих положениях, которые вслух не озвучивались, но подразумевались сами собой. Изначально человек, соприкоснувшись с неприятными для себя вещами, устраивал переоценку прежде всего собственной системы ценностей, которая занимала где-то промежуточное состояние между жесткой уличной советской субкультурой и мирком утюжьего предпринимательства. Формировался вполне определенный личный кодекс поведения, основанный на смеси жесткого, но ироничного отрыва, предприимчивости и артистизма; уже потом, при слиянии с себе подобными, эта система ценностей шлифовалась сообща, оснащалась передовой модной информацией и в таком виде выставлялась на общественное обсуждение и заведомое порицание.

П. Ф. Да, как-то сама собой сформировалась прослойка; достаточно узкая, но по активности превосходившая остальные. Наркотики и наркоманы презирались, к тому же на тот период этот вид самоуничтожения и забытья был уделом системных хиппи и полууголовных торчков, с которыми расходилось и внутренние позывы, и внешняя атрибутика. Эта прослойка попадала под определение «чем чуднее, тем моднее», как часто обозначали наши мамы. Но понятие стиля было очень четким, несмотря на то, что тусовки и начавшиеся выезды на концерты были совместными. Атрибутика металлистов все-таки была несколько американизирована, и «утюги» частенько отоваривали неформалов кроссовками «Нью Бэленс» черного цвета, майками «Скрин старс» и «Хенс» и черными кедами «Конверс», за которыми просто охотились, и доставались они единицам. В Тушино было всего два человека, которые были счастливыми обладателями черного шузняка. Ну и, конечно же, джинса и футболки, в массе своей американские. Причем как-то сразу вошли в моду именно жилетки, рукава у джинсы беспощадно отрывались, а джинсы, как говорится, пилились, чтобы придать всему внешнему виду пренебрежительный оттенок. Все как-то пытались героизировать образы, доходившие со страниц журналов, возможно, таковыми в жизни не являвшимися; но нам, подросткам, хотелось, чтобы они были героями не меньше, чем Гагарин. Лучше было выглядеть как Лемми, чем как Ленин.

Те же, кого обозначали как панков, рядились во что ни попадя, но старались на районах выдерживать общий стиль; а вот выезды и домашние сейшены превращали в бесплатный цирк, в процессе которого творили такое, чем доводили обывателей до клинического ступора а друзей до коликов от смеха. Вася частенько предлагал свои майки под коллективную роспись, и на нем расписывались куча людей, а потом эти фолианты ходили по рукам значительное время. Авангардная мода развивалась параллельно и на показах, и на улице руками вот таких вот умельцев. Конечно, все это раздражало агрессивно настроенную гопоту, комсомольцев и милиционеров, на которых при случае разряжался весь скопившийся адреналин и уличные потасовки превращались в своеобразный спорт. Причем особых усилий для нападок прикладывать не приходилось, достаточно было выглядеть не как все, как тут же начинали цепляться, и собственную позицию необходимо было обосновывать самому себе и окружающим.

Эти факторы легли в основу неписанных правил взаимоотношений на улице, где, уже к 86-му году, личные качества доминировали над стилистическим пристрастиями. При этом, поскольку утюжья тусовка была как бы необходима, но не вызывала особого восторга своими исключительно товарно-денежными махинациями, отношения как-то старались поддерживать безденежные, да и потребности свои могли легко преодолеть, скинувшись по трешке, а то и меньше. При этом общение с утюгами стимулировало всесторонне освобождение от лоховства и оттачивало разговорный фольклор, удобренный романтикой и куражом, которого ныне, мягко говоря, маловато в рядах мотоклубов. Конечно же, люди с тушинской тусовки отвергали всяческое участие в социальной системе по причине недоверия и демонстрационного пренебрежения к работе на заводах, в торговле, сфере советских услуг, хотя многие всегда могли закинуть куда-нибудь трудовую книжку и не попасть под пресловутую статью о тунеядстве. Финансовые затраты целиком компенсировались своей собственной системой товарно-денежного обмена, которая выстроилась параллельно государственной, и деньги не были во главе общения.

Весь этот кодекс неписаных правил и тот заряд восьмидесятых работают и сейчас, как бы «на старых дрожжах». Но, к сожалению, только по отношению к таким же цельным и не двуличным людям. А большинство представителей следующего поколения не только байкеров, но и других неформалов, под личиной какой-то коммерческой занятости и обеспокоенности, просто прячут свои глубинные комплексы того, что они не могут, да и не хотят иметь отношение к этой системе ценностей. Им проще быть рядом и выглядеть так же, но не быть. Элементарную людскую доброту принимают за слабость, а внимание и участие – за корыстную заинтересованность. И, видимо, не понимают, что от обыкновенного жлобовства их байкерские наряды не избавят, даже сделают еще смешнее, чем прежде. Возможно, это веяние времени; все рано или поздно встанет на свои места, когда станет так же скучна и невыносима вся эта жлобская барыжная рутина, и люди захотят от этого всего освободиться. Западные байк-клубы тому подтверждение. Там тоже люди старой формации, жестких шестидесятых, на которых равняется молодежь, и которые развивают коммуникацию. В нашем нынешнем клубе двести шестьдесят филиалов, и везде тебя принимают как брата, всегда готовы оказать содействие. Нечто подобное было в Москве восьмидесятых, когда в различных районах ты мог остановиться у понимающих тебя людей, и почти в каждом районе при неблагоприятной ситуации тебе могли оказать посильную помощь. Была идея свободы и она объединяла.

М. Б. А когда начались выезды?

П. Ф. Конечно, выезды в центр совершались и до меня, но я активно стал выезжать только в 87-м году, когда начались серии концертов тяжелой музыки. Музыка была не самым главным, но все же могу отметить, что ритмы и драйв делали свое дело: начиная что-либо делать, как-то сам собой всплывал мотив той или иной песни, конечно же, отличный от советской эстрады и зарубежной попсы. Мне больше нравились группы, подобные «Черному обелиску», которые можно было при случае не только послушать, но и перепеть. И немудрено, что подобные люди стали быстро находить таких же. Когда я как бы «проявился», за мной уже стояло сорок человек одних тушинских, и как-то все это происходило без какого-либо организационного лидерства, наша ячейка гармонично дополнила центровую, не внеся каких-то изменений в сложившуюся иерархию. В костяк тусовки вошли люди, которые с детских лет впитали в себя вышеупомянутый кодекс, а остальные подобия неформалов либо со временем отвалились и вернулись к своему обывательскому состоянию, либо так и остались на каких-то вторых или третьих ролях как некие тени того, что было в 87-м году.

Еще за год до этого мы знали, что в Лужниках собираются рокеры и ездят по ночам в Шереметьево, где работало практически единственное круглосуточное кафе. Пельменные работали максимум до часу ночи, а в «Шарик», который работал до четырех утра, мы ездили знакомиться. Если металлисты и панки все-таки были хаотичными объединениями, то байкеры, которых тогда называли исключительно рокерами, представлялись нам какой-то суровой тоталитарной сектой. Причем дети зажиточных родителей, так же как и утюги, завидовали бесшабашности тусовки: были они вроде при деньгах, а как их потратить, не знали – а вокруг несся угар без каких-то денежных вложений, и, конечно, «жаба их придавливала». Такие люди всегда хотели быть рядом; их держали на расстоянии, но помощь их принимали. Возили нас такие персоны на своих копейках в Шереметьево. Сами мы пересесть на мотоциклы особо не хотели, и тому были причины. Во-первых, во все, что происходило на улицах города, можно было вписаться только пешком, уличные потасовки к этому располагали. Да и не везде можно было на мотоциклах попасть, хотя были отдельные безбашенные случаи катаний по тротуарам и переходам. Мы ходили пешком, и была пара забавных случаев, когда стиль выдерживался так четко, что многие центровые утюги путали нас с иностранцами и часто, подбегая к нам где-нибудь на Красной площади, интересовались каким-то обменом. Мы об этом всерьез не думали, но признание от иных субкультурных граждан своей «иностранности» было приятным и говорило о том, что нужный уровень соответствия стилю взят.

Этот же период был урожайным и на концерты, и на события. Ряды четко инфильтрировались по внешнему виду, а когда начались бои с люберами и косившими под них, костяк тусовки выкристаллизовался. Даже те, кто ездил из Тушино, псевдоутюги, которые очень любили рассказывать на местности, что вот, мол, они тусуются с центровыми неформалами, совершив какие-то малодушные поступки, отшивались раз и навсегда. Часто такие люди апеллировали: «Ребята, я же одет так же как вы, весь в 501-ом и на «балансах», в чем же дело?» На что ему обычно говорилось: «Но этого же мало, ты хотя бы порви свои «ливаи» что ли». И если человека «душила жаба» из-за вещей, то больше его не воспринимали всерьез. Больше ценились такие, возможно, невзрачные и отнюдь не богатырски сложенные персонажи, как Андрей Орлие, который ни разу не отступил в драке и никого не подставил. Такой тип людей как раз и проявился в период уже «постреволюционный», уже на иных поприщах, сохранив внутреннюю цельность и преуспев в делах.

А тогда наше бунтарское реалити-шоу с уличными ежедневными, если не сказать ежечасными, потасовками чередовались концертами и толпами, на которые прибывали новые и новые партии неформалов. На таких вот концертах мы оценили ситуацию, когда первые три ряда занимала секта почище лужниковской, состоявшая из стилистически выдержанных здоровых пареньков с одинаковыми нашивками и бритыми, в отличие от волосатых металлистов, затылками. Выглядело это все достойно, и мы стали приезжать на «Кузню», постепенно наращивая контакт с Black Aces и остальными ребятами, тусовавшимися там. Так формировался костяк, и попасть в него могли исключительно по рекомендации от людей, уже где-то себя проявивших. Я, благодаря своей комплекции и тому, что постоянно водил за собой людей, прошел тестирование легко, но ответственность за приведенных лежала все равно на мне. Саша Дубина влился в тусовку так же легко и по тем же причинам: за ним стояли перовские «Бермуды». Ваши гольяновские и Преображенские тоже рядом бились. Причем персонажам типа Сруля и Жени Круглого любые чудачества сходили с рук. Саша Хирург, открывший вместе с Лешей Блиновым в 86-м году клуб почитателей тяжелого рока «Витязь», тоже собирал вокруг себя людей; причем уже тогда у него был четкий ответ по поводу своей деятельности. Мол, нам медведь наступил на ухо, поэтому мы не можем заниматься музицированием, но нам это все нравится, и мы будем все это дело охранять от гопоты. Хирург проявлял небывалую активность в боях и как стратег, и как консолидатор наравне с Гариком и Русом, обладавших немыслимой харизмой. Поэтому на какой-то период люди, сплотившиеся вокруг его фигуры, получили нарицательное имя «Хирургия», и под таким лейблом вошли в историю восьмидесятых. Даже несмотря на то, что он все время опаздывал на стрелки, и все стебались, что, мол, он долго не мог выбрать, какие перстни на какой из пальцев надевать.

Тема же с охраной концертов была у него давно и проявлялась вплоть до образования мотоганга, который он предлагал изначально назвать «Службой безопасности». Сержант предложил «Деревянные головы»…

Потом кто-то предложил по незнанию «Стрит Вульф», это название уже было закреплено за МХАТом и Лужей. А Тема предложил «Ночные волки», потому как основная неформальная жизнь города 86-90-х годов действительно протекала ночами. Это был период, когда свою немереную энергию необходимо было выпустить в рамках какого-то движения или занятия. При этом была возможность делать это без отрыва от любимого дела, что подтвердил словом и делом Эдуард Ратников – один из немногих, кто сумел так же, как Очки, Орлие и Хирург совместить дело и тусовку.

Осенью 87-го года на концерте в Измайлово был окончательно сформирован костяк, и влияние ключевых фигур как-то распределилось. Были ярчайшие фигуры, как Дима Саббат и Ганс, которые выглядели гораздо солиднее своих лет. Гарик и Петлюра вовсе выглядели людьми с широчайшим жизненным опытом, что, собственно, соответствовало действительности. И вот за такими людьми колоннами шли остальные фигуры помельче. Я тогда сдавал экзамен и приехал в костюме; было откровенно стыдно за мой внешний вид, которому я придавал значение не меньше всех… Поэтому я не пошел к сцене и наблюдал все действия из глубины зала. Гарик же сформулировал цели и задачи, придав всему артистический смысл; возможно, если бы не социальный прессинг со стороны гопоты, это все могло произойти гораздо позднее.

Но тогда все события разворачивались молниеносно и их нельзя было никак пропустить, потому что каждое из этих событий, как сейчас оказывается, было эпохальным. Даже мелкие массовки типа уличных перформансов Кота, Гриши Фары-Гары и Пуза, присутствовавшего как фактура, пока эти двое выкрикивали в переходах лозунги «Ударим кооперативными сосисками по першингам». Все это оказалось важным и влияло на массовое сознание обывателей. Даже сейчас встречаются люди, которые чуть ли не с благоговейной благодарностью вспоминают, что они тоже были где-то рядом и все это видели. Был обозначен творческий подход даже для как бы праздного времяпровождения, и неформалы часто участвовали в акциях современного искусства того периода, параллельно преподавая наглядные уроки индивидуальности зашуганному мифами о КГБ, уголовниках и «металлофашистах» населению.

Но реальный враг был в ином. Когда он был четко обозначен, началась планомерная зачистка города, в процессе которой проявились многие люди, до этого момента как-то державшиеся в тени генералитета. И все дистанции между разными стилями сократились. Как-то все сложилось настолько просто и стремительно, что, вспоминая события тех лет, ловишь себя на мысли, что был в самых нужных местах в самое нужное время, – и только благодаря этому есть, чего вспомнить и, отчасти, гордиться. Любера и те, кто под них косил, при попустительстве, а иногда и при помощи милиции, обдирали утюгов. С этих действий начался тот мелкий рэкет, который расцвел в период кооперации. Постоянно кидали таксистов и вывозили каких-то девиц на свои конспиративные квартиры. Единственной и реальной силой, которая могла им противостоять, оказалась именно наша тусовка. Действия были жесткими и четкими. Отрабатывалась тактика ведения уличных драк. Привносились свои новации, но тактика была простой: один удар – один «труп», минимум дебатов. Хотя многие драки начинались с перепалок, которые как раз такие люди, как Алан или Сруль цинично выигрывали, деморализуя противника еще до начала схваток. Я помню, как жалобно оправдывались гопники – мол, мы с вами просто хотели побоксировать, а у вас такие тяжелые ботинки – за что с ходу получали сначала плевок в лицо в исполнении безбашенного Юры, а затем уже и тяжелым строительным ботинком. Были травмы – и только таким, к сожалению, показательным способом можно было остановить толпы мародерствующих гопников, окончательно уверовавших, что им все здесь можно. Так прошел 88-й год, и к 89-му году мы уже подходили с полной уверенностью, что наше дело правое и мы победим. Был отбит практически весь центр; что интересно, в этот же период таксисты, уставшие терпеть беспредел и насмотревшиеся на то, что гопников можно бить, тоже объединились и вломили тем, кто называл себя люберами так, что они надолго запомнили, что такое бесплатный проезд. Все это происходило на фоне полной недееспособности милиции и нежелании властей вмешиваться во что-либо. Неформалы как-то добровольно выполняли в городе функцию народной дружины, контролируя порядок на центральных улицах. Немудрено, что с ними считались и уголовники, и власти – вплоть до 93-го года. Забавно: все эти победы формировали внутреннюю стойкость и дар убеждения; порой, к стыду своему, можно ляпнуть с горяча какую-нибудь нелогичную фигню, и только через какое то время человек, которому это втерли, начнет сомневаться. Настолько уверенно можно было бредить…

М. Б. Кстати, очень интересный факт: в этот же период расцвела рок-эстрада и улицы наполнились неформалами новой волны, часто представлявших из себя тех же самых гопников, которые недавно рядились под люберов. Просто окончательно сместился вектор мышления у населения и оно как то пробудилось. То ли от нехватки продуктов, выдаваемых по талонам, то ли от предчувствия грядущих перемен.

П. Ф. Термин «любера» со временем канул в лету, а на смену им пришли казанские, подольские и какие-то быки из городка Набережные Челны, облюбовавшие бывший коммуникационный центр гопоты в парке культуры. Хотя, нет, когда началась серия концертов «Рок против дождя» в Зеленом театре (отданному Стасу Намину в аренду на сорок девять лет – он сам не знал, что там делать, и там была просто репетиционная база групп, играющих в стиле «нью вейв»), которую организовали Паша Жигун и Валерий Шаповалов, мы как раз еще встретили остатки выглядевших ортодоксально накаченных подростков и мужичков в клетчатых штанах, кепках и спортивных костюмах. Смешно: один из таких мужичков, хороводивший этой гопотой, как-то встречен был моими тушинскими товарищами возле «России», где тот осуществлял контроль за продажей билетов из-под полы, был по каким-то причинам забит и потерял часть зубов, а потом он же был встречен уже в ранге массовика-затейника в парке культуре и был сильно сконфужен, и гопота была изначально деморализована.

Тогда мы все были как на подбор в униформе и, зайдя через боковой вход, вперед пошли я, Че Гевара и Пузо. Причем, если я придерживался хоть какой-то тактики и конспирологии, то моим спутникам, конечно же, было на все покласть – и мы тут же были окружены группой качков в спортивных костюмах, радостно потирающих кулачки с набитыми костяшками. Система оповещения у люберов работала, но как-то криво, поэтому остальная часть, более здоровая, подтянулась – и понеслась. Причем по отработанной схеме нужно было сразу выбрать не одного, а минимум трех, остальных добирают товарищи. Че Гевара и Пузо хоть и не были богатырями, но всегда убирали психологически, и этой паузы было достаточно для того, что бы вся противостоящая тусовка была разобрана по нотам; люди в красных костюмах через минуту лежали на асфальте в кровавых соплях. Инициатива в дальнейшем уже была на нашей стороне. Все тогда усиленно тренировались, качались и были на пике своей спортивной формы, а радикалы – на пике своего куража.

М. Б. Я понял, о каком эпизоде речь. Это как раз мы с Васей и, по моему, Чарли, шли в конце колонны и медитативно грызли семечки, практически не отрывая глаз от газетных кульков, – и так, ничего не понимая, забрели на дискотечную беседку, головами уперевшись в животы, облаченные в свитера. И только после этого поняли, что стоим посреди битком набитой люберами дискотеки. Было страшно и одновременно дико смешно. Качки так и не поняли, над чем мы ржали. Но думать им долго не пришлось, потому как на сцену вырулил Саша Дубина, у которого в определенные моменты жизни помимо доброй, почти отеческой улыбки, глаза полузакрывались и как будто покрывались пленкой как у различных земноводных…

П. Ф. Да, это было эффектное зрелище, и, вроде, мы были подростками не сильно кровожадными, но картинка эта впечатляла. Саша один, как труженик села, в шортах и в коже, на голову возвышающийся над всей толпой, зашел в эту клетку и… просто косил людей слева и справа, возможно, без разбора первичных половых признаков. Через непродолжительное время клетка эта была уложена штабелями, а у дверей стояли опешившие вы, и, по моему, еще Женя Круглый, царствие ему небесное. А мы, когда на входе положили первичную костюмированную группу, переместились в сторону этой клетки, где каким-то боком уже оказались вы, и с набегу порвали хаотично группировавшихся деморализованных люберов. Как-то отложился в памяти момент, когда во время набега на толпу передо мной возник человек, который выкрикнул – мол, помнишь меня? – какой-то, знать, был старый знакомый. И я, с ответом «Конечно, помню», вбил его в асфальт, и только какая-то телка-метелка заверещала на весь парк «Ги-итлера уби-или!» Я тогда не сразу въехал: какого Гитлера, почему Гитлера? – и только уже потом понял, что это были позывные того «приятеля». Вот тогда и случился забавный эпизод с Гариком, когда рядом со мной выпрыгнул мужичок с бородкой и стал делать некие кунгфуистские па.

М. Б. Да, это было похоже на эпизод из фильмов про Индиану Джонса…

П. Ф. Я тогда сказал Гарику, который был на понтах великого восточного мастера, что, мол, вот тебе, это по твоей части. И пока они там друг друга гипнотизировали, я просто взял и дал мужичку в ухо: драка-то групповая, а мы, чай, не в Японии. Рассея. Парк ведь только по названию – «культуры»…

Милиция как-то пыталась отделять нас от люберов, но, если честно, это было уже бессмысленно. И потом, придя в себя, эти любера забили стрелку на следующий день на Крымском мосту, где во время сближения групп милицейский «Газик» самоотверженно врезался между нами; как раз тогда милиции впервые выдали дубинки, с которыми они неумело обращались, и некоторые дубинки стали трофеями. А на третий день фестиваля все уже вальяжно пробивались маленькими группами через хорохорящихся, но уже деморализованных качков. И этот момент был переломным. Люберецкое братство, получившее пистонов в собственном логове, раскололось. А неформалы, сгруппировавшиеся вокруг Саши, получили общегородское признание. Были, конечно, еще другие концерты в той же «Зеленке»; причем пресса, которая как-то озвучивала потом эти концерты, уже приписывала «хирургии» название клуба, который возник несколько позже. У меня где-то даже сохранилась заметка, что эти концерты охраняли «Ночные волки», но по сути, такое название было озвучено чуть позже. Тогда это была еще общая тусовка с «Кузни». И позже, весной 90-го, восьмого мая кто-то запустил телегу, что он видел по телевизору анонс, где выступал какой-то балет, состоявший из качков с ирокезами…

Наверное, эту историю о том, как нас заманили в парк, кто-то уже успел рассказать. Я могу лишь дополнить, что именно с меня эта потасовка и началась. Идиот, который спровоцировал участие люберецкой толпы в потасовке, был как раз такой тушинский утюг: он отвесил пинка люберенку, который оказался по совместительству сыном начальника местного отделения, а этот Вадик просто пытался выпендриться перед неформалами, и его после этого эпизода никто больше с собой не брал.

М. Б. Да, в общем-то, эта история уже изложена, я, правда, запамятовал, кто перелезал через решетки.

П. Ф. Так это как раз мы с Портосом и были. Меня тогда забрали, потому как я решил сдаться, прикрывая отход остальных, еще бибиревских ребят и Сержанта, Казбека. Хирург где-то отсиделся в сауне, ЦРУ спрятался за мостом, а Ким Ир Сену снесли полбашки. Да и Джоник «Родинка» после этого эпизода окончательно определился, что из такой страны надо срочно валить, и уехал в Финляндию. Но размышляя обзорно, ничего позорного не произошло. Пострадавший с нашей стороны был один, да и то по собственному недомыслию. Все остальные получили шикарный стратегический урок, а мы – по двадцать пять рублей штрафа. На этом походы в парк не прекратились, а быть может, стали еще безумней – как тот эпизод, когда вдесятером мы поперлись на стрелку против в разы превосходящей нас толпы. Техника противостояния была уже отточена: лавочки умело, в один момент, разбирались на колья, и противостояние выдерживали любое. Каждый подошедший оставался лежать около тесно сплоченной кучки людей в наглухо застегнутых кожах. Правда, Женя Пират на каком-то кураже вырвался зачем-то в толпу и уже через минуту вернулся в строй уже подбланшеванный. Боле удачлив был Вася Бибиревский в белой футболке и фашисткой каске – он кирпичом гонял целую толпу гопников и повергал в ужас обывателей. И вот тогда-то нас просто стали закидывать кусками асфальта, который тут же на местах и выковыривали. Вся заваруха развернулась на фоне аттракционов; под обстрел попали простые люди с детьми, которых эти идиоты закидывали тоже. Только после этого милиция пригнала какой-то грузовик, на котором всю нашу компанию вывезли аж до станции «Добрынинская», где опять же были встречены какие-то гопники и, конечно же, приделаны на месте. Тогда же, как в старые добрые времена, были прыжки через эскалаторы и их телами бились лампы.

М. Б. Кстати, с этого момента можно отметить некоторое дистанцирование вашей группы от всей остальной тусовки.

П. Ф. Да, в этот период закладывалась клубная жизнь и наступил, пожалуй, наиболее осознанный период моей жизни. Тусовка, конечно, занимала многое, но был еще простой подростковый выбор – куда пойти учиться или работать. Другая форма самоопределения, возможно, стоявшая перед каждым. На тот период государственная система была настолько дискредитирована и бесперспективна, что огромное количество деятельных людей оказалось на улице, многие просто отказывались идти в армию и военкоматы и не сильно по этому поводу напрягались. Меня же спасло от этой напасти то, что мои родители тогда разъехались, и я оказался единственным кормильцем; эта статья меня как-то прикрывала от действительно пустой на тот период траты времени. Буквально через год страна впала в окончательный коллапс, и непонятно, в какой армии можно было оказаться. Быть общественно значимой фигурой, входящей в круг таких же деятелей, и работать на заводе было тоже уже неприличным. Поэтому выбор пал на сферу общественной деятельности, причем организаторские возможности после горнила таких событий были недюжинными, да и пример старших товарищей вдохновлял.

После отъезда Руса паритет в лидерстве был нарушен, Гарик занимался художниками и панками, тусовавшимися на Пушке. Тогда же открылся первый «Мак Доналдс», знаменитый своими огромными очередями: выглядело достаточно забавным, когда кто-то занимал очередь, а потом подходило порядка сорока человек.

М. Б. Это уже не был ортодоксальный панк-стиль, и панками называли скорее по иронии или по старой памяти. Стиль выдерживался не по форме, а по настроению или комбинировался. Можно было прийти на Пушку в понедельник в коже, во вторник в костюме, а в среду в рабочей робе или «натовке».

П. Ф. Да. Все как-то смешалось. Кожаные куртки непотребного качества и прочие польские подделки с массами неформалов новой волны заполнили зачищенный центр. Те, кто берег свои кожи почище паспортов, стали постепенно с ними расставаться, чтобы не смешиваться столпами. Саша Король тогда постриг свои длинные волосы и подтянулся на Патрики и Пушку.

Пузо и люди вокруг него стояли особняком; в результате те, кто не примкнул к каким-то коалициям, не знали, куда девать свою энергию, и либо спивались, либо гасили энергию наркотиками, либо погибали в бандитских разборках. Много кто пытался заняться бизнесом. Часто они попадали в ситуацию, когда их сознание перестраивалось под давлением сослуживцев и жен. Они превращались в обыкновенных граждан, мало чем отличавшихся от других, хотя, возможно, преуспели в бизнесе. Я, как уже говорилось ранее, решил не оставлять тусовочную деятельность, потому что это было единственной возможностью прогрессировать как личность и сохранять некоторую независимость. Культивировался дух свободы и не привязанность к какому-то месту, семье или быту. Суровая мужская тема. Образ викинга.

Так думали многие, кто тогда собирался на Патриарших прудах и Пушке, потому как все личности по отдельности были яркими, а, собравшись вместе, они не только дополняли друг друга, но и вдохновляли на более масштабные поступки. Я помню, что приходили какие-то люди, чтобы просто сфотографироваться на нашем фоне. Кто-то даже хотел сделать татуировку «Мы победили. Модели сосут на халяву».

И, как бы фантастически это не звучало, но уже через годы некоторые представители криминальных кругов рассказывали, что многие из них отказывались от стрелок, так как боялись, аргументируя это тем, что диалоги были невозможны, без слов начиналось рубилово. Потому как не было особого дележа и разговоры не получались.

М. Б. Поэтому немудрено, что многие быки просто уходили с точек, когда там появлялись неформалы. Различий между хамами перед забоем не было. Будь то милиция, будь то быки. Хамство пресекалось жестко, и случай, когда Ромбес с Ежом забили группу подвыпивших оперативников с Петровки, очень долго обрастал легендами. Справиться с разгулявшимися маргиналами могли только локально, да и то при помощи каких-то подразделений ОМОНа. Как-то Рому Че Гевару после исполнения какого-то артистического номера «покрасили» дубинками как зебру и внесли в метрополитеновское отделение на руках пяти или шести сотрудников. Но при концентрации более десяти радикалов такие поползновения были невозможны. Да и бессмысленны.

П. Ф. Этим же можно объяснить тот факт, что когда началась эта перестроечная барыжка в переходе на Пушке, многие газетчики и мелкие торговцы алкоголем пришли просить какой-то там защиты. Славу богу, это явление было не долгосрочным, но тенденция посадки на мелкий рэкет и какие-то мелкие деньги все же отложилась в сознании.

Хирург же тогда предложил как раз такую приемлемую форму объединения, и мы долго собирались вечерами на Патриках, обсуждая, что и как у нас будет. Мы уже позиционировали себя как охранники концертов, и это продлилось вплоть до 90-го года. Причем надо отметить тот факт, что поддержкой пользовались далеко не все музыканты, а прежде всего те, чьи представители сами были из тусовки и своим драйвом заряжали остальных. Эти люди по праву считались звездами местного масштаба. При этом «пешеходная тема» заканчивалась и часть тусовки все-таки пересела на мотоциклы, причем наиболее экзотические все же были у Хирурга и у Темы.

Стоит, наверное, вспомнить, что мотоциклы в стране были отдельной проблемой; в конце восьмидесятых в магазин «Мото-Ява» выстраивались огромные очереди за более-менее приличными на тот период времени «конями». Поначалу их вообще никто не переделывал, но со времен МХАТа и Лужи стали ставить жесткие кроссовые вилки, гнули рули, а позже стали воровать поручни из метро. Прямо снимали трубки, выносили их в чехлах для удочек и делали рычажные вилки для «Уралов».

Вот на таких мотогадах билось немалое количество людей, причем и из-за плохих дорог, и из-за преследований ГАИ. Потом даже вышло специальное постановление о том, что нельзя сзади прижимать мотоциклистов, а МВД сформировало отдел на иностранных мотоциклах. Иностранные мотоциклы – чешские не в счет – были и в рокерской среде. Миша Ло сел на 400-кубовую «Ямаху», а Антон Важен – на спортивный «БМВ». Отдельным шиком к концу восьмидесятых стали олдскульные мотоциклы, кое-где сохранившиеся после войны. Эта тема была популярна вплоть до, наверное, 98-го года. Люди ездили по деревням, собирали старые мотоциклы VLA, которые называли «эхом войны», и переделывали их. Тема даже в магазин, который находился в пятнадцати метрах от дома, ездил на «БМВ». И стиль они с Сержантом держали даже в тридцатиградусную жару, обливаясь потом в кожаных косых и казаках. При этом в минус тридцать тоже. Никаких тюнинг-мастерских тогда не было, поэтому мастерили сами и до всего доходили своим умом. Потом, когда появились люди, которым неохота было самим все осваивать, и отдельные мастера захотели им помочь, появились первые мастерские. Такую, например, открыли два Крылова; они до сих пор занимаются любимым делом, а мотоциклы, сделанные ими, пользуются немалой популярностью. Но это все случилось немного позже.

Я же впервые приехал на тусовку только в 91-м году. Король – еще позднее. Саббат и часть его компании уже тогда каталась возле «Горбунова» под лейблом мотоганга Hell Dogs, но у них не было ни «цветов», ни жилетов, и клубом все-таки являлась больше квартира Димы, чем мотокомпания. Такая же ситуация была на МХАТе и в Луже. Мы же тогда определились с названием. Кстати, вход в клуб был абсолютно свободным, так как всех знали по битвам. Таких тогда набралось около двадцати пяти человек.

М. Б. Мы тогда потешались по-дружески: когда нас спрашивали, где Урфин Джус и его деревянные солдаты, всегда отвечали, что на Патриках, учат понятия по бумажкам… Причем, ясное дело, это все было по-дружески, но новобранцы ваши шуток вообще не понимали, а остальные сели на подобие какой-то серьезки, и все это вело к дистанцированию. Серьезными на тот период были только оголтелые быки, которым действительно было от чего напрягаться. Поддерживались только личные связи с отдельными персонами, да и сейчас тоже. Кроме тех, кого среди нас уже нет, как того же Васи Бибиревского.

П. Ф. Масла в огонь подливала и вся эта шушера, которая вилась вокруг тусовки. Какие-то модные мальчики, которые приезжали посоветоваться, правильную машину они купили или неправильную; какие-то девки, которые мечтали отдаться всем и сразу, при этом запустить серию интриг и посмотреть, что получится. Вся эта постнеформальная камарилья, которая оказалась на улице в силу своей никчемности, плодила слухи и фантазировала, чем всячески вносила смуту в этот зарождающийся хаос.

В девяностом году Ким Ир Сен оформил МС Cossacks, причем «Волки» в том же году были официально заявлены мотогангом, а «Казаки» уже позиционировались как клуб, но было их вполовину меньше, и каким-то образом там оказался Алан. С высоты своего нынешнего возраста я могу лишь отметить, что все эти надуманные конфликты и какая-то монополия непонятно на что мне сейчас уже кажутся более чем забавными, но тогда они создавали эффект новой волны, что не дало ничего, кроме конфликтов между нами и старой тусовкой.

М. Б. Ну и новой порции стеба со стороны все еще недавних знакомых, которые откровенно не понимали политику клуба: ему приходилось отвечать за каких-то распоясавшихся уродов, самоцелью которых была выслуга за жилетку. Я, на полном серьезе, не понимал это тогда. Да и сейчас не понимаю таких формальностей.

П. Ф. Я не знаю, как это проецировалось в голове у Хирурга, но политика некоего сепаратизма действительно была; хотя все было общим – и связи, и знакомые. Тогда же, кстати, и произошло переименование «рокеров» в «байкеров», как бы отделяя Русовскую и Эдуардовскую тему от новых событий. И делить-то особо было нечего, но уже был устав и внутренние правила клуба, которым все четко подчинялись. Тем более, что на какой-то период Хирург с Пиратом уехали в Германию, а Тема со Шведом – в Америку, и организационный контроль осуществлял Сазонов, но он не потянул.

М. Б. Мы тоже отделили свою историю от панков нового поколения. Только сделали это более эстетично, обозначив «говнопанком» все, что было после нас, дабы последующие поколения не путали эти понятия…

П. Ф. Революцию большинство неформалов застало на баррикадах. Тогда мне позвонил Саша и поставил в известность, что в государстве переворот, и что нам как-то надо не остаться в стороне. И мы попали как раз на первый вход, где выступали «Моральный кодекс» и «Коррозия металла». Выступал Ростропович, и Ельцин с грузовика озвучил свои тезисы. Все были в эйфории, и если бы тогда кто-нибудь отдал команду стрелять на поражение, полегли бы все непуганые идиоты и зеваки. Но была ситуация полного безвластия, и люди просто брали то, что само падало им в руки, до конца не веря и не осознавая, что происходит. Единственное, что я понял тогда – если рок-концерт проходит возле первого подъезда Белого Дома, то в стране начинается анархия. Так оно, в общем-то, и было. Начался хаос и бандитский передел, и эта общность сыграла свою положительную роль. При этом я сейчас могу отметить, что менялось время, президенты, ментальность, но те люди, которые активно участвовали в событиях восьмидесятых, остались такими же интересными самобытными личностями, с тем же творческим потенциалом и не менее активными по жизни. Многие реализовались в различных областях, и сейчас, как минимум, на виду.

А тогда, в период перемен, происходило что-то невообразимое. Конечно, многие неординарные тусовочные деятели были привлечены для работы с новой властью. Но Москва стала открытым городом, где началась откровенная вакханалия нахлынувших потоком нуворишей. Кто бы мне мог сказать, что Татьяна Овсиенко будет петь на одной сцене с «Назаретом» в Кремле! В восьмидесятых я точно набил бы ему морду. А сейчас этому абсурду сложно удивляться потому, что в шоу-бизнесе творится такое, что здоровыми мозгами не понять. Тогда этот процесс только начинался; за тусовочными людьми шли простые граждане, да и неформальными связями были опутаны все этажи андеграунда. Но уже к 93-му году этих социально активных персонажей потихоньку начинали выпихивать бюрократы и проходимцы. По-другому и не могло быть: люди в глубине души придерживающиеся старых моральных устоев, были неконкурентны по сравнению с интриганами, у которых не только старой, но и вообще никакой системы ценностей не присутствовало. Только жажда сиюминутной наживы и желание порулить, что, кстати, активно пропагандировалось, и, как мне кажется, горькие плоды этой пропаганды мы до сих пор пожинаем.

С момента официальной регистрации клуба мы были наиболее яркой и засвеченной группой в городе. Был взят курс на публичную засветку, и про клуб были написаны тонны прессы. Писали всякое, порой абсолютно провокационную бредятину. Так было в случае с Богданом Титомиром, когда до момента введения жилетов многие члены клуба ходили с волчьими хвостами, вдетыми в погон – и Боня тоже делал нечто подобное, но потом перестал. Пресса подала это в статье «Жарко было в Макдональдсе» как некое избиение Титомира «Ночными волками», хотя это был бред чистой воды. Был эпизод возле Патриков, когда один из его танцовщиков получил в бубен, причем за дело. Но тот разгул свобод вел к комсомольской безответственности в прессе; клуб стали демонизировать, разрывая остатки связей между тусовкой и клубом. Вся эта «комса», которая заигрывала с тусовками и фотографировалась на фоне неформалов, в скором времени ринулась рулить СМИ, банками и предприятиями. И стала отмежевываться от тусовщиков, иногда просто спецом давя все свои старые неформальные связи. Сейчас мы можем сказать, что восемьдесят процентов этих людей погорели на собственной жадности и недальновидности. Многие, нажив каким-то образом денег, вились вокруг клуба и, теша свои подростковые комплексы, пытались купить себе дружбу и внимание.

Порой это было так неприятно, что я не сдерживался и открытым текстом говорил, что я за это дело готов был жизнь и здоровье положить, а ты каким-то непонятно нажитым лавандосом пытаешься смуту в отношения привнести. Но так или иначе, многие ломались, прежде всего морально. Было очень досадно, когда в этот ряд попадали люди, которым нужно было идти до конца по намеченному пути, но они с него сворачивали и начинали заискивать перед людьми, не представлявшими из себя ничего, кроме денежного мешка и жабы за пазухой. Возможно, в этом была причина, по которой многие люди из первого состава как-то постепенно разошлись, а многие остались одни и в итоге погибли, так и не приспособившись к новым реалиям. Таким был Рома Че Гевара, который был до армии хиппи, и по приходу влился в тусовку в первый состав клуба, но постепенно грустнел и начал гасить алкоголем свою неприспособленную энергию, которой не находилось выхода в полуофициальных рамках. Такие люди просто взрывались от бездействия или от понимания того, что в чем-то придется идти наперекор своей совести. Не так давно он умер практически в одиночестве.

С другой стороны, нельзя было просто бесцельно тусоваться. Чтобы не сгореть, как Саббат, мы занимались охраной рок-концертов. К этому моменту «Волки» были на пике внимания везде в официальной «комсюковской» среде, что способствовало распространению байкерского движения.

Открылся филиал в Саратове, приезжали украинцы, но у них как-то все развивалось отдельно. Хотя, когда им наконец разрешили проехать по Крещатику, колонну москалей представлял именно я. Потом открылся филиал в Вильнюсе, недавно в Латвии. Поскольку мы были социально активны, то порой добровольно строились колоннами и участвовали в различный мероприятиях – таких, как фестиваль в поддержку детей Чернобыля. Но были и такие, в которых мы чувствовали себя не к месту и в ранге свадебных генералов. К тому моменту клуб прошел стадию выживания, и теперь в него вступали исключительно нужные и полезные делу люди из различных социальных слоев. Начался прагматизм.

В 93-м году нам даже выдали бумагу от начальника охраны Ельцина, Минакова. Что, мол, отряд «Ночные волки» поддерживает Бориса Николаевича и может проезжать когда и где угодно. На заведомый убой, как мы сейчас это понимаем. Тогда мы катались на красном «Порше» везде и эта бумажка избавляла нас от многих неприятностей – когда новая власть показала, насколько жесткую позицию она может занять по отношению к населению. Тогда все было в новинку, все эти вытаскивания водителей из машин, жесточайшие действия псковского и рязанского ОМОНов. Полный фарш был устроен на Краснопресненской и возле того же Белого дома. Людям дали отчетливо понять, что народ – это мусор, и место его понятно где. Нас же это не коснулось. И мы, наивные, гоняли среди воинских подразделений на «Порше», как волосатые генералы в кожах на параде…

Потом Абрамов открыл рок-кафе в Отрадном, от названия которого отвалилось несколько букв, и его иронично называли то «отрыжкой», то «тырдыном». Клуб поддерживал это начинание. Потом, когда сие заведение закрылось после очередной трагедии, Сергей позвонил и предложил тему с новым клубом; это удачно совпало с возвращением из Германии Хирурга с его идеей-фикс насчет «Секстона». Так был открыт один из известнейших на тот период рок-клубов, где стартануло множество ныне известных музыкантов. Конкуренцию ему составлял разве что «Не бей копытом», открытый Смирновским на месте беспонтовой дискотеки «Палас» в Измайлово. Проработав какое-то время, первый «Секстон» сгорел, как обычно, из-за неформального раздолбайства, хотя Абрам во всех интервью доказывал, что это был умышленный поджог и чуть ли не покушение на достижение демократии.

Может быть, и к лучшему, что все так произошло, потому что привязка к какому-то месту всегда пагубно сказывалась на социально активных элементах. Неформалам место на улицах и независимых фестивалях, к идее которых мы потихоньку подходили. В 94-м году была сделана одна из первых таких попыток. В пыльном ангаре в Долгопрудном, при поддержке Biz Enterprises, было устроено первое пробное шоу, которое впоследствии вылилось в те события, которые по праву являются самыми яркими страницами в истории этого клуба.

В этот же период Стае Намин предоставил помещение в Зеленом театре под клаб-хаус. Наши первые зарубежные контакты, наладившиеся в этот же период, привели к тому, что Френк Вебер, чудом в одиночку пересекший границу еще в 92-м году, был сильно удивлен ситуацией в российском байк-движении, увидев то, что здесь творилось. Он тогда поспорил со своим товарищем, что приедет на мотоцикле в Москву, и проехал через Белоруссию и Литву до Минска, под проливным дождем, причем замазав иностранные номера грязью. Там сломался и на самолете добрался до столицы. Абдула тогда привез его на Патрики, и мы сами отпали. Веба был тем самым человеком, который на ломаном английском объяснил нам, что такое бренд и как он должен работать.

Позже, когда приехала целая делегация «ангелов» в клаб-хаус в Парке культуры, все это казалось нереальным по отношению к России, и контакты с зарубежными байкерами строились легко. Возможно, они так же, как и Петра Галл, видели в нас свою молодость и как-то очень тепло к нам относились. Как раз тогда нас пригласили на байк-шоу в Берлин, и это было довольно веселым приключением. Даже когда получали немецкие визы. Мы подъехали к посольству, а нам навстречу выскочили охранники, которые тоже оказались байкерами. Визы были выданы без обсуждений и очереди. Собралось тогда шестнадцать человек; при этом Портос, опоздавший на стрелку, добирался до места самостоятельно. Абсолютно не владея какими-либо иностранными языками, он куролесил по Берлину, пытливо бубня шоферу «Ай вонт э шоу». Короче, водитель провез его по всем злачным местам и привез на шоу Майкла Джексона… Не знаю, что произошло бы, но каким-то чудом они заметили рекламный плакат и, изъездив кучу денег, Портос прибыл к месту дислокации. Когда ответная делегация прибыла в Москву, они не были разочарованы.

В 95-м году Кирилл Данелия, одержимый идеей международной тату-конвенции в Москве, обратился к Андрею И, а тот, в свою очередь, обратился к нам. Причем никто не понимал что нужно делать, но оставаться в стороне от такого события не хотелось. Тогда мой брат поддержал это начинание финансово; были спешно расклеены плакаты, а Миша Бобер чего-то наобещал татуировщикам, большинство из которых было представителями старой гвардии и четко держались своей независимой линии. По приезду Кирилла в Москву пошли какие-то непонятки, мы спешно организовали фуршет для действительно ключевых фигур международного тату-бизнеса. Крейзи Эйс тогда сильно расстроился тем, что заявленная программа не соответствует действительности и устроил потасовку в гостиннице. В общем, как-то все это прошло. Мы свозили всех в свой клаб-хаус и опять всех удивили. Татуировщикам очень понравился город и люди, но никак не организация мероприятия. Так или иначе, российская татуировка получила международный статус не без участия клуба, и это дало возможность позиционировать себя как активных участников этого процесса.

М. Б. Многие сидели на глюке, что это доходный бизнес, который можно превратить в сферу услуг, не понимая того, что татуировка, развивавшаяся с 87-го года, уже являлась неотъемлемой частью той самой закрытой системы, из которой вышел сам клуб. Причем без особых отметок на теле. И косвенно этот процесс отражает весь сумбур отношений между старым и новым поколением субкультур и столкновением двух систем ценностей.

П. Ф. Скорее всего, так и есть. Мы просто этого всего не понимали. Потом Кирилл и Богдан, ныне тоже покойные, открыли подобие студии в нашем клаб-хаусе. Позже все это под маркой тату-центра и лозунгом всеобщего объединения, которого не произошло по известным ныне причинам, переехало поближе к тусовке на «Горбунова». Единственный, кто примкнул, был открытый Ирой салон «Имки», который тоже пользовался поддержкой. Причем забавно, в городе работали уже почти десять лет различные студии, но обращались новые люди почему-то к нам. Все это опять же привело к непониманию в этом клубке взаимоотношений, и были конфликты уже с татуировщиками. С людьми, имевшими старые заслуги, были наибольшие сложности, но все были связаны уставом клуба и делали то, что клубом было обозначено.

Зато Байк-шоу, стартанувшее в 95-м году, было действительно эпохальным. В тот период мы решили, что надо делать все своими усилиями, а не присутствовать как свадебные генералы на мероприятиях сделанных под нас. Что, собственно, и оправдалось. Шоу делалось очень долго, потому что сначала пытались подключать продюсеров, живших по накатанной схеме. В итоге сделали сами, как мы это понимали, и получилось отлично. Взяв на вооружение схему берлинского действия, мы сделали все помасштабнее, и упором шоу была музыка. Огромные массы мотоциклистов собрались под знамена этой идеи. Три года подряд эта тенденция прогрессировала, объединяя подобных нам людей из других городов и стран. Многие в регионах сняли телогрейки и одели косые куртки, отцепив коляски от «Уралов». Открывались чептеры «Ночных волков» в разных городах и марка клуба стала уважаемой повсеместно. Открывались зарубежные филиалы, в том числе и в Европе, к настоящему моменту их около сорока. Все шло по нарастающей, но Хирург озвучил тему, что надо строить свое и свое же отстаивать. В 1999-м году, не убедив основную команду клуба, Саша начал строительство центра, в котором он хотел объединить все направления общей деятельности. Было выбрано место, на котором воздвигся байк-центр. На заводе «Урал» была внедрена марка «Урал – волк». Но параллельно снижалась деятельность, связанная с организациями конвенций, и самое яркое мероприятие – байк-шоу «Миллениум» – не получилось. Так же как и в 2001 и 2002 годах… При этом байкеры почувствовали себя гастрабайтерами…

Соответственно, многие представители байк-движения России стали организовывать собственные клубы, что в итоге разметало многих бывших товарищей и соратников. Открылось множество клубов, но в большинстве в них состоят люди, так или иначе имевшие отношение к нашей теме. Хотя новый приток так называемых «фантиков» или «байкеров выходного дня» несколько настораживает. Лично для меня до сих пор несколько странной является позиция некоторых граждан, которые, наработавшись на какой-то не пыльной работе, садятся на недешевый мотоцикл и при этом устало пытаются участвовать в жизни каких-то мотоклубов. Заряда этих людей хватает ненадолго, да и расходуют они его часто на удовлетворение простых животных инстинктов. Никакого творчества, все на полном серьезе. В моем понимании байкер – это не человек, уставший от жизни…

Но дух свободы и старая система ценностей были вновь подняты на флаг, и вскоре образовался чептер «Хеллс энджелс», а в 2004 году – чептер «Аут Лоуз». Конечно, все это дробление на различные мелкие группы не есть хорошо для проведения общего байк-фестиваля. К тому же понимание того, что только совместными усилиями можно пробить информационную блокаду, которая только усиливается, наконец-то находит понимание в различных кругах байкерского движения.

Фестивальная тема и Ассоциация вполне подходят под определение объединительного фактора. К тому же приток новых мемберов показывает, что людям не просто стало скучно: они, скорее всего, опять начали тянуться к стандартам нормального сильного мужского начала. Все это вселяет оптимизм: учитывая все ошибки прошлого, можно пройти подобный путь сначала и прийти к более радужному и светлому итогу.