Рус Зиггель

Фото 1. Фэнзин группы «Труд»,1984

Р. 3. Лет с 11–12 я стал посещать книжный базар на Островского. Это был отдельный мир, отдельная коммуникация людей, скрашивающих свой досуг чтением. А, как известно, Ленинград – город достаточно читающий, можно сказать литературный. Но там как раз не было библиофилов, поэтому их называли «книжники». Люди занимались доставанием и сбытом книг, и с этим была связана куча историй. Книги принимались любые, минус двадцать процентов. И на базе этих двадцати процентов сформировалась целая тусовка. Книги имели свою ценность, а для подростков, изымающих эти книги с различных полок, два, к примеру, рубля были немалыми деньгами. По нашим тогдашним подсчетам, на 20 копеек можно было прожить день. Естественно, бесплатно катаясь на транспорте и без увеселений. И многие стремились к обособлению и самостоятельности, имея в виду такие нехитрые схемы пополнения бюджета.

М. Б. У нас были подобные коммуникации в Домах книги и «Букинисте», куда постоянно притекали различные группы спивающихся маргиналов, у которых обмен книжных знаний на жидкое топливо проходил под кодовым названием «букинист». Тем более что мантра «Книга – лучший подарок» действовала безотказно убедительно в советский период (смеются).

Тем более что в систему книжно-макулатурного оборота в советской природе были вовлечены все граждане, начиная с пионерского возраста. В соревновательном порыве усердно стаскивающие с квартир пенсионеров в школы сотни килограмм бумажного мусора, среди которого порой обнаруживались книги приличного качества. Даже те самые из серий которых цветными однотонными блоками выкладывались узоры в книжных шкафах. Иметь которые был обязан любой гражданин, считавший себя образованным.

Р. 3. Да, именно так. Собрания сочинений для неформалов и граждан имели разную ценность. Для маргинала это было почти 15 рублей и две недели безбедного существования. Кстати, про начитанность и образованность в неформальной среде. То, что меня больше всего поразило в тусующем поколении рубежа 80-х, при всем замечательном советском образовании, построенном по прусской системе, так это дикая безграмотность. Я имею в виду, в первую очередь, необразованность, что хотелось бы подчеркнуть для сонмища подростков, думающих о том, что все неформалы-маргиналы в те времена были поголовными интеллектуалами. Это сейчас мы наблюдаем какое-то обозное добирание информационного багажа, и на базе его происходит какой-то литературный ажурный ребрендинг ситуации. А тогда был такой тип людей, вокруг которых образовались центробежные силы и события. У них было достаточно хорошее воспитание и образование, но таких были даже не десятки, а попросту единицы. До 16 лет советские неформалы, на мой взгляд, мало чего читали, мало чего смотрели и в какой-то момент, сталкиваясь со «взрослой жизнью» и какой-то несправедливостью, в их сознании происходил сбой в восприятии окружающей действительности. В результате чего кто-то уходил в работу или в ПТУ, кто-то в алкоголь, наркотики или криминал, а кто-то формировал пресловутые неформальные компании, чем-то напоминавшие семьи беспризорников.

При этом часть подростков, попадая в неформальную среду, пулей оттуда вылетала. Они были не приспособлены даже к этому. Но те, кто оставался, брали на себя функцию потребления меломанской и модной информации. А распространение и коммутирование ложились на плечи наиболее продвинутой части неформальной среды. При этом точки зрения у различных групп были разные, и озвучить их мог только человек с определенным талантом или демагог (смеются).

Как пример может подойти и пресловутый «Сайгон». Была тусовка абсолютных разночинцев, но некоторые персоналии сильно выделялись на общем фоне. И все старожилы как-то пытались использовать ситуацию для своих целей. Был там такой персонаж Колесо, уголовно-фактурного типа, который мыл посуду, убирался. Эдакий прохиндей, который был в центре и в курсе всех событий, чем-то постоянно занимался, даже чего-то писал. Основная его задача, конечно, была криминальная, поставка всякой дури и девушек, но сам он был авторитетен и фактурен настолько, что молодняк искренно верил, что покупает у него траву. Хотя он на моих глазах заколачивал в «беломорину» табак. Причем сложившаяся статусная иерархия посетителей выражалась и визуально. В отличие от людей попроще, выпивающих коньячок, на две ступеньки выше тусовался народ выпивающий кофе (смеется).

Преимущественно сайгоновская тусовка состояла из хиппи, которые по нескольку часов практически недвижимо выстаивали возле своих чашечек кофе. Панкам такое исполнять было сложно, поэтому они подолгу там не задерживались (смеются).

Их как раз можно было встретить в пельменной на Марата, где помимо всего можно было и выпить. Напротив «Сайгона» находился магазин «Зеркала», причем «алкомаршрут» в этом месте смыкался. С Литейного можно было попасть в винно-водочный отдел, а с Невского в бакалею. И магазины на углу были сообщающимися, а неподалеку находился «Гастрит», где продавалась еда, благодаря которой заведение получило именно такое название. В общем, все сходилось на этом пятачке. А поскольку мелочи к тому времени в карманах трудящихся было немало, то просто настрелять можно было немалые суммы. Не выпрашивать, как это делают сейчас бомжи или «аскающие» хиппи, а просто настрелять у отчасти знакомых лиц. Помню, в магазине на Елисеевском продавался коньяк «Камюс», который мы с товарищем решили приобрести для романтического приключения. Коньяк стоил 42 рубля, и для окончательного поражения женской впечатлительности основная сумма у нас уже была. И вот с 9-ти утра настреляли остатки прямо возле входа в заведение, и 84 рубля были торжественно вывалены в виде мелочи на прилавок. Продавщица даже поначалу отказалась эту гору принимать, но нужные слова были найдены, и спектакль состоялся.

Но к чему все это? Наличие концентрированного количества прохиндеев и тунеядцев в одном месте в сжатом виде выдавало подросткам жизненный опыт и возможности, так что детишки стремительно взрослели. А через музыку шло внешнее оформление. Какого плана музыка потреблялась, такой, как сейчас говорят, дресс-код и полагался.

А у меня в 79 году начались годы активного студенчества, битничества и новой информации. При этом стоит, наверное, отметить, что подросток, заточенный под поиск новой информации, к периоду студенчества вырастал в диссидента. Я не имею в виду политику. А именно то внутреннее чувство недоверия к государственному фасаду, порожденное выявленными несоответствиями запостулированного и обнаруженного в реалиях. Недоверие, а возможно и внутренние страхи, стали визитной карточкой 70-х (смеются).

Другой вопрос – что он при этом выбирал. Он мог стать несоглашенцем, или, наоборот, активистом-конформистом. А выразить это можно было только пойдя против течения. В первую очередь высвобождая свободное время. Потому что система того периода была нацелена на то, чтобы лишить человека свободного времени по максимуму, а все профессии, не связанные с физическим трудом, были опутаны союзами, комиссиями, негласными правилами и тотально бюрократизированы. Свободное время предполагалось в пожилом возрасте на дачных грядках с лопатой в руках, когда человек уже ни на что не способен влиять. Эдакий рязановский типаж работающего обезличенного обывателя. Родился целый срез людей, работающих сутки через трое на непрестижных профессиях. И поколение людей, отвечающих на вопросы уклончиво, невнятно, неопределенно, образно и ни о чем. Что в немалой степени отразилось на текстовой составляющей рок-эстрады (смеются).

Реалии того периода были таковы, что если ты на улице спрашивал открыто: «А как ты думаешь или как видишь определенную проблему?» – то люди тушевались и замыкались, подозревая в вопрошающем стукача. Вопросы-то подобные задавались только в двух местах: на тусовках и в милиции, куда забирали маргиналов. Тем более, что многие люди, от которых зависели неформальные события, жили намного лучше относительно советского обывателя.

Здесь стоит развенчать некоторые иллюзии относительно революционности. Революции никогда не зарождаются в трущобах – это иллюзия. Даже бунта не возникнет, а если возникнет, то во главе событий будут стоять люди более состоятельные.

Само открытие Рок-клуба на рубеже 80-х дало достаточный толчок для музыкальной и околомузыкальной среды, которая тут же нарядилась в тоги авангардизма и стала что-то делать, периодически рассыпаясь и собираясь к какие-то компании.

Вокруг Рок-клуба появились фотографы, которые пришли снимать это клубление и искренне поддерживали это начинание. Наташа Васильева, Дима Конрад, Саша Бойко, те люди, которые на тот момент профессионально занимались фотографиями в домашних условиях. Их печатали вручную, а потом раздавали в околоклубовских компаниях. Наташа делала выставки с фото рок-музыкантов еще на заре Рок-клуба.

При этом, начав со стиляжничания и твистов, все требовало развития. Карьерно как-то развивать городскую эстетику могли немногие. Здесь уже играли роль и образованность, и накопленный опыт. Уличные маргиналы, опирающиеся на свой личный опыт и безграмотность, в определенный момент достигшие какой-то своей высшей точки тусовочного развития, далее развиваться не могли. В этом плане более перспективными оказались люди с предпринимательскими навыками, именуемые в нашем городе мажорами. Они так же активно интересовались всем современным, но способности и возможности у них были несколько иными. И не удивительно, что немалое количество этих людей конвертировали свои знания в капитал и стали состоятельными людьми.

Остальные же массы поклонников неформальной моды утоляли свой информационный голод, и рок в СССР во многом был отправной точкой ко всему остальному.

М. Б. При этом, выйдя из соцреального забытья, тут же попадали в рок-н-ролльное, отягощенное различными видами саморазрушения. Хотя многим из немногих эта встряска помогла встать на новые жизненные рельсы, ну да не суть.

Р. 3. Да, а остальные, не будучи творческими личностями, попадали в зависимость от нарождающейся рок-индустрии и в итоге оказывались на обочине событий, когда волна схлынула. Художники же от рока не зависели, хотя и были вовлечены в околомузыкальные события и активно помогали развитию процесса. О кино и анимации на самом начальном этапе никто не помышлял, но вскоре состоялось и это. Формирование же молодежных групп семидесятых шло вокруг людей, которые в то же время как пели про «город золотой», этот же «город» для себя и строили (смеется).

Хипповско-битнические образования имели свою иерархию, и в рамках этих взаимоотношений формировалась рок-культурка, которая обрастала толпами поклонников и тусовочными местами.

И, конечно же, множество людей панически сторонились труда. Так пришла идея с журналом «Труд», когда разные люди начали себя творчески проявлять в системной связке «Сайгон» – Рок-клуб. Люди стали подтягиваться друг к другу, но не было какого-то общего проекта для объединения. Тогда что могло быть помимо внешнего вида и меломании? Самиздат и группы, вокруг которых что-то внятное могло бы происходить. И в 84 году наступил момент, когда уличные тусовки начали как-то рассыпаться, и нужно было дать какую-то объединительную тему, в первую очередь для мужской части тусовщиков. Девушки, они как-то по совсем особым принципам стусовывались. Вот так и возникла группа и журнал. Причем именно этот год стал очередным витком оголтелой самодеятельности с достаточно серьезным продолжением. И не только в Питере. Видимо, у молодых людей накопилось столько безответных вопросов, что жажда получить на них ответы или озвучить свое видение зашкалила барьер сдерживания.

В компаниях же шло обсуждение и генерировались какие-то идеи. Но только люди с оперативной реакцией и способные быстро усваивать информацию могли воплотить эти идеи в жизнь. Тот же Антон, будучи заметной фигурой в тусовочном мире, общался с различными группами и был всегда достаточно информирован. Именно вокруг него сформировался «Тедди бойз» клуб, участники которого достаточно ярко простиляжничали пару лет. И мы с товарищами стали развиваться в области индустриальной стилистики. Конечно, идеи рождались в общении, но кто-то должен был внятно формулировать. И таких людей было мало. Зато было много тех, кто перемещался попросту в сомнамбулическом состоянии, одурманенный либо пропагандой, либо какими-то препаратами. Причем пьянство не было регулярным и перемежалось с какими-то перманентными забавными поисками партеров по сексу, чем, например, знаменит ленинградский Невский и «Катькин сад» 80-х. Такая вольная туристическая атмосфера.

В принципе, так было всегда, но на тот период нашлось достаточно понимающих людей, осознавших, что все, что можно сделать, можно сделать самостоятельно. И из таких самостоятельных людей складывалась не только творческая прослойка. Большинство состоявшихся людей нынешнего периода – это те люди, которые вышли на старт своей личной истории тогда. При первом же выяснении, что оценки и мироощущение совпадают, люди коммутировались, и дальнейшее общение велось в рамках взаимоизучения как среды, так и участников событий. Как говорил Эммануил Кант, способность интеллекта – это способность мыслить абстрактно. Для меня особым родом разочарования в некоторых людях было, когда обнаруживалось, что за фасадом стилевых знаний, жажды удовольствий и куража ничего не обнаруживалось. Интересней были компании, в которых что-то бурлило, был смысл и производился продукт.

Сначала приходило осознание, потом внешний вид, общение. И люди в стремлении выдать какой-то продукт, самостоятельно шлифовали свои способности и таланты. До этого все происходило в рамках институций и каких-нибудь хобби. Причем институции, естественно, не понимая, как и неформалы, что происходит вокруг, ставили возможные препоны для подобных инициатив. Ценз, литовки, саботаж – все это не ново и постепенно возвращается сейчас. Когда сложился такой кружок вокруг самиздата «Труд», появилась идея сделать одноименную группу для озвучивания реалий. Причем никто не планировал какое-то концертирование, просто играть какой-то инструментал, как «Джунги», не было ни опыта, ни желания. Нужны были тексты, и возникла идея компиляций газетных заметок и не менее компилированной музычки.

Стоит отметить, что в это время активно использовалось звукоизвлечение и звукоснимание. Тут и изобретение «утюгона», приспособления для звукоизвлечения из утюгов, которое на самом деле придумал не Тимур, а Антон Тедди, просто все это шло в русле «нолевиков». Был еще инструмент «капельница», задействованный в «Поп-механиках», да и «Новые композиторы» уже в перестроечный период бегали по городу и снимали звуки со всего подряд, а потом это все микшировалось. Звукосниматели подносились ко всему, что издавало звуки или кто-то их сознательно извлекал. Лазили по всяким цистернам и шумели.

М. Б. Можно сказать, заря советского индастриала в это время уже взошла. «Братья по разуму» уже вовсю писали альбомы, Юра Орлов активно экспериментировал, да и панк как таковой уже вовсю скрежетал. «ДК», как и Алекс, в этом же году разродились как бы панковским альбомами с включением закольцовок из соцарта.

Р. 3. Опять же Алекс, талантливый энергичный человек, выдававший интересный музыкальный продукт. Но им никто не занимался. Это был нерентабельный товар для тогдашних аудиопроизводителей, потому что мало того, что радикальный для того периода, так еще и настоящий. А дельцам нужна была эстрада. Это сейчас панковские клоны идут на ура, а тогда подобных проявлений сторонились многие. Тропило в 80-х общался с Алексом, но продолжения не получилось, хотя под конец 20-го века его тоже пытались вписать в эстрадную волну. Хороший человек был, свободолюбивый и неуправляемый в хорошем смысле. Но в ситуацию не вписался. У нас же всегда было тяготение к городской культуре с элементами индустриального сюра. Взяли для текстов газетные вырезки и положили на шумовой почти фон. Такое индустриальное пересмешничание. И вот когда это произошло, и мы с замикшированными заметками из советской прессы приперлись в «Рок-клуб», произошла памятная встреча с «рок-неформалом» товарищем Рекшаном, который занимал полукомсомольскую должность литовщика текстов. Товарища перемкнуло на первой композиции из 13-ти, которая называлась «Неофашисты активизируются». Там шла целая волна выявления пороков зарубежной жизни, и песня состояла из текста заметки по поводу мюнхенских неофашистов, под который был подложен якобы стук пивных кружек (смеется).

Остальные «музыкальные заметки» сквозь «кипит наш разум возмущенный» не проскочили вовсе, но тут же мы были обвинены в фашизме и плагиате, хотя до сих пор меня мучают сомнения, что Владимир хотя бы сейчас уяснил, что в стране, ворующей иностранные музыкальные рифы и печатающей советские пластинки зарубежных исполнителей, авторское право было советское, – то есть «все вокруг колхозное, все вокруг мое» (смеются).

Думаю я так, потому как даже в своих назидательных опусах он отметил этот эпизод, лишний раз расписавшись в собственной непроходимости и каком-то патологическом самоуглублении в рамках руководящей линии партии. А подобный сорт людей, в чьи задачи входило держать нос по ветру, не понимают, что будили и будят того зверя, которого сами же ждут и желают увидеть. Тогда было модно писать про фашистов, как сейчас про скинхедов, вот и выковырял себе изюминку для графоманства…

А про адекватную ответственность за последствия подобных статей, думается, речи заводить и не надо. Вкратце, все это «добровольное стукачество» вылилось во внимание более чем настороженного госаппарата и обернулось жестким прессингом как на тех же музыкантов, так и на уличных неформалов. Музыкантам запретное позерство в это период было выгодным, а субкультуры… Субкультуры были уже другими, не хипповскими, что наши рок-руководители попросту прощелкали. Ну а кроме этого эпизода каким фашизмом Рекшана потешили?

Какой фашизм был в песне про Лещенко, который намозолил уши своими песнями про победу, или в песне про Индиру Ганди, которую убили спустя 2 месяца после записи альбома, тут уж пускай медики разбираются. Был сделан музыкально озвученный срез соцдействительности, но эти люди, заселившие Рок-клуб в 83–85 годах, этого попросту не понимали. Им нужна была паства и поклонники, потребляющие полулегальный аудиотовар, а все, что в этот формат не укладывалось или вызывало какой-то резонанс, они попросту отсекали. А группа вообще не собиралась выступать. Это был «ноль объект», задачей которого была фиксация ситуации, поэтому принципиально подавались заявки, которые тут же отвергались, ходили слухи о том, что когда-нибудь да выступят. Но этого не происходило, потому что и не планировалось (смеются). При этом стоит отметить, что бюрократическая система в Рок-клубе была не всегда таковой. В самом начале там творилась анархия, и все было достаточно весело. Ближе к перестройке началось подобное загнивание. Проявились унылые хиппи, появились билеты, которыми отчаянно спекулировали. Ввели хозрасчет, и все накрылось медным тазом. Но меня это тогда как-то слабо интересовало. А потом, когда волна рок-эстрады схлынула и стали пропускать радикалов, все вернулось на круги своя.

М. Б. А художественный срез?

Р. 3. Общение в рамках компаний было всегда, и нестандартно выделяющиеся люди всегда могли найти общие цели. Тем более, что для себя я тогда хотел определиться чем мне интересней заниматься – музыкой или рисованием. И на момент активного вливания в уже художественную среду состоял в секции художников при Рок-клубе.

Но еще в рамках уличного общения в начале 80-х часто заходил к Тимуру, когда он жил с мамой на Литейном. Он вовсю тогда ударился в неформально-творческие дела, и у него собиралась разношерстная компания, но уже без инфекционного заболевания в виде битломании. Условия были достаточно гнусные, и здесь стоит отметить, что в Ленинграде 80-х это была общецентральная картина. Если отъехать от Невского района километров на десять, то кругом царил не просто обветшавший ландшафт, а сгнивший и разлагающийся. Возможно, этим определялась социальная активность того периода. Либо самый центр, либо новые удаленные районы, где тоже в обилии присутствовала коммунальная жизнь. А в остальном, даже сейчас, где не расселены квартиры, обстановка премерзейшая. Тесно, зелено-бурые тона помещения, и не мудрено, что многие художники и неформалы ходили друг к другу в гости, задерживаясь в своих пенатах, только если коллектив собирался именно там. Приезжали и москвичи-художники чуть ли не с инспекцией (смеются). Помню, вместе с одной группой приехал такой Леша Фашист, и стало вдруг любопытно кто ж такой скрывается под таким суровыми позывными. Оказался достаточно крепкий хиппан, совсем не грозный. Больше всего похожий на тех хиппанов, что рисуют сейчас на MTV как персонажей. Хулиган, если он входит, его сразу чувствуешь, что если не сейчас, то через какое-то время обязательно что-нибудь произойдет, а здесь милый интеллигентнейший человек, но почему-то Фашист. Но все обычно кончалось пьянками и весельем.

С Юфой я познакомился через Мотю, когда Евгений проходил какую-то практику на пролетарском заводе, где он уже мутил какие-то битнические выходки, разлагающие рабочий коллектив (смеется).

Постоянно предлагал своему окружению, в которое входил Панов с товарищами, всякие глупости и шалости, которые радостно тут же и исполняли. Был активным деятелем и постоянно чего-то снимал, привлекая как статистов, так и знакомых. Была уже оформлена грузинская тема с битническим стилем. Евгений при этом был человек природный с эдаким первобытным мощным драйвом, которого к природе и тянуло.

А он за собой на природу тянул всех остальных. Можно сказать, на нее же и натягивал (смеются).

Я же был урбаноидом и участвовал в этих шабашах эпизодически. И вот однажды моя знакомая из медицинского института принесла резиновый макет человека и спросила, не нужен ли он мне. Я как увидел это зеленое чучело, тут же уволок на рабочее место. Участвовал он в выставке рок-клубовской, в которой участвовали многие известные ныне имена, а я имел прямое отношение к ее организации. Была комиссия во главе с девушкой Любой, которая пришла и говорит, мол, я это все не разрешаю. Можем повесить это, это, а все остальное забирайте. Работы при этом в подсобке лежали месяца четыре и было это в 83 году. Человека этого я таскал по городу сложенным вдвое в чемодане.

И однажды, когда меня милиционеры попросили развернуть и показать что я там несу, они были в шоке (смеется). Артефактов таких было мало, и я его с начала пытался приспособить в оформлении сцены Рок-клуба. Хотели его повесить на сцену, но руководство клуба попросило человечка убрать, и таким образом он перекочевал к Юфе и был отснят под видом Зураба, а я – в виде его отца. Девизы и лозунги уже были сформулированы, и сложилась своя система мимикрии и словечек в рамках некрореализма. Все делалось бессознательно и спонтанно, но весело. Термин «Асса» родился здесь, когда еще не было глубокого членовредительства, и, по идее, в «НЧ/ВЧ» должна была образоваться одноименная группа, но образовалась группа, одноименная с клубом. Я не знаю какое значения этому придает Юфит, но для меня это была стеб-юморина с загородными чудачествами.

Круг некрореалистов расширился, появились дубли в виде второго Юфы, второго Густова, сам процесс принял нездоровые, крайне брутальные формы, и многие участники изначальной группы вышли из ее состава. Даже мой дубль был, и мне его показывали. Я сначала думал, что смеются, но когда стали показывать дублей, стало не смешно. Но не менее удивительно: люди не похожи, но с теми же позывными и тоже неформалы.

А начиналось все с постановочных фотографий, на которых героизировались различные битники. А потом эти же типажи стали участниками идиотических постановок, в которых участвовал резиновый Зураб. Его с криком «Асса» кидали с высоты, и происходило это в районе конца Марата. Был разрушенный дом, и с него Зураба, одетого в пальто, катапультировали. При этом какая-то старушка, все это узревшая, начала кричать: «Люди, люди, убивают!» После чего ей пришлось продемонстрировать, что именно убивалось, и как-то успокоить. На что старушка заулыбалась и сказала: «А-а-а. Это вы в себе жестокость воспитываете» (смеются).

Воспитывали скорее идиотизм, и рефлексию на его проявления.

В 84-м году в музее Достоевского началось какое-то общение, и уже после этого начались постановки в Технологическом институте, сцена которого была в разы меньше, чем не такой уж большой питерский Рок-клуб.

И сцена была заточена за Драгомощенко, который там читал свои стихи, и вокруг этого стихочтения устраивались минималистические действия. Был, например, «пылесос», когда сидящего в тазу за ноги развозили по сцене, были «утюгон» и «капельница», когда звуки извлекались путем капания в таз с водой, но назвать это какими-то массовыми событиями лично мне сложно. Знаковыми для участников, возможно. По крайней мере, на этой сцене произошло единение различных групп, и к действиям художников подключились музыканты Курехинского круга. Как это все организовывалось, вообще не поддается описанию, потому что администрация знала, что что-то будет, а что именно и кто разрешил – нет (смеется).

Я бы назвал это все капустниками, а кто-то называет величайшими событиями. У нас были свои не менее интересные события, те же съемки с участием Зураба, с которым постоянно что-то приключалось. Переносили мы его по городу в чемодане, и как-то раз, точно тогда был Юра Морозов… И кстати, тогда же пошла мода на «арафатки», не связанная с каким бы то ни было антисемитизмом, просто здесь училось много арабских студентов. И когда мы шли со съемок и несли чемодан со сложенным Зурабом, то к нам подошла группа милиционеров и попросила его открыть. Причем Зураб, когда был несложен, пружинил и попросту выскочил из чемодана, перепугав не на шутку служителей правопорядка. А подошли милиционеры потому, что все люди как люди, а тут группа лиц в пятидесятнических «польтах» с регланами, в «арафатках» и что-то еще несут. На этот раз обошлось легким испугом, и когда я в очередной раз читаю или слышу по поводу каких-то злобных козней «кровавой гебни», все это уже даже не смешно. Лютовала в большей степени милиция, которая оцепляла концерты и дубасила посетителей. Тому же Нику Рок-н-роллу досталось после концерта на Заслонова, когда арестовали весь зал.

Сначала я попросту недоумевал по поводу происходящего. Такое происходило и на Рубинштейна, когда все приходили на концерт и еще до начала к клубу подъезжал пикапчик, в который прямо из зала эвакуировали дресскодированных неформалов. А на Заслонова, в заведении, на фоне белой простыни в фас и профиль щелкали, а потом гуляй. Фиксировали в течение часа, а порой оставляли на всю ночь. Примелькавшихся заметали автоматически. У Вилли, к примеру, было четкое правило: нельзя ходить за Аничкин мост. Потому как только его пересекал, тут же его забирали. Территория от Восстания до моста зачищалась.

На Воинова, где были мастерские и открылся «НЧ/ВЧ», он стоял прямо напротив «большого дома». Семья же Сумароковых, возглавившая открывшееся в 86 году новое место, была из настоящего дворянского рода, и квартира была напичкана всякими атрибутами этого сословия. В том числе и именным фарфором, на котором съели котов, и эта история обросла множеством слухов и легенд. Рок-клубовская тусовка ко второй половине 80-х обросла новым поколением неформалов со своими «звездами». Юру Скандалиста, Рикошета и почему-то Ника Рок-н-ролла считали какими-то жуткими хулиганами, хотя из этого списка только Юра мог отвечать всему комплексу подобного психотипа.

М. Б. Ну, Коля и Рикошет все-таки жили на сцене, потому и выкладывались там. Рикошет крутил сальто и вращал микрофонные стойки, а Ник на открытии «НЧ/ВЧ» надел на голову плафон от лампы и бился им обо все что попало (смеются).

Р. 3. Ну да, эти были в образах. А Юра и тот же Свин, и многие другие к этому моменту уже не различали где кончается образ и начинается реальность. Ну так вот, когда в квартиру к Леше Сумарокову набилась тусовка панков, и все, конечно же, на кураже стали развивать ситуацию в общении, кто-то вспомнил что-де сегодня какая-то годовщина блокады Ленинграда, и все это вылилось в решение это событие отпраздновать. Уже не помню кто предложил, но активность проявил Свин: был изловлен кот, ощипан и съеден коллективно в тесноте в завалах из антикварной мебели. Кот оказался домашним и никакой не сумароковский, как это потом рассказывалось. Но, что я по этому поводу хотел бы сказать. Распоясались на тот период очень, и грань между шутками и не шутками стала более чем призрачна. Вроде бы шутейно начиналось, пока кто-то не ставил вопрос ребром и не находились люди, думающие: «А почему бы и нет?» Причем акция на тот момент никого особо и не шокировала, и слухов потом было гораздо больше.

«НЧ/ВЧ» стало новым местом, хотя я все еще проводил время в загнивающем Рок-клубе. «Поп-механика» уже встала на какую-то эстрадную колею, а художественные группы обросли новыми деятелями и поклонниками. Само название придумал, конечно же, Котельников, именно для группы, но потом все это брожение получило обобщенное название низких и высоких частот по аналогу с AC/DC.

Перебывали там все, но почему-то толкового ничего не вышло. Помню, еще к Сумарокову-младшему приехала чилийская подруга, имевшая отношение к чилийскому же коммунистическому движению, которая очень хотела тут же уехать обратно (смеется).

То, что происходило в последние годы застоя, на многих приезжих коммунистов подобным образом действовало.

А неформальная среда тоже разрослась и отчасти перемещалась. Мне же из этого всего, конечно, нравилась эстетическая сторона вопроса, и то, что любой сложившийся стиль можно было высмеять, не примыкая при этом к панкам. При этом были люди, которые были завернуты на гипертрофированной панковской эстетике, близкой к «чуханизму», но подобных сторонились. Часть же серьезных людей поставила целью для себя поскорее от этого нарождающегося хаоса свалить за границу. И многие из уехавших в силу своей активности состоялись и там. И кто его знает, как оно сложилось бы иначе, если б черненковский мрачняк наступил на лет пять позже. Возможно, всего этого не было бы, и те кадры, которые бежали от советского апокалипсиса, либо не уехали, либо вернулись, сверив свои представления о загранице, до этого момента дозированно потребляя только красочные истории о ней.

При этом в первые годы перестройки основная часть советской интеллигенции сама отвалила от текущих госпроцессов, занимаясь собственными делами. Никто уже не ожидал какого-то чуда, и кто-то попросту не вписался в подобный поворот событий, кто-то вовсе отошел в мир иной. И творческий люд на самом деле от этого всего только пострадал, будучи поставлен в какие-то неопределенные рамки и условия. Немалая часть, и маргинальная в первую очередь, оказалась не приспособленной к самостоятельным жестким реалиям. Многие попросту утратили жилье и были ущемлены в правах. И те, кто играл в группу риска, в какой-то момент в этой группе уже настоящей и оказались. Каким-то художникам впоследствии повезло и они получили жилье с мастерскими в сквоте на Пушкинской, который позднее превратился в арт-центр.

Ситуация была достаточно мрачная, учитывая то, что группы рассыпались, и многие уехали за границу. И когда появился Сорос и поддержал грантами уже санкт-петербургскую художественную среду, эти группы сузились до предела. Все стало больше напоминать борьбу за выживание. И я все время старался держаться от этой суеты подалее, время от времени производя картинки. Возможно, плохая аналогия, но когда разные люди сидят в одной камере с единым надсмотрщиком – они как бы вместе, равноценны, и ни у кого ничего нет. Но как только двери тюрьмы распахнулись, все эти разные люди разошлись по нишам, к которым изначально имели склонность. Желание получить свободу и отвоевать себе пространство для жизнедеятельности объединяли. И, возможно, многие до сих пор не осознали, какие блага они получили по сравнению с тем, что уже обрушивалось и осыпалось. Людям дали свободу выбирать и перемещаться, но многим это попросту было не нужно. Они не могли самостоятельно формироваться и производить какой-то продукт, но продолжали бороться за свое индивидуальное пространство. Многие в этой борьбе и погибли.

Олег Хак

Фото 2. Москва, фото Александра Слюсарева,1985

О. X. Сейчас, проезжая мимо «Щелчка», даже удивляешься, что тут могло что-нибудь возникнуть и быть вообще. Казалось бы, что близостью к метрополитену и к другим коммуникациям можно было хоть как-то объяснить то, что происходило в те времена лично у меня. Но то, что происходило на самом деле и по всей стране, объяснить словами не представляется возможным (смеется).

Нормальное беззаботное советское детство, со всем набором в виде свободного времени и всяческими творческими экспериментами. Жил я прямо возле метро, где ежедневно собиралось немалое количество беззаботных бездельников. Так уж получилось, что Гольяново заселялось не единовременно и даже можно сказать многослойно. Некий поселковый островок, населенный советскими тружениками, стал объектом выселения всяческих неблагонадежных типов и наркоманов в середине 70-х. А уже позже, ближе к 80-м, когда Москва в очередной раз расширялась, туда стали отселять молодежь из центральных коммуналок. В результате получилась гремучая смесь, которая быстро между собой перезнакомилась благодаря усиленному новостроечному мордобою.

М. Б. Я помню эти моменты более чем отчетливо, так как учиться приходилось в Метрогородке, а путь домой лежал через все микрорайоны поэтапно, и на каждом остановочном форпосте с детства приходилось доказывать свою состоятельность как местного жителя (смеется).

О. X. Ну и, наверное, как у многих, детство и юность проходили в поисках постоянных приключений и новых ощущений. Собственно, благодаря нашей подростковой активности мы тогда были осведомлены о всех передовых направлениях и тенденциях в зарубежной молодежной моде. Но хотелось чего-то своего, непохожего на все, что предоставляла достаточно ограниченная окружающая действительность. А нас, компанию подобных, уже тогда манили и привлекали старинные добротные вещи, которые с легкостью находились в комиссионных магазинах. О рок-н-роллах тогда еще никто не помышлял, все это началось позднее, но желание клоунады присутствовало с детства. Без нее было скучно. Смотри сам. Проснулся, пошарил по карманам. В кармане 3 рубля. Сдал завалявшуюся стеклопосуду – стало пять. Дальше прошелся по комиссионкам на предмет поиска новинок…

М. Б. Сейчас от сети комиссионных осталась всего пара точек, где принимают вещи от городского населения. А ранее это был целый сетевой мирок необычных вещей со своей специализацией и маршрутами. Да и оборот стеклотары в советской природе – это отдельная тема для песни. Своя инфраструктура, прилагающаяся к винно-водочным развлечениям. Со своей системной иерархией и кидаловом (смеется).

О. X. Присутствовало, присутствовало. Но мы не давались в обман. Тут, наверное, потребуются аннотации, иначе никто ничего не поймет. Бурно проведенный предыдущий день, как правило, оставлял мешок пустой посуды от пива, а это практически 10 рублей денег от сдачи тары. Начальный подростковый капитал, можно сказать. Как можно сказать и то, что нормального пива, которого было в обилии ранее, к этому моменту стало очень мало и за ним почти охотились. Это во многом определяло место встреч. Типа, встречаемся там куда пиво нормальное завезли (смеется).

Ну и, встретившись, день был начат. При этом всякая активность закономерно приводила к расширению кругозора, и смекалка шлифовалась на ход ноги. Знали мы тогда порядка пяти местных комиссионок и, конечно же, Тишинский рынок, где пополнялись запасы личных гардеробов. В Москве начала 80-х практически единственной формой молодежного досуга были дискотеки, которые поводились исключительно до 23:00, но нам этого хватало, чтобы продемонстрировать все достижения комиссионного хозяйства и собственного стиля (смеется).

Подростками мы были заметными, да и находились все время на виду, проводя основную часть времени под часами на пятачке возле Щелковского метро. Там-то и появился дядечка Евсеев. С ним проводились занятия спортивным рок-н-роллом. В этом движении пошла уже иная музыка, совсем иностранная. И вот этот полковник Евсеев выдернул нас на какое-то время в среду спортивного, как это тогда называлось, танца и организаций дискотек. Успеха мы добились моментально. И спустя некоторое время нас уже приглашали на съемки такой дебильно-развлекательной программы – «Шире круг».

При этом надо обрисовать реалии. Приезжать нужно было к часу ночи в Останкино, к которому, кроме трамвая, ничего не ходило. Снимали нас, снимали, ну и как водится, именно этот материал из программы вырезали. Но танцы продолжились позднее, совместно с «Мистер Твистером». Здесь все было легально, их уже показывали в «Утренней почте», что по советским меркам было знаком признания со стороны официоза. Был еще смотр дискотек, который проводился в концертном зале «Дружба», куда нас пригласили и дали первое место за выступление. А после фестиваля нам «дали» уже другие люди, и по «первое число». Были это милиционеры в штатском, которые вломили нам по полной, объяснив свои действия, что, мол, получили мы за «обезьяньи танцы». Под такой формулировкой у них проходил легализованный в Союзе Майкл Джексон, в стиле которого мы делали программу (смеется).

Конфликты с оперативниками были и раньше, но в андроповско-черненковский период особенно, и так я стал одним из основных посетителей всевозможных отделений милиции. У меня тогда был полубокс с голыми висками, и патрули ДНД меня забирали постоянно, мотивируя это тем, что нормальный человек так не пострижется! А на вопрос, чем это я вам ненормальный, отвечали, что, мол, кто тебя знает, может, ты из армии сбежал.

А возвращаясь к реалиям «Щелчка» – ну что? Собирались там вполне себе передовые разнородные молодежные массы, рядом находился культовый в период всех 80-х пивной бар «Саяны»…

М. Б. Да, было что-то в «Щелчках» особенно сюрреалистическое. Такой оазис посреди метростроевских застроек, с полным спектром услуг примитивного советского быта. Причем, поскольку на местах царила молодежная вольница, места типа «Саян» стали привлекательными для молодежи не только ближайшего Измайлово, но и более отдаленных районов, включая центровые. Помнится, сиживал в конце 80-х и покойный ныне Дима Саббат с компанией, и Хирург приезжал.

О. X. Да, приезжали не только с центров. Были люди и с районов станции метро Водный стадион. Совсем север Москвы, но вполне цивилизованный. Я вообще считаю, что по большому счету только в этих двух районах и жила серьезно продвинутая молодежь. Или, по крайней мере, именно там мы с ней сталкивались. Как и у нас, я имею ввиду всякие парки и Медвежьи озера, там были зоны отдыха, пляжи и лесопарковые зоны. Вполне возможно, что поэтому. Было где гулять.

А на самом пятачке «Щелчка» собиралось достаточно плотная разнородная тусовка, объединенная общей целью праздного и веселого времяпровождения. Радикалов даже в середине 80-х особенно нигде не было видно, и молодежь формировалась по двум направлениям – нью-вейв, термин, под который попадали и новые стиляги, и депешисты. Брейкеры были, но довольно непродолжительный период, буквально сезон. Мы тоже ничего из модных тенденций не пропускали, но оставались в собственном стиле. Любопытно было наблюдать все эти метаморфозы. Подростки с утра просыпались ньювейверами, а засыпали брейкерами. Причем каждый стиль нес в себе свои псевдоконцепции. Такой подростковый самообман, что, мол, это все обязательно что-то должно значить, и мы уже слышали или читали, что именно так оно и есть (смеется).

М. Б. Все эти частые смены имиджей в итоге приводили к замысловатым смешениям и появлениям вовсе карикатурных деталей. Как, например, у тебя. Вот зачем ты разгуливал в 87 году по «центру северо-восточных молодежных цивилизаций» в этническом халате?

О. X. Зачем, зачем… Татарин я (смеется). Удовольствие было одно: быть непохожими не только на окружающих, но и на самих себя. Уйти от формы, чтобы обрести новую. Вместе со вкусом оттачивались навыки предприимчивости и юношеской смекалки.

Так я и отпахал лет пять киномехаником в кинотеатре «София». После окончания десятилетки остро стал вопрос об армии. Причем у тунеядцев бытовало ошибочное мнение, что в армии хорошо быть поваром или библиотекарем. Но я тогда уже решил, что лучше всего в армии быть киномехаником, что и подтвердилось впоследствии. А киномеханик из Москвы, из киноконцертного зала – это сразу генштаб (смеется).

Приехал я тогда на Бауманскую, в Академию бронетанковых войск:

– Здравствуйте, – говорю. – Киномеханик из Москвы нужен?

– Будешь как бог. Уходишь в армию, надеваешь форму, и живешь дома!

Я быстро все смекнул. Пришел в «Софию». А там объявление – принимаются ученики киномехаников с окладом в 96 рублей, что по тем временам вполне себе сумма. Потом в кинотеатре тут же и дискотека Евсеева. Там же был организован живой уголок, куда меня мои товарищи приносили вниз головой, чем я немало радовал местных инженеров женского пола. Было весело настолько, что как-то даже был изгнан местный сторож, за то, что из кинотеатра ночью доносились дикие визги и мешали людям из близлежащих домов спать. Это они еще внутри не побывали, а там творилось нечто. В кинозале была сооружена тарзанка из пожарного шланга, на сцене играли в теннис, Паша Карлосон постоянно выпускал всех птиц в пампасы, кругом царило пьянство и разврат (смеется).

Мечты сбывались, но не все. Так, один из моих друзей всегда мечтал быть художником, а стал налоговым инспектором. Смешно у них все это получается, потому как люди сами по себе забавные. Причем устроили мы его тоже по случаю. Просто шли как-то в 6 утра мимо кинотеатра «Новороссийск», косые-кривые, а мимо шли какие-то девушки с шампанским и конфетами. Мы, конечно же, пристали, а они оказались чуть ли не нашего фигуранта одногруппницы. Его некогда за прогулы из института, а быть может из-за отмены брони забрали в армию, и он, отслужив положенное, заканчивал обучение позднее. А тогда только налоговые службы организовывались, и девушки прогуливались по фирмам, где в старых московских традициях устраивались посиделки и презентовались всяческие незначительные подарки. И мы, оперативно сориентировавшись, нашего товарища в службы эти и внедрили…

А возвращаясь к событиям восьмидесятых… Брейк и «новая волна» нас особо не вдохновляли, как-то мы были уже постарше, поэтому стали придерживаться собственного стиля – «утесовского». В Москве появились и были другие стиляги, но мы были иные, «широкие». Собственно, так нас и называли из за покроя в стиле 20-х, и это было удобно. Можно было в один день пойти стиляг погонять, в другой день волновиков. Были некоторые собственные изобретения – портфели, броши. Вид был настолько неопределенно вызывающий, что когда нас попытались прижать «любера» в «Метелице», в самый решающий момент мы возмутились:

– Одну минуточку, а за что! Мы чё вам, стиляги?

– Вроде нет. И не металлисты – это точно! Говорим:

– Мы боксёры. Фильм «Первая перчатка» помните? Если хочешь быть здоров, закаляйся! (смеется).

Они как-то и не сообразили за что же нас надо бить. Я даже пытался их уверить, что являюсь на самом деле металлистом, тыкая в брошь с камнями на пиджаке, но потасовка так и не состоялась. Потом этот мотив лег в песню «Мистеров», той, где «Я в кожаной куртке иду по Арбату и мне «любера» кивают как брату»…

А поездки по дискотекам, бурно развивавшимся в 85 году, были регулярными. Собственно, рост подобных заведений можно связать с проведением в Москве фестиваля молодежи и студентов. Тогда-то я и стал агентом КГБ (смеется).

Дело было так. Как раз накануне проведения фестиваля я был вызван в какую-то зашифрованную пятиэтажку. Где мне все про меня рассказали, подробно перечислив мои всяческие поступки, вплоть до первых контактов с противоположным полом. Сказали что я такой активный, что лучшего агента и подыскать-то трудно. Тут же была устроена сцена из фильмов про комсомольцев 20 годов: я заявил, что как и все трудящиеся комсомольцы, всю жизнь мечтал служить на благо Родины (смеется). Мне объяснили цели и задачи, которые были в том, чтобы отслеживать опасные связи с иностранцами в молодежной среде, при этом разрешив мне делать все, что я захочу, и выдали секретный телефон. Поддержка была заявлена во всем, была подписана бумажка о неразглашении, и в этот же вечер все Гольяново на болоте бухало за нового агента КГБ (смеется).

С института меня завернули, махровая рука спецслужб после разглашения государственной тайны в поддержке мне не отметилась. До сих пор загадкой остается, что именно таких трезвых дядечек ввело в заблуждение по поводу моей благонадежности. Скорей всего, костюмы и контактность, которые частично отражали чекистский довоенный стиль (смеется).

К 86 году все стали искать косые куртки, но и здесь мы пошли своим путем. Вместо курток мы стали собирать старые двубортные плащи, в стиле ЧК. При этом параллельно коллекционированию старой одежды шло изучение истории костюма, и мы тогда уже знали, что кожаные вещи чекистов на самом деле были конфискатом спецзаказа, который выполнялся за рубежом специально для моторизированных войск царской армии. А регланы пошли по имени английского офицера, который, оставшись без руки, ввел новый фасон рукава.

Коллекцию свою, немалую, я позже подарил Саше Петлюре, который стал заниматься коллекционированием старинной одежды. Шапки только оставил – штук пятьдесят. Правда, самые козырные, конечно же, утратились в многочисленных «гульбариях». Клоунада была по полной, что, собственно, сказалось на факте наличия многочисленных поклонниц, из-за которых в свое время испортились отношения с Измайловскими качками, не выдерживавших подобной конкуренции.

Перемещениями в дискотечном пространстве мы не ограничивались. Часто после окончания киномеханической смены, с семью рублями в кармане, а билеты по студенческим стоили четыре рубля, шумною компанией мы отбывали в Питер.

Все это было легко, так как в Питере можно было найти себе подобных клоунов. Так, собственно, каждое утро и начиналось. С утра встанешь, обзвонишь тунеядцев, и ящик пива уже стоит. Коммуникация тунеядцев работала исправно. А тяга к путешествиям привела меня однажды в «Гидропроект» на станции метро «Сокол», где я завербовался геофизиком, и мы катались по Советскому Союзу вместе с четырьмя мужиками. Туры были по четыре месяца и как-то это даже оплачивалось.

Вот. Но чаще приходилось перемещаться по родной столице, где, начиная с 86 года, мы стали встречать молодежь новой формации. Москва того периода как-то сразу разделилась на молодежь, поддерживающую «люберов» и наоборот. Поначалу под «люберов» сразу легла «Ждань», часть измайловско-гольяновских качков и подмосковные городишки. При этом среда местных культуристов тоже поделилась по предпочтениям. В том же Измайлово оставались сочувствующие из тех, кто постарше, а молодняк кидался. Начались столкновения, которые привносили свой экстремальный шарм в молодежные гуляния. Нас это не останавливало, наоборот, как-то раз мы даже поехали учить «люберов» танцевать брейкдэнс (смеется).

Тогда еще даже не было метро Авиамоторная, но уже проводились дискотеки в МЭИ. Взяли с собой девушек, крашенных как попугаи, и, когда внутри скинули свои плащи, «любера» стояли минут пять в остолбенении, не понимая, что за идиоты могли припереться на явную погибель. А мы кривлялись как могли, пока по залу не пронесся крик: «П@зди их», и понеслась.

Кстати, в той поездке с нами был молодой человек, который нынче известнейший банкир. В этом, собственно, было еще одно отличие от подрастающих стиляг, которые боялись всего, что шевелится, за что получали по шапке и от нас.

А тогда, несмотря на абсолютно бредовую ситуацию, получилось отбиться, правда, как обычно, все шишки достались мне как старшему и терять, типа, мне нечего. С работы не уволить, воспитывать обязаны. Комсомольскую руку протянуть. Преступно было бы забыть роль ВЛКСМ в то время. Он уже был не столько страшен, сколько забавен. Какие были поездки по Комсомольске-мол одёжным путёвкам! (смеется).

Тогда же наверху решили, что в каждом районе Москвы должен обязательно быть свой молодежный клуб. Что проявилось в Первомайском районе в виде кафе «Ровесник», а в Куйбышевском кафе – «Стромынка», что от «Щелчка» было на порядок дальше. Кто-то, наверное, может сейчас вспомнить и такие места как «Кронштадт» и «Молоко». Всё это, заметь, под флагом комсомола. Ну а в районе, на болоте, наши местные молодые качки нас ненавидели, поскольку все девушки, и даже бывшие ихние, были нашими. Был такой Гена, в юности «Прыщ», позже «Доктор», когда подкачался, – который однажды вместе со своими товарищами отметелили меня так, что пробили голову, порвали щеку. Что называется, просыпаюсь 3 сентября. Полный рот засохшей крови, сотрясение мозга, а в травмпункте еще обрадовали, мол, у вас рваная рана щеки и зашивать ее поздно. Правда, есть возможность поместить вас в институт микрохирургии, где на вас опыты ставить будут. Ну, опыты, значит опыты, не с дыркой же ходить. И как-то эту дырку там мне хитро натянули, что она срослась, а пока этот процесс шел, мои друзья-подонки мне через эту дырку водку заливали во время многочисленных посещений.

Были и другие столкновения с забавными историями. Помнится, как-то прогуливались по площади Революции. К нам подошел милиционер и стал просто умолять, чтобы мы не спускались вниз, предупреждая, о том, что там «любера». Ну мы, конечно же, послушались, и с криками: «Как любера? Где любера?» – радостно понеслись к эскалатору. И когда мы уже спускались вниз, навстречу нам поднималась толпа человек тридцать, которая тут же предприняла попытки перескочить на наш эскалатор, но была остановлена расстрелом из водного пистолета (смеются). Собственно, я всегда стоял на жесткой позиции по отношению к решениям конфликтных ситуаций. Если была возможность биться – бился.

Ну а потом произошло плавное вливание в общую неформальную тусовку, когда начались рок-н-роллы, появилась Рок-лаборатория и мы пересеклись с «Мистерами». Маврикий Слепнев уже начинал делать татуировки. Но у меня были причины, по которым я их делать тогда не стал. Был у меня знакомый дядечка со сложной судьбой, который отсидел 5 лет за компанию с начальником за недоносительство, потому как был его шофером. А по выходу, какой-то человек что-то там сказал про его жену на автобусной остановке, тот не стерпел и дал хаму в бубен. И как оказалось, неудачно. Остановки тогда были стеклянными, и разбившееся стекло просто снесло голову обидчику. Сел дядечка за этот эпизод еще на 10 лет. Но вышел без единой татуировки. Он-то и рекомендовал нам, подросткам, что делать татуировки надо никак не раньше, чем исполнится 20 лет. Как-то эти слова запали в голову, и уже в начале девяностых я обратился к Маврику, чтобы он оставил на память о тусовке, зарубку о моем беспокойном детстве. Чтобы лежал я в морге перед студентами, а они приговаривали: «Вот, мол, дедушка – зажигал в молодости» (смеется).

А тогда не стал, но рокабилльный период был связан во многом с «Мистер Твистером» и поездками в Питер. Там мы пересеклись с местной тусовкой, с Денисом Кощеем и товарищами.

А познакомились мы так. Первый уехал Леша Каневский, а мы с Христининым подтянулись чуть позже. Приезжаем, стоит Степ и пускает слюни.

Спрашиваем, что случилось, и оказывается, его только что обули на ремень местные рокабиллы (смеются).

Ну, я, конечно, беру Лешу за шкибот, пошли искать. Нашли. Оказались нормальными людьми. Тут же они какого-то очкарика прессанули на квартиру, куда заселили нас, и мы устроили там местный концерт. Люди были замечательные, но не такие оголтелые, как неформальные москвичи. Был эпизод, когда нас предупреждали, что, мол, лучше не делать того-то, чего-то, мол, у нас тут какие-то боксеры, наподобие московских «люберов». А нам по барабану – как всегда, в первых рядах. И так получалось, что именно нас-то в потасовках и не трогали. Так же как и на следующий день, когда был день военно-морского флота, и по улицам толпами бродила пьяная матросня. Как только кто-то узнал, что идут матросы, тут же всех сдуло, я в жопу пьяный с ремнем наперевес, выскакиваю на улицу, и меня эта толпа, плавно огибая, обошла. Как дурак стою в стойке посреди улицы, а меня товарищи подкалывают: «Ну что, побился?» (смеется).

Но несмотря на то, что мы старались быть сами по себе, слияние с остальной тусовкой было неизбежно, смешных людей магнитило друг к другу. И, по-моему, в кинотеатре «Мир» вроде была презентация Levi Strauss…

М. Б. Ага, только это было в ДК МЭЛЗ, когда на сцену вышел какой-то манекенщик в клубной куртке Levi's и стал выламываться. Первые ряды, конечно же, состояли из костяка тусовки, члены которой стали курточку ощупывать, а манекенщик, видимо, думал, что его, и стал раздеваться. В итоге куртка пошла по рукам и, конечно же, ушла вместе с Гансом Ирокезом (смеется). Поэтому у тебя как-то слиплось два мероприятия в одно, что немудрено для воспоминаний того в периода.

О. X. Вполне возможно. Мы тогда были «широкими», кожи нам были как-то не очень, но Павлик Карлосон, поскольку чем-то отдаленно напоминал все же Элвиса, как казалось девушкам, сшил себе как раз косую. И тут Дима Саббат на общем кураже подходит к Паше, говорит, мол, не рокер, значит курточку-то снимай. Но на кураже был не только Дима, но и я, поэтому, недолго думая, устроили на месте мордобой, который закончился крепкой дружбой.

М. Б. Ну так одежда была всегда больше чем одежда, и человек, согласный ее отдать, просто не имел права ее носить. Такая форма знакомств бытовала в неформальной среде и, возможно, существует в нынешней.

О. X. Наверняка. И вот в таких потасовках, путешествиях и кураже протекала наша юность вплоть до начала 90-х. При этом если Степ был понтярщиком, а Христинин самым умным, то мне оставалась роль самого крайнего, с которой я как мог справлялся.

Начало девяностых было сопряжено с началом предпринимательской деятельности. Взрослели, потребности возрастали. У меня было много смешных работ в то время. Кроме киномеханика и рабочего геофизической экспедиции, я поработал в кооперативе, где отливал гипсовые копилки. Там очень удобный график работы. Приходишь ночью. Один. Отлил сколько надо, поспал немного – и в город. Потом и сам каким-то делом оказался в процессе нанесения рисунков на футболки – и покатило. С Рижского рынка ко мне очередь стояла. Мы с другом собрали станки для шелкографии и летом делали футболки, а зимой шапочки, которые делались попросту из рейтуз. Три шапочки одна повязка. «Щелчок» к тому времени уже утратил статус центра обмена информацией. Где-то не за горами фигурировали пейджеры, и уже кто-то слышал про мобильные…

А мы занимались совмещением отдыха с почти предпринимательской деятельностью, в рамках которой пригодились и опыт, и приобретенные навыки. Деятельность, несомненно, родилась из общих потребностей советских реалий и наших знаний об одежде, помноженных на чувство стиля. Заключалась эта деятельность в пошиве всевозможных кожаных, и не очень, изделий. Был, как я уже говорил, освоен шелкографский процесс, что приводило к длительным концептуальным дебатам по поводу того, что лучше: я сошью 50 курток и откатаю на них пено-резиной «Перестройка» или какой-нибудь Chicago Bulls. Или, например, кто-то сделает приличной краской многоцветную красоту на какой-то сложной модели, но одной. И как всегда и случалось, искусство в очередной раз пало жертвой предприимчивости (смеется). А если серьезно, то было организовано небольшое производство по пошиву качественной одежды, потому как тогда открылся печально знаменитый отечественный РЫНОК. Где легализовывались подпольные цеховые производства, годами томившиеся в советском подполье.

Я к тому времени переехал из Гольяново, и где-то в 90-х женился. Давно это было. Семья слегка остепенила, но я уверен, что характер бунтарский помог и в этих 90-х, где и базары стали посерьёзней, и ответственность резко возросла. Наезды бандитов во время распада страны, начало какого-то первобытного бизнеса стали повсеместными, и на это все ложились первые, порой наивно смешные авантюры. «Крыши» появлялись у всего, и так однажды мы узнали, что таковые имеются не только у Кобзона, но и у «спиваковцев», те, которые «Виртуозы Москвы». Причем связано это было с реализацией модных мужских полупальто фирмы «Амекс». В чем оказались замешаны и мы, отработав свой «концерт по заявкам трудящихся». Как это ни покажется сейчас странным, но в те времена подобное сосуществование было нормальным. Все занимались всем.

К следующему сезону мы уже смело шили свои куртки и пальтишки. Благо, брошенных или кооперативных ателье стало появляться много. Вскоре и знакомые подросли окончательно, обзавелись работами и семьями, и посещение новых тусовочных мест стало эпизодическим. Но мы все равно продолжаем поддерживать связи, потому что в душе уже ничего не изменишь, что, собственно, и незачем.

А по поводу сравнительных характеристик – что было и что стало теперь – мне лично кажется, что ничего не изменилось. Все говорят, что что-то там меняется, а я вот недавно в метро спустился и отметил – те же люди, те же лица. Молодежь во все времена будет одинаково молодой и отрывающейся во все стороны. Если бы я сейчас был такого же возраста, я так же катался бы на сноубордах и коньках, прыгал, бегал, ездил, в общем, жил бы на полную катушку. Конечно, им теперь посложней в бытовом плане, образование теперь необходимо, но возможности у них, по сравнению с нашими, несоизмеримы. Открылись границы, можно учить языки и ездить, появился интернет. Я таким стартовым возможностям откровенно завидую. У нас не было такой информации.

При этом люди всегда останутся людьми, а карьеристы – карьеристами. Просто у нас был объединительный мотив – запреты на рок, и кураж, и вольное поведение. А теперь – вроде все можно, и непонятно, что нужно.

Вета Померанцева

Фото 3. Ленинград, фото Петры Галл, 1989

В. П. Ленинград периода моего девичества, конечно же, в двух словах не опишешь, тем более что такие литературные попытки предпринимались неоднократно, но хотелось бы отметить, что круглая дата советской Олимпиады случилась в один и тот же год, что и мое 12-летие.

М. Б. Можно сказать, что в новое десятилетие вы вступили подготовленно, по взрослому (смеются).

В. П. Но еще учась в школе, я уже была осведомлена, что возле Исакиевского собора кучковалась разношерстная тусовка, состоявшая из остатков каких-то хиппи, гопников, фанатеющих Макаревичем. И панков, как мы их тогда обозначали, хотя по сути, это были какие-то битники. Достаточно взрослые персонажи, распевавшие песни: «Благословляю пивные клубы, благословляю гнилые зубы».

Но несмотря на разные предпочтения, все эти персоны достаточно мирно уживались вместе. Возле этого же собора, бывшего одной из визитных карточек ленинградского туризма, в это же время тусовалась, можно сказать, и «приличная молодежь». Я, ученица 7 класса, конечно же, не разбиралась во всех этих стилистических градациях, почему и придумала себе теорию о противоречиях. И вовсе не понимала, что со мной происходит (смеется). Мама у меня была директором отдела в книжной лавке, поэтому из всех увлечений, выпавших на долю многих подростков, оставались только хорошие книги и улица, поскольку остальное практически отсутствовало в советской действительности. Так что приходилось терзать себя европейской философией, Леонидом Андреевым, что в свою очередь заставляло как-то задумываться о смысле бытия и часами бродить по улицам. Делать во внешкольное время действительно было нечего, и поскольку я к тому времени уже была вполне оформившаяся девица, абсолютно не пуганная жизнью, закономерно становилась объектом пристального слежения со стороны мужчин. Как-то раз во время моего раздумчивого уличного тура ко мне налепилось порядка 14 парней, которые стали зазывать в какое-то полуразрушенное строение, благо таких в городе вполне хватало. И вот заманив меня, 13-ти летнюю дурочку, в эти развалины, поставили перед фактом: мол, давай раздевайся. Я, конечно же, впала в ступор, и если бы авторитетный, судя по всему, представитель этой тусовки меня не защитил, я даже не знаю, чем это все могло кончиться. На самом деле понятно чем, но так или иначе пронесло, и впоследствии мы с этим битником достаточно долго гуляли по центру, открывая для себя новые интересные места.

Другим центровым местом сборищ бездельников и тунеядцев был «Климат», располагающийся напротив Исакиевского собора, недалеко от станции метро Канал Грибоедова. Поэтому в ненастную погоду, коей славен наш город, вся тусовка перебиралась именно туда, а летом в жаркие деньки веселились на скамейках возле собора и на чердаке в доме за Казанским. При этом это было абсолютно праздное и бесцельное времяпрепровождение, ни к чему не обязывающее, но развивающее сознание и расширяющее кругозор. Тогда же появились бутылки вермута в «бомбах», которые были представлены двумя видами – «Верой Михайловной» и «Розой Матвеевной». «Вера Михайловна» еще как-то пыталась пропускать сквозь себя солнечный свет, но «Роза Матвеевна» – ни в какую. И даже считалось настоящим подростковым подвигом допить граненый стакан этого напитка до самого дна.

Поэтому пока страна ставила рекорды на международных олимпийских просторах, наша молодежь соревновалась в распитии вермута, гуляя по улицам и распевая песни асоциального характера. Конечно же, не все и не всегда. Но были и такие. И поскольку уличное публичное дефиле обязывало к поддержанию какого-то стиля, постепенно стал формироваться свой особенный внешний вид. Под рукой всегда были журналы мод 60-х, которые в обилии копились в нашем доме и очень мне нравились. Да и мама моя, будучи достаточно видной дамой, облаченная в леопардовое пальто, немалую часть своей жизни общалась в Летнем саду с бородатыми философствующими художниками из «Сайгона». Папа же был джазовым барабанщиком, поэтому база, необходимая для формирования вкусовых предпочтений, была и состоялась. Папа стойко придерживался своих джазовых предпочтений, хотя внешний стиль джазменов и стильных рокабиллов в советских реалиях 70-х приобрел какую-то общую усредненную форму. Но вот не воспринимал он моих рок-н-ролльных пристрастий, хотя не сильно и препятствовал. В городе в этот период ничего особенного не происходило, но начиная с девятого класса начались мои первые прогулы школьных занятий, когда я в школьном переднике зачастую оказывалась в «Сайгоне». Все было удобно, так как находилось буквально под боком, и тусовочная деятельность перемежалась посещениями так называемого «комка» на Инженерном, где скапливались люди иного сорта, но обладавшие жизненно необходимой на тот период музыкальной и околомузыкальной информацией, отличной от популярных в хипповской среде Beatles и Creedence, успевших порядком поднадоесть.

Меломания заполняла свободное время, развивая вкус, но выдавливая из повседневности другие увлечения. Так, в какой-то момент, увлечение новой музыкой окончательно перевесило увлечение фигурным катанием. Здесь стоит отметить, что до прослушивания первых панковских коллективов, порекомендованных товарищами, и прогулов школы мне неплохо удавалось кататься на коньках, и в итоге я докатилась до юношеской сборной Советского Союза. Конечно же, завелось огромное количество очень умных и при этом очень не по-советски циничных и веселых знакомых. Как, например, Владик Плисов, который уже давным-давно отошел в мир иной.

Конечно, все эти отражения себя и формирование собственного сознания сейчас уже наблюдаю с высоты прожитых лет. Уже на примере нового поколения тусовщиков. И иногда забавно осознавать, что первичным в коммуникациях такого рода, конечно же, был стилистически выраженный фасад, и умение живо и весело поддержать беседу на специализированные современные темы. Это было важно, потому как праздное времяпровождение формировало общие коллективные позиции и вкус. И посещая загородные дачи в Мартышкино, мы уже могли точно сказать, что в выборе между Sex Pistols или Ramones, который обсуждался на философском уровне, уже тогда безоговорочным чемпионом для нас стал Джонни Роттен и компания (смеются).

Собственно, Sex Pistols и пустил мою социальную программу под откос. При этом, если в плане общения меня поначалу не устраивали одноклассники и школьники, то с момента вовлечения в среду ленинградского андеграунда мнение о том, что обычное человеческое общение в официальной среде сводится к обсуждению животных инстинктов и бытовых катаклизмов, утвердилось окончательно.

Конечно же, уличная среда с ее забавным революционным позерством и обсуждением мировых артистических новаций была более предпочтительной, несмотря на разгульный образ жизни участников андеграундных течений и порой не очень презентабельный внешний вид.

Выбор пространства был определен, и каток стал несовместим с улицей и портвейном. Мы с мамой тогда проживали на Мойке, и бабушкам в нашем огромном дворе пришлось наблюдать все фазы этой социальной мутации. Когда я поначалу выглядела отличницей, но по прошествии некоторого времени в наш двор все чаще стали заглядывать необычайного внешнего вида и поведения люди (смеются).

Начались предъявления претензий от соседей, что вот до трех часов ночи горит свет, что иногда в квартире стоит какой-то подозрительный шум, или не менее подозрительная тишина. Я думаю, что у каждого в жизни есть что вспомнить про переходный период, но я, в частности, могу отметить, что к этому периоду я еще ни разу ни с кем не целовалась, потому как общение протекало на ином уровне. И это при всей моей нескромной репутации, сложившейся в школе и во дворе, и достаточно частые прогулы школы. И уже начавшиеся приводы в детскую комнату милиции, где скапливались и знакомились другие подобные беспокойные персонажи, которые фрондировали и эпатировали людей на улицах.

М. Б. Ну, это обычная ситуация, когда люди, в тайне мечтающие сбросить ярмо социальных приличий, из зависти начинают шушукаться за спиной маргиналов. Счастливые же люди вовсе вызывают непреодолимую злобу и раздражение. Я прекрасно помню, как будучи изъятым из социума за свои подростковые проделки, слушал лекции о правильном образе жизни от комсомольцев, которые, встречая не единожды меня потом где-нибудь в темном уголке, начинали извиняться, что это у них такая работа. И что все было бы в порядке, если бы не факт, что таким как я можно все, а нормальным людям – не положено. И вот этой абстрактной «неположенностью» подобные персонажи оправдывали свои комплексы.

В. П. Так и у нас происходил постоянный отбор с улиц, за внешний вид и неадекватный, с точки зрения уставшей советской общественности, образ жизни. Все это только стимулировало эпатажное бунтарство, которое выражалось в высмеивании людей с серьезными лицами. В девятом классе, параллельно учебе в театральном училище, это вылилось в частые посещения только что открывшегося в Питере Рок-клуба и квартирных концертов «Кино». А к десятому классу пришло осознание, что, вне всякого сомнения, нужно приносить какую-то пользу окружающему миру. Я тогда взяла в прокате пишущую машинку и стала перепечатывать всяческую запретную литературу под копирку (смеются). Длилось это недолго и закончилось тем, что я помогала распечатывать тексты Алексу Оголтелому, царствие ему небесное, который к своим выступлениям и первым альбомам делал шикарные закольцовки из речей Брежнева.

М. Б. А остальные девушки-тусовщицы?

В. П. Помимо меня на тусовке было немало девушек. И из тех, чьи имена были постоянно на слуху, можно выделить жену Юры Оскала «Оскалиху» и «Никотиновну». Естественно, сразу на память приходит Наташа Уличная и Лена Лысая, «Щука» и Пудовочкина Наташа. Отдельной категорией женского наполнения тусовки являлись жены музыкантов, но сравнивать их с девушками, которые просто посещали тусовки, особого смысла не имеет. Поскольку тусовщицы это все-таки «эбанько на всю голову», забившие в каком-то смысле на перспективы семейного домостроительства в угоду острым ощущениям от личной тусовочной жизни. Многие из этой категории не выдерживали бешеного драйва событий и, не найдя баланса между оттяжкой и востребованностью, просто спивались или умирали от наркотиков. Чувство самосохранения было несколько притуплено, но это не означало, что девушки с тусовок были более доступны, чем девушки, надежно вписанные в социальные рамки. Скорее наоборот, так как понимание, что разгульный образ жизни может привести к утрате уважения со стороны соратников, всегда удерживало от необдуманных случайных связей. А уважение к личности все-таки было и мерой взаимоотношений. Как человек держался, так к нему и относились. В этом было отличие между системой хиппи, культивировавшей свободное сожительство с кучей параллельных официальным мужей. Все было по-другому. Но свобода в выборе личных предпочтений, не связанных общественной моралью, сохранялась. И это несмотря на безбашенность участниц событий. Редкие красавицы, облепленные кучей поклонников, вели себя подчеркнуто резко и иногда это отражалось в радикально вычурном и странном внешнем виде. Чтоб кто ни попадя не лез (смеются).

События же, начиная с 83 года, набирали обороты, и свернуть голову можно было непреднамеренно, посетив, например, концерт Ганелина и Чекасина. Олег Евгеньевич Котельников, с которым мы познакомились гораздо раньше, еще в конце семидесятых, тоже как-то оказывался сопричастным ко многим движениям в городе. Будучи в семидесятых длинновласым, он к этому времени давно уже слился с протопанковской и художественной творческой средой, где преуспел во многих направлениях. Тогда же он активно занимался музыкально-поэтической деятельностью, породив серию панковских гимнов по типу «Мама умирала тихо».

Наше же сближение происходило не столько за счет личной симпатии, но и по причине того, что дни нашего рождения дивным образом совпадали, и мы часто справляли их вместе. И вся творческая группа, начиная с Тимура Новикова и кончая Евгением Юфитом, вокруг которого уже сформировался свой битнический круг подростков, все это шло в едином контексте городской уличной культуры, с немалым налетом панковского радикализма. Единственным, кто действительно выбивался из всей разношерстной толпы, но оставался ее как бы философским началом, был Борис Кошелохов. Остальные же волосато-бородатые служители художественных культов, как-то особенно в городской среде 80-х уже не отсвечивали, уступив место новому поколению. Новое же поколение, ныне уже в списках живых не фигурирующее, в лице Кости Поднатруженного, Андрея Панова, Алекса Оголтелого и иных, подняли на флаг панковскую эстетику и пронесли ее через практически два десятилетия, сгорев дотла, но увековечились в городских легендах. Не стоит также забывать и Юру Скандалиста, будоражившего ситуацию вокруг себя в городе, и Рикошета, бойко прыгавшего со сцены и ломавшего на раз микрофоны стойки в период деятельности в «Объекте насмешек». Это было чуть позже, и имело некий «рокабилльный» или, правильнее сказать, «сайкобилльный» налет, но тоже шло в рамках общего движения.

И несмотря на бурное развитие панковской эстетики, еще со времен тусовки у Казани, в 83-м году начало формироваться несколько иное направление уличной культурки. Да, скорей всего именно те самые битники по своим поведенческим особенностям и явились прототипом будущих ленинградских стиляг 80-х. В какой-то момент, возможно, связанный с деятельностью «Рок-клуба», произошло стилистическое размежевание, хиппи отделились, панки стали формироваться отдельно, и появилась группа лиц, тяготеющих к ретростилистике и всячески ее в образах воплощающая.

И вот, когда я училась в десятом классе и все-таки пыталась вести нормальный образ жизни, к нам в школу поступил Костя Баранов, ныне тоже покойный и более известный под позывными «Крыса». Хотя почти все мальчики с тусовки учились на Невском, а девочки, которых было не так уж и много, были у нас. И я, обладая уже серьезным тусовочным опытом, влилась в новое явление, которое именовалось не иначе как «Тедди бойз» и было неким ревайвелом стиляжьей эстетики, которую по-своему пропагандировали Муслим Магомаев и Эдуард Хиль, но более аутентичную.

Собственно все началось сразу же: тяготение к «чистому стилю», и все потянулись к родительским гардеробам. Но это только поначалу подростки стали носить белоснежные рубашки и закупать на Сенном рынке бриолин для стильных причесок. Тогда у меня был сложный размер ноги – почти 35 размера, а с модельной обувью в СССР были немалые проблемы. Поэтому постоянно фильтровались всяческие комиссионные магазины и рынки, и приходилось идти на всяческие ухищрения, если туфли были меньше или больше по размеру. Узкая обувь натиралась жиром и потом усыхала на ступне, принося немалое беспокойство, а если туфли были на несколько размеров больше, то, конечно же, пустоты подбивались ватой. Иногда это все принимало достаточно карикатурный вид неправильных пропорций, но это доставляло лишь дополнительную порцию положительных эмоций.

И вот буквально на несколько месяцев 84 года возникло достаточно яркое и своевременное явление как «Тедди бойз», поскольку участники этого процесса были еще чисты во всех смыслах, и это действовало на противопоставление совковым реалиям не менее эффективно, чем панк, и гораздо привлекательней, чем хиппи. При всей немногочисленности участников, появление в центре города достойно одетой стильной молодежи, придерживающейся дендистских традиций, сразу же внесло свой диссонанс. Мальчики оделись в костюмы и плащи, и дополнительным элементом одежды были темные очки, которые раздражали местные правоохранительные органы больше, чем опрятный внешний вид.

Причем этот же период совпал с проникновением в город ньювейверской тематики, которая в немалой степени продвигалась благодаря приехавшему в город из Новороссийска Африке. И Густаву, тяготевшему к внешнему эстетизму и часто посещавшему различные комиссионные магазины в поисках различных ретроаксессуаров.

Я тогда же услышала впервые на дискотеке B-52's, Talking Heads и Blondie, а мода на костюмные прикиды получила дополнительный толчок. Но «чистый стиль» все же держался на стиляжьей тусовке, которая не признавала броши и сережки и основным представителем которой являлся Антон Тедди. Антон был достаточно информированным, и, возможно, единственным, кто действительно понимал, откуда растут ноги у «стиля» и как это должно воплощаться в жизнь. Остальные участвовали исключительно из-за новизны явления и тяготения к внешней эстетике. Но благодаря влиянию Тедди стиляги получили возможность противопоставлять себя всему андеграунду и держаться уважаемым особняком. А сам Антон стал известен в городе настолько, что Олег Евгеньевич Котельников, услышав про подобное явление, разродился шикарной серией «Твистуны» и по заочному описанию смастерил портрет. Часть этой серии ныне хранится в Русском музее.

Мальчики же, абсолютно не умея играть, купили себе музыкальные инструменты в виде альта, тромбона и саксофона, разучили «Как теперь не веселиться» и «В нашем доме поселился замечательный сосед». Все это смотрелось отвратительно шикарно, чем доставляло дополнительное удовольствие (смеются). Вся тусовка состояла из ровесников, и все твистовали, параллельно сметая все рок-н-ролльные пластинки на Сенном рынке. В почете также прибывали Магомаев с Пьехой, под которые разучивались движения мамбы и твиста из где-то купленных книжек по обучению танцам. Буквально через пару месяцев к этому «Тедди бойз клубу» присоединились новороссийцы и Георгий Гурьянов. Тогда Антон стал участвовать в первых постановках Тимура Новикова на сцене театра Горошевского, и все смешалось в сценических постановках «Новых художников».

Конечно же, со временем многие белые воротнички стали сереть, а глаза утрачивали былой блеск…

Ньювейверское продолжение стиля было закономерным, когда к костюмам уже прибавились начесы, челки и всяческие украшения.

Чуть позже в 85 году в населенном колоритными персонажами районе Купчино тоже стали проявляться стиляги и рокабиллы. Оттуда же вышли и Вишня, и Олег Григорьев, группа «Два самолета» и многие иные. Тот же Рикошет. На волне московско-ленинградских контактов в городе появился Гарик, за которым закрепились позывные «Асса», который привнес свой вклад в общее дело и вещами, и стилистическими советами молодежи. Также к процессу немедленно подключились москвичи и челябинцы в лице Миши Кучеренко. Все коллективные созидательные действия отвлекали в немалой степени от праздного времяпровождения, и необходимый баланс между оттяжкой и эстетическим прорывом каким-то образом сохранялся.

Я считаю, что своей кульминации стиляжья эстетика в нашем городе достигла в конце 84 года, и плавно перетекла в ньювейверскую и рокабилльную тематику. Но быстро достигнув своего пика, это явление стало не менее стремительно угасать. Все закончилось на вечеринке с участием Скандала, «Странных игр» и иных, с традиционной дискотекой под Пресли, Чаби Чеккера, и Stray Cats, но и продолжилось в артистическом ключе, где все смешалось с эстетикой панка.

Элементы стиля все равно присутствовали далее в новых проявлениях в виде красоты-красотинской, остро резонируя на фоне убогой советской эстетики, привлекая достаточное количество внимания со стороны женского населения, фотографов от КГБ, и средств массовой информации. Неформальных фотографов было единицы, таких как Вилли и собственно Козлов Евгений, ставший прототипом аббревиатуры «Асса-ЕЕ», в немалой степени помогавшим процессу, который стал уникальным для целого поколения жителей Ленинграда.

М. Б. Да, стоит отметить, что уже были озвучены первые лозунги перестройки, и пресса с телевидением стала зондировать молодежную почву на предмет выявления социально активных явлений.

В. П. В Питере эти тенденции тоже наметились, но масштабы были гораздо меньше сравнительно со столицей. Первая музыка, которая просочилась на телевидение, появлялась в воскресной телепередаче «Утренняя почта». Мы тогда сидели с Костей Барановым, у которого были позывные «Крыса». И вдруг мы видим по телевизору заставку, в которой какой-то человек идет по гостинице и, открывая дверь, видит Питера Гэбриела, висящего на канате, открыв другую, видит Stray Cats. Конечно же, все эти звоночки с советского телевизора оживляли ситуацию. И инициативные неформальные группы сами брали свое, на фестивальных и клубных площадках. Тимур Новиков, поднявший на флаг свободу творчества, со свойственным ему энтузиазмом объявил Питер вольным городом, а чуть позже даже объявил войну Швеции от лица города, имея цели тут же ей сдаться (смеются).

События развивались настолько стремительно, что ныне для многих людей процесс, развивавшийся в тот период является настоящим открытием, когда они спустя годы пытаются вспомнить, что же тогда произошло. Многие просто не успевали за разворачивающимися событиями, а те, кто сталкивался с подобной яркостью и непонятностью, не осознавали всей значимости происходящего.

М. Б. Разве только сейчас, спустя почти 20 лет после всех социальных потрясений, уже в новой ситуации, большинство участников событий и те, кто их упустил, имеют шанс адекватно взвесить происходящие… феномены, иначе их как-то сложно обозначить.

В. П. Да, взвешивая значимость и эпохальность, можно заметить, что большинство ярких воспоминаний связаны все-таки с серединой и концом восьмидесятых и, насколько можно, ближе отражают суть духа времени. Когда творческая инициатива и новые идеи сами прокладывали себе дорогу.

В 1986 же году я поступила в театральное училище, и, кстати, туда же сами поступили Панов с товарищем, которые тоже захотели воплощать на профессиональной сцене свой наработанный годами радикальной деятельности…

М. Б. Годами накопленный героический и творческий капиталец (смеются).

В. П. Да. Но был отвергнут. Что не остановило нас на пути приобщения к прекрасному, и мы с Андреем Пановым, более известным в андеграунде как Свинья, нарисовав себе усы, отправились в консерваторию за получением своей порции культурного наследия. Реакция публики была соответственной, и наше ознакомление с историческим культурным наследием стало краткосрочным (смеется).

Но несмотря на это, события неформального мира, развивавшиеся в творческом ключе, обязывали к освоению профессиональных навыков, так как по городу уже гремели «Ассы» и «Поп-механики», и неформалы прорывались на выставочные и концертные пространства. Тут же подключились всяческие кинематографические структуры, готовые увековечить события на пленках, и как-то пришлось поучаствовать в этой серии на самом деле отвратительных, как бы молодежных фильмов. Юра Скандал уже успел отсняться в фильме «Взломщик», по тусовкам ходил режиссер Учитель, снявший в итоге сумбурный фильм «Рок», начались съемки «Ассы», а Цой чуть позже снялся в фильме «Игла» у Нугманова. В этот же период, наряду с нью-вейвом пошла волна панковского ревайвела и появились такие группы как «Бригадный подряд», возродилось «Ау», но их не особо чествовали в руководстве Рок-клуба, который оккупировали люди, тяготеющие к иной эстетике. Все это привело к тому, что рядом организовался клуб и арт-центр «НЧ/ВЧ», где уживались группы более жесткого звучания и проводилось множество выставок. Ситуация в целом явно сдвинулась с мертвой точки и двинулась в непонятном направлении.

Я же тогда получила свой первый административный опыт, организовав поездку творческой тусовки в славный город Вятка. Место действия было обозначено через Джо Смелкова, который с самого начала выступал навигатором новороссийской тусовки, много перемещался по стране и у которого были налажены старосистемные связи с разными городами. К тому же он был связан какими-то делами с Юханановым, который проводил свои первые опыты с кино. И так мы отправились достаточно широким фронтом по местному приглашению. В «турне» поехали «Автоматические удоволетворители», «Дурное влияние», «Народное ополчение», Женя Юфит, Котельников и Юхананов. Да, это все оформлялось как некая трудовая деятельность, поскольку тунеядство все еще преследовалось, и моя же трудовая книжка по этим причинам висела по должности ночной уборщицы (смеется). Естественно, часа через два нашу шумную компанию, подогретую алкогольными парами, высадили в ближайшем крупном населенном пункте, и я, тогда уже тяготевшая к стебному стилю «прощай, молодость», без одной рющечки-кружавчика, чистый стиль (смеется)… Ну вот, в таком виде отважной железнодорожницы и с трудовой книжкой уборщицы, в чине главного администратора тура, выясняла отношения с милицией в городе Тихвине. Тогда еще два барабанщика из разных групп, но с достаточно большими и длинными носами, этими носами друг друга в дороге и потыкали, чем привлекли внимание местных правоохранителей. Но так или иначе, до Вятки мы добрались с опозданием в сутки и далеко не полным составом. А там в главном кинотеатре города происходил показ «Пролетая над гнездом кукушки».

М. Б. Ну что ж, достойный фон для происходящей фантасмагории.

В. П. Да. И тут же к нашей разношерстной помятой компании подлетают устроители:

– Кто старший группы?

– Я старший группы.

– Где сопроводительные документы?

– Потеряла.

– Кем работаете?

– Ночной уборщицей (смеются).

Тогда же состоялась одна из первых выставок советского авангардного искусства в Варшаве, и в каком-то нашем журнале появились котельниковские работы. Хорошо, что он оказался под рукой, и пара каким-то чудом оказавшихся на месте продвинутых журналистов опознала в нас творческих деятелей, и все спорные моменты были улажены. Выступление состоялось, и позднее нам друзья из Вятки прислали вырезку из газеты по поводу этого концерта. Выяснилось, что после него был уволен какой-то начальник местного райкома, профкома, – короче, 16 фамилий (смеется).

Вот так началась моя самодеятельность, которая совпала с открытием самодеятельности в «НЧ/ВЧ», куда меня на крупную выставку еще не распавшихся «Новых художников» подтянул Олег Евгеньевич Котельников. Который, как и ранее, по возможности, активно вовлекал меня в творческий процесс. Так, когда мне исполнилось девятнадцать, он попросил составить ему пару в выставочном зале на Охте. Подсунул красочку, и я, спионерив у мамы пододеяльник, выплеснула на него все, что наболело за всю мою жизнь. На следующий день Олег, забирая мою работу, многозначительно хмыкнул, и как выяснилось позднее, многие действительно желающие попасть на эту выставку туда не попали, а возле моей выставленной работы плакали от смеха все художники-бородачи. Чистый стиль (смеются).

Так произошло мое соприкосновение с миром ленинградской живописи того периода. А в этот период, когда неформальное искусство предпринимало очередные попытки институциирования и легализации, напротив дворца «Спартак», в клубе «81» уже заседала художественная комиссия, среди которой с чинным выражения лица посиживал Женя Юфит. А я, уже будучи знакомой с Масловым и Козиным, то есть представителями группы «Дикие», однажды тоже поучаствовала в подобном заседании, забравшись в клуб через окно и прорвавшись в туалет, где и исполнила песню на стихи Олега Евгеньевича «Мама умирала тихо».

М. Б. Ставшую к тому времени своеобразным панковским гимном.

В. П. Ну, так вот. Постепенно я втягивалась в процесс и как участница выставок, и как администратор. Выставки в «НЧ/ВЧ», куда я зачем-то попала в роли представительного лица и одновременно секретаря, в школьном платье с бабеткой (смеется).

Выставки были очень яркими и собирали неимоверное количество зрителей, побивая рекорды иных, официально заявленных. Там же устраивались концерты, на которые захаживали иностранцы, и контакты с зарубежной общественностью налаживались сами собой, в том числе и через этот клуб. Появление иностранцев и стремление почерпнуть побольше информации извне не могло не отразиться на творчестве и даже стало отдельным символом чего-то нового, достаточно иронично обыгрываемое в работах того периода. При этом модернистский флёр имел отсылы к 20-м годам, что, вероятно, сподвигло Тимура Новикова на регистрацию «Клуба друзей Маяковского». Конечно, это сначала было своеобразным манифестом, но уже к 88-му году, когда выставочная деятельность и фильм «Асса» принесли свои плоды в виде признания, этот клуб материализовался в реальности. И, кстати, в том же «НЧ/ВЧ» прошла выставка, посвященная 95-летию поэта. В клуб вошли как «Новые» и «Дикие», так и многие участники «Популярной механики» и представители параллельного кинематографа. Все, конечно же, было наивным, и всем казалось, что весь мир ждет их творчества, при этом искренне старались этим тезисам соответствовать. В 88 году атмосфера дачной и концертной эйфории продолжалась, и я сошлась в творческом тандеме с Олегом Масловым, открывая для себя все новые и новые творческие горизонты. Одним из которых оказалась кинематографическая студия при заводе «Ломо», часть которой так же умудрились оккупировать творческие маргиналы. Там уже находились Юфа с Женей Кондратьевым и Инал со своими анимационными эксперементами.

С другой стороны, частичная формализация привела на разделение этой шумной и многосторонней среды по интересам и предпочтениям. Одних интересовала только мода и стиль в окружении работ и меценатов, других – брутальные уличные эксперементы и кураж на грани фола. Это мое личное мнение и я не стала бы на нем настаивать, если бы события, которые происходили в дальнейшем, не подтверждали этого. Началось выделение обособленных групп, сосредоточенных на чем-то конкретном, что дало свои всходы в виде разнообразных сквотов, таких как «Тотал джаз» или объединений навроде «Новой академии», «Инженеров искусств» или «Мжалала-фильм». При этом именно в группе, нацеленной на новый академизм, во главе с Тимуром, где продолжался процесс освоения новых пространств, в какой-то момент случился возврат к ретро-эстетизму уже под предводительством Густава, вокруг которого собрался круг лиц, тяготеющих к дендистской стилистике. В каком-то смысле это было продолжением начинаний первой половины 80-х, зарождавшихся на улицах Ленинграда.

М. Б. Думается все же, что это был общий внегеографический подъем, поскольку тот же Гарик развивал эстетику панк-дендизма, и винтаж стал закономерным продолжением бурного смешения уличных стилей. Такие возвраты происходят всегда и везде.

Так было у нас в этот же самый период с неким модовским уклоном на улицах, а здесь костюмная эстетика прижилась на тех же «инженерах». И не забыть бы еще ваше недолговременное явление «ностальгистов». К тому же «академисты» не ограничивались только этим направлением, и стиль проявлялся чуть ли не персонально.

В. П. Конечно, продвигаясь в сторону западной культуры, новое пространство впитывало в себя все свободы и пороки западного общества, вплоть до крайних и необычных проявлений, секс-символом которых стал Владик Мамышев-Монро. Но для меня вплоть до 90-года именно кино стало нишей для моих творческих экспериментов. К сожалению, экономическая ситуация в стране была далеко за гранью полураспада, и большинство моих творческих потуг в этой области не нашло продолжения именно по этой причине.

М. Б. Здесь можно отметить, что как бы ни парадоксально это звучало… Но такое своевременное явление как неформальная культура, являющаяся одновременно средоточием передовых идей, творческих кадров и плодотворной для деятельности среды, не могла себя реализовать в масштабной продукции из-за отсутствия какой-либо экономической базы и невнимания чиновничества.

В. П. С одной стороны это хорошо, когда никто не курирует развитие, но что касается развития идей в индустриальном масштабе, здесь я, конечно же, соглашусь. Все делалось подручными средствами, и оценить на уровне идей могли только очень продвинутые специалисты и знатоки. В советской среде таковых наблюдалось не так уж много и находились они в других эшелонах. Но несмотря на это, в период 88–89 года группа кинематографистов-паралелльщиков при моем участии сняла серию фильмов, постоянно выезжая в творческие походы в Абрау Дюрсо к Иналу Савченко. Тогда же была организована партия «Свободных мужчин», в которую входили Евгений Дебил, Маслов, Козин, Зайка и я. Под творческим псевдонимом Ева Мучная – летучее тело партии (смеются).

Опять же причиной, по которой на какое-то время ретро– и рок-эстетика отошли на второй план, стало появление новой мощной волны эйсид-хауса и попыток организации рейвов и клубов. Все эти новации шли через западное влияние, обрушившееся на советское пространство после августа 91-го. И поскольку немалое количество контактов находилось в области творческого андеграунда, питерские группы не остались в стороне от этих новых движений. Африка, активно наладивший связи с Кейджем, Брайном Ино, опять же Густав, который привез из Германии ди-джея Вестбама, с которым познакомился еще в Риге в 1987 году. Все это давало возможность Тимуру Новикову шутейно заявлять, что именно он придумал рейв в России. Особенно после того как питерские группы провели сначала в ленинградском, а затем и московском планетарии «Гагарин пати», и столица узнала о новинках.

М. Б. Здесь, вне всякого сомнения можно признать неоценимый вклад ленинградцев в становление подобной эстетики, но… Думаю, что прям уж новинками такими можно было одарить какое-нибудь студенчество, но не московские неформальные мирки. И дело не в том, что «эйсид мероприятия» проводилось у нас еще накануне 90-го года. Они все равно не имели никакого особого резонанса и оставили на память презабавнейшие артефакты в виде плакатов. Но еще с первой половины 80-х существовал плотный обмен информацией между городами, впрочем, и совместные эксперименты тоже были. Как нойзовые, так и близкие к хаусу. Тех же Юры Орлова, «БПР», «Видов рыб» и, конечно же, «Новых композиторов». Они просто не вели к проведению каких-то масштабных танцевальных программ в стране, где население отрывалось под итало-диско (смеется).

Просто становление клубной культуры в Ленинграде, не обремененном такими условиями, как в Москве, происходило несколько быстрее и легче. Чему живой пример та же «Фонтанка 145» и долгожительство ваших клубов. В целом не хотелось бы увязать в этих «спорах» о какой-то «конкурентности» между двумя городами. Тем более что взаимоконтакты, как и кадровые перемещения, не закончились и сейчас.

В. П. Да, об этом можно долго спорить, к тому же об этом времени не так давно вышла книга Гооса, но естественно, в Москве тоже зарождалась клубная жизнь. И я по приезде познакомилась с Леней Морозовым, который привел меня в клуб к Друбич, где я встретила множество старых знакомых и с удивлением обнаружила, что клуб ориентирован не только на неформалов, но и на «золотую молодежь» типа Кристины Орбакайте. Навещала я и Свету Викерс, открывшую «Эрмитаж». В какой-то степени новая эстетика окончательно подкосила старую, выражавшуюся в так называемом «русском роке».

Мне кажется, что начало девяностых сопровождалось боле интенсивными перемещениями из Питера в Москву, чем в 80-е, и в результате этих перемещений я оказалась на Петровском бульваре, где Саша Петлюра организовал мощнейший сквот, где собрались участники старых движений и тусовщики с Тишинского рынка. Здесь опять же можно усмотреть очередной подъем винтажной стилистики с налетом декаденса, которая у нас озвучивалась и визуализировалась группой «Колибри» и замечательной художницей Беллой Матвеевой. Мне же тогда очень хотелось реализовать себя в кино, и на этой почве мы сошлись с Комаровой, делавшей в то время боди-арт, и которая тут же накрутила проект, вплоть до привлечения Савелия Крамарова.

И вот в компании с Ольгой Тобрелутс и девочек из «Пепси» мы прибыли в столицу в поисках бюджета на кино. Тогда же с нами был уже получивший свое первое признание за ди-джейские заслуги Леша Чернорот, более известный как Компас-Врубель, который жил в Питере на «Фонтанке, 145» и часто приходил к нам столоваться. Мы приехали в Москву, где мне трижды назначал встречу Годар. На первую встречу я опоздала, на вторую тоже, а третью, отдадим должное историческим реалиям, он мне не назначил. Я тогда дико комплексовала, разрываясь между тусовками и делом. При этом не было никакой возможности отлынуть от этого обвального бесцельного прожигания молодости, которое творилось тогда в Москве повсеместно. В этом была категоричная разница между московскими клубами и питерскими, которые были более приватными и более нацелены на формирование эстетского общения очень непростых людей.

Потом, где-то в 93 году, мне уже давали деньги на фильм, но как-то рядом не оказалось надежной команды единомышленников, которые разбрелись по рейверским площадкам, и, не найдя в себе моральных сил взяться за съемки в одиночку, я вернулась в Питер. Где клубная система была иной и позволила создать новое пространство под новую электронную музыку: джангл, техно. Все это было в новинку и объединило прошлое и нынешнее поколение. Участвовали Лена Попова, Бумер, Кефир – все направления были классифицированы и не пересекаемы. И поскольку вся музыка была качественной и продуманной, успех был быстрым и заслуженным. Просуществовало это в достойном виде до 96 года, пока возле Белого дома в Москве населению вежливо не намекнули, что можно далеко не все, что было обозначено в 91-м. За этот период было создано около 53 лейблов, но потом постепенно неформалы стали вытесняться дельцами, которые стали строить все по своим уровням восприятия, – то есть быстро, просто и за небольшие деньги. Вопросы «зачем нам это нужно» стали озвучиваться гораздо чаще, и все движение как коммуникация постепенно угасало, превращаясь в рынок труда. Единственной отдушиной для меня стало радио «Форт», где я и стала директором в 97 году. И в рамках этого проводились фестивали «Форты». Причем изначально это был клуб и радио при нем, и поскольку из всех знакомых я единственная имела хоть какое-то отношение к радио, то ту же стала его директором (смеются).

Было еще бюджетное радио «Россия», от которого работал некоммерческий канал, где я занимаясь администрированием, заполняя эфир творчеством своих знакомых ди-джеев. Существовал он на деньги московских спонсоров и, как это обычно у нас бывает, все это оказалось недолговечным. Но как и в начале всей истории, всех спасал и объединял дачных дух питерского общения, который в настоящий момент превратился в целый культ, на базе которого сейчас произрастает мой новый проект «ПВА», в основе которого лежит дачная и садово-огородная эстетика (смеются). Посмотрим, что из этого вырастет.

А по поводу закономерности перетекания творческих масс между нашими городами… Мы еще давным-давно с Олегом Котельниковым подводили под этот вопрос философскую базу, увязанную с разницей в архитектуре.

Москва, конечно же, имеет спиральную архитектуру, наподобие ракушки, основанную на древнем методе градостроительства. То есть кольцевая оборона, рассчитанная на то, что враг, войдя в город, добирался до центра абсолютно измотанным. Питер же построен по стратегии, которую мы по наивности считаем голландской. Голландцы, пребывая в Японии и Китае, заимствовали эту модель «квадрата» или «клеточки». Так что и Киото, и Амстердам, и Нью-Йорк и Санкт-Петербург построены по принципу пересечения прямых улиц. «Голландское» градостроение, построенное на принципе свободного перемещения было воспринято Петром Первым, и воплощено в жизнь. Это так же отразилось на сознании граждан, и таким образом мы можем обнаружить закономерность и даже целесообразность перетекания представителей достаточно закрытых творческих кружков двух городов.

Игорь Кредит

Фото 4. Рокенроллы на советских столах, фото из архива Сергея Троса, 1989

И. К. Сейчас, когда мы часто в татуировочной среде выясняем кто был первым, и каждый говорит, что был первым когда-то именно он… Я, пожалуй, не буду претендовать на этот статус. Я буду оригиналом (смеется).

М. Б. Да, были и иные, и уголовники были, а до них чуть ли не неандертальцы какие-то, например. Первичность-вторичность бывает только у макулатуры.

И. К. Но каждый был за что-то ответственен и первооткрывателем в чем-то. Пожалуй, в направлении цветных татуировок я был в каком-то роде первый или один из. Тушь «колибри» и музыкальные мотивы, это, в общем-то, то самое «открытие», за которое я готов бы был понести ответственность (смеется).

М. Б. Тогда начнем по списку вопросов, и первым будет такой. Скажи, рисование в целом присутствовало в твоей жизни и быту?

И. К. Рисование? Да, я рисовал ровно столько, сколько сам себя помню. Проще говоря, все время что-то рисовал. И к более или менее осознанным годам начал понимать, что это занятие весьма облегчает мне жизнь. То есть, будучи еще в школе, я мог получать отмазки от какого-то физического труда, рисуя. Для меня было гораздо легче и приятней написать стенгазету и проиллюстрировать ее, абсолютно неважно с каким текстом и содержанием. Чем, допустим, напильником выпилить там какой-нибудь…

М. Б. Скворечник.

И. К. Да, скворечник (смеется). Единственное, что я тогда извлек из советских уроков труда, это скорее отвращение к принудительному физическому труду, в целом, как к таковому.

Потом я поступил в ювелирное училище. ПТУ… Ювелирное училище звучит намного лучше. И тогда звучало и сейчас. Это когда меня спрашивают о моем образовании, я отвечаю – закончил художественное училище (смеются). Но это было самое настоящее ПТУ, аббревиатура, коробившая слух многих зажиточных граждан. Но опять-таки, это было не просто ПТУ, это было ХПТУ. То есть звучало еще более убийственно, но вот эта приставка в виде буквы «X» от слова «художественное» давала мне право ходить в Эрмитаж бесплатно, ну, и несколько иной статус. Но ювелир из меня не получился, потому что в те времена мне попросту не интересно было учиться, понимаешь? Не было интереса к учебе. И мысли, вот если я сейчас что-то выучу и это мне облегчит или улучшит мою жизнь, не посещали. Обычная советская бесперспективка. Поэтому оставалось только рисовать, тусовать и татуировать.

М. Б. А какой это период?

И. К. Года 85–86. Вращался-то я тогда в среде, где с одной стороны были питерские панки, а с другой – рокабиллы всяческие. Которые от панков пытались дистанцироваться, но это никак не получалось. Потому что выпивали все равно все вместе и веселились заодно. Да и события 80-х были общими.

При этом, да, на тот момент были люди, которые располагали квартирами, где происходило всякое движение. Миша Комаров, например, один из рок-н-рольных. У него замечательная трехкомнатная квартира была, через которую проходили наиболее радикальные представители молодежных масс. Был еще Юра Скандалист. Но назвать его рокабиллом было нельзя, потому что, в общем-то, на него никакую лейбу нельзя было повесить, что типа это панк или кто-то еще другой. Просто он неординарный такой человек, то есть неформал, артист.

М. Б. Не один он. В принципе на стыке стиляжничания и панк-рока образовалась узкая прослойка людей, которые не идентифицировались никак, но оставались яркими личностями. Можно сказать, что это был театр одного актера.

И. К. Безусловно. Этот Скандалист стал татуировщиком. Он был одним из моих первых подопытных. Его первые татуировки, я тоже не возьмусь сказать, что я их сделал. Первые свои татуировки он сделал, когда был в дисбате, была у него такая замечательная личная история. По сценарию которой Юра учился в военном училище, был курсантом, а потом после первого курса он попал в дисбат и решил порезать себе вены, чтобы оттуда комиссоваться. Стоит отметить, что суицидальная мода вошла в неформальный мир именно в те годы. Те, кто ни разу не пробовал резать вены, попросту не были вхожи во многие неформальные тусовки. Умирать-то, естественно, никто не хотел, но попугать себя и окружающих стремились. Страху, жути нагнать, сотворив образ ужасного и непримиримого подростка.

А со Скандалистом меня познакомил не менее замечательный человек, Сергей Крюгер. Не слышал?

М. Б. Не припомню, да и как можно знать все и всех?

И. К. С ним трудно пересечься в данный момент, потому что он из неформала 80-х гармонично совершил переход в бандиты 90-х. А тогда, мы берем 86 год, ему было около 17 лет. Весьма колоритный такой человек. Жена Юры Скандалиста по кличке Оскалиха души в нем не чаяла, он ей актера Моргунова напоминал внешностью. Позывные у нее были такие замечательные, несмотря на то, что весьма симпатичная девушка. Как раз Леня Пися-Череп1, напившись портвейна, раздавая комплименты, сказал Скандалу: «У тебя самая красивая жена в Рок-клубе…» Подлиза.

И тот самый Крюгер, с которым я был дружен, познакомил меня со Скандалистом. А Юра на этот момент был уже местной знаменитостью. Фильм «Взломщик» еще не вышел на экраны, только готовился к прокату, но уже все знакомые знали, что Скандалист снимался в нем чуть ли не в главной роли. Такова была сила мифотворчества, без которого не было бы ничего.

У Скандала уже была татуировка в виде серпа и молота на руке. Серп и молот. И под ней было написано «Страйдерс». Написано с ошибками, а позже еще были какие-то буквы приписаны. Была некая панковская группа эстетствующая, которая, по мнению Юры, была достойной, чтоб красоваться на руке. Потом я подобный мотив татуировки делал раза три или четыре, потому как после выхода фильма у Скандалиста незамедлительно появились поклонники. Большинство обычной молодежи всегда ориентировалось на субкультуры, поэтому я могу закономерно связывать популяризацию татуировки именно вот с такими людьми. Красивыми, веселыми и артистичными на фоне советского димедрола. Они отличались от уголовников с их приоритетами и криминальной романтикой. Мы тоже старались по всем пунктам отмежеваться от уголовной тематики, причем не всегда бесконфликтно, в силу безбашенности мотивов. И случались порой достаточно невеселые истории. Одна из самых печальных была, конечно же, с Клыпиным, руки которого от запястий и выше были покрыты татуировкамии. Ему часто приходилось отвечать за это перед гопотой и уголовниками.

М. Б. Да, была такая панковская тенденция в мотивах, опорочить всё и выпендриваться крайне.

И. К. Но самый печальный случай произошел с Юрой Решето, у него еще кличка была – Пёс. У него татуировка была на плече «Убей коммуниста ради мамы». Попал в тюрьму. Не за татуировку, конечно, по другому поводу. Его пытались там убить, засунув в печку, в топку…

М. Б. Может, просто жути хотели нагнать?

И. К. Нагнали настолько, что он не вернулся из своего жуткого состояния, сойдя с ума. В этом бреду его везде с собой таскал его же товарищ Мухомор, кореш его лепший.

Люди на молодежных тусовках занимались приятным бездельем. Времени было много, и никто не работал. И это было возможно благодаря той же общности. Примечательно, что у всех были какие-то деньги на веселье, пропивание и легкие наркотики. Которые появлялись с перепродаж тусовочного мерчандайза. Можно было взять там какую-нибудь классную футболку, купив за 20 рублей, проехав на тачке за 5 рублей через весь город, продать ее за 30. По итогу можно было считать, что бизнес удался, и деньги на пиво появились (смеется).

Винил, плакаты. Плакаты, вещи. А больше ничего как бы и не интересовало… И если ты, допустим, в суете покупал пластинку, на которой было, казалось, написано «Элвис», приносил ее домой, а это оказывался Элвин Стардаст… то эта пластинка шла в обмен. Или вот тоже, из тусовки рокабиллов Орехова, Комарова и Антона Тедди. Была у них такая «подготовительная» группа младших воспитанников, в которой был человек по кличке Юкс. Такие люди часто приносили на рецензии пласты, и когда пластинка была не совсем удачной, ее можно было в «младшую» группу перепродать с большим успехом. Причем был один такой забавный инцидент, когда Юкс купил двойной альбом, пришел его показывать Комарову. Это была достаточно крутая пластинка, и Миша, недолго думая, подменил пластинки, вставил ему туда двойник Брежнева. Сольный концерт с XXVI съезда КПСС. Это было действительно смешно. И обиженных было не так уж и много. И параллельно этим всем товарно-денежным отношениям шло развитие оформления внешнего вида. Совсем первую свою татуировку я сделал будущему татуировщику Стасу Удаву.

Эта моя первая исполненная татуировка заняла практически всю ночь по времени. Мне пришлось соврать, что я делал до этого татуировки, иначе бы Стас не согласился. Причем это была его не первая татуировка. Первую ему сделал Крюгер какими-то чернилами хреновыми из шариковой ручки, и эта татуировка исчезла на третий день (смеются). Это был гигантский знак анархии, который Крюгер вкалывал Стасу в плечо, приговаривая: «Сейчас пробьем по контуру, сейчас пробьем по контуру». И когда я эту фразу повторял шутейно, Стас дергался от ужаса, и поэтому татуировка вышла весьма неказистой. Крюгер, кстати, вовсе не был татуировщиком и даже не планировал, он просто любил людям делать больно. Вот бывают такие люди, причем не только в маргинальной среде. А мне он говорил, когда у него назревал новый пациент на татуировку: «Я его проткну насквозь» (смеется).

Стас сохранил эту свою татуировку и никогда не перекрывал и не подправлял ее. Там контур вышел такой, что как будто у меня в процессе в руках мыши трахались.

М. Б. Но подход к татуировке существовал приблизительно как везде? В том смысле, что люди ставили на себе отметки, как некогда туристы наклейки на чемоданы?

И. К. Да, у Юры Скандала, например, так и было раскидано по телу… Если серп и молот был на запястье левой руки, то череп должен был быть на плече уже правом. Потом добавили дракона цветного на предплечье правой руки…

Причем изначально идея была дракона гигантского делать, хвост закинут за плечо, туловище драконье через грудь, на животе Юра планировал нататуировать голову, ну, и ниже открытая пасть, из которой должен был торчать член… Но я вообще-то испугался такого объема работ, и отказался. А мотив воплотился в более компактной форме. Я тогда всеми возможными способами пытался дистанцироваться в своих работах от сходства с уголовной тематикой. Только технические средства исполнения были заимствованы от тюремных кольщиков.

Мой брат, бывавший в местах лишения свободы, до сих пор гордится тем, что помогал мне собирать первую машинку и затачивать иглу. Острота которой проверялась тем, что если она кидалась и втыкалась в какую-нибудь ткань или кожу, то это означало ее, иглы, дозрелость. Причем апробировалось все это на себе и путем проб и ошибок.

И так подошел момент, когда я познакомился с группой «Мистер Твистер» и ее участниками. В Ленинграде проводился очередной фестиваль рок-клубовский, на который они самоотверженно приехали, понадеявшись на свой талант. Прибыли они со своими демо и инструментом. На что питерцы, со свойственным им снобизмом, сказали: «Москвичи…» А послушав их, сказали: «Ну, это как ранний Лоза!» Сразу же поставив на них такой штамп (смеется).

Там, на улице Рубинштейна, они познакомились с басистом из группы «НЧ/ВЧ» и на его квартире отыграли концерт. Я тогда выглядел рокабилльно – весь на бриолине. И они, отметив это, пригласили меня на этот домашний концерт. Концерт проходил на квартире на улице Чайковского, которая названа не в честь композитора, а в честь анархиста Чайковского. Не припомню точно, Валера Лысенко или Вадим-гитарист, ныне покойный, попросил его вписать на ночь. Я же тогда обладал несметным по тем временам богатством – трехкомнатной квартирой, оставленной мне родителями. Да, это было, скажем, мечтой любого неформала. Возможность и перезнакомится на автономной территории, и помечтать. А мечтать на тот момент, о чем еще можно было мечтать? Вот у меня знакомый один был. Да, он довольно-таки талантливый, одаренный мальчуган, у которого было три мечты: это купить кожаную куртку, не работать на заводе и развестись, уже будучи в возрасте 18 лет, предварительно женившись. Вот такой пример мечтаний.

А я как раз оказался обладателем такой чудесной трехкомнатной квартиры, на которой происходило всякое… Да, ну вот, ко мне на тот раз никто не вписался, потому что музыкантов стали похищать какие-то там похотливые женщины. Валера «Еж» Лысенко заметил у меня татуировку в виде флага конфедерации и аж весь загорелся идеей сделать себе что-нибудь подобное. Я согласился, приехал в Москву и остановился…

М. Б. На «Патриках».

И. К. Да, Валера жил на «Патриках», но я остановился у Маврикия. Маврик был белоручка полнейший, в том смысле, что был девственником в плане татуировок. Жил тогда с мамой и бабушкой на улице Горького и оттанцовывал на концертах у «Мистеров». Я вписался у него, и он тоже попросил его татуировать. Привез я с собой набор: была черная тушь, тушь «колибри», и еще мне перепала супер-японская тушь якобы для татуирования, которая оказалась краской для фломастера. И после того, как я нататуировал Ежу флаг конфедерации, и какого-то кривого тедди-боя… по-моему, красный цвет сошел на второй день. Меня просто надули насчет этой краски. Языками-то владели немногие, что на этикетке – непонятно, а раз тушь из Японии, то как бы сразу проводились параллели в уме (смеются).

М. Б. Ты по поводу цветных татуировок японских? Любопытно, а источник?

И. К. Откуда подобная информация могла в советские времена просочиться? Это все через «испорченный телефон» совковой прессы. Журнал «Ровесник», например, напечатал статью о молодежной преступности в Юго-Восточном регионе с фотографией пожарников японских с клановыми татуировками. А под фотографией надпись «банда головорезов Якудза», и вот это тоже впечатляло доверчивых соседских подростков.

Но тема подражания японским татуировкам пришла намного позже. Уже когда появились бандиты и видеофильм «Разборки в Малом Токио». Тогда именно ориентированность на подобные татуировки появилась.

М. Б. Влияние как у фильма «Улицы в огне»?

И. К. Да, «Улицы в огне» – это естественно. Сказка на тему рок-н-ролла. А кто ж его не смотрел? Ну вот, я сделал татуировки Ежу, сделал и Маврикию. Это был круглый знак конфедерации. И стоит сказать, что без конфедерации сложно было вообще какую-нибудь татуировку сделать. Она должна была присутствовать. Даже если ты татуируешь череп, то на заднем фоне обязательно должен быть флаг. И Маврик клонировал это направление в Москве. Черные мотивы и красно-синие фоны. Мы весьма плодотворно провели время тогда, оттягиваясь и покалывая. Татуировки Лысенко были исправлены и сделаны весьма нормальной тушью «колибри». И Маврик получил свою порцию татуировок бесплатно, потому что какой мог быть разговор о деньгах? Еж мне заплатил 15 рублей, именно столько стоил билет от Москвы до Питера. Я и сам себе собирался делать еще одну татуировку, у меня даже был подобран для нее дизайн. Это был кот с рокабилльной прической. Я привез рисунок в ту поездку показать Маврикию и всем местным рокабиллам. А по возвращении в Питер я обнаружил, что у меня нет больше моего красивого дизайна. Кот остался жить в Москве, на руке Маврика, который тщательно следил за всеми моими движениями, пока я татуировал. Запоминал старательно.

М. Б. И что Маврик, реализовал?

И. К. Маврик!? Маврик – подонок, он украл у меня моего рок-н-ролльного котика и нататуировал себе. И когда я увидел Маврика, и кота на его руке, он уже стал профессиональным татуировщиком. Я пожурил его, сказал: «Как же ты мог?» А он попросил прощенья, и сказал: «Это самое лучшее, самое красивое, что я когда-либо видел в своей жизни». И объяснил, что он не смог устоять перед соблазном обладания этим мотивом. Ну и, конечно же, я его простил по этому поводу. Но на подростковой волне такие моменты переживались достаточно остро (смеются).

М. Б. Ты ограничивался только рокабилльной тематикой или был какой-то спектр?

И. К. Нет, у меня был набор дизайнов, но опять-таки, они зависели от круга общения, естественно. То есть если круг общения тусовки – там были дизайны панковского направления и рок-н-ролльные мотивы. Также были специальные дизайны для «черных следопытов», они жили территориально в Купчино, я там тоже жил, и поэтому они тоже попадали в круг моих клиентов. Там были тоже черепа, но во всяких немецких хренях, сейчас бы это было воспринято как фашистские дизайны.

М. Б. Не знаю, советские уголовные дизайны, эксплуатирующие фашистскую эстетику, зачастую подразумевают иное – асоциальный анархизм. Отрицалово такое.

И. К. Я аполитично был настроен, для меня это было не более чем эстетика III Рейха. У меня рок-н-ролл правил, а Питер в те годы был рок-н-ролльной столицей. То есть, я еще могу претендовать на звание того, кто привез неформальную татуировку в Москву. Маврикий же достойно перенял традицию, хорошо овладел техникой, по тем временам, и привнес свое. Он был к тому же и информационным распространителем, мотался чаще в Питер и чаще привозил пигменты «Колибри», которые тогда какой-то питерский завод выпускал.

М. Б. Еще тушь «Кальмар» такая была. Жуткая, нашатырем пахла. Я на тот момент уже был упакован «шарпсом». Маврик гонял еще в Финляндию и привез оттуда катушки для машинок и раму. Да и каталог он привез, который я потом использовал.

И. К. Каталог? Черт, слушай, он у меня останавливался по пути из Финляндии, и у меня мой вот пропал тогда каталог продукции Микки Шарпса. Сперва кот, теперь каталог! (смеются).

М. Б. По тем временам с отношениями к собственности и деньгам мало кто церемонился, считал, что все вообще общее, это я тебе точно могу сказать. У Маврика, видимо, не было таких предрассудков «мое – чужое», он часто и свое везде оставлял. Вот, ну все-таки сформировался ли за этот период свой стиль и подход? То есть группы людей, забитые исключительно стилистическими, рокабилльными…

И. К. Ну, рокабилльно-панковскими, я бы сказал. Так мы уже обозначили, тусовки пересекалась – интегрировалась одна в другую… И опять-таки, на тот период вышла пластинка – первая «Психоатака на Европу». У нас она появилась примерно в это же время, как вышла в Голландии, и тусовка сайкобилли стерла грани между многими стилевыми образованиями. Уже трудно было понять, что есть что и кто зачем. Одна из татуировок у меня как раз случилась во время появления вот этой самой пластинки, оформленной крысой с флагом – которая была поднята как флаг сайко. Флага, которого, по идее, нет, но там была просто крыса и контрабас был. Вот такой мотив я делал Гене Хелфорду…

М. Б.…ныне священнику какой-то там церкви то ли адвентистов, то ли еще чего…

И. К. Может быть… Вот, и на начало девяностых годов у нас в городе сформировались этакие «цветные люди». Наверное, это все же был 1991 год, когда кооперация уже отцвела. Скажем так, народу не хватало денег, и работа на заводе им, видимо, уже не приносила никаких ощутимых доходов. Я, конечно, не говорю о том, что я работал на заводе и все это знаю наверняка. Но существовать и поддерживать «человеческий облик» было надо, но тогда уже появились альтернативные способы зарабатывания денег, кроме как работая на государство. Для меня это стало татуирование, то есть тогда я и решил, что буду профессионалом именно в этой области. По совету моих товарищей (смеются). Ну, или потому, что на тот момент это получалось лучше всего, что я в своей жизни умел, и клиентела уже была сформирована. На тот момент девяносто первого в Питере было два современных татуировщика – это я, на одной стороне Питера в южном его районе Купчино, и Леня Череп на севере Питера, на «Гражданке». Были, конечно, и другие, но мельче плавали. У меня же клиентская база начала расширяться до людей, совсем непонятно чем занимающихся. Не только молодежи. Возможно, в начале 90-х на людей сказалась общая менее зажатая ситуация, чем была в советский период.

Мое профессиональное становление происходило так. Девяносто второй год, появился клиент из кругов сайкобилли-музыкантов. Он как раз вернулся из Финляндии, где заходил в один из тату-салонов в Хельсинки. Подарил он мне визитку этого салона, и я отправил по адресу, указанному на этой карточке, письмо, приложив фотографии своих работ. Хозяин студии мне ответил. К моей великой радости пришло мне извещение, что на почте меня ожидает пакет весом в 250 грамм. Я еще по дороге на почту мечтал, что это мне наверняка тушь дефицитную финны прислали, но это была всего лишь футболка студии. В ответ я послал рисунки тату-флеша, причем оригиналы, так как ксерокса тогда даже не было толкового. После финны прислали мне приглашение на свою конвенцию. Она называлась Finnish tattoo weekend, проходила в марте 1993 года. Туда я поехал, экипированный роторным тэту-агрегатом, ГДР-овским трансформатором от детской железной дороги и дерзким авантюризмом. К моему счастью, на конвенции продавали тату-пигменты, я и приобрел там свою первую 12-цветную палитру. Когда в зал, где проходила конвенция, стали заходить первые посетители, ко мне почему-то начали подходить одни только финские алкоголики и просили их татуировать бесплатно. Я жутко отчаялся, потому что потратил на эти чертовы пигменты последние свои деньги. Потом дело пошло, начал татуировать, и вокруг меня набиралась толпа. Я же, в общем-то, человек был для них весьма экзотический. До меня на европейских тату-конвенциях бывал только один российский татуировщик. Некий Сергей из Москвы, который присутствовал на Берлинской конвенции в качестве очень экзотического персонажа, и ему даже подарили какой-то профнабор оборудования. Организаторы поставили его на сцену, и сказали – вот он такой же, как и мы, только бедный, так как он из России… и вот ему перезент – татуировочная машинка и набор иголок.

Быть в таком же амплуа меня почему-то не радовало. Я хотел выглядеть равным среди равных. И начал усиленно работать. Вокруг меня собрались звезды татуирования, Марио Баз, Берни Лютер и америкосы всякие, которых я ранее видел только в журналах. Наверное, я произвел благоприятное впечатление, потому что меня тут же пригласили работать в Швецию.

Летом того же года я вступил во Всемирную Ассоциацию Профессиональных Татуировщиков. В тот момент я понимал их интересы, и мне хотелось поднять свой уровень и расширить международную деятельность. В год я отправлял в конверте 25 фунтов и за это получал информативный журнал, наклейки, и всякие гаджеты. Про меня вышла статья в татуировочном журнале «Skin deep». И пошли новые контакты.

Как-то мне звонят и вновь приглашают на конвенцию, я спросонок думаю, что это Финляндия, даю утвердительный ответ. А оказывается это в Ирландию, в Белфаст. Ну и, значит, отступать некуда, поехал я в Ирландию, место на тот период оказалось довольно-таки гиблым. В одном из тату-журналов потом была рецензия на эту конвенцию про то, что кому это пришла в голову делать фестиваль в зоне военных действий? Там бомбы, терроризм – мрак.

Но я опять-таки познакомился со многими хорошими людьми. После Ирландии поехал работать во Францию, затем тату-тур по Германии устроил, поработал также на американской военной базе. И в общем-то, оттуда весь английский я свой и почерпнул. То есть сначала сленг, потом мыслеформы и обороты – американский язык очень простой.

Когда возвратился в Россию, у меня среди клиентов нарисовался Кирилл Данелия. На тот момент он проживал в Нью-Йорке. Сделал он у меня кельтов, и впоследствии на спину татуировку по дизайну одного старинного ювелира. Вскорости он мне позвонил повторно и сказал: «Игорь, у меня к тебе есть очень заманчивое предложение». Я подумал, что он скажет: хочу еще больше татуировок (смеется).

И тогда он мне сказал, что есть идея сделать в Москве татуировочную конвенцию, причем я эту идею не воспринял с таким энтузиазмом, с какой он ее преподносил. Таким образом, я оказался сопричастным к проводимой московской конвенции. На тот момент, волею случая, в Амстердаме проходила конвенция, приуроченная к открытию музея татуировки, который сделал Хенки Пенки. И на нее собрались практически все передовые на то время имена из многих стран.

М. Б. Которые имели планы на будущее посетить токийскую конвенцию и с интересом посматривали на восток.

И. К. Возможно, но на тот период случай помог скоординировать все это, и конвенция в Москве организовалась на ход ноги. Стихийно и буквально за месяц, благодаря моим контактам. Но хаос и организационная неразбериха привели к тому, что сам я в ней не проучаствовал.

В России же на тот момент тату-культура была в зачаточном состоянии. Я, в принципе, никогда не стремился нести культуру в массы, пропагандировать или что-то кому-то объяснять. Все, чего мне хотелось, это творить и работать. Поэтому я на долгий срок покинул Россию. Вернулся только в 2003 году. А в стране уже сменилось поколение, от моей татуировочной прослойки практически никого не осталось. А новое время дало новые реалии. Новые таланты и множество бездарей, студии тэту в парикмахерских и медучреждениях. Все, что мы видим и сейчас в большом количестве.

И если проводить параллели между тем, что сейчас и что было тогда – это в первую очередь изменение причины, для чего люди все это делали, мотивации. Сейчас это более широкий спектр населения. Татуировка и татуированные люди стали более социально приемлемыми А тогда именно татуирование той прослойки, которой я этого делал, – это был акт вычеркивания себя из совкового общества. Из того социума, где общество было серо, одето в одинаково тяжелые ботинки, ну вот типа фабрики «Скороход». А мы были в том обществе как разноцветные нестандартные пятна. При этом мотив флага конфедерации в том понимании – это был флаг бунтарства, хотя обитатели Купчино и жители южных штатов несколько разные люди (смеются).

И опять-таки, была мотивация татуировок в том, что в перестроечное время люди стали мутировать, а татуировки фиксировали жизненные позиции и принципы. Это как до армии был хиппи, пришел, женился и уже, как все, покупал осенью зеленые бананы и заворачивал дозревать в газету, чтобы за новогодним столом с детьми скушать (смеются). Татуировки в этом ракурсе были реакцией на заявления людей старшего усталого поколения, которые говорили: «Вы перебеситесь, будете такими же, как и мы». А тут татуировкой позиция закреплялась на всю жизнь. К тому же с «порочными татуировками» меня не взяли бы на престижную, как тогда говорилось, работу. Сейчас это для меня сувенир – флаг конфедерации, набитый в 16 лет, он до сих пор у меня и никуда не денется.

Мне всегда казалось, что татуировка никогда не являлась предметом необходимости современного общества. И люди тратили на нее исключительно лишние деньги. При этом в периоды стабильности татуировка будет развиваться в виде демонстрации жизненных успехов, а в трудные времена – уходить в андеграунд маргинальства. Подходы же будут оставаться одни и те же: индустриально-поточные и частно-индивидуальные. Сейчас наметился декоративно-прикладной подход. Он уже идет, подход к татуированию, как декорации тела. При этом прогрессирует склонность к неопримитивизму.

М. Б. Неопримитивизм – это часть рок-н-ролла и основа живой человеческой культуры в целом. Стоит напомнить что основным девизом 60-х был лозунг «назад к предкам». Позднее это легло в основу панк-бунта. А ранее в основу фолк-движений.

И. К. Вот это я как раз наблюдаю.

М. Б. Это то же самое, возврат к тому, с чего мы сами, собственно, начали, и к тому, что делали многие поколения до нас. К состоянию преодоления неудовлетворенности через молодежный бунт.

И. К. Да. Все вернется, потому что вся история развивается циклично. Бунтари никогда не переведутся.

Валера Еж

Фото 5. Маврикий Слепнев и группа «Мистер Твистер», фото Сильвии Пекоты, 1987

В. Л. Родился я 26 августа 1961 года в Белгороде, как сейчас бы сказали, в семье служащих. Мать родилась на хуторе Гремячий. Отец, царствия ему небесного, пережил войну и оккупацию и потом пошел в ремесленное. Причём его прельстило слово «сантехника», в котором ему показалось что-то про санитарные приборы, но потом выяснилось, что все сложнее. Он отучился и отслужил на флоте семь лет, и всегда этим гордился.

У меня очень хорошо отложилось в памяти по поводу оттепельных шестидесятых: прямо в центре города был парк с машинками детскими, каруселью и танцплощадочкой. Это, наверное, год 66-ой или 67-ой шел; играли там эдакие дядьки, один из них на контрабасе. Играли шлягеры тех лет, а рядом был Зеленый кинотеатр, который крутил итальянские кинофильмы. Музыка была практически из этих фильмов, немного прирокенролленные варианты. И вот такая вот «дольче вита» парковая и иностранная накладывалась на праздничные коммунистические демонстрации.

Я был школьником, но это все в память закладывалось, и некоторые песни, которые мы до сих пор исполняем, связаны с тем периодом. «У самого синего моря» звучала тогда из всех утюгов, причем звучала и оригинальная версия, исполняемая сестрами-японками, и наша отечественная версия Нины Пантелеевой на музыку на слова Дербенева. На удивление, задним числом прослушивая советскую музыку 50-60-х годов, обнаружилось, что кальки, сделанные с американских оркестровых композиций, были весьма неплохи. Прессинг послевоенный кончился, начался более теплый период, и мы жили в частном секторе. И песня «У самого синего моря» отложилась с дошкольного возраста в варианте:

Тогда у нас во дворах играли свадьбы оркестрики с контрабасами и барабанами. Битлз я услышал в 64-м году, причем, одну песню «and I loveher»; и, как я уже потом понял, тогда-то я и увлекся битломанией…

И с этим была связана одна история. Тогда было лето 64-го года и у битлов вышел новый альбом, и это был период, когда появились транзисторы. Август, родители кого-то из родственников провожали, а я крутился возле приемника и во рту держал шарик железный. Приемник был «Балтика», на котором потом сохранились зарубки про нужные волны вещания – где «Би-Би-Си», где «Голос Америки». И тут я под песню эту поперхнулся и проглотил этот шарик…

Уже крутили по какой-то волне этот диск, а вскоре в стране с верховного поста был снят Хрущев и наступила эпоха брежневизма. Я, конечно, не знал про вождей, меня это не интересовало, а все лето я проводил на хуторе Гремячий, а с полугода до четырех вовсе там жил. Быт там был особенный: вот тебе и иконы, вот тебе и природа – и я очень рад, что захватил этот этап в детстве. Дед был жив, прошедший войну, много, конечно, об этом можно рассказать, но мы, вроде, про другое…

Музыкой я даже не увлекался, просто она звучала отовсюду. Был, наверное, 66-й год, мы умудрились в семье скопить денег и купить телевизор Рубин, и я не выговаривал букву «р» тогда, и тут увидел по этому телеку, что Вадим Мулерман победил в московском музыкальном конкурсе и пел «терьям-терьярим-там-терьям»… Я урявкался с этого и так стал выговаривать «р». Так что музыка в моей жизни играла роль с детства.

Еще я помню мамины слова, года 67-68-го. Она увидела паренька на улице, у которого была прическа длиннее, чем общепринятая советская. Как у Олега Ефремова в фильме «Три тополя на Плющихе» было – девочка девочка, какая тебе я девочка? Примерно такого плана история. Мама тогда сказала: «О, какие у него битлы». То есть в сознание советского народа длинные волосы входили вместе с битломанией. Хотя не исключено, что «Битлз» многие не слушали. Мама училась в техникуме в конце 50-х и рассказывала, что видела пару стиляг даже там: с яркими носками и галстуками, набриолиненные. Когда вспоминаешь этот период, вспоминается и фильм «Деревенский детектив», когда там сидят ребята и на балалайке играют «Эй мамбо, мамбо рок». Все эти частушки «зиганшин буги, зиганшин рок»…

Мама в четырнадцать лет приехала с хутора в областной центр и с широко открытыми глазами воспринимала это все сильно. А потом получилась история, что у меня в 69-м году неведомыми путями оказалась гибкая пластинка «Битлз», которую я прокручивал на раскладном проигрывателе-чемодане «Юность». Отец, будучи чемпионом Балтийского флота по чечетке, то есть по степу, привез со службы граммофонных пластинок с фокстротами – быстрыми и медленными – а поскольку служил в «советской загранице», в Таллине, пластики были местные, которые в средней полосе найти было невозможно.

А с 69-го года все немного изменилось: помогли школьные друзья, покойный друг Лукин. Его папа служил в Венгрии, а сам он на самой западной точке Украины и приехал оттуда прозападным. Тут же научил нас, мальчишек, что фильмы про индейцев – это круто, а музыка должна быть вот такой…

Это самое начало семидесятых, и вот уже появился более серьезный интерес к музыке. Меня отдали учиться на баян, и там я увидел барабаны. И получилось так, что к баяну я был равнодушен из-за отсутствия математического склада ума; разбираться с нотами и исполнять сольфеджио мне было скучно, а в музыкальных школах тогда создавались детские ансамблики типа «Мзиури». Пацанята и девчонки играли песенки, ездили по стране, их показывали по телевизору – и это было вроде моды.

А мне барабаны запали, и я к ним прикипел. Это уже переход в старшие классы по возрасту, и сейчас такую же историю повторяет мой сын, вдруг тоже решил стать барабанщиком… И потихоньку история эта и затянула. У нас была своя «туча», место сбора обмена и покупки виниловых пластинок. Они были по всей стране и назывались по-разному: туча, толчок, толпа.

У нас была туча, она же балка, поскольку между Белгородом и Харьковом было такое место, полустанок Казачья лопань, и там проходили меломанские толпения. Особо скрытно это все не происходило, полуподпольно, власти это все не трогали. Периодически шерстили и гоняли – советская власть, при всех ее агрессивных припадках, понимала, что удовлетворить товарный голод была не в состоянии, поэтому позволяла такую самодеятельность. И так было по всей стране, а в Харькове многие ребята общались с моряками-одесситами, которые ходили в загранку. Поток контрабанды, не антисоветчины в виде книжек, шел постоянно. Джинсики, кофточки, пластиночки, по стоимости порядка 70–80 рублей, и все это ручейками растекалось по стране. Можно было нарваться, конечно, на пользованные диски, замазанные до блеска маслом и одеколоном, можно на пластинку хора советской армии с наклеенным иностранным лейблом – все это было таким мелким приключенческим бизнесом. За который иногда прихватывали и даже присаживали, но, тем не менее, бизнес этот существовал. Сколько я жил в Белгороде, помню, всю эту ситуацию особенно не прикручивали, вплоть до конца семидесятых. Закручивали больше за валюту и тут пострадало много из людей богемы и эстрады. Конкретно пострадал Масляков, получив конкретный срок; Долинский, который участвовал в «Кабачке 13 стульев», актер, игравший Иванушку в советских сказках. У меня был знакомый, который служил в конторе, и, когда показывали фильм о Павле Корчагине, где играл Конкин, этот дядя рассказывал, что лауреата премии Ленинского комсомола какие-то знакомые втянули в какую-то заварушку, связанную с валютой. Это к тому, что в семидесятых валютная тема была на слуху не только в столице.

У нас с этим делом было поспокойней; самые продвинутые в плане доставания были ресторанные лабухи. Доставали все, что касаемо музыки; инструменты скупались у югославов и поляков, это был достаточно распространенный бизнес. Как и сам шоу-бизнес, как тогда называлась, эстрада. Ездило огромное количество групп, как соцлагерных, так и советских: Лилия Иванова из Болгарии, Джорджи Марьянович, «Пудис» «Puhdys»… в общем, все крутилось; я был юн и комсомол никто еще не отменял. В тогдашней жизни мне нравились и танцы, и кабаки, причем любого уровня, хоть привокзальные. Везде играли хорошие музыканты, съевшие собаку на популярных репертуарах. У нас была своя история обмена между белгородскими и харьковскими музыкантами, ребята-лабухи менялись городами.

Слова андеграунд у нас не было в ходу, тем не менее Харьков был достаточно вольным городом. В ресторанах звучала «фирменная музыка», в школах мы могли играть то, что хотели, в кабаках заказывали музыку представители торговли, в представлении семидесятых это был добротный западный рок. Придискованность появилась к концу десятилетия, а так, пожалуйста, игрался Стиви Вандер, снимался в ноль, в копейку. Я перезнакомился с ними со всеми и узнал про все репертуары от свадебных до танцплощадочных. Такой был бекграунд советской действительности.

М. Б. В семидесятых уже активно существовала система хиппи, которая была достаточно активна на Украине, в том же Харькове или в Крыму. А у вас?

В. Л. А про неформальное иное. Битломаны, которые были, они не были системными. У нас были просто модные, прихиппованные люди. Джинсы, маечки, волосы – те же фарцовщики держали такой стиль. Система была западнее, во Львове, Крыму, а у нас в городке системных не было, но системный пипл был проездом, как раз через Харьков в Крым. Перемещения автостопом никто не отменял…

А мы собрали ансамблик, в котором участвовало три Валеры, и в Белгороде 78-го года решили поиграть в модный бенд. И получилось так, что мы стали играть панк.

Никто ничего не знал про «Sex Pistols», но надо было сделать альтернативу длинноволосью, клешам и огурцам, поэтому постригли себе короткие ежики; я был в убитой китайской кожаной куртке, и штаны у нас были пошиты до колена с зипперами-молниями внизу, чтоб их хоть как-то можно было натянуть. На ногах лыжные ботинки, на штанах висели цепуры и везде понатыкали булавок. Интуитивно, желание выглядеть не так как все привело вот к такому незамысловатому эпилогу. Которое было свойственно и западной молодежи, которую достала мода 70-х. Молодые пацаны, один из которых сейчас живет в Канаде, шил неплохие кепочки, почти бейсболки из кожи. А музыка была смешная, был бас, барабаны и гитара. Так вот, не слышав панка, мы делали из песен советской эстрады, типа «тополиный пух», минималистичные жесткие импровизации.

Группа называлась «Плоскостопие», Флэтфуд; у нас был логотип с трехпалой ногой в честь того, что в группе играло три Валеры. Костюмчики пятидесятых еще раздобывали у своих отцов в гардеробах, с узкими лацканами. Галстучки узкие, остроносые ботинки… Только уже в армии, по телевидению ФРГ, я увидел группу «Jam», которая была одета точно так же. Интуитивная смешная история перехода из одной эстетики, которую я для себя называл эпоха волосатой музыки, в эстетику музыки коротких стрижек, панка и ньювейва. Были у нас знакомые, которые играли Сантану и Блэкмора по нотам и задом наперед, а потом пришли другие. Тогда же я узнал термин рокабилли, по польской лицензионной пластинке на британский оригинал «Matchbox». Волна традиционного рокенролла семидесятых. В. А.ерике вся эта история канула в лету, кроме разве что Карла Перкинса, а британцы ее подхватили. Теддибойзовские прикиды, а потом неорокабилли пошло, но у меня случилась армия – и это отдельная история.

Попал я служить в Германию, не зная еще сам термин рокабилли, и поскольку служил в роте связи, у нас стоял в «красном уголке» телевизор, но при этом все программы на нем были заблокированы. Можно было смотреть только один центральный и один не центральный, ГДР-овский канал. Но в определенные штучки вставлялись отвертки, и так получалось, что даже из спальни можно было ловить вражеское. Полк стоял на границе с ФРГ, среди нас служили немцы-пограничники в количестве тридцати человек, и там я насмотрелся разного, будучи «молодым», комментируя для «дедов» современные направления в музыке. По ФРГ-шному телевидению крутилась масса всего и именно в этот период 79-81-х годов пошла валом видеокультура: по телеку показывали «Boumtown rats», «Clash» и Шейкина Стивенса; тогда же я увидел первые два клипа «Stray cats». И вот это все легло на душу. Немцы были тоже восприимчивые к рокабилли, у них Питер Крауз выступал с шестидесятых, но явного проявления я тогда не заметил. Я тогда узнал про «Waltones», и то что пошла волна неорокабилли, и прирокабилленного ньювейва и постпанка.

Нарвался я на это тогда, но пригодилось мне все спустя почти четыре года. Солдатская служба в Германии – это отдельная песня. Тем более в ныне несуществующий ГДР. Служба есть служба, много там не разгуляешься и не увидишь, но я, попав из провинциального городка за границу, умудрился играть в гарнизоне в ансамбле при доме офицеров, и мы еще катались к немцам в рамках программы Дружба. Или в училища и в воинские части Магдебурга или других городов, где делались вечера для старших классов. Танцы были и в гарнизоне, где отрывались офицеры с женами и вольнонаемные женщины. Приходили туда в основном наши, но все модно одетые. Джинсы от «Милтонса» до «Ливайса», ботиночки которые, недавно были еще на платформе, уже обрели каблучок.

М. Б. Расскажи про войсковые тренды. Я имею в виду армейскую униформу и рукоделие.

В. Л. Офицеры молодые отличались от немецких только тем, что были короче и аккуратнее пострижены. Одежда немцев была практически одного образца. В гарнизонные магазины завозили одни и те же курточки и джинсики. И ты правильно заметил, что оригинальность находилась в зоне рукоделия и связана с терминами «дембель» и «дембельнуться».

Могу рассказать об осенней моде, поскольку увольнялся осенью. Бралась шинель: если земляки приходили, то ты менялся на новую, чтоб ни у кого не отнимать, она укорачивалась и ушивалась донельзя, в облип. И вот ее начесывали так, что она становилась пушистой. Шапка. У шапки сшивались все швы – и получалась папаха. Шапку доводили, натянув на банку; затем выгибалась правильно кокарда. Была немецкая такая интересная тушь, которой подкрашивали цигейковую шапку до состояния переливающегося меха «снежный барс» или «мескиканский тушкан», как в «12 стульях» Ильфа и Петрова. Издалека это действительно выглядело эффектно. Обязательно отращивались длинные челки, чтоб шапка сидела на затылке. В сапогах увольняться было не положено, поэтому все уходили в ботинках. У ботинок вырезался кант по подошве, а каблук набивался и обтачивался. В носки вставляли штучки-дрючки, чтоб они становились более остроносые. Утюгами формовались только носки сапог, которые яловые и на «гармошке». Сапоги тоже подбивали, отглаживали, но дембелизовались все-таки в ботинках. Во всем существовала своя технология, рецепты и свои мастера на все руки. Брюки тоже ушивались, но не до состояния галифе. Если ты ходил в повседневке, то у нас был ПШ – полушерстяной китель и полугалифе, как бриджи. Но это все двойным швом ушивалось в талию, под воротник вшивался кембрик, оплетка от кабелечков, с которой снималась трубочка, чтобы воротник стоял стоечкой. Ремешок сильно начищался, но носился приспущенным, а шапка заламывалась на затылок. Подтяжки, очень они ценились, и кто ездил в отпуск, обязательно их привозил. В семидесятых были еще такие придурошные свитерочки с V-образным вырезом, которые были популярны у костюмных модов. Вот их тоже надевали поверх рубашек и под мундир. Все это было не положено по Уставу, но на «дедов» смотрели сквозь пальцы.

Тапочки, казарменный фешн. Идешь по каразме в домашних тапочках, как у скинхеда, о которых тоже никто тогда не знал: свисают неодетые подтяжки, и ты идешь принять вечерний моцион. По-домашнему. Дембельские альбомы… Это, конечно, культ, но я не стал его делать, потому что это мне нафиг было не нужно. Но все ребята сделали. Первогодки, художники и мастера, были не загружены ничем, кроме изготовления этих альбомов. Сидели и ночами делали эти местные произведения искусств. Там находились через земляков-увольняшек какие-то куски бархата и бумаги, все это было трогательно… Делались и татуировки, но меня это не сильно интересовало, как и армейский фешн.

Вот Миша Кузнецов, из Люберец, который там потом ходил в авторитете, он спрашивал, а что не делаешь, так и пойдешь? Давай я тебе сделаю все. И вот он сделал вставки в погоны, выгнул, на клею, чтоб они стояли полукруглыми, буквы СА; у них обрезались ножки крепежные, плотный картон или лучше пластмасса под погон вставлялась, и подклеивалось так, чтоб они сидели на плечах, как влитые. Вот это он сделал, и я ему, кончено, благодарен. Чемоданы из нашей части, конечно, все были в немецких наклейках, с женскими лицами. Гитары оформлялись примерно так же. Либо города, либо женщины. От этой моды было деться некуда, ибо это армия.

Тогда же по дембелю меня приглядел Синяков из особого отдела, полковой особист, которому была поставлена задача подбирать кадры для высшей школы КГБ. И вот он ко мне подошел и спросил: «Ну что, ты к себе в Белгород поедешь? Давай лучше в Москву.»

Я подумал и согласился. Брежневские времена, Олимпиада… О грядущем крахе СССР еще никто даже и не подозревал. Мысли были тогда такие – институт, строить свою жизнь дальше, а тут такое предложение… Москва, к тому же у меня пример дяди был, уважаемый мной человек, который тоже работал в конторе. И вот так получилось, что у меня для поступления не хватало каких-то данных, с этим было строго, стажа работы на производстве не хватало. И я вернулся в Белгород и вижу такую картину. Где была музыка живая, пришли дискотеки. Крутилась музыка, показывались слайды и диджеи рассказывали о том, кто выступает. А для живых музыкантов места практически не осталось – и я тогда определился окончательно. Доработал стаж токарем и в июне 82-го года приехал в Москву и поступил в Высшую Школу КГБ.

М. Б. Москва периода Олимпиады, пару слов, если можно.

В. Л. Олимпиаду я не застал, а вот по поводу Москвы… Ранее я таких громадных городских пространств не видел. И что отложилось в памяти, так это специфический запах метро. У меня была ассоциация, аналогичная запаху новых шинель новобранцев. Высшая школа КГБ находилась через дорогу от Олимпийской деревни, где мы занимались во всех спортзалах рукопашными и физическими подготовками. С ней связано и то, что в местных концертных залах проходили фестивали, «Джаз-83 и 84», В конноспортивном комплексе Битца, который называли «Конюшня», я побывал позднее. А там, в олимпийской деревне, было более важное место: кафе «У фонтана», в простонародье «Молоко».

Городские пространства удивляли, причем, сравнивая Москву нынешнюю с тогдашней, на улицах не было столько народа и машин, поэтому все громадное казалось еще и просторным и свободным. Проспекты не забитый суетой, и ощущение проспектов было более величавым. Хотя, конечно, были места, где толчея была постоянной. Что в ГУМе, что в ЦУМе, что на вокзалах – народу было всегда много. А в районе Университета была совсем другая Москва. Я потом, когда попал в Питер, понял для себя, что если б пришлось выбирать, то жить смогу только в Москве. Моей душе азиатчина ближе, и город мне казался уютней.

В центр города я был просто влюблен: улочки, церквушки, ощущение толп народу на центральных улицах и пустынность Сивцева Вражка по соседству, например. В этом заключалась вся прелесть – мокрого утреннего асфальта и случайных туманных прохожих. Что касается жителей и по моде, в этом я был достаточно искушен после Германии, тут многие уже погрязли в спортивной моде: кроссовки, вельветовые джинсы, комбинезоны, югославские куртки из кожзама с кучей молний. Их еще какая-то наша фабрика пыталась выпускать, и первый свой суовый период я проходил с ежом на голове и как раз в такой вот курточке.

В 82-м году я поразился такому фактику: многие районы Москвы были исписаны граффити – группа Queen и корона сверху. Неформальная жизнь была активная, я окунулся уже в джазовую богему, но так получилось, что с молодежной неформальщиной я столкнулся не в Москве, а в летнем пионерском лагере КГБ. Местечко Саки под Евпаторией, где встретил я Катю и Машу Рыжиковых. У меня тогда были шорты джинсовые, обрезанные донельзя, замок молнии был сломан и застегнут на булавке, стриженный ежом, вот такой вот был курсант. А девицы модельного вида, модные и красивые, конечно, я сразу положил на них глаз. Девушки тоже обратили внимание на мой внешний вид, и выяснилось, что девушек, дочерей, папа приговорил отрабатывать посудомойками за разбитное поведение и то, что нахватались в общении с иностранцами за семь лет проживания в Италии. Сослали на перевоспитание, но больше месяца они там не пробыли и сорвались по маршруту Крым-Кавказ автостопом. Потом мы продолжили общение уже в Москве.

Маша мне все время рассказывала о Джоннике и о том, что у него постоянные проблемы. И это уже был тот самый московский андеграунд. Со всеми прелестями в виде наркотических средств, тусовок, мифологиями и интересными людьми. Знал я ребят из «Арсенала», выступавших на уровне Дворцов спорта. Но это не было молодежной тусовкой, там были пожилые уже джазмены. А это было совсем другое: стиль жизни, в которой вмещалось все – от литературы до моды и музыки; само слово тусовка я впервые услышал от Маши Рыжиковой.

С хиппи мы познакомились весной 84-го года на Гоголях. Мы – это я с товарищем, мы с ним вообще в Вышке выделялись и по одежде, и по поведению. Причем он тоже музыкант, мы там в школе играли, а тут встретили девчонок-хиппушек лет по шестнадцати… При этом сразу познакомились и с Мишей Красноштаном, и с Васей Лонгом, который сейчас живет в Ростове. Был еще такой фактурный и одноногий человек с позывными Принц. Водили они нас по всем флэтам и аском занимались, а мы представились юристами из МГУ. Позже я попадал на квартирники…Сидим мы как-то на Гоголях, я с товарищем перемигнулся и спросил, а давай скажем на самом деле, кто мы есть? А вот знаете, мы тут в школе КГБ учимся?

На что последовал ответ – ну и ладно, вы ребята хорошие, приходите и дальше. Удивились, конечно, что кгбешники могут быть такими обаятельными и битлов сыграть и спеть. А у нас в школе, на удивление, была очень демократичная ситуация и отношения. Занятия, люди после армии, учись хорошо: не будь дураком, а остальное как-то и не важно. К тому же в самые мрачные для музыки времена «Машина времени» выступала прямо в Высшей школе КГБ. Первый фильм о байкерах в Советском Союзе, «Борн ту луз», показали в «вышке», и только в 89-м году он вышел на советские экраны. Его сначала хотели показать, как молодежь Запада бунтует против капитализма, присмотрелись – и Суслов сказал, так, ребята, извините, там какие-то гады мочат морпеха-шерифа, это не правильно. Потом начали закручивать гайки и по карате. Казарменного режима не было совсем, а все интересное в области культуры, как бы ни казалось странным, потребляли иностранное, там информации было много.

Вот недавно прошел двадцатилетний юбилей похорон Брежнева, когда я сидел на крыше собора Василия Блаженого, с обернутыми пакетами ногами. И охранял порядок на похоронах Брежнева. А про пакеты, это уникальный метод сохранения тепла: ноги оборачивалась газетой, а поверх одевались пакеты, в этом можно было хоть куда. Вот такой вот тренд вышки КГБ, там же Красная площадь, это аэродинамическая труба – что ни надень, тебя все равно продует. А мы сидели на площадке между куполами, где теперь стоят камеры, вот там мы сидели и наблюдали…

М. Б. Утюги рассказывали, что на краске простреливался снайперами каждый метр.

В. Л. Я могу как человек изнутри заявить: все парады и демонстрации курировались полком дивизии им. Дзержинского, который в ночь накануне рассредоточивался по длине ЦУМа и еще с двух сторон. В случае необходимости, площадь разбивается в течении секунд на квадраты десять на десять. И когда ты сидишь на крыше, то видишь, что на ГУМе, на историческом музее сидят снайпера. Причем, во время демонстраций первую шеренгу охраны занимали представители высшей школы КГБ. Перед мавзолеем стояли люди из «Девятки», а дальше уже из «вышки».

А что касаемо утюгов… валютой, конечно, занимались, и они наглели в Москве больше всех. Этому способствовала война структур МВД и КГБ – многие утюги и фарцовщики в этой междоусобице были использованы. С целью получения компромата на ведомство Щелокова, которого в итоге сняли. Были завербованы, прикручены именно КГБ, многие путаны. И тут не надо недооценивать работу конторы; количество стукачей в любой сфере общества было крайне велико. Это с 85-го года пошел развал в самой системе, а до того все было пронизано сетями информаторов, везде были «первые отделы». Особенно в среде творческой интеллигенции, и не мудрено, почему она до сих пор испытывает такой негативный диссонанс и вздрагивает от этой аббревиатуры, КГБ. А с 83-го пошел разлад, какое-то неверие уже и в ведомственных рядах. Каких-то иллюзий про светлое коммунистическое общество не строили, и вот я как-то к 84-му году, не имея каких-то особых возможностей для заработка, оказался на очередной развилке, которая привела меня в кафе «Чаек»…

Еще не открылись «Времена года» по соседству, там проводились джазовые же мероприятия, а в этом небольшом кафе собиралась абсолютно разношерстная публика, а в гардеробе работал Марк Дейч. Он очень любил и понимал джаз, и мы с ним много беседовали. Когда закончилась тема с «вышкой» и наступило очередное распутье, произошла еще одна судьбоносная история. Прописки не было, жил я в коммуналке на Новокузнецкой, и тут в «Чайке» я знакомлюсь с регентом из соседней церкви Николы в Хамовниках. Регент оказался заядлым битломаном и любителем кофе, и он предложил пойти в церковь певчим. Октавные басы, самый низкий голос, в церквах были нарасхват. Эти уникальные люди ценились, часто работали одновременно в нескольких местах, и ставки у них были по пятьдесят рублей за один выход. Для сравнения официальная ставка Пугачевой как вокалистки была девятнадцать рублей. В правом хоре пели люди с консерваторским образованием, а в левом – прихожане, ну и я, получая за это семь рублей за службу.

Сначала половину слов я просто мычал, но спустя десяток служб вдруг с удивлением обнаружил, что начал разбирать старославянские тексты и стал врубаться в то, что поет. Не смотря на то, что проработал певчим в церковном хоре всего лишь несколько месяцев, церковь Николы в Хамовниках сильно повлияла на мое мировоззрение. Я встретил там много очень необычных и интересных людей. Но как-то раз случилась комиссия, на меня обратили внимание и попросили отчислить. Мол, люди комсомольского возраста, без прописки и в церкви – это не порядок.

Так я опять оказался в тупике, и тупик этот совпал с Фестивалем Молодежи и студентов 1985-го года. Первый день вся тусовка происходила на Красной площади, где я играл в «ручеек» с иностранными студентами и все пели песни «Битлз». На второй день вход на Красную площадь оказался закрыт, и все «неформальные» люди переместились в «трубу» подземного перехода. Везде стояли кучки народу, в центре каждой находился гитарист и лабал свои любимые песни. Вот там я встретил Олега Усманова, который напевал «Can't Buy Me Love» – я подхватил. Усманов начал «Heartbreak Hotel» – я поддержал. Выяснилось, что Усманов хорошо знает английский язык, и он исправил мне в блокноте, куда я записывал тексты любимых песен, некоторые искаженные фразы.

Вот так и познакомились… Олег сказал, что в декабре из армии вернется Вадим, и можно будет подумать о группе. А потом уже встретились в «Чайке» и началось. Репетиционная база находилась в помещении Института иностранных языков имени Мориса Тореза, куда вечерами Олег Усманов ходил на лекции. Днем он работал в том же институте заведующим складом. Вадим Дорохов вскоре демобилизовался – и так сложилась наша группа, которую мы назвали «Мистер Твистер». Мы успели еще в 85-м году отыграть несколько концертов, наряжаясь в старые костюмы, которые я нашел в одной из комнат своей коммуналки. Длинные пиджаки, ушитые брюки, и это был уже рокабилли и началась Перестройка.

Нам надо тогда было выглядеть, отличаясь от того же «Браво» или «Секрета» – и вроде это удалось. Были пошиты брюки-дудочки, галстуки и рубашки добирались на Тишинском рынке. Галстуки «пожар в Джунглях» у бабушек стоили просто по пятьдесят копеек. Уже тогда мы познакомились с ребятами-стилягами со Щелчка и они в этом деле знали толк.

М. Б. А на Арбате в «день дурака», где играла куча групп, включая дебютировавшего Кинчева, и брейковали, где и Боря Юхананов выступал – как вы оказались?

В. Л. Я не помню, как появился Борис Юхананов и ребята из театра Васильева; вполне возможно, что через Усманова, и так мы оказались на Арбате 1 апреля 1986-го года, когда состоялось как бы официальное его открытие. Помойка, куча битых досок и гроздья хиппи, висящих на пожарных лестницах – и вот среди этого мы рвали глотки. А потом рядом врубился и заиграл Антонов на специально оборудованной сцене, и вообще не стало ничего слышно. Но это было все весело, по-настоящему весело. Улица была пешеходной, народу много, балаган.

М. Б. А «Метелица» и Калининский в твои маршруты попадали?

В. Л. В «Метелице» мы играли тоже, но это было позднее эпизода с «Синей птицей», который как раз тогда и начался. Ее мы взяли в оборот в 85-м и выступали там постоянно до весны 87-го года, когда ушли в Росконцерт. Вася Лонг дал мне почитать «Ожог» Аксенова, разумеется, в самиздатовском варианте. Как раз в том романе Аксенов описывает «Синюю птицу» начала шестидесятых годов, как культовое джазовое место. Я подумал, что надо найти, где она находится и через знакомых хиппи его нашел! Это оказался подвал, где никакого джаза давно уже не звучало, а была там обычнейшая общепитовская точка. Зато там жил кукольный театрик, который работал под эгидой Фрунзенского райкома комсомола, и я пошел к ребятам, которые были ответственными за него, мы разговорились, и на волне перестройки райком решился начать делать там концерты. Играли там каждую неделю, выходя оттуда после концертов с черными разводами на лицах, как у шахтеров, потому что сцена в «Синей птице» была покрыта ковролином, из которого за время концерта выбивалось неимоверное количество пыли.

Там мы познакомились с Вэлом Литваком, который вскоре стал директором группы. Он пришел на концерт, прислушался к исполняемой музыке и вдруг упал на спину и стал дергать ногами от удовольствия. Там же появился Маврикий Слепнев, у которого было балетно-танцевальное прошлое, и бабушка вроде бы тоже была балерина. И стал штатным танцором группы. В его задачу входило поднять на ноги и заставить танцевать нерешительный зал. Это было очень актуально в восьмидесятые годы, потому что публика тогда была еще очень скованной. Маврикий сидел прямо в зрительном зале, будто бы он один из зрителей. Видя, что танцора никто не арестовывает, люди начинали подниматься со своих мест, чтобы присоединиться к его зажигательному танцу. В самый кульминационный момент, когда танцевала уже половина зала, Маврикий исчезал и появлялся на сцене среди музыкантов. Оттуда он продолжал дирижировать залом, показывая различные элементы танца, которые за ним потом пытались повторять и другие танцоры.

Стиляжья тусовка была значимой; она появилась в фестивальный период, и благодаря концертам «Браво» и «Бригады С», и благодаря любителям винтажа – как твои знакомые, «широкие» со Щелчка. Они стали появляться у нас на концертах: Хак, Каневский, Христинин, Африкан. Которые и тусовались с нами и даже ездили в качестве техников. Очень хорошо разбирались в винтажной одежде. Помню, Хак мне замечательные кожаные винтажные штаны летные подогнал…

Вообще, народ на концертах «Мистера Твистера» сразу начал танцевать, но это был еще не акробатический рок-н-ролл, который научиться танцевать тогда было просто негде, а уличный рок-н-ролл – то есть какие-то элементарные повороты без всяких выкрутасов. В основном твистовые коленца. Умельцы знали по нескольку сотен таких неповторяющихся коленец. А Маврикий в ритме твиста садился на шпагат или делал сальто, что вызывало обязательный взрыв восторга у окружающих.

Однажды мы обнаружили, что вместе с их юными фанами в «Синюю птицу» стали приходить какие-то пожилые, уже поседевшие люди. Оказалось, что это мамы и папы поклонников. В 50-е годы они были стилягами. Только теперь это были уже взрослые люди, которые работали в Академии наук, или в МИДе, или во Внешторге. Так «Синяя птица» вновь стала культовым местом, где шло общение, где собирались люди, близкие по духу; туда заглядывали не только рокабиллы, но и хиппи, и панки, которые очень лояльно относились друг к другу. Туда приезжали люди из самых разных городов. Туда начали приходить западные журналисты, которые стали писать о «Мистере Твистере» и вообще о советском роке. Кстати, первая публикация о «твистерах» появилась в хорватском журнале «Старт»: делала фотосессию Сильвия Пекота. Нам были посвящены четыре листа в центре журнала с фотографиями, сделанными именно в «Синей птице». И только потом стали выходить статейки в советских изданиях.

Но проблема заключалась в том, что в «Синей птице» было ровно 120 посадочных мест, а на улице собиралось человек по триста. Мы, если позволяло время года, стали открывать окна, чтобы всем было слышно, что происходит внутри. Туда не попала даже съемочная группа фильма «Асса»! Они пришли послушать «Мистер Твистер», чтобы пригласить группу для съемок фильма, но не смогли даже протиснуться ко входу.

Тогда как раз пошла смена имиджа с костюмного на кожано-рокерский, под влиянием фильма «Дикарь», вместе с очередной активностью неорокабилли в мире, мы стали играть немного агрессивнее и потяжелее. И из-за ситуации, когда в Питере появилась группа «Секрет», а в Москве костюмную эстетику эксплуатировало «Браво». Фанаты этих групп отличались цветом носков, а нам было этого мало. Стилистически и по ощущениям времени все было оправдано.

К этому времени уже появилась мото тема, и на гастроли в Новгороде мне мою кожаную куртку привез Игорь Кредит. Куртка было не перфекто, швейцарская. Кредит потом проучаствовал и по теме татуировок. В Питере вообще рокабилли тема появилась раньше, была купчинская тусовка Ореха и Комара, и они были уже на кожах. Кредит сам был стилягой и перешел в другую лигу. Потом из этой тусовки выросло несколько рокабилли труп и первое советское сайко. Стас Богорад и Минтрейторс, он молодец, мы до сих пор общаемся. А Игорь был одним из четырех человек, которые делали мне татуировки. Кредит, Маврик, Бажен и Тимонин, царствие ему небесное.

В «Метле» же мы выступили осенью 86-го года и пару раз еще. Как раз в том году и появились «любера». На День Молодежи, 26 июня, в «молоке» мы присутствовали на серьезной драке между ними и будущими байкерами, которую возглавлял Саша Стоматолог, будущий Хирург. Серьезное побоище на поле рядом с кафе, потом даже райком Гагаринского района пытался нас обвинить, что из-за нашего выступления это все и произошло. Хотя туда тупо приехала компания человек под пятьдесят и устроила драку с модниками, которую возглавила группа в кожаных куртках. Кожаных курток становилось все больше, это стало синонимом неприятностей, и потом такие драки происходили постоянно.

М. Б. Хак рассказывал, что эпизод про «люберов» появился после концерта в «Метелице».

В. Л. Ну, я не могу этого утверждать точно, возможно, было связано и с этим, но это была просто зарисовка о полюбившемся мне городе и Арбате и того, что его наполняло.

К тому же с «люберами» у нас было несколько эпизодов, но они не были серьезными. Их было много в нынешнем Норд – Осте на Пролетарской, где то ли съемка, то ли концерт и называлось это ДК шарикоподшипникового завода.

Вот там их было очень много. Но мы были взрослей, вся эта шпана была достаточно мелкой и, пытаясь докопаться, оседала на уровне разговоров. К тому же я говорил, что служил с Кузнецовым, который на местности являлся авторитетным лицом среди люберов и работал вышибалой, поэтому достаточно было упоминания имен, чтоб агрессивное настроение сменялось на уважительное. Да и взрослыми мы были уже, чтоб размениваться на дифирамбы с достаточно молодой шпаной доармейского возраста. Мы же даже выступали в самих Люберцах на культур и стеком мероприятии «Люберцы-88». Это в большей степени связано с текстом «я в кожаной куртке иду по Арбату и мне «любера» кивают как брату». Потому что действительно уже узнавали. Забавней было потом, когда появилась «казань» и большой толпой пошла на МХАТ.

М. Б. Это было уже когда ты переехал жить на Патрики?

В. Л. Да, в 1987-м году я переехал на Патриаршие пруды, где в округе расцветала полная неформальщина. Но для меня Патрики больше ассоциируются с кафе «Маргарита» и культовыми распитиями до утра на лавочках возле пруда. В 89-м году в самом начале года кафе открылось, и на момент того, как я съехал оттуда, я был самым старым посетителем этого заведения. Позже рядом открылись «Московские зори» и кафе Зосимова. Кафе те были примечательны тем, что работали ночью, и между ними все знакомые и курсировали. Но оба потом прикрылись, Никита Михалков выкупил закрывшиеся «зори» для своего «Три Т».

С «Маргаритой» много связано. Туда заходил Молчанов с дочкой, которую он, видимо, из школы вел. Она указала на меня: «Ой, папа, посмотри, какие у дяди мультфильмы на руках!» – и показала на мои татуировки. Потом мне знакомые телевизионщики рассказали, что Молчанов знает и любит нас, и с уважением отзывается о нашей группе. Актер Александр Филлипенко зашел – все как раз сидели большой компанией, отмечая девять дней со дня смерти Вадима Дорохова. Прямо заорал с пол рога: «Ух, чуваки! Какую ж вы классную музыку слушаете!..» Он тогда играл стилягу Бэмса, о котором писали еще в журнале «Юность», а спектакль ставился по пьесе «Взрослая дочь молодого человека». С этим настоящим Бэмсом мы познакомились уже 8 января 1994 года в «Пилоте», где отмечался день рождения Элвиса Пресли. Там была большая тусовка. Вдруг смотрю: сквозь толпу пробирается стильный мужик в белой ковбойской шляпе. Думаю: «Это ж кто-то из «старых», наверное?» А я видел фотографию Бэмса в «Юности», где он был в той же белой шляпе и в белом костюме. Я подошел к нему, удивил тем, что читал про него в журнале и знаю. И так мы познакомились в реальности. Потом мы несколько раз перезванивались, но встретиться больше не довелось: то он болел, то мы были на гастролях. Судя по номеру телефона, он жил где-то в районе Беговой или Полежаевской. А прожил он недолго и умер вскоре после нашей встречи, Бэмса зарезали люди, которых он пригласил в гости Возвращаясь к Маргарите 80-х, о ней начали писать; в газете «Moscow Times» появилось сообщение, что в «Кафе «Маргарита» можно увидеть и услышать легендарный ансамбль «Мистер Твистер». Зачастили иностранные корреспонденты, в общем, кто там только не собирался. И кинотусовка, и участники зарождающегося клуба «Ночные волки», которые взяли за моду тусоваться возле Мак Дональдса. И получилась такая история, что мотоциклистов там стало очень много.

Тогда, в 1987-м году, это все только начиналось. В Кафе «На Бронной» тусовались Алекс с Баженом, Мишей Ло и Джоном, а в мотосезон все, вместе с братьями Захаренками собирались на задворках МХАТа. Срывались от МХАТа на Лужу и обратно постоянно шумною толпой, которая была прикинута покруче, чем остальные мотоциклисты-«фуфаечники». Они же тусовкой участвовали на моей неформальной свадьбе, 6 ноября. Неформальной из-за внешнего вида в Загсе на Патриарших; там все, конечно, выпали от этого перформанса. А мы просто тогда решили – ну что мы будем выряжаться в костюмы, как дураки? И пошли, в чем есть, человек двадцать.!/ Хирурга тоже была неформальная свадьба, других таких не помню. Помню зато, как арфистка и виолончелист в ЗАГСе уже изготовились заиграть «Свадебный марш» Мендельсона, но к ним подошел Маврик и сурово спросил:

– Ребята, вы какой-нибудь рок-н-ролл знаете?

– Нет! – испуганно ответили они.

– Ну, тогда лучше вообще ничего не играйте!

Вот так и перезнакомились со всеми на волне смены стиля и мюзикла «Улицы в огне», плюс – через связи с Мавриком, который любил поноситься на мотоцикле, все это сплелось с концертами. К примеру, на Белорусской в ДК за часовым заводом в зал на втором этаже ребята затащили два «Урала» и поставили их на сцену. А на серегином «валуе» во время концерта в Химках, мы умудрились выехать на сцену практически всей группой. Мото тема была сильной и базировалась на дворике и ступеньках театра МХАТ. И вот туда-то и пришла толпа «казани» с Арбата году в 88-м, причем в видимой зоне сидело несколько человек, и потирая кулачки вся эта толпа начала перелезать ограду бульвара. А ей на встречу из темноты начала вываливать толпа не меньшая, конца и края которой в темноте было не видать. И заводились мотоциклы… «казань» тут же ретировалась, изменила вектор шествия в сторону Пушкинской, оправдываясь, что мол, первый раз приехали в Москву и вот гуляют, смотрят город. Было забавно.

М. Б. Тогда уже вовсю гремели рок-лабораторские концерты, стали появляться кооперативы, а вслед за ней и криминал. А у вас как складывалось с концертами?

В. Л. В рок-лаборатории нам делать было нечего, хотя мы участвовали в «курчатниках», там тогда был активен Саша Скляр. Но это нам было не нужно, поэтому просто ушли в Росконцерт и потом началась история с Ованесом Мелик-Пашаевым. В марте нас пригласили в северо-осетинскую филармонию и мы согласились. Во время одной из съемок мы познакомились со Львом Лещенко, и тот пообещал с нами поработать. И вот тогда же в Лужниках стали делать огромные концерты, Ованес нас прямо из Осетии забрал и «Мистер Твистер» перешел на базу «Росконцерта». Ездили в рамках больших сборных программ, с той же Долиной, оркестром Анатолия Кролла. Но это были не просто сборники, вся программа была пронизана какой то идеей и драматургией, как это называлось театрализованное представление. Упор строился на сквозном каком – то действии, эстрада так уже не работает. Выстраивались маршруты, ехала программа… гостиницы, суточные – и все это начало рушится после выхода закона о кооперативах. В году 88-м, наверное. Потом открылись «досуги», это было типа музыкальных кооперативов, и все побежали туда зарабатывать деньги. И вся система филармонии и Росконцерта обрушилась.

Тогда на нас опять вышел Мелик-Пашаев, который собирал новую программу «Замыкая круг» с «Черным кофе», «Галактикой», «Красной Пантерой», еще Крис Кельми подключался – такая вот рок-программа. И она колесила со своим аппаратом: так же серьезно, на проф уровне. Деньги были приличные. Государственные структуры всегда старались контролировать эту поляну, из-за чего постоянно организовывались «левые» концерты. Причем директора сажались в тюрьму чуть ли не каждые три года.

Деньги вертелись в филармониях немалые, и все сидели на каком то пакете из артистов. И когда пошла перестройка, всем деятелям в этой области стало выгодно, чтоб государство оттуда ушло; стало можно напрямую договариваться о концертах, как ранее это делали с Высоцким. Андеграунд как таковой филармонии не интересовал. Ни группы «Николай Коперник», ни «Звуки My», в плане зарабатывания на них денег. Клубной сети еще не было, а у нас как-то более коммерческий проект вышел, и даже мы зарабатывали для государства приличные деньги. Когда все рухнуло, нам не надо было подстраиваться под конъюнктур, как это делали артисты эстрады, мы просто играли ту музыку, которую и играли. А многие группы просто распались, потому что пошел западный подход: если ты интересен публике, то с тобой будут работать. Не интересен – пожалуй в клуб или андеграунд. Многие группы распались потому, что и не могли работать на эстраде, где нужно именно работать. Центр Стаса Намина это наглядно подтвердил. Он свел ньювейверов с Питером Габриелем и лондонскими деятелями, и все, что было востребовано на момент выстрела бренда Перестройки, было востребовано, но это быстро прошло. А вот «Кино» – другое дело. Музыка абсолютно коммерческая, чувак с героическим лицом играет доходчивые ритмы и поет доходчивые песни. Ты привези куда-нибудь в Саранск на стадион Петю Мамонова, его ж там не поймут и побьют. За ужимки. Это слишком сложно, и я рад что Петр Алексеевич нашел себя в театральный среде. К тому же на рубеж девяностых стало очень много доморощенного металла, и тут все – бах! и сдулось. Перекормили – и пришел рейв, к тому же появились дискотеки нового типа, к которым больше подходил Кармен и Мираж. Или кабаки, где был нужен шансон. И если ты в определенный момент попадаешь на эстраду, то задержаться на ней не так-то уж просто. Для меня этот ощутимый перелом, когда все перестроечное пошло вниз, он больше связан с концертом в Тушино сразу после путча. Это был пик и обрыв. У нас тогда случилось несчастье, из жизни ушел Вадик Дорохов.

М. Б. Вы же, вроде, участвовали в концерте на баррикадах?

В. Л. Волею судеб мы оказались на баррикадах во время путча. Получилось так, что, не будучи политизированым человеком, когда по телевизору стали показывать танец маленьких лебедей, многие поняли, что советская сказка кончилась или начинается по новой. Я пошел не за Ельцина, я там оказался потому, что был против коммунистов. То, что сама идея живоглотская, было понятно изначально, и горя она в период своего становления принесла немало. И то, что коммунизм не построим, стало многим очевидно. И получилось так, что на вторую ночь там очутился Руслан Мирошник, который организовал аппарат, и так состоялся концерт. Там тусовался и Тимур Муртазаев, и Серега Лапин, басист из «Браво». Мы были в самом эпицентре событий, и многие понимали, что оттуда уже не уйти. И чтоб разрядить обстановку, в дождь сыграли три вещи. К нам побежали какие то десантники с благодарностями, сказав, что нам сообщили, что сюда идут какие-то колонны войск путчистов. Ну, выступили и выступили, не придавая особого значения. А в апреле 93-го кому-то позвонили из администрации президента, тогда подходил момент референдума, и Ельцину потребовался очередной пиар-ход. Это потом стало понятно, а так – позвонил его пресс-секретарь Филинов и сказал, что нам положены медали. Нас вызвали, вручили и поздравили. Костя Кинчев был тогда в сильном расстройстве, после девяти дней со смерти Чумичкина, заставил Ельцина делать «козу». Был с похмелья сильного, и прямо так и сказал: Борис Николаич, пока вот так не сделаете, медаль не возьму. Тот сделал, и церемония состоялась. Там был и Зосимов, и Макаревич. Но после этого я стал врубаться в эти все фишки и стал настороженно относиться к политикам. Горбачеву, в отличие от Ельцина, просто некогда было заниматься братаниями с рок-музыкантами, и мне кажется, что он с 1987 года стал понимать, что не справляется с ситуацией, и стал удерживать исключительно собственное положение. А это были уже девяностые, и территория рока уже сокращалась. Появлялись клубы, но не везде можно было играть. Пара именно рок-клубов, ну и клуб «Пилот», например. А мы попадали под разные форматы, и особых проблем не испытывали, в том числе и с гастролями. Во время которых происходило много смешного и интересного, но это очень длинная история.

М. Б. Но без криминала? Ведь вы и москвичи, и новорусская эстрада – все это притягивало всевозможный криминал.

В. Л. В целом, да – без криминала. Скорее, с веселым околокриминалом. Как в конце девяностых, когда проводился фестиваль в Казани. То ли они понтанулись, то ли еще, но приставили к заезжим звездам охрану, смешных пареньков, которые вели себя, как секьюрити из зарубежных фильмов. Секьюрити на самом деле были не нужны в конце девяностых, но раньше возможны были всякие инциденты. Например, во времена люберецко-казанского нашествия на Москву и подъема криминала. Мы ездили в Набережные Челны и встретили постановочную группу, которая приехала незадолго до нас. Они были уже с фингалами только потому, что были из Москвы. А мы работали с Ованесом, он был человеком жестким, и договоренности у него с какими то «крышами» были. И тут же все выяснили, всем все объяснили; мы оттуда поехали уже в Казань, где такая история почти повторилась, но была мгновенно подавлена «крышей». Не помню, кто из артистов был с женой, к которой какие-то отморозки пытались докопаться. Но это все гасилось быстро и жестко. Чаще все это до артистов не доходило, достаточно было сказать, кто с кем работает. Мы слышали про завязки с ворами и наезды, но в девяностых мы криминал не интересовали в плане бизнеса.

Играли и играем. Объездили от края до края всю страну. Остальным рок-группам и нью-вейв группам было тяжелее, они были узко форматными. На западе рок-музыка превратилась в индустрию, со своим мерчендайзом, фестивалями. А здесь каждая группа выстраивала какие-то свои личные схемы и индустрии таковой не возникло. Одних фестивалей с форматом «русского рока» недостаточно. Мы вот как раз туда и не попадали, зато в джазовые, со своим свингом, всегда. А к нулевым вся эта рок-движуха поугасла вовсе.

М. Б. Ну, и привозы иностранного сыграли свою роль.

В. Л. Не без этого… еще и то, что все-таки рок-музыка не так близка нашему народу, если разобраться. Не будем брать фолк-рок, типа Инны Желанной, но все же группа «Кино» с упором на сильную долю, такой простой подъездный рок, он же «русский» и группы «Чайф» и «ДТП», по большому счету, то же самое.

То, что делает упор на слабую долю, вообще не прокатывает, а сложные рок-эксперименты рано или поздно свой путь на эстраде заканчивает. Живее живых только шансон и все, что унца-унца – это просто заложено на этой части планеты Земля. Круг любителей джаза и рока, конечно, будет всегда, но всеобщей народной любви вряд ли стоит ожидать. Если мы берем рок, как социальное явление, то можно отметить, что пять лет оно побыло и сошло на нет. По форме «Мистер Твистер» играл и играет американскую музыку для какого-то сегмента, взлет «Браво» произошел из-за того, что Пугачева благоволила волшебной Жанне Агузаровой, но где она сейчас? На Марсе. Мне-то никогда и не надо было звездных олимпов эстрады. Поэтому и разочарований не наступило. Для меня это то, что обозначено в слогане группы: «Рокабилли – норма жизни».

В начале нулевых вернулась тема с мотоциклами, когда на «Урале» мы с новой женой доехали до Парижа, вместе с ребятами, которые организовывали в девяностые туры для иностранцев на мотоциклах «Урал», 750-кубовый от Гибралтара до Средней Азии. Меня тема эта всегда интересовала, но не настолько, чтобы я даже сдал на права. И вела все время жена, а я -1– где присяду покурить, где еще чего. Умел, но не стремился. И на обратном пути встречались с Петрой Галл, которая была причастна и к этим турам, и к самому началу этого мото движения в СССР.

М. Б. Ну, а про возможности ривайвелов в нулевые? Ведь по всему миру пошла, так называемая хипстерская волна.

В. Л. В это я не верю, и сам нынешний термин хипстер меня немного раздражает. Ведь в нем заключен совсем иной смысл: это хипстеры и хипкеты 30-50-х, настоящие знатоки свинга и джаза, в нынешнем исполнении оно мне не нравится. Ощущение такое, что возвращение тех времен не будет. Это во всем мире отходит на второй план. Но тусовки несомненно останутся – там, где сформировались культы и вокруг этого какой-то бизнес. А вот ривайвел на В. А.вполне возможен из-за того, что это ближе народным массам и уникально как советское. А такой рок-волны, как была в восьмидесятых, уже не будет. То, что я вижу, – хиленько, нет энергетики. То время дало среду и энергию, местная рок-музыка стала главным языком молодежи. Сейчас это не так, есть интернет, а музыка занимает какое-то место, но не главное. Время выдвинет что-то новое, и как обычно, в нашей стране это приобретет какие-то непредсказуемые формы. Хотя мало что меняется, я так же на сцене, хотя уже за пятьдесят и житейского опыта и знаний, конечно, больше.

М. Б. А как рокерство совмещается с твоей достаточно почвеннической позицией? Я имею в виду участие в нынешних казачьих делах, ношение формы.

В. Л. Да так же, как норму жизни. Я этнический казак, донской. Для меня эта история родная, семейная, и по материнской линии я знаю своих предков с 1619 года, по отцовской – с 1811-го. Был советский период, который очень враждебно относился к этому, как я считаю, народу. Его и в царской России пытались администрировать и превратить народ на Дону в сословие, народ-войско хуторской, а при советах – первым номером на расформирование и уничтожение были именно казаки. Из полутора миллиона осталось меньше трети. Но об этом мало говорят, хотя раньше в переписях казаки существовали как народ. У любого народа должна быть своя земля, а она и была всегда. Это самодостаточная общность, великороссом я себя не ощущаю. Поэтому и сейчас идут такие заигрывания, типа создания Центрального войска казачьего, в которое принимают всех, кто хочет туда вступить, и казаком можно быть с восемнадцати до пятидесяти лет, а не по крови. Этнического казака это не может не возмущать, как и реплики «форму одел, пошел казаком поработать». Такая вот политика, и сами казаки называют представителей этого образования «ряжеными», их часто можно видеть на каких – то общественно-политических мероприятиях, в охранных структурах восемнадцати центральных российских областей.

Настоящим не до этого совсем, и не так давно начались такие прямо проверки, чтоб дискредитацию прекратить. И дистанцироваться, ведь есть свои одиннадцать войск плюс – общественные организации и взаимопомощь. Немного похоже на взаимовыручку в субкультурах восьмидесятых. Так что Казачество, как и рокабилли, для меня – это все та же норма жизни.

Саша Марципан и Илья Рокабилл

Фото 6. Саша Марципан, 1985

С. М. Моё «неформальное» становление началось в районе Бибирево в период молодежных подростковых войн, когда отношения выяснялись не только район на район, квартал на квартал, но и чётная с нечётной сторонами улиц. Массовые драки достигали нескольких сотен человек с каждой стороны, а местами схваток становились футбольные поля. Арматура, цепи от лифтов, перевёрнутые патрульные «козлы» – обычная картина для окраинного рабочего района второй половины 80-х.

Мне удалось избежать активного участия в этих событиях, потому как помимо обычной общеобразовательной я учился в художественной школе. И три раза в неделю буквально вырывался из Бибирево в центр города. С сумочкой из холстины и в расшитых собственноручно пчёлками джинсах я появлялся в ДХШ № 1, где хватало всяких неформальных персонажей. Как, впрочем, в любом художественном, музыкальном или театральном учебном заведении.

Собственно, время было уже постфестивальное, 12-й фестиваль 1985 года, и поэтому хватало людей, выглядевших неординарно – так что приходилось как-то выдерживать стилистическую обособленность. Безусловно, глядя на папины фотографии «в рок-н-ролльной молодости» началось втягивание в «стильную» тематику. Костюмы на фотографиях были шикарные, да и склонность к артистизму – это от родителей, профессиональных художников.

Отсюда всевозможные эксперименты с одеждой: то это был френч и галифе под Керенского или холщевые рубахи а-ля Маяковский, ну и клетчатые пиджаки с брюками-дудочками, естественно. Да и профнавыки позволяли сшить самостоятельно кепку-восьми клинку или расписать себе шёлковый галстук-балалайку. Информации хватало и из семейной библиотеки, где имелись книги по истории костюма, и немало было журналов мод, привезенных знакомыми из-за границы.

«Художка» была на Кропоткинской, и после занятий мы с одноклассниками всегда шли на Арбат, который к концу 80-х стал настоящим рассадником неформального безобразия. Арбатские уличные музыканты разных стилей и направлений собирали свои тусовки. Любимый мною рок-н-ролл исполняли Андрей Добров, Илья Борисов – на их выступлениях под музыку, танцы и алкоголь стусовались фанаты «Браво», «Бригады С», «Твистеров», стиляги, рокабилли – короче, те, кто был неравнодушен к городской культуре пятидесятых годов. Собственно, на арбатской тусовке я и с Ильёй познакомился.

М. Б. А ваше, Илья, вливание в ряды маргинальной культуры происходило под иным градусом?

И. Р. Градус был действительно несколько иным, но не менее высоким. Район Таганки с его старыми устоявшимися традициями в отношении как стиляг, так тяготению к уголовной романтике. Колоритных персонажей хватало, потому как в наличии были целые семьи стиляг и семьи потомственных уголовников по соседству, искренне сокрушавшихся по поводу сноса тюрьмы на Таганке. Наличие таких традиций, как и факта сосуществования криминальных элементов и представителей высшего советского социального класса, визуальной информации по поводу стиляг прошлого периода предоставляло предостаточно. Так, например, мой дядя, будучи первым замом министра внешней торговли, имел возможность во время своих зарубежных похождений привозить всяческие стильные вещи. Соответственно, и мой папа имел возможность носить правильные вещи и слушать правильную музыку, несмотря на свирепствовавший в период их молодости комсомольский ценз на все зарубежное.

Я же в силу подросткового духа противопоставления и противоречий из вредности слушал хеви-металл, считая эту музыку наиболее продвинутой, что, соответственно, сказывалось на моем внешнем виде и длине волос. И привносило в жизнь некоторый колорит в виде постоянных выяснений отношений с местными товарищами, которые не разделяли моих меломанских пристрастий и нежелания трудится на официальной работе.

Кстати, можно отметить, что последняя особенность является каким-то штампом почти всего поколения, причина чего кроется в общей социальной ситуации того времени. В моем классе, к примеру, только двое ныне трудятся на официальной работе, восемь человек отсидело, четверо из них – по два срока. Думается, такую же картину можно отсчитать и по другим выпускам этого же периода, за исключением каких-то очень специализированных школ. Да и сейчас такая преемственность сохраняется, несмотря на то, что легендарную «Шайбу», кафе «Закарпатские узоры», в которой столовались и небезызвестные Сильвестр и Солоник, ныне поглотил соседствующий универмаг.

Молодежь развлекалась на ньювейверских дискотеках, периодически включая пару песен какого-нибудь хард-рока, возможно, для разнообразия и присутствия духа современности. А после дискотек та же молодежь переодевалась в телогрейки и… поскольку заводов в округе было множество, всяческими арматуринами долбила друг дружку по спортивным шапочкам а-ля «петушок» и ушанкам. Неистово, но до первой крови.

Со временем исторические семейные традиции все-таки взяли свое. И ориентировочно в 85 году, когда я, как и многие мои сверстники, меняли иностранцам советские фетиши на заграничные, мои предпочтения склонились в область ортодоксального рок-н-ролла. Тогда же по советскому телевидению после каждой программы «Время» показывали дневник фестиваля, где мои родители увидели меня крупным планом с закадровым текстом, что благодаря таким молодым людям налаживаются контакты с иностранными студентами. При этом через неделю в этой же программе показали те же кадры, но с текстом, что именно такие молодые люди являются позором нашего города (смеются).

Вот такое вот отсутствие последовательности и настораживало во всей официальной среде, причем сейчас эта тенденция только усилилась. Кукловодов, да и каналов, стало больше.

С. М. При этом надо отметить, что в период перестройки ортодоксальный рок-н-ролл уже пошел в массы, и я был удивлен, когда продавец в театральных кассах сказал, что «Браво» – это настоящее рокабилли. Хотя если поразмыслить, то и выступление Stray Cats проскочило у нас по ТВ, да и Джордж Майкл и Дэвид Боуи, выряженные и подстриженные в псевдорокабилльном стиле, мелькали на советском экране. Всё это было на волне общемирового витка моды на «американские пятидесятые», которая постепенно докатилась и до «совка».

И. Р. В том числе модовский стиль был взят на вооружение ньювейверами, и это все не могло не отразиться на наших неформалах и эстраде. Можно сказать то, что делала Жанна, был нью-вейв с ретроуклоном а-ля пятидесятые.

При этом с 84 года советская пресса какое-то время обвиняла группу, что, мол, ее слушает фашиствующая молодежь, и она попала в список запрещенных групп. А Жанна Хасановна, тогда еще Ивонна Андерс, неоднократно третировалась органами, вплоть до того, что на одном концерте ее заковали в наручники прямо на сцене.

С. М. Моё увлечение рок-н-роллом и стильной одеждой без особых проблем легли на предпочтения арбатской тусовки, присоединившись к которой я сразу расширил свой круг общения. Познакомился с музыкантами из группы «Бриолиновая мечта», а девушка из «Гавайских островов» позже стала моей женой. Забавно, что помимо музицирования она работала в парикмахерской и стригла гопников недалеко от кинотеатра «Высота», с которыми мне, заходя к ней на работу, пересекаться было небезопасно. Вообще, тема наездов гопников, и конкретно на арбатских неформалов весьма актуальна на период конца 80-х. «Казань», «Челны», «любера», «Ждань» – быдло с бритыми бошками в широких штанах с заправленными в них свитерами порядком трепали нервы всей Москве. Запомнился случай, когда на съемках фильма «Такси Блюз», проходивших на Арбате, съемочную группу и массовку стиляг от беснующейся гопоты спасло милицейское оцепление.

И. Р. Я тоже практически с момента, когда вкусовые пристрастия привели к дедушкиному гардеробу, обнаружил компанию, которая разделяла подобные увлечения. Сборы винтажников происходили в вестибюле станции Площадь Революции, выходяем на улицу 25 Октября, нынешнюю Никольскую. И число собиравшихся стиляг порой доходило до 100 человек. Разумеется, по выходным и каким-то специальным дням. В будничные дни костяк составлял меньшее количество молодых людей, которые смотрелись достаточно гармонично на московских улицах, еще не угаженных коммерческой мишурой.

М. Б. При этом на другом выходе метро находилась другая тусовка, состоящая из хиппи и редких первых ирокезных панков, которые так же, как и стиляги, были не в курсе того, что творилось на другом выходе из подземки (смеются).

И. Р. Тусовки, они, собственно, и несли ту ключевую роль, что происходило скорейшее отделение индивидуумов от остальной части серого социума. Причем не только по одежде.

С. М. Хорошо бы еще не агрессивной части социума, как часто случалось в тех же коммунальных квартирах. Я отлично помню, как еще до переезда в Бибирево с Филей наши соседи по коммуналке, работавшие на заводе им. Хруничева, приходили вдупелину пьяные с профкомовских лекций и кричали нам в дверную щель, что мы, мол, интеллигенты, живем за счет трудового народа. Соответственно, за их, в том числе. Эта социальная неприязнь проявлялась в быту – эти пролетарии, уходя на работу, могли, как бы случайно, забыть включенной газовую конфорку.

И многие подростки, отвергая подобное устройство и взаимоотношения, становились уличными тусовщиками, пытаясь построить собственные коммуникации на малоосвоенных задворках городского центра. При этом в рамках этих взаимоотношений социальные рамки отвергались. К тому же сам стиль предполагал, что стиляга – это пижон из среднего класса, а столица являлась его сосредоточием и квинтэссенцией.

К этому времени мест тусовочных было достаточно. Это были некоторые молодежные кафе типа «Проспекта», позже открылся «Центр моды Люкс», где также проводился рок-н-рольный день. Парк культуры и отдыха Горького, ну и, конечно же, центр Москвы – и Арбат, и «Яшка», и «Катакомбы», где ныне расположился шикарный Гостиный двор. А в конце 80-х это было место, которому сейчас, наверное, обзавидовались бы нынешние готы и сексуальные маньяки. Мрачнейшие холодные галереи с провалами подъездов, легенды о пыточных лубянских подвалах внутреннего двора. Настоящие руины империи прямо в трех минутах ходьбы от Красной площади.

И. Р. Да, там еще граффитти были изумительные, как сейчас помню. Сергей – 1896 год (смеется).

С. М. На фоне уличных тусовок, посещения концертов и Тишинки феноменально выделяются культпоходы в музей музыкальной культуры им. Глинки, где во вполне камерной обстановке Надежда Семеновна Севницкая проводила лекции с показом слайдов по истории американского блюза и рок-н-ролла. Вообще развивать, так сказать, свой кругозор приходилось на достаточно узком информационном пространстве. Несколько студий звукозаписи, где по пальцам было можно пересчитать альбомы Билла Хейли или, скажем, Элвиса. Ну, кинотеатр «Иллюзион», где неожиданно натыкаешься на что-нибудь культовое вроде «Дикаря» с Марлоном Брандо. И, конечно же, видеосалоны, где можно посмотреть – о чудо!!! – видеомагнитофон. И действительно, пользуясь стоп-кадром, приходилось разглядывать, какой там в «Улицах в огне» у героя казак, и с какими слаксами его носить. Ну и «утюги» регулярно поставляли какие-то вещи и винил. Современной молодёжи с интернетом под рукой сложно себе представить, какой ценностью могла быть статья с фотографией про Элвиса из журнала «Ровесник». Или, скажем, с каким трудом в подворотне музыкального магазина на ул. Кирова выторговывалась у спекулянтов пластинка со сборником рок-н-роллов польского производства. А замусоленные плакаты с Джеймсом Дином или Мерлин Монро, так называемая «бумага», добывались в ДК им. Горбунова.

Так замешивался субкультурный стиль, балансируя между копированием зарубежных фильмов, отечественным винтажем и эстетикой пролетарского джаза, который выражался в красных шарфах, носках и ботинках «прощай, молодость». Отголоском сценических заигрываний Гарика Сукачева с советскими сантехниками (смеются).

Но тут же рядом были люди, которые всё яркое и нетрадиционное напяливали на себя и компилировали стили. Тенденции эти были непродолжительными, и винтажный стиль победил. Я же изначально придерживался классического, по моему разумению, стиля: клетчатый пиджак, «дудочки», галстук лопатой или шейный платок. Прически вначале «под Кошевого» постепенно трансформировались в коки, которые из-за отсутствия бриолина и геля приходилось укладывать – то классическим у парикмахеров отваром семени льна, а то и просто подсахаренной водой или пивом.

И. Р. Был еще прибалтийский бриллиантин «Дзинтарс», который держал стрижки так себе, но пафос необходимого атрибута стиля при этом сохранялся. Обладание подобным в какой-то момент послужило причиной постоянного занюхивания моей головой, после принятой дозы крепкого алкоголя (смеются).

По внешнему стайлингу, здесь, конечно же, можно выделить самый основной феномен того периода – Тишинский рынок, к тому времени уже вовсю эксплуатировавшийся неформальными объединениями. Помимо родительских гардеробов и обширной сети комиссионок с достаточно ограниченным выбором это давало возможность одеваться в вещи того самого искомого периода практически без ограничений. Поэтому московский стиль достаточно долго находился в рамках традиций 60-х, одевшись в кожи и клубные куртки только с наступлением 90-х. А тогда новодел и современные вещи не приветствовались, и к тому же являлись атрибутами иной субкультуры.

С. М. Причем поскольку рок-н-ролл – музыка активно танцевальная, ботинок с Тишинки снашивался буквально за пару вечеринок. Стесывались каблуки и отваливались подошвы. Поэтому под пристальное внимание попал «комок» рядом с Киевским вокзалом, куда сдавались заграничные вещи всяких там дипломатов и мажоров с Калининского и Кутузовского проспектов.

М. Б. Вещи поколения победителей, экспроприированные в послевоенное время на полях Европы и выуженные представителями советских дипломатических миссий за рубежом (смеются).

Меня лично раздражала тенденция конца 80-х, практикуемая именно в стиляжьих кругах. Ношение так называемых «прощай, молодость» и «мокасов-чухасов», мокасинами называли туфли-лодочки из-за модной бахромы, которые параллельно стали атрибутом Рижского рынка, и, соответственно, жлобов. В «лодочки» обули всех. Помнится, курсировала такая замечательная пара вдоль Патриков, состоявшая из Леши Крокодила, у которого была недостача пальцев на одной руке, и персонажа с позывными Нэпман, который еще до открытия рынка проявлял чудеса предприимчивости, отоваривая стиляжьих рекрутеров именно этими изделиями. Сам он носил усеченный «казак», и втихую посмеивался над отоваренными стилягами и «люберами», которые, обогатившись на улицах, тоже пытались соответствовать каким-то трендам периода. Мы как раз познакомились с Нэпманом на теме обуви, когда он увидел на мне не менее диковинную для того периода весчь – «крысы» в три четверти с наборными каблуками и на деревянных гвоздях. Они, кстати, до сих пор живы в моей коллекции. А что сейчас с Нэпманом, даже трудно предположить. Будем надеяться, что все в порядке.

И. Р. Да, тренды существовали, в том числе и в стиляжьей среде 80-х. Одних красных носков достаточно, как примера. Причем был такой период, когда была введена дифференциация по цвету носков, по типу той, что существовала в отдельных английских бандах «кош бойз».

Молодые стиляги изначально вынуждены были носить носки желтого цвета, постепенно заслуживая право носить носки цвета нашего государственного флага (смеются).

С. М. Ну, не все, конечно, стиляги проходили красно-желто-носочную «дедовщину», но так или иначе, носки должны были быть яркими, и даже это было проблемой в Советском Союзе. Это тоже стоит отметить. Дополнительным элементом были зонтики-трости с обязательным длинным жестким штырем сантиметров в 10, который редко, но бывало использовался в потасовках на улице.

И. Р. Стоит отметить, что тогдашние улицы центра города действительно отличались от нынешних и по гармоничной архитектуре, и по составу населения. Это было важно, так как люди, одетые в стиле 50-х, чувствовали себя комфортно и органично вписывлись в московские пейзажи. Просто оживали картинки из фильма «Я шагаю по Москве» и «Бриллиантовая рука», и многие из стиляг скорее возрождали старый стиль, чем привносили новации. При этом куски информации из-за границы преломлялись, переосмысливались и, как собственно весь рок-н-ролл, превращались в карикатурные на общество формы самовыражения. Самовыражались на местах тусовок и дискотеках, где отрывные девушки высыпали на танцпол и будоражили более незатейливых или ньювейверских посетителей.

При этом поездки на дискотеки юго-западного направления приводили к периодическим стычкам с представителями совхоза «Московский», которые тоже косили под «люберов». Так молодые люди постепенно закаливали характер, а некоторые стали носить с собой кухонные ножи и осваивать нунчаки (смеется).

Однажды это все закончилось тем, что автобус, в который забились зашуганные стиляги, был просто перевернут. Постепенно основная масса тусовки разбилась на две группы. Одна бегала от гопоты, другая оставалась и билась за отвалившуюся часть. Причем иногда подключались люди не из тусы, но им было по кайфу раздать п(непечатно)юлей за эту мазу.

Вот постепенно перемещаясь по всем этим категориям стиляг, я познакомился с Юрой Бешеным и Костей Элвисом. Собственно, эта группа составила костяк клуба почитателей Элвиса. Клуб развернул свою деятельность под этим флагом, поскольку искренне верили и верим, что фигура Элвиса является королем рок-н-ролла и по сути является официальным фетишем для разновозрастного мирового сообщества. И тогда, недолго сомневаясь, обратились в Хорошевский горком ВЛКСМ, получили там официальную регистрацию, и параллельно создали Всероссийскую ассоциацию любителей классического рок-н-ролла. Инициатива была принята быстро, но сама регистрация растянулась на годы.

М. Б. Просто время было такое, что любая инициатива, откуда бы она ни проистекала, становилась отчетной галочкой у «комсюков», и они охотно шли навстречу, раздавая направо и налево подписи для имитации собственной деятельности (смеются).

И. Р. В общем-то, так оно и есть, и вряд ли что-то до сих пор в управленческой сфере поменялось. Так что нам эта авантюра далась легко, и мы, организовав сам клуб, решили укрепить свои связи за счет существовавшей тогда эстрады. «Мистер Твистер» был на тот период наиболее перспективной для этого группой. Мы попросту поехали на концерт «Мистеров» в Зеленом театре, где я поставил Маврика перед фактом сложившейся ситуации. Ему было поручено немедленно проследовать на дачу к Юре, где мы, по идее, должны обсудить положения клуба, на что Маврик, спросив про бухло и получив утвердительный ответ, конечно же, согласился. Дача, естественно, оказалась в люберецком направлении буквально за одной из станций под таким названием, и малочисленная группа ряженых в кожи идиотов выглядела достаточно колоритно именно в этот период и в этих местах. Осознание происходящего настигло нас где-то уже на полпути, когда Маврик достал из кармана кожаной косой выкидуху, сказав, мол, вот что есть, так что будем отмахиваться. На что я, со словами, что у меня выкидного нет, зато есть вот это, достал из кармана своей вельветовой косой нож столовый, в разы превосходящий приблуду Маврикия. Вот в такой веселой и непринужденной атмосфере мы докатились до места, где помимо заседаний был устроен дачный чемпионат по волейболу.

Товарисч наш Юра тогда почему-то решил, что в русский народный волейбол можно играть и топором, а Маврик решил, что руки у него железные (смеются). Рука, естественно, не одолела топора, и обратно Маврик возвращался с перебинтованной конечностью, но в не менее бодром настроении. Это, кстати, не сказалось на качестве татуировок и на наших отношениях с «Мистерами».

После этого мы обратились к мастодонтам рок-н-ролльной сцены – «Рубиновой атаке», которые играли с шестидесятых правильный рок-н-ролл, а в этот период, будучи взрослыми дяденьками с гигантскими фонотеками на виниле, давали исключительно квартирные концерты для своих.

М. Б. При этом вы, наверное, сами не знали, что Валерий Рацкевич, бывший деятель именно этой группы, будучи деятельным в те года, оставался не менее активным в течение последующих десятилетий, организовывая брейкерские движения, а позже и электронные, ньюэджерские. Другими словами, всегда стремился помочь чем-нибудь молодежным инициативам.

И. Р. Действительно не знали, но помимо этих людей подключилась Надежда Севницкая из музея им. Глинки, Муслим Магомаев, который был искренним фанатом Элвиса. В результате на презентации выступили «Мистеры», «Атака» и наша шоу-группа «Оливер Твист», причем с подачи Магомаева все это действо было освещено в программах «Взгляд» и «Время», что для того периода было событием немыслимым. После этого были проведены несколько фестивалей московского рок-н-ролла в М. М.на Фрунзенской, при этом Питер слетел из-за принципиальных расхождений.

Всем, впрочем, и местным жителям тоже, не нравилась деятельность псевдо-рок-н-ролльной группы «Секрет». А остальные группы таились в андеграунде. По тем же причинам на площадку не попала группа «Браво», так как ее успех держался исключительно на феномене Жанны Хасановны, которая к этому времени, видимо, сама устала от такой однообразной деятельности и советской эстрады. Фестивали проводились по ключевым датам, таким как день рождения рок-н-ролла, когда 12 апреля вышел в свет хит Rock Around The Clock Билла Хейли. Или день рождения культового Чака Берри.

Тогда мы, сами того не ожидая, объединили огромное количество людей, о существовании которых даже не предполагали. С Сашей Буфетом, царствие ему небесное, съездили в Харьков для расширения диапазона нашей деятельности. Не без приключений: когда мы посетили местное увеселительное заведение, на нас тут же наехали. Ко мне тогда подвалил житель нынешнего ближнего зарубежья, ростом этак метр двадцать, и, взяв за бандану, спросил: «Слышь пацанчик, а шо это у тебя за х(непечатно)нюшка одета?» При этом в кафе вломилось человек двадцать местных стиляг, и на пальцах объяснили, что эта х(непечатно)нюшка – очень модная вещь у американских ковбоев, после чего все вопросы отпали, и напоили там нас горилкой до состояния нестояния. И после проведения ряда фестивалей и серии поездок я пришел к выводу, что господин Шнырев стал прогибать под это дело коммерческую линию, а у меня, как и у множества поклонников рок-н-ролла того периода, некоммерческая составляющая в образе жизни доминировала. Все-таки был Советский Союз, и неформальный коммерческий мир к концу 80-х делился на тех, кто зарабатывал, претерпевая всякие трудности, и тех, кто их стриг. Понятное дело, последний аспект был наиболее привлекательным, и вот по этой причине произошло слияние с тусовкой на «Патриках» и возле «Маргариты». Здесь можно отметить, что после слияния с тусовками иного толка началась новая волна, уже более жесткого рокабилли с конкретным «рокабилли ребелз» стилем внешнего вида. Чему способствовал и Валера Еж, живший на «Патриках», и Маврикий Слепнев.

М. Б. Если быть точным, то слияния началось несколько раньше, когда сайкобилльный бум накрыл страны Восточной Европы. Уже в 88 году общие интересы нашлись у радикальных панков и тусовки со МХАТа. Причем слияние происходило не совсем гладко, что выливалось порой в некое количество синяков. Но уже к 89 году сублимированная туса осела на Патриарших прудах. Слияние это привело к тому, что после 90 года ортодоксальный рок-н-ролл стал общим стилем для множества субкультур. Происходило общее смятение в рядах, комсомольцы, суетившиеся вокруг неформалов, только усиливали тенденцию сплочения уже не по меломанским пристрастиям, а по личным качествам тусовщиков. Костяк тусовок пришел к общему знаменателю с «американистским» «рэйбел стилем», хотя наша конфорка, плотно стоявшая на модовских позициях, продолжала экспериментировать с дендистским эпатажем и держала стиль.

Этот фактор в немалой степени способствовал ренессансу Тишинского рынка. И так получилось, что за 5 лет до общемирового бума на винтаж, московская, да и питерская молодежь была на авангардной лыжне.

С. М. Возможно, но помимо этого произошло объединение групп поддержек, курсировавших с музыкантами, и стиляг из народа. Да и рамки между сценой и залом как-то сравнялись. Не у всех, конечно.

И. Р. Помнится, в театре Эстрады проводилось шоу, посвященное Элвису Пресли, где Максим Леонидов и группа «Секрет» кривлялась под легендарные хиты, а сам Макс был загримирован под «короля». Тогда группа стиляг открытым текстом высказала свое «фи» происходящему, причем по большому счету из-за того, что год рождения «короля» был прописан с ошибкой.

С. М. Само шоу тоже было слизано с аналогичного американского, где штатники на сцене изображали разновозрастных Элвисов. И такой лоховской закос под Запад творился повсеместно на постсоветской эстраде. На фоне попсовой профанации рок-н-ролльной темы фан-клуб Элвиса Пресли снизил свою организаторскую активность. Крупных фестивалей больше не проводилось. Но тем не менее стиляги и рокабиллы твердо сформировались в отдельную субкультуру. Многие тусовщики стали создавать свои коллективы и выступать на том же Арбате.

И. Р. Арбатская тусовка консолидировала достаточно большое количество новых приверженцев стиля. Музыкально-танцевальное шоу собирало буквально толпы любопытных зрителей. Все это происходило на фоне стычек с уже деморализованными «люберами» и пришедшим им на смену «бычьем» первой формации. Так же, как и с цоеманами, которые начали собираться возле расписной стенки, и загаживать всю округу. И вот уже после этого нашествия бандерлогов тусовка постепенно начала перемещаться сначала на «Пушку», а затем на «Патрики», где уже слились рокеры, хиппи, панки, рокабиллы и, как мы их называли, «магазинные ковбои». Собственно, это место было уникально удобным для всех неформалов. Параллельно существовала тусовка в ЦДХ, которая тоже претерпела изменения в стилистическом плане, и, возможно, поэтому нео-рок-н-ролльная тематика развивалась в городе достаточно локально.

М. Б. Зато пришла индустриально-милитаристическая эстетика, пограничная с хардмодовской. От «Тишинки» до «Джелтаранга» курсировали молодые люди в «натовках», «бомберах» и тяжелых ботинках. Стрижки постепенно мутировали, и коки состригались до «платформ», а позднее и вовсе на «ноль». Все это так или иначе совпадало со сценарием, по которому развивалось движение 70-х, тех же «теддов» в Англии.

С. М. Да, была такая тусовка в кафе «Современник», где собирались меломаны, слушавшие музыку в диапазоне от Residents до Swans. А наш образ жизни на рубеже 80-90-х теперь определю скорее ближе к битникам 60-х. Этот период можно обозначить как расцвет сквоттерского движения в Москве, когда многие заброшенные квартиры и дома занимали смешавшиеся между собой неформальные группы. Выходя за рамки рокабилльной и стильной тусовки, мне как художнику было интересно увидеть жизнь других неформалов. В сквотах того времени можно было встретить музыкантов, поэтов, художников всех мастей – от хиппи до политических экстремистов, от растаманов и кришнаитов до байкеров и скинхедов. Я, помнится, сел в сквоте на Мерзляковском переулке, а Илья примкнул к сквоттерскому сообществу возле Патриарших прудов.

И. Р. Да, собственно это был сквот, который разместился в подъезде, примыкавшем к легендарной 302 бис и обозначали его, как сквот «у Маугли», по имени ответственного квартиросквоттера (смеются). Тогда не составляло особого труда занять, отремонтировать помещение и заниматься творческой деятельностью прямо в центре Москвы.

А занимались и живописью, и музыкой, но, по большому счету, для себя и кулуарно. Часто захаживал Маврикий, так как все находилось в непосредственной близости от мест тусовок. Прямо по соседству было занято еще несколько квартир, одну из которых заселил тогда уже сформировавшийся костяк «Ночных волков».

Сквот продержался достаточно долго, дольше, чем «Петровский», и закончился вместе с отбытием Маугли за границу. К этому периоду уже окончательно оформился стиль «рокабилли рейбелз» со всеми атрибутами в виде кожи и мотоцикла.

К середине 90-х вновь стали проводиться крупные рок-н-ролльные фестивали, которые обеспечили преемственность стиля. Что стимулировало поддерживать движение своим участием.

Сейчас же, в отличие от 80-х, информации предостаточно. Есть интернет и куча аудио-видео материалов, и мы, скорее всего, еще на своем веку увидим очередной виток рок-н-ролльного ревайвела. К тому же Москва и Питер умудрились в 80-е застолбить необходимый уровень, ниже которого делать что-либо бессмысленно. Теперь ситуация в других городах вполне созрела для подобных движений, что подтверждается появлением многочисленных фанатов рокабилли и сайко, так же, как и новых молодежных коллективов, играющих в этих стилях, – из Тулы, Иваново, Орла и других городов России. При этом как-то сразу вспоминаются слова моей бабушки, царствие ей небесное, которая говорила: «Ну чем ты, Илья, меня можешь удивить? Я все это видела уже четыре раза!»

С. М. Мы же чувствуем, что личный вклад в общий дух свободы того периода нами сделан. Так же, как и теми музыкантами, которые остались на равных со своими поклонниками, и на выступлениях которых перед входом стоят мотоциклы и тусуются пижоны, одетые в стиле пятидесятых.

Денис Кощей

Фото 7. Денис Кощей и товарищ, Ленинград 1989

Д. К. Начало, естественно, было положено в детстве. Затем – тусовки в центре города, где уже были свои сложившиеся неформальные круги, в том числе и стиляжие. Естественно, потом это переросло в рокабилли и сайко, и в этом вопросе Ленинград мог бы по праву претендовать на звание «колыбели сайкобилли».

А на тот момент, 82–83 год, страну захлестнул очередной ревайвел «стиля», который повторялся в нашей стране, начиная с конца 50-х, а на Западе развивался от «Тедди бойз» до модернистов. В СССР стиляжничество качнулось в сторону рокабилли еще в конце 70-х. Мы знали и видели этих людей, которые посещали концерты предыстории «Странных игр» в виде группы «Стандарт». Причем сначала «Стандартом» отыгрывалась программа олдскульного рокабилли, а потом они же переодевались и без одного-двух человек получались «Странные игры» игравших музыку в духе Madness. Что почему-то выглядело моднее и веселее, а к середине 80-х объединяло и стиляг и панков и уже появившихся рокабиллов. Тема же единовременной игры во множестве групп с постоянными переходами людей из группы в группу можно тоже назвать типично ленинградской традицией того периода, продолжающейся и по сей день.

М. Б. То есть можно сказать что доперестроечный период был временем накопления околомузыкальной информации, и ко времени неорокабильного бума все подошли достаточно информированными?

Д. К. Да. Бурно развивался меломанский рынок на Римского-Корсакова, называвшийся клубом ленинградских коллекционеров, который в перестроечное время переместился из пригородов в центр. Милиция сначала пыталась как-то их гонять, но когда число любителей купить и обменять новую музыку резко перевалило за тысячу, у контролирующих органов попросту опустились руки. Поэтому меломанов больше не трогали, и музыка была в изобилии. Там в основном и черпалась околомузыкальная информация, которая в итоге привела к началу рокабилльного движения, в том числе.

Я посещал это мероприятие по двум дням, еще будучи учеником школы. По вторникам там собирались коллекционеры военных игрушек, а по четвергам собирались люди, занимавшиеся винилом. На фоне общегородской скуки увлечение музыкой и модой было наиболее увлекательным. И став постарше, мы с товарищами, естественно, переключились на винил, который в обилии присутствовал в виде «печаток» польского и югославского производства. И именно в середине 80-х, с появлением Rockabilly Cats, и началось становление именно нашей тусовки, которая была гораздо младше, чем уже признанные фигуры этого же движения, такие как Тедди, Комар, Орех. Нам тогда от силы было по 18 лет, а им по 22 или 23 года. А в этом возрасте разница даже в год считалась чем-то серьезным, что, в свою очередь, несло определенные градации и многослойность в тусовках.

Как раз в этот период стал популярен Stray cats, Pal cats тоже. И это веяние нашло своего адресата именно в нашем лице. Мы жутко зафанатели этим драйвом, на фоне которого вся предыдущая музыка казалась «размазней», и через эту музыку шло становление стиля в целом. Сначала, конечно же, дресс-код был больше похож на модовский. Узкие брючки, приталенные пиджачки и узкие галстуки дополнялись нарытыми по комиссионкам «лодочками» и ботинками на «каше».

Тогда же появились первые концерты, связанные со «стилем», отождествляемым группами «Браво» и «Секрет». Но группы эти как взлетели, так тут же и опостылели. И мы группой товарищей посещали эти мероприятия с единственной целью – себя показать и похулиганить. Плюс, конечно же, обрасти кучей почитательниц женского пола. Конечно же, все походы сопровождались опусканием статуса наших рокабилльных звезд эстрады за несоответствие внутреннего содержания сценическому. И тогда же появился «Мистер Твистер», который стал часто приезжать в Питер. Мы поддерживали вполне нормальные отношения, хотя нас несколько смешила серьезность Усманова, но к Вадику и Ежу никаких претензий не возникало. Они искренне любили то, что делали, хотя в наших представлениях о том, как это должно быть, им требовалось нечто большее, чем просто эстрадность. У «мистеров» был хардкоровый вид, но не было грязного звука, да и сами они были вполне интеллигентными людьми.

М. Б. Кроме Маврика, который выделывал рокабильные коленца на сцене (смеются).

Д. К. Да. А у нас уже было понятие «лайфстайла» или попросту образа жизни, который каждый уже напридумывал себе сам и отчаянно пытался соответствовать (смеются).

Конечно же, все заочные упреки нисколько не мешали совместным тусовкам, потому как именно праздному безделию и глумежу уделялось особое внимание в подростковом быту. В городе было безумно скучно и примитивно, поэтому объединенная тусовка ходила на все концерты подряд, причем о многих концертах, которые проводились где-то и локально, доходили только слухи. Единственные, с кем происходили какие-то межстилистические столкновения, были металлисты, которые держались особняком. Столкновения эти происходили на базе дресс-кода, потому что как раз тогда появилась новая информация в виде фильмов «Дикарь», «Улицы в огне» и всяческие пластики, на которых культивировался образ хулигана в коже и на мотоцикле.

И, собственно, самоутверждение новой тусы в косых кожах не могло происходить иначе, без потасовок. Причем тот же неформальный дресс-код был объединительным мотивом против гопников, которых тоже было немало в городе. Помимо гопоты, конечно же, происходили столкновения с отслужившими в Афганистане ветеранами и курсантами разных военных училищ, которые часто любили прокатиться по хулиганке.

Возле ДК Пищевиков, где тоже проводились концерты, это на метро Владимирская, стекались стайки панков и рокабиллов. Причем от метро до ДК надо было идти обязательно скопом, потому что местные гопники, которых в принципе знали в лицо, тоже любили поотрываться на неформалах. Поэтому многие носили с собой на концерты «аргументы» в виде каких-нибудь молоточков. Раз, набегает на тебя группа товарищей, а ты им аккуратненько так показываешь молоток… И всё, вектора встречного движения изменяются (смеются).

Драки во второй половине 80-х стали обыденным делом, все это бодрило и стимулировало солидарность. Помнится, мой товарищ, ныне президент кучи всего, с которым мы до сих пор поддерживаем дружеские отношения… Ну так вот, будучи «утюгом», он попал в передрягу с десантниками возле тусовки на «треугольнике». И когда разбушевавшиеся десантники на него нависли, – то он, выпячивая руками футболку с надписью Metallica, которую носил исключительно по веянью моды, подбежал к тусовке и закричал: «Наших металлистов бьют!» (смеются). Металлисты, недолго думая, выломали зеленого цвета колья из лавочек и вломили им по пятое число. И это только один из примеров, связанных с неформальной одеждой и солидарностью маргиналов.

Кожа модели «Перфекто» стала нашей визитной карточкой. В ней спали, гуляли, буйствовали и даже женились. Появились и первые мотоциклы, тот же Стас Богорад очень долго собирал свой старый, военного образца Харлей. Но мотодвижение по непонятным причинам в Ленинграде не прижилось. В городе, конечно же, ездили «телогреечники», но какого-либо отношения к рокерским тусовкам не имели.

Дресс-код определял многое, тем более что неформальная жизнь в Питере второй половины 80-х била ключом. Тусовки были разнообразные, и надо было держать свой стиль. Кожи, голубые джинсы и остроносый ботинок, желательно не казак, а именно «крысятина». Тогда уже существовала достаточно мощная прослойка мажоров. Причем наших мажоров можно было назвать городскими модами, потому как они постоянно выпендривались, «гудели» в ресторанах и занимались перепродажей модной одежды, чем, собственно, занимались моды той же Англии. Разница была лишь в том, что хулиганили они, возможно, меньше, чем представители радикальных субкультур. Но связывало нас очень многое. Мы тусовались в «Климате», на канале Грибоедова, и эта группа лиц, любившая подобную музыку и уважавшая нас лично, помимо винила постоянно подгоняла какие-то интересные вещи, да и сами тоже не брезговали какими-то элементами дресс-кода.

Многие, конечно, стремились уехать из страны, потому что ничто вроде бы не предвещало крушение строя. Да и безделье всегда было под бдительным оком надзора, и многие неформалы устраивались работать грузчиками на Ленфильм, чтобы где-то числиться и делать вид, что они тоже вроде как бы труженики.

Когда во второй половине 80-х начался видеобум, другим местом для рокабилльной тусовки стал бар «Корвет» на Разъезжей, потому что там крутили на «видиках» MTV, и в роликах фигурировали любимые группы, в том числе и Stray Cats. Да и свою кассетку тоже можно было всегда воткнуть.

Как раз тогда на многочисленных уже «толчках» стали попадались пластинки Meteors, Batmobile и, конечно же, Psycho Attack Over Europe, и мы услышали другую музыку. Более жесткую, более быструю и с выделенным контрабасом. И с этого момента началось какое-то брожение и отпочковывание в рокабилльно-стиляжьей тусовке. Кто-то примкнул к панкам, слушавшим все подряд, кто-то, наоборот, отмежевался в сторону ортодоксального стиля.

М. Б. Упертость в плане олдскула и подростковая принципиальность расколола общие ряды и появилось несколько самостоятельных групп?

Д. К. Да. Мы с товарищами решили, что сайко – это как раз путь к развитию. И постепенно внешний стиль тоже стал меняться, вслед за музыкальными предпочтениями. Появились более забритые прически, «мартенсы», слаксы и вареные джинсы, которые на тот момент стали очень популярны.

М. Б. Так же, как и у панков конца 70-х, часть которых выделилась в «ой» стиль уже к середине 80-х и пополнила ряды поклонников хардкора и сайко. Эта межстилистическая мешанина сыграла свою роль – как отрицательную в плане дробления тусовочных рядов, так и положительную, – не давая стилям законсервироваться.

Д. К. Дресс-код всегда был очень важен в субкультурной среде, потому что в конце 80-х неформалов на улицах Ленинграда появилось огромное количество, и как-то произошло размежевание, несмотря на море совместно выпитого пива и прочих радостей жизни. Зато произошло сближение с панк-средой, которая в этот период тоже обрела хардкоровую атрибутику и была весьма задорной.

В 87 году началось увлечение татуировкой, потому что этот процесс, несомненно, является неотъемлемой частью множества лайфстайлов, фиксирующий жизненную позицию и предпочтения. Тема была поднята Курочкиным, через которого мы познакомились с Леней Черепом, который помимо того что колол вручную без машины, был еще очень неплохим художником и позитивным человеком.

М. Б. Леня входил в круг художников некрореалистов, которые обозначили его Трупырем, и постоянно соприкасался с художественной средой города. У Юфита и единомышленников была достаточно сложная концепция, основанная на теме жизни после смерти и человеческой идиотии, которая развивалась вместе с разлагающейся ситуацией. И в итоге привела к тому, что часть художников вышла из этого объединения в конце 80-х. Как раз Андрей Мертвый и Леня.

Д. К. Мы стали постоянно встречаться у него дома и, слушая музыку, обрастали смешными татуировочными мотивами, уже использовавшими цвет.

Колоть при этом пытались многие, даже я, поскольку рисовал. Помнится, мы Богораду искололи все руки, при этом классических мотивов не придерживались, мешали все подряд. И этот процесс веселил своими не всегда предсказуемыми результатами. Началось массовое кошение от армии, и ряды неформалов увеличились. Потом, когда началась повальная мода на неформальность и стиляжничество, ряды, конечно же, стали размываться какими-то менее продвинутыми персонажами. Тут же сложилась иерархия, неформальная дедовщина, и началось кидалово на пластинки и вещи новых рекрутеров. Все это послужило отдельным толчком для того, чтобы отделится. И все это сопровождалось потасовками между стилягами и металлистами. Причем от последних можно было и огрести. Так же как и подвергнуться прессингу со стороны милиции за неформальный образ жизни и внешний вид. Вменялось, конечно же, преклонение пред западной культурой и несоветский образ жизни. Хотя от советского в окружающих реалиях уже мало что осталось. А так, все тоже самое, что происходило со стилягами 60-х и другими городскими модниками. С этими моментами всегда были связаны презабавные истории по типу той, когда мы, к примеру, стоим на «Маяке», и вдруг кто-то кричит: «Шухер!» Все, как зайцы, разбегаются врассыпную от комсомольских работников и милиционеров. Мы с товарищами перебегаем на Восстания, оттуда на Владимирскую и вместо того чтобы сесть в вагон и уехать, идем к выходу. И тут нас хватают (смеются). Ощущения подростковой гордости в такие моменты, конечно же, распирали, – когда взрослые суровые мужчины конвоировали инаковыглядеших красавцев на глазах удивленной публики. Приведя в отделение, предъявляли обвинения, что мы похожи на «фашиствующих молодчиков».

М. Б.…Молочников (смеются).

Д. К. Но не все так весело складывалось. Тогда, а это случилось еще в 85 году, пошло послабление на какую-то причесанную рок-музыку, и я носил значок Beatles на лацкане кожи. Мы тогда сидел и-галдел и во дворе, и до меня докопался милиционер: мол, снимай значок, и все тут. Я, конечно же, отшутился в резкой форме, на что мне было предложено прокатиться в 27-е отделение милиции, где добрый дяденька милиционер дал мне исподтишка локтем в нос так, что попросту сломал его. Я тогда устроил истерику, размахивая испачканными кровью руками, и милиционеры со словами «о-о-о-о, все понятно – панк», удалились на совещание в коридор, предварительно оставив двери «аквариума» открытыми. Ну и я, конечно же, долго не думая, в «забытую» дверь и удалился. Боялись связываться.

И таких эпизодов было предостаточно. На улицах радикалов зачищали, а они в ответ устраивали истерики и забрызгивали окружающую среду кто чем мог. Вены, конечно же, пилили и всячески старались поддерживать имидж безумцев по отношению к официозу. А во второй половине 80-х увлечения постепенно вылились в самоопределения, и мы сами стали заниматься музыкой. И появился Swindlers. Информации по стилю было накоплено предостаточно для того, чтобы делать самостоятельный продукт на должном уровне. И все получалось, возможно наивно, забавно, но получалось. Впирал драйв, новизна и подростковая романтика. Концертных площадок было не очень много, но во дворце молодежи можно было вписаться в программу. Со Swindlers'oM мы пару раз разогревали Джоан Стингрей, и, поскольку пареньками мы в городе были заметными, народ валил толпами, и всем все нравилось. Потом уже самостоятельно проводили концерты в ДК «Мир», обрастая поклонниками и поклонницами, державшимися панкомодного стиля (смеются). Максимум, что они могли себе позволить, – кожаные куртки, и не всегда косые.

ДК «Мир» был выбран не случайно. Там уже к тому времени образовалась рок-клубовская оппозиция, как, впрочем, и в «НЧ/ВЧ». Потому как на улице Рубинштейна сформировалась какая-то своя тусовка и варилась в собственном соку и, как мне кажется, этот процесс был уже на излете. А эта – называлась она «Рок-коллегией», и из этой среды вышли группы другого поколения, такие как «Группа «О», «Нож для фрау Мюллер», «Бриллианты для Никермана» и, можно сказать, что мы тоже. Так, на фоне становления группы в стране резко наступил хаос, люди метались, ничего не понимая, а у нас была одна задача – попросту свалить из этого пузырящегося болота. Власти уже ни на что не обращали внимания. В Питер же постоянно приезжали иностранцы, фотографировали неформалов, общались. И контакты так или иначе налаживались.

Потом практически год нам пришлось ежедневно бегать по всяческим инстанциям, а поскольку факсов и интернета не было, все происходило на уровне писем, ответов на которые ждали месяцами. Постоянно напрягали знакомых, которые перезванивались и теребили своих знакомых. И со стороны этот процесс выглядел так, что многочисленная группа людей от андеграунда Ленинграда отправляла своих неформальных делегатов на международный симпозиум (смеются).

И к концу 80-х мы при первой же возможности покинули страну и уехали в Данию, где пересеклись с тогдашними невозвращенцами из группы «Амнистия». Конечно же, застали расцвет копенгагенского сквота «Христиане», впрочем, как и его закрытие.

А уезжали из страны многие, тот же Богорад с Meantraitors – в Финляндию и Германию, но чуть позже.

Мы же поехали за знаниями, за языком и, возможно, именно это нас спасло от всей той чернухи, которая потрясала нарождающийся мир будущего российского шоу-бизнеса и сложившиеся музыкальные коллективы.

Первый свой выезд мы сделали на машинах и обратно привезли огромное количество нужной для развития информации. И это стало серьезным толчком в развитии местной движухи. Мы стали часто ездить – то в Таллин, то в Москву, то опять за границу, и Swindlers принимался на ура.

Тогда и Советский Союз рухнул, похоронив под обломками старую с концертную сеть, и наступил хаос, из которого многие пытались что-то выудить для себя, но не у многих получалось. Единственным клубом, который тогда оставался на плаву был открытый Гаккелем «Там-там», где собиралось много знакомых. Но этого было мало для развития.

А по возвращении в середине 90-х, когда пыль от коллапса и неразберихи осела, все стало намного проще и понятнее. Хотя проблемы как были так и оставались. Большой проблемой местной рок-продукции было оформление тех же альбомов, но все это стимулировало делать оформление самостоятельно, и иногда получались достаточно забавные варианты. При этом естественно, что группы, подобные нашей, никто особо не стремился тиражировать, поэтому все потуги выливались в плакатирование. По сложившейся традиции плакаты представляли собой всевозможные коллажи с подрисовками.

М. Б. Такое милое и чувственное уродство, отображающее подростковый мир фантазий и фетишизма, и выражающееся в количестве олдскульных черепов и голых девиц? (смеются).

Д. К. Естественно. Все атрибуты стиля в них были задействованы. Сейчас тоже встречаются неплохие варианты, но их количество растворяется в общей массе, в продукции тех, кто не парится. Конечно же, речь идет о России, за рубежом несоответствие стилю и уровню является наиболее серьезным маркером доверия публики. Здесь теперь постепенно тоже вырисовывается подобная ситуация, тем более что в последнее время обозначился подъем «гаражной музыки». Как сайко и рокабилли, так и ортодоксального «гаража». А я, поскольку большой любитель и коллекционер винила, воспитывался на определенном размере квадрата и формате оформления.

Основной же проблемой для развития субкультурной музыки я все-таки обозначил бы отсутствие нормального радиовещания. Большинство зарубежных состоявшихся групп – выходцы из «колледж-радио». Здесь же подобное отсутствовало. Были, конечно, попытки – то же радио «Катюша» и радио «Модерн», – но серьезного развития эти начинания не получили. Талантов же в России, впрочем, как и маргиналов, всегда было в количестве. Поэтому с востребованностью подобных стилей и музыкантов особой проблемы нет. Сюда же стоит прибавить традиционную для Питера ситуацию, когда один и тот же человек может быть задействован единовременно в нескольких коллективах. Так, например, Гриня Сологуб, после распада «Странных игр» на «Игры» и «Авиа», по причине ухода Давыдова2 и Куликовских, мог играть в нескольких коллективах сессионным гитаристом и гармонистом. Так и я могу спокойно совмещать выступления как с «Ленинградом», так и со Spitfire или делать свои ди-джейские сеты.

М. Б. А что по поводу доступности и обилия всяческой информации сейчас и здесь?

Д. К. Ну, те, кто с головой и нацелен на поиск чего-то настоящего и своего, вряд ли от этого обилия пострадают. Я не считаю, что нынешняя легкодоступность музыки и иной субкультурной информации играет какую-то серьезную роль. DIY и самодеятельные начинания всегда были и будут интересней, чем потребление массового продукта, потому что это – то, что развивает чувство стиля и самостоятельность. В музыке же, несмотря на многочисленные смешения стилей, все равно остаются основные направления, которых придерживаются субкультуры, и все это постоянно сталкивается, делится, и в этом наблюдается прогресс. Зато в сравнении с теми дресс-кодами и стилями я сейчас наблюдаю таких персонажей, что «мамая моя» (смеется). И пусть они будут, потому что без них никак. Без них жизнь была бы слишком скучной и неинтересной.

Мила Максимова

Фото 8. Брейкеры в кафе «У фонтана», оно же «Молоко», 1985

М. М. Да… Было все это в восьмидесятые, когда официальная власть пыталась организовывать молодежный досуг. Оснащали залы светом, звуком и проводили дискотеки…

Были такие фишки; во многом субкультура строилась на танце, который, как известно, сам по себе не мог сделать никакой революции. Даже Исидора Дункан, как бы ни старалась поучаствовать в революционном движении, разжечь революционные настроения в Америке не смогла. Но в любом субкультурном танце присутствует момент борьбы с пуританством. Христианская ортодоксальная мораль часто интерпретируется с перегибами и тенденция «не оскорблять глаз» переносится на поведение, особенно женщин. Начиная с простейших объятий и заканчивая такими «языческими» проявлениями, как брейк. Поэтому элемент эпатажа у нас обычно присутствовал – что систему не рушило, но все же расшатывало.

М. Б. Официальное мнение по поводу первых брейкерских проявлений в начале 80-х было скептическое. «Дискотечная» молодежь пыталась самовыразится в советских условиях различными способами, но суперзадач про изменению ситуации вокруг себя никто не ставил. Просто скука и бесперспективность, а также отсутствие моды в общепринятом понимании компенсировалась за счет где-то как-то полученной информации о достижениях современной масскультуры. Конец семидесятых был во многом связан с персоной Майкла Джексона, который поднял афроамериканскую культуру до уровня мирового признания. Культура видеоклипов уже тогда была на высоте, и советским подросткам стали известны такие произведения, как «Билли Джин» и «Триллер», где были зафиксированы элементы брейка. С этого момента и началось проникновение новых тенденций на танцевальные площадки.

М. М. Я впервые увидела все это уже в сознательном возрасте, когда увлекалась пантомимой в студенческом театре МГУ. (Потом это преобразовалось в театр «Бедный Йорик», где была памятная программа «Брейк на сцене». Там проводились настоящие батлы…) Нас как-то в 84-ом году стали приглашать с концертами в «Олимпийскую деревню», где было кафе «У Фонтана», которое вошло в историю неформальной молодежи как «Молоко». Благодаря директору сего заведения Ефиму Романовичу, все модные веяния тут же реализовывались на площадке кафе, за что ему огромное спасибо.

«Молоко» было местом для действительно модного времяпровождения, где собирался широкий спектр молодежи: от утюгов-фарцовщиков до эстрадных исполнителей. Макаревич сидел там время от времени. Сергей Пенкин, Володя Пресняков давали там одни из первых своих концертов. Даже один из новогодних огоньков там снимали. Место было модным, и там мы впервые увидели выступление группы «Вектор» Володи Рацкевича. То выступление произвело неизгладимое впечатление. Мысли «я тоже так хочу» были не только у меня. С этого дня наши студийцы стали ломать свои тела под брейк.

Тут есть такой нюанс: брейку невозможно научится без зеркала, потому как надо видеть и корректировать свои движения. Кроме того, для акробатики требуется место. Квартиры не годились. Все условия были в Домах Культуры, которые тогда пустовали. И вдруг стали востребованными. Конечно же, если бы к тому времени советская промышленность не осчастливила граждан видеомагнитофонами, вряд ли кто-либо чему научился, по крайней мере, в тех масштабах, которые происходили.

М. Б. То есть можно отметить, что наличие видеомагнитофонов, бывших далеко не у всех (а я могу припомнить, что к началу 80-х большинство видеопроигрывателей было пронумеровано), способствовало проникновению буржуазной культурки.

М. М. Вне всякого сомнения. Наш руководитель театра Саша Пепеляев доставал бесценные кассеты с Майклом Джексоном и «Рок Стеди Крю». Их давали на ночь или на три часа. И везли другим жаждущим, у которых и начался процесс калькирования движений. При этом все, кто занимался ранее балетом или народным танцем, попадали в проигрышное положение. Потому как «окультуренное» тело переучивать сложнее. Вначале на дискотеках ставили по одной песне, под которую исполняли «трясучку». Потом выползали люди, которым освобождали площадки, так как летали руки-ноги, и исполнялось одно-два заученных движения. Особенно смешно было, когда люди пытались корячиться, изображая атлетические элементы на полу. Уже тогда начались разделения и спецификации: нижний и верхний брейк. Спортсмены, занимавшиеся акробатикой и гимнастикой, выбирали атлетический стиль, самым сложным движением которого был «геликоптер», а все остальные осваивали «волны» и «роботов». Причем тех, кто вертел «геликоптер», было видно издалека по стесанным локтям/коленям и заклеенным пластырем подбородкам. Оргалита, смягчающего скольжение, тогда еще не использовали. Одежда тоже была стертая. Этих людей знали пофамильно, их было всего человек пять на всю Москву.

Уважение к ним было колоссальное. Прямо как к Юрию Гагарину.

Один из первых, освоивших «геликоптер», был Андрей Колыхалов из «Вектора». Это был тяжкий труд. В то время, как верхний брейк требовал таланта. «Роботы» и «электрики» танцевали в белых перчатках и темных очках. Надо признать, что танцоров, которые смогли из видеоинформации сделать «русский народный» брейк, было не много. Конечно, все знали об афроамериканских корнях, гетто, Бронксе и все такое, но здесь танцевальная культура все-таки имела местные черты. Вслед за отдельными выступлениями, пошли музыкальные блоки, исполнителей уже знали в лицо. И ждали.

По Москве формировались тусовочные центры: «Молоко», «Времена года», собирались и в Лужниках и на Арбате. Брейкеры вышли на улицы, и стало понятно, что на одном-двух движениях далеко не уедешь. Стали создаваться танцевальные школы. Наиболее продвинутой была школа у Вали Гнеушева. Она брала широтой размаха, там были представлены все стили; Гнеушев к тому же был хорошим режиссером. Те, кто был технически послабее, добивались зрелищности синхронным исполнением. Таких школ сформировалось за короткие сроки множество, и назрел момент проведения конкурса, который состоялся в «Молоке», по-моему в 85 году.

Тогда уже оформилась стилистика в одежде. Самое важным атрибутом были, конечно же, кроссовки, без которых было невозможно исполнение любого танца. Неплохой заменой были китайские кеды «Два мяча», но, к сожалению, в продаже были либо черные, либо коричневые.

А это было неприемлемо; нужны были исключительно белые кроссовки и белые же перчатки, чтобы рисунок движения читался в темноте. Поэтому кеды хлорировали, многие костюмы собирались из подручных средств. В «Военторге» раскупали кальсоны, чем-то отдаленно напоминавшие джинсу. Все это перешивали и красили в правильные цвета.

Серьезный брейкер без «наворотов» – дело немыслимое. Конечно же, нельзя было обойтись без фарцовщиков, собиравшихся там же, а некоторые активно участвовали в движении. Уже тогда были звезды тусовки – такие, как Федя Дятлов из группы «Вектор», к сожалению, погибший в молодом возрасте. Он просто летал в танце. При этом Дядя Федор, как его звали, был способен сшить брейкерские штаны без выкроек, на глаз, буквально за 2 часа. Куртку с карманами за четыре. Дополнительной атрибутикой были всяческие карманы, молнии, брелочные цепи, кепки, перчатки, напульсники и незаменимые ручные браслеты. Те, кто крутился на голове, предпочитали кепки, береты и капюшоны. Те, кто танцевал верхний брейк, носили шляпы, таксистские фуражки. Нельзя было обойтись без толстовок, пестревших иностранными надписями.

Образчики заграничности приравнивались к крутизне и продвинутости. Ремешки и всяческие цепи добавляли эффект «болтания»; а одежда на пару размеров больше положенного, продолжая движение при танце, добавляла шарма. Цвета были определенные: белый (основной), коричневые, землистые, черные с эффектом «варенки»; потом пошли «американисткие» цвета: яркие, синтетические, выкрашенные нездешними красителями. Так что сам по себе брейкер представлял из себя нечто разноцветное, бряцающее, болтающееся; на общем советском фоне все это выглядело подчеркнуто неестественно. Позже появились «американисты», а тогда еще было самое начало и проводился первый конкурс. Было какое-то смешанное жюри, состоявшее из функционеров от культуры, комсомольцев и Гнеушева. Конечно же, победили ДК «Правда»…

После этого события конкурсы стали проходить с немыслимой частотой, но на главные площадки брейкеров не выпускали. Есть подозрение, что делалось это намерено с комсомольской подачи, так как народ на конкурсы ломился, билеты стоили деньги, а участникам, конечно же, можно было не платить: руку пожали, в глаза улыбнулись и пригласили еще…

М. Б. Здесь есть еще один аспект. В 86-ом нарастало рок-безумие, поэтому комсомольцы переключились «помогать» неформалам иного толка…

М. М. Конечно. Следует отметить, что на официальную сцену брейк вытащил не только «Вектор», но и «Арсенал», еще в 84 году. У них был смешанный жанр танцевальная секция, брейкерская (постановку танцев делал Паша Брюн, ныне режиссер мирового класса), и джазовое инструментальное сопровождение, что по сути было интересной инновацией. «Арсенал» тогда громко выступил в «Дружбе» в Лужниках и была дана отмашка: брейк пускать.

Танцоров с серьезным уровнем стали приглашать выступать на всевозможные концерты, уже за деньги. Нам было смешно выходить на сцену после чтецов стихов или трио балалаечников. Зрителям, видимо, было еще смешнее это видеть…

В 86-м году состоялся Всесоюзный конкурс по брейк дэнсу в Таллине. Это делали местные комсомольцы, которые круто подготовились. Арендовали целиком гостиницу «Спорт» и заселили ее делегатами из Минска, Киева, Риги, Питера, Харькова, ну, и москвичи, само собой. Одних участников было человек 100. При этом все ехали с группами поддержки, прикинутыми и шумными. Когда вся эта толпа собралась в гостинице, обслуживающий персонал сошел с ума. Круглосуточно неслась громкая музыка. Во всех коридорах репетировали участники и шлялись поклонники; было ощущение полного счастья. Пьяных, кстати, не было, что для субкультуры, согласитесь, нетипично.

Отборочный конкурс длился очень долго, несмотря на то, что участники показывали трехминутный номер. Классификации были упрощенные, не по стилистикам, как сейчас, а так: парные, одиночные и групповые. Особенно хороши тогда были Таллинские участники, которые официально танцевали в валютном варьете. Нам с моим партнером Кириллом Ильиным каким-то чудом удалось занять второе место. Прием был классный, призы достойные, пресса, телевидение – все, как у больших… Таллинцы тогда задали организационный уровень. И потом уже были Всесоюзные конкурсы в Москве, Питере, Паланге, Риге, Юрмале…

С этого момента брейк дэнс стал атрибутом продвинутости во многих областях советского шоубиза; его вставляли и в театральные постановки, и в цирковые представления, к месту и не к месту, куда не попадя. На дискотеках подростки старались танцевать брейк, чтобы чувствовать себя приобщенными к общей теме. Но звездами того времени безусловно были Саша Рубин (погиб молодым) и его партнер Павел Пивоваров, Костик Михайлов и группа «Меркурий», Саша Нуждин (сейчас ди-джей на радио «Максимум»), Артур Игнатов (тоже погиб в раннем возрасте). И конечно, лучшим роботом был Леша Герулайтис, который добивался такой точности, что люди подходили потрогать, живой ли.

Был еще один персонаж с позывными «Крейзи», который «танцевал» Майкла Джексона и искренне сокрушался по поводу того, что родился не негром. Причем клонов Джексона по Москве расплодилось немало. Фигура для того времени была знаковой, и многие стремились обезьянничать именно с него. Некоторые, типа «Крейзи», показывали «Джексона» гораздо лучше оригинала; и, кстати, величайшим счастьем для подобных исполнителей было иметь носки с люрексом, как у их кумира…

Феномен клонирования увязывался с фактом происхождения танцевальной информации. Каждый выбирал себе наиболее подходящий по фактуре персонаж и раздваивался. Слизывалось все мимика, фразы на ломаном английском; к сожалению, многие через этот этап так и не перевалили. Хотя большинство продвинутых подростков привносили в танец свое творчество, свои сюжеты. Было множество классных ребят, которые прошли этот этап и стали формировать типично советские карикатурные образы, надевая какие-то огромные пиджаки, тяжелые китайские плащи, и всяческие шляпы. Были номера брейк денса в телогрейках. Когда в танце появляется юмор, – это уже мастерство. Но и немало образов тянулось к аристократической эстетике; скажем, большей популярностью пользовались шляпы с бабочками. А пиком популярности, стал, конечно же, выход фильма «Курьер», в котором снималась танцшкола из «Правды» и культовые ребята с тусовки. Телевидение тоже поддерживала тему брейк дэнса; показывалось все это по молодежным программам, была такая «Досуг молодежи». Танцоров приглашали даже в передачу «Что, где, когда».

Те, кто к тому времени состоялся как танцор, продолжили свою деятельность уже как профи, связав свою жизнь с танцем и сценой. Потом был еще период, когда в 87-м году возле «Молока» появились и дежурили «любера», которых в «Молоко» не пускали. Они выпасали сначала утюгов, а потом и просто модников. Случаи с драками и грабежом нам были известны, но прошли стороной. Тем более, что сами они были спортивными и брейкеров не трогали.

А потом мода стала массовой, и, как обычно бывает, когда стиль опускается до детского возраста, мода умирает. Так и с брейком: уже в 89-м году на сцене стали появляться детские коллективы с нарядными умытыми детьми, танцующими брейк. Зато параллельно стала формироваться уличная среда, в частности, на Арбате периода 89–90 года. Где была, а возможно, и есть сейчас «аттракция». Когда Арбат стал модной средой, уличные танцоры стали неотъемлемой ее частью. Тоже не без своих особенностей. Видимо, где-то подсмотрев, советские брейкера при встречах вместо приветствия выполняли отдельные танцевальные движения, по которым можно было бы сразу определить, кто с кем столкнулся. Стритовых танцоров отличало то, что перемещались они по улицам с переносным двухкассетником и огромным куском оргалита, так как без него техничный танец не был возможен.

В этот же период прекратилась поддержка официоза. Многие ребята перестали танцевать по возрасту, кто-то ушел в армию. На какое-то время прервалась связь поколений в танце. При этом можно отметить, что рэп, как неотъемлемая часть культуры хип-хоп, на тот и более ранний период отсутствовал. Были попытки, но как-то из горла ничего не выходило.

М. Б. Понятно, почему. Уличная культура создает свой язык и фольклор, без которого невозможны те самые стишата, которые лежат в основе подросткового творчества. И не мудрено, что первые попытки рэпповать были сделаны на Арбате и чуть раньше в «Молоке».

М. М. Да. Скорей всего так. И, что любопытно, везде уличная культура развивается с улицы до массовой моды и становится неотъемлемой частью шоубизнеса, а у нас все как-то наоборот получилось: с концертных площадок – на улицу. За счет отдельных лиц, которые через танец вышли на улицу и сформировали отдельную субкультуру. Возможно в этом основное отличие нашей истории от зарубежной. Вся история субкультур и хип-хопа в частности, составной частью которой является танец брейк, является маскулинной, то есть придуманной мужчинами для мужчин. И все женские проявления неизменно несут элементы маскулинности – как в одежде, так и в поведении.

Игорь Захаров

Фото 9. Фестиваль «Брейкас», Рига, 1987

И. З. Родился я в 1966 году, в Москве, но о детстве и окружающей среде мне рассуждать сложно, поскольку родители постоянно были в разъездах по командировкам, а меня определили в интернат. Не в обычный, а «индийский» – такой интернат на Профсоюзной, готовящий перспективные кадры в Институт стран Азии и Африки, с которыми у СССР в те времена были теплые отношения. Но страна была закрытая, и из воспоминаний интернатских осталось немного: к примеру, запомнился большой ковер, на котором танцевали красивые индийские танцовщицы, когда к нам приезжали международные делегации. Мы учили индийский язык, а по вечерам были группы самоподготовки, объединяющие учеников со второй по десятый класс. На том, что происходило тогда вокруг за этой огороженной территорией, я совсем не фокусировался. По субботам первое, что мы с мамой делали, выходя из интерната – заходили в кафе, где ели эклеры. Этакий праздник каждые выходные. А в понедельник в семь утра – яичница и – обратно, в мир учебы.

Тогда на улицах было чище, было общество, которое верило в коммунизм, какая-то сплоченность. На улицах было гораздо меньше людей, не было валяющихся пьяных и бомжей, была какая-то ответственность, стабильность и установка на «светлое будущее». Но помимо этого открытого общества существовало общество отдельное, закрытое, в которое не попадали люди с улицы. Такой мир в мире. Да и Москва, сама по себе была отдельной общностью. Что интересно, но даже эта закрытая общность фильтровалась. Симпатий или антипатий к происходящему я не испытывал, потому как до институтского возраста все социальные процессы шли стороной. А в школьные годы я сидел в библиотеке и зачитывался фантастикой, перечитал всего Герберта Уэллса.

Но вот когда меня перевели из интерната в школу и мама подарила прибалтийскую гитару, то у меня произошел сдвиг сознания. Я пошел заниматься в местный клуб, учить классику. Появилось ощущение свободы, появились новые друзья, гости… Многих тогда, кстати, увлекала тема гитарной музыки и каратэ. В пионерских лагерях и дворах стали массово популярны «три блатных аккорда» и какие-то приколистские песни с переиначенными текстами шлягеров В. А. Какой-то пошлятины не было, и вообще как то все было «чисто» и интеллигентно. Секции же каратэ были полуподпольные и платные. Я ездил на Измайловскую заниматься, там в школе снимался спортзал. А позже появились и видеомагнитофоны…

Наступил 1979-й год, и вот тогда в стране наступила эпоха диско. Впервые я все это услышал на выпускном вечере десятого класса. Потом пошла волна итало-диско и дискотек. А у меня появилось свое начальное творчество, возможность заниматься, чем я хотел, и осознание, что именно этим я хотел бы заниматься. Музыкой. Причем, мы с товарищами тогда наивно решили найти по объявлениям, где же учат создавать В. А. Хотя цель, конечно же, была найти инструменты и базу, где играть. И мы нашли такое место, с колонками и сценой, при каком-то ДК. Спустя всего месяц репетиций хозяин этого ДК сказал: «На следующей неделе у вас концерт в ресторане «Ангара» на Калининском (Новый Арбат)»… То есть он строил на нас планы как на лабухов, которые в те времена играли практически во всех ресторациях страны. Мы, конечно же, были не готовы, решили не позориться и свернули эту лавочку.

Мир стал менее романтичным, но опыт для нас, десятиклассников, был усвоен; мы стали искать какие-то независимые пути, в первую очередь – инструменты. Мой знакомый нашел книжку «Как сделать электрогитару», и мы из досок и фанеры сделали бас и соло гитары, рассчитали колки, напаяли звучки… Подключили их к проигрывателю с усилителем, а из бобинного магнитофона и склеенной пленки сделали ревербератор. Барабанов не было, их заменяли нам то пластиковые кейсы-дипломаты, то кастрюли. Потом в какой-то школе нашлись старые барабаны. И в моей восьмиметровой комнате мы репетировали. Под этот аккомпанемент я пошел учиться в институт. В МАТИ, который находился в здании бывшего публичного дома по адресу Петровка, 27.Там на моём курсе была ещё другая музыкальная группа «Странный шум», а наша называлась «Резиновый гвоздь» – уже не помню почему, но время было такое ироничное, все дурачились, менялись записями. В нашем репертуаре в приоритетах были наши собственные композиции в стиле В. А. В скором времени вся эта лирика хитовая стала звучать вполне прилично. И мы периодически устраивали концерты человека на три.

И так постепенно в учебе и творчестве мы подошли к 1985-му году и Перестройке. Уже был брейк денс, уже был проект Козлова «Арсенал» с электронной музыкой и фильм «Танцы на крыше». Там снималась группа танцоров Андрея Колыхалова, которая гремела еще задолго до всех, но меня еще не цепляло.

М. Б. А еще был клип «Карабас-Барабас» Кальянова. Там танцевала театрально-цирковая тусовка. Знаю, что девочка, танцевавшая Мальвину, дочь театрального и циркового актера Юрия Медведева, Виктория. В 1991 году вместе с отцом она эмигрировала в США, где открыла свою школу танцев. Это к тому, что была первая волна брейкеров, частично из театрально-эстрадной среды, которая тоже подтанцовывала брейк, и уже был Гнеушев, открывший свои школу в ДК «Правда», и была еще школа в ДК «Комунна». К тому же появились иностранные фильмы на видео, и даже наши советские эрзацы брейк темы, в виде электроники и аэробики.

И. З. То, что я видел, будь то Street style Break Dance, меня это не особо цепляло, это был какая-то пародия на танец. То, что нужно было мне, там не было. Этим всем фанатели ребята из «Правды».

Я жил недалеко от ДК «Комунна», там были дискотеки и вел их диджей Иванчиков. А на сцене выступал солист группы «Рондо» Александр Иванов. И вот там бывал Олег Смолин, как шоумен. Он тяготел к пантомиме и взял многое от техники и образа английского комика Robert Shields и привнес это в брейк. Были и другие люди, от которых набирался опыта и сам Олег: два югослава и индус по имени Дипендр. Индус был какого-то княжеского происхождения, он заплетал волосы в длинную косу, а саму косу в чалму, и ходил так по городу. Когда я встретил Олега, он был уже достаточно взрослым. Именно он меня зацепил. Они выступали вдвоём с Сергеем Козловым, сыном руководителя группы «Арсенал». В выступлении Сергея Козлова я увидел шоу, но техники и чего-то гипнотического для меня в этом не было. А вот Смолин – да! Это все называлось «электрик-буги» или «робот». Смолин «перетекал», «ломался», «осыпался», и это не было попыткой что-то показать, это было естественное, настоящее. Олег потом «собирался», это все как-то двигалось и застывало. И это была история с развитием, при этом «фишек», которые были у многих танцоров, у него не было, просто отличная базовая техника. Он мог «перетечь» и застыть в какой-то форме – и это уже была фишка. Взрыв, движение, замирание и импровизация. И на это всегда можно было смотреть с наслаждением.

Музыка, кстати, была крутейшая, с рваным рисунком, удобная для импровизаций, я как-то даже и не знаю ее автора. Херби Хенкок был точно, была целая бобина с набором такой музыки. Насчёт какой-то модной одежды – у Олега ее как-то особо не было. Клетчатая рубашка, джинсы. Олег очень просто к этому всему относился. Это как раз в «Правде» у Валентина Гнеушева, там были модные ребята: они и утюжили, и следили за одеждой. Мне кажется, что для них, всей этой тусовки, которая появилась потом в Парке Горького, брейк был больше модой, чем танцевально-творческим явлением. Лайф стайл. Единственный, кто цеплял меня из «Правды», был Денис Дубровин, который двигался в стиле «робот». Были и другие, но номер Один для меня был Денис.

Рубин, Гога, Нуждин носили «бэлленсы», джинсы, а к нам мода приходила из советских магазинов, как к простым советским обывателям. Вот когда позже мы стали ходить по барам, то тогда да. Но мы были простыми ребятами, ну и так же просто получилось познакомиться. Просто подошел и спросил, а ты не хочешь открыть школу? Смолин ответил, ну хорошо, подходи послезавтра. Согласился мгновенно, к тому же он был общительный и коммуникативный. Он жил неподалеку на Автозаводской, и там у него постоянно проходили тусовки.

Так мы начали с ним заниматься, потом подтянулись люди из моего института, получилась такая вот студия. Хотя первое мое занятие было в подвале какой-то больницы, где я пытался заниматься нижним брейком с Борей Бахматовым. Каких-то названий движений тогда еще не было; кто где что увидел, то и пытались повторить. Я не помню, какие названия «фишкам» и когда появились, но помню, что официальная пресса делила брейк на «партерный» и «верхний». Для меня этой разницы не было, я просто не знал об этом. Смолин делал «верхний». Самое главное в процессе обучения, это чтоб учитель тебя зацепил, и вот я и другие стали ходить в «Комунну». Олегу было тогда двадцать семь, мне семнадцать. Валентин Гнеушев был режиссером и бизнесменом, который знал, что он хочет, а тут получилась такая «народная» конкурирующая школа, и это стимулировало развитие.

Гнеушев, он как вел занятия? Ходил с такой тросточкой, ставил всех у зеркала, заставлял без перерыва танцевать и учиться друг у друга. Нельзя сказать, что это было не результативно, у нас было практически так же. Только мы имели возможность задавать вопросы и Смолин показывал базовые движения, которые я не видел ни в каких других школах. «Волна» по рукам раскладывается на одиннадцать счетов, и если в других школах говорили в таких случаях «рукой ты как бы подныриваешь под трубу», то у Смолина звучало «ты кончиками пальцев держишь точку и эта точка неподвижна. Волна выходит из этой точки». Каждое биомеханическое движение раскладывалось на детали, и из-за этого появлялась филигранность и магия. Не ты делаешь «волну», а она пробегает по тебе. Настолько этим можно заразиться, что танцевать получалось не двигаясь, такой был внутренний ритм и драйв. Эйфория на уровне физиологии присутствовала постоянно, ты просыпался с этим всем и засыпал. Тоже самое было и с гитарой, как у Пола Маккартни, который на расставался с гитарой даже в туалете. Стоишь в метро, пропускаешь по себе импульсы. Позже я узнал, что это один из методов обучения в модерн дансе. И так можно научиться не двигаясь. И такое происходило везде, на остановках, в метро. Машины останавливались, давали задний ход и люди в них говорили: «ну давай, покажи что-нибудь еще». А мы, четыре «робота», так ловили такси. Мы были одержимы брейком, а это один из факторов достижения успеха. А второй фактор, на мой взгляд, заключался в том, что если ты хочешь быть первым, то забирай самое лучшее у других, совмещай и делай лучше. Так создается свое. И тут опять происходит новая фаза, кто-то сочиняет, а кто-то заимствует, и те, кто заимствуют, продвигаются дальше и развивают стиль. Я, например, совместил в себе Смолина и Дубровина. И так получился мой «робот». Потом сам Дубровин, увидев мое, сказал «вот это да» и зафанател сам.

Выступления наши уже шли по домам культуры, начались поездки. Помню, ездили в Питер в ДК «Октябрьский» под эгидой Гнеушева. Там познакомились с Аллой Духовой и будущими участницами «Тодес». Они делали такой «балетный» брейк дане, ну, девичий такой. А Гнеушев объявлял стили, и кто-то выходил и выступал: мол, а теперь стиль «локинг», а теперь стиль «поппинг»… Мы с Дубровиным стали тогда воплощением стиля «робот». И там я получил свое первое серьезное признание. А когда мы выступали в открывшейся в парке культуры дискотеке «Времена года», нас отсняли на кинопленку. И, увидев себя со стороны, я зафанател сам от себя…

Уже шла Перестройка. Я учился в институте, где была одна компания; мы ходили по открывшимся молодежным барам, танцевали под «итальянцев». Одним из любимейших мест был бар на Китай городе, тогдашней «Площади Ногина», «Ноге». В «Конюшне» (Битце), «Резонансе», тоже были молодежные вечеринки с ликерами и итальянцами – и вот тогда уже пришлось как-то оформляться по-модному. У нас была знакомая в магазине «ткани» на углу Никитского бульвара, на котором был памятник «писающему» Тимирязеву. Она сшила мне красные штаны с огромными накладными карманами, в которые можно было засовывать руки чуть ли не по локоть, с передними и задними швами посередине. Прототипы брались из западных журналов. Мама мне перешивала что-то из своих модных халатов. И получилось так, что одни брейкера носили нафарцованные шмотки, а мы одевались в самострой. В принципе, уровень держался; а вот с обувью все равно приходилось обращаться к фарцовщикам, происходили стандартные истории. Друг купил в подъезде высокие кроссовки нежно-голубого цвета «саншайн»: проходил в них недолго, в таком же подъезде его на них же и кинули. Особенно ценились высокие зимние «кроссы». Очки «киски» были обязательны. В «Молоке» этот уровень как бы фиксировался – и брейк, и брейкера были на острие моды. Приходилось соответствовать, тут вариантов было немного. Фарца, «березка», в которой тоже держался какой– то уровень вещей, и самопошив. Товар в советских магазинах назвать стильным было невозможно. Стиль определенно соответствовал «ньювейву». Под который попадали и мои белые башмачки «Саламандер». А Смолин, как человек взрослый, вообще не парился на эту тему, так и ходил в своей клетчатой рубашке, заправленной в джинсы. Сначала были просто выступления и батлы во время дискотек, потом пошли выступления в формате фестивалей в «Молоке». Помню, что в институте я отвечал у доски и делал это пританцовывая… Мои сокурсники сначала смотрели, открыв рот, а потом чуть ли не апплодировали и просили что-то еще изобразить.

М. Б. А как получился «Меркурий», это же период между «Молоком» и первыми фестивалями в Прибалтике?

И. З. К нам в «Коммунну» стали ходить люди – тот же Бахматов и новые из моего института, Костя Михайлов – сын киноактера Александра Михайлова. По-моему, была такая тема, что Валентин Гнеушев его выгнал и он перешел к нам. Так или иначе, Костя начал приходить в «Коммуну» заниматься, и мы с Олегом взяли его к себе в «Меркурий» третьим. Меркурий – это ртуть, жидкий металл. Такое название придумал Смолин, он же был ювелиром. Михайлова Смолин называл «жизнерадостным каркасом от раскладушки». Смолин заведовал базовой техникой, Костя – фишками, а я был смесью того и другого. И мы все время корили Костю, что он насмотрелся видеоучебника «Breake It» Эдди Эллисона и снимает с него фишки. Зритель это одобрял, но для нас с Олегом это было неприемлемо, не спортивно. И с этим названием «Меркурий» мы стали выступать.

В начале 1986 года провели общесоюзный фестиваль в Таллине. В Прибалтике я бывал и раньше с мамой. Таллин производил на меня впечатление своим старым городом, мостиками через речушку, оградами и шпилями; он ассоциировался со сказками Ганса Христиана Андерсена. Мы приехали туда на пару дней, выступили, перезнакомились и разъехались с большой болью в сердце от расставания. Это был большой фестиваль в большом зале, где все были влюблены в брейк дане и в друг друга. Все понимали, что мы одно целое. Люди апплодировали нам и кричали; было ощущение праздника, куража и взаимоподдержки. Помню, когда объявили победителей и конкурс был закончен, все повалили с трибун в партер танцевать, и зрелище было впечатляющим. Никто не мог усидеть на месте. И что интересно – тогда мы со Смолиным были единственными, кто танцевал «верхний» брейк дане. Все исполняли так называемый «партерный». Я так понял, что у прибалтов какой-то разницы между верхним и нижним не существовало, и брейк носил характер акробатического. Эстонцы исполняли «геликоптеры» с вытянутыми носочками, кольца «де ла салло», вот это все. Что касается нас, то мы всех шокировали своими «роботами» и «электрик-буги». Такого просто не было, и Герулайтеса еще не было; как нас квалифицировать среди этой «атлетики» никто не знал. Леша Герулайтес сразу стал делать профессиональные номера, а у нас все делалось как у любителей. И у него все, что он делал, тоже было ближе к пантомиме.

Смолина однажды спросили, профессионалы ли мы или любители? И он ответил, что мы любители на грани профессионализма. Профессионал – это тот, кто этим может заработать. Должен быть законченный вкусный номер, который показывался бы как шоу. А у нас были зарисовки и импровизации, делали то, что было по кайфу. Тот же номер «Водолазы», самый известный номер «Меркурия»: изначально была проходка на полусогнутых в очках, рубашках, галстуках или бабочках, и кто-то так про нас пошутил. Выплывали, ритмически повторяли друг друга и осыпались как штукатурка. Я уже не помню, как называлась вся музыка под выступления, но это была такая характерная странная вещь. Рваный такт и рваная структура, куда было удобно ставить разные фишки и куски композиций. Целая бобина экспериментальной электроники, которая и сейчас может показаться интересной. Музыка была важна. И пантомимный подход, который вписывался в музыку.

Для нижнего брейка больше подходил спортивный стиль в одежде, а у нас все было сдержано, с упором на технику. Смолин постоянно в поездах ходил к проводницам общаться – и вот даже в тамбуре, где было очень узко и тесно, он делал «твист оф леке», когда человек поднимается в воздух, разворачивается и опускается. Все это происходило перед проводницей и выносило ей мозг. Это было настолько технично и волшебно, что такие номера вывели нас в финал таллинского фестиваля. Мы и не предполагали, что так получится, придумали сценки из жизни роботов с баскетбольной площадкой, но первого места нам тогда не дали. Мы были отдельно от всех, не с кем было даже сравнивать.

Но самоутверждение произошло, и это не просто увлечение.

Потом были, Рига, Паланга. Садишься на поезд, и на следующий день ты на месте. И как-то получалось, что руководители были постарше всех остальных и как-то организовывали эти процессы, администрировали.

Нас стали приглашать выступать на разные праздники. Потом открылся пешеходный Арбат, мы ездили толпой народа, и таким образом занесли туда брейк. Его там сначала не было, а во второй раз, когда мы приехали туда танцевать, у какого то ветерана-старичка от впечатлений случился сердечный приступ. Увидел нас, роботов, вставился и ему стало плохо. И после этого брейкеров там стала гонять милиция, чтоб не собирали толп.

Мы еще приезжали, но не с целью потанцевать, просто встречи. Тусовались мы в другом месте. На тогдашней «Колхозной» в кафе «Колхида» – танцевали с чернокожими танцорами, уж не помню откуда. Место было недалеко от метро, они проводили дискотеки. По-моему они были из института имени Патриса Лумумбы. И там была кулуарная брейкерская тусовка. Тогда уже начались съемки «Курьера», а меня как раз забрали на военные сборы.

М. Б. На мой взгляд, это лучший из получившихся советских фильмов на молодежную тему.

И. З. Федя Дунаевский(, конечно, человек – образ, он не был танцором, хотя ездил с нами в Ригу. Он был приколистом по жизни. Всегда было неясно – играет он или на самом деле такой. Он был со своей темой, и это стало козырем фильма. Ну, и веяние моды, друзья-брейкеры у него были, темы затронуты актуальные, и это не могло не выстрелить. Хотя немой укор в конце фильма по поводу танцующей молодежи советский кинематограф все же втиснул. Снимались там и Ден Дубровин с Цацой, Смолин, и половина «Правды». Меня несколько раз спрашивали про этот фильм – участвовал ли я – а как раз меня-то там и не было.

Но были другие истории. Мы же снимались в менее известных фильмах «Чечетка за углом», «С роботами не шутят» и «Гремучая дюжина», где чечеточники соревновались с танцорами брейкдэнса. «С роботами не шутят» был с непосредственным участием «Меркурия». Три новеллы с отбивками между ними, где фрагментами танцевался брейк.

Причем, были какие-то фрагменты с танцующими головами, какой-то экспериментальный абсурд. Соловьев даже пригласил меня на главную роль в фильме «Асса»: сначала он собирался делать кино с брейк-дансом, но в последний момент резко развернулся в сторону ленинградского рока. Я помню, снимался на фоне кафельной стены на какой-то коробке, и танцевал сидя. Соловьев сам вышел на брейк тусовку, проделал работу; у меня потом сложилось впечатление, что образ худенького Бананана списан с меня. Хотя я тогда сильно комплексовал перед камерой и сниматься не очень – то и хотел.

Я хотел танцевать. Еще было такое место на проспекте Вернадского, кафе «Клен». Там по понедельникам шла программа «Весь этот брейк». Александр Пепеляев – это было его место. Он нас пригласил, и предоставил базу для репетиций.

Там-то мы и познакомились с Лешей Герулайтисом, который занимался йогой и вставал на голову во время разминок. Мы успешно выступали с «водолазами», брали первые места на конкурсах. Было множество поездок от ДК, помню, в поселок Мегион, где-то под Тюменью, в каком-то Доме Колхозника, где переодеваться приходилось прямо за печкой на сцене. Сцены как таковой не было, это была какая-то столовка, и люди сидели там, пили пиво с рыбой, а мы выступали и несли им в эту столовую искусство. На улице было минус тридцать. Но прием был радушный, а мы погружали их в свое состояние. Мы добирались до этого места на маршрутке несколько часов, и что меня удивило больше всего, так это то, что люди в поселке живут в ангарах. Такие металлические полукруглые конструкции, а внутри коридор и обычные квартиры. С коврами, диванами… Очень поразило. В те комсомольские времена было много банкетов с самодеятельными артистами, а потом начались туры.

Мы ездили вместе с Глызиным и группой «Комбинация», которая только появилась. Много городов, гостиниц, поселок Протвино помню, по другим историям – это мы каким-то образом попали в «Первый дубль» от Мосфильма… Это случилось с помощью отца Кости Михайлова, актера Александра Михайлова, который играл в фильме «Любовь и голуби». Там мы катались с артистами Мосфильма по творческим вечерам. Платились какие-то смешные деньги, мы получали по четыре рубля, при том, что артисты цирка – семь. А под эгидой Гнеушева всё вообще делалось бесплатно, ради тусовки.

В перестроечный период в глазах людей появился огонек, какие-то надежды, одежда стала поярче. Профессионалы от брейка ездили и зарабатывали, а мы к рубежу девяностых все оставались в статусе любителей и уличной тусовки. Streetstep'ы. Арбатская тусовка сформировалась без нас и шла через «нижний» брейк. И это была уже «третья волна», совсем уличная. Мы больше приезжали посмотреть, танцевать там было как-то несподручно, участвовать в баттлах тоже. «Роботы» они совсем не уличные, ты там пока соберешься выйти, тебя десять человек обгонит. Внутренне мне это не импонировало и было не комфортно. Это потом и в «Молоке» началось, когда появились молодые и горячие. Выступить хотелось, но «роботов» было мало. Это сейчас в традиционных уже первоапрельских брейк-пати специально для «роботов» ставят музыку, а тогда вся тусовка была нацелена на то, чтоб по-быстрому себя показать.

И вот к концу восьмидесятых «Правда» свернулась, Михайлова забрали в армию, а мы, помнится, выступали в ДК «Каучук» и там встретили Артура Игнатова, который учился на Преображенке с Пашей Мутабором. И там Артур, получив приз зрительских симпатий, примкнул к нам. Он занимался йогой, был очень фактурный и хорошо владел своим телом. Помню, будущий участник «Мальчишника» Дэн снимал с него внешний вид и манеры. Дельфин был бодрым модным подростком. Арбатская тусовка делилась на тусующихся танцоров и танцующих тусовщиков. И уже волна сошла и начали пробовать делать тексты, Артур пытался импровизировать и ломать поэзию.

А муха-ухо, оха-аха-ая как тень

Я оторвал бы тебе-ебе крылья, но лень

А я, поскольку занимался уже музыкой, стал писать, исходя из структуры оригинального рэпа.

Была группа «Черные и белые» и мы, на рубеже девяностых. Раньше все пытались пародировать «Грандмастер флеш», а Артур все же читал стихи. В 89-м году вместе с Мутабором мы записали три или четыре композиции. Фанатели и косили под «Бисти бойз» и Джези Джеф и Фреш Принц.

Тогда же случился смешной случай на гастролях в Грозном: мы с Артуром, с длинными волосами пошли на рынок. На нас показывали пальцами и потом подкатили с вопросами кто мы и что. Мы объяснили что вот, артисты из Москвы, а те говорят:

«А если мы вас украдем?»

А мы: «Ну, тогда вы не увидите концерта».

Джигиты подумали-подумали и решили нас провожать везде, а потом после концерта предложили обменять микрофон на чемодан анаши. Во время выступления в зале были клубы дыма, а в середине представления на сцену выскочил чувак танцевать лезгинку. Вставило его. И это был уже не брейк, а скорее рэп. Смолин к тому времени уже ушел, я очень переживал по этому поводу. Просто сказал, что ему надоело и он вообще ювелир – и поскольку он был человеком коммуникабельным, всем этим занимался до наступления двадцать первого века.

А мы с Артуром договорились не бросать это дело – и так получился DMJ. Артур пришел к Сергею Кузнецову в «Гала Рекордз» с материалами, и был заключен контракт на пять лет. Вместе с группой «Eyes in acid» был записан альбом «Этот мир мой» в 1993 году. Люда Ракета в нем спела, и впечатлила тогда Богдана Титомира. Но в процессе мы хотели писать свою музыку, а Кузнецов хотел коммерческих вещей, в итоге все ушло в песок. И не только нас, а вообще эту волну попыток сделать рэп коммерческим. В этом не было субкультурного куража, сценическое шоу было выстроено неправильно. «Да буги крю» «вы хотите пати», вот там был кураж, и это осталось на плаву. А у нас пели с подтанцовкой, и это было «не то».

Впрочем, весь этот замах прошел как один вздох в первой половине девяностых, но пришел второй к тем, кто начал во второй половине. Публика уже знала, как реагировать. В Ленинграде тоже появились свои тусовки, но мы туда ездили только в гости к девушкам и почти не пересекались. Но там был и «мистер Малой» со своим единственным «хитом», и «Бед белланс», который тоже вырос из танцевально-утюговской среды. Ну, и вот за разницу подходов, мы, как тот же «Битлз», старались делать разнобойные композиции, а ребята делали все в одном стиле.

М. Б. И в итоге это оказалось правильным. На этой платформе узнаваемости потом состоялись и Дельфин, и Михей. Просто одни ищут себя в каждой новой композиции, а другие свой стиль уже нашли.

И. З. Ну, вот Артур потом как раз и переключился на это, потому что мог образами выразить многое. Наверное, и с «Мальчишником» так было, чисто коммерческий проект, снятый с «2 live crue» а потом личное творчество участников. Но это были девяностые, и сказать, что общественные перемены нас как-то затрагивали, я тоже не могу. Переход в рейв-культуру – это да, было ярким моментом. Как раз вернулся Тимур Мамедов из Гоа, сделал «Аэродэнс» и позвал туда нас. Первого сентября, как я помню. Рейв-культура 1993 года была уже в разгаре.

В начале девяностых, когда захотелось кушать, мы все-таки решили зарабатывать танцами на Арбате, куда я приезжал на своих «Жигулях». Зарабатывали в день где-то на три-четыре похода в Макдональдс. В общем, на бензин хватало. Артур, я, Саша Чёрный и Матрас, сделали номер вполне профессиональный – когда механик конструирует роботов а потом они танцуют. И появился там Мамедов, продвигавший киберпанк тему – с роботами, будущем – и вот в таких образах он нас к себе позвал. Индия на него повлияла, и вот наше первое выступление состоялось в «Аэродансе». Ну, и сразу наступил «дисконнект»: прямая бочка и длинные музыкальные композиции, при условии, что у нас сценка и непонятно, когда ее заканчивать. Участие в рейвах дало свой опыт, опыт бесконечных импровизаций в танце, быть интересным продолжительное время. Каждую неделю, как резиденты Рейв-центра «Аэроданс» мы делали номера; выделялся бюджет и делались декорации. Были и спектакли, были и импровизации. Тимур заказывал костюмы и маски.

После закрытия «Аэроденса» мы с Артуром опять продолжили записи на домашней студии, и это получалось гораздо интересней. К тому же уже начались рэпперские фестивали, новая общность. Параллельно мы постоянно выступали в созданном в «Аэродансе» театре «Квасса», который существует и поныне.

В девяностых было больше возможностей, и от этого больше уверенности, а в восьмидесятых все были похожи на птенцов, которые только вылупились и бегают, галдят, чего-то ищут. Ну и конечно, не было такого прагматизма.

В юности мы были увлечены и попали в волну событий, были одержимы тем, что делали. Тогда было меньше возможностей заниматься тем, что ты действительно хочешь. И хорошо, что эта творческая жилка проявилась. А в течении нулевых, ну что сказать… уровень танцоров несомненно вырос – и брейка, и модерн денса. Техника изменилась, все стало гораздо интересней, да и люди за этот период изменили отношение к танцу, научились его понимать и танцевать раскрепощенно. На самом деле, если сейчас в клубе ты будешь танцевать сценически, то ты будешь выглядеть странно. На танцполах люди танцуют совсем иначе. И рэпперы читают сейчас рэп иначе. И все новое как появлялось из Америки, так и идет оттуда или из Британии.

Кто-то сказал: Раньше рэпперы курили дурь, а теперь курят крэк – поэтому и сам рэп, его чтение изменилось и стало более размеренным. Отражение своего времени, своей современности. Свое же, как мне кажется, может появится только из синтеза, надо синтезировать стили. Можно так и подытожить, словами ушедшего Артура Игнатова: добивается много тот, кто подражает лучшим, а потом этих лучших обходит. Потом очередь следующего чемпиона – и только так можно стать самым лучшим.

Илья Пинчер

Фото 10. Макс Бифштекс. Хип-хоп на окраинах Москвы, 1989

И. П. Не могу сказать, что мое детство протекало в супер комфортных условиях. Район Богородское, часть ныне несуществующего уже Куйбышевского района, представлял из себя абсолютно рабочий район, с минимальным вкраплением домов улучшенной, по советским меркам, планировки и населенный каким-то разнородным населением.

М. Б. Да, райончик у вас был еще тот. Зажатый с нескольких сторон заводами, овощными базами и микрорайоном Метрогородок, населенный метростроевцами и их потомками, которых в шутку называли «дети подземелья». Был он знаменит еще тем, что там постоянно моросил дождик и практически не было солнца. Последствия, так сказать, урбанизации столицы. По другую сторону Щелковского шоссе, за кинотеатром им. Моссовета были застройки двадцатых годов, вперемежку с конструктивистскими строениями, по слухам, ставшие прототипом «Вороньей слободки» в булгаковском «Мастере»… Население жило там не менее загадочное и неформалов производило особенных. Хотя в самом Богородском было все попроще.

И. П. Да. Площадки возле магазинов были оккупированы сивоносыми мужичками в спецовках, а дворики – парнями в телогрейках с надписями «хмр» или «исидиси» и ветеранами афганцами, воспевающими свои воинские подвиги под водку и селедку; мимоходом они также воспитывали местных гопников речами и пинками. На заводах в округе работало более молодое население со всех концов СССР, в три смены по лимиту, за иллюзорную возможность получить жилплощадь в подобном же столичном райончике. Конечно, в таких трущобах было скучно и даже небезопасно, поэтому все, кто тянулся к чему-то отличному, от местных реалий старались вырваться из этой урбанистической клоаки.

Ближайшее место сборищ праздно болтающейся молодежи я посетил в районе 86-го года, и было это в парковой зоне Сокольники, где на веранде, именуемой «лимиткой», собирался народ с близлежащих местностей и проводились дискотеки. Уровень проводимых мероприятий был понятным, и обычно все это заканчивалось мордобоем из-за баб. Иногда там наездами была «мордва». Что это такое никто не знал, но так обозначали определенную не совсем местную группу лиц, и эти наезды тоже заканчивались мордобоем.

Кроме гопников и афганцев, из неформалов были только металлисты, которые отрывались на других дискотеках в местах типа ДК им. Русакова или ДК «Алмаз», но этот меломанский стиль меня отвращал тем, что предпочитали его те же самые гопники и птушники. Хотелось чего-то иного.

Как-то раз по телевизору я увидел песню Михаила Боярского, что-то там про «Бом-Бом, бьют часы двенадцать раз»: какой-то советский сюрреалистический бредняк, которым был забит телеэфир. Но на подтанцовке в этом почти клипе двигались люди, поразившие мое подростковое воображение: оказывается, что было и в этом совке кое-что интересное. Я видел и ранее, как в пионерском лагере на дискотеке какой-то парень непонятно сокращался; на вопрос о том, что сие значит, он ответил, что это, мол, модное танцевальное направление «Брэк»…

Надо сказать, что практически вся зарубежная модно-молодежная информация доходила искаженной и переиначенной на местный лад. Но людей, танцевавших в 86-м году на советском экране, можно считать ключевым моментом в моей жизни. Потом, конечно же, я услышал знаменитейшую «помойку» (Харби Хенкок), как мы ее называли, которая вошла саундтреком в фильм «Курьер», где танцевали какие то ребята из «Молока».

М. Б. Это была брейкерская тусовка, скажем так, легенды скейт и брейк волны самого раннего периода, часть которых была детьми посольских работников. И хотя эта полуспортивная тусовка больше каталась на скейтах, чем танцевала, но именно она попала в фильм «Танцы на крыше», где смогла продемонстрировать свое видение брейк данса дофестивального еще периода. Потом часть этой тусы переместилась в ЦПКО им. Горького.

И. П. Для меня это было то, что я искал. Вполне новационное и яркое: новая и не гопническая форма самовыражения. То, чему можно было учиться и не стыдно показывать сверстникам. Но я не знал тогда никого и почти ничего, поэтому судорожно стал искать все, что с этим направлением связано. В центр я выезжать как-то стремался, потому что город наполнился слухами о прессующих всех подряд «люберах»; правда, один раз я все-таки сподобился и насмотрелся на все чудачества, которые в этот период творились на улицах. При этом слухи в неформальном мире передавались через всяческие дискотечные тусовки, и я уже тогда знал, что на Арбате в районе кафе «Арба» собираются люди, танцующие брейк. Причем центровые брейкеры, о которых доходили слухи и легенды, были причисляемы и к мажорам и утюгам: в силу того, что эти две группы находились в плотном общении на предмет обмена модной одежды и записей. Я же находился в омуте местных событий, пока в том же году, буквально на фонарном столбе, не обнаружил объявление о наборе в студию «Зеркало». Которая занималась обучением спортивному рок-н-роллу, шейку и брейк дансу. Конечно же, меня вставило туда записаться, и конечно же, научиться там многому не было никакой возможности. Но дядечка, который там преподавал, познакомил меня с уже состоявшимися брейкерами. Так я начал постепенно втягиваться в мир ранее не знакомый.

Сейчас, с высоты прожитых лет, иронично можно отметить факт, что те, кто умудрились отточить какое либо движение, тут же включали забавный подростковый пафос: к некоторым брейкерам даже подойти-то было не просто, не то чтобы у них поучится. В студии было два брата абсолютно разного роста, которые очень забавно смотрелись в синхроне, и от них я услышал, что всем было бы неплохо танцевать на уровне людей из «Меркурия»; они назвали имена Кости Михайлова и Игоря Захарова. Тогда эти люди уже были признаны через всесоюзные фестивали и канонизированы по всему Союзу.

Внешний вид у брейкеров в 86-87-м году сильно разнился. Лично для меня, в силу возраста и возможностей, белые перчатки и узкие очки, как у некоторых персонажей, были абсолютной экзотикой; поэтому мне, пареньку из рабочего района, приходилось как-то выкручиваться и импровизировать. Помню, пошла серия первых конкурсов и фестивалей в Москве; на ВДНХ выступал «Меркурий» и огромная толпа уже уличных брейкеров, которые на фоне серо-красных советских улиц смотрелись весьма ярко и экзотично. Я же ходил в РО (рабочая одежда), сшитой по джинсовым лекалам – клетчатая рубашка, чуть ли не мамин платок на шее, белые кеды. Такое жалкое подобие американского стиля, активно внедрявшееся через утюгов и гамщиков… Причем прически какой-то у меня вовсе не было: я все еще о ней мечтал, но в московской среде утвердился стиляжий стайлинг на голове, под Олега Кошевого. Совсем короткие прически были редкостью. И вот на ВДНХ я остолбенел от обилия соратников и обнаружил, что западная стилистика, по крупицам доходившая непонятными путями и адаптировавшаяся в оригинальных вариантах, вместе с новыми рекрутами привнесла копирование уже не западной, а оригинальной советской вариации. Новоприбывшие начинали копировать стиль своих местных авторитетов; так что я уже что-то умел сам и постарался приобщится к новой коммуникации на равных.

Тогда же знакомые затащили меня в «Молоко», где я увидел группу «Хип Хоп» в оранжевых ветровках. Колючий (ныне лидер «Би Пипл»), Банан, там же встретил Дельфина. Все были прикинуты офигенно. И я в своем нелепом прикиде чувствовал себя каким-то гадким утенком.

Когда я пришел в 88-м году на Арбат, то встретил всех тех же людей, неподалеку от «Арбы», где на «аттракции» тусовались брейкера. Ваня Синий, Попе, у которого я много чему научился. При этом очень удивился тому, что мы с ним живем неподалеку, но как-то не пересекались. Это отчасти объяснялось тем, что субкультурный люд отчаянно шифровался и всячески сторонился обычных граждан.

М. Б. Еще рядом с вами жили Рыжий и его брат Паша Мутабор, который в тот период был втянут в музыкальную панковскую авантюру под названием «Провокация». Плюс – Максим Бифштекс, ныне покойный, который, как хамелеон, ежегодно менял стайлинг от депешиста до панка, а потом остановился на хип-хоперском варианте. При этом немалое количество качественной и действительно полезной околомузыкальной информации приходило именно через него.

И. П. Максима я не знал, а с Пашей судьба свела позднее. Тогда я общался с Попсом, который фиксировал так, что площадка дрожала, с ним же мы отрабатывали синхрон. При этом он тоже не видел никаких видео и учился непосредственно утех, кто чем-то уже овладел. Впитывали по полной у того же Рубина из «Электрик рока», Леши Герулайтеса, который приходил еще в «Зеркало» и проводил мастер классы по «роботу». В «Молоке», когда мы с Попсом танцевали, выдерживая стиль «люди в черном», нас выцепил Дунаевский, который снимался в «Курьере», и пригласил в свою школу.

В той коммуникации – как мы теперь понимаем, уже «второй волны» – новой информации было множество, как и разговоров о фильмах «Бит стрит», «Брейк денс», «История хип-хопа»… но я их увидел только в 90-х. Характерный факт, что танцевальная культура уже вышла за рамки дискотек на улицы, и помимо танцевального стайлинга подросткам уже нужно было большее: идеология и информация о жизненных реалиях, чтобы окончательно сформировать позицию на основе танцевальной культуры.

В советских реалиях все происходило, как в Зазеркалье: уличная хип-хоп культура с конечной атрибутикой в виде танца и рэпа, шла от обратного. Через танец (рэп пока еще не удавался), к уличной субкультуре на Арбате. Новая информация черпалась с улицы от знакомых и это сближало. При этом, конечно же, по городу курсировали группы «люберов» и часто наблюдали за брейкерами, но особо не трогали. Видимо, сказывался родственный спортивный стайлинг и пренебрежительное отношение со стороны радикальных неформалов, с которыми у них началась настоящая война. Еще в 86-м году я познакомился с парнем, жившем на Ждани, который поначалу тяготел к брейку, а потом уже в 88-м году я встретил его же, но уже в бычьем костюме и с другими интересами в голове. Он же тогда мне обозначил, что брейкеров мы не трогаем, а гоняем только мажоров, утюгов и радикалов. При этом сами брейкера волей-неволей были вынуждены заниматься утюжкой, чтобы «держать стиль» и «быть на инфе».

Параллельно развивалось местное рукоделие. Забавно: везде в тот период развития кооперации, продавалось нижнее белье – точнее, пижамы розового и голубого цвета.

М. Б. Угу, фирмы типа «Acix» и подобное, в которых разгуливали ничего не подозревающие советские граждане… Подобная история была и раньше, когда Маркес, съездивший на фестиваль молодежи и студентов в 1957 году, написал о Союзе, как о стране, где люди ходят по улице в пижамах. Имея в виду хрущевский «санаторный» стиль в одежде граждан.

И. П. Да, балахоны такие были, и наши местные умельцы перешивали из них кенгурушки. Получалась вполне приличная униформа, состоящая из штанов, которые назывались «пирамидами», «кенгурушек» и балахонов, всяческих кепок и бейсболок. Помню, когда я купил себе первую бейсболку где-то на юге, то чувствовал себя чуть ли не королем брейк дэнса. Правда, счастье было недолгим: дня через два ее с меня сняли, как раз на Ждани…

На фоне буро-коричневой одежды советского производства все это выглядело немыслимо ярким и привлекательным не только для активной модной молодежи, но и для гопников, ее обиравших. Обувь была всегда проблемой, поэтому сначала выручали кеды и фарца, поставлявшая «балансы» и «найки», обязательно белого цвета. Напульсники всяческие… Были такие широкие советские туристические напульсники с ремешком для часов и двумя маленькими компасами по бокам. Джинсы тогда многие вываривали в хлорке, причем какой то крупной клеткой, узлами и разводами, а мои знакомые их попросту красили. Ваня «Синий» и Ваня «Зеленый», получили свои позывные именно по этой причине. У первого был синий тренировочный костюм и кенгуруха, у второго зеленая кенгурушка и джинсы. Я сначала тоже загорелся новациями, но 501-е «ливаи», американисткий стиль и кислотные цвета зацементировали мои стилевые предпочтения.

Прототипами в одежде и поведении, конечно же, выступали персонажи из видео про американских хип-хоперов: это видео постепенно стало просачиваться в молодежную среду. Все это калькировалось и окружалось какой-то псевдоамериканской романтикой, которую переосмысливали на местах советские подростки.

Как бы искаженно мы ее не понимали, все были молоды, у всех горели глаза, хотелось новаций и самореализации – и все это давало свой особый результат. Причем хотелось многим, и сам собой складывался круг общения, коммуникация на Арбате и в «Молоке». Было еще одно место на Сходненской, где танцевали и справляли дни рождения брейкера моего круга общения, но я его просто не застал. Когда я начал активно посещать тусовки, уже проводились фестивали; я тогда еще не был готов, но поучаствовал в Фестивале 89-ого года в Паланге.

Тогда из Прибалтики началось новое несоветское веяние в виде аэробики, которая потихоньку стала вытеснять на перестроечных телеэкранах элементы брейка и детские спортивные передачи типа ГДР-овской «Делай с нами».

В бытовом смысле наша ситуация на местности отражала московские реалии 85-86-х годов. Тогда нас просто конвоировали милиционеры, а по бокам оцепления бродили толпы бычья. В Москве же уже сложилась упорядоченный круг общения, который танцевал и утюжил иностранцев, толпами бродивших по перестроечному Арбату. Конечно же, в первую очередь нас интересовала информация и атрибутика, но стали появляться деньги и та же валюта, которую тут же могли скупить барыги или отнять быки из перекрасившихся люберов или оперов-коррупционеров.

Все эти негативы только дополняли романтики; к тому же уличная жизнь в центре нашей родины бурлила. Ченьджи военторговских прибамбасов, ремней и прочей советской атрибутики, системы секретных нычек в арбатских двориках и не менее секретных проходных, спасавших от быков и спецов – все это только добавляло куража. Расцвет всего этого гульбища пришелся на 90-й год, когда гопников на короткий срок на улицах поубавилось, а в центре гуляла практически только модная дресскодированная молодежь. К 90-му году «любера» деградировали окончательно, как и «казанцы» и «набережные челны»; потом это все вовсе пропало, и на Арбате начали ставить столы с сувениркой, между которыми танцевали, утюжили, пели, менялись информацией…

Казалось, что это будет только развиваться по нарастающей. Возможно, тогда уже пришло полное понимание хип-хопа как уличной субкультуры, а не только танца; молодежь пыталась всю свою информацию насадить на русскую почву. Еще в 88-м году все знали, что есть не только брейк, но и рэп, та что попытки читать предпринимались неоднократно. Тимур Мамедов, помнится, на Арбате, на 1 апреля, когда люди танцевали на сцене и по каким-то причинам не работал магнитофон, на ходу сочинял и под отхлопывавшейся ритм читал такое… Типа: Итак, друзья! Как видите вы, мы брейкера из города Москвы. Я этим вас не буду удивлять, я начинаю рэп читать…

И такие перепевки-чтения уже происходили. Потом появилась группа «Ди Эм Джей», которая состояла из участников «Меркурия»; они тоже экспериментировали с рэпом, винилом и продолжали танцевать. Минаев со своими диско-пародиями на этом фоне выглядел жалко. Но когда сложился Арбат и пришло понимание субкультуры, стали появляться первые хип-хоп коллективы; все начали сочинять реп, и этот лайф стайл очень популярным, благодаря чему такие коллективы, как «Мальчишник», стали мгновенно всесоюзно популярными. При этом после 91-го года, когда пришло это постреволюционное состояние вседозволенности, вместе с деньгами и популярностью появились наркотики и бандиты. Немалое количество людей погибло; каким-то образом рэп «мистера Малого», «Буду умирать молодым», как нельзя точно отразил происходящее на улицах Москвы…

Я застал становление всей этой движухи, но в экономическую составляющую я втянулся не ранее 92-го года; может быть, поэтому меня не укатало «наркотическим катком». После 93 года вся движуха угасла по разным причинам. Наверное, дело было не только в наркотиках и в неконкурентности подростковой предприимчивости по сравнению с новорусским предпринимательством. Достаточно мрачное время для многих субкультур.

М. Б. Причин, как всегда, можно найти много, но основной всегда будет только одна. Самоопределение. Если модная молодежь конца 80-х каким то образом определилась со своими предпочтениями и заняла определенную позицию, то в 90-е соблазн стать, кем хочешь, любыми средствами, многих пустил под откос. Все пребывали в иллюзиях о равных возможностях, но шоу-бизнес был и оставался совковым. И только самые удачливые и упертые персонажи сумели пробить тропинки через бюрократические препоны. Дельфин, мне кажется, не самый худший пример именно этого.

И. П. Да, он молодец. Мамедов как-то отошел в сторону рэйв культуры, Мутабор и Ден занялись диджейством. При этом были достаточно передовые проекты, типа «Дубового гая». Многие разъехались, кто-то просто повзрослел; новое поколение начало практически с нуля и уже в тех рамках, как формировалась эта субкультура за рубежом. Сейчас иные возможности и иные средства коммуникации. Тот же Интернет, бомбинг и граффити, которые достаточно быстро развиваются. Люди стали меньше кататься на скейтах, но появились роллеры и спортбайки. На районах появляются стильные группы молодежи, которые четко держат уличный стиль.

К тому же время смешания стилей, под флагом которого прошли 90-е, все равно привели к тому, что уличные стили лежат в основе всего. В 94-м году появилась команда «Би Пипл» и простые уличные танцоры, к которым я отношу и себя.

В 97-м году из Америки приехал Топор и организовал «Да буги крю». Он же объединил вокруг себя ребят, с которыми возобновил традицию танцев на Арбате. При этом до смешного: в 2002-м году нас опять стали гонять менты. Все возвращается на круги своя. Вместе с Популярностью «R&B», вернулся интерес к танцу и к освоенной эстетике хип-хопа, вместе с со своими тусовками и школами танца. При этом сам по себе брейк – танец, требующий усилий и времени, поэтому это увлечение далеко не для всех; многим проще заняться клубными танцами, чем обучаться в школе. Такая вот школа «B-art» была организована Колей Андреевым, а потом три года назад туда пришел и я.

В какой-то момент мы пришли к выводу, что делить нам нечего, и объединили свои усилия. Надеюсь, что подобное понимание когда-нибудь озарит и остальные школы, такие, как «Волнорез» и «Школа Дракона». Вместе проще отстаивать общие интересы, это подтверждают вся история восьмидесятых.

Андрей Литва

Фото П. Дельфин на матвеевской свалке, 1989

А. Л. Как ты сам понимаешь, рисование как-то с детства началось, а потом переросло в необходимость, которую надо было подкреплять знаниями.

За ними я и обратился в детскую художественную школу. Но этого не хватило для самореализации. Нужна была информация, а где ее взять в Матвеевке? Конечно, это была периферия, и все стремились в центр столицы.

В Парке Культуры я обнаружил клуб, в который потом перетащил всех своих знакомых. А клубная площадка (это была «Времена года») уже тогда была с платным входом. Надо было платить 1 р. 50 коп., на которые можно было получить, помимо прохода, кофе и мороженое. Сам понимаешь, никто не собирался платить, и мы прятали одежду в баках из-под мороженого, делая вид, что только что вышли изнутри… Дельфин с Виноградом появились позже. Когда брейк денс попер. Вот вроде бы всего ничего промежуток по времени, а частота событий была просто убийственной…

М. Б. Я тоже так считаю. Возможно, поэтому некоторые энтузиасты, разогнавшись в молодости, уже не смогли остановиться в 90-е…

А. Л. Репертуар же на этих дискотеках был «понятным». «Модерн Толкинг» и модный среди гопников и не продвинутых студентов диск-жокей Минаев, который отрабатывал свои плагиатные песни по всей Москве. Прям в нагляк брал популярные мелодии и какой-то свой бред и в минус-один озвучивал скороговоркой. Музыкальные пристрастия у нас были иные, альтернативные: слушали «Кисс» да «Эксепт», а комнатки у нас были увешаны переснятыми с журналов фотоплакатами.

Но поскольку кругозор хотелось расширять всесторонне, то вскоре методом посещения разных заведений была обнаружена большая молодежная туса в парке Горького. Которую стали посещать регулярно. Как раз в этот момент дискотечную Москву захлестнула волна иностранного ньювейва, «Депеш Мода» и разной околоэлектронной музыки. На дискотеках стали появляться молодые люди в белых перчатках и модных узких очках, с челками и в штанах «бананах». Мы тоже влились в эту волну, меломански переключившись на «Крафтверк» и «Дюран – Дюран». Появились там и брейкеры. Вся площадь «Времен года» в фестивальный период 85-го года была забита до отказа; поделенная по секторам площадка выглядела как пицца, где на колбасных пятаках, окруженных молодежным «тестом», крутились, ломались и ползали разные нарядные человечки. Девушки, конечно же, от происходящего были в экстазе. Тогда еще случилась эпоха начесов и челок, курток с люрексом и засученными рукавами; чуть позже появились телки в ажурных, обязательно черных, чулках. Совсем продвинутая молодежь, быстро впитав новации, вернулась к строгому стилю и первым коротким прическам у девушек. А остальная мода еще долгое время была вычурной, вызывающей и смешнейшей… Люберов в массе тогда еще не было, они появились чуть позже и именно в таких местах скопления все еще модной молодежи. Помимо ЦПКО была еще «конюшня» в Битце и, конечно же, «Молоко» в олимпийской деревне. Я говорю о периоде, когда только-только на советские экраны вышел фильм «Курьер», посвященный молодежной проблематике.

М. Б. Помимо обозначенного, злачных мест наблюдалось поболее. Тот же «Резонанс», который стал «Проспектом». «Ровесник», дискотечные площадки в «Белых ночах», «Метелице» и ДК МЭИ. Дискотечные площадки в фестивальный период развернулись и за городом; но позже они начали стремительно сокращаться, что привело к каким-то аншлагам в модных московских местах, куда стекалась по большому счету уже бесхозная молодежь. Ты просто перечислил практически «утюговские» места…

А. Л. Где пролегали мои маршруты, то и перечислил. Конечно, мест было гораздо больше, но из Матвеевки их было не видать. К тому же следует отметить, что вся информация поступала не через прессу, а от проверенных выездных товарищей; все новации, которые доходили в в форме слухов, встречались достаточно критически. После «Времен года» мы в «Молоке» столкнулись с таким феноменом, как «утюги». Утюги были и раньше, но их можно обозначить, как тусовку людей, специализировавшихся на доставке – через контакты с иностранцами – модной одежды нуждающимся модникам из среды «золотой молодежи» и субкультурному люду. И именно «Молоко» можно было назвать «утюжим» клубом, где подобный образ жизни культивировался.

При этом среда, к тому времени вытеснившая во многом обычных фарцовщиков, была поделена на стилевые классы. Те, кто повзрослей и посерьезней, держались итальянского «кажуального» стиля. Не броского, но добротного и не советского. И «американисты» помоложе, которые держались спортивного стиля, во многом нашедшего отражение в брейкерской среде московских дискотек. Причем даже «Березки», где торговали не советскими товарами, уже не признавались. Все доставалось личными усилиями и носило характер приключения и вызывающего поведения. Кроссовки, джинсы, валюта – и понеслось.

Там я встретился с Муравьем и Доктором. Такие мальчишки смышленые, брейкеры-утюги. Там же первый раз появился чернявый толстоватый паренек: в перчатках, значках и непонятках, который позже стал «отцом русского транса». Тимур Мамедов, он же «Мамед» у которого даже брейк тогда танцевать не очень получалось.

А на местности своей мы как то особо не заморачивались ничем, да и откуда там всему взяться? Маленький периферийный райончик, где все друг друга знали, но мы с товарищами держались особняком – я уже учился в художественном вузе и сторонился гопоты. Занимался живописью. Рисовал в жанре традиционного классического реализма. Товарищи тоже оказались увлеченными. Было мне лет 15–16, и очень хотелось самостоятельности. По этой причине мы все и влились в неформальную среду города с того конца, с которого попали…

Динамика жизни моментально изменилась. Я еженедельно принимался в различные отделения милиции за несанкционированные валютные операции, при этом особую раздражительность у контролирующих органов вызывал обмен советских флагов на вражеские денежные единицы. Но откупиться было не сложно, вся страна жила на взятках и нетрудовых доходах. При этом делая вид, что ничего этого не происходит. Утюги стали тем самым раздражителем, потому как нагло светились своим внешним видом и мнимым благополучием на фоне советской серости. Поэтому, видимо, и стали объектом различных нападок и ответного, еще более усиленного выпендрежа, который был пограничен с опусканием продажных контролирующих органов. А мнимое, потому что, при всех своих доходах, тратить деньги, кроме как на вещи и кутеж, подросткам и более взрослым советским деятелям «финансового фронта» было некуда. Ну, и меломания еще, конечно, была отдушиной. Я, влившись в среду, тогда рассекал в традиционной рабочей униформе: плаще «инспекторе», их у меня было несколько, «инспектора» на ногах и слаксы. Причем, если «американизм» был востребован в уличной среде и у «гамщиков», менявших значки на иностранную жвачку, то «взрослая одежда» каким-то краем касалась отечественного «ньювейва».

М. Б. Ну да. Польта, плащи и ретро стилистика нашли свою клиентеллу среди тех, кто пытался резко повзрослеть. При этом все равно меломания сваливала все в одну кучу, и клубно-эстрадный иностранный «ньювейв» вершился у нас на улице, под звуки переносных магнитофонов, как у хип-хопстпующих афроамериканских коллег из Гарлема…

А. Л. Мало было достать чего-то, важнее было показать сверстникам, что это есть. Маршруты мои стали традиционными для многих утюгов-одиночек: Александровский сад и «Белка» (гостиница Белград); «Краску» и «Яшку» я как-то обходил стороной, потому как там был свои тусовки американисткого типа и как-то не тянуло в них вписываться. Конечно же, по пятам ходили «спецы», а к каждому отделению было приписано по несколько воинов-интернационалистов, которые формировали ДНД. Вот они на нас и отрывались.

А мы на них. Так и формировался скользкий путь протестного выпендрежа, тем более, что у нас в Матвеевке потом появилась панковская группа «АЫ», пользовавшаяся значительной популярностью. Они тоже участвовали в рок-лабораторских схемах, и там играл Миха, с которым нас по жизни впоследствии свела татуировка.

Но тогда ни о каких татуировках речи не было. Этот пласт начался в Питере 89-го года. Поехали мы в Питер и «бил» мне ныне покойный Леня Пися – Череп. Я был горд своим «бутером», как и все, кто получал кусочек подобного «счастья» в тот стартовый период. Тогда же татуировка активно начала проникать в утюговскую среду и стала встречаться на знакомых. Был такой человечек, Попе. У него было забито запястье. Татуировка еще не была прям уж такой модной, но становилась атрибутом неформальной среды.

Было странное время. Первая фестивальная волна неформалов и утюгов схлынула, но появились новые люди, которые вставали на брейкерские позиции; те же, кто был поматерее отошли в плане стиля к классическому рокабилли. Тогда как раз новая волна неорокабилли пошла по Европе, и мы опять оказались в передовой меломанской теме.

М. Б. Некий компромисс. Появилась среда из нескольких поколений, конечно, хотелось размежеваться и визуально тоже.

А. Л. Происходило это повторное становление на Арбате, где стилистически смешанные тусовки проводили массу времени. Прогрессивная тема. Можно было провести весь день на свежем воздухе, пообщаться с кучей разных людей, решить материальные проблемы и поехать оттягиваться.

Тогда уже прошла тема люберов, но ситуация при этом оставалась достаточно жесткой. Утюгов того периода ловило по пять бригад оперов; с другой стороны были уже определившиеся быки и любера какой-то новой волны, совсем неприкаянные и из других городов. Причем помню точно, первые два быка, которые там появились, были Кирпич и Щека, специализировавшиеся на гоп-стопе «гамщиков», но их практически сразу же прессанули парнокопытные покруче. Работали они так: с ходу подходили, поднимали кого-нибудь за ногу, мерили размер обуви и буквально вытрясали подростков из «кишек». Когда подобные персоны появлялись в поле зрения, все «гамщики», толпившиеся на Арбате, с криками разбегались в разные стороны… Молодые были, да к тому же не могли физически постоять за себя. Так что приходилось окончательно взрослеть в достаточно жестких условиях.

Тогда же открылась новая тема с отелем «Можайский», где стартанула какая-то начинающая банда. Специалистом товарно-денежных отношений в этих новых рамках почему-то оказался я, и мне доверяли магазинный пакет, доверху набитый деньгами. Вот такая была ежедневная общая выручка. Потом все это стало скучным и откровенно бессмысленно опасным.

Я вернулся на Арбат, поставив два стола, с которых можно было отоваривать туристов атрибутикой уже почти легально. Рядом «стояли» рокеры Валера Пенс и Фриля, и в этот же период подтянулся контингент из иных рокерских сфер. К тому же это был период расцвета кооперации; все смешалось в одну кучу, но я как-то придерживался рок-н-ролльной темы, и она меня выруливала на правильные тропинки. А другая часть утюгов и гамщиков смешалась с ребятами, танцевавшими брейк на Арбате. Как бы финансово денежные круги влились в субкультурные, и все заработало на новом витке.

М. Б. Уличные брейкера там и раньше были, в течении всех 80-х. Особенно, когда сделали Арбат пешеходным. Место стало излюбленным, как для иностранцев, так и для молодежных группировок. Разве что стиляги в утюжке не участвовали…

А. Л. Конечно, были там и брейкера старой формации, тусовавшие возле «Аттракции», но ситуация несколько изменилась. Те, кто утюжил, они все-таки были попродвинутей, в плане меломанской информации, имели более широкие возможности и уже тогда понимали разницу между брейком и настоящим уличным хип-хопом, которым начали увлекаться практически заново и уже в музыкальном, репперском плане. И параллельно занимались финансово-меломанской деятельностью, которая давала главное: независимость и возможность чувствовать себя в хорошей форме. Занимались многие: Дельфин, Миха, Олень, Лева Ребров, ходивший тогда с хаером ниже плеч, много можно кого перечислить… Все, что было в диковинку и от чего веяло новизной, шло на «ура» и по возможности тут же претворялось в жизнь.

Но меня, в музыкальном плане, эта тема уже не интересовала. Мы с Левой ходили с хаерами и всех попадавшихся там задирали, а ежедневная выручка оседала в близлежащем кафе «Раса», ставшим офисом местным дельцам. Которые потихоньку начали втягиваться в более серьезные финансовые отношения и переходить грань, отделяющую людей, поднимавших деньги и людей их «опекавших». Кстати, там же, возле кафе, позже была повешена табличка в память об Игоре Черепанове, стоявшем у истоков арбатской утюговской темы; он потом как раз и перешел ту самую грань, встав на сторону «быков», прикручивавших эту вольницу уже в начале 90-х. И, конечно же, погиб, как и многие молодые люди, не заметившие, что ситуация стала намного серьезней и почти беспредельной. Утюги предыдущей волны, которые начинали еще в конце 70-х, уже отошли от беготни за иностранцами и от оперативников… И просто занялись скупкой валюты у торговавших флагами, значками и матрешками, периодически подвергаясь вымогательствам со стороны бычья, оккупировавшего под свой «офис» кафе в кинотеатре «Октябрь» на Калининском. Буквально через дорогу. И все равно люди, занимавшиеся только деньгами и вещами, тосковали.

М. Б. Многие люди из этой коммуникации поднялись в социальных градациях покореженного советского общества и стремились попросту свалить из страны. Для некоторых это стало навязчивой идеей. Других волновал только бизнес, и уже в начале 90-х появились первые комиссионные магазины, которые занимали почему-то бывшие помещения общественных туалетов, как на Никитских Воротах.

А. Л. Мне, как уже упоминалось, все это было неинтересно; к тому же я отметил, что неформальная среда стала покрываться татуировками, и понял, что мне это ближе и здесь мои усилия и умения найдут свой отклик. Первую художественную татуировку, как я уже говорил, я уже видел вблизи… К тому же через Арбат проходило куча татуировочной литературы. Смотрели их каждый день по сто раз. Ну, и конечно, на местности тут же собрали татуировочную машину – а кому колоть? Конечно же, художнику, то есть мне. И всё: как многие другие энтузиасты того периода, я мог сидеть по двадцать часов над работой, рубиться в сон, но делать.

М. Б. Да, сейчас такого уже не встретишь. Беспокойное поколение не просило, но требовало…

А. Л. Я колол тогда буквально с утра до утра. И даже подвис в Матвеевке. Был у нас там такой оборудованный местными авторитетным товарищам подвальчик, где все это и происходило. Как-то все само получалось, и был это уже 91-й год. Окружающая среда покрывалась новыми татуировками. Тому же Дельфину на память какую-то кашу набил на плече…

Я тогда не делал больших тем и придерживался московской традиции: мелкие дизайны с особым значением… Черепами всякими… а вообще большинство тем приносили сами люди, многие из которых действительно знали, что именно им нужно. Поэтому все происходило быстро. Бритвой я колол несколько месяцев, а потом сделал из пилки «Ремингтон» более эстетскую модель. Которых извел несколько ящиков, потому как механизм был пластмассовый. А тушь была какая-то непонятная, пока не появился «ротринг». Я раньше его в Польше покупал, куда много неформалов ездило, сбагривая разный хлам, – взамен косух и прочего вареного дерьма. Тогда еще все эти новые рынки для населения были завалены товарами по польски…

А сам период цветной туши «колибри» 80-х я пропустил. Я только начинал колоть и пришел к Маврику за продолжением своей рисованной истории. Он тогда работал «шейвером», поэтому неудобно как-то было расспрашивать. Смотрел, конечно, как он делает.

М. Б. Все смотрят не как делают, а что делают…

А. Л. Эффект неожиданности тоже присутствовал. Начинается делаться одно, а выходит несколько другое…

Поскольку я сразу стал рисовать флеши, то быстро отошел от того, что люди заказывают нечто свое. Правда, врать не буду, рисовал я их очень долго. Потом начал работать в родительской мастерской – и пошли личные темы, большие и со своим почерком. Татуировочное дело быстро становилось на ноги, старые криминальные темы и дизайны быстро канули в прошлое. Хотя отголоски и модификации встречались еще долго. А с Мавром мы сработались и проработали в его домашней мастерской на Полежаевской какое-то время. Время было такое, что это были наиболее привлекательные условия для работы. Независимые. А иного я даже не знал.

М. Б. И хорошо. В Москве в это время предпринимались первые попытки как-то организовать поточную работу, которая у мастеров предыдущего периода была из-за близости к неформальной среде. По большому счету это стало продолжением уличной коммуникации, где встречались все те же лица, но с новой темой для общения. А новоприбывших интересовали кажуалы и собственная тщета, которую они всячески забавно подавали: то давая объявления во все еще советские газеты, то пытаясь открыть официальные студии, что по факту удалось только Леше Китайцу. Да – и именно тогда появилась некая Лена, которая пол Москвы засеяла игрушечными машинками «Аполло». Чем сильно напрягла остальную часть работающих в этой же области специалистов.

А. Л. Все уже тогда переходили на нормальное оборудование, друг друга знали. Была туса на Горбуново. Бывали там «Репа», «Батя»….

Потом мы подорвались с Мавриком в Финляндию, покрасив на местности русский анклав. Участвовали в каком-то байк-шоу, а к середине 90-х наступило пиковое по посещаемости студии время, завершившееся конвенцией. Такое впечатление, что волна 80-х из недр неформальной среды только докатилась до широких масс, и они в нее окунулись с головой. Хотя, конечно, это происходило благодаря интересным работам и тому, что страну накрыло рейв движение, которое заодно перекрыло и хип-хоп волну.

Алексей Борисов

Фото 12. Группа «Ночной проспект», фото Олега Корнева,1986

А. Б. Несмотря на то, что мы все коренные москвичи, из достаточно благополучных семей, драма «Проспекта» и «Ночного проспекта» заключается в том, что на данный момент у нас умерло уже пятеро участников обоих проектов, при абсолютно разных обстоятельствах. При этом коопераций с разными музыкантами и группами было множество….

М. Б. Ну вот, как-то сразу весело началось.

А. Б. Хорошо, давай разматывать эту историю по порядку. Я рос в университетской семье; жили мы, как и многие москвичи шестидесятых, в коммуналке на двадцать пять человек, в районе проспекта Мира. В одной комнате ютились пятеро: родители, бабушка с дедушкой и я. До революции дом этот принадлежал семье моего деда Николая Петровича. В шестидесятые годы двадцатого века, как и при царе, район Мещанских улиц считался дальним, а Останкино и Марьина роща были совсем окраиной тогдашней Москвы. Как Сокольники или Измайлово. Но центр или ВДНХ от улицы Щепкина, на которой мы жили, в принципе, были недалеко. Рядом еще находилась мечеть, одна из самых крупных в Москве. До революции районы доходных домов населяли промышленники, торговые и рабочие люди. В бытность моего детства рядом с домом находилась психиатрическая клиника, роддом, небольшой стадион «Буревестник», парк ЦДСА – в общем, компактный такой мирок. Под окнами нашей квартиры была парфюмерная фабрика, которую построили мои предки-французы; неподалеку деревянный домик актера Михаила Щепкина, который какое то время тоже принадлежал нашей семье. Жил я в доме номер сорок девять до двенадцати лет и там же состоялось мое первое знакомство с модной музыкой. Два соседских парня постарше играли некий «биг-бит», у них я увидел первые иностранные виниловые пластинки и услышал нечто вроде рок-н-ролла, который они пытались исполнять на пианино и гитаре. В какой-то момент я и мой сосед Женя Коротков, у которого были большие способности, пошли в музыкальную школу. Собственно, он меня и потянул за собой. В музыкальной школе я сказал, что хочу играть на трубе. Там проверили наш слух – у Жени он был отличный, у меня – так себе, ну, и предложили нам самый распространенный музыкальный инструмент того времени, скрипку. Пианино у нас дома не было, баян тогда тоже не фигурировал, виолончель казалась девчачьим инструментом и слишком громоздким. Так мы и согласились на скрипку. Нам, детям домашним и не хулиганистым, эта школа, казалось, открывала какие-то новые горизонты. Но я быстро понял, что музыкальная муштра мне не нравится и бросил это через три года. Тем более, что вскоре мы пошли уже в обычную школу, и времени на скрипку уже не хватало. Скрипка в результате легла на полку, а я стал больше слушать пластинки и записи. Родители, научно-технические работники, принадлежали к интеллигентским кругам Москвы. В их среде слушали Высоцкого и Окуджаву, а с другой стороны, это были Том Джонс и Элвис Пресли, французский шансон. Из советских артистов я уважал ленинградского певца Бориса Штоколова. Нравился Муслим Магомаев, который был весьма экспрессивен в то время, как тот же Полад Бюльбюль Оглы или любимый испанский певец Брежнева, Рафаэль. Слушали мы это все на допотопной технике, которая сейчас больше пригодна для каких-нибудь экспериментальных саунд-перформансов. То, что звучало на иностранном языке, действовало как-то иначе. Даже трудно сформулировать, в чем же было основное отличие между советским эрзацем и зарубежными исполнителями. В музыке тогда я особо не разбирался, но меня впечатляли люди, которые могли петь с отвязом: в такой, как тогда говорили, развязной манере. Когда человек во время исполнения начинал визжать, то автоматически в мозгу возникало «Ну ничего себе!». Увидеть это по телевизору было практически не возможно; мозг дорисовывал какие-то свои экзотические картины и возникало ощущение, что люди самовыражают себя по максимуму, без всяких проблем. Советские певцы такого себе позволить не могли. Изучение музыки начиналось с примитивных впечатлений, ведь люди визжат не просто так – значит, есть такой стиль, манера; или когда поют на несколько голосов под электрогитары…

Потом неожиданно выяснилось, что Рафаэль – гей, и его практически запретили в СССР, хотя в шестидесятые-семидесятые он регулярно приезжал с концертами. Но тогда об этом не знали, и тут вдруг такой казус случился. А из инфернального советского гейства в памяти отложился сосед Юрий Смирницкий: в прошлом – вундеркинд из богатой семьи, абсолютно съехавший от богемного набора в виде алкоголя, наркотиков и гомосексуализма. Он терроризировал своим поведением всю квартиру и папа, будучи спортсменом-любителем, частенько выходил его усмирять. Юрий мог поздно вечером или ночью выйти к телефону и звонить в ВЦСПС, КГБ, Совет Министров, непонятно при этом, говорил ли он с кем-то реально или это был его трип, но говорил намеренно громко, вызывающе… Постоянно собирал какие-то сомнительные компании, в результате его ненавидел весь дом, и особенно жильцы нашей коммуналки. Приезжала милиция, его закрывали на неделю-другую максимум и потом все начиналось по новой. Во дворе, конечно, сновала какая-то шпана, но я с ней не пересекался.

Потом наша сжатая коммунальная ситуация разуплотнилась. Дедушка получил квартиру на Бережковской набережной, а потом переехал на Ломоносовский проспект, и второй дедушка, строивший Московский Университет, получил новую квартиру в «классических» Черемушках. Там до сих пор эти пятиэтажные дома стоят. Район активно застраивался в конце пятидесятых, в шестидесятые. Вслед за ними переехали и мы, в так называемый ДАС (дом аспиранта и стажера МГУ), мелькавший в советских фильмах «Ирония судьбы или с легким паром», «Это мы не проходили» и «Любить человека». Место особенное и по своему уникальное. В моей повседневной жизни произошла резкая смена среды, атмосферы, а я уже был двенадцати-тринадцатилетним подростком.

Это было студенческое общежитие нового типа, на улице Шверника, своего рода социальный эксперимент, оставивший после себя густое облако студенческого фольклора. Социальный эксперимент планировался на базе «дома нового быта». Помимо общежития, несколько этажей занимали семьи научных сотрудников. Экспериментом руководил Слепенков Иван Маркелович, профессор философского факультета, завкафедрой социологии. Это была попытка создать новое коммунальное хозяйство. В доме, который проектировала группа архитекторов (одним из которых был швед), не было кухонь, в квартирах стояли комбайны финского производства. Комнаты были трех типов, в них предполагались передвижные стены-трансформеры. Но, по-моему, такая стенка с рельсом была только в квартире сына того самого шведского архитектора. Остальные жильцы ставили стенки из ДСП. При этом в студенческих комнатах могло стоять по пять-шесть кроватей. Что-то вроде хостела с общей кухней, хозяйственными подсобками – коммуналка нового типа. Функционировало все это средне, но для нас, подростков, ДАС стал отличным местом для тусовок.

В конце шестидесятых появился устойчивый термин «битлы». Все, кто слушал рок, или у кого были длинные волосы, автоматом назывались битлами. Нечто подобное имело место и в ДАСе, конечно. Именно там началось мое плотное погружение в современную музыку. Вскоре стало понятно, что есть разные группы: «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Манкис», мне лично понравилась английская группа «Холлиз» (The Hollies). У них на «Мелодии» выходил миньон. Иногда попадались и пластинки «на костях», звуковые открытки, записанные на флекси-диски. Где-то в году 73-м я во все это плотно втянулся. Разделений на «поп» и «рок» тогда не было, вопрос вообще так не ставился. Деления эти появились позднее, в конце семидесятых, в восьмидесятые и, наверное, только в СССР. Были, несомненно, разные стили, но при этом мы слушали по сути популярные группы, которые на Западе проходили по категории поп. Мне повезло в том, что никогда не было проблем с информацией. С одной стороны, студенты общежития, среди которых было много иностранцев, устраивали вечера, на которых играли многие группы, начиная с «Машины времени» и «Арсенала» и заканчивая венгерскими и польскими В. А. С другой стороны, была английская школа номер сорок пять, где я учился после математической 625-й школы, в одном классе с Лешей Локтевым, который потом играл на клавишах в «Центре». Леша был сыном Владимира Сергеевича Локтева, руководителя известного детского хора при Центральном Дворце Пионеров. Мама его работала некоторое время в Нью-Йорке, и была знакома даже с Сальвадором Дали (со слов самого Леши). Школа была типично блатной, там учились дети Сенкевича, Боровика и прочих международников. В общем, проблем с информацией не было. Однако хипповать школьникам было нельзя, нас постоянно заставляли стричься. В математической школе был очень жесткий директор, женщина. Но именно там сформировалась моя первая компания, в которой мы вели себя весьма раскованно: слушали пластинки, выпивали и прочее.

На улице мы периодически встречали волосатых ребят. Тогда про хиппи много писали, показывали даже по телевизору иногда, были документальные фильмы про молодежь на Западе, в которых критиковали разлагающуюся капиталистическую реальность. Было понятно, что молодежь там круто отвязывалась… То же самое и с панком, о котором я узнал из журнала «Крокодил» и программы «Международная панорама». В этой программе даже «Крафтверк» показывали, по-моему, еще до того, как панк появился. К тому же продавалась коммунистическая иностранная пресса (в специальных библиотеках вообще была любая), английская газета «Морнинг Стар», например, в которой можно было прочесть про прогрессивные рок-группы, придерживающиеся левых или коммунистических взглядов. Журналы тоже попадались интересные…

И вот однажды мой сосед по ДАСу Слава зашел как-то ко мне и важно заявил, что теперь он играет в группе на барабанах. Мы с ребятами, конечно, пошли смотреть – один азербайджанский аспирант собирал группу и пригласил меня тоже. Мой приятель уверенно сел за барабаны, а я, увлекавшийся тогда арт-роком, стал обладателем бас-гитары типа «Хоффнер», как у Пола Маккартни. На самом деле, это был болгарский «Орфей». Чувак показал мне расположение нот на грифе, сказав, что это почти тоже самое, что и скрипка, и мы стали наигрывать тему из кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Потом родственница мне подарила семиструнку, которую я переделал в шести, затем нашелся звукосниматель и педаль квак-фуз. В основной группе играли ребята постарше, студенты, а мы, естественно, играли вторым составом, что попроще. Параллельно я тренировался дома, музицируя со своим соседом Михаилом.

В английскую школу из математической я перешел почти музыкантом. Все это было там же, на улице Шверника. Вокруг ДАСа, в котором была охрана и в который просто так попасть было нельзя, шевелилась совсем другая районная жизнь. Буквально напротив, через дорогу, был плотный квартал пятиэтажек с натуральной шпаной. Без особой нужды туда никто не совался, это было достаточно опасно, но многие из этого квартала хотели попасть в ДАС (там был буфет, столовка, бассейн, кинотеатр). И стоило провести во внутрь пару раз кого-то из «основных», как мы тут же становились друзьями и нас окружала защитно-покровительственная аура. Все на районе знали каких-то ключевых персон, и про нас тоже знали, система координат настроилась сама собой. А публика районная была достаточно пестрая. Многие носили длинные волосы, ходили в клешах и туфлях на платформе, но не у всех были джинсы. Их пытались заменить клешеными брюками, а джинсы еще долгое время были признаком элитарности: если ты видел «джинсового чувака», то ты понимал, что это «советский хиппи», а если без джинсов – то пролетарский модник-хулиган. Мне доводилось неоднократно бывать в шпанистых районах (Нагорная улица, например), но без повода мы туда не совались, можно было легко нарваться на неприятности. Проще было обойти стремный квартал по трамвайным путям. Уличное насилие, мелкое вымогательство сигарет или мелочи, имело место повсеместно. Однако на почве музыки формировалась настоящая коммуникация, которая объединяла разные слои города. Думаю, так было везде по Союзу.

При этом я видел как-то настоящих субкультурных маргиналов, крутых хиппи, которые вели себя крайне вызывающе и раскованно, чем наводили панику на простых граждан. Пронесся слух, что в Подольске намечается день рождения Джорджа Харрисона. И мы поехали к черту на рога, на электричке, потом на автобусе, на окраину города, где находился деревянный Дом Культуры. Картина была такая: на поляне сидит куча длинноволосых людей в джинсе, пьют кубинский ром, курят что-то, при этом никакого концерта нет.

Зашуганный сторож бормочет, что концерт отменился, и вот мы все вместе оказались в одном автобусе, а потом и в электричке, со всей этой публикой. Кто-то кричит, дурачится, поет песни… Чуваки вели себя крайне дерзко, и создавалось впечатление, что ты из советских реалий выпадаешь в несоветские, туда, где не существует милиции, комсомола, общественности. Соприкосновение этих двух реальностей весьма шокировало. Ребята пили из горла, курили в вагонах, заводила-волосач начал прикалываться и говорить голосами из мультфильмов. С точки зрения общепринятого поведения, все это было крайне неадекватно, но выглядело артистично, раскованно… Граждане потихоньку перебрались в другие вагоны, и когда поезд прибыл в Москву, из нашего вагона вываливались уже на полусогнутых все эти хиппари…

А к нам потом подвалил тот самый заводила, который был у них основной, и пригласил тусоваться на Пушку, где вся эта публика тогда обреталась.

Я подумал: ну, куда я пойду? Я тогда не мог позволить себе длинные волосы, учился в десятом классе, собирался поступать в университет… После, в таком количестве я местных хиппи более не видел, даже на подпольном концерте в 1978-м году, где выступал Володя Рацкевич с «Цитаделью», там играла еще группа «Волшебные сумерки». Все это тоже проходило где то в Подмосковье: созвоны по телефону, стрелки… Мне эта ситуация потом напомнила нелегальные рейвы во Франции середины девяностых, только тогда уже были сотовые телефоны и тебя вели по мобильной связи до того места, где все собирались. То же самое и у нас тогда было: тебе говорили по телефону, где встречаемся; потом, когда на месте собирались люди, тебя обилечивали за три рубля (что было недешево) и говорили куда идти. Концерт, на который мы попали, был вполне полноценным, никто никого не вязал, хотя возможны были разные ситуации, но тогда все прошло удачно.

Когда я поступил в университет, там уже начались дискотеки. Венгры делали свои дискотеки, еще когда мы в школе учились. Потом как-то мы в Ригу ездили с классом и попали на местную… На первых курсах университета, через Лешу Локтева, я познакомился с ранним творчеством Васи Шумова, году в 78-79-ом, наверное. На фоне телепрограмм с панками и «Крафтверком», плюс зарубежное радио, которое все слушали и которое как-то донесло до меня звуки Joy Division (это была «Польская волна»), прошел слух, что появился свой такой радикал, он же Василий. Мне, плотно сидевшем на арт-роке типа Jethro Tull, который, на мой взгляд, эффектно сочетал средневековье и рок, ранних King Crimson, Genesis с Питером Габриелем, Yes, «новая волна» и «панк» казались примитивными. Хотя было любопытно. Те же Uriah Heep, в среде снобов-хиппи, слушавших Pink Floyd, считались дурным тоном, хотя в свое время UH были не самой плохой группой… Меня тогда также привлекали фьюжн и электроника, Фрэнк Заппа, Майлс Дэвис, тот же Херби Хенкок или Чак Корея, Weather Report, но не нравились фанк и соул, потому что уже возникали ассоциации с диско, в которое начинал стремительно погружаться совок. Когда я услышал впервые американское диско по «Голосу Америки», то испытал шок: эстрада, которую я так недолюбливал, вдруг стала доминировать везде. Казалось, что рок умер… Потом в эфире появился нью-вейв и панк, все как-то встало на свои места и я успокоился. Примерно тогда же, в узкой среде, конечно, стали популярны Tangerine Dream и Клаус Шульц, Жан-Мишель Жар… Новая волна конца семидесятых до нас еще толком не докатилась…

М. Б. Не смотря на обилие и разнообразие музыки того времени, некоторые вещи все равно было сложно достать, они были доступны в среде каких-то узких тусовок…

А. Б. Интересные американские или английские пластинки в семидесятые годы были мало доступны – тот же специфический Заппа, например. Но были подходы к разным дилерам, а также к отпрыскам высокопоставленных лиц, которые ездили за рубеж и привозили винил. Мы ездили пару раз к одному чуваку, у которого пластинки стоили по сорок-шестьдесят рублей, – и это было достаточно дорого. Помню, ехали полдня, куда-то вроде Медведково или Бибирево; в итоге чувак выкатил свежайший винил, у него можно было даже заказывать. Мне английские и американские пластинки были не по карману, но я слушал все это у друзей или позже у себя дома на кассетах. Иногда мне приносили винил на продажу или просто послушать, но тогда у меня был плохой проигрыватель. У меня и бобины появились только в восьмидесятых, когда мы стали записывать собственную музыку. Вообще, винила французского, немецкого, венгерского, болгарского было много; особой необходимости все это покупать уже не было. Я, кстати, в семидесятые услышал многие венгерские группы, польские, немецкие, из ГДР. Венгерский язык мне показался даже более прикольным, чем английский. И по дизайну венгерские пласты не особо уступали западным. Omega, Locomotiv GT, General выглядели вполне достойно, и к этому добавлялся непонятный язык – текст не понимали, воспринимали все интуитивно… Чехов мы больше знали по джазу и эстраде; поляков знали неплохо, их много издавала фирма «Мелодия».

Диско, прилетевшее к нам через радио в исполнении калифорнийских оркестров с танцевальным битом, приземлилось в Советском Союзе в виде дискотек с евро-диско и породило новый виток дискуссий о том, что рок умер, и размешлений типа «попса-не попса». Хотя в те годы такого определения не было, это уже в девяностые возникло. Была эстрада, ресторанная музыка, лабухи… В этой системе координат и находился термин «попса», с которым у меня диско и ассоциировалось.

Однако, изменение было резким. У нас в классе учился венгр Роберт Балинт, он слушал то, что и все мы, но вдруг, после очередных летних каникул, он появился в школе в остроносых сапогах со скошенным каблуком, узких джинсах, с короткими, зачесанными назад волосами. Он привез пластинки и записи популярного диско, которое было актуально уже во всем мире, а потом и в Союзе. У него были пласты с американским диско-фанком: Hot Chocolate, КС and Sunshine Band, Temptations, Sex machine Джеймса Брауна, Cat Stevens, который вдруг тоже диско записал, Bee Gees и Траволта… Тогда в Союзе в топе оказались ABBA и Bony M, итальянская эстрада, конечно, и немного французского шансона, в наиболее попсовой его версии. Потом «Арабески», «Баккара» и т. д. Хотя тогда было много качественного евро-диско: Джорджио Мородер и Донна Саммер (I feel love), Cerone (Super nature), Space (Magic fly), Жан-Мишель Жар (Oxygen). Вот Space мне как раз понравились своим электронным звучанием. Хиты Boney M расползлись по Советскому Союзу через телевидение, в преддверии Олимпиады-80. Их концерт в Москве даже показали по центральному каналу.

В 1979-м году я побывал на московском концерте Элтона Джона. Мой товарищ пару лет до этого сходил на концерт Клиффа Ричарда, году в 76-77-ом, кажется. Иногда в совок приезжали звезды, но концерты такие проводились не очень афишируемо для народа, тут же обрастали слухами и проходили с неизменным аншлагом. Когда приезжал Би Би Кинг, я был в восьмом классе и совсем не знал, кто это такой. С другой стороны, было понятно, что на подобный концерт попасть было практически невозможно. Тот же Клиф Ричард, о котором сделали тогда небольшой материал, преподносился как английский Элвис Пресли, суперзвезда. Приятелю по какому-то случаю достался билет; он был, конечно, в полном восторге от концерта. Уже когда я учился в МГУ, прошла информация, что приезжает Элтон Джон со своим перкуссионистом Реем Купером. Я напряг своего деда, который работал главным бухгалтером МГУ и имел различные связи… И он мне достал аж два билета. Пошел я на концерт с девушкой, которая стала впоследствии моей женой. Концерт был в ГКЗ «Россия». Боковой балкон с одним рядом, очень удобные места. Сначала Элтон Джон играл на рояле, потом пересел за электропьяно, и я не сказал бы, что меня это сильно впечатлило вначале, я даже стал кемарить в какой-то момент. Он пел баллады, лирику… Но вот когда вступил Купер на своей гигантской перкуссионной установке, втопив по литаврам, все сразу изменилось. Элтон заиграл свои боевики, публика завелась…

Потом уже приезжали Boney M (на их концерт я не ходил, да и не стремился). Однако, благодаря нашему венгерскому диско-другу я как-то более внимательно расслушал этот стиль и нашел там много интересного для себя. Прибалты тогда старались тоже работать с элементами электро-диско: Як Йолла и Тынис Мяги, Анне Вески… Тогда же Пугачева начала свое восхождение, отчасти на этой же прибалтийской волне. Валерий Леонтьев тот же… Ходил я на разные концерты, даже на «Песнярах» был однажды; они исполняли тогда новую фолк-оперу, пытались даже делать запилы на электрогитарах, на фоне бешеного многоголосья… По-моему, у них пели абсолютно все, включая звуковика и световика. Но это было не то, что мне нравилось тогда. Я слышал разные андерграундные группы того времени, многие тогда играли каверы. Меня это больше впечатляло, нежели наши провинциальные В. А. Запомнилось как-то исполнение песни Пола Маккартни «Мисис Вандербильт» (Хо-хей-хо), мега-хит того времени, с альбома «Band on the run». Какая-то студенческая группа неплохо его исполняла. Помню, в середине семидесятых был на концерте «Машины Времени» в ДАСе, половину их репертуара составляли западные песни, плюс «Солнечный остров», конечно. На юге, в пансионатах играли местные команды… Все это сплелось для меня в один клубок бесконечных ансамблей семидесятых годов. Еще в памяти отложился английский фильм «О, счастливчик!», в котором снималась группа Алана Прайса; они играют на крыше, куда-то едут на микроавтобусе вместе с главным героем и т. д. Группа в фильме присутствует как бы в реальном времени; ну, и «Генералы песчаных карьеров», конечно. Образ жизни бразильской молодежи, какие-то эротические сцены; тему из «генералов» играли практически все, в том числе и мы с нашим студенческим ансамблем. У нас тогда в доме появился лихо наяривающий клавишник, можно сказать, виртуоз. Пробовали с ним играть Smoke on the water; у меня не очень получалось с басом, не хватало опыта, навыков, и за ритмом я не успевал. Пробовал я играть и с Локтевым, Сашей Скляром, который был на пару лет старше нас и в свое время тоже учился в сорок пятой школе. Он тогда довольно плотно занимался музыкой, и был какое-то время фронтменом нашей полушкольной группы. Дружил он тогда с Рацкевичем, уже легендарным в то время… Мы много слышали про группу «Рубиновая атака», но только не ее музыку. Володя тогда часто помогал с аппаратурой. И помню, спел у нас в школе под гитару песню Feelings на английском языке. Он был тогда длинноволосым блондином, выглядел стильно… Исполнил ее легко, профессионально…Я с ним потом познакомился ближе, когда уже играл в «Центре».

В самом конце семидесятых Леша Локтев рассказал про Василия Шумова, который играл панк и новую волну. Жил Вася в Измайлово; этот район тогда был для нас чем-то вроде окраины, почти пригород. Мы туда никогда не ездили… Леша поставил Васины записи под гитару. Мне это тогда показалось грубоватым. Леша даже предлагал вместе с ними делать группу, но я тогда отказался (какое-то время они назывались «777»), но потом, в 1980-м, я к ним присоединился, тогда это был уже «Центр». Я в то время переживал переходный период – короткие волосы, но усы… остроносые ботинки, вельветовый костюм… В плане музыки полная каша: диско, электроника, Jethro Tull, Sex Pistols, fusion, prog-rock и т. д. Пытался слушать классику, фолк, фламенко… Я понимал, что как музыкант до арт-рока не дотягиваю; диско играть не интересно, панк был слишком радикален по имиджу и меня могли просто выгнать из университета. Да и потребности играть в группе у меня уже не было, иногда музицировали дома, приходили в сорок пятую школу и т. д. К тому же началась Олимпиада-80, с ней у меня была связана отдельная история.

Студенты исторического факультета попали в привилегированное положение, из нас готовили так называемых гидов-переводчиков. Нас возили по Москве, знакомили с достопримечательностями, которые мог ли быть интересны иностранцам. Тогда нам преподавали английский на приличном уровне. Были какие-то специалисты из «Интуриста», комсорги и кагэбешники: нас инструктировали, что можно говорить, а что нельзя (тогда уже шла война в Афганистане), но серьезной проработки, как во время фестиваля молодежи и студентов в 1985-м, не было почему-то. Однако, произошел казус. Моя фамилия случайно выпала из списков гидов-переводчиков. Штат укомплектовали без меня. Альтернативой была работа фрезеровщиком на заводе «ЗИЛ», на месяц. Я подключил семейные связи и меня и еще пару ребят с факультета направили работать в пресс-центр Олимпиады, курьерами: фотопленки репортажные отвозить на проявку. Выдали пропуска на все соревнования, и мы в итоге оказались в более удачном положении. При этом, за нами были закреплены машины (такси без опознавательных знаков) и точки обзора соревнований были очень удобные. Посетили кучу соревнований, Олимпийскую деревню… плюс в пресс-центре на Зубовской продавалась иностранная пресса, финское пиво в банках. Короче, наблюдали Олимпиаду практически изнутри. Кроме спортивного шоу впечатлило огромное количество людей в штатском на стадионах, с достаточно грубыми манерами.

М. Б. По одной из версий в тот период в столицу нагнали кучу милиции отовсюду, которая отличалась от московской «щелоковской выправки». И город еще несколькими кордонами окружили.

А. Б. Да, про кордоны я слышал. А с этой публикой в штатском у нас случился конфликт. Мы с одним товарищем оказались во дворце спорта Лужники в одиннадцать часов утра, на соревнованиях по спортивной гимнастике. Нас тогда почему-то не пустили к снарядам, рядом с которыми находились различные фотографы. Послали сидеть на трибуны. Мы пытались объяснить, что нам нужно быть поблизости, но бесполезно. Когда уходили, мой товарищ громко заявил, что, мол, каких-то мудаков везде понаставили. И вдруг вижу, что за нами ломятся эти молодые люди в костюмах, кричат «стой», а товарища понесло и он их послал на хуй. Сели на трибуне, потом хотели уходить, а на нас уже какие-то чуваки официального вида смотрят грозно… Нас тормознули, отобрали аккредитации, повели в участок… Сначала гэбисты на нас наехали, но поскольку ничего явно политического и антисоветского в нашем поведении не было, нам стали шить хулиганку. Натуральным образом наехали, вызвали тех пиджачных, попросили накатать на нас заявление. А те тоже не знают, что писать, кроме того, что их послали и вроде как по делу. В общем, как-то мы с ними объяснились, пожурили нас и отпустили. Но, потом, уже после Олимпиады, моего товарища все-таки дернули в первый отдел: видно, какую-то бумагу на нас все же накатали. Но общее впечатление это все не испортило, наоборот, приобрели полезный опыт.

По-моему, я был первым, кто доставил пленки на проявку с открытия игр. Снимки потом тут же публиковали, рассылали по информационным агентствам. Меня встречали в пресс-центре почти как посланца доброй воли… Из спортивных переживаний запомнился пловец Сальников, который стал героем Олимпиады: он выиграл почти все заплывы… Помню, кто-то метнул молот и им чуть не прибило финского фотографа, которого мы обслуживали. Прямо в паре метров от него просвистела огромная кувалда, которая полетела куда-то в бок. Удивили английские спортсмены, приехавшие частным образом, за свой счет, в обход бойкота, который объявили некоторые страны (США и Англия в том числе) после введения советских войск в Афганистан. Размах шоу (открытие и закрытие) был, конечно, монументальный: куча спортсменов с танцевально-гимнастическими номерами, разноцветные конструкции, флажки, плакаты, толпы девиц в коротких юбках… Что творилось в городе, я толком не знал, так как был привязан к своей работе и объектам. Москва тогда, кажется, прилично опустела…

Олимпиада закончилась, и вот как-то Локтев, который уже играл с Шумовым и Скляром в группе с отсылом к известному портвейну «777», сообщил, что теперь есть новая группа «Центр» и позвал на танцплощадку в Подлипки, где они тогда играли. Еще до Олимпиады мы съездили к ним на концерт в какую-то школу на выпускной вечер: тогда ребята вышли на сцену коротко стриженные, в белых рубашках с черными галстуками и ловко заиграли американские рок-н-роллы, потом свои и чужие песни… Меня вставило, подумал: вот то, что надо. Без всякого хард-рока, что-то от шестидесятых, что-то от панк-рока, весьма современно и на В. А.не похоже. Вполне доступная для воспроизведения музыка. Типичный нью вейв… Те же англичане, американцы и даже немцы тоже тогда аппелировали к пятидесятым-шестидесятым годам. А потом я поехал в Подлипки. Состав немного изменился, частично играли так называемые сессионные музыканты.

Вскоре я влился в группу как гитарист: в белой рубашке и черном пиджаке, с узким галстуком. Естественно, ревизии подвергся папин гардероб, где нашлись ретро-костюмы, рубашки и галстуки. Репертуар группы был разным. В основном сочинял Вася; что-то Локтев, и все это дополнялось американским рок-н-роллом. Целую серию концертов мы отыграли по каким-то странным местам, как участники художественной самодеятельности трамвайного депо, в ДК которого мы репетировали. На улице приходилось выступать, на каких-то официальных мероприятиях. Кажется, на девятое мая сыграли что-то из Высоцкого даже… Выступали в общежитиях, различных ДК, в пионерском лагере, в воинской части… В целом, играли то, что хотели, никто не указывал… Потом в группе появился гитарист Валера Саркисян. Валера играл лучше, к тому же знал много иностранных песен и в конце 81-го года он меня заменил. А до этого я исполнил с «Центром» свой первый «волновой» твист: начал постепенно сочинять, понимая, что мне играть гораздо легче свои песни.

Еще будучи в «Центре», я познакомился с Дмитрием Маценовым, с которым мы учились на истфаке (он был на курс младше). Мы сошлись на том, что нам обоим была интересна волна, ска, панк, музыка пятидесятых-шестидесятых годов. Играли на факультете, дома, начали сочинять что-то вместе и через неделю после моего ухода из «Центра», в октябре-ноябре 1981 года создали свою группу «Проспект». Начали формировать собственный репертуар, ну, и каверы, конечно, играли. Каверы были необходимы, особенно на танцах. Иногда приходилось играть по два часа, а собственных песен еще не хватало. Случалось даже зарабатывали немного… В репертуаре были регги и ска, твисты и рок-н-роллы, песни, сыгранные на полуприжатых струнах – все это как-то синтезировалось в стиль «Проспекта». Но в 1984-м «Проспект», у которого потихоньку вырисовывался собственный саунд, в силу естественных причин распался. У нас уже появился клавишник Ваня Соколовский (в 1983-м году), тогда же пробовали делать нечто, подобное The Specials, Madness (в ска клавиши играли заметную роль). Ну, и конечно, твисты, которые тогда в Москве практически никто не играл. Только через пару лет появилось «Браво», о котором мы узнали году в 83-84-ом. У них тоже была эклектика, но особенно впечатлял женский вокал. Девушек в московской новой волне тогда не было. Та же Олеся Троянская пела хард-рок, блюз; в Питере была Терри, о которой мы узнали позже. Потом появилась группа «Фаня», в которой пела Ия Моцкобили. И вот в этот же период (1984-й год) «Проспект» начал распадаться: «дневной Проспект» закончился и начался «Ночной». А промежуточным названием для новой группы стали «Бухгалтеры», сейчас уже даже и не помню, в связи с чем…

Прикалывались, наверное… Еще в период «Проспекта» мы сделали такую инспирацию в виде радиопрограммы «Новинки Сезона», виртуальное радио в своем роде. Программа представляла собой хит-парад несуществующих групп. «Свиньи из Ташкента» были панками, «Трио Рейсфедер» играли математический твист, «Мракобесы Сибири» исполняли дремучий рок; был даже женский коллектив «Неоазнобы», играющий постпанк. Масса названий, которые потом были использованы нами в работе над различными проектами. Образовался уже переизбыток информации, с которой надо было что-то делать.

Чем-то «Новинки Сезона» напоминали деятельность Пиорриджа, который создавал фантомные коллективы, состоящие из одних и тех же людей. Появилась и новая информация из-за рубежа: хеви-металл, австралийские группы, всплыли Cabaret Voltaire, The Residents, Tuxedomoon, ну, и новые романтики, конечно, электро-поп. Мало было информации разве что из Латинской Америки или Азии. Все это интересно было пропускать через себя, экспериментировать. Записывали кассеты, бобины, которые потом имели хождение по тусовкам. Реакция была забавной…. Одну из таких кассет Ваня вручил Артему Троицкому, который жил от него неподалеку. Артему, вроде, запись даже понравилась…

С Ваней Соколовским мы решили заняться электронной музыкой, ориентируясь на Soft Cell, Ultravox, Gary Numan. Появилась и кассетка с концертом Cabaret Voltaire, нечто на стыке индастриала и электроники, которая произвела противоречивое впечатление на меня. Нам так же нравились Kraftwerk, Ideal (тоже немецкая группа). К тому же появилась новинка: ритм-бокс, с которым «Центр» ранее записал пару экспериментальных вещей. В результате мы решили сменить гитарную эстетику на электронную… Тем более, еще в рамках «Проспекта» пробовали использовать синтезаторы, электронную ударную установку.

В середине восьмидесятых в Москве было полно подпольных групп, как выяснилось. Кто-то уже активно выступал, у кого-то были записи. Со многими из них мы познакомились только в 1985-м году, на прослушиваниях свежеоткрывшейся Рок-Лаборатории. Там мы услышали «Звуки My», «Николай Коперник». При том, что питерская рок-сцена была нам известна куда больше и подробнее. Иван часто ездил в Питер (он там учился в аспирантуре) и даже возил туда наш радиофейк. Ставил его в компании Курехина и других музыкантов, однако смущался отвечать на серьезные вопросы по поводу записи, инструментария и т. д. понимая, что все это просто прикол. Ваня любил пошутить… Но на самом деле, отчасти благодаря тем же «Новинкам Сезона» у нас стал вырабатываться свой стиль, методология, способы записи материала в различных условиях.

Состав «Ночного Проспекта» постепенно расширялся – мы привлекли к записи и концертам Наташу Боржомову (Агапову), записывались и с Жанной Агузаровой, которая тогда называла себя Ивонной Андерс. С Наташей в свое время познакомились случайно, совместно справляли у нее дома Новый Год. Я, честно говоря, не помню, как мы к ней попали; она тогда подружилась с нашим басистом Сергеем Кудрявцевым, который, к сожалению, в начале двутысячных погиб в автомобильной катастрофе. Наташа была веселой и стильной девушкой, которая одарила Москву песней «Ох, если бы я умерла, когда я маленькой была». Песня мгновенно стал хитом. Наташа была с нами в 1985-86-х годах (альбомы «Незнакомые лица», «Гуманитарная жизнь»), записала несколько отличных песен: «Мини бар», «Сонечка», «Петя любит рок» и другие. Однако песни в исполнении Жанны («Неудачники» и «Проблемы») стали более известны, что вполне естественно… Году в 83-м у нас появился свой менеджемент, Наташа Комарова (Комета) и Володя Марочкин, который был еще и профессиональным фотографом. Они вскоре начали заниматься самиздатом, делали журнал, снимали слайд-фильмы. Помогали нам с организацией записей, концертов…

В 1987-м году мы плавно перешли к записи концептуально-экспериментальных альбомов. Первым стал «Демократия и дисциплина». От первой до последней ноты он импровизационный, записанный с первого дубля (в стиле «Новинок Сезона»). Получилось так, что вместе с «Николаем Коперником» мы писались в домашней студии у Игоря Васильева, в районе метро «Коломенская». Тогда они записывали альбом «Родина». Делили время, аппаратуру и инструменты… Клавишник «НК» Игорь Лень, который одно время работал у Эдуарда Артемьева, принес с собой драм-машинку «Оберхайм», довольно редкий инструмент. Тогда все использовали «Ямахи», которые нам лично уже надоели. И тут новый агрегат, интересная машинка. Мы с Ваней, не долго думая, пока ребята писали гитары, голос, просто забили ритмами целую катушку. От балды, как говорится, настучали нечто спонтанное… в результате записали целый пласт ритмики. Через неделю примерно получили от Игоря четырехканальный магнитофон «Sony» и начали поверх что-то наигрывать, уже у Вани дома. Ваня играл басовые секвенции, я импровизировал на гитаре. В результате выстроился довольно мрачный саунд, на который были положены тексты, примерно таким же путем, спонтанно. Потом мы все свели и получился альбом, один из лучших в нашей дискографии. Его с интересом воспринимали на Западе в последствии. Название «Демократия и Дисциплина» предложил Ваня, я не стал возражать, ибо оно было звучное, как из программы «Международная панорама». Конечно, вскоре нас стали обвинять в фашизме. Это было целое поветрие тогда, коснувшееся многих групп еще в начале восьмидесятых. Тот же «Центр», например. Официоз в то время боялся строгой, аскетичной эстетики. Длинноволосые люди им были более понятны в какой-то степени…

М. Б. Да, кстати, про Нового Романтика. Это из-за него начались инсинуации с фашизмом у вас?

А. Б. Как раз Наташа «Комета» нас с ним и познакомила. Андрей Киселев был другом Кости Кинчева, оба москвичи. Первый альбом «Ночного Проспекта» был записан именно с Андреем, который назвал себя «Новым Романтиком». Наташа была фанатом Кости, особенно в начале его карьеры, когда вышел альбом Доктор Кинчев и группа «Стиль». Мы как-то вместе с ними выступали в том же ДАСе, где все закончилось крупным скандалом… Было это в 85-м году, на Пасху. По сути, это был первый концерт «Ночного Проспекта». Тогда же выступили «Кабинет», «Фаня» с одной или двумя песнями, а потом «Алиса» в экспериментальном составе: кроме Славы Задерия и Кинчева играл еще гитарист «Секрета» Заблудовский и еще какие-то ребята. Чуваки вышли размалеванные, почти как Kiss. Кинчев произнес «Христос воскрес» и они втопили как могли… Потом начался шухер в лице местного оперотряда. Люди выпрыгивали в окна (это был первый этаж), разбегались по комнатам общежития. Оперотряд имел ярко выраженный кавказский колорит и это создавало дополнительный стрем. Почему-то кавказцы любили участвовать в общественной деятельности, хотя не все, конечно. Все разбежались; питерцы заперлись в какой-то комнате, там и отсиделись. Мы с Ваней спокойно прошли через проходную, а наш барабанщик Сергей Павлов вышел через окно. Договорились, что если повяжут, то мы не группа и друг друга не знаем. В общем, все разошлись и пострадавших, вроде, не было. Ну, а вскоре появился Киселев, он же Романтик. Многие концерты того времени, особенно с Романтиком, заканчивались микроскандалами, иногда серьезным вязаловом, обвинениями в «фашизме», в идеологических диверсиях и т. д… и так продолжалось до 87-го года примерно. С Кинчевым мы тоже хотели записать совместный альбом, он даже напел какие-то песни под акустику. Но получилось так, что они с Ваней выдули у меня дома гигантское количество самодельного вина, и на этом все закончилось. А вино было из черноплодки, тоже экспериментальное: единственный подобный эксперимент моего тестя, Виктора Ивановича.

И вот когда уже «новая волна» окончательно пришла, в Москве опять появились хиппи. Был такой человек Никодим, он симпатизировал нашей группе, что странно. У него были очень длинные волосы, борода, эстетики были абсолютно разные. Мы иногда заходили в кафешки, в которых собирались новые хиппи, бывали на металлических концертах, где стал появляться Хирург, у которого тогда была кличка Стоматолог. Жизнь в городе бурлила… Наши менеджеры хотели, чтобы с нами выступала девушка – и тут мы вспомнили про Наташу и несколько лет с ней плодотворно работали. Потом она попала в «плохую компанию», подсела на наркотики и трагически погибла в конце девяностых. В восьмидесятые Наташа выглядела очень стильно. Она легко вписалась в наш дуэт. Ее звездный час пришелся на фестиваль Рок-Лаборатории «Движение в сторону весны», который проходил в 1986-м году в ДК МИИТ. Это был не самый удачный концерт «Ночного Проспекта», однако Наташу принимали очень тепло. Тогда же выступали и ленинградские группы («Аквариум», «Алиса», «Кино»), плюс «Центр», «Звуки My», «Николай Коперник», «Нюанс», «Бригада С» и многие другие команды… В фойе была организована выставка. Саша Липницкий выставлял свои куклы из папье-маше. «Ночной Проспект» был представлен стендом с фотографиями Олега Корнева. Фото были черно-белые: я, Ваня и Наташа, почти как персонажи итальянского неореализма, никакой стремной символики, голый урбанизм. На концерт пришли наши супруги, моя мама… И стоим мы недалеко от стенда… подходят какие-то молодые люди, обсуждают, и один из них говорит своей девушке: «Да, «Ночной Проспект», ты знаешь, они же фашисты…». Так моя мама и жена чуть не узнали, что я, оказывается, фашист…

Так или иначе, все это ассоциировались с короткими волосами, черными очками, кожаными плащами и узкими галстуками. Васю Шумова тоже вызывали на беседу в свое время… Потом все это прошло, но долгое время стильные ребята часто ассоциировались с фашизмом. Как и футбольные фанаты, которые, на самом деле, были обыкновенными гопниками, урлой…

М. Б. Тема фашизма и «списка запрещенных групп» для меня лично достигла апогея в лице группы Sparks, которая по этим нелепым спискам тоже проходила. Я долго пытался понять, почему тот же Иглесиас не попал в этот список, но оказалось, что Sparks там оказались заслуженно. Из-за клипа, снятого дебютировавшим как режиссер Дэвидом Линчем, на песню «I predict», где по сценарию транссексуалы яростно защищают новый оплот парижской гей-темы в открывшемся заведении Пьера Кардена от поползновения кгб-коммунистов. Обидно, да. Наличие остальных групп в списке вызывали куда большие вопросы… Но возвращаемся к нашим группам: к периоду, когда их уже пытались охомутать, окольцевать и как-то запустить на эстраду.

А. Б. И так получилось, что появившаяся организация под маркой «Рок-Лаборатория» стала приглашать людей к сотрудничеству, тех же менеджеров полулегальных концертов, Тоню Крылову, Наташу Комету, Илью Смирнова, Артура Гильденбранта и других. Кто хотел и мог ломанулись туда на прослушивания, потому что в Москве действительно было сложно выступать. В других городах и регионах все уже кипело давно, в той же Грузии, Прибалтике, в Питере, а в Москве было глухо. Мы, например, иногда играли на школьных вечерах, дискотеках, полулегально в домах культурах, где то на окраинах. И вот в небольшом ДК на Бронной, где теперь стоит синагога, произошло известное в узких кругах прослушивание достаточно однообразной подпольной музыки. Абсолютно незаметное здание с вполне приличным залом и прямо в центре. Никто бы не догадался даже, что там дом какой-то самодеятельности. Ваня в первый день прослушивания не был, а я вот пошел. И отслушал кучу групп. Отметил для себя «Группу имени Кирсанова» (был такой музыкант на самом деле). Потом мы стали общаться и узнали, что группа называется «Ответный чай», но поскольку состав у них был полуспонтанный, название было выбрано тоже в последний момент. Мы потом с ними выступали на концерте, где нас всех и повязали (мы уже в Рок-Лаборатории тогда состояли). «Звуки My», «Ночной Проспект», «Центр», «Николай Коперник», «Вежливый Отказ» («27-й километр») в большей степени ориентировались на эстетику, стиль, актуальность. Идеологические или политические вопросы нас тогда не особо волновали, в контексте музыки по крайней мере. Тот же Василий гораздо позже стал более социально ориентирован в своем творчестве. Мыслей насчет авангарда тоже не было, мне лично было интереснее отрабатывать стилистики. Естественно, тексты затрагивали социум в том или ином виде, но это был скорее социально-бытовой экзистенциализм. Несколько лет наша активность концентрировалась в Рок-Лаборатории, и нескольких ДК («Курчатник», «Горбушка»)… Был даже создан худсовет, в который вошли Троицкий, Мамонов, Шумов, Липницкий, Сукачев, я и кто-то еще. В ДК на Семеновской, на базе профессионального звукоинженера Александра Катомахина проходили прослушивания групп на предмет их приема в РЛ. Мне пришлось заниматься планированием этих прослушиваний. Мы все ездили туда часам к девяти утра. Помню, как-то Градский даже приходил… На собраниях худсовета часто обсуждали какую-то ерунду, хотели издавать журнал, которому долго не могли выбрать название. Формировали программы фестивалей и т. д.

Было это в 1985-86-м годах. Многие интересные группы Лаборатории были не особо интересны широкой аудитории. Тот же «Нюанс», например, ориентировавшийся на King Crimson и Питера Гэбриэла. Да и «волна» была слишком эстетской – и вот тогда резко рванул «металл». Металлистов тогда было мало, больше какого-то хард-рока однообразного. После одного из прослушиваний приняли «Коррозию Металла», «Шах». Володя Бажин, который начинал в «Нюансе», вскоре нашел применение своему вокалу в «Тяжелом дне». Через год-другой металл стал фактически доминировать в стране. Панк на московской сцене был почти не представлен в середине восьмидесятых («Чудо-Юдо» разве что); любые подобные попытки обычно устрашали начальство и дирекции домов культуры. Но Рок-Лаборатория в итоге стала рассадником пост-панка в разных его проявлениях.

М. Б. Несомненно. Ведь панк того периода был достаточно прямолинейной демонстрацией культурного хаоса и непричесанной инфернальности, поэтому фильтр «институций» пропускал через себя только пост-панковские «модификации зла». Ну типо страшно, но при этом забавная романтическая «ненормальность». В меру агрессивная и можно даже под это потанцевать, а под металлистов побеситься…

А. Б. Так в гору пошли «Ногу свело», например. Группа «Кепка», которая потом разъехалась: Джонник уехал в Амстердам, а гитарист Коля уехал в Копенгаген. «Манго-Манго», «Монгол Шуудан», «Ва-Банк», «Матросская тишина» довольно быстро набрали обороты…

Мы в это время уже перешли в Центр Стаса Намина, где получили репетиционную базу, возможность записываться на студи, выступать и, главное, общаться с коллегами из-за рубежа. Тогда же сформировалась окончательно московская «новая волна», в более широком значении этого термина. Мы начали выезжать в другие города (1986-90), представлять, так сказать, «московскую сцену». Она тогда примерно так выглядела: «Биоконструктор», «Доктор», дуэт «Прощай, молодость!», «Тупые», «Чудо-Юдо», «Отряд Валерия Чкалова/Союз композиторов» Александра Синицина, «Метро» Юрия Царева, «Грунтовая дорога», «НИИ Косметики», «Встреча на Эльбе», «Ва-Банк», ну и, конечно, «Альянс», «Николай Коперник», «Центр», «Звуки My», «Вежливый отказ», «Нюанс», «Ночной проспект», «Бригада С» и «Браво». Несколько особняком стояли Владимир Рацкевич со своими проектами; «ДК» и «Оберманекен», который как раз переехал в Москву из Питера, а также «Братья по разуму», которые перебрались в Москву из Челябинска. В Ленинграде были «Новые композиторы», «АВ. А., «Игры», «Телевизор», «НОМ», «Алиса», «Аукцион», «Джунгли», плюс ветераны «Аквариум», «Зоопарк», «Пикник», Сергей Курехин с «Поп-механикой» и многие другие. В Прибалтике были свои проекты, которые за рамки этой географии как правило не выходили. Советская же эстрада под влиянием «новой волны» тоже осваивала электронные инструменты и была на старте истории концертов под фонограммы.

А Рок-Лаборатория… Она оказалась не столь эффективной в плане организации гастролей и концертов вне собственных стен: ее специализация – фестивали, прослушивания, тарификация. Коммерческими шоу для широких масс она явно не занималась, но зато была серьезной эстетической прививкой от поп-примитивизма, который набирал обороты. Но и бюрократическая польза была: тексты залитованы, разрешения даны и с этим всем можно было выступать на легальных площадках.

Многие музыканты в то время так же начали сотрудничать с художниками, участвовать в акциях, выступать в галереях. В Манеже была крупная выставка с концертом, году в 1987-м, как помню. На одном из таких мероприятий появился дуэт Виталия Стерна и Игоря Колядного («Виды Рыб»), Алексей Тегин (Алексей уже тогда был не только музыкантом, но и художником и фотографом), уже переросший свою «Вторую группу», начал играть Swans; появилась «Микрохирургия», а потом и «Север» (дуэт Кати Рыжиковой и Саши Лугина). Гарик Виноградов, Д. А. Пригов, Петлюра, Гарик Асса. Сразу появилось много новых людей и все так или иначе были причастны к разнообразным процессам того времени. Художники стали формировать свои группы: «Среднерусская возвышенность», «Мухоморы», плюс московский фри-джаз («Три О», «Оркестр нелегкой музыки» Миши Жукова, «Асфальт»). Начали формироваться экспериментальная, индустриальная сцены. В конце восьмидесятых НП выступал на мероприятиях в Манеже, Дворце Молодежи, в галерее «Беляево», где-то еще. В 1989-м году мы сыграли на открытии выставки Олега Корнева и Олега Кулика во Дворце Молодежи… Тогда как раз начали играть программу «Асбастос». С 1987-го года и до начала девяностых я сам периодически играл в группе Алексея Тегина.

Тут важен был исторический момент перехода от эстетики синти-попа к постиндустриальной. Наш электропоп закончился в 1987-м году; Наташа Боржомова перестала с нами выступать, закрутившись в богемно-неформальных отношениях (потом некоторое время она пела в «Центре» и даже наш клавишник Ваня Соколовской попробовал свои силы в этой группе), но так или иначе в нашей новой эстетике ей действительно не находилось места.

М. Б. И на рубеже девяностых вы попали к Стасу Намину?

А. Б. Я познакомился со Стасом Наминым, наверное, в конце 1986-го года. Он испытывал к нашей группе особую симпатию, как мне кажется… Плюс – мы оба выпускники Московского Университета… Вскоре мы перешли в его только что созданный Центр, который помог нам стабильно функционировать в то нелегкое время. Состав группы расширился за счет Дмитрия Курегина (скрипка) из группы «Доктор», вернулся Сергей Павлов (ударные), который играл еще в составе «Проспекта», позже к нам присоединился басист Алексей Соловьев (он заменил тогда ушедшего в «Центр» Ваню Соколовского) и мы получили возможность работать со звуком в более комфортных условиях. Вскоре у Стаса в Центре появились «Калинов мост», «Николай Коперник», «Бригада С», «Нюанс», «Альянс», «Центр», Женя Осин, «Шах» и даже «Коррозия металла». Там же репетировали «Цветы», «Лига Блюза», «Рондо» и некоторое время «Парк Горького». Стас хотел сделать свой лейбл и радиостанцию (SNC), и это ему удалось. Так же Стас успешно развивал интернациональные связи; он продвигал на Запад «Бригаду С», например, «Парк Горького», нам помог выехать в Европу. В Зеленый театр тогда приезжали серьезные люди. Тот же Фрэнк Заппа, который хотел привезти в Москву свою студию, но для этого нужен был военный самолет и отдельное здание. Он интересовался музыкой Альфреда Шнитке и русским авангардом. Он привез разные видеоматериалы, которые мало здесь кому оказалось интересны, тогда в Москве был очень небольшой круг понимающих людей.

Приезжали Дэвид Бирн, Питер Габриэль, который тогда формировал свою студию. Свое внимание он обратил именно на этническую музыку: Сайньхо, Инна Желанная. Центр Стаса посетили музыканты Pink Floyd, Bon Jovi, Scorpions, Annie Lennox, Edge, Оззи Осборн, Квинси Джонс и т. д. Приезжали и продюсеры, которые искали новые группы.

Многие стали выезжать за рубеж, выходить на более высокий уровень. Некоторые группы распадались, а кто-то стал более популярным. Например, от «Альянса» тогда откололся Олег Парастаев, автора хита «На заре» и создал более коммерчески проект «НРГ». Это было отражением определенного эстетического сдвига, попыткой вписаться в российский шоу-бизнес. У нас в группе тоже произошел раскол: ушел Иван Соколовский, который хотел работать с электроникой, а я пытался продвигать гитарный саунд. Но с 1987 по 1989 у нас был очень плодотворный период: программы «Новые Физики», «Демократия и Дисциплина», «Кислоты», «Киевский концерт» и наконец «Вильнюсский концерт». Нас тогда охотно приглашали, воспринимая новаторами, делающими что-то необычное. Мы много ездили по Союзу тогда. И надо отдать должное смелости местных организаторов и промоутеров, которые нас приглашали… Элемент провокации в наших выступлениях безусловно тогда присутствовал.

В то время еще существовала традиция общения с публикой: после двадцати минут музыки начиналось двухчасовое общение с аудиторией и ответы на вопросы зала. Присылали записки, спрашивали с места… Мы рассказывали про себя, про влияния и т. д. Мы стали сами больше размышлять о нашем творчестве, в ответах упоминали Throbbing Gristle и PTV, Einsturzende Neubauten, Kraftwerk, Tuxedomoon, The Residents и т. д. То, что мы тогда пропускали через себя и как-то адаптировали в нашей музыке. Конечно, мы знали и про академический авангард, и про эстетику футуристов. Но все-таки мы считали себя рок-группой, а в ней важна энергетика, и вместо терменвоксов у нас были синтезаторы, гитары, барабаны, скрипка и много чего еще. Этим, наверное, мы и были интересны, и в России, и тем более на Западе. Еще в 1987-м году в Москву приехали немцы из компании «Н20». Они делали интервью с нами, в котором участвовал наш друг Ричардас Норвилла («Benzo», «E-Shak» и другие проекты), с которым Ваня был знаком еще по философскому факультету. Коллекция музыки у него была внушительная… Он говорил с немцами на их языке, и вот когда он упомянул Einsturzende Naubauten, они были искренне потрясены.

М. Б. Знания о современном андеграунде зарубежном действовало безотказно.

А. Б. Они просто сразу включали другой уровень общения, завязывалась дружба и через них же потом приходили новинки, как и мелкое музыкальное барахло. Люди искренне помогали чем могли. Аппаратура, инструменты в Москве всегда были: работали подпольные дилеры, например, но стоило это все совсем неподъемных для нас денег. Помогали разные люди, тот же Рацкевич, звукоинженер Андрей Сеняев или мультиинструменталист Михаил Михайлюк из группы «отряд Валерия Чкалова». У него была небольшая коллекция электронных инструментов. Был он человеком во многом закрытым, профессиональным музыкантом с образованием, и всегда скептически относился к такой самодеятельности как «Центр» или «Проспект». В результате часть его коллекции перекочевала к нам, он всегда предоставлял нам льготные условия. Благодаря его инструментарию мы могли что-то делать на приличном уровне. Некоторые вещи из того арсенала я использую и сейчас.

Это во многом ответ на тот вопрос, почему электроника или индастриал могли тогда существовать только в крупных городах, где люди имели доступ к информации и инструментам. Была и советская техника: клавишные «Фаэми», «Юность», «Электроника», «Лель», «Поливокс», способные издавать странные звуки. Мы это все использовали, но предпочитали зарубежные образцы, более качественные и компактные. Часто мы выступали в крупных ДК, во дворцах спорта, ну, или где получалось. В рамках дуэта или трио придерживались эстетики минимализма, дисциплины. В «поп» период мы наносили себе грим, а-ля Дэвид Боуи, но умеренно. Не так броско, как тот же Кинчев, но сценический имидж в тот период был обязателен для нас. Потом, когда мы начали исполнять «Кислоты» и выходили на финальную часть, публике так сводило мозг, что людям, по-моему, было уже не важно, как мы выглядим. Публика была оглушена и подавлена шквалом нойза и психоделии. Короче, «начинали за здравие, а заканчивали за упокой». Сначала маршеобразные мажорные композиции шли («Мне не нужна информация, просто я умер давно»), потом уже инфернальный апокалипсис следовал, который можно было заканчивать по разному, в импровизационном ключе. На кислотную программу публика очень бурно реагировала, как правило. Нас приглашали на фестивали, отдельные концерты: так мы доехали аж до Владивостока и Иркутска. Во Владивостоке, например, публика покидала залы после нескольких песен и оставалась только самая продвинутая элита. В Иркутске мы выступали в ДК местного университета. Сыграли четыре концерта. На первых двух к нам настороженно присматривались, а потом врубились, народ даже ломанулся на сцену. Там наша музыка пришлась ко двору. В Прибалтике нас хорошо принимали, там «железный занавес» между европейскими явлениями и местными уже стал достаточно прозрачным. В Куйбышеве мы выступали на площадке местного цирка. Зал был набит битком и реакция публики разделилась практически пополам. В Горьком несколько концертов сыграли с «Вежливым отказом», в довольно крупном ДК.

Стоит так же отметить наш первый выезд за рубеж, в Вену. 1989-й год. Туда должна была поехать «Популярная Механика» Курехина и «Ночной Проспект», но почему-то сложилось по-другому тогда. С Курехиным я не был лично знаком, только слышал о нем. «Поп-механику» тоже не видел на сцене. Жаль, но мы с «Поп-механикой» в Вене так и не пересеклись… Потом вдруг пришел запрос в Центр Стаса Намина: в Вене открывался клуб «Сталинград» и хотели под это дело группу из России. Венгерские менеджеры, которые занимались организацией ивента, откуда-то знали нас и официально пригласили. Нам выдали служебные загранпаспорта синего цвета, при этом визы мы ждали до самого последнего момента. Особенно выездную. Мы ее получили только в день отъезда. Стас героически эти визы вышиб из бюрократов МИДа. Чуть ли не в пятницу вечером или даже в субботу, при условии отъезда в понедельник, мы с ним наведались даже в какой-то отдел МИДа. Ваня до конца не верил, что мы поедем и забухал в день отъезда. И вот на таком стрессе мы и катапультировались в Европу. Съездили, надо сказать, отлично. Выступили неплохо в целом, отменно потусовались, культурно провели время, давали интервью местным телеканалам, были фотографии в газетах… С тех пор Вена стала одним из наиболее важных городов в моей музыкальной карьере и наиболее успешным…

Наверное, надо сказать и то, что конец восьмидесятых, начало девяностых – это время исторических трансформаций. На фоне распада огромной страны происходили изменения и в НП. В 1989-м году Соколовский покинул «Ночной проспект», некоторое время он играл в «Центре», потом занялся сольным творчеством и разными паралельными проектами («Ятха», «Мягкие Звери», «ТВД» и др.). Постепенно рок восьмидесятых в основной своей массе стал оседать в клубах девяностых. Какая-то музыка становилась более «народной», а какая-то обосабливалась – и наша в частности. Массовый приезд западных музыкантов, выступающих на более высоком уровне, как те же Pink Floyd, например, внес в этот процесс расслоения свою лепту. Русским рок-группам было сложно конкурировать с западными коллегами, и потребовалось какое-то время, чтобы хоть как-то приблизиться к их уровню в конце девяностых. При этом в России уже возникла своя так называемая рейв – культура.

Впрочем, те, кто обрел самобытность в рамках экспериментальной музыки, как тот же «Вежливый отказ», Сергей Курехин или «Звуки My», были вполне конкурентны на Западе, но это был все-таки клубный уровень, а не стадионный. Скорее, даже фестивальный, что само по себе весьма неплохо. Все это вполне успешно работало за рубежом, а в России просто не было необходимой концертной инфраструктуры и слишком узкая прослойка продвинутых слушателей. Только в конце девяностых, в нулевые оформился слой, который как бы созрел к тому моменту. Тут можно вспомнить и о Леше Тегине, который пробыл в глубоком андеграунде практически все восьмидесятые и девяностые, играя музыку Swans (в частности, их концертный альбом Public Castration), мужественно отвергнув все остальные метаморфозы нью-йоркской группы. Плавно перейдя от индастриала к тибетской теме (Бон) в середине девяностых, в нулевые он вышел на тот уровень, который заслуживал. Отказавшись от всего лишнего и встретив правильных людей, он получил международное признание в среде продвинутых европейцев и не только… Нечто подобное можно сказать и о рижско-питерской группе «ЗГА» (под управлением Николая Судника), которая тоже довольно долго функционировала для узкого круга, а потом добилась международного признания; у них это получилось даже раньше, чем у Алексея.

М. Б. Многие коллективы, которые были на старте, в начале девяностых взяли паузу на этот срок, но опять возобновили деятельность в нулевые…

А. Б. Мы на рубеже девяностых на какое-то время остались без электроники и стали выступать в более традиционном рок-составе, используя гитару, бас, ударную установку и электроскрипку, иногда клавишные. Электроника тогда стабильно присутствовала только в студии. При этом басист Алексей Соловьев, наш новый участник, оказался неплохим клавишником, который к тому же являлся обладателем Roland Micro-Composer, аналогового инструмента, ставшего модным в девяностые годы. Более того, довольно скоро он начал увлекаться хип-хопом и эйсид-хаусом, что наложило некоторый отпечаток на записи «Ночного Проспекта» начала девяностых годов. И стал одним из первых людей в России, соединявших фолк с танцевальной музыкой. Он же создал клубный гараж-проект «Ракета» и стал продюсером первых российских сборников электронно-танцевальной музыки. Примерно в это же время стало формироваться и клубное движение. В Москве местные энтузиасты, как правило, люди с деньгами или имеющие некую финасовую поддержку, стали открывать свои заведения, где могли звучать рок, хаус и техно, джаз и даже этника. Обычно в этих клубах работал бар или ресторан, что проносило дополнительный доход владельцам. На память приходят такие клубы, как «Пилот», «Эрмитаж», «Манхеттен-Экспресс», «Пентхаус». Были и более специализированные заведения: танц клубы «LSDance», «Аэроданс», «Титаник» и, конечно же, «Птюч», с которым у меня связано несколько лет плодотворной работы в качестве промоутера, музыканта и диджея…

Деятельность «Птюча» при этом носила более широкий характер и не замыкалась на танцевальной музыке. Там были представлены экспериментальная музыка, видеоарт, мультимедия, перформансы, плюс поэтические вечера, лейбл. И конечно, легендарный журнал «Птюч», с которым я сотрудничал до последнего момента. Были и рок-клубы: «Секстон фозд», «Бункер», «Алябьев», где можно было играть экспериментальную музыку тоже. Упомянем и «Третий путь» Бориса Раскольникова (из сквота он превратился в культурный центр), где звучал самый широкий спектр музыки, проходили выставки, показы и частные вечеринки, презентации и т. д. Одним из первых в Москве такого рода неформальных проектов был, например, «Клуб имени Джерри Рубина», который существует и сейчас. В самом конце девяностых появился «ДОМ», культурный центр… Он функционирует и сейчас, слава Богу.

М. Б. В девяностые шла смена не только времен, но и носителей, появились CD, а чуть раньше тут появились магазины, торгующие современной музыкой и на этом порыве образовался журнал «Экзотика» и был снят фильм о постсоветской электронной музыке, которая из постпанка окончательно перетекла в стиль industrial.

А. Б. Да, журнал «Экзотика» (культовое издание в свое время) был организован коллекционером и продюсером Андреем Борисовым, где-то в начале девяностых. Вскоре появилась телепрограмма на «России» с тем же названием, фестиваль альтернативных видеоклипов, радиопрограммы и лейбл. Журнал, к сожалению, быстро закрылся, а потом и телепрограмма. Долго и плодотворно функционировал лейбл; радиопрограммы Андрей делает и сейчас. Вторая половина девяностых годов лично для меня прошла в многочисленных поездках по России, как сольно, так и в составе небольших проектов, в ходе которых мне довелось исполнять электронную музыку широкого спектра, в абсолютно разных местах и условиях. Более того, наличие компактного и мобильного инструментария, в сочетании с техникой диджеинга, во многом способствовали моим поездкам в Европу, в ходе которых налаживались интересные контакты и совершенствовалось мое мастерство как исполнителя, способного выступать в любом помещении и оперативно вписываться в тот или иной проект. История моих зарубежных вояжей весьма интересная и длинная. Сначала это был «Ночной Проспект», потом арт-группа «Север»; также совместные проекты с моим финским коллегой Антоном Никкиля и в рамках дуэта F.R.U.I.T.S. с Павлом Жагуном. Примерно с конца восьмидесятых я начал практиковать различные коллаборации с зарубежными коллегами. К началу-середине нулевых список совместных проектов стал весьма внушительным.

В свою очередь, московская постпанк сцена опять расслоилась… Многие группы стали исповедовать более индустриальное звучание или нойзовое, на стыке рока, электроники, психоделии. Появились проекты, которые сконцентрировали свой интерес на dark wave, dark ambient…

М. Б. В начале двадцать первого века в России появились компьютеры и какая-то новая интернет-современность. Как это сказалось на музыкантах?

А. Б. Эта затянувшаяся более чем на десять лет современная ситуация в российской электронной музыке сейчас во многом сходна с европейской или американской. Произошла тотальная компьютеризация музыкального процесса (при наличии стабильного интереса к аналоговым инструментам), которая обусловлена как естественным развитием технологий, так и объективными экономическими причинами. Понятно, что компьютер открывает перед музыкантами безграничные возможности. Однако, компьютерные технологии (и не только они, конечно) способны до такой степени нивелировать продукт, что различные эстетические, национальные, эмоциональные, личностные и прочие субъективные особенности производителя полностью исчезают. Для многих людей подобная ситуация «звукового и технологического космополитизма» неприемлема, а для кого-то наоборот, является привлекательной и единственно возможной.

При этом Россия по-прежнему остается закрытой страной, в том числе и в культурной сфере. Огромные территории и значительные массы населения зачастую находятся в настоящей информационной и технологической изоляции. Отсутствие единого музыкального рынка, который тут разделен на масс-продукт и продукцию DIY-лейблов, также накладывает определенный отпечаток на развитие музыкальных процессов, в том числе и в сфере электроники. Конечно, определенную роль играет и специфическая русская ментальность, которая до сих пор не поддается четкому осмыслению, и, скорее всего, представляет собой набор некоторых весьма субъективных социально-психологических, лингвистических и культурных характеристик, обусловленных местными вековыми традициями, а так же особенностями развития исторического процесса на данной территории.

М. Б. А будущее, которого, как было озвучено еще «Секс Пистолсом», вроде как нет?

А. Б. Мне кажется, что негативные моменты будут преобладать. При неблагоприятном развитии ситуаций (мы это фактически наблюдаем сейчас) будет усиливаться всеобщая абсурдизация реальности, в сочетании с усилением коррупции и тоталитаризма в отдельных странах. Все это в итоге приведет к неизбежному коллапсу современной цивилизации. Хотелось бы ошибаться, конечно…

М. Б. Скорее, к коллапсу идей «социалистических и капиталистических» мифов двадцатого века.

А. Б. Может быть, и так. Но если говорить о русской электронике, как о локальном явлении, которое является, в некоторой степени, продолжением или развитием традиций русского авангарда, в сочетании с массовым преклонением перед научно-техническим прогрессом в период построения «развитого социализма», то, начиная с двадцатых годов XX столетия Россия (а впоследствии Восточная Европа и часть Азии) становится крупным полигоном для испытаний и апробирования различных социально-экономических схем, методов ведения т. н. «народного хозяйства», а также различных изобретений. В какой-то момент в Советском Союзе даже начинается своеобразное «обожествление» машин, промышленной архитектуры, электричества, науки и самого процесса труда. Более того, индустриализация общества и научно-технический прогресс в целом приобретают политический характер, становясь как бы частью коммунистической идеологии и средством борьбы с западным империализмом. Российская же электронная сцена в некотором смысле является отражением этого феномена, своего рода символом «сакрализации» самого акта производства музыки при помощи сложных приборов и новейших компьютерных программ. Это мое субъективное мнение, конечно…

И некая гипотетическая задача российской электроники (или экспериментальной музыки в более широком смысле) в итоге сводится к тому, чтобы органично и эффективно соединить свой интеллектуальный потенциал с культом технологии. С другой стороны, для местных музыкантов имеет смысл эффективно преодолеть некоторую технологическую зависимость или даже ущербность в пользу творческой свободы, умственной раскрепощенности и независимости от различных клише и международных стандартов. Именно тогда, на мой взгляд, возможен интересный самобытный результат, который сможет абсорбировать все многообразие и глубину российского «культурного хаоса» и в то же время оказать существенное влияние на общемировые творческие процессы.

Юрий Орлов

Фото 13. Юрий Орлов, Москва, 1987

Ю. О. Итак, даже не 80-е, а 70-е. Я 64 года рождения, значит в семидесятом… Это сколько, значит, мне было в семидесятом году?

М. Б. Да это уж тебе виднее, сколько тебе было.

Ю. О. Помню, когда я учился в школе, отец плавал на корабле, делал какие-то странные установки, и была возможность привозить музыку всякую. Он воспитывал во мне музыкальный вкус и постоянно либо записывал что-то на бобины, либо привозил пластинки. Одна из них оказалась Kraftwerk, не помню уже сейчас, как она называлась. Меня это, конечно, впечатлило, тем более что от рок-музыки, которая процветала полным цветом за окнами моего дома, отличалось.

М. Б. То есть источником музыкальной информации был папа?

Ю. О. Да, отец постоянно мне все таскал. Сначала были рок-группы Deep Purple и так далее. Все ребята во дворе слушали весь Deep Purple, Uriah Неер, а я перед школой просыпался, выставлял огромные ламповые колонки в окно, разворачивал в сторону металлистов, врубал Kraftwerk и облучал этим Kraftwerk'ом ребят.

Была такая советская подростковая форма протеста когда детишкам выставляли колонки в окно и врубали музыку, чтоб она «совков» глушила. Но все слушали рок, а у меня получался протест протесту. Рок я тоже любил очень, но это же не такая холодная музыка. Может быть, по причине увлеченности минималистической музыкой началось это тяготение и к «панку». Конечно, сначала все же был Kraftwerk, а уже потом чувства протестные приобрели более радикальные формы. Хотя я слушал Kraftwerk, одевался как все местные «урела», в телогрейку и сапоги. И бритый наголо быковал на улице… Тогда не было никакой особой выходной одежды. Были хиппи и гопота, как сейчас скинхеды. И вся жизнь сосредотачивалась на улице. Чем больше похожи улицы, тем больше похожи люди, соответственно, тем больше начинается драк и выяснений отношений.

Верхом хулиганства было отращивание длинных волос и мода хиппи, причина, по которой мы всем классом побрились налысо и телогрейки как гопники надели… Татуировки, правда, не делали тогда, но у меня были друзья с татуировками.

Дрались мы меж собой дико, колами, цепями. И вот, помню, здесь тогда еще не было никакого «Норд-Оста». Был просто Дом культуры. И было это местом гульбищ и подростковых драк. Ну и мы с компанией «телогреечников» гуляли там и от безделья, попивая портвешок, начали ломать забор ногами. Ломали, ломали его… Вдруг слышим крик: «Эй, ребята!». Смотрим: сверху человек какой-то, с такими длинными волосами и бородой, кричит: «Ну чего вы ломаете, ну-ка заходите сюда». Мы такие: «Чего?», цепи намотали на руки, поднимаемся в комнату, а там аппарат стоит, гитары, барабаны… Эльдорадо. Владельцем аппаратуры оказался Михал Михалыч Семенов с длинными черными волосами, который играл в Театре Эстрады на саксофоне и одновременно подрабатывал в этом Доме культуры. Оркестрик какой-то вел. «Ну чего вы, – говорит, – хотите играть?».

И ты знаешь, как ни хотелось драться, обстановка завораживала, и все решили его не бить. Пока, (смеются) А он говорит: «Вот вы ходите, просто ломаете все, а может быть, вы еще чем-нибудь интересуетесь?» Я, конечно, подбоченясь говорю: «Мне вот интересен Kraftwerk, знаете такую группу?» А он: «Что такое Kraftwerk не знаю, но если вы хотите, просто приходите и играйте».

Когда в последнее время я встречаю людей, которые спрашивают: «Юр, а тебе помогал в жизни хоть кто-нибудь?», я отвечаю утвердительно и думаю про Михал Михалыча потому, что абсолютно бесплатно мы ходили к нему, сидели бухали с певичками оркестровыми, и там был организован первый подростковый коллектив, который мочил непонятно что. А я в эту какофонию привносил элементы электро-панка на выпрошенном истерикой у родителей синтезаторе. Дорогущий такой «Фаэми» с гайдаевским звуком, на шести больших батарейках.

Когда мы подучились играть, то исполняли, как и все урела, песни The Beatles и «Машины времени». Учил меня играть некто дядя Женя, басист и саксофонист, поэт и лабух, знавший огромное количество песен, да и свои произведения имевший. А все парни, которые остались на улицах цепями махать, если даже не погибли или не спились, то их поубивали в массе уже в 90-е, в бандитских разборках. Такие приблизительно одинаковые истории в Москве в одно и то же время происходили.

М. Б. А вас творчество уберегло?

Ю. О. На тот период музыка, в моем понимании, была формой протеста против того, что меня окружало, потому что мне действительно не нравилась та нездоровая обстановка вообще. К тому же я был спортивным и подтянутым, занимался водным поло и выступал за «Торпедо» набора 63 года, хотя сам был на год младше. Физически это была тяжелая игра, тренировки начинались с хождения по воде в брезентовом поясе со свинцовыми вставками и метания мячей, набитых опилками. Не курил, мог легко нарезать в репу. Но было дико скучно. А на улицах только гопота и бабушки запеленатые в платочки ходят, невыносимо. Единственной оттяжкой было побриться налысо да на Таганку, где мы посещали клуб «Гроб», там где Высоцкий заседал, рядом с театром. Одеваешься «помоднючей», деньги берешь… Три рубля на коктейль, пяти рублей на многое хватало. Девчонки, диско-музыка. Это я говорю про 70-е, потому что в 80-х я уже радикализировался и от этого всего отошел.

Нахватавшись новых эмоций я решил – буду записывать свою первую пластинку. А инструментов-то нет, да и клубчик уже закрылся. У меня был тогда старинный пылесос с корпусом типа ракеты. Я его разобрал, натянул на него фольгу железную, поставил рядом старинный мегафон. И при помощи таких приспособлений записал ритмические рисунки, пылесосные и мегафонные. Записал. На второй канал стал накладывать звуки, извлеченные из разломанной гитары. Вот таким образом и была произведена моя первая композиция. При этом стоит отметить, что музыка всегда сопровождалась каким-то рисованием. А может и наоборот, потому что рисовать я пытался почти на всем, включая собственную рубашку. Возможно, кстати, поэтому меня всегда интересовали люди, которые как-то могли совмещать живопись и музыку. А поиск себе подобных привел к многочисленным интересным московским знакомствам. Тогда уже все струны гудели, и хотелось выплеснуть свои чувства в виде пылесосно-гитарной музыки.

После школы я поступил в Институт Культуры на дирижера. Поучился немножко и начал опять там вытворять свои акции. Был такой фестиваль «Красная Гвоздика», где всех заставляли играть военные песни. Ну, думаю, сейчас я вам сделаю военные песни. Был у меня друг Сергей Хазанов, в детстве мы с ним наловчились делать бомбы магниевые. Я этим делом предварительно заминировал зал, начал исполнять песню, почти панковскую, про солдата и о солдате. Брутального характера. И когда про солдата пошло, начали взрываться бомбы в зале. Ну, выгнали меня за чрезмерное внимание к милитаристической тематике. Но даже когда выгнали, единомышленники остались. Один товарищ переделал бобинный магнитофон чтобы было два стереоканала и четыре моно, и вот по этим отдельным каналам на раз-два-три-четыре записывался первый альбом, как сейчас помню, посвященный проституткам и маргинальной среде. Расстроенные гитары, барабаны из пылесосов. Микрофон был один, такой треугольный. У меня до сих пор эта запись где-то хранится на бобинах. Тогда получались совсем дикие, но смешные вещи. Не было никаких студий, но было искренне желание, и все шло от души. Понадобилось, конечно, и название для группы.

М. Б. Да, кстати, почему Коперник, а не Джордано Бруно, например?

Ю. О. Бруно погорел как бы. (смеются) А Коперник сделал реформу мировую, это во-первых, ну и потому, что это мне понравилось. Уже тогда я стал подтягивать участников, и мы долго думали, как же нам назвать эту группу, потому что как кораблик назовешь, так он и поплывет.

Наверное, тогда же начались конфликты с родителями и я думал куда уехать. Самый близкий город, более или менее культурный, так сказать, который к тому же похож на Венецию – это Питер. Денег было крайне мало, но я сел на поезд и приехал туда непонятно зачем. Было холодно, ночевал на вокзале, вторую ночь провел где-то в подъезде и заболел… Ну, думаю, все, крышка, где тут музыканты находятся? И как-то, гуляя по улицам, встретил припанкованных ребят. Выглядел я тогда непрезентабельно, хотя и они не очень. Посоветовали они мне в Рок-клуб обратиться или пойти в «Сайгон». Происходило это в первой половине 80-х, в городе было уже немало меломанствующих и маргиналов. Тогда меня какие-то девчонки уволокли с собой. Приехали в этот Рок-клуб, познакомили меня с ребятами из группы «Патриархальная выставка», в ней тогда был Юра Рулев, которого я недавно встретил. Выглядели мы похоже и думали об одном и том же. Рулев оказался отличным парнем. «Юрик, – говорит, – давай у меня останавливайся и все, можешь пожить несколько дней, а потом чего-нибудь еще подыщу». Поехали на танцы где они играли. Куча размалеванных девок, ребят в таком «глэме» а-ля синяки под глазами. Достаточно интересная там была андеграундовая среда. Молодежь с начесанными волосами, старинные пальто, у девушек черный макияж. И музыка по звучанию близкая к «панку», эдакий мрачный хард-рок, который очень соответствовал имиджу тогдашнего немного пообветшавшего Ленинграда. Песни были интересные, смысл их сводился к реанимации, каким-то смертям, в общем, клинические случаи. В скором времени мне это поднадоело и через месяц я вернулся в Москву. Позже я еще много раз приезжал в Ленинград, когда у меня уже был аналоговый сэмплер Ушакова с тремя линиями задержки, аналоговый кольцевой модулятор и набор эффектов для обработки звука.

Ближе к середине восьмидесятых я играл в группе «Джунгли», познакомившись с ними на их концерте. Понравилась новаторская позиция музыкантов, вот я и предложил подыграть им на «электронном» саксофоне. «Как это – на электронном саксофоне?» – спросили они. Это был саксофон с пьезодатчиком, подсоединенный к сэмплеру. Мне, кстати, пришлось за него работать грузчиком в «Детском мире», из которого пришел и первый синтезатор. И вот, неожиданно Андрей Отряскин из «Джунглей» сам явился в Москву ко мне домой без звонка, телефона у меня тогда не было, познакомиться, посмотреть саксофон, сэмплер. Пригласил в Питер играть с его группой, а жить на чердаке консерватории, где он проживал сам, учась на истфаке университета и работая дворником. Начали репетировать. Я врубил свой саксофон, и он начал трубить и визжать как бешеный раненный слон, не по-человечески, непохоже на саксофон. Это всем очень понравилось. «Джунгли» показались мне такой сектантской группой в хорошем смысле этого слова. Они почему-то ни с кем не хотели общаться. «Все играют попсу, это все попса, Юра, с ними не дружи…»

Но я все равно знакомился со всеми, и с Вишней, и с Рыбой. Конечно же, познакомился с Игорем Веричевым и Валерой Алаховым, которые так увлеклись моим прибором, что пригласили к себе в гости. «Новые композиторы» занимались в то время тем, что переписывали музыку с одной кассетной деки на другую, фрагментировали записи с кассет, писали несколькосекундные части со звуком только баса и барабанов. И этими тычками создавались некие зарисовки. Получалось что-то вроде индустриальной музыки, но там сложно было разобраться с темпом, и я предложил им гнать звук через мой аналоговый сэмплер. Много и плотно работали, но в результате я, опять несколько устав от питерской жизни, оставил прибор Алахову и уехал домой в Москву. Когда же я снова приехал в Питер, то обнаружил, что Андрюша Отряскин уже играет на гитаре в «Аквариуме», и это был тот самый человек, который говорил, что все это попса.

Когда я уже дозрел до более серьезной музыки и решил записать свой альбом «Родина», мне помог Сергей Жариков из «ДК». С ним мы познакомились до того, как я приступил к записи. Тогда Сергей пригласил меня записывать свой альбом, сказав, что он нашел где-то попа, который будет петь вместо свежепосаженного вокалиста «ДК». Сели мы в электричку и понеслись по заснеженным просторам. Потом остановились, вышли непонятно куда, сугробы по пояс просто. Выпрыгнули в сугробы и, разгребая снег, через леса дошли до какой-то деревни. В деревне имелся деревянный клубешник в котором бесновались местные комбайнеры. Приехал Сергей Летов, настроили барабаны, пришел поп, и альбом был записан в таких вот условиях. Вот тогда я и попросил Жарикова о помощи, потому что в запись выходили только совково-роковые коллективы, а у меня не было даже таких условий как у «ДК». Говорю: «Сергей, а я тоже хочу записаться в хороших условиях. Хотя бы как у вас», (смеются).

Вот что еще надо бы отметить – для творческих и самостоятельных людей этот период, если честно, был достаточно мрачным. Я очень сильно расстроился, потому что брата Мамонова привлекли в тюрьму за тунеядство. Подумал что и меня тоже посадят. Все тогда работать отказывались. Работали разве что для покупки инструментов. Я тоже устроился летом в «Детский мир» грузчиком, три месяца поработал, таскал там какие-то плиты ДСП постоянно. Но мне было легко, потому что за спиной был спортивный опыт, и все нужное я себе все-таки приобрел. Тунеядство все еще было чревато наказанием, и я устроился на какое-то время в типографию «Искра революции». Там же работал Макс Чирик и еще какие-то неформалы, которые постоянно нюхали «Сопплз», использовавшийся в офсетной печати. Меня, конечно же, агитировали, но это меня не интересовало, просто нужно было чтобы не посадили и чтобы было где принимать друзей, которые частенько заглядывали после тусовки на «Пушке». Ходили и девушки, которые шлялись по всяческим кинотеатрам и всегда были готовы к приключениям. С одной из таких дам я был застигнут директором типографии. А запалился я так. Мало того, что вверенное мне помещение всегда было наполнено всяческими извращенцами, был еще и конкретный враг. Маньяк, который состоял чуть ли не в кришнаитской секте и подпольно издавал там сектантскую литературу. Я его сначала пускал, но потом он оборзел, и я ему доступ к печатному станку перекрыл. Наша конфронтация дошла до того, что сначала он бился в конвульсиях под окном, а потом просто подгадал ситуацию и сдал меня директору. Конечно же, был скандал, и меня поперли. На память о типографии у меня остался сборник, посвященный поэтам разных республик.

В то время я увлекся темой алхимии. Ну вот прикалывала меня мысль о создании нечто совершенного. Отсюда и представление, что есть два вида грязи сходные по цвету и запаху, но только из одного вида философский камень может получиться, а из другого – нет. И я решил: возьму-ка я свою музыкальную грязь и скрещу с другой. Когда мне попался этот литературный сборник, я подумал – то что надо. Из нее и сделаю. В Москве тогда уже проходили квартирники. Активно выступали Петя Мамонов, Костя Кинчев, Гор Чахал, позже примкнувший к «Вежливому отказу». Заехали мы на квартирку, где был смешной концерт, все пели песни и все такое. Мое выступление: я врубаю магнитофон с Джоном Кейджем и читаю под него стихи. Скрещивание Кейджа и советской поэзии всем понравилось, а я понял, что нахожусь на правильном пути. Хм, причем стихи очень красивые были: «Здравствуй, солнце, как тебе спалось? Полный свет давай, не позолоту. Оборот прошла земная ось, время нам с тобою на работу». Что-то такое, очень красивое, да. Такое светлое, жизнеутверждающее, мне очень понравилось. И вот однажды я Сергею говорю: «Ты знаешь, у меня был эксперимент недавно на одном квартирнике, хочу сделать альбом, помоги мне». Его все тогда уважали, потому что он интересный был, остроумный, фонтанировал идеями. Меня же он иногда приглашал играть на саксофоне в записях его проекта «ДК». Ну, поехали опять в заснеженное Подмосковье к Игорю Васильеву, который на домашней студии, используя четырехканальный Sony, записывал Синицина из «Отряда Валерия Чкалова». Взяв трехлитровую банку с пивом, мы с Сергеем явились к нему, где уже сидели ныне покойный Иван Соколовский и Леша Борисов. Они писали там «Ночной Проспект». Там мы в последствии и начали запись альбома «Родина» в таком составе: Игорь Лень, который впоследствии уехал в Америку, Олег Андреев, он живет сейчас в Колумбии, Митя Цветков, который живет в Бельгии. Мы ощутили магию записи «внакладку» – возможность слышать уже записанное и играть сверху.

Когда работа над диском только началась, не было ничего. Где музыканты, где что? Прогуливался однажды по Садово-Кудринской, а раньше доски объявлений висели везде по улицам, я заметил объявление «продаю двухгрифовую гитару». Думаю, нифига себе, двухгрифовая гитара, нужно заехать. Приезжаю, значит, звоню в дверь, выходит абсолютно голый Андрей Сучилин. А мне после Питера уже пофигу – голый, не голый. И тут он достает гитару, такая разодранная двухгрифовая дура, все «кишки» наружу мотаются, вся в пыли, чего-то мне стало как-то душно от этого всего. «Вы знаете, я поеду все-таки». А он мне говорит: «Хочешь, я на гитаре поиграю?» Я говорю: «Ну я не знаю». А у меня, сейчас вспомню, была одежда… Желтые штаны в крупную коричневую клетку, малахитовая рубашка, короткий ежик и коса до лопаток. Необычно для того периода.

Здесь, наверное, надо сказать, что еще до олимпиады сформировалась может даже не эстетика, но такой подход: молодые люди, обладавшие талантами, старались это подчеркивать через одежду. Достаточно яркую, выглядевшую как необычные яркие пятна на общем сером фоне. Сначала была уже упомянутая мрачная эстетика, но в Москве я ее в обилии не наблюдал. Здесь люди выступали больше по прическам, таким «попперским», с челками набок. Но потом уже старались выглядеть, как бы это сказать, не скучно. И такие вот колебания шли все 80-е. Всякие кепки, береты, плащи, пальто, очки – лишь бы не выглядеть как все и держаться определенной личной эстетики, обязательно как-то доделанной или скомбинированной лично. Хотя люди постарше тоже старались внести свою лепту в виде каких-то ярких и клетчатых пиджаков. Фанк-стиль такой. Но чего-то определенного не было как в музыке, так и в моде. Все шло волной, но главными были необычность и романтика. Были отсылы и к чему-то ультрасовременному, как у меня, и к декадентской ретрострогости. Образы, которые созревали на сценах, прямо оттуда шагали на улицу, и наоборот. Особенно в фестивальный период, когда все друг друга хотели чем-то удивить или вдохновить, и когда начались первые московские рок-концерты. Так и тут, начал он меня чаем поить, а я послушал как он играет – прикольно. Говорю: «Слушай, ты так здорово играешь, может, поиграем вместе?» Я взял какой-то злобный аккорд, бау, такой. А он: «Все. Давай играть вместе». Андрей тогда учился в консерватории, кстати, он же познакомил меня с Раскольниковым Борей, который потом стал председателем московского сквота и арт-центра «Третий путь». Сам возился со всякими примочками, компрессорами, оставалось найти басиста и барабанщика. Сказал, что есть у него один парень из Свердловска, который учится в консерватории, Олег Андреев. Он тогда играл в свердловской группе «Трэк» и в «Урфин Джюс». Я попросил показать его фотографию, увидел на ней некое хрупкое существо. Поехали знакомиться. Призжаем в общежитие, а тот просто молчит. Характер такой. Я говорю что хочу записать пластинку. Ноу Хау. Взял гитару и начал дико орать, то есть, петь песни. (смеется) Потом, уже через много лет, я ему говорю: «Олег, почему ты со мной связался?» Он мне этот случай и припомнил.

Там же, в консерватории, был обнаружен Игорь Лень, который потом играл для «Родины» на синтезаторе. Андрей Сучилин по каким-то причинам слился, и осталось нас трое. Да, Игорь еще писал трек к «Олимпиаде-80» для Артемьева. Вот помните эту «Олимпиаду-80», как все бегут… Артемьев так сыграть не мог, потому что требовалась игра вживую, а Игорю это было легко. Но поскольку мы так и не нашли барабанщика, то он был заменен драм-машиной, изъятой у Артемьева. Понабрали мы тогда у знакомых аппаратуры. У Осинского Володи был по тем временам немыслимый синтезатор Yamaha DX-7. Мы подъехали. Я начал петь ему песню про юкагиров: «Посмотрите, люди с земли, – юкогиры костер развели». Он говорит: «Кто такие юкогиры? Не понимаю.»

«Юкагиры – это очень маленький такой народ, их всего 150 человек на планете. На нашей огромной планете Земля всего 150 человек очень гордого народа! Вот это их песня. Это они так пишут, не я. Я всего лишь медиум и их космический парламентер». Короче, убедил, (смеются).

Набрав нужных людей, мы опять, значит, к Сереже Жарикову, по шпалам и трамвайным путям, как в фильмах Гайдая. На этом общем порыве и записались. А группа с записью, по тем временам, была уже готовой поп-группой. К тому же, начались вполне разрешенные рок-концерты, и многие кинулись осваивать новые гитарные рифы, чтоб стать теми самыми парнями с гитарами, но уже электро. Я тоже на какое-то время отложил саксофон и вернулся к гитаре. И вот, был у меня друг, который преподавал бас-гитару в училище в Замоскворечье. Говорит: «Знаешь, ты приходи, посмотри на дураков». Ну и я, конечно же, согласился. Интересно все же. Посмотрел как люди сдают экзамены, потом пошел гулять по помещению и встретил Кинчева. Выходит такой молодец с магнетическим взглядом и начинает что-то там убедительно гнать. Потом ко мне подходит и говорит: «Чего делаем?» Я говорю: «Да вот, песни записываю. Ты кто?» – «Костя Кинчев». Потом как-то пересекались на тех же квартирниках, когда я дописывал свой альбом. Он жил тогда где-то в отдаленных районах Москвы. Жену его симпатичную помню. А потом по телевизору увидел его в шортиках, торс голый. Смешной такой, весь подтянутый.

Уже тогда открылась Рок-лаборатория, в которой сначала не было ни Опрятной, ни этого Урсула, а были просто какие-то концерты, в том же ДК Курчатова. Но вскоре это заведение было поставлено на такой комсомольский организационнный лад, и начались серии с предварительными прослушиваниями и учетом всех неприкаянных романтиков. Потом состоялся первый московский рок-фестиваль, где выступал и «Николай Коперник». Причем время было понятное, порядки нисколько не изменились и, наверное, сейчас уже трудно представить, но тогда никому в зале вставать не давали. Не то что танцевать перед сценой или в проходах. Я к этому мероприятию готовился очень серьезно, к тому же у меня всегда была любовь к кратерам, вулканам всяческим, что однажды привело к знакомству с парнем, который изготавливал лазерные приборы на каком-то советском предприятии или в институте. На концерте, как группа обладающая уникальной записью (смеются), мы поставили условие, что никакой дебильной советской светомузыки не будет. Традиционных рамп и прожекторов, которые появились позднее, там не было. Все делалось самодеятельно совсем. Кто что умел и мог. Знакомый изготовил мне лазер, и весь концерт прошел практически в темноте, которую разрезал синий фосфорный лазерный луч. Игорь Лень пригласил свою подружку арфистку, которая сидела на сцене вся в бриллиантах, или как это у них называется…

Синяя подсветка и космическая музыка. Причем с переходами от спокойной к агрессивной. И зал просто взорвался. Причем все, кто играл рок-музыку так и не вкурили в чем фишка. «Новая волна» – новая эстетика. Мне потом Вася Шумов говорит: «Я вообще не понимаю, что произошло. Нет, ну странно, что звучит такая достаточно тихая и спокойная музыка, а все вскакивают и кричат как на хард-рок концерте. Мир сошел с ума». А я отвечаю, что я же предупреждал, что будет именно так.

Был еще эпизод с дурдомами. Когда становилось невмоготу от серой действительности, я, чувствуя что сейчас прям взорвусь от нереализованности, сам сдавался в лечебницы.

М. Б. Хотел всем доказать, что ты инопланетянин?

Ю. О. А чего доказывать, и так все предельно ясно. Туда много таких инопланетян залетало. С Голубевым из «Тупых» у нас просто рядом койки стояли. Он тогда очень любил Rolling Stones, а я уже их разлюбил, но все равно терпел все эти околокосмические рассуждения. Но местечко, я вам доложу, необычное. Там же где-то неподалеку Зыкина лежала. Алкоголизм, срывы. Шоу-бизнес без прикрас. Отдохнув, конечно же, приходилось снова адаптироваться к советской среде.

После концерта мы подружились с Васей Шумовым. Его я и раньше уважал, и, наверное, всегда буду уважать. После фестиваля я сказал ему, что нужно уметь менять цвет глаз и направление звезд, и что это очень просто. У нас тогда даже образовался совместный проект «Марсианские пауки», одноименный британскому проекту, такое вот трио: Мамонов, Шумов и я. И все постоянно твердили одно. Петя говорит: «Вас посадят». Вася мне тоже: «Нас посадят». Я говорю: «Конечно посадят». И тогда Петя предлагает устроиться на работу лифтерами, потому что не было еще никакого хозрасчета, трудовые книжки самодеятельным музыкантам еще не выдавали. И вот, вместо того, чтобы запускать ракеты в космос, мы запускали инвалидов-писателей в лифтах в Московском доме писателей.

Представь картину – после концерта сижу в черном костюме, в черном галстуке селедочкой, в белой рубашке. На столе стоит бутылка шампанского, в которую вставлена для камуфляжа розочка. Вижу: спускается какой-то такой полусгнивший человек, страшный, еле плетется, и так, знаешь, медленно-медленно ко мне поворачивается и смотрит. А я после этих синих подсветок на концерте еще не отошел. Думал разрыв сердца будет, (смеются) Вот таких вот космонавтов и запускали.

Заходил к нам Саша Башлачев, единственный реальный бард за все 80-е, к сожалению, потом он уехал в Питер и там пропал. А тогда и он к нам заходил, и мы ходили на его квартирники.

Еще отогревали все эти панковские истории про Свинью и слухи про то, что он нагадил на Красной площади. Звал тоже на концерты, но так и не пересеклись. А местечко у нас было славное, смена начиналась тем, что начальник, бывший полковник, собирал всех старух и включал «Вечерний звон». Поскольку мне приходилось часто отлучаться для участия в различных записях, на меня там жутко напрягались. Последний раз ко мне приезжал Анжей из «Манекенов», и по возвращении я придушил там кого-то. Сорвался. Сам понимаешь, сижу как в похоронном бюро, в костюме с бриллиантами, и шизофреников в литературные империи запускаю. А на улице весна, солнце такое… Мы сидели тогда раздельно, по трем подъездам, я, Петя, и Вася. При этом отходить никуда нельзя было. Гестапо. Достало это все меня, нашел я Шумова и говорю: «Вась, давай уходим, а?» Он мне: «Юр, я тоже увольняюсь. Вот сейчас Петю дождемся и уходим». И вот, вдалеке появляется модель в шапочке-петушок «ЦСКА», с дипломатиком, плывет такой полувменяемый Петро. Ждем его, договариваемся о прощальной вечеринке с Васей, и тут Петя бросается на землю и говорит: «Вот Юра, вот эти листья – это наш мир. А я – это корни, это корни». И начал откапывать желуди. Запускать свои щупальца под землю. Тогда мы как раз написали песню «Лифт на небо» и устроили в старушечьем раю прощальный концерт, на который наехало немало человек знакомых.

На дворе стоял уже 87 год, и стали проводиться официальные рок-концерты. Была еще серия выступлений на Кузнецком мосту, но меня не так уж часто звали, побаивались и харизмы, и живописи моей. Тогда же состоялся фестиваль в Прибалтике, где местная публика вообще не воткнулась в авангардное действие. Им всем нужно было веселье и песенки такие, чтоб хором подпевать можно было. А я, как обычно, подошел ко всему серьезно. Мой друг, Ричард Арвелла, помог со сценическим образом и мы соорудили такую целлофановую конструкцию наподобие букета, куда меня, абсолютно голого, воткнули. В итоге я представлял собой целлофановую мумию с седыми волосами, зачесанными после покраски. Прибалты после нескольких минут выступления взорвались от негодования и начали свистеть и орать. Тогда же как раз шла мощная конфронтация между Россией и Прибалтикой. И мы попали на ее пик. «Кино» кое-как отыграло, «Наутилус» еще как-то терпели, а меня уже вообще не могли. У меня колдовская музыка. Причем с самими прибалтами у меня были чудесные отношения. Я частенько отдыхал по всяческим местным замкам.

Ездил, как уже говорил, и в Питер, общались с местными музыкантами, которые тоже налегали на все электронные новации. Тогда там были «Виды рыб», «Новые композиторы». Я ездил туда и раньше, в начале 80-х, когда «Братья по разуму» только начинали клеить вручную пленки, ездил и позже, когда «Новые композиторы» клеили фрагментики кинофильмов. Чем-то помогал, чему-то и учился.

Вообще, страсть к поездкам меня не оставляла. Когда мне все окончательно надоедало, я открывал карту и тыкал не глядя пальцем. Ткнул – Абакан. Далеко. Смотрю, денег вообще-то немного, билеты дорогие, но выбор сделан – лечу. Там, в принципе, Хакасия, Тува недалеко. Прилетаю туда. Видок у меня как обычно, мягко говоря, импозантный. В руках саксофон. Думаю, поеду учиться играть на саксофоне именно в Абакан, (смеется) А я еще прочитал в какой-то книге – чтобы научиться управлять своим голосом, нужно прислониться лбом к дереву особому. Как-то все это складывается, что деревья нужные оказались не ближе Абакана. Куда идти? Спрашиваю у прохожих где здесь музыкам обучают. Местные говорят, что у них есть музыкальные училища и показывают в каком направлении двигаться. Горы вокруг черные, а я иду с саксофоном в длинном плаще камышового цвета с Тишинки. Люди реагируют неадекватно, но подвозят до местного музыкального училища. Прихожу: сидит какая-то женщина, которая говорит, что мне можно отлежаться в любой комнате общежития. Захожу в комнату, по углам сидят темненькие человечки и скрежещут зубами. Я, не обращая внимания, рухнул и отрубился. Проснулся весь разбитый, понимаю, что сплю напротив туалета, и через меня люди перешагивают. Дверь выбита, в унитазе клокочет вода. «Ну все, – говорю, – я к вам из Москвы прибыл, давайте, показывайте где тут у вас чего». Отвели меня в дирекцию, где я сказал, что хочу сдать экзамены. А уже зима, все сессии давно кончились. Мне отвечают, что можно считать, что экзамены я сдал, и что уже принят. На следующий день пришел на урок, а он оказался по литературе. Спрашиваю: «А саксофон-то когда?» Понял я что саксофон мне здесь не освоить и прям с урока пошел домой звонить. А на улице меня уже местные бандосы окружают, видимо, слух прошел, что чудище какое-то из Москвы приперлось. Давай со мной знакомиться и возить показывать местные достопримечательности. Приехали мы тогда в какой-то Саяногорск, и ребята меня устроили перекантоваться к единственным интеллигентным поселенцам которых знали. Семья учителей истории. Семья оказалась очень милой, а места – очень необычными и живописными. Было много разговоров, которые закончились моей поездкой в Туву. Отвезли меня к шаманам. Я как увидел все эти юрты и бубны, сразу спросил нельзя ли пообщаться о самом важном. Сели мы тогда на берегу реки, и шаман мне чего-то там предложил откушать. Сидели разговаривали… Вдруг смотрю: вместо одной луны – две. Прошло еще немного времени – три. Шаман говорит: «А чего ты хочешь? В три часа – три луны».

Я объясняю, что приехал специально чтобы научится играть на саксофоне и что слышал про какое-то дерево, у которого можно научиться играть и обрести голос. В общем, я там гулял, гулял, пока он мне не показал это дерево. Сказал, что нужно целиком прислониться к нему и делать вот так: «зыыыыыыы». Я так и делал почти неделю. А по возвращении я узнал, что подобным экзекуциям подвергались многие музыканты, включая Курехина.

С «Поп-механикой» я как-то не завязался, там все больше процветали джаз и индастриал. Но, кстати, мы встретились с Курехиным практически перед его смертью. Мы дружили, у нас одно время была компания. Мамлеев, Дугин Саша. Сергей с ними общался. Заезжали ко мне и Густав с Африкой выведать что новенького, а я им тогда переправил исторический журнал, который назывался «Милый ангел». Курехин им заинтересовался, приехал в Москву, познакомился с Дугиным, и началась дружба с этим на самом деле интересным человеком. Но в музыкальном плане мы ничего не делали, потому что его проект уже отъездил по Европам, Курехин к тому времени сделал лейбл и пытался выпустить хардкоровую пластинку с диким саундом. Но ничего не получилось, он просто заболел и резко ушел. Мне звонит Сашка Дугин и говорит, что Сережа в больнице, умирает, у них трагедия. Я жду, мы вроде договорились с Сергеем, что он выпустит мою пластинку, ему все понравилось. Это были уже 90-е, нам так и не удалось никак посотрудничать. Очень жаль.

Тогда же начались постоянные смены в коллективе. Люди приходили, уходили. Хотя наш саксофонист, Игорь Андреев, я его у Хафтана увел, играл постоянно в «Копернике», пока я сам не закрыл проект. После старта Рок-лаборатории, к началу девяностых, мы уже имели достаточно серьезный послужной список и европейский тур. Все делалось очень искренно, по-молодому и привлекало огромное внимание. Ездили по Голландии с организацией «Цирк», плавали на корабле, играли концерты как бременские музыканты – приплывали в портовые города и давали концерты.

Потом Шумову позвонил Стас Намин, сообщил, что хочет открыть клуб, нужны команды и пригласил присоединиться. К Намину пошли Леша Борисов с Иваном Соколовским, Шумов с «Центром» и я с «Коперником», в котором в то время было два клавишника: Паша Хотин из «Звуков My» и Костя Смирнов. Да, была попытка организовать «Гильдию миллионеров», но она долго не продержалась. В театре у Стаса были репетиционные комнаты, мы репетировали, проводили концерты на стадионах, на одном из которых, в Олимпийском, я познакомился со своей будущей женой – француженкой Катрин Рое, приехавшей в СССР с группой контрактников.

В конце 80-х «Николай Коперник» в полном составе уехал во Францию, мы жили там несколько месяцев. Во Франции все ребята перевлюблялись и «Коперник» в результате распался. Мы с Катрин тоже жили во Франции, где в академии «Иркам», в лаборатории Пьера Булеза занимались тем, что записывали живые акустические инструменты и разделяли отдельные звуки на обертона, потом этими обертонами играли ноты. Неожиданно у меня начали покупать картины, которые стали получаться нечеловечески красивые, видимо, за счет гармонии с музыкальным творчеством. В результате я ушел в минималистическую классику, записывая множество композиций, которые, к сожалению, так и нигде не вышли. И сейчас, слушая эти магнитофонные кассеты, я подчас не понимаю как я это сделал…

Мы с Олегом натягивали презервативы на чашки, щелкали этим и делали из извлеченных звуков интересные необычные барабаны. Получалась музыка, напоминающая ранний Aphex Twin. Появлялись и приезжали музыканты: тувинское трио «Озюм», в переводе «ростки», во главе с Откуном Достаем, Вова Синий, Костя Челита. Мы обязательно что-нибудь создавали, творили и тут же записывали невероятные композиции. Сэмплеры звучали шаманскими якутскими бубнами, тувинцы пели под сложный индустриальный бит – очень необычно и впечатляюще.

Мы с Олегом решили сделать тогда новую группу и назвали ее «Ф. И. О.», то есть «Фамилия Имя Отчество». Олег Андреев, красивый, пластичный человек, профессиональный музыкант, прекрасно игравший и смотревшийся со своим безладовым басом на сцене, тоже переключился на синтезаторы. Acid House диктовал моду на плотные жужжащие звуки. Я считаю, что подобная музыка появилась еще тогда, когда мы играли с «Новыми композиторами» на аналоговых машинках, с этими нарезанными, сэмплированными битами. Брайан Ино, когда приехал, услышал эти записи, удивился, заинтересовался нашими наглыми технологиями беспардонного кромсания, загорелся и повез эту идею на Запад. При этом только концертной и клубной музыкой старался не ограничиваться.

М. Б. Да, кстати, а как в кино-то занесло?

Ю. О. Ну как… Как обычно бывает в таких историях, знакомая сказала, что снимается фильм, нужен композитор, и ничего не подходит. Встречаемся с Томашем, режиссером фильма, дружимся. Он показывает свои сюрреалистические индустриальные обрывки, кумекаем, и я ему подбираю саунд. Я начал писать сцену за сценой. Приезжаю на съемочную площадку, Томаш начинает мне объяснять про титаническую битву добра со злом в условиях индустриального сибирского пространства. А в это время снимается сцена, где Томаш пытается добиться от Сидихина настоящего честного и окончательного удара по главному отрицательному персонажу в виде татарина Бекбулатки. Короче, добились того, что Бекбулатку увезли в больницу. А он здоровенный такой бугай, и когда на просмотре этот Булатка вскочил с криком «Полное гавно», Томашу пришлось просто от него убегать, (смеются).

А просмотр был в кинозале гостиницы «Россия», вынесся этот Булатка на улицу, встал на поручни гостиничного парапета и прыгнул вниз. Бух – встал на ноги, как в компьютерных играх, и ушел по трассе в никуда. Такие дополнительные, не вошедшие в картину, кадры. Хотя фильм был достаточно забавный. Абсурдный конечно, но такого абсурда хватало в реальности. А уж если судить по тому, что тогда снималось вообще, то «Дети чугунных богов» выглядел прорывом.

Сидение в расписной комнате, на SNC, которая постепенно превращалась в клуб по электронным интересам, привело к определенному росту. Я как-то вырос из ньювейва и давал электронный хардкор по вновь открываемым клубам. Мы делали шоу с Кириллом Преображенским и Лешей Беляевым, которые накануне 90-х объединились в творческую группу. Леша носился по сцене в пальто и огромных трусах. Я был с топором, который обклеивал оракалом. Это было уже в тот период, когда участники «Коперника» и даже «Ф.И.О.» переженились и разъехались по заграницам, а я остался совсем один. А потом узнал, что у нас такой хардкор запретили вообще. Была, конечно, отдушина на начало 90-х – клуб «Акватория», где реально было собрано все самое передовое. Было классно, много помещений разных, все можно, и все разнообразие проводится единовременно. Эйсид-джаз, хардкор, драм-н-бейс, джангл и все такое. Там было очень смешно, когда чеграши бритоголовые прибегали из разных районов, одни из-за хардкора, другие любили драм-н-бейс, джангл. И вот они между собой там устраивали потасовки. Потом на кислотный огонек подтянулись и «быки».

Когда там был фестиваль, я вместо не сильно разрешенного хардкора, ввел новый стиль «У-бит». (смеются) По-моему, отличное название. Было это все зимой, на одном из первых рейвов. Нарядились мы все, конечно же, монстрообразно. Сашу Лугина из «Севера» одели в костюм чудовища из фильма «Чужой». А. Л.ша достал где-то пинбольное ружье, и давай танцующего Сашу из него расстреливать. Музыка гиперхардкор, расстрел «Чужого», полная феерия среди танцующих «быков». Здесь стоит отметить, что, на мое скромное мнение, вся эстетика эйсид-культуры в Москве потому и загнулась, что начавшись как нечто элитарное, очень резко подтянула люмпенские и рекетирские массы, превратив все действие в абсурд. Такой же как на советских дискотеках. Мы поэтому и глумились с этим «У-битом». А бедный Саша со сцены ушел весь в синяках. Раздевается, весь в синяках, и орет: «Я же актер, как так можно, (непечат.), в упор, (непечат.), стрелять в человека?» На что ему вполне справедливо заметили, что вот такая вот эстетика, «У-бит» – убивающий чужих (смеются). Меня же, разумеется, больше всего интересовали разные модели синтеза и изобретательство.

М. Б. А к космосу общему этот синтез что-то добавляет?

Ю. О. Хороший вопрос. Космос – это то, на чем ты сидишь. Табуретка. Это не то, что видел Гагарин или американцы на Луне. Нет. Космос – это всё. Причем все вещи в космосе находятся в состоянии синтеза. Вот, к примеру, представьте себе какое-то плато, разливной луг, горы, и талые снега льются на плато. И ты стоишь где-нибудь там и хлопаешь в ладоши. И слышишь отражение. Потому что звук – это отражение. Но это отражение – явление и в той и иной среде. Это среда, которая находится вот в этой воде, и ты стоишь в ней по колено, в разливном лугу – это будет один объем. А осколки звука, то есть продолжительность и вибрации воздуха имеют значение для иной среды. При этом все действие – синтез между двумя измерениями. В мире звука и мире вещей много общих взаимосвязанных моментов. Один бокал будет звучать так, другой – по-другому. При этом значительную роль в разнице звука играет масса и химический состав предмета. Вот что я подразумеваю под термином химический синтез в музыке. В живом мире есть природа вещей, в неживом – химический состав. Плюс география и положение вещей.

Это увлечение пошло с тех времен, как я переселился к Стасу Намину. Мы там делали пластинку, еще был жив Олег Сальхов. Проект был абсолютно кислотным. Заходит как-то Стас Намин с Соловьевым, а я стою уже два дня, все подкручиваю ручки у синтезатора. Стас меня как диковинку показывал, видимо, не понимая, что именно я там делаю. А мне по барабану – стою пишу. Проходит третий день. Олег Сальхов приезжает: «Ты чего, еще домой не уезжал?» Я говорю: «Нет, пока не уезжал, пока здесь». Стою пишу. На четвертый день уже тусовка собралась, ну просто, полюбоваться на героя. А я уже абсолютно бледный, глаза светло-голубого цвета какого-то, изменил цвет глаз, уже тучи такие наползают – стою пишу. Ну и пока стоял, перезнакомился со всеми, кто тогда приезжал к Стасу в гости. Богдан Титомир тогда оторвал часть моего творчества, подтянулись киношники. Всем чего-то перепало от процесса этой записи. Потом пригласили в какое-то кино, куда я приехал разодетый как петух. Какие-то штаны, знаешь, в треугольниках такие, весь такой «вырви глаз». А мне говорят, что сейчас меня какой-то огромный мужчина в кадре будет куда-то бросать. «Ну, – говорю, – берите, бросайте». А мне: «Куда тебя такого нарядного бросать-то?» В общем, как-то не сложилось. Зато когда по произведению моего знакомого Виктора Пелевина ставили спектакль «Чапаев и пустота», меня пригласили для совместной работы над звуком. Когда встал вопрос кому играть, Сергей Петрович Никоненко сам вызвался, да и кому еще Чапаева играть? Тусовка собралась замечательная, и гастроли удались на славу. Было на самом деле, да и сейчас есть, немало работ с прошумевшими группами и исполнителями, но это все не совсем личное творчество, так что о нем говорить-то? Вот с Анжеем из «Оберманекенов» недавно записали композицию, для фильмов музыку пишу иногда.

М. Б. Ну а как мириться-то с реальностью романтикам в мире чистогана и всей остальной фигни?

Ю. О. На самом деле тут все просто, нужно быть просто выше. И все. А самое главное… Не, ну понимаешь, мысли могут быть разными, главное, чтобы они, эти разные мысли, не реализовались полностью.

Гоша Рыжий

Фото 14. Ньювейверы Урала, фото Гоши Шапошникова, 1984

М. Б. Игорь, расскажите о своих ранних впечатлениях от жизни на этой планете, в этой стране, откуда вы произошли и каким образом ощутили себя человеком?

И. Ш. Ну каким образом? Реалии детства – суровая уральская природа, огромные высокие сосны, озеро Синара, что в переводе с местного древнего языка означает «коварное». Озеро, возможно, действительно неприветливого нрава и вида, зато с летним купальным сезоном, рыбалкой, ловлей раков. Вокруг – покатые горы, густо заросшие смешанным лесом и просторы заозерных далей.

В такую оправу был вставлен секретный академгородок Челябинск-70, призванный по воле правительства стать частью советского атомного щита. Объект особой важности, обнесенный двумя рядами колючей проволоки, с разделительной распаханной полосой между ними и охраняемый собственным гарнизоном. Водная граница, проходящая прямо по озеру, просматривалась ночью с помощью двух мощных прожекторов, и все дороги, выходящие за территорию объекта, упирались в контрольно-пропускные пункты, где офицеры и солдаты спрашивали детей как их зовут, чтобы препятствовать их легальному въезду-вы езду. Но сами родители тоже были в теме и учили собственных детишек врать с малолетства: на вопросы незнакомых дяденек-тетенек дети на «большой земле» обязывались ни в коем случае не рассказывать откуда они, где живут и работают их родители. При этом дети не могли просто фантазировать, кто на что способен, требовалось следовать точным «легендам», чтобы не запутаться самим.

Недалеко от новорожденного города за годы до того времени действовала полевая лаборатория по изучению действия радиоактивности на разные сорта культурных растений. И действительно, к концу 70-х научные опыты дали свои всходы. Там проросла самая заглавная конопля уральских гор, подтверждаю. Идея набрать молодых специалистов из ведущих ВУЗов страны, чтобы поставить их под крыло оборонной отрасли на удаленной и достаточно изолированной территории, в какой-то момент привела к появлению настоящего города с площадью Ленина, Дворцом культуры «Октябрь», танцплощадками, школами, пляжами, кинотеатрами, бульварами, стадионами и со своим радиовещанием, а позже – телевидением. Небольшие, но все атрибуты города были в наличии.

М. Б. Интересуют реалии повседневности того времени и места, в этом обществе самых головастых людей страны. Чем развлекались дети научных работников в юном возрасте?

И. Ш. Книгами заманили в библиотеку, с тех пор люблю читать в тишине, взяли рисовать в творческую секцию, учился графике, живописи, дрался с хулиганами на улицах. Этого добра даже в образцово-показательном академическом городе было предостаточно. Секции, конечно, тоже не оставил вниманием, пребывал в образе самбиста, бадминтониста и романтика длительных лесных лыжных прогулок. Прокатился с родителями и младшим братом по военно-грузинской дороге до Тбилиси, объездили всю Прибалтику, бывали в Казахстане, в Башкирии, у бабушки в Сочи на Черном море – регулярно.

М. Б. Туризм и музыку, наверное, можно выделить как заглавные развлечения, помимо мелких хобби?

И. Ш. Скорее, эти слова приобрели какой-то сакральный смысл, учитывая местные реалии нашего научного оазиса в окружении дикой природы и брутальных пейзажей индустриальных зон. И поскольку туризм был малодоступен, музыка вставляла с детства так, что альбом «Сержант Пеппер» у меня в голове проигрывался в аккурат за сорок пять минут урока в школе, (смеются).

Любимая битловская пластиночка – «Револьвер» – открыла мне глаза на музыкальный мир за пределами Моцарта, «Веселых Ребят», Ободзинского и Высоцкого. Музыкальная культура тогда подпитывалась слушанием грампластинок, магнитопленок и радиопередач. К примеру, передачи Татарского на радио «Маяк». Параллельно учился игре на гитаре, на фортепиано, даже на тубе, показывал фокусы пионерам, ударял по спорт-дисциплинам – самбо, гандбол, бадминтон, лыжи. После средней школы поступил в местный ВУЗ, а заодно на работу ди-джеем в модный клуб «Темп» – точку отрыва и угара городской молодежи. На танцах продвигал неизвестных тогда Blondie, Cars, Sparks, Generation X от Билли Айдола, Роберта Палмера, B-52's, и это была реальная «новая волна» на фоне эфирного торжества Юрия Антонова и разнообразного диско, популярного еще в конце 70-х. Начиная с Afric Simon, Amanda Lear, ABBA и Boney M, заканчивая Bee Gees, Supermax и Village People. И, конечно же, море всяких итальянцев. Народ танцевал искренне и разгульно, отдыхая лишь зависнув в объятиях друг друга на медлячках и белых танцах.

Обязательно был ведущий вечера. Он приветствовал вновь прибывших, объявлял песни, комментировал происходящее, зазывал танцевать, бывало, ставил на заказ.

М. Б. Уже не тамада, но массовик-затейник. Была такая почетная профессия, (смеются).

И. Ш. Да. И в зависимости от пафосности события, его поддерживала парочка ди-джеев с тремя катушечными магнитофонами, или он сам управлялся с записями и микрофонами. Все это сопровождалось изрядным выпиванием широкого ассортимента алкогольных напитков, хитами которого были четыре сорта кубинского ликера, кубинский же ром, сухие и не очень вина, вермуты из Болгарии, Румынии, Венгрии, кипрский мускат, наш армянский или же азербаджанский коньяк, да хоть «Спотыкач»… Опять же, портвейн белый, розовый и красный, но никак не водка! Все это исправно подвозилось в город для поддержания хорошего настроения людей, отягощенных работой с изотопами, теоретиков и практиков. Ну и конечно не могло пройти мимо нас.

Моя учеба в ВУЗе продолжилась работой в родном НИИ, где работало абсолютное большинство родителей сверстников, и куда попадали на работу бывшие студенты, органично вливаясь в коллективы института. Практиковались частые и долгие профсобрания – такие места самоутверждения для одних личностей и сонной медитации для других. Люди серьезно размышляли как им дальше жить и трудиться, соблюдая карьерную и наследную кастовость, а я, уже не особо скрывая, пестовал идею отъезда из этой зоны научного благоденствия, где единственным экстремальным развлечением, кроме катания на лыжах с крутой Лысой горы, оставалось сесть в автобус и куда-нибудь поехать по трассе Челябинск-Свердловск. Чем я и пользовался, знакомясь с новыми людьми из этих городов, впоследствии отправляясь к ним в гости. Они-то к нам в гости проехать не могли, поэтому мы старались их отблагодарить поставками плодов спецобслуживания – нашим дефицитным вином и закусками. В таких поездках я познакомился с людьми, ведущими совсем другой образ жизни. Не такой, как наш тихий, укладистый, размеренный, подсемейный, подсистемный.

Люди эти жили в больших городах со своими большими проблемами и большими Любовями, рассказывали интересные истории, рекомендовали книги и генерили замечательные идеи. Даже моя преданность всей этой виниловой истории с мощными обменами и темой постоянного обновления, казалась недостаточной, чтобы полноценно войти в этот огромный мир, тем более что сами диски требовали внимания и специального времени для прослушивания. Я потратил тогда уйму времени в поездках на толкучки и сходки, где происходили стихийные и запланированные встречи на предмет обменов и купли-продажи. Самым мощным явлением тогда была сходка любителей музыки под Свердловском на станции Шувакиш. Там собиралось несколько сотен человек по выходным дням в любую погоду. По причине того, что диски многократно меняли хозяев, путешествуя по Уралу, некоторые меломаны взяли привычку ставить свои печати, делать надписи шариковой ручкой и писать послания на внутренней стороне бумажных пластиночных конвертов. Попадались экземпляры изнутри сплошь покрытые такими знаками обладания или участия в судьбе диска. Бумага и пластмасса впитывали запахи всех вечеринок, через которые прошли эти пластинки, пахли порой трудовым потом, сотнями выкуренных сигарет, выпитых бутылок и полюбленными под их прослушивание женщин. Иногда черную поверхность пластинок какие-то изверги натирали одеколонами или духами, видимо, с целью стереть все лишнее, прилипшее к звуковым дорожкам. От этого в звуке появлялся непрерывный змеиный шип. Слушать такое было почти невыносимо. Занимались пластинками в основном мужчины и юноши, иногда бравшие с собой на «толпу» подруг-соучастниц. К редким самостоятельным женщинам-меломанкам относились вежливо, с подобающим вниманием и участием, но обманывать пытались с тем же нахрапистым энтузиазмом. Ведь женщины – народ менее консервативный, более решительный и склонный к экспериментам, а значит, к рискованным обменам и приобретениям. Грампластинками самыми разнообразными, но не фирменными, забрасывала нас и наша госторговля. Как официальная, так и подпольная, естественным образом обозначавшая не погреб, а именно из-под полы. Были диски польские, чешские, югославские, румынские, болгарские, ГДР-овские, кубинские и «мелодийные». Народ очень интересовался, стоял в очередях и покупал себе музыку, которой можно было наполнить послерабочее время. Продавщицы заказывали пластинки на «базах» и оставляли знакомым классику, джаз, эстраду, перепечатки и лицензии, альбомы дефицитных исполнителей – все ценилось не меньше зернистой икры.

Мой же культ прослушивания возник после приобретения папой самой дорогой на тот момент отечественной hi-fi аппаратуры – комплекта вертушка-усилитель-колонки «Электроника Б101», отделанного светлой древесиной из единственного главного магазина города. До этого эксплуатировались магнитофоны «Чайка» с пленкой третьего и шестого типов, я купил такой у соседа за 11 рублей! И неподъемные «Тембры», которые были потеснены «Нотами», «Астрами», «Юпитерами», «Ростовыми» и «Маяками» – основными тружениками той магнитопленочной поры. О машинах класса «Электроника 001» еще только мечтали.

Винил первого альбома малоизвестной в Союзе американской группы Eagles на нашей новой семейной технике звучал безупречно после некоторых манипуляций с невиданными грузиками и противовесами на тонарме вертушки. И это великолепное впечатление живо до сих пор. До этого я жестоко пилил Black Sabbath и Jethro Tull на радиоле типа «Беларусь», а друзья все имели моно или стерео «Аккорды», на которые с трепетом ставили абсолютно новые диски, привезенные из далекого далека. Эстетическую революцию тогда вершили T-Rex, David Bowie, Lou Reed, Roxy Music – эдакая эпоха глэма.

Внезапно оказалось, что хорошей музыки много. И определенную долю ажиотажа 70-х подогревала иностранная пресса: чешская «Мелодия», «Нойс Либен» из ГДР и польская «Панорама». «Поп-фото» и «Браво», которые появились уже минуя «Союзпечать». Диски запиливались, ходили по рукам, обливались винищем, обменивались и коллекционировались. Коллекционеры, ясное дело, сдували пыль со своих драгоценностей и норовили ни с кем не делиться. Свою коллекцию я старался всячески ограничивать, но пленки и диски заполняли полки, давая понять, что бесконечно так продолжаться не может, надо, желая получать удовольствие, уметь вовремя отказаться от обладания огромной кучи предметов. Что я и делал периодически.

М. Б. А как вы встретились с Вовой Синим, он тоже из этих мест?

И. Ш. Да. С Вовой Синим меня судьба столкнула в школе, во время учебной военной тревоги, когда дежурные просто выбрасывали детям зимнюю одежду из раздевалки пачками, кому что попадется, и выталкивали с этим на мороз, где ученики примеривали чужие шапки и шарфики. Когда состоялся отбой, я от радости запел Aqualung из Jethro Tull, а Вова, будучи парнем продвинутым, тут же подпел и вступил в разговор. Надо сказать, что он тоже оказался музыкальным маньяком и ночным слушателем радиопередач «С любовью к фанк-року». Потом мы немного играли в ручной мяч в юношеской команде города, где я пробовал силы, а Вова слыл асом и имел свой жесткий «емелевский» бросок. Володя Емелев стал Синим гораздо позже. Он составил мне компанию в моих поездках, вдвоем было веселее наматывать километры. Так мы и подружились. Володя женился сразу после достижения совершеннолетия на своей школьной подруге, будущей матери его сыновей. Но все равно улучал момент уехать из города «по делам». Наши друзья и ровесники пачками поступали в учебные заведения в разные города и, учась на художников и инженеров, частенько наведывались домой, постоянно снабжая новостями. Так, Миша Кучеренко познакомил нас с записями веселых, смелых и уматных панк-концертов «Автоудовлетворителей», с антисоциальной эстетикой альбомов «ДК», с новыми интеллигентными группами «Аквариум» и «Зоопарк». Кроме того, он же привил нам культурное отношение к прослушиванию радиопередач западных радиостанций, любовь к Radio 1, ВВС, Top Twenty, John Peel sessions. Хотя мы с братом уже слушали по ночам музыкальные программы «Голоса Америки» при согласии и условии от родителей, что не будем вслушиваться в политические темы, а Синий был ярым поклонником «Радио Люксембург», где крутилось море энергичной музыки. Но именно благодаря Михаилу мы стали относиться к этому процессу внимательно и систематически – с расписаниями передач и таблицами волн вещания. Синий, которого тогда все звали «Полис» с ударением на «о», из-за его а-ля полицайской кепи, периодически пробалтывался о том, что он слушает западное радио, то в школе, то в училище, куда пошел на токаря, то уже в секретном цеху на работе, где рабочие точили изделия из необогащенных ураном болванок. Короче, хвастался везде, за что и был вызываем в особый отдел и сурово порицаем комсомольцами. Но в силу того, что как токарь разряд он заработал высокий, папу имел начальником научного отдела, а маму заведующей детской поликлиникой, до серьезных наказаний дело не доходило. Потом уже, когда Вова стал носить синие плащи, пить синьку в виде вина-портвейна и прокатился на летающей тарелке с синими человечками над зимними уральскими просторами, тогда он превратился в Синего окончательно и бесповоротно. Кстати, получив свою первую зарплату как рабочий, Вова вместо цветов маме, притащил домой среднего размера стол для русского биллиарда и два кия. Мама чуть в обморок не упала, бильярдный стол встал на место обеденного, а сын со временем поднял свой уровень игры так, что в нынешней реальности рубится на деньги и выигрывает, надо сказать, мастерски. А тогда он превратился в забойщика магнитно-ленточного производства, начав с того, что сматывал старую шосткинскую пленку «Тип-3» на новые катушки и возвращал как брак в тот же единственный городской магазин. Так у него оказалось много катушек «Тип-6» и «Тип-9», на которые делались оригиналы. Копии с оригиналов делались за деньги. По три-четыре рубля за сторону, в зависимости от качества желаемого результата. Так наладилась мелкостаночная индустрия перезаписи музыки с элементами маркетинга, страхования, инвестиций и психологической работы с клиентами. Ведь многих людей надо было сначала просветить или заинтриговать какой-то невероятной, доселе неслыханной музыкой. А иногда и просто вовремя выполнить заказ. Я также встал в трудовые ряды нетрудовых доходов и ночами, пока родители спали, магнитил катушки, протирая через каждую прокрученную сторону головки чистым техническим спиртом. Иногда засыпал и просыпался уже под ритмичное щелканье ракорда закончившейся стороны. Пленка была разная и очень различалась по цвету. Рыжая, коричневая, черная, двухсторонняя, типа ГДР-овской ORWO. Различная по толщине и степени полированности: от абсолютно матовой до зеркально отражающей.

Со временем, после нескольких прослушиваний, на рабочей стороне этой пленки образовывался след, как от проехавшей вдоль машины – из-за трения с головками магнитофона. Пленки рекомендовалось раз в месяц перематывать туда-сюда, чтобы соседние слои не замагничивались. В катушки можно было вставлять бумажные закладки, которые радостно вылетали при перемотке, если вовремя не остановить процесс. Все это упаковывалось в полиэтиленовый пакетик и укладывалось в специально подписанную и пронумерованную коробку! Потом бумажные коробки ветшали, пленка тянулась и деформировалась «восьмеркой», сами катушки трескались, стирались в месте дырки для насадки и валялись в кучах, уже без всяких коробок, пакетов и ракордов. Ракорд тоже одно время было принято подписывать. Приходилось разматывать метр пленки, чтобы в позе картины «Ленин у телеграфа» прочитать название ее содержания. Надписывали-то буквами вдоль: имя исполнителя, название альбома. Лентопротяги у «отечественников» были традиционно прямые, но с появлением машин первого и высшего классов, стали гораздо затейливее, с автостопом и устройством реверсного проигрывания. На них ставили стеклоферритовые «нестирающиеся» головы, сами магнитофоны заметно потяжелели, их динамики превратились в отдельные колонки, дорогие модели требовали отдельных усилителей и кучу соединяющих проводов. Так что это действие носило и ритуальный характер тоже: мы ухаживали за богами от музыки, постоянно размножая их образ и присматривали за техническими идолами, требовавшими смазки, регулировки и электронного ремонта. Продвинутые любители имели новомодные агрегаты, а суперпродвинутые делали из доступных моделей «конфетки» на свой вкус. Они смело вторгались в электрические схемы усилителей и частотных фильтров, умудрялись совершенствовать движки, индикаторы уровня, ставили светодиодные «стоперы». Покупали, переделывали и продавали дальше.

М. Б. Ну это какой-то перегруз подробностей, (смеются) А как вы себя выражали в стиле одежды? Ведь не могло без этого обойтись.

И. Ш. Мне повезло, и кроме общедоступного ателье, где считалось престижным шить штаны с поясом, высотой в четыре пуговицы и шириной штанин вплоть до сорока сантиметров, а также рубашки с кокетками, накладными карманами, планками под пуговицы, гигантскими воротниками, такие, чтоб закрывали плечи наподобие крыльев птицы или бабочки… Так вот, у меня появлялись вещи, присланные родственниками в подарок из далекого Египта, где они строили в знойном климате огромный хладокомбинат. Это были джинсы-клеш, ноу-нэйм, зато такого запредельного небесного индиго, что гопота на улицах конвульсировала от зависти, а уж когда я на ляжку приторочил черную нашивку в виде ладони с надписью «Stop», тут треснуло терпение у женского населения. Меня мучили вопросами незнакомые люди – где взял, как сделал такое. Уверен, если сейчас такую «черную лапку» запустить в Москву, то покатится тотальная мода, и эти нашивки можно будет увидеть в самых неожиданных местах. Хотя, с другой стороны, народ уже приучили воспринимать только готовое и напяливать купленное как оно есть, по журнальным шаблонам. С процедурой «сделай сам» могут быть проблемы, но здесь должна сработать сила самовыражения – кто сильнее хочет, тот и пришьет «Stop», а что там стопим, это вопрос уже лично к каждому… Так что молнии от зиппера, гнутые монеты, лампочки с батарейками я к «траузерам» не пришивал и не привинчивал. Как не ходил с набойками из циркония на каблуках, чтобы при каждом соприкосновении с асфальтом искры летели в разные стороны, это заводская гопота так развлекалась. Тогда же, в семидесятые, уличные модники и модницы украшали свой прикид узорами из плавленой пластиковой изоляции, которую в военные провода вкладывали очень даже разноцветную. Прокалывались дырочки в ткани, и с двух сторон аккуратненько заплавлялись такие точки-капли. Так что эта гламурненькая тематика со стеклярусом на джинсе, уже тогда была разработана в секретной нашей зоне, (смеются).

Мода на рубчатый вельвет, которую ввели те же «Битлы» в Британии, и что сейчас широко шагает по современным российским городам в виде курток с кучей карманов и штанов любого покроя, эта самая мода культивировалась лично мной через пошив модных вещей в советском ателье со снятием размеров и двумя примерками, из материала, выбранного либо в магазине, либо в том же ателье. Доступно и практично. Я же тогда полюбил тяжелые туристические ботинки и, как сейчас помню, супернелепо выглядел в них на занятиях танцами, когда разучивали греческий танец «сиртаки». Такой они издавали грохот, (смеются) Потом мне друзья подогнали милитари-вещи образца наших довоенных лет – очень стильные и крепкие френч и красноармейскую зимнюю гимнастерку, я отрастил «патлы», отведал «казашки», свесив ноги из окна второго этажа с видом на звездное небо, и понял близость космоса.

Школьный портфель мой был весь в шипах, значках и цепях – руки сами мастерили из подручных материалов украшения. Потом мама под моим руководством сшила мне сумку, стилизованную под противогазную, но удобнее и вместительнее. И если учесть, что на занятиях по военному делу мы разбирали-собирали «Калашниковы», причем некоторые девчонки всегда делали это быстрее, а также сидели в настоящих противогазах от звонка до звонка, то мой стиль вполне туда вписывался. Друзья же, наслушавшись американской версии Jesus Christ Superstar, уже выщипывали кресты на ляжках вельветовых клешей, с гордостью выхаживали в «ливайсах», затертых специально пемзой до дырок, рисовали масляными красками на майках листья каннабиса, да так, что никакая стирка не брала. Рисовали на плащах, пальто, рубашках, галстуках, ботинках, туфлях. Даже вышивали гладью.

Когда грянул ньювейв, все аккуратненько подстриглись и прикинулись в разномастные пиджаки. У моего друга, художника Вадика Кутявина, был розовый в нежную полоску пиджак, малиновые туфли, кремовые брюки и золотой галстук. Появились красивые «шузы», кеды, чешские белые кроссовки, плащи с регланом, отглаженные узкие брюки, практиковались даже бабочки на шее. Фанатея от английской музыки «новой волны», я дошел до того, что собственноручно вырезал и наклеил секретным клеем, который тайно вынес с производства, красные буквы DEXYS MIDNIGHT RUNNERS. Эта была модная в то время британская группа новой формации, название которой было увековечено на синем фоне какой-то спортивной длиннорукавки. Опять же, тема аппликации вошла здесь в широкую моду только в 2006-м, а тогда стоял типа 1981-й.

М. Б. Поинтересуюсь, а на местности были какие-нибудь музыкальные коллективы, художественная самодеятельность помимо филармонии?

И. Ш. Конечно. Площадь Ленина, ДК «Октябрь» – колыбель народного творчества, от джазового оркестра, вполне приличного, хоть и играли они, что называется, «после работы и для души» до В. А. «БСК», что в местном переводе означало «бред сивой кобылы», музыканты которого справили себе малиновые и изумрудные бархатные пиджаки задолго до публичной моды на эти цвета, (смеются) Потом, уже в середине восьмидесятых, там, на базе рок-групп, занимавшихся при этом ДК, репетировали и записывались радикальные оппозиционеры «Бэд Бойз», да и нам давали побренчать добрые товарищи. Даже инструменты мы там брали для домашних записей. В школе, естественно, все началось с радиорубки, где хозяйничали старшеклассники, пряча за «Кинап» и «Родину» портвейн в огнетушителях. Гитарно-ламповый навар и угар среди кафельных стен под нестроящий ЭМИ «Юность» да жуткий барабанный грохот, а также первые самостоятельно подключенные провода плюс возможность что-нибудь гаркнуть по школьной радиосети – это все оттуда. Там же я перевербовал наш школьный ансамбль играть не цыганочку, а космический рок. Достаточно было всего одного такого выступления на новогоднем вечере, чтобы вся школа выпала в осадок от невероятности происходящего: вместо новогодних вальсов, хороводов и белого танца, на сцене выступали стоящий на коленях гитарист, барабанщик в мамином парике и вокалист спиной к публике с песнями о завоевании космических далей. Завуч школы даже похвалила за художественность образа, (смеется) Ну а потом цыганочка свое все-таки взяла, и белый танец состоялся как должно. Резко настала магнитофонная эпоха и ребята, побросав инструменты, взялись за девичьи прелести, наливающиеся соком. И за сам сок в виде вина. После восьмого класса всех самых хулиганистых и не в меру веселых забрали в ПТУ. И остались те, кто собирался учиться, учиться и учиться. Стало не до музыки, до поры до времени.

М. Б. То есть менялось время и менялось его ощущение?

И. Ш. Можно сказать и так. С одной стороны, это было взросление, а с другой – начали проявляться ростки капиталистического сознания у ближайших товарищей. Понимание и осознание табуированного советскими реалиями термина «собственность», из-за которого страна позднее пережила да и переживает сейчас немалые потрясения. Как бы считалось что ее нет, но она уже была. И была с юных лет, вместе с зачаточными торговыми отношениями. Началась активная торговля уже не марками, спичечными этикетками да фирмовой жвачкой, но очень даже приличного качества фотографиями популярных хард-рокеров и, обязательно, всяких «Битлов». Людям нужны были изображения кумиров, и они их имели, несмотря на осуждение общественностью.

Собственно, мое глубокое проникновение в процесс пересъемки, проявки и печати началось именно тогда, и, надо сказать, что это были самые лучшие фото, что я видел в той реальности. Большие, отлично заглянцованные, некоторые были даже лучше оригиналов, которыми служили обложки фирменных грампластинок. И таким образом мировой шоу-бизнес бросил нам первую копеечку. Потом началась спекуляция винилом, плакатами, блоками сигарет, поп-журналами, шмотками, перезаписями – полный криминальный набор. Ведь народ хотел фирменного, и он его так или иначе имел, даже путем всяческих жертв. Вырученные деньги позволяли нам удовлетворять наше любопытство и интерес в области приобретения пластинок в Москве у барыг и меломанов, да еще и окупать дорогу на самолете туда-обратно. Иногда просто летали на пару дней за новыми дисками в столицу. Одевался я на выезд тогда так: костюм-тройка говноцвета, малиновые ботинки на платформе и лимонная хлопковая индийская рубашка с выложенным поверх пиджака воротником. Потом переключился на джинсы и свитера, но в трех парах джинсов в самолете не летал, хотя так делали перевозчики-спекулянты, боявшиеся досмотра багажа. У меня были другие интересы, хотя джинсу пару-тройку раз перепродавал, факт. Поставщиками всего этого дефицита были также и студенты, которые приезжали к родителям на каникулы или на выходные и тащили с собой все, что под руку подворачивалось. Так что картина мира становилась все современнее и полнее. Музыка привозилась с «большой земли»: из Питера, из Москвы, из Свердловска и из Челябинска. Я взялся за собственное музыкальное просвещение и стал покупать-менять невероятно интересные грампластинки. Такое хобби. Но все хобби, приобретенные в тот период, были более чем актуальными и пригодились позднее. С этим интересом была исхожена вдоль и поперек вся Москва, с ее филофоническими точками, встречами людей по интересу, обменами, с задержаниями милицией и уличными прокидонами. В Питере контакты строились через знакомых, поэтому и с дисками там было стабильнее и спокойнее, чем на улицах столицы, где азартные и хитрые любители западной музыки так и норовили хоть кого-нибудь обмануть. Но новой музыки в Москве всегда было много, действовали студии грамзаписи, намагничивая гражданам пленки песнями. Так торговля записями и винилом для некоторых стала обычной работой. Но реально редкая и интересная музыка появлялась у интересных, увлеченных этим делом людей. Прекрасные по содержанию катушки записывали Артемий Троицкий и старший товарищ Миша Кучеренко.

Вова с большим энтузиазмом собирал заказы и денежки в «нашем маленьком городке» и привозил порой такие вещи, что даже самые смелые меломаны вздрагивали, приходилось их убеждать, что это и есть теперь та самая настоящая музыка. Сила убеждения – страшная штука и она работает! Так что в восьмидесятом у нас были Police, Franc Zappa в невероятном количестве, Culture Club, Talking Heads, Clash, UB40, Kid Creole, Madness. Чуть позже Japan, The The, да чего только не было…

Мой брат Максим и Миша Кучеренко уже учились и осваивались в Москве, и, познакомившись с музжурналистом Артемием Троицким, начали приобщаться к жизни музыкального андеграунда в виде подпольных концертов, самиздатных журналов, формировавших тогда модель нового молодежного независимого сознания. Как я уже говорил, от него появились записи отечественных групп и первые приглашения на выступления «АУ» в Подмосковье, на панк-фестиваль в Зеленограде в 83-м и на всевозможные конспиративные московские квартирники.

Мы с Синим продолжали курсировать по маршруту «город-Свердловск-Москва-Свердловск-город», знакомились там с новыми людьми, возили при себе тяжеленные сумки на музыкальные толкучки разных городов с целью обмена пластинок, бесконечно переписывали музыку на бобины и прогуливали по причине похмелья работу, он – в цеху, я – в лаборатории. Потом он заделался чертежником в секретный конструкторский отдел и мы могли встречаться поперек дня в затихающих в послеобеденное время бесконечных коридорах НИИ, делились мыслями и прикалывались над неказистой действительностью.

Ну а вечером, понятно, шли в винный магазин, причем я брал пару сухого красного, а Владимир предпочтительно портвешок, чтобы «дызнуло». Синий тогда подстригся а-ля Терри Холл из Fun Boy Three – пучок кудряшек сверху и бритые виски и затылок, таким образом определив моду на стрижки среди местных продвинутых ребя. Все стали состригать все сзади и оставлять спереди челки.

М. Б. Ну а все таки, как материализовались именно «Братья по разуму»?

И. Ш. До 1983-го пили-пили, курили-курили. У нас же росла самая крепкая трава на месте бывшей биорадиолаборатории, где проводились эксперименты по воздействию радиации на растения. И слушали всю эту прекрасную и ужасную музыку, а на апрельском мужском собрании, взяв уже рекордный ящик вина, постановили, что пора организовывать свою собственную группу. Название выдал художник Вадик, почитатель творчества Курта Воннегута и братьев Стругацких, по имени футбольной команды из романа «Улитка на склоне». То есть «Братья по разуму». Всем понравилось, да еще сам Вова являлся бешеным фанатиком спортивной футбольной жизни, так что выпили ящик вина за это решение и расставили роли в будущем спектакле.

Эстетикой была выбрана «новая волна» с элементами классической и тувинской музыки. За иллюстрации отвечал профессиональный художник Вадим Кутявин, окончивший Челябинское художественное училище. Жил он во время учебы в деревенском доме на окраине, красил домашних мышей в разные цвета, чтобы не путать их между собой, (смеются) За звукотехнику, основу которой составил самопальный пульт, какие-то самодельные примочки и провода, взялся Игорь Ракин по прозвищу «Артист», впоследствии погибший за свой первый миллион, заработанный на продаже компьютеров тому же институту, где все работали. Быть вокалистами вызвались сразу несколько: Алексей Морозов, ныне амстердамец, гражданин Голландии, Валера Голубев с нежным голосом а-ля Гребенщиков в юношеском возрасте, Вова, сразу почувствовавший приближение катарсиса, и Гоша Рыжий, то есть я. На вопрос «что петь?» ответили подвернувшиеся под руку сборники советских песен 50-х годов. Оставалась открытой тема музыкального сопровождения, ведь ни инструментов, ни музобразования у нас не было. Тут помог счастливый случай.

Обладатель самого длинного «хаера» в городе, человек пришлой культуры, приехавший из Свердловска и работавший мастером телефонных сетей вместе с нашим Игорем Ракиным, будущим идеологом и вокалистом опального дуэта «Бэд Бойз», Александр Мальцев, он же Фишкис, обменивался с нами дисками на день-другой и принимал у себя в гостях. Жил он окнами на лес, в котором мирно прогуливался со своей собачкой, а развлекался тем, что вырезал кольца из магнитной пленки, склеивая их так, что на его катушечнике крутился один и тот же ритмический рисунок, а он наигрывал под это дело на флейточке и гармонике. Я увидел в этом глобальное разрешение нашей проблемы, взял у друзей пару магнитофонов, настриг и склеил колец из магнитопленки, воткнул в тот самый пульт микрофон, накрылся одеялом, чтобы родителей не пугать, и спел две песенки собственного сочинения. Потом намотал их на маленькую катушку, подписал и получился реальный продукт, хотя папа ласково пообещал мне, что в следующий раз вызовет скорую из дурдома. Ребята послушали, загорелись, и мы стали собирать студию у Игоря Ракина дома, где жила, уже на пенсии по психическому нездоровью, его мама, периодически отъезжавшая в больничку подлечиться. Так мы превратили банальную совковую тупиковую пьянку в коллективный творческий прорыв. Главное же идея!

Вова начертил специальные оси-держатели для катушек, по которым должна была скользить и не провисать пленка, ведь петли могли быть большими, и нам их выточили из тяжеленького сплава. Я натащил туда несколько катушечников типа «Нота» улучшенная, «Ростов» проверенный, таких чтобы воспроизводили четко и писали «с циком». Игорь, спаявший ранее несколько оригинальных схем, предоставил целый набор микрофонов – комплекты от отечественного оборудования, подключил все через пульт и понеслось! Мама Игоря легким светлым облачком пролетала «по делам» над проводами и растянутыми лентами, пока шла ворожба над рождением звука, потом наливалось по полстаканчика винца, и происходила пробная, она же, порой, чистовая запись. Так мы за месяц, по вечерам и выходным совершили работу над первым альбомом под названием «88 А» – по номеру квартиры, где он был создан. «Времена хорошие, хорошие времена!» – пели в четыре глотки взрослые вроде ребята. Да так дружно, что форточки приходилось плотно закрывать во всей нашей «хрущевке». Недавно я осознал, что модель слаженного группового пения показал всем детям нашего поколения Олег Анофриев, когда героически исполнил все партии для мультика «Бременские музыканты» один. Так что явление такое у нас в подсознании сидело, да и веселое это дело – спеть парням дружную хорошую песню. Под аккомпанемент незабвенных Gary Numan, Human League, Howard Devoto и других зарубежных электрогероев мы начали наше неповторимое путешествие в страну творческого оргазма. Песни рождались одна за другой, что-то было взято у отечественных поэтов, что-то сочинено мной, кое-что принес Вова Синий, а некоторые вещи рождались абсолютно коллективно. Парням раздавались бумажные листочки и все кропали по несколько строчек, а из самых лучших создавалась песня. «Беломораканал» вышла как пародия на рекламные блоки каких-то дремучих радиостанций и была озвучена хриплым голосом Гоги Кузнецова, музсподвижника и закадычного друга Вовы. Вадим тут же отрисовал обложку альбома – такие ребята в пиджаках с магнитоголовками вместо голов. Мы наделали копий с оригинала, наклеили коробок с оформлением, и альбом поехал по стране, где попал в студии звукозаписи и был активно растиражирован заинтересованными лицами.

Альбом вызвал широчайший общественный резонанс, что подтверждается тем, что многие до сих пор помнят это событие. Троицкий, как музыкальный критик, в то время в своем традиционном сложносочиненном стиле похвально отозвался о наших начинаниях, (цитирует статью А. Троицкого о новых достижениях) Сейчас я понимаю, что получилось нечто наивно-романтическое с элементами слезы и надрыва, но в то же время необычное и наступательно-созидательное, хотя, порой, из-за примитивной технологии не совсем внятное. Так, на строчку «Ну кто сказал, что вреден гад? Зеленый змий мне друг и брат», это была наша кавер-версия песни Свиньи-Панова-«Автоудовлетворителя», был вопрос одного меломана-стоика из Свердловска: «Вы там что поете – «Ленин – гад»?».

М. Б. А с соседствующими в Свердловске уральскими музыкантами у вас складывались какие-то отношения?

И. Ш. Надо сказать, что наши иногородние друзья охотно приглашали нас на различные культурные мероприятия, например, на уникально-редкие концерты свердловской группы «Урфин Джюс», где я сначала не мог определить кто это в джинсовой паре и в накрученных бигудями волосах с тонким пронзительным голосом и бас-гитарой – парень или девушка. Когда объяснили, что это чувак, Александр Пантыкин, я был шокирован. Такой был настоящий рок, удар прямо в поддых! Трое музыкантов лупили громкий, неожиданно суперкачественный хард-рок на русском. Дальнейшие их совместные выступления с новой группой «Наутилус Помпилиус» уже не были так увлекательны. Спасала все Настя Полева, выходившая вовремя в белом медицинском халате на сцену, создавая своим неописуемым голосом чудный и навсегда запоминающийся образ дивы уральского рок-движения. Концерты эти происходили по выходным дням в жестких условиях промзон 80-х в Челябинске и Свердловске, на сценах пролетарских красных уголков. Как-то, охамев от выпитого в жарко натопленном автобусе портвейна, мы приперлись на подобное мероприятие, куда-то туда, где кончаются трамвайные рельсы, в небольшой заводской клуб, больше похожий на благоустроенный сарай. На столах по углам были разложены умные советские книжки, труды Леонида Ильича, брошюры наглядной агитации, а в зале стояло с десяток рядов стульев для зрителей. Наша тепленькая семидесятническая компашка уселась в первом, понятно, ряду чтобы полулежа вытягивать ноги и посасывать запасы портвейна прямо из горлышка. Было тогда уговорено шесть бутылок, как помню. А на сцене, на расстоянии вытянутой руки, выступала молодая группа «ЧайФ» со вполне себе бодрой программой.

Развлекались мы тем, что периодически выдергивали шнур басиста из комбика, и он, бедолага, растерянно искал причину исчезновения звука, чем вызывал наш дружный хохот.

Надо сказать, что музыканты были абсолютно неагрессивны и дружелюбны даже к нам, пьяным хамам. Когда вино закончилось, наступил перерывчик, заскучавшие, мы слоняясь по помещению, хихикали и щупали литературу. В результате во время последовавшего выступления «Помпилиусов» Синий выбрался между песнями на сцену и торжественно вручил Славе Бутусову что-то из подобранных здесь же агиток в награду за передовое искусство. После следующей песни Вова снова взобрался туда же и вручил Бутусову все труды Брежнева пачкой. Надо отдать должное крепким нервам и покладистому характеру будущей звезды отечественного поп-рока, так как он проявил терпение и вежливость. Нас всячески утихомиривал Володя Шахрин, а когда узнал кто мы и откуда, стал нашим хорошим другом и нейтрализовал дальнейшее хулиганство. Но забава наша не сошла нам с рук так просто, ибо после концерта мы, совершенно пьяные, оказались в объятьях зимних отдаленных от центра районов. Внезапно на какой-то небольшой площади, где мы стояли кучей из шести человек, причем уже с озвученным нехорошим предчувствием, что «пора отсюда валить», появились фары «Жигулей», забитых внутри людьми в белых рубашках и галстуках. Машина остановились рядом, оттуда высунулись явно нетрезвые рожи в стиле «свадьба гуляет» и спросили нас как-то резко, не видели ли мы здесь вот таких людей да этаких машин. И дернуло же нас, в ответ, грубо пошутить. Последовал жесткий натуральный наезд машиной, с дракой, в результате которой мы на сутки потеряли Синего. Чудом из близлежащего сугроба перекочевал он в кровать какой-то сердобольной татарочки. Больше мы на концертах не балагурили, а тесной дружбы с уралрокерами как-то не сложилось, хотя я впоследствии встречался и с Пантыкиным и с Шахриным. Просто все были заняты собственным делом.

М. Б. А с официальной властью, в пору «культурных гонений», отношения как складывались?

И. Ш. Когда в области появились известные запретные списки на западные и отечественные группы, мы оказались там на букву «Б». На дискотеках завелись комсомольские культурные комиссии с листочками, на которых был напечатан порядок звучания песен в течение вечера, скрепленный официальными печатями и подписями. Диск-жокеи изощренно издевались над этими серьезными и трезвыми среди веселящейся толпы, объявляя песни по списку, а на самом деле включая другие.

Началось стукачество и подсиживание в среде культурных работников, музыкой заинтересовались и «значки» и «серые пиджаки», стало душновато. Однажды мне позвонили доверенные лица и сообщили, что нас уже заложили, и вот-вот придут по домам с обысками именно по теме запрещенного творчества. Я тогда, к своему стыду сломал и тихо выбросил оригиналы – негативы обложек двух альбомов, сделанные на стеклянных пластинах. Очень не хотелось нервировать родителей по пустякам, тем более, что параллельно я упражнялся дома игрой на альт-саксофоне, чем довел «пэрентов» до белого каления, хотя инструмент был красивый, серебряный, чешский, с инкрустацией. Мы тогда переключились на индустриальные оргии в зданиях огромных складских помещений на окраине города, куда Вадим устроился ночным сторожем. Ударной установкой служили огромные вентиляционные трубы и скопище контейнеров на колесиках. По трубам мы лупили палками, контейнеры шумно ритмично сталкивали между собой, соло играл я на саксе, а Вова вопил как резаный в этом огромном ангаре. Он тогда пристрастился ходить в гости к другу доктору, который работал в скорой помощи неподалеку от этих складов. И тот щедро угощал желающих закисью азота, а то и еще чем похлеще, так что Вова приходил на репетиции с неземными глазами и пеной на губах. Это был Бовин фанк.

М. Б. Ну с этим как раз все понятно. А дальнейшее развитие всех этих экспериментальных записей присутствовало? Ведь ореол запрещенности и необычное звучание – как раз то, что нужно, пусть даже качество записи не ахти. Я просто вспоминаю весь этот флер, которым была окутана сложившаяся сеть распространения магнитоальбомов и самиздата. Но это был рочок под флагом запретности, в который стремились многие лабухи.

И. Ш. Запретность – да. Второй и третий альбом распространяли даже так: агенты оставляли экземпляры на скамейках в больших городах в местах, где собиралась передовая молодежь или даже в залах ожидания аэропортов. Видимо, это и сработало, к тому же в наших головах поселилось ощущение вселенский масштабности от собственной деятельности. Особенно после того, как в 1986-м Сева Новгородцев в своем эфире, рассказывая о революционной перестроечной музыке, поставил песню «Беломорканал». А потом, в 1988-м, воткнул в русский передовой хит-парад наравне с группой «ДК» наше «Хей-хей». Или тот же New Musical Express, упоминавший «БПР» наряду со звездами русского рока. Действовало такое признание сильно и уносило далеко.

А в 1987-м мне удалось поздравить с днем рождения Вову Синего, загремевшего-таки в пермский стройбат после двухмесячного госпитального сопротивления. Поздравил через того же Севу Новгородцева песней любимой группы The Cure. Я просто написал и отправил через знакомых письмо с просьбой об этом на адрес русской службы ВВС и надо сказать, что сам Вова, находясь в армии, поздравление получил, услышал и порадовался. Работает орбитальная почта, факт.

А ушки-то у парня всегда были на макушке. И армия его только раззадорила своим тупизмом. Он умудрился разжиться там магнитофоном вроде «Маяк-Астра» и требовал новых записей. Исправно получал посылками катушки, пересыпанные шоколадками, грецкими орехами и заначками с анашой. В армии Вова собрал ансамбль и назвал его «Звездочка», записей не делал. Там же, в стройбатовской части, он ознакомился с тем, как строительный кран падает на людей, как железо и бетон их убивают, писал веселые письма, особенно с того момента, когда впереди нарисовался дембель и можно было почувствовать себя почти свободным победителем красивых поварих.

Другой наш агент, Алексей Морозов, один из придворных полинаркоманов, изучавший любые способы выхода за пределы и получения кайфа, нашел наипростейший – курил в глубокий затяг на корточках и, дойдя до фильтра, резко вставал, от чего якобы получал настоящий приход с пятнами и кругами в глазах. Он тоже попал в солдаты, правда, пройдя через несколько лазаретов. В госпитале Алексей легко нашел общий язык с завлекарственной частью и разжился целой коробкой эфира, который пользовал прямо там же, не вставая с койки. Так нестроевые бойцы ходили в астральную разведку. Обильно смоченная эфиром ватка бросалась в полиэтиленовый мешок, который надевался на голову так, чтобы не было доступа воздуха. Задача была в том, чтобы не снимать этот пакет пока сознание это позволяет. В результате наш парень донюхался до того, что к нему явился сам дьявол с черной сигарой, с кончика которой насыпал Алексею пепла полные ладони. На вопрос «За что?» последовал ответ: «Это то, что ты хотел, а что с тобой еще делать? Ха! Ха! Ха!».

Алеша вернулся в реальность с помощью товарищей и продолжил службу в более сдержанных тонах. В секретном городе мы умудрились записать альбомы «Игра синих лампочек», «Молчать!», «Хали-Гали» под аккомпанемент не только петель, нарезанных из западных записей, но и с участием советской драммашины «Эстрадин», синтезатора «Поливокс», настоящего клавесина и минуса рижской регги-группы «Отражение». Пока все давалось легко и весело, вокруг были люди, участвовали красивые девушки, лилось вино, дымились дымки. Однако привычную квартиру пришлось оставить – у брата Игоря Ракина завелась невеста, и первое, что она сделала, стала мыть палубу по-матросски, то есть брала полное ведро мыльной воды и дугой выливала его на пол. Какие там пленки-шленки. Последнюю в Челябинске-70 работу «Ну как не запеть?» заканчивали весной-летом 1986-го на квартире у Синего пока его жена Марина где-нибудь отдыхала с сыном Арсением или же просто была на работе. На этом этапе микрофон был установлен в обложенной поролоном и матрацами классической советской новостроевской нише, а саму запись пришлось создавать практически вдвоем, ибо дружеский энтузиазм наших собратьев как-то иссяк, у нас же были в запасе неосуществленные идеи.

Надо отметить тенденцию технологического роста и улучшения качества звучания и исполнения песен в период расцвета той нашей деятельности. Позднее создавался более авторский материал с депрессивными настроениями, отчасти объясняемыми смертью моей мамы осенью 1985-го.

М. Б. Но с пришельцами-то Вова все таки пересекся? (смеются).

И. Ш. Да. К инопланетянам Вова угодил однажды, выйдя в тридцатиградусный мороз на трассе Свердловск-Челябинск в районе поворота на Челябинск-70. Главное условие контакта заключалось в том, чтобы скрыть от водителя и пассажиров автобуса причину высадки человека в таком безлюдном месте. Таков был общий порядок. Хотя порой, несмотря на конспирацию, вслед слышалось: «Да это семидесятчики выходят…» Вова попал в глухую ночь, и машин, возвращающихся в секретную зону, как назло не было. Итак, наш совсем не трезвый герой начинает постепенно замерзать, коченеть, терять подвижнось и готовиться к неминуемому… Когда звезда последней надежды снежинкой упала на холодные растрескавшиеся губы Вовы и не растаяла, он понял, что может больше не увидеть папу-маму, жену, сына и всякое любимое прекрасное. Только появление настоящей синей летающей тарелки с гостеприимными синими человечками спасло Вову – они за секунду подбросили его через 15 км до КПП, куда уже среди ночи была вызвана скорая помощь. Вова спасся и стал Синим по-настоящему!

Именно синие человечки угостили Володю синим порошком, а он не будь дурак весь его махом и потребил. Отсюда такая потрясающая выносливость и жизнестойкость.

М. Б. Понятно, но продолжение общей истории будет или на этом можно уже рассказ закончить?

И. Ш. Будет. Весной мы с Синим торжественно съездили в Ленинград на рок-фестиваль, культурно ходили в гости к Майку и Наталье Науменко, пили кофе в «Сайгоне» и знакомились с приятными и удивительными жителями северной столицы. В Питере тогда музыкальная культура «новой волны» была на подъеме, и мы с удовольствием и изумлением смотрели эмоциональный стильный «Телевизор», смешной и заводной «Ноль», героическое популярное «Кино», изощренный костюмированный «Аукцыон», шамано-мистические «Джунгли»…

Радовали смелые костюмы и прикиды артистов, которые в расцвет перестройки состояли из ярких цветных пиджаков-брюк, торчащих во все стороны волос или ориентально-изотерических рубах, тюбетеек, кришнаитских мотивов. А также радовал сценический антураж самих выступлений. На флаг новой тенденции было поднято чудачество, открытость и искренность самовыражения участников. Жаль, что наше провинциальное сознание не позволило нам спроектировать выступление на подобном празднике творческой свободы духа и стиля. С Цоем спокойно общались на диванах в фойе ЛДМ и уже не бегали за портвейном и беляшами, как в далеком 1982-м в Свердловске, во времена удачно устроенного нами совместного тура Майка и Виктора по уральским просторам. Все просто стали респектабельнее и спокойнее, Цой – настоящим артистом, а мы – электоандеграундом, не прошедшим еще испытание сценой.

В июле 1986-го я собрал чемодан, колонки, усилитель и вертушку для винила и покинул наконец-то свой оазис секретности.

Позади остались эти урановые штучки-дрючки и разбросанные по лесам испытательные комплексы, до которых надо было каждый день почти час трястись через леса по бетонкам в «ПАЗике», чтобы что-нибудь взорвать, переодеться в спецодежду, взорвать, записать результат опыта, переодеться, пообедать, снова переодеться, взорвать, записать данные, переодеться, помыть руки и к вечеру протрястись бетонкой домой. Хорошая работа в красивом лесу, но меня как-то такие перспективы не радовали.

Впереди лежала новая жизнь, красивая и уютная Москва, открывало объятья Подмосковье в образе Протвино, местоположения первого отечественного ускорителя частиц. Жизнь обещала много неожиданного и интересного. Провожали меня все друзья-братья с мужским волнением и в воздухе витало чувство близости перемен. На глаза наворачивались скупые слезы.

Поселок Протвино находится в сосновом лесу, в четырех часах езды на электричке, затем минут тридцать на рейсовом автобусе от Серпухова. Все пространство между этими высокими стройными деревьями было устлано мягкими иголками и пивными пробками как явно пожилыми, так и совсем свеженькими. Так, подумал я, попал в город алконавтов. И почти угадал. Изучив местность и отморозившись от назойливой агрессии загибающегося комсомола, я занялся ночной печатью ч\б фотографий в лаборатории при небольшом культурном клубе. Ключи мне были выданы местными сподвижниками творческого подхода к жизни. Нашлись и музыканты, с которыми мы в клубе «Изотоп» устраивали вечера с вином, трубой, органом, барабанами и бас-гитарой. Жаль, что мой сосед уничтожил пленку с записями той поры. А все из-за того, что я взял без спроса чистую новую катушку Maxell с его, извините, полки и записал на нее свою музыку. Сосед был увлечен наукой, видимо, карьерой тоже, так что влюбившись в дочку какого-то начальника, пропал из виду вовсе. И так я жил как король, один в общежитской комнате на двоих. Сохранилась, впрочем, парочка отчаянных песен той поры: «Эх, жизнь!» и «Перестроечка» с вопросом «Что там впереди?».

По пятницам я уже лицезрел прекрасный древний город Серпухов. Особенно мне там нравился вокзал, а еще больше – платформа на Москву. Выходные пролетали как вечный праздник, можно было в субботу с утра отправиться на «Горбушку» или на «Маяковку», к магазину «Мелодия», поменять-купить-продать пластиночки, постараться не попасть в милицию, а вечером отправиться в культурное кино. В «Иллюзион» или «Кинотеатр повторного фильма» на Никитской, переночевать у друзей в общежитии МИФИ, позавтракать яичницей с горошком и поджаренной докторской колбасой под стаканчик кефира, послушать на ночь много новой интересной музыки и пообщаться вдоволь с друзьями. Вот в таком режиме все и проистекало.

Однажды по приглашению Пита Колупаева, будущего устроителя Подольского рок-фестиваля, мне довелось участвовать в репетиции созданной им группы «Калий», превращавшей его сексуально-гипертрофированную лирику в песни гражданского звучания. Но неудобство расположения репетиционной базы, на промзадворках, в красном уголке теплотрассы города Подольска, ограничило мой опыт одним разом. Хотя я запомнил слова навсегда, примерно так: «Ты не гнись береза, не шуми трава, тяжела в России женская судьба. Летом жарко очень, холодно зимой, проститутку Катю мы возьмем с собой…» Что-то такое. Пит, кстати, содействовал всячески продвижению группы «НИ. К.сметики» на стремные подмостки и панкушные фестивали, где избиение этих артистов стало почти нормой. Мы выступали с ними в Парке Горького на сцене перед какими-то культуристами и там Мефодию, продвигавшему даже скорей не панковскую, а ньювейверскую тему, досталось от комсомольцев-оперативников, которые решили прекратить назревавшее эротическое безобразие.

М. Б. Да. Как-то не вписались они ни к «волне» ни к панкам. Там уже вовсю громыхал хардкор. А что Пит?

И. Ш. Пит был радикальным украшением мифического МИФИ-движения, одевался в стиле «гестапо»: черные галифе, сапоги-хром, стоячая фуражка, красная повязка с белым кругом на рукаве, ордена. По причине этого был периодически принимаем милицией и комсомольскими патрулями. Но имея жизненную практику принудительного трудоустройства в олимпийском восьмидесятом на фабрике «Свобода» и имея в запасе печальный рассказ о работнике, нечаянно утонувшем в чане с кремом, он избегал явных санкций в свою сторону и выходил сухим и бодро наадреналиненным. «Всем встать! Зик хайль!» – разносилось в гулком коридоре общежития МИФИ, в подвале которого уже действовал знаменитый клуб имени Рокуэла Кента, где только народившиеся «Звуки My» играли свой чуть ли не первый концерт и куда приезжали известные музыканты, понятно какие.

М. Б. Это тебе понятно, (смеются).

А правильнее было бы сказать, что в полумраке институтского сожительства еще в самом начале 80-х сложилось студенческое сообщество, которое занималось вольнодумством, зачем-то его распечатывая на машинках и ксерокопируя. Сложно сказать, как эти люди спустя почти 30 лет к этому всему распространяемому относятся, но на тот период слово «самиздат» пахло чем-то героическим. Что привлекало на этот огонек различных деятелей, начиная с «Мухоморов», заканчивая Курехиным, который именно в стенах клуба дал один из первых концертов «Поп-механики». Там много кто бывал, не только первые организаторы фестивальных рок-концертов, но и тот же Илья Смирнов. Как бы та самая связка, которая дала свои всходы в виде серии концертов, активное участие принимал как раз Пит.

И. Ш. Ну вот. Взял и сам все рассказал, (смеются) Да, конечно это было так, и студенческое участие в рок-балагане было существенное. К тому же на фестиваль нагрянуло много молодых иностранцев. Разгулявшиеся увлеченные студенты начали забивать на учебу, как мой брат Максим. Забил на учебу в МИУ и занялся организацией массового выезда за границу, чему предшествовала его случайная встреча в метро с молодыми голландцами, студентами Пушкинского института русского языка. Простой их вопрос, как проехать туда-то, вылился в совместную прогулку, серию встреч и вечеринок-откровений. Как следствие, от нидерландских студентов и студенток поступило коллективное предложение помощи в выезде и ассимиляции на их родине. На моих глазах завязалась дружба, случились романы, первые наглядные международные браки, и началось оформление документов на выезд, в результате чего просто десятки друзей и знакомых очутились на Западе. Надо напомнить тогдашнюю обстановочку в столице: полки в продуктовых магазинах откровенно пустовали, в неопределенный момент вдруг выбрасывался какой-нибудь определенный вид товара типа сыра или вареной колбасы, и на это жадно набрасывались оголтелые домохозяйки. Денег у нас было не очень, приходилось с красивыми девушками отправляться в Орехово-Борисовские универсамы на промысел. Да, забытое слово универсам, символ несостоявшихся советских супермаркетов 80-х. В железные тележки кидались какие-то дешевые продукты, а сумка, повешенная на крючок задней стенки, внизу, провозила мимо кассы курочек и рыбку. Универсально и сама.

Иностранцы ходили в «Березку», покупали сигаретки блоками, пиво в банках упаковками, шоколад и печенье, а мы угощали их казахской анашой. Так темная долгая зима, а ведь не было ни светящихся реклам, ни теперешних подсветок на улицах Москвы, украшенная контактами нового рода превращалась в истинный праздник.

Часть нашего круга общения составляли «утюги» – люди, начинавшие с уличной «утюжки» иностранцев на шмотки и перешедшие в ранг гостиничных и ресторанных джентльменов удачи. Они разводили иностранцев на «чендж»: предлагали «командирские» часы, традиционные шкатулки, военторговский мерчендайз взамен на джинсы, обувь и аудиоплееры с наушниками, которые только стали просачиваться в «совок». Особенно ценились тогда Sony в металлическом корпусе и ярко-желтая линейка непромокаемых спорт-моделей. Сам обмен должен был происходить в безопасных местах, ибо при каждой приличной гостинице имелось по нескольку наблюдательных мужчин в пиджаках. На моих глазах эта братия веселых и рисковых модников осмелела настолько, что вплотную сблизилась с посольскими корпусами капиталистических стран. Завязывались человеческие и дружеские связи, иностранцы уже тащили целые чемоданы всякой всячины, от продуктов питания до свежей западной прессы. С другой стороны, перестройка набирала ход, уносила людей в откровенный криминал. Некоторые из «утюгов» становились членами региональных группировок, участвовали в разборках с солнцевскими и поступали в больницы с травмами и даже пулевыми, возможно рикошетными, ранениями в мягкие части тела. Почти всех центровых «утюгов» знали в лицо не менее центровые «конторские», и в промежутках между задержаниями они даже умудрялись не без юмора общаться. Ведь ходили по одним и тем же улицам, сидели в ресторанах за соседними столиками… Были разборки и между самими «утюгами»: кто-то у кого-то увел клиента, кто-то кому-то впарил фальшивок или оказался много должен, а то и просто кинул товарища. Одного такого бедолагу как-то привязали ногами к автотросу и макали головой в Москву-реку… В бытовой фольклор вошли байки о включенных паяльниках как аргументах в спорах, об утюгах без кавычек и о пытках электричеством, которые сопровождались вопросом: «На кого работаешь?»

И между тем, жили такие люди азартно, весело, демонстративно порой настолько, что пулей вылетая из институтов, переключались полностью на добычу прибыли, поиск приключений и безудержный разврат.

Некоторые из них, увеличивая размах своей деятельности, перешли на международные аферы, а некоторые погибли, побывав в застенках «совка» и в тюрьмах зарубежья. Кое-кто обзавелся своим надежным бизнесом, используя однажды полученные связи и обретенную способность свободно общаться с представителями западной цивилизации. Многие просто женились на зарубежных женщинах и уехали, чтобы приезжать сюда за простыми человеческими радостями да хвастаться удобствами цивилизованного мира.

Все они любили слушать музыку много и с удовольствием. Надеюсь, с ними все в порядке.

Весной 1988-го Вова Синий стал дембелем и кроме парадки обрел чуть висячие усики а-ля поздний Фредди Меркури, эротически вернулся в 4-70, где был обласкан мамой с кучей родственников, любимой женой и обожающими форму сочувствующими девушками. Попил, как водится, недельку-другую, да и давай в Москву собираться. Долг родине отдан, на работу было забито пожизненно, а долги музыкальные даже обросли процентами. Свой дембельский миньон Вова родил сразу же по возвращении. Пленку мне прислали почтой, а там «девки, водка, деньги, мясо, родительский дом…» Технология была та же, звук отчаянно плохой, а вокал задиристый и с напором, несмотря на непроходимую солдатскую грусть. Синий явился гоголем в столицу, а мы его принарядили в голландские обноски – розовый пиджак, модную рубашку, черные очки Ray Ban.

Я тогда трудился в молодежном центре, прописанном в городе Химки под крылышком Светланы Скрипниченко, отменного организатора коммерческих рок-концертов. Света тут же присоветовала нам студию на Площади Ильича, где мы могли бы записать воссоединительный альбом. Студия эта существовала под прикрытием базы ансамбля «Мозаика» Вячеслава Малежика, имела пару рабочих «штудеров», набор гитар, драммашину и пару синтезаторов.

Оперировать нас вызвался длинноволосый человек явно седативно-барбитуратного склада, из группы «Хопо», как он представился, что означает «ловушка для зверя» на африканском наречии. Он научил как забивать барабанную машинку, показал кнопки управления пультом и отправился полеживать на лавку. Ну а мы, как водится, позванивая стеклотарой и пованивая жжеными тряпками, оптимистично засели за работу. Записывать голоса и дополнительные партии инструментов пришлось «внакладку», путем перезаписи с одного магнитофона на другой. Качество куда-то улетучивалось, ясность пропадала. Мы старались продраться сквозь эту пелену и запутывались еще больше. В результате ловушка сработала – через месяц я отдал оператору все свои деньги, а у нас на руках был постыдный результат в виде альбома «Фантомасовщина». Примерно тогда же выяснилось, что я являюсь надолго невыездным, в областном ОВИРе мне показали толстенную папку с бумагами на меня и зачитали приговор: остается на родине. А родной мой брат и наша бывшая вокалистка Нелли уже бесстрашно покинули страну к этому моменту. Так что я быстро успокоился, и мы уже не останавливались, ковали стиль, и летом 1989-го, захватили в Орехово-Борисово здание, напоминавшее большую энергобудку кирпичной кладки. Там находился районный избирательный участок и музыкальная репетиционная база наших друзей. За пару дней с живым барабанщиком, охаживавшим черные блины отечественной электронной установки, с Виталием Стерном, ставшим участником минималистически-электронного дуэта «Виды рыб», который тогда вымучивал из детского синтезатора Casio вполне серьезные звуки, с гитаристом из «НИ. К.сметики» и с приглашенным саксофонистом мы зафиксировали материал альбома под названием «Смерть в эрогенной зоне».

Милиция, приходившая на странный шум с целью проверки, увидев нас, красавцев, дала добро, но попросила особо не озорничать, что мы и делали. Кстати, именно со Стерном и этой программой мы по приглашению организатора Андрея Борисова успешно выступили в первый день гастролей Sonic Youth в «Орленке». Потом реальность начала катастрофически ускоряться и уплотняться уже совсем несоветскими событиями. Были тувинские друзья шаманы, поездки в Бурятию, первые клубы и «Новый цирк» с Сашей Малковым и «поющими лезиргинами». Записи, концерты, отбывающие за границу друзья, та же, единожды ставшая чешской, группа «Шпинглет»… и много много всего. Наверное, последним советским бумерангом, вернувшимся из пространства, стал винил, чудом записанный на разваливающейся фабрике «Мелодия».

М. Б. Спасибо вам, Игорь, за увлекательный рассказ.

И. Ш. Вам большое спасибо, Михаил.

Александр Липницкий

Фото 15. «Звуки My» на даче у А. Липницкого, фото Юрия Татаринова,1984

А. Л. Детство, московские пятидесятые. Дом моей бабушки в Воротниковском переулке и Большая Молчановка на Арбате; разные дамы с собачками на собачьих площадках, перепаханный строящийся Калининский проспект, претендующий на звание правительственной трассы вместо улицы Горького… Старый Арбат тогда был совсем не пешеходным. Воздух тех лет описывать сложно, но что-то было схвачено советскими кинематографистами в фильмах «Я шагаю по Москве», «Москва слезам не верит», «Моя семья» (где в главной роли Папанов, а одного из сыновей сыграл Бортников). Там была отображена та, послевоенная Москва. Мне, как и многим москвичам, близки по духу песни Высоцкого того периода. Тем более, что в конце пятидесятых моя мама была уже знакома с Высоцким; значительно позже он появился у нас дома и были общие друзья, скорее девушки. В 1958-м году мои родители развелись, мне было шесть лет, мы с мамой и братом Володей переехали на Каретный Ряд. Так что детство поделилось на арбатские дворы, где мне первый раз удалось погонять со старшими мальчишками в футбол, Каретный и сад «Эрмитаж», где мы сейчас и сидим. Смена декораций, смена ощущений, но в меру; мне повезло, даже моя бабушка, актриса Татьяна Окуневская, считала меня исключительным счастливчиком. Потому что, действительно, в Москве за шестьдесят четыре уже года мало кому удавалось так долго не менять место обитания. Особенно, если ты жил в центре города, который перетерпел массу перестроек и расселений.

Я жил достаточно комфортно, потому что мои предки очень потрудились, чтобы их внуки жили хорошо. Это, в первую очередь, врач-гомеопат Теодор Михайлович Липницкий, знаменитый тем, что написал единственный труд по проблемам этой темы. Он был человек великодушный и практичный, потому был и преуспевающим. Две трети заработка отдавал стране, но зато имел право на частную практику. Революция прошлась по многим веткам московских семей, подравняла их. И, как сказано у Шекспира, если не ошибаюсь, в «Ричарде Втором»: «Правитель должен, как садовник, отсекать старые ветки, чтобы давать пробиться лучшим молодым росткам». И так получилось, что еврейская половина моей семьи получила мощный социальный лифт от этой революции, и дед сполна этим воспользовался и реализовался. Построил дачу на Николиной горе. Особое для Подмосковья место… Я, кстати, принимал участие в создании двухтомника по этому микрокосмосу советского периода с фотоархивами и рассказами старожилов. Но ввернемся к Москве, точнее – к саду «Эрмитаж». Здесь я и ощутил первые признаки стиля и того же битничества. Я видел там стиляг; они приходили к нам домой, поскольку отец после развода вел достаточно вольную жизнь и водил нас с братом с собой: в моднейшие ресторации «Гранд отеля» и «Националя». Дед же, как я уже теперь понимаю, формировал во внуках чувство прекрасного, показывая нам уникальные интерьеры «Арагви» и «Пекина». Грузинская кухня нам нравилась, а вот китайских деликатесов мы панически боялись! Мы видели всю эту публику; она представляла собой «стиль советского шика», который был откровенно несоветский. И, будучи «центровым», я испытал недоумение и ревность, подружившись с Васей Шумовым, который назвал свою группу «Центр». Какой там центр! Шумов до женитьбы на француженке жил в Измайлово…

Настоящее центровое окружение было стильным и элегантным. Вообще, красивые женщины были главенствующей темой в нашей семье, которая определялась не только кино-звездой Татьяной Окуневской, но и моей второй бабушкой, Анной Липницкой, невероятной модницей. Это не только внешний вид, но и соответствующий, элегантный стиль жизни и высокий уровень информированности. Например, не могло такого быть (как это, увы, происходит в наши дни), чтобы кто-то из модной и богемной среды был согласен с генеральной линией партии и правительства. Такие люди не могли бы, по определению, радоваться тому, что «Крым наш». В душе все были диссидентами и это даже не обсуждалось. Все знали, что европейские и общемировые гуманистические ценности – единственное будущее нашей страны. И такое отступление от этой линии в текущем 2014-м году, конечно, огорчило бы в первую очередь моего деда Липницкого. Он, слушая «Голос Америки», всегда говорил отцу: «Дима, если только Советы начнут отпускать евреев, ты сразу же увези отсюда моих внуков. Будущего у этой страны нет». Прогноз, как многие сейчас ощущают, недалек от истины, но все же тогда была оттепель. Так что, семья у нас была явно не рядовая, а впрочем, типичные московские интеллигенты.

В 63-м году у меня появилась пластинка Чаби Чеккера, благодаря двум американским парням, которые учились в нашей школе, где и мы ошивались вместе с Мамоновым. Надо сказать, что рядом с нашей школой стоял (и по сей день стоит) «дом иностранцев», такой желтый, здоровенный домина на Садово-Самотечной. В нём было размещено пару посольств; жили корреспонденты разных западных газет: фирмачей селили кучно, чтобы за ними было удобно наблюдать. И присматривали за всеми входящими. Меня, например, пускали, а если я брал с собой кого-нибудь, то его отсекали у входа во двор. Это было в пятом классе, когда моим соседом по парте оказался Питер Шабад, сын знаменитого журналиста, корреспондента The New York Times, и мне кажется, что весь свой твист я получил в их доме. Старший брат моего «Петьки», Стив, уже тогда отращивал «лохмы». А тогда же посол Индии в СССР Трильоки Кауль, ухаживая одновременно за бабушкой, Окуневской, и мамой, подарил нам с братом Владимиром виниловую пластинку на 45 оборотов. Там было два сингла: All My Loving и And I Love Her. Это было в 1964-м году, зимой, и так началась наша с братом битломания.

М. Б. И ведь, что удивительно, именно в этот период запрос на современную западную музыку был удовлетворен верхами. Муслим Магомаев, Аида Ведищева, Тамара Миансарова и даже Полад Бюль-бюль Оглы – все как-то принимали участие в построении эрзаца твисто-рокенролльной сцены. И если Хрущев недолюбливал все американское, включая твист, то с 64-го начался благословенный для многих брежневский застой.

А. Л. Это не совсем так. Хрущев разочаровался в Америке лишь после громкой истории со сбитым советской ракетой воздушным шпионом, Пауэрсом, – как в наше время Путин окрысился на Запад после Майдана. И тогда были современные и несовременные люди. Наш район, от Каретного Ряда до Сретенки, включал в себя самую разнообразную публику. Там жили и уголовники трущобные, которые вдохновляли Высоцкого, и богема, и свои стиляги. В моем доме, например, во втором подъезде жил очень элегантный парень Иван Дыховичный. Имел роман с сестрой возлюбленного моей мамы Тамарой Александровой, и уже в шестнадцать лет виртуозно танцевал твист, а с ними отплясывала на каблучках моя тетя Алена Варламова. И все как-то было связано с садом «Эрмитаж», где тогда частенько гуляла компания Высоцкого, возглавляемая Левоном Кочаряном. В этот же период открылась культовая джазовая «Синяя птица», куда подростками мы пытались просочиться.

И, конечно, и во дворе на Большом Каретном, и на танцплощадках «Эрмитажа» лучше всех танцевали твист мы: я с моим братом Володей, а Мамон был абсолютный король этого дела! А королевой танца в нашей компании начала семидесятых, была манекенщица Лиза Крылова. Танцевали всегда и всюду, не смотря на гонения – сначала на стиляг, а потом на хиппи. С нами всегда были девушки, которые рисковали больше, чем модные мальчики, и из-за этого были самыми прекрасными. Это действительно было дерзко и небезопасно; надо было как минимум не бояться, что про тебя скажут соседи по дому, учителя в школе или в институте, откуда модниц выгоняли автоматически, предварительно исключив из комсомола.

Самый печальный пример, уже во времена длинноволосого битничества, – Офелия, моя подруга с факультета журфака МГУ, где мы вместе учились, Света Барабаш. Случайно прозвище «Офелия» не дадут (у нас тогда уже все было на кличках), в ней сочетались отчаянный романтизм и выдающееся пренебрежение к «совку» и ценностям родителей. Она была из семьи партийного бонзы и не от мира сего. Света поочередно влюблялась в Мамонова, Игоря Дудинского, позже, связавшись с Игорем Дегтерюком, села на наркотики и трагически погибла в конце девяностых. Так вот, она попала под репрессии, которые возникли после демонстрации хиппи в 1971-м году…

М. Б. А тогда была небезызвестная демонстрация первого июня 1971-го года, когда «система хиппи» в количестве нескольких сот человек вышла на улицу с антиамериканскими пацифистскими лозунгами; все это тут же было признано антисоветским и начались гонения и отчисления из вузов. Но это все уже другая эстетика, не такая, как у «штатников», стиляг и джазменов. Таких, как были представлены в фильме «Ход конем» с Крамаровым, 1962-го года…

А. Л. Эстетика рокенролльного битничества, клетчатые рубахи и стетсоновские шляпы, закончилась к середине шестидесятых и начался классический «вудсток». Но само по себе битничество не отошло. Мы (в отличие от той же «Машины Времени») – братья Липницкие, братья Смирновы, и братья Мамоновы – очень кайфовали от битнической культуры, от Элвиса и Чаби Чекера, от ритм-энд-блюза и джазовых пластинок, от великих вокалистов Рей Чарлза, Френка Синатры и Нат Кинг Коула… Мы ходили в «Синюю птицу», где у нас были друзья, старший брат моего лучшего друга Мирка Томаева, Гера Бахчиев нас всегда протаскивал туда на концерты. Московская джазовая тема пережила все эти модные метаморфозы: битников, битломанию, хиппизм и дожила до начала восьмидесятых, во многом благодаря новаторам, навроде трио «Ганелин-Чекасин-Тарасов», чьи эксперименты позже продолжил Сергей Курехин. Собственно, первая «Поп-Механика» 1984-го года состоялась в ДК «Замоскворечье», ставшим оплотом московского джаза, тогда, когда популярность «Синей птицы» уже померкла. Возлюбленный моей красавицы мамы, Евгений, племянник автора гимна СССР Александрова, прекрасно играл джаз и притаскивал к нам домой замечательных джазменов: Лешу Зубова, Георгия Гараняна… как-то все это было рядом. Они слушали вместе с нами пластинки Чарли Берда и Джона Колтрейна, Пола Десмонда и Стена Гетца, а «триумфом джаза» стал приезд Дюка Эллингтона в 1971-м году. Я был на всех его концертах, попал даже на прием в его честь в Спасо-хаус и это было счастье.

М. Б. В целом, московский джаз-клуб многого не требовал и не претендовал, следуя лозунгу «Меняются эпохи, меняются люди, не меняется имя и остается джаз», а «Синяя птица» окончательно закрылась только в 2010-м.

А. Л. Да, так и было. Аксенов все это описал в своем романе «Ожог». Джаз давал очень важную инъекцию свободного образа жизни в нашей интернациональной, но искусственно замкнутой большевиками культуре. Если сейчас, при наличии интернета, у меня нет разрыва в понимании прелести жизни с жителями российской глубинки, то тогда это была исключительно прерогатива столицы.

Отдельное место в этом занимала советская эстрада и советские поп-звезды. За несколько месяцев до «пражской весны» 1968-го к нам в школу «по обмену» приехали целых двадцать чешских девушек, все «центровые», в мини-юбках и «хипповых фенечках». Ходить с ними по тогдашней Москве было одно удовольствие; все бабки столбенели, крестились и плевались им вслед. И вот девушки попросили меня сводить их на концерт какой-нибудь местной поп-звезды. Я, пользуясь связями деда, у которого в пациентах ходила вся театральная богема, достал им двадцать билетов на Эдуарда Хиля, который выступал в Театре Эстрады. После концерта девушки мне высказали претензии, что вообще-то они хотели послушать концерт советской поп-звезды, а попали на, возможно, хорошего певца, но «мы не поняли, кто это вообще».

Система координат на эстраде «у них – у нас» была абсолютно разной и в 1967-м году. И термин «поп» в Чехословакии уже обозначал не столько широко растиражированное явление, популярное в народе, сколько современную, продвинутую музыку. У них уже побывали «Роллинг Стоунз», а у нас царили Хиль да Пьеха.

Тогда тема с В. А.только-только начиналась, как противовес разгулу битломании и хиппизму. В компанию самых первых московских хиппи я попал, как раз когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я учился в десятом классе, и вот тогда на концерт группы «Скоморохи» на наш школьный вечер явились первые ласточки-хиппари: Машка-Штатница, Серега-Колтыга, Муха, Солнце, Кондрадт, Мишалино, Макс Капитановский… Наезжали люди из других городов, тот же Андрей «Макабра» из Риги. Роскошный хипповый флэт был на Старом Арбате у Лешки Полева. Слова «система» тогда еще не было. Все это было заявлено в фильме Гарика Сукачева, про тусовку Юры Солнца с «Маяка», тусовки «Квадрата», как называлась Советская площадь, и «Психодрома», так назывался скверик пред юрфаком МГУ.

Когда много лет спустя мы посмотрели фильм «Вудсток», мы увидели себя: именно такими, как мы были тогда, за исключением окружающего антуража. Атмосфера тусовок в Москве была абсолютно такая же, как в Сан-Франциско. Никто с этим делом не боролся, милиция относилась благосклонно. Если только под руку попадались; причем, постричь действительно могли, но, скорее, не в Москве, а где-нибудь в Вильнюсе или Таллине, туда тогда съезжалось большое количество хиппарей со всего Союза в лагеря под Казюкасом или на речку Гауэ. Моих друзей, приехавших в Палангу, менты сразу с поезда отвели на вокзал в отделение милиции и постригли. В целом, то были дивные и непорочные времена. Где-то, возможно, были легкие наркотики, но в нашей компании предпочитали портвейн. Портвейн, эмансипация и рок-музыка. Сам я всегда был компанейским человеком, и без ложной скромности скажу, что был душой компании – и не одной. Как-то органично после мы пришли на смену московским битникам и захипповали в их излюбленной точке – «Эрмитаже». Потом, во времена «новой волны», в середине восьмидесятых, здесь была репетиционная база «Звуков My».

Московские джазмены играли в семидесятые по ресторациям, и были ансамбли, возможно, не передовые, но довольно неплохие. Тот же Виталий Клейнот, который потихоньку начинал играть джаз-рок. Далеко не у всей молодежи были средства сидеть в ресторанах, и концерты рок-групп были основной частью досуга именно нашего поколения. Перемещаться с сейшена на сейшен по институтским площадкам, тратить на это все силы и свободное время… нам казалось, что каждый концерт был тем самым событием, прорваться на который стоило труда. Хотя билеты и были дешевыми, но проходили мы бесплатно, это был вопрос принципа! Дружили с музыкантами, проносили им аппаратуру, делали всё, что делают и поныне все, кто хочет попасть на концерты и быть сопричастным. Нашими любимцами были «Ветры Перемен». А группы тогда ценили своих фанатов, тем более, что компания у нас была красивая. Группа «Наследники», братья Сусловы, а позже – «Удачное Приобретение», «Оловянные солдатики», «Второе Дыхание»; все это было пост-битловское пост-роллингстоунзовское, с исполнением на 99 % их хитов. И конечно, исполнение на бис шедевров нашего любимца, Джимми Хендрикса. Первой песней на русском, услышанной мною, стала песня «Синий лес» группы «Скоморохи». Ну, и в 1971-м году вызвало сильное удивление выступление «Машины времени», где весь сейшен звучали песни на русском языке…

Как раз с семидесятых начала расцветать фарцовка. Все мальчики-девочки повзрослели, все хотели быть модными, на все нужны были средства. Начиналось это обычно с пластиночек, а дальше – кто во что горазд, потому что ситуация вокруг была такова, что в этот застойный период все советское общество пропиталось нигилизмом и коррупцией. Уже к середине восьмидесятых воровство и разгильдяйство процветало на всех уровнях государства. Воровали наверху, на министерском уровне, что вылилось в серию публичных дел; воровали и на заводах, что вяло пытались пресечь, боролись с «несунами», но все это было и цвело. В этом контексте фарцовка и утюжка было незаконным, но не таким уж однозначным злом. Насыщение государством потребительского рынка бытовыми товарами отставало от нужд современности, люди узнали про слово «дефицит», и обыгрывали его самым незатейливым образом, создавая нишу для частной предприимчивости. У советских людей появились накопления и они жаждали их потратить на «фирменные» вещи. У меня, например, каналом поступления музона оставались иностранные студенты, которые привозили свежий винил, я покупал у них сразу по пятьдесят штук. Пять свежих «криденсов», пять «ледзеппелинов», пять «перплов» пять «пинк-флойдов». По одному экземпляру оставлял себе, другие разлетались от пятидесяти до ста рублей за альбом. В том же начале семидесятых появился Артем Троицкий, который тоже хипповал, дружил с «Машиной Времени», а я потихоньку от этого всего начал отходить. Здесь уместно вспомнить и про Сашу Бородулина, сына известного советского фотографа Льва Бородулина. Мы дружили с 69-го года, у нас было много общего вплоть до его отъезда в Нью-Йорк в 1973-м году, где он стал прототипом одного из персонажей книги Лимонова, «Это я, Эдичка». Он стал на Западе востребованным фотографом и разрабатывал во времена Перестройки ранее запретную тему советской эротики для журнала Playboy.

Была еще такая ситуация, что всех модников повыгоняли из модных школ и все они встретились опять в школах рабочей молодежи. Лохматые, порочные прогульщики, бесперспективные с точки зрения советской идеологической машины и социума. И вот как раз тогда же начали выпускать из страны евреев, и случилась достаточно занятная штука. Отец мой тогда не выполнил завет деда и никуда нас не увез, а выезжающим евреям увезти с собой особо было нечего. Им запрещали вывозить не только заработанные честным трудом деньги, но даже самовары, а иконы почему-то разрешили. И они повезли иконы, стремительно популяризировав эту тему, как на мировом, так и на внутреннем антикварных рынках. К этому времени в Советском Союзе, он достаточно просел, стал скучен, появилось немалое количество фальшака – а тут целая новая история, связанная с русской традицией (икона – один из главных истоков русского авангарда), и не подделки, а коренной национальный бренд. Высочайшее качество икон, стабильный поток контрабанды из СССР, моментально вовлекли в этот процесс тысячи людей: от деревенских подростков до владельцев шикарных галерей в Западном Берлине.

Так вот: уезжая, Бородулин мне оставил все свои «иконные» концы – и так наладился мой бизнес, в те годы полный приключений. Я так на это дело плотно подсел, что недавно отмечал сорокалетие своей работы на этом поприще. Сначала была какая-то корысть, потом это превратилось в увлечение, изучение вопроса уже на серьезном уровне.

Ситуация с иконой была такая: вследствие советских пертурбаций, поломавших быт и жизненный строй, гонений на церковь и религию, все это замечательное наследие Российской Империи попросту пропадало. Причем, идти далеко и не надо было. Можно было приехать в Крылатское, которое было окраиной Москвы, где были деревни, и найти иконы у староверов там. Отдавали их сами бабушки и дедушки, благодарно, лишь бы они не пропали. Поездки на электричках в Орехово-Зуево, Куровское, Егорьевск… потом я уже объездил всю страну, смотрел примитивные сибирские иконы, даже в Самарканде обнаружил коллекцию русских икон! После распада СССР наладились уже контакты с учеными и музеями, это занятие остаётся главным в моей жизни.

Тогда все как будто решили отдохнуть от проблем «совка» и закрыть на них глаза. Молодость – идеальное пора для флибустьерства: «Жигули» первой модели мчатся по раздолбанным дорогам – и летом, и зимой без шипов – многие коллеги, кстати, просто побились насмерть. Иконы собирались рюкзаками и чемоданами. Ну, естественно, адреналин: и в процессе поиска, и в процессе реализации. Связи с иностранцами, контрабанда, куча трагикомических ситуаций…

Так, собирая иконы в городе Вязники, что во Владимирской области, меня невзлюбила местная милиция. К тому же, процесс, который начался деликатно, к середине семидесятых принял какие-то неприличные формы. Пошла волна ограбления домов и церквей; у меня-то отношение было романтическое. Если брал иконы, то максимум криминала был в том, что на вопрос «зачем иконы?» я назывался реставратором, оставляя подарки и небольшие суммы. А чаще, в ту пору, крестьяне отдавали иконы даром; помню такой случай: в подмосковной деревне Язвищи, где я оказался «первопроходцем», даже выстроилась целая очередь бабушек с черными закопченными образами. Одна принесла огромную икону с Георгием на белом коне, и я даже не знал, как ее вывозить, но женщина меня таки уговорила! Я это запомнил, потому что бабушка просила увезти куда подальше икону, сохраненную еще её матерью, приговаривая, что сын, как напьется, так все время обещает ее порубить топором и сжечь. Году в 75–76 м, я своими регулярными наездами очень раздражал вязниковского начальника милиции, алкоголика Сурайкина; к тому же единственный шиномонтаж был возможен в гараже той же местной милиции. Заклеивал я там колеса, намозолил им глаза, а незадолго до моего приезда в их районе как раз обворовали церковь. И вот милиционеры, недолго думая, решили это дело на меня и повесить. «Принимают» меня, сажают в камеру и едут ко мне на Каретный, к моей красавице жене, Ольге. Ее подружка Таня Квардакова была тогда замужем за сыном председателя КГБ Андропова, Игорем – и они как раз были у нас в гостях. И вот эти владимирские ухари без ордера вваливаются в нашу квартиру, начинают всё снимать со стен, проверять у гостей документы и натыкаются на знакомую фамилию в паспорте Игоря, сверяют с лицом…

В общем, милиционеры поняли, что они влипли очень сильно, потому что даже оснований для обыска у них толком не было, у меня было железное алиби. Мой старый приятель недавно напомнил тот эпизод – «ты бы видел, с какими лицами они оттуда уходили, пятясь и положив паспорта на стол». Когда я еще раз заехал в те же Вязники, меня сразу же арестовали, привели к Сурайкину и тот сказал, что отбирает у меня все документы, дескать, пока не попросишь прощения, документов тебе не видать. Ну, я мысленно послал его нахер. Спокойно собираю в течении недели иконы у него под носом, отъезжаю в сторону Москвы, зарываю все в яму, забросав ветками, возвращаюсь в отделение. И спрашиваю: «Ну что, мне тут на колени встать? Я неделю тут уже акридами питаюсь». Сурайкин говорит: «Ты понял, что нельзя у меня под носом иконы собирать?» Говорю – понял. Получил документы, загрузил машину доверху и уехал…

Фарцовщиком и утюгом я никогда не был. Тех, кто занимался иконами, называли «иконщиками», «досочниками», а иконы – «досками» и «айками». Гуляла тогда вся наш новомодная братия в ресторане «Архангельское», где сходилось все «деловые», от откровенно криминального до богемно-творческого люда. Мы иногда встречались в кабаках с «утюгами», которые создавали по ресторанам «итальянский стиль», заказывая музыкантам песни Челентано. Уживались тогда рядом все, вплоть до того момента, когда наших престарелых выживших из ума верховных котиков не втравили в историю с Афганистаном.

На мой взгляд, это была, конечно же, провокация: дряхлеющие члены Политбюро совершили ключевую ошибку, введя туда войска. В этом были и стратегические ошибки, и много личного (Брежнев, как я слышал, разозлился на Амина) – и с того момента пошел какой-то негативный процесс. И вот на этой волне, вернее, на спаде, мы докатились до Олимпиады. Ожиданий она не оправдала. Чем-то это явление было похоже на сочинскую Олимпиаду, которая при всем размахе закончилась пшиком, на фоне Майдана и ощущений новой «холодной войны». Так и тогда Запад постарался все это дело облажать. Был я на открытии в Лужниках, к этой дате всех неугодных элементов убрали из поля зрения. Как моего брата, самого яркого хулигана в нашей компании. У него была «статья», которая отмазывала его от армии, но у Володи действительно были проблемы… Вот его, в важные для страны моменты, будь то приезд Никсона или Олимпиада, тут же упаковывали в «психушку» с глаз долой подальше. Москва была пустынной, везде продавалось многое а-ля заграница, а я, как дурак, поехал накануне церемонии Открытия за иконами и не врубился, что контроль будет усилен и все машины будут шмонать при въезде в город. Причем, кордоны начинались от Владимира, где у меня изъяли всю мою добычу и так и не вернули, хотя у меня были расписки от бывших владельцев икон. Зато именно с этого периода у меня лет, наверное, на восемь началась другая история, в рамках которой у меня кто только из самых одаренных рок-музыкантов СССР не перебывал и не переиграл в моем доме! Все тогда только восходящие звезды питерского рок-клуба давали свои первые московские концерты у меня. Я и сам уже не помню всех и всё, к тому же в 82-м появился видеомагнитофон, и формат «квартирников» чередовался с кино-видео просмотрами.

Избыточный элемент порока, который накапливался в семидесятые, как-то находил свой выход, а потом случился «трест, который лопнул», как у О'Генри. По идее, после семидесятых страну должен был накрыть коллапс: и по отношению к работе на производстве, и по выяснениям отношений наверху и в министерствах, и по богемному выпендрежу, который скоро превратился в протест. И потому, как короткий срок пожили на широкую ногу: столичные центральные магазины снабжались бесперебойно, в Елисеевский уже завозили западные коньяк и виски; Куба одаривала ромом и сигарами, были финские и чешские конфеты… все остальное, приложив усилия, можно было достать «из-под полы». Мы говорим о двух столицах и Прибалтике, в остальной же стране все, конечно же, было иначе.

Смена эстетик – с битнической и хипповской в сторону ньювейверской – произошла достаточно резко, году в 82-м. Я это связываю с появлением видеомагнитофонов в Советском Союзе. Визуальная эстетика вообще важна для артистов, и до нас она доходила через журналы и обложки пластинок – те же Марк Болан, Дэвид Боуи или «Кисс». Но с появлением видео и кино смещение в сторону визуальных опытов стало неизбежным. Плюс – MTV-шные ролики и кино; в начале восьмидесятых с Боуи вышел эстетский фильм «Голод» – и все это отсматривалось у меня дома. Надо сказать, что многие ленинградские музыканты почерпнули из этого видео многое для своих сценических экспериментов. Это помогало двигаться вперед. На мой взгляд, термины «ньювейв» и «панк» были абсолютно не артикулированы отечественной журналистикой. Я не помню, чтобы были какие-то объемные статьи по этим темам, кроме нескольких заметок про панк и мифологию, которую развивали Гурьев, Смирнов и Ко в самиздатовских «Урлайте» и «Контркультуре». Троицкий тоже особо не философствовал по этому поводу – при том, что его книжка Back in the Ussr стала бестселлером на Западе. Хотя я все же пытался определить приближение и пересечения понятий и эстетик «новой волны» и «панк-революции» в статье 1986-го года «Простые вещи», которую Серёжа Жариков опубликовал в своём самиздатовском «Сморчке». Я считаю, что у нас панк оказался частью ньювейва, а на его исторической родине все развивалось по-другому, через гаражную эстетику Нью-Йорка, я имею в виду Игги Попа, NewYork Dolls и других.

М. Б. Я уже неоднократно озвучивал идею, что у нас все произошло одновременно. Почему-то от ньювейва эстетика андеграунда развивалась через панк к гранжу, а постпанк появился раньше панка, но в начале девяностых дозрел до крепкого «инди» и «Манчестера».

А. Л. Мне кажется, что в Англии это все было своевременно проговорено и сформулировано; межа между «панком» и «новой волной» была определена чётко. Хотя некоторые группы, типа Stranglers заигрывали и стой и с другой эстетикой. Но вряд ли можно сказать, что группы Duran-Duran, Japan и подобные были наследниками панк-революции семидесятых. Это была поднявшаяся из недр семидесятых волна новой романтики, а у нас это все было сварено в одном неглубоком котле – и на тот период, может, даже и к лучшему.

Если попытаться определить что-то в рамках этих меломанских полочек, то из плеяды нового, второго по счёту, поколения московских групп, самой яркой была несомненно группа «Центр». Её участники уже в 1982-м году музицировали осмысленно, в силу хорошей самоорганизации лидера группы Василия Шумова. Которого спустя тридцать лет эта же самая жесткая оценка политико-социальной ситуации в современной России и личностный «сверхконтроль» завели в тупик.

Но тогда мы с Троицким в нем увидели в том числе и наследника лучших образчиков западного панк-рока, тем более, что на Василия несомненно оказали влияние и Игги Поп, и Лу Рид. В рядах «Центра», в то же время, Леша Локтев играл вполне себе британскую «новую романтику», на клавишах, как это было принято. Это все и придавало «Центру» неповторимое очарование, на мой взгляд, это была лучшая группа доперестроечной пятилетки. От него неотделим и Юра Орлов со своей группой «Николай Коперник», но он оформился чуть позже. Вот у Юры была, да так и осталась панковщина в его личном дерзком поведении, а музыка лежала в области «новой романтики». И Шумов, и Орлов очень серьезно отбирали и стили, и музыкантов для реализации своих идей. Не случайно в шоу «Центра» участвовали такие люди, как сын Шнитке, Андрей, и Света Виккерс. Татьяна Диденко тоже играла с ними на пианино на знаменитом концерте в МИИТе в 1986-м году.

Это очаровательное смешение стилей «Центра» раздражало тогдашний ленинградский музыкальный бомонд, где все началось пораньше и к середине десятилетия было разложено на стилистические полочки. Более чётко выражены были и устремления, и направления – а в Москве кипел котёл с самыми разными идеями. Причем стоит отметить, что бытовало много тусовок, которые тогда и не подозревали о существовании друг друга, а некоторые не знают и до сих пор, что вырастало рядом, по соседству. Может, это даже хорошо, что Рок-лаборатория в Москве возникла на пять лет позже и все смешалось в её горниле: самые взаимоисключающие явления оказались запутаны в один клубок, при том, что как раз к моменту «комсомольской бюрократической рок-революции» столичные ансамбли творчески созрели. В предперестроечный период все в Москве развивались сепаратно, изредка сталкиваясь с какими-то действительно ярко пробившимися явлениями. Так было с группой «ДК» и ее политикой глубочайшего андеграунда и эстетикой, близкой к панку. Причем, к такой форме, которой не было на Западе, в такой любопытной, уникальной нише, как интеллектуальный евразийский виртуальный панк. И начало дальнейшего пути Жарикова с его примыканиями к Жириновскому или Дугину, на мой взгляд, надо искать в кругу психоделического московского андеграунда семидесятых, с его традициями в духе Венички Ерофеева и главным философским героем московской «новой волны» Евгением Головиным. Им, кстати, особенно восхищался и дружил с ним Василий Шумов. Головин повлиял и на Скляра, и даже на Гарика Ассу – на всю околороковую тусовку Москвы его влияние несомненно. Песни Головина исполняли и «Центр», и «Ва-банк», ту же «Эльдорадо».

Надо упомянуть, что инъекции интеллектуалов в «молодую кровь» – давняя московская традиция, и в этом контексте нельзя не вспомнить успешный альянс сложившийся уже к 1976-му году: гуру андерграундной театральной сцены Евгений Харитонов и фолк-группа «Последний шанс». Даже самые одарённые парни ленинградской «новой волны», Майк Науменко и Борис Гребенщиков, в поисках способов «а как бы нам покорить главный город СССР», не смогли избежать паучьих лапок известного столичного «энергетического вампира», Олега Осетинского. Много лет спустя после смерти сына, Галина Флорентьевна Науменко поведала мне, что её «Миша высоко оценивал уроки сценического мастерства «от Осетинского».

М. Б. Вспомним «Южинский кружок» «мистического подполья», сложившийся еще в шестидесятые, куда входил и Дугин, и Мамлеев, и Гейдар Джемаль. Мне кажется, что большее влияние ими было оказано уже в девяностые, когда андеграунд и богема начали вписываться в политическую канву. Ведь тогда тот же Головин написал свою книгу «Сентиментальное бешенство рок-н-ролла», практически посвященную группе «Центр»; она несомненно оказала влияние на Егора Летова и «Гражданскую оборону», в итоге тоже оказавшуюся вовлеченной в политику этого периода и НПБ.

А. Л. Да, политизированность в песнях «ДК» просматривалась определенно, не смотря на то, что была скорее антисоциальной, по отношению к тому, что происходило за окнами. Ведь что происходило? Я буду говорить за себя и «Звуки My» – начался период тотального безнадежного андеграунда, на мой взгляд, полезного для сильных личностей. Продлился он до смерти Черненко весной 1985-го года. В отличии от тех же «Аквариума» и «Машины времени», мы с Мамоновым не лелеяли никаких надежд на будущее. Застойный период разгильдяйства и похуизма со стороны властей был резко оборван Андроповым; началось выпадение «партийных зубов» и ужесточение надзора над всем, разборки между силовыми ведомствами 4, более похожие на конвульсии.

М. Б. Стоит отметить и тут, что в советские времена был контроль за перемещением граждан и тунеядством; находиться без регистрации в городе можно было три дня, а не работать – пару месяцев, после чего включалась пенитенциарная система. Она и раньше была, но ее крайне редко запускали. А тут пошел новый поток информации из-за рубежа, начался дискотечный период и расцвела система распространения аудиозаписей; на этом фоне отношения с внешним Западом испортились.

А. Л. Да, зубы начали выпадать и челюсти зашамкали. Когда земля под ногами этой партийной пирамиды поплыла, возник такой последний оскал режима, в виде контроля за распоясавшейся богемой, репертуаром дискотек; список запрещенных групп, в рамках которого меломаны были приравнены к фашистам и на них заводились даже уголовные дела. Инфернальная пятилетка – от смерти Высоцкого, Брежнева и до смерти Черненко. Уже как бы переживший сам себя, сформировавшийся в нас рок-н-рол, оказавшись в глубоком вакууме, превратился в нечто особенное. Мы с Мамоновым уже были взрослыми мужиками, которым, по идее, надо было заниматься другими вещами, нам уже было за тридцать. И вдруг вот так получилось… причем, думаю, параллельно в Москве этим же занимались и другие тусовки, изредка пересекающиеся на «квартирниках».

Столичный андеграунд был разобщённым и крайне глубокого бурения, ведь у нас был сильно неравнодушный к нам враг, КГБ. О той славной эпохи осталось мало свидетельств (возможно, что-то можно раскопать в архивах Лубянки), и ленинградская рок-клубовская поп-активность сейчас воспринимается более весомо, чем наша. На самом деле мы шли «ноздря в ноздрю». И вообще – это была во многом общая тусовка, которая частенько пережидала очередной «ледниковый период» у меня в квартире и на даче. Тенденция перехода к «ньювейву» возникла в столицах одновременно; в Питере, например, появился «Аукцион», с которым сотрудничал Кирилл Миллер, организовывавший у себя большие тусовки, куда ездили москвичи. Активизировалось взаимодействие между художниками и музыкантами, давшее забавные всходы в виде тех же «Мухоморов», записавших свой «Золотой диск». Мы с ними дружили. Позже, апофеозом этого процесса в советских масс-медиах стал фильм «Асса» и курехинская «Поп-механика», как зеркальное отображение в неофициальной культуре.

Раньше разве что поэты и барды так куражились в мастерских у непризнанных властью художников. А тут все «взялись за руки, чтоб не пропасть по одиночке». И не только музыканты и художники, но и подпольные концертные продюсеры, и богема, и «деловые». Мне как раз тогда стало внутренне очень тесно в кругу «иконщиков», и я искренне все эти творческие начинания поддерживал и участвовал. Моя квартира превратилась в «дом культуры» с видеомагнитофоном JVC, как центра притяжения, а дачная студия – в «закрытую» концертную площадку. Не исключено, что сам факт родства с переводчиком Брежнева, (мама ещё в 1969-м году вышла замуж за Виктора Суходрева), помог мне избежать репрессий в этот период. Иногда «Аквариум» приезжал в полном составе, но, что интересно, в день премьеры «Звуков My» 28 января 1984 года, приехал уже коротко стриженный Густав. В тот же вечер он почти тайно проник на after-party на Каретном для знакомства с Цоем, а до этого момента Георгий Гурьянов хипповал.

Мы пересекались с какими-то акциями Гарика, навещали Тегина в его «серебряной» комнате, и началось то самое движение, которое можно артикулировать как ньювейв. В Питере было использовано множество цитат из того «видеопериода», от «Странных игр» до нового воплощения Гребенщикова. Вот тогда с подачи и рекомендации «Аквариума» у нас появился Сережа Африка. Больше с подачи Гаккеля, который притомился от неугомонного подростка, жившего у Севы дома, и сбагрил его нам в качестве барабанщика. Сопроводив, кстати, некоторыми предостережениями, которые спустя тридцать лет, увы, во многом, оправдались. В любом случае Африка свою культурную миссию выполнил, а то, что в 21-м веке он столкнулся с сильными искушениями от власти и не выдержал, к нашей истории уже не имеет отношения. Тогда он был шустрый, великолепно коммуникативный.

Успевал везде и со всеми. Никогда не забуду, как буквально незадолго до смерти Зверева, они заявились ко мне домой ночью вместе, удивив известием, что и с «Толиком» Африка умудрился наладить контакт. Они даже сделали несколько совместных работ. Сережа отыграл в нашем первом концерте, но способностей стабильно держать ритм в такой группе, как наша, у него не обнаружилось, и уже весной 84-го Мамон его выгнал.

Этот первый наш концерт прошел достаточно забавно. Я тогда пришел в школу № 30, где мы с Мамоном когда-то безуспешно много лет учились, и наплел директору, что мы хотели бы сделать музыкальный вечер для «выпускников – отставников» – на что тот, по-доверчивости, согласился. И вот наш первый концерт состоялся в актовом зале школы, на сцене, которую Советская власть украсила огромными портретами Ленина и Карла Маркса, плюс своими инсталляциями – наш друг из Одессы художник Вадим Гринберг, и действие получилось впечатляющим. «Нашего» народу набежало полный зал; дирекция была в шоке, но для нас с Петром, не менее впечатляющим, стало другое явление, практически инфернальное: все знакомые нас радостно поздравляли, и вдруг из публики появился страшный, попросту черный человек, вылитый Квазимодо, с огромными лапами, который подошел к нам, пожал руки и сказал: «Наконец я услышал свою музыку. Такую, как мне надо.» И исчез куда-то, видимо, скрылся под землей – потому что больше мы его никогда не видели.

Если, разогревая «My» перед нашим дебютным выходом в школе № 30 на Большом Каретном, Цой исполнял свои хиты в одиночку, то уже летом 1984-го ко мне на день рождения, на дачу, группа «Кино» приехала уже в классическом составе, с первой своей «электрической» программой «Начальник Камчатки». Мой товарищ, Саша Титов в тот вечер сыграл на моём «Крамере» с титановым грифом и за «Кино», и за «Аквариум». Не побоялись поучаствовать в этой акции также «Последний шанс» и группа «Браво», при том, что их солистка была к тому моменту арестована, а остальных участников группы менты регулярно таскали на допросы. А у «Звуков My» в тот июльский день впервые сыграл на гитаре младший брат Мамонова, Лёлик (к слову, – тогда только недавно вышедший на свободу из тюряги). Да, чуть не забыл: я собирался в ту дождливую субботу одарить любимой рок-музыкой, новыми песнями всех своих друзей, всю Николину Гору – но приехавшие на чёрных Волгах кгб-шники согнали нас с общественной веранды, угрожая, в случае неподчинения арестовать и увезти в кутузку всю собравшуюся публику, автобусы у них стояли наготове. Так что нам пришлось вместе с «аппаратом» переместиться на мой дачный участок и уж там мы двое суток «отрывались по полной»!

Обязательно надо сказать про подпольных менеджеров, которые занимались организацией концертов артистов, в тот период у них появилась новая смена. Это и Тоня Крылова, Акула; ребята из «Урлайта», создавшие свою эстетическую нишу, в том числе и панка: Наташа «Ракета», Пит Колупаев, Артур Гильденбрант. Апогеем их деятельности стал Подольский рок-фестиваль 87-го года и серия «Сырков» и «Индюков». А начиналось это все с «квартирников», с традиционной для них стремной атмосферой, конспирологией, поскольку ОБХСС преследовало организаторов этого «шоу-бизнеса» даже в перестроечные времена. Прихватить их было за что: были и самопальные билеты от рубля до трех, а многие артисты были приезжие и без прописки. Постхипповское время смены эстетик продлилось до 85-го года. Ещё до «Центра» появилась группа «Футболз» Сергея Рыженко, немного опередившая свое время, в силу своей простоты и естественности она отлично смотрелась. Позднее мы ее уже не видели, как будто она возникла и тут же испарилась, а Рыженко я пристроил на работу в «Машину Времени».

М. Б. Насколько помню, эстетика и концепт «Звуков My» были сформированы в битнический период, но тоже трансформировались до театрализации сцены. Можно поподробней?

А. Л. Мамонов всегда показывал советского человека, который болен и у которого накопившиеся комплексы слились в безумную исповедь. Это все легко считывается по самим текстам. И возник термин «русские народные галлюцинации»; говорят, что Рыженко придумал это выражение, оно к нам и приклеилось. И учитывая то, что Петя сам прожил все эти жизни, проработав на всевозможных «советских» работах, всё понюхал, отбывал на «сутках», навещал своего брата в тюрьме, куда Лёлик угодил за тунеядство и хулиганство… Мой брат, Владимир, тоже сгорел в этом периоде битничества, уйдя из жизни в возрасте тридцати одного года. Но он был настолько «беспределен по жизни», что ни с хиппами, ни с панками не мог себя ассоциировать. Настоящий «сидвишесобразный» торчок, и очень тонкая ранимая личность, как и Мамонов-младший. Но Лелик-то интроверт-молчун, а Петр в молодости был общителен и открыт миру нараспашку, из него все лилось. Стихи он писал аж с 72-го года, поселившись на моей даче, в сторожке «для поэтов». Стихи у него получались не бардовские, своеобразные, и могли лечь только на специфическую музыку – и она в итоге, много позже, появилась. Для эстетики панк-рока мы были уже староваты: взрослые, много понимающие, но самих панков смогли удивить. К тому же «My» усердно работали над песнями и аранжировками, что вряд ли делали панк-группы какого-либо периода. И поэтому стали интересны и широкой аудитории, и получили признание от коллег уже не только на моей кухне. У Петра стал развиваться выдающийся актерский дар, и в итоге мы сегодня имеем театр одного актера «имени Петра Николаевича». Театрального образования у Пети нет, на чужие спектакли его было не загнать, но через ритмы рок-музыки все его таланты реализовалось в уникальный сплав.

И вот, начиная с горбачевского периода, концерты и выставки смешались в один формат, апофеозом чего, как мне кажется, стал концерт, прошедший в ЦДХ в рамках «17-й молодёжной выставки московских художников», к организации которого меня привлекла Лена Курляндцева. Это был последний концерт в Москве, на котором менты вместе с перепуганными комсомольцами «вырубили звук»; до Горби это было распространённой практикой в борьбе властей с рок-музыкой. В тот вечер в Центральном Доме Художника произошло полное «слияние душ» между художниками и музыкантами; пришло множество ранее невиданной публики, так что хозяева площадки так напряглись увиденным и услышанным, что отключили подачу электричества во время выступления последней выступавшей группы, «Зоопарка». Вообще, художники нас использовали с нашего согласия, тем более, что концертных площадок в Москве было немного, а тут хороший зал и – «делайте, что хотите». Даже был впервые выделен бюджет на приезд ленинградцев.

В том же, 1987-м году, летом, я делал серию концертов уже на московском Фестивале молодежи и студентов, в специальной культурной программе «Прок», на которых присутствовала толпа мировых звезд; на выступлениях наших групп постоянно появлялся Милош Форман. Дело это было в Доме Кино. Стас Намин, у которого уже был свой рок-центр «SNC» и Зеленый театр под рукой, поставил нам аппарат и ударную установку бесплатно, и Густав во время концерта «Кино», размахавшись палочками, пробил пластик малого барабана. Стас был известен своей темпераментностью и резкостью, он наехал на Густава, а Ольга Мамонова, возмутившись происходящим, метнула в Намина бокал с вином, что ей сошло в тот раз с рук.

Тогда был период максимального внимания иностранцев к советской неформальщине – и шло оно через визуальное, моду и музыку. Контакты с американцами налаживались ещё с доперестроечных времен. Году в 83-м приезжали саксофон-квартет «Rova» из Калифорнии; об их похождениях в «империи зла» снимали фильм – и с штатниками было очень интересно общаться. Организовывали эти тусовки культуртрегеры Питера, Алик Кан и Ефим Барбан, редактор выдающегося по качеству журналистики самиздатовского журнала «Квадрат». Ну и, конечно, асы – Ганелин, Чекасин и Тарасов – продолжали оставаться в центре нашего внимание до первой половины восьмидесятых.

Отдельно нужно сказать о Джоанне Стингрей, появившейся у меня в квартире вместе с Гребенщиковым в 1984-м году. Она на той волне интереса Запада к советскому андеграунду стала маленьким Колумбом, открывшим целый пласт музыки из неведомой страны с неплохими музыкантами и ленинградскими «Новыми Художниками». В 1987-м случилось судьбоносное событие в истории «Звуков My»: появление на нашем горизонте (с подачи того же Троицкого), Брайана Ино. Бывший клавишник «RoxyMusic» оказался одним из немногих людей, который «въехал» в «Звуки My» и вывез на Запад. Записывать русских в Англии его маленькому лейблу Opal Records было накладно, и англичанин арендовал абсолютно неприспособленные для рок-музыки студии ГДРЗ на улице Качалова. Весной 1988-го мы вдвоём с Мамоновым поехали сводить альбом в Лондон, в Air Studios, к самому Джорджу Мартину! Петр уже тогда делал только то, что хотел, категорически отказываясь идти на какие-либо компромиссы с одним из лучших саунд-продюсеров современности, и уже тогда стало понятно, что работать с неадекватными русскими иностранцам будет очень непросто. Но альбом-таки был выпущен; в США его дистрибуцию взяли на себя монстры из Time Warner Inc. Разошелся он сорокатысячным тиражом, что очень неплохо даже по западным меркам. При этом сто тысяч купленных американцами пластинок Бориса Гребенщикова были далеко недостаточными по цифрам продаж. В отличие от Мамона, Борис был вынужден спеть почти все песни на английском, и на лидера «Аквариума» Columbia Records потратила не менее двух миллионов долларов… Потом у «My» была Америка, два гастрольных тура и поездки во Францию с ленинградцами; вместе с «Кино» и «Аукцыоном» мы поучаствовали в крупном рок-фестивале в городе Бурже. После совместных со «Звуками» гастролей по Италии Цой зарёкся метать бисер своих загадочных песен перед «буржуазными свиньями». Пластика Мамонова и «пидорский балет Гаркуши и Весёлкина» радовали глаз европейцев, но строгая статика концертов «Кино», без понимания великой лирики Виктора, вызвала на Западе интерес лишь у самых умных журналистов.

А развивалось-то все не так гладко. В марте 1985-го года скончался Черненко, и Горбачев, который ему пришел на смену, начал очень осторожно. Московский Фестиваль молодежи и студентов летом 1985-го прошел в достаточно прохладной атмосфере и под усиленным контролем силовых ведомств. Стрем был полнейший; и не смотря на то, что комсомольцы уже решили нас привлечь к своим программам, недоверие считывалось по воздуху и взглядам. В родном «Эрмитаже» сыграть нам так и не дали – но пригласили на концерт «БлэкУхуру», с крутым британским регги-саундом. Как только «My» присели на лавочку, тут же по бокам зависла пара молодых комитетчиков. В сад же пускали лишь по спецпропускам, и атмосфера была, как в ещё дохрущёвский период. Много музыки и ещё больше ментов, но стоит сказать, что уже в 85-м, в 86-м году все же дали «зеленый свет»: «Мелодия» стала предлагать издаваться новым группам – и первой ласточкой стал альбом Greatesthits «Аквариума». Молодежная редакция ТВ, которой заведовал Виктор Крюков, вместе с Андреем Кнышевым, «пробила» молодежную программу «Веселые ребята», в которую сразу же попал «Центр» с первыми своими клипами и «Аквариум». Сергей Лобан чуть позже сделал интересным эфир «До 16-ти и старше». Они были первыми, кто выпустил новую вольницу на советском ТВ. В. Л.нинграде оперился «Музыкальный ринг», и туда внедрил свою «Поп-Механику» Сергей Курехин и, опять же, блеснул «Аквариум». Но препоны ставились консерваторами до 87-го года везде, вплоть до того момента, когда рок-группы стали собирать стадионы и приносить нищающему на глазах Советскому Союзу неплохие деньги.

Началось молодежное кино, потому что киностудии всегда были эдаким государством в государстве, а успешные фильмы приносили огромные деньги. Поэтому, если не было откровенной порнухи и антисоветчины, то цензуру проходило всё. Так было и с фильмом «Начни сначала», второго фильма с участием Макаревича: борьба «за и против» на заседаниях худсовета «Мосфильма» с приходом нашего дорого Горби теперь чаще завершалась положительным решением. В андеграунде все стало существовать относительно безопасно, но появились новые искушения. Часть музыкантов была за социализацию через гос-рок-институции; вожаки неформальных менеджеров были против какой-либо социализации вообще. И какое-то время оба крыла просуществовали бок о бок. Советская власть в целом была представлена на эстраде неаппетитными артистами, и появление таких модных групп, как «Браво» или «Бригада С» придавали ей современный вид и стильный аромат.

Начиналось все с «курчатников»: в ДК имени Курчатова, где был очень активен Алескадр Скляр и Василий Шумов, нас приглашали чаще через последнего. Прекрасные концерты с наиболее значимыми группами то ли на Новый год, то ли на старый Новый год. Знаменитая «рок-елка». Потом еще был новый год в «Метелице» в 1987-м году, где я со сцены сказал, что только что узнал, что умер Тарковский, и попросил минуту молчания. Вот этот период был наиболее захватывающим временем, когда все, годами безвременья накопленное, выплеснулось и расплескалось по всем мыслимым и немыслимым местам и головам.

Помнится, в районе станции метро «Аэропорт» мы делали концерт для вдов писателей. Туда, из дома Композиторов на улице Горького, где наши друзья «следили за порядком», Шумова, Орлова и Мамонова «лифт привез» в дом Литфонда на те же должности лифтеров. «My» спели старухам свои страшные песни, интеллигенция прибалдела! Горбачев нажал рычажок – и люди перестали прятаться от жизни и носить в себе годами то, что было запрещено обсуждать, захотели быть теми, какие они есть! Перестали бояться не соглашаться с дураками и стали, наконец, брать на себя ответственность за дела в своей стране.

В 1987-м году, когда Тропилло принес в «Мелодию» на худсовет запись группы «Кино» «Ночь», там зарубили песню «Мама анархия, папа – стакан портвейна»; после этого заседания женщина, литературный редактор, сама вклеила отвергнутую заседанием фонограмму и альбом, в итоге, вышел в оригинальном виде. Рок уже был настолько помещен в официальную канву, что комсомольцы нами пытались заменить свою работу: давать не только концерты, но и общаться с населением. Это было трогательно и забавно, все эти переданные записки из зала и общение с населением в какой-нибудь Якутии, в тот период. Концерт в провинции проходил, как встреча с рок-избирателями. Людям несомненно было не менее интересней поговорить с нами, чем послушать концерт.

Свой первый концерт в Питере «Звуки My» сыграли в переполненном зале Ленинградского Дворца Молодёжи вместе с «Зоопарком», на выступление которого собралась комиссия, чтобы дать Майку и его партнёрам по группе дать, наконец-то, «тарификацию» (чтобы определить официальную стоимость работы и заработков музыкантов). Нас, как отсталых москвичей, поставили в первое отделение, «на разогрев», перед очень настороженной публикой. При условии, что самиздат писал о нас восторженно и многие ленинградцы, особенно те, кто видел Петра и слушал его песни у меня дома, очень ждали его выступления, питерский народ в массе своей не верил, что из Москвы может приехать что-то серьезное. Я помню, только на песне «Цветы на огороде» публика врубилась, что мы «свои ребята». И после этого мы сразу поехали в город Мирный выступать перед публикой численностью человек в сто пятьдесят. Местные «комсюки» вообще ничего не поняли из нами спетого и устроили нам обсуждение с грубыми наездами по части идеологии: «вы советские люди или враги?» В итоге нам предложили: «Так, сыграйте завтра еще один концерт, чтоб доказать нам, что вы не враги, тогда получите свой гонорар». Как помню, это было двести рублей на шестерых. Ладно, пришлось выступить перед той же группой товарищей еще раз бесплатно, после чего комсомольцы сказали: «Мы хотели бы, чтобы вы у нас остались здесь жить, устроим вас работать в Якутскую филармонию». Мы отказались, конечно, зато подружились с лучшей местной рок-группой «Чолбон».

Мне стало это интересно, общение с людьми из глубинки, и все эти афтерпати на совковый манер: повсюду «сухой закон» – совсем не так, как у «РоллингСтоунз», под кокаин – одни разговоры, разговоры, разговоры… «В чем свобода?», «в чем несвобода?» и нескончаемые базары про какой-то свой, уникальный советский и русский космизм. Помню, тогда же появились «любера», и этот термин распространился на всех подкаченных гопников СССР. Мы сталкивались с ними дважды. Один раз в Челябинске; там на нас пытались напасть после концерта, тогда вмешалась милиция. А второй раз в Харькове, где подружились с отличной местной группой «Утро». На Украине вообще всегда было много было хороших групп, те же «Коллежский Асессор», «ВВ» – но были и русские гопники на улицах…

Мы ездили во Владивосток, Челябинск, Свердловск и в Пермь, в Ташкент, потом в Запорожье, Киев, Одессу, Минск. Реакция была везде разная, но в целом людям тогда всё бы интересно. После чего я организовал прощальный тур по Сибири и Уралу осенью 1989-го года. Мамонов тогда решил уйти в одиночное плавание и сказал: «Вот у нас по контракту с Opal records сейчас впереди тур по Америке, а потом – все».

Вообще «Звуки My», как и многие другие группы андеграунда, это все-таки группа для клубной жизни, не для эстрадных гастролей. Пахать, как «звезды поп-музыки», тем более много лет, может не каждый. На большой сцене в итоге остались именно что эстрадные артисты.

У Петра же после съемок в фильме «Такси Блюз» разыгралось чувство самости. Дело не в каких-то материальных вещах, а просто закружилась голова, как и у многих, кого новые времена вытолкнули на авансцену – причем, в такой мощный поток, связанный с информационным взрывом интереса к такому явлению, как «русский рок», на фоне Перестройки. Да и советский кинопрокат – это не то, что сейчас, когда масса отечественных фильмов просто не доходит до внимания потребителя. Тогда это было возможно, стать героем и суперстаром буквально за месяц проката фильма по всей нашей огромной стране. И. Петр уверовал в свой киноталант, сказав тогда при всей группе Лелику: «я хочу, чтоб наши с тобой портреты напечатали прямо на этих тарелках». А дело было за обедом, ха-ха… Это на самом деле хорошо и правильно, так настраивать себя – но наступили девяностые и все эти радужные планы обломали.

Не смотря на дикий облом, на Западе нас полюбили и ждали с концертами. Я утешался тем, что история «Звуков My» закончилась как история одной из главных групп андеграунда, а не так, как скажем, она продолжается и по сей день у «Чай Ф». Потом Петр снялся в «Ноге», но наш кинематограф уже разваливался вместе с СССР, потом пробовал сделать проект «Мамонов и Алексей»… и все-таки нашел себя в театре и кино, уже в 21-м веке. Я очень рад за него, он реализовал свой природный дар.

К этому всему надо прибавить традиционно абсолютно циничное отношение к России политиков Запада, которые поддержали все перемены у нас ровно настолько, насколько им было интересно и выгодно; настолько, насколько первые успехи Перестройки можно было записать в историю западной цивилизации, как свои личные заслуги. Проект СССР был обречен бестолковостью романтика Горбачева с самого начала, и поэтому все арт-проекты оседающего колосса воспринимались как нечто маргинальное и обреченное.

У нас же были необоснованные иллюзии, начиная с того же Горбачева, который до последнего думал, что его примут на равных и с распростертыми объятиями. На ту же удочку попался на наших глазах и недалёкий Путин. Наш андеграунд был им, по-первости, интересен – но мы им, изначально, чужие, и надо было быть супер-пупер артистом уровня их поп-звёзд, да ещё с превосходным знанием английского языка и рынка, чтобы сделать себе на Западе карьеру или хотя бы остаться на плаву. В нашем поколении таких не могло быть, и многие, кто остался там работать, вернулись домой. Та же Жанна Агузарова, которая здесь царила на эстраде как богиня, лишилась всех своих надежд в Америке. Хулиганство, присущее нашей разнузданной творческой среде, оно там в рамках их шоу-бизнеса адекватно не воспринималось. Это право надо было заслужить на месте. А так – одна ошибка и всё, шлагбаумы тут же закрывались.

Тот же Гребенщиков (на сольную карьеру которого сделали ставку американские продюсеры, и что, по-моему, было трагической ошибкой, надо было везти Бориса в Штаты вместе с его замечательной группой) после короткого взлета позволил себе замечание про MTV – мол, все, что этот ваш телеканал показывает, говно. На что ему вежливо заметили: чувак, ты сделай что-нибудь на уровне это говна сначала…

К августу 91-го были подведены практически все итоги предыдущей эры; как и чуть позже СССР, в марте распался «Аквариум», «Звуки My» ушли со сцены годом ранее, одновременно с гибелью Цоя и, сразу после путча, трагическая смерть Майка Науменко. В скором времени ушел и наш с Борисом товарищ, СТАЛКЕР – Александр Кайдановский. Эпоха распалась вместе с материей – и что осталось на выходе этой истории осенью 1991 года? Московские художники из свежеобразованного ГЦСИ, который базировался тогда на Якиманке. Достаточно характерная история: Лёней Бажановым был арендован автобус типа ЛуАЗа, на которых разъезжали тогда по Подмосковью. И на нем решили ехать из Москвы в Финляндию! – настолько тогда советские люди были наивны, недальновидны и не приспособлены к реалиям новой жизни. Я был тогда вместе с девчонками из группы «Атас». Они пришли на излете Рок-лаборатории: спели теперь уже нашему худсовету песни про Гагарина – и мне понравились, я стал ими заниматься. Посмотрев на этот набитый художниками автобус, я сразу сказал, что он может проехать километров триста. Ошибся, он сломался уже в Твери, и дальше вся толпа добиралась до Финляндии на перекладных. Потом за нами прислали автобус, и на финской таможне случился перформанс. Бажанов предусмотрительно напихал моим девчонкам в рукава бутылки со спиртом Royal; финские таможенники эти пальто предусмотрительно вытряхнули и сказали всем: или вы, будьте добры, выпейте это все здесь, или выливайте – в Финляндию это вы не провезете, у нас сухой закон. Так многие литры этого спирта были вылиты на финско-советскую границу. На пресс-конференции девушек спросили: «Вот вы продолжатели традиций советского рока, что вы можете сказать?» На что Лена Чебатарева, которая сейчас работает в Британии под сценическим псевдонимом Space Angel, ответила, что советский рок умер вместе с Советским союзом. Меня тогда эта фраза больно резанула фантомными болями, но это было точное высказывание.

Все, что было после этого – другая история, в которой исчезло коллективное бессознательное, что и делало эту историю явлением. Достаточно крепким, чтобы на него опирался Горбачев, и я могу сказать, что немалому количеству людей «советский рок» помог безболезненно перенести крах иллюзий – и смена режима произошла без гражданской войны.

А потом началась «другая жизнь»… Как в повести Трифонова, когда женщину бросают и она после многих лет семейной жизни остается одна, у нее начинается другая жизнь. Далеко не все смогли это пережить, тот же Майк – он настолько был привязан ко всем этим мелочам советского быта, что совершенно не мог приспособиться к новым реалиям.

Новая жизнь в первую очередь была знаменательна появлением новых клубов: все, что как-то коммуникациировалось, сосредотачивалось в них. На Трифоновской улице открылся первый «Бункер», в нем были концерты продолжателей «новой волны», как постпанка, так и психоделического регги. В «Чёрный сарай», клуб Светы Виккерс в саду Эрмитаж, регулярно наезжали побузить на сцене и обнюхаться коксом в гримерке «Два самолета». Связи Москва-Питер вылились впоследствии в лучшие вечеринки той буйной эпохи: «Гагарин» и «Мобиле» пати, всю эту новую клубную культуру на платформе рейва. В Питере, на Васильевском острове, началась тогда новая глава в жизни Севы Гаккеля: клуб «Там-Там», где родилась новая плеяда музыкантов, адептов постпанка – «Химера», «Маркшрейдеркунст», «Текила Джаз»… замечательные ансамбли!

В начале девяностых у Гребенщикова появились новые странные песни, из которых потом сложился «Русский альбом». Мне посчастливилось тогда быть очень близко к Борису и свидетельствую, что в этот переломный и очень травмоопасный для России период моего друга частенько посещали озарения. Единственная аналогия, возникающая в памяти, – это грандиозная концентрация всех сил души у великого поэта русского рока, Александра Башлачёва с 1984-го по 1986-й годы. Я ездил с «БГ бэндом» по всей России, предварительно выменяв у Джоанны Стингрей ее ставшую уже легендарной видеокамеру, причем, выменял ее на икону Спаса. И случилось вот что: Джоанна как-то перед отъездом разволновалась и сказала, что она не может взять икону с собой. Мы пошли искать, куда ее с толком пристроить, и в итоге подарили икону в только открывшийся после ремонта храм, где прихожанами испокон века была семья Суворова – тот, что на Никитских воротах.

М. Б. Забавно, в сквере за этим парком несколько лет существовала тусовка стритпанк-рокеров, которые в этом храме иногда ночевали, поскольку его сторожил неформальный поэт Дрон. Так что вы правильное место нашли, концептуальное…

А. Л. Надо сказать, что в начале девяностых было много позитивного; рок-музыка собирала стадионы, советский рок состоялся как явление. На поминальном концерте Цоя в Лужниках было не менее ста тысяч зрителей, что сейчас даже трудно себе представить. Посещаемость была, как на футболе уровня сборная СССР-сборная Бразилии образца 1965-го с Пеле и Гарринчей на поле… Параллельно начались крупные фестивали, такие, как триумф хэви-металла в Тушино в 1991-м году; пошли косяком привозы самых знаменитых западных артистов и иностранных групп, которых раньше невозможно было послушать живьем в Москве. Мои друзья, независимые промоутеры тоже не отставали: Троицкий привозил якутский «Чолбон» в столицу, а Чепарухин покорил гастролями тувинской группы «Хун Хуур Ту» Фрэнка Заппу и Питера Гэбриэля. Лучшие московские концерты в девяностые шли с подачи того же Чепарихина. Триумф скрипачей из американского Cronos quartet.

Короче, всё говорило о том, что СССР уже нет, а Россия может вполне вписаться в формат Worldmusic. Я тоже в этом процессе пусть недолго, но поучаствовал с этническим трио «Биосинтез». Какое-то время нам с основателем группы, армянином Врежем Мелояном, удавалось держать под контролем двух одарённых отморозков из Тувы, виртуозно овладевших секретами горлового пения, Мергена и Гендоза, но в конце всё закончилось оглушительным скандалом с взаимным нанесением увечий «розочками» из предварительно выпитых ими бутылок водки. И произошло это не в криминальном Кызыле, родине этих уродов, а в Австрии, на престижнейшем фестивале «нового джаза»…

Вслед за «новыми художниками» наступила пора союза между художниками и музыкантами на базе митьков. Сдружились они все раньше; в митьки стали принимать поэтов, музыкантов – те же Макаревич и БГ попали в этот пул. Леша Учитель снял смешной документальный фильм «Митьки в Европе», а Сергей Дебижев игровую картину «2Капитана2» с теми же «митьками» и питерскими рок-звёздами. Какая-то часть андеграунда все еще пыталась стать самостоятельным брендом и кому-то это даже удалось. В период этой пересменки возникли относительно независимое телевидение и новое ФМ-радио, они стали существенно влиять на вкусы масс. Чуть позже появились и первые клипмейкеры, которые обслуживали эстраду – но это все шло мимо меня и не интересовало.

Джоанна Стингрей попыталась стать модной певицей в России – но не сложилось. А вот Курехин в этот период стал настоящим медийным героем. Тогда-то вновь и сошлись Дугин, Жариков и вернувшийся из-за границы Лимонов. Еще в Москве сформировалось либеральное крыло, в котором лидировал Троицкий, делавший в те времена стильную передачу «Кафе Обломов». В его телеэфире на канале НТВ иногда появлялись крайне любопытные интеллектуальные персоны, был, например, потрясающий эфир с Дэвидом Боуи.

Россию при этом раздирали муки свободы. Я все это снимал, когда ездил с Гребенщиковым, и в итоге снял фильм «40:0 в пользу БГ», куда вошли мои съемки путча 91-ого и съемки Ильи Пиганова о кровавых событиях октября 1993-го, все это я смешал в одном флаконе при монтаже.

Петр Мамонов к тому времени уже жил в деревне, и все «My», вместе с нашим народом проходили испытание нищетой. Никто не знает, что бы было, если бы наша группа сохранилась. Но сейчас уже понятно, что многие, кто брал паузы в девяностые, сберегли тонус для нулевых. Наш барабанщик Алексей Павлов вместе с клавишником «Звуков My» Павлом Хотиным создали проект MD&C Pavlov. Я же оказался тогда с двумя детьми на руках и был вынужден сдавать квартиру, проживая на даче. Я сумел вернуться в антикварный бизнес, который в «лихие девяностые» резко криминализировался. В тот период появилось множество грабителей, охотившихся на коллекционеров, и мой отец не стал исключением: к нему в его арбатскую квартиру вломилась банда, причем влезли через окно, привязавшись тросами за крышу. Спустились к нему на балкон, вырезали стекло и, приставив пистолет к виску проснувшегося отца, связали и вынесли все картины лучших мастеров русского «серебряного века», вырезав их из рам. Потом часть похищенного мы со сводным братом нашли. Никакие связи с авторитетами из уголовного мира никого тогда не страховали. Новоиспечённых банкиров брали в заложники, пытали, кого-то регулярно убивали. Два брата Квантришвили, знакомые нашей центровой компании с юности, не рассчитали своих возможностей и погибли. Отарик тогда создал фонд спорта. И вот сначала убили его, выстрелом из снайперской винтовки возле Краснопресненских бань, это было громкое дело, а потом чеченцы разобрались и со старшим – Амирана взорвали. Закончилась эта кровавая декада подрывом жилых домов с москвичами, что дало возможность захватить власть в Кремле отставным кгб-шникам. Народ облегченно вздохнул…

Но это было потом, когда уже началась настоящая кавказская война. Помню, в перестроечные годы были многолюдные митинги, а так как политика меня всегда интересовала, я в них принимал участие. И вот, когда началась очередная фаза русско-чеченской войны, меня это достало так, что я пришел на Пушкинскую, на антивоенную демонстрацию. До этого в восьмидесятые мы с друзьями– художниками ходили несколько раз на Манежку выступать против коммунистов, вместе с пятидесятитысячными толпами. А тут пришел, смотрю: стоит совсем небольшая группа людей во главе с Егором Гайдаром. Постояли мы с антивоенными плакатами, прихожу домой, включаю телевизор – а там Ельцин объявляет, что война окончена. Я тогда сказал жене, в шутку: вот как надо ходить на демонстрации, какой эффект!

М. Б. Тогда уж, если зашел разговор о политике, скажем, что многие музыканты приняли участие в предвыборной компании уже сильно сдавшего Ельцина.

А. Л. Да, это было при мне. Сейчас многие стесняются об этом вспоминать, но дело было так: в клубе «Вудсток», у Даниловского рынка (мы с Гребенщиковым туда были приглашены) сидели Стас Намин, режиссер Соловьев, возможно, Гройсман, какое-то количество музыкантов – и вот после одного заздравного тоста речь пошла как раз об этих выборах. Ельцин, как и Горбачев, политик нового времени, сразу же понял пользу от общения с музыкальными кругами и интеллигенцией. Мы тогда поспорили, стоит ли помогать власти или нет: Ельцин был еще дееспособен, но проблемы со здоровьем уже были. Мне эта история сразу не понравилась. В итоге некоторые из тех, кто согласился, повели себя непоследовательно. Смешная история случилась с Гариком Сукачевым: самолет приземлился где-то в Сибири вместе с целой ордой музыкантов. Так вот Гарик, в явно приподнятом после перелета настроении, на вопросы набежавших журналистов, кого он прилетел поддерживать, сказал «я всегда был горбачевец». После чего его сняли с тура и отправили домой. Возможно, кто-то и заработал на этом, но тот же Гребенщиков всегда мотивировал своё участие в компании «Голосуй или проиграешь» тем, что не мог отказать своим друзьям, хорошим людям. А, к примеру, Макаревич всегда имел свою гражданскую позицию и, возможно, не всегда к месту с этой позицией всюду лез, искренне считая, что коммунисты никак не должны победить. В целом, я с ним согласен, наблюдая нынешнюю ситуацию. Скорее всего, такой же, как сегодня, антидемократический реванш состоялся бы уже тогда в 1996-м, приди к власти Зюганов со-товарищи. Ельцин же станцевал на сцене, победил и вскоре отошел от дел. А фоном к этой пошлости стал формат «русского рока».

В столице все каким-то образом цвело – при поддержке радио – сначала SNC, «Европа плюс», позже «Максимум». Начались крупные музыкальные фестивали, те же «Максидром» и «Крылья» с «Нашествием», но сказать, что они выдвинули на мировую сцену каких-то серьезных звезд, увы, нельзя. Скорее, открыли столицам группы, которые ранее незаметно существовали в провинции. Эти группы вписались в новый мир масс-медиа, и с появлением интернета стали относительно популярны. С другой стороны, с большими перерывами, скромненько, как дворняга из конуры, подавали свой голос артисты, сформировавшиеся в годы Советской власти.

Закономерно, что при отсутствии серьёзных амбиций эстрадный Олимп, вслед за Кремлём, оккупировала серость. Наступила эра совсем уже убогой кабацкой музыки, которая по классу и содержательности текстов куда ниже американского «гангста-рэпа» и хип-хопа. Там-то движение подобного рода было связано с новыми технологиями в индустриальной музыки и ритмы drum'n'base стали частью звукового фона повседневной жизни. Почему произошло именно так у нас? Боюсь, мы простого ответа не найдем. Объяснений может быть множество, но, по-моему, все-таки западная рок-музыка в СССР и в современной России – явление чуждое, и лишь критически ничтожное меньшинство населения было ей всегда по-настоящему преданно. Что стиляги пятидесятых, что битники и хиппи семидесятых, что рокеры и панки восьмидесятых и девяностых, их не больше, чем противников оккупации Крыма.

Упёртость в ритмы и ценности западного общества этой кучки людей даже не имеет смысла сравнивать со вкусами и менталитетом двухсот пятидесяти миллионов населения Советского Союза. Но это было столь мощным явлением, когда несколько сотен одарённых и целеустремлённых людей вложили в музыку все свои силы и талант, и сумели, пусть ненадолго, навязать стране свои вкусы и продержаться какое-то время. Это, увы, была только прививка, но она не стала плотью и кровью нации, как это произошло в Соединённых Штатах и Великобритании. В шестидесятых и семидесятых «экзистенциальное бешенство рок-н-ролла» у нас сумело адаптироваться; в восьмидесятых, когда это явление совпало с желанием верхов каких-то перемен, выстрелило… А потом с начала девяностых, как после взрыва, долгое время оседало пеплом. И на пожарище нет-нет, да и сверкнёт яркая искорка, появляются из ниоткуда личности – тот же Вася Обломов. Тянет свою скорбную лямку Миша Борзыкин, но их – было и есть – единицы.

Помню, мне кто-то из знакомых сказал по поводу Земфиры, что, если бы она была одной из сотен исполнителей такого же уровня, тогда можно было бы о чем-то говорить. Так что и она – исключение, подтверждающее правило. Но уже неплохо то, что мы и они были. Сейчас тоже есть группы, которые поют честно, протестно, о проблемах – и у них есть своя публика. Сегодня они более прагматичные и независимые, чем те, кто прорывается к кормушкам телевизионных госканалов, где сохранить свою репутацию просто невозможно. Есть безупречные примеры: Шевчук, «Аукцыонъ». Дешевых соблазнов теперь гораздо больше, чем в былые времена.

М. Б. Тут вообще институт репутации как-то развалился и отформатировался со временем. Она оставалась важна только в закрытых сообществах или клубах.

А. Л. И где теперь та клубная жизнь девяностых? Одной из первых клубных ласточек был «Манхеттен Экспресс» в помещении гостиницы «Россия», где в советское время размещался ресторан «шизовник». И вот тоже интересно: снести-то отель снесли – а сколько лет стоит пустырь, непонятно, зачем и ради чего сносили? Зал концертный там был совсем неплохой, в центре Москвы концертных площадок по-прежнему отчаянно мало. Особенно нравился мне клуб «Пилот», когда там работала Наташа Шарымова, позже уехавшая обратно в Нью-Йорк. Он был хорош тем, что там была разнообразная программа. Замечательным местом в те же девяностые была площадка «Дом» Коли Дмитриева, где, помимо ведущих мастеров авангарда, выступали частенько и коллективы в формате worldmusic. Последним прибежищем постпересстрочных наркоманов можно считать, наверное, «Титаник», который затонул вместе с этой волной разгульных девяностых.

У каждого человека есть звездный час. У меня, например, это период «Звуков My», у Светы Виккерс – клуб «Эрмитаж», «черный сарай», как она его называла, в котором собирался бомонд и богема девяностых. В шесть утра на летней веранде там можно было встретить рыдающего Толика Крупнова, а за углом в подвале, Леша Тегин издавал свои инфернальные вибрации… Даже сейчас для меня атмосфера сада остается неизменной, как и понимание закономерности, исходящей здесь от хипстеров, загадочной для меня активности. И я не могу этому не радоваться: ведь традиция продолжается на моих глазах уже более шестидесяти лет.

Валера Алахов

Фото 16. Новые композиторы, фото и коллаж Евгения Козлова,1987

В. А. Для начала поясню. «Новые Композиторы» не столько музыкальный коллектив, сколько концептуальный – художники «звуковых полотен». Мы нашли свой оригинальный прием в сочетании музыки и текста из окружающего нас мирового эфира: радио, телевидение, пластинки. В искусстве это относится к жанру «популярное искусство» или питерский Pop Art, который появится в середине восьмидесятых. Лидерами этого направления в последствии станут художник Тимур Новиков и композитор Сергей Курехин с оркестром «Поп-Механика». И «Pop» здесь не случайно! Тимур тоже соберет вокруг себя «оркестр» художников-сторонников поп-арта и в своей мастерской на улице Воинова провозгласит «Манифест о перекомпозиции»… Ну, а «Новые Композиторы» – это Игорь Веричев и я, Валерий Алахов.

М. Б. Так как же все начиналось? Ведь Ленинград перестраивался уже в семидесятые – как это называлось, разуплотнялся.

В. А. Родились мы в любимом нашем районе, в Петроградском. Позже я узнал, что в том же роддоме, где появился я, ранее родились: Борис Гребенщиков, Александр Титов, Миша Малин… Не роддом, а рок-дом какой-то!.. В моем детстве Ленинград – это город гигантских коммуналок с многообразной жизнью разных людей, объединённых примитивными, зачастую очень стесненными удобствами. Но, несмотря на то что жизнь в коммуналках была ужасна, она была и ужасно интересна, особенно для детей.

Например, в гостях у моей бабушки на Литейном,64 мы гоняли на великах по огромным коридорам или прятались где-то в холодных чуланах. Коммуналки в центре города были изначально огромными квартирами, которые позже разделили непрочными стенками и перегородками; слышимость в квартирах была колоссальной!..

Все же мне повезло – детство и юность моя прошла на Васильевском: рядом корабли, Нева, Финский залив – романтика! В конце шестидесятых это был самый прогрессивный район в городе. Впрочем и сейчас там в «Ленэкспо» мировые саммиты проходят; но тогда на «ваське», в гавани, были только что построены огромные павильоны для выставок стран соцлагеря: чешское стекло меня очень тогда поразило, я до сих пор люблю цветные стекляшки и делаю из них иногда коллажи. В те же шестидесятые были построены аттракционы, впервые с игровыми автоматами-первыми компьютерами, да и по соседству – ДК им. Кирова, там был кинематограф, где показывали научно-фантастические фильмы, ужастики – дети сходили с ума от таких фильмов и мы прогуливали из-за этого уроки…

В ДК им. Кирова существовало множество секций для занятий «чем хочешь» для пионеров и школьников района; кстати, в этом же Дворце прошла первая знаменитая выставка неформальных художников в 1982-м году.

Я тогда выбрал кружок по астрономии и класс по музыки, но с переездом в новый район не смог продолжить эти занятия и занялся другим…Нам было где погулять на «ваське»: были открыты все дворы, проходы, чердаки и крыши – сплошные приключения! Жил я в центре острова и постепенно осваивал его окраины. Особенно запомнился пустырь и свалка городского мусора с выходом на Финский залив. Завод Козицкого, выпускавший телевизоры «Радуга» и фабрика Урицкого, выпускавшая папиросы «Беломорканал», все они выбрасывали свою «не кондицию», то есть брак, на свалку. Возможно отсюда тянуть связи интереса к транзисторам и электронике, и пристрастие к курению…

Будучи школьниками, мы ходили по музеям и, как многие жители города, мечтали об отдельных квартирах с горячей водой и ванной – тогда это казалось почти что сказкой. Моя семья получила новую квартиру в районе строящемся на месте бывшего Комендантского аэродрома, построенном еще в 1914-м году. Там были памятные места о разбившихся летчиках, а неподалеку было и место последней дуэли Пушкина…

Тогда еще, в 74-м, рядом с новыми домами стояли огромные деревянные ангары, где лежали фюзеляжи самолетов и вертолетов. Пропитанные керосином и маслами, эти заброшенные ангары потом горели очень зрелищно! В то время– это была окраина города и в Центр шел единственный маршрут всегда переполненного автобуса. Где-то сорок минут тратилось до ближайшего метро. Тогда казалось, что мы очень далеко живем и оторваны от центра. А теперь – это большой район в миллион жителей, всего четыре станции на метро– и ты уже на Невском. Ну или пятнадцать-двадцать минут езды на машине…

Все-таки я испытал культурный шок, переехав на новое место: кругом почти пустыня, бетонная школа, новые люди, запах цемента и пыли. Сюда переезжали жители Петроградского и Василеостровского районов. Некоторых я знал, но подружился с Игорем Веричевым, с Петроградской. Да, жили мы в одном многоэтажном доме, сидели за одной партой и потом дружили семьями. Родители нас очень любили, тратились на нас, покупая нам магнитофоны, стереопроигрователи. Мы увлеченно записывали на бобины западную музыку, расспрашивали у друзей, что у кого есть, обменивались пластами и пленками…Параллельно зачитывались советской и зарубежной фантастикой – той, что издавалась тогда в СССР. Мы и подружились на почве научной фантастики, цитируя друг другу то, что читали.

В конце семидесятых было очень модно ходить в джинсах; ну, а обладание японским магнитофоном или видео было сродни чуду. В поисках новой музыки, книг и модных вещей, мы знакомились с интересными людьми, чаще старше нас, начинали набираться опыта у них – и школа интересовала нас все меньше и меньше. После школы мы и вовсе забили на советскую карьеру… эпоха «Застоя» сказалась. В армию мы тоже не стремились, но пришлось «отмазаться через дурку», ведь тогда многие наши товарищи после школы прямиком шли на войну, в Афганистан… Нашему району особенно «повезло»: большинство выпускников из школ и училищ попали в этот ад, в этот разгар войны; и те, кто вернулись домой, ветераны-афганцы, стали другими людьми: брошенные на произвол судьбы, обозленные на всех, в девяностые приберут под свой жесткий контроль весь район. Контроль такой существует и ныне, но теперь в этом есть уже преимущества: есть чистота и порядок, есть хозяин у района.

Молодежь тогда слушала в основном Deep Purple, Nazareth, Led Zeppelin и прочее. Английская рок-музыка преобладала, некоторые даже напевали заученные песни под гитару и бухали… бухали… Я имею в виду своих одноклассников; а массы – те слушали в основном Высоцкого. Наши вкусы отличались. Мы с Игорем искали оригинальную музыку, самую современную в технике записи, качественную! Году в 78-м нам попались две пластинки – Kraftwerk «The Man Machine» и Cerrone с их «Supernature». Еще были Georgio Moroder и Donna Summer… Вот это была наша музыка: электроника, диско! Музыку на заказ привозили моряки из загранплавания; к ним мы обращались тоже и даже сами мечтали ходить в «загранку» и покупать там диски. Не моряками, конечно, а поварами…

Собрав модную танцевальную музыку, мы были окружены вниманием лучших девчонок нашего класса и домашними вечеринками. Танцевали, веселились… Может быть, мы рано начали, но преимущество ди-джея с модной «ньювейверской» музыкой было неоспоримо, особенно в эпоху Рока!

М. Б. Олимпийский период как-то коснулся вас напрямую?

В. А. Нет, спортсменами мы не были, но пошли учиться в специально построенное для Олимпиады училище в Сестрорецке по специальности «повара международной кухни», давней нашей идее– это чтоб потом на корабль в загранку. Практика по кулинарии началась сразу, в только что построенной к Олимпиаде гостинице «Прибалтийская». Шведы построили её на месте той свалки, что так впечатляла меня в детстве на «ваське». Жаль, что этот счастливый момент был недолгим, и после Олимпиады нам предложили работать в обычных городских ресторанах; после шведской кухни это уже было нечто запредельное для нас и мы бежали от этого без оглядки…

Родители переживали, что мы бросили такую профессию – ведь быть поваром в советском ресторане тогда означало иметь почти все, а в стране уже наступал период дефицита и на продовольствие… Ах, родители прощали нам все и разрешали нам жить, как мы хотели… Да, голодными мы не были и меня это, конечно, вредно расслабляло.

Конец семидесятых, хиппи в Питере были ещё в своем апогее. Нам повезло, что мы чуть-чуть застали этот период и знали героев хиппи: Гена Зайцев, Жора Ордановский, лидер группы «Россияне». И у меня тоже были длинные волосы, да и под влиянием моды мы слушали хипповскую музыку: Genesis, Yes и прочий депрессняк…

Местом хипповской тусовки был знаменитый «Сайгон» – это кафе на углу Невского и Литейного, вот жаль что он не сохранился, все-таки уничтожили память и историю города об этом рок-периоде. А в восьмидесятые ворвался «New Wave» и хиппи будут отдыхать по полной. Мы коротко подстриглись и стали общаться со стилягами – «Тедди бойс» и компанией Антона Тедди. Обладая коллекцией классной музыки, мы стали желаемыми гостями у всех новых знакомых; хорошо было послушать чей-то диск или альбом, попить чайку, обменяться новостями. Особенно нам интересно было попасть в мастерские к художникам: там привлекло многое, особенно нестандартный стиль жизни художников и большие помещения, особенно в центре города на мансардах, где можно было тусоваться круглосуточно, что мы позже и делали.

Городские «мажоры» встречались в то время на дискобольных рынках, где можно было купить «фирму»: пластинки, журналы, постеры, разный прикид и т. д. Менты гоняли торговцев и покупателей, и те меняли места по городу, но потом все стали договаривались договариваться по телефону о времени и месте субботнего рынка. Телефоны появились почти у всех жителей города, и прогресс пошел! Я помнил наизусть множество семизначных номеров…

Да, в то время нельзя было не работать, ведь грозила статья за тунеядство; поэтому поэтому в то время хиппи часто устраивались работать сторожами, чтобы работать сутки через трое. Потом уж шли кочегары, банщики и одно время мы были учетчиками снега по сбросу в Неву, всего-то полгода в году. Веселило нас с Игорем и то, что рабочий вагончик стоял напротив ТВ-вышки, на набережной, а мы брали с собой Casiotone, небольшой синтезатор с автоаккомпанементом, на батарейках. В момент нажатия на клавиши из динамиков выскакивали фразы и звуки из телевизионного – и, чем дольше жмешь на клавиши, тем дольше эфир звучал с ритмами синтезатора; так влияла близость вышки на прибор… Жаль, что мы не смогли тогда этого записать, но эффект лег в основу нашего сэмплирования в дальнейшем.

М. Б. А какой была художественная среда города?

В. А. В среде художников начала восьмидесятых особенно выделялся Тимур Новиков. Тогда, в 82-м, после той выставки неформальных художников в ДК им. Кирова, друзья Тимура прозвали его «ноль» за его «ноль-объект». Ноль– объектом стала квадратная дырка в выставочном стенде – и никакой живописи. Это вызвало кучу нареканий и пересудов… Как-то в 83-м я устроился работать сезонным рабочим в санаторий Минобороны СССР в Гурзуфе, приглядывать за пляжами для генералов. Это было очень удобно для меня: быть несколько месяцев на море, да еще в роскошном санатории! Почти все городские питерские модники тогда приезжали тусоваться в Крым. В компании друзей я познакомился с Густавом – так звали нового участника группы «Кино», барабанщика Георгия Гурьянова. Смешно, но мы подружились с Густавом чуть раньше, чем я услышал группу. Обладающий хорошим вкусом, Густав повлиял на стиль группы – и это стала очень стильная группа, вдоволь наслушавшаяся лучшей английской музыкой в стиле New Wave, которой было тогда завались у Георгия. Позже мы часто встречались, и я ходил на все концерты группы «Кино». А в 87-м году представился случай записать с музыкантами группы совместный альбом под названием «Старт». В то время Виктор Цой уже снимался в фильме «Игла», и домашняя студия на квартире у Густава была свободной. Получились замечательные темы, веселая музыка – смесь «Кино» и «Новых Композиторов»… Мы видели в этом проекте большое будущее…

Возвращаясь к началу, в том же 1983 году Игорь устроился на работу звукооператором в малый драматический театр на Рубинштейна. Было одно вакантное место на студии, и наш друг Дмитрий Раскин, музыкант с консерваторским образованием, предложил эту работу Игорю – тем более, что и сам Дмитрий работал там и помогал потом Игорю чем мог. Надо было разобраться со студией. Надо отдать должное уважение и начальнику студии, звукоинженеру Андрею Кускову, который собрал замечательную на то время студию и в полнейшем секрете от общества, записывал там альбомы «Аквариума» и «Странных Игр». Это очень хорошие альбомы и совершенны в плане звучания.

Постепенно у Игоря появилась возможность воспользоваться студией, где он и записал свой первый коллаж, который показал Тимуру Новикову. Тот сразу оценил его, и с того момента, Игорь стал его самым обожаемым «секретным» другом. А написание Игорем «Манифеста о перекомпозиции» в конце 83-го года, оно стало отправной точкой в нашей творческой биографии. С Новиковым и не только…Окрыленный идеями «Манифеста», Тимур озвучил его своим друзьям. Концепция «Манифеста о перекомпозиции» была тем, что было нужно на тот момент Тимуру; он был окружен многочисленными друзьями-художниками и искал новый подход к творчеству. Все Новое было нужно. Так и появились названия разным течениям: Новые Художники, Новые Композиторы, Новые Дикие и.т.д. Всем хватило места!

М. Б. В это же время Тимур Петрович стал осваивать театральную сцену у Горошевского…

В. А. Да, Тимур тесно сотрудничал с театром Эрика Горошевского, благодаря их дружбе в театре случилось первое выступление «Новых Композиторов». Было это 23 февраля 1984 года. Праздник Армии удался! В том театре происходили разные постановки и спектакли, чаще одноразовые – «Балет трех неразлучников», например. Благодаря нашему другу, художнику и фотографу Евгению Козлову, сохранились фотографии тех выступлений. В этом же театре началось наше сотрудничество с Сергеем Курехиным; он как-то присутствовал на нашем выступлении и остался доволен нами. В театре у Эрика мы много с кем перезнакомились, особенно запомнился показ коллекций одежды Гарика Ассы в 85-м. Можно сказать, что театр Горошевского стал кузницей кадров для будущей «Поп-Механики», да там все и начиналось! А мастерская Тимура была в десяти минутах ходьбы от театра по всегда пустынной улице Воинова, и мы были завсегдатаями и там: огромная пустая коммуналка, расселенный дом с возможностью шуметь с утра до утра. Не думаю, что было много мест, где можно было слушать громко музыку, веселиться – да еще в центре города и в советское время! С появлением Африки (Сергея Бугаева) в жизни Тимура мастерская на Воинова стала называться галереей «Асса», там готовились инструменты и декорации для «Поп-Механики» и, конечно, репетиции оркестра! Все замечательно развивалось до фильма «Асса», потому что все неформалы были вовлечены в разные участия, выставки или концерты «Поп-Механики». Видимо, после успеха «Ассы» начались обиды друг на друга, перетяжки одеял в среде художников и музыкантов. Но лидеры художников уже были обозначены: Африка, Курехин, Новиков. Впрочем, «Популярная Механика» дала выход на сцену многим талантливым музыкантам, художникам и артистам нашего города.

М. Б. Но, в свою очередь «ПМ», поглотила тот «Новый театр», я имею в виду серию перформативных постановок и парадов моды которого образовалась в период 84–85 годов. Как раз в рамках того перформатива и появился Гарик, как представитель московской субкультуры, на своем особом модном пафосе; он одевал многих участников действий в смешные комбинации одежды и вещей. Это был период, когда все одевались в модные с точки той современности вещи – джинсы, футболки, косухи, балахоны – а тут появилась тема оригинальная и отличительная. Манипуляция странными вещами, комбинации с какими-то предметами, и такие «показы мод» очень всех веселили в рамках Курехинского представления.

В. А. Замечательный концерт «Поп-Механики» был в клубе «Красный Маяк» на Галерной, в костюмах от Гарика… Видео этого концерта есть в интернете, и мы там тоже с Игорем пляшем на сцене. Вскоре, в театре на Галерной, появится «Клуб друзей Маяковского», с участием Тимура, Африки, Курехина и Густава. Этот ход конем будет был сделан из желания выйти на контакт с западными деятелями искусства, такими как Энди Уорхол, Ник Кейдж (Nick Cage). Уважаемый пенсионер приехал в Ленинград в 1988-м, никому его не представили – только «друзьям Маяковского». Кейдж был расстроен: его знает так мало людей в России! Возможная встреча с Уорхол отложилась по причине его болезни и вскоре главный учитель Тимура умрет от спида в 89-м и с этим закончится эпоха пафосного поп-арта…

М. Б. Не могу согласиться с «закончилась». Мне почему-то кажется, что чехарда и трансформация этого периода связана больше с тем, что сам проект «новых» себя исчерпал, разросся к 87-му году и обновился по составу. И превратился в «Академию всяческих искусств». «Новороссийская» его часть выделилась в отдельный проект «Инженеров искусств», «Дикие» обособились в НЧ\ВЧ и сошли на нет вместе с музыкальной панк-волной восьмидесятых; «некрореалисты» обновились по составу практически полностью…

В. А. Ну да, все верно! Еще одним культовым местом была мастерская Андрея Медведева на Загородном, где собирались художники и музыканты в восьмидесятые и девяностые. Там часто можно было встретить знаменитостей города, например, ту же группу «Кино» или друзей Вовы «Синего» из Челябинска; там было модное место для встреч! Творчество Вовы «Синего» в начале восьмидесятых было самым прогрессивным – и в использовании «колец» из фирменной музыки, и в наложения вокала – это было близко к нашим идеям и приемам записи. Андрей Медведев был великодушным и гостеприимным человеком, его любили и уважали все, и он, можно сказать, жил этим общением, которое продолжалось круглосуточно. Благодаря Андрею мы становились известными в среде художников и музыкантов, ведь наши альбомы звучали тогда там постоянно!

Начиная с 84 года, мы записали несколько альбомов и скопировали их на кассеты. Раздали своим друзьям и музыкальным критикам: Артемию Троицкому из Москвы и Алексу Кану из Питера. Эти уважаемые критики высоко ценили наше раннее творчество и сыграли в дальнейшем важную роль в нашем развитии. Алекс, имея большую коллекцию неформальной музыки, поделился этими записями с друзьями, которые жили в Лондоне, с тем же Лео Фейганом. Алекс обнадежил нас, что наши записи стали интересны одной компании и та не прочь издать нас аж в 1985 году! Но неожиданно все изменилось, и все силы были брошены на альбом «Pop Mekhanika»; нас пригласили принять участие в этом проекте. Контактов с западными продюсерами у нас не было, а издаться очень хотелось, и мы охотно согласились участвовать в записи альбома с Сергеем Курехиным. Так на ARK records вышел альбом «Insect culture», и только в 87-м году и мы были с Игорем там заявлены как инженеры звука. Все бы и ничего, но мы ждали новостей раньше, а тут было неясно чего ожидать, все, что происходило было окутано аурой какой-то секретности. Уж не знаю от кого, может от КГБ?…

Время мы не теряли и были в поисках новых связей и контактов с западными продюсерами, хотя говорить на английском мы не могли, но обращались к иностранным студентам, изучающим русский – и вот представился нам случай в 86-м отправить письмо с английской преподавательницей, Сташей (Stasha). Точнее, шотландкой из Глазго, вот с ней отправили небольшую посылку со стеклянными шариками и кассетой для Брайана Ино…Она послала это прямо на лэйбл «Opal», где издавался Ино, и надо же – они ответили! Годом позже в Ленинград приехала продюсер компании «Опал» Антея Норман-Тейлор, познакомиться. Она заранее позвонила нам по телефону, а я, кроме своего номера, дал номер Миши Малина – мы дружили в то время и он хорошо разговаривал на английском. Меня не застали дома, поэтому Антея дозвонилась до Миши, они встретились у него дома на Петроградской. У них закружился роман, как говорится, любовь с первого взгляда… Этого мы не ожидали и понятно, что с тех пор наши взаимоотношения складывались уже по-другому. Миша монополизировал связь с Антеей и Брайеном, это вызвало возмущение музыкантов и попортило отношения с нами…Да, возможно, у иностранок был большой интерес к СССР, особенно к русским парням; а с музыкантами или художниками было интересней всего, особенно с теми кто мог свободно общаться на английском. Это не единственный романтический сюжет.

Параллельно, в это же время в рок-клубе была другая история любви – американки Джоаны Стингрей и Юрия Каспаряна из группы «Кино». Это ж был фильм-история любви, свадьба какая была! Иностранки помогали своим друзьям-музыкантам с приобретением инструментов, достать которые можно было только через «мажоров» и стоили они баснословных денег. Поэтому каждый приезд таких иностранок ждали с нетерпением!

Из за нехватки оборудования была распространена аренда синтезаторов, иногда вместе с хозяином на запись чего-либо. И, конечно, дорогим удовольствием была запись на студии: все делалось подпольно и в тайне от КГБ, излишняя возня не приветствовалась властями. Мы обменивались на время разными инструментами, теми, что у нас тогда были. Обращались к народным умельцам, которые делали «эффект процессоры», даже супер-синтезаторы! На студии «Леннаучфильм» Александр Никитин, несколько лет паял такой гигантский ящик-синтезатор с кнопками, ручками и транзисторами, общим весом в полторы тонны – типа английского «Sinty 100» – все для озвучивания научно-популярных фильмов. Мы одно время часто приезжали к нему, чтобы записать всякие шумы и странные звуки. Прибор этот не сохранился, он занимал много места и потом был выброшен или разобран на детали. Звуки его есть на наших альбомах восьмидесятых…

М. Б. Но рок-волна для нашей страны была все таки более значима; в тот же музыкальный проект «Ред Вейв» попал и Курехин, и «Новые художники», да и «Асса» все-таки позиционировалась как рок-фильм, хотя там присутствовала группа «ВВС», которую можно было бы отнести к разряду нью-вейва. И название похоже на ваше. Я имею в виду «Союз Композиторов» и композицию «ВВС» покойного ныне Синицына. Вы не попали ни туда, ни сюда. Почему?

В. А. Мне лично кажется, что 87-й год – это все же год Курехина, он тогда реализовался по максимуму во все стороны. И в кино он, можно сказать, внятно озвучил музыкальный концепт «Популярной Механики». Минимум в виде двух записанных LP «Введение в Поп-механику» и «Popular Zoological Elements» на Leo records. Да и вообще был более медийной персоной, выступавшей на ТВ, работавший в кино, то есть с инструментами более массового влияния. Хотя фильм «Асса» и краткосрочный взлет художественно-неформальной среды накануне «Сотбиса» это все не отменяет. Ведь 1987-й был очень значимый год для Сергея Курехина и оркестра «Поп– Механика» – первые гастроли за рубежом! Жаль, что к тому времени нас слили из участия в «Поп-Механике» и не взяли на гастроли в Ливерпуль 88-го года, а ведь мы записывали совместный альбом с Сергеем… Позже мы узнали, что продюсер из Ливерпуля Пит Фулвелл (Pete Fullwel) с ARK records спрашивал про нас у друзей: как найти этих «Новых Композиторов», у нас есть дело к ним? Но нас не «выдали»… Подробности этого мы узнали позже, когда встретились в Лондоне в 90-м с Питом. Он нашел нас через объявление в местной газете о нашем выступлении, потом дозвонился до нас в Лондоне. Несмотря на обиды и разочарования от упущенных возможностей, со временем меня отпустило. А спустя почти десятилетие Сергей пригласил меня участвовать в «Поп-Механике» на фестивале в Хельсинки. Но, увы, это были последние две «Поп-Механики». Смерть Курехина поставит последнюю точку для всей эпохи поп-арт культуры восьмидесятых…

В 87-м же году в нашу компанию влился очень добрый и талантливый Юрис Лесник. У него с отцом было производство в Риге пластмассовых украшений, и они продавали их здесь по магазинам. Деньги были и Юрис стал нашим продюсером, который говорил, ну вот считайте, что я в вас сейчас деньги вкладываю, разбогатеете, надеюсь и рассчитаетесь. Очень по-дружески все было и легко.

Юрис купил нам музыкальный компьютер «Ямаха СХ 5М», позже модуль «Роланд D 50», но мы хотим большего… Тут-то мы и решили заняться созданием нашего объединения, с расчетным счетом, с печатью и всеми функциями компании. Мы искали место и нашли его на базе Ленинградского планетария. Это стало творческое объединение «Научная Фантастика», руководителем которого назначили меня, видимо, не зря я в детстве ходил в кружок астрономии и к тому же я всей душой и сердцем любил наш планетарий, его дизайн, немецкий модерн. Нам повезло быстро найти общий язык с сотрудниками планетария, и мы начали вместе делать первые шаги в самостоятельном бизнесе. Замечательное время было для нас, все так хорошо складывалось… Я вернулся на нашу с Игорем родину, в Петроградский район, где мы нашли себе занятие: в «Звездном Зале» ставили лекции-композиции для детей и взрослых. «Новые Композиторы» озвучивали планетарий космическими треками, да и такая база, как Звездный зал, Планетарий – ведь это же нечто! А любимая тема «Научная Фантастика» – бесконечность тоже! «Контакты третьего рода» 1989 года стал самым удачным проектом «НФ» и Планетария. Кто видел это, тому запомнилась эта лекция, а аудиодорожку этого спектакля можно послушать или найти в интернете. Фонограмму этого спектакля издавали на кассетах и CD в Петербурге, в девяностых.

М. Б.То есть вы создали формальную организацию и зарегистрировались?

В. А. «Научная Фантастика» с 1988 года стала официальной компанией, и мы начали сотрудничать с государственными студиями и организациями, у нас появились спонсоры от кооператива по продаже компьютеров. Мы купили дорогущей сэмплер-синтезатор «Prophet 2000» и с тех пор – это наш искомый звук!

М. Б. На рубеже девяностых Брайен Ино приезжал в СССР и даже делал какие-то совместные микропроекты с Орловым, Курехиным…

В. А. Сначала он приехал в 1988 году, потом в 89-м; в Москве он занимался альбомом «Звуков My», который вышел в Англии на виниле, а позже с его подачи был издан трек Миши Малина в сборнике музыкантов компании «Opal-88». Насчет микропроектов с Юрием Орловым и Сергеем Курехиным я не слышал, знаю только, что Брайен охотно общался с московскими художниками. Например, Сергей Шутов станет самым его любимым современным художником и в его честь будет назван альбом «Shutov assambleya»…B 1997 году Ино приехал в Питер опять, и его жена Антия даже купила квартиру на Грибоедова. Мы встречались, когда Брайен был свободен – ходили в музеи, парки, посещали выставки друзей, забирались на шпиль Петропавловки… Я организовал поход на телевышку и пригласил Ино на радио «Россия», где тогда вел программу о современной музыке: один раз в месяц по два часа на всю страну, называлась программа «Дискавери». Тимур обратил Брайена в «Новых Академиков», а Африка летом показал ему Крым…Когда Брайен приходил к нам на студию, он иногда что-то записывал для себя и для этого настраивал на свой лад инструменты, похоже, держал в секрете от меня, иначе бы я играл бы всегда на его лад. Шучу, конечно… Побывали мы и на других студиях города. Ино сам нашел студию, через «Желтые страницы», и был очень доволен хорошим уровнем студии; он писал там музыку для японской рекламы…

Мне удалось сделать несколько совместных записей, но для полноценного проекта этого материала было недостаточно. Я и Игорь мечтали о том, чтобы Ино издал нас на «Opal». Но этого, к сожалению, не случилось.

В итоге я привез эти записи в Германию, на студию к Питу Нэмлуку (Pete Namlook), который, узнав о нашем сотрудничестве с Ино, поторопился выпустить CD Smart (with special guest Brian Eno), на Faxrecords. Жаль, что издание этого альбома не было согласовано с Брайеном, и нам пришлось извиняться позже; обычно в Европе издатели аккуратны с известными именами. Но и на старуху бывает проруха… Композиции в этом альбоме, на мой взгляд, очень интересные – там есть лирические и весьма мелодичные темы. Дебютом в этом альбоме стало участие Игоря Воротникова с его фортепьянными композициями; это он скорей всего «special guest» на этом проекте, а не Ино…

М. Б. Вот что меня интересовало и интересует: восьмидесятые – это время не только ньювейва, но и видеобума и видеоклипов. И если серьезные видеоклипы снимать было достаточно проблематично, то некоторый опыт в анимации у андеграунда восьмидесятых все-таки был…

В. А. Волна клипо и фильмомании пришлась на середину восьмидесятых. Кино на восьми миллиметрах, на шестнадцати, фотография – удовольствие не из дешевых. Для художников это стоило больших денег: пленки, печать и т. д. Юфит (Юфа) режиссёр «Некрореалистов», большой друг Тимура, недоедал, тратя все средства на пленку и съемку своего кино на 16-ти миллиметровую пленку.

Художник-фотограф Евгений Козлов, а большинство фотографий арт-тусовки восьмидесятых снимал он, тоже печатал на свои. Кстати, Евгений оформил обложки пластинок «Кино» и к нашему альбому с «Поп-Механикой» «Insect culture 87». Мы часто встречались у Тимура, Евгений был в первом составе «Новых Художников». Другим путем пошли Инал Савченков, Олег Котельников: они вырезали из журналов разные фигурки, буквы и делали из этого мультфильмы.

В свою очередь, мы всем коллективом «НФ», раскрашивали фломастерами 35-ти мм кинофильмы, куски которых были у нас от проката в планетарии. Мы склеивали разные отрезки в фильм и крутили их сразу на двух кинопроекторах; получалось своеобразное «параллельное кино», типа – ни о чем, но выглядело прикольно. Да и затраты были здесь незначительными – только купить фломастеры – зато эффект был внушительным.

Видеокамеру Юрис купит в конце восьмидесятых и потом его увлечение съемкой перерастет в «Пиратское телевидение» в начале девяностых. Тогда стало очень модно снимать видеоклипы для групп – появилась возможность показывать их по телевидению. Первые наши клипы показал Артемий Троицкий в своей передаче на первом канале еще в 1988-м году, как раз те самые раскрашенные фильмы, но это было только один раз по ТВ, у меня сохранилась эта запись. Позже нам друзья предложат снять видеоклип на Ленинградском телевидении и показать его в программе «Топ-секрет» Андрея Базанова. При этом творческое объединение «Научная Фантастика» стала официальным заказчиком этого клипа…

Режиссером «Именно сегодня и именно сейчас 89» был Олег Ахметгалиев, очень талантливый и быстрый на деле. Он снял нашу веселую компанию во главе с Владиком Мамышевым-Монро и для всех это был очень важный момент, дебют игрового клипа на ТВ. Веселая музыка и отличный клип произвели впечатление на публику и мы попали на первые места хитпарада программы «Топ секрет». Узнали мы об этом, будучи в Лондоне, когда были заняты другим большим проектом…Вообще, это была бы хорошая идея с трио, выступать с Владиком Монро… Мы бы с Игорем играли, а Владик бы пел и танцевал в разных костюмах – была бы супер-группа в стиле поп-арт…

Все были очень талантливы, молоды, но очень неусидчивы. Почти все делалось быстро, за один раз; было множество хороших начинаний, которые так и не были доведены до конца. Хотелось везде успеть, да еще с великой страной начало происходить что-то невероятное…

М. Б. Наступили девяностые, и СССР распался. Как вас коснулось это межвременье между Советским Союзом и Россией?

В. А. Встретить новый 90-й год нам посчастливилось в Роттердаме, куда мы были приглашены местным арт-фондом. Голландские друзья организовали нам выступления в местных клубах, и мы три месяца провели там, знакомясь с Голландией. Возвращаться домой без винила нам не хотелось, но голландские визы уже заканчивались и мы перебрались в Англию, где намечалось сотрудничество с Институтом современного искусства на предмет инсталляций в нашем планетарии.

Неизвестно, как бы все сложилось, не получив мы поддержку друзей в Лондоне, – ведь по приезду выяснилось, что наш проект с Институтом переносится куда-то в далекое будущее и денег сейчас не будет. А у нас даже не было обратных билетов да и денег тоже! Попались, одним словом. Мы – я, Игорь и Алексей– испытывали тихий ужас от предстоящих трудностей; нам ведь негде было жить, не на что есть и как заработать деньги на билет домой? Лондон и тогда был дорогим городом. Так что днем мы развозили на велосипедах сэндвичи по офисам и компаниям, а вечером играли в пабах за еду, но это не помогало нам существенно…Ситуация была экстремальной, и последние пенсы я тратил на звонки нашим малознакомым людям в надежде, что они могли бы помочь нам. Нашим спасителем оказался Джон Мичел.

Как-то в 88-м Игорь познакомился с ним на Московском проспекте, где их группа прогуливалась, изучая монументы. Дом Игоря был рядом, и он пригласил их к себе на чай, к тому же Джон чуть-чуть говорил на русском и я тоже вскоре присоединился к их компании. Джон говорил нам, что он писатель, пишет про феномены на Земле и здесь гуляют не случайно, так как Московский проспект проходит по Пулковскому меридиану, и они всматривались в значимость сооружений на нем. Уходя, они оставили свой номер, так, на всякий случай… По которому я и позвонил. Мы были-то знакомы всего два часа в Питере – попили чаю, а тут мы с такой тяжелой проблемой в Лондоне, вдруг он и не помнит нас? Но Джон пригласил нас к себе в гости и оставил дома, стал заботиться о нас, даже разрешал звонить в Россию… Мы поначалу еще не поняли, с какой легендой мы встретились тогда и как здорово все потом сложится для нас! Джон Мичел – автор многих книг в жанре «New Age» и в Англии он один из идеологов движения хиппи шестидесятых, почетный член сообщества «New Age», к тому же он был племянником знаменитого писателя Олдоса Хаксли. Мы были не только спасены, но со временем представлены его друзьям, имена которых знают многие люди.

Джон по телефону говорил, что у него в гостях «The russian boys, the «New composers» from the «Science Fiction Society», from Russia»… Постепенно мы тоже стали использовать английские названия «New Composers» и «SFS». Кстати, Джон говорил нам, что «Новые Композиторы» – это лучшее название для группы, которое он знает.

Другими нашими спасителями стали Эндрю Логан и Майкл, они были близкими друзьями Брайана Ино. Эндрю приезжал в Москву и Питер в 89-м, где мы с ними мимолетно познакомились и обменялись адресами. В Лондоне Логан любезно пригласил нас к себе в гости, в «Glass house». Великодушный прием, гостеприимство, а вскоре и вечеринка, где мы выступили для невероятных для нас персон, знаменитых артистов и музыкантов. На месяц мы переехали в «Стеклянный дом» и началась у нас космически-гламурная жизнь… Эндрю предоставил нам свой гардероб, организовал нам визит в «Hair Salon», где нас покрасили и модно подстригли; мы сразу стали похожи на английских фриков. В таком ярком виде мы поехали на телевидение, где выступили в программе с двумя номерами, даже слегка на этом заработав…

Друзья Джона организовали нам выступление в местечке Фром, что рядом со Стоунхэджем и разместили о нас объявление в местной газете. Та публикация помогла выйти на нас, а потом и встретиться с продюсером, который издал «Insect culture». Позже партнер Джона, преподаватель ливерпульского Арт колледжа, Коллин Фэллоуз расскажет нам, что давно искал с нами контакт – и вот мы встретились в Лондоне через пять лет. Нам сделали предложение: записать сингл на ARK records, и мы поехали в Ливерпуль, где записали несколько композиций на студии «Amazon», которые вышли на виниле «Sputnik of life & Sirens of Titan» в 1990 году. Еще мы записали пару треков на очень профессиональной студии, с английским звукоинженером; тот увлеченно делал «клубный звук» нашему танцевальному синглу и после выхода винила «Sputnik of life» сингл стал попадать в клубные хит-парады Англии. Диск звучал просто СУПЕР! Это нас очень радовало и наши дела приобрели новый смысл.

Когда к нам пришла посылка из Англии – двадцать экземпляров «Sputnik of life», первыми их получили Тимур Новиков, Леша Хаас, Янис, Густав… Наши друзья были довольны этим треком, который сильно отличался от наших ранних работ, ведь это был грамотный, танцевальный хит, чем-то похожий по звучанию на Kraftwerk или KLF, только с русскими словами. Успех нашего сингла в стиле техно закрепил за нами звание «первой техно-группы из СССР, добившейся признания на Западе». Еще кто-то из журналистов, называл нас «первыми электронщиками из России» – но это не так, мы скорее звукохудожники или художники звука…

Веселье закончилось, когда пришлось лететь домой. Мы оставили в Ливерпуле наши инструменты, потому что были уверены, что скоро вернемся: ведь на руках был некий контракт с компанией, и те открыли нам банковский счет. Мы так и говорили – See you soon…

Но вернуться удалось лишь в конце 91-го, уже после развала СССР. Возвращение с английских небес на нашу землю потрясла нас до глубины души: вокруг царил хаос и анархия, все выглядело ужасным, как после разрухи. Погиб Виктор Цой. И в большом горе были музыканты группы «Кино» и наш отложенный проект «Старт» уже невозможно было восстановить. Единственной хорошей новостью стало появление сквота друзей на Фонтанке, 143–145. Наконец-то друзья-художники нашли себе помещения под мастерские и студии. Там, пусть и временно, поселились: Евгений Козлов как организатор «Russkoee Polee», Юрис Лесник как представитель «Пиратского телевидения», Густав, братья Алексей и Андрей Хаасы, Миша «Ворон» и Сергей «Заяц». Ребята демонтировали стены в квартире на втором этаже, расширили танц-пол, где стали проходить первые ночные вечеринки с ди-джеями и вертушками. Это стало началом истории питерского рейва девяностых.

Пушкинская-10 тоже стала новым местом для музыкантов («Аквариум», «Странные игры», «Аукцыон» и многие иные.) и художников, а «Новая Академия», вместе с Тимуром Новиковым и его окружением, начнет осваивать помещения. В дальнейшем все участники «Пушкинской» будут отвоёвывать у города этот адрес, который есть и сейчас, и там теперь мастерские и галереи. А «Фонтанку» сохранить не удалось, дом пошел на капремонт в 97-м… В тоже время я все еще был руководителем творческого объединения «Научная Фантастика» в Планетарии, но за время нашего отсутствия коллеги из «НФ» начали активно заниматься бизнесом и торговлей, но вовсе не лекциями или постановками для детей… Нам пришлось снова искать подходящую «крышу».

В 1991-м французы пригласили много питерских групп принять участие в фестивале, в городе-побратиме Питера, Нанте. Нас тоже позвали туда, и я вписал друзей для участия в нашем шоу: Владика Мамышева-Монро и Мишу Малина. Вдвоем они записали песню у Миши и сняли ролик под «Гремит январская вьюга». Клип получился веселым, но несколько андеграундным. Правда, нашим друзьям этот клип не понравился из-за участия в нем Миши…

Наши инструменты так и поджидали нас в Ливерпуле. По-хорошему нам надо было ехать забирать их. Игорь отказался ехать в Англию и не смог принять участия в фестивале в Нанте, так как нам попросту не на чем было играть. Я тоже не поплыл на корабле в Нант; туда отправятся и выступят за нас Владик Монро и Миша Малин – ведь они готовились к этому. Помню, что еще в тот год ярким явлением для города стала ночная дискотека в Планетарии в январе 1991-го, которая изменила многое для нас и в судьбе планетария, хотя позже произошли некие драматические события… А тогда наше объединение – в тесном сотрудничестве с друзьями танц-пола братьями Хаасами, Миши «Ворона» и Густава – пригласили ди-джеев Яниса, талантливого ди-джея из Риги, и Вест Бама (West Bam) из Берлина, вместе с компанией «Low spirit». Дискотека эта привлекла внимание разных бандформирований города, и те всерьез занялись планетарием. Вскоре храм науки захватили темные силы, и творческое объединение «НФ» закрылось навсегда.

…Мне надо было быстрее ехать в Англию за инструментами и надеждой, что будет работа, записи, издания… За компанию поехал Алексей Кушнаренко, с кем мы были ранее в туре. Но надежды наши в Англии не увенчались успехом, хотя мы провели там полгода и на обратном пути заехали в полюбившийся нами Роттердам, где наш друг Боб Стут предоставил мне свою студию для записи и крышу над головой. Так вот и началось наше совместное творчество. Это был новый шанс для меня.

Вначале мы записали первый сингл «Tanz-Tanzevat» на EDM records '92. Проект назвали «Magnit», так как теперь это было совместное творчество с Бобом. А сингл «Я хочу танцевать, я хочу двигать тело» станет нашей («Новых Композиторов») визитной карточкой во все девяностые. Позже мы вместе с Бобом записали наш первый амбиентный альбом «Magnitola», который вышел на CD в Голландии в 1995 году. Этот альбом я считаю лучшим нашим совместным проектом – он очень хорош по звучанию и интересен по музыке. В 1994 году выйдет еще одна запись на виниле «White Island», правда, успех этого сингла будет малозначительным.

Со временем наши инструменты все-таки к нам вернулись, и мы вновь стали с Игорем записываться у меня дома на DAT. К моему большому сожалению, Игорь в 94-м отказался выступать со мной в клубах, но дружить и сочинять музыку вместе мы продолжаем – но только теперь уже студийно, дома.

В лихих девяностых мы пересекались острыми углами с интересами амбициозных диджеев и не только. Нас не пригласили, к примеру, участвовать в «Гагарин-пати» в Москве. Видимо, чтобы мы не попали в историю рейв-культуры. Зато Тимур Новиков вновь окажет нам большую поддержку в связях с Москвой и с журналом «Птюч». В последний раз Игорь выйдет со мной на сцену именно в Москве, в каком-то закрытом стадионе, где толпа в десять тысяч человек танцевала под техно-хаус – там мы и сыграли наши хиты на виниле…

Все складывалось очень хорошо до тех пор, пока не пропал Иван Салмаксов; скорее всего, его убили в Москве в разгар страстей девяностых. Иван был очень знаковой личностью и успешным деятелем клубного движения как в Питере, так и в Москве; в клубе «Птюч» он был арт-директором. В 1990 году, в Ленинграде, он вел программу о современной музыке на ленинградском радио, и тогда можно было услышать «Спутник жизни»…

Очень страшной будет середина девяностых, когда по болезням уйдут Сергей Курехин и Миша Малин. А где-то в Индии погибнет Сергей Зайцев, наш школьный друг. О нем будет интересно написано в книге Андрея Хааса «Корпорация счастья». Тогда же начнутся проблемы со здоровьем и у Тимура Новикова… Последний звонок Тимура перед смертью был именно Игорю Веричеву…

В августе 1995-го я принял участие в последней «Поп-Механике» на фестивале в Хельсинки, где познакомился с продюсером из Финляндии Еропекка Рисслаки, который вскоре издал наш культовый альбом «Astra». В 1996-м, и это был чисто «новокомпозиторский» альбом, записанный нами вдвоем дома после шести лет паузы. Затем наши западные продюсеры подготовят нам туры в Финляндию и в Германию, но Игорь вновь откажется от гастролей – и тогда начнется набор музыкантов и череда колобораций, которая продолжается у меня до сих пор. С 1998 по 2005, с подачи финского продюсера, мы сотрудничали с немецким лейблом FAX records. Записали два альбома «Новых Композиторов» и несколько альбомов совместно с Питом Немлуком. Последний совместный альбом «Russian spring» вышел в Германии в 2005 году. Это любимый нами альбом из пяти выпущенных. Увы, Пит тоже скоропостижно скончался в конце 2012 года…

Мы потеряли многих друзей, с кем дружили и работали все эти тридцать лет творческой деятельности «Новых Композиторов». Теперь вот и другие участники «Поп-Механики» ушли из жизни: Гарик Асса, Владик Мамышев-Монро и Георгий Гурьянов из «Кино»… Да, грустно становится на душе, уходят такие близкие друзья!

Ушли почти все лидеры поп-арта восьмидесятых, но идея популярного искусства полностью воплотилась в двадцать первом веке. Теперь все могут творить дома; музыку, видео, фото, книги – буквально все – выкладывать в интернет; сейчас так много всего вокруг, что даже писателям-фантастам такое не приходило в голову.

Полнейшая «Научная Фантастика»! И это время, в котором мы живем сейчас.

Анжей Захарищеф Фон Брауш

Фото 17. Ленинград, фото Бориса Смелова из Архива Дмитрия Кузнецова

А. З. Петергоф, Оранжерейная улица… Там я увидел свет; улица утопала в зелени, зимой ее покрывал девственный снег, осенью она осыпалась золотом. Вообще, в городе был переизбыток красоты – барокко, рокко – и один из самых роскошных парков планеты был моим плейграундом, в нем не хватало только таинственно исчезнувшей янтарной комнаты. Она, видимо, и станет прообразом будущего Оберманекена. Рядом находились студенческие городки Университета, где проходили подпольные рок-концерты, дискотеки с свежайшими мировыми хитами, и пр.; дух свободы веял над Петергофом.

Мои отрочество и юность протекали в питерском андеграунде. Советская действительность того периода была, наверное, самой приятной за всю ее недолгую историю, с подслащенной застоем утопией западного парадиза, мерцающего в виде джинсов Levi's 501, ароматного чевинг гама, неожиданно залетевшего в ту реальность номера журнала Rolling Stone. Советская идеология уже в шестидесятых дала крен, а к семидесятым утратила свои позиции и среди интеллигенции, и среди зажиточных обывателей. Идеология превратилась в райский миф, в который те, кому выгодно, верили, но большинство – сомневалось. Очевидно, что после сталинских компрессов, в стране решили поэкспериментировать с либеральными идеями. Девальвация элит, начиная с философских пароходов, когда часть творческих людей из страны уехала, часть была репрессирована, войны, чистки, коллективизации… После всех этих стрессов и наступил период оттепели и благостного застоя. Из-за «железного занавеса» просачивались иностранные образы и объекты, которые приобретали статус буржуазных фетишей, наполняя красками скудный потребительский, созданный отечественной легкой промышленности серый мир. Это напоминало НЭП. Границы расширялись, идеология размывалась – сначала Хрущев, затем – охотник, лавелас и гедонист – Леонид Ильич Брежнев. Нам повезло, что мы родились с победным импульсом покорения космоса и с улыбкой Гагарина. Метафизически, из закрытой системы за железным занавесом, через космос мы получили связь со всем миром, общий контекст. Гагарин – первая из отечественных, международная поп-звезда. На уровень Мика Джаггера или Мерлин Монро, узнаваемый с первого взгляда, поднялся Юрий Гагарин. (Нуреев, Борышников, Бродский, Тарковский – они были чуть позже и не с таким всеопыляющем пиаром). Любой истеблишмент консервативен и сопротивляется следующему витку развития. Элвис Пресли по телевизору изначально транслировался по пояс, чтобы не развращал население своими тазобедренными танцами. Эротика ограничивалась в культуре «старого света». Позднесоветская культура тоже изведала запретного плода в режиме блицкрига. В результате у всех свои хард-роки. И если в России это Deep Purple, то в большинстве стран западной культуры – Led Zeppelin. В нашей школе на первых партах сидели «отличники», фанаты Led Zeppelin, а на задних партах «троечники», фанаты Deep Purple. И если парадигма государства осталась на уровне тех самых восьмиклассников, при всем подручном менеджменте, то культура и оценка ситуации у нее будет на том же уровне задних парт. Есть демос, есть охлос – и вот эта охлократия нынешняя, ей раньше просто запрещали принимать решения. У одних «Дым над водой», у других «Лесница в небо».

М. Б. Представители демоса при этом имели навыки управления, каких-то слуг-рабов, и право голоса. И под всем этим существовала социальная структура, которая в той же Америке оказалась более крепкой, чем в СССР. И все еще позволяет иметь во главе государства и киноактера, фаната Лед Зеппелин…

А. З. Оттепель была с Гагариным на устах. Детям давали имена Юра, вообще – часто давали имена космонавтов, которые стали настоящими поп-звездами. Страна представляла во внешний мир то, что было безупречно и неоспоримо: балет, черную икру и космические победы. Гагарин стал символом эти неоспоримости.

По краям советской ойкумены располагался соцлагерь: буферная зона, эрзац капиталистической заграницы. Культивировались зыбкие мифы про «лучшее – это советское», которые осыпались при первом пересечении границ, все это обрастало контр-мифами. В СССР сформировалась вторая, альтернативная реальность. Подпольные миллионеры, рок-музыка, фарцовщики, частный пошив, антиквары – вся эта блистательная деятельность и праздность существовала параллельно жизни обычного населения, мучимого образовавшимся дефицитом на яркое, иностранное и роскошное, в обывательском понимании того периода. В то же время существовала «элита», встроенная в систему; там экономика была прозрачная, щедрые гонорары и зарубежные командировки. СССР был придуман как голливудский проект с хэппи эндом. Но, пока фильм шел, все неожиданно оказались в сюжете «Властелина колец». Арт-проект, в котором изначально участвовали и авангардисты, и футуристы, и декаденты типа Луначарского. Кстати, черезвычайно уместная фамилия – Луначарский. Вертинский со своими вертерами, верчениями и вечерами в фамилии отдыхает. Тут и Луна, и Чары – как будто Брайан Ферри от советской номенклатуры и образования.

Внешний вид, как и во многие времена, был важным социальным кодом. Джинсы определенной модели и качества, все чувствовалось на расстоянии и считывалось по швам. Это был первый уровень. Вторым уровнем был винил, тот помогал определится с меломанскими и вообще культурными пристрастиями. На уровне упомянутых «Лед Зеппелин» и «Дип Перпл». Диск стоил несколько стипендий (так, чтоб не есть и не пить), это задавало определенный пассионарный уровень общения. Здоровый меломанский снобизм помогал лояльности и заинтересованности внутри этого круга. Уже в семидесятые хлынул поток иной, западной музыки. У меня был знакомый, сын капитана дальнего плаванья, и через него приплывало много интересного. Я играл в школьной группе и одновременно был редактором стенгазеты. Это освобождало от докучных уроков. Наш гитарист был сыном зауча, что благоприятно сказывалось на количестве и качестве инструментов, приобретенных школой для группы.

Наш репертуар – все, что тогда появлялось во вражеских эфирах и на виниле, шло в обработку. Pink Floyd, The Rolling Stones, Shocking Blue, Sweet, психоделика, глэм. Это было модно, идеи хиппи еще не ушли глубоко в народ. Позже хиппи из больших и малых городов СССР начнут стекаться в Ленинград и Москву, возникнет «система». Мой хороший приятель Шамиль, поэт и меломан – Шама был из академической семьи и являлся ярким представителем рафинированной идеи хиппи. Он жил рядом с Пушкинской площадью: готические окна, пурпурный бархатный балдахин, почти как кабинет Фауста. Там звучала музыка Doors, Steely Dan, там происходили тусовки: художник, основатель Новой Академи, Тимур Новиков, будущий барабанщик группы «КИНО» Густав – Григорий Гурьянов с роскошным хаером; девушки, словно с обложки тройного альбома «Вудсток»… А на другом конце Москвы обитал напоминающий Харрисона эпохи All Things Must Pass Валера Кисс и его жена Лена Щека. Загадочное место: только что ты был в городе, среди новостроек, – шаг в сторону, тропинка вглубь деревьев – и возникала белая церковь, колодец, пруд, живописные деревянные домики. Бабушки поставляли домашнее молоко, а гости заходили с новейшей музыкой, литературой. Берроуз, Кастанеда, Толкиен – в оригиналах или в первых переводах, на ксероксе. Но времена, как им и полагается, менялись: стили панк и нью вейв приходили на место хиппи.

Я десять лет играл в культовом нью йорском клубе CBGB. Хилли Кристал, его хозяин, патронировал «Оберманикену», и рассказывал разные интересные истории; в свое время в клубе работал Малкольм Макларен, будущий создатель Sex Pistols, а тогда роуд-менеджер New York Dolls. Именно в CBGB он почерпнул идеи для панка: идеи анти-Pink Floyd, вообще, анти любой рок-эстеблишмент. Началась новая волна.

Тогда же стала все ярче проявляться советская меломания; появились магнитофоны, возможность частой и простой репродукции музыки.

А вслед за волной меломании пошли и молодежные субкультуры. Как всякая мода, идеи, озвученные хиппи шестидесятых к семидесятым упростились, стали доступными массам советских тинейджеров. До этого практически только «золотая молодежь» имела возможность безнаказанно потреблять западную поп-культуру в СССР. А потом возникла «система», хиппи появились до самых до окраин. С массовостью пришла иерархия: олдовые, пионеры.

Существовал мем того времени, что в СССР секса нет. Но в андеграунде и богеме тема эротики в семидесятые никуда не исчезала: стиль «диско», дискотеки и заметная эротика, связанная с танцевальной культурой. В идеологических кулуарах КПСС решили, что раскрепощение в этом плане неизбежно – одной из джомолунгм советской эротики стали кадры из кинофильма «Москва слезам не верит». А хиппи обустроили лесные лагеря в Прибалтике, Подмосковье и Крыму, с расширяющими сознание веществами ручной работы и свободным сексом.

Мы играли и изучали современную музыку, слушая радио «Люксембург» и Севу Новгородцева на ВВС. Вскоре, в конце семидесятых, пришла эпоха диско и с дискотеками для широкого масс, а андеграунд качнулся в сторону нью-вейва. Расставание с еще недавно актуальной эстетикой хиппи происходило мгновенно. Если хайер надо было резать, то он резался без сожаления и в тот же миг. При этом все еще могли по старой памяти съездить автостопом в Тарту к знакомым студентам-лингвистам, на лекции Лотмана. Как-то Шамиль протянул мне яблоко и сказал: «Передай Густаву от меня, он в больнице, в Питере.» Георгий «хаернулся», то есть лишился длинных волос и стал тем ньювейверским Густавом, который стал известен широкой общественности в роли барабанщика группы «КИНО».

Изображений панков еще не было – ни на фото в советских журналах, ни по ТВ – но прозвучало слово «панк» и интуитивно это было ясным противопоставлением идеологии комсомола и хиппи. У кафе «Сайгон» можно было встретить украсивших себя одним из главных символов панка – булавками: Панова, Монозуба, того же Алекса Оголтелого, на самом деле – крайне интеллигентного молодого человека (как впрочем, и Андрей Панов (Свин) был сыном известного балетного танцора). Густав эстетствовал. Одна из его ролей того времени – первый заместитель памятника Маяковского. Требовался новый нонконформисткий ход, и это совпадало с термином «панк», который стремительно перерос в «пост-панк» или то, что называлось «ньювейвом». Смесь винтажной эстетики стиляг и зарубежной «новой романтики». В Москве были свои ньювейв-круги, из которых появлялись «Центр», «Браво», «Николай Коперник», «Ночной Проспект». В это же время в ленинградском рок-клубе развернулась борьба за власть. Рок-клуб организовал мой знакомый, Гена Зайцев, один из последних олдовых хиппи. Гена собирал и составлял «пипл буки»: живописные архивы с фото «системы»; у него была прекрасная коллекция практически всей подпольной советской музыки какая только была доступна, с удивительными редкостями. «Аквариум» прокладывал желтые кирпичные дороги от эстетики хиппи к ньювейву. Новые слова, новые темы, новые ритмы, инициация нового стиля. Артем Троицкий привез из недалеких заграниц далекую идеологию, и ему требовалась молодая шпана и почва – и он ее нашел как журналист и как промоутер. «Аквариум» попал в эту волну и стечение обстоятельств под названием «новая волна».

Среда изменилась, в СССР проникает и цветет неформальная поросль. Оберманекен. В 80-м году я придумываю это название, учась на первом курсе Университета. Круг близких мне студентов был увлечен экзистенциализмом, меня заинтриговало немецкое его ответвление. В романе Ганс Эрих Носсака «Дело д'Артеза» были персонажи Обер и Манекен – и они слились у меня в единый образ сверхманекена. Поскольку, минуя панк, мы сразу очутились в пост-панке, когда мода стала значительно дополнять идеологию, ньювейв первым делом сформировал именно моду. Зазвучали Spandau Ballet, Adam and the Ants, Duran Duran. Плюс – Макларен с Вествуд, которые формировали визуальную эстетику. Молодежная культура была пропущена через магический кристалл именно фэшен. Что Макларен привез в Лондон? Хаос CBGB, «Реймонз», наркотики и никакого самоопределения и рефлексии. Грязно, шумно, просто. И, буквально на коленке, вместе с Вивьен они придумали, что с этим «панком» делать. Булавки, британский флаг, коллекции из мусорных баков, которые специально для исключения перепродаж те, кто их выкидывал, деструктурировали. Из этого и слагалась мода, а я тогда подумал, что все так совпадает и именно «Оберманекен» хорошее название для этой новой моды здесь.

До этого был фетишизм джинсами, и вот как раз за счет панка появились и стали восприниматься именно модные образы. Adam and the Ants брал из театрального реквизита костюмы, культивируя пиратско-романтическую эстетику. Боуи делал свою версию белого фанка и фанкоделику. И даже пастеризованный Duran Duran – все это было матрицами того, что можно было использовать, чтобы одеть это веяние. Ну, конечно, и Гари Глиттер, и Марк Болан (Т. Rex) стали почвой для нового витка; нам достался уже такой рафинированный, пропущенный через фильтр моды, образ ньювейвера. А в СССР стиль еще больше дистиллировался до челки и возможности себя костюмировать – кому что бог послал. Вот тут как раз можно сказать о Гарике Ассе, которому бог послал Тишинку и винтажную эстетику, а он ее перепослал в субкультурную и богемную среду. Мы были близки к театральной среде и черпали, что бог послал там. Ленинградский театральный институт, в Москве – театр Васильева. Через коллекцию Паши Каплевича. К тому времени Паша собрал отменную коллекцию костюмов, включая хамдамовские к фильму «Раба любви», там была даже та узнаваемая шляпа Елены Соловей. Возможно, ему было не так важно находиться в контексте альтернативной моды, но для «Оберманекен» эта коллекция была в самый раз. Хамдамов тоже не позволял себе такого, как Гарик со своей коллекцией, но к нам она пришла через Каплевича. Мы делали фотосессии с этими костюмами с фотографом Пашей Антоновым.

Год создания «Оберманекен» – 1980-й. Я как раз сочинил альбом песен, и мы его записали одним из ранних составов – Женя Титов на басу, а Олег Шавкунов (Шарр) играл на перкуссии. Мы собрали массу винтажных ламповах радиоприемников, которую наш знакомый спаял в единое целое, и получилась мощная стена мерцающей аппаратуры, к которой мы подключались и давали концерты в стиле Боуи времен Young Americans и Марка Болана. Это были готические по духу концерты в пустынных и сумрачных пространствах, в которые просачивалась богема Ленинграда. Мойка, Фонтанка, квартирники-выступления по Домам Культуры рассматривались как захват новых территорий. Квартирники были милее. Всё было не просто в плане музицирования, поэтому музыка была полностью очищена от излишков, более, чем прототипы западного ньювейва. Всё это настаивалось года два – и появилась новая волна, появились «новые дикие» с анархическими картинами Юфы и Котельникова. Мы делали фото-акции с Юфой, превращаясь в его персонажей городских зомби. То есть появилась музыка, мода, изобразительное искусство и кино. Тимур, Котельников, новый музыкальный инструмент, известный как «утюгон», а был еще и «пиздатрон»: балалайка с алюминиевым грифом метра в два и одной струной. Гребенщиков рисовал. Я тоже и рисовал, и моделировал одежду, и поэтизировал. Все делали все. Ренессанс. Мы насыщали атмосферу своей энергетикой. Тот же Тимур, универсальный человек, не только художник, но и гениальный куратор. Он собирал людей, определял направление и отслеживал эволюцию движения. Солнечной энергии человек, без которого многое не произошло бы. Впрочем, многое и закончилось с его уходом. Москва-Петербург, постоянные перемещения того времени, галерея «Асса» – «Детский сад». В Рок-клуб мы не пошли; Гена Зайцев намекнул, что это все курирует КГБ, и там все время шла какая-то структурная возня. «Оберманекен» хотел оставаться независимой группой, и я придумал идею «Театр-Театр»: художественная среда, существующая по театральным правилам. Там можно было развивать абсолютно разные творческие направления – от музыки до голографии. Мы жили напротив дома, где была квартира Тимура Новикова, рядом с Сайгоном, буквально в пятидесяти метрах по Литейному. Был у нас работающий камин, и там мы размышляли, как существовать перпендикулярно всему. Басист первого нашего состава, Женя Титов, ушел к Андрею Панову-Свину в главную российскую панк группу «Автоматические удовлетворитери», я же в 83-м году был готов к следующему витку и собрал новый состав. В «Оберманекене» появился Женя Калачев. Дворец молодежи, в отличии от Рок-клуба был невинен и девственней; местным комсомольцам понравилась идея нового театра, они спросили, а кто же все-таки будет режиссером? Это совпало с экспедицией в Москву, где мы познакомились с Борей Юханановым – он и стал режиссером. Нам под этот проект выдали особняк инженера Чаева на Каменном острове и Зеркальный зал во Дворце молодежи, даже выдали деньги, что последний раз до этого удавалось только «Лицедеям» Полунина за десять лет до того. От Полунина к середине восьмидесятых отпочковался Антон Адасинский. Мы постоянно пересекались, как-то раз зимой Антон встретился мне в автобусе и сообщил, что уходит от Полунина и предложил делать совместный проект. Он будет заниматься пластикой, а мы музыкой. Но мы остались верны «Театру-Театру». С нами у него наверняка получилось бы что-то иное. В итоге Антон создал «АВ. А., проект с соцарт-бурлеск-гимнастикой. (Сейчас, кстати, у Антона театр «Дерево»). Общение при этом продолжалось – и с Адасинским, и с Курехиным, который при случае одалживал у нас синтезатор, и с Гребенщиковым, и с Титовым – они частенько заходили в особняк инженера Чаева. Уже началась некая монетезация неформальной культуры, многие стали понимать блага этого периода и стали этим пользоваться. Ставки и бюджеты, которые нам выдавались, были очень достойные. Особенно безналичные деньги, которые выделялись и их куда-то учреждению необходимо было потратить, – выделялись безразмерно. Мы их тратили на аппаратуру, костюмы, декорации, свет, на естественные культурные материальные блага. До Перестройки культурная среда материально сильно обнищала – и вот теперь она стала стремительно насыщаться, через часть так называемой неформальной культуры. Без кистей нет художника, без синтезаторов нет ньювейва.

Борис Юхананов тогда разрывался между Ленинградом и Москвой, заканчивая театральный институт, ассистируя Васильеву. А тут был поставлен первый спектакль «Уловки Мимикрии», и, чтобы его показать, была собрана представительная выставка «новые художники», питерский и московский андеграундный бомонд. Но после премьеры спектакля официальные контакты с Дворцом молодежи резко оборвались. Они оказались не готовы к такому радикальному искусству, публике и творчеству. И вот после этого скандала «Театр-Театр» и «Оберманекен» переместились в Москву на Воровского-Поварскую, где открыл свой театр «Школа Драматического Искусства» Анатолий Васильев, после Таганки. Герману Виноградову дали место под его «Бикапо»; там было много разной и интересной публики. Модельер Катя Рыжикова стали появляться со своей живописной командой, с ними завязалась отдельная история перформанса.

В Питере начала-середины восьмидесятых независимая культура уже жила в радужной атмосфере, готовой вот-вот пролиться грибным дождем. В Москве тоже было несколько сформировавшихся кругов. У Бориса Раскольникова, позже «Третий путь», часть у Стаса Намина. «Детский сад» уже был. В Москве были «параллельные» братья Алейниковы, Глеб и Игорь; они снимали кропотливые, медленные истории. Боря Юхананов снимал еще длиннее и медленнее. Он вообще любил часы, сутки, года и бесконечные процессы, это как-то совпадало с евро-азиатской Москвой. А Питер тогда был аскетичней, свежей: со струной Литейного и центром в «Сайгоне». И вот когда этот даосский романтичный андеграунд зазвенел, в него стали стекаться ручьи состоятельной публики. К 1985-му году романтика начала улетучиваться, аскетизм обернулся меркантильностью и нью вейв конвертировался в «Ред Вейв». Меркантильность, она сама по себе не плоха, как овеществление идеи, но когда суть стирается, то теряется и смысл процесса.

М. Б. А вот как раз про фильм. У него же тоже была предыстория и она была московской.

А. З. Сценарий «Ассы» под названием «Здравствуй, мальчик Бананан» сначала лежал рядом: на камине у нашего друга, гениального русского актера Никиты Михайловского, который снялся в «Вам и не снилось» и который великолепно писал прозу и рисовал. А его эпистолярный жанр, на мой вкус, это было лучшее, что я тогда читал. Когда сценарий попал на камин к Никите, предполагалось, что Бананана будет играть Никита, а музыку – «Оберманекен». Никита, сыграв в нескольких прекрасных кинокартинах, аккуратно относился к предлагаемым сценариям, и Бананан как-то запылился на полке. А потом всплыл в компании Тимура Новикова, превратившись по дороге из «Здравствуй мальчик Бананан» в «Асса». Движение «асса» к тому времени так хорошо разогналось, что принеси ему хоть сценарий на «поднятую целину» Брежнева – все равно из него получился бы фильм «Асса».

М. Б. В принципе, потом примерно так и произошло, но уже с «Трактористами» Пырьева, к которым братья Алейниковы досняли «Трактористы-2» в 1992-м году, а потом еще позднее Влад Монро, влившись в ряды «Пиратского телевидения», сделал свою «Волгу-Волгу»…

А. З. Ну да, Курехинский поп-механический абсурдистский паровоз заимствований и смешений уже вынес художников на новые рубежи, а Тимур, как гиперболоид инженера Гарина, резал любую субстанцию. И тут как раз принесли такую пышку… Мало кто читал сам сценарий… Необязательная мелодрама, мне она показалось бледной аллюзией «Подземки» Люка Бессона, только что прогремевшей в Европе. Со слабо в этом ориентирующемся Соловьевым, они выжили из этой ситуации максимум. Но для событийного фона картина все равно оказалась революционной. Смотреть же это кино как кино, к тому же будучи современником и участником андеграунда, было посредственное удовольствие. Но время было такое, что сработало бы все. И голод культуры, и ожидание перемен, и надежды, что это все будет продолжаться и развиваться. И даже таких небольших инъекций раствора иной культуры и субкультурного драйва кому-то хватало, чтоб получить прививку, а кто-то становился джанки. Прицепили к фильму выставки, сделали, что смогли – и это был, наверное, наивысший пик промо-этапа этого движения, по сути ньювейверского. Утрированный андеграунд «Ассы» охватил аудиторию от пионера до партийного работника. В то же время Боря Юхананов начал снимать кино в разработанной им стилистике «медленного видео», я значился сценаристом первых его фильмов «Особняк» и «Игра Хо».

Стоить сказать о «КИНО» и кино. В тот период, начиная с 1986-го года, Цоя стали звать сниматься в кино. Те же «Каникулы», а потом «Игла» Рашида Нугманова, или фильм, который начал снимать Олег Флянгольц. Тогда многие молодые кинематографисты пытались делать свои первые скетчи и этюды с использованием новых рок-групп и деятелей андеграунда. Как наш басист, Миша Мукасей. Его мама Светлана Дружинина как раз снимала «Гардемарины, вперёд!», знаменитая кинематографическая семья. Миша продал свой мотоцикл, купил редкую по тем временам безладовую бас-гитару и научился играть как Мик Карн из группы Japan.Тогда мы записали альбом «Прикосновение нервного меха», который вошел в список лучших ста альбомов советского рока. Japan важная группа для ньювейва восьмидесятых, которую я услышал еще в 80-м у художника Алана; он приезжал из Прибалтики и однажды привез только что вышедший альбом Japan «Tin Drum» в ДАС (дом аспирантов и стажеров МГУ, одна из точек тусовки). Это было революцией в музыке, и мне кажется, что такого уровня никто из последователей не достиг до сих пор. Миша Мукасей параллельно снял свой этюд по свету, который одновременно явился нашим первым музыкальным видео на песню «Девочка-подросток».

М. Б. Цой в этот период снимался в кино, а в группе «КИНО» все же заглавную скрипку играл Густав?

А. З. Густав, как я говорил раньше, из образцового хиппи, превратился в образцового ньювейвера с внешностью Маяковского. Он сам занимался своим образом, прической, костюмом, был отличного стилистом. Довольно размытый цоевский сайгонский имидж в его руках превратился в дюран-дюрановский парафраз, еще точнее сложился образ у Каспаряна. Цой к тому же имперсонализировал Брюса Ли: манеры движения и сценический образ формировались под влиянием гонконговской идеологической кино-машины и раскрылись в потенциале группы «Кино». И, несомненно, период съемок в фильмах тоже повлиял на манере держаться, и «КИНО» как группа стала настоящей звездной поп-группой, с парадигмой «добро побеждает зло».

«Оберманекен» продолжал движения в сторону театра; мы оказались в Москве, в лучшем театре того времени «Школа Драматического Искусства» Анатолия Васильева. Туда наведывались Вим Вендерс, Питер Брук, Роберт Вилсон – сливки мировой режесуры театра и кино. Москву посетили, с погружением в андеграунд, Френк Заппа, Дэвид Гилмор из Pink Floyd, Дэвид Бирн (лидер Talking Heads, основоположников ньювева из CBGB). Герметичность андеграунда еще сохранялась, и он отфильтровывал лучшее, что было вокруг, в том числе то, что поступало из-за рубежа. Когда приезжали заморские гости, язык независимой культуры здесь и там был практически одинаковый, язык творчества. Этими формулами оперировали и тимуровцы, и ньювейверы-москвичи.

Железный занавес приподнялся, и к нам хлынул поток журналистов, туристов, бизнесменов и странных альтернативных людей. И многие многие искали и находили наш андеграунд. Тогда все хотели самостоятельности, но не у всех получалось. Художникам была предоставлены государственные площадки, XVII-тая молодежная выставка стала неким Вудстоком, собравшим художников, режиссеров, музыкантов и прочих альтернативных людей. А вот после этого уже все резко начало меняться. Художники продолжали создать новый язык, осваивая местный китч-кэмп или местный поп-арт на базе концептуализма: это все было немного от комплексов, они продолжали быть такими синтетическими. «Сотбис»-выставки, внимание и какие-то уже продажи. Многим это голову вскружило, как кружила и мысль о заграничной карьере.

У Энди Ворхола была девушка, Эдди Седжвик. Она – то, что я понимаю под модой, это всегда свежая новая элегантность. Гарикдот тоже менялся и мода – это судьба. Вот его судьба вполне канонична, если ни обычна для модников других столиц мира. Просто когда человек работает с такими энергиями и достигает своего предела, то он начинает трансформироваться не только как личность, а уже физически. Кто-то не может себе этого позволить, ибо чувствует, что дальше определенного уровня идет распад на атомы. А вот такой квантовый попрыгун, как Мик Джаггер, он этот предел пересекает и становится еще на уровень выше. Ну, или окунается а то и вовсе живет в инфернальном; это тоже работа нешуточная и с такими же энергиями. Тот же Гарик, но в этом направлении предел есть уже для всех. Гарик однажды подошел после концерта и предложил ехать кутить в таинственные промзоны, где он жил. Рассказывал, что там реальный стим панк, блейд ранер, мэд макс, вьетнамские публичные дома, что они собирают лимузины шестидесятых, варят свой алкоголь, там рейвы при свете горящих автопокрышек. И я почувствовал, что – да. Так тоже можно, но только в том случае, если есть надежный тыл. У него был жесткий каркас из опыта и характер, и на них он просуществовал и девяностые, и нулевые. Ну вот как-то капитализировать ту самую энергетику и таланты в восьмидесятых, как это сделал, например, Мик Джаггер, редко кому удавалось. Хотя с Перестройкой в России на всём как бы уже прорезались ценники – но в андеграунде они были очень туманны и расплывчаты; даже опытный варяг и фарцовщик Гарик не смог их точно разглядеть. Это вообще проблема перехода «инди» в «поп».

Ведь поп, в отличии от «попсы», это не плохо. «Битлз» – это качественная поп-музыка. Ньювейверов рокеры тоже часто называли «попперами». Они слушали популярную музыку, и она имела класс, а карикатурная «попса» с условным Киркоровым в центре – деклассирована.

Нет, ну был период стадионных концертов, и кое-какие группы существуют до сих пор на небольшие туровые средства, которые в первой половине девяностых все же давали прибыли. Но, конечно, это не имеет смысла сравнивать даже с той же хардкоровой, по сути, андеграундовой сценой в Лос-Анжелесе, например. Или хип-хоперской Нью-Йоркской. Безусловно во всем мире так и есть. Я имею в виду то, что происходит в СНГ-шных палестинах: оплачивается не только полный продакшен, к тому же помимо редукции того, что было в СССР. В такой схеме, когда берут «артиста» (чаще «артистку») и тратят деньги, покупая песни, эфиры, прессу – тут для художественного процесса не остается места, это фабрика-продукт, сиюминутность. Креатив очень слабый и поверхностный, под копирку: псевдонимы похожи на клички домашних животных в один, реже – два слога. Смысл сводится к поиску и осваиванию сырьевых денег. Заканчиваются эти деньги – заканчивается проект. КПД, как у паровоза Черепанова, двадцать процентов: на сто тысяч вложенных зарабатывается двадцать. Творчество находится по другую сторону баррикад, в другой вселенной. Но ведь Артист – это всегда судьба, измеримая энергетикой и талантом, и он должен влиять на целые поколения, на само развитие цивилизации как Пикассо или Боуи.

М. Б. Но это ты берешь уже 21 век, или, как минимум, вторую половину девяностых двадцатого. Когда вы уезжали, то рок-группы все еще собирали стадионы, и самые главные концерты 89-го в Лужниках, и 91-го года в Тушино, были еще впереди. Как вы вообще уехали? Ведь это был период, когда начали выезжать многие и именно по рок-концертным схемам.

А. З. Первая гастроль была связана с театром Васильева. Я уже говорил о спектакле Бори Юхананова «Наблюдатель», где заключительная часть состояла из концерта «Оберманекен» и искусственной группы «Солнечная система», актеров, исполнявших песни Майка, ВВС Синицина, Шумова. Одновременно Тимур в 89-м году начал создавать Свободную Академию в Санкт-Петербурге в тесном сотрудничестве с Юханановым, где мне была уготовлена кафедра микро и макро вибраций.

До этого были идея формализации андеграунда, Клуб любителей Маяковского, «КЛАВА», Клуб любителей научной фантастики, да и хотя бы то же объединение «Эрмитаж». Этот процесс шел, и формализировавшийся андеграунд, особенно музыкально-зрелищная часть, на определенный срок подвинул всю эстраду. Но не произошел квантовый скачок, чтобы превратиться в новый космос со своими Гагариными и амстронгами, луноходы сломались и замерли у бухты молчания. Это измерение оказалось недоступным, как создание пармезана на основе пошехонского сыра. Кто-то вышел на орбиту эстрады, кто-то на орбиту галерей – они продолжили вращаться там, подвергаясь облучению уже общественных изменений. Ну, а некоторые в итоге, исчерпав содержательность, стали жить уже третьей жизнью: выполнять, словно зомби, механические движения и поглощать ресурсы. Такая вот посткультура, культура зомби, прикосновение к которой делала потребителей такими же.

А у нас же начался выход на другую орбиту. Мы отыграли несколько спектаклей, все больше наполняя нашу часть визуальным и метафизическим контентом. За барабанами у нас появился Валера Светлов – карлик, сыгравший в массе научно-фантастических фильмов. Мы взаимодействовали с участницами первого конкурса красоты «Мисс Москва». Помню победительницу, очаровательную Машу Калинину, которая позже переехала в США. Недавно мы нашлись снова в фейсбуке, она занимается йогой и фитнессом.

Феерический пазл театра, музыки и альтернативного мышления, спектакль «Наблюдатель» – поехал вместе с знаменитым спектаклем Васильева «Серсо» в Германию. Западный Берлин в тот момент был в одной из лучших своих форм. Это была творческая площадка и место жительство Ника Кейва и Вима Вендерса; Боуи уже написал там, годами раньше, три своих знаковых альбома, которые получили известность как «Берлинская Трилогия» (Low, Heroes и Lodger), из моих любимых. Там была замечательная атмосфера, другой состав воздуха. Когда мы приземлились после сумрачной России в ГДР, разница ощущалась кардинально: все цветное, аккуратное, и вот когда переехали берлинскую стену, то попали вообще в другую оптику, как будто все отмыли ЛСД. Цвета насыщенные, все невероятно комфортно, и от этого казалось даже небо голубее, а в нем голуби летят в слоу мо. От уличного освещения до стойки в баре – везде фен шуй и экология. Удивительно вкусные запахи. Яркие впечатления от соприкосновения с рок-культурой. Место, где мы должны были выступать, было обклеено плакатами Кита Ричардса, The Sugarcubes, Бьорк; российские рок-фарцовщики озолотились бы одной такой стеной постеров. Репетиции, выступления и банкеты, на одном из которых мы познакомились с барабанщиком Einsturzende Neubauten.

Были у нас песни про «Осавиахим», про пилотов, про авиацию – самолетная тема – и нам предложили концерт в одном берлинском клубе. Неоготическое здание «Метрополь», в котором проводили крупные рок-концерты, там мы запланированно выступили в рамках гастролей театра Васильева; в том же квартале был более компактный зал, где нам дополнительно организовали «авиа-концерт». Мы делаем саунд чек с дилеями, навеянный Cocteau Twins; шугейз и эмбиэнт, воздушные ландшафты, появляется немецкий перкуссионист, за ним несут внушительные и затейливые металлические предметы – оказывается, что он, вдохновленный темами авиации, разобрал на детали самолетный двигатель, принес нужные части и на них и отыграл. Получился необыкновенный индустриально-романтический концерт. Мы бродили по этому эдему западной жизни, не зная, что это на тот период было лучшее по насыщенности современной культурой место в Европе, да пожалуй и в мире. Впечатлились и уже хотели остаться, но как-то получилось так, что после последнего банкета мы проснулись уже в ГДР. Без происков спецслужб не обошлось, представители таковых сопровождали все выездные группы. Прилетели в Москву – в андеграунде все кипело, думаю, если бы все тенденции того периода продолжали развиваться, будущее современной российской культуры могло сложится иначе, не так удручающе. Если б не было патогенной радиации эстрады и общества, если оставили бы ее в покое, то все бы было прекрасно с этой субкультурой. Она изначально нашла себе средства и возможности и догнала, не смотря на железный занавес, своих зарубежных коллег-сверстников по всем современным и модным тенденциям всего за десятилетие восьмидесятых. Были и концерты, и фестивали, и журналы – еще в 89-м. Констркультура могла развиваться и дальше, и даже пыталась развиваться.

Мы были заворожены волшебной лампой Берлина и при следующем удобном случае уехали. На одном из концертов в первый приезд, появилась девушка с РВС, публичного американского телеканала, снимала фильм. Была она на нескольких наших концертах, а потом написала, что будет монтировать в Нью-Йорке фильм и пригласила нас написать к нему саундтрек. Мы получили труднодоступные тогда разрешения на выезд, обменяли сто двадцать рублей на двести строго установленных долларов, разрешенных для выезжающих, и с этим богатством отбыли в Америку.

М. Б. Сейчас постиндустриальная эпоха наступила в нулевых, а тогда Европа переживала очередную фазу вещизма, как его у нас называли здесь. И на этом фоне развивались альтернативные движения индастриала и гранжа. Особенно в Америке. Вы, по идее, попали в этот период?

А. З. Да, тогда вещи и яппизм был на высоте и появилось гранжевое студенчество. Если ты живешь в Ист-Виладже, это особая среда и особый химия, сама по себе. Легендарный нью-йорский клуб CBGB – там я стал еще непосредственней воспринимать атомы этой среды: владелец клуба Хилари Кристал рассказывал, как за сто долларов сдавал чердак над CBGB группе Talking Heads, пребывающей в весьма стесненных обстоятельствах до их звездного взлета; туда зашел Лу Рид, выпить дружескую кружку чая, на следующий день был концерт Генри Роллинза, а по соседству в галерее проходила выставка короля кича Джозефа Кунса, только связавшегося узами брака с самой яркой порнозвездой того времени Чиччолиной: скульптуры в технике муранского стекла, документально зафиксировавшие их соития, были главной частью экспозиции Made In Heaven.

Когда мы приехали, культурная среда NY восьмидесятых достигла очередного апогея; через улицу от нас жил Майкл Джира из Swans, мы покупали молоко и хлеб в одной и той же продуктовой лавке, с другой стороны Бродвея бродил Бродский, в Сохо, поднимаемся на лифте в галерею, – входит Игги Поп со своей очередной азиатской пассией… Чрезвычайно высокое напряжения поля чудес на единицу пространства-времени. Мы приехали с контрактом на запись музыки для американской аудитории, но постепенно наладили связи с русскоязычной средой, чьи культурные интересы пересекались с нашими. Одно из примечательных мест – кафе «Русский самовар», который находился в самом сердце театрального Манхэттена на 52-й стрит – в доме, где жил Фрэнк Синатра. Мы были в приятельских отношениях с владельцем ресторана Романом Капланом. Создателями этого кафе, вместе с Романом, были поэт Иосиф Бродский и звезда мирового балета Михаил Барышников, и на покупку бизнеса пошла часть Нобелевской премии Иосифа Александровича Бродского. Туда часто заходили Лайза Минелли, Роберт Де Ниро, Николь Кидман, а в баре была представлена целая коллекция рукотворных Романом наливок, которыми при встрече он нас и угощал. Роман Каплан, бывший петербургский филолог и переводчик (в частности, Бродского), был черезвычайно гостеприимен; у нас всегда там был стол, в процессе множества вечеринок можно было находиться в курсе событий того, что происходит в городе. А вот на Брайтон Бич я побывал всего несколько раз – в качестве антропологически-гастрономической экспедиции, знакомя своих нью-йоркских друзей и подруг с Зазеркальем. Это, конечно, не Гарлем, но тоже колоритное место. Чем примечателен Нью-Йорк? Ты с культурой входишь в контакт, соприкасаешься буквально кожей, телом. С одной культурой, другой, третьей. Одно время моей герлфренд была балерина из Колумбии, из далеко не бедной семьи, по-латиноамерикански трансцедентальная была девушка, прямиком из Борхеса. Жила она в красивейшем ар-деко Крайслер Билдинге, одном из самых известных и узнаваемых небоскребов, и однажды пригласила на полуночный, загадочный обряд в Бронксе. Мы приобрели в специальной лавке ритуальную рыбу и свечи – а дальше все, как в фильме Алана Паркера «Сердце ангела». Лабиринт потусторонних улочек, условные сигналы, закрытый темный двор, где сидят около двадцати человек, допущенных к ритуалу. Интригующе, нетривиально, контрастно, погружение то в американский суперандеграунд, то в эротически-мистическую атмосферу латино, то русскую среду «философских пароходов и самолетов»…

Поселившись в ист-виладже, мы начали развивать творческую активность в разнообразных направлениях. Одно из них «Метафизический коммунизм», арт-проект, в котором мы отрефликсировали растворяющийся коммунистический миф – так же, как античные легенды и мифы – мы записали альбом, фантастически красивый и ажурный, «Ленин в Женеве», сотканный из детских впечатлений и обрывков песен, перешедших за границу реального мира: история про жизнь после того, как наступил коммунистический рай, – медленный воздушный эмбиент «интернационал», психоделический «ленин в тебе и во мне» и тд. С художниками Комаром и Меламидом, основоположниками соц-арта, мы провели серию акций-семинаров в CBGB-галерее и у них в студии в районе Сохо. Однажды мы печатали плакаты «Оберманекен» с портретом Ленина в специальном печатном месте, и подружились с папой Сюзаны Беги, он преподавал в Колумбийском университете и был писателем. Заинтригованный странным плакатом, он решил познакомится с нами, подарил книжку своих стихов (на одну из них была песня Сюзан), потом стал посещать наши концерты, позже мы заходили к нему в гости. Все привело к тому, что потом мы записали на студии Сюзан несколько альбомов. Фото для обложки альбомов нам снимал Игорь Вишняков «Глюк», ученик Сергея Борисова, пожалуй, самого главного фотолетописца советского нью вейва.

А про сам клуб CBGB… Наверное, только так и возможна культурная революция. Благодаря таким людям, как Хилли Кристалл. Он сделал из клуба практически министерство альтернативной культуры. То, чем он жертвовал, как он тебя воспринимал, как он вообще все это воспринимал. CBGB – место эталонно сквоттерско-панковское, многослойные, с семидесятых годов, граффити; если снимать слой за слоем, можно дойти до fuck, нанесенного рукой Джоуи Рамона… Все обклеено плакатами так, что места живого нет; попадаешь туда и сразу наполняешься особенной энергетикой. К тому времени клубу исполнилось двадцать лет. В нем родилось и развивалось то основное и уникальное, что на декады вперед определило стили панк, нью вейв, гранж. На тот момент уже отзвучала волна LAного лав-рока, из которой стартовали Gun's n Roses. Стартовали, но скоро стали чем то другим, практически единственной настоящей новой рок-звездой на пошловатой сцене суперхайратого в лосинах лав-рока от Poison и до Motley Crew, калифами на час. А потом как раз появился Курт Кобейн. Однажды мы стояли возле клуба с знакомой из Сиэттла (послужившей прототипом героини нашей песни «резидентка моссада»), и она привела милого парня в застиранной фланелевой рубашке и рваных джинсах. Тогда пошло поветрие покупать одежду предельно дешевую, секонд хэнд. Главный девиз этой моды был «не парься». И вот появился Кобен, такой типичный американец «найс ту си ю», а все остальное гранжевое уже существовало на сцене. Удивительно, что именно «Нирвана» благодаря MTV стала тогда главной группой планеты. До них были Sonic Youth и R.E.M. Прорыв был после того, как было продано 250 тысяч пластинок «соников», богемных и неголодающих, после чего к ним пришли люди с Geffen Records и спросили – а что у вас еще есть? Вот так гранж и выстрелил, как раз когда мы приехали, на гребне смены музыкальных стилей. Одновременно китч становился дорогим и респектабельным стилем в изобразительном искусстве; художник Джефф Кус женился на самой яркой порнозвезде того времени Чиччолине; их брак был как художественный проект, который назывался Made In Heaven – огромные баннеры с занимающимися любовью молодоженами украшали весь нижний Манхэттен. «Оберманекен» регулярно выступал в CBGB и в других известных клубах. Писали музыку для дефиле Yohji Yamamoto и Comme des Garcons, работали с альтернативными театрами на Офф-Бродвее. Но ист виладж был интересней, чем Бродвей. Вечеринки на наших крышах в жаркие дни, самые пестрые компании – рок-музыканты, художники, манекенщицы и актрисы; Саша Чепарухин, менеджер тувинцев «Хун Хур Ту», приводил Градского, который глядя на это все, вспоминал далекую московскую юность. Эти приезды приближали наше возвращение в Россию в 97-м году. Причин было много, но одна из, как раз была в притоке людей из России с их рассказами, что все меняется. От них шел какой-то невидимый ток.

Наша нью-йоркская история была весьма многослойна. Но рокенрольная ее часть, разумеется, оказалась наиболее значима. Ты всегда в контексте, сама среда не дает шанса на сомнения; жизнь в сформулированном пространстве с острым чувством современности. Контекст иногда самый широкий – порочное место «Бейби-ленд», на месте захудалого ирландского паба прямо напротив моего дома, – стало сенсацией сезона; там поставили распиленные детские кроватки, в которых любили засиживаться и вокалист Depeche Mode Дейв Гэхан, и Джонни Депп с Ванессой Паради. Русские в Нью-Йорке… Наша хорошая знакомая, очень приличная московская девушка-психолог, изучая перверсии, стала руководить одним из самых известных садо-мазохических клубов. Не порно, но задорно. Практически театр, называвшейся «Пандора»; там любили избавится от стресса звезда поп-арта художник Рой Лихтинштейн (в то время оформлявший для U2 сцену и альбом «POP»), голливудский богатырь Сильвестер Сталлоне и много других селебритис. Лихтинштейн симпатизировал русским девушкам, они появлялись с ним на наших концертах, у него даже было свое соло к нашей песне «Авиация». Сильвестр Сталлоне предпочитал в декорации портового паба изображать подвыпившего морячка, пристающего к барменше (в реальности это «секшуал харрасмента» и многомиллионные компенсации, а в безопасной «Пандоре» – несколько сотен доларов в час). Четыре этажа «Пандоры», чья история переплелась с историями многих знакомых девушек из Петербурга и Москвы…

В 1995 году мы снова оказались в Берлине, в работе над спектаклем «Горе от ума». В спектакле принимал участие Юрий Петрович Любимов: первый раз за долгие десятилетия он выступил как актер в роли Фамусова. Любимов вспоминал, как его играл Станиславский, уникальный сдвиг во времени. Мы, разумеется, играли Чадских и написали музыку для спектакля. Берлин стал другим. ГДР-овское вошло в ткань города: богемный, расслабленный Кройсберг 89-ого года существенно отличался оттого, что мы увидели сейчас. Провожая друзей – актеров в Москву на перроне, поезд был русский, мы почувствовали дым отечества. Возникла мысль навестить Отчизну. В ту пору моя гелфренд в NY оказалась сестрой Пелевина, и я был заинтригован «Чапаевым и пустотой» в журнале «Москва». Игорь Григорьев ознакомил нас со своим роскошным журналом «ОМ» и разместил в нем прекрасный материал об «Оберманекене». Вышло огромное интервью с нами в журнале «Птюч». Вообще куча прессы. Саша Чепарухин, который собирал в NY залы по десять тысяч человек на группу «Хун Хур Ту» (с ними мы провели экспериментальный совместный концерт – городской шаманизм – в CBGB на сцене, еще не остывшей от «Ганз энд Розес»). Саша пригласил нас выступить на фестивале в Москве с Агузаровой и «Центром» Васи Шумова. Потом нас пригласили на фест в Питер. Портал открывался.

М. Б. Но вы все-таки решились вернуться на родину в 1997-м? Я помню ваше выступление в «Третьем пути».

А. З. Вернулись мы не сразу в Москву. Сначала был Питер, выступление на фестивале в ДС «Юбилейный» и концерт в ленинградском Рок-клубе. Впечатление от города – разруха и алкофешн на улицах. Луч света – это сделанный «2 самолетами» клуб «Грибоедов». И по сравнению с Питером того времени, полным контрастом оказалась Москва: галереи, модные показы, клубы «Третий путь», «Луч»… Феерические вечеринки журнала «Ом», который истории того времени очень живописно описывал и создавал. Мы попали в ренессанс субкультур восьмидесятых, только уже на следующей ступени. Да – и новая публика: просвещенная, информированная, модная.

Но наступало новое время, новых медий – местное к тому времени подисчерпалось. И рок-музыка, и сквототерство, и запал энергии восьмидесятых, подогреваемый клубными девяностыми. Последний клуб этого периода, само его название, отображало конец всей этой самостоятельной вольнице. Я имею в виду клуб «Титаник». Ну вот, даже на примере смены времен и того же CBGB, вопрос про нео-яппи нулевых и пласт альтернативной культуры ушедших времен.

В настоящий момент «Титаник» закрыт, но о нем снимут фильм: готовится фестиваль, это – история и бренд уже никуда не пропадет. Будет новый клуб, и это неизбежно станет новым проявлением подобного движения. У всего в нашем мире есть свое время: время рождения, увядания или вхождения на следующий виток. Если история содержательна, то все идет на новый виток, если нет, то уходит в чернозем. Материала CBGB хватит на три витка, не исключено, что через десять-двадцать лет вместо «Диснейленда» появится «CBGB-ленд» и он станет не менее популярен. Это как ген и исторические комбинации, чтобы его модифицировать к лучшему.

Нулевые, на мой взгляд, были крайне не качественными. Какой-то совсем эрзац и яппи, и вещизма. На передний план в этом поколении вышли фальсификаторы, которое пытались прожить чужую жизнь, занять чужие места. Так всегда бывает, когда люди «второго эшелона» пытаются занять первые места и у них не получилось создать с нуля то, что, в принципе, и создавать уже не надо было. При этом они жили беднее, чем те же клабберы девяностых, чем племя, которое пестовал журнал Игоря Григорьева. У того был шик – и шик определял многое, материальная составляющая вопроса являлась лишь следствием. Естественность и качество – в этом все. А в основе молодежи были предложены какие-то симулякры, и часть молодежи это, естественно, отвергла. Я считаю, что все развивается по законам эволюции, в том же хипстерстве. Это естественное развитие неестественной среды – и это нормально. А в нулевые горизонты оказались настолько низкими, что люди не разглядели разницы между настоящим шоколадом и имитирующим его соевым батончиком. В общем, не получилось, даже при всем разливе сырьевых ресурсов. Просто перестала работать вся схема подобных движений, которой зачем-то кто-то еще пытался управлять. Это абсурдно, когда люди, не подверженные и не придерживающиеся ценностей капитализма, строят какое-то подобие капитализма. Так что этот фарш нулевых – непереваренный продукт проблем более глобальных. Это как дети, лишенные детства, и тут не за что осуждать.

Когда рухнул СССР, многие люди ходили радостные и освободившиеся ментально, но из-под них выдернули то, на чем они въехали в эту Перестройку. И в процессе «шоковой терапии» подсунули в девяностые новую систему координат. Еще более порочную. Когда я услышал новую поговорку девяностых «бабло побеждает зло», то понял, что именно такие мета-мантры и разрушают культуру. Бабло просто не может побеждать зло, оно может добить остатки этики и морали. Деньги нужны для повышения уровня жизни, и, когда денег много а уровень жизни не повышается, то значит, что-то не так. Сейчас здесь в Москве вообще наступил апогей какого-то капиталистического Зазеркалья. Неважная культура, некачественная гастрономия, сомнительное жилье, и все за большие деньги. Это – то, что я и имею в виду под эрзацем и следствием охлократии. При всей деградации науки, искусств и разрушенных советских инфраструктурах. Естественно, что такой вакуум сразу же заполняется импортом, причем в системе распила бюджетно-сырьевых денег. У меня была иллюзия на рубеже девяностых, что ситуация достигла дна и болотные пузырьки поднимут все на поверхность, в веселых отблесках огней «святого Эльма», а оказалось, что все опускается все ниже и ниже. Сейчас опять в атмосфере стала чувствоваться энергия распада, как в восьмидесятые. Такое впечатление, что все это нечто должно распасться уже на атомы, чтобы начался синтез и образовались другое время и другое пространство. А плесень, которая потребляет ресурсы и мешает прорасти новому, она обречена. Весь мир пресытился; начинается процесс очищения и переосмысления действительно нужного. Интернет предоставляет возможности оптимизировать наносное и ускоряет процесс обмена информацией. В России этот процесс очищения оказался не таким однозначным, как мы его себе в юности предполагали. Это – не иллюзия, мы все очевидцы попыток отказа от лишнего и выхода в новую систему координат.