Вот уже три недели, как зима надела свой белый наряд, и деревня прекрасна, как бывает прекрасна только сказка. Даже длинные ночи ничего не могут с ней поделать: с веток и крыш, с заборов и дорог — отовсюду, пронизывая темноту, льется свет. Снег мокрый, липкий, никак не отстает от деревянных подошв. И Друге кажется, что он ковыляет на ходулях. То и дело приходится останавливаться; наконец он сильно ударяет башмаком о стену дома и сбивает снег. Глухие удары дерева о камень, разнёсшиеся далеко вокруг, пожалуй, единственный признак того, что деревня уже не спит. Скоро первый урок, а ночь все не сдается.

Надо поторапливаться. Другие ученики из его класса вон уже как далеко ушли! Ветер, словно подгоняя его, доносит обрывки их разговора. Но Друга только останавливается в страхе и ждет.

В первый раз после болезни он идет в школу. Как хорошо было в больнице! Не плохо бы вернуться туда. Ему там сделали операцию. Никто его не обижал, все обращались с ним, как со взрослым, были такие добрые, доктор часто подсаживался к нему, разговаривал. А когда мать пришла за ним, он сказал: «Не хотелось бы мне отпускать вашего мальчика, фрау Торстен. Нет, нет, не думайте — речь не о физическом его состоянии, в этом смысле я теперь в нем уверен — он поправится. Но у вашего сына есть и другая болезнь — хирургическое вмешательство тут не поможет. Недуг его коренится в душе. Слишком часто ему давали почувствовать: ты болен! А Друга уже не ребенок, давно уже не ребенок, и он страдает от этого. Помогите ему вновь обрести себя. Будьте ласковы с мим».

Друга сидел рядом в кабинете и слышал всё от слова до слова. И теперь по дороге в школу он думал о словах, сказанных тогда доктором. Он не все понял, но хорошо чувствовал: этот человек желает ему добра.

Со стороны школы донесся удар гонга — занятия начались! Друга вздохнул облегченно. Правда, теперь он придет с опозданием, но ведь именно этого он и хотел. Ничто его так не мучило, как необходимость сидеть среди других ребят и ждать, когда же наконец начнется урок. Другим-то что! Они кричат, возятся, строят рожи, перебрасываются шутками, смеются. Только он вечно один — ребята не принимают его в свой круг. Нередко он даже бывал мишенью их острот.

Друга прикрыл глаза — ветер гнал мелкую колючую поземку. Но почему так получается? Разве он не имеет права жить так, как все? Ладно, надо спешить!

Друга вошел в класс. Тридцать лиц повернулись к нему. Все они казались ему, как одно, — белые овальные пятна. Лишь постепенно они обретали определенные черты. Что это все уставились на него? Кто с издевкой, кто со злорадством, кто с любопытством… А может быть, это они его жалеют? Долго стоял он, застыв у дверей, словно желая вобрать в себя все эти лица. Казалось, вот-вот он повернется и убежит.

Учитель кашлянул. И Друга испуганно взглянул на него. Господин Грабо подался чуть вперед, как бы намекая на глубокий поклон, и с изысканной вежливостью проговорил:

— А-а-а! Это вы, господин Торстен, оказали нам честь? Тысячи извинений, что посмел начать занятия без вас. К сожалению, меня не уведомили о том, что вы соблаговолите явиться уже сегодня. В противном случае мы непременно подождали бы вас. — И он улыбнулся Друге фальшивой улыбкой.

В классе захихикали. Многим ученикам казалось, что учитель большой шутник. Но один явно не разделял этого мнения. Он зло передразнил хихикающих своим низким и грубоватым голосом. Господин Грабо тут же метнул на него гневный взгляд, да и Друга повернулся на этот голос. Парень сидел на его месте. И Друга посмотрел на него с благодарностью.

— Может быть, ты хотя бы извинишься, Торстен? — изменив тон, резко спросил господин Грабо.

— Да, я прошу извинения, — тихо произнес Друга.

— А теперь ступай на место. Альберт Берг пусть пересядет. И запомни на будущее: болезнью не спекулируют! Особенно, если ты давно уже выздоровел. Пропустил ты более чем достаточно.

— Я в больнице тоже учился. — Другой овладела робость.

— Это тебе придется еще доказать. А теперь поторопись и не отвлекай других от занятий.

Ученик, сидевший на месте Други, подвинулся влево, однако остался за той же партой. Кто-то шепнул ему сзади:

— Альберт, иди сюда! Что это ты с ним сел?

— Заткнись! — буркнул Альберт в ответ. Прозвучало это весьма значительно.

— Сколько раз я тебе говорил, Берг, не мешай вести урок! — Голос учителя звучал резко. — Свои хулиганские выражения оставь, пожалуйста, при себе или употребляй их среди себе подобных.

— А я и так среди себе подобных, — последовал ответ.

Должно быть, Альберт обладал невозмутимым спокойствием. Он был небольшого роста, коренаст, необычайно широк в плечах. И нетрудно было представить его себе таскающим тяжеленные мешки — его короткие ноги ступали твердо и уверенно по земле. Тот, кто его не знал, мог дать ему восемнадцать лет, однако на самом деле ему недавно исполнилось четырнадцать. Весь он был какой-то ладный, а черты лица выражали решительность — казалось, их вырезал скульптор. Смуглая кожа, крупные белые зубы, мягкое выражение глаз позволяли предположить, что Альберт вырастет красавцем. А густые, немного взъерошенные черные волосы как бы свидетельствовали о постоянной непокорности. Они и придавали ему несколько дикий, цыганский вид.

Господин Грабо зло поглядывал на Альберта сквозь стекла очков. Голос его дрожал.

— Встань и извинись!

— С какой стати? Я же среди себе подобных, — ответил Альберт, не думая подниматься.

— Не хами!

— Я только правду говорю.

— Заткни наконец свою глотку!

— Так не принято говорить. Это тоже хулиганское выражение.

Лицо господина Грабо приобрело цвет переспелого помидора. В великом гневе он закричал:

— Ты… ты!.. — но так и не смог найти нужного слова.

— Что я? — спросил Альберт в своей спокойной, невозмутимой манере.

Господин Грабо задыхался. Вытянув левую руку в сторону двери, он зарычал:

— Вон!

Другой рукой он швырнул мелок в Альберта, который небрежным, но точным движением поймал его и принялся рассматривать, словно редкую диковинку. Потом заметил с наигранной грустью:

— Видали мы и лучшие образцы… — и изящным броском переправил мелок в маленький ящик, прикрепленный к доске. Затем отвесил полный издевки поклон своим товарищам-ученикам и сел. Теперь уже никто не смеялся.

Рука учителя Грабо все еще указывала на дверь. Он молчал, но лицо его уже приобрело цвет сливы.

— Мне сразу домой идти? — спросил Альберт. Не получив ответа, он молча взял свою школьную сумку и вышел. При этом пышная копна его волос покачивалась из стороны в сторону.

Прошло некоторое время, прежде чем учитель Грабо обрел дар речи, но голос его все еще дрожал, когда он наконец продолжил урок.

Друга с удивлением следил за своим соседом по парте, пока тот не покинул класс. Ну и смелый парень! До самого обеда Друга ни о чем другом думать не мог, как о поступке Альберта. А потом — ведь Альберт остался сидеть с ним! Правда, он ни разу даже не взглянул на него, но и не пересел! Может, когда-нибудь и пересядет — ведь Альберт новенький в этой школе. При одной мысли об этом «когда-нибудь» Друге стало страшно.

Господин Грабо весь день чувствовал себя не в своей тарелке и один раз зашипел даже на собственного сына. Друга отметил это с удовлетворением — уж очень этот Гейнц Грабо задавался.

Всю дорогу домой Друга с благодарностью думал об Альберте. Он даже не спрашивал себя, прав тот или нет, и только уже поздно вечером стал рассуждать спокойно.

Он ведь совсем не знал своего соседа по парте. Альберт жил на выселках и до недавнего времени ходил в школу в Штрезове — соседней деревне. Несколько недель назад Бецовские выселки присоединили к деревне Бецов, и ребята, жившие там, стали ходить в здешнюю школу. Вместе с Альбертом в класс пришло еще пять новеньких. Друга стал припоминать, что он еще слышал об этом Альберте Берге. Хорошего мало. В деревне ходили разговоры, будто Альберт отпетый преступник. Только доказать это не удавалось. Говорили, что он подбивает своих дружков на воровство, требует, чтобы они по ночам грабили мирных жителей. Как бы то ни было, а Драчун он отчаянный. Это он уж не раз доказывал. Многие крестьянские парни постарше знают, что рассказать о его кулаках. А о матери Альберта говорили, будто она ведьма-колдунья. Встретившись с ней, дети обходили ее и три раза сплевывали. Взрослые не пускали ее на порог. В колдовство фрау Берг Друга, конечно, не верил, хотя тоже побаивался этой женщины. Уж очень у нее был страшный вид: лохматая, платье грязное, рваное.

Друга поймал себя на том, что от этих мыслей ему сделалось грустно. Ведь ему так хотелось стать другом Альберта, и пусть про Альберта говорят что угодно… Но он тут же оставил это и сердито покачал головой: нужна Альберту его дружба!

Хорошо, что было холодно и до лета еще далеко! А то разнеслась бы такая вонь! Живодер из окружного центра опять загулял. Трезвым его давно уже не видели. Сколько его ни вызывали, не приезжает, и всё! А коровы дохнут одна за другой. И это уже дней пять.

У въезда в деревню висело объявление: «Запретная зона — эпидемия ящура». А тот, кто все равно хотел проехать, должен был слезать с грузовика или велосипеда и вытирать ноги в опилках. Опилки были пропитаны каким-то сильным дезинфицирующим веществом. Так распорядился ветеринар.

Скотина все дохла и дохла. И крестьяне уже начали ворчать — они ругали правительство и русских. Зато в воскресенье в церкви они подлизывались к господу богу, просили его о помощи. В конце концов господь бог и помог им, правда воспользовавшись для того помощью правительства, которое получило лекарство от русских. Вот как обстояло дело. После этого ветеринар приступил к прививкам, чтобы коровы больше не дохли. Это и впрямь помогло.

Но прежде чем скотина перестала дохнуть, крестьяне почесали языки. Вся деревня знала: слухи идут от кулака Лолиеса, однако доказать никто ничего не мог. Сам-то он редко когда говорил: так, обронит какое-нибудь словцо или состроит многозначительную мину, когда речь зайдет о весьма определенных вещах. Батраки на его дворе хорошо знали, что с Лолиесом можно ладить, надо только хорошенько разукрасить всякий слушок собственной выдумкой. В таких случаях тароватый хозяин не скупился.

На сей раз люди говорили, будто коров заколдовали. Кто-то клялся, что видели, как мать Альберта Берга крадучись пробиралась по главной улице села: глаза горят адским огнем, сама часто-часто дышит и бормочет заклинания из Пятой книги Моисея, если ее читать с конца. Книгу эту, правда, никто до сих пор у Бергов не видел, но она наверняка есть у этой ведьмы. А когда напал ящур, все только об этом и говорили. Однако под величайшим секретом. Стоит Альберту услышать подобное — ноги-руки переломает. А кому охота нарываться, хватит и эпидемии ящура. Не такие мы дураки, кое-чего соображаем! Правда, непонятно было, почему у самой ведьмы коровы тоже дохли. Вот ведь и свою скотину не пожалела, только бы подозрения от себя отвести! Кто с чертом заодно — тому хитрости не занимать!

В деревне только один человек всю эту колдовскую историю ни в грош не ставил — Шульце. А ему-то было над чем призадуматься. Во всяком случае, работники Лолиеса так считали. Падеж скота начался как раз у Шульце, и больше всего коров у него околело. Но он вечно себя умнее всех мнит. Гитлеровцы недаром его за решетку упрятали. Этот Шульце, как только у него первая корова пала, побежал к бургомистру. А спросит его кто — он в ответ: знаю, мол, отчего скотина дохнет, только пока молчу, время еще не приспело говорить. Вот чудак-то, тайна у него, видите ли! И всякие новомодные идеи: ими у него башка полна. Все хочет хозяйские дворы объединить и крупномашинное производство наладить. Будто ему тут Россия! Там-то в моде колхозы всякие. К чему это приводит, Лолиес сам на войне повидал. Лежат поля бескрайние необработанные или хлеба на корню гниют. А русские по ним на танках разъезжают — хозяйственность называется! Но разве Шульце что-нибудь втолкуешь? Ухмыльнется и скажет: «Если бы русские вас взашей из своей страны не гнали, им бы на танках по полям ездить не пришлось». Вот какой он, этот Шульце! И в партии красных состоял еще задолго до войны, а теперь член этой Единой партии, где они всех перемешали: и коммунистов, и социал-демократов. СЕПГ называется. «Скоро ей погибель — Германии», — язвил Лолиес. Правда, какой Германии погибель, он громко никому не сообщал. Деревенские партийцы теперь говорили, что надо идти по новому пути. И будто для этого надо землю государству запродать. Само собой разумеется, Шульце называл это по-иному. «Не продавать, а объединять землю, чтобы польза большая выходила и для других тоже».

А ведь еще совсем недавно они только и твердили, что о разделе земли, о земельной реформе. Согнали, значит, господ с их имений, а пришельцы всякие, голытьба нищая, получили столько земли, что хоть подавись ею. Здесь, в Бецове, и поблизости людям еще повезло. Помещиков здесь не было, а у хозяев — земли в обрез чуть ниже верхней мерки, какую разрешали. В самом Бецове земли лишился только один — ему дали делянку где-то в другом месте. У него, стало быть, оказалось на несколько гектаров больше положенного. Что ж, насчет земельной реформы Лолиес придираться не станет. В конце концов при разделе и ему несколько моргенов перепало. Только злился он очень, что этому батраку Рункелю сразу целое хозяйство досталось. Новым крестьянином стал себя называть, образина этакая! Во всей деревне ни один человек не мог сказать, что у этого Рункеля в голове творится. Никогда от него путного слова не услышишь, только одни ругательства. Однако имелись все основания предполагать, что он с красными заодно. Недавно в трактире все и выяснилось; стоило одному хозяину проехаться насчет колхозов в России, как он сразу от Рункеля по морде получил, отлетел до самой стойки. Но к чему сейчас себе этим голову забивать? Мало ли что этот Шульце и Рункель болтают — может, это их частное мнение? Только вот сегодня оно, может быть, и частное, а назавтра вдруг бумажка придет самая что ни на есть официальная — тут гляди в оба…

Вон этот Шульце опять в бургомистерскую побежал. А там перед крыльцом стоит серая городская машина. Какие-то начальники из округа прикатили.

Бургомистр, фрау Граф, знакомит:

— Это товарищи Вильке и Рюген из уголовной полиции. А это — наш товарищ Шульце.

Они вышли в соседнюю комнату, чтобы поговорить без помех.

Товарищ Рюген, тощий, болезненного вида мужчина, достал из портфеля папку. Небрежно перелистывая «Дело», он спросил:

— Вы член партии?

— Да.

— Хорошо, товарищ Шульце, тогда поговорим откровенно. Есть ли здесь в деревне или поблизости люди, которые ненавидят вас? Скажу иначе: которые могли бы быть вашими смертельными врагами?

Шульце рассмеялся:

— Что ж тут говорить. Любить они меня, конечно, не любят, большинство во всяком случае. Но чтобы ненавидеть смертельной ненавистью — это вы лишку хватили. Красным они меня называют, но такой «похвалы» заслужили и другие в деревне. — И он покачал головой.

— Однако вы подали заявление, что подозреваете неизвестное лицо в злом умысле. Чем-то вы ведь руководствовались при этом…

— Я же сперва подумал, что мне мою скотину кто-то отравил. Вечером еще я был в хлеву, сам доил, жена мне помогала коровам корм задавать, а наутро две коровы сдохли. На другой день еще три. Сами понимаете, тут заподозришь кого угодно.

Товарищ Рюген встал и прошелся несколько раз по комнате. При этом он тихо насвистывал. Нет, ответ крестьянина Шульце его не устраивал.

Тем временем другой приезжий вместе с бургомистром фрау Граф просматривал списки жителей деревни.

Немного погодя товарищ Рюген спросил Шульце:

— Ну и как же вы теперь считаете: коров ваших отравили или они сами околели?

— Нет, конечно. Теперь все знают — эпидемия.

Представитель уголовной полиции пристально посмотрел на него.

— Вы сами должны понимать, — сказал он, — эпидемия с неба не свалилась. Она вполне может быть делом рук человеческих.

Шульце не понял.

— О чем это вы? — спросил он.

— А я вот о чем. Может быть, кто-нибудь занес сюда эпидемию. Такого рода импортный товар завозят обычно из Западного Берлина. Или вы этого не знали? Небольшая посылочка, какая-нибудь плитка шоколада, парочка апельсинов и ампула с возбудителем заразной болезни. Сами знаете, как хорошо к нам относятся господа на Западе.

Шульце задумался.

— Ерунда какая-то! — произнес он вдруг. — Эпидемия! Апельсины! Я, конечно, не против вашей бдительности, товарищ Рюген, но тут вы того, хватили через край.

— Вы так думаете? А что вы скажете на это? — И товарищ Рюген протянул Шульце «Дело». — Чем вы объясните тот факт, что эпидемия вспыхнула в двадцати четырех деревнях нашего округа в один и тот же день? Читайте, читайте! Там только факты.

Долго крестьянин Шульце читал «Дело». Казалось, он изучает в нем каждую букву.

Неожиданно он вскочил, весь красный от возбуждения, и принялся бегать по комнате.

— Гады проклятые! — выкрикивал он. — Тут же черным по белому все написано!

— Причиненный вред неисчислим! — сказал товарищ Рюген. — В результате эпидемии следует ожидать недостачи мяса и стране, что, в свою очередь, вызовет недовольство населения. Запад будет, разумеется, лить крокодиловы слезы: какая бесхозяйственность! — В голосе его звучало ожесточение.

Шульце был подавлен. Значит, коровы у него пали неспроста. Эпидемия тут ни при чем. А он-то уж было успокоился. Какая подлость!

— Подозреваете кого-нибудь? — спросил он сдавленным голосом.

— Может быть, и подозреваем. Но вот доказательств у меня никаких нет. И будет трудно, очень трудно найти теперь какие-нибудь доказательства. Надо быть еще более бдительным, чем до сих пор. Вот и всё. И еще одна просьба: не говорите ни с кем о том, что вы сегодня здесь узнали.

Зима загнала зайцев на огороды. Мерзлый снег обдирал им лапы, но они все равно рылись в нем по ночам — надо же было вырвать у белой скряги хоть что-нибудь погрызть! Зверьки страдали от голода, а этим пользовались браконьеры — они ставили силки, и животные гибли мучительной смертью. Самыми свободолюбивыми оказались лисы — они перегрызали собственную лапу, лишь бы выбраться из западни.

Альберт Берг ненавидел браконьеров, к тому же он хорошо знал их всех и без устали выискивал и уничтожал силки и капканы. В школу он теперь ходил прямо через поля. Сегодня он опять наткнулся на западню. В нее попалась косуля. Ее прекрасная шкура была изодрана, на снегу алели пятна крови. Несчастное животное сражалось со смертью до последнего. Большие карие глаза уже утратили свой блеск, в них застыла печаль. Неожиданно по щеке Альберта скатилась слеза. Он быстро слизнул соленую влагу. Попадись ему сейчас этот браконьер — целым бы не ушел! Да, Альберт хорошо знал подлеца, вернее, обоих подлецов. Они учились с ним в одном классе: Гейнц Грабо, сын учителя, и его дружок Клаус, старший сын кулака Бетхера. Западню они, конечно, смастерили сами. Вообще-то Альберту было наплевать и на того и на другого, чем бы они ни занимались. Но это было уж слишком. Осторожно высвободил он косулю из смертельных пут и засыпал снегом. И тут же с яростью набросился на западню. Он крушил и рвал ее до тех пор, пока от рамы остались одни обломки. В школу он вошел вместе с ударом гонга. Ладно, с браконьерами он рассчитается на большой перемене, хотя неплохо было бы разогнать кровь славной дракой. В классе что-то прохладно…

Шел урок грамматики. У доски стоял Друга. И учитель задавал ему один вопрос за другим. А ведь Друга лежал в больнице, когда они проходили это! И все-таки он отвечал правильно. Альберт подумал: толковый парень, тряпка, а толковый! Две недели, как они сидят за одной партой, но так и не сказали друг другу ни слова. Альберт презирал Другу, в его глазах он был трусом и размазней. А Друга, должно быть, из гордости не предпринимал попыток к сближению. Да и вряд ли они привели бы к успеху. У Альберта Друга вызывал скуку, хотя он чувствовал, что чаще думает о своем соседе, чем ему хотелось бы. Тайно он даже восхищался им, завидовал его знаниям, способностям. Нет, все равно этот Друга — тряпка! Вот недавно ему опять всыпали. Чаще всего его задирал Грабо, а Друга даже не защищался. За это Альберт его больше всего и презирал. Альберт всегда заступался за слабых, но при этом он строго отличал слабых от трусливых. Косуля, например, на которую он сегодня утром наткнулся по дороге в школу, была очень слабой. И все же она боролась за жизнь до последнего. Всю шкуру себе ободрала проклятой петлей, стараясь вырваться. А этот Друга позволяет себя бить. Вот что противно! Поэтому Альберт и не заступался за него…

Кончился урок, и ребята поплелись во двор. Было дьявольски холодно, снег не лепился — в снежки не поиграешь. Но их все равно выгоняли на улицу. Так уж распорядился учитель Грабо. Он называл это закалкой.

Альберт сразу же взял курс на Клауса Бетхера и Грабо. Сплюнув, он выдвинул подбородок вперед и стал пристально разглядывать обоих.

— Ваш силок и раму я раздолбал на куски! — сказал он. — Теперь за вас примусь.

— Да иди ты! Охота была с тобой связываться! — ответил Бетхер, разыгрывая равнодушного, но ему стало явно не по себе.

— Чего звонишь, жирный! Вам неохота, зато мне охота разделаться с вами. — И Альберт подступил к ним вплотную. — Животных истребляете, гады! — Голос его был исполнен отвращения, и он с удовольствием вложил бы в него взрывчатую силу ручной гранаты.

Бетхер отступил, но Грабо остался на месте, ответив:

— Кое-кто еще не таких животных истребляет!

Альберт молниеносно схватил Грабо за воротник.

— Что ты сказал?

Теперь и Бетхер, правда с безопасного расстояния, рискнул вставить словечко:

— А эпидемия? Тебе-то лучше всех известно, откуда она взялась…

Тигриный прыжок, удар — и толстый Бетхер полетел кувырком. Жаль, он не запасся слюнявкой: кровь из носу ему всю рубашку залила.

Альберт замахнулся, чтобы нанести второй удар, но кто-то сзади схватил его за руку. Учитель Грабо!

— Берг! — стараясь говорить спокойно, произнес он. — Предупреждаю тебя в последний раз. Если это не прекратится, я позабочусь о том, чтобы тебя отправили в исправительную колонию.

— А что он издевается! — ответил Альберт, готовый принять неравный бой.

— Замолчи! — Учитель уже кричал. — Чтобы духу твоего здесь не было! Оставь порядочных ребят в покое! Сам видишь — они не хотят с тобой связываться.

На Альберта крик не произвел никакого впечатления. Но он решил не лезть на рожон. В конце концов ему все равно придется уйти, и он опять пропустит уроки. А этого он не хотел. Хватит — два раза его оставляли на второй год. Вот почему он промолчал. Только поэтому.

Тем временем Друга так замерз, что, несмотря на запрет, зашел в класс. Он стоял и грелся у старой кафельной печи. Скоро начнется следующий урок. Кто-то открыл дверь. Друга затаил дыхание, ему не хотелось, чтобы его обнаружили здесь, за печью, — от двери его не было видно. Должно быть, вошедший стал рыться в портфеле. По характерному шуршанию Друга догадался об этом. Значит, кто-то из учеников. Друге нечего было больше таиться — ведь тому тоже нельзя на перемене заходить в класс… Гейнц Грабо! И почему-то роется в портфеле Альберта. Вытащил тетрадь и все время с опаской поглядывает на дверь. Что это он? Друга ничего не понимал. Заметив его, Грабо вздрогнул. Минуту казалось, что он бросится снова во двор. Однако, должно быть, он решил иначе. Медленно, вызывающе ухмыляясь, подошел он к Друге. Тот молчал с каким-то особенно серьезным видом и не сводил глаз с Грабо. Несколько мгновений оба они, ни слова не говоря, глядели друг на друга.

— Ты ничего не видел, понятно?! — прошипел Грабо.

Друга молчал.

— Слышишь, это я тебе говорю! — процедил Грабо, прищурив глаза и прижав кулак к подбородку Други. — На, понюхай — могилой пахнет! Проболтаешься — костей не соберешь! — Говоря это, Гейнц Грабо, должно быть, казался себе очень умным и сильным.

Как ни странно, Друга с трудом сдержал презрительную усмешку. Он все еще молчал.

Всякая уверенность соскочила с Грабо, любой ответ в этом случае был бы лучше, чем никакой. Неожиданно он с неуклюжей лаской хлопнул Другу по плечу и заговорил «по-свойски»:

— Мы ж друг друга понимаем, старина! — ухмыльнувшись Друге, как старинному приятелю, он вышел из класса.

Друга с грустью посмотрел ему вслед: до чего же глуп этот Гейнц Грабо!

Начался урок литературы. На дом было задано сочинение. Учитель велел описать какое-нибудь событие, пережитое минувшим летом.

У всех тетради уже лежали на партах, только Альберт никак не мог найти свою. Он рылся в портфеле. Заметив это, учитель тут же вызвал его, приказав прочитать домашнее сочинение.

Альберт все еще искал запропастившуюся тетрадь. Друга, обернувшись, увидел ухмыляющуюся физиономию Гейнца Грабо. И тут его осенило: Грабо стащил тетрадь Альберта. Какой подлец! Нет, Друга не мог больше смотреть на его гнусную физиономию, ему было тошно. Впервые он ощутил превосходство над одним из своих одноклассников. Правда, он, Друга, был трусоват. Но этот подлый, трусливый поступок Гейнца Грабо вызывал омерзение. Лютая ненависть вспыхнула в груди Други. Он не хотел, чтобы такой подлец торжествовал. И как только учитель на мгновение отвернулся к окну, Друга под партой сунул Альберту свою тетрадь с сочинением, а сам для маскировки выложил на парту тетрадь по географии.

Но примет ли Альберт тетрадь? Друга пережил несколько напряженных секунд, однако страха при мысли, что обман может обнаружиться, он не испытывал. Важно было одно: сорвать план Гейнца Грабо.

Альберт принял тетрадь.

— Ты бы поменьше дрался и побольше следил за порядком в своей сумке, — сказал учитель, уже теряя терпение. — Может быть, начнешь наконец читать? Ты и так задержал нас. Мы были бы тебе весьма признательны…

С невозмутимым спокойствием Альберт начал читать. Сочинение было хорошее. «Чересчур уж хорошее для этого Берга», — не без раздражения подумал учитель.

В нем рассказывалось о ласточке. Однажды над деревней показался ястреб, схватил ее своими когтями и взмыл над крышами домов. Но другая птичка из большой и славной семьи ласточек увидела ястреба. С быстротой ветра пронеслась она над деревней, громко призывая на помощь. Казалось, здесь жили все ласточки мира — так много взлетело их над домами. Словно стрелы, неслись они вперед. Их становилось все больше и больше, покуда все небо не закрыл огромный черный ковер. Ласточки устремились за ястребом и скоро нагнали его. И хотя они были очень малы по сравнению со страшным разбойником, они все же оказались сильнее — ведь это была одна дружная семья! Ласточки окружили ястреба и стали нападать на него: кто клювом клюнет, кто грудью налетит. Напрасно разбойник пытался уйти от своих преследователей, то ныряя вниз, то бросаясь в сторону. Ласточки не отставали от него. Они зорко следили за ним — не хотели отдавать ему одну из своих. Вот это была схватка! Сердце радовалось — так храбро сражались ласточки. А каким жалким выглядел негодный разбойник! Очень скоро ему пришлось выпустить свою жертву. И та камнем стала падать вниз, но вдруг распростерла крылья и тоже ринулась на врага.

Так-то маленькие птахи проучили ястреба, отбив у него всякую охоту нападать на трудолюбивых ласточек. Жалобно пища, ястреб улетал к дальнему лесу. Только здесь ласточки отстали от него и снова возвратились в свои скромные жилища под коньками крестьянских домов.

Дочитав до конца, Альберт немало подивился такому сочинению, которое он теперь должен был выдавать за свое. Да и всеми в классе, и ребятами и девочками, овладело какое-то неведомое им до сих пор чувство. Выжидательно смотрели они на учителя, на Альберта же с недоверием. Гейнц Грабо и Клаус Бетхер переглянулись, ничего не понимая.

Учитель откашлялся и, нахмурив лоб, сказал:

— Да это уже на что-то похоже, Берг. Честно говоря, я считал тебя неспособным написать такое сочинение. Может быть, ты у кого-нибудь списывал? Нет, нет, ты можешь не возражать, я ведь знаю, с кем имею дело.

— Докажите, что я списал! — тут же потребовал Альберт. Он злился. Будь сочинение написано даже им самим, учитель все равно обвинил бы его в том же. Голос его звучал уверенно.

И это заставило учителя пойти на попятный.

— Ну хорошо, Альберт, не будем спорить. Важно, чтобы ты сам сделал надлежащие выводы из этого сочинения. — Господину Грабо стоило немалых трудов говорить спокойно. Он прекрасно сознавал, что вряд ли кто-нибудь из учеников смог бы написать лучше. Во всяком случае, не его сын Гейнц. Разве что Друга Торстен? — Я вас не предупреждал, что не буду выставлять отметки за это сочинение? Нет? Так, так, — проговорил он с беззаботным выражением лица. — Стало быть, запамятовал. Отметки же я не намерен выставлять потому, что сочинение это, так сказать, сверх программы. Это своего рода предварительное упражнение. И тем не менее, Альберт, я должен сказать, работа твоя отличная. Я возьму себе это на заметку. — И он фальшиво улыбнулся.

«Вот свинья!» — подумал Альберт. Правда, нехорошо так думать об учителе, но, возможно, Альберт и был прав. Во всяком случае, Друга подумал так же.

Теперь господин Грабо, любопытства ради, потребовал, чтобы Друга Торстен тоже прочитал сочинение. Друга не на шутку испугался. Он лихорадочно перелистывал свою тетрадь по географии от начала до конца, потом от конца к началу. Все это время учитель в недоумении поглядывал на него.

— Может быть, мне помочь? — спросил он и встал, намереваясь подойти к Друге.

— Нет, нет, спасибо… Я уже нашел! — пролепетал Друга.

В отчаянии он оглянулся, поднес тетрадь к самому носу и начал. Читал он медленно, запинаясь, хотя обычно этого с ним никогда не бывало. Время от времени он с опаской поглядывал на учителя. Вот что он «прочитал»:

— Господь бог. Когда я был еще совсем маленьким, я молился господу богу. Так мне велела мама. Она говорила: господь бог тебе всегда поможет, если ты попадешь в беду. Господь — он всюду, он и сквозь стены видит. А когда люди совершают дурные поступки, господь их наказывает. Господь справедлив, и от него ничего не надо утаивать. Поэтому я верил в господа бога и каждый вечер молился. Так было до прошлого лета. Все это время я тяжело болел. Но я никогда не думал, что это меня покарал господь. Изредка я предавался мечтам: а вдруг бог мне поможет? Но вот прошлым летом, в августе это было, один наш школьник попал под трактор и через день умер в больнице. Родители его горько плакали. Я не был другом этого ученика, но знал, что он неплохой парень и учится хорошо. Должно быть, он доставлял своим родителям немало радости. Он был не лучше и не хуже любого из нас. Вот я и подумал: за что же его господь наказал? Ведь, наверное, этому мальчику очень хотелось жить. Но ответа на свой вопрос я не знал.

Когда я пришел на похороны нашего товарища, то увидел на венке надпись: «Ты был гордостью отца, радостью матери. Но господь возлюбил тебя больше, чем их обоих». Я никак не мог понять этих слов. Не укладывались они у меня в голове. Если бы мальчик при жизни сделал что-нибудь дурное, то тогда его смерть была бы ему наказанием. А получалось: господь бог дал ему умереть, потому что любил его. Нет, не понимал я этого и долго ломал себе голову над этим вопросом. Как-то раз я спросил себя: наказал его господь или возлюбил? И кто это в конце концов решает? И сам же себе ответил: решают это люди. Ну, а раз это решают люди, то, быть может, они сами и господа бога выдумали? Мне это было очень важно узнать, и я спросил маму, что же я плохого сделал, за что меня господь бог такой страшной болезнью наказал? Мама долго думала, прежде чем ответить. «Господь и не хотел тебя наказывать», — сказала она. Давно когда-то ей один священник говорил: кого бог любит, тому он посылает страдания. Значит, и меня господь бог любит? Как странно! Во время войны в наш дом в Берлине попала бомба. Меня засыпало, и с тех пор я болею. Но не попади бомба в наш дом, я бы никогда и не узнал, что господь бог меня любит. Это было уже совсем странно. Значит, бог и за войну в ответе? А вдруг это он ее на нас послал, чтобы доказать, как он нас любит? Но ведь если ты хочешь доставить человеку радость, ты не станешь бить его? Или это просто люди ищут, чем оправдать убийство на войне, и потому говорят, что все это господня воля? Наверное, так оно и есть. Наверное, они боятся добрых людей и, чтобы те ничего не заподозрили, сваливают все на бога. С тех пор я никогда не молился, да и не верю я больше в господа бога. Это произошло со мной летом. Может быть, наш священник и сердится на меня. Но я все равно не буду больше молиться.

Друга кончил неожиданно. И всем показалось, что он будет читать еще. Но он торопливо захлопнул тетрадь, должно быть сам удивившись, что уже кончил.

В классе воцарилась торжественная тишина. Рассказ Други взволновал ребят. В самом начале кто-то хихикнул по поводу заглавия «Господь бог», но постепенно необычный образ мыслей Други Торстена захватил слушателей.

Поджав губы, учитель Грабо сидел, уставившись в пол. Злоба душила его. Он терпеть не мог, когда ученики задумывались над подобными вопросами. А этот Друга вообще слишком много думает. С ним хлопот не оберешься. Еще начнет на уроках истории поправлять. Вырастет и будет красным, будет говорить что думает, даже наперекор всем. Господин Грабо прекрасно знал, что такие люди самые опасные. Они-то и устроили революцию в России.

Но надо же было что-то сказать! Ученики смотрели на него в ожидании. Он, конечно, обойдет вопрос, поставленный в сочинении Торстена. Но вот что: уж очень этот мальчишка запинался. Наверное, нацарапал в тетради такое, что и сам прочитать не в состоянии. «Проверим!» — решил он.

— Подойди ко мне, Торстен, и возьми с собой тетрадь. Надо посмотреть, как ты пишешь, — сказал он вкрадчиво, однако язвительность этих слов больно задела Другу.

Он сидел неподвижно — лицо белое как бумага. Наконец он поднялся и молча вручил учителю свою тетрадь. Тот перелистал ее, покачал головой, взглянул на обложку, снова перелистал и неожиданно швырнул тетрадь на стол.

— Ты обманул нас, Торстен! Ты прочитал все прямо из головы, гениальной своей головы!

Друга не произнес ни слова. Он стоял белый как полотно и… улыбался. И почему, собственно, у него раньше никогда не хватало смелости дать отпор этому господину Грабо? Нет, он никого не выдаст! Должно быть, учитель хочет произвести на него впечатление, запугать — вот он и орет. Господин Грабо действительно кричал уже несколько минут, а Друга стоял и… улыбался. Это окончательно сбило учителя с толку, и он тоже умолк. Сколько же чертей вселилось в этого парня! Ничем его не проймешь. Но он, Грабо, уже знает, как его допечь. И потому с ледяным спокойствием, словно объясняя арифметическую задачу, он сказал:

— Видишь ли, Торстен, в Германии было много поэтов, тысячи и тысячи. Я распределил бы их следующим образом: сначала Гёте, затем, немного отступя, Шиллер и, наконец, Лессинг. Потом долгое время никого, а затем уже такие величины, как Гейне, Гердер, Бюхнер и — опять нетронутая целина. Затем следуют люди, создавшие что-нибудь более или менее значительное. Этим и исчерпывается список поэтов. За ними следуют длинной вереницей фуры навоза, потом опять ничего…

Сладенько улыбаясь Друге, Грабо помолчал немного. Улыбка все еще не сошла с его лица, когда он продолжил:

— Но и после этого до тебя еще долго очередь не дойдет…

Всем стало неловко. Ученики сидели за партами, опустив глаза. Может быть, им было стыдно за своего учителя? Только один-единственный разразился громким отвратительным смехом — Гейнц Грабо. Но его не поддержали даже его дружки.

В груди Други бушевала буря. Губы дрожали. По щекам медленно катились слезы.

— Я написал сочинение, но я забыл тетрадь дома.

— С глаз долой! — снова закричал на него учитель. — И запомни: кто соврал хотя бы один раз, тому не верят, даже когда он говорит правду.

Пошатываясь, Друга Торстен пошел к своему месту.

Альберт встал. Ему пришлось выйти из-за парты — она была тесна для него. Он смерил учителя взглядом сверху донизу. И глаза его, обычно такие мягкие, загорелись диким огнем. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем, передернувшись от отвращения, он сказал:

— Хотите, я вам скажу, кто вы такой… А… — махнув рукой, он умолк. Грудь его бурно вздымалась. Он не мог оторвать глаз от господина Грабо. — Был бы от этого толк, я бы сказал вам, — выдавил он наконец. — Да не будет толка! — Альберт посмотрел вокруг и, словно испытывая, заглянул каждому ученику в лицо; затем он взял тетрадь Други и медленно произнес: — Вот тетрадь Торстена. Моя тетрадь пропала, он дал мне свою. И я прочитал его сочинение. Пока еще мне неизвестно, какая свинья сперла мою тетрадь, по если он мне попадется — своих не узнает!

Господин Грабо дрожал от злобы и бессилия.

— Мы еще с тобой поговорим, Берг! Не сейчас, на большой перемене, с глазу на глаз. А теперь — довольно! Не желаю больше ничего слушать!..

Пожав плечами, Альберт сел на свое место.

Последующие уроки прошли без особых происшествий. Однако ученики все еще были возбуждены.

На большой перемене Альберт остался в классе «для разговора с глазу на глаз».

Друге не хотелось одному выходить во двор, но больше ему некуда было деваться, и он вышел. Гейнц Грабо делал вид, что не замечает его. Неужели он так и спустит ему? Трудно поверить. Наверняка они с Бетхером уже придумали какую-нибудь подлость.

Так прошла половина перемены. Друга медленно шагал по двору. Он боялся Гейнца и Бетхера, но точно знал: сегодня он будет сопротивляться. Почему, собственно? Ответить на это он не мог. Возможно, Друга почувствовал, что теперь он уже не один. Оба приятеля прошли мимо него совсем близко. Бетхер подставил Друге ножку. Тот споткнулся, тут же выпрямился и хотел было идти дальше, но Гейнц схватил его за воротник и рывком повернул к себе.

— А ну, проси прощения у Клауса! — приказал он.

Друга молча посмотрел ему прямо в глаза.

Тогда Грабо ударил его ладонью по лицу и повторил свой приказ.

Друга молча смотрел ему прямо в глаза. Только крепко сжал губы. Грабо ударил еще раз. Но, прежде чем он успел что-то сказать, Друга совершенно неожиданно плюнул ему в лицо — в левый глаз.

Минуту Гейнц Грабо стоял, как побитая собака. Потом достал платок из кармана, аккуратно вытер лицо и спрятал платок. Он ухмылялся. Град ударов неожиданно обрушился на Другу. Прошло несколько секунд, прежде чем он робко поднял руку для защиты. Но разве так выигрывают бой? Кулак ведь пускают в ход, чтобы сразить противника, а не отпихнуть. Почувствовав слабость в коленях, Друга упал. И все же он не сдавался. Они катались по снегу. Грабо изо всех сил молотил его кулаками. Друга защищался как мог. Кусал, царапал его, будто девчонка. Собрались зеваки. Больше всего среди них оказалось приятелей Гейнца Грабо и Клауса Бетхера, который, кстати сказать, не принимал участия в драке, считая, что его дружок и один справится с таким противником. К тому же в таких случаях он предпочитал роль зрителя. Подзуживать сражавшихся, тоном знатока оценивать меткость и силу ударов — что может быть приятней! Между прочим, в этом он ничем не отличался от других ребят. Но оказались здесь и такие, что молча смотрели на дерущихся. Это были те ученики, которые, как и Альберт, жили в Бецовских выселках. И среди них приемный брат Клауса Бетхера — Руди. Всякий раз, когда Клаус особенно горячился, Руди смотрел на него с ненавистью. Жили они совсем не как братья и не упускали случая задеть друг друга. Но это уже другая история.

Грабо удалось подмять под себя Друга. И он, не щадя кулаков, избивал беззащитного. У Други нос был разбит в кровь, Гейнц все продолжал его избивать.

Зрители верещали от восторга, Гейнц чувствовал себя героем, который выдает публике номер на бис. И он, опьяненный своим подвигом, не заметил, как все вокруг притихли. Удар кулака в висок сбил его с ног. Гейнц Грабо скорчился. Это Альберт вступил в бой. Он наводил порядок, да такой, что это всем надолго запомнилось. Наконец-то его гнев, его злость, его отчаяние нашли выход! Вот тебе, Грабо, за ведьму! А это — за эпидемию! За многое Альберту надо было рассчитаться. Нельзя без конца терпеть издевательства, нельзя мириться с несправедливостью!

Давно уже Грабо валялся в снегу, а рядом с ним и Клаус Бетхер, но сражение все еще продолжалось.

Девчонки, сбившись в кучку у забора, громко визжали. Только одной не было среди них — сестры Альберта, Родики. Она с самого начала участвовала в схватке, размахивала руками, царапала, кусала…

Как и почему, никто не мог сказать, но вскоре началась общая свалка. Все помнили только одно, как Руди Бетхер наделил своего братца несколькими звонкими пощечинами. Остальное произошло само собой. Ребята из Бецовских выселков вместе с Альбертом и Родикой, хотя и были в меньшинстве, довольно быстро одолели противника.

Сам полководец, Альберт Берг, расхаживал перед побежденными и время от времени сплевывал в снег. Остановившись, он провозгласил:

— Кому мало, пусть поднимет руку, аккуратненько, как в классе!

Однако все уже были сыты по горло.

Альберт отвернулся и зашагал прочь, так и не сказав Друге ни единого слова.

Последние два урока были рисование и пение. Друга сидел за партой с воспаленными глазами и чувствовал себя ужасно. Кровь в висках стучала. Должно быть, все тело было в синяках. Сердце, словно жеребенок, время от времени взбрыкивало, потом удары его делались все реже и реже, будто оно хотело совсем остановиться, отдохнуть несколько минут. При этом грудь что-то сдавливало, и Друга со страхом прислушивался к скачкам своего сердца. Прошло несколько минут. Понемногу сердце успокоилось, стало биться ровнее, без перебоев.

Друга поднял голову. Рядом сидел Альберт и что-то рисовал в своем альбоме, представляя себе при этом самые распрекрасные вещи, но, кроме него, никто ничего хорошего представить себе не мог, глядя на его рисунки. Перехватив взгляд соседа, Альберт подмигнул ему и чуть-чуть улыбнулся. Друга тоже улыбнулся.

— Сам теперь видел, что можно и без рева! — шепнул Альберт.

Друге стало стыдно. И он принялся рассматривать свой альбом. Он не провел еще ни одной черты. Мысли его были заняты другим. Только теперь он осознал, что, собственно, произошло. Впервые в жизни он нашел поддержку у сверстников.

Почему-то на душе у него стало очень хорошо. Показалось, что на улице прекрасная погода и ребята все какие-то хорошие. От радости ему захотелось вскочить и обнять всех, кто пришел ему на помощь. Он даже сжал покрепче в руках карандаш, чтобы и впрямь не разреветься от счастья.

Друга быстро нарисовал несколько веселых чертиков. Увидев это, Альберт тоже стал рисовать чертиков. Потом они передали друг другу альбомы — так сказать, обменялись плодами своего творчества, посмотрели друг на друга и рассмеялись. На уроках рисования вообще-то никогда не было особенно тихо, но под конец они уж чересчур разошлись. Учительница тут же обнаружила причину их буйного веселья, и оба получили дополнительные задания. А они только рассмеялись. Вот поди тут и разберись! Разве кто-нибудь смеется, когда его наказывают?

На уроке пения Друга пел изо всех сил. Правда, ужасно фальшиво. Но ни один человек в мире не мог сейчас петь с большим энтузиазмом, чем он. Однако учительница не оценила его стараний и отправила Друга на самую последнюю парту.

Наконец-то раздался удар гонга. Ребята высыпали на улицу, Альберт шагал рядом со своей сестрой Родикой в группе учеников из Бецовских выселок. Друга ушел довольно далеко вперед. Неожиданно Альберт нагнал его. Друга мельком оглянулся, узнал его и молча продолжал свой путь. Альберт тоже ничего не сказал. Так они шагали некоторое время рядом. Учительница обогнала их на велосипеде, и, словно по команде, оба снова рассмеялись. Неожиданно Альберт остановился. Лицо его стало серьезным, он внимательно смотрел на Другу.

Друга Торстен был немного худ, но роста не маленького. Бледное лицо делало его похожим на девчонку, длинные волосы падали на глаза. И он резким движением откидывал их назад. Иногда он пытался избавиться от них, выпячивая нижнюю губу, и изо всех сил дул себе в нос. Руки у него были длинные, пальцы узкие. Глаза большие, темно-синие и, когда он не смотрел грустно, светились, как морская вода, в которой купается солнце. Иногда он, будто кролик, очень смешно морщил свой короткий нос и делался при этом очень некрасивым. Нет, веселым это лицо никак не назовешь!

Окончив осмотр, Альберт спросил с любопытством:

— Скажи, Друга, с чего это ты мне свою тетрадь дал? Может, подлизываться вздумал, а?

В ответ Друга тихо засопел. Это, должно быть, означало: к чему тебе об этом говорить, ты все равно ничего не поймешь.

— Ты вправду так думаешь? — тихо спросил он Альберта.

— Точно!

— Мне кажется, ты обо всех плохо думаешь, — проговорил Друга, грустно улыбнувшись. — А люди бывают и хорошие!

— Вот чудило! «Люди бывают и хорошие»! Сказал тоже! Когда спят — все хорошие, а вообще — нет. К примеру, лежат двое в одной кровати и то во сне один у другого одеяло норовит стащить. Так-то. «Люди бывают и хорошие»! Мура!

— Мама у меня хорошая, — тихо произнес Друга.

Альберт с презрением взглянул на него.

— Тоже мне маменькин сынок нашелся!

Друга промолчал.

— Ты, может, воображаешь, что я тебе на большой перемене помочь хотел? — спросил Альберт.

— Может быть, — неопределенно ответил Друга.

— Как это понимать «может быть»?

— У тебя, наверное, были и другие мысли.

— Какие?

— Некоторые люди не любят принимать подарков, думают: как бы не пришлось отдариваться. Я тебе дал свою тетрадь, а ты вступился за меня, чтобы мы с тобой квиты были.

Альберт задумался. Потом сказал:

Может, оно и так… — Помолчав немного, он добавил: — А ты хитер, парень!

Они медленно шли по деревенской улице, каждый думал о своем. Альберт никак не мог успокоиться. Немного погодя он спросил:

— А ты почему дал мне свою тетрадь? Я ж тебе до этого ничего не дарил?

— Я Грабо терпеть не могу. Потому.

Быстро взглянув на него, Альберт что-то пробормотал себе под нос. Неожиданно он прямо посмотрел на Другу и спросил:

— Куришь?

Друга опешил.

— Курю? Зачем мне курить?

— Ну ладно. Все равно. — Они молча шагали дальше.

Снова Альберт остановился первым, — Мне пора к ребятам. Хочешь — приходи к нам. Знаешь, где я живу?

— Знаю.

— Пока. Сегодня в четыре. У меня на дворе. Еще кое-кто придет. — Он зашагал было прочь, но еще раз остановился и спросил: — А ты ведьм не боишься?

— К чему это ты? — Друга прямо посмотрел Альберту в глаза.

— Так просто! — сердито буркнул Альберт. — Нет, правда, так просто.