Алексей Борисов

Фото 12. Группа «Ночной проспект», фото Олега Корнева,1986

А. Б. Несмотря на то, что мы все коренные москвичи, из достаточно благополучных семей, драма «Проспекта» и «Ночного проспекта» заключается в том, что на данный момент у нас умерло уже пятеро участников обоих проектов, при абсолютно разных обстоятельствах. При этом коопераций с разными музыкантами и группами было множество….

М. Б. Ну вот, как-то сразу весело началось.

А. Б. Хорошо, давай разматывать эту историю по порядку. Я рос в университетской семье; жили мы, как и многие москвичи шестидесятых, в коммуналке на двадцать пять человек, в районе проспекта Мира. В одной комнате ютились пятеро: родители, бабушка с дедушкой и я. До революции дом этот принадлежал семье моего деда Николая Петровича. В шестидесятые годы двадцатого века, как и при царе, район Мещанских улиц считался дальним, а Останкино и Марьина роща были совсем окраиной тогдашней Москвы. Как Сокольники или Измайлово. Но центр или ВДНХ от улицы Щепкина, на которой мы жили, в принципе, были недалеко. Рядом еще находилась мечеть, одна из самых крупных в Москве. До революции районы доходных домов населяли промышленники, торговые и рабочие люди. В бытность моего детства рядом с домом находилась психиатрическая клиника, роддом, небольшой стадион «Буревестник», парк ЦДСА – в общем, компактный такой мирок. Под окнами нашей квартиры была парфюмерная фабрика, которую построили мои предки-французы; неподалеку деревянный домик актера Михаила Щепкина, который какое то время тоже принадлежал нашей семье. Жил я в доме номер сорок девять до двенадцати лет и там же состоялось мое первое знакомство с модной музыкой. Два соседских парня постарше играли некий «биг-бит», у них я увидел первые иностранные виниловые пластинки и услышал нечто вроде рок-н-ролла, который они пытались исполнять на пианино и гитаре. В какой-то момент я и мой сосед Женя Коротков, у которого были большие способности, пошли в музыкальную школу. Собственно, он меня и потянул за собой. В музыкальной школе я сказал, что хочу играть на трубе. Там проверили наш слух – у Жени он был отличный, у меня – так себе, ну, и предложили нам самый распространенный музыкальный инструмент того времени, скрипку. Пианино у нас дома не было, баян тогда тоже не фигурировал, виолончель казалась девчачьим инструментом и слишком громоздким. Так мы и согласились на скрипку. Нам, детям домашним и не хулиганистым, эта школа, казалось, открывала какие-то новые горизонты. Но я быстро понял, что музыкальная муштра мне не нравится и бросил это через три года. Тем более, что вскоре мы пошли уже в обычную школу, и времени на скрипку уже не хватало. Скрипка в результате легла на полку, а я стал больше слушать пластинки и записи. Родители, научно-технические работники, принадлежали к интеллигентским кругам Москвы. В их среде слушали Высоцкого и Окуджаву, а с другой стороны, это были Том Джонс и Элвис Пресли, французский шансон. Из советских артистов я уважал ленинградского певца Бориса Штоколова. Нравился Муслим Магомаев, который был весьма экспрессивен в то время, как тот же Полад Бюльбюль Оглы или любимый испанский певец Брежнева, Рафаэль. Слушали мы это все на допотопной технике, которая сейчас больше пригодна для каких-нибудь экспериментальных саунд-перформансов. То, что звучало на иностранном языке, действовало как-то иначе. Даже трудно сформулировать, в чем же было основное отличие между советским эрзацем и зарубежными исполнителями. В музыке тогда я особо не разбирался, но меня впечатляли люди, которые могли петь с отвязом: в такой, как тогда говорили, развязной манере. Когда человек во время исполнения начинал визжать, то автоматически в мозгу возникало «Ну ничего себе!». Увидеть это по телевизору было практически не возможно; мозг дорисовывал какие-то свои экзотические картины и возникало ощущение, что люди самовыражают себя по максимуму, без всяких проблем. Советские певцы такого себе позволить не могли. Изучение музыки начиналось с примитивных впечатлений, ведь люди визжат не просто так – значит, есть такой стиль, манера; или когда поют на несколько голосов под электрогитары…

Потом неожиданно выяснилось, что Рафаэль – гей, и его практически запретили в СССР, хотя в шестидесятые-семидесятые он регулярно приезжал с концертами. Но тогда об этом не знали, и тут вдруг такой казус случился. А из инфернального советского гейства в памяти отложился сосед Юрий Смирницкий: в прошлом – вундеркинд из богатой семьи, абсолютно съехавший от богемного набора в виде алкоголя, наркотиков и гомосексуализма. Он терроризировал своим поведением всю квартиру и папа, будучи спортсменом-любителем, частенько выходил его усмирять. Юрий мог поздно вечером или ночью выйти к телефону и звонить в ВЦСПС, КГБ, Совет Министров, непонятно при этом, говорил ли он с кем-то реально или это был его трип, но говорил намеренно громко, вызывающе… Постоянно собирал какие-то сомнительные компании, в результате его ненавидел весь дом, и особенно жильцы нашей коммуналки. Приезжала милиция, его закрывали на неделю-другую максимум и потом все начиналось по новой. Во дворе, конечно, сновала какая-то шпана, но я с ней не пересекался.

Потом наша сжатая коммунальная ситуация разуплотнилась. Дедушка получил квартиру на Бережковской набережной, а потом переехал на Ломоносовский проспект, и второй дедушка, строивший Московский Университет, получил новую квартиру в «классических» Черемушках. Там до сих пор эти пятиэтажные дома стоят. Район активно застраивался в конце пятидесятых, в шестидесятые. Вслед за ними переехали и мы, в так называемый ДАС (дом аспиранта и стажера МГУ), мелькавший в советских фильмах «Ирония судьбы или с легким паром», «Это мы не проходили» и «Любить человека». Место особенное и по своему уникальное. В моей повседневной жизни произошла резкая смена среды, атмосферы, а я уже был двенадцати-тринадцатилетним подростком.

Это было студенческое общежитие нового типа, на улице Шверника, своего рода социальный эксперимент, оставивший после себя густое облако студенческого фольклора. Социальный эксперимент планировался на базе «дома нового быта». Помимо общежития, несколько этажей занимали семьи научных сотрудников. Экспериментом руководил Слепенков Иван Маркелович, профессор философского факультета, завкафедрой социологии. Это была попытка создать новое коммунальное хозяйство. В доме, который проектировала группа архитекторов (одним из которых был швед), не было кухонь, в квартирах стояли комбайны финского производства. Комнаты были трех типов, в них предполагались передвижные стены-трансформеры. Но, по-моему, такая стенка с рельсом была только в квартире сына того самого шведского архитектора. Остальные жильцы ставили стенки из ДСП. При этом в студенческих комнатах могло стоять по пять-шесть кроватей. Что-то вроде хостела с общей кухней, хозяйственными подсобками – коммуналка нового типа. Функционировало все это средне, но для нас, подростков, ДАС стал отличным местом для тусовок.

В конце шестидесятых появился устойчивый термин «битлы». Все, кто слушал рок, или у кого были длинные волосы, автоматом назывались битлами. Нечто подобное имело место и в ДАСе, конечно. Именно там началось мое плотное погружение в современную музыку. Вскоре стало понятно, что есть разные группы: «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Манкис», мне лично понравилась английская группа «Холлиз» (The Hollies). У них на «Мелодии» выходил миньон. Иногда попадались и пластинки «на костях», звуковые открытки, записанные на флекси-диски. Где-то в году 73-м я во все это плотно втянулся. Разделений на «поп» и «рок» тогда не было, вопрос вообще так не ставился. Деления эти появились позднее, в конце семидесятых, в восьмидесятые и, наверное, только в СССР. Были, несомненно, разные стили, но при этом мы слушали по сути популярные группы, которые на Западе проходили по категории поп. Мне повезло в том, что никогда не было проблем с информацией. С одной стороны, студенты общежития, среди которых было много иностранцев, устраивали вечера, на которых играли многие группы, начиная с «Машины времени» и «Арсенала» и заканчивая венгерскими и польскими В. А. С другой стороны, была английская школа номер сорок пять, где я учился после математической 625-й школы, в одном классе с Лешей Локтевым, который потом играл на клавишах в «Центре». Леша был сыном Владимира Сергеевича Локтева, руководителя известного детского хора при Центральном Дворце Пионеров. Мама его работала некоторое время в Нью-Йорке, и была знакома даже с Сальвадором Дали (со слов самого Леши). Школа была типично блатной, там учились дети Сенкевича, Боровика и прочих международников. В общем, проблем с информацией не было. Однако хипповать школьникам было нельзя, нас постоянно заставляли стричься. В математической школе был очень жесткий директор, женщина. Но именно там сформировалась моя первая компания, в которой мы вели себя весьма раскованно: слушали пластинки, выпивали и прочее.

На улице мы периодически встречали волосатых ребят. Тогда про хиппи много писали, показывали даже по телевизору иногда, были документальные фильмы про молодежь на Западе, в которых критиковали разлагающуюся капиталистическую реальность. Было понятно, что молодежь там круто отвязывалась… То же самое и с панком, о котором я узнал из журнала «Крокодил» и программы «Международная панорама». В этой программе даже «Крафтверк» показывали, по-моему, еще до того, как панк появился. К тому же продавалась коммунистическая иностранная пресса (в специальных библиотеках вообще была любая), английская газета «Морнинг Стар», например, в которой можно было прочесть про прогрессивные рок-группы, придерживающиеся левых или коммунистических взглядов. Журналы тоже попадались интересные…

И вот однажды мой сосед по ДАСу Слава зашел как-то ко мне и важно заявил, что теперь он играет в группе на барабанах. Мы с ребятами, конечно, пошли смотреть – один азербайджанский аспирант собирал группу и пригласил меня тоже. Мой приятель уверенно сел за барабаны, а я, увлекавшийся тогда арт-роком, стал обладателем бас-гитары типа «Хоффнер», как у Пола Маккартни. На самом деле, это был болгарский «Орфей». Чувак показал мне расположение нот на грифе, сказав, что это почти тоже самое, что и скрипка, и мы стали наигрывать тему из кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Потом родственница мне подарила семиструнку, которую я переделал в шести, затем нашелся звукосниматель и педаль квак-фуз. В основной группе играли ребята постарше, студенты, а мы, естественно, играли вторым составом, что попроще. Параллельно я тренировался дома, музицируя со своим соседом Михаилом.

В английскую школу из математической я перешел почти музыкантом. Все это было там же, на улице Шверника. Вокруг ДАСа, в котором была охрана и в который просто так попасть было нельзя, шевелилась совсем другая районная жизнь. Буквально напротив, через дорогу, был плотный квартал пятиэтажек с натуральной шпаной. Без особой нужды туда никто не совался, это было достаточно опасно, но многие из этого квартала хотели попасть в ДАС (там был буфет, столовка, бассейн, кинотеатр). И стоило провести во внутрь пару раз кого-то из «основных», как мы тут же становились друзьями и нас окружала защитно-покровительственная аура. Все на районе знали каких-то ключевых персон, и про нас тоже знали, система координат настроилась сама собой. А публика районная была достаточно пестрая. Многие носили длинные волосы, ходили в клешах и туфлях на платформе, но не у всех были джинсы. Их пытались заменить клешеными брюками, а джинсы еще долгое время были признаком элитарности: если ты видел «джинсового чувака», то ты понимал, что это «советский хиппи», а если без джинсов – то пролетарский модник-хулиган. Мне доводилось неоднократно бывать в шпанистых районах (Нагорная улица, например), но без повода мы туда не совались, можно было легко нарваться на неприятности. Проще было обойти стремный квартал по трамвайным путям. Уличное насилие, мелкое вымогательство сигарет или мелочи, имело место повсеместно. Однако на почве музыки формировалась настоящая коммуникация, которая объединяла разные слои города. Думаю, так было везде по Союзу.

При этом я видел как-то настоящих субкультурных маргиналов, крутых хиппи, которые вели себя крайне вызывающе и раскованно, чем наводили панику на простых граждан. Пронесся слух, что в Подольске намечается день рождения Джорджа Харрисона. И мы поехали к черту на рога, на электричке, потом на автобусе, на окраину города, где находился деревянный Дом Культуры. Картина была такая: на поляне сидит куча длинноволосых людей в джинсе, пьют кубинский ром, курят что-то, при этом никакого концерта нет.

Зашуганный сторож бормочет, что концерт отменился, и вот мы все вместе оказались в одном автобусе, а потом и в электричке, со всей этой публикой. Кто-то кричит, дурачится, поет песни… Чуваки вели себя крайне дерзко, и создавалось впечатление, что ты из советских реалий выпадаешь в несоветские, туда, где не существует милиции, комсомола, общественности. Соприкосновение этих двух реальностей весьма шокировало. Ребята пили из горла, курили в вагонах, заводила-волосач начал прикалываться и говорить голосами из мультфильмов. С точки зрения общепринятого поведения, все это было крайне неадекватно, но выглядело артистично, раскованно… Граждане потихоньку перебрались в другие вагоны, и когда поезд прибыл в Москву, из нашего вагона вываливались уже на полусогнутых все эти хиппари…

А к нам потом подвалил тот самый заводила, который был у них основной, и пригласил тусоваться на Пушку, где вся эта публика тогда обреталась.

Я подумал: ну, куда я пойду? Я тогда не мог позволить себе длинные волосы, учился в десятом классе, собирался поступать в университет… После, в таком количестве я местных хиппи более не видел, даже на подпольном концерте в 1978-м году, где выступал Володя Рацкевич с «Цитаделью», там играла еще группа «Волшебные сумерки». Все это тоже проходило где то в Подмосковье: созвоны по телефону, стрелки… Мне эта ситуация потом напомнила нелегальные рейвы во Франции середины девяностых, только тогда уже были сотовые телефоны и тебя вели по мобильной связи до того места, где все собирались. То же самое и у нас тогда было: тебе говорили по телефону, где встречаемся; потом, когда на месте собирались люди, тебя обилечивали за три рубля (что было недешево) и говорили куда идти. Концерт, на который мы попали, был вполне полноценным, никто никого не вязал, хотя возможны были разные ситуации, но тогда все прошло удачно.

Когда я поступил в университет, там уже начались дискотеки. Венгры делали свои дискотеки, еще когда мы в школе учились. Потом как-то мы в Ригу ездили с классом и попали на местную… На первых курсах университета, через Лешу Локтева, я познакомился с ранним творчеством Васи Шумова, году в 78-79-ом, наверное. На фоне телепрограмм с панками и «Крафтверком», плюс зарубежное радио, которое все слушали и которое как-то донесло до меня звуки Joy Division (это была «Польская волна»), прошел слух, что появился свой такой радикал, он же Василий. Мне, плотно сидевшем на арт-роке типа Jethro Tull, который, на мой взгляд, эффектно сочетал средневековье и рок, ранних King Crimson, Genesis с Питером Габриелем, Yes, «новая волна» и «панк» казались примитивными. Хотя было любопытно. Те же Uriah Heep, в среде снобов-хиппи, слушавших Pink Floyd, считались дурным тоном, хотя в свое время UH были не самой плохой группой… Меня тогда также привлекали фьюжн и электроника, Фрэнк Заппа, Майлс Дэвис, тот же Херби Хенкок или Чак Корея, Weather Report, но не нравились фанк и соул, потому что уже возникали ассоциации с диско, в которое начинал стремительно погружаться совок. Когда я услышал впервые американское диско по «Голосу Америки», то испытал шок: эстрада, которую я так недолюбливал, вдруг стала доминировать везде. Казалось, что рок умер… Потом в эфире появился нью-вейв и панк, все как-то встало на свои места и я успокоился. Примерно тогда же, в узкой среде, конечно, стали популярны Tangerine Dream и Клаус Шульц, Жан-Мишель Жар… Новая волна конца семидесятых до нас еще толком не докатилась…

М. Б. Не смотря на обилие и разнообразие музыки того времени, некоторые вещи все равно было сложно достать, они были доступны в среде каких-то узких тусовок…

А. Б. Интересные американские или английские пластинки в семидесятые годы были мало доступны – тот же специфический Заппа, например. Но были подходы к разным дилерам, а также к отпрыскам высокопоставленных лиц, которые ездили за рубеж и привозили винил. Мы ездили пару раз к одному чуваку, у которого пластинки стоили по сорок-шестьдесят рублей, – и это было достаточно дорого. Помню, ехали полдня, куда-то вроде Медведково или Бибирево; в итоге чувак выкатил свежайший винил, у него можно было даже заказывать. Мне английские и американские пластинки были не по карману, но я слушал все это у друзей или позже у себя дома на кассетах. Иногда мне приносили винил на продажу или просто послушать, но тогда у меня был плохой проигрыватель. У меня и бобины появились только в восьмидесятых, когда мы стали записывать собственную музыку. Вообще, винила французского, немецкого, венгерского, болгарского было много; особой необходимости все это покупать уже не было. Я, кстати, в семидесятые услышал многие венгерские группы, польские, немецкие, из ГДР. Венгерский язык мне показался даже более прикольным, чем английский. И по дизайну венгерские пласты не особо уступали западным. Omega, Locomotiv GT, General выглядели вполне достойно, и к этому добавлялся непонятный язык – текст не понимали, воспринимали все интуитивно… Чехов мы больше знали по джазу и эстраде; поляков знали неплохо, их много издавала фирма «Мелодия».

Диско, прилетевшее к нам через радио в исполнении калифорнийских оркестров с танцевальным битом, приземлилось в Советском Союзе в виде дискотек с евро-диско и породило новый виток дискуссий о том, что рок умер, и размешлений типа «попса-не попса». Хотя в те годы такого определения не было, это уже в девяностые возникло. Была эстрада, ресторанная музыка, лабухи… В этой системе координат и находился термин «попса», с которым у меня диско и ассоциировалось.

Однако, изменение было резким. У нас в классе учился венгр Роберт Балинт, он слушал то, что и все мы, но вдруг, после очередных летних каникул, он появился в школе в остроносых сапогах со скошенным каблуком, узких джинсах, с короткими, зачесанными назад волосами. Он привез пластинки и записи популярного диско, которое было актуально уже во всем мире, а потом и в Союзе. У него были пласты с американским диско-фанком: Hot Chocolate, КС and Sunshine Band, Temptations, Sex machine Джеймса Брауна, Cat Stevens, который вдруг тоже диско записал, Bee Gees и Траволта… Тогда в Союзе в топе оказались ABBA и Bony M, итальянская эстрада, конечно, и немного французского шансона, в наиболее попсовой его версии. Потом «Арабески», «Баккара» и т. д. Хотя тогда было много качественного евро-диско: Джорджио Мородер и Донна Саммер (I feel love), Cerone (Super nature), Space (Magic fly), Жан-Мишель Жар (Oxygen). Вот Space мне как раз понравились своим электронным звучанием. Хиты Boney M расползлись по Советскому Союзу через телевидение, в преддверии Олимпиады-80. Их концерт в Москве даже показали по центральному каналу.

В 1979-м году я побывал на московском концерте Элтона Джона. Мой товарищ пару лет до этого сходил на концерт Клиффа Ричарда, году в 76-77-ом, кажется. Иногда в совок приезжали звезды, но концерты такие проводились не очень афишируемо для народа, тут же обрастали слухами и проходили с неизменным аншлагом. Когда приезжал Би Би Кинг, я был в восьмом классе и совсем не знал, кто это такой. С другой стороны, было понятно, что на подобный концерт попасть было практически невозможно. Тот же Клиф Ричард, о котором сделали тогда небольшой материал, преподносился как английский Элвис Пресли, суперзвезда. Приятелю по какому-то случаю достался билет; он был, конечно, в полном восторге от концерта. Уже когда я учился в МГУ, прошла информация, что приезжает Элтон Джон со своим перкуссионистом Реем Купером. Я напряг своего деда, который работал главным бухгалтером МГУ и имел различные связи… И он мне достал аж два билета. Пошел я на концерт с девушкой, которая стала впоследствии моей женой. Концерт был в ГКЗ «Россия». Боковой балкон с одним рядом, очень удобные места. Сначала Элтон Джон играл на рояле, потом пересел за электропьяно, и я не сказал бы, что меня это сильно впечатлило вначале, я даже стал кемарить в какой-то момент. Он пел баллады, лирику… Но вот когда вступил Купер на своей гигантской перкуссионной установке, втопив по литаврам, все сразу изменилось. Элтон заиграл свои боевики, публика завелась…

Потом уже приезжали Boney M (на их концерт я не ходил, да и не стремился). Однако, благодаря нашему венгерскому диско-другу я как-то более внимательно расслушал этот стиль и нашел там много интересного для себя. Прибалты тогда старались тоже работать с элементами электро-диско: Як Йолла и Тынис Мяги, Анне Вески… Тогда же Пугачева начала свое восхождение, отчасти на этой же прибалтийской волне. Валерий Леонтьев тот же… Ходил я на разные концерты, даже на «Песнярах» был однажды; они исполняли тогда новую фолк-оперу, пытались даже делать запилы на электрогитарах, на фоне бешеного многоголосья… По-моему, у них пели абсолютно все, включая звуковика и световика. Но это было не то, что мне нравилось тогда. Я слышал разные андерграундные группы того времени, многие тогда играли каверы. Меня это больше впечатляло, нежели наши провинциальные В. А. Запомнилось как-то исполнение песни Пола Маккартни «Мисис Вандербильт» (Хо-хей-хо), мега-хит того времени, с альбома «Band on the run». Какая-то студенческая группа неплохо его исполняла. Помню, в середине семидесятых был на концерте «Машины Времени» в ДАСе, половину их репертуара составляли западные песни, плюс «Солнечный остров», конечно. На юге, в пансионатах играли местные команды… Все это сплелось для меня в один клубок бесконечных ансамблей семидесятых годов. Еще в памяти отложился английский фильм «О, счастливчик!», в котором снималась группа Алана Прайса; они играют на крыше, куда-то едут на микроавтобусе вместе с главным героем и т. д. Группа в фильме присутствует как бы в реальном времени; ну, и «Генералы песчаных карьеров», конечно. Образ жизни бразильской молодежи, какие-то эротические сцены; тему из «генералов» играли практически все, в том числе и мы с нашим студенческим ансамблем. У нас тогда в доме появился лихо наяривающий клавишник, можно сказать, виртуоз. Пробовали с ним играть Smoke on the water; у меня не очень получалось с басом, не хватало опыта, навыков, и за ритмом я не успевал. Пробовал я играть и с Локтевым, Сашей Скляром, который был на пару лет старше нас и в свое время тоже учился в сорок пятой школе. Он тогда довольно плотно занимался музыкой, и был какое-то время фронтменом нашей полушкольной группы. Дружил он тогда с Рацкевичем, уже легендарным в то время… Мы много слышали про группу «Рубиновая атака», но только не ее музыку. Володя тогда часто помогал с аппаратурой. И помню, спел у нас в школе под гитару песню Feelings на английском языке. Он был тогда длинноволосым блондином, выглядел стильно… Исполнил ее легко, профессионально…Я с ним потом познакомился ближе, когда уже играл в «Центре».

В самом конце семидесятых Леша Локтев рассказал про Василия Шумова, который играл панк и новую волну. Жил Вася в Измайлово; этот район тогда был для нас чем-то вроде окраины, почти пригород. Мы туда никогда не ездили… Леша поставил Васины записи под гитару. Мне это тогда показалось грубоватым. Леша даже предлагал вместе с ними делать группу, но я тогда отказался (какое-то время они назывались «777»), но потом, в 1980-м, я к ним присоединился, тогда это был уже «Центр». Я в то время переживал переходный период – короткие волосы, но усы… остроносые ботинки, вельветовый костюм… В плане музыки полная каша: диско, электроника, Jethro Tull, Sex Pistols, fusion, prog-rock и т. д. Пытался слушать классику, фолк, фламенко… Я понимал, что как музыкант до арт-рока не дотягиваю; диско играть не интересно, панк был слишком радикален по имиджу и меня могли просто выгнать из университета. Да и потребности играть в группе у меня уже не было, иногда музицировали дома, приходили в сорок пятую школу и т. д. К тому же началась Олимпиада-80, с ней у меня была связана отдельная история.

Студенты исторического факультета попали в привилегированное положение, из нас готовили так называемых гидов-переводчиков. Нас возили по Москве, знакомили с достопримечательностями, которые мог ли быть интересны иностранцам. Тогда нам преподавали английский на приличном уровне. Были какие-то специалисты из «Интуриста», комсорги и кагэбешники: нас инструктировали, что можно говорить, а что нельзя (тогда уже шла война в Афганистане), но серьезной проработки, как во время фестиваля молодежи и студентов в 1985-м, не было почему-то. Однако, произошел казус. Моя фамилия случайно выпала из списков гидов-переводчиков. Штат укомплектовали без меня. Альтернативой была работа фрезеровщиком на заводе «ЗИЛ», на месяц. Я подключил семейные связи и меня и еще пару ребят с факультета направили работать в пресс-центр Олимпиады, курьерами: фотопленки репортажные отвозить на проявку. Выдали пропуска на все соревнования, и мы в итоге оказались в более удачном положении. При этом, за нами были закреплены машины (такси без опознавательных знаков) и точки обзора соревнований были очень удобные. Посетили кучу соревнований, Олимпийскую деревню… плюс в пресс-центре на Зубовской продавалась иностранная пресса, финское пиво в банках. Короче, наблюдали Олимпиаду практически изнутри. Кроме спортивного шоу впечатлило огромное количество людей в штатском на стадионах, с достаточно грубыми манерами.

М. Б. По одной из версий в тот период в столицу нагнали кучу милиции отовсюду, которая отличалась от московской «щелоковской выправки». И город еще несколькими кордонами окружили.

А. Б. Да, про кордоны я слышал. А с этой публикой в штатском у нас случился конфликт. Мы с одним товарищем оказались во дворце спорта Лужники в одиннадцать часов утра, на соревнованиях по спортивной гимнастике. Нас тогда почему-то не пустили к снарядам, рядом с которыми находились различные фотографы. Послали сидеть на трибуны. Мы пытались объяснить, что нам нужно быть поблизости, но бесполезно. Когда уходили, мой товарищ громко заявил, что, мол, каких-то мудаков везде понаставили. И вдруг вижу, что за нами ломятся эти молодые люди в костюмах, кричат «стой», а товарища понесло и он их послал на хуй. Сели на трибуне, потом хотели уходить, а на нас уже какие-то чуваки официального вида смотрят грозно… Нас тормознули, отобрали аккредитации, повели в участок… Сначала гэбисты на нас наехали, но поскольку ничего явно политического и антисоветского в нашем поведении не было, нам стали шить хулиганку. Натуральным образом наехали, вызвали тех пиджачных, попросили накатать на нас заявление. А те тоже не знают, что писать, кроме того, что их послали и вроде как по делу. В общем, как-то мы с ними объяснились, пожурили нас и отпустили. Но, потом, уже после Олимпиады, моего товарища все-таки дернули в первый отдел: видно, какую-то бумагу на нас все же накатали. Но общее впечатление это все не испортило, наоборот, приобрели полезный опыт.

По-моему, я был первым, кто доставил пленки на проявку с открытия игр. Снимки потом тут же публиковали, рассылали по информационным агентствам. Меня встречали в пресс-центре почти как посланца доброй воли… Из спортивных переживаний запомнился пловец Сальников, который стал героем Олимпиады: он выиграл почти все заплывы… Помню, кто-то метнул молот и им чуть не прибило финского фотографа, которого мы обслуживали. Прямо в паре метров от него просвистела огромная кувалда, которая полетела куда-то в бок. Удивили английские спортсмены, приехавшие частным образом, за свой счет, в обход бойкота, который объявили некоторые страны (США и Англия в том числе) после введения советских войск в Афганистан. Размах шоу (открытие и закрытие) был, конечно, монументальный: куча спортсменов с танцевально-гимнастическими номерами, разноцветные конструкции, флажки, плакаты, толпы девиц в коротких юбках… Что творилось в городе, я толком не знал, так как был привязан к своей работе и объектам. Москва тогда, кажется, прилично опустела…

Олимпиада закончилась, и вот как-то Локтев, который уже играл с Шумовым и Скляром в группе с отсылом к известному портвейну «777», сообщил, что теперь есть новая группа «Центр» и позвал на танцплощадку в Подлипки, где они тогда играли. Еще до Олимпиады мы съездили к ним на концерт в какую-то школу на выпускной вечер: тогда ребята вышли на сцену коротко стриженные, в белых рубашках с черными галстуками и ловко заиграли американские рок-н-роллы, потом свои и чужие песни… Меня вставило, подумал: вот то, что надо. Без всякого хард-рока, что-то от шестидесятых, что-то от панк-рока, весьма современно и на В. А.не похоже. Вполне доступная для воспроизведения музыка. Типичный нью вейв… Те же англичане, американцы и даже немцы тоже тогда аппелировали к пятидесятым-шестидесятым годам. А потом я поехал в Подлипки. Состав немного изменился, частично играли так называемые сессионные музыканты.

Вскоре я влился в группу как гитарист: в белой рубашке и черном пиджаке, с узким галстуком. Естественно, ревизии подвергся папин гардероб, где нашлись ретро-костюмы, рубашки и галстуки. Репертуар группы был разным. В основном сочинял Вася; что-то Локтев, и все это дополнялось американским рок-н-роллом. Целую серию концертов мы отыграли по каким-то странным местам, как участники художественной самодеятельности трамвайного депо, в ДК которого мы репетировали. На улице приходилось выступать, на каких-то официальных мероприятиях. Кажется, на девятое мая сыграли что-то из Высоцкого даже… Выступали в общежитиях, различных ДК, в пионерском лагере, в воинской части… В целом, играли то, что хотели, никто не указывал… Потом в группе появился гитарист Валера Саркисян. Валера играл лучше, к тому же знал много иностранных песен и в конце 81-го года он меня заменил. А до этого я исполнил с «Центром» свой первый «волновой» твист: начал постепенно сочинять, понимая, что мне играть гораздо легче свои песни.

Еще будучи в «Центре», я познакомился с Дмитрием Маценовым, с которым мы учились на истфаке (он был на курс младше). Мы сошлись на том, что нам обоим была интересна волна, ска, панк, музыка пятидесятых-шестидесятых годов. Играли на факультете, дома, начали сочинять что-то вместе и через неделю после моего ухода из «Центра», в октябре-ноябре 1981 года создали свою группу «Проспект». Начали формировать собственный репертуар, ну, и каверы, конечно, играли. Каверы были необходимы, особенно на танцах. Иногда приходилось играть по два часа, а собственных песен еще не хватало. Случалось даже зарабатывали немного… В репертуаре были регги и ска, твисты и рок-н-роллы, песни, сыгранные на полуприжатых струнах – все это как-то синтезировалось в стиль «Проспекта». Но в 1984-м «Проспект», у которого потихоньку вырисовывался собственный саунд, в силу естественных причин распался. У нас уже появился клавишник Ваня Соколовский (в 1983-м году), тогда же пробовали делать нечто, подобное The Specials, Madness (в ска клавиши играли заметную роль). Ну, и конечно, твисты, которые тогда в Москве практически никто не играл. Только через пару лет появилось «Браво», о котором мы узнали году в 83-84-ом. У них тоже была эклектика, но особенно впечатлял женский вокал. Девушек в московской новой волне тогда не было. Та же Олеся Троянская пела хард-рок, блюз; в Питере была Терри, о которой мы узнали позже. Потом появилась группа «Фаня», в которой пела Ия Моцкобили. И вот в этот же период (1984-й год) «Проспект» начал распадаться: «дневной Проспект» закончился и начался «Ночной». А промежуточным названием для новой группы стали «Бухгалтеры», сейчас уже даже и не помню, в связи с чем…

Прикалывались, наверное… Еще в период «Проспекта» мы сделали такую инспирацию в виде радиопрограммы «Новинки Сезона», виртуальное радио в своем роде. Программа представляла собой хит-парад несуществующих групп. «Свиньи из Ташкента» были панками, «Трио Рейсфедер» играли математический твист, «Мракобесы Сибири» исполняли дремучий рок; был даже женский коллектив «Неоазнобы», играющий постпанк. Масса названий, которые потом были использованы нами в работе над различными проектами. Образовался уже переизбыток информации, с которой надо было что-то делать.

Чем-то «Новинки Сезона» напоминали деятельность Пиорриджа, который создавал фантомные коллективы, состоящие из одних и тех же людей. Появилась и новая информация из-за рубежа: хеви-металл, австралийские группы, всплыли Cabaret Voltaire, The Residents, Tuxedomoon, ну, и новые романтики, конечно, электро-поп. Мало было информации разве что из Латинской Америки или Азии. Все это интересно было пропускать через себя, экспериментировать. Записывали кассеты, бобины, которые потом имели хождение по тусовкам. Реакция была забавной…. Одну из таких кассет Ваня вручил Артему Троицкому, который жил от него неподалеку. Артему, вроде, запись даже понравилась…

С Ваней Соколовским мы решили заняться электронной музыкой, ориентируясь на Soft Cell, Ultravox, Gary Numan. Появилась и кассетка с концертом Cabaret Voltaire, нечто на стыке индастриала и электроники, которая произвела противоречивое впечатление на меня. Нам так же нравились Kraftwerk, Ideal (тоже немецкая группа). К тому же появилась новинка: ритм-бокс, с которым «Центр» ранее записал пару экспериментальных вещей. В результате мы решили сменить гитарную эстетику на электронную… Тем более, еще в рамках «Проспекта» пробовали использовать синтезаторы, электронную ударную установку.

В середине восьмидесятых в Москве было полно подпольных групп, как выяснилось. Кто-то уже активно выступал, у кого-то были записи. Со многими из них мы познакомились только в 1985-м году, на прослушиваниях свежеоткрывшейся Рок-Лаборатории. Там мы услышали «Звуки My», «Николай Коперник». При том, что питерская рок-сцена была нам известна куда больше и подробнее. Иван часто ездил в Питер (он там учился в аспирантуре) и даже возил туда наш радиофейк. Ставил его в компании Курехина и других музыкантов, однако смущался отвечать на серьезные вопросы по поводу записи, инструментария и т. д. понимая, что все это просто прикол. Ваня любил пошутить… Но на самом деле, отчасти благодаря тем же «Новинкам Сезона» у нас стал вырабатываться свой стиль, методология, способы записи материала в различных условиях.

Состав «Ночного Проспекта» постепенно расширялся – мы привлекли к записи и концертам Наташу Боржомову (Агапову), записывались и с Жанной Агузаровой, которая тогда называла себя Ивонной Андерс. С Наташей в свое время познакомились случайно, совместно справляли у нее дома Новый Год. Я, честно говоря, не помню, как мы к ней попали; она тогда подружилась с нашим басистом Сергеем Кудрявцевым, который, к сожалению, в начале двутысячных погиб в автомобильной катастрофе. Наташа была веселой и стильной девушкой, которая одарила Москву песней «Ох, если бы я умерла, когда я маленькой была». Песня мгновенно стал хитом. Наташа была с нами в 1985-86-х годах (альбомы «Незнакомые лица», «Гуманитарная жизнь»), записала несколько отличных песен: «Мини бар», «Сонечка», «Петя любит рок» и другие. Однако песни в исполнении Жанны («Неудачники» и «Проблемы») стали более известны, что вполне естественно… Году в 83-м у нас появился свой менеджемент, Наташа Комарова (Комета) и Володя Марочкин, который был еще и профессиональным фотографом. Они вскоре начали заниматься самиздатом, делали журнал, снимали слайд-фильмы. Помогали нам с организацией записей, концертов…

В 1987-м году мы плавно перешли к записи концептуально-экспериментальных альбомов. Первым стал «Демократия и дисциплина». От первой до последней ноты он импровизационный, записанный с первого дубля (в стиле «Новинок Сезона»). Получилось так, что вместе с «Николаем Коперником» мы писались в домашней студии у Игоря Васильева, в районе метро «Коломенская». Тогда они записывали альбом «Родина». Делили время, аппаратуру и инструменты… Клавишник «НК» Игорь Лень, который одно время работал у Эдуарда Артемьева, принес с собой драм-машинку «Оберхайм», довольно редкий инструмент. Тогда все использовали «Ямахи», которые нам лично уже надоели. И тут новый агрегат, интересная машинка. Мы с Ваней, не долго думая, пока ребята писали гитары, голос, просто забили ритмами целую катушку. От балды, как говорится, настучали нечто спонтанное… в результате записали целый пласт ритмики. Через неделю примерно получили от Игоря четырехканальный магнитофон «Sony» и начали поверх что-то наигрывать, уже у Вани дома. Ваня играл басовые секвенции, я импровизировал на гитаре. В результате выстроился довольно мрачный саунд, на который были положены тексты, примерно таким же путем, спонтанно. Потом мы все свели и получился альбом, один из лучших в нашей дискографии. Его с интересом воспринимали на Западе в последствии. Название «Демократия и Дисциплина» предложил Ваня, я не стал возражать, ибо оно было звучное, как из программы «Международная панорама». Конечно, вскоре нас стали обвинять в фашизме. Это было целое поветрие тогда, коснувшееся многих групп еще в начале восьмидесятых. Тот же «Центр», например. Официоз в то время боялся строгой, аскетичной эстетики. Длинноволосые люди им были более понятны в какой-то степени…

М. Б. Да, кстати, про Нового Романтика. Это из-за него начались инсинуации с фашизмом у вас?

А. Б. Как раз Наташа «Комета» нас с ним и познакомила. Андрей Киселев был другом Кости Кинчева, оба москвичи. Первый альбом «Ночного Проспекта» был записан именно с Андреем, который назвал себя «Новым Романтиком». Наташа была фанатом Кости, особенно в начале его карьеры, когда вышел альбом Доктор Кинчев и группа «Стиль». Мы как-то вместе с ними выступали в том же ДАСе, где все закончилось крупным скандалом… Было это в 85-м году, на Пасху. По сути, это был первый концерт «Ночного Проспекта». Тогда же выступили «Кабинет», «Фаня» с одной или двумя песнями, а потом «Алиса» в экспериментальном составе: кроме Славы Задерия и Кинчева играл еще гитарист «Секрета» Заблудовский и еще какие-то ребята. Чуваки вышли размалеванные, почти как Kiss. Кинчев произнес «Христос воскрес» и они втопили как могли… Потом начался шухер в лице местного оперотряда. Люди выпрыгивали в окна (это был первый этаж), разбегались по комнатам общежития. Оперотряд имел ярко выраженный кавказский колорит и это создавало дополнительный стрем. Почему-то кавказцы любили участвовать в общественной деятельности, хотя не все, конечно. Все разбежались; питерцы заперлись в какой-то комнате, там и отсиделись. Мы с Ваней спокойно прошли через проходную, а наш барабанщик Сергей Павлов вышел через окно. Договорились, что если повяжут, то мы не группа и друг друга не знаем. В общем, все разошлись и пострадавших, вроде, не было. Ну, а вскоре появился Киселев, он же Романтик. Многие концерты того времени, особенно с Романтиком, заканчивались микроскандалами, иногда серьезным вязаловом, обвинениями в «фашизме», в идеологических диверсиях и т. д… и так продолжалось до 87-го года примерно. С Кинчевым мы тоже хотели записать совместный альбом, он даже напел какие-то песни под акустику. Но получилось так, что они с Ваней выдули у меня дома гигантское количество самодельного вина, и на этом все закончилось. А вино было из черноплодки, тоже экспериментальное: единственный подобный эксперимент моего тестя, Виктора Ивановича.

И вот когда уже «новая волна» окончательно пришла, в Москве опять появились хиппи. Был такой человек Никодим, он симпатизировал нашей группе, что странно. У него были очень длинные волосы, борода, эстетики были абсолютно разные. Мы иногда заходили в кафешки, в которых собирались новые хиппи, бывали на металлических концертах, где стал появляться Хирург, у которого тогда была кличка Стоматолог. Жизнь в городе бурлила… Наши менеджеры хотели, чтобы с нами выступала девушка – и тут мы вспомнили про Наташу и несколько лет с ней плодотворно работали. Потом она попала в «плохую компанию», подсела на наркотики и трагически погибла в конце девяностых. В восьмидесятые Наташа выглядела очень стильно. Она легко вписалась в наш дуэт. Ее звездный час пришелся на фестиваль Рок-Лаборатории «Движение в сторону весны», который проходил в 1986-м году в ДК МИИТ. Это был не самый удачный концерт «Ночного Проспекта», однако Наташу принимали очень тепло. Тогда же выступали и ленинградские группы («Аквариум», «Алиса», «Кино»), плюс «Центр», «Звуки My», «Николай Коперник», «Нюанс», «Бригада С» и многие другие команды… В фойе была организована выставка. Саша Липницкий выставлял свои куклы из папье-маше. «Ночной Проспект» был представлен стендом с фотографиями Олега Корнева. Фото были черно-белые: я, Ваня и Наташа, почти как персонажи итальянского неореализма, никакой стремной символики, голый урбанизм. На концерт пришли наши супруги, моя мама… И стоим мы недалеко от стенда… подходят какие-то молодые люди, обсуждают, и один из них говорит своей девушке: «Да, «Ночной Проспект», ты знаешь, они же фашисты…». Так моя мама и жена чуть не узнали, что я, оказывается, фашист…

Так или иначе, все это ассоциировались с короткими волосами, черными очками, кожаными плащами и узкими галстуками. Васю Шумова тоже вызывали на беседу в свое время… Потом все это прошло, но долгое время стильные ребята часто ассоциировались с фашизмом. Как и футбольные фанаты, которые, на самом деле, были обыкновенными гопниками, урлой…

М. Б. Тема фашизма и «списка запрещенных групп» для меня лично достигла апогея в лице группы Sparks, которая по этим нелепым спискам тоже проходила. Я долго пытался понять, почему тот же Иглесиас не попал в этот список, но оказалось, что Sparks там оказались заслуженно. Из-за клипа, снятого дебютировавшим как режиссер Дэвидом Линчем, на песню «I predict», где по сценарию транссексуалы яростно защищают новый оплот парижской гей-темы в открывшемся заведении Пьера Кардена от поползновения кгб-коммунистов. Обидно, да. Наличие остальных групп в списке вызывали куда большие вопросы… Но возвращаемся к нашим группам: к периоду, когда их уже пытались охомутать, окольцевать и как-то запустить на эстраду.

А. Б. И так получилось, что появившаяся организация под маркой «Рок-Лаборатория» стала приглашать людей к сотрудничеству, тех же менеджеров полулегальных концертов, Тоню Крылову, Наташу Комету, Илью Смирнова, Артура Гильденбранта и других. Кто хотел и мог ломанулись туда на прослушивания, потому что в Москве действительно было сложно выступать. В других городах и регионах все уже кипело давно, в той же Грузии, Прибалтике, в Питере, а в Москве было глухо. Мы, например, иногда играли на школьных вечерах, дискотеках, полулегально в домах культурах, где то на окраинах. И вот в небольшом ДК на Бронной, где теперь стоит синагога, произошло известное в узких кругах прослушивание достаточно однообразной подпольной музыки. Абсолютно незаметное здание с вполне приличным залом и прямо в центре. Никто бы не догадался даже, что там дом какой-то самодеятельности. Ваня в первый день прослушивания не был, а я вот пошел. И отслушал кучу групп. Отметил для себя «Группу имени Кирсанова» (был такой музыкант на самом деле). Потом мы стали общаться и узнали, что группа называется «Ответный чай», но поскольку состав у них был полуспонтанный, название было выбрано тоже в последний момент. Мы потом с ними выступали на концерте, где нас всех и повязали (мы уже в Рок-Лаборатории тогда состояли). «Звуки My», «Ночной Проспект», «Центр», «Николай Коперник», «Вежливый Отказ» («27-й километр») в большей степени ориентировались на эстетику, стиль, актуальность. Идеологические или политические вопросы нас тогда не особо волновали, в контексте музыки по крайней мере. Тот же Василий гораздо позже стал более социально ориентирован в своем творчестве. Мыслей насчет авангарда тоже не было, мне лично было интереснее отрабатывать стилистики. Естественно, тексты затрагивали социум в том или ином виде, но это был скорее социально-бытовой экзистенциализм. Несколько лет наша активность концентрировалась в Рок-Лаборатории, и нескольких ДК («Курчатник», «Горбушка»)… Был даже создан худсовет, в который вошли Троицкий, Мамонов, Шумов, Липницкий, Сукачев, я и кто-то еще. В ДК на Семеновской, на базе профессионального звукоинженера Александра Катомахина проходили прослушивания групп на предмет их приема в РЛ. Мне пришлось заниматься планированием этих прослушиваний. Мы все ездили туда часам к девяти утра. Помню, как-то Градский даже приходил… На собраниях худсовета часто обсуждали какую-то ерунду, хотели издавать журнал, которому долго не могли выбрать название. Формировали программы фестивалей и т. д.

Было это в 1985-86-м годах. Многие интересные группы Лаборатории были не особо интересны широкой аудитории. Тот же «Нюанс», например, ориентировавшийся на King Crimson и Питера Гэбриэла. Да и «волна» была слишком эстетской – и вот тогда резко рванул «металл». Металлистов тогда было мало, больше какого-то хард-рока однообразного. После одного из прослушиваний приняли «Коррозию Металла», «Шах». Володя Бажин, который начинал в «Нюансе», вскоре нашел применение своему вокалу в «Тяжелом дне». Через год-другой металл стал фактически доминировать в стране. Панк на московской сцене был почти не представлен в середине восьмидесятых («Чудо-Юдо» разве что); любые подобные попытки обычно устрашали начальство и дирекции домов культуры. Но Рок-Лаборатория в итоге стала рассадником пост-панка в разных его проявлениях.

М. Б. Несомненно. Ведь панк того периода был достаточно прямолинейной демонстрацией культурного хаоса и непричесанной инфернальности, поэтому фильтр «институций» пропускал через себя только пост-панковские «модификации зла». Ну типо страшно, но при этом забавная романтическая «ненормальность». В меру агрессивная и можно даже под это потанцевать, а под металлистов побеситься…

А. Б. Так в гору пошли «Ногу свело», например. Группа «Кепка», которая потом разъехалась: Джонник уехал в Амстердам, а гитарист Коля уехал в Копенгаген. «Манго-Манго», «Монгол Шуудан», «Ва-Банк», «Матросская тишина» довольно быстро набрали обороты…

Мы в это время уже перешли в Центр Стаса Намина, где получили репетиционную базу, возможность записываться на студи, выступать и, главное, общаться с коллегами из-за рубежа. Тогда же сформировалась окончательно московская «новая волна», в более широком значении этого термина. Мы начали выезжать в другие города (1986-90), представлять, так сказать, «московскую сцену». Она тогда примерно так выглядела: «Биоконструктор», «Доктор», дуэт «Прощай, молодость!», «Тупые», «Чудо-Юдо», «Отряд Валерия Чкалова/Союз композиторов» Александра Синицина, «Метро» Юрия Царева, «Грунтовая дорога», «НИИ Косметики», «Встреча на Эльбе», «Ва-Банк», ну и, конечно, «Альянс», «Николай Коперник», «Центр», «Звуки My», «Вежливый отказ», «Нюанс», «Ночной проспект», «Бригада С» и «Браво». Несколько особняком стояли Владимир Рацкевич со своими проектами; «ДК» и «Оберманекен», который как раз переехал в Москву из Питера, а также «Братья по разуму», которые перебрались в Москву из Челябинска. В Ленинграде были «Новые композиторы», «АВ. А., «Игры», «Телевизор», «НОМ», «Алиса», «Аукцион», «Джунгли», плюс ветераны «Аквариум», «Зоопарк», «Пикник», Сергей Курехин с «Поп-механикой» и многие другие. В Прибалтике были свои проекты, которые за рамки этой географии как правило не выходили. Советская же эстрада под влиянием «новой волны» тоже осваивала электронные инструменты и была на старте истории концертов под фонограммы.

А Рок-Лаборатория… Она оказалась не столь эффективной в плане организации гастролей и концертов вне собственных стен: ее специализация – фестивали, прослушивания, тарификация. Коммерческими шоу для широких масс она явно не занималась, но зато была серьезной эстетической прививкой от поп-примитивизма, который набирал обороты. Но и бюрократическая польза была: тексты залитованы, разрешения даны и с этим всем можно было выступать на легальных площадках.

Многие музыканты в то время так же начали сотрудничать с художниками, участвовать в акциях, выступать в галереях. В Манеже была крупная выставка с концертом, году в 1987-м, как помню. На одном из таких мероприятий появился дуэт Виталия Стерна и Игоря Колядного («Виды Рыб»), Алексей Тегин (Алексей уже тогда был не только музыкантом, но и художником и фотографом), уже переросший свою «Вторую группу», начал играть Swans; появилась «Микрохирургия», а потом и «Север» (дуэт Кати Рыжиковой и Саши Лугина). Гарик Виноградов, Д. А. Пригов, Петлюра, Гарик Асса. Сразу появилось много новых людей и все так или иначе были причастны к разнообразным процессам того времени. Художники стали формировать свои группы: «Среднерусская возвышенность», «Мухоморы», плюс московский фри-джаз («Три О», «Оркестр нелегкой музыки» Миши Жукова, «Асфальт»). Начали формироваться экспериментальная, индустриальная сцены. В конце восьмидесятых НП выступал на мероприятиях в Манеже, Дворце Молодежи, в галерее «Беляево», где-то еще. В 1989-м году мы сыграли на открытии выставки Олега Корнева и Олега Кулика во Дворце Молодежи… Тогда как раз начали играть программу «Асбастос». С 1987-го года и до начала девяностых я сам периодически играл в группе Алексея Тегина.

Тут важен был исторический момент перехода от эстетики синти-попа к постиндустриальной. Наш электропоп закончился в 1987-м году; Наташа Боржомова перестала с нами выступать, закрутившись в богемно-неформальных отношениях (потом некоторое время она пела в «Центре» и даже наш клавишник Ваня Соколовской попробовал свои силы в этой группе), но так или иначе в нашей новой эстетике ей действительно не находилось места.

М. Б. И на рубеже девяностых вы попали к Стасу Намину?

А. Б. Я познакомился со Стасом Наминым, наверное, в конце 1986-го года. Он испытывал к нашей группе особую симпатию, как мне кажется… Плюс – мы оба выпускники Московского Университета… Вскоре мы перешли в его только что созданный Центр, который помог нам стабильно функционировать в то нелегкое время. Состав группы расширился за счет Дмитрия Курегина (скрипка) из группы «Доктор», вернулся Сергей Павлов (ударные), который играл еще в составе «Проспекта», позже к нам присоединился басист Алексей Соловьев (он заменил тогда ушедшего в «Центр» Ваню Соколовского) и мы получили возможность работать со звуком в более комфортных условиях. Вскоре у Стаса в Центре появились «Калинов мост», «Николай Коперник», «Бригада С», «Нюанс», «Альянс», «Центр», Женя Осин, «Шах» и даже «Коррозия металла». Там же репетировали «Цветы», «Лига Блюза», «Рондо» и некоторое время «Парк Горького». Стас хотел сделать свой лейбл и радиостанцию (SNC), и это ему удалось. Так же Стас успешно развивал интернациональные связи; он продвигал на Запад «Бригаду С», например, «Парк Горького», нам помог выехать в Европу. В Зеленый театр тогда приезжали серьезные люди. Тот же Фрэнк Заппа, который хотел привезти в Москву свою студию, но для этого нужен был военный самолет и отдельное здание. Он интересовался музыкой Альфреда Шнитке и русским авангардом. Он привез разные видеоматериалы, которые мало здесь кому оказалось интересны, тогда в Москве был очень небольшой круг понимающих людей.

Приезжали Дэвид Бирн, Питер Габриэль, который тогда формировал свою студию. Свое внимание он обратил именно на этническую музыку: Сайньхо, Инна Желанная. Центр Стаса посетили музыканты Pink Floyd, Bon Jovi, Scorpions, Annie Lennox, Edge, Оззи Осборн, Квинси Джонс и т. д. Приезжали и продюсеры, которые искали новые группы.

Многие стали выезжать за рубеж, выходить на более высокий уровень. Некоторые группы распадались, а кто-то стал более популярным. Например, от «Альянса» тогда откололся Олег Парастаев, автора хита «На заре» и создал более коммерчески проект «НРГ». Это было отражением определенного эстетического сдвига, попыткой вписаться в российский шоу-бизнес. У нас в группе тоже произошел раскол: ушел Иван Соколовский, который хотел работать с электроникой, а я пытался продвигать гитарный саунд. Но с 1987 по 1989 у нас был очень плодотворный период: программы «Новые Физики», «Демократия и Дисциплина», «Кислоты», «Киевский концерт» и наконец «Вильнюсский концерт». Нас тогда охотно приглашали, воспринимая новаторами, делающими что-то необычное. Мы много ездили по Союзу тогда. И надо отдать должное смелости местных организаторов и промоутеров, которые нас приглашали… Элемент провокации в наших выступлениях безусловно тогда присутствовал.

В то время еще существовала традиция общения с публикой: после двадцати минут музыки начиналось двухчасовое общение с аудиторией и ответы на вопросы зала. Присылали записки, спрашивали с места… Мы рассказывали про себя, про влияния и т. д. Мы стали сами больше размышлять о нашем творчестве, в ответах упоминали Throbbing Gristle и PTV, Einsturzende Neubauten, Kraftwerk, Tuxedomoon, The Residents и т. д. То, что мы тогда пропускали через себя и как-то адаптировали в нашей музыке. Конечно, мы знали и про академический авангард, и про эстетику футуристов. Но все-таки мы считали себя рок-группой, а в ней важна энергетика, и вместо терменвоксов у нас были синтезаторы, гитары, барабаны, скрипка и много чего еще. Этим, наверное, мы и были интересны, и в России, и тем более на Западе. Еще в 1987-м году в Москву приехали немцы из компании «Н20». Они делали интервью с нами, в котором участвовал наш друг Ричардас Норвилла («Benzo», «E-Shak» и другие проекты), с которым Ваня был знаком еще по философскому факультету. Коллекция музыки у него была внушительная… Он говорил с немцами на их языке, и вот когда он упомянул Einsturzende Naubauten, они были искренне потрясены.

М. Б. Знания о современном андеграунде зарубежном действовало безотказно.

А. Б. Они просто сразу включали другой уровень общения, завязывалась дружба и через них же потом приходили новинки, как и мелкое музыкальное барахло. Люди искренне помогали чем могли. Аппаратура, инструменты в Москве всегда были: работали подпольные дилеры, например, но стоило это все совсем неподъемных для нас денег. Помогали разные люди, тот же Рацкевич, звукоинженер Андрей Сеняев или мультиинструменталист Михаил Михайлюк из группы «отряд Валерия Чкалова». У него была небольшая коллекция электронных инструментов. Был он человеком во многом закрытым, профессиональным музыкантом с образованием, и всегда скептически относился к такой самодеятельности как «Центр» или «Проспект». В результате часть его коллекции перекочевала к нам, он всегда предоставлял нам льготные условия. Благодаря его инструментарию мы могли что-то делать на приличном уровне. Некоторые вещи из того арсенала я использую и сейчас.

Это во многом ответ на тот вопрос, почему электроника или индастриал могли тогда существовать только в крупных городах, где люди имели доступ к информации и инструментам. Была и советская техника: клавишные «Фаэми», «Юность», «Электроника», «Лель», «Поливокс», способные издавать странные звуки. Мы это все использовали, но предпочитали зарубежные образцы, более качественные и компактные. Часто мы выступали в крупных ДК, во дворцах спорта, ну, или где получалось. В рамках дуэта или трио придерживались эстетики минимализма, дисциплины. В «поп» период мы наносили себе грим, а-ля Дэвид Боуи, но умеренно. Не так броско, как тот же Кинчев, но сценический имидж в тот период был обязателен для нас. Потом, когда мы начали исполнять «Кислоты» и выходили на финальную часть, публике так сводило мозг, что людям, по-моему, было уже не важно, как мы выглядим. Публика была оглушена и подавлена шквалом нойза и психоделии. Короче, «начинали за здравие, а заканчивали за упокой». Сначала маршеобразные мажорные композиции шли («Мне не нужна информация, просто я умер давно»), потом уже инфернальный апокалипсис следовал, который можно было заканчивать по разному, в импровизационном ключе. На кислотную программу публика очень бурно реагировала, как правило. Нас приглашали на фестивали, отдельные концерты: так мы доехали аж до Владивостока и Иркутска. Во Владивостоке, например, публика покидала залы после нескольких песен и оставалась только самая продвинутая элита. В Иркутске мы выступали в ДК местного университета. Сыграли четыре концерта. На первых двух к нам настороженно присматривались, а потом врубились, народ даже ломанулся на сцену. Там наша музыка пришлась ко двору. В Прибалтике нас хорошо принимали, там «железный занавес» между европейскими явлениями и местными уже стал достаточно прозрачным. В Куйбышеве мы выступали на площадке местного цирка. Зал был набит битком и реакция публики разделилась практически пополам. В Горьком несколько концертов сыграли с «Вежливым отказом», в довольно крупном ДК.

Стоит так же отметить наш первый выезд за рубеж, в Вену. 1989-й год. Туда должна была поехать «Популярная Механика» Курехина и «Ночной Проспект», но почему-то сложилось по-другому тогда. С Курехиным я не был лично знаком, только слышал о нем. «Поп-механику» тоже не видел на сцене. Жаль, но мы с «Поп-механикой» в Вене так и не пересеклись… Потом вдруг пришел запрос в Центр Стаса Намина: в Вене открывался клуб «Сталинград» и хотели под это дело группу из России. Венгерские менеджеры, которые занимались организацией ивента, откуда-то знали нас и официально пригласили. Нам выдали служебные загранпаспорта синего цвета, при этом визы мы ждали до самого последнего момента. Особенно выездную. Мы ее получили только в день отъезда. Стас героически эти визы вышиб из бюрократов МИДа. Чуть ли не в пятницу вечером или даже в субботу, при условии отъезда в понедельник, мы с ним наведались даже в какой-то отдел МИДа. Ваня до конца не верил, что мы поедем и забухал в день отъезда. И вот на таком стрессе мы и катапультировались в Европу. Съездили, надо сказать, отлично. Выступили неплохо в целом, отменно потусовались, культурно провели время, давали интервью местным телеканалам, были фотографии в газетах… С тех пор Вена стала одним из наиболее важных городов в моей музыкальной карьере и наиболее успешным…

Наверное, надо сказать и то, что конец восьмидесятых, начало девяностых – это время исторических трансформаций. На фоне распада огромной страны происходили изменения и в НП. В 1989-м году Соколовский покинул «Ночной проспект», некоторое время он играл в «Центре», потом занялся сольным творчеством и разными паралельными проектами («Ятха», «Мягкие Звери», «ТВД» и др.). Постепенно рок восьмидесятых в основной своей массе стал оседать в клубах девяностых. Какая-то музыка становилась более «народной», а какая-то обосабливалась – и наша в частности. Массовый приезд западных музыкантов, выступающих на более высоком уровне, как те же Pink Floyd, например, внес в этот процесс расслоения свою лепту. Русским рок-группам было сложно конкурировать с западными коллегами, и потребовалось какое-то время, чтобы хоть как-то приблизиться к их уровню в конце девяностых. При этом в России уже возникла своя так называемая рейв – культура.

Впрочем, те, кто обрел самобытность в рамках экспериментальной музыки, как тот же «Вежливый отказ», Сергей Курехин или «Звуки My», были вполне конкурентны на Западе, но это был все-таки клубный уровень, а не стадионный. Скорее, даже фестивальный, что само по себе весьма неплохо. Все это вполне успешно работало за рубежом, а в России просто не было необходимой концертной инфраструктуры и слишком узкая прослойка продвинутых слушателей. Только в конце девяностых, в нулевые оформился слой, который как бы созрел к тому моменту. Тут можно вспомнить и о Леше Тегине, который пробыл в глубоком андеграунде практически все восьмидесятые и девяностые, играя музыку Swans (в частности, их концертный альбом Public Castration), мужественно отвергнув все остальные метаморфозы нью-йоркской группы. Плавно перейдя от индастриала к тибетской теме (Бон) в середине девяностых, в нулевые он вышел на тот уровень, который заслуживал. Отказавшись от всего лишнего и встретив правильных людей, он получил международное признание в среде продвинутых европейцев и не только… Нечто подобное можно сказать и о рижско-питерской группе «ЗГА» (под управлением Николая Судника), которая тоже довольно долго функционировала для узкого круга, а потом добилась международного признания; у них это получилось даже раньше, чем у Алексея.

М. Б. Многие коллективы, которые были на старте, в начале девяностых взяли паузу на этот срок, но опять возобновили деятельность в нулевые…

А. Б. Мы на рубеже девяностых на какое-то время остались без электроники и стали выступать в более традиционном рок-составе, используя гитару, бас, ударную установку и электроскрипку, иногда клавишные. Электроника тогда стабильно присутствовала только в студии. При этом басист Алексей Соловьев, наш новый участник, оказался неплохим клавишником, который к тому же являлся обладателем Roland Micro-Composer, аналогового инструмента, ставшего модным в девяностые годы. Более того, довольно скоро он начал увлекаться хип-хопом и эйсид-хаусом, что наложило некоторый отпечаток на записи «Ночного Проспекта» начала девяностых годов. И стал одним из первых людей в России, соединявших фолк с танцевальной музыкой. Он же создал клубный гараж-проект «Ракета» и стал продюсером первых российских сборников электронно-танцевальной музыки. Примерно в это же время стало формироваться и клубное движение. В Москве местные энтузиасты, как правило, люди с деньгами или имеющие некую финасовую поддержку, стали открывать свои заведения, где могли звучать рок, хаус и техно, джаз и даже этника. Обычно в этих клубах работал бар или ресторан, что проносило дополнительный доход владельцам. На память приходят такие клубы, как «Пилот», «Эрмитаж», «Манхеттен-Экспресс», «Пентхаус». Были и более специализированные заведения: танц клубы «LSDance», «Аэроданс», «Титаник» и, конечно же, «Птюч», с которым у меня связано несколько лет плодотворной работы в качестве промоутера, музыканта и диджея…

Деятельность «Птюча» при этом носила более широкий характер и не замыкалась на танцевальной музыке. Там были представлены экспериментальная музыка, видеоарт, мультимедия, перформансы, плюс поэтические вечера, лейбл. И конечно, легендарный журнал «Птюч», с которым я сотрудничал до последнего момента. Были и рок-клубы: «Секстон фозд», «Бункер», «Алябьев», где можно было играть экспериментальную музыку тоже. Упомянем и «Третий путь» Бориса Раскольникова (из сквота он превратился в культурный центр), где звучал самый широкий спектр музыки, проходили выставки, показы и частные вечеринки, презентации и т. д. Одним из первых в Москве такого рода неформальных проектов был, например, «Клуб имени Джерри Рубина», который существует и сейчас. В самом конце девяностых появился «ДОМ», культурный центр… Он функционирует и сейчас, слава Богу.

М. Б. В девяностые шла смена не только времен, но и носителей, появились CD, а чуть раньше тут появились магазины, торгующие современной музыкой и на этом порыве образовался журнал «Экзотика» и был снят фильм о постсоветской электронной музыке, которая из постпанка окончательно перетекла в стиль industrial.

А. Б. Да, журнал «Экзотика» (культовое издание в свое время) был организован коллекционером и продюсером Андреем Борисовым, где-то в начале девяностых. Вскоре появилась телепрограмма на «России» с тем же названием, фестиваль альтернативных видеоклипов, радиопрограммы и лейбл. Журнал, к сожалению, быстро закрылся, а потом и телепрограмма. Долго и плодотворно функционировал лейбл; радиопрограммы Андрей делает и сейчас. Вторая половина девяностых годов лично для меня прошла в многочисленных поездках по России, как сольно, так и в составе небольших проектов, в ходе которых мне довелось исполнять электронную музыку широкого спектра, в абсолютно разных местах и условиях. Более того, наличие компактного и мобильного инструментария, в сочетании с техникой диджеинга, во многом способствовали моим поездкам в Европу, в ходе которых налаживались интересные контакты и совершенствовалось мое мастерство как исполнителя, способного выступать в любом помещении и оперативно вписываться в тот или иной проект. История моих зарубежных вояжей весьма интересная и длинная. Сначала это был «Ночной Проспект», потом арт-группа «Север»; также совместные проекты с моим финским коллегой Антоном Никкиля и в рамках дуэта F.R.U.I.T.S. с Павлом Жагуном. Примерно с конца восьмидесятых я начал практиковать различные коллаборации с зарубежными коллегами. К началу-середине нулевых список совместных проектов стал весьма внушительным.

В свою очередь, московская постпанк сцена опять расслоилась… Многие группы стали исповедовать более индустриальное звучание или нойзовое, на стыке рока, электроники, психоделии. Появились проекты, которые сконцентрировали свой интерес на dark wave, dark ambient…

М. Б. В начале двадцать первого века в России появились компьютеры и какая-то новая интернет-современность. Как это сказалось на музыкантах?

А. Б. Эта затянувшаяся более чем на десять лет современная ситуация в российской электронной музыке сейчас во многом сходна с европейской или американской. Произошла тотальная компьютеризация музыкального процесса (при наличии стабильного интереса к аналоговым инструментам), которая обусловлена как естественным развитием технологий, так и объективными экономическими причинами. Понятно, что компьютер открывает перед музыкантами безграничные возможности. Однако, компьютерные технологии (и не только они, конечно) способны до такой степени нивелировать продукт, что различные эстетические, национальные, эмоциональные, личностные и прочие субъективные особенности производителя полностью исчезают. Для многих людей подобная ситуация «звукового и технологического космополитизма» неприемлема, а для кого-то наоборот, является привлекательной и единственно возможной.

При этом Россия по-прежнему остается закрытой страной, в том числе и в культурной сфере. Огромные территории и значительные массы населения зачастую находятся в настоящей информационной и технологической изоляции. Отсутствие единого музыкального рынка, который тут разделен на масс-продукт и продукцию DIY-лейблов, также накладывает определенный отпечаток на развитие музыкальных процессов, в том числе и в сфере электроники. Конечно, определенную роль играет и специфическая русская ментальность, которая до сих пор не поддается четкому осмыслению, и, скорее всего, представляет собой набор некоторых весьма субъективных социально-психологических, лингвистических и культурных характеристик, обусловленных местными вековыми традициями, а так же особенностями развития исторического процесса на данной территории.

М. Б. А будущее, которого, как было озвучено еще «Секс Пистолсом», вроде как нет?

А. Б. Мне кажется, что негативные моменты будут преобладать. При неблагоприятном развитии ситуаций (мы это фактически наблюдаем сейчас) будет усиливаться всеобщая абсурдизация реальности, в сочетании с усилением коррупции и тоталитаризма в отдельных странах. Все это в итоге приведет к неизбежному коллапсу современной цивилизации. Хотелось бы ошибаться, конечно…

М. Б. Скорее, к коллапсу идей «социалистических и капиталистических» мифов двадцатого века.

А. Б. Может быть, и так. Но если говорить о русской электронике, как о локальном явлении, которое является, в некоторой степени, продолжением или развитием традиций русского авангарда, в сочетании с массовым преклонением перед научно-техническим прогрессом в период построения «развитого социализма», то, начиная с двадцатых годов XX столетия Россия (а впоследствии Восточная Европа и часть Азии) становится крупным полигоном для испытаний и апробирования различных социально-экономических схем, методов ведения т. н. «народного хозяйства», а также различных изобретений. В какой-то момент в Советском Союзе даже начинается своеобразное «обожествление» машин, промышленной архитектуры, электричества, науки и самого процесса труда. Более того, индустриализация общества и научно-технический прогресс в целом приобретают политический характер, становясь как бы частью коммунистической идеологии и средством борьбы с западным империализмом. Российская же электронная сцена в некотором смысле является отражением этого феномена, своего рода символом «сакрализации» самого акта производства музыки при помощи сложных приборов и новейших компьютерных программ. Это мое субъективное мнение, конечно…

И некая гипотетическая задача российской электроники (или экспериментальной музыки в более широком смысле) в итоге сводится к тому, чтобы органично и эффективно соединить свой интеллектуальный потенциал с культом технологии. С другой стороны, для местных музыкантов имеет смысл эффективно преодолеть некоторую технологическую зависимость или даже ущербность в пользу творческой свободы, умственной раскрепощенности и независимости от различных клише и международных стандартов. Именно тогда, на мой взгляд, возможен интересный самобытный результат, который сможет абсорбировать все многообразие и глубину российского «культурного хаоса» и в то же время оказать существенное влияние на общемировые творческие процессы.

 

Юрий Орлов

Фото 13. Юрий Орлов, Москва, 1987

Ю. О. Итак, даже не 80-е, а 70-е. Я 64 года рождения, значит в семидесятом… Это сколько, значит, мне было в семидесятом году?

М. Б. Да это уж тебе виднее, сколько тебе было.

Ю. О. Помню, когда я учился в школе, отец плавал на корабле, делал какие-то странные установки, и была возможность привозить музыку всякую. Он воспитывал во мне музыкальный вкус и постоянно либо записывал что-то на бобины, либо привозил пластинки. Одна из них оказалась Kraftwerk, не помню уже сейчас, как она называлась. Меня это, конечно, впечатлило, тем более что от рок-музыки, которая процветала полным цветом за окнами моего дома, отличалось.

М. Б. То есть источником музыкальной информации был папа?

Ю. О. Да, отец постоянно мне все таскал. Сначала были рок-группы Deep Purple и так далее. Все ребята во дворе слушали весь Deep Purple, Uriah Неер, а я перед школой просыпался, выставлял огромные ламповые колонки в окно, разворачивал в сторону металлистов, врубал Kraftwerk и облучал этим Kraftwerk'ом ребят.

Была такая советская подростковая форма протеста когда детишкам выставляли колонки в окно и врубали музыку, чтоб она «совков» глушила. Но все слушали рок, а у меня получался протест протесту. Рок я тоже любил очень, но это же не такая холодная музыка. Может быть, по причине увлеченности минималистической музыкой началось это тяготение и к «панку». Конечно, сначала все же был Kraftwerk, а уже потом чувства протестные приобрели более радикальные формы. Хотя я слушал Kraftwerk, одевался как все местные «урела», в телогрейку и сапоги. И бритый наголо быковал на улице… Тогда не было никакой особой выходной одежды. Были хиппи и гопота, как сейчас скинхеды. И вся жизнь сосредотачивалась на улице. Чем больше похожи улицы, тем больше похожи люди, соответственно, тем больше начинается драк и выяснений отношений.

Верхом хулиганства было отращивание длинных волос и мода хиппи, причина, по которой мы всем классом побрились налысо и телогрейки как гопники надели… Татуировки, правда, не делали тогда, но у меня были друзья с татуировками.

Дрались мы меж собой дико, колами, цепями. И вот, помню, здесь тогда еще не было никакого «Норд-Оста». Был просто Дом культуры. И было это местом гульбищ и подростковых драк. Ну и мы с компанией «телогреечников» гуляли там и от безделья, попивая портвешок, начали ломать забор ногами. Ломали, ломали его… Вдруг слышим крик: «Эй, ребята!». Смотрим: сверху человек какой-то, с такими длинными волосами и бородой, кричит: «Ну чего вы ломаете, ну-ка заходите сюда». Мы такие: «Чего?», цепи намотали на руки, поднимаемся в комнату, а там аппарат стоит, гитары, барабаны… Эльдорадо. Владельцем аппаратуры оказался Михал Михалыч Семенов с длинными черными волосами, который играл в Театре Эстрады на саксофоне и одновременно подрабатывал в этом Доме культуры. Оркестрик какой-то вел. «Ну чего вы, – говорит, – хотите играть?».

И ты знаешь, как ни хотелось драться, обстановка завораживала, и все решили его не бить. Пока, (смеются) А он говорит: «Вот вы ходите, просто ломаете все, а может быть, вы еще чем-нибудь интересуетесь?» Я, конечно, подбоченясь говорю: «Мне вот интересен Kraftwerk, знаете такую группу?» А он: «Что такое Kraftwerk не знаю, но если вы хотите, просто приходите и играйте».

Когда в последнее время я встречаю людей, которые спрашивают: «Юр, а тебе помогал в жизни хоть кто-нибудь?», я отвечаю утвердительно и думаю про Михал Михалыча потому, что абсолютно бесплатно мы ходили к нему, сидели бухали с певичками оркестровыми, и там был организован первый подростковый коллектив, который мочил непонятно что. А я в эту какофонию привносил элементы электро-панка на выпрошенном истерикой у родителей синтезаторе. Дорогущий такой «Фаэми» с гайдаевским звуком, на шести больших батарейках.

Когда мы подучились играть, то исполняли, как и все урела, песни The Beatles и «Машины времени». Учил меня играть некто дядя Женя, басист и саксофонист, поэт и лабух, знавший огромное количество песен, да и свои произведения имевший. А все парни, которые остались на улицах цепями махать, если даже не погибли или не спились, то их поубивали в массе уже в 90-е, в бандитских разборках. Такие приблизительно одинаковые истории в Москве в одно и то же время происходили.

М. Б. А вас творчество уберегло?

Ю. О. На тот период музыка, в моем понимании, была формой протеста против того, что меня окружало, потому что мне действительно не нравилась та нездоровая обстановка вообще. К тому же я был спортивным и подтянутым, занимался водным поло и выступал за «Торпедо» набора 63 года, хотя сам был на год младше. Физически это была тяжелая игра, тренировки начинались с хождения по воде в брезентовом поясе со свинцовыми вставками и метания мячей, набитых опилками. Не курил, мог легко нарезать в репу. Но было дико скучно. А на улицах только гопота и бабушки запеленатые в платочки ходят, невыносимо. Единственной оттяжкой было побриться налысо да на Таганку, где мы посещали клуб «Гроб», там где Высоцкий заседал, рядом с театром. Одеваешься «помоднючей», деньги берешь… Три рубля на коктейль, пяти рублей на многое хватало. Девчонки, диско-музыка. Это я говорю про 70-е, потому что в 80-х я уже радикализировался и от этого всего отошел.

Нахватавшись новых эмоций я решил – буду записывать свою первую пластинку. А инструментов-то нет, да и клубчик уже закрылся. У меня был тогда старинный пылесос с корпусом типа ракеты. Я его разобрал, натянул на него фольгу железную, поставил рядом старинный мегафон. И при помощи таких приспособлений записал ритмические рисунки, пылесосные и мегафонные. Записал. На второй канал стал накладывать звуки, извлеченные из разломанной гитары. Вот таким образом и была произведена моя первая композиция. При этом стоит отметить, что музыка всегда сопровождалась каким-то рисованием. А может и наоборот, потому что рисовать я пытался почти на всем, включая собственную рубашку. Возможно, кстати, поэтому меня всегда интересовали люди, которые как-то могли совмещать живопись и музыку. А поиск себе подобных привел к многочисленным интересным московским знакомствам. Тогда уже все струны гудели, и хотелось выплеснуть свои чувства в виде пылесосно-гитарной музыки.

После школы я поступил в Институт Культуры на дирижера. Поучился немножко и начал опять там вытворять свои акции. Был такой фестиваль «Красная Гвоздика», где всех заставляли играть военные песни. Ну, думаю, сейчас я вам сделаю военные песни. Был у меня друг Сергей Хазанов, в детстве мы с ним наловчились делать бомбы магниевые. Я этим делом предварительно заминировал зал, начал исполнять песню, почти панковскую, про солдата и о солдате. Брутального характера. И когда про солдата пошло, начали взрываться бомбы в зале. Ну, выгнали меня за чрезмерное внимание к милитаристической тематике. Но даже когда выгнали, единомышленники остались. Один товарищ переделал бобинный магнитофон чтобы было два стереоканала и четыре моно, и вот по этим отдельным каналам на раз-два-три-четыре записывался первый альбом, как сейчас помню, посвященный проституткам и маргинальной среде. Расстроенные гитары, барабаны из пылесосов. Микрофон был один, такой треугольный. У меня до сих пор эта запись где-то хранится на бобинах. Тогда получались совсем дикие, но смешные вещи. Не было никаких студий, но было искренне желание, и все шло от души. Понадобилось, конечно, и название для группы.

М. Б. Да, кстати, почему Коперник, а не Джордано Бруно, например?

Ю. О. Бруно погорел как бы. (смеются) А Коперник сделал реформу мировую, это во-первых, ну и потому, что это мне понравилось. Уже тогда я стал подтягивать участников, и мы долго думали, как же нам назвать эту группу, потому что как кораблик назовешь, так он и поплывет.

Наверное, тогда же начались конфликты с родителями и я думал куда уехать. Самый близкий город, более или менее культурный, так сказать, который к тому же похож на Венецию – это Питер. Денег было крайне мало, но я сел на поезд и приехал туда непонятно зачем. Было холодно, ночевал на вокзале, вторую ночь провел где-то в подъезде и заболел… Ну, думаю, все, крышка, где тут музыканты находятся? И как-то, гуляя по улицам, встретил припанкованных ребят. Выглядел я тогда непрезентабельно, хотя и они не очень. Посоветовали они мне в Рок-клуб обратиться или пойти в «Сайгон». Происходило это в первой половине 80-х, в городе было уже немало меломанствующих и маргиналов. Тогда меня какие-то девчонки уволокли с собой. Приехали в этот Рок-клуб, познакомили меня с ребятами из группы «Патриархальная выставка», в ней тогда был Юра Рулев, которого я недавно встретил. Выглядели мы похоже и думали об одном и том же. Рулев оказался отличным парнем. «Юрик, – говорит, – давай у меня останавливайся и все, можешь пожить несколько дней, а потом чего-нибудь еще подыщу». Поехали на танцы где они играли. Куча размалеванных девок, ребят в таком «глэме» а-ля синяки под глазами. Достаточно интересная там была андеграундовая среда. Молодежь с начесанными волосами, старинные пальто, у девушек черный макияж. И музыка по звучанию близкая к «панку», эдакий мрачный хард-рок, который очень соответствовал имиджу тогдашнего немного пообветшавшего Ленинграда. Песни были интересные, смысл их сводился к реанимации, каким-то смертям, в общем, клинические случаи. В скором времени мне это поднадоело и через месяц я вернулся в Москву. Позже я еще много раз приезжал в Ленинград, когда у меня уже был аналоговый сэмплер Ушакова с тремя линиями задержки, аналоговый кольцевой модулятор и набор эффектов для обработки звука.

Ближе к середине восьмидесятых я играл в группе «Джунгли», познакомившись с ними на их концерте. Понравилась новаторская позиция музыкантов, вот я и предложил подыграть им на «электронном» саксофоне. «Как это – на электронном саксофоне?» – спросили они. Это был саксофон с пьезодатчиком, подсоединенный к сэмплеру. Мне, кстати, пришлось за него работать грузчиком в «Детском мире», из которого пришел и первый синтезатор. И вот, неожиданно Андрей Отряскин из «Джунглей» сам явился в Москву ко мне домой без звонка, телефона у меня тогда не было, познакомиться, посмотреть саксофон, сэмплер. Пригласил в Питер играть с его группой, а жить на чердаке консерватории, где он проживал сам, учась на истфаке университета и работая дворником. Начали репетировать. Я врубил свой саксофон, и он начал трубить и визжать как бешеный раненный слон, не по-человечески, непохоже на саксофон. Это всем очень понравилось. «Джунгли» показались мне такой сектантской группой в хорошем смысле этого слова. Они почему-то ни с кем не хотели общаться. «Все играют попсу, это все попса, Юра, с ними не дружи…»

Но я все равно знакомился со всеми, и с Вишней, и с Рыбой. Конечно же, познакомился с Игорем Веричевым и Валерой Алаховым, которые так увлеклись моим прибором, что пригласили к себе в гости. «Новые композиторы» занимались в то время тем, что переписывали музыку с одной кассетной деки на другую, фрагментировали записи с кассет, писали несколькосекундные части со звуком только баса и барабанов. И этими тычками создавались некие зарисовки. Получалось что-то вроде индустриальной музыки, но там сложно было разобраться с темпом, и я предложил им гнать звук через мой аналоговый сэмплер. Много и плотно работали, но в результате я, опять несколько устав от питерской жизни, оставил прибор Алахову и уехал домой в Москву. Когда же я снова приехал в Питер, то обнаружил, что Андрюша Отряскин уже играет на гитаре в «Аквариуме», и это был тот самый человек, который говорил, что все это попса.

Когда я уже дозрел до более серьезной музыки и решил записать свой альбом «Родина», мне помог Сергей Жариков из «ДК». С ним мы познакомились до того, как я приступил к записи. Тогда Сергей пригласил меня записывать свой альбом, сказав, что он нашел где-то попа, который будет петь вместо свежепосаженного вокалиста «ДК». Сели мы в электричку и понеслись по заснеженным просторам. Потом остановились, вышли непонятно куда, сугробы по пояс просто. Выпрыгнули в сугробы и, разгребая снег, через леса дошли до какой-то деревни. В деревне имелся деревянный клубешник в котором бесновались местные комбайнеры. Приехал Сергей Летов, настроили барабаны, пришел поп, и альбом был записан в таких вот условиях. Вот тогда я и попросил Жарикова о помощи, потому что в запись выходили только совково-роковые коллективы, а у меня не было даже таких условий как у «ДК». Говорю: «Сергей, а я тоже хочу записаться в хороших условиях. Хотя бы как у вас», (смеются).

Вот что еще надо бы отметить – для творческих и самостоятельных людей этот период, если честно, был достаточно мрачным. Я очень сильно расстроился, потому что брата Мамонова привлекли в тюрьму за тунеядство. Подумал что и меня тоже посадят. Все тогда работать отказывались. Работали разве что для покупки инструментов. Я тоже устроился летом в «Детский мир» грузчиком, три месяца поработал, таскал там какие-то плиты ДСП постоянно. Но мне было легко, потому что за спиной был спортивный опыт, и все нужное я себе все-таки приобрел. Тунеядство все еще было чревато наказанием, и я устроился на какое-то время в типографию «Искра революции». Там же работал Макс Чирик и еще какие-то неформалы, которые постоянно нюхали «Сопплз», использовавшийся в офсетной печати. Меня, конечно же, агитировали, но это меня не интересовало, просто нужно было чтобы не посадили и чтобы было где принимать друзей, которые частенько заглядывали после тусовки на «Пушке». Ходили и девушки, которые шлялись по всяческим кинотеатрам и всегда были готовы к приключениям. С одной из таких дам я был застигнут директором типографии. А запалился я так. Мало того, что вверенное мне помещение всегда было наполнено всяческими извращенцами, был еще и конкретный враг. Маньяк, который состоял чуть ли не в кришнаитской секте и подпольно издавал там сектантскую литературу. Я его сначала пускал, но потом он оборзел, и я ему доступ к печатному станку перекрыл. Наша конфронтация дошла до того, что сначала он бился в конвульсиях под окном, а потом просто подгадал ситуацию и сдал меня директору. Конечно же, был скандал, и меня поперли. На память о типографии у меня остался сборник, посвященный поэтам разных республик.

В то время я увлекся темой алхимии. Ну вот прикалывала меня мысль о создании нечто совершенного. Отсюда и представление, что есть два вида грязи сходные по цвету и запаху, но только из одного вида философский камень может получиться, а из другого – нет. И я решил: возьму-ка я свою музыкальную грязь и скрещу с другой. Когда мне попался этот литературный сборник, я подумал – то что надо. Из нее и сделаю. В Москве тогда уже проходили квартирники. Активно выступали Петя Мамонов, Костя Кинчев, Гор Чахал, позже примкнувший к «Вежливому отказу». Заехали мы на квартирку, где был смешной концерт, все пели песни и все такое. Мое выступление: я врубаю магнитофон с Джоном Кейджем и читаю под него стихи. Скрещивание Кейджа и советской поэзии всем понравилось, а я понял, что нахожусь на правильном пути. Хм, причем стихи очень красивые были: «Здравствуй, солнце, как тебе спалось? Полный свет давай, не позолоту. Оборот прошла земная ось, время нам с тобою на работу». Что-то такое, очень красивое, да. Такое светлое, жизнеутверждающее, мне очень понравилось. И вот однажды я Сергею говорю: «Ты знаешь, у меня был эксперимент недавно на одном квартирнике, хочу сделать альбом, помоги мне». Его все тогда уважали, потому что он интересный был, остроумный, фонтанировал идеями. Меня же он иногда приглашал играть на саксофоне в записях его проекта «ДК». Ну, поехали опять в заснеженное Подмосковье к Игорю Васильеву, который на домашней студии, используя четырехканальный Sony, записывал Синицина из «Отряда Валерия Чкалова». Взяв трехлитровую банку с пивом, мы с Сергеем явились к нему, где уже сидели ныне покойный Иван Соколовский и Леша Борисов. Они писали там «Ночной Проспект». Там мы в последствии и начали запись альбома «Родина» в таком составе: Игорь Лень, который впоследствии уехал в Америку, Олег Андреев, он живет сейчас в Колумбии, Митя Цветков, который живет в Бельгии. Мы ощутили магию записи «внакладку» – возможность слышать уже записанное и играть сверху.

Когда работа над диском только началась, не было ничего. Где музыканты, где что? Прогуливался однажды по Садово-Кудринской, а раньше доски объявлений висели везде по улицам, я заметил объявление «продаю двухгрифовую гитару». Думаю, нифига себе, двухгрифовая гитара, нужно заехать. Приезжаю, значит, звоню в дверь, выходит абсолютно голый Андрей Сучилин. А мне после Питера уже пофигу – голый, не голый. И тут он достает гитару, такая разодранная двухгрифовая дура, все «кишки» наружу мотаются, вся в пыли, чего-то мне стало как-то душно от этого всего. «Вы знаете, я поеду все-таки». А он мне говорит: «Хочешь, я на гитаре поиграю?» Я говорю: «Ну я не знаю». А у меня, сейчас вспомню, была одежда… Желтые штаны в крупную коричневую клетку, малахитовая рубашка, короткий ежик и коса до лопаток. Необычно для того периода.

Здесь, наверное, надо сказать, что еще до олимпиады сформировалась может даже не эстетика, но такой подход: молодые люди, обладавшие талантами, старались это подчеркивать через одежду. Достаточно яркую, выглядевшую как необычные яркие пятна на общем сером фоне. Сначала была уже упомянутая мрачная эстетика, но в Москве я ее в обилии не наблюдал. Здесь люди выступали больше по прическам, таким «попперским», с челками набок. Но потом уже старались выглядеть, как бы это сказать, не скучно. И такие вот колебания шли все 80-е. Всякие кепки, береты, плащи, пальто, очки – лишь бы не выглядеть как все и держаться определенной личной эстетики, обязательно как-то доделанной или скомбинированной лично. Хотя люди постарше тоже старались внести свою лепту в виде каких-то ярких и клетчатых пиджаков. Фанк-стиль такой. Но чего-то определенного не было как в музыке, так и в моде. Все шло волной, но главными были необычность и романтика. Были отсылы и к чему-то ультрасовременному, как у меня, и к декадентской ретрострогости. Образы, которые созревали на сценах, прямо оттуда шагали на улицу, и наоборот. Особенно в фестивальный период, когда все друг друга хотели чем-то удивить или вдохновить, и когда начались первые московские рок-концерты. Так и тут, начал он меня чаем поить, а я послушал как он играет – прикольно. Говорю: «Слушай, ты так здорово играешь, может, поиграем вместе?» Я взял какой-то злобный аккорд, бау, такой. А он: «Все. Давай играть вместе». Андрей тогда учился в консерватории, кстати, он же познакомил меня с Раскольниковым Борей, который потом стал председателем московского сквота и арт-центра «Третий путь». Сам возился со всякими примочками, компрессорами, оставалось найти басиста и барабанщика. Сказал, что есть у него один парень из Свердловска, который учится в консерватории, Олег Андреев. Он тогда играл в свердловской группе «Трэк» и в «Урфин Джюс». Я попросил показать его фотографию, увидел на ней некое хрупкое существо. Поехали знакомиться. Призжаем в общежитие, а тот просто молчит. Характер такой. Я говорю что хочу записать пластинку. Ноу Хау. Взял гитару и начал дико орать, то есть, петь песни. (смеется) Потом, уже через много лет, я ему говорю: «Олег, почему ты со мной связался?» Он мне этот случай и припомнил.

Там же, в консерватории, был обнаружен Игорь Лень, который потом играл для «Родины» на синтезаторе. Андрей Сучилин по каким-то причинам слился, и осталось нас трое. Да, Игорь еще писал трек к «Олимпиаде-80» для Артемьева. Вот помните эту «Олимпиаду-80», как все бегут… Артемьев так сыграть не мог, потому что требовалась игра вживую, а Игорю это было легко. Но поскольку мы так и не нашли барабанщика, то он был заменен драм-машиной, изъятой у Артемьева. Понабрали мы тогда у знакомых аппаратуры. У Осинского Володи был по тем временам немыслимый синтезатор Yamaha DX-7. Мы подъехали. Я начал петь ему песню про юкагиров: «Посмотрите, люди с земли, – юкогиры костер развели». Он говорит: «Кто такие юкогиры? Не понимаю.»

«Юкагиры – это очень маленький такой народ, их всего 150 человек на планете. На нашей огромной планете Земля всего 150 человек очень гордого народа! Вот это их песня. Это они так пишут, не я. Я всего лишь медиум и их космический парламентер». Короче, убедил, (смеются).

Набрав нужных людей, мы опять, значит, к Сереже Жарикову, по шпалам и трамвайным путям, как в фильмах Гайдая. На этом общем порыве и записались. А группа с записью, по тем временам, была уже готовой поп-группой. К тому же, начались вполне разрешенные рок-концерты, и многие кинулись осваивать новые гитарные рифы, чтоб стать теми самыми парнями с гитарами, но уже электро. Я тоже на какое-то время отложил саксофон и вернулся к гитаре. И вот, был у меня друг, который преподавал бас-гитару в училище в Замоскворечье. Говорит: «Знаешь, ты приходи, посмотри на дураков». Ну и я, конечно же, согласился. Интересно все же. Посмотрел как люди сдают экзамены, потом пошел гулять по помещению и встретил Кинчева. Выходит такой молодец с магнетическим взглядом и начинает что-то там убедительно гнать. Потом ко мне подходит и говорит: «Чего делаем?» Я говорю: «Да вот, песни записываю. Ты кто?» – «Костя Кинчев». Потом как-то пересекались на тех же квартирниках, когда я дописывал свой альбом. Он жил тогда где-то в отдаленных районах Москвы. Жену его симпатичную помню. А потом по телевизору увидел его в шортиках, торс голый. Смешной такой, весь подтянутый.

Уже тогда открылась Рок-лаборатория, в которой сначала не было ни Опрятной, ни этого Урсула, а были просто какие-то концерты, в том же ДК Курчатова. Но вскоре это заведение было поставлено на такой комсомольский организационнный лад, и начались серии с предварительными прослушиваниями и учетом всех неприкаянных романтиков. Потом состоялся первый московский рок-фестиваль, где выступал и «Николай Коперник». Причем время было понятное, порядки нисколько не изменились и, наверное, сейчас уже трудно представить, но тогда никому в зале вставать не давали. Не то что танцевать перед сценой или в проходах. Я к этому мероприятию готовился очень серьезно, к тому же у меня всегда была любовь к кратерам, вулканам всяческим, что однажды привело к знакомству с парнем, который изготавливал лазерные приборы на каком-то советском предприятии или в институте. На концерте, как группа обладающая уникальной записью (смеются), мы поставили условие, что никакой дебильной советской светомузыки не будет. Традиционных рамп и прожекторов, которые появились позднее, там не было. Все делалось самодеятельно совсем. Кто что умел и мог. Знакомый изготовил мне лазер, и весь концерт прошел практически в темноте, которую разрезал синий фосфорный лазерный луч. Игорь Лень пригласил свою подружку арфистку, которая сидела на сцене вся в бриллиантах, или как это у них называется…

Синяя подсветка и космическая музыка. Причем с переходами от спокойной к агрессивной. И зал просто взорвался. Причем все, кто играл рок-музыку так и не вкурили в чем фишка. «Новая волна» – новая эстетика. Мне потом Вася Шумов говорит: «Я вообще не понимаю, что произошло. Нет, ну странно, что звучит такая достаточно тихая и спокойная музыка, а все вскакивают и кричат как на хард-рок концерте. Мир сошел с ума». А я отвечаю, что я же предупреждал, что будет именно так.

Был еще эпизод с дурдомами. Когда становилось невмоготу от серой действительности, я, чувствуя что сейчас прям взорвусь от нереализованности, сам сдавался в лечебницы.

М. Б. Хотел всем доказать, что ты инопланетянин?

Ю. О. А чего доказывать, и так все предельно ясно. Туда много таких инопланетян залетало. С Голубевым из «Тупых» у нас просто рядом койки стояли. Он тогда очень любил Rolling Stones, а я уже их разлюбил, но все равно терпел все эти околокосмические рассуждения. Но местечко, я вам доложу, необычное. Там же где-то неподалеку Зыкина лежала. Алкоголизм, срывы. Шоу-бизнес без прикрас. Отдохнув, конечно же, приходилось снова адаптироваться к советской среде.

После концерта мы подружились с Васей Шумовым. Его я и раньше уважал, и, наверное, всегда буду уважать. После фестиваля я сказал ему, что нужно уметь менять цвет глаз и направление звезд, и что это очень просто. У нас тогда даже образовался совместный проект «Марсианские пауки», одноименный британскому проекту, такое вот трио: Мамонов, Шумов и я. И все постоянно твердили одно. Петя говорит: «Вас посадят». Вася мне тоже: «Нас посадят». Я говорю: «Конечно посадят». И тогда Петя предлагает устроиться на работу лифтерами, потому что не было еще никакого хозрасчета, трудовые книжки самодеятельным музыкантам еще не выдавали. И вот, вместо того, чтобы запускать ракеты в космос, мы запускали инвалидов-писателей в лифтах в Московском доме писателей.

Представь картину – после концерта сижу в черном костюме, в черном галстуке селедочкой, в белой рубашке. На столе стоит бутылка шампанского, в которую вставлена для камуфляжа розочка. Вижу: спускается какой-то такой полусгнивший человек, страшный, еле плетется, и так, знаешь, медленно-медленно ко мне поворачивается и смотрит. А я после этих синих подсветок на концерте еще не отошел. Думал разрыв сердца будет, (смеются) Вот таких вот космонавтов и запускали.

Заходил к нам Саша Башлачев, единственный реальный бард за все 80-е, к сожалению, потом он уехал в Питер и там пропал. А тогда и он к нам заходил, и мы ходили на его квартирники.

Еще отогревали все эти панковские истории про Свинью и слухи про то, что он нагадил на Красной площади. Звал тоже на концерты, но так и не пересеклись. А местечко у нас было славное, смена начиналась тем, что начальник, бывший полковник, собирал всех старух и включал «Вечерний звон». Поскольку мне приходилось часто отлучаться для участия в различных записях, на меня там жутко напрягались. Последний раз ко мне приезжал Анжей из «Манекенов», и по возвращении я придушил там кого-то. Сорвался. Сам понимаешь, сижу как в похоронном бюро, в костюме с бриллиантами, и шизофреников в литературные империи запускаю. А на улице весна, солнце такое… Мы сидели тогда раздельно, по трем подъездам, я, Петя, и Вася. При этом отходить никуда нельзя было. Гестапо. Достало это все меня, нашел я Шумова и говорю: «Вась, давай уходим, а?» Он мне: «Юр, я тоже увольняюсь. Вот сейчас Петю дождемся и уходим». И вот, вдалеке появляется модель в шапочке-петушок «ЦСКА», с дипломатиком, плывет такой полувменяемый Петро. Ждем его, договариваемся о прощальной вечеринке с Васей, и тут Петя бросается на землю и говорит: «Вот Юра, вот эти листья – это наш мир. А я – это корни, это корни». И начал откапывать желуди. Запускать свои щупальца под землю. Тогда мы как раз написали песню «Лифт на небо» и устроили в старушечьем раю прощальный концерт, на который наехало немало человек знакомых.

На дворе стоял уже 87 год, и стали проводиться официальные рок-концерты. Была еще серия выступлений на Кузнецком мосту, но меня не так уж часто звали, побаивались и харизмы, и живописи моей. Тогда же состоялся фестиваль в Прибалтике, где местная публика вообще не воткнулась в авангардное действие. Им всем нужно было веселье и песенки такие, чтоб хором подпевать можно было. А я, как обычно, подошел ко всему серьезно. Мой друг, Ричард Арвелла, помог со сценическим образом и мы соорудили такую целлофановую конструкцию наподобие букета, куда меня, абсолютно голого, воткнули. В итоге я представлял собой целлофановую мумию с седыми волосами, зачесанными после покраски. Прибалты после нескольких минут выступления взорвались от негодования и начали свистеть и орать. Тогда же как раз шла мощная конфронтация между Россией и Прибалтикой. И мы попали на ее пик. «Кино» кое-как отыграло, «Наутилус» еще как-то терпели, а меня уже вообще не могли. У меня колдовская музыка. Причем с самими прибалтами у меня были чудесные отношения. Я частенько отдыхал по всяческим местным замкам.

Ездил, как уже говорил, и в Питер, общались с местными музыкантами, которые тоже налегали на все электронные новации. Тогда там были «Виды рыб», «Новые композиторы». Я ездил туда и раньше, в начале 80-х, когда «Братья по разуму» только начинали клеить вручную пленки, ездил и позже, когда «Новые композиторы» клеили фрагментики кинофильмов. Чем-то помогал, чему-то и учился.

Вообще, страсть к поездкам меня не оставляла. Когда мне все окончательно надоедало, я открывал карту и тыкал не глядя пальцем. Ткнул – Абакан. Далеко. Смотрю, денег вообще-то немного, билеты дорогие, но выбор сделан – лечу. Там, в принципе, Хакасия, Тува недалеко. Прилетаю туда. Видок у меня как обычно, мягко говоря, импозантный. В руках саксофон. Думаю, поеду учиться играть на саксофоне именно в Абакан, (смеется) А я еще прочитал в какой-то книге – чтобы научиться управлять своим голосом, нужно прислониться лбом к дереву особому. Как-то все это складывается, что деревья нужные оказались не ближе Абакана. Куда идти? Спрашиваю у прохожих где здесь музыкам обучают. Местные говорят, что у них есть музыкальные училища и показывают в каком направлении двигаться. Горы вокруг черные, а я иду с саксофоном в длинном плаще камышового цвета с Тишинки. Люди реагируют неадекватно, но подвозят до местного музыкального училища. Прихожу: сидит какая-то женщина, которая говорит, что мне можно отлежаться в любой комнате общежития. Захожу в комнату, по углам сидят темненькие человечки и скрежещут зубами. Я, не обращая внимания, рухнул и отрубился. Проснулся весь разбитый, понимаю, что сплю напротив туалета, и через меня люди перешагивают. Дверь выбита, в унитазе клокочет вода. «Ну все, – говорю, – я к вам из Москвы прибыл, давайте, показывайте где тут у вас чего». Отвели меня в дирекцию, где я сказал, что хочу сдать экзамены. А уже зима, все сессии давно кончились. Мне отвечают, что можно считать, что экзамены я сдал, и что уже принят. На следующий день пришел на урок, а он оказался по литературе. Спрашиваю: «А саксофон-то когда?» Понял я что саксофон мне здесь не освоить и прям с урока пошел домой звонить. А на улице меня уже местные бандосы окружают, видимо, слух прошел, что чудище какое-то из Москвы приперлось. Давай со мной знакомиться и возить показывать местные достопримечательности. Приехали мы тогда в какой-то Саяногорск, и ребята меня устроили перекантоваться к единственным интеллигентным поселенцам которых знали. Семья учителей истории. Семья оказалась очень милой, а места – очень необычными и живописными. Было много разговоров, которые закончились моей поездкой в Туву. Отвезли меня к шаманам. Я как увидел все эти юрты и бубны, сразу спросил нельзя ли пообщаться о самом важном. Сели мы тогда на берегу реки, и шаман мне чего-то там предложил откушать. Сидели разговаривали… Вдруг смотрю: вместо одной луны – две. Прошло еще немного времени – три. Шаман говорит: «А чего ты хочешь? В три часа – три луны».

Я объясняю, что приехал специально чтобы научится играть на саксофоне и что слышал про какое-то дерево, у которого можно научиться играть и обрести голос. В общем, я там гулял, гулял, пока он мне не показал это дерево. Сказал, что нужно целиком прислониться к нему и делать вот так: «зыыыыыыы». Я так и делал почти неделю. А по возвращении я узнал, что подобным экзекуциям подвергались многие музыканты, включая Курехина.

С «Поп-механикой» я как-то не завязался, там все больше процветали джаз и индастриал. Но, кстати, мы встретились с Курехиным практически перед его смертью. Мы дружили, у нас одно время была компания. Мамлеев, Дугин Саша. Сергей с ними общался. Заезжали ко мне и Густав с Африкой выведать что новенького, а я им тогда переправил исторический журнал, который назывался «Милый ангел». Курехин им заинтересовался, приехал в Москву, познакомился с Дугиным, и началась дружба с этим на самом деле интересным человеком. Но в музыкальном плане мы ничего не делали, потому что его проект уже отъездил по Европам, Курехин к тому времени сделал лейбл и пытался выпустить хардкоровую пластинку с диким саундом. Но ничего не получилось, он просто заболел и резко ушел. Мне звонит Сашка Дугин и говорит, что Сережа в больнице, умирает, у них трагедия. Я жду, мы вроде договорились с Сергеем, что он выпустит мою пластинку, ему все понравилось. Это были уже 90-е, нам так и не удалось никак посотрудничать. Очень жаль.

Тогда же начались постоянные смены в коллективе. Люди приходили, уходили. Хотя наш саксофонист, Игорь Андреев, я его у Хафтана увел, играл постоянно в «Копернике», пока я сам не закрыл проект. После старта Рок-лаборатории, к началу девяностых, мы уже имели достаточно серьезный послужной список и европейский тур. Все делалось очень искренно, по-молодому и привлекало огромное внимание. Ездили по Голландии с организацией «Цирк», плавали на корабле, играли концерты как бременские музыканты – приплывали в портовые города и давали концерты.

Потом Шумову позвонил Стас Намин, сообщил, что хочет открыть клуб, нужны команды и пригласил присоединиться. К Намину пошли Леша Борисов с Иваном Соколовским, Шумов с «Центром» и я с «Коперником», в котором в то время было два клавишника: Паша Хотин из «Звуков My» и Костя Смирнов. Да, была попытка организовать «Гильдию миллионеров», но она долго не продержалась. В театре у Стаса были репетиционные комнаты, мы репетировали, проводили концерты на стадионах, на одном из которых, в Олимпийском, я познакомился со своей будущей женой – француженкой Катрин Рое, приехавшей в СССР с группой контрактников.

В конце 80-х «Николай Коперник» в полном составе уехал во Францию, мы жили там несколько месяцев. Во Франции все ребята перевлюблялись и «Коперник» в результате распался. Мы с Катрин тоже жили во Франции, где в академии «Иркам», в лаборатории Пьера Булеза занимались тем, что записывали живые акустические инструменты и разделяли отдельные звуки на обертона, потом этими обертонами играли ноты. Неожиданно у меня начали покупать картины, которые стали получаться нечеловечески красивые, видимо, за счет гармонии с музыкальным творчеством. В результате я ушел в минималистическую классику, записывая множество композиций, которые, к сожалению, так и нигде не вышли. И сейчас, слушая эти магнитофонные кассеты, я подчас не понимаю как я это сделал…

Мы с Олегом натягивали презервативы на чашки, щелкали этим и делали из извлеченных звуков интересные необычные барабаны. Получалась музыка, напоминающая ранний Aphex Twin. Появлялись и приезжали музыканты: тувинское трио «Озюм», в переводе «ростки», во главе с Откуном Достаем, Вова Синий, Костя Челита. Мы обязательно что-нибудь создавали, творили и тут же записывали невероятные композиции. Сэмплеры звучали шаманскими якутскими бубнами, тувинцы пели под сложный индустриальный бит – очень необычно и впечатляюще.

Мы с Олегом решили сделать тогда новую группу и назвали ее «Ф. И. О.», то есть «Фамилия Имя Отчество». Олег Андреев, красивый, пластичный человек, профессиональный музыкант, прекрасно игравший и смотревшийся со своим безладовым басом на сцене, тоже переключился на синтезаторы. Acid House диктовал моду на плотные жужжащие звуки. Я считаю, что подобная музыка появилась еще тогда, когда мы играли с «Новыми композиторами» на аналоговых машинках, с этими нарезанными, сэмплированными битами. Брайан Ино, когда приехал, услышал эти записи, удивился, заинтересовался нашими наглыми технологиями беспардонного кромсания, загорелся и повез эту идею на Запад. При этом только концертной и клубной музыкой старался не ограничиваться.

М. Б. Да, кстати, а как в кино-то занесло?

Ю. О. Ну как… Как обычно бывает в таких историях, знакомая сказала, что снимается фильм, нужен композитор, и ничего не подходит. Встречаемся с Томашем, режиссером фильма, дружимся. Он показывает свои сюрреалистические индустриальные обрывки, кумекаем, и я ему подбираю саунд. Я начал писать сцену за сценой. Приезжаю на съемочную площадку, Томаш начинает мне объяснять про титаническую битву добра со злом в условиях индустриального сибирского пространства. А в это время снимается сцена, где Томаш пытается добиться от Сидихина настоящего честного и окончательного удара по главному отрицательному персонажу в виде татарина Бекбулатки. Короче, добились того, что Бекбулатку увезли в больницу. А он здоровенный такой бугай, и когда на просмотре этот Булатка вскочил с криком «Полное гавно», Томашу пришлось просто от него убегать, (смеются).

А просмотр был в кинозале гостиницы «Россия», вынесся этот Булатка на улицу, встал на поручни гостиничного парапета и прыгнул вниз. Бух – встал на ноги, как в компьютерных играх, и ушел по трассе в никуда. Такие дополнительные, не вошедшие в картину, кадры. Хотя фильм был достаточно забавный. Абсурдный конечно, но такого абсурда хватало в реальности. А уж если судить по тому, что тогда снималось вообще, то «Дети чугунных богов» выглядел прорывом.

Сидение в расписной комнате, на SNC, которая постепенно превращалась в клуб по электронным интересам, привело к определенному росту. Я как-то вырос из ньювейва и давал электронный хардкор по вновь открываемым клубам. Мы делали шоу с Кириллом Преображенским и Лешей Беляевым, которые накануне 90-х объединились в творческую группу. Леша носился по сцене в пальто и огромных трусах. Я был с топором, который обклеивал оракалом. Это было уже в тот период, когда участники «Коперника» и даже «Ф.И.О.» переженились и разъехались по заграницам, а я остался совсем один. А потом узнал, что у нас такой хардкор запретили вообще. Была, конечно, отдушина на начало 90-х – клуб «Акватория», где реально было собрано все самое передовое. Было классно, много помещений разных, все можно, и все разнообразие проводится единовременно. Эйсид-джаз, хардкор, драм-н-бейс, джангл и все такое. Там было очень смешно, когда чеграши бритоголовые прибегали из разных районов, одни из-за хардкора, другие любили драм-н-бейс, джангл. И вот они между собой там устраивали потасовки. Потом на кислотный огонек подтянулись и «быки».

Когда там был фестиваль, я вместо не сильно разрешенного хардкора, ввел новый стиль «У-бит». (смеются) По-моему, отличное название. Было это все зимой, на одном из первых рейвов. Нарядились мы все, конечно же, монстрообразно. Сашу Лугина из «Севера» одели в костюм чудовища из фильма «Чужой». А. Л.ша достал где-то пинбольное ружье, и давай танцующего Сашу из него расстреливать. Музыка гиперхардкор, расстрел «Чужого», полная феерия среди танцующих «быков». Здесь стоит отметить, что, на мое скромное мнение, вся эстетика эйсид-культуры в Москве потому и загнулась, что начавшись как нечто элитарное, очень резко подтянула люмпенские и рекетирские массы, превратив все действие в абсурд. Такой же как на советских дискотеках. Мы поэтому и глумились с этим «У-битом». А бедный Саша со сцены ушел весь в синяках. Раздевается, весь в синяках, и орет: «Я же актер, как так можно, (непечат.), в упор, (непечат.), стрелять в человека?» На что ему вполне справедливо заметили, что вот такая вот эстетика, «У-бит» – убивающий чужих (смеются). Меня же, разумеется, больше всего интересовали разные модели синтеза и изобретательство.

М. Б. А к космосу общему этот синтез что-то добавляет?

Ю. О. Хороший вопрос. Космос – это то, на чем ты сидишь. Табуретка. Это не то, что видел Гагарин или американцы на Луне. Нет. Космос – это всё. Причем все вещи в космосе находятся в состоянии синтеза. Вот, к примеру, представьте себе какое-то плато, разливной луг, горы, и талые снега льются на плато. И ты стоишь где-нибудь там и хлопаешь в ладоши. И слышишь отражение. Потому что звук – это отражение. Но это отражение – явление и в той и иной среде. Это среда, которая находится вот в этой воде, и ты стоишь в ней по колено, в разливном лугу – это будет один объем. А осколки звука, то есть продолжительность и вибрации воздуха имеют значение для иной среды. При этом все действие – синтез между двумя измерениями. В мире звука и мире вещей много общих взаимосвязанных моментов. Один бокал будет звучать так, другой – по-другому. При этом значительную роль в разнице звука играет масса и химический состав предмета. Вот что я подразумеваю под термином химический синтез в музыке. В живом мире есть природа вещей, в неживом – химический состав. Плюс география и положение вещей.

Это увлечение пошло с тех времен, как я переселился к Стасу Намину. Мы там делали пластинку, еще был жив Олег Сальхов. Проект был абсолютно кислотным. Заходит как-то Стас Намин с Соловьевым, а я стою уже два дня, все подкручиваю ручки у синтезатора. Стас меня как диковинку показывал, видимо, не понимая, что именно я там делаю. А мне по барабану – стою пишу. Проходит третий день. Олег Сальхов приезжает: «Ты чего, еще домой не уезжал?» Я говорю: «Нет, пока не уезжал, пока здесь». Стою пишу. На четвертый день уже тусовка собралась, ну просто, полюбоваться на героя. А я уже абсолютно бледный, глаза светло-голубого цвета какого-то, изменил цвет глаз, уже тучи такие наползают – стою пишу. Ну и пока стоял, перезнакомился со всеми, кто тогда приезжал к Стасу в гости. Богдан Титомир тогда оторвал часть моего творчества, подтянулись киношники. Всем чего-то перепало от процесса этой записи. Потом пригласили в какое-то кино, куда я приехал разодетый как петух. Какие-то штаны, знаешь, в треугольниках такие, весь такой «вырви глаз». А мне говорят, что сейчас меня какой-то огромный мужчина в кадре будет куда-то бросать. «Ну, – говорю, – берите, бросайте». А мне: «Куда тебя такого нарядного бросать-то?» В общем, как-то не сложилось. Зато когда по произведению моего знакомого Виктора Пелевина ставили спектакль «Чапаев и пустота», меня пригласили для совместной работы над звуком. Когда встал вопрос кому играть, Сергей Петрович Никоненко сам вызвался, да и кому еще Чапаева играть? Тусовка собралась замечательная, и гастроли удались на славу. Было на самом деле, да и сейчас есть, немало работ с прошумевшими группами и исполнителями, но это все не совсем личное творчество, так что о нем говорить-то? Вот с Анжеем из «Оберманекенов» недавно записали композицию, для фильмов музыку пишу иногда.

М. Б. Ну а как мириться-то с реальностью романтикам в мире чистогана и всей остальной фигни?

Ю. О. На самом деле тут все просто, нужно быть просто выше. И все. А самое главное… Не, ну понимаешь, мысли могут быть разными, главное, чтобы они, эти разные мысли, не реализовались полностью.

 

Гоша Рыжий

Фото 14. Ньювейверы Урала, фото Гоши Шапошникова, 1984

М. Б. Игорь, расскажите о своих ранних впечатлениях от жизни на этой планете, в этой стране, откуда вы произошли и каким образом ощутили себя человеком?

И. Ш. Ну каким образом? Реалии детства – суровая уральская природа, огромные высокие сосны, озеро Синара, что в переводе с местного древнего языка означает «коварное». Озеро, возможно, действительно неприветливого нрава и вида, зато с летним купальным сезоном, рыбалкой, ловлей раков. Вокруг – покатые горы, густо заросшие смешанным лесом и просторы заозерных далей.

В такую оправу был вставлен секретный академгородок Челябинск-70, призванный по воле правительства стать частью советского атомного щита. Объект особой важности, обнесенный двумя рядами колючей проволоки, с разделительной распаханной полосой между ними и охраняемый собственным гарнизоном. Водная граница, проходящая прямо по озеру, просматривалась ночью с помощью двух мощных прожекторов, и все дороги, выходящие за территорию объекта, упирались в контрольно-пропускные пункты, где офицеры и солдаты спрашивали детей как их зовут, чтобы препятствовать их легальному въезду-вы езду. Но сами родители тоже были в теме и учили собственных детишек врать с малолетства: на вопросы незнакомых дяденек-тетенек дети на «большой земле» обязывались ни в коем случае не рассказывать откуда они, где живут и работают их родители. При этом дети не могли просто фантазировать, кто на что способен, требовалось следовать точным «легендам», чтобы не запутаться самим.

Недалеко от новорожденного города за годы до того времени действовала полевая лаборатория по изучению действия радиоактивности на разные сорта культурных растений. И действительно, к концу 70-х научные опыты дали свои всходы. Там проросла самая заглавная конопля уральских гор, подтверждаю. Идея набрать молодых специалистов из ведущих ВУЗов страны, чтобы поставить их под крыло оборонной отрасли на удаленной и достаточно изолированной территории, в какой-то момент привела к появлению настоящего города с площадью Ленина, Дворцом культуры «Октябрь», танцплощадками, школами, пляжами, кинотеатрами, бульварами, стадионами и со своим радиовещанием, а позже – телевидением. Небольшие, но все атрибуты города были в наличии.

М. Б. Интересуют реалии повседневности того времени и места, в этом обществе самых головастых людей страны. Чем развлекались дети научных работников в юном возрасте?

И. Ш. Книгами заманили в библиотеку, с тех пор люблю читать в тишине, взяли рисовать в творческую секцию, учился графике, живописи, дрался с хулиганами на улицах. Этого добра даже в образцово-показательном академическом городе было предостаточно. Секции, конечно, тоже не оставил вниманием, пребывал в образе самбиста, бадминтониста и романтика длительных лесных лыжных прогулок. Прокатился с родителями и младшим братом по военно-грузинской дороге до Тбилиси, объездили всю Прибалтику, бывали в Казахстане, в Башкирии, у бабушки в Сочи на Черном море – регулярно.

М. Б. Туризм и музыку, наверное, можно выделить как заглавные развлечения, помимо мелких хобби?

И. Ш. Скорее, эти слова приобрели какой-то сакральный смысл, учитывая местные реалии нашего научного оазиса в окружении дикой природы и брутальных пейзажей индустриальных зон. И поскольку туризм был малодоступен, музыка вставляла с детства так, что альбом «Сержант Пеппер» у меня в голове проигрывался в аккурат за сорок пять минут урока в школе, (смеются).

Любимая битловская пластиночка – «Револьвер» – открыла мне глаза на музыкальный мир за пределами Моцарта, «Веселых Ребят», Ободзинского и Высоцкого. Музыкальная культура тогда подпитывалась слушанием грампластинок, магнитопленок и радиопередач. К примеру, передачи Татарского на радио «Маяк». Параллельно учился игре на гитаре, на фортепиано, даже на тубе, показывал фокусы пионерам, ударял по спорт-дисциплинам – самбо, гандбол, бадминтон, лыжи. После средней школы поступил в местный ВУЗ, а заодно на работу ди-джеем в модный клуб «Темп» – точку отрыва и угара городской молодежи. На танцах продвигал неизвестных тогда Blondie, Cars, Sparks, Generation X от Билли Айдола, Роберта Палмера, B-52's, и это была реальная «новая волна» на фоне эфирного торжества Юрия Антонова и разнообразного диско, популярного еще в конце 70-х. Начиная с Afric Simon, Amanda Lear, ABBA и Boney M, заканчивая Bee Gees, Supermax и Village People. И, конечно же, море всяких итальянцев. Народ танцевал искренне и разгульно, отдыхая лишь зависнув в объятиях друг друга на медлячках и белых танцах.

Обязательно был ведущий вечера. Он приветствовал вновь прибывших, объявлял песни, комментировал происходящее, зазывал танцевать, бывало, ставил на заказ.

М. Б. Уже не тамада, но массовик-затейник. Была такая почетная профессия, (смеются).

И. Ш. Да. И в зависимости от пафосности события, его поддерживала парочка ди-джеев с тремя катушечными магнитофонами, или он сам управлялся с записями и микрофонами. Все это сопровождалось изрядным выпиванием широкого ассортимента алкогольных напитков, хитами которого были четыре сорта кубинского ликера, кубинский же ром, сухие и не очень вина, вермуты из Болгарии, Румынии, Венгрии, кипрский мускат, наш армянский или же азербаджанский коньяк, да хоть «Спотыкач»… Опять же, портвейн белый, розовый и красный, но никак не водка! Все это исправно подвозилось в город для поддержания хорошего настроения людей, отягощенных работой с изотопами, теоретиков и практиков. Ну и конечно не могло пройти мимо нас.

Моя учеба в ВУЗе продолжилась работой в родном НИИ, где работало абсолютное большинство родителей сверстников, и куда попадали на работу бывшие студенты, органично вливаясь в коллективы института. Практиковались частые и долгие профсобрания – такие места самоутверждения для одних личностей и сонной медитации для других. Люди серьезно размышляли как им дальше жить и трудиться, соблюдая карьерную и наследную кастовость, а я, уже не особо скрывая, пестовал идею отъезда из этой зоны научного благоденствия, где единственным экстремальным развлечением, кроме катания на лыжах с крутой Лысой горы, оставалось сесть в автобус и куда-нибудь поехать по трассе Челябинск-Свердловск. Чем я и пользовался, знакомясь с новыми людьми из этих городов, впоследствии отправляясь к ним в гости. Они-то к нам в гости проехать не могли, поэтому мы старались их отблагодарить поставками плодов спецобслуживания – нашим дефицитным вином и закусками. В таких поездках я познакомился с людьми, ведущими совсем другой образ жизни. Не такой, как наш тихий, укладистый, размеренный, подсемейный, подсистемный.

Люди эти жили в больших городах со своими большими проблемами и большими Любовями, рассказывали интересные истории, рекомендовали книги и генерили замечательные идеи. Даже моя преданность всей этой виниловой истории с мощными обменами и темой постоянного обновления, казалась недостаточной, чтобы полноценно войти в этот огромный мир, тем более что сами диски требовали внимания и специального времени для прослушивания. Я потратил тогда уйму времени в поездках на толкучки и сходки, где происходили стихийные и запланированные встречи на предмет обменов и купли-продажи. Самым мощным явлением тогда была сходка любителей музыки под Свердловском на станции Шувакиш. Там собиралось несколько сотен человек по выходным дням в любую погоду. По причине того, что диски многократно меняли хозяев, путешествуя по Уралу, некоторые меломаны взяли привычку ставить свои печати, делать надписи шариковой ручкой и писать послания на внутренней стороне бумажных пластиночных конвертов. Попадались экземпляры изнутри сплошь покрытые такими знаками обладания или участия в судьбе диска. Бумага и пластмасса впитывали запахи всех вечеринок, через которые прошли эти пластинки, пахли порой трудовым потом, сотнями выкуренных сигарет, выпитых бутылок и полюбленными под их прослушивание женщин. Иногда черную поверхность пластинок какие-то изверги натирали одеколонами или духами, видимо, с целью стереть все лишнее, прилипшее к звуковым дорожкам. От этого в звуке появлялся непрерывный змеиный шип. Слушать такое было почти невыносимо. Занимались пластинками в основном мужчины и юноши, иногда бравшие с собой на «толпу» подруг-соучастниц. К редким самостоятельным женщинам-меломанкам относились вежливо, с подобающим вниманием и участием, но обманывать пытались с тем же нахрапистым энтузиазмом. Ведь женщины – народ менее консервативный, более решительный и склонный к экспериментам, а значит, к рискованным обменам и приобретениям. Грампластинками самыми разнообразными, но не фирменными, забрасывала нас и наша госторговля. Как официальная, так и подпольная, естественным образом обозначавшая не погреб, а именно из-под полы. Были диски польские, чешские, югославские, румынские, болгарские, ГДР-овские, кубинские и «мелодийные». Народ очень интересовался, стоял в очередях и покупал себе музыку, которой можно было наполнить послерабочее время. Продавщицы заказывали пластинки на «базах» и оставляли знакомым классику, джаз, эстраду, перепечатки и лицензии, альбомы дефицитных исполнителей – все ценилось не меньше зернистой икры.

Мой же культ прослушивания возник после приобретения папой самой дорогой на тот момент отечественной hi-fi аппаратуры – комплекта вертушка-усилитель-колонки «Электроника Б101», отделанного светлой древесиной из единственного главного магазина города. До этого эксплуатировались магнитофоны «Чайка» с пленкой третьего и шестого типов, я купил такой у соседа за 11 рублей! И неподъемные «Тембры», которые были потеснены «Нотами», «Астрами», «Юпитерами», «Ростовыми» и «Маяками» – основными тружениками той магнитопленочной поры. О машинах класса «Электроника 001» еще только мечтали.

Винил первого альбома малоизвестной в Союзе американской группы Eagles на нашей новой семейной технике звучал безупречно после некоторых манипуляций с невиданными грузиками и противовесами на тонарме вертушки. И это великолепное впечатление живо до сих пор. До этого я жестоко пилил Black Sabbath и Jethro Tull на радиоле типа «Беларусь», а друзья все имели моно или стерео «Аккорды», на которые с трепетом ставили абсолютно новые диски, привезенные из далекого далека. Эстетическую революцию тогда вершили T-Rex, David Bowie, Lou Reed, Roxy Music – эдакая эпоха глэма.

Внезапно оказалось, что хорошей музыки много. И определенную долю ажиотажа 70-х подогревала иностранная пресса: чешская «Мелодия», «Нойс Либен» из ГДР и польская «Панорама». «Поп-фото» и «Браво», которые появились уже минуя «Союзпечать». Диски запиливались, ходили по рукам, обливались винищем, обменивались и коллекционировались. Коллекционеры, ясное дело, сдували пыль со своих драгоценностей и норовили ни с кем не делиться. Свою коллекцию я старался всячески ограничивать, но пленки и диски заполняли полки, давая понять, что бесконечно так продолжаться не может, надо, желая получать удовольствие, уметь вовремя отказаться от обладания огромной кучи предметов. Что я и делал периодически.

М. Б. А как вы встретились с Вовой Синим, он тоже из этих мест?

И. Ш. Да. С Вовой Синим меня судьба столкнула в школе, во время учебной военной тревоги, когда дежурные просто выбрасывали детям зимнюю одежду из раздевалки пачками, кому что попадется, и выталкивали с этим на мороз, где ученики примеривали чужие шапки и шарфики. Когда состоялся отбой, я от радости запел Aqualung из Jethro Tull, а Вова, будучи парнем продвинутым, тут же подпел и вступил в разговор. Надо сказать, что он тоже оказался музыкальным маньяком и ночным слушателем радиопередач «С любовью к фанк-року». Потом мы немного играли в ручной мяч в юношеской команде города, где я пробовал силы, а Вова слыл асом и имел свой жесткий «емелевский» бросок. Володя Емелев стал Синим гораздо позже. Он составил мне компанию в моих поездках, вдвоем было веселее наматывать километры. Так мы и подружились. Володя женился сразу после достижения совершеннолетия на своей школьной подруге, будущей матери его сыновей. Но все равно улучал момент уехать из города «по делам». Наши друзья и ровесники пачками поступали в учебные заведения в разные города и, учась на художников и инженеров, частенько наведывались домой, постоянно снабжая новостями. Так, Миша Кучеренко познакомил нас с записями веселых, смелых и уматных панк-концертов «Автоудовлетворителей», с антисоциальной эстетикой альбомов «ДК», с новыми интеллигентными группами «Аквариум» и «Зоопарк». Кроме того, он же привил нам культурное отношение к прослушиванию радиопередач западных радиостанций, любовь к Radio 1, ВВС, Top Twenty, John Peel sessions. Хотя мы с братом уже слушали по ночам музыкальные программы «Голоса Америки» при согласии и условии от родителей, что не будем вслушиваться в политические темы, а Синий был ярым поклонником «Радио Люксембург», где крутилось море энергичной музыки. Но именно благодаря Михаилу мы стали относиться к этому процессу внимательно и систематически – с расписаниями передач и таблицами волн вещания. Синий, которого тогда все звали «Полис» с ударением на «о», из-за его а-ля полицайской кепи, периодически пробалтывался о том, что он слушает западное радио, то в школе, то в училище, куда пошел на токаря, то уже в секретном цеху на работе, где рабочие точили изделия из необогащенных ураном болванок. Короче, хвастался везде, за что и был вызываем в особый отдел и сурово порицаем комсомольцами. Но в силу того, что как токарь разряд он заработал высокий, папу имел начальником научного отдела, а маму заведующей детской поликлиникой, до серьезных наказаний дело не доходило. Потом уже, когда Вова стал носить синие плащи, пить синьку в виде вина-портвейна и прокатился на летающей тарелке с синими человечками над зимними уральскими просторами, тогда он превратился в Синего окончательно и бесповоротно. Кстати, получив свою первую зарплату как рабочий, Вова вместо цветов маме, притащил домой среднего размера стол для русского биллиарда и два кия. Мама чуть в обморок не упала, бильярдный стол встал на место обеденного, а сын со временем поднял свой уровень игры так, что в нынешней реальности рубится на деньги и выигрывает, надо сказать, мастерски. А тогда он превратился в забойщика магнитно-ленточного производства, начав с того, что сматывал старую шосткинскую пленку «Тип-3» на новые катушки и возвращал как брак в тот же единственный городской магазин. Так у него оказалось много катушек «Тип-6» и «Тип-9», на которые делались оригиналы. Копии с оригиналов делались за деньги. По три-четыре рубля за сторону, в зависимости от качества желаемого результата. Так наладилась мелкостаночная индустрия перезаписи музыки с элементами маркетинга, страхования, инвестиций и психологической работы с клиентами. Ведь многих людей надо было сначала просветить или заинтриговать какой-то невероятной, доселе неслыханной музыкой. А иногда и просто вовремя выполнить заказ. Я также встал в трудовые ряды нетрудовых доходов и ночами, пока родители спали, магнитил катушки, протирая через каждую прокрученную сторону головки чистым техническим спиртом. Иногда засыпал и просыпался уже под ритмичное щелканье ракорда закончившейся стороны. Пленка была разная и очень различалась по цвету. Рыжая, коричневая, черная, двухсторонняя, типа ГДР-овской ORWO. Различная по толщине и степени полированности: от абсолютно матовой до зеркально отражающей.

Со временем, после нескольких прослушиваний, на рабочей стороне этой пленки образовывался след, как от проехавшей вдоль машины – из-за трения с головками магнитофона. Пленки рекомендовалось раз в месяц перематывать туда-сюда, чтобы соседние слои не замагничивались. В катушки можно было вставлять бумажные закладки, которые радостно вылетали при перемотке, если вовремя не остановить процесс. Все это упаковывалось в полиэтиленовый пакетик и укладывалось в специально подписанную и пронумерованную коробку! Потом бумажные коробки ветшали, пленка тянулась и деформировалась «восьмеркой», сами катушки трескались, стирались в месте дырки для насадки и валялись в кучах, уже без всяких коробок, пакетов и ракордов. Ракорд тоже одно время было принято подписывать. Приходилось разматывать метр пленки, чтобы в позе картины «Ленин у телеграфа» прочитать название ее содержания. Надписывали-то буквами вдоль: имя исполнителя, название альбома. Лентопротяги у «отечественников» были традиционно прямые, но с появлением машин первого и высшего классов, стали гораздо затейливее, с автостопом и устройством реверсного проигрывания. На них ставили стеклоферритовые «нестирающиеся» головы, сами магнитофоны заметно потяжелели, их динамики превратились в отдельные колонки, дорогие модели требовали отдельных усилителей и кучу соединяющих проводов. Так что это действие носило и ритуальный характер тоже: мы ухаживали за богами от музыки, постоянно размножая их образ и присматривали за техническими идолами, требовавшими смазки, регулировки и электронного ремонта. Продвинутые любители имели новомодные агрегаты, а суперпродвинутые делали из доступных моделей «конфетки» на свой вкус. Они смело вторгались в электрические схемы усилителей и частотных фильтров, умудрялись совершенствовать движки, индикаторы уровня, ставили светодиодные «стоперы». Покупали, переделывали и продавали дальше.

М. Б. Ну это какой-то перегруз подробностей, (смеются) А как вы себя выражали в стиле одежды? Ведь не могло без этого обойтись.

И. Ш. Мне повезло, и кроме общедоступного ателье, где считалось престижным шить штаны с поясом, высотой в четыре пуговицы и шириной штанин вплоть до сорока сантиметров, а также рубашки с кокетками, накладными карманами, планками под пуговицы, гигантскими воротниками, такие, чтоб закрывали плечи наподобие крыльев птицы или бабочки… Так вот, у меня появлялись вещи, присланные родственниками в подарок из далекого Египта, где они строили в знойном климате огромный хладокомбинат. Это были джинсы-клеш, ноу-нэйм, зато такого запредельного небесного индиго, что гопота на улицах конвульсировала от зависти, а уж когда я на ляжку приторочил черную нашивку в виде ладони с надписью «Stop», тут треснуло терпение у женского населения. Меня мучили вопросами незнакомые люди – где взял, как сделал такое. Уверен, если сейчас такую «черную лапку» запустить в Москву, то покатится тотальная мода, и эти нашивки можно будет увидеть в самых неожиданных местах. Хотя, с другой стороны, народ уже приучили воспринимать только готовое и напяливать купленное как оно есть, по журнальным шаблонам. С процедурой «сделай сам» могут быть проблемы, но здесь должна сработать сила самовыражения – кто сильнее хочет, тот и пришьет «Stop», а что там стопим, это вопрос уже лично к каждому… Так что молнии от зиппера, гнутые монеты, лампочки с батарейками я к «траузерам» не пришивал и не привинчивал. Как не ходил с набойками из циркония на каблуках, чтобы при каждом соприкосновении с асфальтом искры летели в разные стороны, это заводская гопота так развлекалась. Тогда же, в семидесятые, уличные модники и модницы украшали свой прикид узорами из плавленой пластиковой изоляции, которую в военные провода вкладывали очень даже разноцветную. Прокалывались дырочки в ткани, и с двух сторон аккуратненько заплавлялись такие точки-капли. Так что эта гламурненькая тематика со стеклярусом на джинсе, уже тогда была разработана в секретной нашей зоне, (смеются).

Мода на рубчатый вельвет, которую ввели те же «Битлы» в Британии, и что сейчас широко шагает по современным российским городам в виде курток с кучей карманов и штанов любого покроя, эта самая мода культивировалась лично мной через пошив модных вещей в советском ателье со снятием размеров и двумя примерками, из материала, выбранного либо в магазине, либо в том же ателье. Доступно и практично. Я же тогда полюбил тяжелые туристические ботинки и, как сейчас помню, супернелепо выглядел в них на занятиях танцами, когда разучивали греческий танец «сиртаки». Такой они издавали грохот, (смеются) Потом мне друзья подогнали милитари-вещи образца наших довоенных лет – очень стильные и крепкие френч и красноармейскую зимнюю гимнастерку, я отрастил «патлы», отведал «казашки», свесив ноги из окна второго этажа с видом на звездное небо, и понял близость космоса.

Школьный портфель мой был весь в шипах, значках и цепях – руки сами мастерили из подручных материалов украшения. Потом мама под моим руководством сшила мне сумку, стилизованную под противогазную, но удобнее и вместительнее. И если учесть, что на занятиях по военному делу мы разбирали-собирали «Калашниковы», причем некоторые девчонки всегда делали это быстрее, а также сидели в настоящих противогазах от звонка до звонка, то мой стиль вполне туда вписывался. Друзья же, наслушавшись американской версии Jesus Christ Superstar, уже выщипывали кресты на ляжках вельветовых клешей, с гордостью выхаживали в «ливайсах», затертых специально пемзой до дырок, рисовали масляными красками на майках листья каннабиса, да так, что никакая стирка не брала. Рисовали на плащах, пальто, рубашках, галстуках, ботинках, туфлях. Даже вышивали гладью.

Когда грянул ньювейв, все аккуратненько подстриглись и прикинулись в разномастные пиджаки. У моего друга, художника Вадика Кутявина, был розовый в нежную полоску пиджак, малиновые туфли, кремовые брюки и золотой галстук. Появились красивые «шузы», кеды, чешские белые кроссовки, плащи с регланом, отглаженные узкие брюки, практиковались даже бабочки на шее. Фанатея от английской музыки «новой волны», я дошел до того, что собственноручно вырезал и наклеил секретным клеем, который тайно вынес с производства, красные буквы DEXYS MIDNIGHT RUNNERS. Эта была модная в то время британская группа новой формации, название которой было увековечено на синем фоне какой-то спортивной длиннорукавки. Опять же, тема аппликации вошла здесь в широкую моду только в 2006-м, а тогда стоял типа 1981-й.

М. Б. Поинтересуюсь, а на местности были какие-нибудь музыкальные коллективы, художественная самодеятельность помимо филармонии?

И. Ш. Конечно. Площадь Ленина, ДК «Октябрь» – колыбель народного творчества, от джазового оркестра, вполне приличного, хоть и играли они, что называется, «после работы и для души» до В. А. «БСК», что в местном переводе означало «бред сивой кобылы», музыканты которого справили себе малиновые и изумрудные бархатные пиджаки задолго до публичной моды на эти цвета, (смеются) Потом, уже в середине восьмидесятых, там, на базе рок-групп, занимавшихся при этом ДК, репетировали и записывались радикальные оппозиционеры «Бэд Бойз», да и нам давали побренчать добрые товарищи. Даже инструменты мы там брали для домашних записей. В школе, естественно, все началось с радиорубки, где хозяйничали старшеклассники, пряча за «Кинап» и «Родину» портвейн в огнетушителях. Гитарно-ламповый навар и угар среди кафельных стен под нестроящий ЭМИ «Юность» да жуткий барабанный грохот, а также первые самостоятельно подключенные провода плюс возможность что-нибудь гаркнуть по школьной радиосети – это все оттуда. Там же я перевербовал наш школьный ансамбль играть не цыганочку, а космический рок. Достаточно было всего одного такого выступления на новогоднем вечере, чтобы вся школа выпала в осадок от невероятности происходящего: вместо новогодних вальсов, хороводов и белого танца, на сцене выступали стоящий на коленях гитарист, барабанщик в мамином парике и вокалист спиной к публике с песнями о завоевании космических далей. Завуч школы даже похвалила за художественность образа, (смеется) Ну а потом цыганочка свое все-таки взяла, и белый танец состоялся как должно. Резко настала магнитофонная эпоха и ребята, побросав инструменты, взялись за девичьи прелести, наливающиеся соком. И за сам сок в виде вина. После восьмого класса всех самых хулиганистых и не в меру веселых забрали в ПТУ. И остались те, кто собирался учиться, учиться и учиться. Стало не до музыки, до поры до времени.

М. Б. То есть менялось время и менялось его ощущение?

И. Ш. Можно сказать и так. С одной стороны, это было взросление, а с другой – начали проявляться ростки капиталистического сознания у ближайших товарищей. Понимание и осознание табуированного советскими реалиями термина «собственность», из-за которого страна позднее пережила да и переживает сейчас немалые потрясения. Как бы считалось что ее нет, но она уже была. И была с юных лет, вместе с зачаточными торговыми отношениями. Началась активная торговля уже не марками, спичечными этикетками да фирмовой жвачкой, но очень даже приличного качества фотографиями популярных хард-рокеров и, обязательно, всяких «Битлов». Людям нужны были изображения кумиров, и они их имели, несмотря на осуждение общественностью.

Собственно, мое глубокое проникновение в процесс пересъемки, проявки и печати началось именно тогда, и, надо сказать, что это были самые лучшие фото, что я видел в той реальности. Большие, отлично заглянцованные, некоторые были даже лучше оригиналов, которыми служили обложки фирменных грампластинок. И таким образом мировой шоу-бизнес бросил нам первую копеечку. Потом началась спекуляция винилом, плакатами, блоками сигарет, поп-журналами, шмотками, перезаписями – полный криминальный набор. Ведь народ хотел фирменного, и он его так или иначе имел, даже путем всяческих жертв. Вырученные деньги позволяли нам удовлетворять наше любопытство и интерес в области приобретения пластинок в Москве у барыг и меломанов, да еще и окупать дорогу на самолете туда-обратно. Иногда просто летали на пару дней за новыми дисками в столицу. Одевался я на выезд тогда так: костюм-тройка говноцвета, малиновые ботинки на платформе и лимонная хлопковая индийская рубашка с выложенным поверх пиджака воротником. Потом переключился на джинсы и свитера, но в трех парах джинсов в самолете не летал, хотя так делали перевозчики-спекулянты, боявшиеся досмотра багажа. У меня были другие интересы, хотя джинсу пару-тройку раз перепродавал, факт. Поставщиками всего этого дефицита были также и студенты, которые приезжали к родителям на каникулы или на выходные и тащили с собой все, что под руку подворачивалось. Так что картина мира становилась все современнее и полнее. Музыка привозилась с «большой земли»: из Питера, из Москвы, из Свердловска и из Челябинска. Я взялся за собственное музыкальное просвещение и стал покупать-менять невероятно интересные грампластинки. Такое хобби. Но все хобби, приобретенные в тот период, были более чем актуальными и пригодились позднее. С этим интересом была исхожена вдоль и поперек вся Москва, с ее филофоническими точками, встречами людей по интересу, обменами, с задержаниями милицией и уличными прокидонами. В Питере контакты строились через знакомых, поэтому и с дисками там было стабильнее и спокойнее, чем на улицах столицы, где азартные и хитрые любители западной музыки так и норовили хоть кого-нибудь обмануть. Но новой музыки в Москве всегда было много, действовали студии грамзаписи, намагничивая гражданам пленки песнями. Так торговля записями и винилом для некоторых стала обычной работой. Но реально редкая и интересная музыка появлялась у интересных, увлеченных этим делом людей. Прекрасные по содержанию катушки записывали Артемий Троицкий и старший товарищ Миша Кучеренко.

Вова с большим энтузиазмом собирал заказы и денежки в «нашем маленьком городке» и привозил порой такие вещи, что даже самые смелые меломаны вздрагивали, приходилось их убеждать, что это и есть теперь та самая настоящая музыка. Сила убеждения – страшная штука и она работает! Так что в восьмидесятом у нас были Police, Franc Zappa в невероятном количестве, Culture Club, Talking Heads, Clash, UB40, Kid Creole, Madness. Чуть позже Japan, The The, да чего только не было…

Мой брат Максим и Миша Кучеренко уже учились и осваивались в Москве, и, познакомившись с музжурналистом Артемием Троицким, начали приобщаться к жизни музыкального андеграунда в виде подпольных концертов, самиздатных журналов, формировавших тогда модель нового молодежного независимого сознания. Как я уже говорил, от него появились записи отечественных групп и первые приглашения на выступления «АУ» в Подмосковье, на панк-фестиваль в Зеленограде в 83-м и на всевозможные конспиративные московские квартирники.

Мы с Синим продолжали курсировать по маршруту «город-Свердловск-Москва-Свердловск-город», знакомились там с новыми людьми, возили при себе тяжеленные сумки на музыкальные толкучки разных городов с целью обмена пластинок, бесконечно переписывали музыку на бобины и прогуливали по причине похмелья работу, он – в цеху, я – в лаборатории. Потом он заделался чертежником в секретный конструкторский отдел и мы могли встречаться поперек дня в затихающих в послеобеденное время бесконечных коридорах НИИ, делились мыслями и прикалывались над неказистой действительностью.

Ну а вечером, понятно, шли в винный магазин, причем я брал пару сухого красного, а Владимир предпочтительно портвешок, чтобы «дызнуло». Синий тогда подстригся а-ля Терри Холл из Fun Boy Three – пучок кудряшек сверху и бритые виски и затылок, таким образом определив моду на стрижки среди местных продвинутых ребя. Все стали состригать все сзади и оставлять спереди челки.

М. Б. Ну а все таки, как материализовались именно «Братья по разуму»?

И. Ш. До 1983-го пили-пили, курили-курили. У нас же росла самая крепкая трава на месте бывшей биорадиолаборатории, где проводились эксперименты по воздействию радиации на растения. И слушали всю эту прекрасную и ужасную музыку, а на апрельском мужском собрании, взяв уже рекордный ящик вина, постановили, что пора организовывать свою собственную группу. Название выдал художник Вадик, почитатель творчества Курта Воннегута и братьев Стругацких, по имени футбольной команды из романа «Улитка на склоне». То есть «Братья по разуму». Всем понравилось, да еще сам Вова являлся бешеным фанатиком спортивной футбольной жизни, так что выпили ящик вина за это решение и расставили роли в будущем спектакле.

Эстетикой была выбрана «новая волна» с элементами классической и тувинской музыки. За иллюстрации отвечал профессиональный художник Вадим Кутявин, окончивший Челябинское художественное училище. Жил он во время учебы в деревенском доме на окраине, красил домашних мышей в разные цвета, чтобы не путать их между собой, (смеются) За звукотехнику, основу которой составил самопальный пульт, какие-то самодельные примочки и провода, взялся Игорь Ракин по прозвищу «Артист», впоследствии погибший за свой первый миллион, заработанный на продаже компьютеров тому же институту, где все работали. Быть вокалистами вызвались сразу несколько: Алексей Морозов, ныне амстердамец, гражданин Голландии, Валера Голубев с нежным голосом а-ля Гребенщиков в юношеском возрасте, Вова, сразу почувствовавший приближение катарсиса, и Гоша Рыжий, то есть я. На вопрос «что петь?» ответили подвернувшиеся под руку сборники советских песен 50-х годов. Оставалась открытой тема музыкального сопровождения, ведь ни инструментов, ни музобразования у нас не было. Тут помог счастливый случай.

Обладатель самого длинного «хаера» в городе, человек пришлой культуры, приехавший из Свердловска и работавший мастером телефонных сетей вместе с нашим Игорем Ракиным, будущим идеологом и вокалистом опального дуэта «Бэд Бойз», Александр Мальцев, он же Фишкис, обменивался с нами дисками на день-другой и принимал у себя в гостях. Жил он окнами на лес, в котором мирно прогуливался со своей собачкой, а развлекался тем, что вырезал кольца из магнитной пленки, склеивая их так, что на его катушечнике крутился один и тот же ритмический рисунок, а он наигрывал под это дело на флейточке и гармонике. Я увидел в этом глобальное разрешение нашей проблемы, взял у друзей пару магнитофонов, настриг и склеил колец из магнитопленки, воткнул в тот самый пульт микрофон, накрылся одеялом, чтобы родителей не пугать, и спел две песенки собственного сочинения. Потом намотал их на маленькую катушку, подписал и получился реальный продукт, хотя папа ласково пообещал мне, что в следующий раз вызовет скорую из дурдома. Ребята послушали, загорелись, и мы стали собирать студию у Игоря Ракина дома, где жила, уже на пенсии по психическому нездоровью, его мама, периодически отъезжавшая в больничку подлечиться. Так мы превратили банальную совковую тупиковую пьянку в коллективный творческий прорыв. Главное же идея!

Вова начертил специальные оси-держатели для катушек, по которым должна была скользить и не провисать пленка, ведь петли могли быть большими, и нам их выточили из тяжеленького сплава. Я натащил туда несколько катушечников типа «Нота» улучшенная, «Ростов» проверенный, таких чтобы воспроизводили четко и писали «с циком». Игорь, спаявший ранее несколько оригинальных схем, предоставил целый набор микрофонов – комплекты от отечественного оборудования, подключил все через пульт и понеслось! Мама Игоря легким светлым облачком пролетала «по делам» над проводами и растянутыми лентами, пока шла ворожба над рождением звука, потом наливалось по полстаканчика винца, и происходила пробная, она же, порой, чистовая запись. Так мы за месяц, по вечерам и выходным совершили работу над первым альбомом под названием «88 А» – по номеру квартиры, где он был создан. «Времена хорошие, хорошие времена!» – пели в четыре глотки взрослые вроде ребята. Да так дружно, что форточки приходилось плотно закрывать во всей нашей «хрущевке». Недавно я осознал, что модель слаженного группового пения показал всем детям нашего поколения Олег Анофриев, когда героически исполнил все партии для мультика «Бременские музыканты» один. Так что явление такое у нас в подсознании сидело, да и веселое это дело – спеть парням дружную хорошую песню. Под аккомпанемент незабвенных Gary Numan, Human League, Howard Devoto и других зарубежных электрогероев мы начали наше неповторимое путешествие в страну творческого оргазма. Песни рождались одна за другой, что-то было взято у отечественных поэтов, что-то сочинено мной, кое-что принес Вова Синий, а некоторые вещи рождались абсолютно коллективно. Парням раздавались бумажные листочки и все кропали по несколько строчек, а из самых лучших создавалась песня. «Беломораканал» вышла как пародия на рекламные блоки каких-то дремучих радиостанций и была озвучена хриплым голосом Гоги Кузнецова, музсподвижника и закадычного друга Вовы. Вадим тут же отрисовал обложку альбома – такие ребята в пиджаках с магнитоголовками вместо голов. Мы наделали копий с оригинала, наклеили коробок с оформлением, и альбом поехал по стране, где попал в студии звукозаписи и был активно растиражирован заинтересованными лицами.

Альбом вызвал широчайший общественный резонанс, что подтверждается тем, что многие до сих пор помнят это событие. Троицкий, как музыкальный критик, в то время в своем традиционном сложносочиненном стиле похвально отозвался о наших начинаниях, (цитирует статью А. Троицкого о новых достижениях) Сейчас я понимаю, что получилось нечто наивно-романтическое с элементами слезы и надрыва, но в то же время необычное и наступательно-созидательное, хотя, порой, из-за примитивной технологии не совсем внятное. Так, на строчку «Ну кто сказал, что вреден гад? Зеленый змий мне друг и брат», это была наша кавер-версия песни Свиньи-Панова-«Автоудовлетворителя», был вопрос одного меломана-стоика из Свердловска: «Вы там что поете – «Ленин – гад»?».

М. Б. А с соседствующими в Свердловске уральскими музыкантами у вас складывались какие-то отношения?

И. Ш. Надо сказать, что наши иногородние друзья охотно приглашали нас на различные культурные мероприятия, например, на уникально-редкие концерты свердловской группы «Урфин Джюс», где я сначала не мог определить кто это в джинсовой паре и в накрученных бигудями волосах с тонким пронзительным голосом и бас-гитарой – парень или девушка. Когда объяснили, что это чувак, Александр Пантыкин, я был шокирован. Такой был настоящий рок, удар прямо в поддых! Трое музыкантов лупили громкий, неожиданно суперкачественный хард-рок на русском. Дальнейшие их совместные выступления с новой группой «Наутилус Помпилиус» уже не были так увлекательны. Спасала все Настя Полева, выходившая вовремя в белом медицинском халате на сцену, создавая своим неописуемым голосом чудный и навсегда запоминающийся образ дивы уральского рок-движения. Концерты эти происходили по выходным дням в жестких условиях промзон 80-х в Челябинске и Свердловске, на сценах пролетарских красных уголков. Как-то, охамев от выпитого в жарко натопленном автобусе портвейна, мы приперлись на подобное мероприятие, куда-то туда, где кончаются трамвайные рельсы, в небольшой заводской клуб, больше похожий на благоустроенный сарай. На столах по углам были разложены умные советские книжки, труды Леонида Ильича, брошюры наглядной агитации, а в зале стояло с десяток рядов стульев для зрителей. Наша тепленькая семидесятническая компашка уселась в первом, понятно, ряду чтобы полулежа вытягивать ноги и посасывать запасы портвейна прямо из горлышка. Было тогда уговорено шесть бутылок, как помню. А на сцене, на расстоянии вытянутой руки, выступала молодая группа «ЧайФ» со вполне себе бодрой программой.

Развлекались мы тем, что периодически выдергивали шнур басиста из комбика, и он, бедолага, растерянно искал причину исчезновения звука, чем вызывал наш дружный хохот.

Надо сказать, что музыканты были абсолютно неагрессивны и дружелюбны даже к нам, пьяным хамам. Когда вино закончилось, наступил перерывчик, заскучавшие, мы слоняясь по помещению, хихикали и щупали литературу. В результате во время последовавшего выступления «Помпилиусов» Синий выбрался между песнями на сцену и торжественно вручил Славе Бутусову что-то из подобранных здесь же агиток в награду за передовое искусство. После следующей песни Вова снова взобрался туда же и вручил Бутусову все труды Брежнева пачкой. Надо отдать должное крепким нервам и покладистому характеру будущей звезды отечественного поп-рока, так как он проявил терпение и вежливость. Нас всячески утихомиривал Володя Шахрин, а когда узнал кто мы и откуда, стал нашим хорошим другом и нейтрализовал дальнейшее хулиганство. Но забава наша не сошла нам с рук так просто, ибо после концерта мы, совершенно пьяные, оказались в объятьях зимних отдаленных от центра районов. Внезапно на какой-то небольшой площади, где мы стояли кучей из шести человек, причем уже с озвученным нехорошим предчувствием, что «пора отсюда валить», появились фары «Жигулей», забитых внутри людьми в белых рубашках и галстуках. Машина остановились рядом, оттуда высунулись явно нетрезвые рожи в стиле «свадьба гуляет» и спросили нас как-то резко, не видели ли мы здесь вот таких людей да этаких машин. И дернуло же нас, в ответ, грубо пошутить. Последовал жесткий натуральный наезд машиной, с дракой, в результате которой мы на сутки потеряли Синего. Чудом из близлежащего сугроба перекочевал он в кровать какой-то сердобольной татарочки. Больше мы на концертах не балагурили, а тесной дружбы с уралрокерами как-то не сложилось, хотя я впоследствии встречался и с Пантыкиным и с Шахриным. Просто все были заняты собственным делом.

М. Б. А с официальной властью, в пору «культурных гонений», отношения как складывались?

И. Ш. Когда в области появились известные запретные списки на западные и отечественные группы, мы оказались там на букву «Б». На дискотеках завелись комсомольские культурные комиссии с листочками, на которых был напечатан порядок звучания песен в течение вечера, скрепленный официальными печатями и подписями. Диск-жокеи изощренно издевались над этими серьезными и трезвыми среди веселящейся толпы, объявляя песни по списку, а на самом деле включая другие.

Началось стукачество и подсиживание в среде культурных работников, музыкой заинтересовались и «значки» и «серые пиджаки», стало душновато. Однажды мне позвонили доверенные лица и сообщили, что нас уже заложили, и вот-вот придут по домам с обысками именно по теме запрещенного творчества. Я тогда, к своему стыду сломал и тихо выбросил оригиналы – негативы обложек двух альбомов, сделанные на стеклянных пластинах. Очень не хотелось нервировать родителей по пустякам, тем более, что параллельно я упражнялся дома игрой на альт-саксофоне, чем довел «пэрентов» до белого каления, хотя инструмент был красивый, серебряный, чешский, с инкрустацией. Мы тогда переключились на индустриальные оргии в зданиях огромных складских помещений на окраине города, куда Вадим устроился ночным сторожем. Ударной установкой служили огромные вентиляционные трубы и скопище контейнеров на колесиках. По трубам мы лупили палками, контейнеры шумно ритмично сталкивали между собой, соло играл я на саксе, а Вова вопил как резаный в этом огромном ангаре. Он тогда пристрастился ходить в гости к другу доктору, который работал в скорой помощи неподалеку от этих складов. И тот щедро угощал желающих закисью азота, а то и еще чем похлеще, так что Вова приходил на репетиции с неземными глазами и пеной на губах. Это был Бовин фанк.

М. Б. Ну с этим как раз все понятно. А дальнейшее развитие всех этих экспериментальных записей присутствовало? Ведь ореол запрещенности и необычное звучание – как раз то, что нужно, пусть даже качество записи не ахти. Я просто вспоминаю весь этот флер, которым была окутана сложившаяся сеть распространения магнитоальбомов и самиздата. Но это был рочок под флагом запретности, в который стремились многие лабухи.

И. Ш. Запретность – да. Второй и третий альбом распространяли даже так: агенты оставляли экземпляры на скамейках в больших городах в местах, где собиралась передовая молодежь или даже в залах ожидания аэропортов. Видимо, это и сработало, к тому же в наших головах поселилось ощущение вселенский масштабности от собственной деятельности. Особенно после того, как в 1986-м Сева Новгородцев в своем эфире, рассказывая о революционной перестроечной музыке, поставил песню «Беломорканал». А потом, в 1988-м, воткнул в русский передовой хит-парад наравне с группой «ДК» наше «Хей-хей». Или тот же New Musical Express, упоминавший «БПР» наряду со звездами русского рока. Действовало такое признание сильно и уносило далеко.

А в 1987-м мне удалось поздравить с днем рождения Вову Синего, загремевшего-таки в пермский стройбат после двухмесячного госпитального сопротивления. Поздравил через того же Севу Новгородцева песней любимой группы The Cure. Я просто написал и отправил через знакомых письмо с просьбой об этом на адрес русской службы ВВС и надо сказать, что сам Вова, находясь в армии, поздравление получил, услышал и порадовался. Работает орбитальная почта, факт.

А ушки-то у парня всегда были на макушке. И армия его только раззадорила своим тупизмом. Он умудрился разжиться там магнитофоном вроде «Маяк-Астра» и требовал новых записей. Исправно получал посылками катушки, пересыпанные шоколадками, грецкими орехами и заначками с анашой. В армии Вова собрал ансамбль и назвал его «Звездочка», записей не делал. Там же, в стройбатовской части, он ознакомился с тем, как строительный кран падает на людей, как железо и бетон их убивают, писал веселые письма, особенно с того момента, когда впереди нарисовался дембель и можно было почувствовать себя почти свободным победителем красивых поварих.

Другой наш агент, Алексей Морозов, один из придворных полинаркоманов, изучавший любые способы выхода за пределы и получения кайфа, нашел наипростейший – курил в глубокий затяг на корточках и, дойдя до фильтра, резко вставал, от чего якобы получал настоящий приход с пятнами и кругами в глазах. Он тоже попал в солдаты, правда, пройдя через несколько лазаретов. В госпитале Алексей легко нашел общий язык с завлекарственной частью и разжился целой коробкой эфира, который пользовал прямо там же, не вставая с койки. Так нестроевые бойцы ходили в астральную разведку. Обильно смоченная эфиром ватка бросалась в полиэтиленовый мешок, который надевался на голову так, чтобы не было доступа воздуха. Задача была в том, чтобы не снимать этот пакет пока сознание это позволяет. В результате наш парень донюхался до того, что к нему явился сам дьявол с черной сигарой, с кончика которой насыпал Алексею пепла полные ладони. На вопрос «За что?» последовал ответ: «Это то, что ты хотел, а что с тобой еще делать? Ха! Ха! Ха!».

Алеша вернулся в реальность с помощью товарищей и продолжил службу в более сдержанных тонах. В секретном городе мы умудрились записать альбомы «Игра синих лампочек», «Молчать!», «Хали-Гали» под аккомпанемент не только петель, нарезанных из западных записей, но и с участием советской драммашины «Эстрадин», синтезатора «Поливокс», настоящего клавесина и минуса рижской регги-группы «Отражение». Пока все давалось легко и весело, вокруг были люди, участвовали красивые девушки, лилось вино, дымились дымки. Однако привычную квартиру пришлось оставить – у брата Игоря Ракина завелась невеста, и первое, что она сделала, стала мыть палубу по-матросски, то есть брала полное ведро мыльной воды и дугой выливала его на пол. Какие там пленки-шленки. Последнюю в Челябинске-70 работу «Ну как не запеть?» заканчивали весной-летом 1986-го на квартире у Синего пока его жена Марина где-нибудь отдыхала с сыном Арсением или же просто была на работе. На этом этапе микрофон был установлен в обложенной поролоном и матрацами классической советской новостроевской нише, а саму запись пришлось создавать практически вдвоем, ибо дружеский энтузиазм наших собратьев как-то иссяк, у нас же были в запасе неосуществленные идеи.

Надо отметить тенденцию технологического роста и улучшения качества звучания и исполнения песен в период расцвета той нашей деятельности. Позднее создавался более авторский материал с депрессивными настроениями, отчасти объясняемыми смертью моей мамы осенью 1985-го.

М. Б. Но с пришельцами-то Вова все таки пересекся? (смеются).

И. Ш. Да. К инопланетянам Вова угодил однажды, выйдя в тридцатиградусный мороз на трассе Свердловск-Челябинск в районе поворота на Челябинск-70. Главное условие контакта заключалось в том, чтобы скрыть от водителя и пассажиров автобуса причину высадки человека в таком безлюдном месте. Таков был общий порядок. Хотя порой, несмотря на конспирацию, вслед слышалось: «Да это семидесятчики выходят…» Вова попал в глухую ночь, и машин, возвращающихся в секретную зону, как назло не было. Итак, наш совсем не трезвый герой начинает постепенно замерзать, коченеть, терять подвижнось и готовиться к неминуемому… Когда звезда последней надежды снежинкой упала на холодные растрескавшиеся губы Вовы и не растаяла, он понял, что может больше не увидеть папу-маму, жену, сына и всякое любимое прекрасное. Только появление настоящей синей летающей тарелки с гостеприимными синими человечками спасло Вову – они за секунду подбросили его через 15 км до КПП, куда уже среди ночи была вызвана скорая помощь. Вова спасся и стал Синим по-настоящему!

Именно синие человечки угостили Володю синим порошком, а он не будь дурак весь его махом и потребил. Отсюда такая потрясающая выносливость и жизнестойкость.

М. Б. Понятно, но продолжение общей истории будет или на этом можно уже рассказ закончить?

И. Ш. Будет. Весной мы с Синим торжественно съездили в Ленинград на рок-фестиваль, культурно ходили в гости к Майку и Наталье Науменко, пили кофе в «Сайгоне» и знакомились с приятными и удивительными жителями северной столицы. В Питере тогда музыкальная культура «новой волны» была на подъеме, и мы с удовольствием и изумлением смотрели эмоциональный стильный «Телевизор», смешной и заводной «Ноль», героическое популярное «Кино», изощренный костюмированный «Аукцыон», шамано-мистические «Джунгли»…

Радовали смелые костюмы и прикиды артистов, которые в расцвет перестройки состояли из ярких цветных пиджаков-брюк, торчащих во все стороны волос или ориентально-изотерических рубах, тюбетеек, кришнаитских мотивов. А также радовал сценический антураж самих выступлений. На флаг новой тенденции было поднято чудачество, открытость и искренность самовыражения участников. Жаль, что наше провинциальное сознание не позволило нам спроектировать выступление на подобном празднике творческой свободы духа и стиля. С Цоем спокойно общались на диванах в фойе ЛДМ и уже не бегали за портвейном и беляшами, как в далеком 1982-м в Свердловске, во времена удачно устроенного нами совместного тура Майка и Виктора по уральским просторам. Все просто стали респектабельнее и спокойнее, Цой – настоящим артистом, а мы – электоандеграундом, не прошедшим еще испытание сценой.

В июле 1986-го я собрал чемодан, колонки, усилитель и вертушку для винила и покинул наконец-то свой оазис секретности.

Позади остались эти урановые штучки-дрючки и разбросанные по лесам испытательные комплексы, до которых надо было каждый день почти час трястись через леса по бетонкам в «ПАЗике», чтобы что-нибудь взорвать, переодеться в спецодежду, взорвать, записать результат опыта, переодеться, пообедать, снова переодеться, взорвать, записать данные, переодеться, помыть руки и к вечеру протрястись бетонкой домой. Хорошая работа в красивом лесу, но меня как-то такие перспективы не радовали.

Впереди лежала новая жизнь, красивая и уютная Москва, открывало объятья Подмосковье в образе Протвино, местоположения первого отечественного ускорителя частиц. Жизнь обещала много неожиданного и интересного. Провожали меня все друзья-братья с мужским волнением и в воздухе витало чувство близости перемен. На глаза наворачивались скупые слезы.

Поселок Протвино находится в сосновом лесу, в четырех часах езды на электричке, затем минут тридцать на рейсовом автобусе от Серпухова. Все пространство между этими высокими стройными деревьями было устлано мягкими иголками и пивными пробками как явно пожилыми, так и совсем свеженькими. Так, подумал я, попал в город алконавтов. И почти угадал. Изучив местность и отморозившись от назойливой агрессии загибающегося комсомола, я занялся ночной печатью ч\б фотографий в лаборатории при небольшом культурном клубе. Ключи мне были выданы местными сподвижниками творческого подхода к жизни. Нашлись и музыканты, с которыми мы в клубе «Изотоп» устраивали вечера с вином, трубой, органом, барабанами и бас-гитарой. Жаль, что мой сосед уничтожил пленку с записями той поры. А все из-за того, что я взял без спроса чистую новую катушку Maxell с его, извините, полки и записал на нее свою музыку. Сосед был увлечен наукой, видимо, карьерой тоже, так что влюбившись в дочку какого-то начальника, пропал из виду вовсе. И так я жил как король, один в общежитской комнате на двоих. Сохранилась, впрочем, парочка отчаянных песен той поры: «Эх, жизнь!» и «Перестроечка» с вопросом «Что там впереди?».

По пятницам я уже лицезрел прекрасный древний город Серпухов. Особенно мне там нравился вокзал, а еще больше – платформа на Москву. Выходные пролетали как вечный праздник, можно было в субботу с утра отправиться на «Горбушку» или на «Маяковку», к магазину «Мелодия», поменять-купить-продать пластиночки, постараться не попасть в милицию, а вечером отправиться в культурное кино. В «Иллюзион» или «Кинотеатр повторного фильма» на Никитской, переночевать у друзей в общежитии МИФИ, позавтракать яичницей с горошком и поджаренной докторской колбасой под стаканчик кефира, послушать на ночь много новой интересной музыки и пообщаться вдоволь с друзьями. Вот в таком режиме все и проистекало.

Однажды по приглашению Пита Колупаева, будущего устроителя Подольского рок-фестиваля, мне довелось участвовать в репетиции созданной им группы «Калий», превращавшей его сексуально-гипертрофированную лирику в песни гражданского звучания. Но неудобство расположения репетиционной базы, на промзадворках, в красном уголке теплотрассы города Подольска, ограничило мой опыт одним разом. Хотя я запомнил слова навсегда, примерно так: «Ты не гнись береза, не шуми трава, тяжела в России женская судьба. Летом жарко очень, холодно зимой, проститутку Катю мы возьмем с собой…» Что-то такое. Пит, кстати, содействовал всячески продвижению группы «НИ. К.сметики» на стремные подмостки и панкушные фестивали, где избиение этих артистов стало почти нормой. Мы выступали с ними в Парке Горького на сцене перед какими-то культуристами и там Мефодию, продвигавшему даже скорей не панковскую, а ньювейверскую тему, досталось от комсомольцев-оперативников, которые решили прекратить назревавшее эротическое безобразие.

М. Б. Да. Как-то не вписались они ни к «волне» ни к панкам. Там уже вовсю громыхал хардкор. А что Пит?

И. Ш. Пит был радикальным украшением мифического МИФИ-движения, одевался в стиле «гестапо»: черные галифе, сапоги-хром, стоячая фуражка, красная повязка с белым кругом на рукаве, ордена. По причине этого был периодически принимаем милицией и комсомольскими патрулями. Но имея жизненную практику принудительного трудоустройства в олимпийском восьмидесятом на фабрике «Свобода» и имея в запасе печальный рассказ о работнике, нечаянно утонувшем в чане с кремом, он избегал явных санкций в свою сторону и выходил сухим и бодро наадреналиненным. «Всем встать! Зик хайль!» – разносилось в гулком коридоре общежития МИФИ, в подвале которого уже действовал знаменитый клуб имени Рокуэла Кента, где только народившиеся «Звуки My» играли свой чуть ли не первый концерт и куда приезжали известные музыканты, понятно какие.

М. Б. Это тебе понятно, (смеются).

А правильнее было бы сказать, что в полумраке институтского сожительства еще в самом начале 80-х сложилось студенческое сообщество, которое занималось вольнодумством, зачем-то его распечатывая на машинках и ксерокопируя. Сложно сказать, как эти люди спустя почти 30 лет к этому всему распространяемому относятся, но на тот период слово «самиздат» пахло чем-то героическим. Что привлекало на этот огонек различных деятелей, начиная с «Мухоморов», заканчивая Курехиным, который именно в стенах клуба дал один из первых концертов «Поп-механики». Там много кто бывал, не только первые организаторы фестивальных рок-концертов, но и тот же Илья Смирнов. Как бы та самая связка, которая дала свои всходы в виде серии концертов, активное участие принимал как раз Пит.

И. Ш. Ну вот. Взял и сам все рассказал, (смеются) Да, конечно это было так, и студенческое участие в рок-балагане было существенное. К тому же на фестиваль нагрянуло много молодых иностранцев. Разгулявшиеся увлеченные студенты начали забивать на учебу, как мой брат Максим. Забил на учебу в МИУ и занялся организацией массового выезда за границу, чему предшествовала его случайная встреча в метро с молодыми голландцами, студентами Пушкинского института русского языка. Простой их вопрос, как проехать туда-то, вылился в совместную прогулку, серию встреч и вечеринок-откровений. Как следствие, от нидерландских студентов и студенток поступило коллективное предложение помощи в выезде и ассимиляции на их родине. На моих глазах завязалась дружба, случились романы, первые наглядные международные браки, и началось оформление документов на выезд, в результате чего просто десятки друзей и знакомых очутились на Западе. Надо напомнить тогдашнюю обстановочку в столице: полки в продуктовых магазинах откровенно пустовали, в неопределенный момент вдруг выбрасывался какой-нибудь определенный вид товара типа сыра или вареной колбасы, и на это жадно набрасывались оголтелые домохозяйки. Денег у нас было не очень, приходилось с красивыми девушками отправляться в Орехово-Борисовские универсамы на промысел. Да, забытое слово универсам, символ несостоявшихся советских супермаркетов 80-х. В железные тележки кидались какие-то дешевые продукты, а сумка, повешенная на крючок задней стенки, внизу, провозила мимо кассы курочек и рыбку. Универсально и сама.

Иностранцы ходили в «Березку», покупали сигаретки блоками, пиво в банках упаковками, шоколад и печенье, а мы угощали их казахской анашой. Так темная долгая зима, а ведь не было ни светящихся реклам, ни теперешних подсветок на улицах Москвы, украшенная контактами нового рода превращалась в истинный праздник.

Часть нашего круга общения составляли «утюги» – люди, начинавшие с уличной «утюжки» иностранцев на шмотки и перешедшие в ранг гостиничных и ресторанных джентльменов удачи. Они разводили иностранцев на «чендж»: предлагали «командирские» часы, традиционные шкатулки, военторговский мерчендайз взамен на джинсы, обувь и аудиоплееры с наушниками, которые только стали просачиваться в «совок». Особенно ценились тогда Sony в металлическом корпусе и ярко-желтая линейка непромокаемых спорт-моделей. Сам обмен должен был происходить в безопасных местах, ибо при каждой приличной гостинице имелось по нескольку наблюдательных мужчин в пиджаках. На моих глазах эта братия веселых и рисковых модников осмелела настолько, что вплотную сблизилась с посольскими корпусами капиталистических стран. Завязывались человеческие и дружеские связи, иностранцы уже тащили целые чемоданы всякой всячины, от продуктов питания до свежей западной прессы. С другой стороны, перестройка набирала ход, уносила людей в откровенный криминал. Некоторые из «утюгов» становились членами региональных группировок, участвовали в разборках с солнцевскими и поступали в больницы с травмами и даже пулевыми, возможно рикошетными, ранениями в мягкие части тела. Почти всех центровых «утюгов» знали в лицо не менее центровые «конторские», и в промежутках между задержаниями они даже умудрялись не без юмора общаться. Ведь ходили по одним и тем же улицам, сидели в ресторанах за соседними столиками… Были разборки и между самими «утюгами»: кто-то у кого-то увел клиента, кто-то кому-то впарил фальшивок или оказался много должен, а то и просто кинул товарища. Одного такого бедолагу как-то привязали ногами к автотросу и макали головой в Москву-реку… В бытовой фольклор вошли байки о включенных паяльниках как аргументах в спорах, об утюгах без кавычек и о пытках электричеством, которые сопровождались вопросом: «На кого работаешь?»

И между тем, жили такие люди азартно, весело, демонстративно порой настолько, что пулей вылетая из институтов, переключались полностью на добычу прибыли, поиск приключений и безудержный разврат.

Некоторые из них, увеличивая размах своей деятельности, перешли на международные аферы, а некоторые погибли, побывав в застенках «совка» и в тюрьмах зарубежья. Кое-кто обзавелся своим надежным бизнесом, используя однажды полученные связи и обретенную способность свободно общаться с представителями западной цивилизации. Многие просто женились на зарубежных женщинах и уехали, чтобы приезжать сюда за простыми человеческими радостями да хвастаться удобствами цивилизованного мира.

Все они любили слушать музыку много и с удовольствием. Надеюсь, с ними все в порядке.

Весной 1988-го Вова Синий стал дембелем и кроме парадки обрел чуть висячие усики а-ля поздний Фредди Меркури, эротически вернулся в 4-70, где был обласкан мамой с кучей родственников, любимой женой и обожающими форму сочувствующими девушками. Попил, как водится, недельку-другую, да и давай в Москву собираться. Долг родине отдан, на работу было забито пожизненно, а долги музыкальные даже обросли процентами. Свой дембельский миньон Вова родил сразу же по возвращении. Пленку мне прислали почтой, а там «девки, водка, деньги, мясо, родительский дом…» Технология была та же, звук отчаянно плохой, а вокал задиристый и с напором, несмотря на непроходимую солдатскую грусть. Синий явился гоголем в столицу, а мы его принарядили в голландские обноски – розовый пиджак, модную рубашку, черные очки Ray Ban.

Я тогда трудился в молодежном центре, прописанном в городе Химки под крылышком Светланы Скрипниченко, отменного организатора коммерческих рок-концертов. Света тут же присоветовала нам студию на Площади Ильича, где мы могли бы записать воссоединительный альбом. Студия эта существовала под прикрытием базы ансамбля «Мозаика» Вячеслава Малежика, имела пару рабочих «штудеров», набор гитар, драммашину и пару синтезаторов.

Оперировать нас вызвался длинноволосый человек явно седативно-барбитуратного склада, из группы «Хопо», как он представился, что означает «ловушка для зверя» на африканском наречии. Он научил как забивать барабанную машинку, показал кнопки управления пультом и отправился полеживать на лавку. Ну а мы, как водится, позванивая стеклотарой и пованивая жжеными тряпками, оптимистично засели за работу. Записывать голоса и дополнительные партии инструментов пришлось «внакладку», путем перезаписи с одного магнитофона на другой. Качество куда-то улетучивалось, ясность пропадала. Мы старались продраться сквозь эту пелену и запутывались еще больше. В результате ловушка сработала – через месяц я отдал оператору все свои деньги, а у нас на руках был постыдный результат в виде альбома «Фантомасовщина». Примерно тогда же выяснилось, что я являюсь надолго невыездным, в областном ОВИРе мне показали толстенную папку с бумагами на меня и зачитали приговор: остается на родине. А родной мой брат и наша бывшая вокалистка Нелли уже бесстрашно покинули страну к этому моменту. Так что я быстро успокоился, и мы уже не останавливались, ковали стиль, и летом 1989-го, захватили в Орехово-Борисово здание, напоминавшее большую энергобудку кирпичной кладки. Там находился районный избирательный участок и музыкальная репетиционная база наших друзей. За пару дней с живым барабанщиком, охаживавшим черные блины отечественной электронной установки, с Виталием Стерном, ставшим участником минималистически-электронного дуэта «Виды рыб», который тогда вымучивал из детского синтезатора Casio вполне серьезные звуки, с гитаристом из «НИ. К.сметики» и с приглашенным саксофонистом мы зафиксировали материал альбома под названием «Смерть в эрогенной зоне».

Милиция, приходившая на странный шум с целью проверки, увидев нас, красавцев, дала добро, но попросила особо не озорничать, что мы и делали. Кстати, именно со Стерном и этой программой мы по приглашению организатора Андрея Борисова успешно выступили в первый день гастролей Sonic Youth в «Орленке». Потом реальность начала катастрофически ускоряться и уплотняться уже совсем несоветскими событиями. Были тувинские друзья шаманы, поездки в Бурятию, первые клубы и «Новый цирк» с Сашей Малковым и «поющими лезиргинами». Записи, концерты, отбывающие за границу друзья, та же, единожды ставшая чешской, группа «Шпинглет»… и много много всего. Наверное, последним советским бумерангом, вернувшимся из пространства, стал винил, чудом записанный на разваливающейся фабрике «Мелодия».

М. Б. Спасибо вам, Игорь, за увлекательный рассказ.

И. Ш. Вам большое спасибо, Михаил.

 

Александр Липницкий

Фото 15. «Звуки My» на даче у А. Липницкого, фото Юрия Татаринова,1984

А. Л. Детство, московские пятидесятые. Дом моей бабушки в Воротниковском переулке и Большая Молчановка на Арбате; разные дамы с собачками на собачьих площадках, перепаханный строящийся Калининский проспект, претендующий на звание правительственной трассы вместо улицы Горького… Старый Арбат тогда был совсем не пешеходным. Воздух тех лет описывать сложно, но что-то было схвачено советскими кинематографистами в фильмах «Я шагаю по Москве», «Москва слезам не верит», «Моя семья» (где в главной роли Папанов, а одного из сыновей сыграл Бортников). Там была отображена та, послевоенная Москва. Мне, как и многим москвичам, близки по духу песни Высоцкого того периода. Тем более, что в конце пятидесятых моя мама была уже знакома с Высоцким; значительно позже он появился у нас дома и были общие друзья, скорее девушки. В 1958-м году мои родители развелись, мне было шесть лет, мы с мамой и братом Володей переехали на Каретный Ряд. Так что детство поделилось на арбатские дворы, где мне первый раз удалось погонять со старшими мальчишками в футбол, Каретный и сад «Эрмитаж», где мы сейчас и сидим. Смена декораций, смена ощущений, но в меру; мне повезло, даже моя бабушка, актриса Татьяна Окуневская, считала меня исключительным счастливчиком. Потому что, действительно, в Москве за шестьдесят четыре уже года мало кому удавалось так долго не менять место обитания. Особенно, если ты жил в центре города, который перетерпел массу перестроек и расселений.

Я жил достаточно комфортно, потому что мои предки очень потрудились, чтобы их внуки жили хорошо. Это, в первую очередь, врач-гомеопат Теодор Михайлович Липницкий, знаменитый тем, что написал единственный труд по проблемам этой темы. Он был человек великодушный и практичный, потому был и преуспевающим. Две трети заработка отдавал стране, но зато имел право на частную практику. Революция прошлась по многим веткам московских семей, подравняла их. И, как сказано у Шекспира, если не ошибаюсь, в «Ричарде Втором»: «Правитель должен, как садовник, отсекать старые ветки, чтобы давать пробиться лучшим молодым росткам». И так получилось, что еврейская половина моей семьи получила мощный социальный лифт от этой революции, и дед сполна этим воспользовался и реализовался. Построил дачу на Николиной горе. Особое для Подмосковья место… Я, кстати, принимал участие в создании двухтомника по этому микрокосмосу советского периода с фотоархивами и рассказами старожилов. Но ввернемся к Москве, точнее – к саду «Эрмитаж». Здесь я и ощутил первые признаки стиля и того же битничества. Я видел там стиляг; они приходили к нам домой, поскольку отец после развода вел достаточно вольную жизнь и водил нас с братом с собой: в моднейшие ресторации «Гранд отеля» и «Националя». Дед же, как я уже теперь понимаю, формировал во внуках чувство прекрасного, показывая нам уникальные интерьеры «Арагви» и «Пекина». Грузинская кухня нам нравилась, а вот китайских деликатесов мы панически боялись! Мы видели всю эту публику; она представляла собой «стиль советского шика», который был откровенно несоветский. И, будучи «центровым», я испытал недоумение и ревность, подружившись с Васей Шумовым, который назвал свою группу «Центр». Какой там центр! Шумов до женитьбы на француженке жил в Измайлово…

Настоящее центровое окружение было стильным и элегантным. Вообще, красивые женщины были главенствующей темой в нашей семье, которая определялась не только кино-звездой Татьяной Окуневской, но и моей второй бабушкой, Анной Липницкой, невероятной модницей. Это не только внешний вид, но и соответствующий, элегантный стиль жизни и высокий уровень информированности. Например, не могло такого быть (как это, увы, происходит в наши дни), чтобы кто-то из модной и богемной среды был согласен с генеральной линией партии и правительства. Такие люди не могли бы, по определению, радоваться тому, что «Крым наш». В душе все были диссидентами и это даже не обсуждалось. Все знали, что европейские и общемировые гуманистические ценности – единственное будущее нашей страны. И такое отступление от этой линии в текущем 2014-м году, конечно, огорчило бы в первую очередь моего деда Липницкого. Он, слушая «Голос Америки», всегда говорил отцу: «Дима, если только Советы начнут отпускать евреев, ты сразу же увези отсюда моих внуков. Будущего у этой страны нет». Прогноз, как многие сейчас ощущают, недалек от истины, но все же тогда была оттепель. Так что, семья у нас была явно не рядовая, а впрочем, типичные московские интеллигенты.

В 63-м году у меня появилась пластинка Чаби Чеккера, благодаря двум американским парням, которые учились в нашей школе, где и мы ошивались вместе с Мамоновым. Надо сказать, что рядом с нашей школой стоял (и по сей день стоит) «дом иностранцев», такой желтый, здоровенный домина на Садово-Самотечной. В нём было размещено пару посольств; жили корреспонденты разных западных газет: фирмачей селили кучно, чтобы за ними было удобно наблюдать. И присматривали за всеми входящими. Меня, например, пускали, а если я брал с собой кого-нибудь, то его отсекали у входа во двор. Это было в пятом классе, когда моим соседом по парте оказался Питер Шабад, сын знаменитого журналиста, корреспондента The New York Times, и мне кажется, что весь свой твист я получил в их доме. Старший брат моего «Петьки», Стив, уже тогда отращивал «лохмы». А тогда же посол Индии в СССР Трильоки Кауль, ухаживая одновременно за бабушкой, Окуневской, и мамой, подарил нам с братом Владимиром виниловую пластинку на 45 оборотов. Там было два сингла: All My Loving и And I Love Her. Это было в 1964-м году, зимой, и так началась наша с братом битломания.

М. Б. И ведь, что удивительно, именно в этот период запрос на современную западную музыку был удовлетворен верхами. Муслим Магомаев, Аида Ведищева, Тамара Миансарова и даже Полад Бюль-бюль Оглы – все как-то принимали участие в построении эрзаца твисто-рокенролльной сцены. И если Хрущев недолюбливал все американское, включая твист, то с 64-го начался благословенный для многих брежневский застой.

А. Л. Это не совсем так. Хрущев разочаровался в Америке лишь после громкой истории со сбитым советской ракетой воздушным шпионом, Пауэрсом, – как в наше время Путин окрысился на Запад после Майдана. И тогда были современные и несовременные люди. Наш район, от Каретного Ряда до Сретенки, включал в себя самую разнообразную публику. Там жили и уголовники трущобные, которые вдохновляли Высоцкого, и богема, и свои стиляги. В моем доме, например, во втором подъезде жил очень элегантный парень Иван Дыховичный. Имел роман с сестрой возлюбленного моей мамы Тамарой Александровой, и уже в шестнадцать лет виртуозно танцевал твист, а с ними отплясывала на каблучках моя тетя Алена Варламова. И все как-то было связано с садом «Эрмитаж», где тогда частенько гуляла компания Высоцкого, возглавляемая Левоном Кочаряном. В этот же период открылась культовая джазовая «Синяя птица», куда подростками мы пытались просочиться.

И, конечно, и во дворе на Большом Каретном, и на танцплощадках «Эрмитажа» лучше всех танцевали твист мы: я с моим братом Володей, а Мамон был абсолютный король этого дела! А королевой танца в нашей компании начала семидесятых, была манекенщица Лиза Крылова. Танцевали всегда и всюду, не смотря на гонения – сначала на стиляг, а потом на хиппи. С нами всегда были девушки, которые рисковали больше, чем модные мальчики, и из-за этого были самыми прекрасными. Это действительно было дерзко и небезопасно; надо было как минимум не бояться, что про тебя скажут соседи по дому, учителя в школе или в институте, откуда модниц выгоняли автоматически, предварительно исключив из комсомола.

Самый печальный пример, уже во времена длинноволосого битничества, – Офелия, моя подруга с факультета журфака МГУ, где мы вместе учились, Света Барабаш. Случайно прозвище «Офелия» не дадут (у нас тогда уже все было на кличках), в ней сочетались отчаянный романтизм и выдающееся пренебрежение к «совку» и ценностям родителей. Она была из семьи партийного бонзы и не от мира сего. Света поочередно влюблялась в Мамонова, Игоря Дудинского, позже, связавшись с Игорем Дегтерюком, села на наркотики и трагически погибла в конце девяностых. Так вот, она попала под репрессии, которые возникли после демонстрации хиппи в 1971-м году…

М. Б. А тогда была небезызвестная демонстрация первого июня 1971-го года, когда «система хиппи» в количестве нескольких сот человек вышла на улицу с антиамериканскими пацифистскими лозунгами; все это тут же было признано антисоветским и начались гонения и отчисления из вузов. Но это все уже другая эстетика, не такая, как у «штатников», стиляг и джазменов. Таких, как были представлены в фильме «Ход конем» с Крамаровым, 1962-го года…

А. Л. Эстетика рокенролльного битничества, клетчатые рубахи и стетсоновские шляпы, закончилась к середине шестидесятых и начался классический «вудсток». Но само по себе битничество не отошло. Мы (в отличие от той же «Машины Времени») – братья Липницкие, братья Смирновы, и братья Мамоновы – очень кайфовали от битнической культуры, от Элвиса и Чаби Чекера, от ритм-энд-блюза и джазовых пластинок, от великих вокалистов Рей Чарлза, Френка Синатры и Нат Кинг Коула… Мы ходили в «Синюю птицу», где у нас были друзья, старший брат моего лучшего друга Мирка Томаева, Гера Бахчиев нас всегда протаскивал туда на концерты. Московская джазовая тема пережила все эти модные метаморфозы: битников, битломанию, хиппизм и дожила до начала восьмидесятых, во многом благодаря новаторам, навроде трио «Ганелин-Чекасин-Тарасов», чьи эксперименты позже продолжил Сергей Курехин. Собственно, первая «Поп-Механика» 1984-го года состоялась в ДК «Замоскворечье», ставшим оплотом московского джаза, тогда, когда популярность «Синей птицы» уже померкла. Возлюбленный моей красавицы мамы, Евгений, племянник автора гимна СССР Александрова, прекрасно играл джаз и притаскивал к нам домой замечательных джазменов: Лешу Зубова, Георгия Гараняна… как-то все это было рядом. Они слушали вместе с нами пластинки Чарли Берда и Джона Колтрейна, Пола Десмонда и Стена Гетца, а «триумфом джаза» стал приезд Дюка Эллингтона в 1971-м году. Я был на всех его концертах, попал даже на прием в его честь в Спасо-хаус и это было счастье.

М. Б. В целом, московский джаз-клуб многого не требовал и не претендовал, следуя лозунгу «Меняются эпохи, меняются люди, не меняется имя и остается джаз», а «Синяя птица» окончательно закрылась только в 2010-м.

А. Л. Да, так и было. Аксенов все это описал в своем романе «Ожог». Джаз давал очень важную инъекцию свободного образа жизни в нашей интернациональной, но искусственно замкнутой большевиками культуре. Если сейчас, при наличии интернета, у меня нет разрыва в понимании прелести жизни с жителями российской глубинки, то тогда это была исключительно прерогатива столицы.

Отдельное место в этом занимала советская эстрада и советские поп-звезды. За несколько месяцев до «пражской весны» 1968-го к нам в школу «по обмену» приехали целых двадцать чешских девушек, все «центровые», в мини-юбках и «хипповых фенечках». Ходить с ними по тогдашней Москве было одно удовольствие; все бабки столбенели, крестились и плевались им вслед. И вот девушки попросили меня сводить их на концерт какой-нибудь местной поп-звезды. Я, пользуясь связями деда, у которого в пациентах ходила вся театральная богема, достал им двадцать билетов на Эдуарда Хиля, который выступал в Театре Эстрады. После концерта девушки мне высказали претензии, что вообще-то они хотели послушать концерт советской поп-звезды, а попали на, возможно, хорошего певца, но «мы не поняли, кто это вообще».

Система координат на эстраде «у них – у нас» была абсолютно разной и в 1967-м году. И термин «поп» в Чехословакии уже обозначал не столько широко растиражированное явление, популярное в народе, сколько современную, продвинутую музыку. У них уже побывали «Роллинг Стоунз», а у нас царили Хиль да Пьеха.

Тогда тема с В. А.только-только начиналась, как противовес разгулу битломании и хиппизму. В компанию самых первых московских хиппи я попал, как раз когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я учился в десятом классе, и вот тогда на концерт группы «Скоморохи» на наш школьный вечер явились первые ласточки-хиппари: Машка-Штатница, Серега-Колтыга, Муха, Солнце, Кондрадт, Мишалино, Макс Капитановский… Наезжали люди из других городов, тот же Андрей «Макабра» из Риги. Роскошный хипповый флэт был на Старом Арбате у Лешки Полева. Слова «система» тогда еще не было. Все это было заявлено в фильме Гарика Сукачева, про тусовку Юры Солнца с «Маяка», тусовки «Квадрата», как называлась Советская площадь, и «Психодрома», так назывался скверик пред юрфаком МГУ.

Когда много лет спустя мы посмотрели фильм «Вудсток», мы увидели себя: именно такими, как мы были тогда, за исключением окружающего антуража. Атмосфера тусовок в Москве была абсолютно такая же, как в Сан-Франциско. Никто с этим делом не боролся, милиция относилась благосклонно. Если только под руку попадались; причем, постричь действительно могли, но, скорее, не в Москве, а где-нибудь в Вильнюсе или Таллине, туда тогда съезжалось большое количество хиппарей со всего Союза в лагеря под Казюкасом или на речку Гауэ. Моих друзей, приехавших в Палангу, менты сразу с поезда отвели на вокзал в отделение милиции и постригли. В целом, то были дивные и непорочные времена. Где-то, возможно, были легкие наркотики, но в нашей компании предпочитали портвейн. Портвейн, эмансипация и рок-музыка. Сам я всегда был компанейским человеком, и без ложной скромности скажу, что был душой компании – и не одной. Как-то органично после мы пришли на смену московским битникам и захипповали в их излюбленной точке – «Эрмитаже». Потом, во времена «новой волны», в середине восьмидесятых, здесь была репетиционная база «Звуков My».

Московские джазмены играли в семидесятые по ресторациям, и были ансамбли, возможно, не передовые, но довольно неплохие. Тот же Виталий Клейнот, который потихоньку начинал играть джаз-рок. Далеко не у всей молодежи были средства сидеть в ресторанах, и концерты рок-групп были основной частью досуга именно нашего поколения. Перемещаться с сейшена на сейшен по институтским площадкам, тратить на это все силы и свободное время… нам казалось, что каждый концерт был тем самым событием, прорваться на который стоило труда. Хотя билеты и были дешевыми, но проходили мы бесплатно, это был вопрос принципа! Дружили с музыкантами, проносили им аппаратуру, делали всё, что делают и поныне все, кто хочет попасть на концерты и быть сопричастным. Нашими любимцами были «Ветры Перемен». А группы тогда ценили своих фанатов, тем более, что компания у нас была красивая. Группа «Наследники», братья Сусловы, а позже – «Удачное Приобретение», «Оловянные солдатики», «Второе Дыхание»; все это было пост-битловское пост-роллингстоунзовское, с исполнением на 99 % их хитов. И конечно, исполнение на бис шедевров нашего любимца, Джимми Хендрикса. Первой песней на русском, услышанной мною, стала песня «Синий лес» группы «Скоморохи». Ну, и в 1971-м году вызвало сильное удивление выступление «Машины времени», где весь сейшен звучали песни на русском языке…

Как раз с семидесятых начала расцветать фарцовка. Все мальчики-девочки повзрослели, все хотели быть модными, на все нужны были средства. Начиналось это обычно с пластиночек, а дальше – кто во что горазд, потому что ситуация вокруг была такова, что в этот застойный период все советское общество пропиталось нигилизмом и коррупцией. Уже к середине восьмидесятых воровство и разгильдяйство процветало на всех уровнях государства. Воровали наверху, на министерском уровне, что вылилось в серию публичных дел; воровали и на заводах, что вяло пытались пресечь, боролись с «несунами», но все это было и цвело. В этом контексте фарцовка и утюжка было незаконным, но не таким уж однозначным злом. Насыщение государством потребительского рынка бытовыми товарами отставало от нужд современности, люди узнали про слово «дефицит», и обыгрывали его самым незатейливым образом, создавая нишу для частной предприимчивости. У советских людей появились накопления и они жаждали их потратить на «фирменные» вещи. У меня, например, каналом поступления музона оставались иностранные студенты, которые привозили свежий винил, я покупал у них сразу по пятьдесят штук. Пять свежих «криденсов», пять «ледзеппелинов», пять «перплов» пять «пинк-флойдов». По одному экземпляру оставлял себе, другие разлетались от пятидесяти до ста рублей за альбом. В том же начале семидесятых появился Артем Троицкий, который тоже хипповал, дружил с «Машиной Времени», а я потихоньку от этого всего начал отходить. Здесь уместно вспомнить и про Сашу Бородулина, сына известного советского фотографа Льва Бородулина. Мы дружили с 69-го года, у нас было много общего вплоть до его отъезда в Нью-Йорк в 1973-м году, где он стал прототипом одного из персонажей книги Лимонова, «Это я, Эдичка». Он стал на Западе востребованным фотографом и разрабатывал во времена Перестройки ранее запретную тему советской эротики для журнала Playboy.

Была еще такая ситуация, что всех модников повыгоняли из модных школ и все они встретились опять в школах рабочей молодежи. Лохматые, порочные прогульщики, бесперспективные с точки зрения советской идеологической машины и социума. И вот как раз тогда же начали выпускать из страны евреев, и случилась достаточно занятная штука. Отец мой тогда не выполнил завет деда и никуда нас не увез, а выезжающим евреям увезти с собой особо было нечего. Им запрещали вывозить не только заработанные честным трудом деньги, но даже самовары, а иконы почему-то разрешили. И они повезли иконы, стремительно популяризировав эту тему, как на мировом, так и на внутреннем антикварных рынках. К этому времени в Советском Союзе, он достаточно просел, стал скучен, появилось немалое количество фальшака – а тут целая новая история, связанная с русской традицией (икона – один из главных истоков русского авангарда), и не подделки, а коренной национальный бренд. Высочайшее качество икон, стабильный поток контрабанды из СССР, моментально вовлекли в этот процесс тысячи людей: от деревенских подростков до владельцев шикарных галерей в Западном Берлине.

Так вот: уезжая, Бородулин мне оставил все свои «иконные» концы – и так наладился мой бизнес, в те годы полный приключений. Я так на это дело плотно подсел, что недавно отмечал сорокалетие своей работы на этом поприще. Сначала была какая-то корысть, потом это превратилось в увлечение, изучение вопроса уже на серьезном уровне.

Ситуация с иконой была такая: вследствие советских пертурбаций, поломавших быт и жизненный строй, гонений на церковь и религию, все это замечательное наследие Российской Империи попросту пропадало. Причем, идти далеко и не надо было. Можно было приехать в Крылатское, которое было окраиной Москвы, где были деревни, и найти иконы у староверов там. Отдавали их сами бабушки и дедушки, благодарно, лишь бы они не пропали. Поездки на электричках в Орехово-Зуево, Куровское, Егорьевск… потом я уже объездил всю страну, смотрел примитивные сибирские иконы, даже в Самарканде обнаружил коллекцию русских икон! После распада СССР наладились уже контакты с учеными и музеями, это занятие остаётся главным в моей жизни.

Тогда все как будто решили отдохнуть от проблем «совка» и закрыть на них глаза. Молодость – идеальное пора для флибустьерства: «Жигули» первой модели мчатся по раздолбанным дорогам – и летом, и зимой без шипов – многие коллеги, кстати, просто побились насмерть. Иконы собирались рюкзаками и чемоданами. Ну, естественно, адреналин: и в процессе поиска, и в процессе реализации. Связи с иностранцами, контрабанда, куча трагикомических ситуаций…

Так, собирая иконы в городе Вязники, что во Владимирской области, меня невзлюбила местная милиция. К тому же, процесс, который начался деликатно, к середине семидесятых принял какие-то неприличные формы. Пошла волна ограбления домов и церквей; у меня-то отношение было романтическое. Если брал иконы, то максимум криминала был в том, что на вопрос «зачем иконы?» я назывался реставратором, оставляя подарки и небольшие суммы. А чаще, в ту пору, крестьяне отдавали иконы даром; помню такой случай: в подмосковной деревне Язвищи, где я оказался «первопроходцем», даже выстроилась целая очередь бабушек с черными закопченными образами. Одна принесла огромную икону с Георгием на белом коне, и я даже не знал, как ее вывозить, но женщина меня таки уговорила! Я это запомнил, потому что бабушка просила увезти куда подальше икону, сохраненную еще её матерью, приговаривая, что сын, как напьется, так все время обещает ее порубить топором и сжечь. Году в 75–76 м, я своими регулярными наездами очень раздражал вязниковского начальника милиции, алкоголика Сурайкина; к тому же единственный шиномонтаж был возможен в гараже той же местной милиции. Заклеивал я там колеса, намозолил им глаза, а незадолго до моего приезда в их районе как раз обворовали церковь. И вот милиционеры, недолго думая, решили это дело на меня и повесить. «Принимают» меня, сажают в камеру и едут ко мне на Каретный, к моей красавице жене, Ольге. Ее подружка Таня Квардакова была тогда замужем за сыном председателя КГБ Андропова, Игорем – и они как раз были у нас в гостях. И вот эти владимирские ухари без ордера вваливаются в нашу квартиру, начинают всё снимать со стен, проверять у гостей документы и натыкаются на знакомую фамилию в паспорте Игоря, сверяют с лицом…

В общем, милиционеры поняли, что они влипли очень сильно, потому что даже оснований для обыска у них толком не было, у меня было железное алиби. Мой старый приятель недавно напомнил тот эпизод – «ты бы видел, с какими лицами они оттуда уходили, пятясь и положив паспорта на стол». Когда я еще раз заехал в те же Вязники, меня сразу же арестовали, привели к Сурайкину и тот сказал, что отбирает у меня все документы, дескать, пока не попросишь прощения, документов тебе не видать. Ну, я мысленно послал его нахер. Спокойно собираю в течении недели иконы у него под носом, отъезжаю в сторону Москвы, зарываю все в яму, забросав ветками, возвращаюсь в отделение. И спрашиваю: «Ну что, мне тут на колени встать? Я неделю тут уже акридами питаюсь». Сурайкин говорит: «Ты понял, что нельзя у меня под носом иконы собирать?» Говорю – понял. Получил документы, загрузил машину доверху и уехал…

Фарцовщиком и утюгом я никогда не был. Тех, кто занимался иконами, называли «иконщиками», «досочниками», а иконы – «досками» и «айками». Гуляла тогда вся наш новомодная братия в ресторане «Архангельское», где сходилось все «деловые», от откровенно криминального до богемно-творческого люда. Мы иногда встречались в кабаках с «утюгами», которые создавали по ресторанам «итальянский стиль», заказывая музыкантам песни Челентано. Уживались тогда рядом все, вплоть до того момента, когда наших престарелых выживших из ума верховных котиков не втравили в историю с Афганистаном.

На мой взгляд, это была, конечно же, провокация: дряхлеющие члены Политбюро совершили ключевую ошибку, введя туда войска. В этом были и стратегические ошибки, и много личного (Брежнев, как я слышал, разозлился на Амина) – и с того момента пошел какой-то негативный процесс. И вот на этой волне, вернее, на спаде, мы докатились до Олимпиады. Ожиданий она не оправдала. Чем-то это явление было похоже на сочинскую Олимпиаду, которая при всем размахе закончилась пшиком, на фоне Майдана и ощущений новой «холодной войны». Так и тогда Запад постарался все это дело облажать. Был я на открытии в Лужниках, к этой дате всех неугодных элементов убрали из поля зрения. Как моего брата, самого яркого хулигана в нашей компании. У него была «статья», которая отмазывала его от армии, но у Володи действительно были проблемы… Вот его, в важные для страны моменты, будь то приезд Никсона или Олимпиада, тут же упаковывали в «психушку» с глаз долой подальше. Москва была пустынной, везде продавалось многое а-ля заграница, а я, как дурак, поехал накануне церемонии Открытия за иконами и не врубился, что контроль будет усилен и все машины будут шмонать при въезде в город. Причем, кордоны начинались от Владимира, где у меня изъяли всю мою добычу и так и не вернули, хотя у меня были расписки от бывших владельцев икон. Зато именно с этого периода у меня лет, наверное, на восемь началась другая история, в рамках которой у меня кто только из самых одаренных рок-музыкантов СССР не перебывал и не переиграл в моем доме! Все тогда только восходящие звезды питерского рок-клуба давали свои первые московские концерты у меня. Я и сам уже не помню всех и всё, к тому же в 82-м появился видеомагнитофон, и формат «квартирников» чередовался с кино-видео просмотрами.

Избыточный элемент порока, который накапливался в семидесятые, как-то находил свой выход, а потом случился «трест, который лопнул», как у О'Генри. По идее, после семидесятых страну должен был накрыть коллапс: и по отношению к работе на производстве, и по выяснениям отношений наверху и в министерствах, и по богемному выпендрежу, который скоро превратился в протест. И потому, как короткий срок пожили на широкую ногу: столичные центральные магазины снабжались бесперебойно, в Елисеевский уже завозили западные коньяк и виски; Куба одаривала ромом и сигарами, были финские и чешские конфеты… все остальное, приложив усилия, можно было достать «из-под полы». Мы говорим о двух столицах и Прибалтике, в остальной же стране все, конечно же, было иначе.

Смена эстетик – с битнической и хипповской в сторону ньювейверской – произошла достаточно резко, году в 82-м. Я это связываю с появлением видеомагнитофонов в Советском Союзе. Визуальная эстетика вообще важна для артистов, и до нас она доходила через журналы и обложки пластинок – те же Марк Болан, Дэвид Боуи или «Кисс». Но с появлением видео и кино смещение в сторону визуальных опытов стало неизбежным. Плюс – MTV-шные ролики и кино; в начале восьмидесятых с Боуи вышел эстетский фильм «Голод» – и все это отсматривалось у меня дома. Надо сказать, что многие ленинградские музыканты почерпнули из этого видео многое для своих сценических экспериментов. Это помогало двигаться вперед. На мой взгляд, термины «ньювейв» и «панк» были абсолютно не артикулированы отечественной журналистикой. Я не помню, чтобы были какие-то объемные статьи по этим темам, кроме нескольких заметок про панк и мифологию, которую развивали Гурьев, Смирнов и Ко в самиздатовских «Урлайте» и «Контркультуре». Троицкий тоже особо не философствовал по этому поводу – при том, что его книжка Back in the Ussr стала бестселлером на Западе. Хотя я все же пытался определить приближение и пересечения понятий и эстетик «новой волны» и «панк-революции» в статье 1986-го года «Простые вещи», которую Серёжа Жариков опубликовал в своём самиздатовском «Сморчке». Я считаю, что у нас панк оказался частью ньювейва, а на его исторической родине все развивалось по-другому, через гаражную эстетику Нью-Йорка, я имею в виду Игги Попа, NewYork Dolls и других.

М. Б. Я уже неоднократно озвучивал идею, что у нас все произошло одновременно. Почему-то от ньювейва эстетика андеграунда развивалась через панк к гранжу, а постпанк появился раньше панка, но в начале девяностых дозрел до крепкого «инди» и «Манчестера».

А. Л. Мне кажется, что в Англии это все было своевременно проговорено и сформулировано; межа между «панком» и «новой волной» была определена чётко. Хотя некоторые группы, типа Stranglers заигрывали и стой и с другой эстетикой. Но вряд ли можно сказать, что группы Duran-Duran, Japan и подобные были наследниками панк-революции семидесятых. Это была поднявшаяся из недр семидесятых волна новой романтики, а у нас это все было сварено в одном неглубоком котле – и на тот период, может, даже и к лучшему.

Если попытаться определить что-то в рамках этих меломанских полочек, то из плеяды нового, второго по счёту, поколения московских групп, самой яркой была несомненно группа «Центр». Её участники уже в 1982-м году музицировали осмысленно, в силу хорошей самоорганизации лидера группы Василия Шумова. Которого спустя тридцать лет эта же самая жесткая оценка политико-социальной ситуации в современной России и личностный «сверхконтроль» завели в тупик.

Но тогда мы с Троицким в нем увидели в том числе и наследника лучших образчиков западного панк-рока, тем более, что на Василия несомненно оказали влияние и Игги Поп, и Лу Рид. В рядах «Центра», в то же время, Леша Локтев играл вполне себе британскую «новую романтику», на клавишах, как это было принято. Это все и придавало «Центру» неповторимое очарование, на мой взгляд, это была лучшая группа доперестроечной пятилетки. От него неотделим и Юра Орлов со своей группой «Николай Коперник», но он оформился чуть позже. Вот у Юры была, да так и осталась панковщина в его личном дерзком поведении, а музыка лежала в области «новой романтики». И Шумов, и Орлов очень серьезно отбирали и стили, и музыкантов для реализации своих идей. Не случайно в шоу «Центра» участвовали такие люди, как сын Шнитке, Андрей, и Света Виккерс. Татьяна Диденко тоже играла с ними на пианино на знаменитом концерте в МИИТе в 1986-м году.

Это очаровательное смешение стилей «Центра» раздражало тогдашний ленинградский музыкальный бомонд, где все началось пораньше и к середине десятилетия было разложено на стилистические полочки. Более чётко выражены были и устремления, и направления – а в Москве кипел котёл с самыми разными идеями. Причем стоит отметить, что бытовало много тусовок, которые тогда и не подозревали о существовании друг друга, а некоторые не знают и до сих пор, что вырастало рядом, по соседству. Может, это даже хорошо, что Рок-лаборатория в Москве возникла на пять лет позже и все смешалось в её горниле: самые взаимоисключающие явления оказались запутаны в один клубок, при том, что как раз к моменту «комсомольской бюрократической рок-революции» столичные ансамбли творчески созрели. В предперестроечный период все в Москве развивались сепаратно, изредка сталкиваясь с какими-то действительно ярко пробившимися явлениями. Так было с группой «ДК» и ее политикой глубочайшего андеграунда и эстетикой, близкой к панку. Причем, к такой форме, которой не было на Западе, в такой любопытной, уникальной нише, как интеллектуальный евразийский виртуальный панк. И начало дальнейшего пути Жарикова с его примыканиями к Жириновскому или Дугину, на мой взгляд, надо искать в кругу психоделического московского андеграунда семидесятых, с его традициями в духе Венички Ерофеева и главным философским героем московской «новой волны» Евгением Головиным. Им, кстати, особенно восхищался и дружил с ним Василий Шумов. Головин повлиял и на Скляра, и даже на Гарика Ассу – на всю околороковую тусовку Москвы его влияние несомненно. Песни Головина исполняли и «Центр», и «Ва-банк», ту же «Эльдорадо».

Надо упомянуть, что инъекции интеллектуалов в «молодую кровь» – давняя московская традиция, и в этом контексте нельзя не вспомнить успешный альянс сложившийся уже к 1976-му году: гуру андерграундной театральной сцены Евгений Харитонов и фолк-группа «Последний шанс». Даже самые одарённые парни ленинградской «новой волны», Майк Науменко и Борис Гребенщиков, в поисках способов «а как бы нам покорить главный город СССР», не смогли избежать паучьих лапок известного столичного «энергетического вампира», Олега Осетинского. Много лет спустя после смерти сына, Галина Флорентьевна Науменко поведала мне, что её «Миша высоко оценивал уроки сценического мастерства «от Осетинского».

М. Б. Вспомним «Южинский кружок» «мистического подполья», сложившийся еще в шестидесятые, куда входил и Дугин, и Мамлеев, и Гейдар Джемаль. Мне кажется, что большее влияние ими было оказано уже в девяностые, когда андеграунд и богема начали вписываться в политическую канву. Ведь тогда тот же Головин написал свою книгу «Сентиментальное бешенство рок-н-ролла», практически посвященную группе «Центр»; она несомненно оказала влияние на Егора Летова и «Гражданскую оборону», в итоге тоже оказавшуюся вовлеченной в политику этого периода и НПБ.

А. Л. Да, политизированность в песнях «ДК» просматривалась определенно, не смотря на то, что была скорее антисоциальной, по отношению к тому, что происходило за окнами. Ведь что происходило? Я буду говорить за себя и «Звуки My» – начался период тотального безнадежного андеграунда, на мой взгляд, полезного для сильных личностей. Продлился он до смерти Черненко весной 1985-го года. В отличии от тех же «Аквариума» и «Машины времени», мы с Мамоновым не лелеяли никаких надежд на будущее. Застойный период разгильдяйства и похуизма со стороны властей был резко оборван Андроповым; началось выпадение «партийных зубов» и ужесточение надзора над всем, разборки между силовыми ведомствами 4, более похожие на конвульсии.

М. Б. Стоит отметить и тут, что в советские времена был контроль за перемещением граждан и тунеядством; находиться без регистрации в городе можно было три дня, а не работать – пару месяцев, после чего включалась пенитенциарная система. Она и раньше была, но ее крайне редко запускали. А тут пошел новый поток информации из-за рубежа, начался дискотечный период и расцвела система распространения аудиозаписей; на этом фоне отношения с внешним Западом испортились.

А. Л. Да, зубы начали выпадать и челюсти зашамкали. Когда земля под ногами этой партийной пирамиды поплыла, возник такой последний оскал режима, в виде контроля за распоясавшейся богемой, репертуаром дискотек; список запрещенных групп, в рамках которого меломаны были приравнены к фашистам и на них заводились даже уголовные дела. Инфернальная пятилетка – от смерти Высоцкого, Брежнева и до смерти Черненко. Уже как бы переживший сам себя, сформировавшийся в нас рок-н-рол, оказавшись в глубоком вакууме, превратился в нечто особенное. Мы с Мамоновым уже были взрослыми мужиками, которым, по идее, надо было заниматься другими вещами, нам уже было за тридцать. И вдруг вот так получилось… причем, думаю, параллельно в Москве этим же занимались и другие тусовки, изредка пересекающиеся на «квартирниках».

Столичный андеграунд был разобщённым и крайне глубокого бурения, ведь у нас был сильно неравнодушный к нам враг, КГБ. О той славной эпохи осталось мало свидетельств (возможно, что-то можно раскопать в архивах Лубянки), и ленинградская рок-клубовская поп-активность сейчас воспринимается более весомо, чем наша. На самом деле мы шли «ноздря в ноздрю». И вообще – это была во многом общая тусовка, которая частенько пережидала очередной «ледниковый период» у меня в квартире и на даче. Тенденция перехода к «ньювейву» возникла в столицах одновременно; в Питере, например, появился «Аукцион», с которым сотрудничал Кирилл Миллер, организовывавший у себя большие тусовки, куда ездили москвичи. Активизировалось взаимодействие между художниками и музыкантами, давшее забавные всходы в виде тех же «Мухоморов», записавших свой «Золотой диск». Мы с ними дружили. Позже, апофеозом этого процесса в советских масс-медиах стал фильм «Асса» и курехинская «Поп-механика», как зеркальное отображение в неофициальной культуре.

Раньше разве что поэты и барды так куражились в мастерских у непризнанных властью художников. А тут все «взялись за руки, чтоб не пропасть по одиночке». И не только музыканты и художники, но и подпольные концертные продюсеры, и богема, и «деловые». Мне как раз тогда стало внутренне очень тесно в кругу «иконщиков», и я искренне все эти творческие начинания поддерживал и участвовал. Моя квартира превратилась в «дом культуры» с видеомагнитофоном JVC, как центра притяжения, а дачная студия – в «закрытую» концертную площадку. Не исключено, что сам факт родства с переводчиком Брежнева, (мама ещё в 1969-м году вышла замуж за Виктора Суходрева), помог мне избежать репрессий в этот период. Иногда «Аквариум» приезжал в полном составе, но, что интересно, в день премьеры «Звуков My» 28 января 1984 года, приехал уже коротко стриженный Густав. В тот же вечер он почти тайно проник на after-party на Каретном для знакомства с Цоем, а до этого момента Георгий Гурьянов хипповал.

Мы пересекались с какими-то акциями Гарика, навещали Тегина в его «серебряной» комнате, и началось то самое движение, которое можно артикулировать как ньювейв. В Питере было использовано множество цитат из того «видеопериода», от «Странных игр» до нового воплощения Гребенщикова. Вот тогда с подачи и рекомендации «Аквариума» у нас появился Сережа Африка. Больше с подачи Гаккеля, который притомился от неугомонного подростка, жившего у Севы дома, и сбагрил его нам в качестве барабанщика. Сопроводив, кстати, некоторыми предостережениями, которые спустя тридцать лет, увы, во многом, оправдались. В любом случае Африка свою культурную миссию выполнил, а то, что в 21-м веке он столкнулся с сильными искушениями от власти и не выдержал, к нашей истории уже не имеет отношения. Тогда он был шустрый, великолепно коммуникативный.

Успевал везде и со всеми. Никогда не забуду, как буквально незадолго до смерти Зверева, они заявились ко мне домой ночью вместе, удивив известием, что и с «Толиком» Африка умудрился наладить контакт. Они даже сделали несколько совместных работ. Сережа отыграл в нашем первом концерте, но способностей стабильно держать ритм в такой группе, как наша, у него не обнаружилось, и уже весной 84-го Мамон его выгнал.

Этот первый наш концерт прошел достаточно забавно. Я тогда пришел в школу № 30, где мы с Мамоном когда-то безуспешно много лет учились, и наплел директору, что мы хотели бы сделать музыкальный вечер для «выпускников – отставников» – на что тот, по-доверчивости, согласился. И вот наш первый концерт состоялся в актовом зале школы, на сцене, которую Советская власть украсила огромными портретами Ленина и Карла Маркса, плюс своими инсталляциями – наш друг из Одессы художник Вадим Гринберг, и действие получилось впечатляющим. «Нашего» народу набежало полный зал; дирекция была в шоке, но для нас с Петром, не менее впечатляющим, стало другое явление, практически инфернальное: все знакомые нас радостно поздравляли, и вдруг из публики появился страшный, попросту черный человек, вылитый Квазимодо, с огромными лапами, который подошел к нам, пожал руки и сказал: «Наконец я услышал свою музыку. Такую, как мне надо.» И исчез куда-то, видимо, скрылся под землей – потому что больше мы его никогда не видели.

Если, разогревая «My» перед нашим дебютным выходом в школе № 30 на Большом Каретном, Цой исполнял свои хиты в одиночку, то уже летом 1984-го ко мне на день рождения, на дачу, группа «Кино» приехала уже в классическом составе, с первой своей «электрической» программой «Начальник Камчатки». Мой товарищ, Саша Титов в тот вечер сыграл на моём «Крамере» с титановым грифом и за «Кино», и за «Аквариум». Не побоялись поучаствовать в этой акции также «Последний шанс» и группа «Браво», при том, что их солистка была к тому моменту арестована, а остальных участников группы менты регулярно таскали на допросы. А у «Звуков My» в тот июльский день впервые сыграл на гитаре младший брат Мамонова, Лёлик (к слову, – тогда только недавно вышедший на свободу из тюряги). Да, чуть не забыл: я собирался в ту дождливую субботу одарить любимой рок-музыкой, новыми песнями всех своих друзей, всю Николину Гору – но приехавшие на чёрных Волгах кгб-шники согнали нас с общественной веранды, угрожая, в случае неподчинения арестовать и увезти в кутузку всю собравшуюся публику, автобусы у них стояли наготове. Так что нам пришлось вместе с «аппаратом» переместиться на мой дачный участок и уж там мы двое суток «отрывались по полной»!

Обязательно надо сказать про подпольных менеджеров, которые занимались организацией концертов артистов, в тот период у них появилась новая смена. Это и Тоня Крылова, Акула; ребята из «Урлайта», создавшие свою эстетическую нишу, в том числе и панка: Наташа «Ракета», Пит Колупаев, Артур Гильденбрант. Апогеем их деятельности стал Подольский рок-фестиваль 87-го года и серия «Сырков» и «Индюков». А начиналось это все с «квартирников», с традиционной для них стремной атмосферой, конспирологией, поскольку ОБХСС преследовало организаторов этого «шоу-бизнеса» даже в перестроечные времена. Прихватить их было за что: были и самопальные билеты от рубля до трех, а многие артисты были приезжие и без прописки. Постхипповское время смены эстетик продлилось до 85-го года. Ещё до «Центра» появилась группа «Футболз» Сергея Рыженко, немного опередившая свое время, в силу своей простоты и естественности она отлично смотрелась. Позднее мы ее уже не видели, как будто она возникла и тут же испарилась, а Рыженко я пристроил на работу в «Машину Времени».

М. Б. Насколько помню, эстетика и концепт «Звуков My» были сформированы в битнический период, но тоже трансформировались до театрализации сцены. Можно поподробней?

А. Л. Мамонов всегда показывал советского человека, который болен и у которого накопившиеся комплексы слились в безумную исповедь. Это все легко считывается по самим текстам. И возник термин «русские народные галлюцинации»; говорят, что Рыженко придумал это выражение, оно к нам и приклеилось. И учитывая то, что Петя сам прожил все эти жизни, проработав на всевозможных «советских» работах, всё понюхал, отбывал на «сутках», навещал своего брата в тюрьме, куда Лёлик угодил за тунеядство и хулиганство… Мой брат, Владимир, тоже сгорел в этом периоде битничества, уйдя из жизни в возрасте тридцати одного года. Но он был настолько «беспределен по жизни», что ни с хиппами, ни с панками не мог себя ассоциировать. Настоящий «сидвишесобразный» торчок, и очень тонкая ранимая личность, как и Мамонов-младший. Но Лелик-то интроверт-молчун, а Петр в молодости был общителен и открыт миру нараспашку, из него все лилось. Стихи он писал аж с 72-го года, поселившись на моей даче, в сторожке «для поэтов». Стихи у него получались не бардовские, своеобразные, и могли лечь только на специфическую музыку – и она в итоге, много позже, появилась. Для эстетики панк-рока мы были уже староваты: взрослые, много понимающие, но самих панков смогли удивить. К тому же «My» усердно работали над песнями и аранжировками, что вряд ли делали панк-группы какого-либо периода. И поэтому стали интересны и широкой аудитории, и получили признание от коллег уже не только на моей кухне. У Петра стал развиваться выдающийся актерский дар, и в итоге мы сегодня имеем театр одного актера «имени Петра Николаевича». Театрального образования у Пети нет, на чужие спектакли его было не загнать, но через ритмы рок-музыки все его таланты реализовалось в уникальный сплав.

И вот, начиная с горбачевского периода, концерты и выставки смешались в один формат, апофеозом чего, как мне кажется, стал концерт, прошедший в ЦДХ в рамках «17-й молодёжной выставки московских художников», к организации которого меня привлекла Лена Курляндцева. Это был последний концерт в Москве, на котором менты вместе с перепуганными комсомольцами «вырубили звук»; до Горби это было распространённой практикой в борьбе властей с рок-музыкой. В тот вечер в Центральном Доме Художника произошло полное «слияние душ» между художниками и музыкантами; пришло множество ранее невиданной публики, так что хозяева площадки так напряглись увиденным и услышанным, что отключили подачу электричества во время выступления последней выступавшей группы, «Зоопарка». Вообще, художники нас использовали с нашего согласия, тем более, что концертных площадок в Москве было немного, а тут хороший зал и – «делайте, что хотите». Даже был впервые выделен бюджет на приезд ленинградцев.

В том же, 1987-м году, летом, я делал серию концертов уже на московском Фестивале молодежи и студентов, в специальной культурной программе «Прок», на которых присутствовала толпа мировых звезд; на выступлениях наших групп постоянно появлялся Милош Форман. Дело это было в Доме Кино. Стас Намин, у которого уже был свой рок-центр «SNC» и Зеленый театр под рукой, поставил нам аппарат и ударную установку бесплатно, и Густав во время концерта «Кино», размахавшись палочками, пробил пластик малого барабана. Стас был известен своей темпераментностью и резкостью, он наехал на Густава, а Ольга Мамонова, возмутившись происходящим, метнула в Намина бокал с вином, что ей сошло в тот раз с рук.

Тогда был период максимального внимания иностранцев к советской неформальщине – и шло оно через визуальное, моду и музыку. Контакты с американцами налаживались ещё с доперестроечных времен. Году в 83-м приезжали саксофон-квартет «Rova» из Калифорнии; об их похождениях в «империи зла» снимали фильм – и с штатниками было очень интересно общаться. Организовывали эти тусовки культуртрегеры Питера, Алик Кан и Ефим Барбан, редактор выдающегося по качеству журналистики самиздатовского журнала «Квадрат». Ну и, конечно, асы – Ганелин, Чекасин и Тарасов – продолжали оставаться в центре нашего внимание до первой половины восьмидесятых.

Отдельно нужно сказать о Джоанне Стингрей, появившейся у меня в квартире вместе с Гребенщиковым в 1984-м году. Она на той волне интереса Запада к советскому андеграунду стала маленьким Колумбом, открывшим целый пласт музыки из неведомой страны с неплохими музыкантами и ленинградскими «Новыми Художниками». В 1987-м случилось судьбоносное событие в истории «Звуков My»: появление на нашем горизонте (с подачи того же Троицкого), Брайана Ино. Бывший клавишник «RoxyMusic» оказался одним из немногих людей, который «въехал» в «Звуки My» и вывез на Запад. Записывать русских в Англии его маленькому лейблу Opal Records было накладно, и англичанин арендовал абсолютно неприспособленные для рок-музыки студии ГДРЗ на улице Качалова. Весной 1988-го мы вдвоём с Мамоновым поехали сводить альбом в Лондон, в Air Studios, к самому Джорджу Мартину! Петр уже тогда делал только то, что хотел, категорически отказываясь идти на какие-либо компромиссы с одним из лучших саунд-продюсеров современности, и уже тогда стало понятно, что работать с неадекватными русскими иностранцам будет очень непросто. Но альбом-таки был выпущен; в США его дистрибуцию взяли на себя монстры из Time Warner Inc. Разошелся он сорокатысячным тиражом, что очень неплохо даже по западным меркам. При этом сто тысяч купленных американцами пластинок Бориса Гребенщикова были далеко недостаточными по цифрам продаж. В отличие от Мамона, Борис был вынужден спеть почти все песни на английском, и на лидера «Аквариума» Columbia Records потратила не менее двух миллионов долларов… Потом у «My» была Америка, два гастрольных тура и поездки во Францию с ленинградцами; вместе с «Кино» и «Аукцыоном» мы поучаствовали в крупном рок-фестивале в городе Бурже. После совместных со «Звуками» гастролей по Италии Цой зарёкся метать бисер своих загадочных песен перед «буржуазными свиньями». Пластика Мамонова и «пидорский балет Гаркуши и Весёлкина» радовали глаз европейцев, но строгая статика концертов «Кино», без понимания великой лирики Виктора, вызвала на Западе интерес лишь у самых умных журналистов.

А развивалось-то все не так гладко. В марте 1985-го года скончался Черненко, и Горбачев, который ему пришел на смену, начал очень осторожно. Московский Фестиваль молодежи и студентов летом 1985-го прошел в достаточно прохладной атмосфере и под усиленным контролем силовых ведомств. Стрем был полнейший; и не смотря на то, что комсомольцы уже решили нас привлечь к своим программам, недоверие считывалось по воздуху и взглядам. В родном «Эрмитаже» сыграть нам так и не дали – но пригласили на концерт «БлэкУхуру», с крутым британским регги-саундом. Как только «My» присели на лавочку, тут же по бокам зависла пара молодых комитетчиков. В сад же пускали лишь по спецпропускам, и атмосфера была, как в ещё дохрущёвский период. Много музыки и ещё больше ментов, но стоит сказать, что уже в 85-м, в 86-м году все же дали «зеленый свет»: «Мелодия» стала предлагать издаваться новым группам – и первой ласточкой стал альбом Greatesthits «Аквариума». Молодежная редакция ТВ, которой заведовал Виктор Крюков, вместе с Андреем Кнышевым, «пробила» молодежную программу «Веселые ребята», в которую сразу же попал «Центр» с первыми своими клипами и «Аквариум». Сергей Лобан чуть позже сделал интересным эфир «До 16-ти и старше». Они были первыми, кто выпустил новую вольницу на советском ТВ. В. Л.нинграде оперился «Музыкальный ринг», и туда внедрил свою «Поп-Механику» Сергей Курехин и, опять же, блеснул «Аквариум». Но препоны ставились консерваторами до 87-го года везде, вплоть до того момента, когда рок-группы стали собирать стадионы и приносить нищающему на глазах Советскому Союзу неплохие деньги.

Началось молодежное кино, потому что киностудии всегда были эдаким государством в государстве, а успешные фильмы приносили огромные деньги. Поэтому, если не было откровенной порнухи и антисоветчины, то цензуру проходило всё. Так было и с фильмом «Начни сначала», второго фильма с участием Макаревича: борьба «за и против» на заседаниях худсовета «Мосфильма» с приходом нашего дорого Горби теперь чаще завершалась положительным решением. В андеграунде все стало существовать относительно безопасно, но появились новые искушения. Часть музыкантов была за социализацию через гос-рок-институции; вожаки неформальных менеджеров были против какой-либо социализации вообще. И какое-то время оба крыла просуществовали бок о бок. Советская власть в целом была представлена на эстраде неаппетитными артистами, и появление таких модных групп, как «Браво» или «Бригада С» придавали ей современный вид и стильный аромат.

Начиналось все с «курчатников»: в ДК имени Курчатова, где был очень активен Алескадр Скляр и Василий Шумов, нас приглашали чаще через последнего. Прекрасные концерты с наиболее значимыми группами то ли на Новый год, то ли на старый Новый год. Знаменитая «рок-елка». Потом еще был новый год в «Метелице» в 1987-м году, где я со сцены сказал, что только что узнал, что умер Тарковский, и попросил минуту молчания. Вот этот период был наиболее захватывающим временем, когда все, годами безвременья накопленное, выплеснулось и расплескалось по всем мыслимым и немыслимым местам и головам.

Помнится, в районе станции метро «Аэропорт» мы делали концерт для вдов писателей. Туда, из дома Композиторов на улице Горького, где наши друзья «следили за порядком», Шумова, Орлова и Мамонова «лифт привез» в дом Литфонда на те же должности лифтеров. «My» спели старухам свои страшные песни, интеллигенция прибалдела! Горбачев нажал рычажок – и люди перестали прятаться от жизни и носить в себе годами то, что было запрещено обсуждать, захотели быть теми, какие они есть! Перестали бояться не соглашаться с дураками и стали, наконец, брать на себя ответственность за дела в своей стране.

В 1987-м году, когда Тропилло принес в «Мелодию» на худсовет запись группы «Кино» «Ночь», там зарубили песню «Мама анархия, папа – стакан портвейна»; после этого заседания женщина, литературный редактор, сама вклеила отвергнутую заседанием фонограмму и альбом, в итоге, вышел в оригинальном виде. Рок уже был настолько помещен в официальную канву, что комсомольцы нами пытались заменить свою работу: давать не только концерты, но и общаться с населением. Это было трогательно и забавно, все эти переданные записки из зала и общение с населением в какой-нибудь Якутии, в тот период. Концерт в провинции проходил, как встреча с рок-избирателями. Людям несомненно было не менее интересней поговорить с нами, чем послушать концерт.

Свой первый концерт в Питере «Звуки My» сыграли в переполненном зале Ленинградского Дворца Молодёжи вместе с «Зоопарком», на выступление которого собралась комиссия, чтобы дать Майку и его партнёрам по группе дать, наконец-то, «тарификацию» (чтобы определить официальную стоимость работы и заработков музыкантов). Нас, как отсталых москвичей, поставили в первое отделение, «на разогрев», перед очень настороженной публикой. При условии, что самиздат писал о нас восторженно и многие ленинградцы, особенно те, кто видел Петра и слушал его песни у меня дома, очень ждали его выступления, питерский народ в массе своей не верил, что из Москвы может приехать что-то серьезное. Я помню, только на песне «Цветы на огороде» публика врубилась, что мы «свои ребята». И после этого мы сразу поехали в город Мирный выступать перед публикой численностью человек в сто пятьдесят. Местные «комсюки» вообще ничего не поняли из нами спетого и устроили нам обсуждение с грубыми наездами по части идеологии: «вы советские люди или враги?» В итоге нам предложили: «Так, сыграйте завтра еще один концерт, чтоб доказать нам, что вы не враги, тогда получите свой гонорар». Как помню, это было двести рублей на шестерых. Ладно, пришлось выступить перед той же группой товарищей еще раз бесплатно, после чего комсомольцы сказали: «Мы хотели бы, чтобы вы у нас остались здесь жить, устроим вас работать в Якутскую филармонию». Мы отказались, конечно, зато подружились с лучшей местной рок-группой «Чолбон».

Мне стало это интересно, общение с людьми из глубинки, и все эти афтерпати на совковый манер: повсюду «сухой закон» – совсем не так, как у «РоллингСтоунз», под кокаин – одни разговоры, разговоры, разговоры… «В чем свобода?», «в чем несвобода?» и нескончаемые базары про какой-то свой, уникальный советский и русский космизм. Помню, тогда же появились «любера», и этот термин распространился на всех подкаченных гопников СССР. Мы сталкивались с ними дважды. Один раз в Челябинске; там на нас пытались напасть после концерта, тогда вмешалась милиция. А второй раз в Харькове, где подружились с отличной местной группой «Утро». На Украине вообще всегда было много было хороших групп, те же «Коллежский Асессор», «ВВ» – но были и русские гопники на улицах…

Мы ездили во Владивосток, Челябинск, Свердловск и в Пермь, в Ташкент, потом в Запорожье, Киев, Одессу, Минск. Реакция была везде разная, но в целом людям тогда всё бы интересно. После чего я организовал прощальный тур по Сибири и Уралу осенью 1989-го года. Мамонов тогда решил уйти в одиночное плавание и сказал: «Вот у нас по контракту с Opal records сейчас впереди тур по Америке, а потом – все».

Вообще «Звуки My», как и многие другие группы андеграунда, это все-таки группа для клубной жизни, не для эстрадных гастролей. Пахать, как «звезды поп-музыки», тем более много лет, может не каждый. На большой сцене в итоге остались именно что эстрадные артисты.

У Петра же после съемок в фильме «Такси Блюз» разыгралось чувство самости. Дело не в каких-то материальных вещах, а просто закружилась голова, как и у многих, кого новые времена вытолкнули на авансцену – причем, в такой мощный поток, связанный с информационным взрывом интереса к такому явлению, как «русский рок», на фоне Перестройки. Да и советский кинопрокат – это не то, что сейчас, когда масса отечественных фильмов просто не доходит до внимания потребителя. Тогда это было возможно, стать героем и суперстаром буквально за месяц проката фильма по всей нашей огромной стране. И. Петр уверовал в свой киноталант, сказав тогда при всей группе Лелику: «я хочу, чтоб наши с тобой портреты напечатали прямо на этих тарелках». А дело было за обедом, ха-ха… Это на самом деле хорошо и правильно, так настраивать себя – но наступили девяностые и все эти радужные планы обломали.

Не смотря на дикий облом, на Западе нас полюбили и ждали с концертами. Я утешался тем, что история «Звуков My» закончилась как история одной из главных групп андеграунда, а не так, как скажем, она продолжается и по сей день у «Чай Ф». Потом Петр снялся в «Ноге», но наш кинематограф уже разваливался вместе с СССР, потом пробовал сделать проект «Мамонов и Алексей»… и все-таки нашел себя в театре и кино, уже в 21-м веке. Я очень рад за него, он реализовал свой природный дар.

К этому всему надо прибавить традиционно абсолютно циничное отношение к России политиков Запада, которые поддержали все перемены у нас ровно настолько, насколько им было интересно и выгодно; настолько, насколько первые успехи Перестройки можно было записать в историю западной цивилизации, как свои личные заслуги. Проект СССР был обречен бестолковостью романтика Горбачева с самого начала, и поэтому все арт-проекты оседающего колосса воспринимались как нечто маргинальное и обреченное.

У нас же были необоснованные иллюзии, начиная с того же Горбачева, который до последнего думал, что его примут на равных и с распростертыми объятиями. На ту же удочку попался на наших глазах и недалёкий Путин. Наш андеграунд был им, по-первости, интересен – но мы им, изначально, чужие, и надо было быть супер-пупер артистом уровня их поп-звёзд, да ещё с превосходным знанием английского языка и рынка, чтобы сделать себе на Западе карьеру или хотя бы остаться на плаву. В нашем поколении таких не могло быть, и многие, кто остался там работать, вернулись домой. Та же Жанна Агузарова, которая здесь царила на эстраде как богиня, лишилась всех своих надежд в Америке. Хулиганство, присущее нашей разнузданной творческой среде, оно там в рамках их шоу-бизнеса адекватно не воспринималось. Это право надо было заслужить на месте. А так – одна ошибка и всё, шлагбаумы тут же закрывались.

Тот же Гребенщиков (на сольную карьеру которого сделали ставку американские продюсеры, и что, по-моему, было трагической ошибкой, надо было везти Бориса в Штаты вместе с его замечательной группой) после короткого взлета позволил себе замечание про MTV – мол, все, что этот ваш телеканал показывает, говно. На что ему вежливо заметили: чувак, ты сделай что-нибудь на уровне это говна сначала…

К августу 91-го были подведены практически все итоги предыдущей эры; как и чуть позже СССР, в марте распался «Аквариум», «Звуки My» ушли со сцены годом ранее, одновременно с гибелью Цоя и, сразу после путча, трагическая смерть Майка Науменко. В скором времени ушел и наш с Борисом товарищ, СТАЛКЕР – Александр Кайдановский. Эпоха распалась вместе с материей – и что осталось на выходе этой истории осенью 1991 года? Московские художники из свежеобразованного ГЦСИ, который базировался тогда на Якиманке. Достаточно характерная история: Лёней Бажановым был арендован автобус типа ЛуАЗа, на которых разъезжали тогда по Подмосковью. И на нем решили ехать из Москвы в Финляндию! – настолько тогда советские люди были наивны, недальновидны и не приспособлены к реалиям новой жизни. Я был тогда вместе с девчонками из группы «Атас». Они пришли на излете Рок-лаборатории: спели теперь уже нашему худсовету песни про Гагарина – и мне понравились, я стал ими заниматься. Посмотрев на этот набитый художниками автобус, я сразу сказал, что он может проехать километров триста. Ошибся, он сломался уже в Твери, и дальше вся толпа добиралась до Финляндии на перекладных. Потом за нами прислали автобус, и на финской таможне случился перформанс. Бажанов предусмотрительно напихал моим девчонкам в рукава бутылки со спиртом Royal; финские таможенники эти пальто предусмотрительно вытряхнули и сказали всем: или вы, будьте добры, выпейте это все здесь, или выливайте – в Финляндию это вы не провезете, у нас сухой закон. Так многие литры этого спирта были вылиты на финско-советскую границу. На пресс-конференции девушек спросили: «Вот вы продолжатели традиций советского рока, что вы можете сказать?» На что Лена Чебатарева, которая сейчас работает в Британии под сценическим псевдонимом Space Angel, ответила, что советский рок умер вместе с Советским союзом. Меня тогда эта фраза больно резанула фантомными болями, но это было точное высказывание.

Все, что было после этого – другая история, в которой исчезло коллективное бессознательное, что и делало эту историю явлением. Достаточно крепким, чтобы на него опирался Горбачев, и я могу сказать, что немалому количеству людей «советский рок» помог безболезненно перенести крах иллюзий – и смена режима произошла без гражданской войны.

А потом началась «другая жизнь»… Как в повести Трифонова, когда женщину бросают и она после многих лет семейной жизни остается одна, у нее начинается другая жизнь. Далеко не все смогли это пережить, тот же Майк – он настолько был привязан ко всем этим мелочам советского быта, что совершенно не мог приспособиться к новым реалиям.

Новая жизнь в первую очередь была знаменательна появлением новых клубов: все, что как-то коммуникациировалось, сосредотачивалось в них. На Трифоновской улице открылся первый «Бункер», в нем были концерты продолжателей «новой волны», как постпанка, так и психоделического регги. В «Чёрный сарай», клуб Светы Виккерс в саду Эрмитаж, регулярно наезжали побузить на сцене и обнюхаться коксом в гримерке «Два самолета». Связи Москва-Питер вылились впоследствии в лучшие вечеринки той буйной эпохи: «Гагарин» и «Мобиле» пати, всю эту новую клубную культуру на платформе рейва. В Питере, на Васильевском острове, началась тогда новая глава в жизни Севы Гаккеля: клуб «Там-Там», где родилась новая плеяда музыкантов, адептов постпанка – «Химера», «Маркшрейдеркунст», «Текила Джаз»… замечательные ансамбли!

В начале девяностых у Гребенщикова появились новые странные песни, из которых потом сложился «Русский альбом». Мне посчастливилось тогда быть очень близко к Борису и свидетельствую, что в этот переломный и очень травмоопасный для России период моего друга частенько посещали озарения. Единственная аналогия, возникающая в памяти, – это грандиозная концентрация всех сил души у великого поэта русского рока, Александра Башлачёва с 1984-го по 1986-й годы. Я ездил с «БГ бэндом» по всей России, предварительно выменяв у Джоанны Стингрей ее ставшую уже легендарной видеокамеру, причем, выменял ее на икону Спаса. И случилось вот что: Джоанна как-то перед отъездом разволновалась и сказала, что она не может взять икону с собой. Мы пошли искать, куда ее с толком пристроить, и в итоге подарили икону в только открывшийся после ремонта храм, где прихожанами испокон века была семья Суворова – тот, что на Никитских воротах.

М. Б. Забавно, в сквере за этим парком несколько лет существовала тусовка стритпанк-рокеров, которые в этом храме иногда ночевали, поскольку его сторожил неформальный поэт Дрон. Так что вы правильное место нашли, концептуальное…

А. Л. Надо сказать, что в начале девяностых было много позитивного; рок-музыка собирала стадионы, советский рок состоялся как явление. На поминальном концерте Цоя в Лужниках было не менее ста тысяч зрителей, что сейчас даже трудно себе представить. Посещаемость была, как на футболе уровня сборная СССР-сборная Бразилии образца 1965-го с Пеле и Гарринчей на поле… Параллельно начались крупные фестивали, такие, как триумф хэви-металла в Тушино в 1991-м году; пошли косяком привозы самых знаменитых западных артистов и иностранных групп, которых раньше невозможно было послушать живьем в Москве. Мои друзья, независимые промоутеры тоже не отставали: Троицкий привозил якутский «Чолбон» в столицу, а Чепарухин покорил гастролями тувинской группы «Хун Хуур Ту» Фрэнка Заппу и Питера Гэбриэля. Лучшие московские концерты в девяностые шли с подачи того же Чепарихина. Триумф скрипачей из американского Cronos quartet.

Короче, всё говорило о том, что СССР уже нет, а Россия может вполне вписаться в формат Worldmusic. Я тоже в этом процессе пусть недолго, но поучаствовал с этническим трио «Биосинтез». Какое-то время нам с основателем группы, армянином Врежем Мелояном, удавалось держать под контролем двух одарённых отморозков из Тувы, виртуозно овладевших секретами горлового пения, Мергена и Гендоза, но в конце всё закончилось оглушительным скандалом с взаимным нанесением увечий «розочками» из предварительно выпитых ими бутылок водки. И произошло это не в криминальном Кызыле, родине этих уродов, а в Австрии, на престижнейшем фестивале «нового джаза»…

Вслед за «новыми художниками» наступила пора союза между художниками и музыкантами на базе митьков. Сдружились они все раньше; в митьки стали принимать поэтов, музыкантов – те же Макаревич и БГ попали в этот пул. Леша Учитель снял смешной документальный фильм «Митьки в Европе», а Сергей Дебижев игровую картину «2Капитана2» с теми же «митьками» и питерскими рок-звёздами. Какая-то часть андеграунда все еще пыталась стать самостоятельным брендом и кому-то это даже удалось. В период этой пересменки возникли относительно независимое телевидение и новое ФМ-радио, они стали существенно влиять на вкусы масс. Чуть позже появились и первые клипмейкеры, которые обслуживали эстраду – но это все шло мимо меня и не интересовало.

Джоанна Стингрей попыталась стать модной певицей в России – но не сложилось. А вот Курехин в этот период стал настоящим медийным героем. Тогда-то вновь и сошлись Дугин, Жариков и вернувшийся из-за границы Лимонов. Еще в Москве сформировалось либеральное крыло, в котором лидировал Троицкий, делавший в те времена стильную передачу «Кафе Обломов». В его телеэфире на канале НТВ иногда появлялись крайне любопытные интеллектуальные персоны, был, например, потрясающий эфир с Дэвидом Боуи.

Россию при этом раздирали муки свободы. Я все это снимал, когда ездил с Гребенщиковым, и в итоге снял фильм «40:0 в пользу БГ», куда вошли мои съемки путча 91-ого и съемки Ильи Пиганова о кровавых событиях октября 1993-го, все это я смешал в одном флаконе при монтаже.

Петр Мамонов к тому времени уже жил в деревне, и все «My», вместе с нашим народом проходили испытание нищетой. Никто не знает, что бы было, если бы наша группа сохранилась. Но сейчас уже понятно, что многие, кто брал паузы в девяностые, сберегли тонус для нулевых. Наш барабанщик Алексей Павлов вместе с клавишником «Звуков My» Павлом Хотиным создали проект MD&C Pavlov. Я же оказался тогда с двумя детьми на руках и был вынужден сдавать квартиру, проживая на даче. Я сумел вернуться в антикварный бизнес, который в «лихие девяностые» резко криминализировался. В тот период появилось множество грабителей, охотившихся на коллекционеров, и мой отец не стал исключением: к нему в его арбатскую квартиру вломилась банда, причем влезли через окно, привязавшись тросами за крышу. Спустились к нему на балкон, вырезали стекло и, приставив пистолет к виску проснувшегося отца, связали и вынесли все картины лучших мастеров русского «серебряного века», вырезав их из рам. Потом часть похищенного мы со сводным братом нашли. Никакие связи с авторитетами из уголовного мира никого тогда не страховали. Новоиспечённых банкиров брали в заложники, пытали, кого-то регулярно убивали. Два брата Квантришвили, знакомые нашей центровой компании с юности, не рассчитали своих возможностей и погибли. Отарик тогда создал фонд спорта. И вот сначала убили его, выстрелом из снайперской винтовки возле Краснопресненских бань, это было громкое дело, а потом чеченцы разобрались и со старшим – Амирана взорвали. Закончилась эта кровавая декада подрывом жилых домов с москвичами, что дало возможность захватить власть в Кремле отставным кгб-шникам. Народ облегченно вздохнул…

Но это было потом, когда уже началась настоящая кавказская война. Помню, в перестроечные годы были многолюдные митинги, а так как политика меня всегда интересовала, я в них принимал участие. И вот, когда началась очередная фаза русско-чеченской войны, меня это достало так, что я пришел на Пушкинскую, на антивоенную демонстрацию. До этого в восьмидесятые мы с друзьями– художниками ходили несколько раз на Манежку выступать против коммунистов, вместе с пятидесятитысячными толпами. А тут пришел, смотрю: стоит совсем небольшая группа людей во главе с Егором Гайдаром. Постояли мы с антивоенными плакатами, прихожу домой, включаю телевизор – а там Ельцин объявляет, что война окончена. Я тогда сказал жене, в шутку: вот как надо ходить на демонстрации, какой эффект!

М. Б. Тогда уж, если зашел разговор о политике, скажем, что многие музыканты приняли участие в предвыборной компании уже сильно сдавшего Ельцина.

А. Л. Да, это было при мне. Сейчас многие стесняются об этом вспоминать, но дело было так: в клубе «Вудсток», у Даниловского рынка (мы с Гребенщиковым туда были приглашены) сидели Стас Намин, режиссер Соловьев, возможно, Гройсман, какое-то количество музыкантов – и вот после одного заздравного тоста речь пошла как раз об этих выборах. Ельцин, как и Горбачев, политик нового времени, сразу же понял пользу от общения с музыкальными кругами и интеллигенцией. Мы тогда поспорили, стоит ли помогать власти или нет: Ельцин был еще дееспособен, но проблемы со здоровьем уже были. Мне эта история сразу не понравилась. В итоге некоторые из тех, кто согласился, повели себя непоследовательно. Смешная история случилась с Гариком Сукачевым: самолет приземлился где-то в Сибири вместе с целой ордой музыкантов. Так вот Гарик, в явно приподнятом после перелета настроении, на вопросы набежавших журналистов, кого он прилетел поддерживать, сказал «я всегда был горбачевец». После чего его сняли с тура и отправили домой. Возможно, кто-то и заработал на этом, но тот же Гребенщиков всегда мотивировал своё участие в компании «Голосуй или проиграешь» тем, что не мог отказать своим друзьям, хорошим людям. А, к примеру, Макаревич всегда имел свою гражданскую позицию и, возможно, не всегда к месту с этой позицией всюду лез, искренне считая, что коммунисты никак не должны победить. В целом, я с ним согласен, наблюдая нынешнюю ситуацию. Скорее всего, такой же, как сегодня, антидемократический реванш состоялся бы уже тогда в 1996-м, приди к власти Зюганов со-товарищи. Ельцин же станцевал на сцене, победил и вскоре отошел от дел. А фоном к этой пошлости стал формат «русского рока».

В столице все каким-то образом цвело – при поддержке радио – сначала SNC, «Европа плюс», позже «Максимум». Начались крупные музыкальные фестивали, те же «Максидром» и «Крылья» с «Нашествием», но сказать, что они выдвинули на мировую сцену каких-то серьезных звезд, увы, нельзя. Скорее, открыли столицам группы, которые ранее незаметно существовали в провинции. Эти группы вписались в новый мир масс-медиа, и с появлением интернета стали относительно популярны. С другой стороны, с большими перерывами, скромненько, как дворняга из конуры, подавали свой голос артисты, сформировавшиеся в годы Советской власти.

Закономерно, что при отсутствии серьёзных амбиций эстрадный Олимп, вслед за Кремлём, оккупировала серость. Наступила эра совсем уже убогой кабацкой музыки, которая по классу и содержательности текстов куда ниже американского «гангста-рэпа» и хип-хопа. Там-то движение подобного рода было связано с новыми технологиями в индустриальной музыки и ритмы drum'n'base стали частью звукового фона повседневной жизни. Почему произошло именно так у нас? Боюсь, мы простого ответа не найдем. Объяснений может быть множество, но, по-моему, все-таки западная рок-музыка в СССР и в современной России – явление чуждое, и лишь критически ничтожное меньшинство населения было ей всегда по-настоящему преданно. Что стиляги пятидесятых, что битники и хиппи семидесятых, что рокеры и панки восьмидесятых и девяностых, их не больше, чем противников оккупации Крыма.

Упёртость в ритмы и ценности западного общества этой кучки людей даже не имеет смысла сравнивать со вкусами и менталитетом двухсот пятидесяти миллионов населения Советского Союза. Но это было столь мощным явлением, когда несколько сотен одарённых и целеустремлённых людей вложили в музыку все свои силы и талант, и сумели, пусть ненадолго, навязать стране свои вкусы и продержаться какое-то время. Это, увы, была только прививка, но она не стала плотью и кровью нации, как это произошло в Соединённых Штатах и Великобритании. В шестидесятых и семидесятых «экзистенциальное бешенство рок-н-ролла» у нас сумело адаптироваться; в восьмидесятых, когда это явление совпало с желанием верхов каких-то перемен, выстрелило… А потом с начала девяностых, как после взрыва, долгое время оседало пеплом. И на пожарище нет-нет, да и сверкнёт яркая искорка, появляются из ниоткуда личности – тот же Вася Обломов. Тянет свою скорбную лямку Миша Борзыкин, но их – было и есть – единицы.

Помню, мне кто-то из знакомых сказал по поводу Земфиры, что, если бы она была одной из сотен исполнителей такого же уровня, тогда можно было бы о чем-то говорить. Так что и она – исключение, подтверждающее правило. Но уже неплохо то, что мы и они были. Сейчас тоже есть группы, которые поют честно, протестно, о проблемах – и у них есть своя публика. Сегодня они более прагматичные и независимые, чем те, кто прорывается к кормушкам телевизионных госканалов, где сохранить свою репутацию просто невозможно. Есть безупречные примеры: Шевчук, «Аукцыонъ». Дешевых соблазнов теперь гораздо больше, чем в былые времена.

М. Б. Тут вообще институт репутации как-то развалился и отформатировался со временем. Она оставалась важна только в закрытых сообществах или клубах.

А. Л. И где теперь та клубная жизнь девяностых? Одной из первых клубных ласточек был «Манхеттен Экспресс» в помещении гостиницы «Россия», где в советское время размещался ресторан «шизовник». И вот тоже интересно: снести-то отель снесли – а сколько лет стоит пустырь, непонятно, зачем и ради чего сносили? Зал концертный там был совсем неплохой, в центре Москвы концертных площадок по-прежнему отчаянно мало. Особенно нравился мне клуб «Пилот», когда там работала Наташа Шарымова, позже уехавшая обратно в Нью-Йорк. Он был хорош тем, что там была разнообразная программа. Замечательным местом в те же девяностые была площадка «Дом» Коли Дмитриева, где, помимо ведущих мастеров авангарда, выступали частенько и коллективы в формате worldmusic. Последним прибежищем постпересстрочных наркоманов можно считать, наверное, «Титаник», который затонул вместе с этой волной разгульных девяностых.

У каждого человека есть звездный час. У меня, например, это период «Звуков My», у Светы Виккерс – клуб «Эрмитаж», «черный сарай», как она его называла, в котором собирался бомонд и богема девяностых. В шесть утра на летней веранде там можно было встретить рыдающего Толика Крупнова, а за углом в подвале, Леша Тегин издавал свои инфернальные вибрации… Даже сейчас для меня атмосфера сада остается неизменной, как и понимание закономерности, исходящей здесь от хипстеров, загадочной для меня активности. И я не могу этому не радоваться: ведь традиция продолжается на моих глазах уже более шестидесяти лет.

 

Валера Алахов

Фото 16. Новые композиторы, фото и коллаж Евгения Козлова,1987

В. А. Для начала поясню. «Новые Композиторы» не столько музыкальный коллектив, сколько концептуальный – художники «звуковых полотен». Мы нашли свой оригинальный прием в сочетании музыки и текста из окружающего нас мирового эфира: радио, телевидение, пластинки. В искусстве это относится к жанру «популярное искусство» или питерский Pop Art, который появится в середине восьмидесятых. Лидерами этого направления в последствии станут художник Тимур Новиков и композитор Сергей Курехин с оркестром «Поп-Механика». И «Pop» здесь не случайно! Тимур тоже соберет вокруг себя «оркестр» художников-сторонников поп-арта и в своей мастерской на улице Воинова провозгласит «Манифест о перекомпозиции»… Ну, а «Новые Композиторы» – это Игорь Веричев и я, Валерий Алахов.

М. Б. Так как же все начиналось? Ведь Ленинград перестраивался уже в семидесятые – как это называлось, разуплотнялся.

В. А. Родились мы в любимом нашем районе, в Петроградском. Позже я узнал, что в том же роддоме, где появился я, ранее родились: Борис Гребенщиков, Александр Титов, Миша Малин… Не роддом, а рок-дом какой-то!.. В моем детстве Ленинград – это город гигантских коммуналок с многообразной жизнью разных людей, объединённых примитивными, зачастую очень стесненными удобствами. Но, несмотря на то что жизнь в коммуналках была ужасна, она была и ужасно интересна, особенно для детей.

Например, в гостях у моей бабушки на Литейном,64 мы гоняли на великах по огромным коридорам или прятались где-то в холодных чуланах. Коммуналки в центре города были изначально огромными квартирами, которые позже разделили непрочными стенками и перегородками; слышимость в квартирах была колоссальной!..

Все же мне повезло – детство и юность моя прошла на Васильевском: рядом корабли, Нева, Финский залив – романтика! В конце шестидесятых это был самый прогрессивный район в городе. Впрочем и сейчас там в «Ленэкспо» мировые саммиты проходят; но тогда на «ваське», в гавани, были только что построены огромные павильоны для выставок стран соцлагеря: чешское стекло меня очень тогда поразило, я до сих пор люблю цветные стекляшки и делаю из них иногда коллажи. В те же шестидесятые были построены аттракционы, впервые с игровыми автоматами-первыми компьютерами, да и по соседству – ДК им. Кирова, там был кинематограф, где показывали научно-фантастические фильмы, ужастики – дети сходили с ума от таких фильмов и мы прогуливали из-за этого уроки…

В ДК им. Кирова существовало множество секций для занятий «чем хочешь» для пионеров и школьников района; кстати, в этом же Дворце прошла первая знаменитая выставка неформальных художников в 1982-м году.

Я тогда выбрал кружок по астрономии и класс по музыки, но с переездом в новый район не смог продолжить эти занятия и занялся другим…Нам было где погулять на «ваське»: были открыты все дворы, проходы, чердаки и крыши – сплошные приключения! Жил я в центре острова и постепенно осваивал его окраины. Особенно запомнился пустырь и свалка городского мусора с выходом на Финский залив. Завод Козицкого, выпускавший телевизоры «Радуга» и фабрика Урицкого, выпускавшая папиросы «Беломорканал», все они выбрасывали свою «не кондицию», то есть брак, на свалку. Возможно отсюда тянуть связи интереса к транзисторам и электронике, и пристрастие к курению…

Будучи школьниками, мы ходили по музеям и, как многие жители города, мечтали об отдельных квартирах с горячей водой и ванной – тогда это казалось почти что сказкой. Моя семья получила новую квартиру в районе строящемся на месте бывшего Комендантского аэродрома, построенном еще в 1914-м году. Там были памятные места о разбившихся летчиках, а неподалеку было и место последней дуэли Пушкина…

Тогда еще, в 74-м, рядом с новыми домами стояли огромные деревянные ангары, где лежали фюзеляжи самолетов и вертолетов. Пропитанные керосином и маслами, эти заброшенные ангары потом горели очень зрелищно! В то время– это была окраина города и в Центр шел единственный маршрут всегда переполненного автобуса. Где-то сорок минут тратилось до ближайшего метро. Тогда казалось, что мы очень далеко живем и оторваны от центра. А теперь – это большой район в миллион жителей, всего четыре станции на метро– и ты уже на Невском. Ну или пятнадцать-двадцать минут езды на машине…

Все-таки я испытал культурный шок, переехав на новое место: кругом почти пустыня, бетонная школа, новые люди, запах цемента и пыли. Сюда переезжали жители Петроградского и Василеостровского районов. Некоторых я знал, но подружился с Игорем Веричевым, с Петроградской. Да, жили мы в одном многоэтажном доме, сидели за одной партой и потом дружили семьями. Родители нас очень любили, тратились на нас, покупая нам магнитофоны, стереопроигрователи. Мы увлеченно записывали на бобины западную музыку, расспрашивали у друзей, что у кого есть, обменивались пластами и пленками…Параллельно зачитывались советской и зарубежной фантастикой – той, что издавалась тогда в СССР. Мы и подружились на почве научной фантастики, цитируя друг другу то, что читали.

В конце семидесятых было очень модно ходить в джинсах; ну, а обладание японским магнитофоном или видео было сродни чуду. В поисках новой музыки, книг и модных вещей, мы знакомились с интересными людьми, чаще старше нас, начинали набираться опыта у них – и школа интересовала нас все меньше и меньше. После школы мы и вовсе забили на советскую карьеру… эпоха «Застоя» сказалась. В армию мы тоже не стремились, но пришлось «отмазаться через дурку», ведь тогда многие наши товарищи после школы прямиком шли на войну, в Афганистан… Нашему району особенно «повезло»: большинство выпускников из школ и училищ попали в этот ад, в этот разгар войны; и те, кто вернулись домой, ветераны-афганцы, стали другими людьми: брошенные на произвол судьбы, обозленные на всех, в девяностые приберут под свой жесткий контроль весь район. Контроль такой существует и ныне, но теперь в этом есть уже преимущества: есть чистота и порядок, есть хозяин у района.

Молодежь тогда слушала в основном Deep Purple, Nazareth, Led Zeppelin и прочее. Английская рок-музыка преобладала, некоторые даже напевали заученные песни под гитару и бухали… бухали… Я имею в виду своих одноклассников; а массы – те слушали в основном Высоцкого. Наши вкусы отличались. Мы с Игорем искали оригинальную музыку, самую современную в технике записи, качественную! Году в 78-м нам попались две пластинки – Kraftwerk «The Man Machine» и Cerrone с их «Supernature». Еще были Georgio Moroder и Donna Summer… Вот это была наша музыка: электроника, диско! Музыку на заказ привозили моряки из загранплавания; к ним мы обращались тоже и даже сами мечтали ходить в «загранку» и покупать там диски. Не моряками, конечно, а поварами…

Собрав модную танцевальную музыку, мы были окружены вниманием лучших девчонок нашего класса и домашними вечеринками. Танцевали, веселились… Может быть, мы рано начали, но преимущество ди-джея с модной «ньювейверской» музыкой было неоспоримо, особенно в эпоху Рока!

М. Б. Олимпийский период как-то коснулся вас напрямую?

В. А. Нет, спортсменами мы не были, но пошли учиться в специально построенное для Олимпиады училище в Сестрорецке по специальности «повара международной кухни», давней нашей идее– это чтоб потом на корабль в загранку. Практика по кулинарии началась сразу, в только что построенной к Олимпиаде гостинице «Прибалтийская». Шведы построили её на месте той свалки, что так впечатляла меня в детстве на «ваське». Жаль, что этот счастливый момент был недолгим, и после Олимпиады нам предложили работать в обычных городских ресторанах; после шведской кухни это уже было нечто запредельное для нас и мы бежали от этого без оглядки…

Родители переживали, что мы бросили такую профессию – ведь быть поваром в советском ресторане тогда означало иметь почти все, а в стране уже наступал период дефицита и на продовольствие… Ах, родители прощали нам все и разрешали нам жить, как мы хотели… Да, голодными мы не были и меня это, конечно, вредно расслабляло.

Конец семидесятых, хиппи в Питере были ещё в своем апогее. Нам повезло, что мы чуть-чуть застали этот период и знали героев хиппи: Гена Зайцев, Жора Ордановский, лидер группы «Россияне». И у меня тоже были длинные волосы, да и под влиянием моды мы слушали хипповскую музыку: Genesis, Yes и прочий депрессняк…

Местом хипповской тусовки был знаменитый «Сайгон» – это кафе на углу Невского и Литейного, вот жаль что он не сохранился, все-таки уничтожили память и историю города об этом рок-периоде. А в восьмидесятые ворвался «New Wave» и хиппи будут отдыхать по полной. Мы коротко подстриглись и стали общаться со стилягами – «Тедди бойс» и компанией Антона Тедди. Обладая коллекцией классной музыки, мы стали желаемыми гостями у всех новых знакомых; хорошо было послушать чей-то диск или альбом, попить чайку, обменяться новостями. Особенно нам интересно было попасть в мастерские к художникам: там привлекло многое, особенно нестандартный стиль жизни художников и большие помещения, особенно в центре города на мансардах, где можно было тусоваться круглосуточно, что мы позже и делали.

Городские «мажоры» встречались в то время на дискобольных рынках, где можно было купить «фирму»: пластинки, журналы, постеры, разный прикид и т. д. Менты гоняли торговцев и покупателей, и те меняли места по городу, но потом все стали договаривались договариваться по телефону о времени и месте субботнего рынка. Телефоны появились почти у всех жителей города, и прогресс пошел! Я помнил наизусть множество семизначных номеров…

Да, в то время нельзя было не работать, ведь грозила статья за тунеядство; поэтому поэтому в то время хиппи часто устраивались работать сторожами, чтобы работать сутки через трое. Потом уж шли кочегары, банщики и одно время мы были учетчиками снега по сбросу в Неву, всего-то полгода в году. Веселило нас с Игорем и то, что рабочий вагончик стоял напротив ТВ-вышки, на набережной, а мы брали с собой Casiotone, небольшой синтезатор с автоаккомпанементом, на батарейках. В момент нажатия на клавиши из динамиков выскакивали фразы и звуки из телевизионного – и, чем дольше жмешь на клавиши, тем дольше эфир звучал с ритмами синтезатора; так влияла близость вышки на прибор… Жаль, что мы не смогли тогда этого записать, но эффект лег в основу нашего сэмплирования в дальнейшем.

М. Б. А какой была художественная среда города?

В. А. В среде художников начала восьмидесятых особенно выделялся Тимур Новиков. Тогда, в 82-м, после той выставки неформальных художников в ДК им. Кирова, друзья Тимура прозвали его «ноль» за его «ноль-объект». Ноль– объектом стала квадратная дырка в выставочном стенде – и никакой живописи. Это вызвало кучу нареканий и пересудов… Как-то в 83-м я устроился работать сезонным рабочим в санаторий Минобороны СССР в Гурзуфе, приглядывать за пляжами для генералов. Это было очень удобно для меня: быть несколько месяцев на море, да еще в роскошном санатории! Почти все городские питерские модники тогда приезжали тусоваться в Крым. В компании друзей я познакомился с Густавом – так звали нового участника группы «Кино», барабанщика Георгия Гурьянова. Смешно, но мы подружились с Густавом чуть раньше, чем я услышал группу. Обладающий хорошим вкусом, Густав повлиял на стиль группы – и это стала очень стильная группа, вдоволь наслушавшаяся лучшей английской музыкой в стиле New Wave, которой было тогда завались у Георгия. Позже мы часто встречались, и я ходил на все концерты группы «Кино». А в 87-м году представился случай записать с музыкантами группы совместный альбом под названием «Старт». В то время Виктор Цой уже снимался в фильме «Игла», и домашняя студия на квартире у Густава была свободной. Получились замечательные темы, веселая музыка – смесь «Кино» и «Новых Композиторов»… Мы видели в этом проекте большое будущее…

Возвращаясь к началу, в том же 1983 году Игорь устроился на работу звукооператором в малый драматический театр на Рубинштейна. Было одно вакантное место на студии, и наш друг Дмитрий Раскин, музыкант с консерваторским образованием, предложил эту работу Игорю – тем более, что и сам Дмитрий работал там и помогал потом Игорю чем мог. Надо было разобраться со студией. Надо отдать должное уважение и начальнику студии, звукоинженеру Андрею Кускову, который собрал замечательную на то время студию и в полнейшем секрете от общества, записывал там альбомы «Аквариума» и «Странных Игр». Это очень хорошие альбомы и совершенны в плане звучания.

Постепенно у Игоря появилась возможность воспользоваться студией, где он и записал свой первый коллаж, который показал Тимуру Новикову. Тот сразу оценил его, и с того момента, Игорь стал его самым обожаемым «секретным» другом. А написание Игорем «Манифеста о перекомпозиции» в конце 83-го года, оно стало отправной точкой в нашей творческой биографии. С Новиковым и не только…Окрыленный идеями «Манифеста», Тимур озвучил его своим друзьям. Концепция «Манифеста о перекомпозиции» была тем, что было нужно на тот момент Тимуру; он был окружен многочисленными друзьями-художниками и искал новый подход к творчеству. Все Новое было нужно. Так и появились названия разным течениям: Новые Художники, Новые Композиторы, Новые Дикие и.т.д. Всем хватило места!

М. Б. В это же время Тимур Петрович стал осваивать театральную сцену у Горошевского…

В. А. Да, Тимур тесно сотрудничал с театром Эрика Горошевского, благодаря их дружбе в театре случилось первое выступление «Новых Композиторов». Было это 23 февраля 1984 года. Праздник Армии удался! В том театре происходили разные постановки и спектакли, чаще одноразовые – «Балет трех неразлучников», например. Благодаря нашему другу, художнику и фотографу Евгению Козлову, сохранились фотографии тех выступлений. В этом же театре началось наше сотрудничество с Сергеем Курехиным; он как-то присутствовал на нашем выступлении и остался доволен нами. В театре у Эрика мы много с кем перезнакомились, особенно запомнился показ коллекций одежды Гарика Ассы в 85-м. Можно сказать, что театр Горошевского стал кузницей кадров для будущей «Поп-Механики», да там все и начиналось! А мастерская Тимура была в десяти минутах ходьбы от театра по всегда пустынной улице Воинова, и мы были завсегдатаями и там: огромная пустая коммуналка, расселенный дом с возможностью шуметь с утра до утра. Не думаю, что было много мест, где можно было слушать громко музыку, веселиться – да еще в центре города и в советское время! С появлением Африки (Сергея Бугаева) в жизни Тимура мастерская на Воинова стала называться галереей «Асса», там готовились инструменты и декорации для «Поп-Механики» и, конечно, репетиции оркестра! Все замечательно развивалось до фильма «Асса», потому что все неформалы были вовлечены в разные участия, выставки или концерты «Поп-Механики». Видимо, после успеха «Ассы» начались обиды друг на друга, перетяжки одеял в среде художников и музыкантов. Но лидеры художников уже были обозначены: Африка, Курехин, Новиков. Впрочем, «Популярная Механика» дала выход на сцену многим талантливым музыкантам, художникам и артистам нашего города.

М. Б. Но, в свою очередь «ПМ», поглотила тот «Новый театр», я имею в виду серию перформативных постановок и парадов моды которого образовалась в период 84–85 годов. Как раз в рамках того перформатива и появился Гарик, как представитель московской субкультуры, на своем особом модном пафосе; он одевал многих участников действий в смешные комбинации одежды и вещей. Это был период, когда все одевались в модные с точки той современности вещи – джинсы, футболки, косухи, балахоны – а тут появилась тема оригинальная и отличительная. Манипуляция странными вещами, комбинации с какими-то предметами, и такие «показы мод» очень всех веселили в рамках Курехинского представления.

В. А. Замечательный концерт «Поп-Механики» был в клубе «Красный Маяк» на Галерной, в костюмах от Гарика… Видео этого концерта есть в интернете, и мы там тоже с Игорем пляшем на сцене. Вскоре, в театре на Галерной, появится «Клуб друзей Маяковского», с участием Тимура, Африки, Курехина и Густава. Этот ход конем будет был сделан из желания выйти на контакт с западными деятелями искусства, такими как Энди Уорхол, Ник Кейдж (Nick Cage). Уважаемый пенсионер приехал в Ленинград в 1988-м, никому его не представили – только «друзьям Маяковского». Кейдж был расстроен: его знает так мало людей в России! Возможная встреча с Уорхол отложилась по причине его болезни и вскоре главный учитель Тимура умрет от спида в 89-м и с этим закончится эпоха пафосного поп-арта…

М. Б. Не могу согласиться с «закончилась». Мне почему-то кажется, что чехарда и трансформация этого периода связана больше с тем, что сам проект «новых» себя исчерпал, разросся к 87-му году и обновился по составу. И превратился в «Академию всяческих искусств». «Новороссийская» его часть выделилась в отдельный проект «Инженеров искусств», «Дикие» обособились в НЧ\ВЧ и сошли на нет вместе с музыкальной панк-волной восьмидесятых; «некрореалисты» обновились по составу практически полностью…

В. А. Ну да, все верно! Еще одним культовым местом была мастерская Андрея Медведева на Загородном, где собирались художники и музыканты в восьмидесятые и девяностые. Там часто можно было встретить знаменитостей города, например, ту же группу «Кино» или друзей Вовы «Синего» из Челябинска; там было модное место для встреч! Творчество Вовы «Синего» в начале восьмидесятых было самым прогрессивным – и в использовании «колец» из фирменной музыки, и в наложения вокала – это было близко к нашим идеям и приемам записи. Андрей Медведев был великодушным и гостеприимным человеком, его любили и уважали все, и он, можно сказать, жил этим общением, которое продолжалось круглосуточно. Благодаря Андрею мы становились известными в среде художников и музыкантов, ведь наши альбомы звучали тогда там постоянно!

Начиная с 84 года, мы записали несколько альбомов и скопировали их на кассеты. Раздали своим друзьям и музыкальным критикам: Артемию Троицкому из Москвы и Алексу Кану из Питера. Эти уважаемые критики высоко ценили наше раннее творчество и сыграли в дальнейшем важную роль в нашем развитии. Алекс, имея большую коллекцию неформальной музыки, поделился этими записями с друзьями, которые жили в Лондоне, с тем же Лео Фейганом. Алекс обнадежил нас, что наши записи стали интересны одной компании и та не прочь издать нас аж в 1985 году! Но неожиданно все изменилось, и все силы были брошены на альбом «Pop Mekhanika»; нас пригласили принять участие в этом проекте. Контактов с западными продюсерами у нас не было, а издаться очень хотелось, и мы охотно согласились участвовать в записи альбома с Сергеем Курехиным. Так на ARK records вышел альбом «Insect culture», и только в 87-м году и мы были с Игорем там заявлены как инженеры звука. Все бы и ничего, но мы ждали новостей раньше, а тут было неясно чего ожидать, все, что происходило было окутано аурой какой-то секретности. Уж не знаю от кого, может от КГБ?…

Время мы не теряли и были в поисках новых связей и контактов с западными продюсерами, хотя говорить на английском мы не могли, но обращались к иностранным студентам, изучающим русский – и вот представился нам случай в 86-м отправить письмо с английской преподавательницей, Сташей (Stasha). Точнее, шотландкой из Глазго, вот с ней отправили небольшую посылку со стеклянными шариками и кассетой для Брайана Ино…Она послала это прямо на лэйбл «Opal», где издавался Ино, и надо же – они ответили! Годом позже в Ленинград приехала продюсер компании «Опал» Антея Норман-Тейлор, познакомиться. Она заранее позвонила нам по телефону, а я, кроме своего номера, дал номер Миши Малина – мы дружили в то время и он хорошо разговаривал на английском. Меня не застали дома, поэтому Антея дозвонилась до Миши, они встретились у него дома на Петроградской. У них закружился роман, как говорится, любовь с первого взгляда… Этого мы не ожидали и понятно, что с тех пор наши взаимоотношения складывались уже по-другому. Миша монополизировал связь с Антеей и Брайеном, это вызвало возмущение музыкантов и попортило отношения с нами…Да, возможно, у иностранок был большой интерес к СССР, особенно к русским парням; а с музыкантами или художниками было интересней всего, особенно с теми кто мог свободно общаться на английском. Это не единственный романтический сюжет.

Параллельно, в это же время в рок-клубе была другая история любви – американки Джоаны Стингрей и Юрия Каспаряна из группы «Кино». Это ж был фильм-история любви, свадьба какая была! Иностранки помогали своим друзьям-музыкантам с приобретением инструментов, достать которые можно было только через «мажоров» и стоили они баснословных денег. Поэтому каждый приезд таких иностранок ждали с нетерпением!

Из за нехватки оборудования была распространена аренда синтезаторов, иногда вместе с хозяином на запись чего-либо. И, конечно, дорогим удовольствием была запись на студии: все делалось подпольно и в тайне от КГБ, излишняя возня не приветствовалась властями. Мы обменивались на время разными инструментами, теми, что у нас тогда были. Обращались к народным умельцам, которые делали «эффект процессоры», даже супер-синтезаторы! На студии «Леннаучфильм» Александр Никитин, несколько лет паял такой гигантский ящик-синтезатор с кнопками, ручками и транзисторами, общим весом в полторы тонны – типа английского «Sinty 100» – все для озвучивания научно-популярных фильмов. Мы одно время часто приезжали к нему, чтобы записать всякие шумы и странные звуки. Прибор этот не сохранился, он занимал много места и потом был выброшен или разобран на детали. Звуки его есть на наших альбомах восьмидесятых…

М. Б. Но рок-волна для нашей страны была все таки более значима; в тот же музыкальный проект «Ред Вейв» попал и Курехин, и «Новые художники», да и «Асса» все-таки позиционировалась как рок-фильм, хотя там присутствовала группа «ВВС», которую можно было бы отнести к разряду нью-вейва. И название похоже на ваше. Я имею в виду «Союз Композиторов» и композицию «ВВС» покойного ныне Синицына. Вы не попали ни туда, ни сюда. Почему?

В. А. Мне лично кажется, что 87-й год – это все же год Курехина, он тогда реализовался по максимуму во все стороны. И в кино он, можно сказать, внятно озвучил музыкальный концепт «Популярной Механики». Минимум в виде двух записанных LP «Введение в Поп-механику» и «Popular Zoological Elements» на Leo records. Да и вообще был более медийной персоной, выступавшей на ТВ, работавший в кино, то есть с инструментами более массового влияния. Хотя фильм «Асса» и краткосрочный взлет художественно-неформальной среды накануне «Сотбиса» это все не отменяет. Ведь 1987-й был очень значимый год для Сергея Курехина и оркестра «Поп– Механика» – первые гастроли за рубежом! Жаль, что к тому времени нас слили из участия в «Поп-Механике» и не взяли на гастроли в Ливерпуль 88-го года, а ведь мы записывали совместный альбом с Сергеем… Позже мы узнали, что продюсер из Ливерпуля Пит Фулвелл (Pete Fullwel) с ARK records спрашивал про нас у друзей: как найти этих «Новых Композиторов», у нас есть дело к ним? Но нас не «выдали»… Подробности этого мы узнали позже, когда встретились в Лондоне в 90-м с Питом. Он нашел нас через объявление в местной газете о нашем выступлении, потом дозвонился до нас в Лондоне. Несмотря на обиды и разочарования от упущенных возможностей, со временем меня отпустило. А спустя почти десятилетие Сергей пригласил меня участвовать в «Поп-Механике» на фестивале в Хельсинки. Но, увы, это были последние две «Поп-Механики». Смерть Курехина поставит последнюю точку для всей эпохи поп-арт культуры восьмидесятых…

В 87-м же году в нашу компанию влился очень добрый и талантливый Юрис Лесник. У него с отцом было производство в Риге пластмассовых украшений, и они продавали их здесь по магазинам. Деньги были и Юрис стал нашим продюсером, который говорил, ну вот считайте, что я в вас сейчас деньги вкладываю, разбогатеете, надеюсь и рассчитаетесь. Очень по-дружески все было и легко.

Юрис купил нам музыкальный компьютер «Ямаха СХ 5М», позже модуль «Роланд D 50», но мы хотим большего… Тут-то мы и решили заняться созданием нашего объединения, с расчетным счетом, с печатью и всеми функциями компании. Мы искали место и нашли его на базе Ленинградского планетария. Это стало творческое объединение «Научная Фантастика», руководителем которого назначили меня, видимо, не зря я в детстве ходил в кружок астрономии и к тому же я всей душой и сердцем любил наш планетарий, его дизайн, немецкий модерн. Нам повезло быстро найти общий язык с сотрудниками планетария, и мы начали вместе делать первые шаги в самостоятельном бизнесе. Замечательное время было для нас, все так хорошо складывалось… Я вернулся на нашу с Игорем родину, в Петроградский район, где мы нашли себе занятие: в «Звездном Зале» ставили лекции-композиции для детей и взрослых. «Новые Композиторы» озвучивали планетарий космическими треками, да и такая база, как Звездный зал, Планетарий – ведь это же нечто! А любимая тема «Научная Фантастика» – бесконечность тоже! «Контакты третьего рода» 1989 года стал самым удачным проектом «НФ» и Планетария. Кто видел это, тому запомнилась эта лекция, а аудиодорожку этого спектакля можно послушать или найти в интернете. Фонограмму этого спектакля издавали на кассетах и CD в Петербурге, в девяностых.

М. Б.То есть вы создали формальную организацию и зарегистрировались?

В. А. «Научная Фантастика» с 1988 года стала официальной компанией, и мы начали сотрудничать с государственными студиями и организациями, у нас появились спонсоры от кооператива по продаже компьютеров. Мы купили дорогущей сэмплер-синтезатор «Prophet 2000» и с тех пор – это наш искомый звук!

М. Б. На рубеже девяностых Брайен Ино приезжал в СССР и даже делал какие-то совместные микропроекты с Орловым, Курехиным…

В. А. Сначала он приехал в 1988 году, потом в 89-м; в Москве он занимался альбомом «Звуков My», который вышел в Англии на виниле, а позже с его подачи был издан трек Миши Малина в сборнике музыкантов компании «Opal-88». Насчет микропроектов с Юрием Орловым и Сергеем Курехиным я не слышал, знаю только, что Брайен охотно общался с московскими художниками. Например, Сергей Шутов станет самым его любимым современным художником и в его честь будет назван альбом «Shutov assambleya»…B 1997 году Ино приехал в Питер опять, и его жена Антия даже купила квартиру на Грибоедова. Мы встречались, когда Брайен был свободен – ходили в музеи, парки, посещали выставки друзей, забирались на шпиль Петропавловки… Я организовал поход на телевышку и пригласил Ино на радио «Россия», где тогда вел программу о современной музыке: один раз в месяц по два часа на всю страну, называлась программа «Дискавери». Тимур обратил Брайена в «Новых Академиков», а Африка летом показал ему Крым…Когда Брайен приходил к нам на студию, он иногда что-то записывал для себя и для этого настраивал на свой лад инструменты, похоже, держал в секрете от меня, иначе бы я играл бы всегда на его лад. Шучу, конечно… Побывали мы и на других студиях города. Ино сам нашел студию, через «Желтые страницы», и был очень доволен хорошим уровнем студии; он писал там музыку для японской рекламы…

Мне удалось сделать несколько совместных записей, но для полноценного проекта этого материала было недостаточно. Я и Игорь мечтали о том, чтобы Ино издал нас на «Opal». Но этого, к сожалению, не случилось.

В итоге я привез эти записи в Германию, на студию к Питу Нэмлуку (Pete Namlook), который, узнав о нашем сотрудничестве с Ино, поторопился выпустить CD Smart (with special guest Brian Eno), на Faxrecords. Жаль, что издание этого альбома не было согласовано с Брайеном, и нам пришлось извиняться позже; обычно в Европе издатели аккуратны с известными именами. Но и на старуху бывает проруха… Композиции в этом альбоме, на мой взгляд, очень интересные – там есть лирические и весьма мелодичные темы. Дебютом в этом альбоме стало участие Игоря Воротникова с его фортепьянными композициями; это он скорей всего «special guest» на этом проекте, а не Ино…

М. Б. Вот что меня интересовало и интересует: восьмидесятые – это время не только ньювейва, но и видеобума и видеоклипов. И если серьезные видеоклипы снимать было достаточно проблематично, то некоторый опыт в анимации у андеграунда восьмидесятых все-таки был…

В. А. Волна клипо и фильмомании пришлась на середину восьмидесятых. Кино на восьми миллиметрах, на шестнадцати, фотография – удовольствие не из дешевых. Для художников это стоило больших денег: пленки, печать и т. д. Юфит (Юфа) режиссёр «Некрореалистов», большой друг Тимура, недоедал, тратя все средства на пленку и съемку своего кино на 16-ти миллиметровую пленку.

Художник-фотограф Евгений Козлов, а большинство фотографий арт-тусовки восьмидесятых снимал он, тоже печатал на свои. Кстати, Евгений оформил обложки пластинок «Кино» и к нашему альбому с «Поп-Механикой» «Insect culture 87». Мы часто встречались у Тимура, Евгений был в первом составе «Новых Художников». Другим путем пошли Инал Савченков, Олег Котельников: они вырезали из журналов разные фигурки, буквы и делали из этого мультфильмы.

В свою очередь, мы всем коллективом «НФ», раскрашивали фломастерами 35-ти мм кинофильмы, куски которых были у нас от проката в планетарии. Мы склеивали разные отрезки в фильм и крутили их сразу на двух кинопроекторах; получалось своеобразное «параллельное кино», типа – ни о чем, но выглядело прикольно. Да и затраты были здесь незначительными – только купить фломастеры – зато эффект был внушительным.

Видеокамеру Юрис купит в конце восьмидесятых и потом его увлечение съемкой перерастет в «Пиратское телевидение» в начале девяностых. Тогда стало очень модно снимать видеоклипы для групп – появилась возможность показывать их по телевидению. Первые наши клипы показал Артемий Троицкий в своей передаче на первом канале еще в 1988-м году, как раз те самые раскрашенные фильмы, но это было только один раз по ТВ, у меня сохранилась эта запись. Позже нам друзья предложат снять видеоклип на Ленинградском телевидении и показать его в программе «Топ-секрет» Андрея Базанова. При этом творческое объединение «Научная Фантастика» стала официальным заказчиком этого клипа…

Режиссером «Именно сегодня и именно сейчас 89» был Олег Ахметгалиев, очень талантливый и быстрый на деле. Он снял нашу веселую компанию во главе с Владиком Мамышевым-Монро и для всех это был очень важный момент, дебют игрового клипа на ТВ. Веселая музыка и отличный клип произвели впечатление на публику и мы попали на первые места хитпарада программы «Топ секрет». Узнали мы об этом, будучи в Лондоне, когда были заняты другим большим проектом…Вообще, это была бы хорошая идея с трио, выступать с Владиком Монро… Мы бы с Игорем играли, а Владик бы пел и танцевал в разных костюмах – была бы супер-группа в стиле поп-арт…

Все были очень талантливы, молоды, но очень неусидчивы. Почти все делалось быстро, за один раз; было множество хороших начинаний, которые так и не были доведены до конца. Хотелось везде успеть, да еще с великой страной начало происходить что-то невероятное…

М. Б. Наступили девяностые, и СССР распался. Как вас коснулось это межвременье между Советским Союзом и Россией?

В. А. Встретить новый 90-й год нам посчастливилось в Роттердаме, куда мы были приглашены местным арт-фондом. Голландские друзья организовали нам выступления в местных клубах, и мы три месяца провели там, знакомясь с Голландией. Возвращаться домой без винила нам не хотелось, но голландские визы уже заканчивались и мы перебрались в Англию, где намечалось сотрудничество с Институтом современного искусства на предмет инсталляций в нашем планетарии.

Неизвестно, как бы все сложилось, не получив мы поддержку друзей в Лондоне, – ведь по приезду выяснилось, что наш проект с Институтом переносится куда-то в далекое будущее и денег сейчас не будет. А у нас даже не было обратных билетов да и денег тоже! Попались, одним словом. Мы – я, Игорь и Алексей– испытывали тихий ужас от предстоящих трудностей; нам ведь негде было жить, не на что есть и как заработать деньги на билет домой? Лондон и тогда был дорогим городом. Так что днем мы развозили на велосипедах сэндвичи по офисам и компаниям, а вечером играли в пабах за еду, но это не помогало нам существенно…Ситуация была экстремальной, и последние пенсы я тратил на звонки нашим малознакомым людям в надежде, что они могли бы помочь нам. Нашим спасителем оказался Джон Мичел.

Как-то в 88-м Игорь познакомился с ним на Московском проспекте, где их группа прогуливалась, изучая монументы. Дом Игоря был рядом, и он пригласил их к себе на чай, к тому же Джон чуть-чуть говорил на русском и я тоже вскоре присоединился к их компании. Джон говорил нам, что он писатель, пишет про феномены на Земле и здесь гуляют не случайно, так как Московский проспект проходит по Пулковскому меридиану, и они всматривались в значимость сооружений на нем. Уходя, они оставили свой номер, так, на всякий случай… По которому я и позвонил. Мы были-то знакомы всего два часа в Питере – попили чаю, а тут мы с такой тяжелой проблемой в Лондоне, вдруг он и не помнит нас? Но Джон пригласил нас к себе в гости и оставил дома, стал заботиться о нас, даже разрешал звонить в Россию… Мы поначалу еще не поняли, с какой легендой мы встретились тогда и как здорово все потом сложится для нас! Джон Мичел – автор многих книг в жанре «New Age» и в Англии он один из идеологов движения хиппи шестидесятых, почетный член сообщества «New Age», к тому же он был племянником знаменитого писателя Олдоса Хаксли. Мы были не только спасены, но со временем представлены его друзьям, имена которых знают многие люди.

Джон по телефону говорил, что у него в гостях «The russian boys, the «New composers» from the «Science Fiction Society», from Russia»… Постепенно мы тоже стали использовать английские названия «New Composers» и «SFS». Кстати, Джон говорил нам, что «Новые Композиторы» – это лучшее название для группы, которое он знает.

Другими нашими спасителями стали Эндрю Логан и Майкл, они были близкими друзьями Брайана Ино. Эндрю приезжал в Москву и Питер в 89-м, где мы с ними мимолетно познакомились и обменялись адресами. В Лондоне Логан любезно пригласил нас к себе в гости, в «Glass house». Великодушный прием, гостеприимство, а вскоре и вечеринка, где мы выступили для невероятных для нас персон, знаменитых артистов и музыкантов. На месяц мы переехали в «Стеклянный дом» и началась у нас космически-гламурная жизнь… Эндрю предоставил нам свой гардероб, организовал нам визит в «Hair Salon», где нас покрасили и модно подстригли; мы сразу стали похожи на английских фриков. В таком ярком виде мы поехали на телевидение, где выступили в программе с двумя номерами, даже слегка на этом заработав…

Друзья Джона организовали нам выступление в местечке Фром, что рядом со Стоунхэджем и разместили о нас объявление в местной газете. Та публикация помогла выйти на нас, а потом и встретиться с продюсером, который издал «Insect culture». Позже партнер Джона, преподаватель ливерпульского Арт колледжа, Коллин Фэллоуз расскажет нам, что давно искал с нами контакт – и вот мы встретились в Лондоне через пять лет. Нам сделали предложение: записать сингл на ARK records, и мы поехали в Ливерпуль, где записали несколько композиций на студии «Amazon», которые вышли на виниле «Sputnik of life & Sirens of Titan» в 1990 году. Еще мы записали пару треков на очень профессиональной студии, с английским звукоинженером; тот увлеченно делал «клубный звук» нашему танцевальному синглу и после выхода винила «Sputnik of life» сингл стал попадать в клубные хит-парады Англии. Диск звучал просто СУПЕР! Это нас очень радовало и наши дела приобрели новый смысл.

Когда к нам пришла посылка из Англии – двадцать экземпляров «Sputnik of life», первыми их получили Тимур Новиков, Леша Хаас, Янис, Густав… Наши друзья были довольны этим треком, который сильно отличался от наших ранних работ, ведь это был грамотный, танцевальный хит, чем-то похожий по звучанию на Kraftwerk или KLF, только с русскими словами. Успех нашего сингла в стиле техно закрепил за нами звание «первой техно-группы из СССР, добившейся признания на Западе». Еще кто-то из журналистов, называл нас «первыми электронщиками из России» – но это не так, мы скорее звукохудожники или художники звука…

Веселье закончилось, когда пришлось лететь домой. Мы оставили в Ливерпуле наши инструменты, потому что были уверены, что скоро вернемся: ведь на руках был некий контракт с компанией, и те открыли нам банковский счет. Мы так и говорили – See you soon…

Но вернуться удалось лишь в конце 91-го, уже после развала СССР. Возвращение с английских небес на нашу землю потрясла нас до глубины души: вокруг царил хаос и анархия, все выглядело ужасным, как после разрухи. Погиб Виктор Цой. И в большом горе были музыканты группы «Кино» и наш отложенный проект «Старт» уже невозможно было восстановить. Единственной хорошей новостью стало появление сквота друзей на Фонтанке, 143–145. Наконец-то друзья-художники нашли себе помещения под мастерские и студии. Там, пусть и временно, поселились: Евгений Козлов как организатор «Russkoee Polee», Юрис Лесник как представитель «Пиратского телевидения», Густав, братья Алексей и Андрей Хаасы, Миша «Ворон» и Сергей «Заяц». Ребята демонтировали стены в квартире на втором этаже, расширили танц-пол, где стали проходить первые ночные вечеринки с ди-джеями и вертушками. Это стало началом истории питерского рейва девяностых.

Пушкинская-10 тоже стала новым местом для музыкантов («Аквариум», «Странные игры», «Аукцыон» и многие иные.) и художников, а «Новая Академия», вместе с Тимуром Новиковым и его окружением, начнет осваивать помещения. В дальнейшем все участники «Пушкинской» будут отвоёвывать у города этот адрес, который есть и сейчас, и там теперь мастерские и галереи. А «Фонтанку» сохранить не удалось, дом пошел на капремонт в 97-м… В тоже время я все еще был руководителем творческого объединения «Научная Фантастика» в Планетарии, но за время нашего отсутствия коллеги из «НФ» начали активно заниматься бизнесом и торговлей, но вовсе не лекциями или постановками для детей… Нам пришлось снова искать подходящую «крышу».

В 1991-м французы пригласили много питерских групп принять участие в фестивале, в городе-побратиме Питера, Нанте. Нас тоже позвали туда, и я вписал друзей для участия в нашем шоу: Владика Мамышева-Монро и Мишу Малина. Вдвоем они записали песню у Миши и сняли ролик под «Гремит январская вьюга». Клип получился веселым, но несколько андеграундным. Правда, нашим друзьям этот клип не понравился из-за участия в нем Миши…

Наши инструменты так и поджидали нас в Ливерпуле. По-хорошему нам надо было ехать забирать их. Игорь отказался ехать в Англию и не смог принять участия в фестивале в Нанте, так как нам попросту не на чем было играть. Я тоже не поплыл на корабле в Нант; туда отправятся и выступят за нас Владик Монро и Миша Малин – ведь они готовились к этому. Помню, что еще в тот год ярким явлением для города стала ночная дискотека в Планетарии в январе 1991-го, которая изменила многое для нас и в судьбе планетария, хотя позже произошли некие драматические события… А тогда наше объединение – в тесном сотрудничестве с друзьями танц-пола братьями Хаасами, Миши «Ворона» и Густава – пригласили ди-джеев Яниса, талантливого ди-джея из Риги, и Вест Бама (West Bam) из Берлина, вместе с компанией «Low spirit». Дискотека эта привлекла внимание разных бандформирований города, и те всерьез занялись планетарием. Вскоре храм науки захватили темные силы, и творческое объединение «НФ» закрылось навсегда.

…Мне надо было быстрее ехать в Англию за инструментами и надеждой, что будет работа, записи, издания… За компанию поехал Алексей Кушнаренко, с кем мы были ранее в туре. Но надежды наши в Англии не увенчались успехом, хотя мы провели там полгода и на обратном пути заехали в полюбившийся нами Роттердам, где наш друг Боб Стут предоставил мне свою студию для записи и крышу над головой. Так вот и началось наше совместное творчество. Это был новый шанс для меня.

Вначале мы записали первый сингл «Tanz-Tanzevat» на EDM records '92. Проект назвали «Magnit», так как теперь это было совместное творчество с Бобом. А сингл «Я хочу танцевать, я хочу двигать тело» станет нашей («Новых Композиторов») визитной карточкой во все девяностые. Позже мы вместе с Бобом записали наш первый амбиентный альбом «Magnitola», который вышел на CD в Голландии в 1995 году. Этот альбом я считаю лучшим нашим совместным проектом – он очень хорош по звучанию и интересен по музыке. В 1994 году выйдет еще одна запись на виниле «White Island», правда, успех этого сингла будет малозначительным.

Со временем наши инструменты все-таки к нам вернулись, и мы вновь стали с Игорем записываться у меня дома на DAT. К моему большому сожалению, Игорь в 94-м отказался выступать со мной в клубах, но дружить и сочинять музыку вместе мы продолжаем – но только теперь уже студийно, дома.

В лихих девяностых мы пересекались острыми углами с интересами амбициозных диджеев и не только. Нас не пригласили, к примеру, участвовать в «Гагарин-пати» в Москве. Видимо, чтобы мы не попали в историю рейв-культуры. Зато Тимур Новиков вновь окажет нам большую поддержку в связях с Москвой и с журналом «Птюч». В последний раз Игорь выйдет со мной на сцену именно в Москве, в каком-то закрытом стадионе, где толпа в десять тысяч человек танцевала под техно-хаус – там мы и сыграли наши хиты на виниле…

Все складывалось очень хорошо до тех пор, пока не пропал Иван Салмаксов; скорее всего, его убили в Москве в разгар страстей девяностых. Иван был очень знаковой личностью и успешным деятелем клубного движения как в Питере, так и в Москве; в клубе «Птюч» он был арт-директором. В 1990 году, в Ленинграде, он вел программу о современной музыке на ленинградском радио, и тогда можно было услышать «Спутник жизни»…

Очень страшной будет середина девяностых, когда по болезням уйдут Сергей Курехин и Миша Малин. А где-то в Индии погибнет Сергей Зайцев, наш школьный друг. О нем будет интересно написано в книге Андрея Хааса «Корпорация счастья». Тогда же начнутся проблемы со здоровьем и у Тимура Новикова… Последний звонок Тимура перед смертью был именно Игорю Веричеву…

В августе 1995-го я принял участие в последней «Поп-Механике» на фестивале в Хельсинки, где познакомился с продюсером из Финляндии Еропекка Рисслаки, который вскоре издал наш культовый альбом «Astra». В 1996-м, и это был чисто «новокомпозиторский» альбом, записанный нами вдвоем дома после шести лет паузы. Затем наши западные продюсеры подготовят нам туры в Финляндию и в Германию, но Игорь вновь откажется от гастролей – и тогда начнется набор музыкантов и череда колобораций, которая продолжается у меня до сих пор. С 1998 по 2005, с подачи финского продюсера, мы сотрудничали с немецким лейблом FAX records. Записали два альбома «Новых Композиторов» и несколько альбомов совместно с Питом Немлуком. Последний совместный альбом «Russian spring» вышел в Германии в 2005 году. Это любимый нами альбом из пяти выпущенных. Увы, Пит тоже скоропостижно скончался в конце 2012 года…

Мы потеряли многих друзей, с кем дружили и работали все эти тридцать лет творческой деятельности «Новых Композиторов». Теперь вот и другие участники «Поп-Механики» ушли из жизни: Гарик Асса, Владик Мамышев-Монро и Георгий Гурьянов из «Кино»… Да, грустно становится на душе, уходят такие близкие друзья!

Ушли почти все лидеры поп-арта восьмидесятых, но идея популярного искусства полностью воплотилась в двадцать первом веке. Теперь все могут творить дома; музыку, видео, фото, книги – буквально все – выкладывать в интернет; сейчас так много всего вокруг, что даже писателям-фантастам такое не приходило в голову.

Полнейшая «Научная Фантастика»! И это время, в котором мы живем сейчас.

 

Анжей Захарищеф Фон Брауш

Фото 17. Ленинград, фото Бориса Смелова из Архива Дмитрия Кузнецова

А. З. Петергоф, Оранжерейная улица… Там я увидел свет; улица утопала в зелени, зимой ее покрывал девственный снег, осенью она осыпалась золотом. Вообще, в городе был переизбыток красоты – барокко, рокко – и один из самых роскошных парков планеты был моим плейграундом, в нем не хватало только таинственно исчезнувшей янтарной комнаты. Она, видимо, и станет прообразом будущего Оберманекена. Рядом находились студенческие городки Университета, где проходили подпольные рок-концерты, дискотеки с свежайшими мировыми хитами, и пр.; дух свободы веял над Петергофом.

Мои отрочество и юность протекали в питерском андеграунде. Советская действительность того периода была, наверное, самой приятной за всю ее недолгую историю, с подслащенной застоем утопией западного парадиза, мерцающего в виде джинсов Levi's 501, ароматного чевинг гама, неожиданно залетевшего в ту реальность номера журнала Rolling Stone. Советская идеология уже в шестидесятых дала крен, а к семидесятым утратила свои позиции и среди интеллигенции, и среди зажиточных обывателей. Идеология превратилась в райский миф, в который те, кому выгодно, верили, но большинство – сомневалось. Очевидно, что после сталинских компрессов, в стране решили поэкспериментировать с либеральными идеями. Девальвация элит, начиная с философских пароходов, когда часть творческих людей из страны уехала, часть была репрессирована, войны, чистки, коллективизации… После всех этих стрессов и наступил период оттепели и благостного застоя. Из-за «железного занавеса» просачивались иностранные образы и объекты, которые приобретали статус буржуазных фетишей, наполняя красками скудный потребительский, созданный отечественной легкой промышленности серый мир. Это напоминало НЭП. Границы расширялись, идеология размывалась – сначала Хрущев, затем – охотник, лавелас и гедонист – Леонид Ильич Брежнев. Нам повезло, что мы родились с победным импульсом покорения космоса и с улыбкой Гагарина. Метафизически, из закрытой системы за железным занавесом, через космос мы получили связь со всем миром, общий контекст. Гагарин – первая из отечественных, международная поп-звезда. На уровень Мика Джаггера или Мерлин Монро, узнаваемый с первого взгляда, поднялся Юрий Гагарин. (Нуреев, Борышников, Бродский, Тарковский – они были чуть позже и не с таким всеопыляющем пиаром). Любой истеблишмент консервативен и сопротивляется следующему витку развития. Элвис Пресли по телевизору изначально транслировался по пояс, чтобы не развращал население своими тазобедренными танцами. Эротика ограничивалась в культуре «старого света». Позднесоветская культура тоже изведала запретного плода в режиме блицкрига. В результате у всех свои хард-роки. И если в России это Deep Purple, то в большинстве стран западной культуры – Led Zeppelin. В нашей школе на первых партах сидели «отличники», фанаты Led Zeppelin, а на задних партах «троечники», фанаты Deep Purple. И если парадигма государства осталась на уровне тех самых восьмиклассников, при всем подручном менеджменте, то культура и оценка ситуации у нее будет на том же уровне задних парт. Есть демос, есть охлос – и вот эта охлократия нынешняя, ей раньше просто запрещали принимать решения. У одних «Дым над водой», у других «Лесница в небо».

М. Б. Представители демоса при этом имели навыки управления, каких-то слуг-рабов, и право голоса. И под всем этим существовала социальная структура, которая в той же Америке оказалась более крепкой, чем в СССР. И все еще позволяет иметь во главе государства и киноактера, фаната Лед Зеппелин…

А. З. Оттепель была с Гагариным на устах. Детям давали имена Юра, вообще – часто давали имена космонавтов, которые стали настоящими поп-звездами. Страна представляла во внешний мир то, что было безупречно и неоспоримо: балет, черную икру и космические победы. Гагарин стал символом эти неоспоримости.

По краям советской ойкумены располагался соцлагерь: буферная зона, эрзац капиталистической заграницы. Культивировались зыбкие мифы про «лучшее – это советское», которые осыпались при первом пересечении границ, все это обрастало контр-мифами. В СССР сформировалась вторая, альтернативная реальность. Подпольные миллионеры, рок-музыка, фарцовщики, частный пошив, антиквары – вся эта блистательная деятельность и праздность существовала параллельно жизни обычного населения, мучимого образовавшимся дефицитом на яркое, иностранное и роскошное, в обывательском понимании того периода. В то же время существовала «элита», встроенная в систему; там экономика была прозрачная, щедрые гонорары и зарубежные командировки. СССР был придуман как голливудский проект с хэппи эндом. Но, пока фильм шел, все неожиданно оказались в сюжете «Властелина колец». Арт-проект, в котором изначально участвовали и авангардисты, и футуристы, и декаденты типа Луначарского. Кстати, черезвычайно уместная фамилия – Луначарский. Вертинский со своими вертерами, верчениями и вечерами в фамилии отдыхает. Тут и Луна, и Чары – как будто Брайан Ферри от советской номенклатуры и образования.

Внешний вид, как и во многие времена, был важным социальным кодом. Джинсы определенной модели и качества, все чувствовалось на расстоянии и считывалось по швам. Это был первый уровень. Вторым уровнем был винил, тот помогал определится с меломанскими и вообще культурными пристрастиями. На уровне упомянутых «Лед Зеппелин» и «Дип Перпл». Диск стоил несколько стипендий (так, чтоб не есть и не пить), это задавало определенный пассионарный уровень общения. Здоровый меломанский снобизм помогал лояльности и заинтересованности внутри этого круга. Уже в семидесятые хлынул поток иной, западной музыки. У меня был знакомый, сын капитана дальнего плаванья, и через него приплывало много интересного. Я играл в школьной группе и одновременно был редактором стенгазеты. Это освобождало от докучных уроков. Наш гитарист был сыном зауча, что благоприятно сказывалось на количестве и качестве инструментов, приобретенных школой для группы.

Наш репертуар – все, что тогда появлялось во вражеских эфирах и на виниле, шло в обработку. Pink Floyd, The Rolling Stones, Shocking Blue, Sweet, психоделика, глэм. Это было модно, идеи хиппи еще не ушли глубоко в народ. Позже хиппи из больших и малых городов СССР начнут стекаться в Ленинград и Москву, возникнет «система». Мой хороший приятель Шамиль, поэт и меломан – Шама был из академической семьи и являлся ярким представителем рафинированной идеи хиппи. Он жил рядом с Пушкинской площадью: готические окна, пурпурный бархатный балдахин, почти как кабинет Фауста. Там звучала музыка Doors, Steely Dan, там происходили тусовки: художник, основатель Новой Академи, Тимур Новиков, будущий барабанщик группы «КИНО» Густав – Григорий Гурьянов с роскошным хаером; девушки, словно с обложки тройного альбома «Вудсток»… А на другом конце Москвы обитал напоминающий Харрисона эпохи All Things Must Pass Валера Кисс и его жена Лена Щека. Загадочное место: только что ты был в городе, среди новостроек, – шаг в сторону, тропинка вглубь деревьев – и возникала белая церковь, колодец, пруд, живописные деревянные домики. Бабушки поставляли домашнее молоко, а гости заходили с новейшей музыкой, литературой. Берроуз, Кастанеда, Толкиен – в оригиналах или в первых переводах, на ксероксе. Но времена, как им и полагается, менялись: стили панк и нью вейв приходили на место хиппи.

Я десять лет играл в культовом нью йорском клубе CBGB. Хилли Кристал, его хозяин, патронировал «Оберманикену», и рассказывал разные интересные истории; в свое время в клубе работал Малкольм Макларен, будущий создатель Sex Pistols, а тогда роуд-менеджер New York Dolls. Именно в CBGB он почерпнул идеи для панка: идеи анти-Pink Floyd, вообще, анти любой рок-эстеблишмент. Началась новая волна.

Тогда же стала все ярче проявляться советская меломания; появились магнитофоны, возможность частой и простой репродукции музыки.

А вслед за волной меломании пошли и молодежные субкультуры. Как всякая мода, идеи, озвученные хиппи шестидесятых к семидесятым упростились, стали доступными массам советских тинейджеров. До этого практически только «золотая молодежь» имела возможность безнаказанно потреблять западную поп-культуру в СССР. А потом возникла «система», хиппи появились до самых до окраин. С массовостью пришла иерархия: олдовые, пионеры.

Существовал мем того времени, что в СССР секса нет. Но в андеграунде и богеме тема эротики в семидесятые никуда не исчезала: стиль «диско», дискотеки и заметная эротика, связанная с танцевальной культурой. В идеологических кулуарах КПСС решили, что раскрепощение в этом плане неизбежно – одной из джомолунгм советской эротики стали кадры из кинофильма «Москва слезам не верит». А хиппи обустроили лесные лагеря в Прибалтике, Подмосковье и Крыму, с расширяющими сознание веществами ручной работы и свободным сексом.

Мы играли и изучали современную музыку, слушая радио «Люксембург» и Севу Новгородцева на ВВС. Вскоре, в конце семидесятых, пришла эпоха диско и с дискотеками для широкого масс, а андеграунд качнулся в сторону нью-вейва. Расставание с еще недавно актуальной эстетикой хиппи происходило мгновенно. Если хайер надо было резать, то он резался без сожаления и в тот же миг. При этом все еще могли по старой памяти съездить автостопом в Тарту к знакомым студентам-лингвистам, на лекции Лотмана. Как-то Шамиль протянул мне яблоко и сказал: «Передай Густаву от меня, он в больнице, в Питере.» Георгий «хаернулся», то есть лишился длинных волос и стал тем ньювейверским Густавом, который стал известен широкой общественности в роли барабанщика группы «КИНО».

Изображений панков еще не было – ни на фото в советских журналах, ни по ТВ – но прозвучало слово «панк» и интуитивно это было ясным противопоставлением идеологии комсомола и хиппи. У кафе «Сайгон» можно было встретить украсивших себя одним из главных символов панка – булавками: Панова, Монозуба, того же Алекса Оголтелого, на самом деле – крайне интеллигентного молодого человека (как впрочем, и Андрей Панов (Свин) был сыном известного балетного танцора). Густав эстетствовал. Одна из его ролей того времени – первый заместитель памятника Маяковского. Требовался новый нонконформисткий ход, и это совпадало с термином «панк», который стремительно перерос в «пост-панк» или то, что называлось «ньювейвом». Смесь винтажной эстетики стиляг и зарубежной «новой романтики». В Москве были свои ньювейв-круги, из которых появлялись «Центр», «Браво», «Николай Коперник», «Ночной Проспект». В это же время в ленинградском рок-клубе развернулась борьба за власть. Рок-клуб организовал мой знакомый, Гена Зайцев, один из последних олдовых хиппи. Гена собирал и составлял «пипл буки»: живописные архивы с фото «системы»; у него была прекрасная коллекция практически всей подпольной советской музыки какая только была доступна, с удивительными редкостями. «Аквариум» прокладывал желтые кирпичные дороги от эстетики хиппи к ньювейву. Новые слова, новые темы, новые ритмы, инициация нового стиля. Артем Троицкий привез из недалеких заграниц далекую идеологию, и ему требовалась молодая шпана и почва – и он ее нашел как журналист и как промоутер. «Аквариум» попал в эту волну и стечение обстоятельств под названием «новая волна».

Среда изменилась, в СССР проникает и цветет неформальная поросль. Оберманекен. В 80-м году я придумываю это название, учась на первом курсе Университета. Круг близких мне студентов был увлечен экзистенциализмом, меня заинтриговало немецкое его ответвление. В романе Ганс Эрих Носсака «Дело д'Артеза» были персонажи Обер и Манекен – и они слились у меня в единый образ сверхманекена. Поскольку, минуя панк, мы сразу очутились в пост-панке, когда мода стала значительно дополнять идеологию, ньювейв первым делом сформировал именно моду. Зазвучали Spandau Ballet, Adam and the Ants, Duran Duran. Плюс – Макларен с Вествуд, которые формировали визуальную эстетику. Молодежная культура была пропущена через магический кристалл именно фэшен. Что Макларен привез в Лондон? Хаос CBGB, «Реймонз», наркотики и никакого самоопределения и рефлексии. Грязно, шумно, просто. И, буквально на коленке, вместе с Вивьен они придумали, что с этим «панком» делать. Булавки, британский флаг, коллекции из мусорных баков, которые специально для исключения перепродаж те, кто их выкидывал, деструктурировали. Из этого и слагалась мода, а я тогда подумал, что все так совпадает и именно «Оберманекен» хорошее название для этой новой моды здесь.

До этого был фетишизм джинсами, и вот как раз за счет панка появились и стали восприниматься именно модные образы. Adam and the Ants брал из театрального реквизита костюмы, культивируя пиратско-романтическую эстетику. Боуи делал свою версию белого фанка и фанкоделику. И даже пастеризованный Duran Duran – все это было матрицами того, что можно было использовать, чтобы одеть это веяние. Ну, конечно, и Гари Глиттер, и Марк Болан (Т. Rex) стали почвой для нового витка; нам достался уже такой рафинированный, пропущенный через фильтр моды, образ ньювейвера. А в СССР стиль еще больше дистиллировался до челки и возможности себя костюмировать – кому что бог послал. Вот тут как раз можно сказать о Гарике Ассе, которому бог послал Тишинку и винтажную эстетику, а он ее перепослал в субкультурную и богемную среду. Мы были близки к театральной среде и черпали, что бог послал там. Ленинградский театральный институт, в Москве – театр Васильева. Через коллекцию Паши Каплевича. К тому времени Паша собрал отменную коллекцию костюмов, включая хамдамовские к фильму «Раба любви», там была даже та узнаваемая шляпа Елены Соловей. Возможно, ему было не так важно находиться в контексте альтернативной моды, но для «Оберманекен» эта коллекция была в самый раз. Хамдамов тоже не позволял себе такого, как Гарик со своей коллекцией, но к нам она пришла через Каплевича. Мы делали фотосессии с этими костюмами с фотографом Пашей Антоновым.

Год создания «Оберманекен» – 1980-й. Я как раз сочинил альбом песен, и мы его записали одним из ранних составов – Женя Титов на басу, а Олег Шавкунов (Шарр) играл на перкуссии. Мы собрали массу винтажных ламповах радиоприемников, которую наш знакомый спаял в единое целое, и получилась мощная стена мерцающей аппаратуры, к которой мы подключались и давали концерты в стиле Боуи времен Young Americans и Марка Болана. Это были готические по духу концерты в пустынных и сумрачных пространствах, в которые просачивалась богема Ленинграда. Мойка, Фонтанка, квартирники-выступления по Домам Культуры рассматривались как захват новых территорий. Квартирники были милее. Всё было не просто в плане музицирования, поэтому музыка была полностью очищена от излишков, более, чем прототипы западного ньювейва. Всё это настаивалось года два – и появилась новая волна, появились «новые дикие» с анархическими картинами Юфы и Котельникова. Мы делали фото-акции с Юфой, превращаясь в его персонажей городских зомби. То есть появилась музыка, мода, изобразительное искусство и кино. Тимур, Котельников, новый музыкальный инструмент, известный как «утюгон», а был еще и «пиздатрон»: балалайка с алюминиевым грифом метра в два и одной струной. Гребенщиков рисовал. Я тоже и рисовал, и моделировал одежду, и поэтизировал. Все делали все. Ренессанс. Мы насыщали атмосферу своей энергетикой. Тот же Тимур, универсальный человек, не только художник, но и гениальный куратор. Он собирал людей, определял направление и отслеживал эволюцию движения. Солнечной энергии человек, без которого многое не произошло бы. Впрочем, многое и закончилось с его уходом. Москва-Петербург, постоянные перемещения того времени, галерея «Асса» – «Детский сад». В Рок-клуб мы не пошли; Гена Зайцев намекнул, что это все курирует КГБ, и там все время шла какая-то структурная возня. «Оберманекен» хотел оставаться независимой группой, и я придумал идею «Театр-Театр»: художественная среда, существующая по театральным правилам. Там можно было развивать абсолютно разные творческие направления – от музыки до голографии. Мы жили напротив дома, где была квартира Тимура Новикова, рядом с Сайгоном, буквально в пятидесяти метрах по Литейному. Был у нас работающий камин, и там мы размышляли, как существовать перпендикулярно всему. Басист первого нашего состава, Женя Титов, ушел к Андрею Панову-Свину в главную российскую панк группу «Автоматические удовлетворитери», я же в 83-м году был готов к следующему витку и собрал новый состав. В «Оберманекене» появился Женя Калачев. Дворец молодежи, в отличии от Рок-клуба был невинен и девственней; местным комсомольцам понравилась идея нового театра, они спросили, а кто же все-таки будет режиссером? Это совпало с экспедицией в Москву, где мы познакомились с Борей Юханановым – он и стал режиссером. Нам под этот проект выдали особняк инженера Чаева на Каменном острове и Зеркальный зал во Дворце молодежи, даже выдали деньги, что последний раз до этого удавалось только «Лицедеям» Полунина за десять лет до того. От Полунина к середине восьмидесятых отпочковался Антон Адасинский. Мы постоянно пересекались, как-то раз зимой Антон встретился мне в автобусе и сообщил, что уходит от Полунина и предложил делать совместный проект. Он будет заниматься пластикой, а мы музыкой. Но мы остались верны «Театру-Театру». С нами у него наверняка получилось бы что-то иное. В итоге Антон создал «АВ. А., проект с соцарт-бурлеск-гимнастикой. (Сейчас, кстати, у Антона театр «Дерево»). Общение при этом продолжалось – и с Адасинским, и с Курехиным, который при случае одалживал у нас синтезатор, и с Гребенщиковым, и с Титовым – они частенько заходили в особняк инженера Чаева. Уже началась некая монетезация неформальной культуры, многие стали понимать блага этого периода и стали этим пользоваться. Ставки и бюджеты, которые нам выдавались, были очень достойные. Особенно безналичные деньги, которые выделялись и их куда-то учреждению необходимо было потратить, – выделялись безразмерно. Мы их тратили на аппаратуру, костюмы, декорации, свет, на естественные культурные материальные блага. До Перестройки культурная среда материально сильно обнищала – и вот теперь она стала стремительно насыщаться, через часть так называемой неформальной культуры. Без кистей нет художника, без синтезаторов нет ньювейва.

Борис Юхананов тогда разрывался между Ленинградом и Москвой, заканчивая театральный институт, ассистируя Васильеву. А тут был поставлен первый спектакль «Уловки Мимикрии», и, чтобы его показать, была собрана представительная выставка «новые художники», питерский и московский андеграундный бомонд. Но после премьеры спектакля официальные контакты с Дворцом молодежи резко оборвались. Они оказались не готовы к такому радикальному искусству, публике и творчеству. И вот после этого скандала «Театр-Театр» и «Оберманекен» переместились в Москву на Воровского-Поварскую, где открыл свой театр «Школа Драматического Искусства» Анатолий Васильев, после Таганки. Герману Виноградову дали место под его «Бикапо»; там было много разной и интересной публики. Модельер Катя Рыжикова стали появляться со своей живописной командой, с ними завязалась отдельная история перформанса.

В Питере начала-середины восьмидесятых независимая культура уже жила в радужной атмосфере, готовой вот-вот пролиться грибным дождем. В Москве тоже было несколько сформировавшихся кругов. У Бориса Раскольникова, позже «Третий путь», часть у Стаса Намина. «Детский сад» уже был. В Москве были «параллельные» братья Алейниковы, Глеб и Игорь; они снимали кропотливые, медленные истории. Боря Юхананов снимал еще длиннее и медленнее. Он вообще любил часы, сутки, года и бесконечные процессы, это как-то совпадало с евро-азиатской Москвой. А Питер тогда был аскетичней, свежей: со струной Литейного и центром в «Сайгоне». И вот когда этот даосский романтичный андеграунд зазвенел, в него стали стекаться ручьи состоятельной публики. К 1985-му году романтика начала улетучиваться, аскетизм обернулся меркантильностью и нью вейв конвертировался в «Ред Вейв». Меркантильность, она сама по себе не плоха, как овеществление идеи, но когда суть стирается, то теряется и смысл процесса.

М. Б. А вот как раз про фильм. У него же тоже была предыстория и она была московской.

А. З. Сценарий «Ассы» под названием «Здравствуй, мальчик Бананан» сначала лежал рядом: на камине у нашего друга, гениального русского актера Никиты Михайловского, который снялся в «Вам и не снилось» и который великолепно писал прозу и рисовал. А его эпистолярный жанр, на мой вкус, это было лучшее, что я тогда читал. Когда сценарий попал на камин к Никите, предполагалось, что Бананана будет играть Никита, а музыку – «Оберманекен». Никита, сыграв в нескольких прекрасных кинокартинах, аккуратно относился к предлагаемым сценариям, и Бананан как-то запылился на полке. А потом всплыл в компании Тимура Новикова, превратившись по дороге из «Здравствуй мальчик Бананан» в «Асса». Движение «асса» к тому времени так хорошо разогналось, что принеси ему хоть сценарий на «поднятую целину» Брежнева – все равно из него получился бы фильм «Асса».

М. Б. В принципе, потом примерно так и произошло, но уже с «Трактористами» Пырьева, к которым братья Алейниковы досняли «Трактористы-2» в 1992-м году, а потом еще позднее Влад Монро, влившись в ряды «Пиратского телевидения», сделал свою «Волгу-Волгу»…

А. З. Ну да, Курехинский поп-механический абсурдистский паровоз заимствований и смешений уже вынес художников на новые рубежи, а Тимур, как гиперболоид инженера Гарина, резал любую субстанцию. И тут как раз принесли такую пышку… Мало кто читал сам сценарий… Необязательная мелодрама, мне она показалось бледной аллюзией «Подземки» Люка Бессона, только что прогремевшей в Европе. Со слабо в этом ориентирующемся Соловьевым, они выжили из этой ситуации максимум. Но для событийного фона картина все равно оказалась революционной. Смотреть же это кино как кино, к тому же будучи современником и участником андеграунда, было посредственное удовольствие. Но время было такое, что сработало бы все. И голод культуры, и ожидание перемен, и надежды, что это все будет продолжаться и развиваться. И даже таких небольших инъекций раствора иной культуры и субкультурного драйва кому-то хватало, чтоб получить прививку, а кто-то становился джанки. Прицепили к фильму выставки, сделали, что смогли – и это был, наверное, наивысший пик промо-этапа этого движения, по сути ньювейверского. Утрированный андеграунд «Ассы» охватил аудиторию от пионера до партийного работника. В то же время Боря Юхананов начал снимать кино в разработанной им стилистике «медленного видео», я значился сценаристом первых его фильмов «Особняк» и «Игра Хо».

Стоить сказать о «КИНО» и кино. В тот период, начиная с 1986-го года, Цоя стали звать сниматься в кино. Те же «Каникулы», а потом «Игла» Рашида Нугманова, или фильм, который начал снимать Олег Флянгольц. Тогда многие молодые кинематографисты пытались делать свои первые скетчи и этюды с использованием новых рок-групп и деятелей андеграунда. Как наш басист, Миша Мукасей. Его мама Светлана Дружинина как раз снимала «Гардемарины, вперёд!», знаменитая кинематографическая семья. Миша продал свой мотоцикл, купил редкую по тем временам безладовую бас-гитару и научился играть как Мик Карн из группы Japan.Тогда мы записали альбом «Прикосновение нервного меха», который вошел в список лучших ста альбомов советского рока. Japan важная группа для ньювейва восьмидесятых, которую я услышал еще в 80-м у художника Алана; он приезжал из Прибалтики и однажды привез только что вышедший альбом Japan «Tin Drum» в ДАС (дом аспирантов и стажеров МГУ, одна из точек тусовки). Это было революцией в музыке, и мне кажется, что такого уровня никто из последователей не достиг до сих пор. Миша Мукасей параллельно снял свой этюд по свету, который одновременно явился нашим первым музыкальным видео на песню «Девочка-подросток».

М. Б. Цой в этот период снимался в кино, а в группе «КИНО» все же заглавную скрипку играл Густав?

А. З. Густав, как я говорил раньше, из образцового хиппи, превратился в образцового ньювейвера с внешностью Маяковского. Он сам занимался своим образом, прической, костюмом, был отличного стилистом. Довольно размытый цоевский сайгонский имидж в его руках превратился в дюран-дюрановский парафраз, еще точнее сложился образ у Каспаряна. Цой к тому же имперсонализировал Брюса Ли: манеры движения и сценический образ формировались под влиянием гонконговской идеологической кино-машины и раскрылись в потенциале группы «Кино». И, несомненно, период съемок в фильмах тоже повлиял на манере держаться, и «КИНО» как группа стала настоящей звездной поп-группой, с парадигмой «добро побеждает зло».

«Оберманекен» продолжал движения в сторону театра; мы оказались в Москве, в лучшем театре того времени «Школа Драматического Искусства» Анатолия Васильева. Туда наведывались Вим Вендерс, Питер Брук, Роберт Вилсон – сливки мировой режесуры театра и кино. Москву посетили, с погружением в андеграунд, Френк Заппа, Дэвид Гилмор из Pink Floyd, Дэвид Бирн (лидер Talking Heads, основоположников ньювева из CBGB). Герметичность андеграунда еще сохранялась, и он отфильтровывал лучшее, что было вокруг, в том числе то, что поступало из-за рубежа. Когда приезжали заморские гости, язык независимой культуры здесь и там был практически одинаковый, язык творчества. Этими формулами оперировали и тимуровцы, и ньювейверы-москвичи.

Железный занавес приподнялся, и к нам хлынул поток журналистов, туристов, бизнесменов и странных альтернативных людей. И многие многие искали и находили наш андеграунд. Тогда все хотели самостоятельности, но не у всех получалось. Художникам была предоставлены государственные площадки, XVII-тая молодежная выставка стала неким Вудстоком, собравшим художников, режиссеров, музыкантов и прочих альтернативных людей. А вот после этого уже все резко начало меняться. Художники продолжали создать новый язык, осваивая местный китч-кэмп или местный поп-арт на базе концептуализма: это все было немного от комплексов, они продолжали быть такими синтетическими. «Сотбис»-выставки, внимание и какие-то уже продажи. Многим это голову вскружило, как кружила и мысль о заграничной карьере.

У Энди Ворхола была девушка, Эдди Седжвик. Она – то, что я понимаю под модой, это всегда свежая новая элегантность. Гарикдот тоже менялся и мода – это судьба. Вот его судьба вполне канонична, если ни обычна для модников других столиц мира. Просто когда человек работает с такими энергиями и достигает своего предела, то он начинает трансформироваться не только как личность, а уже физически. Кто-то не может себе этого позволить, ибо чувствует, что дальше определенного уровня идет распад на атомы. А вот такой квантовый попрыгун, как Мик Джаггер, он этот предел пересекает и становится еще на уровень выше. Ну, или окунается а то и вовсе живет в инфернальном; это тоже работа нешуточная и с такими же энергиями. Тот же Гарик, но в этом направлении предел есть уже для всех. Гарик однажды подошел после концерта и предложил ехать кутить в таинственные промзоны, где он жил. Рассказывал, что там реальный стим панк, блейд ранер, мэд макс, вьетнамские публичные дома, что они собирают лимузины шестидесятых, варят свой алкоголь, там рейвы при свете горящих автопокрышек. И я почувствовал, что – да. Так тоже можно, но только в том случае, если есть надежный тыл. У него был жесткий каркас из опыта и характер, и на них он просуществовал и девяностые, и нулевые. Ну вот как-то капитализировать ту самую энергетику и таланты в восьмидесятых, как это сделал, например, Мик Джаггер, редко кому удавалось. Хотя с Перестройкой в России на всём как бы уже прорезались ценники – но в андеграунде они были очень туманны и расплывчаты; даже опытный варяг и фарцовщик Гарик не смог их точно разглядеть. Это вообще проблема перехода «инди» в «поп».

Ведь поп, в отличии от «попсы», это не плохо. «Битлз» – это качественная поп-музыка. Ньювейверов рокеры тоже часто называли «попперами». Они слушали популярную музыку, и она имела класс, а карикатурная «попса» с условным Киркоровым в центре – деклассирована.

Нет, ну был период стадионных концертов, и кое-какие группы существуют до сих пор на небольшие туровые средства, которые в первой половине девяностых все же давали прибыли. Но, конечно, это не имеет смысла сравнивать даже с той же хардкоровой, по сути, андеграундовой сценой в Лос-Анжелесе, например. Или хип-хоперской Нью-Йоркской. Безусловно во всем мире так и есть. Я имею в виду то, что происходит в СНГ-шных палестинах: оплачивается не только полный продакшен, к тому же помимо редукции того, что было в СССР. В такой схеме, когда берут «артиста» (чаще «артистку») и тратят деньги, покупая песни, эфиры, прессу – тут для художественного процесса не остается места, это фабрика-продукт, сиюминутность. Креатив очень слабый и поверхностный, под копирку: псевдонимы похожи на клички домашних животных в один, реже – два слога. Смысл сводится к поиску и осваиванию сырьевых денег. Заканчиваются эти деньги – заканчивается проект. КПД, как у паровоза Черепанова, двадцать процентов: на сто тысяч вложенных зарабатывается двадцать. Творчество находится по другую сторону баррикад, в другой вселенной. Но ведь Артист – это всегда судьба, измеримая энергетикой и талантом, и он должен влиять на целые поколения, на само развитие цивилизации как Пикассо или Боуи.

М. Б. Но это ты берешь уже 21 век, или, как минимум, вторую половину девяностых двадцатого. Когда вы уезжали, то рок-группы все еще собирали стадионы, и самые главные концерты 89-го в Лужниках, и 91-го года в Тушино, были еще впереди. Как вы вообще уехали? Ведь это был период, когда начали выезжать многие и именно по рок-концертным схемам.

А. З. Первая гастроль была связана с театром Васильева. Я уже говорил о спектакле Бори Юхананова «Наблюдатель», где заключительная часть состояла из концерта «Оберманекен» и искусственной группы «Солнечная система», актеров, исполнявших песни Майка, ВВС Синицина, Шумова. Одновременно Тимур в 89-м году начал создавать Свободную Академию в Санкт-Петербурге в тесном сотрудничестве с Юханановым, где мне была уготовлена кафедра микро и макро вибраций.

До этого были идея формализации андеграунда, Клуб любителей Маяковского, «КЛАВА», Клуб любителей научной фантастики, да и хотя бы то же объединение «Эрмитаж». Этот процесс шел, и формализировавшийся андеграунд, особенно музыкально-зрелищная часть, на определенный срок подвинул всю эстраду. Но не произошел квантовый скачок, чтобы превратиться в новый космос со своими Гагариными и амстронгами, луноходы сломались и замерли у бухты молчания. Это измерение оказалось недоступным, как создание пармезана на основе пошехонского сыра. Кто-то вышел на орбиту эстрады, кто-то на орбиту галерей – они продолжили вращаться там, подвергаясь облучению уже общественных изменений. Ну, а некоторые в итоге, исчерпав содержательность, стали жить уже третьей жизнью: выполнять, словно зомби, механические движения и поглощать ресурсы. Такая вот посткультура, культура зомби, прикосновение к которой делала потребителей такими же.

А у нас же начался выход на другую орбиту. Мы отыграли несколько спектаклей, все больше наполняя нашу часть визуальным и метафизическим контентом. За барабанами у нас появился Валера Светлов – карлик, сыгравший в массе научно-фантастических фильмов. Мы взаимодействовали с участницами первого конкурса красоты «Мисс Москва». Помню победительницу, очаровательную Машу Калинину, которая позже переехала в США. Недавно мы нашлись снова в фейсбуке, она занимается йогой и фитнессом.

Феерический пазл театра, музыки и альтернативного мышления, спектакль «Наблюдатель» – поехал вместе с знаменитым спектаклем Васильева «Серсо» в Германию. Западный Берлин в тот момент был в одной из лучших своих форм. Это была творческая площадка и место жительство Ника Кейва и Вима Вендерса; Боуи уже написал там, годами раньше, три своих знаковых альбома, которые получили известность как «Берлинская Трилогия» (Low, Heroes и Lodger), из моих любимых. Там была замечательная атмосфера, другой состав воздуха. Когда мы приземлились после сумрачной России в ГДР, разница ощущалась кардинально: все цветное, аккуратное, и вот когда переехали берлинскую стену, то попали вообще в другую оптику, как будто все отмыли ЛСД. Цвета насыщенные, все невероятно комфортно, и от этого казалось даже небо голубее, а в нем голуби летят в слоу мо. От уличного освещения до стойки в баре – везде фен шуй и экология. Удивительно вкусные запахи. Яркие впечатления от соприкосновения с рок-культурой. Место, где мы должны были выступать, было обклеено плакатами Кита Ричардса, The Sugarcubes, Бьорк; российские рок-фарцовщики озолотились бы одной такой стеной постеров. Репетиции, выступления и банкеты, на одном из которых мы познакомились с барабанщиком Einsturzende Neubauten.

Были у нас песни про «Осавиахим», про пилотов, про авиацию – самолетная тема – и нам предложили концерт в одном берлинском клубе. Неоготическое здание «Метрополь», в котором проводили крупные рок-концерты, там мы запланированно выступили в рамках гастролей театра Васильева; в том же квартале был более компактный зал, где нам дополнительно организовали «авиа-концерт». Мы делаем саунд чек с дилеями, навеянный Cocteau Twins; шугейз и эмбиэнт, воздушные ландшафты, появляется немецкий перкуссионист, за ним несут внушительные и затейливые металлические предметы – оказывается, что он, вдохновленный темами авиации, разобрал на детали самолетный двигатель, принес нужные части и на них и отыграл. Получился необыкновенный индустриально-романтический концерт. Мы бродили по этому эдему западной жизни, не зная, что это на тот период было лучшее по насыщенности современной культурой место в Европе, да пожалуй и в мире. Впечатлились и уже хотели остаться, но как-то получилось так, что после последнего банкета мы проснулись уже в ГДР. Без происков спецслужб не обошлось, представители таковых сопровождали все выездные группы. Прилетели в Москву – в андеграунде все кипело, думаю, если бы все тенденции того периода продолжали развиваться, будущее современной российской культуры могло сложится иначе, не так удручающе. Если б не было патогенной радиации эстрады и общества, если оставили бы ее в покое, то все бы было прекрасно с этой субкультурой. Она изначально нашла себе средства и возможности и догнала, не смотря на железный занавес, своих зарубежных коллег-сверстников по всем современным и модным тенденциям всего за десятилетие восьмидесятых. Были и концерты, и фестивали, и журналы – еще в 89-м. Констркультура могла развиваться и дальше, и даже пыталась развиваться.

Мы были заворожены волшебной лампой Берлина и при следующем удобном случае уехали. На одном из концертов в первый приезд, появилась девушка с РВС, публичного американского телеканала, снимала фильм. Была она на нескольких наших концертах, а потом написала, что будет монтировать в Нью-Йорке фильм и пригласила нас написать к нему саундтрек. Мы получили труднодоступные тогда разрешения на выезд, обменяли сто двадцать рублей на двести строго установленных долларов, разрешенных для выезжающих, и с этим богатством отбыли в Америку.

М. Б. Сейчас постиндустриальная эпоха наступила в нулевых, а тогда Европа переживала очередную фазу вещизма, как его у нас называли здесь. И на этом фоне развивались альтернативные движения индастриала и гранжа. Особенно в Америке. Вы, по идее, попали в этот период?

А. З. Да, тогда вещи и яппизм был на высоте и появилось гранжевое студенчество. Если ты живешь в Ист-Виладже, это особая среда и особый химия, сама по себе. Легендарный нью-йорский клуб CBGB – там я стал еще непосредственней воспринимать атомы этой среды: владелец клуба Хилари Кристал рассказывал, как за сто долларов сдавал чердак над CBGB группе Talking Heads, пребывающей в весьма стесненных обстоятельствах до их звездного взлета; туда зашел Лу Рид, выпить дружескую кружку чая, на следующий день был концерт Генри Роллинза, а по соседству в галерее проходила выставка короля кича Джозефа Кунса, только связавшегося узами брака с самой яркой порнозвездой того времени Чиччолиной: скульптуры в технике муранского стекла, документально зафиксировавшие их соития, были главной частью экспозиции Made In Heaven.

Когда мы приехали, культурная среда NY восьмидесятых достигла очередного апогея; через улицу от нас жил Майкл Джира из Swans, мы покупали молоко и хлеб в одной и той же продуктовой лавке, с другой стороны Бродвея бродил Бродский, в Сохо, поднимаемся на лифте в галерею, – входит Игги Поп со своей очередной азиатской пассией… Чрезвычайно высокое напряжения поля чудес на единицу пространства-времени. Мы приехали с контрактом на запись музыки для американской аудитории, но постепенно наладили связи с русскоязычной средой, чьи культурные интересы пересекались с нашими. Одно из примечательных мест – кафе «Русский самовар», который находился в самом сердце театрального Манхэттена на 52-й стрит – в доме, где жил Фрэнк Синатра. Мы были в приятельских отношениях с владельцем ресторана Романом Капланом. Создателями этого кафе, вместе с Романом, были поэт Иосиф Бродский и звезда мирового балета Михаил Барышников, и на покупку бизнеса пошла часть Нобелевской премии Иосифа Александровича Бродского. Туда часто заходили Лайза Минелли, Роберт Де Ниро, Николь Кидман, а в баре была представлена целая коллекция рукотворных Романом наливок, которыми при встрече он нас и угощал. Роман Каплан, бывший петербургский филолог и переводчик (в частности, Бродского), был черезвычайно гостеприимен; у нас всегда там был стол, в процессе множества вечеринок можно было находиться в курсе событий того, что происходит в городе. А вот на Брайтон Бич я побывал всего несколько раз – в качестве антропологически-гастрономической экспедиции, знакомя своих нью-йоркских друзей и подруг с Зазеркальем. Это, конечно, не Гарлем, но тоже колоритное место. Чем примечателен Нью-Йорк? Ты с культурой входишь в контакт, соприкасаешься буквально кожей, телом. С одной культурой, другой, третьей. Одно время моей герлфренд была балерина из Колумбии, из далеко не бедной семьи, по-латиноамерикански трансцедентальная была девушка, прямиком из Борхеса. Жила она в красивейшем ар-деко Крайслер Билдинге, одном из самых известных и узнаваемых небоскребов, и однажды пригласила на полуночный, загадочный обряд в Бронксе. Мы приобрели в специальной лавке ритуальную рыбу и свечи – а дальше все, как в фильме Алана Паркера «Сердце ангела». Лабиринт потусторонних улочек, условные сигналы, закрытый темный двор, где сидят около двадцати человек, допущенных к ритуалу. Интригующе, нетривиально, контрастно, погружение то в американский суперандеграунд, то в эротически-мистическую атмосферу латино, то русскую среду «философских пароходов и самолетов»…

Поселившись в ист-виладже, мы начали развивать творческую активность в разнообразных направлениях. Одно из них «Метафизический коммунизм», арт-проект, в котором мы отрефликсировали растворяющийся коммунистический миф – так же, как античные легенды и мифы – мы записали альбом, фантастически красивый и ажурный, «Ленин в Женеве», сотканный из детских впечатлений и обрывков песен, перешедших за границу реального мира: история про жизнь после того, как наступил коммунистический рай, – медленный воздушный эмбиент «интернационал», психоделический «ленин в тебе и во мне» и тд. С художниками Комаром и Меламидом, основоположниками соц-арта, мы провели серию акций-семинаров в CBGB-галерее и у них в студии в районе Сохо. Однажды мы печатали плакаты «Оберманекен» с портретом Ленина в специальном печатном месте, и подружились с папой Сюзаны Беги, он преподавал в Колумбийском университете и был писателем. Заинтригованный странным плакатом, он решил познакомится с нами, подарил книжку своих стихов (на одну из них была песня Сюзан), потом стал посещать наши концерты, позже мы заходили к нему в гости. Все привело к тому, что потом мы записали на студии Сюзан несколько альбомов. Фото для обложки альбомов нам снимал Игорь Вишняков «Глюк», ученик Сергея Борисова, пожалуй, самого главного фотолетописца советского нью вейва.

А про сам клуб CBGB… Наверное, только так и возможна культурная революция. Благодаря таким людям, как Хилли Кристалл. Он сделал из клуба практически министерство альтернативной культуры. То, чем он жертвовал, как он тебя воспринимал, как он вообще все это воспринимал. CBGB – место эталонно сквоттерско-панковское, многослойные, с семидесятых годов, граффити; если снимать слой за слоем, можно дойти до fuck, нанесенного рукой Джоуи Рамона… Все обклеено плакатами так, что места живого нет; попадаешь туда и сразу наполняешься особенной энергетикой. К тому времени клубу исполнилось двадцать лет. В нем родилось и развивалось то основное и уникальное, что на декады вперед определило стили панк, нью вейв, гранж. На тот момент уже отзвучала волна LAного лав-рока, из которой стартовали Gun's n Roses. Стартовали, но скоро стали чем то другим, практически единственной настоящей новой рок-звездой на пошловатой сцене суперхайратого в лосинах лав-рока от Poison и до Motley Crew, калифами на час. А потом как раз появился Курт Кобейн. Однажды мы стояли возле клуба с знакомой из Сиэттла (послужившей прототипом героини нашей песни «резидентка моссада»), и она привела милого парня в застиранной фланелевой рубашке и рваных джинсах. Тогда пошло поветрие покупать одежду предельно дешевую, секонд хэнд. Главный девиз этой моды был «не парься». И вот появился Кобен, такой типичный американец «найс ту си ю», а все остальное гранжевое уже существовало на сцене. Удивительно, что именно «Нирвана» благодаря MTV стала тогда главной группой планеты. До них были Sonic Youth и R.E.M. Прорыв был после того, как было продано 250 тысяч пластинок «соников», богемных и неголодающих, после чего к ним пришли люди с Geffen Records и спросили – а что у вас еще есть? Вот так гранж и выстрелил, как раз когда мы приехали, на гребне смены музыкальных стилей. Одновременно китч становился дорогим и респектабельным стилем в изобразительном искусстве; художник Джефф Кус женился на самой яркой порнозвезде того времени Чиччолине; их брак был как художественный проект, который назывался Made In Heaven – огромные баннеры с занимающимися любовью молодоженами украшали весь нижний Манхэттен. «Оберманекен» регулярно выступал в CBGB и в других известных клубах. Писали музыку для дефиле Yohji Yamamoto и Comme des Garcons, работали с альтернативными театрами на Офф-Бродвее. Но ист виладж был интересней, чем Бродвей. Вечеринки на наших крышах в жаркие дни, самые пестрые компании – рок-музыканты, художники, манекенщицы и актрисы; Саша Чепарухин, менеджер тувинцев «Хун Хур Ту», приводил Градского, который глядя на это все, вспоминал далекую московскую юность. Эти приезды приближали наше возвращение в Россию в 97-м году. Причин было много, но одна из, как раз была в притоке людей из России с их рассказами, что все меняется. От них шел какой-то невидимый ток.

Наша нью-йоркская история была весьма многослойна. Но рокенрольная ее часть, разумеется, оказалась наиболее значима. Ты всегда в контексте, сама среда не дает шанса на сомнения; жизнь в сформулированном пространстве с острым чувством современности. Контекст иногда самый широкий – порочное место «Бейби-ленд», на месте захудалого ирландского паба прямо напротив моего дома, – стало сенсацией сезона; там поставили распиленные детские кроватки, в которых любили засиживаться и вокалист Depeche Mode Дейв Гэхан, и Джонни Депп с Ванессой Паради. Русские в Нью-Йорке… Наша хорошая знакомая, очень приличная московская девушка-психолог, изучая перверсии, стала руководить одним из самых известных садо-мазохических клубов. Не порно, но задорно. Практически театр, называвшейся «Пандора»; там любили избавится от стресса звезда поп-арта художник Рой Лихтинштейн (в то время оформлявший для U2 сцену и альбом «POP»), голливудский богатырь Сильвестер Сталлоне и много других селебритис. Лихтинштейн симпатизировал русским девушкам, они появлялись с ним на наших концертах, у него даже было свое соло к нашей песне «Авиация». Сильвестр Сталлоне предпочитал в декорации портового паба изображать подвыпившего морячка, пристающего к барменше (в реальности это «секшуал харрасмента» и многомиллионные компенсации, а в безопасной «Пандоре» – несколько сотен доларов в час). Четыре этажа «Пандоры», чья история переплелась с историями многих знакомых девушек из Петербурга и Москвы…

В 1995 году мы снова оказались в Берлине, в работе над спектаклем «Горе от ума». В спектакле принимал участие Юрий Петрович Любимов: первый раз за долгие десятилетия он выступил как актер в роли Фамусова. Любимов вспоминал, как его играл Станиславский, уникальный сдвиг во времени. Мы, разумеется, играли Чадских и написали музыку для спектакля. Берлин стал другим. ГДР-овское вошло в ткань города: богемный, расслабленный Кройсберг 89-ого года существенно отличался оттого, что мы увидели сейчас. Провожая друзей – актеров в Москву на перроне, поезд был русский, мы почувствовали дым отечества. Возникла мысль навестить Отчизну. В ту пору моя гелфренд в NY оказалась сестрой Пелевина, и я был заинтригован «Чапаевым и пустотой» в журнале «Москва». Игорь Григорьев ознакомил нас со своим роскошным журналом «ОМ» и разместил в нем прекрасный материал об «Оберманекене». Вышло огромное интервью с нами в журнале «Птюч». Вообще куча прессы. Саша Чепарухин, который собирал в NY залы по десять тысяч человек на группу «Хун Хур Ту» (с ними мы провели экспериментальный совместный концерт – городской шаманизм – в CBGB на сцене, еще не остывшей от «Ганз энд Розес»). Саша пригласил нас выступить на фестивале в Москве с Агузаровой и «Центром» Васи Шумова. Потом нас пригласили на фест в Питер. Портал открывался.

М. Б. Но вы все-таки решились вернуться на родину в 1997-м? Я помню ваше выступление в «Третьем пути».

А. З. Вернулись мы не сразу в Москву. Сначала был Питер, выступление на фестивале в ДС «Юбилейный» и концерт в ленинградском Рок-клубе. Впечатление от города – разруха и алкофешн на улицах. Луч света – это сделанный «2 самолетами» клуб «Грибоедов». И по сравнению с Питером того времени, полным контрастом оказалась Москва: галереи, модные показы, клубы «Третий путь», «Луч»… Феерические вечеринки журнала «Ом», который истории того времени очень живописно описывал и создавал. Мы попали в ренессанс субкультур восьмидесятых, только уже на следующей ступени. Да – и новая публика: просвещенная, информированная, модная.

Но наступало новое время, новых медий – местное к тому времени подисчерпалось. И рок-музыка, и сквототерство, и запал энергии восьмидесятых, подогреваемый клубными девяностыми. Последний клуб этого периода, само его название, отображало конец всей этой самостоятельной вольнице. Я имею в виду клуб «Титаник». Ну вот, даже на примере смены времен и того же CBGB, вопрос про нео-яппи нулевых и пласт альтернативной культуры ушедших времен.

В настоящий момент «Титаник» закрыт, но о нем снимут фильм: готовится фестиваль, это – история и бренд уже никуда не пропадет. Будет новый клуб, и это неизбежно станет новым проявлением подобного движения. У всего в нашем мире есть свое время: время рождения, увядания или вхождения на следующий виток. Если история содержательна, то все идет на новый виток, если нет, то уходит в чернозем. Материала CBGB хватит на три витка, не исключено, что через десять-двадцать лет вместо «Диснейленда» появится «CBGB-ленд» и он станет не менее популярен. Это как ген и исторические комбинации, чтобы его модифицировать к лучшему.

Нулевые, на мой взгляд, были крайне не качественными. Какой-то совсем эрзац и яппи, и вещизма. На передний план в этом поколении вышли фальсификаторы, которое пытались прожить чужую жизнь, занять чужие места. Так всегда бывает, когда люди «второго эшелона» пытаются занять первые места и у них не получилось создать с нуля то, что, в принципе, и создавать уже не надо было. При этом они жили беднее, чем те же клабберы девяностых, чем племя, которое пестовал журнал Игоря Григорьева. У того был шик – и шик определял многое, материальная составляющая вопроса являлась лишь следствием. Естественность и качество – в этом все. А в основе молодежи были предложены какие-то симулякры, и часть молодежи это, естественно, отвергла. Я считаю, что все развивается по законам эволюции, в том же хипстерстве. Это естественное развитие неестественной среды – и это нормально. А в нулевые горизонты оказались настолько низкими, что люди не разглядели разницы между настоящим шоколадом и имитирующим его соевым батончиком. В общем, не получилось, даже при всем разливе сырьевых ресурсов. Просто перестала работать вся схема подобных движений, которой зачем-то кто-то еще пытался управлять. Это абсурдно, когда люди, не подверженные и не придерживающиеся ценностей капитализма, строят какое-то подобие капитализма. Так что этот фарш нулевых – непереваренный продукт проблем более глобальных. Это как дети, лишенные детства, и тут не за что осуждать.

Когда рухнул СССР, многие люди ходили радостные и освободившиеся ментально, но из-под них выдернули то, на чем они въехали в эту Перестройку. И в процессе «шоковой терапии» подсунули в девяностые новую систему координат. Еще более порочную. Когда я услышал новую поговорку девяностых «бабло побеждает зло», то понял, что именно такие мета-мантры и разрушают культуру. Бабло просто не может побеждать зло, оно может добить остатки этики и морали. Деньги нужны для повышения уровня жизни, и, когда денег много а уровень жизни не повышается, то значит, что-то не так. Сейчас здесь в Москве вообще наступил апогей какого-то капиталистического Зазеркалья. Неважная культура, некачественная гастрономия, сомнительное жилье, и все за большие деньги. Это – то, что я и имею в виду под эрзацем и следствием охлократии. При всей деградации науки, искусств и разрушенных советских инфраструктурах. Естественно, что такой вакуум сразу же заполняется импортом, причем в системе распила бюджетно-сырьевых денег. У меня была иллюзия на рубеже девяностых, что ситуация достигла дна и болотные пузырьки поднимут все на поверхность, в веселых отблесках огней «святого Эльма», а оказалось, что все опускается все ниже и ниже. Сейчас опять в атмосфере стала чувствоваться энергия распада, как в восьмидесятые. Такое впечатление, что все это нечто должно распасться уже на атомы, чтобы начался синтез и образовались другое время и другое пространство. А плесень, которая потребляет ресурсы и мешает прорасти новому, она обречена. Весь мир пресытился; начинается процесс очищения и переосмысления действительно нужного. Интернет предоставляет возможности оптимизировать наносное и ускоряет процесс обмена информацией. В России этот процесс очищения оказался не таким однозначным, как мы его себе в юности предполагали. Это – не иллюзия, мы все очевидцы попыток отказа от лишнего и выхода в новую систему координат.