Было как раз то время, когда вечер, будто играя в жмурки, завязывает дню глаза, и только далеко за околицей, там, где небо встречается с землей, краешку облаков достается чуть-чуть солнечной позолоты. Ласковое это зрелище похоже на молчаливую улыбку — она горит и искрится. И одна-единственная искра ее проникает через окно и падает на кухонный стол в доме убийцы. За столом, не сводя своих грустных миндальных глаз с этого светлого пятнышка, сидит женщина такой редкой красоты, что ни один поэт не смог бы ее описать. Ей лет тридцать. Словно корона, всю ее фигуру венчает тяжелый пучок золотых волос.

На столе стоят две тарелки и две миски с картошкой и селедкой.

Вошел Манфред, сел и сразу же принялся за еду. Прошло немного времени, и он поднял голову. Не прикоснувшись к картошке, мать все еще смотрела на светлое пятнышко. Манфред пододвинул тарелку и закрыл солнечное пятнышко:

— Ешь, а то опять остынет.

Женщина не шелохнулась. Она сидела, будто в глубоком сне. На стол упала слеза.

Манфред отложил вилку. Опять ревет! Злость готова была хлестнуть его. Только и знает что реветь! Ему хотелось сказать что-то, дать выход своему раздражению, но вид у матери быт беспомощный, как у ребенка, проснувшегося после страшного сна. Она поднялась и легла на кровать, дав наконец волю слезам.

Манфред сдержался. Надо подождать. Да и ничего не поделаешь. Пройдет время, и мать сама успокоится. Неожиданно он подумал: «Почему я, почему именно я сижу вот здесь?» И тут же сам ответил: «Это моя судьба». Но нет, судьба могла быть и счастливой. А почему одни люди бывают счастливые, а другие — несчастливые. И почему на его долю выпала несчастливая судьба?

Мать, лежащая где-то там на кровати, комната — все куда-то отступило. И Манфред погрузился в воспоминания.

Тогда… да, тогда отца еще никто не называл убийцей…

Деревушка их, словно островок, затерялась в богемском лесу. Лес шумел, как море. Ветер гнал зеленые волны по его кронам. А под ними скрывались тысячи тайн. Отец у Манфреда был громадного роста. На одной его ладони Манфред мог построить целый замок из песка. Отец работал дровосеком и был всегда такой же мрачный, как старый дуб в заповеднике. Когда мать шла рядом с ним, она была похожа на звездочку рядом с тучей. Только эта туча любила звездочку и всегда позволяла ей сиять. И Манфреду это тоже очень нравилось. У его матери был прекрасный голос, и она пела целый день. Иногда отец приносил ей подарки из лесу. Деревенские мужики смеялись над ним. Но смеялись больше из зависти. Мать Манфреда все в деревне называли лесной королевой. А она очень любила подарки отца, хотя никогда не знала, что с ними делать. Как-то раз он приволок огромное бревно и положил его прямо на стол. Годовые кольца на срезе изогнулись сердечком.

На следующий день они чуть не убили друг друга — дровосек и деревенский кузнец. У кузнеца были руки что кувалды, а лицо красное-красное, будто его обжег огонь в кузне. Больше всех в деревне он ненавидел отца — за то, что мать вышла за него. Как узнал кузнец про дерево с сердцами на срезе, так сразу поехал в город. Он привез матери букет роз из оранжереи и сказал: «Брось бревно в печь, а розу к сердцу прижми». Мать выгнала его из дому и бросила розы вслед.

Каким-то образом об этом узнал отец. Драка была такая, что после нее на кузнице три недели висел замок. Но и отцу порядком досталось.

Зимой из города пришла бумажка — ордер на костюм защитного цвета. Так, во всяком случае, говорил тогда отец, и Манфред очень удивился, почему же мать плачет. Они поехали в город и на станции увидели отца. Он уже был в новом костюме. Там толпилось еще много мужчин — все в таких же костюмах. Они ждали своих жен и детей. Паровоз засвистел, в морозном воздухе расплылись клубы пара, все сразу закричали, и мать повисла у отца на шее. А он, оттолкнув мать, прыгнул на подножку. Кузнец уехал с тем же эшелоном.

С той поры мать уже не пела, даже когда отец приезжал на побывку.

Манфреду шел уже десятый год. Неожиданно пришел приказ: всем немцам собраться в течение десяти часов и прибыть в округ, оттуда их эвакуируют в рейх.

Мать не боялась русских и хотела остаться. Совесть у нее была чиста. Но солдаты в черных мундирах с черепом на рукавах прикладом погнали ее. «Кто сам не поедет, того к поезду сзади привяжем», — говорили они.

Так Манфред с матерью оказались в Бецовских выселках. Они устроились в развалившемся домишке, где давно уже никто не жил.

Мать стала работать в лесу. В питомнике. По вечерам она сидела с Манфредом у плиты и рассказывала про отца, о кузнеце и многих других жителях родной деревни. Манфреду всегда казалось, будто он сидит в кино, и он представлял себе все так ярко, что потом уже не мог отделить рассказанного от пережитого им самим.

От отца давно не приходило никаких известий. Они не знали, жив он или погиб. Время шло, и в маленьком домике делалось все тише и тише. Теперь они с матерью чаще всего сидели молча и смотрели на медленно темневшие угли в печи.

В 1946 году вернулся из плена кузнец. Нежданно-негаданно он пришел к ним и стал у порога. Никто не мог сказать, как он их отыскал в Бецовских выселках. Сам-то он говорил — случай помог. Мать так и впилась в него глазами: может, он ей сообщит, что с отцом? «Как говорится, пал смертью героя», — сказал кузнец.

Мать кричала так громко и долго, словно на нее одну обрушилось горе всех жен и матерей, потерявших родных на войне. После этого она часто сидела, будто спала с открытыми глазами, а когда Манфред окликал ее — отзывалась только на второй или третий раз. Как будто жизнь проходила мимо, а сама она смотрела на нее со стороны, словно безучастный зритель.

Кузнец в это время часто помогал им. Самую тяжелую работу за мать делал. Но когда мать пыталась расспросить его, как же погиб отец, он уклонялся от ответа. А один раз даже что-то напутал. Во всяком случае, Манфреду так показалось. А потом он перестал ходить к ним.

Но вот с некоторых пор с матерью стало твориться что-то неладное. Она почти уже не говорила и была такая безучастная, как никогда. Манфред заметил, что она пополнела. «Беременная», — говорили в деревне, и еще говорили плохие слова про мать и их дом. И даже кузнец это говорил. Манфред не знал, куда глаза девать от стыда.

Снова настало лето. Солнце на небе совсем заморило ржаные поля. В воздухе, как туман, висела пыль. Манфред и его мать обедали. Кто-то постучал в дверь. Увидев на пороге отца, мать закричала. Весь он был какой-то опухший, но глаза его по-прежнему горели огнем и смеялись. Мать бросилась к нему на шею, он поднял ее на руках, и тогда он заметил. Лицо его словно раскололось. Он ничего не сказал, но мать стала так кричать, что Манфреду пришлось заткнуть себе уши. В промежутках она говорила что-то о насилии, о кузнеце, потом снова страшно кричала, а лицо отца никак не вставало на место. Мать судорожно обнимала его колени. А он стоял, как дуб в бурю. Наконец он отвел ее руки. Мать утихла и больше не удерживала его. Пошатываясь, отец вышел на улицу. В глазах матери застыл ужас. Манфред с трудом дотащил ее до кровати и уложил. Он сидел рядом и плакал. Отец его даже не заметил.

Когда стемнело, отец вернулся. Тяжелый, как колода, он опустился на скамью. Сидел и молчал. Вдруг с улицы донесся шум. К их дому сбежалась почти вся деревня. Люди кричали наперебой:

— Он кузнеца убил!

— Бейте его!

— Убийца!

— Тащите его из дому!..

Зазвенели стекла. Кто-то бросил в окно булыжник. Камень попал отцу в спину. Но он только встряхнулся и так и остался сидеть.

Полиция спасла его от гнева деревенских жителей. На пороге отец еще раз обернулся и, глубоко вздохнув, в последний раз посмотрел на мать и Манфреда.

Мать надолго слегла. Ребята в школе стали избегать Манфреда, а то и поколачивали. От этого он почувствовал себя совсем одиноким.

Отца приговорили ко многим годам тюремного заключения. В день приговора у матери случились преждевременные роды. Ребенок оказался мертвым. А мать смеялась, смеялась, как смеются дети на каруселях, когда у них кружится голова. Но потом она снова надолго умолкла. Только плакала все ночи напролет.

В школе Манфреду было очень тяжело. Ребята относились к нему как к прокаженному. Иной раз даже камнями в него бросали. Тогда он еще учился в Штрезове и мечтал об одном — отомстить! Но один он был слишком слаб. И он решил учиться лучше всех, чтобы в школе его уважали. Тогда ребята стали говорить, будто он карьерист. А когда он отвечал у доски, ребята хихикали: они думали, что он важничает.

Как-то раз, когда ему казалось, что хуже уж и быть не может, с ним заговорил Альберт:

— Хочешь — приходи к нам.

И Манфред пришел. Не потому, что ребята Альберта его понимали, а потому, что все они, как и он, хотели мстить.

Манфред закашлялся, и это вернуло его к действительности. Солнечное пятнышко давно уже исчезло, на мокрой черепичной крыше, видной из окна, поблескивал месяц. Манфред обернулся: мать заснула. А ведь и правда пора спать. Раздеваясь, он думал: «И почему у меня такая несчастная судьба? Почему все так случилось? Почему?»

Ответа на эти вопросы он не знал. Он даже представить себе не мог, как это бывает, когда кругом царит мир. Он знал только, как бывает, когда война или когда она только что кончилась…

Прошло уже два часа, с тех пор как Гейнц Грабо взобрался на чердак. Солнце так напекло крышу, что нечем было дышать. И Гейнц то и дело вытирал пот со лба. Гнев и боль искажали его лицо. Он все ненавидел, все, что не было им самим, — будь то человек или вещь…

Клаус Бетхер ему уже не друг, он хорошо это знал, да и остальные ребята, сыновья крупных хозяев в деревне, сторонились его после ареста отца. Они не хотели больше дружить с ним. Они не прогоняли его, но и не делились больше с ним своими планами. Под ногами у Гейнца валялись старые географические карты и прочие наглядные пособия. От нечего делать он, поднявшись сюда, перерыл всю эту рухлядь. Но ничего интересного вроде пистолета или клада не нашел и оставил это занятие. А потом взял да растоптал все, что попадалось под ноги.

В конце концов голод согнал его с чердака. Но и внизу все было мертво и пусто. Мать куда-то ушла. С тех пор как увезли отца, она работала в поле у богатых крестьян поденщицей. Гейнц так разозлился, что забыл о голоде. Он ненавидел мать за эту работу — она унижала его перед товарищами. Он уже не сын учителя, а сын поденщицы. Будь она проклята, такая мать! На письменном столе стояла ее карточка, рядом — отца. Мать улыбалась. Гейнцу это было противно. Разве она могла понять его? Понять, в какую он попал беду? Вместо того чтобы поддержать, ободрить его, она теперь работает поденщицей и еще смеется на этой карточке! Нет, этого он уже не мог вынести! Гейнц схватил карточку в застекленной рамке и швырнул ее об стену. Стекло разбилось. Подняв фотографический снимок, он разорвал его на кусочки и разбросал по всей комнате. На ковре остался узор из белых бумажек. Это немного успокоило его. Гейнц сел за письменный стол перед портретом отца. Потом подошел к зеркалу и пробовал принять такое же важное и строгое выражение.

Выглянув случайно в окно, Гейнц увидел Клауса Бетхера и еще двух сыновей богатых хозяев. Стараясь поднять побольше пыли, они волочили ноги. В руках у каждого было по остроге.

Отбросив все сомнения, Гейнц выскочил на улицу. Пусть только посмеют его не принять — он им покажет!

Ребята остановились и стали перешептываться. Но к этому Гейнц уже привык. Он подошел.

— Хоть и запрещено с острогой на рыбалку ходить, но я, так и быть, уж пойду с вами.

— Это еще зачем? — возразил ему Клаус. — Без остроги ты только мешать будешь.

— А ты мне свою дашь, я разок и попробую.

— Ничего не выйдет. Я сам ее взял на один раз у знакомого. А одолженную вещь нельзя передавать.

Гейнц вскипел:

— А я знаю — это твоя острога!

— Может, и моя, — холодно согласился Клаус и зашагал дальше.

Оба его спутника злорадно посмеивались.

Больше всего Гейнцу хотелось тут же подраться, но ведь потом в два раза скучней одному будет, да тут еще скоро летние каникулы начнутся…

Они шли гуськом по тропинке, прямо через луга. Порой издали доносился шипящий перестук. Это косари правили косы. Когда ребята приблизились к каналу, о Гейнце все уже забыли. Держа острогу, как боевое копье, Клаус и его товарищи обходили берег. Увидев рыбу, они метали острогу и вытаскивали какую-нибудь маленькую щучку. А крупная рыба, ударяя плавниками, уплывала. Гейнц плелся за ребятами, надоедая им своими наставлениями, и в конце концов даже сам себе показался дураком.

Но вот они увидели большую щуку возле самого берега. Стоит в воде рядом с фашинами, как здоровенная коряга, совсем не глубоко. Клаус поднял острогу, спокойно прицелился.

— Бросай, чего ждешь!

Хотя Гейнц сказал это шепотом, щуки как не бывало. По воде разошлись круги, а из глубины поднялась тучка мути.

— Ну, знаешь, с меня хватит. Я сыт по горло! — сразу же заорал Клаус на своего бывшего приятеля. — Сыт, сыт и сыт! Понял? Проваливай к чертовой бабке или куда тебе угодно, но только проваливай! Чтоб духу твоего тут не было!

Гейнц побледнел, выставил вперед подбородок и прохрипел еле слышно:

— А ну замолчи!

— Ишь чего захотел! — раскричался Клаус. — Чего задаешься?

— Очумел ты! — теперь кричал уже и Гейнц. — Если тут кто и задается, так это ты! Изображает тоже, а сам мешок сала! Ты ни чуточки не лучше меня, ни на грамм!

«Мешок сала» — за такую обиду криком не отплатишь. Сделав глотательное движение, Клаус с презрением сказал:

— А ты сам-то кто? Кто у тебя старик оказался? — Вот это была отместка!

Гейнц залился краской. Но, сплюнув, он сказал только:

— Тебя самого нянька уронила!

Клаус разозлился:

— Да мой отец во сто раз меньшая свинья, чем твой!

Вскочив, Гейнц вцепился в воротник рубахи Клауса.

— А ну, повтори! Попробуй!

— Ну и повторю! А ты что думал? Все знают, что твой старик моего втянул. А теперь ты и сам такой стал, как твой отец. Свинья и фашист!

Бац! И у Клауса появился фонарь под глазом. Клаус сразу же давай молотить своими жирными руками Гейнца, да так, что тому пришлось отступить до самого канала. Вдруг что-то ему подвернулось под ноги, он споткнулся и — бултых прямо в воду! Кто-то из бетхеровских ребят сунул ему палку под ноги.

Гейнц тут же вынырнул. Громкий хохот встретил его. Жажда мести заставила его подплыть к берегу. Но ребята отгоняли его острогами, хохоча при этом до упаду. Гейнц переплыл канал и выбрался на противоположный берег. Отплевавшись, он крикнул так громко, чтобы его слышали на другом берегу:

— Трусы!..

Вот он, значит, какой, его друг-приятель Клаус Бетхер! «Трус, тряпка, крыса!» — думал он, шагая к деревне.

— Крысы покидают тонущий корабль! — пробормотал он. Отец его часто так говорил. Да, отец. Нет, он, Гейнц, и его отец — это тебе не крысы! Оба они капитаны! Их место на капитанском мостике до конца! Выше — только бог.

Гейнц дошел до моста, пересек канал и остановился. Солнце припекало, от одежды шел пар. Нет, в таком виде не пойдешь, да и вообще так никому нельзя показываться — засмеют! Гейнц изменил направление и теперь шагал прямо через поля и луга. Вдали темнел лес. На опушке он высушит одежду. Гейнцу стало вдруг страшно жалко себя, и он заплакал. Ему представилось, что он уже умер, лежит в гробу, а гроб везут на лафете. За лафетом бесконечная вереница автомобилей, справа и слева от дороги — шпалеры людей. Все они сияли шляпы и плачут и почему-то все очень похожи на отца. Были тут и Клаус Бетхер, и его дружки, учитель Линднер и несколько ребят из шайки Альберта. Они хотели спрятаться в толпе, но полицейские схватили их и тут же прикончили. Люди подняли его гроб на плечи, несли его и восторженно кричали: «Он спас нас от большевизма! Он самый большой герой!» Гейнц так растрогался, что увидел себя плачущим в гробу.

На опушке леса в тени деревьев Гейнц немного остыл. Чихнул. Затем решил полежать в молодняке, примыкавшем к высокому старому лесу, намереваясь и дальше предаваться своим мечтам, но вдруг насторожился: чей-то веселый и звонкий, как колокольчик, смех раздавался в лесу. Прямо на Гейнца бежал маленький Вейдель, а за ним еще двое ребят. Неожиданно Вейдель застыл, но в следующий же миг повис на высокой сосне. Раз-два, раз-два, все выше и выше карабкался он по гладкому стволу. На шее у него был повязан синий галстук, а в волосах торчали куриные перья. У двух других ребят тоже были синие галстуки и перья в волосах. Должно быть, они играли в индейцев. Когда преследователи добежали до сосны, Вейдель уже был вне пределов досягаемости. Сидя в густых ветвях, он заливался веселым смехом.

— Не отстанете — обстреляю! — кричал он. — У меня тут заповедные охотничьи угодья! — Чтобы доказать вескость своих слов, он тут же принялся бомбардировать ребят внизу сухими ветками. Но вдруг, забыв, что он краснокожий и на тропе войны и даже что он сидит в заповедных охотничьих угодьях, он восторженно заверещал: — Гнездо, гнездо вижу! — Несколько акробатических прыжков — и маленький Вейдель очутился возле гнезда. — Молодые голуби! — послышался его победоносный клич. — Я их за пазуху, чтобы не подавить, когда спускаться буду. — Он запустил руку в гнездо, потом сунул ее за пазуху и стал спускаться.

Оба преследователя — это были сыновья Рункеля — с нетерпением ожидали его. И Гейнцу Грабо, спрятавшемуся в густых зарослях молодняка, пришлось унять свое любопытство, иначе его сразу обнаружили бы.

Спрыгнув на землю, маленький Вейдель стал перед своими преследователями, расстегнул рубашку и, смеясь, проговорил:

— Доставайте сами!

Оба Рункеля запустили руки под рубашку Вейделя и тут же переглянулись — лица у них при этом были страшно глупые.

— Обманул! — заверещал маленький Вейдель, и снова по лесу разнесся его заливистый смех.

Вейдель было прыгнул в сторону молодняка, где притаился Гейнц Грабо, но сыновья Рункеля успели его схватить и в отместку принялись щекотать.

Больше всего Гейнцу хотелось заехать ему башмаком прямо в лицо — уж очень оно было счастливое! Но тут внимание его привлекло другое: из глубины леса послышались громкие голоса — приближался пионерский отряд Бецовской школы. Гейнц быстро подсчитал — восемнадцать галстуков. Все ребята с перьями на голове и в середине ведут учителя Линднера. Он уже шатается от усталости, руки связаны за спиной веревкой, волосы растрепаны. Пионеры угрожают ему длинными палками — должно быть, винчестерами.

Трое пионеров, возившихся неподалеку от Гейнца, вскочили. Маленький Вейдель крикнул:

— «Уф! — проговорил Винниту. — Бледнолицый! — и пришпорил своего мустанга».

Маленький Вейдель уже мчался галопом к отряду. Рункели последовали его примеру.

— К столбу пыток! — услышал Гейнц и увидел, как ребята с восторгом стали привязывать учителя Линднера к дереву.

Вперед вышел Шульце-младший, расправил плечи и громко сказал:

— Совет краснокожих воинов решил: бледнолицый будет поджарен, если немедленно не выдаст нам тайну морского пирата — Штертебеккера!

Краснокожие воины закричали от восторга, размахивая самодельными луками, и тут же пустились в дикую пляску.

«Бледнолицый» пробормотал что-то невнятное. Но вот краснокожие уселись вокруг своего пленника. Он говорил очень тихо. И Гейнц не мог ничего разобрать. Как он ненавидел пионеров и учителя! Они ведь играли в такие интересные игры, а ему это было запрещено или он сам себе это запрещал. Но больше всего он ненавидел учителя Линднера, и ненависть эта завладела всеми его чувствами и мыслями. Одна за другой ему представлялись ужаснейшие пытки, которым он подверг Линднера в своем воображении. Он отомстил ему за отца! Линднер выдал его большевикам. Он — виновник всех несчастий Гейнца! И Гейнц готов был схватить камень, лежащий у него под рукой, и швырнуть в Линднера. Слезы радости выступали у него на глазах, стоило ему представить себе Линднера, обливающегося кровью.

Минуту спустя он страшно удивился: оказывается, этот Линднер был еще жив. В своем воображении Гейнц давно уже прикончил его.

Все еще находясь во власти только что услышанного, пионеры-индейцы поднялись на ноги. Скоро они уже опять носились по лесу как угорелые, визжа от восторга. Кто-то нашел пустую бутылку, и началась новая игра. Бутылка на высоком пне — отличная мишень. Но сколько бы пионеры ни бросали, бутылка стояла все на том же месте. После каждого броска Гейнц Грабо строил гримасы, рот его презрительно кривился. Вдруг он поднял камень и бросил сам. Бутылка… вдребезги… Пионеры даже не удивились. Они тут же развели руками ветки молодой сосны. И Гейнцу пришлось выйти из своего убежища.

— Прекрасный бросок, Гейнц! — воскликнул учитель.

— Бэээ… — запротестовал маленький Вейдель. — Ничего не прекрасный. Он сбоку кидал.

Учитель улыбнулся.

— Это верно. — И, обратившись к Гейнцу, он добавил дружелюбно: — Итак, снайпер, повторим? Если ты и отсюда попадешь, победа твоя.

Ребята тут же раздобыли еще одну бутылку, но Гейнц и не думал бросать. Он стоял и исподлобья поглядывал на учителя.

— Бросай! Чего ты?

Гейнц только сплюнул. Это был явный вызов. Теперь все молчали.

— Ну, как хочешь, — сказал наконец учитель. — Мы одни будем бросать.

Оставив Гейнца, пионеры вновь принялись бросать в цель. Кто-то попал в бутылку, но она не разбилась.

Гейнц стоял поодаль, прислонившись к дереву. Безучастный с виду, он внимательно следил за каждым броском, время от времени сплевывая. Брошенный пионерами камень отскочил рикошетом и подкатился к его ногам. Заметив, что никто на него не смотрит, Гейнц поднял камень и бросил в бутылку. Зазвенело стекло, и тут же послышались негодующие крики; пионеры бросились на него в атаку, но Линднеру удалось опередить их.

— Это было некрасиво с твоей стороны. Извинись, пожалуйста! — сказал он спокойно, однако в голосе его звучала настойчивость.

Гейнц скривил рот.

— Здесь вы мне вообще не можете приказывать, я ведь не из тех вон… — И он кивнул в сторону пионеров.

— Это мы-то «те вон»? — возмутился маленький Вейдель, выпятив грудь. С тех пор как маленький Вейдель стал пионером, смелости у него значительно прибавилось. — По морде получишь, если не попросишь прощения!

Гейнц сплюнул на землю.

Пионеры, с трудом сдерживая себя, обступали его все тесней.

— Оставьте, ребята, — сказал учитель. — Он извинится.

— Долго вам ждать придется! — буркнул Гейнц. Сделав вид, будто Линднера здесь нет, он проговорил: — Еще учитель называется, а сам в индейцев играет, как маленький!

В то же мгновение голова его резко откинулась назад и ударилась о дерево. Это Шульце-младший стукнул его кулаком в подбородок.

Учитель Линднер только тогда сообразил, что произошло, когда Грабо замахнулся для ответного удара. Но было уже поздно. Дико крича, пионеры, в том числе и девочки, бросились на того, кто испортил им игру. Такому мощному натиску Гейнц, разумеется, не мог противостоять и через несколько секунд уже лежал на земле.

— Перестаньте! Немедленно перестаньте!.. — кричал Линднер, но его никто не слушал.

Тогда он бросился разнимать дерущихся, и ему пришлось приложить немало сил, прежде чем он достиг успеха.

Гейнц Грабо поднялся. Он весь дрожал от ненависти.

— Теперь уходи! — резко проговорил учитель, взглянув на Гейнца.

Грабо выдержал его взгляд, затем повернулся, собираясь уйти, но, еще раз взглянув на Шульце-младшего, ударил его в грудь.

Снова пионеры набросились на него, но учитель успел закрыть его своим телом и громко крикнул:

— Прекратите!..

Пионерам пришлось смириться, в противном случае они ударили бы своего учителя.

Бросая по сторонам презрительные взгляды, Гейнц Грабо прошел сквозь строй ребят, стоявших со сжатыми кулаками.

Долго учитель Линднер смотрел вслед Гейнцу. Пионеры не понимали своего руководителя — уже не первый раз учитель Линднер позволял Гейнцу Грабо делать то, чего он никому бы не позволил.

Линднер откинул волосы со лба и с грустью и разочарованием взглянул на пионеров.

— Я предложу совету дружины наказать тебя, — сказал он Шульце-младшему. — Ступай домой!

— Почему это? Грабо первый начал! — заступился за Шульце маленький Вейдель.

Остальные пионеры поддержали малыша.

— Нет, это неверно, — возразил учитель. — Он спровоцировал вас, а вы поддались и начали. Теперь расходитесь, хватит!

Послышались недовольные голоса, но учитель, не пускаясь ни в какие разъяснения, ушел, оставив пионеров одних.

…Гейнц Грабо чувствовал себя, как полководец, выигравший сражение. Он ведь был уверен, что учитель Линднер испугался, и только сожалел, что никто из его бывших дружков не видел, как он, Гейнц, столкнулся с учителем и пионерами.

Между Бецовскими выселками и самим Бецовом он вышел на шоссе. Навстречу, покачиваясь, двигалась фура, тяжело груженная сеном. Рядом с коровьей упряжкой шагали Альберт и Родика.

— Здорово, Альберт! — приветствовал его Гейнц, когда они поравнялись с ним.

Родика кивнула в ответ, а Альберт что-то проворчал, не останавливаясь.

Гейнц поплелся за ними.

— Жаль, что вы не видели! — сказал он. — Знаешь, как я их разделал, этих вонючек вместе с их обер-вонючкой. — Гейнц говорил так, будто Альберт был его закадычным другом.

— О ком это ты? — спросил Альберт, с досадой покосившись на Гейнца. «Чего этому Грабо от меня надо? — подумал он. — Все время дорогу перебегает».

Гейнц засмеялся.

— Это я пионеров так называю. Сам придумал. А уж кто у лих обер-вонючка, ты и сам знаешь.

— Нет!

— Да Линднер.

— Вот оно что! — отозвался Альберт, мягко хлопнув корову кнутом по спине.

— Да… — протянул Гейнц в ожидании расспросов, но так как они не последовали, он сам стал рассказывать: — В индейцев они играли или еще в какую-то детскую дребедень, и потом сказки рассказывали про Штертебеккера. Потом стали в бутылку камнями бросать. Ты бы со смеху подох — так они бросали. А я взял да испортил им все. Тут они на меня, да все вместе, и Линднер. Но Линднер сразу струсил и деток своих оттащил — как бы я им «бо-бо» не сделал. Но я еще до этого ему всыпать как следует успел. Он так и остался стоять с разинутой пастью. — Гейнц лихо хлопнул Альберта по плечу, как бы поздравляя себя и его с одержанной победой.

— Брось! — сказал Альберт. — Не люблю!

Оба долго молчали.

Наконец Гейнц решился на новый приступ.

— Знаешь, Альберт, давай забудем, что было раньше. Я, например, не понимаю, почему мы с тобой давно уже не друзья?

— А сейчас мы с тобой друзья? — спросил Альберт, скривив рот.

— У нас общий враг.

— Тпррру! — Альберт натянул вожжи, затем, ослабив их, привязал к фуре. — Вот что, Грабо, — сказал он, подбоченившись. — Я, конечно, с Линднером не в ладах. В этом ты прав. Но я уж как-нибудь сам с ним справлюсь, и такого подонка, как ты, мне в помощники не требуется. Если ты его терпеть не можешь, дело твое. Можешь ему по морде съездить, я мешать не стану. Но меня со своими делами оставь в покое, черт бы тебя подрал, а то я тебя так отутюжу!.. Дошло?

— Да я… знаешь, Альберт, — промямлил Гейнц, но, увидев, что Родика что-то уж очень пристально смотрит на него, поспешил добавить: — Альберт… Ты ведь прав. Я тогда как подонок поступил…

— Прова-ли-вай! — протянул Альберт. — Живо!

Гейнц тут же повернулся и сначала медленно, а затем все быстрей и быстрей побежал прочь.

Альберт с презрением плюнул ему вслед. Потом снова взял вожжи в руки и прикрикнул на коров:

— А ну, пошли, пошли!

Фура закачалась сильней. Ни он, ни Родика не проронили ни слова об этой встрече.

Распрягая на дворе коров, Родика вдруг сказала:

— А эти, синие, играют во всякие игры… И всегда-то у них что-нибудь новенькое! — В голосе ее прозвучала зависть.

Альберт только проворчал что-то в ответ. На лбу его обозначилась сердитая складка.

Было воскресенье, вечер тихо спускался на деревню. Тени вдоль опушки леса вытягивались и вытягивались, пока не переросли и самые большие сосны. В деревне с каждой минутой загорались все новые желтые огоньки, скрипели ставни. На песчаной деревенской улице еще не улеглась пыль, поднятая за день копытами, сапогами и колесами высоких фур.

В библии сказано: «Помни день субботний». Но авторы ее забыли посоветовать, что делать, если из-за дождей запаздывает жатва или только что высушенному сену грозит дождь?

Насвистывая, Длинный шагал по Дегтярному переулку Бецовских выселок. Особенно-то веселиться не стоило — у Длинного были дурные вести для мстителей. Но он еще успеет предупредить ребят, и это настраивало его на бодро-веселый лад. Итак, давай насвистывай! Цикады, прятавшиеся в маленьких палисадниках, вторили ему.

В доме Бергов свет еще не зажигали. Длинный установил это после тщательного осмотра темного фасада. При этом он щурил один глаз, как какой-нибудь заправский сыщик. Из коровника донеслось мычание, и сразу же завизжали поросята в свинарнике. «Значит, кормят еще», — мудро решил Длинный. Что ж, можно и подождать. Работа дураков любит. С него хватит. Старик его сегодня совсем загонял, и это в каникулы! «Длинный, поди! Длинный, принеси!..» Будто он один и существует на всем свете! Длинный потянулся так, что кости затрещали, и тут же огляделся в безлюдном проулке, словно говоря: «Эй вы, сони! Слыхали, как мои косточки поют? Вот она, песенка рабочего человека!»

Но тут он вспомнил, что ему надо было передать, и поспешил во двор, на который вступил с важностью шута в королевском наряде. При этом он старался придать себе вид ученого, который только что сделал чрезвычайно важное открытие. Таким его и увидела фрау Берг, несшая два полных ведра воды. Покачав головой, она пробормотала:

— Баран бараном!

От возмущения Длинный готов был взвиться на дыбы. Ведь он так старался придать себе ученый вид, а она — «баран». Ну, погоди, он еще ей покажет!

— А сами-то вы… — но тут же умолк: потом еще хлопот не оберешься с этой ведьмой!

— Чего-чего? — переспросила фрау Берг, поднимая ведра.

— Нет, нет, я хотел сказать, вы, мол, сами воду таскаете! Давайте, так и быть уж, я вам ведро донесу. — По дороге к коровнику он спросил: — Альберт-то где?

— В риге.

Лучше бы фрау Берг не говорила этого. Длинный тут же поставил ведро на землю, заявив:

— Тогда мне с вами не по пути. Благодарствую за ценную информацию. — Он приложил грязную лапу к виску, хихикнул и был таков. Вслед ему еще долго неслись проклятия, но к этому Длинный привык.

В риге было душно. На высокой фуре, въехавшей в ворота, широко расставив ноги, стоял Альберт и подавал вилами сено наверх, где его принимал старший Берг. Лицо Альберта было все в пыли, и капли пота проделали на нем дорожки, избороздившие лоб, щеки и подбородок. Казалось, его выкрасили, но нанесли краску слишком густо, и она стекла.

Посмотрев наверх, Длинный лениво процедил:

— Здорово, шеф!

Вместо ответа Альберт сказал:

— Залезай сюда! Вон позади тебя вилы стоят.

Но разве так джентльмены разговаривают! Длинный ведь считал себя джентльменом. Нет, уж лучше он с четверть часика где-нибудь здесь пофилонит.

Не успел он дойти до выхода, как сзади его что-то ударило. Длинный взвыл, а Альберт крикнул ему:

— Сейчас по башке получишь! Лучше сразу лезь наверх!

Вот ведь беда какая! Не везет так не везет. Что поделаешь, придется взять вилы!

Вместе они довольно быстро перекидали сено, вымели фуру и теперь могли подумать о заслуженном отдыхе. Так как тайные дела Союза мстителей обсуждались только в «Цитадели», они и отправились туда. Альберт давно уже понял, что у Длинного есть какой-то секрет — он ведь пришел один и без предупреждения.

Плотно прикрыв дверь и убедившись, что за ними никто не следит, Альберт зажег свет. Он где-то раздобыл двухсотсвечовую лампу и выкрасил ее зеленой краской.

«Небось украл!» — не без удовлетворения подумал Длинный.

Теперь ничто здесь не напоминало развалившуюся конюшню, скорей — разбойничий замок. Трофейные пионерские галстуки, развешанные на голых стенах, походили на ночных бабочек, распростерших свои огромные крылья.

Опустившись на ящик, Альберт взглянул на Длинного и тут только заметил у того на подбородке большой пластырь.

— Всыпали тебе? — деловито спросил он.

Длинный махнул рукой:

— Чего там говорить! Все равно ничего не изменишь.

Но Альберт придерживался другого мнения.

— Твоего старика тоже пора в работу взять, — сказал он.

— А мне потом вдвойне достанется. Благодарю за угощенье.

— Брось, ты! Надо все так обделать, чтобы он и не догадался, кто его обработал. Пусть Друга что-нибудь придумает. А за что он тебя сегодня?

— Просто так, — ответил Длинный, пожав плечами. — Весь день ходил злой, как черт, а под конец на мне свою злость и выместил. И все потому, что я городской. Будто я виноват в этом.

— То-то и оно! — согласился Альберт, по-стариковски покачав своей взлохмаченной головой. — Надо из него котлету сделать.

— Без меня, пожалуйста. Я в мясорубку не прошусь. — И он со страдальческим видом ощупал свой разбитый подбородок.

Достав финку, Альберт принялся нарезать табак. Затем, ловко оторвав два листочка от старой газеты, он протянул один Длинному и насыпал табаку.

— На, тонкая работа, — сказал он. — Попробуй.

— А я не курю больше, — ответил Длинный, пренебрежительно взглянув на бурую траву.

— Боишься? — спросил Альберт, насторожившись.

— Ерунда! Храбрость не в том, чтобы коптить себе легкие.

— Заразился у синих?

— Я-то? Нет. — Длинный сделал обиженный вид. — Но тебе как шефу, не мешало бы самому, — он помахал в воздухе рукой, отгоняя дым, — позондировать обстановочку. — Исполненный гордости, оттого что он знает такое иностранное слово Длинный выпрямился во всю свою действительно немалую длину.

Однако на Альберта это не произвело никакого впечатления. Он с презрением заметил:

— Наболтал тут с три короба! Теперь давай выкладывай, зачем пришел?

— Ты не знаешь, где Родика? — не без злорадства спросил Длинный.

— Откуда мне знать, где она шатается! — ответил Альберт, уже скучая.

— Зато я знаю. У синих…

Подозрительно взглянув на Длинного, Альберт медленно поднялся и толкнул его к двери. Теперь он уже злился.

— А ну, сматывайся отсюда! Сказки можешь кому-нибудь другому рассказывать, мне они ни к чему.

«Обидеться мне или нет?» — думал Длинный. На всякий случай он сказал:

— Это ты сам сказки рассказываешь!

Альберт что-то заподозрил. Не нравилось ему, как вел себя Длинный. И правда, где это Родика весь вечер пропадает? На лугу ее тоже не было… А когда они накануне распрягали коров, она что-то про синих говорила и сама на себя не была похожа.

Теперь уже Альберту стало трудно разыгрывать из себя равнодушного. Он молчал.

— Нечего нос вешать, шеф! — ободрил его Длинный — Мы, ребята, без нее только плотнее сплотимся. Увидишь, какая у нас жизнь пойдет, когда одни мужчины! — Длинный уже вошел в роль утешителя, да она ему и больше подходила. Он мухи не мог обидеть, не то что человека. Ну, а так как Альберт все еще молчал, он продолжил: — Бабы в герои не годятся! Вязать там, суп варить — это их дело. Да еще подгорает он у них, а мы потом расхлебывай! Я всегда это говорил.

Это была уж откровенная ложь. Ничего подобного он никогда не говорил. Но это для него была уже мелочь. Прошлое он всегда видел таким, каким оно ему представлялось в данную минуту.

Альберт стоял, прислонившись к стене. Лицо бледное. Он не отрывал глаз от Длинного. И наконец спросил, чуть шевеля губами:

— Откуда ты… про Родику знаешь?

— Беккерша у нас сегодня на дворе рассказывала. Она ходила в Бирнбаум, в больницу. Кого-то там навещала. Вот она и видела, как Линднер по лесу со своими на животе ползал. А Родика с ними была, впереди всех. Беккерша ее сразу узнала. И здорово, говорит, так ползла! — Еще немного, и Длинный сам лег бы на землю и показал, как Родика ползла но земле. Только боязнь запачкать рубашку и брюки заставила его отказаться от подобной демонстрации.

Альберт все еще стоял, прислонившись к стене: губы плотно сжаты, глаза ничего не видят, в углу рта прилип давно погасший окурок. Жгучая боль сдавила ему грудь, виски. Должно быть, где-то в глубине души он начал догадываться, что соперник сильнее его. Он ненавидел этого соперника и в то же время чувствовал, что его пиратский корабль, на котором он был капитаном, попал в сильную бортовую качку. Но пока еще его не выбросило на мель, пока еще он может управлять кораблем.

Каким-то почти автоматическим движением, как будто подчиняясь чужой воле, он погасил свет, и оба вышли во двор.

Длинному очень хотелось чем-нибудь утешить шефа, но он только и спросил:

— Ты что теперь будешь делать?

— Изобью! — послышался словно издалека голос Альберта. При этом он смотрел куда-то в пустоту, поверх головы Длинного.

— Спятил! — сказал Длинный, которому вдруг стало жалко Родику. — Пока она член нашего Союза мстителей, Союз и решает, как ее наказать.

— Тоже неплохо, — согласился Альберт с таким мрачным видом, что это внушало страх.

— А куда, в какое место ты ее ударишь, ты подумал? — спросил Длинный. — Девчонок куда ни стукнешь, все не по правилам. Или ты думаешь, она пощечины испугалась? Поверь мне, шеф, придется нам ей какое-нибудь педагогическое наказание придумать.

Около жилого дома Альберт остановился и сказал:

— Сходи к Друге. Пусть и остальным передаст: завтра вечером, в восемь, в сарае.

Впервые за долгое время Альберт снова назвал «Цитадель» сараем. Должно быть, сообщение о Родике потрясло его.

К вечеру облака сгустились, грозно нависнув над лесом и деревней. Люди спешили с полей и лугов, возницы подгоняли лошадей — надо было урожай сухим доставить под крышу. Ласточки носились над самой травой, в воздухе ни ветерка. Казалось, земля затаила дыхание. Весь мир стал каким-то маленьким — черные тучи теснили его. Дождь все не шел, напряжение людей нарастало с каждым часом. Задавая корм скотине, они ругались, грубили друг другу, каждая мелочь становилась поводом для ссоры. В кухне за ужином все сидели нахмурившись, а ложки стучали громче обычного.

На улице темным-темно. А вот и первые тяжелые, как свинец, капли. Надвигалась буря.

В это самое время члены Союза мстителей собрались в «Цитадели». Не было только Родики и Сынка. При зеленом свете новой лампочки лица мстителей казались усталыми и необычно бледными. Дрожа от холода, они сидели на своих ящиках, а там, за стенкой, разверзались небеса.

По прибытии, Друга каждому объяснял, о чем сегодня пойдет речь, и они молчали, не смея взглянуть соседу в глаза. А что, если и другие ребята подумывают о предательстве?

Раздраженный Альберт бегал из угла в угол, порой останавливался и с недоверием посматривал на ребят. Они избегали его взгляда. Придя сюда, чтобы судить, они теперь сами казались себе подсудимыми.

Наконец явился и Сынок, промокший до нитки, лицо замкнутое, как всегда.

— Извините, ребята, раньше не мог, занят был, — проговорил он очень спокойно и сразу сел на свое место. С одежды его капало.

Альберт, стоявший посередине, впился глазами в Сынка и вдруг заорал:

— Лучше бы сам признался: так, мол, и так. Избавились бы от сорняка. Что ж вы не идете к синим, не говорите им: мы паиньки, примите нас. Трусам тут делать не…

Оглушительный удар грома прервал его. Где-то поблизости ударила молния. «Цитадель» каждую минуту освещалась холодным светом, как будто сама луна упала на землю. Гроза обрушилась прямо на деревню.

На минуту в «Цитадели» стало очень тихо. Словно окаменев, Альберт стоял все на том же месте.

Готовые к отпору, ребята холодно поглядывали на своего шефа, считая его выпад чудовищно несправедливым. Должно быть, Альберт и сам понял это. Пожав плечами, он отвернулся, затем открыл дверь в соседнюю кормовую и вышел.

Ребята сразу оживились. Послышались возгласы недовольства. Друга жестом приказал молчать.

В эту минуту Альберт втолкнул в дверь Родику. Гордо и непреклонно смотрела она куда-то вверх. Руки у нее были связаны, по она стояла спокойно, мысль о побеге казалась ей ниже всякого достоинства.

— Пришлось ее связать и запереть, а то бы не пришла, — сказал Альберт и сел на ящик.

Родика презрительно скривила губы.

Друга встал. Запустив руки под ремень, он посматривал на ребят. Они сидели перед ним, обхватив колени руками, и пытались хоть как-нибудь согреться. Все они были босы. Сильнее всех дрожал промокший Сынок. Он с упреком смотрел на Родику. Друга откашлялся.

— Братья-мстители! — начал он и, взглянув на Родику, тут же отвел глаза. — Не раз нам грозила опасность, но до вчерашнего дня никто из нас не становился на путь предательства.

Снова ребята оживились, послышались возгласы:

— Свинство! Нечего разговаривать! Расправимся с ней, и все!

— Да, Родика предала нас, — продолжал Друга. — От нее мы этого меньше всего ожидали. Хоть она и девчонка, но вела она себя не хуже ребят. Поэтому и наказать ее надо так, как если бы она была такой же, как все. Она изменила. За это ее и надо судить.

Гром гремел без перерыва, одна молния вспыхивала за другой, и Друге приходилось кричать, чтобы его могли слышать.

Родика стояла, прислонившись спиной к двери, лицо горело. Вся ее гордость, высокомерие исчезли. «Только бы не разрыдаться», — думала она. Родика была сейчас очень красива.

Ребята сидели, опустив головы. Кое-кто готов был взять наказание на себя. Длинный ерзал на ящике. Только Альберт зло смотрел прямо перед собой. Его настроению больше всего соответствовала гроза, бушевавшая за дверью.

Друга, который намерен был произнести длинную обвинительную речь, посмотрев на Родику, сбился, потерял нить и замолчал. С Родикой ему всегда бывало так хорошо, они так понимали друг друга, и поэтому роль прокурора потребовала от него неимоверных усилий. Сделав какой-то беспомощный жест, он сел и тихо произнес:

— Теперь сами говорите!

Все долго молчали.

— Пусть расскажет, как оно вышло. Все расскажет, — проворчал Сынок.

Родика не шелохнулась.

— А ну давай рассказывай! — набросился на нее Альберт.

Снова на ее лице появилось выражение непреклонности.

Она гордо вскинула голову, словно все происходящее ее «ничуть не касалось. Родика не знала, что такое страх, — никто здесь не мог заставить ее говорить.

Друга понял состояние Родики и приказал развязать ей руки.

— Ну вот, теперь рассказывай! — произнес он. — Соврешь — только усилим наказание.

Родика сделала два шага вперед. Грубое обращение не обидело ее. Она знала законы Союза мстителей. И все же она гневно воскликнула:

— Постыдились бы! Единственная девчонка я у вас, а вы связали меня, чтобы не убежала. Смешно!

— Получишь пощечину, будет не смешно! — Альберт уже замахнулся.

— Оставь, шеф, — сдержал его Друга. — Пусть она говорит.

Альберт медленно поднял голову и мрачно посмотрел на Другу. На лбу у него опять появилась складка.

— А что мне говорить? — начала Родика немного спустя. — Ну, была я вчера у синих, а предавать никого не предавала, да они меня и не спрашивали про наш Союз. И Линднер не спрашивал. Он только и сказал, что, если мне охота, я тоже могу с ними в лес пойти, я и пошла. — В глазах Родики снова появилось влажное мерцание. — Я ж только хотела посмотреть, как они играют… Потому… потому что мы только мстим без конца… — Она сделала глотательное движение.

Ребята отвернулись.

Но Альберт был настороже.

— Бабья болтовня! Давай закругляйся!

— Рассказывай скорее! — поддержал шефа Друга, видя, что Альберт уже не потерпит никаких проволочек.

А Родика, ощутив сочувствие ребят, продолжала:

— Ну ладно! Сперва мы играли в золотоискателей и индейцев. Дотемна! — Глаза ее задорно сверкнули. — И хоть сто раз прикажите мне этого не говорить, а все равно скажу — нам было очень весело!

Ребята молчали.

— А вечером во дворе лесничества мы разожгли костер. Линднер рассказал нам страшную историю. Жутко было, у меня даже мурашки по коже бегали. О разбойничьем атамане в России. Дубровский звали его. Так и повесть называется, которую Пушкин про него написал. Вот уж был смелый разбойник этот Дубровский! Чего только он ни вытворял, а они его все равно поймать не могли. Он всегда бедным помогал, даже когда это было опасно. Линднер так и говорил, что Дубровский был хороший разбойник, чуть ли не народный герой. Ради справедливости он на все готов был. Государство тогда было против справедливости.

— Хватит! — Друга с беспокойством наблюдал, как ребята, позабыв о своей судейской роли, все больше увлекались рассказом Родики.

Только Альберт мрачнел и мрачнел.

— Почему хватит? Пусть дальше рассказывает про то, что этот Дубровский делал. — Не сдержавшись, Вальтер выдал, как его заинтересовал этот рассказ.

— Довольно! — не выдержав, зарычал Альберт. — Идиоты вы! Уши развесили и не замечаете, как она вас вокруг пальца обвела.

— Ну, а теперь что? Чего дальше-то? — спросил Сынок. Ему надоело сидеть в промокшей одежде.

— Надо обсудить приговор.

— Давайте обсудим.

— Катись отсюда! — крикнул Альберт на Родику и снова вытолкнул ее в кормовую.

Когда рано утром они отправились в поход, небо было синее, как целое море васильков. Теперь же оно казалось вороненым и только вдали мерцало, словно изъеденное зеленью. Дождевые тучи торопливо набегали, будто за ними кто-то гнался. И пионеры, возвращавшиеся с экскурсии на кирпичный завод, попав под дождь, конечно же, промокли до нитки. Но носа они не вешали. Дождь был теплый. Только девочкам не нравилось, как одна молния за другой раскалывала небо и, не унимаясь, грохотал гром. Маленький Вейдель с рубашкой в руках бежал вприпрыжку. Он повязал голову, как у бабушки, под подбородком синим пионерским галстуком. Учитель Линднер собирался уже возразить, но Вейдель привел самый веский довод:

— Прическа испортится, если волосы под дождь попадут! — При этом волосы у него торчали, как жнивье, о прическе вообще говорить было нечего.

Впереди показались дома Бецова. Пионеры прибавили шагу. В такую погоду теплый сухой дом неодолимо притягивает. Вдруг они застыли на месте — лица осветила светло-голубая вспышка. Резкий удар грома раздался прямо над головой и покатился по морю облаков. Шульце-младший, вытянув голову, как олень, почуявший опасность, тихо сказал:

— Близко ударило… У Меллендорфов, наверное.

Примерно в двухстах метрах от них с крыши поднимался столб дыма.

Секунду спустя ребята уже мчались вперед. Один маленький Вейдель немного замешкался. Должно быть, только потому, что рядом с ним вдруг очутился отличный «мотоцикл», не меньше семисот пятидесяти кубиков. Вейдель вытянул вперед руки — как известно, руль у мотоцикла расположен впереди, — а правой ногой нажимал на стартер. «Теф-теф-теф!» — «мотоцикл» с грохотом завелся и маленький Вейдель, неподражаемо воспроизводя эти звуки, дал полный газ.

Они прибыли к месту почти одновременно. Действительно, горел хлев Меллендорфов, и над его крышей уже поднималось яркое пламя. И это было совсем не страшно, как будто полуразвалившийся хлев взяли да разукрасили. Дождь, ливший теперь как из ведра, ничуть не мешал огню, и языки пламени с жадностью дикого зверя подбирались все ближе к риге, примыкавшей к хлеву. Если пламя перекинется на нее, все погибло.

Ворота, ведшие во двор, были заперты, и ничто не выдавало присутствия людей. Должно быть, Меллендорфы еще не вернулись с поля. Из хлева доносился рев перепуганной насмерть скотины. Дворовый пес то рвался с цепи, то застывал на месте и, вытянув лапы вперед, принимался выть на грозившее рухнуть небо.

Пионеры мигом перелезли через дощатый забор и вдруг растерялись: с чего начинать? Учитель Линднер, подтолкнув маленького Вейделя к девочкам, крикнул:

— Ваша задача — не допустить огонь к риге!

— Как не допустить? — спросил Вейдель.

Но учитель уже бежал к хлеву.

— А ну, девчонки! — крикнул маленький Вейдель. — Ищите ведра и давайте качать. — Он чувствовал себя при этом настоящим генералом.

Правда, к его чести будь сказано, генералом новой армии, ни секунды не заботящимся о собственной безопасности. Вейдель тут же нырнул в ригу и появился оттуда с длиннющей стремянкой на плече, под тяжестью которой его мотало из стороны в сторону. Но он во что бы то ни стало решил одолеть эту штуковину, и скоро лестница стояла прислоненной к крыше риги. Девочки поджидали Вейделя с полными ведрами, а помпа уже напевала свою скрипучую спасительную песенку.

Маленький Вейдель выбрал себе место прямо на крыше риги, где его время от времени заволакивали клубы черного дыма и он делался похожим на домового. Девочки подавали ему ведра наверх. Раскачать как следует ведро с водой у него не хватало сил, да и крыша под ним не представляла достаточно прочной опоры. Огонь шипел и прятался от вылитой на него воды, но, прежде чем маленький Вейдель успевал опрокинуть следующее ведро, он вырывался с удвоенной силой в другом месте. Вейделя душил кашель, он обливался потом, глаза слезились. И все же он отважно сражался. Пламя разгоралось все сильнее, от жары кожа на лице готова была лопнуть, девочки задыхались от усталости. Вейдель был в отчаянии: если так дальше пойдет, ему не удержать своего поста. Пренебрегая опасностью, он напряг все свои силы и выплеснул ведро прямо в центр пламени — сразу все кругом заволокло черным дымом. Порыв ветра отнес его в сторону, и — о ужас! — маленького Вейделя не было на крыше. Должно быть, он, потеряв равновесие, упал в огонь. Девочки сразу в слезы. Налетел еще один порыв ветра — и первые языки пламени уже лизали соломенную крышу риги. Теперь все увидели, как что-то повисло на крыше свинарника. И сразу же упало на землю. Это и был маленький Вейдель — весь черный, словно он только что выкупался в торфяном болоте. Он вскочил и тут же, даже не заметив, что девочки украдкой вытирают слезы, набросился на них:

— Чего уставились на меня? Рига горит!

Карин, младшая дочь бургомистра, подскочила к Вейделю и давай его целовать. А маленький Вейдель даже растрогался, однако, разыгрывая возмущение, он крикнул:

— Дуры набитые! Надо из риги все вытаскивать, а вы тут лижетесь!

И он бросился к воротам риги в гордой уверенности, что девочки побегут за ним. При этом он даже не заметил, что во дворе теперь было полным-полно народу, бецовская пожарная команда разматывала шланг и заводила мотор насоса.

Тем временем учитель Линднер, Фредегар и Рюдегар — сыновья Рункеля, Шульце-младший и другие пионеры успели многое сделать. Не теряя ни минуты, они бросились в горящий хлев. Здесь от дыма почти невозможно было дышать. В смертельном страхе коровы рвались с цепей. Опустив рога и никого к себе не подпуская, они бились о стену, брыкались, и спасители никак не могли к ним подступиться. Сыновья Рункеля схватили теленка, который, быть может, только накануне увидел свет и еле держался на своих дрожащих ножках.

— Хватай за передние! — кричал Фредегар младшему брату, сам обхватив обеими руками теленка сзади.

Так они и вынесли теленка из хлева и отвели в сад, примыкавший к жилому дому. Тут же они бросились назад к хлеву и подбежали к нему как раз тогда, когда оттуда галопом выскочила двухгодовалая телка, волоча кого-то за собой на цепи. Это был учитель Линднер. Он вскочил, но тут же снова упал и покатился по земле. Фредегар подхватил палку, загородил телке дорогу и несколько раз со всего размаха ударил ее. Оторопев, телка остановилась. Учитель поднялся. Теперь оба брата Рункеля тоже ухватились за цепь, и вместе им удалось довести телку до сада.

В этот миг еще одна телка промчалась мимо них, и кто-то шлепнулся с ее спины прямо в грязь. Кажется, Шульце-младший. Но, когда они снова подбежали к скотному двору, он уже шел навстречу вместе с тремя другими пионерами, которые вели тревожно мычавшую старую корову. Шульце-младший прихрамывал…

Вся крыша хлева уже полыхала огнем — вот-вот рухнет! Рига тоже горела. Несколько свиней еще оставались в свинарнике, и ребята тут же бросились в чад и дым. Теперь уже и взрослые тушили пожар. Первое подкрепление прибыло.

Родика все еще ждала в кормовой. Приговор так и не был вынесен.

Первым избавился от жалости Длинный. Его чувство справедливости было неподкупно.

— Надо нам сделать ее козлом откушения.

Все засмеялись.

— Отпущения, а не «откушения». А потом, какой она козел, скорей уж коза, — поправил его Друга.

— Подумаешь, важность какая! — отмахнулся Длинный. — Вы же поняли, что я хотел сказать. — Теперь он со строгой судейской миной добавил: — Вот мое мнение: давайте ее просто выгоним! В конце концов она девчонка, а все девчонки — пустой номер.

— Сам ты пустой номер. — Ганс постучал пальцем по виску. — А по-моему, ерунда это. Все мы тут делаем вид, будто Родика совершила какое-то страшное преступление. А кого она предала? Что она сделала плохого? Ошибку она сделала, что пошла в лес с синими, большую ошибку. Вынесем ей выговор. Тридцать пощечин или что-нибудь в этом роде — и все забыто. — Его плутовское лицо с разноцветными глазами сейчас никак нельзя было назвать веселым.

— Тридцать пощечин! Ты с ума сошел! Может, ты еще предложишь ее кнутом высечь? — Руди так обозлился, что даже постучал себе кулаком по лбу. Должно быть, не лишенный понятия рыцарской чести, запрещавшей ему безучастно смотреть, как мальчишка бьет девчонку, он тут же заявил: — Кто Родику тронет, тому я морду набью. Я шуток не понимаю.

И сразу же «Цитадель» закипела, словно ведьмовский котел. Ребята орали, отпихивали друг друга, пытались перекричать один другого. Кто и что говорил, вообще нельзя было понять. Выделялся только пискливый голос Калле. Прыгая то на одной, то на другой ноге, он верещал:

— Выстегать заразу! Выстегать!

О ком он говорил: о Родике или о Руди, невозможно было разобрать. Во всяком случае, Руди принял это на свой счет и тут же заехал Калле кулаком в физиономию. Тот даже подлетел кверху и очнулся только на полу.

Это было уже слишком! Наклонив голову набок и рыча, словно дикий зверь, Сынок, которого не так-то легко было вывести из себя, ринулся на обидчика. Остальные ребята сразу же нашли себе жертву.

— Рыло! — раздался повелительный голос Альберта.

Драка немедленно прекратилась. Все смотрели на дверь.

Альберт, красный от гнева, весь дрожа, стоял у входа с готовыми к бою кулаками. Взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно он выбирал. Наконец он подошел к Руди и остановился перед ним.

— Кому ты набьешь морду, если он тронет Родику? — еле сдерживаясь, скорей прохрипел, чем проговорил, Альберт.

— Кому бы то ни было! — ответил Руди, полный решимости.

Альберт ударил бунтовщика, держа его при этом за ворот.

— Кому ты набьешь морду, повтори!

Руди оглянулся, ища поддержки. Альберт тоже всматривался в лица ребят. Но все стояли, понурив голову. К чему бунтовать? Чтобы сколотить новую шайку, которая так же быстро развалится? Другого выхода ведь не было. Вернее, они не видели его. Да кроме того, Альберт с них со всех шкуру спустит. Это они хорошо знали. Его бесшабашная отвага всегда производила на них должное впечатление.

Руди молчал, глядя прямо перед собой. Его крупный рот походил сейчас на синеватый рубец, так крепко сжал он губы.

— Чего тебе надо в нашем Союзе? — с презрением спросил Альберт. — Ты хоть раз подумал об этом? Нет, не думал. То-то и оно! — Он с презрением отвернулся.

Мало-помалу ребята расселись по своим местам, правда, лица у них были при этом мрачные.

Гроза разбушевалась с новой силой. Снаружи грохотал гром, лил дождь, сверкала молния, а здесь — призрачный свет зеленой лампочки, бледные лица ребят…

— А мы правда как идиоты! — с грустью заметил наконец Друга. — Не договорились — и сразу драться. Да, да, идиоты! И нечего вам губы кривить. Синие только обрадуются, узнав, что мы ссоримся. Если мы хотим чего-нибудь добиться, мы должны быть едины. Или вам всякие игры голову заморочили? Или вы забыли, как нас кулаки со жнивья гнали, когда мы по колоску хлеб собирали? Запахать каждое зернышко готовы были, только бы нам, беднякам, ничего не досталось. Или вот на Калле поглядите. Только потому, что отец его итальянец, иностранным рабочим был, они до сих пор издеваются над ним. — Друга тут же передразнил крикунов: — «Апельсин! Апельсин!» Синие туда же. Увидят Калле и обязательно отлупят. Или вот Руди. Ты тут раскричался. А зачем ты, собственно, пришел к нам, если тебе у нас не нравится? Ты же мог пойти к кулацким сынкам. А почему не пошел? Я тебе скажу: потому что они тебя и не приняли бы. Ты для них батрак, понял? Им родители запретили с тобой играть. Каждому, кто тут сидит со мной и с шефом, я прямо скажу, почему вы в Союзе мстителей. Когда вы меня принимали, я ведь думал, вы все тут преступники. Я пришел к вам только потому, что не было у меня никого. Но потом я понял — никакие вы не преступники. Вы же только защищаетесь, а когда вы все вместе, с друзьями, вам и жизнь кажется легче. Наш Союз превыше всего. Вы еще тогда мне говорили: кто его предаст, того искалечите, и пусть это будет даже ваш лучший друг. Это правильно, иначе мы и защитить себя не сможем. Верно, конечно, Родика — девчонка. Но она предала нас, а за предательство надо наказывать.

По долгому молчанию Друга понял, что слова его дошли до ребят. Горячность, безрассудство — все это теперь отступило, и ребята всерьез задумались. Альберт немного успокоился, пока говорил его заместитель, и теперь сидел на своем ящике, выпрямившись и выпятив грудь, с благодарностью поглядывая на Другу.

Из кладовой послышалось что-то похожее на всхлипывание. Все насторожились. Но звуки утихли. Мстители смотрели на Руди, желая услышать его объяснения. Ведь это он тут все затеял.

— Ну так вот, — начал Руди, — может быть, я и правда что-нибудь не то сделал. Но я же хотел… — Он запнулся, словно решив еще раз подумать, но тут же торопливо продолжал — Может, синие не такие и плохие. Дайте мне сказать. Линднер же говорит, что они за справедливость. Мы тоже за справедливость. И к нам он, по крайней мере до сих пор, ничуть не хуже относился, чем к остальным. Даже лучше. Потом: он же велел арестовать наших злейших врагов — Бетхера, Грабо. А если Линднер за справедливость, я, к примеру, не понимаю, какое же тогда Родика преступление совершила? Да, я так думаю. И если кто-нибудь из вас это лучше понимает, пусть объяснит.

Все молчали.

— Это верно, что Линднер часто говорит о справедливости, — начал наконец Друга. — А я вот все равно не верю — нечестный он. Мы ему поперек дороги стали. Мы настоящие борцы и ничего не боимся. Может, он думает: я, мол, место свое из-за них потеряю, если они синие галстуки не наденут. А чтобы мы на его удочку попались, он и треплется насчет справедливости или еще что-нибудь выкидывает, вроде как тогда с моим стихотворением. И ничего сказать-то нельзя. Но, в конце концов, мы не такая уж мелкая рыбешка, чтобы на любую приманку идти. Какая ж это справедливость? Кто из вас живет сейчас, как кулаки живут? Они сдают излишки, и у них все есть. И кроме того, они еще спекуляцией занимаются. А этому Линднеру государство хорошие денежки платит за то, чтобы мы не рыпались и помалкивали. Но я вот не верю вранью. А вы верите?

— Как Друга сказал, так оно и есть! — выпалил Альберт. — Линднеру только и надо, чтобы мы синие галстуки надели и чтобы все над нами командовали. А теперь мы и приговор можем вынести. Мы теперь все знаем, что к чему.

Никому не хотелось выступать первому. Все боялись что-нибудь не так сказать. Но вот Длинный решился. И правда, чего бояться, ну покричат — и все.

— Я как говорил, так и теперь скажу — выгнать ее! Пусть катится к синим и хороводы всякие водит с мелюзгой. — Что все девчонки пустой номер, он на этот раз не посмел повторить.

Предложение Длинного понравилось.

— Ясно! — пропищал Манфред, весь вечер дрожавший от холода как осиновый лист.

— А правда, неплохо, — согласился с ним Сынок. — Но, может, она только этого и ждет? Мне кажется, усилить бы надо наказание.

— Что предлагаешь? — спросил Альберт.

— Не знаю. Я ничего придумать не могу.

— Ты что, Сынок, считаешь, мы ее, прежде чем выгнать, еще отлупить должны? — спросил Руди неуверенно.

— А он опять струсил! — тут же вставил Калле, должно быть уже забывший, какие кулаки у Руди.

— Не тявкай, а то опять получишь!.. — огрызнулся Руди.

— Тихо! — приказал Друга, сердито взглянув на обоих драчунов, всегда готовых вцепиться друг в друга.

— Незачем ее лупить, — заметил теперь Сынок. — Не успеем ее отлупить, а она уж и забудет об этом. Придумать надо что-нибудь другое.

— Вот вы и ворочайте мозгами! — проворчал Альберт.

Заикаясь и глотая слова, неожиданно заговорил Вальтер:

— Я подумал… Ну ладно, так и быть, скажу. Может, нам у синих против нее поагитировать? Чтобы они ее не приняли.

— Тоже мне придумал! — Скорчив рожу, Ганс махнул рукой. — Синим начхать на твою агитацию. Они тебе еще благодарственную открыточку пришлют — больно ты хитер.

— Нет, нет, так тоже нельзя, Ганс, — вступился Друга. — Предложи что получше, пожалуйста. Вот послушайте, как нам это понравится: Родика вылетает из Союза, и никто больше с ней не разговаривает, как будто ее и нет вовсе: ни здесь, ни в школе. Посмотрим, сладко ли ей придется у синих. Не так-то быстро она найдет таких друзей, как мы.

На этом мстители и порешили. Они вызвали Родику в «Цитадель». И Друга хотел уже объявить приговор.

— Я за дверью стояла и все слышала! — прервала она его, гордо вскинув голову. — И как вы тут все передрались — тоже.

Всем стало немного стыдно, и стыд этот обернулся гневом против Родики. Теперь десять пар сердитых ребячьих глаз смотрели на нее.

— Отдавай пропуск, — заорал Альберт, — и вон отсюда!

Дверь громко захлопнулась.

Молча сидели мстители на своих ящиках. Кое-кому взгрустнулось не на шутку. И острее всех это ощутил Друга, самый строгий судья после Альберта.

Шеф стоял, опустив голову. Он до боли сжимал кулаки: хоть как-то надо было заглушить другую боль — боль, которую вызвал у него уход сестры. Альберт жаждал борьбы: око за око, зуб за зуб. Наступит ведь миг, когда и учитель сделает ошибку, споткнется, и тогда…

Кто-то забарабанил в дверь: Родика!

— Выходите! Скорей выходите! — кричала она, задыхаясь.

— Проваливай отсюда! — зарычал Альберт, весь красный от злости.

— Пожар! В Бецове пожар! Скорей выходите, скорей! — кричала Родика. Голос ее стал удаляться.

На секунду ребята застыли, потом все вместе бросились к двери.

Началась свалка. Каждый хотел первым выбраться на улицу. Выскочив, они увидели огромное пламя, поднимающееся над домами. «Может быть, нам еще удастся чем-нибудь помочь? Что-то спасти?» — думали мстители, уже мчась к месту пожара.

Навстречу им неслись тучи дыма, ливень прижимал их к земле. И стар и млад, почти все население деревни, уже толпились вокруг пожарища. Ребята Альберта поняли — они опоздали. Там, где стоял хлев, чуть курились балки, остатки фундамента. Огонь давно уже перекинулся на ригу и там творил свое разрушительное дело — она полыхала, как факел, который, казалось, выронил из рук огромный великан. Рокот моторных насосов, треск огня сливались в общий грохот, в котором жалкое шипение водяной струи тонуло, как и обрывки человеческой речи. Здесь была и пожарная команда из Штрезова, а ребята даже не заметили, когда она проезжала мимо «Цитадели». С разгоряченными лицами стояли они и смотрели на потухающее пламя.

С трудом пробираясь по глубокой грязи, к ним подошел чудаковатый старичок, живший на самой опушке леса в жалкой лачуге. Ребята часто дразнили его. Сейчас вид у него был чрезвычайно важный. Он покровительственно положил руку на плечо Альберту и сказал:

— Молодцы ребята! Молодцы! Хоть и досаждаете порой старику, а тут себя героями показали.

Мстители удивленно переглянулись, не понимая, за что их хвалит старичок.

А тот, глядя на огонь и как бы не веря глазам, покачивал головой, приговаривая:

— Вот ведь разбойники: со своим наставником всю скотину из хлева вывели, а потом еще помогали сено от огня спасать. Дела! Такого еще свет не видывал!

— Кто? Кто спас скотину? — спросил Альберт.

Ничего не понимая, старик уставился на него, но потом, словно на него нашло просветление, сказал:

— Неужто не вы? Нет, должно быть, и правда не вы. У тех-то такой синий платок на шее повязан был. И девчушки с ними тоже были, да хранит их господь! Идут это они со своим наставником куда-то, должно быть гулять ходили, видят — горит! Всё позабыли и прямо бросились спасать, что еще спасти можно было. Ничегошеньки-то не боятся, прямо в огонь прыгают. Нет, такого свет еще не видывал!

— Из риги уже все вытащили? — спросил Альберт с пересохшим горлом.

— Все, миленький, все вытащили! Только молотилку не успели выкатить, — ответил старик. И так и остался стоять, широко раскрыв от удивления глаза.

Огромными прыжками Альберт уже бежал мимо пожарников прямо к полыхающей риге. Нет, не мог он допустить, чтобы хвалили пионеров, а его нет, вот он и ринулся навстречу смертельной опасности.

Увидев Альберта, учитель Линднер, державший вместе с пожарниками один из шлангов, бросился за ним. Под давлением воды шланг стал дергаться из стороны в сторону, окатил любопытных и в конце концов повис на заборе. С криками люди разбежались в разные стороны. Еще какая-нибудь доля секунды — и Альберт исчез бы в море пламени, но в последний миг учитель Линднер схватил его за рубашку и рванул назад. Альберт упал, а учитель, задыхаясь, выволок его по грязи из опасной зоны. Тут же рига рухнула.

Поднявшись, Альберт ненавидящими глазами посмотрел на учителя. Еще не хватало, чтобы ненавистный враг ему жизнь спас! А Линднер с упреком проговорил:

— Даже самый храбрый человек сначала подумает, а потом уже действует.

Презрительно фыркнув, Альберт сплюнул. Потом повернулся и, пройдя близко-близко от огня, зашагал домой.

…Из командирского блиндажа доносился звон оружия. Деревья тихо потрескивали. Солнце уже закатилось. Над поляной раздавались крики мстителей. Под лопатами скрипел песок, шлепалась земля, порой слышны были удары металла о дерево. Лесок погрузился в вечернюю дремоту.

На краю поляны виднелись амбразуры пяти дзотов, на двух бойцов каждый.

В блиндаже Альберт устанавливал карабины вдоль стены, с которой свешивались длинные корни. Друга сидел позади него и при свете коптящей свечи читал какой-то детектив. Потолок над ними был выложен в один накат из стволов молодых сосенок и сверху прикрыт дерном. Порой сверху тонкой струйкой сыпался песок или прямо на голову падал какой-нибудь жук.

Альберт подошел к люку, ведшему наружу, и, словно крот из кротовины, высунул голову.

— Через пять минут начнем. Поторапливайтесь! — крикнул он и снова спустился вниз.

Он присел прямо на земле против Други и принялся внимательно изучать его лицо. После исключения Родики Альберт почти перестал говорить, все только кричал.

— Убери-ка! — сказал он наконец Друге и выдернул у него книжку из рук.

Друга поднял голову.

— Хотел тебе сказать, — начал Альберт. — Никогда не забуду, как ты здорово все повернул с Родикой. Честное слово, до ста лет доживу — не забуду! Можешь на меня положиться.

— Чего там… — проговорил Друга. — Через сто-то лет…

— Почему? — спросил Альберт немного погодя.

— Не знаю я, Альберт. Если всю жизнь так… только и делать, что подкарауливать кого-нибудь да избивать… и бояться, как бы дело не вскрылось… Смейся, если тебе кажется это смешно, а я реву по ночам, когда я один…

— Тяжело, да? — Альберт взял горсть песку и дал ему струйками сбегать между пальцами. — Разве я смеюсь?

Друга покачал головой.

— Не только потому, что тяжело. Мы же с тобой совсем разные люди. Ты вот злишься на всех, не доверяешь никому, даже мне. А я стараюсь в людях найти хорошее. Люди ведь должны быть хорошими, понимаешь? — Говоря это, Друга немного волновался, голос его дрожал. — Или мы тоже все плохие, но я в это не могу поверить. И все же иногда бываешь плохим потому, что хочешь быть хорошим. Как недавно с Родикой! А ты вот клянешься: мне этого и до ста лет не забыть. Я же был плохой тогда. — Внезапно он умолк, словно и так уже сказал слишком много, и хотел было снова взяться за книжку.

Альберт спрятал книгу за спину, спросив с тревогой:

— Не понимаю. Объясни!

— Да потому, что я, может, и соврал, когда говорил про Линднера и синих, что он нечестно поступает и только боится место потерять…

Альберт проглотил слюну. Оба не сводили глаз с пламени свечи.

— Почему ты говоришь, что тогда соврал? — спросил Альберт.

— Может, это и правда, что я тогда сказал, но я не верю в это, чувствую, что соврал.

— Если не верил, — хрипло сказал Альберт, — почему же все-таки сказал?

— А что мне оставалось делать? — с трудом выдавил Друга. — Я же растерялся. Если бы я тогда говорил о том, что я чувствовал, я был бы тебе плохим другом. Это всегда так: если ты для одного делаешь хорошо, то для другого это плохо. А ты мой друг, поэтому я так и сказал.

Комок земли упал прямо на свечу, и она погасла. Долго друзья сидели в темноте и молчали.

— Вот ведь ты какой! — скорее выдохнул, чем сказал Альберт.

Снова воцарилась тишина, изредка нарушаемая звуками, доносившимися с поляны.

Щелкнув зажигалкой, Альберт снова зажег свечу.

— Нет, ты тогда сказал правду, Друга! — мрачно произнес он. — Можешь мне поверить — это правда!

Друга пожал плечами, выразив таким образом и свою неуверенность, и свои сомнения.

— Кроме того, честный Линднер или нет, вообще не имеет значения. Врать-то он врет, во всяком случае, но это безразлично. Помочь он нам ничем не может, а вот помешать может. Или ты считаешь, что Длинного перестанут сечь, если мы запишемся в синие? Отец Ганса бросит пить и не будет больше драться, а Вальтеру не придется больше красть жратву для своей мелюзги? Нет, все останется по-старому, только нам с тобой уже больше не позволят мстить. Вот как оно.

— Да, — заметил Друга, — бедность, конечно, останется. — Он закашлялся, но в этом было что-то неестественное, должно быть, он кашлял от смущения. — Поэтому и лучше, что мы такие, какие мы есть. Плохо бывает только, когда я домой прихожу и мать на меня такими глазами смотрит… Плачет она, а я ничего сказать не могу. Огрызнешься только, когда она что-нибудь против тебя и мстителей скажет. — Тоска светилась в глазах Други. — Хоть бы я мог объяснить ей, что мы это все справедливости ради делаем. Но стоит мне заговорить, как она качает головой и делает вид, будто я тяжелобольной. А ведь сама больше всех страдает от несправедливости. Недавно один дровосек наорал на нее — не так, мол, она кору счищает. Потом весь вечер озноб ее бил. Вот когда мне захотелось стать разбойником. На месте бы этого дровосека уложил!

Снова между ними воцарилось согласие. Альберт протянул Друге сигарету, закурил сам и, пуская кольца дыма, сказал:

— Может, я и стану когда-нибудь настоящим разбойником. Если хочешь, давай вместе.

Друга промолчал.

— Чего дальше-то, шеф? — послышался снаружи голос Сынка. — Сперва гоняешь нас, а теперь сам никак не кончишь.

— Разорался! — цыкнул Альберт в ответ. — Докладывать надо. Пусть идут сюда, забирают карабины. — Альберт раздавил сигарету и стал передавать оружие в люк.

Все это было немецкое военное снаряжение, брошенное в конце войны в лесу. Замки карабинов заржавели; и только свой Альберт отчистил и привел в порядок. У Други к ремню был пристегнут армейский пистолет, тоже заряженный.

Теперь оба поднялись наверх. Посреди поляны в полном составе выстроились мстители.

Лязгало железо, стволы карабинов торчали, как флюгеры над головами ребят. Ветер трепал волосы, клочья облаков низко проносились над лесом, и месяц висел на небе, как уличный фонарь. Иногда он даже раскачивался, но, быть может, это только казалось.

— Братья-мстители! — обратился Альберт к ребятам. — Мало нам быть разбойниками — пора нам стать солдатами. Может ведь случиться, что кого-нибудь из нас арестуют, и тогда те, кто не попался, освободят товарища. Дошло? Передаю командование Друге. За неподчинение его приказу — расстрел! По-нашему — намылим шею. Для начала и этого хватит. — Альберт занял место в шеренге.

— Отряд мстителей, смирно! Напра… во! Бег-о-о-ом… марш! — скомандовал Друга.

Ребята бегали по кругу, а Друга стоял посередине, как дрессировщик в цирке. Кое-кто уже начал задыхаться, но на это сейчас нельзя было обращать внимание.

— Ложись! — скомандовал Друга.

Ребята сразу же упали на землю, усыпанную камнями и гнилыми ветками.

— Встать!.. Лечь!.. Длинный, поворачивайся живей, чего плетешься сзади?.. По-пластунски на меня…марш!

Карабины громыхали, дыхание ребят участилось, а Друга отдавал все новые и новые команды.

Альберт исступленно полз на правом фланге. На лице никакой радости, одно ожесточение. Муштра, не имеющая никакой дели и смысла, была его выдумкой, он возлагал на нее большие надежды. Поступок Родики нагнал на него немалый страх — втайне ведь мстители мечтали играть, как все ребята в их возрасте. Альберт это понимал и придумал эту солдатскую муштру.

Через некоторое время Манфред заменил Другу. И снова началось все сначала. В конце концов все они уже только ругались. Одежда прилипла к телу, руки и ноги были покрыты ссадинами. И кое-кто уже стал мечтать о том, чтобы посидеть за партой, а не валяться здесь в грязи. Наконец они собрались в центре поляны вокруг Альберта, пытавшегося разжечь костер. Дрова были собраны заранее и лежали здесь же. Но огонь никак не занимался, должно быть, из-за зеленых веток.

— Тащи патроны! — приказал Альберт Вольфгангу. — И клещи!

— А где я их возьму? — спросил Вольфганг, разглаживая брюки и куртку, даже здесь в лесу пахнувшие прокисшим картофельным супом.

— Что за дурацкий вопрос! — без всякой злобы буркнул Альберт. Он радовался предстоящему. — В блиндаже, где же еще!

Вольфганг бегом бросился исполнять приказание и скоро вернулся, притащив патроны, которых здесь в лесу было больше, чем грибов. Альберт ловким движением выдергивал пули и высыпал порох в кучку под ветками, сложенными для костра. Ребята наблюдали за ним без всякого страха, как будто несчастных случаев с брошенными боеприпасами вообще не бывало на свете.

Зашипев, как сварочная горелка, порох вспыхнул, и костер наконец разгорелся. Устроившись поудобнее, ребята в ожидании смотрели на Другу. Он обещал рассказать им интересную историю — историю, которую он выдумал сам. Но теперь что-то не начинал.

— Давай шпарь! — поторопил его Альберт.

— Это было много-много лет назад, — начал наконец Друга. — И если в те времена кто-нибудь взбирался на высокую гору, то видел вокруг зеленое море — вся земля была еще покрыта дремучими лесами. Глубоко в этих лесах спряталась деревушка, которую называли «Будь оно неладно». Жили в этой деревне очень бедные люди. Весь день они проклинали свою судьбу. То и дело слышалось: «Будь оно неладно!» За это и деревню так назвали.

Десять месяцев в году снег лежал до самых макушек деревьев. Все это время избы крестьян были погребены под ним. Захотелось кому-нибудь пойти к соседу или в трактир — прокапывай себе туннель. Зато два последних месяца года солнце так пекло, что растапливало весь снег. Тогда быстро вырастали хлеба. Вокруг деревни было много тучных и плодородных земель. Пшеница и сахарная свекла росли на ней, как нигде в мире. И хлеба никогда не ложились — от ветров и дождей поля защищал со всех сторон высокий лес. Крестьяне трудились, не щадя себя, но они думали: соберем богатый урожай, и все будет хорошо. Только рано они радовались. Когда они начали хлеба убирать, налетели на них солдаты короля. Отняли все, что было, а того, кто не отдавал своего добра, убили у кладбищенской стены.

«Во имя его величества короля ничего не надо жалеть! — говорили солдаты. — А потом ведь сам господь разделил людей на богатых и бедных. И тот, кому это не нравится, — тот грешник и будет гореть в аду».

И остались крестьяне такими же бедняками, как до этого, и весь год им пришлось ходить в обносках. С горя они стали все чаще наведываться в кабак. Жены и дети голодали. Хозяин возвращался поздно ночью и колотил их — надо же ему было на ком-нибудь злость сорвать. Горе и нужда сделали всех крестьян врагами друг друга. Все чаще в деревне случались убийства.

И вот однажды убили крестьянина Химмельхунда. А было у него два сына, и таких здоровых, что они быка могли унести на плечах. Одного звали Рыжий — такие у него были рыжие волосы, а другого — Смола, потому что волосы у него были черные как смоль. Узнали они, что отец убит, и решили отомстить за него. Они тут же побежали в кабак. На площади перед кабаком уже дралась почти вся деревня — кто кулаками, а кто и камнями. Кругом валялись убитые.

Тут же стояла скрюченная, как ведьма, старушка с клюкой и причитала:

«Все друг дружку поубивают, будь оно неладно!»

«Это почему же?» — спросил Рыжий.

«Почему» — спрашиваешь? — крикнула она ему в ответ. — А потому, что жрать нечего!» — и погрозила кому-то клюкой.

Грустно стало Рыжему от этих слов, и потащил он своего брата опять домой. Но Смола, как только пришел во двор, погрозил небу кулаком и закричал:

«Будь ты проклят там наверху! Все горе-несчастье от тебя».

Рыжий смотрел-смотрел на него и говорит:

«Грози не грози, от этого лучше не станет».

«Это почему же?» — спросил его Смола.

«Чего там! Сверху один снег сыплется, а все, что тут на земле, — это уже наше дело». Рыжий был намного умнее своего брата. Он прочитал много книг.

«Наше дело», «наше дело»! — передразнил его Смола со злостью. — А почему мы тогда ничего не делаем, если это наше дело?»

«Делаем! — ответил Рыжий. — Вот слушай меня. Сегодня ночью мы уйдем отсюда и вернемся только тогда, когда тут все будет по справедливости. А до тех пор мы с тобой будем мстить за всех бедняков. И пусть дрожат перед нами тираны!»

Как только наступила ночь, братья отправились в путь. Высоко над их головами неслись черные тучи.

Шли они так день, шли другой и дошли до громадного дуба, который рос в самой глубине леса. И в нем было большое дупло. Здесь-то братья и решили устроиться на зиму.

И вот наконец настал час их первого разбойничьего налета. Залегли они в придорожной канаве и стали ждать. Вдруг видят: скачет дюжина солдат, за ними карета, запряженная шестерней, а позади опять солдаты.

Ничего не подозревая, верховые проскакали мимо. Карету братья подпустили совсем близко. И вдруг, заревев, как дикие звери, они выскочили из канавы. Пока Смола вилами стаскивал солдат с коней, Рыжий перерезал косой постромки. Карета прокатилась еще немного и встала. Разбойники сразу прыгнули на крышу. Одним ударом кулака Смола свалил кучера с козел. Важные дамы внутри завизжали. Но тут к карете подскакал арьергард. Братья-разбойники прыгали по крыше кареты и так работали вилами и косой, что только солдатские головы летели. Шум сражения становился все громче, но сильнее всего верещали дамы: топот разбойничьих сапог над головой приводил их в ужас. В живых оставалось не более половины солдат, было и много раненых. Вдруг Смола споткнулся. Крыша кареты поддалась. Офицер, командовавший отрядом солдат, немедленно воспользовался этим и проткнул ему шпагой левое плечо. Брызнула кровь, и Смола взревел от боли. Но теперь его гнев удесятерился. Он взорвался, как заряд пороха, к которому поднесли огонь. Солдаты, словно оловянные, падали с коней. Их стоны смешивались с громоподобными выкриками разбойников:

«Будь оно неладно!»

Под конец в живых остались четыре солдата. Дрожа от страха, они пустились в бегство. Братья-разбойники погрозили им вслед кулаками.

Рыжий спрыгнул вниз, рывком открыл дверцу и крикнул:

«А ну, выходи, клушки!»

У важных дам от страха коленки тряслись, а лица стали белыми как мел, только драгоценные камни сверкали.

«Высокочтимые разбойники, помилуйте нас, сохраните нам жизнь! — взмолились они. — Мы такие хорошие, мы никогда никому не причиняли зла».

«Будь оно неладно! — взревел Смола. — Воровки вы! От зари до зари обкрадывали крестьян — вот вы какие хорошие!» И он стал срывать с них драгоценные украшения, а Рыжий собирал браслеты и кольца.

«Живей! К обочине!» — прогремел его голос.

И важные дамы побежали так быстро, как они никогда в жизни не бегали.

Разбойники вытащили из кареты подушки и обыскали все уголки. Они и правда нашли шкатулку, набитую доверху золотыми талерами. У братьев даже потемнело в глазах от их нестерпимого блеска.

Затем Рыжий разорвал рубаху, перевязал брату плечо, и они тронулись в путь к своему дубу. В первый же набег они добыли столько денег, сколько крестьяне целой деревни не выручили бы, если бы продали даже весь урожай.

«Завтра же ночью отнесем все это добро в нашу родную деревню, — сказал Рыжий. — Пусть жители разделят все между собой».

Глубокой ночью в кромешной тьме отправились они в деревню «Будь оно неладно». Пришли, сложили все сокровища на базарной площади и снова ушли в лес.

А там Смола спросил брата:

«Кто же ты теперь, разбойник или кто?»

Рыжий гордо поднял голову и ответил:

«Нет, я не разбойник. Разбойники грабят. А мы отдаем крестьянам отнятое у них добро».

«Да, — сказал Смола. — Так и дальше надо делать, пока все не будет устроено по справедливости. Вот оно как!»

Так Рыжий и Смола прожили много лет.

Но они и не подозревали, какую беду натворили. Они-то хотели сделать крестьян счастливыми, а на самом деле принесли им несчастье. Ведь после того, как они в первый раз оставили все сокровища в родной деревне, на следующий же день туда прискакал целый полк солдат. Оказывается, братья-разбойники выдали себя. Они же кричали: «Будь оно неладно!» — и солдаты отомстили крестьянам. Земля на базарной площади на много вершков пропиталась кровью.

Вот и пришлось крестьянам платить с тех пор еще большую дань, чем прежде. И с каждым днем они все больше злились на братьев-разбойников. Они давно уже узнали в них Смолу и Рыжего и теперь только поджидали случая поймать их.

Снова настало лето. И однажды Рыжий сказал:

«Брат мой, надо бы у людей побывать. Тоска по родине загрызла меня совсем.

«И меня тоже», — ответил Смола.

Но как только они прибыли в свою деревню, крестьяне набросились на них с косами, цепами и вилами. Они кричали, что братья-разбойники виноваты во всем. Услыхали это Рыжий и Смола и подумали: «Сколько же горя принесли мы людям!» Пришлось им бежать от гнева крестьян. Но Смола не вытерпел, остановился и стал крестьянам растолковывать, почему они с братом грабили богачей. Крестьяне тут же схватили его и заперли в пожарном сарае. А ворота завалили дубовыми бревнами. Ко двору короля был послан гонец. Ему поручили сообщить, что один из разбойников схвачен.

Дважды Рыжий пытался освободить брата, но всякий раз крестьяне прогоняли его. В конце концов он убежал в лес, сел на большой пень и горько заплакал: ведь все, что они с братом делали, все было напрасно, и теперь Смолу ждет казнь. А ведь он так мечтал снова встать за плуг, так любил черную как смоль землю! Но вдруг Рыжему пришла в голову замечательная мысль.

Надрезав сосну, он дал вытечь смоле. Потом вымазался в ней, облепил себя корой и сразу стал похож на живое дерево, на существо из другого мира. Так он и отправился в родную деревню.

В одном из домов он услышал шум. Заглянув в окошко, он увидел, как всем известный драчун Оксенкопф бил жену и детей. Рыжий открыл дверь и ввалился в комнату. Вся семья так и застыла, увидев человека-дерево.

А тот подтянулся да как гаркнет:

«Будь ты проклят, Оксенкопф! Не знаешь, как тебе дальше быть, и бьешь жену и детей? Погляди на меня! Сам господь перед тобой».

От ужаса крестьянин упал на колени, сложил руки и взмолился:

«Боже милостивый! Это все нищета наша виновата. Она нас до погибели доведет!»

«А почему ты не восстанешь против короля? Это же он довел тебя до нищеты!» — спросил разбойничий бог.

Крестьянин Оксенкопф оторопел от удивления.

«Как понимать тебя, господи? Ты же сам разделил людей на бедных и богатых».

«Что-о-о! — взревел господь, облепленный корой. — Где тот дьявол, что так наврал на меня?»

«Стало быть, он и всем нам наврал?» — спросил Оксенкопф, а когда господь ответил ему, что так оно и есть, крестьянин побежал по деревне и стал всех созывать.

Скоро жители собрались на базарной площади.

Господь из древесной коры был выше их всех на целую голову. Он поднял кулак и крикнул:

«Много я видел в своей жизни, но таких рабов, как вы, я ни разу не видел. Да на что вы годитесь, если только друг друга убиваете и жизнь ваша от этого только еще тяжелее делается! Вы верите в ложь, которую господа распространяют обо мне, и позволяете с себя семь шкур драть. Почему вы не защищаетесь, рабы?»

Так он говорил с крестьянами, пока они не стали проклинать короля.

И еще разбойничий бог сказал им:

«Не добьетесь вы справедливости, если лучшего сына своего палачу в руки отдадите. Я говорю о Смоле и приказываю вам немедля выпустить его на свободу».

Крестьяне не на шутку испугались.

«Король два полка солдат сюда пригонит! — кричали они. — Он хочет Смолу повесить в столице. Солдаты нас накажут».

«О трусы! — воскликнул разбойничий бог. — А почему бы вам этих солдат в плен не взять? Неужели вы такие безрукие и ленивые?»

Но этого крестьяне не хотели за собой признать и тут же выпустили Смолу из пожарного сарая. А он даже не узнал своего брата, облепленного сосновой корой. Потом они все вместе пораскинули умом, как им перехитрить солдат. И придумали.

Настал вечер. И вдали послышалась барабанная дробь — это подходили королевские полки. Но на деревенской улице они не увидели ни одного жителя. Вдруг из закоулков и дворов выскочили крестьяне с цепами и вилами и напали на солдат. А те до того опешили, что даже не защищались. Они тут же сдались в плен, и крестьяне отобрали у них ружья и мундиры.

На следующий день крестьяне надели мундиры королевских солдат и выступили в поход на столицу. Топот их сапог гремел, как барабанная дробь, и гулко разносился по лесу. Это услышали жители окрестных деревень. Они спросили, куда идут крестьяне из деревни «Будь оно неладно», и, узнав, с радостью примкнули к колонне. Так их становилось все больше и больше.

Во главе колонны шагал Рыжий. Он все еще прикидывался, будто он всемогущий бог. «И как это я раньше не догадался! — думал он. — Ведь только все вместе мы можем победить!»

Когда армия переодетых в солдатские мундиры крестьян подошла к столице, стражник у ворот крикнул:

«Да здравствуют солдаты короля!» — и впустил их в город.

А там на базарной площади поскрипывала виселица. Ее приготовили для Смолы. Петля раскачивалась на ветру. Король уже прибыл полюбоваться казнью.

Но переодетые в солдат крестьяне подвели Смолу — и неожиданно отпустили его. А потом давай все вместе лупить лейб-гвардейцев короля. Сам король так перепугался, что от страха не мог сказать ни «бе» ни «ме». Но его все равно повесили.

Тут весь народ возликовал: и крестьяне и горожане танцевали, целовались и обнимали друг друга. Теперь они были сами ребе господа. Но как же они обрадовались, когда узнали, что бог-дерево вовсе и не бог, а их односельчанин, по прозванию Рыжий. Они подняли Рыжего и Смолу на плечи да так и отнесли домой.

Но вскоре братья снова покинули родную деревню. Они отправились в другую страну, где еще не восторжествовала справедливость, и там снова стали разбойниками. Но теперь они уже не были одиноки. Крестьяне заключили с ними союз, и с каждым днем их делалось все больше и больше, пока не собралась целая армия. Тогда они и там выступили против короля…

Ветер усилился, от костра разлетались искры. Друга смущенно кашлянул. Мстители сидели, покусывая ногти. Отсветы огня плясали на лицах.

— Вот это были разбойники! — мечтательно произнес наконец Вольфганг.

— Вот кому весело было, не то что…

— Только не воображай, что и тебя когда-нибудь на руках понесут! — съязвил Сынок.

Лица ребят снова помрачнели, а Руди со злостью бросил в огонь комок земли. Остальные последовали его примеру и кидали до тех пор, пока костер совсем не погас и мстителей не окружила темнота.

По дороге домой каждый думал о своем. Альберт то и дело сплевывал. Только раз он нарушил молчание.

— А своего сочинителя у них не было, — сказал он.

Все сразу поняли, о ком он говорил.

— Ерунда какая-то! — возмущался маленький Вейдель. — По лесу ползать да на птиц и навозных жуков глядеть, будто мы их никогда не видали. — Сбор отряда ему сегодня совсем не понравился.

«Будем изучать природу», — предложил учитель Линднер. И самое противное, ребята даже обрадовались.

— Правда, ерунда какая-то! — снова сказал маленький Вейдель. — А я вот не хочу быть ни садовником, ни сторожем в зоопарке.

— Давай уходи отсюда! — набросилась на него старшая дочь фрау Граф. — А нам здесь не мешай!

— Ту-ту-ту-ту! — Маленький Вейдель немедленно занял боевую позицию. — Девчонок я никогда не буду слушаться!

— Будет тебе! — стал его успокаивать Шульце-младший, положив ему руку на плечо и подталкивая к выходу. — Иди-иди! Может быть, где-нибудь ястребиное гнездо найдешь.

Вот это уже было настоящее мужское дело. Боевое задание, так сказать. И маленький Вейдель тут же отправился в путь.

Примерно час он пропадал. Но вот он вынырнул откуда-то и крикнул естествоиспытателям:

— Руки вверх! Стрелять буду!

Никто не послушался его приказа, и Вейдель… выстрелил.

Чудовищный гром разорвал тишину леса. Пуля просвистела над самыми головами пионеров и вошла глубоко в ствол дуба.

Лица ребят сразу стали серыми. По примеру учителя все бросились на землю. Послышался рев маленького Вейделя.

Осторожно приподняв голову, Линднер осмотрелся, вскочил и бросился к нему.

Маленький Вейдель катался по земле.

Учитель Линднер расстегнул мальчишке рубашку. Все плечо было сплошным синяком.

— Перестань реветь! — приказал учитель строго. — Это же отдача. — Он поднял карабин, открыл затвор и покачал головой. — Еще немного — и через три дня у нас были бы похороны!

Как будто силы наконец снова возвратились к нему, Линднер поднял маленького Вейделя за воротник и как следует встряхнул.

— Ты же сейчас мог убийцей стать! Тебя бы следовало основательно вздуть!..

Маленький Вейдель заревел еще пуще.

— Да он не виноват, — сказал Шульце-младший, стоявший рядом. — Откуда ему знать, что эта пушка стреляет? И вообще, почему такие вещи валяются в лесу?

Учитель Линднер рывком повернулся, казалось, он вот-вот набросится на него.

— Потому что была война! — сказал он с горечью.

— Я правда не нарочно!.. — бормотал маленький Вейдель, размазывая слезы по лицу.

— Где ты взял карабин?

— В блиндаже.

— В каком еще блиндаже?

— Их там пять! — всхлипнул маленький Вейдель.

— Ну хорошо, — нетерпеливо сказал Линднер. — Где эти блиндажи?

— Там, в молодняке…

На шоссе между Бедовом и выселками целый час уже шел ожесточенный бой. Камни так и свистели. На одной стороне сражались мстители во главе со своим шефом. На другой — Клаус Бетхер и его дружки. Руди случайно услышал разговор между своим сводным братом и одним из его приятелей. Так мстителям стало известно, кто тогда выложил фашистский знак на шоссе. Альберт и Друга страшно обозлились. Нет, они не могли забыть, как им тогда досталось. Альберт решил: «Мы их так отлупцуем, что они на всю жизнь запомнят!» Сразу же после обеда они подкараулили Клауса и трех его друзей и хорошенько вздули их. Но вот мстители, сотворив суд и расправу, стали удаляться. В эту минуту Клаус и его друзья засыпали их градом камней, что и послужило началом уличного сражения, ибо мало-помалу собрались все друзья Клауса, и боевые порядки противника, таким образом, значительно усилились.

Рядом с Клаусом Бетхером — и, может быть, это было в последний раз — стоял сейчас его бывший друг Гейнц Грабо. Он просто затесался сюда, как только узнал, в чем дело, и никто, конечно, в эту минуту не стал его прогонять.

Против них сражались все члены Тайного Союза мстителей. Манфред, Калле и Друга только подтаскивали боеприпасы. Они были посредственными стрелками.

— Осторожно! — крикнул Руди Альберту.

Тот нагнулся, но в этот миг в него попал другой камень, который бросили со стороны пашни. Послышался глухой удар, и Альберт со стоном опустился на землю.

— Плохо, да? — спросил Друга, нагнувшись над ним.

Альберт откинул голову назад.

— Теперь все в стрелки! — медленно произнес он. Говорить ему было явно трудно. — Одно мокрое место от них останется!

Собрав все силы, он бросил булыжник в своих противников. И попал. Доказательством этого был чей-то отчаянный крик.

Мстители ринулись на врага, забрасывая его камнями. Атака была столь внезапной, что вся группа Бетхера пустилась в бегство. Паренек, в которого Альберт попал булыжником, хромая, спасался через пашню.

Но постепенно фронт снова установился. Брошенный рукой Грабо камень попал Альберту прямо в грудь. И мстителям в конце концов пришлось отступить. Бетхеру и его группе удалось занять позицию рядом с грудой щебня на краю дороги.

Ребята Альберта обливались потом, искаженные лица были покрыты пылью, но они не сдавались.

Вот вскрикнул Калле и сразу же запрыгал на одной ножке, кусая от боли собственную руку. Прикрыв голову руками, в канаве лежал Вольфганг. На его и без того шишковатом лбу теперь ясно обозначилась большая новая шишка.

Тем временем у противника тоже выбыло несколько ребят. Бой велся с большим ожесточением.

И тут в тылу мстителей показался учитель Линднер с пионерами. Лишь на секунду задумавшись, он бросился к Альберту.

— Немедленно прекратить! — приказал он.

Не выпуская камня из рук, Альберт обернулся. Глаза его загорелись ненавистью.

— Вас еще не хватало в моей коллекции сельскохозяйственных вредителей! — прошипел Альберт и швырнул камнем в Гейнца Грабо.

Когда он вновь размахнулся, учитель схватил его за руку. Очень тихо Альберт проговорил:

— Отпустите!

— Брось камень!

— Отпустите.

— Брось-ка!..

Альберт размахнулся и ударил, но Линднер успел отскочить, и в следующий же миг Альберт полетел в грязь.

Учитель Линднер знал дзюдо.

Альберт поднялся. Словно бык торреро, он долго ощупывал взглядом немощную фигуру учителя. Тот нагнулся.

— Ну, давай наскакивай!

Альберт, склонив голову, медленно приближался.

Друга Торстен прыгнул между ними.

— С ума ты сошел! — крикнул он, с трудом удерживая Альберта.

— Отстань!

— Недавно ты говорил, что ты мне друг! — выпалил Друга. — Значит, все это была болтовня?!

Несколько секунд Альберт смотрел на него, потом опустил кулаки.

— Пошли! — сказал он, сплюнув в песок, и зашагал прочь.

Никто их не стал удерживать.

Не удерживал и учитель Линднер.

Клаус Бетхер и его друзья, узнав учителя, быстро покинули поле боя.

По дороге Альберт и Друга не говорили друг с другом. Около дома Бергов их нагнали остальные члены Союза. В «Цитадели» Сынок первым делом сообщил:

— Они засыпали наши дзоты и блиндажи! А винтовки перетаскали в контору бургомистра.

— Кто? — спросил Альберт, резко подняв голову.

— Синие.

Друга подскочил к двери.

— Не ходи! — сказал он Альберту. — Там ты все равно ничего не сделаешь.

Медленно Альберт обвел взглядом мстителей. Подавленные и разочарованные, стояли они, понурив головы.

— А Родика была с ними? — наконец овладев собой, спросил Альберт прерывающимся голосом.

— Нет.

— Ладно, — выдавил Альберт. — Но так быстро ему с нами не справиться. Мы снова откопаем блиндажи. И сейчас же!

— А они их опять засыплют, — вставил Друга. — Какой толк? Надо в другом месте выкопать.

— Нам и так попадет. За карабины, — заметил Манфред, — и за то, что мы срубили там молодняк.

— «Попадет, попадет»! — Альберт недовольно отмахнулся — Линднеру попадет, и благодаря нам.

— Ты что придумал?

Альберт выпрямился.

— А мы спилим все деревья в школьном саду. Они там мичуринские сорта хотят разводить…

Только несколько секунд спустя он заметил, что никто не откликнулся на его предложение.

— Чего это вы? — спросил он.

— Да я не знаю… — протянул Друга. — Может, Линднер нам ничего плохого и не хотел сделать.

— Ну, а вы?

От смущения мстители сидели, опустив голову, и потирали колени.

— Сдрейфили, значит! — презрительно проговорил Альберт.

Дверь громко захлопнулась за ним.