7. Бруно Бирманис и одна из его первых коллекций. Рига. 1987 Фото из архива Светланы Куницыной

Художник-дизайнер, один из пионеров альтернативной моды в Прибалтике, основатель Ассамблеи неукрощенной моды в Риге, просуществовавшей рекордное количество лет, пережив советскую индустрию моды и несколько попыток перезапуска постсоветской.

Б.Б. Поскольку отец у меня актер, а мать телевизионный журналист, то с детства мне было предопределено двигаться в этом направлении. Осознавать окружающее я стал, наверное, все-таки со школьного возраста, когда учился в самой образцовой и престижной по тому времени школе номер один города-героя Риги. В этой школе училось множество партноменклатурных и творческих отпрысков. Уже во втором классе меня задержали за курение, и я прослыл бандитом. А школа была с математическим уклоном, там учили строго. Дома же атмосфера была, напротив, полубогемной, и я рос практически беспризорником из-за занятости родителей. Но уже после восьмого класса, в 1978-м году, я сбежал в декоративно-прикладное училище. Характеризовать это заведение может то, что в ней преподавали русский язык как бы факультативно, несмотря на то, что шли семидесятые и было это в СССР. Но во время учебы в школе формировалось мировоззрение, свободное творческое мышление, совсем не советское.

Есть некоторые градации «несоветскости» и их интересно сравнить. В том смысле, что существовало представление о Прибалтике как об эрзаце заграницы. При этом были люди из зажиточной прослойки и имевшие доступ к каким-то зарубежным вещам или информации, а то и вовсе имевшие возможность выезжать. Таких было немного, но, попав в Прибалтику, их представления о несоветском расходились с увиденным. Это я к тому, что Прибалтика к восьмидесятым была уже «наша заграница» и многие, кто формировал свои представления о загранице по западным изданиям и кино, были несколько разочарованы. Отличавшаяся по уровню быта от большинства населения СССР, но в чем-то проигрывавшая быту зажиточных столичан, тоже стремившихся оторваться от советского быта.

Понимание «несоветскости» и «заграничности» имели градации. Когда была Олимпиада, мы с товарищами ездили в Таллинн за пепси-колой и были счастливы от приобщения к новым ощущениям. При этом олимпийское время было временем оживления и, кстати, изначально проведение прибалтийской Олимпиады предлагали Риге, но наша бюрократия струсила, что вызвало серьезные слухи в городе, вплоть до газетных заметок, недоумевающих по поводу того, почему в Таллине Олимпиада есть, а в Риге нет. Эстонцы всегда были более хозяйственными, сориентированными на свои интересы. И вот практически с этого момента началась моя осознанная жизнь, к тому же это совпало с определенным всплеском творчества так называемых нонконформистов и неформальной активности. Это касалось и искусства, и общественных событий. Открывались дискотеки, кабаре, проводились выставки; неподалеку от Риги на Гауэ были лагеря хиппи. Но я и мои товарищи были в другой категории лиц, которая относила себя к творческой интеллигенции и смотрела на хиппизм не то что бы с пренебрежением, но понимая, что нам нужна более современная форма творческой активности.

Мы общались с «пукью берни», как у нас называли «детей цветов»; у меня в знакомых был и есть достаточно известный культовый человек из этой среды – перфоратор, художник и журналист Андрис Гринберге. Но у них был свой путь, связанный с джинсами и длинными волосами, а у нас свой.

Была уже другая форма меломании, другая и разнообразная музыка, к тому же появилась своя эстрада. Электронная музыка, группа «Желтые почтальоны» была популярна и известна не только у нас. Началась и рок-волна; при этом, когда я служил в армии и у нас был музыкальный коллектив, он взял первый приз на крупном Латвийском рок-фестивале «Лиепайас дзинтарс» (Лиепайский янтарь, прим автора-составителя). Замполит-майор Бекерис, который прибирал для этой музыкальной деятельности все подходящие кадры, стал легендой латвийской рок-истории. Под видом того, что ему были нужны музыканты для сопровождения разводов и парадов, ребята участвовали в рок-тусовке, которая была в Лиепае. Там проводился фестиваль, в рамках которого латышские чуваки лабали латышский рок в форме латышских стрелков, без звездочек. Все это происходило при немалом стечении народа и в оцеплении милиции.

Это все не особо приветствовалось властями, поскольку под национальным роком лежала более широкая национальная проблема. Та самая, которая образовалась еще во время второй мировой войны и расколола общество. Поскольку многие считали, что немцы, оккупировавшие Латвию, не так сильно третировали население, как это случилось при Советской власти.

Кстати, о культуре… Моя бабушка, будучи этнической русской, рассказывала, что жены советских офицеров, посещавшие послевоенную оперу, часто были одеты в реквизированное у населения шелковые «комбинации» то есть в белье.

М.Б. Но так можно уйти далеко от темы моды. Давай сосредоточимся на том, что культура быта за время советского присутствия не сильно трансформировалась.

Б.Б. Да, потому что в Прибалтике, и в частности, в Латвии было сильно развито рукоделие. Это касалось и промыслов, и шитья, и прочего. Возможно, поэтому за те тридцать лет вхождения в СССР сохранились многие местные традиции; а поскольку весь соцлагерь был единым рынком, это дало возможность развития производства, в том числе и связанного с модой. Здесь было построено две-три новые фабрики, а всего в Риге их было одиннадцать. Дореволюционные же были переоснащены и расширены под нужды планового хозяйства. До советского периода нужно было искать рынки сбыта, а потом схема упростилась предельно и поток продукции был внушительный. По поводу творческого качества: были так называемые худсоветы, но что хорошо – творческому руководству хватало культурного багажа, чтобы продукция была лучше, чем в остальном СССР. Художники они всегда и везде неплохи, но организация производства все-таки отличались. Понятно, что в массовый пошив никакие серьезные художественные идеи не просачивались, но был Рижский дом моделей и «Ригас Модес», которые издавали одноименный журнал.

Дом моды – это было отдельное предприятие, шившее на заказ и создававшее коллекции на небольшой фабрике. Готовой продукцией пользовались дамы от номенклатуры, до остальных она не доходила. Вторая фишка лежала в области домашнего индпошива, и это все неплохо оплачивалась. У меня, кстати, в дипломе была смешная запись: художник-металлист. Я закончил образование по департаменту художественной обработки железа, а моя подруга была художником-модельером и все студенческие годы я делал какие-то украшения, а она зарабатывала шитьем. В целом жить на все на это можно было. А из-за границы, через личные связи мы получали разные журналы с выкройками, и на улице, не смотря на то что через худсоветы просачивалось мало, общий уровень современно одетых людей был достаточно высок. Недаром, приезжая в Москву или Питер, нам не составляло труда прикидываться иностранцами. «Ригас Модес» и более известный таллиннский журнал «Силуэт», тоже влияли на ситуацию, подавая темы современности через фильтр худсоветов. По сравнению с той же «Крестьянкой», это все выглядело практически заграницей. И это действительно носило характер какого-то тренда для шьющих самострок людей.

М.Б. Да, у остальных граждан СССР сидел в голове эрзац доступной заграницы в виде Польши и Прибалтики, благодаря этим журнальным образам и выкройкам…

Б.Б. К тому же «Силуэт» использовал иностранные буквы в названии, и это был совсем «забугорный вариант… До Риги редко доходила чешская бижутерия, но благодаря портовой фарцовке достать что-либо не составляло особой проблемы. Как во всех портовых городах, были и у нас чековые магазины «Березка» и «Альбатрос», торговавшие иностранными товарами через Внешпосылторг.

Все эти факторы влияли на формирование общего уровня отношения к одежде и внешнему виду в восьмидесятые. И поскольку это было время нью вейва, MTV и панк-рока, это все развивалось и у нас. В моей школе как раз появились такие первые панки, и одна знакомая снималась в фильме Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым», вышедшего в свет в 1986-м году. По-моему, это был один из первых фильмов о проблемах советской молодежи, попадавший в канву Перестройки. Панки, диско-стиляги, аккуратные подражатели западных поп-звезд типа АББА или Би Джиз, редко, но устойчиво закрепились в городском пейзаже Риги; к тому же все это подкреплялось постоянным «стримом» творческой интеллигенции, которая всегда желала быть «не советской».

Я все их хорошо знал, при этом Сонита Павулиня (моя знакомая из фильма) стала модельером. Движения восьмидесятых, в отличие от предыдущих, получились более дробные и многообразные, была такая неформальная активность и конкуренция, которая охватила достаточно широкие слои молодежи. Начались рок-фестивали. «Литуаника» в Риге проводила танцевальный фестиваль «Брейкденс», организаторов которого я неплохо знал; делалось это все под эгидой комсомола. Набивался огромный зал танцоров и зрителей, а потом это все выливалось уже на улицу. Нечто подобное проводили и в Паланге.

Кстати, не так давно, в 2004-м году, я, используя старые связи, уговорил более ста брейкеров, чтобы они вышли на сцену для совместного выступления с артистами балета под римейк «Лебединого озера»… А тогда в воздухе витал воздух свобод и перемен. Появился термин «неформалы», под который попадали интеллектуальные и художественные круги; на этот же период пришелся очередной расцвет так называемого авангардного искусства. Термин, который я не люблю применять ни к искусству, ни к моде, поскольку у нас сформировалась альтернативная культура и термин «альтернатива» здесь более уместен. Хотя сами движения были прогрессивны, новы и авангардны для той среды и времени. Я уже участвовал во всех тусовках, начались первые перформансы, отличные от тех флуксусов, которые делали хиппи в своей среде. В 87-м году мой друг Угис Рукитис достал для художника Полиса костюм из клеенки, которая использовалась в больницах; он покрасил костюм бронзовой краской, загримировался и так целый день разгуливал по Риге. Начались выезды за границу с перформансами и инсталляциями. Союз художников Латвии стал под это все предоставлять площадки в рамках своих ежегодных программ.

Для обывателя все это было необычно, но реакция была положительной. Тем более, что люди стали понимать, что именно художники, писатели и поэты стали говорить. Недаром первый конгресс творческой интеллигенции озвучил темы ранее запретные, включая вопросы об оккупации, о пакте Молотова-Риббентропа и о независимости Латвии.

Я как дипломированный художник-металл ист слыл бунтарем; мне тогда за дипломную работу снизили оценку до тройки за то, что я решил выбрать свой путь реализации вставок из Уральских самоцветов. Мне сказали, что это не очень традиционно для Латвии, работа сама неплохая, но вот тебе пинок под зад. Я уже был женат и меня уже начало раздражать то, что супруга, как и многие иные, не выходила за грани подражания иностранным образцам. Именно поэтому, помимо вызывающих украшений, в том числе и конструктивистских, я начал подумывать о том, что к украшениям потребуется коллекция костюмов. Что-то на тему вторжения с использованием металла. Модой это нельзя было назвать. Это было выражение собственного мировоззрения о том, что люди носят, через костюмирование. Пришло понимание альтернативной моды, к одежде не имеющего отношения. Моя дефиниция состоит в том, что это такое проявление искусства, в центре которого находится человек, но это не исходит из любого образа тренда. И инспирация для человека творческого, не обязательно модельера, основополагающим для которого является желание трансформировать свои идеи в вещах, которые можно показать с помощью человека. Такая декорация, будь то костюм или же аксессуар.

Любая вещь.

В конце концов, это может трансформировать тренды, одежду и украшения, как это чаще всего и происходит на западе, когда нужны свежие идеи.

То что называется авангардом моды, никаким авангардом не является. Я читал лекцию в Институте легкой промышленности в Москве в девяностых, где мне стали доказывать, что такой авангард существует. На что я им сказал – если предположить, что есть авангард, то должна быть и «середина», то что называется мейнстримом, и даже арьергард. Всего этого в советском и постсоветском пространстве не было. Была альтернатива, как субкультурная, так и художественная, а посередине какая-то чудовищная каша, к моде отношения не имеющая.

М.Б. Ну, своего рода это – альтернатива субкультурной, художественной и театральной моде. Состоящая из сотканных противоречий: униформа, самострок и нафарцованная одежда, которую позже сменил китайский и польский фейк…

Б.Б. И вслед за этими изменениями изменений и сам термин «альтернатива». Альтернативное искусство восьмидесятых было альтернативно идеологическому климату, но в девяностых идеология исчезла и климат поменялся. Альтернатива тогда меняла фокус на потребление и потребительскую среду; это во многом проявлялось в конструктивизме. В костюме это тоже проявлялось, они превращались в движущиеся конструкции, всякие вычурные и странные штуки.

М.Б. Как у тех же Бартенева, Ла-Ре или Каплевича. Но эти конструкции демонстрировались и за рамками театральных подмостков, как серии скульптурного характера. Демонстрационность действия все-таки дает нам шанс называть это альтернативным театром и показами?

Б.Б. Альтернативная мода имеет исключительно эмоциональные истоки, и к моде по выкройкам не относится. Она может быть даже трендообразующа, но цели таковой не преследует. Это декларативное искусство, причем манифестирование и декларирование действительно было в моде у художников-авангардистов, как начала двадцатого века, так и в его конце. В тех же восьмидесятых, когда началась более профессиональная история и у меня. В 1987-м году я собрал первую условно коллекцию, и совместно с журналом «Ригас Модес» и Рижским Домом Моделей состоялся первый показ-перформанс. Главный редактор увидела мои эскизы, и они посчитали, что это может что-то сдвинуть. Делали мы это вдвоем с Угисом Рукитисом, у которого сейчас перформансы другого рода, поскольку он занимается похоронным бизнесом домашних питомцев. Потом мы на этой базе сделали уже настоящий театр, и с этим модным спектаклем «Бал ПостБанализма» объездили весь СССР (Украину, Литву, Эстонию, Грузию, Россию). Везде нас встречали и толпы поклонников, и крики негодования, но в итоге, так как представление было не просто «дефиле» а наполненный смыслом шоу (как теперь принято говорить), нас приглашали еще и еще…

Перемены же политические коснулись очень серьезно всех кругов. Вся это гласность, хлынувшая на нас, сподвигала на то, чтобы делать что-то в актуальном соц-арт ключе. Мы сделали тогда коллекцию тюремных роб: робы для художников, милиционеров, проституток, священников и других психотипов. Сделать подобное еще года за четыре до этого было бы немыслимо. Музыкальным сопровождением служил похоронный марш Шопена, на мотив которого детвора распевала «Ту-104 самый лучший самолет». Мода в искусстве того периода, как и в революционные годы, носила характер манифестов и декларирования, которые потом разбирались в прессе и составляли дискурс. В один из последних дней Таллиннской недели моды мы сошлись с Вамбола Тииком, который все это организовал. Наша дружба больше заключалась не в совместной работе, а в разговорах и обильном распитии водки, и на почве общения мы сдружились.

М.Б. При этом алкоголь в тот период не являлся чем-то зазорным, скорее коммуникативным. И, если вспомнить времена возникшего дефицита в рамках «сухого закона», то многие везли с собой в Прибалтику ящики шампанского, которое там отсутствовало.

Б.Б. Да. А в ответ мы везли в Москву свой домашний самогон. Чемоданами. И вот, будучи тогда на взводе и получив очередную бумажку за лучшую «авангардную» работу, я разоткровенничался с Вамболо и сказал, что вся эта «калька» с иностранной моды – это ведь фуфло. Ведь если взять выкройку Бурды, то получится намного интересней, и что только в области, где нет прямого ориентира на обывателя, может существовать настоящее искусство.

В чем он со мной отчасти согласился, и тогда мы начали заниматься тем, что теперь называется «разделением рынка». Сказал: ты, Бруно, псих. Поэтому давай занимайся «психованной одеждой», а я буду заниматься трендовыми штучками. И я по молодости и свойственной мне глупости сказал ему «да».

Не подозревая, чем это может обернуться и сколько сил и времени отнять. Таким образом мы выразили предпочтения друг друга, и я заикнулся, что надо делать фестиваль моды не ориентированной на повседневную одежду. Он сказал, что с удовольствием мне в этом поможет, передав контакты и подкрепив возможностями. На этом же фестивале я познакомился с Артемием Троицким, который очень сильно помог с контактами по прессе и своими связями.

Благодаря Артему и Светлане Кунициной я был зачислен в термоядерную сборную, которая сопровождала выход его книги Back to the USSR в Риме. Были и Мамонов, и Агузарова, были какие-то фильмы, и было это второго сентября 1988-го года…

И если бы не московские связи Троицкого, никто бы меня тогда бы не выпустил в Италию, это точно. До того момента я за границей не бывал. Благодаря ему же я познакомился и с Катей Филипповой, которая тоже должна была поехать с нами, но по каким-то причинам не смогла. Тогдашняя поездка и приобщение к «культовому дурдому», прибытие в Италию с показом коллекции, да еще при «all included» у меня окончательно снесли башню. Море по колено (в проявлениях творческого характера) для меня стало утренним душем… и я понял, что именно так, весело и дерзко, я и буду продолжать…

В этот же период начались новые сдвиги в области музыки. Вслед за рок-волной начался подъем новой электронной музыки. Робертс Гобзиньш, с которым вместе орудовал, ныне покойный, Харди Лединшь и Ингус Баушкениекс из группы «Желтые почтальоны». Ингус вовсе мой сосед, и вот – занимались они тогда электронной альтернативой, выехав в Берлин для того, чтобы сопровождать какие-то перформансы шумовыми эффектами. И там встретили скучающего и уже широко известного Вестбама, после чего Роберт назвал себя Истбамом, и они привезли его в Латвию. Они много чего успели наделать. Но это все еще не было в форме рейва, а происходило в формате эйсид-вечеринок, ставшими популярными и в Европе, и в России.

Мы много тогда с Троицким разговаривали про музыку для показов; здесь вся современная мода подавалась под популярных Жан Мишеля Жара и Вангелиса. Тоже странная для того периода, но более коммерческая и с четким рисунком. Второй строкой шли некоммерческие группы типа «Пингвин кафе», то есть вполне себе бодрые и удобоваримые. Музыка с текстом не приветствовалась по причине слабого знания языков, но основные упреки, которые исходили от Артема и других сведущих людей, сводилась к тому, что они не понимали, почему у нас была такая нудная философия. По идее все должны радоваться, но бодрости как у тех же немцев или англичан не наблюдалось. Это было не только у нас, это вообще у многих ребят из бывшего Советского Союза. Использовалась странная сомнабулярная музыка.

М.Б. И не смотря на такую активность и рост неформальных связей Прибалтика все равно продолжала вариться в своем соку?

Б.Б. Можно сказать и так. Контакты были, но Прибалтика все равно держалась отдельным островом, который посещали как люди Запада, так и Востока. Многие приезжали туда. В Таллине было много финской и шведской прессы, а когда тема моды была поднята на флаг, появились и крупные немецкие издания. Их внимание было сосредоточено на изюминках и чем-то интересном, и под эту тему попадали мы. Внимание к моде подогревалось и из высших инстанций и протекало на разных уровнях.

При этом развитие эстрады привело к тому, что определенная часть эстрадной и художественной богемы Прибалтики уже перебралась в Москву. Кто-то раньше, как Марис Лиепа или Раймонд Паулс, кто-то позже, как та же Лайма Вайкуле, начинавшая как танцовщица кабаре. Это все-таки совсем другой «этаж» общества, хотя и шло в канве шоу, подобия тренд сеттинга и называлось театром, как и театры мод. В Риге, я помню, было всего две точки, которые могли продемонстрировать качественное кабаре.

Одно находилось в шикарном ресторане «Юрас Перле», который был неподалеку от зала «Дзинтари», где поднималась «новая волна». Обычный обыватель туда попасть не мог, сидели интуристы, партийные и кгбешники, цены были умопомрачительными. И славу этому ресторану принесло именно кабаре и то, что некоторые номера там исполнялись, вопреки общесоветским установкам на пуританство, топлесс. Были похожие заведения в гостиницах «Латвия» и «Рига». Под этим всем находился достаточно мощный бэкграунд в виде рижского эстрано-концертного объединения, которое имело связи с Москвой.

Они тоже заказывали костюмы и декорации, я успел подработать для них в 86-87-х годах. Но становление и рассвет темы моды шли немного отдельно от эстрады. Ныне покойная мадам Горбачева принимала активное участие в этом процессе, и когда она организовывала презентацию «Журнала Мод» в киноконцертном зале «Россия», это как раз совпало со случаем, о котором я говорил. Мы были приглашены и проносили за кулисы сцены чемодан самогона, будучи единственными приглашенными «неформалами моды». Выступали мы после многочисленных союзных домов модели, во второй части программы.

Получилось почти совместное выступление с Зайцевым, и нас там показывали в статусе неких диковинных зверьков. Реакция была достаточно странной и неоднозначной. Там тоже присутствовал худсовет, который возглавлял министр легкой промышленности СССР, и он обозначил допоказную репетицию в костюмах так: фашизм, порнография и блядство. Категорически несоветские образы девушек-металлисток, слабо прикрытые прелести, черный шелк и кожа, мальчики в юбкообразнык штанах; в добавок ко всему металл, обилие полированного металла, украшения и аксессуары. Драйв, с которым мы вышли на сцену «России», гласил NOW or NEVER!

Постановщиком всего этого действия был небезызвестный Марис Лиепа, работавший в Большом театре балетным премьером. К нам он испытывал свойские, почти отеческие чувства и начал нас отчаянно защищать. Он сказал, что это молодые художники и это все неизбежное будущее, поэтому все показывать надо. И к его мнению присоединилась Раиса Горбачева, которая после показа зашла к нам в гримерку и выразила нам свою благодарность. А со сцены благодарность объявил нам Вячеслав Зайцев и под давлением таких авторитетных персон, и в силу того, что мы были единственные, кто сильно резонировал на общем фоне, наш показ состоялся. И мы сорвали очень бурные аплодисменты. В зале было много «западников» в виде журналистов и представителей дипломатических ведомств, которые это все бурно приветствовали. Нас звали и на «Московскую красавицу» весной 1988-го года.

М.Б. Там все-таки немного иная тема была, конкурс фактически был заточен под Бурду и красивых девушек.

Б.Б. Да но мы участвовали просто как часть программы, вместе с трио «Экспрессия» Бориса Моисеева. И так у нас все закрутилось, на фоне развала СССР, конфликтов на улице и последующего отделения Латвии, которое привело к резкой изоляции от мира, называемого СССР. Многие связи и интересные идеи оборвались, начались реалии постсоветские.

Стали появляться и первые модельные агентства, а термин «манекенщица» сошел со сцены навсегда. Кстати, Ассамблея повлияла на зарождение и последующее открытие весомых модельных агентств; они стали появляться повсеместно, где проводились первые шоу на звание каких-то «мисс». Нам физически требовалось немалое количество профессиональных моделей, а модельных агентств в нынешнем понимании все еще не было. Было какое-то количество штатных манекенщиц в Рижском доме моделей, но этого явно не хватало уже в девяностом. Мы открыли подобие школы, при том, что мы даже не знали слова дефиле. Остальное компенсировалось через друзей в соседних республиках, и, так как перемещаться было все еще просто, то привлекались и девчонки из тамошних конкурсов красоты и просто знакомые. Но от момента идеи организовать Ассамблею, до момента ее реализации прошел достаточный срок. Поскольку я был вовлечен в выставочную деятельность, а на моде зарабатывать было сложно и не особо и планировалось. Хотя коммерческие заказы, связанные с вещами, все-таки были. В том же девяностом году я делал костюмы для Латвийской олимпийской сборной на Олимпиады в Барселоне и Альбертвилле. Меня пригласили, и из-за чувств благодарности к оказанному почету, смешанного с национально-патриотическими, я это все сделал и горжусь этим по сей день.

Мы определили дату первого события задолго, назначив ее на май месяц, с 24-го по 29-ое число. И вот именно тогда и произошло то, что все ждали, но не верили, что это может произойти. Четвертого мая Латвия объявила о независимости, и Советский Союз перекрыл все границы и связь.

М.Б. А как вы строили коммуникативные отношения в этих резко изменившихся условиях. Я имею ввиду средства связи, прежде всего?

Б.Б. Мне помогли знакомые сотрудники комитета государственной безопасности, они пробили разрешение из Москвы на съемки Би-Би-Си, которая снимала наше событие и первые дни независимости. Все остальное происходило достаточно странно. У нас был молодежный центр под эгидой комсомола, который параллельно занимался какой-то коммерцией. И на этой базе помогали якобы комсомольцы, которые уже давно не подходили под эту бирку. У них был достаточно неплохой оборудованный офис с «красными линиями». В те времена у партийных ведомств были свои телефонные линии, по которым без труда можно было связаться с заграницей. К тому же у них в распоряжении была очень редкая вещь, как телетайп, или как его называли, телекс. Факсы появились позже. На письма тогда никаких надежд не было, шли они долго и имели свойства пропадать.

И это очень сильно помогало в организации работы. Остальное шло на личных связях Тиика Камбалы, моих, а западная часть контактов проходила через Артемия Кивовича Троицкого и Светлану Куницину. Первое мероприятие было не очень масштабным, но на него прибыл Логан с сопровождением и даже индус по имени Вену Свами.

Это был первый живой индус, которого мы здесь увидели, к тому же его костюмы были достаточно яркими и имели отсыл к индийскому сари. Зандра Роудз не смогла приехать, но вместе с Логаном передала целую коллекцию платьев. Не помню уже, на первую или на вторую ассамблею приехала достаточно крутая по лондонским меркам компания Red or Dead. Они занимались достаточно хулиганской модой и их продвижение совпало с реанимацией компании Dr Martin в этот же период. Их начали выпускать разноцветными и популяризации марки способствовала именно эта компания. Контраст между нашими делегатами и зарубежными тогда был достаточно очевидный, включая музыку, но постепенно это все прогрессировало и разница стиралась.

Я так уже понимаю сейчас, что подобная альтернативная или радикальная мода находилась и находится под достаточно серьезным прессом на том же Западе, и к нам ехали подышать свежим воздухом. Мы были единственными, все о нас уже знали, поскольку пресс-кавередж был мощнейшим. Здесь было много российских медиа, включая Константина Эрнста, который делал свой «Матадор». И на вторую Ассамблею поступило множество заявок, которые мы отбирали в течении года. По эскизам, по биографиям.

Первая Ассамблея дала толчок и Литве. Какая-то мода там была, как была какая-то мода везде, но именно альтернативному пониманию литовцы стали учится здесь. Буквально после первого визита художников и они стали интересоваться; в девяностых меня стали звать читать лекции по этой теме в Вильнюс. Точно не помню в 92-м ли, но на Ассамблее стали появляться представители другой одиозной моды: люди в малиновых пиджаках, как тогда униформировались люди «бизнеса», которых у вас называли «новыми русскими» и сочиняли про них анекдоты. Этот тренд выходил за рамки СССР, я сам встречал подобное в Польше, думаю, что и в других странах соцлагеря подобная мода существовала. Вели такие люди себя достаточно почтительно к происходящему и сильно удивлялись тому, что охрана их близко не подпускала к обилию красивых девчонок, которые устраивали весь этот праздник. В Вильнюсе я тоже встречал таких людей и имел с ними общение в приятном ключе, поскольку они выступали в роли первых меценатов. Далее этой темы я в сложности их бытия не вникал. Вильнюсские дни моды проходили при моем партнерстве и первый человек, который этим занялся, была Зита Густиене, интересная литовская художница, которая работала с кинорежиссерами и театрами, дружила с Йозасом Будрайтисом, который в девяностые стал послом Литвы в России. Она завелась этой неукрощенностью и стала развивать тему, в которой немаловажную роль сыграла ныне покойная завкафедрой искусств и моделирования Лиина Карпавичиене, она воспитала целую плеяду интересных модельеров. Я имел непосредственное отношение к этому мероприятию, и хотя там было меньше иностранцев и прессы, впоследствии там все оказалось более интересным и жизнеустойчивым. Литовцы больше смотрели, как развиваться самим, и за счет своего положительного шовинизма сделали очень сильный рывок в развитии моды и индустрии.

В Латвии этого толчка оказалось недостаточно, или он был не так силен. Но уже начались другие времена, и здесь даже стали открываться иностранные бутики. Карден был одним из первых, кто открыл свой магазин, и еще здесь открылась Нина Риччи. Определенная торговая экспансия была, но рынок был маленьким и закрытым, поэтому производства здесь не открывались или прошли мимо моего внимания.

Я был занят Ассамблеями, которые отличались одна от другой. На мой взгляд самая крутая и клеевая была в 1992 году, когда мне удалось заполучить споснсора, который никак не влиял на идеологию событий. С одной стороны, она получилась дикой и неукрощенной, с другой – она была самая масштабной, в некотором смысле апофеозом представленной альтернативы. Вплоть до того, что мы пригнали автобусами английских эксцентриков и были показаны вереницы коллекций. Той же Вествуд и Роудс, бегали голые модели Логана и вокруг царило полное умопомрачение. При всем этом был профессиональный объем, отснятый MTV и Скай-ченнелом, прессы было много и она была серьезной. Но возможно, самое удивительное из всего, что происходило на первых фестивалях и что запомнилось всем, – это было появление Андрея Бартенева. Не попадающего ни под какие мерки; он запомнился тогда не только своими странными нарядами а тем, что в заявке была указана просьба помочь с растаможиванием двух железнодорожных вагонов со своими конструкциями! Это было неожиданно, но мы справились.

Обычно требовалось не более купе, ездили москвичи и ленинградцы. Не было Петлюры, но я отдаю себе отчет, что такое лидерство и занятость, которая в этой связи образовывается. Я тогда проработал практически 4 года без каких-либо выходных, отдыхая только во время перелетов. Выкладывался так, что меня буквально отпаивали и вывозили на Юрмальский пляж, чтоб я успевал посидеть на песочке и прийти в себя, а потом опять окунался в организационную работу, связанную с не совсем обычными персоналиями, которым свойственны необычные поступки и непредсказуемости. С некоторыми художниками были действительные проблемы; то они не хотели выезжать, или вредничали, получив до этого какие-то аплодисменты. Но это уже происходило ближе к середине девяностых, когда началась немного другая история.

А до середины, на Ассамблее не было наплыва потребительской моды, и денег хватало лишь на то, чтобы поддерживать относительную независимость. Как раз ввели наши «белые», переходные между старыми и нынешними, деньги. И манекенщики бегали по городу с бутылками шампанского в руках, и было это в 1992-м году. Бутылка стоила меньше доллара, купленная на странные купюры, похожие на увеличенные почтовые марки. Иностранцы были крайне рады и удивлены всему, но вскоре, уже в 1994-м году начались финансовые провалы, связанные со спонсорами.

Вместо них стали появляться вяло замаскированные под экономические, откровенно криминальные структуры, но несмотря на этот негатив, именно в этом году на ассамблею приехал Пако Рабан, которого я тогда считал одним из своих кумиров. С ним я познакомился во время показа своих моделей в Париже, в школе «Эсмод», патроном которой он являлся, и вскоре договорился о его приезде. Он был тогда председателем рижского жюри и привез свою самую свежую коллекцию от кутюр.

Но толстосумы начали править всем. Именно они стали стирать грани между альтернативой и потребительской модой в рамках показов, потому что все проводилось в одних и тех же стенах, с участием одних и тех же людей.

Таким образом на ассамблее появился Юдашкин, который появился на модной сцене в конце восьмидесятых и уехал во Францию, а там взбудоражил и заблистал у неба французского в амплуа не менее как авангардиста из России. Его подход оказался достаточно необычен для отмороженной софистикой французской сцены. До него был известен только Зайцев. К тому времени я был достаточно осведомлен об европейской индустрии, потому что сам стремился узнать как можно больше, и относились ко мне не только как художнику, но и как к организатору фестиваля. То есть несколько серьезней и старались отвечать и показывать гораздо больше, чем остальным, помогали со связями. А я понял, что для того, чтобы продолжать, нужно учиться играть в футбол по футбольным правилам. Я тратил свои средства на поездки в Лондон, который был освоен за год. Пол Смит, Вествуд, Озбек… британский фонд моды тогда только начинал свою экспансию за границу и уделял достаточное внимание Востоку.

С контактами и съемками показов всей кухни проблем не было; в 92-м году, через свою знакомую, занимавшуюся организациями и пиаром Эллен Фостер, была сформирована большая группа участников Ассамблеи. А в 94-м я поставил себе фокусом Париж, где в течении двух лет серьезно контактировал уже там. Знакомства включали и главу молодежного ответвления федерации прет-а-порте господина Ива Муклие, чей отец тридцать лет возглавлял синдикат от кутюр, который принял в свои ряды от России Зайцева. Это давало право показов на неделе высокой моды. Поэтому возможности выбора делегатов был достаточно серьезны и разнообразны. Лакоане Хеман открыла дом моды, добрые и поэтичные психи в хорошем смысле слова; вот я и открыл свое представительство в Париже, и команда стала еще более весомей. Благодаря этим персонам наше мероприятие попало в календари мировой моды наравне с миланской, лондонской и прочими неделями мод. В Ригу тогда приехал директор еще мало известного канала Фешн-ТВ Франсуа Тиле.

И апогей развития уже нес в себе запашок упадка, в котором была и моя вина. Я боролся за выживание своего предприятия, и поскольку главный спонсор обанкротился, то дело чуть было не накрылось. Резко обанкротилась и моя фирма, которая слыла крупным рекламным агентством; начались проблемы и с бандитами, которые уже поснимали с себя малиновые пиджаки и оделись в непонятный Армани. Меня тогда неплохо выручал опыт и жаргон, полученный в диких войсках советского стройбата, где помимо музыкантов-латышей служили и украинские уголовники. Отношения с Ассамблеей прервались, а в 96-м году в Москве пошел виток московских модных мероприятий, их было организовано сразу несколько. На одно из этих мероприятий я был приглашен постановщиком, тем более, что знаком я был со многими в России. В тот момент перестроечный бренд не только кончился, но уже и выветрился полностью вместе с интересом «западников», потребность в возобновлении его была естественной. Но в рамках этих первых недель мод выступали уже другие, не альтернативные художники, целая плеяда под руководством Натальи Виноградовой. Все это было как-то связано с московской мэрией, площадки были и в «Рэдисон Славянской» и во время объявленного кризиса 96-го года, происходили прямо в помещении мэрии на Новом Арбате. Мероприятий было так много, что я даже путаюсь, вспоминая, где и когда это происходило.

Вплоть до 1998 года я вращался в тусовке московских модельеров, в том числе «молодых и голодных», как я их называл. Где я имел честь и удовольствие познакомиться и пообщаться и с княжной Голициной, посещавшей Москву с первым советским показом мод за двадцать лет до нашей встречи. Тогда же реанимировалась идея с рижской Ассамблеей, когда один человек решил заявить о себе через такую подачу и сделал мне предложение. Я, конечно, не мог отказаться, но и это мероприятие попало в финансовый просак уже по причине дефолта 98-го года. Это косвенно ударило и по Латвии, экономика которой была привязана к российской. Но мы сделали Ассамблею, причем полностью неправильной, потому что идеологией уже правили нравы, ей не свойственные. И инициатива, структура и подборка уже исходили только частично от меня, но теми ресурсами, которые попали мне в руки, я все-таки успел опять расшевелить латвийскую моду и до сих пор считаю это немалым достижением. Но после Ассамблеи 99-го года эта идея заснула летаргическим сном окончательно…

М.Б. Для этого были причины помимо финансового кризиса?

Б.Б. Вне всякого сомнения. Во второй половине девяностых многие взоры были обращены к вещам обычным и брендам среднего класса, а потом, как пьяный водитель переваливает из одной канавы в другую, так и у нас произошло с модой рубежа нулевых и позднее. Нынешняя мода практически умерла от обжорства, алкоголя и наркотиков. Вседозволенность и культ брендов ни к чему хорошему не привели. Практически любой может ей заниматься, были бы денежные массы за спиной. Талант значит уже не так много, больше значит раскрученность и продвижение марки. А для этого подходят и звезды-однодневки. Все это отлично до поры до времени. Но даже этому найдется альтернатива, поскольку найдутся противники.

После скачков восьмидесятых и девяностых возникла необходимость в чем-то более долгосрочном, интеллигентном и удобном. Весь этот забег за пропиаренными «благами», которые служат два-три месяца, уже практически закончился. И чем быстрее каждый до этого дойдет, тем лучше. Те же альтернативщики, которых сейчас представляют и модельеры, и представители стрит-фешн, как только войдут в качество тренда, начнут свой путь облагораживания. И это тоже будет альтернативой. Как раньше это шло в канве альтернативы политике, потом потребительскому вкусу, а сейчас это, к примеру, стрит-фешн, тяготеющий к гайдлайнам, и тот же DIY. Ведь мода это сплетни, которые мы одеваем. А что касаемо Ассамблеи – основная ее задача состояла в том, чтоб научить людей думать иначе. Думать творчески и по-своему. И сейчас, спустя десятилетия, это практический и очень важный компост, наподобие того, которым ты занимаешься…

М.Б. Все верно, просто сейчас происходит завершение некоторого исторического витка, на вираже которого многое, что было стремительно накоплено и создано в виде прототипов и демо-версий в андеграунде, все еще толком не отрефлексировано. И что в сухом остатке, если попытаться подвести итоги?

Б.Б. Возможно, здесь вопрос надо разделить на два блока, один из которых будет практическим, материальным.

С точки зрения Латвии, появилось альтернативное и мощное понятие моды, а для обывателя это было событие, когда по городу разъезжало множество иностранных туристов, включая Пако Рабана и других знаменитостей. На мероприятие летели битком набитые самолеты гостей посмотреть, что из себя представляет неукрощенная мода. Культурная жизнь и внимание СМИ подпитывалась этим. И несмотря на то, что внимание постсоветского пространства было ориентировано на Запад, это событие давало приток интереса в рамках вектора с запада на восток. Влияние альтернативной моды превзошло (по влиянию на культурные течения) другие альтернативные направления творчества, включая кино и театр. В общекультурном смысле Ассамблея, которая проводилась несколько лет, создала дискурс о том, что все это есть, возможно, имеет право быть – и интересно это публике и журналам.

А в чисто практическом смысле, это была отдельная площадка и ниша для художественного высказывания в области моды. Даже при деградирующей индустрии и отсутствия моды от кутюр на постсоветской территории. Это было и шоу, и коммуникация для реализации творческих амбиций. Некоторые из участников ассамблеи начали работать в области моды на профессиональном уровне, а кто-то ушел в другие творческие области, связанные с театром, кино, журнальным глянцем и перформансами.

В Латвии до этого не было ВУЗа, занимающегося моделированием; все, кто хотел этому учиться, ездили в Таллинский институт моды. Который считался сильным вузом и туда поступало три-четыре латыша в рамках квоты, а заявки подавало не более десяти. Но когда количество желающих резко возросло до тридцати, эстонское министерство культуры вроде бы прислало нашему письмо, в котором был поставлен вопрос, почему Латвия не создает свой собственный курс, имея столько желающих. И в 93-м году такой курс был создан. Появились и серьезные журналисты, ориентирующиеся в современной моде. Которые интересовались модой и имели возможность видеть ее изнутри, общаясь с модельерами разного уровня. Определенным плюсом было и то, что, привлекая внимание зарубежной индустрии и отечественной прессы к нашим художникам-модельерам, они способствовали становлению многих имен. Как и признание и поддержка авторитетных фигур из мира кутюр. Так Пако Рабан отметил Машу Цигаль на европейском показе 1994-го года в десятке лучших; она тоже начинала в рамках нашей недели моды.

М.Б. Да, Голицина в свое время поддержала Чапурина. Логан же способствовал продвижению многих.

Б.Б. Эндрю Логан, ставший одним из лучших моих друзей, был практически на всех Ассамблеях Неукрощенной моды, и, более того, был на ее юбилее. Теперь он вместе с Зандрой Роудс собираются сделать здесь, возможно, уже заключительный показ. А мы же собираемся возобновить Ассамблею уже в более современном виде и в новом качестве. Когда наша академическая среда не очень охотно признает все это влияние, я обычно отвечаю: Ребята, вы, конечно, как хотите, но просто спросите тех людей, которые там были и жили в те времена…