Иногда софизм имеет масштабные формы и проникает во все поры какой-нибудь большой и детально разработанной теории. Чаще же он сосредоточивается, сжимается, предстает в виде принципа и прячется в одном слове или фразе.

Сохрани нас Бог, говорил Поль-Луи, от лукавого и от метафоры! И в самом деле, трудно сказать, которое из этих двух зол причиняет больше вреда на земле. Вы скажете, что дьявол; что именно он влагает в сердца каждого и всех нас склонность к грабежу. Да, но он не уничтожает однако же возможности подавлять злоупотребления посредством сопротивления со стороны тех людей, которые страдают от них. Софизм уничтожает и это сопротивление.

Оружие, вкладываемое злобой в руки нападающих, было бы бессильным, если бы софизм не разбивал щита в руках обороняющихся от зла; и Малебранш был совершенно прав, когда предварил свою книгу следующим эпиграфом: «Причиной человеческих несчастий являются ложные представления».

Посмотрим, как это происходит. Предположим, что честолюбивые лицемеры находят для себя выгоду в том, чтобы возбуждать в народах взаимную ненависть. Брошенное ими семя может пустить корни, довести до всеобщей войны, остановить успехи просвещения, привести к страшному кровопролитию, навлечь на страну самое ужасное из бедствий – вторжение неприятеля. Во всяком случае, и что важнее всего, чувство ненависти унижает нас в глазах других народов и заставляет тех французов, которые сохранили любовь к справедливости, краснеть за свое отечество. Нельзя не согласиться с тем, что все это большие бедствия; но общество может защититься от интриг людей, которые подвергают его такому риску: для этого ему достаточно лишь понять их намерения. Чем же закрывают ему глаза? Метафорой. Стоит только изменить, исказить смысл трех или четырех слов, и дело сделано.

Прекрасным примером является само слово вторжение. Владелец французского металлургического завода говорит: необходимо защитить себя от вторжения английского железа! Английский землевладелец восклицает: мы должны отразить вторжение французского зерна! И оба они предлагают возвести между Францией и Англией таможенные барьеры. Это приведет к изоляции; изоляция приведет к ненависти; ненависть – к войне; война – к вторжению. «Какая разница, – говорят два наших софиста, – лучше подвергнуться риску возможного вторжения, нежели допускать вторжение несомненное». Народ верит им, а таможни продолжают существовать.

Между тем есть ли хоть какая-нибудь аналогия между обменом и вторжением? Какое можно найти сходство между военным кораблем, бомбардирующим наши города, и кораблем купеческим, приходящим с предложением свободного и добровольного обмена товаров на товары?

То же самое можно сказать и о слове наплыв, наводнение. Слово это обычно имеет негативный оттенок, потому что наводнения опустошают поля и пашни. Однако если бы то, что они оставляют на почве, имело большую ценность, чем то, что они уносят, как это бывает при разливе Нила, то наводнения следовало было благословлять и боготворить, что египтяне и делают. Прежде чем кричать о наплыве иностранных товаров, прежде чем возводить на их пути тягостные и дорого обходящиеся препятствия, пусть люди зададутся вопросом: принадлежит ли этот наплыв к числу опустошающих страну или оплодотворяющих ее? Что мы подумали бы о Мухаммеде Али, если бы он, вместо того чтобы финансировать строительство плотин поперек Нила с целью распространения на более далекое расстояние действия его разлива, стал бы использовать те же деньги на углубление русла реки, чтобы Египет не загрязнялся чужеземным илом, приносимым с Лунных гор? А между тем мы действуем с такой же степенью благоразумия и здравого смысла, когда тратим миллионы франков на то, чтобы защитить наше государство…

От чего?… От тех благодетельных даров, которыми природа одарила другие страны.

Среди метафор, скрывающих целую гибельную теорию, наибольшее распространение получила та, которая заключается в словах дань, данник. Эти слова превратились в синонимы слов покупка, покупатель, при употреблении между ними не делается различий.

Между данью и покупкой такое же различие, как между воровством и обменом, и, по-моему, выражение: «Картуш взломал мой сундук и купил там тысячу экю» будет столь же правильно, как и фраза, постоянно повторяемая нашими почтенными депутатами: «Мы заплатили Германии дань за тысячу проданных нам лошадей».

Действие Картуша не может быть названо покупкой, потому что он не положил в мой сундук и с моего согласия ценности, равной той, которую вынул оттуда.

Точно так же уплаченные нами Германии 500 ООО франков не могут быть названы данью именно потому, что она получила их не даром, но дала нам в обмен за эти деньги тысячу лошадей, которых мы сами оценили в 500 ООО франков.

Столь ли уж необходимо всерьез критиковать такие семантические злоупотребления? А что делать, если подобные выражения со всей серьезностью употребляются в журналах и книгах.

Не подумайте, впрочем, чтобы они попадались только у некоторых писателей, не знающих настоящего значения слов своего родного языка! На одного писателя, который воздерживается от подобных выражений, я назову десять, которые позволяют себе употреблять их, включая умнейших людей – гг. Аргу, Дюпена, Виллеля, пэров, депутатов, министров, т. е. людей, слова которых имеют силу законов, самые вопиющие софизмы которых принимаются за основу управления государством.

Один знаменитый философ нового времени добавил к категориям Аристотеля софизм, состоящий в уклонении от спора при помощи одного слова. Он приводит несколько примеров. Он мог бы включить в свой список слово данник. Итак, рассматривается вопрос, полезны ли покупки, совершаемые за границей, или вредны? Они вредны, – говорите вы. – Почему? – Потому что они делают нас данниками иностранцев. – Вот, на самом деле, слово, в котором неразрешенный вопрос выставляется положительным фактом.

Каким образом эта вводящая в заблуждение фигура речи попала в риторику монополистов?

Возьмем два случая: в одном из них деньги покидают страну для удовлетворения алчности победоносного неприятеля; в другом – они покидают страну в уплату за товары. Между этими двумя случаями находят аналогию, принимая во внимание только то обстоятельство, по которому они сходны между собой, но упуская из виду то, по которому они различаются.

А между тем на этом-то последнем обстоятельстве, состоящем в отсутствии вознаграждения в первом случае и наличии добровольного соглашения о вознаграждении во втором, основывается между ними то различие, вследствие которого оба случая никак не могут быть отнесены к одному классу. Одно дело, когда вы отдаете 100 франков по принуждению тому, кто берет их силой, и другое – когда вы добровольно отдаете их тому, кто предлагает вам, в обмен за эти деньги, предмет ваших желаний. С тем же успехом можно сказать, что выбросить хлеб в реку то же самое, что съесть его, потому что и в том и в другом случае хлеб уничтожается. Неправильность такого рода суждения, как и того, в котором заключается слово дань, состоит в отождествлении двух случаев на основании их сходства с упущением из виду их взаимного различия.