Часть первая
Глава первая
I
Анри трясло от дрожи — он стоял в пижаме посреди спальни, с пунцовым лицом, святящимся от пота.
Вошла Сюзанна, она успела только ахнуть: он позволил уложить себя в постель. У него подкашивались ноги.
Анри хотел говорить, но не осталось сил. Сюзанна стояла рядом в ожидании.
Натянув на себя простыню, Анри вцепился в нее зубами: хотелось сдержать слезы перед сестрой.
После некоторой паузы он произнес:
— Я не знаю, где она будет сходить с поезда.
Его голос, казалось, вобрал в себя все мировое отчаяние…
— Ты не настаиваешь?
— Нет, у меня нет сил. Поезжай.
— Я же предлагала.
— Да. Спасибо.
У Сюзанны был подавленный голос.
Анри говорил тихо, почти шепотом:
— Юлия будет в поезде, прибывающем из Кале, сегодня вечером. Мне надо быть на вокзале, а я не могу…
— Ты все-таки это признаешь…
— Не могу… Скажи, что у меня вывих. Через пару дней встану на ноги. — Тут его голова безнадежно упала: — Но ты не узнаешь ее в толпе…
Он цеплялся за любой малейший повод для опасений.
— Я узнаю Юлию, — заявила Сюзанна.
— Она же тебе не нравилась!
— Успокойся.
Анри посмотрел на нее. Его глаза, увеличившиеся от лихорадки, источали неизлечимую тревогу.
— Скажи ей… Да нет. Ты слишком строга. Ты даже не догадываешься, как я пал.
— Напротив. Очень низко. С того самого дня, как Юлия…
Вне себя Анри приподнялся.
— Замолчи! — простонал он.
Он откинул одеяла и хотел встать с кровати.
— Ты сам поедешь, что ли? — сурово спросила Сюзанна. Выбившись из сил, Анри откинулся назад.
Сюзанна накрыла его одеялом.
— Зачем ты лишаешь меня той капли доверия, которое я испытываю к тебе?
— Я не уверена в том, как относится к тебе Юлия. Но я поеду: я сделаю все, что ты решишь.
— Ты сделаешь, как я скажу?
Ему подумалось, что, разыгрывая доверие, которого он не испытывал, он слишком обяжет Сюзанну.
— Она терпеть не может больных. Надо что-нибудь приврать… Когда она будет здесь… Пусть только придет.
— Прямо сюда? Он взмолился.
— Сюда. Мы не можем увидеться иначе, как у меня в комнате. Это твой дом, но мы должны встретиться. На полчаса. Завтра утром…
— Где она будет обедать?
— В гостинице.
— Она уедет?
— Сразу же.
— Хорошо. Я поеду в Париж двухчасовым поездом.
— Двухчасовым?
— Так у меня будет полчаса в запасе.
— Если ты опоздаешь, то все пропало.
— Опозданий не бывает. Вот уже много лет…
— Я думал выехать в полдень.
— Это ни к чему.
Анри больше не настаивал. Сюзанна вытерла брату лоб и рот. Улыбнулась принужденной улыбкой.
Анри сурово посмотрел на нее и сказал:
— Спасибо.
Она вышла из спальни.
II
Оставшись один, Анри заплакал. Сухие рыдания, детская гримаса. Анри плакал от стыда. Слезы, гримаса усиливали стыд.
— Даже болезнь, и та фальшива, — сказал он себе. Обыкновенный приступ болотной лихорадки.
— Если бы хоть жизнь моя была в опасности… При этой мысли он становился противен сам себе. Если бы он был в опасности, ему было бы страшно.
В любом случае оставалось только бежать. Обливаясь потом, он был словно муха на клейкой бумаге: чем больше бьется, тем крепче приклеивается.
Невезение, отнявшее у него в тот день возможность передвигаться, вызывало тошноту. Без Сюзанны он не мог бы заполучить Юлию, у которой не было его адреса.
Он на минуту успокоился: все-таки хорошо, что Сюзанна, знавшая Юлию, могла поехать иа вокзал вместо него. Худшей вестницы не найти — но ведь могло бы вообще не оказаться никого! Он вспомнил, что в его жизни так было всегда: ничего не образовывалось до тех пор, пока не доходило до самого худшего. Юлия никогда не была так близка, как в самые безнадежные моменты, когда, казалось, все пропало.
Он рассчитал, что ответ должен прийти через двенадцать часов: Сюзанна — или Юлия — дадут телеграмму. Двенадцать часов надо будет претерпевать муки. Он не мог в таком состоянии ни отвлечься от них, ни преодолеть. У него не было ни- силы, ни желания превозмочь; читать или работать? Это было невозможно. На столе лежал небольшой чемоданчик. Он открыл его, вынул таблетки из упаковки. В чемоданчике, как он проверил, лежал револьвер, фотографии, тетради. Усилие, с которым ему пришлось закрывать его на замок, окончательно его истощило; он обрушился на подушку как гиря.
Он позвал Сюзанну: ему хотелось уснуть. Она обещала отправить срочную телеграмму. Он выглядел спокойным, и это порадовало Сюзанну. Когда они расстались, то, казалось, они уже больше не ненавидели друг друга.
Оставшись один, он принял таблетки.
Заснул он быстро.
(Все, что будет описываться дальше, происходило словно в глубоком сне. Нечто далекое, ирреальное и тем не менее очень истинное)
III
Пробудившись, он отчетливо услышал нечто вроде плача. Этот плач, усиливаясь, превратился в оркестровую музыку. Потом она умолкла. Потом возникла снова: торжественная, мужественная, резкая. Потом опять пресеклась длительной тишиной, из которой поднималась снова, одним движением, словно ангел, взмывающий в небеса из ночных сатурналий.
По тем фрагментам, что случайность — из распахнутого окна — ветер непонятно с какой стороны приносили ему, он так и не смог узнать, что это была за музыка (Бах, Бетховен, все одно). Вдруг ангел величественным криком распахнул занавеси: сквозь разодранные занавеси самое дно миров — больная пустота — распахнулась, словно книга.
Ему показалось, что ангел кричал, сокрушая стены:
— Ты должен выстрадать до конца свое ожидание!
В голосе его было что-то веселое и сверхчеловечески сияющее, и сияние это было светом глубочайшего падения.
IV
Улавливал он с трудом: симфония, демонический ангел продолжали стенать.
Он поднес стакан к губам, чтобы скрыться; но он видел…
То, что открывал ему ангел, демон, без сомнения было Юлией, это был предмет его ожидания.
Преображенная, сокровенная и мертвая, она утратила плотность и возраст — обратилась в ничто, свелась к пустоте. Она была вечной молодостью и вечным отсутствием.
При виде той бесконечной прозрачности Анри заливался смехом и впадал в экстаз.
Смех говорил о своем предмете: «Как он прекрасен! это он! это она! (Юлия, возможно, уже мертвая)».
Они узнавали друг друга, они заливались вместе смехом.
— Так я и подозревал, — сказал себе Анри, — Юлия — ничто. Предметом моего ожидания является моя смерть.
Он весь заходился на подушке от сокровенного и сладкого смеха.
Но внезапно он остановился.
Его снова охватило желание видеть ее, говорить, смеяться вместе с ней. Он дивился, медленно постигая в своей лихорадке всю истощающую череду тревог, состояний переполненности и пустоты. Но выхода — никакого.
Он опять стал вычислять свои шансы. Сюзанна его ненавидела (или слишком сильно любила). Предаст…
Новые потоки пота.
Кроме сиюминутной тревоги — страха разминуться с Жюли — оставалась мысль о том, что она больше не любит его.
Отсутствие и бессилие сделать так, чтобы она полюбила, терзали его.
Без нее он был лишь обрубком червяка.
Все, что звучало в нем Юлией, выплескивалось, словно струи воды. Убийственное одиночество.
— Но все же только что я видел, — стонал Анри. — Я видел ее! Я смеялся с ней.
Его кололи болезненно-точные воспоминания.
Состояние обостренной чувствительности, в какое привела его лихорадка, оживляло их, но так, как может оживляться прошлое. И хотя он ощущал их со всей силой настоящего, они не становились более доступными.
Яркая блузка на солнце.
Телефонное: «Анри, это ты…»
Шум, издаваемый Юлией в ванной комнате, где она чистила зубы…
В этот момент до него стали доходить обрывки музыки, обостряя его боль.
Они напоминали ему крик ангела: он дойдет до самого конца ожидания, тревоги…
V
Со своего лихорадочного одра слушал он долгий звук баржевой сирены, требующей открыть шлюз.
Через открытые окна видел он небольшой кусочек синего неба.
Ему вспомнился тот же самый звук, то же самое небо при входе корабля в порт Ньюхейвен. Они с Юлией смеялись на борту, видя, что доплыли до места назначения. Линия бледных скал обозначала Англию. Корабельный служащий вопил: «All passengers on deck!»
Это радостное воспоминание еще больше раздирало его. Ему подумалось, что сегодня, и прямо с часу на час, может начаться война.
Они с Юлией уже не смогут, как он хотел, уехать в Англию.
Тогда они выпили на корабле: по большому стакану виски…
Он мечтал об уединенном доме на берегу моря. Они проводили бы в этом доме зимние ночи — слушая ветер, волны, проливные дожди — так они старели бы, пили…
Под конец мысль о войне, доводя его до крайнего состояния, стала вызьшать смех. Он больше не увидит Юлию. Юлия вернется в Швейцарию.
…а сейчас?
…ожидание, подавленность.
…в одиночестве на дне миров.
…не оставалось ничего осмысленного, само дно было без смысла.
Ждать, вожделеть?
Да нет же.
Смеяться или выпивать?
Сад, смоковница, зрелые смоквы на солнце…
Он увидел сад под грозовым небом: разметая пыль, поднимался заунывный ветер.
Он чувствовал, что распался на части.
Он ждал чего-то?
Чего, разумеется, не может быть…
Приближалась война.
Он воображал себе мир, зарывающийся в тревогу.
Бесполезно желать чего-либо еще.
Бесполезно ждать.
Все равно как ждать свидания после условленного часа, когда уже ясно, что никто не придет.
Остается только уйти.
Тревога, и нет ей конца…
Ему становилось невыносимо просто подумать об этом.
Он представил себе людей, города, веси — абстрактно — под низкими тучами войны. Мрачно, черно до слез.
Плакал он долго, догадываясь, что каждое существо отделено от всего возможного и словно затерялось в море…
Он ждал Юлию!
Больше нет сомнений: ожидание выявляет суетность своего предмета.
Тому, кто ждет подолгу, обеспечена ужасная истина: раз человек ждет, так это потому, что он сам — ожидание. Человек есть ожидание. Неизвестно чего, того, что не придет.
Присутствие Юлии было бы бальзамом.
Смягчающим рану: на какой-то миг…
Но смертельную рану.
Ожидание беспредметно, но приходит смерть.
Анри еще говорил себе:
— Я сам себя обманываю. Я хочу поехать.
Он встал. Его ноги подкосились. Он грохнулся посреди спальни.
Ему хотелось недостижимого.
Он крикнул безумным голосом:
— Юлия!
Но тихо добавил:
— Это призрак. Я один. Никакая комедия не возможна.
Без особого труда он встал, потом снова лег в постель.
— Я комедиант, — говорил он себе. — В этом нет, по-моему, ничего неподобающего. Я уже довольно поразвлекался на этой земле. Я истощен.
Он взял себя в руки:
— Завтра, через несколько дней мы с Юлией пойдем ужинать в ресторан. Куда нам нравилось ходить. Мы будем есть бифштексы под перцем, запивая их вином из Жюльенаса!
Глава вторая
VI
Ну конечно же, он маялся.
Тошнило беспрерывно.
Ему нужна была цель… чтобы стал твердым…
Вобрать в себя всё — землю, небо…
И всё сжать…
Чтобы извергнуть в рыдании…
Юлия?
— Мне надо было засмеяться.
— Никто не знает, что такое Юлия! Даже она сама.
И он сам, в конце концов, не знал.
Ему никогда не узнать, чего она хочет. Она утаивала от него другую связь, которая, как он однажды узнал, была до него. Сейчас, как ему было известно, любовник ждет ее в Швейцарии. Он воображал ее себе пьяной и развратной. Она исчезала, ни слова не говоря, он ждал, замирая…
Он жил ради нее: когда он думал о чем-то другом, то всегда в связи с ней. У него было только одно желание: чтобы она жила с ним, чтобы она проводила свое время с ним.
— Тогда, — уговаривал он себя, — я перестану ее любить, во мне что-то оборвется, жизнь опустеет!
Он боролся, понимая, что проиграл, но, когда ему виделись призрачные результаты, пропасть становилась еще глубже.
Сдавленное дыхание. Юлия была проста, ранима. Всё сущее она вовлекала в стремительный поток жизни, словно устраивала величественный сквозняк — двери хлопали, она хохотала. И даже то несчастье, которое она приносила с собой, было как-то по-детски хрупко.
Из своей кровати он видел площадь в тени платанов. По аллее промчался тяжелый автомобиль с откидным верхом и длинным капотом, затормозил и стал маневрировать, как болид, с грубой решительностью. Из него вышел длинный молодой человек, он в два шага заскочил в кафе, быстро вернулся и снова сел рядом с растрепанной девицей; машина тронулась, словно выдираясь с корнем, и исчезла.
Быстрота молодого человека, точность, с которой он хлопал дверьми, красота зеленого автомобиля и девушки в белом болезненно поразили Анри. Он должен был бы, как они, рваться к неизвестной цели; но он хотел знать, и тревога… Очарование тех молодых людей, их автомобиля походило на очарование Юлии: быстрая невыносимая стремительность, перед которой невозможно устоять.
Анри был трусом.
VII
Настало время, когда должна была прийти депеша.
Он услышал звонок.
Он прислушивался с мучительным беспокойством, он был уверен, что прислуга откроет дверь коридора, пройдет через дом и постучит: передаст депешу.
Он больше ничего не слышал и, не находя повода ее позвать, ощутил себя в дурацком положении.
При таких условиях жить в ожидании становилось невыносимо. Он ничего не мог сделать, не имея возможности ускорить ни на секунду тот миг, когда все разрешится, когда прибудет наконец депеша и он прочтет ответ Юлии.
— Я становлюсь непомерно глуп, — простонал он.
Несколько дней назад в кафе на площади разглагольствовал один пьяный болтун.
«Нет, мадам, — говорил он, — я совсем не сложный, я просто кретин по природе».
Он продолжал:
«Это как Мисс Европа, она поменяла имя — ее называют Аспирин. Пилюля такая. Как вы видите, я не знаю, посвящен ли я, но я священный кретин. Чего вы хотите? Обожаю глупость. Я иногда просыпаюсь ночью: смеюсь один».
Анри сам был кретин.
Терпение лопнуло, и он позвал прислугу.
Служанка пришла не спеша.
Он попросил у нее утреннюю газету.
Она ответила с дурацким выражением:
— Мне передали для вас депешу, месье Анри.
— Так давайте!
— Сейчас схожу.
— У вас нет ее с собой!
— Ну да, месье Анри, сейчас схожу.
Время до ее возвращения тянулось бесконечно; он ждал, судорожно сжавшись.
Она вернулась и сказала:
— Никак не могла найти эти проклятые газеты. Она протянула их ему.
— Депешу, — простонал он.
— Депеша… сейчас принесу, я оставила ее в кухне.
Он развернул газету.
Немецкая армия начала военные действия в Польше.
Он вспомнил, что Сюзанна на что-то сетовала сегодня утром.
Он был настолько потерян, что ничего у нее не спросил.
Он приходил в отчаяние, он был раздражен. Все шло явно к худшему.
Вернулась прислуга. Он вырвал депешу из ее рук.
Он открыл ее и прочел:
«Юлия едет скорым Женеву. Буду завтра. Сюзанна».
Он сказал прислуге:
— Закройте окна. Закройте ставни. Он ждал, пока она закончит. Прислуга зажгла лампу.
— Нет, погасите, — сказал он. Она погасила и вышла.
VIII
«Я так и думал, — сказал себе Анри, — предмет моего ожидания — смерть!»
«В Юлии нет смысла.
И вообще ни в чем».
«Я воспользовался этим».
«Это было для меня трамплином».
Его охватил дикий порыв, и его сердце вибрировало, как доска под ногами прыгуна.
В каком-то смысле он был спокоен.
Он сел на кровать, медленно открыл чемоданчик и взял револьвер.
Он посмотрел на оружие, и безобразным оно показалось.
«Теперь, — подумал он, — даже Юлии не вытащить меня из этой истории».
Для него была невыносима сама мысль снова увидеть Сюзанну — с ее противной рожей.
Какой идиотизм, что его смерть как будто бы объясняется войной. Надо будет написать, что это неправда, что он комиссован. Но в конечном счете наплевать.
Разумеется, в Юлии не было никакого смысла или же этот смысл был только воображаем. Но Юлия исчезла, и все прочее казалось пустым.
…Если бы он знал, если каким-нибудь невозможным средством ему был бы сообщен весь смысл или вся бессмыслица депеши, он бы упал с той высоты; земля еще раз ушла бы у него из-под ног. В самом его порыве, чтобы укрыться в смерти!
IX
На почте написали «буду» вместо «будет». Текст Сюзанниной депеши был такой:
«Юлия едет скорым Женеву. Будет завтра».
Юлия рассчитывала, что Анри поедет с ней в Женеву, она была расстроена и не стала настаивать, когда Сюзанна говорила:
— Это не важно. Он будет ждать вас. Впрочем, он не один: я составляю ему компанию.
Юлия попросила Сюзанну протелеграфировать, что она сокращает свою поездку и надеется приехать к Анри назавтра, шестичасовым поездом.
Экономная Сюзанна посчитала конец телеграммы бесполезным и слишком длинным.
Юлия рассталась с Сюзанной на Северном вокзале, сославшись на спешку. Она решила поехать в Женеву, желая порвать с Н. Анри должен был бы сопровождать ее. Мысль о том, чтобы ехать в такой момент одной, обескуражила ее. В конце концов она решила написать Н. Она оставила чемоданы на вокзале. Зал ожидания был весь забит толпой мобилизованных и женщин. Она терпеть не могла толпы, а близящаяся война словно преследовала ее саму своей неотступной тенью. Она взяла такси и велела отвезти себя в отель на бульварах: она уже иногда останавливалась там, в ту эпоху, когда танцевала. Пообедала в испанском ресторане, в начале улицы Фобур-Монмартр. Выпила графинчик вина и пожалела, что не может выпить вместе с Анри. Она упрекала себя в том, что не дала телеграмму сама, выходя с вокзала. Она отправила депешу из почтового отделения у Биржи; депеша придет завтра утром. Позвонила по телефону друзьям Анри — их не было дома. Назавтра ей надо было встать в шесть утра, чтобы прибыть на вокзал вовремя. Она вернулась в гостиницу. Стала читать газеты — длинная речь Гитлера — закурила и выпила два бокала мартини с джином.
Преследуемая этой черной тенью войны, она чувствовала себя к чему-то призванной, но не понимала, как себя вести. Ей следовало бы торжественно сочетаться с этой тенью: от этого чувства у нее сжималось горло. Она была голая, чувствовала себя голой, жар алкоголя окончательно раздевал ее; она сжалась калачиком в простынях.
Глава третья
X
Как вихри пыли возвещают о грозе, так пустота, открывшаяся суетливой толпе людей, возвещала вступление в эпоху катастроф — обманчивых, но безграничных.
Любое действие становилось малоосмысленным, будущее — решительно бездонным, умы лучше, чем это можно было бы предположить, свыкались с чувством крайнего остолбенения и даже просто идиотизма.
В известном смысле война — это как греза, где мы погружаемся в непроницаемость сна, прежде чем явятся безмерные фигуры кошмара.
Несмотря ни на что возникает чувство облегчения, когда происходит переход — зараз — от мира упорядоченного, где каждое движение ведает о своей цели, к конвульсиям, когда любая цель, любая деятельность лишаются смысла, — конвульсиям, в которых растворяется все.
Как хорошо бороться в таких условиях, но борьба дает лишь посредственное убежище по сравнению с тем, что мы ищем.
Здесь ставится под сомнение всё, каждое существо преисполняется честью или бесчестием, как кардинал в момент конклава, вступает тогда во мрак истинного одиночества от бессилия всех слов. Тошнота и безнадежность, подобно экзальтации и экстазу, потеряли бывший у них смысл, или же у них остался лишь отмененный, может быть даже разрушенный, смысл. Величайшая боль, падая с человеческого ствола, подобно мертвому листку, возвращается в отделенном виде к первейшим истинам; они требуют, чтобы в ней не оставалось никакого человеческого смысла.
Выстрел отчаявшегося посреди пошлого спокойствия притягивает к себе внимание толп, влюбленных в ничтожество. Во время депрессии муравейник, наоборот, отбрасывает как явно неуместные для себя заботы, происходящие от банального заблуждения. Общая заторможенность и смутный страх, ожидание нового мира, который должен родиться в ужасе, снижали самоубийство Анри до какого-то детского уровня.
Он осознавал это.
Он больше не воображал себе, что смерть может иметь какой-то смысл; строго говоря, он мог бы соотнести общую абсурдность с абсурдностью своего сердца. Но даже самое мимолетное желание смеяться в нем умерло. Он чувствовал себя смехотворным и больше не мог смеяться; если он еще жил с револьвером в руке некоторое время, он был словно утопленник, зависящий от пространства воды и не имеющий преимущества ни над чем. Ему всегда не хватало мироздания, и он собирался уйти.
XI
Лихорадка усиливалась.
В этом состоянии пассивности, бессилия и безразличия он слышал отдаленный стук в висках.
Рождавшиеся и следовавшие друг за другом образы не были, как обычно, выстроены в ряд, в соответствии с более или менее зафиксированными целями; он следовал им по воле течения.
Револьвер, скользя, приближался к сердцу; своим движением оружие создавало мрак. Наведенное дуло и свистящее дыхание увеличивали, ускоряли сновидения, зависшие вне времени.
XII
В мгновение вспышки он увидел Юлию.
Прозрачность и быстрота видения были непостижимы.
С точностью вырисовывались детали.
Он снова увидел Юлию, как в первый день, она танцевала на сцене «Фоли-Бержер».
Декорация была более или менее верно списана с полотна Рембрандта, на ней была изображена зала, предназначенная для одиноких размышлений. Когда поднимался занавес, Юлия сидела на сцене, под ее ногой был череп. Она была взрослая, но одета, как школьница, в черный фартук; высоко натянутые чулки открывали голую часть ляжки.
Он увидел ее впервые подобно тому, как в глубине зеркала мы обнаруживаем образ самих себя, неподвижный, уже виденный. Этот далекий образ терялся в глубине времен. Ее длинные черные волосы, разделенные на пробор, ниспадали симметричными волнами на плечи. Она была воплощенной грезой, величием — за исключением ноги… Одна только эта распутная деталь придавала ей проницаемость и оставляла тревожное ощущение.
Юлия, странным, почти что гнусным движением подбросила череп, словно мячик, поймала его на уровне живота и сладостно опустила глаза.
При виде этого бесстыдства Анри впал в экстатическое состояние: под фартуком у Юлии был только гагатовый треугольник. Она танцевала, кружась, стискивая перед собой обеими руками своего зловещего партнера. У нее был равнодушный, отсутствующий вид, она смеялась, и это божественно ее оживляло. Под конец она закружилась с совершенно безумной скоростью; череп улетел за кулисы, фартук распахнулся и стал соскальзывать, словно испаряясь в этом надрывном движении.
XIII
У Юлии была квартира на улице Гренель, выходящая окнами во двор старинного особняка; в ней было так мало мебели — железная кровать и вольтеровские кресла, — что толстый ковер, приколоченный гвоздями, лишь подчеркивал ее монастырскую наготу.
Иногда Юлия, казалось, спит на ходу: веселая, но словно под дурманом, и при этом очень красивая, она была неброской и неопределенной… она сама себе удивлялась.
Но в бреду невыносимее всего для Анри было не увидеть ее вновь голой — даже в тот момент, когда, прикрытая золотистым шарфом, она подражала на сцене лучезарной безмерности мира.
Юлия, в полотняном платьице — он видел ее — сидела на горе. Под ее ногами простиралась длинная и глубокая долина, склоны которой были бесконечными желтыми пастбищами, залитыми солнцем. В глубине этой долины вилась тонкая ленточка воды, сверкавшая на свету, — ручей, название которого Эмпрадин напоминало Анри непомерную чистоту воздуха и света, именно здесь, высоко в горах. Со всех сторон этого пейзажа простирались на солнце пустынные хребты. В детстве Анри часто приходил на эти места, где можно было смотреть на Эмпрадин сверху. Он был там несколько недель назад с Юлией.
XIV
В тот момент сомнение, которое долго жило в нем и поддерживалось непроницаемым видением этой сцены, было отброшено прочь. Он перестал сомневаться в своей любви: он в отчаянии решил, что смерть возвратит ему ту, которую он любил. Если он отложит в сторону револьвер, он знал, что видение Эмпрадина сразу же рассеется. Если он выстрелит, тоже наступит мрак. Стреляя, он, по крайней мере, не обманет ожиданий прозрачной ясности ручья. А прозрачной ясностью этой была Юлия!
Приготовившись выстрелить, он увидел всё в кристальной прозрачности бессмыслицы.
Он крикнул со смехом:
— Юлия!
И, словно целуя ее, весь дрожа в лихорадке, он выстрелил.
XV
В тот самый момент, когда он выстрелил, он почувствовал Юлию — в той окончательной прозрачности — как в первый раз, прижатой к сердцу, которое желало умереть.
Однажды он пришел поглядеть на нее — еще до знакомства — и ждал, когда она уже после своего номера появится в финале. Проскользнув между рядами, кто-то сел в соседнее кресло. Он медленно повернулся и узнал Юлию в мехах. Она никуда не смотрела, у нее был раздраженный вид; ему показалось, что она дышит с трудом. Она почти тут же встала и вышла. Он последовал за ней. Она ждала его на улице. Он неуклюже обнял ее. У него было ощущение бессилия. Было холодновато. Она дрожала. Она прижалась к нему. Он не удивился: прозрачность между ними с самого начала обезоружила его; полностью же осознать эту прозрачность ему удалось лишь позже — в чистой ясности Эмпрадина.
Юлия тогда сказала ему:
«Пощадите меня. Если я ошибаюсь, надо это признать…»
Анри пробормотал: «Нет».
Он добавил:
«Вам страшно, и мне тоже. Но вы не ошибаетесь».
Он ее не поцеловал.
Она добавила:
«Однако у вас…» (Она приблизила губы к его уху, он почувствовал ее дыхание, она прошептала слово.)
Он спросил:
«Это было плохо?»
«Нет».
Она закончила:
«Я больше не могу. Умоляю: пойдемте что-нибудь выпить! Если я не напьюсь, это невыносимо».
«Да, — сказал Анри, — как можно быстрее».
Они сразу начали пить. Выпили много. Пришли они в себя на следующий день, полуодетые, на кровати дома свиданий. Без всякого понятия о том, как они туда вошли. Это здание находилось рядом с баром, где они пили. Они даже не знали, занимались ли любовью. Это обезоруживало.
Между ними все происходило в том же духе. Им ничего не удавалось, даже смерть…
Анри выстрелил.
Он пытался — он дрожал — направить дуло к сердцу.
Но промахнулся.
Глава четвертая
XVI
Старая женщина, беззубая, хохочущая до упаду над крысой: прачка топила крысу в жбане.
— Ловушка может заржаветь, — сказала старуха.
— Не беспокойтесь: она гальванизирована.
Огромное воздушное пространство без границ: небо. Тронутое гнилью, одно слово: гальванизированное. Поток возможных слов: дерьмо, срам, деньги, логика. Величайшая беда: you have an erection и заполнение пространства. Остаются крыса, слово гальванизированный…
— Юлия? это ты… будь добра, убери крысу…
Он поднял глаза, лицо Юлии было над его лицом (она держалась обеими руками за спинку кровати). От неожиданности у нее было бессмысленное выражение несчастной жертвы в лапах хищного зверя. Она почувствовала себя как в туалете — непристойно, жалко.
— I have an erection, — сказал Анри. У него был отсутствующий вид, но нежный, как у ребеночка.
Юлия захохотала. Помимо собственной воли. Она отвернулась, не в силах сдержаться.
Усталая, неумытая. Она четыре часа провела в пути.
Со вчерашнего дня она ничего не пила: невыносимая депрессия.
Бред поглощал Анри целиком.
Юлия представила себе возможную смерть, револьверный выстрел в сердце, труп. Подступала тошнота.
Она вышла, ее заменила Сюзанна.
Ей хотелось стошнить. Бесполезно.
Она вернулась и сказала Сюзанне:
— Я плохо себя чувствую. Мне стало бы получше, если бы я выпила немного спиртного.
Анри дышал с трудом.
У обеих женщин, осунувшихся, растрепанных, были лица как в сумасшедшем доме.
Сюзанна посмотрела на Юлию затравленным взглядом.
Ничего не понимая.
Юлия спросила снова:
— Чего-нибудь выпить? Это возможно?
Сюзанна принесла бутылку и маленькую рюмку.
Юлия поблагодарила и взяла первый попавшийся стакан у изголовья Анри.
Она наполнила его наполовину и быстро выпила.
Сюзанна стояла и смотрела на нее.
Наполовину оторопевшая, наполовину возмущенная.
Ее черные волосы, расчесанные на пробор, свисали отдельными прядями.
Словно убегая под проливным дождем, обе женщины старались ускользнуть от одинаковых видений. Они отступали друг от друга подальше — им было стыдно, что они одновременно осознали ненависть друг к другу.
— Я оставляю вас с больным, — сказала Сюзанна.
В коридоре ей пришлось остановиться; она присела на краешек стула. Униженная Юлией. Со взвинченными нервами.
Она не могла вынести этого залпом выпитого спиртного.
И еще это бесстыдство шлюхи!
Она ощущала, что гнев унижает ее.
Она вдруг встала и сделала резкий жест рукой, бросая ее вперед. Ею завладела невыносимая мысль: она словно гнала ее этим жестом, но рука упала, словно признание в ее бессилии.
Она пыталась измерить масштабы зла.
Ее депеша, в которой была пропущена половина содержания, была причиной самоубийства Анри.
Такой мелочный пропуск. Даже подозрительный.
Анри и Юлия заставят ее ответить.
XVII
Центр мира: то же самое пространство — полное, ожесточенное; напряженные виски, напряженная безмерность воздушных стихий.
Но всегда в центре — смерть, бойня, удары дубиной, которой оглушают и приносят мрак.
Сошла на нет детскость ожидания. Утекла, словно кровь и моча, в пустые лужи. Не осталось ничего. Все рассеялось, подобно тому как рассеивается в мясной лавке воспоминание о живом скоте.
Бред — это нечто вроде пробки на дороге, когда у всех раздражаются нервы.
Юлия, пришедшая в себя благодаря спиртному, уселась поудобнее. Она расслабилась; небо было пустого серого цвета.
Сюзанна, сидя на коридорном сквозняке, почувствовала себя потерянной. Юлия застала ее с поличным: она увязала в ненависти. Ее чувства были достойны лишь презрения. Она пыталась по-детски расплакаться: «Да нет же, я добрая и не мелочная…» Она восстанавливала в памяти каждое слово депеши. Они с Юлией нашли ее на полу у изножья кровати. Сюзанна увидела то изменившее весь смысл фатальное у. Но она отбросила главное: «Юлия сокращает свою поездку и прибывает завтра шестичасовым поездом», — что и сделало возможной ошибку. С точностью, доставлявшей ей боль, ее память представила ей, как она, пожимая плечами и презрительно шипя, сократила текст до нескольких слов. Она вспомнила, с каким апломбом она сказала тогда: «Это не имеет значения». Кто она такая? Скупая, ужасная старая дева. Анри заставит ее держать ответ; ее мелочность выплывет на белый свет. Эта шлюха, которая хлещет коньяк, получала превосходство над ней. Страдая все больше и больше оттого, что эти истины рисковали выявиться, она погружалась в угнетенное состояние, и рефлексия только усиливала его низменность.
XVIII
В этой сознательной прострации проявилось очевидное. Она впала в гнуснейшее оцепенение. Достаточно было поскользнуться, чтобы остаться безо всякой защиты перед злом. Уродливым злом с его притягательной горечью, которое унижает и вызывает жажду позора. Ей пришла в голову мысль, что Юлия могла заподозрить что-то ужасное. Она так и оставалась — скрюченная, неуверенная, — странным образом стремясь сохранить в себе то волнение, в которое ее приводили эти раздумья. В конечном счете у нее не стало сомнений в том, что она влюблена. Она зашаталась, готовая разрыдаться, она почувствовала, что вся горит и что стала омерзительна: непонятное, тяжелое, невыносимое опьянение… и у нее закружилась голова.
Она наполовину потеряла сознание и стала медленно опадать.
XIX
Начиналась постыдная комедия.
Она смутно предчувствовала, что Юлия выйдет, услышав шум падения. Уж лучше драматическое облегчение, нежели удушье безмолвия.
Юлия открыла дверь и увидела Сюзанну на полу, без видимых признаков жизни.
Словно комический двойник Анри. Это уже слишком. Что-то наигранное, бесформенное было в этом обмороке: истерическое лицо.
К счастью, в другую дверь прошла прислуга.
— Боже мой! — сказала старуха. — Только этого еще не хватало.
— Скорее, полотенце, холодной воды, — сказала Юлия.
Она встала на колени: тело старой девы с впалыми щеками вызывало у нее отвращение. Сюзанна выглядела как труп. Она в конце концов открыла глаза: эти раскрытые глаза казались пустыми.
— Почему вы здесь? — сказала она Юлии. Вернулась прислуга с водой и полотенцем.
Она спросила очень громко, словно ее хозяйка оглохла:
— Как вы себя чувствуете, мадемуазель Сюзанна?
Юлия положила мокрое полотенце на лоб. Кожа на лбу была тонкой и печальной.
Сюзанна внимательно смотрела на Юлию:
— Оставьте меня. Анри нельзя быть одному.
— Вам надо лечь. Придет врач.
— Зачем вы меня унижаете?
— Я? Да вы…
— Я не желаю доктора. Я хозяйка у себя дома.
Юлия встала и сказала прислуге:
— Помогите ей. Анри нельзя оставаться одному.
— Уйдите прочь! — добавила Сюзанна.
Прислуга спросила все тем же громким голосом:
— Мадемуазель Сюзанна, вы не хотите горячего кофе?
Юлия вернулась в спальню.
Анри не двигался, но дышал с трудом. Это было тяжело.
Юлии хотелось есть. Она понимала, что ей будет непросто раздобыть обед.
Ситуация была безвыходна.
В ее голове все путалось и тяжелело.
Анри пробудет в таком состоянии еще долго. Они оба обречены на неподвижность у этой полоумной старой девы. Она сама — между Анри и сумасшедшей. И еще дура-прислуга.
Ей плохо удавалось привыкнуть к этой парализованной жизни. Ее жизнь обычно состояла из стремительных порывов, между которыми проходили долгие периоды неподвижности.
Ей хотелось бы посмеяться над Сюзанной.
Она не могла в этой спальне, переполненной сплошным изнеможением. Тревога и безумие, бред и абсурдность царили в этом печальном доме.
Юлия ощущала медленный распад.
Едва початая бутылка коньяка была, с другой стороны, угрозой.
Выход в комический ад. Все-таки!..
Коньяк в бутылке был цвета золота, единственный отблеск жизни в этой спальне с закрытыми занавесками. Темно-красные шторы наполовину выцвели. Над кроватью тоже висели гардины из красного репса.
Юлия размышляла:
«Раз я не буду есть, я буду пить. Если я буду пить…
Не оставаться же мне без еды и питья.
Через минуту схожу за прислугой».
Фразочка «Если я буду пить…» оставляла дверь открытой.
XX
Она увидела в зеркале струящуюся по плечам длинную черную шевелюру. Парадоксальная живучесть жизни. Она вообразила себя голой: пьяной и голой!
Она забавляла себя тем, что пугала себя, глядя на бутылку коньяка.
Она видела в бутылке отражение окна — маленький прямоугольник света. А под ним этикетка коньяка «Мартель»…
Ее горло сжималось от тревоги.
Она потрогала горлышко бутылки — оно было прохладным.
Потерянное лицо Анри: дышит через рот, губы сухие…
Она сама дышала с трудом, вся горела.
Она нашла в своей сумочке тюбик с кремом; помазала им губы Анри.
Она попыталась поцеловать эти губы.
Она сама дышала с трудом, вся горела.
Она положила голову рядом с головой больного.
Анри будет доволен, что она пьет — и грезит.
Ей казалось, что напиться было единственным способом ждать. Под стать Анри. Под стать ей самой.
Напившись, она сможет заставить его возвратиться к жизни. Анри выйдет из бреда. Они обменяются безумными фразами, и тени улетучатся! Она снова увидела в зеркале просветленное лицо, длинные ручьи волос. Почему же ты настолько подавленна?
Она вообразила наслаждение или, скорее, торжество Сюзанны: это будет что-то обнадеживающе-уродливое. Во всяком случае, оправданное.
Она налила на донышко стакана немного спиртного; выпила и вышла из комнаты.
В кухне она осведомилась у прислуги о Сюзанне. Сидя за вязанием, старуха ответила:
— Она не может больше ничего сказать. Начинаешь с ней говорить: это то же самое, что разговаривать со стеной, и все тут.
— Она ела?
— Нет! Ничего не ела.
— Надо предупредить семью.
— Я и не знаю…
— У вас нет адреса?
— Есть господин Акк, ее папа, и ее брат, господин Адриан…
— У вас есть их адрес?
— Они проживают в Париже в Латинском квартале.
— Но вы не знаете их адреса?
— Нет. Господин Адриан скорее всего мобилизован.
— Нет ли у вас чего-нибудь съестного?
— Вы хотите есть?
— Если возможно.
Старуха поднялась и долго смотрела в буфет.
— Есть яйцо… Немного грюйера…
— Это все?
— Да.
Юлия попросила ее сходить купить что-нибудь.
— В это время все закрыто, — сказала старуха.
— Сварите яйцо и принесите мне его в комнату. И сыр тоже.
— Хлеб кончился, — сказала старуха.
— Тем хуже. Я пойду туда.
Анри спал.
Юлия на цыпочках прошла через спальню.
Она наполнила свой стакан алкоголем. Опустошила его залпом и налила снова.
Ей было наплевать на все, кроме Анри. Пусть Сюзанна застанет ее пьяной. Она будет ухаживать за Анри, даже напившись вусмерть.
Пить залпом было сладостно, словно освобождаешься от земли. Или от платья. Сладостная и тяжелая тревога.
Глава пятая
XXI
В четыре часа старуха принесла масла, колбасу, сардин, вина. Бутылка из-под коньяка была пуста.
Все свое безысходное опьянение Юлия выплеснула на еду.
Время становилось бесконечным. Юлии хотелось, чтобы вошла Сюзанна и застала ее пьяной.
Старуха сказала ей, что та заперлась на замок в своей спальне.
Юлия закончила бутылку вина.
Анри в конце концов пробудился.
Он посмотрел на Юлию долгим взглядом и спросил:
— Ты выпила?
Она стояла рядом с кроватью, и у нее был больной вид.
— Как ты определил? — сказала она.
Он спросил еще:
— Где мы? Откуда ты?
Юлия села рядом с ним, взяла его за руку и прикоснулась к ней лбом.
— Мне плохо, — сказал он. — Что случилось?
— Какой-то кошмар, — тихо сказал Анри. — Мне спокойнее оттого, что ты здесь. Но я ничего не знаю, не понимаю. Как тяжело! У меня болит здесь.
Он показал на грудь.
— Не волнуйся. Теперь все хорошо.
— Что случилось?
— Ты хотел себя убить.
— Но почему? Раз ты здесь? Я не понимаю. Ты сама не выдерживаешь. У тебя такой вид…
— Это ничего. Я выпила. Мне не следовало пить. Извини…
Она нагнулась и стала его рукой гладить себе голову.
— Нет, Юлия. Тебе не надо было пить. Он тихо плакал.
— Где ты была? Кончено. Теперь я вспоминаю. Но не понимаю. А Сюзанна? Где она? Я ненавижу ее.
— Не волнуйся.
Юлия казалась ему какой-то отсутствующей.
— Почему ты пьяная? У меня кружится голова.
Он заплакал снова.
— Я прошу у тебя прощения, — сказал он. — Но это слишком. Как ты здесь оказалась? Сколько времени прошло?
— Я не была в Швейцарии, — сказала Юлия.
— Как? Сюзанна телеграфировала…
— Не волнуйся. Произошла ошибка… Лицо Анри ожесточилось.
— Я больше не могу пошевелиться, — сказал он. У него вырвался крик.
— Мне очень больно.
— Ради Бога, Анри, успокойся.
— Позови Сюзанну. Сейчас. Но ты же пьяна!
Он дал волю отчаянию.
— Оставь Сюзанну.
— Она подлая. А ты пьяная, а я…
— Это всё из-за меня. Сюзанна ничего не могла сделать. Успокойся. Ты меня пугаешь. Ты скоро выздоровеешь, так сказал врач, но только не двигайся.
— Дай мне руку. Как ты пьяна…
— Да, — сказала она, — у меня кружится голова.
— Еще утро? — спросил он.
— Сейчас вечер. Пять часов. Но ты спи…
— Если бы ты знала, как мне тяжело спать. Я что, промахнулся?..
— Да.
— Ты не ездила в Швейцарию?
— Нет. Я собиралась туда. Чтобы порвать. Я напишу. Этого будет достаточно. Я собиралась приехать сюда.
— Странно быть счастливым… в том состоянии, в каком я сейчас… в каком ты…
— Да, не стоит слишком доверяться этому состоянию. Теперь хватит разговаривать.
— В общем-то я рад… что ты выпила…
XXII
Сильное опьянение все больше и больше овладевало Юлией. Она отяжелела в своем кресле. На ее губах блуждала улыбка. Анри спросил у нее:
— Ты смеялась?
— Разве?
— О чем ты думала?
— О войне…
— Но это не комично.
— Это глупо!
— О, теперь все кончено, — сказал Анри.
— Почему ты так говоришь?
— Всему, что мы с тобой знали, всему, что мы любим, конец…
— Может быть. Мы никому не нужны.
— Знаешь, кто мы с тобой?
— Пьяная девка…
— А я?
Она нехорошо рассмеялась:
— Здорово же ты должен был напиться, чтобы выстрелить в себя!.. Отомстил? Признавайся теперь, признавайся!
— Зачем ты так говоришь?
— Мне хочется еще выпить.
— Ты сущий ад!
— Ад больше не нужен! Ты сам сплошной ад.
— Я не сплошной ад. Я дошел до крайности. Но я хочу пить.
— Тебе нельзя.
— Дай мне чуть-чуть.
— Бутылки пусты.
— Обе?
— Да. Обе. Подожди. Прислуга сходит за шампанским.
— Куда?
— Не знаю. Наверное, в гостиницу.
XXIII
Прислуга вернулась, неся корзинку с бутылками и ведро для мытья полов, в котором лежал лед. Анри, казалось, заснул. Юлия положила две бутылки на лед. Прислуга наблюдала за ней. Она стояла на месте с нерешительным видом. Потом решилась:
— Понять не могу мадемуазель Сюзанну.
Ее крестьянский голос был слишком громок.
Юлия закончила раскладывать бутылки. Она тяжело подняла голову.
— А что она?
— Я была в коридоре. Я услышала, как она кричит. Совершенно одна в своей спальне. Она говорила вот так: «Преступница!»
Говоря «Преступница!», старуха со страшным рычанием произносила «р».
Юлии хотелось расхохотаться. Она спросила:
— Громко?
— Не знаю. Несколько раз. Что с ней?
— Я тоже не знаю, — сказала Юлия. — Возвращайтесь в коридор. Послушайте еще.
Служанка вышла.
Анри открыл глаза и сказал:
— Я хочу пить. Сюзанна сходит с ума. В клиническом смысле этого слова. Как ты думаешь?
— Вероятно.
Она повернула бутылку во льду.
— Охладится через десять минут.
— Слишком долго, — сказал Анри.
— Да, долго.
— Война тоже будет долго. Мы все время чего-то ждем.
— Ты ждешь мира?
— Да нет. Все кончено, я ничего не жду.
— А шампанского?
— Ах, ну да! — запротестовал он с детской горячностью.
Он спросил:
— Все еще ждем?
— Нет, — сказала Юлия. — Я открываю.
Она вынула пробку и наполнила бокалы. Шампанское пенилось.
— Холодное, только что из погреба. Она помогла Анри пить.
Она выпила еще.
— Я задыхаюсь, — простонала она.
— Сними платье.
— Я не могу. Скоро придет мадам Ано. И Сюзанна тоже, наверное.
— Это уже слишком, я чуть не забыл о Сюзанне!
Он смущенно засмеялся. Юлия тоже рассмеялась каким-то обжигающим смехом.
— Зачем ты говорил, — сказала она. — Я больше не могу.
Она снова помрачнела.
Постучала прислуга.
— Ну как? — спросила она.
— Я больше ничего не слышала, — сказала старуха. — Но… вы проснулись, месье Анри!
— Да, мне лучше, это ничего.
Старуха вдруг сказала:
— Выздоравливайте скорее!
— А что?
— Почем я знаю. В доме все кругом идет. Барышня-то очень мила. Но ваша сестра…
— Что с ней, с сестрой?
— Она уже не в своем уме.
Юлия сказала ей раздраженно:
— Выпейте с нами бокал.
— Да что вы, — сказала старуха.
Юлия наполнила бокалы шампанским.
— Колется, — сказала старуха.
Остальные опорожнили бокалы.
Она посмотрела на пустые бокалы, сама она едва отпила, по-прежнему стоя.
Она улыбалась все более и более растерянно.
— Вы гораздо быстрее меня. Я… мне семьдесят лет…
XXIV
Сюзанна неподвижно стояла за стеклом. Застывшая, как призрак тоски.
Кукушка на соседских часах прозвонила шесть часов. Сюзанна поджидала отца, которому утром она послала телеграмму с просьбой приехать.
Она увидела издалека низкорослого мужчину, с сумкой в руке, он быстро спускался по улице, при каждом шаге отбрасывая назад свою крупную голову.
Она стояла у окна, окаменев.
Мадам Ано услышала звонок в спальне Анри.
Она поспешила открыть.
— Ну что? — крикнул низкорослый человек.
— Месье Акк! — сказала старуха. — Вы подоспели вовремя.
— С ним все кончено?
— Месье Анри? Да нет же, он не так-то уж и плох, но вот мадемуазель Сюзанна…
— Сюзанна? Где она? Объясните получше. Что случилось?
Во время этого разговора господин Акк неистово вращал глазами. Сюзанна открыла дверь в коридор.
— Сюзанна, дитя мое, — крикнул он, — что случилось?
Неподвижно и безмолвно Сюзанна стояла у двери и смотрела на отца.
Он остановился, сбитый с толку.
— …О… папа… — простонала она.
— Но… Сюзанна, дочь моя! — …О… о…
И потеряла сознание.
— Объясни же наконец, — взвизгнул месье Акк. Он поддерживал свою дочь как мог.
Они оттащили ее в гостиную на канапе.
— Мадам Ано, вы можете объяснить, что здесь происходит, наконец?
Маленький человечек вытирал пот со лба.
Старуха, совершенно одурев, села в глубокое кресло.
— Я сейчас вам всё объясню, месье Акк.
— Прошу вас, мадам Ано, я больше не выдерживаю.
— Это потому что…
— Это потому что?
Старуха делала большое усилие.
— Я уже не знаю, это выше моих сил, — сказала она в конце концов. Маленький человечек подскочил.
— Вы сводите меня с ума!
— Вот именно, месье Акк. Спросите у мадемуазель Юлии. Она сможет объясниться. А я не могу.
Господин Акк встал.
— Мадемуазель Юлия?
— Это подруга господина Анри. Она у него в комнате.
— Я пойду туда. Присмотрите за Сюзанной.
Месье Акк поспешно вышел и постучал в дверь Анри.
XXV
Юлия крикнула, чтобы он вошел.
Маленький человечек показался на пороге, весь красный. Юлия вызывала у него робость, а саму ее охватило желание расхохотаться.
Она спросила у него, не двигаясь с места:
— Вы что-то ищете?
Он ответил с достоинством, робко:
— Я отец Анри.
Анри быстро проговорил тихим голосом:
— Это уж слишком. Скажи ему, что мне нельзя разговаривать.
Он весь опал, словно под тяжестью невыразимой усталости.
Приход отца крайне усугублял его удрученное состояние.
— Что он сказал? — спросил месье Акк.
— Тихо, — ответила Юлия, — не заставляйте его говорить.
Атмосфера в комнате была гнетущей: беспорядок производил дурное впечатление; отсюда, казалось, был изгнан всякий покой. Остатки сыра, колбасы, хлеба… бокалы и пустые бутылки…
— Что случилось? — спросил отец тихим голосом.
— Ему лучше, — сказала Юлия, — он вне опасности.
Он посмотрел на нее: у нее тоже, казалось, помутился разум.
— Так что случилось? — настойчиво продолжал он.
Он лихорадочно вынул депешу из своего кармана.
— Я получил телеграмму от Сюзанны. Прочтите.
Она прочитала:
— «Несчастный случай Анри. Точка. Кажется обошлось но срочно приезжай. Сюзанна».
— Вы разговаривали с Сюзанной?
Маленький человечек всплеснул руками, закатил глаза.
— Она упала в обморок, когда увидела меня, — сказал он.
Юлия сделала отчаянное усилие…
Ей так и не удалось подавить приступ смеха.
Она закрывала рот рукой.
Маленький человечек умолял глазами.
Но у него был пропащий, жалкий вид.
Он смотрел на стоящую Юлию, она была высокая, величественная и прикрывала рот рукой.
Ей удалось сказать:
— Ой, извините!
Поскольку уже не надеялась остановить свой смех.
Анри, в свою очередь, тоже стал опасаться, что не сможет сдержаться.
Чтобы не расхохотаться, он сжал зубы и выкрикнул, воздев глаза к небу:
— Папа!
В этот момент Юлия прыснула, сделала над собой усилие и остановилась.
Она умоляла, как маленькая девочка.
— О! извините меня, — сказала она. — Это нервное.
Маленький человечек сел.
Или, точнее, упал.
Из-под его вьющихся волос струился пот.
Он вытер его рукавом.
— Помилосердствуйте, — плакал он, — Анри, мадемуазель, объяснитесь…
Юлия окончательно овладела собой.
Она начала очень быстро, напрягшись:
— Сейчас все расскажу…
Она остановилась. Надо было говорить:
— Анри хотел убить себя. Сюзанна сошла с ума.
Она не могла.
Ей решительно ничто не давалось.
Она отвернулась.
Громко расхохоталась.
Безудержно. Несмотря на руку, которая придерживала рот.
Она хохотала.
Она теряла голову.
Слезы текли из ее глаз.
Анри, не сдержавшись, тоже стал смеяться. Но смех причинял ему боль, ужасную боль.
Его лицо искривилось гримасой, он застонал. Месье Акк встал.
— Анри, сын мой! — крикнул он.
Стон его сына был первым осмысленным звуком, который он уловил в этом сумасшедшем доме.
— Умоляю тебя, Анри, говори, скажи мне…
Он сам начинал дрожать.
— О папа, оставь, — сказал Анри, — дай мне шампанского.
— Ты хочешь шампанского?
Анри посмотрел на отца и настойчиво сказал:
— Шампанского.
Месье Акк остановился на мгновение, переводя дух.
Сейчас он возьмет бутылку и нальет вино в бокал.
В этом нет ничего безумного.
— Три бокала, — сказал Анри.
Его отец наполнил два других бокала.
— Теперь помоги мне.
Юлия успокоилась.
Она сама приподняла голову Анри.
Отец дал ему бокал.
Анри выпил и, казалось, был доволен.
Потом отец и Юлия тоже взяли бокалы.
— За ваше здоровье! — пробормотала Юлия.
— За ваше здоровье! — ответил отец. Они выпили вместе.
Холодное шампанское было превосходно.
— Видишь, я не так уж плох, — сказал Анри.
— Действительно, — сказал отец, — выглядишь ты неплохо.
— Я ранил себя из револьвера.
— Да, — повторила Юлия, — он ранил себя. Из своего револьвера.
— Вы хоть говорите что-нибудь одно, — сказал отец.
— Как так? — спросил Анри. — Ты понимаешь, что я сказал: я ранил себя. Из револьвера.
— Да.
— Пуля прошла навылет.
— Навылет?
— Навылет, — сказала Юлия.
Отец сказал:
— Это ужасно!
— На этот раз все говорят одно и то же!
— Ну, а Сюзанна?
— Сюзанна? Не знаю.
Месье Акк уже боялся настаивать.
Он умолк и замер в неподвижности.
Юлия разлила шампанское.
Они снова выпили.
Месье Акк сказал себе:
— В конце концов я все узнаю. Теперь мне ясно. Нужно подождать. Я должен проявить терпение. Очень хорошее шампанское.
— Теперь я вам расскажу, — начала Юлия. — С Сюзанной вышла отвратительная история.
— Ну говорите же.
Юлия сказала грубо, сурово поджав губы:
— Она сошла с ума.
— Что хотите этим сказать?
— Сошла с ума! Да, да, именно так.
Они все вместе показали пальцем на лоб.
— Ты уверена? — спросил Анри. Месье Акк поднялся.
Эта мысль была для него абсолютно невыносима.
Он простонал:
— Это еще не точно, скажите же, обнадежьте меня.
— Я уж не знаю, — сказала Юлия.
— Вот видите, вы не уверены.
— Она заперлась. Вопит что-то одна в своей спальне.
— Доктор приходил?
— Нет еще.
— И что же делать?
— Не знаю. Пока казалось, что выхода нет… Сами увидите…
XXVI
Месье Акк встал с решительным видом.
Салон был пуст, мадам Ано сидела в кухне и занималась вязанием.
— Ну как?
— По-прежнему запирается на ключ.
Месье Акк постучал в дверь к дочери. Он крикнул:
— Открой, Сюзанна, это твой отец.
— Не могу, — ответила Сюзанна.
От ее тона пробирала дрожь.
— Сюзанна, моя маленькая Сюзанна, открой своему старому папе.
— Не могу, — повторила Сюзанна, — я тебя обесчестила.
— Но мне все равно, ты прекрасно знаешь. Твой старый папа прощает тебе. Открой.
Она изрекла театральным тоном:
— Я преступница!
— Это уже слишком, — взвизгнул отец. — Открой мне сейчас же. Откроешь ты или нет?
Он изо всех сил застучал по двери.
— Сюзанна, девочка моя, открой. У меня голова идет кругом.
Он буквально рычал, когда колотил в эту дверь.
— Открой, Сюзанна!
Он топал ногами и стонал:
— Открой же, маленькая бестия!
Замолчал. Зловещий голос Сюзанны прошипел:
— Бестия! бестия! о! о! о! бестия!
Она хохотала.
Отец молча стоял перед дверью.
Он тяжело дышал.
Подошла мадам Ано.
Она сказала ему:
— Вам надо успокоиться, месье Акк.
Он заплакал.
— Мадам Ано, — сказал он, — я больше не могу.
Он повторил:
— Не могу, не могу, не могу.
Он стукнул ногой.
Он отступил и попытался вышибить дверь с разбегу, точно маленький бычок.
Дверь выдержала.
Тут подбежала Юлия и сказала ему:
— Остановитесь. Анри болен. Не надо.
— Вы правы, я обезумел, извините меня.
— Придет доктор, и вы сделаете, как он скажет. Он придет к Анри около восьми часов. Мадам Ано приготовит вам поесть.
Она говорила точно во сне.
— Я не буду есть, — сказал месье Акк.
— Зря вы так.
Юлия села и добавила:
— Оставьте меня. Голова кружится. Головокружение охватило ее на стуле.
— Мадам Ано, — сказала она, — я сейчас упаду, помогите мне!
Старая женщина неуклюже схватила ее за плечи.
— Будьте добры. Дайте мне теперь колбасы. Шампанского… тоже.
— Вы слишком много пьете, — сказала старуха, — так можно и чувств лишиться.
Теперь Юлия дрожала: попалась в ловушку.
Месье Акк и старуха помогли ей идти.
Они пошли в спальню Анри.
Она грохнулась в кресло.
Анри сказал ей:
— Плохо дело.
— Есть хочу, — сказала Юлия.
Мадам Ано разрезала хлеб и колбасу.
Юлия не могла снять с колбасы кожицу.
Колбаса, хлеб, нож падали у нее из рук.
Месье Акк наклонился, положил все на место в тарелку; он снял кожицу с ломтиков колбасы. Потом намазал масло на хлеб, и Юлия стала есть.
Раскинувшись по-звериному, она дрыгала ногами, и из-под ее чулок выступала голая кожа.
Глава шестая
XXVII
Юлия сказала с набитым ртом:
— Пить хочу!
Месье Акк подал ей бокал. Она опустошила его и сказала:
— Пейте тоже!
— Вы слишком много пьете, — сказал месье Акк.
Она передала ему ломтик колбасы и хлеба.
— Ешьте, — сказала она.
Она хотела дотянуться до бутылки, не вставая с кресла.
— Папа, — сказал Анри, — возьми бутылку и налей. Мадам Ано будет пить вместе с нами.
— Принесите еще один бокал и омлет, — попросила Юлия.
— Омлет? — сказала старуха.
— Омлет из яиц. Двенадцать яиц. Мы съедим его прямо здесь. Принесите и свою тарелку.
Месье Акк спросил у сына:
— Мы тебя не утомляем? Как ты себя чувствуешь?
— От вина мне лучше.
Месье Акк ел колбасу для приличия.
Все трое замолчали.
Угасающий свет ненастного дня создавал в комнате печальное настроение.
Мадам Ано накрыла на стол.
Юлия сказала ей:
— Закройте ставни.
Анри посмотрел на старуху.
Она закрыла ставни.
Зажигая лампу, она на момент заколебалась.
Она взглянула на Анри.
И он взглянул на нее, ни слова не говоря.
Она зажгла лампу.
Она немного прибралась, но комод был заставлен едой.
Всюду пустые и полные бутылки.
Прислуга вернулась с омлетом.
Юлия заставила ее сесть за стол.
Та предпочла бы поесть на кухне.
Юлия съела три четверти омлета.
Они ели печально, не разговаривая.
Во время трапезы каждый старался избежать удручающих мыслей.
Один только Анри не ел.
XXVIII
Всё это походило на странное застолье в кругу семьи, один из членов которой умирает.
Анри как-то сразу провалился в пустоту. Это была первая передышка с тех пор, как он пробудился.
Ему казалось, что накануне, когда он говорил мадам Ано: «Закройте ставни», — было не так тяжело, как сейчас.
Обнадеживало только присутствие Юлии.
Ему удастся, по крайней мере, выбраться из своей теперешней депрессии.
Он взглянул на Юлию без злобы, но он весь был переполнен злобой, он злился на себя самого.
Его физическое состояние — он чувствовал слабость, а боли больше не было — давало ему преимущество, отсрочку.
Он испытывал ужасное разочарование, словно, упустив смерть, он на самом деле упустил любовь.
Он относил свое недомогание за счет присутствия третьих лиц — своего отца, мадам Ано, — за счет опьянения Юлии.
Его отец слишком много пил.
Он плохо переносил вино.
Этот абсурд был в порядке вещей.
Глядя на Юлию, что сидела перед ним, поедая омлет, он ощущал, что в душе у него как у скупца в момент головокружительного озарения, готового зарезать птицу, несущую золотые яйца.
Прозвонило восемь часов.
Месье Акк робко заметил, не поднимая головы:
— Врач не пришел.
— Этот приходит, когда ему заблагорассудится, — сказала мадам Ано.
Юлия доедала омлет.
Рядом с ослабелым Анри эти нежданные гости выглядели как-то театрально-фальшиво.
Словно при звоне в ушах следовали друг за другом ирреальные сцены.
В «Фоли-Бержер» полдюжины красивых голых девиц, запряженных, как мулы, в сбруе из красных шерстяных шнурков.
Цирковой оркестр, под самым потолком, под огнями прожекторов.
Ощущение ирреального — безмерного — вожделения…
Но роль Юлии была сфабрикована заранее.
Театральная условность в чистом виде.
«Анри», «Анри Акк», «Акк» был в мире неким существом.
Никто не должен был вставать между «Акком» и миром; ему нравились девки, просто девки.
Но события развивались в другом направлении.
Он осознавал весь мир через Юлию; когда он оставался один, мир сводился к пустоте.
Впрочем, именно отсутствие Юлии придавало ценность ее присутствию! Если Юлия была здесь, то чего-то недоставало.
Он нашел ее, и, найдя ее, он прикоснулся к миру; и это произошло оттого, что он чуть не умер (но в тот самый момент ее с ним не было).
Теперь она сидела перед ним, с отяжелевшими при электрическом свете глазами, с набитым ртом, и говорила:
— Не нравится мне эта война, мадам Ано.
XXIX
Он обожал ее голос.
Он представил тотальность мира — в виде стены.
Абсолютно непроницаемой, чуждой стены. И Юлия в этой стене — окно! Что он видел до сих пор, прижимаясь мальчишеским лбом к стеклу, — головокружительную пустоту и отсутствие Юлии, потом отсутствие Акка.
Он представлял мадам Ано крупным камнем в толще стены.
Старуха упрямо отвечала:
— Ну, она никому не нравится.
Точно так же непроницаемость, прозрачность, отсутствие наводили скуку, не поддавались пониманию.
У Юлии, у мадам Ано, у той и другой были язык, зубы — и еще одно место внизу.
Старуха продолжала:
— А что, ваш младший мобилизован?
— Ох, не говорите, мадам Ано, — сказал отец. — У меня трое детей — что-то с ними станет?
Он поднял голову. Вздрогнул.
— Я бы хотел сам пойти на войну. В четырнадцатом году…
— Вы участвовали в войне четырнадцатого года?
Юлия говорила неуверенно.
Она все еще ела и пила.
— Я служил во вспомогательных войсках, мадемуазель. Лейтенантом.
Анри вспомнил, как однажды, напившись, он сказал Юлии:
— Мы «короли»…
Он сделал гримасу, говоря себе:
— Мы сволочи… Мне же стыдно за своего отца…
Он осознавал, что совершенно непристоен.
И непроницаемость стен была очевидна.
Идея прозрачности? Сплошной комизм! Прозрачными были отсутствие и пустота: кошмар усталых мозгов.
Ему хотелось вернуться на вершины Эмпрадина, к ледяной воде, к незапятнанному горному свету.
Юлия, с блуждающим взглядом, опрокинула бокал.
Шампанское попало отцу на ляжки.
Юлия была пьяна, по-настоящему пьяна. Он ощущал от этого удовлетворение — чем низменнее, тем сильнее.
Он снова увидел квартиру на улице Гренель, монашескую комнату, железную кровать посреди белых стен.
На стене — только одна акварель…
Вульгарная размывка какой-то рисовальщицы из «Сурира».
Но на ней была изображена Юлия-охотница, в сапогах, ее длинные волосы струились из-под треуголки. Она была одета в красную куртку, а ноги и зад оставались голые.
Одна из картинок была особенно сальной.
Юлия, поставив ногу в стремя, собиралась сесть на лошадь.
Как-то раз пьяной ночью Анри, вооружившись гвоздями, прибил на стену эти жалкие картинки.
А Юлия, приняв вызов, оставила их.
Анри шутил:
«Ты здесь как распятая!»
На рисунках у Юлии было лицо «бабенки».
Юлия часто бывала «сальной».
Она жила на сквозняке.
На нее было тяжело смотреть.
Онемела с перепоя.
Месье Акк весь осел, словно тонущая муха, которая перестает бороться за жизнь.
Старуха явно собиралась…
Анри положил на голову мокрую салфетку.
Самый настоящий бардак.
Месье Акк встал, вытер пролившееся вино.
Юлия тоже встала. Они сидели за маленьким одноногим столиком; опершись на него, она пошатнулась и чуть было не упала.
Она поднялась, с трудом выпрямилась и обошла вокруг столика, говоря:
— Пойду пописаю.
Она собралась выйти. В этот момент дверь открылась.
XXX
Юлия остановилась и закричала.
Остальные глядели как зачарованные.
В темноте коридора стояла Сюзанна, она была неподвижна и клацала зубами: дверь в невозможное.
Она долго молчала; она садически держала их в ожидании.
Она начала. Крикнула сдержанным голосом:
— Свиньи!
Затем:
— С девкой!
Уставилась на отца:
— Все! И ты тоже!
Месье Акк взмолился:
— Сюзанна!
— Анри! — сказала она. — О!
Она застонала под конец, потом возопила:
— Помилосердствуйте!
В этот момент мадам Ано медленно проговорила своим чрезмерно громким голосом:
— Мадемуазель Сюзанна, ну зачем же вы так? Вы делаете себе плохо.
Сюзанна подошла к Юлии:
— А ты? Ты ничего не сказала… Ты будешь говорить?
Юлия испуганно отступила.
— Сюзанна, умоляю тебя, — пролепетал месье Акк. У него язык запинался от страха.
Сюзанна опрокинула стол; посуда звучно грохнулась на пол.
Юлия отступила еще. Это было выше ее сил.
Сюзанна подобрала бутылку.
Она остановилась и бросила ее со всего размаху в Юлию.
Бутылка попала в окно. В ужасный грохот разбитых стекол.
— Остановите ее! — крикнул Анри.
Месье Акк попытался схватить ее сзади.
Она увильнула и набросилась на Юлию.
Юлия поскользнулась, вскрикнула и упала. Потух свет.
Мадам Ано простонала с потерянным видом:
— Господи, да как такое возможно!
Месье Акк набросился на Сюзанну.
Она расцарапала отцу лицо.
— Помогите мне, мадам Ано, — крикнул он.
— Да ведь… у меня и сил-то нет…
Весь взмокший, Анри услышал, как Юлию рвет. Ее вырвало там, где она лежала, прямо на пол. Анри растерялся.
— Если ты не остановишь ее, я встану, — сказал он отцу.
Сюзанна выпрямилась.
— Анри, — сказала она, — ты здесь?
— Уходи, — ответил он ей, — тошнит от тебя.
— О! — простонала она, внезапно обезоруженная.
— Папа, скорее, пока она не бесится. Маленький человечек, задыхаясь, терял голову.
— Я сейчас уйду, — сказала Сюзанна.
Она вышла. Исчезла. Как сверхъестественное видение. Прежде чем выйти, она на миг заколебалась, задрожала; казалось, жизнь покидает ее.
Анри крикнул вне себя:
— Притворщица!.. Скорее займись ею, — сказал он отцу.
Месье Акк бросился было за ней, но запутался ногами в ковре, который смялся во время свалки, и упал.
Он всхлипнул:
— Черт!
Анри подумал, что сейчас засмеется; но он был весь разбит.
— Ба! — произнесла мадам Ано. — Да тут не видать ни зги.
XXXI
У Анри было ощущение непоправимого.
Подавленный, не в силах двинуться с места, он угадывал очертания Юлии, распростертой в собственной рвоте.
Она лежала без движения. Омерзительный запах…
Месье Акк поднялся, побежал за Сюзанной.
Анри тихим голосом спросил у мадам Ано:
— Умоляю вас, посмотрите, не поранилась ли Юлия.
— Ничего не видать, — повторила старуха.
Но вскоре после этого:
— О-ля-ля! Да! Ну уж славно, да уж! Ну и чистота… И кто будет это все убирать?
Месье Акк появился в освещенном проеме двери. Он еле дышал.
— Слишком поздно, — сказал он, — она заперлась на замок.
— Помоги мадам Ано, боюсь, что Юлия…
— А ты сам-то? Как ты себя чувствуешь? Какой ужас!
Маленький человечек остановился: он остался у двери.
— Минутку, ох… — сказал он, — что-то мне нехорошо, ох… как тяжко!
Анри пробормотал:
— Если и он упадет в обморок, это будет полный букет… Сделайте же что-нибудь, зажгите свет.
Послышался звонок у садовой решетки.
Мадам Ано прислушалась и сказала:
— Это доктор Во.
— Вы откроете? — сказал Анри.
Ему было больно, и не оставалось больше сил. Юлия неподвижно лежала на полу.
Месье Акк сказал:
— У меня голова не выдерживает. Скажи мне, что я должен делать, Анри. Я уж и не знаю.
— Зажги свет, прошу тебя.
В кромешной тьме месье Акк попытался найти лампу.
Он стукнулся обо что-то, издал отчаянный крик, словно человек на пределе своих сил и нервов тоже.
Юлия беспомощно оставалась на полу.
В этой неразрешимой ситуации Анри весь погрузился в свою усталость.
— Разбилась лампочка, — всхлипнул месье Акк.
По дому раздавались шаги доктора Во.
Он остановился у двери в спальню.
— Не очень-то тут светло, — сказал он.
Умирающий голос раздался от тени на самом полу — это говорил месье Акк:
— Лампа разбилась. Мадам Ано, принесите свечу.
Доктор чиркнул спичкой.
— Плохо, — снова проговорил с пола умирающий голос.
— Вижу, — сказал врач.
Он указал на Юлию.
— Эта дама поранилась?
— Не знаю, — ответил голос.
— А вы, Анри?
Анри ответил слабым голосом:
— Мне лучше.
Часть вторая
Глава седьмая
XXXII
Обычно сознание приходит к людям тогда, когда они включены в мир смысла.
Среди множества людей — лишь один, оторвавшись от смысла, вопрошает пустоту, не понимая, что он творит, не думая вовсе о множестве других людей.
Но однажды ответом оказывается женщина.
Он больше не вопрошает потерянно мрак.
Он мечтательно говорит себе, зная, что заблудился в грезах:
— Я искал… то, что я люблю!
Любит ли он? Несомненно: ибо он страдает в отсутствие любимого существа.
Он постигает при этом странную новую истину.
— Теперь всё изменилось, — говорит он себе. — Мне жестоко не хватает присутствия одной вещи. И в этой вещи не только сосредоточивается для меня вся ценность мира, но она вбирает в себя тревогу и вопросы, которые возбуждал у меня этот мир, и всю ценность, которую он представлял для меня! Прежде мне являлись две его стороны, вперемешку: одна сторона, угрюмо безмерная, безразличная, другая — вся из звездного света, что испускает пустота, — захватывающего, агрессивного света, предлагающего меру для моего существа. Но вот, подобно тому как во время прошлых войн в некоем времени и месте собирались, а потом растрачивались — бессчетно, словно волшебные богатства, — силы, накоплявшиеся долгие годы, — так все случайности, присущие разным людям, вдруг слились в одну и осуществились в одном из них. Вдруг в один-единственный миг в одной-единственной точке осуществилось это решение. Теперь уже не звездная пыль ночи — лес огней этого мира — предстает мне как продолжение, магическое зеркало меня самого, — но в самом разгаре дня ослепительный, жестокий блеск солнца! И вот! Вот — отныне — я уже не один/ Тревога, которую пробуждало у меня одиночество и спокойное безмолвие ночи, превратилась в тревогу от бесконечного ослепительного дня. Вчера я был ребенком, брошенным судьбой в глуши лесов. Сегодня я пламя — пожираемое — и пожирающее. Я есмь пламя, измеряющее себя по тому, кто жжет меня.
— Когда я задавал эти последние вопросы так, словно весь мир был другим, а не мной, тогда я умышленно игнорировал эти ускользающие и смутные огни, которые он предлагал мне, — он оставлял меня в абсолютном одиночестве, во мраке совершенного неведения того, чем он, в сущности, мог бы быть. Я должен был ставить эти вопросы, подвергавшие сомнению мое существо с помощью мне подобного, — в игре, в пламени. Этот подобный — который не мог бы им быть до такой степени безрассудства, если бы не был одновременно совсем иным, — на самом деле предлагал мне то, для чего ему, вероятно, не хватало сил. То, что он предлагал мне, — он делал это помимо собственного желания, словно он был самим миром, преображенным благодаря отсутствию границ. Он предлагал мне в собственность себя самого. Он предполагал сам уничтожить меня. Все остатки сущего пропадали. Словно огромное море при отливе, что оставляет после себя в воздухе неуловимую волну, огромный мир, поглощенный собственной немотой, оставлял место единственному существу — не менее огромному, не менее пустому, не менее тревожному, не более уловимому, но подобному.
— С ним я мог, я должен был смеяться, — ходить [нрзб.], пить и есть. С ним я занимался любовью. С ним вместе мне надо было, теряясь беспрерывно в своей собственной безграничности, искать точку ослепительного озарения — где разрушатся и его границы тоже. Рефлексия моя, проистекающая из философии всех времен, развертывалась в одиночестве моего тусклого бытия — и вдруг она обращается в ослепление: я ослеплен, ноу меня сердце выскакивает из груди, кровь приливает к голове, и я уже не в той пустоте, где моя мысль истощается в бесконечных работах, но в божественном ожидании еще большего ослепления и еще большей лихорадки. Тогда во мне поднималась физическая энергия, движущая моей жизнью. Я сам был этим движением вод, подобно тому как она была движением вод, ему отвечавшим; сталкиваясь друг с другом, мы узнавали друг друга, мы смешивались друг с другом. И вот: ожидание внезапно стало расти, и эти волны стали преодолевать сами себя, казалось, что там, за слиянием плоти и чарующим смешением губ, рождалась заря, свет, новое ослепление, отрицающая с юным петушиным задором то, что породило его на свет и ожидало его.
— Подобно тому, как в кричащей, очарованной толпе вдруг кто-то один приподнимется на чьих-нибудь плечах над всеми остальными, чтобы наконец увидеть пожар, высший огонь, так и жизнь моя поднималась к высшей точке конвульсии, замечая наконец то, что находится по ту сторону, — эксцесс, разрыв. Это потустороннее конечно же совпадало с бессмыслицей, но именно здесь этот непроизвольный опыт и смыкался с опытом одиночества. Словно в нагой ясности рационального мышления, пали те связи, которые включали меня обычно в этот осмысленный мир. И полный отказ от человеческого смысла был условием, без которого я бы не смог — смеющийся и свободный, как стрела, — прикоснуться к любимому существу.
— И, без сомнения, мне было дозволено — впоследствии — вновь связать этот разрыв или эту брешь с тем миром, где всякая названная вещь имеет смысл. Более того, с фатальной неизбежностью приходилось возвращаться к этим стандартным ценностям [зачеркн.: к красоте], которыми бытие обладает для того или иного из нас. И предаться комнатам, мебели, вещам, еде или же питью. Таковы мосты, переходы, переброшенные из одного мира в другой, всегда открытые капризам сердца. Но как я мог так долго не замечать, что эти связи, нежно любимые, подчеркивают ежечасно абсурдность моей лихорадки, выкрикивают во все небо СВОБОДУ моей страсти — разумеется, противоречащей всякому смыслу, сливающейся, к несчастью, с самыми глупыми страстями.
XXIII
Когда Юлии было восемь лет, она жила на улице Шапталь. (Когда ее мать, оперная певица, бывала в отъезде, она оставляла ее гувернантке.)
Однажды летом после полудня она увидела в подъезде неподвижно стоявшего в темноте, у двери черной лестницы, рассыльного из универмага «Галери Лафайет» — вульгарного, молодого и красивого, — он расстегнул ширинку и приводил себя в транс. От этого незнакомого ей доселе зрелища она ощутила ужасную тошноту — ее чуть не вырвало.
XXXIV
Проснувшись, Анри спросил, который час.
— Полночь, — сказала ему Юлия. — За полночь. Тебе получше?.. Ты спал…
— Я чувствую слабость… но вообще хорошо… а ты… не спишь?
— Не могу.
— Пьешь?
Рядом с ней стоял бокал, одежда была в беспорядке.
— Ничего не поделаешь. Я не могу спать.
— Всю ночь будешь пить?
— Не знаю.
— Послушай-ка, Юлия, скажи мне — на ушко: что ты делаешь?
Она подошла близко-близко и сказала.
— Поцелуй меня, — сказал Анри.
Она поцеловала его глубоким поцелуем.
— Я столько выпила, — сказала она еще.
Анри заметил, что в комнате прибрано. Он был слаб, но спокоен; в общем, счастлив.
— Угадай, о чем я думаю, — сказал он.
— Расскажи мне.
— О том рассыльном…
— Ты о чем?
— Из «Галери Лафайет»…
— …А…
— Запри дверь и сними платье, ладно?
Она сняла платье, оставшись в рубашке из красного тюля.
— Как ты хороша, — спросил он, — жаль…
— Да, — сказала она, — жаль…
Она была великолепна, после грозы, с тяжелыми от алкоголя глазами, влюбленная.
— Все-таки тебе как?
— Ужасно хорошо.
Она сказала еще, раздвигая ноги:
— Видишь: молния не падает, когда тебе хочется.
— Ты хотела бы умереть?
— Вот так… да. Он не отвечал.
— Ты должен был меня дождаться.
— Дождаться? Замолчи. Сама-то ты ждешь, что ли?
— Знаю.
Она умолкли, поглощенные чувственностью.
Но Анри был слаб. Он забылся в грезе. Счастливый, чувствуя рядом с собой звериную Юлию.
XXXV
Но в [зачерк.: счастливом] безмолвии наполовину [одно слово неразборчиво] этой ночи возникло явственное и зловещее видение войны.
Он обращал внимание не столько на несчастье, сколько на ожидание. Счастье, которым они наслаждались в тот самый момент, счастье, которое складывалось из бесконечной свободы, открытой для смерти, однако же скрытой от мира — как если бы они упали в нетронутую пустыню морских глубин, — происходило конечно же из того, что еще оставалось на свете от мира. Большинство людей будут лишены этой сладостной, божественной и в то же время чудовищной свободы тел — влюбленных и нагих. И ожидание, которое должно было начаться для них, было не только безграничным: ему будет вторить ожидание смерти и страданий, складывающихся из нескончаемых потуг посреди холода и грязи, жары, пыли и жажды. Эта небывалая эрекция мобилизованных толп, это стремление иссохнуть в тревоге, этот натиск — для столь многих из них безвозвратный — к угрюмым пространствам невозможного, были тем более тяжелы для Анри, что они казались ему непреклонными, как физические конвульсии моря.
Тяжело дыша рядом с Юлией, он почувствовал что от этого движения сердце его заколотилось сильнее. Охваченный тревогой, которая, с другой стороны, доходила до бреда, он заметил, как голая грудь Юлии слегка подскакивает от сердцебиения. Как было не узнать в этом чрезмерном движении крови, которое началось тошнотой при виде того рассыльного, — как было не узнать в этом движении распахнутой двери в невозможное? Без этого соучастия смерти оно не могло бы превзойти, как оно это делало, границы вообразимого, дойти до утраты чувств, до того узкого завершения бессмыслицы, которое и есть прозрачность любви.
Юлия неожиданно прикоснулась к нему губами: игра любви, и в этом она аналогична войне, основана на резких движениях, которые обходным маневром обезоруживают оборону с помощью какого-нибудь причудливого извращения.
Так и Юлия в тот миг — раненая оса, выставленная напоказ плоть, опьянение придавало ей животное величие: бесстыдство, величие зверя!