1. Индивид и организация

Придя к пессимистическому выводу об «отложенной» революции, об отсутствии в современном мире субъекта революционных изменений, о недостатке у эксплуатируемого большинства воли к решительному действию, леворадикалы усматривают «выход» из этого положения в «создании» «субъективного фактора» – в воспитании так называемого «нового человека».

Пафос воспитания «нового человека» пронизывает в большей или меньшей степени работы всех леворадикальных идеологов. «Воспитать нового человека – за этим теперь все дело, – говорит Маркузе. – Не потому, что именно у меня возникла эта идея, а потому, что развитие современного индустриального общества достигло точки, когда такой новый человек не только возможен, но и необходим…» [101] К созданию «нового человека» призывал и Ф. Фанон: «Так не будем же подражать Европе, обратим усилия наших мускулов и нашего мозга в ином направлении. Попытаемся создать нового, целостного человека, утвердить которого оказалась неспособной Европа» [102].

Идея воспитания «нового человека», выраженная в лозунгах «новых левых» и в работах леворадикальных идеологов, выступила как реакция на обостряющееся противоречие между требованиями, предъявляемыми научно-технической революцией к человеку, и возможностями, открываемыми ею перед развитием человека, с одной стороны, и способами реализации этих требований и возможностей в рамках капитализма – с другой.

«Техническая цивилизация» и изменяющаяся вместе с ней повседневная жизнь, все более насыщающаяся техникой, требуют от человека нового видения и слышания, новой чувственности и нового рефлектирования, изменения исторически сформировавшейся структуры инстинктов и реакций. Параллельно этим требованиям изменяющаяся мера свободного времени открывает возможности для все большего возвышения человека над собственной деятельностью, развития его сущностных сил, т. е. для саморазвития человека как самоцели.

Однако требования, предъявляемые к человеку «технической цивилизацией», и открываемые ею перед ним возможности реализуются в принципиально различных формах и принципиально различными методами в зависимости от характера общественных отношений, в рамках которых развиваются наука и техника.

Государственно-монополистический капитализм решает задачу «переформирования» человека с утилитарных позиций, направленных на обеспечение оптимального функционирования существующего строя и механизма извлечения прибыли: он создает деформированного, «одномерного» человека, человека-функцию. Перестройка психики и сознания человека, его чувственности осуществляется в направлении превращения его в стандартно-серийного атомизированного индивида с апологетически ориентированной чувственностью и рефлексией. Регуляторы чувственности и рефлексии отчуждаются от индивида и «выносятся» вовне: задавая смысл своей деятельности, осуществляя целеполагание, описывая и оценивая свои поступки, индивид обращается не к самому себе, а «бросает монету» в автомат, выдающий готовый, стандартный ответ, который, однако, воспринимается и самим индивидом, и окружающими как его адекватное самовыражение.

Леворадикальные идеологи фиксируют эту утилитарную деформацию человека: «так называемая потребительская экономика и политика корпоративного капитализма создали вторую природу человека, которая привязывает его посредством чувственных влечений и агрессивности к товарной форме» [103]. Возможно ли предотвратить эту деформацию? «Возможно ли такое изменение «природы» человека? Я полагаю, что да, ибо технический прогресс достиг такой стадии, когда реальность уже не должна больше определяться обессиливающей борьбой за социальное выживание и прогресс» [104].

Каким же видится леворадикальным «критикам» этот «новый человек»? «Свободным» и «счастливым», ответят они. Но стоит только попробовать раскрыть эти абстрактные понятия, как обнаружится, что истолкование «свободы» и «счастья» леворадикальными идеологами дается в утопическом ключе, причем между их представлениями о новом человеке имеются заметные различия.

Такие различия связаны с различием мотивов, которыми руководствуются леворадикалы. А мотивы оказываются различными потому, что, признавая возможность создания человека с принципиально иной чувственностью и рефлексией, они отталкиваются не от реальной истории, а исходят из собственных умозрительных, а подчас и утопических конструкций. Конструкции же эти носят явно функциональный характер. «Новый человек» леворадикальных идеологов – это совсем не тот человек, который рождается движением истории, а человек, который им нужен как средство для осуществления их целей.

Маркузе строит образ «нового человека» в соответствии с принципом «Великого Отказа»: «новый человек» должен являть полный контраст реальному человеку 60-х годов XX в. – и по структуре чувственности, рефлексии, и по структуре потребностей. Это человек, говорящий на ином языке, имеющий иные жесты, подчиняющийся иным импульсам, освободившийся от репрессивных потребностей; человек, органически не переносящий жестокости, насилия, грубости, гуманный, мягкий, чувствительный [105].

Нетрудно заметить, что абстрактный «новый человек» Маркузе – это своего рода антипод нынешнего – тоже абстрактного – насквозь порочного человека, каким он встает со страниц работ Маркузе и других леворадикальных идеологов. Этот «новый человек», порожденный негодующим сознанием, очень похож на идеального рафинированного интеллигента, на романтического джентльмена, бросающего вызов погрязшему в грехе миру. Неудивительно, что и родиться этот человек может только в «вызове».

В фундаменте маркузианского представления о социализме лежит идея об изменении «биологической природы» [«Термин «биологический», «биология», – поясняет Маркузе, – я употребляю не в смысле научной дисциплины, а для обозначения процесса и степени превращения склонностей, моделей поведения и устремлений в жизненную необходимость, неудовлетворение которой делает невозможным нормальное функционирование организма… Если биологическими считать потребности, которые обязательно должны быть удовлетворены и для которых нельзя найти подходящие заменители, то определенные культурные потребности могут «западать» в биологию человека. Следовательно, мы можем говорить, например, о биологической потребности в свободе или о том, что некоторые эстетические потребности коренятся в органической структуре человека, в его «природе», или, вернее, в его «второй натуре». В таком понимании термин «биологический» не имеет ничего общего с физиологическим выражением и преобразованием потребностей» [106].] человека, как необходимом предварительном условии формирования «нового человека». Отталкиваясь от фрейдистского тезиса об определяющей роли бессознательного в социальном поведении

[Следует подчеркнуть противоречивое отношение Маркузе к Фрейду. Это проявляется, в частности, в том, что Маркузе расходится, как он сам отмечает, с Фрейдом по следующему пункту. В отличие от основателя психоанализа и его последователей, которые исходят из «универсальной ценности» «принципа реальности», т. е. из идеи, что освобождение инстинктов (и, следовательно, «тотальное» освобождение) взорвало бы саму цивилизацию, поскольку последняя поддерживается только через отказ и работу (труд), иными словами, через репрессивное использование «инстинктивной энергии», Маркузе полагает, что установленный «принцип реальности» носит специфическо-исторический характер. Это значит, что можно положить конец репрессивному использованию инстинктов, «отменить» репрессивный контроль, навязанный цивилизацией, не разрушая при этом саму цивилизацию, не обрекая человека на существование «без работы» и «без порядка», грозящее «возвращением к природе», а создавая новую, нерепрессивную цивилизацию. Сделать это можно, полагает Маркузе, примирив каким-то образом мораль и чувственность. И вот здесь на помощь приходит «эстетическое измерение», ибо оно открывает путь – тут Маркузе возвращается к Фрейду – для «эротического примирения» или союза «человека и природы в эстетическом подходе, где порядок есть красота, а работа есть игра» [107].],

Маркузе ищет изначальную причину воспроизведения буржуазной морали и всей системы социальных ориентаций индивида в структуре его психики и закрепленных в ней потребностей, сформированных капиталистическим обществом. «Суть дела сегодня – в характере самих потребностей: не в том, как индивиду удовлетворять их не в ущерб другим, а скорее в том, как это делать, не нанося вреда самому себе, не воспроизводя благодаря удовлетворенности свою зависимость от эксплуататорского аппарата, который, удовлетворяя потребности индивида, увековечивает его порабощение. Об утверждении свободного общества должен возвестить переход от роста благосостояния к качественно новому содержанию жизни. Этот качественный сдвиг должен произойти в самих потребностях, во внутренней структуре человека» [108].

Человек, по мнению Маркузе, ничего не теряет, порывая с установившимися потребностями, ибо на нынешнем этапе развития они, по существу, утратили некогда присущую им функцию стимулятора общественного прогресса и поддерживаются искусственно капиталом в его собственных интересах. Но разрыв с «репрессивными потребностями» не есть последнее звено в цепи «преобразуемых структур». Маркузе не случайно связывает сдвиг в потребностях со сдвигом во «внутренней структуре человека». Дело в том, что потребности перестали быть чем-то внешним по отношению к человеку, т. е. чем-то целенаправленно интроецируемым [В этой связи вряд ли можно согласиться с теми критиками Маркузе, которые, справедливо полагая, что для автора «Одномерного человека» современное общество отличается невиданным прежде «слиянием индивида со всем социальным и политическим целым», вместе с тем утверждают, что это уже не просто прагматическое «приспособление» к общественной среде как внешней для индивида реальности – это фактическое отождествление индивида с обществом, «интроецирование» социальных норм и установлений, превращение их во «внутренние» измерения его личности. Напротив, именно в силу описываемой этими критиками ситуации (как ее представляет Маркузе) ни о каком «интроецировании» не может быть и речи: «исчезновение» интроекции составляет один из основных моментов «развитого индустриального общества» в представлении леворадикалов.] в психику, сознание индивида. Потребляющий субъект и общество, воплощающее в своей структуре сложившиеся потребности, сливаются воедино, индивид расстается с «внутренней свободой», в результате чего излишней становится и интроекция: репрессивные потребности (потребности в конкуренции, убийстве, наживе, насилии и т. п.) теперь заложены в самой психике, в структуре инстинктов, в «биологической природе› человека и постоянно самовоспроизводятся в ней. Грань между психологией и социологией, психологией и политикой, по мнению леворадикалов, стала крайне зыбкой, либо исчезла вовсе

[Впервые Маркузе попытался поставить этот вопрос в «Эросе и цивилизации». В предисловии к первому изданию книги он писал: «Традиционные границы между психологией, с одной стороны, и политической и социальной философией, с другой, стали устаревшими вследствие тех условий, в которые поставлен человек в современную эпоху: прежде автономные и осознаваемые психические процессы поглощаются функцией индивида в государстве – его публичным существованием,… частное расстройство отражает более непосредственно, чем раньше, расстройство целого, и лечение индивидуального расстройства зависит более непосредственно, нежели прежде, от лечения общего расстройства» [109].]. Отсюда необходимым условием социального освобождения представляется разрушение существующей структуры инстинктов, создание «нового субъекта», сама биологическая природа которого взбунтовалась бы против существующей «жизненной среды». Таким образом, общество постоянно воссоздает (в сознании и идеологии) стереотипы поведения и стремлений как часть «натуры» своих граждан, и, пока бунт не захватит этой «второй натуры», этих укоренившихся стереотипов, социальный переворот останется «незавершенным» и даже таящим в себе зерна собственного поражения» [110].

Создание новых, «нерепрессивных» потребностей и формирование новых инстинктов не мыслится идеологами «новых левых» без радикального разрыва со старыми потребностями и инстинктами – разрыва, формой которого и является бунт. Послушаем, что говорит об этом сам «социальный критик»: «Добровольное» рабство (добровольное, поскольку оно глубоко внедрено в человека)… может быть сломлено лишь посредством такой политической практики, которая доберется до самых корней уступчивости и удовлетворенности во внутренней структуре человека, – посредством всестороннего и последовательного неприятия, отрицания истеблишмента с целью радикальной переоценки ценностей. Подобная практика предполагает разрыв с известными рутинными способами видеть, слышать, ощущать и постигать вещи… всех мятежников объединяет одно – глубина Отказа» [111].

Итак, мы, наконец, дошли до исходной ступени лестницы, ведущей, по мнению Маркузе, к социальному освобождению. Эта исходная ступень – «новая чувственность». «Новая чувственность» – тот самый «архимедов рычаг», с помощью которого леворадикал хочет сформировать новую структуру потребностей и в конечном счете перевернуть репрессивный мир капитализма, изменить всю структуру общественных, в том числе производственных, отношений. «Новая чувственность, которая выражает победу инстинктов жизни над агрессивностью и виновностью, могла бы воспитать в широких массах жизненную потребность в устранении несправедливости и страданий и определить дальнейшую эволюцию «жизненного стандарта». Инстинкты жизни нашли бы рациональное выражение (сублимацию) в планировании распределения общественно необходимого рабочего времени между различными отраслями производства и внутри каждой из них, устанавливая, таким образом, приоритет целей и выбора: не только, что производить, но и какую форму придать продукту… Тогда техника проявила бы тенденцию к превращению в искусство, а искусство – к формированию действительности…» [112]

Маркузе, подчеркивая «эстетический характер» социального освобождения, находит его адекватное проявление в бунте, как спонтанном движении, взрывающем всякие организационные формы, как нравственно-эстетическом катарсисе, ничем не сдерживаемом самовыражении индивида, ведущем, как ему кажется, к освобождению раба «индустриального общества» [За несколько лет до появления «Одномерного человека» Э. Фромм в своей книге «Здоровое общество» поставил диагноз социальной патологии «индустриального общества»: отсутствие возможности проявить «неотъемлемые свойства человеческой природы» – стремления к свободе и спонтанности [113]. Опираясь на этот «диагноз» (и вообще предоставляя многим рассуждениям Фромма – правда, без ссылки на него – место на страницах своих последних книг), Маркузе хочет излечить «больное общество» спонтанностью, жестко привязав последнюю к такой форме, как бунт.].

Полагая, что в недрах развитого капиталистического общества существуют небходимые материальные предпосылки формирования «нового человека», Маркузе совершенно не учитывает того обстоятельства, что становление новой чувственности осуществляется не в кратковременном акте разрыва – бунта, а в ходе длительного процесса, включающего формирование новых общественных – прежде всего трудовых – отношений. Он противопоставляет «экономические и политические изменения» и «новую чувственность», ставя первое в зависимость от второго, т. е. предлагает сначала научиться плавать, а потом уже бросаться в воду. Но откуда же возникает «новая чувственность», если она лишена питательной среды? Если идея «новой чувственности» исторически предшествует и возникновению самой этой чувственности, и возникновению социальной среды, которая способствует ее формированию, то сама чувственность, как реальный социальный факт, возникает не «до» и не «после», а в процессе ломки старого, репрессивного аппарата и строительства новой социальной структуры, т. е. в процессе революции. «Рабочий, – писал В. И. Ленин, – никогда не был отделен от старого общества китайской стеной. И у него сохранилось много традиционной психологии капиталистического общества. Рабочие строят новое общество, не превратившись в новых людей, которые чисты от грязи старого мира, а стоя по колени еще в этой грязи. Приходится только мечтать о том, чтобы очиститься от этой грязи. Было бы глубочайшей утопией думать, что это можно сделать немедленно. Это было бы утопией, которая на практике только отодвинула бы царство социализма на небеса» [114]. По этому пути и идет Маркузе. Сложный, длительный процесс формирования нового человека он сводит к упрощенному, кратковременному, чисто негативному процессу политического разрушения. Но в этом процессе в лучшем случае осуществляется разрушение старой чувственности, и поскольку при этом не происходит формирование новой чувственности, то реально возникает опасность разрушения вообще какой бы то ни было устойчивой чувственности, своего рода эстетический вакуум, который в реальном, не терпящем вакуума политическом мире может быть наполнен отнюдь не прогрессивным содержанием, тем более что формирование новой чувственности есть для Маркузе стихийный, спонтанный, неорганизованный процесс, не имеющий определенной классовой основы.

Бунт леворадикалов против организационного оформления массовых движений, против руководства деятельностью масс со стороны социально-политических организаций, поощрение стихийности и спонтанности этих движений, требование полного разрыва с «традиционными» организациями трудящихся (партией, профсоюзами) связаны с представлением о всякой организации, как материальном воплощении бюрократизма.

Восхваляя стихийные действия масс, леворадикальные идеологи в качестве аргумента выдвигают положение о том, что «развитое индустриальное общество» – это «бюрократическое иерархизированное общество», комплекс «социальных пирамид», построенный таким образом, что основная масса населения оказывается отстраненной от управления производством и обществом. Французское общество, пишут Кон-Бендиты, – это общество, в котором «функции руководства» оказываются сосредоточенными на одном полюсе, а «функции подчинения, исполнения» – на другом. Бюрократизация не позволяет использовать полностью те преимущества, которые мог бы обеспечить высокий технический уровень производительных сил, достигнутый ныне развитыми капиталистическими странами. В конечном итоге авторы приходят к выводу, что основное противоречие современного капитализма заключается в противоречии между естественным стремлением индивидов к творчеству, к самовыражению и бюрократической системой управления, сковывающей эту творческую активность.

Обращая свой бунт против бюрократии, леворадикалы нащупывают одно из уязвимых мест современного капиталистического общества. Паразитируя на обусловленных научно-технической революцией требованиях рационализации управления, каста бюрократов укрепляет свои позиции в буржуазном обществе и государстве, обретая еще большую власть и могущество, нежели в прошлом веке, когда Маркс уже имел все основания определять бюрократию как «особое, замкнутое общество в государстве» [115].

Особенностью современного капиталистического общества является то, что бюрократия не только сохраняет свою корпоративную, паразитическую сущность, но и распространяет свою власть на новые органы общественного организма, приобретает новые формы и разновидности.

Речь идет прежде всего о связанном с милитаризацией общественной жизни усилении роли военной бюрократии. «Теперь, – констатирует американский социолог Дж. Гэлбрейт, – вооруженные силы или корпорации, которые работают на них, принимают решения и диктуют конгрессу и народу. Народ принимает все, что решается таким образом, и оплачивает счета». Люди, входящие в организации военного комплекса «естественно, принимают решения в соответствии со своим взглядом на мир – взглядом бюрократии, частью которой они являются. Проблема состоит не в заговоре или коррупции, а в ничем не сдерживаемых действиях военного комплекса. Будучи бесконтрольным, этот комплекс отражает не национальные нужды, а нужды бюрократии» [116].

Другая характерная черта современного капиталистического общества заключается в том, что общее разбухание бюрократической касты сопровождается одновременным расслоением внутри самой бюрократии, в результате чего происходит дальнейшая концентрация власти и отчуждение ее от «низов»

[Надо заметить, что в условиях отчужденного мира бюрократический формализм приобретает особый смысл и для самих «бюрократов»: тот, кто по роду своей деятельности не может «уйти» в мир творчества, тот уходит в мир формализма, как мистифицированный мир творчества. В книге У. Манчестера «Убийство президента Кеннеди» мы находим любопытную зарисовку этого социального явления. Автор описывает обстановку в госпитале Далласа, куда только что было доставлено тело убитого президента Кеннеди: «Эпидемия безрассудства охватила не только ближайшее окружение президента. Она распространилась и на медицинский персонал госпиталя… Наиболее далекими от реальности оказались работники канцелярии госпиталя. Им прочно вбили в голову, что при любых обстоятельствах главное – это бумага. Привычный ритуал бюрократического оформления был для них желанным убежищем, где можно было укрыться от окружающего хаоса. Имя «Кеннеди, Джон Ф.» было пунктуально занесено в журнал с пометкой о времени поступления – 12. 38. Не менее скрупулезно было установлено, что пациент мужского пола, белый. Ему был присвоен номер для жертв несчастных случаев 24740. В графе «основные жалобы» было написано «ОР» – «Огнестрельное ранение»… Такая неразбериха продолжалась весь остаток дня… все заносилось в бесконечные анкеты и раскладывалось по полочкам бесчисленных карточек. Исключений не допускалось» [117]. ].

Всевластие бюрократии в развитом капиталистическом обществе порождает у антибюрократически настроенного бунтаря и леворадикального теоретика своеобразную аберрацию: бюрократия начинает казаться ему неотъемлемой характеристикой организации как таковой.

Здесь играет роль и то обстоятельство, что в обыденном сознании, как, впрочем, и в некоторых теориях анархистского толка, ориентирующихся именно на этот тип сознания, наличие в обществе бюрократии прочно связывается с фактом существования относительно самостоятельного и стабильного управленческого аппарата, начиная от общенациональных учреждений и кончая заводской или даже цеховой администрацией. Дебюрократизация, с этой точки зрения, выглядит как простое разрушение управленческого аппарата. Подобная позиция является результатом неоправданного отождествления государственного аппарата, как аппарата власти, аппарата подавления одной социальной группы другой, с аппаратом управления, как аппаратом организации социальной жизни, т. е. материального и духовного производства.

Такое отождествление нетрудно понять, если принять во внимание, что в современном капиталистическом обществе управленческий аппарат оказывается всецело поставленным на службу государственному аппарату. Но каковы бы ни были причины подобного отождествления, оно ведет не только к искаженному пониманию бюрократии, но и к анархистской трактовке путей и форм борьбы против нее, к культурному нигилизму.

Для леворадикального сознания остается тайной, что существование бюрократии в строгом смысле слова связано не с исторически возникающей потребностью в рациональном управлении, не с наличием или отсутствием разветвленного управленческого аппарата, между звеньями которого существует сложное взаимодействие, – без такого аппарата не в состоянии обойтись ни одно современное развитое общество. Оно связано с формами и методами отправления этим аппаратом соответствующих функций. А эти формы и методы в свою очередь коренятся в антагонистически классовой природе современного капиталистического общества, в потребности господствующего класса укрепить свое положение путем создания соответствующих «защитных» механизмов, призванных не допускать народ к власти. Сущность бюрократии – в основанной на присвоении управленческим аппаратом (превратившимся в замкнутую корпорацию) власти и высвобождении этого аппарата из-под контроля со стороны общества. Неудивительно, что при отождествлении управления с бюрократией борьба против последней оборачивается борьбой против всякой организации, против всякой дисциплины, т. е., по существу, против культуры и рациональности, ибо здесь происходит неоправданное отождествление рациональной организации (неизбежно предполагающей определенную дисциплину), как воплощения человеческой культуры, и бюрократизма, как нерациональной организации, нерациональной дисциплины и нерационального подчинения.

Попытка пресечь всякую преемственность в развитии форм движения масс, ориентация на абсолютное отрицание механизмов управления обществом порождает вакуум, который тут же заполняется новыми организациями, новыми формами. Об этом свидетельствует, в частности, опыт китайской «культурной революции», в которой западные леворадикалы увидели эталон антибюрократического движения современности, но которая не привела, да и не могла привести, ни к «гуманизации», ни к «дебюрократизации» общества, а либо к смене одних бюрократических форм другими, либо к дезорганизации системы управления.

Уничтожая в процессе социалистической революции аппарат власти буржуазного общества, революционный класс должен уметь отделить его от механизмов управления, имея в виду, что создание отлаженного управленческого аппарата в развитом капиталистическом обществе есть одна из материальных предпосылок социализма и аппарат этот должен быть по возможности не уничтожен, а реорганизован и преобразован. Эта необходимость использования победившим пролетариатом старого «механизма общественного хозяйничанья» была отмечена еще В. И. Лениным: «Один остроумный немецкий социал-демократ… назвал почту образцом социалистического хозяйства. Это очень верно. Теперь почта есть хозяйство, организованное по типу государственно-капиталистической монополии. Империализм постепенно превращает все тресты в организации подобного типа. Над «простыми» трудящимися, которые завалены работой и голодают, здесь стоит та же буржуазная бюрократия. Но механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов. Свергнуть капиталистов, разбить железной рукой вооруженных рабочих сопротивление этих эксплуататоров, сломать бюрократическую машину современного государства – и перед нами освобожденный от «паразита» высоко технически оборудованный механизм, который вполне могут пустить в ход сами объединенные рабочие, нанимая техников, надсмотрщиков, бухгалтеров…» [118].

Уместно вспомнить об отношении Ленина и к системе Тейлора – первой четко обозначенной капиталистической системе рациональной организации труда, производства. «Учиться работать – эту задачу Советская власть должна поставить перед народом во всем ее объеме. Последнее слово капитализма в этом отношении, система Тейлора, – как и все прогрессы капитализма, – соединяет в себе утонченное зверство буржуазной эксплуатации и ряд богатейших научных завоеваний в деле анализа механических движений при труде, изгнания лишних и неловких движений, выработки правильнейших приемов работы, введения наилучших систем учета и контроля и т. д. Советская республика во что бы то ни стало должна перенять все ценное из завоеваний науки и техники в этой области. Осуществимость социализма определится именно нашими успехами в сочетании Советской власти и советской организации управления с новейшим прогрессом капитализма» [119].

Таким образом, нормальное функционирование развитой социальной системы оказывается невозможным без обусловленной требованиями оптимального функционирования этой системы дисциплины, без строго определенной регламентации деятельности, без субординации, отнюдь не исключающей подчинения всех единым принципам и нормам. Такая организация процесса управления не тождественна бюрократическому формализму, как бы ни пытались идеологи «новых левых» уверить в противном. Она есть не что иное, как проявление высокой культуры производства, распределения и потребления материальных и духовных продуктов, без которой не может быть и речи о построении социализма, о создании его материально-технической базы.

2. «Революция сознания»

Зрелое социалистическое общество, разумеется, немыслимо без нового человека, а становление последнего предполагает формирование новой структуры сознания. Очевидно и то, что качественные изменения в сфере сознания должны быть прочно закреплены в «природе» человека. Поскольку эта «природа» социальна, то изменения в сфере сознания могут носить массовый характер и стать прочными лишь в том случае, если они имеют под собой адекватную материальную базу, каковую составляют новые общественные отношения и институты.

Это, конечно, не означает, что новый человек, новое сознание автоматически порождаются последними. Материальная база – предпосылка становления нового человека, практическая реализация которой зависит уже от того, насколько целеустремленно и систематично осуществляется работа, направленная на такое становление. Объективную сложность, многогранность этого процесса и игнорируют леворадикальные идеологи.

Процесс формирования нового человека допускает и известное «опережение», забегание вперед, т. е. изменение человеческой «природы» в соответствии с социальным идеалом до того, как последний получит более или менее полное практическое осуществление.

Казалось бы, это могло служить известным оправданием настойчивого стремления «новых левых» разрушить ориентацию индивида буржуазного общества на сковывающие его самосознание и навязываемые ему извне ценности и заменить их «внутренними» механизмами регулирования социального поведения; стремления сформировать «новое сознание», которое постепенно вытеснило бы «старое сознание», способствующее поддержанию социально-политического статус-кво. Ориентация на опережающее формирование «нового сознания» могла бы оказаться плодотворной в условиях таких стран, как, например, США, где интеллектуальное и нравственное развитие значительной части населения подчинено сугубо утилитарным, «потребительским» интересам.

В этих условиях успешная работа по «размыванию» консервативного и либерально-буржуазного сознания могла бы послужить подготовкой почвы для последующего осуществления социальной революции. Но все это при условии, что «революция сознания» будет рассматриваться именно как подготовка социальной революции, как предпосылка такой революции, а не как самоцель, не как замена социальной революции.

«Новые левые» склонны, однако, переоценивать значение и возможности «революции сознания» – тенденция, усиливающаяся в последнее время и наиболее последовательно выраженная в нашумевшей книге Ч. Рейча «Молодая поросль Америки» [120].

Рейч, профессор права Йельского университета (США), откровенно солидаризирующийся с той частью американских «новых левых», которые довольно скептически оценивают возможность непосредственного разрушения господствующих в стране социально-политических структур, исходит из такой посылки: политические формы борьбы против «корпоративного государства» сегодня неэффективны, политическая революция невозможна. Более того, по мнению Рейча, «такая революция и не нужна». Радикальные преобразования, полагает он, должны быть осуществлены посредством сознания и лишь на уровне сознания. «Новое сознание», первоначально сформировавшись в среде протестующей молодежи, а затем получив широкое распространение, автоматически вызовет революционные преобразования во всей структуре общества. «Оно осуществит революцию не прямыми политическими средствами, а изменением культуры и качества индивидуальных жизней, что, в конечном счете, приведет к изменению политических структур» [121].

Противопоставляя «революцию посредством сознания» политической революции, Рейч и его единомышленники неизбежно должны исходить из нереальной и не подтвержденной опытом истории возможности формирования в недрах старого общества устойчивого «нового сознания» и массового вытеснения последним архаических форм сознания, пока еще сохраняющих господствующее положение.

Пытаясь найти подтверждение возможности опережающего формирования «нового человека» – носителя «нового сознания» и обратного воздействия последнего на социально-политические структуры, леворадикалы и их идеологи нередко ссылаются на опыт маоистского Китая

[Это делает, в частности, Маркузе в своей книге «Очерк об освобождении». Заметим попутно, что при всех разногласиях между Маркузе и Рейчем, обнаружившихся в их полемике, у них немало точек соприкосновения. Упрекая Маркузе, как пессимиста, за недооценку революционного потенциала сил протеста, Рейч считает, что автор «Одномерного человека» совершенно неоправданно делает ставку на насилие, что, как он полагает, не может привести к успеху. Маркузе, отвечая Рейчу, напротив, считает, что тот предлагает «революцию», «принадлежащую истеблишменту», что сама глубина протеста против «истеблишмента» остается неосознанной силами протеста. Маркузе делает акцент на силу, однако при этом, он, как и Рейч, исходит из того, что сегодня все дело решает лишь «субъективный фактор»].

Но опыт Китая в этом отношении заставляет сделать совсем не те выводы, какие делают сторонники «революции сознания». Определенный тип массового человека, на который ориентируются маоисты, – это совсем не тот «новый человек» и не то «новое революционное сознание», какими они рисуются западно-европейским леворадикалам. Ставя перед собой великодержавную цель построить «новый», «великий» Китай, маоисты встречают на своем пути серьезные преграды, в частности, отсутствие материальных предпосылок ускоренного преобразования. В соответствии с поставленной целью и лепится маоистский «новый человек». Это уже не джентльмен маркузианского типа, не рафинированный интеллигент леворадикалов, регуляторы социального поведения которого «помещены» внутри него самого, а солдат. Таким образом, опыт маоистского Китая с его «культурной революцией» свидетельствует отнюдь не в пользу возможности создания искусственно сфабрикованного «нового» массового сознания, которое бы выражало по своей сущности «новый», еще не сложившийся и не подкрепленный адекватной материальной базой тип общественных отношений и тем более – могло бы само порождать его.

Можно, вероятно, отталкиваясь от концепции М. Вебера об определяющем значении культуры в формировании социальных структур, как это делает Рейч, и апеллируя к современной технике манипулирования сознанием, предположить, что в некоторых секторах движения протеста удалось на базе «контркультуры» [Полагая, что радикальная политическая трансформация определяется «революцией в сфере сознания, культуры», Рейч сочувственно относится к концепции «контркультуры», выдвинутой Т. Роззаком, и опирается на нее.] сформировать «новое сознание», воплощающее в более или менее чистом виде те заповеди, на которые ориентирует Рейч. Но тогда бы возникла новая проблема: как сделать такое сознание массовым – проблема, решение которой в условиях существования неадекватной материальной базы неизбежно заставило бы встать на путь «осчастливливания» рядовой массы населения. Масса, не осознавшая, не почувствовавшая сама необходимости изменений, не будет активным субъектом, творцом истории. Именно поэтому В. И. Ленин так резко выступал против «осчастливливания» народов революцией, т. е. навязывания им революции. Задача рабочего класса – «пробудить» народ, задача партии пролетариата и примыкающей к ней прогрессивной интеллигенции – кропотливой повседневной работой поднять сознание рабочего класса. В этом прежде всего и заключается формирование нового человека в предреволюционный период.

В леворадикальной же идеологии очень сильна тенденция к «забеганию» вперед, которое приобретает эфемерный характер, к навязываемому сверху «осчастливливанию». «Интегрированный» индивид, полагает Маркузе, счастлив, вернее, чувствует себя счастливым, будучи таким, каков он есть, и потому не желает быть иным. Но ведь чувствующий себя счастливым индивид объективно несчастен, восклицает леворадикал, и только хорошо отлаженный механизм социального регулирования, находящийся в руках буржуазии, мешает индивиду осознать свое несчастное положение. Сумеет ли индивид сам преодолеть давление этого механизма? Маркузе сомневается в этом: «Мысль о том, что счастье – объективное понятие, предполагающее нечто большее, чем субъективные ощущения, основательно затемнена. Для доказательства ее правомерности необходима реальная солидарность рода человеческого, недостижимая в обществе, разделенном на антагонистические классы и нации» [122]. Как же разорвать этот порочный круг, как заставить «счастливого» «интегрированного» индивида почувствовать, что он несчастен? Маркузе, сосредоточивающий основное внимание на критике «интегрированного» индивида, по возможности деликатно обходит вопрос об отношении леворадикалов и народа. И все же он не может миновать его в конечном итоге, давая на него такой ответ: надо заставить консервативного индивида почувствовать, что он несчастен, надо насильно внедрить в его психику новые инстинкты и потребности, а по возможности – «осчастливить» его той системой отношений, которая мыслится «социальным критиком» как «истинно» свободная. Эту миссию и надлежит, по его мнению, выполнить леворадикалам. Они, правда, слишком слабы, чтобы реально перестроить общество в соответствии со своими идеалами, но общий лозунг их деятельности – «осчастливливание народа сверху». Леворадикал, таким образом, должен предстать в облике диктатора, обладающего истиной, стоящего над народом и при этом отклоняющего всякую критику в свой адрес, ибо «терпимости», поскольку она «репрессивна», должен быть положен конец. Не оказываемся ли мы тогда в утопической республике Платона с ее «осчастливливанием» народа сверху группой «философов-правителей»? Так оно и есть, что подтверждает и сам Маркузе. Отвечая на вопрос, не ориентируется ли он на платоновский идеал аристократии философов, Маркузе воскликнул: «Вот именно! Но без платоновской жестокости» [123].

Эта позиция Маркузе вызвала резкую критику со стороны философов, публицистов и политиков буржуазно-либерального толка, обвинивших не только самого Маркузе, но и всех «новых левых» в «элитаризме», «гностически-манихейском мессианизме» и даже сближении с фашистскими тенденциями.

Следует заметить, что позиция Маркузе в вопросе о создании субъекта нового общества несет на себе явную печать аристократически-элитарного просветительства, открывающего весьма опасные перспективы и ориентирующего на крайне сомнительные методы. Элитаризм прорывается в концепции Маркузе, когда он обнаруживает полное практическое бессилие собственных теоретических построений и оказывается перед необходимостью предложить средство, которое по сути своей приходит в противоречие не только с выдвигаемой им целью, но и с первоначально декларированной ориентацией на спонтанный бунт, оказывающийся не делом народа, но исключительной прерогативой его пастырей, каковыми выступают леворадикалы. Если бы последние, в случае их прихода к власти, последовали советам Маркузе, то это могло бы оказаться крайне опасным для тех, кто был бы несогласен с их «радикализмом».

Маркузианская концепция просветительства и априорного формирования «нового субъекта» грядущих исторических процессов не нова – она воспроизводит некоторые элементы, содержавшиеся в утопическом социализме и снятые учением Маркса. Маркузе, касаясь представления о «всесторонне развитой личности», бросает Марксу упрек, будто тот говорил о человеке нового типа только как о члене, а не как о строителе социалистического общества. Но суть различий между марксизмом и маркузианским утопизмом в том и состоит, что, согласно марксизму, новый человек появляется как продукт революционных социальных преобразований, в процессе которых происходит не только превращение старого общества в новое, но и диалектическое самопревращение, «очищение» строящего это общество человека. Рождение нового человека оказывается не просто результатом чистого отрицания старого общества, радикального разрыва со «старыми» потребностями и инстинктами, как считает Маркузе, а результатом реального воплощения в жизнь позитивных научных социальных идеалов, раскрываемых перед индивидом в процессе его воспитания и закрепляемых в процессе социального общения и повседневной деятельности.