11. Сергей Борисов, 1986 год. Из архива автора

Фотограф. Активный участник андеграунда восьмидесятых. Через его студию «50а» прошел практически весь эшелон столичной богемы перестроечных времен. В девяностых был совладельцем культового клуба «Эрмитаж» в одноименном московском сквере.

С.Б. Фотографией я стал заниматься с момента, когда родители на двенадцатый день рождения подарили мне фотоаппарат «Смена». Затем в фотокружке в московском городском Доме пионеров. По сравнению с теми же восьмидесятыми, заниматься фотографией в шестидесятые было намного проще, это было достаточно стабильное время для Союза, и все это стоило копейки.

Мы жили вчетвером в восьмиметровой комнате, в коммуналке возле Рижского вокзала. Дома условий не было никаких, поэтому я поднимался на третий этаж к соседу дяде Володе. Фестиваль 57-го года я не застал, поскольку детей на этот период рекомендовалось эвакуировать, но, в принципе, я так или иначе ездил в лагеря ежегодно, и для меня эвакуация не имела принципиального значения. Хотя слухи во дворе шептали о том, что будет очень много шпионов, которые будут закладывать взрывчатку, и чтобы дети ни в коем случае не брали из рук иностранцев жвачку, поскольку она будет непременно отравлена… Двоюродные сестры потом с восторгом что-то вспоминали, но я был слишком маленьким, чтобы серьезно этим интересоваться.

К тому времени я уже занимался в кружке. Причем в кружок мы пошли вместе с двоюродным братом. Кружок вел знаменитый Израиль Исаакович Гольдберг. Там мы учились композиции кадра, технике проявки и печати. Приносили фотографии и Израиль Исаакович отмечал ошибки. Но основная учеба шла в спорах между ребятами. Откровенно говоря, я комплексовал со своей «Сменой» перед ребятами лучше экипированными. Для кружка я иногда просил дядю Володю разрешить мне что-то снять его широкоформатными «Любителем» или «Москвой». Впрочем, прозаниматься долго фотографией не получилось, потому что меня унесло новым увлечением – археологией. От того же Дома пионеров организовывались выезды на раскопки и в них участвовали ребята из кружков. Увлечение раскопками разбавляло школьные годы, которых стало одиннадцать, вместо десяти. К ним прилагалась синяя гимназическая форма, с ремнем. И этой формы было два вида – хлопчатобумажная и шерстяная. Догадываюсь, каких усилий потребовало это у моей мамы, но она все-таки купила мне шерстяную, которая считалась престижней.

М.Б. Фотография отошла на второй план?

С.Б. Фотография при этом заглохла; дядя Володя заболел, в фотокружок как-то неудобно, дома негде. Чтобы поступить в институт, надо было иметь рабочий стаж два года, и я устроился в Театр Советской Армии, поскольку он был не так далеко. И учился днем, а вечером работал осветителем. Там меня приняли в комсомол. Секретарем была, по-моему, актриса Алена Покровская, а простыми комсомольцами, служившими в армейской команде театра, были Сергей Шакуров, Сергей Никоненко и другие, ныне небезызвестные люди. А вот фотографией я там занимался с Сергеем Реусенко, тоже служившем, с которым после театра не общался.

М.Б. Работать в тот период надо было обязательно?

С.Б. Вышел указ про двухлетний стаж, необходимый для поступления в институт. Возможно, были крутые люди, которые могли это дело обойти, но я к крутым не относился, да и работа в театре мне нравилась. К тому моменту нас разуплотнили и мы переехали в Останкино, на улицу Королева. Ситуация изменилась, двухкомнатная квартира казалась раем и мать сияла от счастья. Экспедиции закончились, сложился другой уровень общения, который украшался гуляниями по ВДНХ. В итоге я поступил, несмотря на чудовищный конкурс, в институт Культуры на отделение Культпросветработы. Специализация режиссер народного театра. Учеба давала отсрочку от армии и все казалось прекрасным. Но случилось так, что однажды я сжег свой комсомольский билет. Это была глупая бравада, и с высоты прожитых лет, думаю, что если подобное делать, то тогда уж на Красной площади…

В результате меня исключили из института. На комиссии в военкомате, на вопрос о том, падал ли я когда-нибудь в обморок, я честно ответил утвердительно. Я действительно несколько раз падал, и мама обращалась к врачу. Думаю, это были голодные обмороки. Не потому, что есть было нечего, а просто где-то набегавшись на голодный желудок, терял сознание на короткий срок. Стали проверять, расспрашивать и что-то их озадачило, в результате чего мне дали страннейшую статью 26, с диагнозом «каталепсия с редкими припадками». Чем удивили и меня и окружающих. Слово это для меня было непонятным, я пытался искать его по всяким энциклопедиям и еле нашел.

М.Б. Вообще каталепсией называют «восковой гибкостью», которую наблюдают у катотоников-шизофреников. Рассматривают как следствие максимально выраженной внушаемости и повторением увиденных жестов и слов…

С.Б. С другой стороны, я обрадовался такому резкому освобождению, но радоваться пришлось не долго. Потому что статья сделала меня изгоем. То есть на нормальную работу устроиться было невозможно. И я пошел грузчиком на базу снабжения вагонов-ресторанов. Конечно, мне повезло, что сразу попался хороший шеф-повар, который хорошо ко мне относился, делал за меня всю отчетность и поэтому больших финансовых проколов не было. Могу сказать, что эти поездки были замечательны. Я открыл для себя

Среднюю Азию, Душанбе, Самарканд, Караганду, Лениногорск – это были потрясающие впечатления. Красота невероятная, жизнь какая-то настоящая. Мне тогда исполнился двадцать один год, и насколько знаю, я был самым молодым директором вагона-ресторана. Купил себе два фотоаппарата – один ФЭД, другой Зенит, об иностранных почему-то не задумывался и стал снимать пейзажи, жанровые сценки.

В поездах существовала своя отдельная жизнь, в вагонах-ресторанах гуляли отдыхающие, каталы и освободившиеся зеки. В общем, от директора было одно название, потому что участвовать надо было во всем. Но я потом понял, что это все здорово, но нельзя же всю жизнь прокататься, поэтому года через два оттуда ушел. На двоих с моим тогдашним другом Кириллом Кацевманом продюссировал «группу», тогда еще так называлось – не было точного определения ВИА или рок-группа. Устраивали сэйшены. Группа называлась «Орфей», солистом в ней был Леня Бергер, а на лидер-гитаре играл Слава Добрынин. Вернее, он тогда был Славой Антоновым, но ему пришлось сменить фамилию, когда он стал писать песни, потому, что уже был Юра Антонов. С Юрой я тоже подружился. В 1969-м году. Точно это помню, потому что у меня долго хранилась подаренная им в этот день фотография с надписью. Мы с ним довольно плотно дружили, и позднее я оформил ему несколько пластинок. Как, впрочем, и Славе. Ну вот, вернувшись к столичной жизни, окунулся в ситуацию «слоеного пирога» отношений, когда опять нужны были подтверждения статуса, в первую очередь визуальные. Сменил несколько работ, причем некоторые были достаточно экзотическими. Вплоть до работы инструктором по физической гимнастике на галантерейной фабрике, использующей труд инвалидов…

А в основном жил по принципу «Тусовка прокормит». В частности, помогал Юре Айзеншпицу, который когда-то был продюсером дружественной «группы» «Сокол», а в описываемый период наладил снабжение Москвы «водолазками» от цеховиков из Баку, стал сбывать их. Покупатели оставались в приятном убеждении, что покупают «фирменную вещь». Но настоящих фирменных почти не было, а бакинские все-таки были намного фирменней тбилисских. Деньги какие-то я зарабатывал и научился с ними обращаться, но их не хватало, если поддерживать жизнь на уровне. В Останкино был ресторан «Звездный». Непрезентабельная коробка, злачных мест в Москве в начале семидесятых было не так уж много. Пообедать на двоих в ресторане стоило недорого, если память не изменяет, рублей пять, и я захаживал в такие места, в которых собирались люди, которые могли себе это позволить. Некая разношерстная публика, среди которых с какого-то времени начали появляться настоящие модники. Люди, одетые в прекрасные костюмы, в хороших заграничных галстуках. Девушки с ними на только появившихся как понятие «платформах». Однажды я увидел, как двое из них стали меряться, как бы в шутку, платформами. У победителя оказалось двенадцать сантиметров. У мужчин я раньше вообще платформ не видел. Притом это были не какие-то субтильные мальчики, а мужественные молодые люди, с модным тогда длинным хэйром. И как-то в компании милых девушек слово за слово мы познакомились и это оказались самые настоящие валютчики. Все называли их фарцой, а они себя утюгами.

М.Б. Сейчас существуют терминологический винегрет. Фарцовкой, в общем-то, было принято считать перепродажу модных и нужных вещей, не только одежды. Утюги «утюжили» иностранцев, а гамщиками называли совсем молодых людей, промышлявших обменом значков на «гаму», жвачку и такую же иностранную ерунду в виде брелоков и значков. В Ленинграде, в силу того, что фарцевали в основном дети больших родителей, утюгов называли «мажорами», что в Москве далее детей крутых родителей не распространялось.

С.Б. Я тоже пытался утюжить по мелочам, но это все носило характер эпизодов. Тема развивалась так – мы подсаживались к иностранцам в кафе и говорили про ужасы тоталитарного режима и огромном дефиците, в итоге за десять рублей покупали джинсы, которые многие иностранцы привозили, уже зная, что к ним обратятся. Это, конечно, был смешной бизнес. Скорее, игра в бизнес. А в «Звездном» я встретил группу серьезно работающих и явно преуспевающих. Как выяснилось, эти ребята продвигали итальянскую модную музыку и во многом способствовали продвижению итальянской моды. Оркестр Владимира Быкова, он умер позднее от разрыва аппендицита, не уставал трудиться и осваивал новый репертуар. В отличие от других мест, там, где играл оркестр Быкова, играли практически только итальянскую музыку, с редкими включениями англоязычных хитов. Никаких «сулико», «мясоедовских», лезгинок, не говоря уже о совдеповском репертуаре.

Я пытался как-то с утюгами сблизиться, но это было не так просто, я им был просто не нужен, и поэтому дела не складывались. В школах они практически не учились, вся жизнь была в утюжке и деньгах. Но это сказывалось на том, что за всеми энциклопедическими знаниями в вопросах моды, развлечений и отъема финансов стояло достаточно плоское мышление, в котором уживался житейский цинизм и подростковые фантазии. Многие бредили заграницей, представляли ее себе и себя там, рисовали радужные картины, но жизнь показала, что многим иллюзии были дороже самой заграницы, как некая «голубая и несбыточная мечта». Видимо, хотелось быть иностранцами здесь, и это сказывалось на том, что одежда и все эти бирюльки значили многое, а у тех, у кого кроме этих признаков благосостояния за душой ничего не было, то вообще – все.

Я тогда только познакомился с русской девушкой из Ашхабада, очень классной, Ну, вот жду я эту девушку, внутренне боясь, что она меня опозорит. Но когда она пришла, я просиял, потому что она выглядела просто суперски. Блондинка, «ноги из ушей», в костюме, представлявшем из себя велюровые шорты, а сверху юбка с трапециевидным разрезом почти от причинного места. Я был сражен. В своем, сшитом на заказ у Милюкова пиджаке, на ее фоне я выглядел куда менее эффектно. Откуда у нее оказался такой наряд, я выяснять не стал. Стоит сказать, что сейчас заказные вещи нашли свое понимание, а тогда слова «фирмА», на сленге утюгов «кисть», и лейблы значили больше и их выпячивали с гордостью, как некогда пионерские и комсомольские значки на груди… Сампошив, самопал – все это считалось за подлость, хотя Боря Милюков шил костюмы многим известным людям – фигуристам, артистам, композиторам, даже одному космонавту. И вот, Первое Мая, в специально арендованном кафе в Измайловском парке, я со своей спутницей-красавицей, мы вплываем на место. И Быков, завидя вошедшую яркую пару объявляет: «А теперь специально для вновь прибывших гостей мы исполняем эту песню». Звучит «Адзурра» Челентано. И мы, как по тронному залу, прошествовали за свой столик через все московское закулисье, которое представляли утюги, цеховики и прочий «серьезный» люд. И вот подобное дефиле устранило стенку в общении и меня начали принимать за своего. А завершением нашего феерического вечера стало вот что. Первый секретарь колумбийского посольства, у которого был «Форд-Мустанг», на своей космической, как нам казалось, машине, катал человек восемь, которые туда забились. Это совпало с расцветом как утюжки середины семидесятых, так и с началом серьезных системных гонений на фарцовщиков. И на улице, и в гостиницах, которые были разными и с разным режимом наблюдения. При этом работать надо было исключительно бригадой, в которую входило как минимум два, иногда – три человека. Хотя были и оголтелые красавцы, которые работали исключительно в одиночку…

Так я влился в мир утюгов и приключений с валютой. «Березки», как источник модной одежды, меня с моими товарищами уже не интересовали, хотя на старте этих приключений многие покупали валюту и чеки, чтобы купить болоньевые плащи или какие-то сигареты с напитками. Но для тех, кто утюжил, все это становилось не интересным, хотя «Березки» тоже стали частью чьей-то жизни и фольклора. Там было все, что и в нынешних дьюти фри, добротно, но средней паршивости. И мы пришли к мысли, что нам надо поддерживать национального производителя…

М.Б. Это как это?

С.Б. Павло-посадские платки. Удивительная ситуация, спрос на них был дикий в Средней Азии, но их туда не поставляли! Почему, остается только гадать. Самих платков в «Березках» было достаточно много и разных; но самых лучших, которые были большими и с кистями, не было. Причем стагнация в стране уже стала наблюдаться тогда, в середине семидесятых, когда какие-то механизмы стали буксовать, а вещи пропадать с прилавка. И достаточно стремительно, включая те же платки. Вместо того, чтобы наладить сбыт и распределение товаров, государство стало бороться с фарцовщиками, обвинив их в том, что они скупают дефицитные товары, а утюги валюту, дискредитируя систему туризма. А ведь туризм-то на них, по сути, и держался! Итальянцы бы просто не вернулись после первого же визита без обмена нужных сумм и доставки сувениров прямо в руки. Им по-другому и не интересно было, а так миф о туристической Москве, где можно шикануть, поддерживался вплоть до начала девяностых. Многие девчонки даже и не пытались путанить, просто интересовались общением, без каких-то корыстных целей. Кстати, путана по-итальянски – шлюха, женщина, изменяющая мужу. Но «проститутта» – слово, слишком похожее на наше, поэтому их здесь стали называть путанами. Именно в этот период середины семидесятых пошла волна путанства, которая отчасти потеснила утюгов и привлекла в эту сферу криминал.

Не помню я, как тогда назывались комсомольцы-оперативники…

М.Б. Отряды назывались сокращенно ОКОД, а позже их в народе назвали «Береза».

С.Б. Утюги же, как люди просвещенные, называли их по-итальянски боргезе. Это от полиция боргезе. Т.е городская, без униформы. Милиционеров в форме, по блатному «цветных», называли Колорадо. Между собой мы говорили на жаргоне, но я уже неплохо знал итальянский, у меня к тому времени появилась девушка-итальянка, так называемый лидер группы, которая возила группы туристов раз в две недели. К нам вообще тогда приезжало много итальянских коммунистов, с достаточно забавной деталью костюма. На итальянском катанина означает цепочка, но на сленге это значило скорее кулон с цепочкой. И вот у них у многих были смешные катанины с Лениным из золота, весом грамм по сто…

Кстати, о языках. Первоначально фарца говорила на английском, вернее, на английском сленге. В мою бытность утюги в Москве говорили на сленге от итальянского, в Питере все мажоры прекрасно знали финский. Киев специализировался на югославах, а на каком они говорили точно, не знаю. Наверно, на суржике. А развлечений у меня особо и не было. Собственно, они не и требовались, жизнь сама по себе была увлекательна. А вообще то… Мы практически все вечера проводили в ресторанах. Летом играли в футбол на пляже в Серебряном Бору. В конце 1974-го, в Парке культуры имени Горького открылся боулинг. Самые модные рестораны находились за городом. Ездили в Голицино в ресторан «Иверия» и в Салтыковку, в «Русь». Вот там гуляли лихие и по-крупному, заканчивалось это по-разному. Во второй половине семидесятых вслед за путанами подтянулись и бандиты, которые стали наезжать на утюгов. Сначала уголовный мир относился к утюгам даже дружелюбно, а потом началось ожесточение. Конфликты уже начинались, и это стало для меня предпоследним звонком. Милиция, путаны, которые жили с итальянцами и с помощью сожителей скупали валюту, бандиты – все это теснило утюгов. Ситуация менялась достаточно круто и быстро. В этот же период появилась куча афганцев, которые здесь скупали все и вывозили в Европу. Коммуняки решили взять это дело в свои руки и кончилось это тем, что японцы наладили выпуск практически таких же платков, но с люрексом. Которые вытеснили наши бедные павло-посадские напрочь. Мода изменилась в одночасье. Без люрекса среднеазиаты платки уже не брали. В этой ситуации я вспомнил про то, что я фотографировал когда-то не очень плохо и пошел работать по профилю. С тех пор ничем, кроме фотографии, уже не занимался.

М.Б. Так или иначе, кампания в конце семидесятых против фарцовщиков развернулась нешуточная, и многие помнят, как накануне Олимпиады вышла книжка «чекисты», где особая глава была посвящена контрабандистам. А по телевизору был показан ролик с кающимся утюгом. К тому же и фарцовочная деятельность подверглась гонениям, сопряженная с громкими скандалами, продолжение которых уходило куда-то наверх.

С.Б. Ну, значит, правильно судьба распорядилась… Продлились все эти увлечения года два-три, в самый раздольный период этого десятилетия в 73-75-ых годах.

Потом я устроился в Пушкино выездным фотографом. Зарабатывал довольно прилично, хоть это и зависело от сезона. И поскольку была приличная аппаратура и рука была набита, надо было искать себе другое занятие. Я тогда познакомился с Юрием Аксеновым и ребятами, которые занимались рекламой, но делали это не особо системно. Расценки того периода были таковы: сто-триста рублей за оригинал плаката. Триста был максимум. Максимум никто не давал потому, что это вызывало подозрение, будто это какие-то блатные дела. А дела и были блатными, и избежать этого было практически невозможно. Но мы решили пойти другим путем. Феня была в том, что раньше оригиналы плакатов были как бы эскизами, а мы решили товар показывать лицом, т. е. делать оригиналы на основе хорошо напечатанной фотографии 90x60. К тому же наступала эпоха ВИА. Практически в каждой филармонии в тот период были: симфонический оркестр, народный хор и еще какие-то коллективы, которые приносили только убыток. А вот состоящий из пяти-шести человек ВИА приносил доход, который позволял прокормить многосотенный персонал филармонии. Мы с Аксеновым пришли к пониманию, что имя можно было сделать таким способом – сфотографировать звезду, например, Аллу Пугачеву. Напечатать на Кодаке фотографию размером 90x60 можно было только в лаборатории ТАСС. Для нас только нелегально. Других вариантов не было. Конечно, и сами «звезды» новой формации хотели и требовали, чтоб их снимали уже известные фотохудожники, и работа выходила на уровень имен. Мы были молодыми и продвинутыми. А старые мастера уже не улавливали дух времени и какие-то модные нюансы. Но и у старперов были возможности, которых не было у нас. Они уже были в нише, отстегивали филармониям и имели возможности напечатать тираж в типографии, что было очень важно. Сделать хороший оригинал было мало, особенно в какой-нибудь отдаленной филармонии. Чтобы напечатать тираж, нужны были фонды на бумагу и возможности типографии. А это в то время было огромной проблемой. Но на наше счастье так совпало, что почти монополист в этом мире, был одновременно председателем квартирного кооператива на Малой Грузинской. Он прокололся на этих квартирах и «поехал дежурить». Таким образом, поляна освободилась и мы из аутсайдеров, подбирающих крохи, моментально превратились в лидеров рынка.

И вот после убытия председателя и смены руководства, поле освободилось, но беда в том, что и мы с Аксеновым тогда разошлись по вопросам организации и тоже встали на рельсы конкуренции, которая длилась года три. Я тогда только женился, у меня родилась дочь, а затем и вторая. И многое я воспринимал слишком близко к сердцу. Причем я влюбился и женился на дочери бельгийского дипломата. Я не хотел уезжать на ПМЖ, хотел съездить на три месяца, на что имел законное право. Но по неизвестным природе причинам, меня отказывались выпускать. Я ходил в ОВИР как на работу и таскал туда какие-то мелкие подарки, настоящую взятку я боялся давать потому, что за это могли прикрутить. Мне отказывали и причины не назывались. Причем, когда я как-то раз пришел с пустыми руками, этот козел, который занимался оформлением, открытым текстом сказал: «Я тебе кто? кум, сват? Что ты с пустыми руками ходишь?» Кстати, про сватов. Мой тесть, герой сопротивления, у которого на глазах расстреляли семью за укрывательство евреев. Они с братом ушли в макИ, а когда пришли американцы, чуть ли не первым, в семнадцать лет, записался добровольцем в американскую армию. А отец матери жены попал в концлагерь, где ему охранник сломал ногу дубинкой, когда они с товарищами заслоняли своими спинами русских, которых они подкармливали в это время. Тесть был награжден чуть ли не всеми бельгийскими и каким-то американским орденом, был знаком с министром иностранных дел Бельгии. Когда у меня заболела теща, он попросил министра сделать запрос. И когда пришел запрос, иду к старому знакомому, которого оказывается вся выездная Москва знала, а тот просто был настоящей живой карикатурой из советского фельетона про бюрократов. Он меня встречает: «Сереженька! Что же тебя так давно не было?»… Сразу стал кумом и сватом. Мол да, да, знаю, знаю. По телефону: «Почему у нас Борисова не выпускают? И это всё?!» И мне: «Не волнуйся. Все будет нормально, приходи через столько-то.» Прихожу. А он – «Слушай, а у тебя теща-то выздоровела…» Блядь!..

Была, конечно, установка по возможности не выпускать, но это совсем зашкаливало за все человеческое. Получилось так, что уехал я только в 88-м году, по сути уже расставаясь с женой. Но большого сожаления по поводу невыездов нет. Здесь было намного интересней. Возвращаясь к хронологии. Когда я стал заниматься рекламой, то с 1976-го года я вступил в Московский объединенный комитет профсоюза художников-графиков, в просторечии Малая Грузинка. Я, как человек, искавший чего-то нового и современного, решил снять галерею портретов малогрузинских художников. Подошел к Немухину, который имел вес в сообществе. Поговорили толково, и сделал я эту серию, которая была выставлена, а потом напечатана в журнале «Совьет Лайф», во всех шести его языковых вариантах, что было достаточно круто. Это была первая крупная статья, которая написана обо мне как о фотографе. Первое время меня художники сторонились, но после первой же выставки, неохваченные даже стали проситься. Олимпиада больше запомнилась тем, что Зверева на полгода определили в приемник и больницу, думаю, что это его спасло от смерти, на тот период. Но Смерть Высоцкого для меня было более значимым и запоминающимся событием, чем Олимпиада. С ним мы познакомились еще во времена фарцы, в ресторане Дома Кино, где собиралась московская актерская богема и модные люди. Сблизились на теме нашего однорайонного детства, и на выставки он мои ходил. После его смерти Сергей Симаков написал его портрет с моей фотографии, который очень понравился Володиной маме. Позировать ему было некогда совсем, да и вообще, это были уже не лучшие годы Владимира. Думаю, что окружение и театральные успехи не лучшим образом повлияли на его бардовское творчество. Когда пошло смещение в область каких-то частушек и сказок, мне это стало не интересно. Хотя некоторые песни я вообще услышал только после его смерти. Барды вообще тогда резко ушли из поля популярности.

К 84-му году у меня определился личный подъем. Конкурентов уже не было видно. Аксенов перебивался заказами в Казахстане, другие довольствовались крохами с барского стола. Пик интереса к малогрузинским художникам прошел, уже никто не жег костры по ночам. А потом начался мрачняк, который коснулся и музыкантов, и развивавшегося тогда аудио рынка. Ко мне попала кассета «Аквариума» «Радио Африка», и мне он очень понравился. Я тогда подсел на все неформальное, на самиздатовские «Урлайт», «Ухо» и «магнитофонные альбомы». А в мастерской шла своя жизнь, и вот как-то ко мне приходят двое, мужчина и женщина. Абсолютно неприметные, сели ждать, пока я чем-то занимался, а потом выяснилось, что мужчина был французским журналистом, который по заказу «Ле Монд» должен был написать о советском роке, слухи о котором докатились до Запада. Я поставил им «Аквариум». Они сказали, что им все равно, пусть будет хоть «Аквариум», а я спохватился. Е-мое, какой «Аквариум» и где я его буду искать?

Я в Питере уже снимал Пьеху и Боярского, и решил, что в крайнем случае все найду сам, взял еще заказ на Розенбаума. Садчиков дал адрес и сказал, что телефона нет, и они не особо общаются, просто он напишет Бобу записку и положит в ящик, а там, смотри сам. Приезжаю в Питер, останавливаюсь в гостинице, которую устроили знакомые по отдыху в Дагомысе питерские деловары. Они сделали мне двухэтажный люкс-аппартамент. И оттуда еду по адресу, поднимаясь по исписанной граффити лестнице. Звоню. И вот так попадаю на кухню, где сидят три человека… Гребня я по описанию узнал. Напротив сидела смурная личность, а рядом сидел молодой блондин с челкой. Гребенщиков представил смурняка как Сергея Курехина, руководителя «Поп-Механики». Когда я спросил, что это такое, блондин вскочил и начал чего-то в стиле «величайшее, высочайшее», кричать.

Пригласил я их в гостиницу, Сережа очень впечатлился от номера, притащил туда Гурьянова, Ульяну Цейтлину, Курилку и мы там здорово повеселились. Я пригласил их в боулинг, но они не умели играть. Африка был с челкой, у

Густава тоже была какая-то необычная прическа с хвостиком. Африка напросился на съемки Розенбаума, а он меня сводил на дискотеку в Доме Культуры имени Ленина, где выступали «Странные игры». Там блистал «Слюни», который стал позднее более известным как Гаркуша, но Африка нас не познакомил, сказав, что это случайный персонаж… Зато в фойе Рок-клуба познакомил с Тимуром, который первоначально впечатления на меня не произвел. В фойе висели картины знакомого мне по Москве Глеба Богомолова. А в 85-м я приехал на Рок-фестиваль, снимал «Популярную Механику», наблюдал разряженную питерскую молодежь и творчество «Новых художников». Которые с того момента стали частыми гостями в моей московской студии. Приезжали, рисовали. Тот же Гоша Острецов, с которым я познакомился в 85-м году, у которого я тоже покупал работы и его друзья пеняли ему, что он их очень дешево ценит. Хотя цены тогда, конечно же, были смешные. К тому же я посещал много разных мест и выставок, таская с собой как фото, так и видео камеру. Я даже не в состоянии вспомнить сразу, где я тогда успел побывать. Но некоторые помню отчетливо. То же выступление в «Валдае», где была и выставка, и уже звучало слово «асса», как то ли заклинание, то ли боевой клич. Тенденция у многих модных центровых мест была такова, чтобы туда впихнуть все самое новое и малоизвестное.

Причем Катю Рыжикову я уже снимал, и она, возможно, где-то промелькнула в рамках молодежной моды в Темпо.

Девушки, как и Жанна Агузарова, в тот период появились вместе с Африкой, Гариком и мальчиком-панком, который попал на страницы «Темпо». Но помимо концертных площадок и выставочных залов, были еще места коммуникаций, начиная со сквотов и заканчивая помянутым тобою театром у Васильева.

Да, как раз вот про театр. Еще в 85-м году Славкин меня привел туда в первый раз, предупредив, чтобы я вел себя максимально корректно, потому что Васильев может запросто вспылить. Но каких-то поводов вспылить я не дал, и Анатолий отнесся ко мне благодушно, в результате чего я снимал во время репетиций «Серсо» – спектакль, сделавший театр окончательно знаменитым. И в мастерской был своего рода клуб людей, имевших отношение и к кино, и к театру, и к искусству. Во время «Серсо» мы подружились и с Алешей Петренко, и с Наташей Андрейченко, я ее позднее много снимал, в том числе на обложку журнала «Она» в диадеме от Кати Филипповой.

Но проблемы с модной одеждой и новыми образами, с которой я сам справится не мог, была, и это шло параллельно идее познакомиться с моделями и просто красивыми девушками для собственных съемок. И тогда мне пришла мысль обратиться в Молодежный Дом Моды. Находился он где-то в Тушино, модельером была там Лидия Соселия. Одежда, которую они там делали, мне не особенно понравилась, но девушки были замечательные и они умели раскрываться. Мы подружились и продолжаем дружить. Но я там, в Тушино, часто не бывал, они сами потом ко мне приходили. У нас проходили фотосессии, больше напоминающие дружеские вечеринки. Я не думал о каких-то конкретных перспективах. Может быть, интуитивно чувствовал, что это может пригодиться. Как когда то говорил Израиль Исакович: «Хорошая карточка всегда найдет применение». Хотя Катю Рыжикову я снимал уже как модельера-перформансиста. Ее, Катю Микульскую и остальных девушек-модельеров я снимал спорадически, вплоть до открытия-парада на премьере фильма «Асса» в МЭЛЗе.

Эротика, которая пробивалась через эти модные перформансы и съемки, в то время была все еще табуирована, не смотря на видеобум, из-за которого эротические фильмы стремительно тиражировались и распространялись. Я тогда уже что-то снимал для «Монд» и что-то по наитию делал в рамках духа времени и собственных возможностей. Эротики я побаивался, потому что могли прихватить прямо на съемках и влепить за порнографию. Но в конце 86-го года приехали ребята из «Актюэля», и вопрос о новой моде встал ребром.

М.Б. Мода в стране вроде бы была, но понятие модель отсутствовало. Были манекенщицы, а девушки, которые фотографировались на плакаты, это были просто девушки, а не модели.

С.Б. Да. Просто знакомые фотографов или известные персоны, а слово модель появилось в конце восьмидесятых вместе с попытками организовать первые модельные агентства. Но парадокс заключался в том, что все наши девушки из андеграунда уже фигурировали как модельеры и модели на страницах прессы. У меня как раз состоялся разговор на эту тему с Шутовым, и он сказал: «А чего тут думать-то? Конечно, надо снимать Катю Филиппову». Катя пришла с двумя своими девушками; во время более поздней уличной съемки я к ним пристроил свою модель Таню, которая тогда работала парикмахершей. Катя ее по своим причинам не приняла. Но я хотел быть опубликованным и считал, что Таня очень для этого подходит. Что и произошло, благодаря ребятам из «Темпо».

В каких-то противостояниях я не участвовал, по причине загруженности в студии, но рок-концерты и события художественного андеграунда мимо меня не проходили. Сначала это был сквот «Детский Сад», а потом «Фурманный» и «КЛАВА», открывшаяся в апреле 87-го. Все это было интересно.

Как раз когда в Москве были ребята из «Актюэля», мне принесли билет на концерт в Курчатнике. Причем так неожиданно, что я даже не успел их позвать, т. к. связь у нас была односторонней. На приглашении было написано: дорогой друг, чтобы не испортить впечатление от концерта, просьба оставить фото-кино аппаратуру дома. Но это явно было не про меня, хотя обыскивали всех на входе капитально. Мне показалось даже, что меня больше, чем других. Но я предварительно отдал камеру Агузаровой, с которой незадолго до этого познакомился, и она мне пронесла мои вещи за кулисы. Танцевать в проходах и как-то фанатеть все еще не разрешали, в отличии от Подольска, где я тоже побывал и поснимал. Ребята из «Актюэля» навели мне резкость, настроили на новые темы…

Как-то раз в 1987-м мне позвонил человек с германского радио, который видел мои фото в журнале «Спекс» из Кельна, и спросил. А вы знаете такой журнал «Темпо»? Это журнал, в котором собирались что-то написать про Перестройку, но не было хорошей визуалки. И я при встрече даю пакет из сорока слайдов этому корреспонденту. Через десять дней в мастерской звонок – ко мне приехала вся редакция с просьбой показать ЭТУ жизнь. Приехали с готовым макетом журнала и с уже напечатанной обложкой. А на обложке стояла моя девушка, и подзаголовок «невероятное русское ревю». «Темпо», «Актюэль» и «Фэйс» на следующий год объединились в ассоциацию. Подружились с ними, вышел журнал, все впечатлились.

В целом, я чувствовал кожей, что я на правильном пути и что все художественное, новое и авангардное будет востребовано. Так оно и произошло. Разбиралось все на корню, включая дубликаты, пленка кончалась, как ленты в пулемете… Люди приезжали за новым трендом, люди приходили в ТАСС, а там им в лучшем случае могли предложить Горбачева. Это был период, когда в течение нескольких лет пресса трубила о Советском Союзе и открытиях по другую сторону железного занавеса.

Я сначала делал фотографии со своими моделями, потом периодически – сессии с Катей Филипповой, Гошей Острецовым и Рыжиковой, и потом, уже на рубеже девяностых, даже когда, по сути, эта тема отгремела. Просто снимал из чисто дружеских побуждений.

Но уже с 87-го года, вслед за рок движением, бурлением арт-среды и съемками фильма «Асса» начались изменения иного рода. Так, например, в той же модной среде, где все еще не было принято слово «модель», под эгидой комсомола и «Бурды», был проведен первый советский «модный» конкурс «Московская красавица». Понятное дело, что без иностранной одежды особую красоту показать было сложно, поэтому одежда была иностранная, а красавицы все-таки наши. Штаб-квартира этого мероприятия находилась рядом с Парком Культуры. Я пришел снять Машу Калинину, которую я считал одной из претенденток на первое место (и не ошибся), там столкнулся с Любимовым, ведущим программу «Взгляд» с группой телевизионщиков. В том помещении только регистрировались, а кастинги, если так это можно назвать, были гораздо позднее в ДК «Коммуна» на Серпуховской. Представлял и глумился над девушками будущий всенародный ведущий «Поля Чудес» Якубович, в то время всего лишь заштатный конферансье и будущий ведущий конкурса. Несколько моих моделей тоже участвовали: именно Гасанова, Фандера и Передреева. Причем второе и третье место заняли последние девушки из этого списка, а Фандера потом пошла учиться на актрису к Васильеву. Я снимал там много и, несмотря на то, что Машу Калинину я отметил еще на регистрации, но болел, естественно, за своих. Подготовка длилась очень долго и вся страна была заинтригована действием. Реклама была серьезная, вещи были модными, девушек обнажили прилюдно и выдали купальники. В «Олимпийском» был, конечно же, аншлаг, а я тогда был не аккредитован, не смотря на то, что было много знакомых и в жюри сидел Славкин. Который сам не знал, зачем его позвали, и когда узнал, что участвовали мои девушки, в шутку сказал – если б знал что твои, то обязательно проголосовал бы за их первое место…

Конечно же, в шутку, потому что человек он очень порядочный. Кто еще был в жюри, я не припомню, но холеные комсомольские рожи портили всю красоту в зале. На то время слово «комсомолец» стало уже символом чего-то физиологически отвратительного. В любом случае это было новое веяние, новое действие и помню замечательный момент. Девушек спросили, кто в сказке Андерсена сказал «А король-то голый», и они не смогли на него ответить, попросту не поняв, о чем речь. Я тогда орал своим, что мальчик, но в гуле зала было не слышно. Маша Калинина после этого конкурса стала в одночасье суперзвездой. Получив свой титул абсолютно заслуженно, почему-то у нее потом карьера не пошла. И мне кажется, что в немалой степени благодаря ее отцу, который, не имея представления, что и как на него свалилось, стал осуществлять ее менеджмент и продюссирование. Я потом Машу снимал, она по контракту стала ездить по миру, уехала в Америку как и Ира Гасанова, которая тоже выходила в финал. Сейчас Маша работает инструктором по йоге в Лос-Анджелесе…

Мода, вроде бы, пошла; начались и другие конкурсы красоты, но подиумов профессиональных, кроме меховых в каком-нибудь «Центре Моды Люкс», у Зайцева и Доме на Кузнецком мосту, еще долго не было. И уже потом, после Недели Британской моды в «Совинцентре», где блеснула Катя Филиппова, приехали какие-то два американца, которые попытались организовать первое советское модельное агентство, когда многих начали выпускать за границу. А тогда, в 88-м году, еще одним ярким явлением стал модельный парад в рамках презентации «Ассы» Соловьева и концерта в ДК МЭЛЗ. Здесь уже была настоящая альтернатива от Кати Рыжиковой и Ирен Бурмистровой. В холле была замечательная выставка и там, по большому счету, я познакомился по-настоящему с «Чемпионами мира». До этого я заходил в КлАву на Автозаводской, познакомился со многими, но тут мы сблизились именно с «чемпионами». Заходил я и в сквот на Фурманный и сделал несколько фотосессий с ребятами. Он стал заселяться раньше, но я заинтересовался «чемпионами», хотя видел там и «перцев», и других. Половина людей там было не из той среды, которая меня интересовала, было многих приезжих, но почему-то там поселились и москвичи. И вот с «Чемпионами», уже после «Сотбиса», я придумывал фотоистории, в которые они идеально со своей молодостью вписывались.

Меня особо не касалось начавшееся расслоение и обнищание прилавков, но все, кто ходил во второй половине восьмидесятых по магазинам, прекрасно помнят практически голые прилавки, на которых витрины заставлялись салатами из морской капусты. И вот на этом фоне стали появляться первые кооператоры и кооперативные кафе. И первые были не плохи, потом большинство из них разорилось. По разным причинам, одной из которых были и собственные просчеты; еще – давление со стороны криминала, чиновников и милиции. Ресторан «Олимп», располагавшийся на территории Лужников, где столовались бандиты многих бригад и моднейшие люди, один из примеров подобного. Года два он просуществовал. Но, что вот помню, в первое кооперативное кафе на Арбате стояли длиннющие очереди, хотя цены в таких местах были раза в три выше обычных ресторанных. И как в столице нашей родины в течение года могло открыться только одно кооперативное кафе, надо бы спросить господина Горбачева. Видимо, надо было показать, что вот и у нас есть кафе. Одно, но хорошее…

Наличие денег и возможности хоть как-то прорисовать свой статус притягивало многих, и на короткий срок кооператоры стали героями народного фольклора, а потом и виноватыми во всех несчастьях.

М.Б. Но, так или иначе, на хрупких плечах кооператоров двинулась и модная индустрия, и распространение новых вещей и музыки. В то время как наши фабрики переоснащались, как мы теперь знаем, новым оборудованием. Та же «Большевичка» или фабрика «Буревестник». А потом и кооперативные комиссионки, которые, в свою очередь, были снесены потоком челноков с товарами для масс.

С.Б. В 89-м году я мало обращал внимание на все местные тенденции. На период конца восьмидесятых пришелся расцвет улицы путанами, наряженными в меха, чулки и ботфорты. Они уже сошлись и с криминальным миром, и с «комитетом», видимо, подогревая чекистов нужной и свежей информацией. Многие переженились на иностранцах, но не уезжали. А я с 88-го года все-таки начал ездить за границу.

М.Б. В апреле вышло постановление о почти свободном выезде, и очереди у посольств выросли многократно. У меня какие-то знакомые, которым, впрочем, отказали в выезде, познакомились и подружились в таких очередях. Видимо, традиционная для советских людей традиция обсуждать все и вся в очередях сказалась…

С.Б. По поводу очередей ты, конечно, прав; а я, несмотря на то, что уже практически разошелся с женой, все-таки выехал в Брюссель. Здесь наступил некоторый момент истины, как у человека, круг общения которого витал в фантазиях по поводу заграницы. Запахи и ароматы – это было первое, с чем пришлось столкнуться. Москва в то время была обшарпанной и разница казалась разительной. Ехал я формально к семье, а де-факто, поехал к другу Райссы Бланкофф, которая тогда была герл-френд Володи Мироненко. Я поехал в ноябре, но все было в зелени. Эйтан – так звали друга Райссы – жил в хорошем районе, в небольшой доме, сквозь стеклянные двери которого был виден огромный букет цветов, стоящий в подъезде. Вот, наверное, этот кадр как-то особенно врезался в память. Чистый ковролин на лестнице и цветы.

Мне было трудно поверить, что они живые. Запахи приятные везде, и с этого момента как-то стали форматироваться мои представления о загранице. Предоставлен я был сам себе, пытался что-то поснимать, но ничего путного не выходило. Появилась какая то депрессия, потому что еще со времен вагона-ресторана я привык себя чувствовать уверенным, респектабельным человеком. А здесь мне открылись другие градации респектабельности и осознание их границ меня сильно расстроило…

Нет, речь идет даже не о какой то ущербности, а об утрате уверенности, потому что, например, ты захотел купить куртку «пилот», которая стоила тогда порядка триста долларов, причем не самую крутую, а хаотический пересчет местных цен на доллары а потом на рубли приводил к мыслям, что с такой покупкой надо повременить.

М.Б. На триста долларов в Москве того же времени можно было пару месяцев более чем безбедно прожить или сшить себе такую же куртку у умельцев за сто или сто пятьдесят. Причем, наш общий знакомый Алекс умудрялся к этим «пилотам» выстрачивать и нашивки на обычной швейной советской машинке!

С.Б. Алекса я не знал, но про несравнимый уровень по ценам сказано точно.

Я заскучал настолько, что взял и уехал в Амстердам, где у меня были контакты в клубе «Милквег». К тому же и Авария уже была там. Покуролесив и сняв стресс на концерте Игги Попа, на котором даже радикалы вели себя удивительно корректно, я вернулся в Брюссель. И, сравнивая ситуацию, пришло понимание, что у нас все намного агрессивней. И обычное, и неформальное население, за исключением разве что тогдашнего Ленинграда. Гарика Горыныча там скорее всего не поняли бы…

А оттуда я поехал в Париж к знакомым из «Актюэля», и там был еще один отдельный трип. Жил я у фрилэнсеров, которые приезжали в Москву в первый раз еще во время фестиваля и которым я тогда рассказывал, где и что можно снять. Рассказал и про художника-клошара Зверева, которого они очень захотели снять. Еще тогда я пригласил модную манекенщицу Иру Мачерет дать интервью. У них была видеокамера, понятно, бесшумная. Но тогда, в 1985-м, это было новинкой. Ира почему-то думала, что камера должна стрекотать. И вот на вопрос – сколько вы получаете – эта дура, думая, что камеру еще не включили, стала объяснять, что не может ответить на этот вопрос, потому что получится, что она получает зарплату, едва хватающую на колготки, которые, особенно наши, советские, сами знаете, как часто рвутся. А если она это расскажет, то ее уволят с работы. Поэтому она просит задать ей какой-нибудь другой вопрос. Когда выяснилось, что она говорила на камеру, с ней был припадок. Я уговорил французов стереть это. Они клятвенно ей пообещали. Но вряд ли они это сделали. Да и я бы на их месте не сделал.

Попав на какую-то русскую выставку, я встретил Гошу Острецова, который мне показался несколько подавленным, встретил и Володю Мироненко и Никиту Алексеева. А прямо на улице встретил Гарика Пинхасова, который сказал, что его берут в «Магнум», но чтоб я об этом никому не говорил. Он привел меня в «Магнум». В агентстве он по-свойски себя вел, несмотря на то, что был еще кандидатом, показал мне контакты Картье-Брессона. Я их тогда как реликвию в руках подержал. Было чувство, что в меня переливается креативность Анри. Года через два я рассказал об этом знакомой парижанке, которая там тоже работала, она абсолютно искренне сказала: «Неужели ты думаешь, что это чего-то стоит?» Я, кстати, думаю, что да…

Вот, из таких путешествий состоял 88-й и 89-й год, но я умудрился соприсутствовать на неделе британской моды в Москве, в том же Хаммеровском центре, который когда-то навевал мне иллюзии о загранице. Вествуд там почему-то не было, но был Эндрю Логан, который не раз еще приезжал. Это место стало стартовой точкой для зарубежного тура Кати Филипповой, и стартом для организации первого модельного агентства «Жар-птица». Возможно, они хотели продвигать и моду тоже, но начали они с моделей, заказав у меня фотосессию.

А у меня состоялась персональная выставка в Цюрихе, в месте, о котором мечтают многие художники. Кунст Хаус – это музей, сопоставимый с Эрмитажем. А получилось так. Ко мне в мастерскую привела людей из Кунст Хауса Регула Хойсер, корреспондентка «Нойе Цюрихер Цайтунг». Они предложили сделать выставку и я, естественно, согласился. А вот, что происходило в перерывах моих трипов…

Я, как и многие понимал, что в стране происходил полный бардак, но что именно происходит и, тем более, что может произойти, даже не предполагал. Вот как я столкнулся с действительностью. После развода я жил в Останкино и ездил на все-таки купленной за границей мечте, в виде золотистого Мерседеса-спорткупе, который я привез после распродажи всех своих работ на выставке в Берне 90-го года, куда мы ездили вместе с «Чемпионами Мира» и Германом Виноградовым.

Когда я пришел домой к телевизору, я узнал, что в стране начался путч. Я, конечно, поломился с фотоаппаратом к Белому Дому и, как сейчас говорят, был с первого дня на баррикадах. Встретил там режиссера фильма «Танцы на крыше», в котором снимался в эпизоде, играя себя самого. Он был типа сержантом ополчения и распределял экзальтированных добровольцев по подразделениям. Но это в последние дни, а первый день был достаточно тревожным. Увидел Ельцина, спускающегося по лестнице к народу, в этот момент я в него просто влюбился, он был как былинный герой. Такой решительный и родной. То, что думали про пустые полки, бардак и постоянные обещания Горбачева в рамки цензурного языка не укладывалось. Причем, в самом начале перестройки чуть ли не вся страна, включая меня, душою была за Горбачева. Но быстро устали от его пустых и витиевато неграмотных славословий.

Примерно в те же дни я заезжал к Петлюре на Петровский и снял Сашин портрет с птенчиками. Такой двуглавый птицелов. «Двухголовая птичка среднерусской возвышенности» давно уже стала символом непокорности. С Петлюрой я впервые пересекся в 1990-м на женской выставке, приуроченной к 8-му марта, где они с Владиком Монро участвовали наряду с женщинами. Монро понятно почему, а почему Петлюра, уж не знаю. Петровский мне нравился, и я там бывал, но сильно не втягивался в ситуацию. Позже рядом открылась галерея «Аз-Арт», где тоже происходили показы альтернативной моды и кипела какая-то деятельность. Это если и было на излете движения восьмидесятых, все же было новой струей, и я их снимал по рекомендации Петлюры. Появилась как модельер в этот же период и Настя Михайловская. Я продолжал снимать и Катю Филиппову, и вернувшегося из Франции Гошу Острецова.

Тема с модой запоздало развивалась и здесь, но обгоняя события, снимать впрок уже не хотелось. На страницах журналов и газет все больше процветала новая ублюдочная кооперативная эстетика, которая зачастую поглощала редкие всплески альтернативного. Все же некоторые из новых альтернативных и неформальных образов появлялись в новых же российских журналах. Оплачивались публикации в них очень плохо. Порой дорога до редакции стоила дороже, поэтому я особо с ними не сотрудничал. И, кстати, о журналах. Накануне путча вышел журнал «Столица», на обложке которого был мой снимок – девушка с серпом под горлом, и с этим журналом стояли на баррикадах многие ребята. Для них этот кадр имел актуальный смысл. Как-то на баррикадах двое ребят очень драматично прикуривали друг у друга, но я не успел это снять. Я попросил их повторить, они отказались, типа тебе нужно, ты и приспосабливайся. Я вытащил у одного из них из кармана этот журнал и показал свой паспорт. Они тут же повторили и предложили еще попозировать, на что я им сказал, чтобы лучше не теряли бдительности и следили за гостиницей Украина, где предположительно расположилась «Альфа»… Но вообще-то с журналами стало мне не интересно. К этому времени мне запало на ум замечание, высказанное Юрой Любашевским, автором памятной статьи обо мне в «Совьет Лайф», что после сорока пора подумать о вечном. И я начал развиваться в выставочном ключе, отойдя от рекламного и репортажного фото. К тому же выставки проходили достаточно успешно.

В начале девяностых началась и другая, клубная тематика. Я посещал и первые «Гагарин-пати», которые открывали Тимур и Африка. Сережа Ануфриев. Я всегда ценил его как художника, но был вконец очарован им как конферансье «Среднерусской Возвышенности», все первые концерты которой я снимал на видео. С его участием и с людьми, которых он рекомендовал, я создал много хороших работ.

В начале девяностых Сережа, оставшись одним из последних действующих медгерменевтов, так и не разгерментизировался, а часть полномочий перешла на Облачную комиссию, которая осела на Петровском сквоте. Недалеко открылся клуб «Маяк» у Друбич, а потом я сам оказался даже совладельцем клуба «Эрмитаж» вместе со Светой Виккерс.

Это был центровой клубок активности, можно сказать, андеграунда, ставшего как бы доступным, но не утратившим своей закрытости и элитарности. И все это скрашивало даже тот негатив, который произошел в 93-м году. Тогда по-настоящему стало обидно за державу, тем более, что я уже год как постоянно жил здесь рядом с Белым Домом. Слова «русские стреляют в русских», сказанные комментатором CNN, врезались в мозг, а политика стала противна по определению. Тренд Перестройки к этому моменту закончился, и интерес к нашей стране в рамках культурных связей стремительно угасал, хотя многие неформальные связи все еще были актуальны. Конечно, не смотря на это охлаждение госотношений, молодежь и арт-круги продолжали выезжать за границу. И это тусовка блюла свои целостные образы, в пику моде девяностых, бандитской и челночной.

Автор-составитель Миша Бастер

Редактор Константин Елгешин

На обложке и авантитуле использована фотография из архива Кати Филипповой. Нью Йорк, 1989 год.

Видеотека к материалу – UCvAvC37NBIrWGvl_retANeHQ

Подробности о других частях этой субкультурной саги и архиве на