Как огромно должно быть сердце человека, чтобы вместить все чувства, рождающиеся у него, когда он вдруг узнаёт, что нужен этому миру! Не разорвется ли оно от радости и счастья, если этому человеку только четырнадцать лет?

Нет, не разорвется, хоть не заковано оно в сталь, и само-то не больше мальчишеского кулака, и мягко постукивает в еще узкой ребячьей груди. Ибо сердце человеческое создано для радости и счастья, а не для страданий.

Ну, а каково же лицо человека, вдруг познавшего столь великое счастье? Не таит ли он свое счастье в глубине души, как скряга монету в чулке?

Нет, не таит. И даже если бы хотел, ничего бы не утаил: он сам бы выдал себя. Но отныне он будет смотреть на мир другими глазами, глазами человека — созидателя и властелина всего сущего.

Быть ему великаном!

Этим человеком был Вольфганг. И вся душа его в эти минуты была наполнена пока еще непривычным, но уже таким родным счастьем. Он шагал по дороге в Бецовские выселки. На лице сияла улыбка.

Высоко в небе клинообразным строем летела стая диких уток, а рядом, справа и слева от дороги, по пашне прыгали, взлетали и снова садились грачи, как будто им кто-то подрезал крылья. Листья кленов, росших вдоль кювета, были такие ярко-красные, что казалось, они хотят заменить солнце, редко посещавшее землю в эти осенние дни.

В мыслях своих Вольфганг все еще был среди пионеров, вместе с Родикой, Руди и Сынком. Хотя их еще и не приняли, им все равно можно было играть со всеми. Учитель Линднер заказал настоящий арбалет. И Вольфганг сегодня в третий раз вышел победителем в стрельбе по мишени.

По дороге со стрельбища учитель спрашивал его:

— И как только это у тебя получается, Вольфганг?

— Расчет — вот и все! — отвечал он.

Так и завязался разговор, от которого Вольфганг до сих пор не мог опомниться.

— В математике ты вообще силен, — сказал учитель. — Я уже давно наблюдаю за тобой. У тебя есть способности. Был бы ты немного прилежнее, мы могли бы гордиться тобой. А ты не хотел бы учиться в университете? На математическом или физическом факультете? Стать ученым?.. Ты что это так смотришь на меня! Я думаю, мы пошлем тебя в школу, где ты сможешь получить полное среднее образование. Или, может быть, не надо? — Учитель наклонил голову и улыбнулся Вольфгангу.

Вольфганг ничего не понимал — слишком уж чужда и далека была ему мысль об университете. Вот тебе и раз! Разве таким шпингалетам, как он, можно учиться в университете? И барахло-то у него провоняло плесенью и прокисшим картофельным супом.

В конце концов учитель Линднер, должно быть, понял, что творится с Вольфгангом.

— Ты считаешь, что ты на это не способен? Какой же ты чудак, Вольфганг! Если бы кто-нибудь другой так успевал, как ты, ты бы от удивления рот раскрыл. А свои собственные успехи ты и не замечаешь. Вот какой ты! Зачем же ты себя так принижаешь, зачем стараешься еще другим подражать? В этом нет нужды.

Учитель Линднер еще некоторое время говорил с Вольфгангом, и при этом у него было такое серьезное лицо, что в конце концов Вольфганг поверил ему и удрал, не сказав ни слова.

Неужели он и вправду будет учиться? В университете! Станет ученым? Сын калеки — и ученый? А дедушка? Если бы он был жив, что он сказал бы на это? Дедушка ведь всегда так гордился своим племянником, который работал где-то аптекарем. «У нас ученый человек в родне», — говорил он кстати и некстати, а когда к ним кто-нибудь заходил, он этими словами и встречал гостя. И пока Вольфганг бежал домой, воспоминания его забирались все глубже и глубже в прошлое, а настоящее от этого делалось только еще великолепнее.

Родился он в Польше, а когда настало время идти в школу, пришли немецкие войска. Накануне ночью поляки взорвали мост, чтобы остановить продвижение вермахта, и грохот взрыва напугал Вольфганга до смерти. Он соскочил с кровати и в темноте пробрался к дедушке. Старик и шагу не ступал без своего внучонка, а тот вечно цеплялся за его штанину. А как они с дедом ездили по деревням! Вольфганг сидел рядом с ним на козлах, и иногда оба они засыпали, но Серый все равно находил верную дорогу. У отца было небольшое садоводство, и окрестные хозяева заказывали у него саженцы и рассаду. А они с дедом развозили их по дворам. Домой они возвращались, когда на небе уже сияли звезды, и бабка всегда ругалась: «Дьявол старый, опять насосался! Чтоб тебя черти на том свете слопали! И малого не постыдился ведь! Ну погоди, придешь ко мне на кухню, я тебе покажу!»

Бабушка была легонькая, как перышко, но дедушка все равно относился к ее проклятиям, как к гласу божьему, и молча теребил свою черную, как вороново крыло, бороду. Стоило бабушке замолчать, как он поднимал один палец и говорил: «И выпил-то я один стаканчик, мать. Один-единственный. Вольфганг, малый наш, тебе всегда это подтвердит!»

Вольфганг тут же принимался старательно кивать. Ведь как только они останавливались у какого-нибудь трактира, дед ему первым делом покупал конфеты.

Но долго обманывать бабушку им не пришлось. Однажды она поехала с ними, и тут-то все выплыло наружу. Серый сам останавливался у каждого заезжего двора, и никакими силами не удавалось сдвинуть его с места. Батюшки мои, вот когда бабушка раскричалась!

Потом дедушка умер, а вскоре за ним и бабушка. Должно быть, она души в нем не чаяла, жить без него не могла.

Отец у Вольфганга был совсем другой. Но он его тоже очень любил. Отец носил протез. Ему отрезало правую ногу до колена. В деревне все называли его просто калекой. Но не по злобе. Отец скупился на слова и на ласку, как на деньги, он был строгий. Но когда Вольфганг зимой обрывал в теплице бутоны у тюльпанов и мать принималась ругать его, отец, бывало, говаривал: «Брось ты, садовник вырастет — оно и сейчас видно». И от глаз у него, словно лучи, разбегались морщинки.

Но все это Вольфганг знал только по рассказам других. Потом-то он действительно стал настоящим помощником отца.

А мать? Мать у него была лучше всех. И Вольфганг никогда не понимал, почему это так. Может быть, потому, что глаза у нее были такие ласковые, или потому, что взгляд ее становился таким озабоченным, а улыбка ободряющей, когда ему не удавалось решить задачку, а быть может, и оттого, что ее страх сразу же передавался ему, когда отец в ответ на приветствие «Хайль Гитлер» тихо говорил: «Его уже ничем не вылечишь!»

Как-то вечером за ужином она спросила Вольфганга: «А кого бы тебе больше хотелось, брата или маленькую сестренку?» — и покраснела до волос. «Никого я не хочу, — мрачно ответил он, — и не приставай ка мне больше с этим!» Ребята в школе осточертели ему, спрашивая без конца, почему у его матери такой большой живот. Мать сразу поднялась с грустным лицом, а отец тут же набросился на него: как, мол, он смеет так говорить с матерью.

А вообще-то отец был прав: Гитлера уже ничем нельзя было вылечить. Война давно была проиграна, и началось великое переселение. На дорогах — гололедица. И вся их семья сидит на высоко нагруженной фуре. Постель, мебель всякая — все хозяйство. Мимо грохочут танки, в морозном воздухе раздается щелканье бичей, лошади шарахаются и неудержимо несутся вперед. На подъеме Серый поскользнулся и сломал ногу. Пришлось его оставить, а с ним и фуру со всем скарбом. Дальше они взяли с собой только то, что можно было унести на руках.

На вокзале в Накеле их погрузили на товарные платформы, покрытые ледяной коростой. Ветер хлестал синие от мороза лица людей. Замерзший хлеб валился из рук. Из-за клочка одеяла вспыхивали драки.

На третью ночь мать вдруг громко закричала. Паровоз словно задыхался, колеса выстукивали холодные звуки, а ветер срывал с губ матери крики, будто желая разнести их по всему эшелону. Вольфганга вместе с остальными ребятишками оттеснили в дальний угол платформы. Время от времени над ним показывалось лицо отца, которое с тех пор стало словно вырезанным из дерева — белое, мертвое, иссеченное горем.

Крики матери то усиливались, то затихали всю ночь напролет и совсем затихли, когда холодное январское солнце поднялось над зелено-белой полосой далекого леса.

Подошел отец и опустился рядом с Вольфгангом.

Вольфганг и не спрашивал ничего. Он только взглянул на отца и сразу заплакал. Какая-то женщина погладила его по голове и укутала потеплее.

Когда поезд, в который уже раз, остановился на перегоне, мать похоронили в снегу.

Бецов встретил их закрытыми дверями. Да и кто они были — пришлые, беженцы, без кола, без двора. Еще насекомых занесут, болезни всякие, небось и на руку-то нечисты! На всех воротах висели дощечки с надписью: «Злые собаки! Не входить!»

А потом и правда стало случаться воровство; жадюги показывали пальцем на переселенцев и кричали: «Я ведь когда еще говорил: нельзя им доверять!» При этом дурачье не понимало — это ведь жадность хозяев толкала приезжих на воровство!

Поселились они в каморке на чердаке. Вечно усталый отец редко когда заговаривал с сыном. Слова его были какие-то холодные и словно чужие.

Вот и получилось, что Вольфганг никак не мог прижиться в Бецове. Он казался себе кусочком ржавого железа, который где бы ни валялся, всюду мешает. Другие дети без конца били Вольфганга — никто ведь не защищал его, и всё им сходило с рук. Отец работал на лесопилке в Штрезове. Поздно вечером, придя домой, он садился на диван и глядел мертвыми и пустыми глазами. Сидел час, два, три, потом укрывался одеялом и заваливался спать.

Как-то Вольфганг застал в хозяйской кухне вора. Это был Вальтер. Тот сразу удрал, но Вольфганг и не думал выдавать его. К чему?

Вальтер этого не забыл. Он и привел Вольфганга к Альберту. Хотя мстители и приняли Вольфганга, но и здесь он чувствовал пропасть, отделявшую его от остальных. Никогда он не знал, что говорить. Ребята могли его неверно понять, обидеться, а он так дорожил вновь приобретенными друзьями! В конце концов он и придумал для себя выход: надо просто делать все, что другим хочется, повторять за ними все, что они скажут. Постепенно он привык к этому, и не прошло и года, как он так вжился в эту роль, будто она была уготована ему от природы. Счастья он при этом не испытывал, но и куском ржавого железа себе уже не казался. А это тоже было не мало!

И вот теперь его хотят послать в университет! И он будет там учиться! Может, отец хоть этому обрадуется? Наверное, обрадуется. Надо скорее рассказать ему. Как можно скорее!

Вольфганг побежал быстрее. Лицо его раскраснелось, глаза горели, волосы щекотали лоб. У первых домов Вольфганг вдруг увидел Ганса Винтера и вспомнил о мстителях и Альберте. Наверняка его опять заставят поссориться с учителем Линднером. Он же был «лазутчиком», «шпионом». И сразу все счастье представилось Вольфгангу мыльным пузырем.

…Правда, «шпион» был скорее похож на жертву. Он сидел на своем ящике в «Цитадели» и поглядывал на раскаленную печурку. Вид у Вольфганга был такой, будто он больше всего боялся, как бы глаза его не выдали. Недавно после разговора с учителем Линднером ему стало ясно, что он никогда и не думал шпионить за Сынком и Руди. Поручение, полученное от мстителей, казалось ему теперь позорным, и в последние дни он частенько задумывался над тем, всегда ли их Союз был таким, каким он теперь ему представлялся. Может быть, его обманывали воспоминания, но все же ему казалось, что все стало теперь как-то мрачней. Началось с исключения Родики. Нет, еще раньше, скорее всего с того дня, когда в деревню приехал новый учитель. Ведь с тех пор все их силы уходили на борьбу против него и пионеров. При этом пионеры им вообще ничего плохого не делали. Если подумать, то и у мстителей и у пионеров были одни и те же враги. Нет, наверное, это не так — тогда ведь вся их борьба теряла всякий смысл! Ну, а вдруг это и в самом деле так?..

Вольфгангу никак не удавалось разобраться во всём этом. Он понял одно: так жить, как он жил до сих пор, он уже не может. Но что же делать? Изменить мстителям он не мог. С ними все его старые друзья, столько они пережили вместе! И потом, они ведь тоже за правду и справедливость. А вдруг есть две правды: одна у мстителей, другая у пионеров?

Они сидели и ждали Ганса. Он наконец вошел и хотел было извиниться за опоздание, но Альберт махнул рукой.

— Вижу, — сказал он. — Тот, кого называют твоим отцом, опять напился.

Правый глаз Ганса был закрыт.

— Каждый день одно и то же, — заметил он равнодушно. — А трезвый — жалеет.

— А когда он трезвый-то бывает?

— В том-то и дело.

— И откуда он только водку берет?

— Откуда? Сам гонит.

— Да вылей ты бурду эту!

Взглянув на Длинного, Ганс сказал:

— Вылить? Хорошо бы. Но знаешь, что потом будет? Убьет он меня, вот и все. А мне что-то еще неохота… Вроде рановато. Понял?

— Ну, а если мы перебьем всю его музыку — аппарат и прочее? — Глаза Калле сверкали решимостью.

— Правильно! — подхватил Альберт.

Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.

— Ну, а как это сделать? — спросил Ганс, обдумывая новое предложение.

— Очень просто! — ответил Альберт. — Заберемся ночью и переколошматим всю его посуду. Но только сначала все вынесем. Узнать, кто это был, он не узнает, а в полицию не заявит — гнать самогон запрещено.

— Гм… — отозвался Ганс. — Это еще куда ни шло. Ладно. Я вам потом скажу.

— Идет… — решил Альберт. — Теперь очередь Вольфганга. Давай выкладывай!

Вытянув ноги, ребята сидели на ящиках и посасывали самокрутки. Одежда большинства из них была уже латана-перелатана, да и вообще все это было очень похоже на сборище малолетних конокрадов.

Желая оттянуть время, Вольфганг принялся долго и обстоятельно сморкаться. Потом, опустив голову, уставился на свои сбитые деревянные туфли. Он говорил так тихо, что его слова лишь с трудом можно было разобрать.

— Что выкладывать-то? Руди и Сынок ничего про Союз не рассказали, ни слова я не слышал. В синие они не записались, да и Родика тоже. И потом… вообще синие — хорошие ребята. — Теперь он поднял голову и робко взглянул на своих кровных братьев. — А потом, мне неохота больше шпионить. Не буду! Вот и все… — Вольфганг как-то весь съежился, но, очевидно, был полон решимости не отступать, если даже его и побьют.

Никто не произнес ни слова. Все уставились на Вольфганга, как на чудо. Неужели и он взбунтовался? Переглядываясь, ребята вертели головами. Неужели они не ошиблись? Слух не обманул их?

Прицелившись, Альберт плюнул в стену. Плевок пролетел над самой головой Вольфганга. Все ожидали, что шеф вот-вот взорвется. Но Альберт встал, подошел к Вольфгангу и тихо произнес:

— Вставай!

— Зачем? Бей, если думаешь — так правильно. Для этого мне и вставать не надо.

Рывком Альберт поставил его на ноги. Словно изучая, он долго смотрел в лицо Вольфгангу, потом вытолкнул его за дверь.

— Ступай во двор, но совсем не уходи, — сказал он очень тихо. «Да, даже этот Вольфганг подвел, даже у него оказалось свое собственное мнение!» — подумал Альберт, присев на ящик и уронив голову на руки.

— Отхлестать его кнутом и выгнать! — предложил Калле в полной тишине.

— Тоже придумал! — сказал Ганс, состроив рожу.

Длинный безнадежно вздохнул.

— Прямо как болезнь какая-то с этими синими! — проговорил Манфред. — Стоит кому-нибудь прикоснуться к ним — и готово, заразился.

— Может, ты еще что-нибудь сморозишь?! — заорал на него Альберт. — Умник нашелся!

— Я бы сказал, да еще скажешь чего-нибудь не так. Нет, лучше уж ничего не скажу, — заметил Вальтер.

Но Альберт немедленно же набросился на него:

— Ну и молчи! «Сказал, скажу» — сказалкин какой!.. — Гнев его с каждой минутой нарастал — он ведь и сам не видел никакого выхода. Ряды мстителей поредели, и исключение еще одного могло привести к развалу всего Союза.

— А ты чего молчишь, как в рот воды набрал? Тебя это не касается, что ли? — наскочил Альберт теперь на Другу, который молча вырезал ножичком.

— Очень даже касается! Я как раз думаю, почему все так случилось?

— Думаешь? У тебя крыша над головой горит, а ты, значит, думаешь, отчего это она загорелась. Тушить надо, а не думать! — И Альберт постучал пальцем по лбу.

— Чего ты кричишь? Я не глухой.

— Вот как? А какой еще ты?

— Я тебе что, опротивел? Чего ты ко мне пристал?! — Теперь уже Друга зло взглянул на Альберта.

Альберт выдержал его взгляд, но как-то сразу весь обмяк и, устало махнув рукой, слабо улыбнулся.

— Не мели, Друга! Сам же понимаешь, что к чему.

— Ладно уж!

Альберт опустился на свой ящик. Снова воцарилась тишина. Даже дрова в печурке горели, не потрескивая.

— Так просто его ведь не выгонишь, — заметил наконец Друга, высказав то, что думали все остальные. — А что, если он не последний? И в конце концов от нашего Союза ничего не останется. Надо вот что сделать: путь ему отрезать! Да, да, это будет лучше всего.

— Как это «путь отрезать»?

— Заставить его поругаться с синими, и завтра же. Пусть там сломает что-нибудь. А не сломает — наша месть на него обрушится!

— Недурно, — согласился Альберт. — Только как мы можем ему отомстить?

Пожав плечами, Друга состроил такую мину, будто ему задали очень трудную арифметическую задачу.

— Придумал! — немедленно выскочил Манфред. — Отец его собирает на зиму хворост и складывает в кучи. Хорошая идея?

— Какая идея-то?

— А мы возьмем да подожжем этот хворост. У него три большие кучи заготовлены. Они там, у Рощи призраков. Как останутся на зиму без топлива, Вольфганг еще подумает, стоит ему нам изменять или нет… — Манфред передернулся и застучал зубами.

— Ты бы почаще высказывал нам свои предложения, — одобрил Альберт, — иной раз они у тебя и толковые бывают.

Манфред почувствовал себя польщенным.

— Вы и сами могли такое придумать! — сказал он. — Во всяком случае, мы его теперь крепко держим.

Альберт кивнул и велел Калле сходить за Вольфгангом.

В Бецове выла собака. По черному гладкому небосводу скользнула звезда. Ночью обещали заморозки на почве. Предвещая зиму, ветер нес с собой запахи снега и, как подручный самой смерти, пригибал травинки еще ниже к земле.

— Скоро опять кто-нибудь помрет.

— Почему это? — спросил Друга.

— Собака воет. Это всегда так. Сам увидишь.

— Это же случайное совпадение. Каждый месяц кто-нибудь умирает. Ну и каждый месяц какая-нибудь собака воет.

— Ничего ты в этом не смыслишь! — отрезал Альберт, позевывая.

— Ладно.

Они сидели вместе со всеми членами Союза на холодной каменной лестнице Бергов и ждали Вольфганга. Когда накануне они сообщили ему о своем решении, Вольфганг даже побелел. Ушел он от них со слезами на глазах.

Мстители были уверены, что он выполнит приказ. Однако пионерский сбор, должно быть, давно уже кончился, а им все еще ничего не сообщили. В двадцать ноль-ноль должен был явиться Вольфганг и доложить, что он сделал. Они ждали уже час, а его все не было.

— Не придет он совсем, — сказал Калле, делая приседание, чтобы согреться.

— И откуда у него такая смелость? — вслух размышлял Альберт.

— А вдруг он… вдруг он взял да и донес на нас? — высказал свои опасения Вальтер.

— Нет, не посмеет он! — сказал Друга. — Знает же, что мы из него котлету сделаем, как только он нам один попадется.

— Почему же он тогда не идет?

— Я откуда знаю!

— А может, он струсил и решил: никто, мол, все равно не узнает, что он мог предотвратить пожар и спасти дрова.

— Может, и так, — согласился Друга.

— И так и этак, лучше предусмотреть, чем недосмотреть, — сказал Альберт. — А теперь пошли, братва!

Гуськом, спотыкаясь, они брели через пашню к лесу. Никто не разговаривал. Лишь изредка раздавался чей-нибудь сдержанный кашель. Под деревянными туфлями скрипел песок. Перед самым носом Альберта выскочил заяц и помчался зигзагами прочь.

Рощей призраков называли полоску леса неподалеку от песчаного карьера, где мстители в свое время прятали тележку с крадеными дровами. Много-много лет назад рощу назвали так. По преданию, в холодные осенние вечера в этой роще встречались два одноглазых призрака, чтобы обсудить свои дьявольские планы нападения на жителей Бецова. Если же кто-нибудь из крестьян, на беду, оказывался у этой рощи, огромные, с ладонь, глаза призраков вспыхивали зеленым огнем. Огонь этот был такой яркий, что убивал человека на месте, бедняга даже не успевал помолиться перед смертью. Иной дед, пригревшись зимним вечером у печки, рассказывал в кругу семьи, как в юные годы с превеликим трудом избежал этих смертоносных лучей. Обычно молодежь смеялась над такими рассказами, и дед, обидевшись, снова забивался в свой угол.

На самом краю песчаных ям высились три огромные кучи хвороста. Издали они походили на три брошенные избы.

— Погодите здесь! — шепнул Альберт. — Вышлем вперед двух дозорных — проверить, как там и что. — Он оглянулся на своих ребят, но не смог различить даже лиц — тоненький серп месяца излучал лишь слабый свет. — Кто пойдет добровольцем?

— Я! — тут же отозвался Друга.

— И я! — встал с ним рядом Вальтер. Он чувствовал себя ответственным перед остальными — ведь это он привел к мстителям Вольфганга и теперь должен был как-то загладить свою вину.

— Идет! — сказал Альберт. — Будем ждать вас здесь. Пригнитесь, а как подойдете поближе — ползите по-пластунски.

— Сами соображаем! — отвечал Вальтер. В умении совершать ночные вылазки никто не мог сравниться с ним.

Вскоре тени их скрылись во мгле. Остальные, не сводя глаз с куч хвороста, напрягали слух. Все было тихо. Через полчаса Друга и Вальтер вернулись.

— Все в порядке, — доложил Друга. — Кругом ни души.

— А ямы проверили?

— Да.

— Тогда — вперед! — распорядился Альберт. — Друга, Вальтер, Калле займутся правой кучей, средней — Ганс и Манфред, а ты, Длинный, пойдешь со мной. Поджигать каждую кучу со всех сторон.

Не соблюдая прежней осторожности, мстители стали приближаться к кучам заботливо сложенного хвороста. Им не терпелось поскорее закончить операцию. Порой их деревянные туфли задевали о камни, и ветер тут же подхватывал эти звуки и уносил, словно хомяк свою добычу.

Добравшись до места, отряд Альберта тут же обошел кучи хвороста с подветренной стороны, обращенной к лесу.

Альберт уже достал свою зажигалку, как вдруг мстители содрогнулись от ужаса.

«Уааа… Ауи…» — какие-то чудовищные звуки, не похожие ни на что человеческое, неслись с лесной опушки. На вершине самого близкого дерева вспыхнул ядовитый огонь одноглазого призрака. Он скользнул по стволу и огромными прыжками стал приближаться к песчаной яме… «Уиии… Ауи…» Теперь звуки неслись откуда-то снизу, левее дерева, с которого только что спустился призрак. Они становились все пронзительнее. Зеленый глаз упал на землю, подскочил и какими-то дергающимися прыжками подбирался все ближе, ближе…

Ужас парализовал мстителей.

Первым пришел в себя Длинный.

— Ложись! — крикнул он что было сил.

Знакомый голос привел в чувство остальных ребят. Но они не бросились наземь, а пустились наутек. Они падали, поднимались и вновь бежали во весь опор. Заметив, что он остался один, Длинный тоже побежал. Он оглянулся, словно прикидывая, не принять ли ему бой с призраком. Смертоносное сияние неотвратимо приближалось. Последние остатки мужества покинули Длинного. Со скоростью оленя он несся вслед за остальными, волосы его развевались. Сзади все еще слышны были адские голоса. Длинный зигзагами бежал по пашне — только бы эти лучи не поразили его в спину! Скоро он стал нагонять основную группу. Громче всех пыхтел Калле.

— Мама! — верещал он. — Мама!..

На шоссе Длинный нагнал его. Они оглянулись. Там, где должны были быть кучи хвороста, царила темень и тишина.

На перемене у Манфреда подвернулась нога, и сверток с завтраком упал на землю.

— У него колени до сих пор дрожат! — тут же съязвил Калле, ухмыляясь, как обычно, во весь рот.

— Держу пари — твои дрожали еще сильнее! — тут же отпарировал Манфред, сдувая песок с хлеба. — У меня тут один знакомый сосунок все время «мама» пищал.

— Ну и что? Зато я своего барахла в грязь не кидал, как некоторые.

— Псих!

— От психа слышу!

— Идиот!

— Сам идиот!

— Черт с тобой! Значит, мы оба идиоты!

— С какой это стати? Ты идиот, а я нет! — с возмущением ответил Калле.

Манфред только махнул рукой. Он не выспался и теперь без конца зевал. После ухода из Союза Руди Бетхера Калле непрестанно задирал Манфреда, должно быть, он не мог иначе.

А Руди и Сынок теперь вечно вертелись вокруг Шульце-младшего. Даже Клаус Бетхер и тот не отходил от него. В последнее время у него с приемным братом установились какие-то новые отношения, с каждым днем они все более сближались. Остальные сыновья крупных хозяев потянулись за Клаусом, так что ученики разделились теперь на два лагеря: группу мстителей и группу Шульце. Не последнюю роль в этом деле сыграло отсутствие Гейнца Грабо. Вот уже неделя как он находился в колонии. Это учитель Линднер отправил его туда, понимая, что Гейнц может выправиться только под постоянным наблюдением строгих воспитателей. Во всяком случае, никто из учеников не жалел об исчезновении Грабо.

— Давайте-ка обмозгуем без лишней трепотни, — начал Альберт. — Хотел бы я видеть того, кто вчера не струсил бы! Я, к примеру, сигал по полю, как косой. Но пусть кто-нибудь посмеет сказать мне, что я трус! Против привидений ничего не поделаешь — короли и то от них удирали. Вот как оно! Все это одна бражка — и черт и призраки. Захотят они — с горошину станут, а то с гору величиной, а то в бабочку-капустницу превратятся…

— А то и человеком прикинутся, — заметил Длинный, причем это явно был крик души — он думал о своем Старике.

— Точно! — сказал Альберт, но тут же спохватился и, взглянув на Длинного, добавил: — А ведьм все равно не бывает. Понял?

— Будто я об этом! — обиделся Длинный.

— Я бы тебе и не советовал.

— Странное дело! — заметил Друга, желая отвлечь их. — Если это были настоящие привидения, почему они не нагнали и не убили нас? Кто его знает, что это на самом деле было!

— Гарантию даю — настоящие привидения! — заявил Манфред.

Друга недоверчиво покачал головой. Тогда остальные мстители набросились на него.

— Вот дурак-то! Ничего ты, Друга, в привидениях не смыслишь!

— И чего же ты тогда драпал, если это были не привидения? И какие еще привидения! Уши — вот с эту сумку! Что я, слепой, что ли!

— Брось заливать!

— Линднер идет! — прошипел Друга.

И, словно по команде, все умолкли.

Учитель остановился и, улыбаясь, осмотрел ребят.

— Ну что, друзья, — сказал он, — здорово струхнули вчера?

Мгновенно лоб Альберта перерезала вертикальная складку. Остальные, полные недоверия, тоже уставились на учителя. О чем это он?

— Признаюсь, — продолжал учитель, так как ответа не последовало, — игра была не по правилам. Но что мне было делать? Как быть? Бежать в полицию? Разве можно! Что бы я им сообщил? Что мои ученики собираются поджечь хворост на опушке леса? Они бы вас еще арестовали, как поджигателей, и все из-за такой глупости. «Нет», — подумал я. К тому же мне пришлось поклясться Вольфгангу, что я никому ничего не скажу и полиции тоже. Что делать? Надо самим предотвратить пожар. — Он сделал свой потешный жест, который очень подходил сейчас к его веселому лицу. — Сказано — сделано! Мы и предотвратили: Вольфганг и я.

Мстители стояли, вытаращив глаза.

Друга, откашлявшись для храбрости, наконец сказал:

— А как? Как вы его предотвратили?

— Вот ты о чем! — Учитель рассмеялся. — Хочешь знать, как мы устроили себе такие глаза? Очень просто. У меня, видишь ли, есть два карманных фонаря с зелеными стеклами. Их-то мы и захватили. Вольфганг взобрался на дерево. Перед этим мы с ним тренировались в подражании крикам диких животных, а я вас снизу ослепил. Вот и все! — Линднер рассмеялся им в лицо, но мстители смотрели на него, будто он и впрямь был привидением.

Альберт глубоко и часто дышал, кусая нижнюю губу. После долгого молчания Длинный постучал пальцем по лбу и, повернувшись к Калле, фыркнул:

— А этот еще: «Уши — вот с такую сумку»! Идиот!

— А сам-то? Идиот в квадрате!

Перепалка разгорелась с новой силой. Они осыпали друг друга попреками — надо же было найти козла отпущения!

Учитель прилагал все усилия, чтобы не рассмеяться.

— Да заткнитесь вы наконец! — зарычал Альберт, красный как вареный рак.

— Слушайте, ребята, — сказал учитель Линднер, — тут еще о другом надо потолковать. С этим я к вам и шел. Пионеры предлагают на время летних каникул совершить на велосипедах путешествие к морю или в горы. Они предлагает записаться всем желающим. Если вы не против, приходите после обеда в четыре — обсудим, как нам лучше подготовиться.

— Нам с синими не по пути! — буркнул Альберт.

— Ерунда какая! Поход для всех учеников, а не только для пионеров. Кто хочет, может принять участие. А у кого нет велосипеда, тому мы достанем. Или вы пионеров испугались? — Наклонив голову, учитель поглядывал на ребят.

— Испугались? — Альберт сплюнул в песок. — Как бы вы нас не испугались!

— Советую вам подумать! — сказал учитель и отошел.

Опешившие мстители смотрели ему вслед.

— А здорово он нас разыграл!

— Да. Тут надо было мозгами поворочать. Не без этого, — ответил Друга.

Тем самым он высказал то, что у всех сейчас было на душе.

За окном пасмурный день. Зато в самом классе царит безудержное веселье, строятся планы, как лучше провести летние каникулы.

Головы с вихрами и с аккуратно заплетенными косами склонились над атласами, пальцы скользят по железнодорожным линиям и шоссейным дорогам, каждый старается перекричать другого — ведь кто громче кричит, тот и прав.

Пройдет всего несколько месяцев — и великая мечта исполнится: бецовские ученики отправятся в большой поход. Глаза их сияют. Все они как-то очень деловиты.

Альберту и его мстителям с трудом удавалось сдерживать себя. И хотя они и чувствовали себя как в гостях, сердца их бились не менее радостно. Тревога овладела ими, и они пытались скрыть ее грубыми замечаниями и скучающим видом.

Но для всех, кто сейчас собрался здесь, наступил праздник. Как часто дома ждала их нищета и безнадежность — наследие военных лет, но здесь в классе, быть может, впервые они заглядывали в будущее. Подобно траве после урагана, они выпрямлялись очень медленно.

Поход было решено провести в таких местах, где приключения ожидали бы их на каждом шагу.

— Пропасти, пещеры и что-нибудь еще пострашнее — вот что нам надо! — заявил Калле.

Учитель, сам похожий на ученика старшего класса, сидел среди ребят и ломал себе голову над таким маршрутом, который одинаково понравился бы и девчатам и ребятам. Сегодня он много и часто смеялся, и все же лицо его казалось еще более уставшим и постаревшим, чем обычно. Порой у него кружилась голова, и он вынужден был держаться за парту, чтобы не упасть. При этом он делал вид, будто задумался над чем-то, только бы ученики ничего не заметили.

— А теперь слушайте все! — сказал он наконец. — Конечно, для такого похода или путешествия нужны деньги. Большую часть заплатит за нас государство. Тут уж все будет в порядке. Но как быть со всякими мелкими расходами, карманными деньгами, так сказать? А потом, главное, где нам взять велосипеды для всех? У половины из вас ведь нет велосипедов. А раздобыть на время нам вряд ли удастся. Летом, особенно в дни жатвы, велосипеды всем нужны.

— Шишки собирать! — крикнул один из сыновей Рункеля — Вот и заработаем монету.

Бесспорно, это был выход. За предложением Рункеля последовали другие. Но велосипеды были тогда очень дороги. В конце концов учитель Линднер предложил вот что: общинный совет Бецова принял решение устроить в одном из пустовавших домов детский сад. Но для этого дом надо полностью отремонтировать. Пусть ребята, разумеется за плату, возьмут на себя часть работ…

Вдруг он остановился на середине фразы: лицо побелело; часто дыша, он судорожно ухватился за спинку парты.

— Извините меня… я сейчас вернусь. — И учитель Линднер, пошатываясь, побрел к двери. В коридоре он ударился плечом о стену.

Учеников охватило оцепенение, каждый думал: нельзя его было так отпускать одного…

— Может быть, ему просто дурно стало, — высказал догадку Шульце-младший.

Но прошло полчаса, и учитель не возвращался. Наконец Гарри отправился за ним. Когда он вошел в комнату учителя, тот, с белым как мел лицом, поднялся с дивана.

— Расходитесь по домам, — сказал он. — Мне что-то нехорошо. Сам не знаю почему.

Ночь, небо затянуто тучами, моросит дождь. По грязной деревенской улице шагает человек. Ботинки его чавкают, ему холодно. Но он не застегивает пальто, только поглубже прячет руки в карманы. Когда весной он прибыл сюда, сидя верхом на молочных бидонах, он и не подозревал, как трудно будет учительствовать здесь. Многое он представлял себе легче, чем это оказалось впоследствии, а о многих трудностях и бедах вообще не имел никакого понятия. Он улыбнулся.

А сколько раз ему хотелось бросить все и уехать! И как часто он бывал счастлив, найдя удачный выход!

Вначале жизнь в деревне показалась ему очень тяжелой. Люди все были чужие, относились к нему с недоверием, а подчас и просто враждебно. Редко, когда причиной этого была злоба или ненависть, чаще самое обыкновенное недоверие, с каким крестьяне относятся ко всем чужим. А может быть, в этом сказывался их печальный опыт. Но прошли месяцы, и наконец лед был сломлен. «Мальчишка», как они его сперва называли, превратился в «наставника», а это у крестьян звучит всегда уважительно. Да и в самой деревне многое изменилось, с тех пор как он прибыл. Да, время бурно неслось вперед. Порой оно обгоняло людей, изменявших его, но затем работа, труд изменяли их самих.

Нет, он уже не чужак в деревне, он прочно вошел в жизнь ее и любил ее, несмотря на все трудности.

У околицы человек остановился и долго смотрел на дом, в котором жили Друга, его мать и дедушка.

«И что же ты за человечек такой? — думал о Друге учитель, ласково улыбаясь. — Драчун ты — и вместе маленький философ. Как сложится твоя жизнь? И станешь ли ты и впрямь когда-нибудь поэтом? И о чем ты будешь писать? Что люди хорошие? Или плохие? И будешь ли ты честен перед самим собой? С поэтами, знаешь ли, не просто. Они должны уметь мыслить, очень хорошо мыслить. Порой им приходится наступать на горло собственной песне. Судьба человека потрясла их до глубины души, но они знают, этот один человек должен выстрадать, чтобы спасти тысячи других от куда более ужасных страданий… Тебе надо твердо знать, для кого ты пишешь. Ты должен выступать на стороне того, кто приносит людям пользу, и бороться с тем, что наносит им вред. А потом, ты должен быть мужественным и честным. Ибо долг писателя — переделывать мир, и тут ты непременно натолкнешься на сопротивление. Но ведь, по сути говоря, лишь жизнь, отданная борьбе, счастливая жизнь!»

Учитель сам удивился своим мыслям и покачал головой. Целую речь сочинил! В конце концов, какой этот Друга поэт — просто беспризорный мальчишка, ему предстоит еще долгий путь, прежде чем он сумеет понять, что творится вокруг. И все же, если вовремя ему помочь, из него выйдет толк. Да и не только из него — из всех его друзей, которые пока еще именуют себя «мстителями».

Линднер вспомнил, что сегодня на уроках ему стало плохо — результат напряженной работы и свалившихся на него в последнее время забот. Но какое это имеет значение? С кем не бывало? Гораздо важнее другое — пройдет несколько месяцев, и ребята из шайки Альберта получают путевку в жизнь, а сердца их еще полны упреков и проклятий по адресу окружающего их мира. А этого нельзя допускать, в противном случае, они могут оказаться на неверной стезе и пропадут. Осталось очень мало времени, и все же, чего бы это ни стоило, надо успеть! Даже если для этого потребуется удвоить усилия. Учитель Линднер решил раз и навсегда вычеркнуть из своего лексикона слова «слишком трудно».

Ведь и Родика, и Вольфганг, и Сынок, и Руди — все они еще непрочно стоят на ногах. Опасность велика. Но он ее отведет.

Человек шагает по дороге к выселкам. Ветер раздувает его плащ, воздух наполнен запахами свежевспаханной земли. Широко шагает учитель Линднер, он высоко держит голову, словно намереваясь лбом раздвинуть сгустившиеся над ним тучи. И вдруг он начинает петь:

Ветер срывает с его уст слова и уносит их вдаль. Он улыбается и, сжав кулаки, поет:

Нет, он доведет свое дело до конца. Хныканье еще никому не помогало. И ради чего человеку жить на свете, черт возьми, как ни ради борьбы за счастье всех людей! Выдержка и еще раз выдержка — вот что ему нужно! Жизнь — это приказ, и он гласит: «Живи! Живи ради других!»

Долго еще голос его разносился по полям. И никто его не слышал, разве только ветер. Сердце учителя Линднера знало только одну страсть, и страстью этой была сама жизнь. И сражался он за эту жизнь не в окопах — он сражался за десять ребячьих жизней, и в этом — величие его борьбы.

Он хорошо знал: один он никогда не достиг бы того, что ему удалось достичь. Бок о бок с ним сражались такие же люди, как он, только на другом участке того же самого фронта. И он видел их рядом с собой, слышал их твердую поступь, улыбался своим товарищам. Вот Шульце-старший. Его мощный кулак готов сокрушить любое препятствие. Все-то ему кажется слишком медленным. Еще вчера он нес в своем сердце мир таким, каким он будет только завтра. Сколько же ему лет? И чего только он не пережил! Вот фрау Граф, бургомистр, удивительная женщина! Такая изящная и хрупкая, совсем не похожая на тех, кто за словом в карман не полезет. Однако жестоко просчитается тот, кто даст себя обмануть ее внешностью. Она знает, за что борется, и упорство ее всегда достигает цели. Ее не собьешь ни распрекрасными словами, ни грубыми проклятиями, она убедит и самого упрямого крестьянина. Хороший она товарищ, храбрый и мужественный!

А Рункель? Еще на родительском собрании, когда он вышел вперед и пожал ему, молодому учителю, руку своей лапищей, жесткой, как подошва, — еще тогда он, Вернер Линднер, ощутил, какой это великолепный человек. Да и кто бы мог подумать, что этот Рункель с его медвежьими повадками, от которого никто никогда ничего не слышал, кроме проклятии, готов сражаться за счастье, за новый мир.

Все они — могучая сила в Бецове и не случайно составляют ядро партии. И все же они могли бы больше помогать школе…

Вот и Бецовские выселки. Учитель Линднер останавливается у каждого дома, в котором живет кто-нибудь из мстителей, и спрашивает: «Что же такое должно было случиться, Альберт, чтобы ты так плохо стал думать о людях? И сколько горя принесла вам, ребята, эта проклятая война! А ведь господа в цилиндрах, наживающиеся на войне, снова грозят ее развязать. Когда-нибудь и ты, Альберт, поймешь — они-то и есть по-настоящему плохие люди. И я уверен, ты тоже станешь солдатом армии, сражающейся против них, и будешь драться с ними столь же дерзко, с той же прямотой, с какой дерешься сейчас, но не на том фронте».

И учитель Линднер стал думать о том, как ему помочь всем ребятам Альберта стать на правильный путь. О Друге он знал, что он хочет учиться на каменщика в Потсдаме. А Вольфганг непременно окончит полную среднюю школу. Большинство из них нужны Бецову, значит, они должны остаться здесь. Да, вот еще это дело с отцом Сынка. Это же дело всей общины. Может быть, вызвать его на партийную группу, поговорить? Конечно, и это семейное дело как-нибудь уладится. А жизнь Вальтера будет намного легче, как только откроют детский сад. Может, его вообще удастся устроить учеником в Народное имение, и Родику, и еще нескольких ребят. А кончат учиться, пусть приезжают в Бецов уже молодыми специалистами.

Дождь прекратился. Медленно шагал учитель Линднер. Тучи над его головой ненадолго расступились, и далекая звезда прислала свой привет земле.

Только раз учитель остановился. В одном из окон он приметил человека, сидевшего за столом: лицо опухшее, седые волосы прилипли к потному лбу; на столе стакан и бутылка; злые глаза устремлены на подростка, сидящего напротив. Это же Ганс! Линднер глубоко вздохнул. Нет, всего ему не удастся изменить. Для многих ребят жизнь еще долгое время будет иметь горький привкус.

Учитель двинулся дальше, не подозревая, что несколько минут спустя группа мстителей проникнет в подвал этого самого дома и разобьет самогонный аппарат.

Ну, а если бы он узнал об этом, разве он стал бы препятствовать?

— Отойдите от вагонов! — в третий раз крикнул дежурный по станции, и голос его сорвался.

Были часы «пик». Люди, усиленно работая локтями, пытались пробиться к вагонам. Ночь все не хотела уступать дню. Вдоль поезда, словно клочья тумана, проплывали клубы пара и при свете тусклых станционных фонарей отбрасывали на перрон причудливые тени.

Наконец паровоз дернул, буфера застучали, и поезд тронулся. Вот мелькнула последняя надпись: «Бирнбаум», и поезд, как в пропасть, нырнул в темноту.

— Не топят, бездельники! — проворчал пожилой железнодорожник с лицом в рубцах и сунул свой шишковатый нос в платок величиной с полотенце.

— Люди спать хотят, а этот дудит в свою трубу, будто кому охота его концерты слушать! — буркнул сосед, успевший уже задремать.

— Тише вы!..

Вскоре во всех концах вагона послышался храп, порой прерывавшийся испуганным хрюканьем.

Накал в лампочках заметно ослабел, по купе поплыли запахи самых сомнительных табаков, нещадно сквозило.

Прижав лоб и нос к стеклу, Друга пытался что-нибудь разглядеть за окном. Густой белесый туман висел над полями и лугами.

— Гляди, Альберт, на море похоже — когда оно спит.

Теперь и Альберт прижал нос к стеклу.

— Да нет, — сказал он, как-то неопределенно пожав плечами. — Море… когда спит… А ты был на море хоть раз-то?

— Нет.

— Чего ж ты тогда?

Друга улыбнулся про себя, но так ничего и не ответил. Оба стояли, затиснутые в угол, не спуская глаз со своих школьных сумок, и изредка перешептывались.

— Как думаешь, сколько мы монет выручим? — спросил Альберт.

— За что?

— Ну, за масло.

— Не знаю. Может, мы и не проскочим через контроль.

— Брось! В первый раз никогда не задерживают. Сам знаешь, сколько раз тетка Люция ездила, прежде чем ее поймали.

— Не по себе мне что-то.

— Боишься?

Друга покачал головой.

— Ну, то-то! Знаешь, сколько с нами тут сейчас спекулянтов сидит — весь вагон. Вот как оно. Да у них весь график к черту бы полетел, начни они за каждым мешочником гоняться.

— Поживем — увидим. Может, и правда проскочим, — заметил Друга.

— Никаких «может»! Процентов за сто проскочим.

— Сто, за то что проскочим, — поправил Друга.

— Хоть бы и так.

Они не пошли в школу и теперь ехали в Западный Берлин. В школьных сумках у них было припрятано десять фунтов масла, и оба теперь надеялись сбыть его подороже. Дело заключалось в том, что пионерский поход мог нанести Союзу страшный удар. Альберт не доверял мстителям и потому решил заранее принять свои меры. Мстители должны были заработать больше денег, чем пионеры, — вот и весь расчет! Тогда уж никто из ребят и не подумает последовать примеру Родики, Вольфганга, Руди и Сынка. Правда, этими соображениями Альберт поделился только с Другой, а остальным он сказал: «Можете поверить мне, предатели позеленеют от зависти, как услышат, сколько мы монет раздобыли. На коленях приползут! Скулить будут: «Примите нас обратно!» Так мы их и приняли, дудки! Пусть попрыгают сперва».

Как раздобыть денег, они быстро придумали. Надо было продать что-нибудь на черном рынке, а что именно — подсказал многоопытный Вальтер.

Бецовские крестьяне-самоснабженцы получали масло прямо с Бирнбаумского маслозавода. С утра они сдавали заказ шоферу молоканки. А когда тот в обед развозил по дворам пустые бидоны, то оставлял на крышках бидонов пачки масла. Крестьяне забирали его потом вместе с бидонами. Вот Вальтер, проявив свои, всем известные способности, и опередил их. Калле помогал ему.

Потом все члены Союза сложились на билеты для Альберта и Други, и те отправились в путь.

— Ты чего дома сказал, когда ни свет ни заря уходил? — спросил Альберт, заранее улыбаясь.

— Мать думает, мы силки разыскиваем.

— А если она узнает, что ты прогулял?

— Что-нибудь совру.

Лампочка на потолке погасла. Колеса отстукивали свою монотонную песню, а из-за горизонта медленно вздымалась огненная гора — всходило солнце.

— Ишь солнце — как бочка здоровенная выкатывается! — заметил Альберт, явно довольный тем, что придумал такое сравнение.

Народ в купе зашевелился. Поезд подходил к Седдину. Оба железнодорожника сошли. Кто-то надсадно кашлял, кто-то ворчал, а один пассажир тихо ругался — разбудили его, видите ли, слишком рано.

Альберт и Друга смогли теперь сесть. Развалившись, они всячески демонстрировали свое дурное воспитание.

За окном раздался свисток. Поезд снова тронулся. Где-то хлопнула дверь.

— Еще секунда — и этой дурьей башке пришлось бы любоваться красными огоньками нашего последнего вагона, — сострил Альберт, мотнув головой в сторону хлопнувшей двери. Но тут же осекся, побледнев.

— Доброе утро! — произнес кто-то басом. — Приготовьте документы и багаж для досмотра.

— С чего бы это? — спросил Альберт пассажира напротив, придя немного в себя. — Здесь же никогда не проверяют?

Нервничая, пассажир дергал себя за мочку уха. Заметив его лакированные ногти, Альберт пожалел, что обратился к нему с вопросом.

— Вот и я полагаю, — заявил субъект с лакированными ногтями, четко произнося каждый слог, — эти постоянные контроли только обременяют людей. В конце концов мы же не уголовники какие-нибудь, чтобы находиться под полицейским надзором.

Выпятив грудь и высоко подняв голову, он высокомерно уставился в окно.

От страха Друге ничего другого не пришло в голову, как закрыть глаза. Он притворился спящим, однако при этом нервно перебирал руками. Весь вагон притих. Лишь изредка в купе раздавалось спокойное «пожалуйста» полицейского, возвращавшего очередной паспорт.

— Чего ты пальцами вертишь? Держи руки спокойно! — пнул Другу Альберт.

Друга открыл глаза. Все равно не поможет. В купе вошли двое полицейских. В то время как один начал проверять паспорта и просматривать багаж, второй листал блокнот с длинным списком имен. Пассажир с лакированными ногтями брезгливо протянул полицейскому паспорт, так и не повернув головы от окна.

Полицейский, взглянув на документ, указал своему товарищу на фамилию. Тот, быстро перелистав блокнот, нашел такую же в своём списке.

— А, старый знакомый! — сказал полицейский, пристально глядя на пассажира. Затем, кивнув на чемодан в сетке, спросил: — Это ваш?

— Вполне возможно, что мой, — высокомерно ответил человек с лакированными ногтями.

— Тогда вам придется последовать за нами, — сказал полицейский, так и не возвратив паспорт.

— Я заявляю протест! Я не позволю, чтобы со мной так разговаривали!

— А я отклоняю ваш протест… — вежливо возразил полицейский и обратился к Альберту: — Ваш паспорт, пожалуйста!

— Нет у меня!

— Как так?

— Еще не выдали, — ответил Альберт, зло взглянув на полицейского.

Друга попытался разрядить обстановку, тихо заметив:

— Мы еще в школу ходим.

— Оба?

— Ясно, что оба! — буркнул Альберт.

— А что это ты так сердишься?

— Ничего не сержусь!

Полицейские улыбнулись, обменявшись многозначительными взглядами.

— Куда же вы собрались, молодые люди? — спросил первый полицейский.

— К моей тетке, — ответил Альберт.

— А где она живет?

— В Берлине.

— А где в Берлине?

— В Панкове.

— А у вас что, уже каникулы?

— Учитель заболел, — ответил Друга, так как Альберт замешкался с ответом.

— Разрешите взглянуть на ваши билеты?.. Благодарю! — Полицейский отошел и, встав у дверей, со скучающим видом принялся смотреть в окно.

Альберт незаметно толкнул Другу локтем, тот ответил тем же.

Проскочили! Полицейский ведь даже не заглянул в школьные сумки. Тем временем поезд подошел к Михендорфу. Один из полицейских вышел из вагона, пассажир с лакированными ногтями последовал за ним. Второй полицейский, повернувшись к Альберту и Друге, приказал:

— Приехали! Выходите!

Оба разом вздрогнули.

— Это еще зачем? — огрызнулся Альберт.

— Поскорее, прошу! С вашими билетами до Панкова вы не доберетесь. Дальше Ванзее вам не доехать, — заметил он не без иронии.

— Влипли! — честно признался Альберт. — Ничего не попишешь. Давай выходить, Друга!

Друга не мог и слова вымолвить — так он дрожал. На перроне ветер перекатывал клочки бумаги. Все было серо кругом.

Полицейские приказали обоим обождать и даже отошли на несколько шагов. Покосившись на человека с лакированными ногтями, Альберт шепнул Друге, отведя его чуть в сторону:

— Гляди! — и он указал на проход между двумя вагонами. Там стоял другой пассажирский поезд, следовавший в обратном направлении.

— Наверняка сейчас отправится… Айда, бежим!

Друга сразу вскинул голову. Только что он еще думал о неприятностях, ожидавших его дома, не веря, что им удастся выпутаться, а теперь вся прежняя энергия мгновенно вернулась к нему. Оба, не спуская глаз с полицейских, стоявших к ним спиной, шаг за шагом подвигались к краю перрона.

— Прыгай! — шепнул Альберт.

Оба спрыгнули на рельсы и проскользнули под буферами. Вот и поезд. Едва они схватились за поручни, как раздался свисток. Но это не был сигнал к отправлению: ни тот, ни другой состав не тронулся. По перрону, громко топая сапогами, бежали полицейские.

На этот раз членов Тайного Союза мстителей созвал старый Деналуш, курьер Общинного совета. И теперь они сидели в классе, окружив Альберта и Другу. За окном день уже готовился натянуть на себя ночной колпак, а совещание в комнате учителя все еще продолжалось. Кроме Линднера, там были: бургомистр фрау Граф, мать Други, фрау Торстен, и два представителя железнодорожной полиции.

— А у одного знаешь сколько звездочек вот тут! — заявил Альберт и похлопал себя по плечу. — Но те, что нас сцапали, были другие. — И он рассказал ребятам, как их с Другой задержали на вокзале в Михендорфе, и обо всех последующих приключениях.

После неудачного бегства Альберту и Друге пришлось выслушать не очень-то вежливую нотацию. Затем их под охраной отправили обратно в Седдин и там отвели в барак, где помещалось отделение железнодорожной полиции.

— Заперли они нас, — продолжал Альберт. — Ничего там не было, только три стула стояли. А нам жрать хотелось! Бутерброды-то наши они вместе с сумками забрали. А потом нас отвели в другую комнату, где сидел этот, со звездочками. И туда еще два чина подошли. И тут нас здорово в оборот взяли, перекрестный допрос учинили. Но все равно ничего не узнали. Сперва-то Друга струхнул, да и я, по правде сказать, ну, а потом увидел, делать нечего, взял себя в руки. Начальник этот, со звездочками — прямо с ума сходил: ничего с нами поделать не мог. Ни в чем мы не признались, только вот про масло сказали, что оно краденое.

Пересыпая свой отчет шуточками, Альберт всячески увиливал от признания того, что вся поездка была новым провалом Союза.

— Под конец они, конечно, скисли и послали нас обратно в комнату с тремя стульями. Хорошо, хоть бутерброды вернули — жрать-то всякому хочется! Я уже подумал: теперь нас за решетку посадят. Да не тут-то было: в легковую машину нас насадили и — жжик! — в Бецов. И прямо сюда, в школу. А этот, со звездочками, запретил нам даже разговаривать. Вот как оно делается… Но что они вас всех сюда пригонят — я не ожидал. Дело дрянь! Хуже, чем можно было предполагать. — Альберт подмигнул мстителям, но получилось это очень неестественно, и он перестал притворяться.

Его судорожные попытки представить поездку как веселую историю все равно не имели успеха. Лица ребят выдавали растерянность, а может быть, и страх.

Друга сидел, опершись локтями о парту и прижав кулаки к губам. Он не сводил взгляда с двери, ведшей в маленький коридор, в конце которого находилась комната учителя. Там теперь сидела его мать, наверное плакала, и плакала из-за него. В отчаянии он прикусил губу.

Так они молча сидели некоторое время, пока Манфред, словно очнувшись, неожиданно не выпалил:

— Я тебя не хотел прерывать, Альберт! А ведь твоего отца тоже вызвали, он теперь тоже там. — И он указал в направлении учительской комнаты. — Линднер сам твоего старика перехватил, когда он мимо школы на фуре проезжал.

Подойдя к окну, Альберт выглянул на улицу. И правда, вон она стоит, их фура с обеими телками в упряжке. Этого еще не хватало! Альберт сплюнул.

Все молчали, лишь изредка у кого-нибудь вырывалось проклятие, однако легче от этого никому не становилось.

Постепенно в классе стало совсем темно. Вот хлопнула дверца автомобиля, на котором привезли Альберта и Другу.

— Сматываются, — заметил Калле.

И снова наступило долгое молчание. Вошел учитель Линднер, включил свет. Ребята поднялись.

— Сидите! — сказал он. И в голосе его слышалась такая подавленность, что ученики сразу подумали: все пропало.

Вид у учителя был такой, будто он две ночи не спал. Но, может быть, это лампа так тускло горела? Линднер присел на одну из парт, и никто сейчас не мог бы сказать, о чем он думает. Он ни на кого не глядел и так долго молчал, что в конце концов ребята повесили головы, как увядшие подсолнухи.

Странно, но впервые они чувствовали себя виноватыми и готовы были принять любое наказание. Почему? Они и сами не знали. Но все чувствовали, какую боль они причинили Линднеру. И чем дольше он сидел с ними и молчал, тем сильнее угнетало их это чувство.

Прошло несколько минут. Учитель Линднер поднялся и зашагал к двери.

— Да, чуть не забыл, — произнес он, остановившись, и указал на школьные сумки Други и Альберта, которые, войдя, положил на парту. — Масло в сумках отнесите тем, у кого вы его украли, и скажите, зачем вы это сделали? И еще: подготовкой к походу вам теперь незачем заниматься — на каникулы вы останетесь дома.

Когда шаги учителя стихли в коридоре, ребята поднялись.

— Как это понимать? — спросил Калле уже на лестнице. — Вы что, проболтались, для чего нам деньги нужны были?

Друга кивнул. Он все время думал о своей матери.

На школьном дворе их уже ожидало возмездие. С кнутом в руках возле своей фуры стоял отец Альберта. Невзрачная его фигура вся подалась вперед, сморщенное лицо подергивалось. Он поднял кнут, и ребята отпрянули в сторону. Только Альберт не тронулся с места. Кожаный кнут обжег ему лицо и грудь. Альберт вздрогнул, словно пораженный молнией, но тут же вскинул голову и подставил лицо следующему удару. Он даже не поднял руки, чтобы защититься, и только по его крепко сжатым губам можно было догадаться, сколь велик его гнев и как он страдал от подобного унижения. Отец хлестал его по ногам и вновь по лицу. Он кричал так громко, что даже осип:

— Опозорил ты меня! Проклятый щенок! Бандит вшивый!.. — По его морщинистым щекам сбегали слезы.

— Отец!.. — взмолился Альберт, но так тихо, что ребята скорее догадались, чем услышали.

Все они стояли сейчас в стороне, стараясь не глядеть на своего шефа. По опыту они знали — Альберт и сам справится с отцом. Только ему одному Альберт позволял себя бить и потом никогда не злился, только всегда бывал очень грустный. На лице его вспыхнули две красные полосы, как будто их кто-то краской намазал. Длинный кнут обвился вокруг его шеи. Внезапно Альберт схватил его и вырвал из рук отца. Ребята побледнели, боясь, как бы Альберт не набросился теперь на старика. Но Альберт отвернулся, переломил кнут пополам и отдал отцу. Дрожа всем телом, он проговорил:

— Не бей меня, отец!.. Правда, лучше не надо… — Глаза его влажно поблескивали. Судорожно глотнув, он пошел прочь.

Проводив его диким взглядом, отец сразу весь обмяк. Казалось, вместе с кнутом сломали и его. Смахнув мозолистой ладонью слезы, он заковылял к фуре.

— Пошла, пошла, Лотта!.. — тихо скомандовал он, шлепнув телок вожжами по спине.

Колеса заскрипели.

Альберт сидел, прислонившись спиной к каменной ограде парка, уронив голову на руки, лежавшие на коленях. С липы упал желтый листок и запутался в его волосах. Ветер тщетно пытался высвободить его.

В нескольких метрах от Альберта, на жухлой траве, присели остальные мстители. Кто теребил травинку, кто грыз ногти, и все молчали. Наконец Альберт произнес с наигранной бодростью:

— И вождь ирокезов сказал… — Он тронул рукой красные полосы на лице, похожие на воинственную раскраску, и добавил: — Воины, будем держать совет!

Ребята ответили улыбками, выразив таким образом готовность перейти к следующему пункту повестки дня.

— Если ты насчет масла советоваться надумал, — поспешил начать Вальтер — видно, ему давно уже не давала покоя эта тема, — то нечего вам тут рожи кислые строить! Давайте его себе оставим. — Словно застыдившись, он отвернулся.

— Так мы тебе его и преподнесли! — Калле постучал пальцем по виску. — Ворюга, ты нажрешься до отвала, а нам потом скажут: трусы!

Вальтер посмотрел на него своими жабьими глазами, но так ничего и не сказал.

— Это мы-то трусы? — возмутился Длинный.

— Я тоже считаю, что масло надо вернуть! — пропищал Манфред.

— Ловко это Линднер придумал, — сказал Альберт, сплюнув. — Не верни мы теперь масло, нас и правда вся деревня начнет презирать: трусы, мол, и все! А если мы его вернем, еще хуже получится — «Извините нас, пожалуйста, мы у вас тут маслецо стырили, но мы никогда больше не будем». Уж хуже этого наказания не может быть. Вот как оно! Но, правда, трусами уж тогда никто не обругает. — Он высвободил листочек из своих волос и растер его между ладонями. — Или как ты считаешь, Друга?

— Вернуть! — Другу, по-видимому, сейчас грызли другие заботы.

— Что ж, потопали тогда! — предложил Ганс. — Давайте с песней пойдем по дворам: может, и отпустят нам грехи наши.

— Довольно чудить! — отрезал Альберт. — У кого вы масло сперли? Выкладывайте!

Вальтер назвал пять крестьян, и среди них Шульце-старшего.

— Ну и наломали вы дров! — произнес Альберт, вздохнув. — У Шульце всего две коровенки в хлеву, да и молока они с гулькин нос дают. Он же и пашет на них.

— Поворчи, поворчи еще! — задиристо вставил Калле. — Сами попались, а мы теперь виноваты.

Альберт промолчал, и они тронулись в путь. Прежде чем ступить на двор к Шульце, Альберт сказал:

— Две оплеухи я еще готов получить, но не больше. А после третьей сам сдачу дам.

Все вошли тесной гурьбой, словно стая гусей, только что не гоготали.

Хозяева как раз кормили скотину. Из риги вышел Шульце-младший. Мстители еще больше помрачнели.

— Нам тут сдать кое-что надо! — проворчал Альберт, не поздоровавшись.

— Я и так уж догадался, — приветливо ответил Шульце-младший и посмотрел в сторону свинарника, откуда несся душераздирающий визг свиней. «Позвать отца или лучше не надо? — подумал он. — Нет, не надо! Наверняка Альберту и его дружкам нотациями уже все уши прожужжали, а потом им небось нелегко было сюда прийти». И ведь все они из одного класса — тут уж лучше вместе держаться. Правда, отец отругает его, но уж это он как-нибудь переживет. Он же сам сколько раз ему говорил, чтобы он ребятами Альберта занялся. Вот теперь как раз представляется такая возможность.

Тут Гарри еще вспомнил, что совсем недавно ребята Альберта ночью выкопали дички и посадили их на школьном участке. Все это вместе и заставило его совсем по-иному отнестись к Альберту.

— Давайте масло скорее! Отец в хлеву. А то еще раскричится тут! Я ему потом сам скажу, что вы, мол, приходили и извинялись и все такое прочее. — Говоря это, Гарри даже улыбнулся чуть-чуть.

Мстители так и опешили. Подобного приема они уж никак не ожидали. Они ж не извинились даже, и вообще… Вальтер тут же сунул Гарри масло в руку, и минуту спустя мстителей и след простыл.

Альберт шагал один в стороне от остальных. Время от времени покачивая головой, он оглядывался на двор Шульце. Нет, такого он не ожидал. Нагнав своих ребят, Альберт несколько необычным образом высказал свои чувства:

— А неплохо бы этого Шульце-младшего в наш Союз заполучить!

Заметив удивленные взгляды мстителей, он поспешил добавить:

— Я же сказал только «неплохо бы», а на самом-то деле он все равно нам враг. — Однако ему не удалось придать своему голосу обычной злости.

У других хозяев мстители не так-то легко отделались. Потоки брани и проклятий обрушивались на их головы. Но они вынесли и это, быть может, оттого, что сами осознали свою вину. Только под конец один из крестьян набросился на Альберта с кулаками, но тут мстители, как один, встали на его защиту.

Когда все уже было позади, ребята поняли: этот день они никогда не забудут. Даже Вальтер стал подумывать о том, не бросить ли ему воровать.

Альберт долго отмалчивался. Что-то с ним происходило. Никак не мог он найти, на ком бы сорвать свою злость.

Даже Линднера нельзя было ни в чем упрекнуть. Скорее сам Линднер имел все основания возненавидеть его, Альберта. Шеф мстителей легко мог себе представить, что учителю больше всех влетело от полиции. Но злости своей надо же было дать выход.

И Альберт сказал:

— Плевал я на их поход!

— А все равно жалко, — тихо произнес Манфред.

— Да, — протянул Калле. — И мне охота была поехать. А то сидишь тут, как в норе, и ничего не видишь. — Последние слова он адресовал Альберту.

Понурив головы, они плелись по деревенской улице.

— А что, если нам извиниться перед Линднером и этими… пионерами? — вдруг предложил Длинный. — Может, они нас тогда возьмут?

Очевидно, не ему одному пришла такая мысль — сразу же послышались возгласы одобрения.

Альберт готов был броситься на ребят, но Друга одернул его:

— Тише ты! А то весь Союз разбежится.

Альберт сопел от негодования.

— Первым я к ним ни за что кланяться не пойду. Вот вы сами и начинайте, покажите, какие вы храбрые!

Друга устало улыбнулся. Простившись, он повернул домой. Самое тяжелое ожидало его впереди.