ГЛАВА 17
Деятельность «ЦветкаДружбы», направленная против коррупции, организовывалась, разумеется, неумело, по-детски — чему, собственно, не приходилось удивляться, ведь сам по себе «Цветок» был и оставался всего лишь студенческим кружком — девчонками и ребятами проводились, как правило, разовые акции, имеющие целью вывести на чистую воду конкретного, по каким-то причинам не внушающего доверия представителя власти. По большей части, конечно, такие акции завершались провалом, но случались и вполне успешные. В некоторых Онки Сакайо участвовала лично, а остальные, обычно, не обходились без её идейных решений и организаторской искринки.
Зубастую акулу, однако, нельзя одолеть без зубов — отважным правдолюбцам приходилось временами ходить по самому краю закона — и это не замедлило принести свои горькие плоды. Однажды, когда Онки, чтобы установить прослушку, влезла ночью в кабинет одной муниципальной чиновницы, на которую сильно жаловались жители района, на вой включившейся сигнализации примчались сразу три полицейские машины — девушку арестовали и доставили в участок.
Дело завели сразу, причём достаточно серьёзное.
— Несанкционированное проникновение в здание, принадлежащее администрации города, — бормоча себе под нос, забивала в компьютер капитан полиции, — какого черта за хвост ловить тебе там понадобилось?
— Готовила сюрприз ко Дню Освобождения прославленному молвой народной герою административной службы, — отвечала Онки мрачно.
— Шуточки шутить будем? — спросила ментовский капитан неприязненно, — давай колись, расскажешь всё, скорее отпустим, — на последних словах интонация капитана несколько переменилась, перейдя от резкой обвинительной к воспитательной, вкрадчивой, что не слишком понравилось Онки, — Пусть ты даже кнопок на стул насыпать хотела, как эти дураки из оппозиции, я должна знать. Мы — опора страны, всё нас касается, что если вы под шумок государственный переворот готовите?
Товарищи из «Цветка» добились, чтобы Онки Сакайо выпустили под залог, но, оказавшись на свободе, она находилась под неусыпным надзором полиции и должна была регулярно являться в участок. Ей запретили выезд из страны, и даже в Атлантсбурге патрульные нередко останавливали ее машину, пристально всматривались в лицо и надоедливо мусолили документы.
Онки в принудительном порядке устроили на работу в государственную столовую Народного Совета и обязали ежемесячно по частям выплачивать городской администрации штраф в размере трехсот тысяч атлантиков. Теперь она вынуждена была ежедневно проводить четыре часа своей жизни, прислуживая депутатам за обедом, складывая тарелки в посудомоечную машину и выпотрашивая нутро маленьких ползающих роботов-мусоросборников.
Случилось всё как назло весной, перед началом цветения тюльпанов, и с таким вот «багажом» Онки должна была ехать в Норд делать предложение Саймону, раз уж обещала.
Сезон помолвок — самое удивительное время в году, когда вся столица преображается, принаряжается к этому великому празднику самой жизни: в каждом дворе, сквере, парке, на грядках, на клумбах, в лотках и в кадках на балконах — везде поднимают свои тугие головки разноцветные тюльпаны. Желтые, фиолетовые, пятнистые, тигровые, торжественные белые, кремовые, ярко-алые, бордовые, строгие чёрные… И вечера необыкновенно нежные, золотистые, нежаркие; из раскрытых окон слышится музыка, звон бокалов, веселых смех гостей; на балконах девушки увлеченно целуют своих юных хорошеньких женихов…
Онки Сакайо ехала, опустив стекла. Ей не хотелось терять неповторимый аромат весеннего города. Притормозив возле огромной клумбы в виде флага Новой Атлантиды — тюльпаны разных цветов были высажены группами в соответствии с узором на полотнище — Онки Сакайо выбрала для Саймона самый красивый цветок, прохладный, сочный, с шелковистыми, плотно сжатыми пока лепестками, по обычаю — белый, бережно срезала его и положила на переднее сидение почтительно, точно пассажира.
— Ты ведь знаешь, у меня есть право подумать несколько дней, — сказал юноша сдержанно, принимая от неё этот символ предложения руки и сердца.
Они в молчании прошли несколько десятков шагов по аллее.
— До меня дошли слухи, будто у тебя неприятности с законом? — Саймон остановился сам и удержал за руку Онки. Теперь они стояли в центре усыпанной песком парковой дорожки друг напротив друга.
— Да, — подтвердила Онки с обескураживающей улыбкой, — ничего серьезного. Влезла ночью в окно районной администрации. Забудь…
— Не вижу тут ничего смешного.
Слова Саймона прозвучали так, что она тут же перестала улыбаться. Ей всегда становилось не по себе, когда он подобным образом преображался, становясь невообразимо далеким, холодным, строгим.
— Опять этот твой студенческий клуб?
Онки кивнула.
Он ничего не говорил, продолжая смотреть на неё испытующе. И тогда будто бы оправдываясь — ей самой не слишком понравилась собственная интонация — она призналась:
— Понимаешь, я чувствую, что это дело — моя жизнь.
— А я? — спросил Саймон без тени кокетства, серьёзно и чуть грустно, ни на миг не отпуская её взглядом.
Онки видела перед собою его глаза, огромные, как небо, изумрудное небо выдуманных миров, и она не смогла побороть преувеличенность впечатлений, характерную для влюблённости, схватила его руки в свои, поцеловала каждую, и зашептала, быстро, горячо:
— Ты тоже моя жизнь, другая её сторона. У монеты две стороны, понимаешь, и без этого она не будет монетой, точно также, как и жизнь не будет настоящей жизнью, заполненная чем-то одним. Две стороны одной монеты, понимаешь, — повторила она с силой, — и я не могу выбрать между ними…
Саймон вырвал свои руки у неё.
— Значит ты не любишь меня.
— Ну а что тебе надо? Чтобы я отказалась от всего и сидела бы весь век рядом с тобой? — выпалила она с прорвавшимся раздражением. «Опять он обиделся, вот холера!» — пронеслось у неё в голове.
— Да, — сказал Саймон просто. Приоритет счастья вдвоём перед всеми остальными ценностями казался ему естественным.
— Ты хочешь привязать меня к себе, — воскликнула Онки, уже не стараясь скрывать поднявшийся в ней гнев, — обрезать мне крылья? Это так по-мужски… Я не потерплю такого. Женщина — свободное существо, созданное для полёта, а не для жалкого копошения в быте…
Она умолкла, не без труда притушив нарастающее негодование.
— А как же любовь? — спросил Саймон, погладив пальчиками лепестки принятого от неё цветка. Тюльпан, белый, как первый снег, как чистый лист, как мгновенная слепота от яркого света, сиял у него в руках, будто бы укоряя Онки, обличая её во лжи.
— А что, по-твоему, любовь должна мешать делать главное дело жизни? — возмутилась она, — к чёрту тогда такую любовь!
— И к чёрту дело, которое мешает человеку быть счастливым в личной жизни, — в тон ей ответил Саймон.
Он срезал сразу два тюльпана, красный и чёрный, на всякий случай, чтобы иметь возможность изменить своё решение в любой момент, даже в самую последнюю секунду. По обычаю, следовало положить цветок-ответ в обитый чёрным бархатом футляр. Саймон положил два цветка рядом и закрыл крышку.
Поставив футляр на колени, он стал размышлять о каждом цветке в отдельности. Приятнее было, конечно, думать о красном. Волна ласковых мурашек пробегала у него по позвоночнику, стоило только Саймону начать представлять себе всё то, что могло бы начаться сразу вслед за волшебным мгновением, когда Онки, подняв крышку футляра, обнаружила бы внутри яркий, как пламя, тюльпан.
Юноше легко, радостно воображалось, как они поедут на такси в мэрию, а потом в отель, и по дороге она непременно будет целовать его, опрокинув на заднее сидение, как в кино; а потом, уже в номере, деловито, но немного взволнованно, Онки своими руками развяжет его элегантный праздничный галстук и по обычаю выбросит из окна отеля, он полетит красиво, словно клочок серпантина, и они, обнявшись, проследят за его падением — ночью или ранним утром прохожие часто находят галстуки на асфальте, особенно весной и летом, в сезон помолвок; говорят, хорошая примета — найти галстук — согласно поверью, счастье тех, кто его бросил, небольшою своею частью озаряет нашедшего…
Онки стояла около ворот, взволнованная, немного бледная, усталый вид ее говорил, что, скорее всего, она в последнюю ночь не спала, заглушала тревогу работой, пила чёрный кофе, нервно покачивая под столом ногой, поминутно взглядывала на настенные часы, дожидаясь утра…
Саймон одевался особенно тщательно. Подвел глаза, подчеркнул ресницы — как всегда — несколько точных взмахов кисточкой… Глянув напоследок в зеркало, он несколько раз провел пуховкой по щекам, заметно побледневшим, осунувшимся; он слегка нахмурился, обнаружив этот изъян, хотя благородная бледность нисколько его не портила, а напротив, подчёркивала изящество образа — облаченный в белоснежную вышитую сорочку с широкими рукавами, хрупкий, тоненький, с огромными, в пол лица, зелёными глазами он казался сошедшим с картинки, изображающей прелестного малокровного принца какой-нибудь древней вымирающей династии.
В отделанном бархатом ритуальном футляре всё еще лежало два тюльпана — чёрный и алый.
Завидев Онки издалека, Саймон замедлил шаг; у него оставалось всего несколько минут, чтобы принять самое главное в его жизни решение, и он никак не мог принять его. Обиды и желания боролись в нем, бились, точно птицы в воздухе, сердечко трепыхалось под нарядной рубашкой, предвкушение скорой развязки пробегало по позвоночнику, как по клавишам рояля, быстрыми холодными пальцами. Саймон зажмурился. «Досчитаю до пяти и решу…»
Он стоял, притаившись за деревом в нескольких шагах от Онки. Внезапно у неё зазвонил мобильный. Она ответила, и Саймон стал невольно прислушиваться к тому, что говорилось, слов он не мог разобрать, но судя по всему Онки энергично, горячо доказывала кому-то что-то, и в этот момент для неё на свете не существовало ничего, кроме собеседника на другом конце волны, несущей сквозь пространство сигнал связи — Саймон готов был поручиться, что появись он сейчас из-за дерева, она бы отмахнулась от него как от мухи, настороженно прислушиваясь к голосу в трубке…
«С таким соперником как работа тягаться бессмысленно, — решил Саймон, — и если я сейчас отвечу согласием, то эта напрасная и кровопролитная война станет моей жизнью; супруги трудоголичек обречены на унылое существование — целый день сидеть и ждать, когда она придёт, озабоченная, хмурая, со своими далёкими мыслями, в первом часу ночи, и бросит, точно крысе крошку, усталую скупую ласку…»
Он быстро извлёк из футляра один цветок, и, спрятав его за пазухой, покинул своё укрытие. Онки уже повесила трубку, но еще не замечала юношу, находясь под впечатлением разговора.
— Здравствуй, — сказал Саймон, протягивая ей футляр. Теперь он уже не сомневался. Лицо его было непроницаемо.
— Здравствуй, — ответила она на автомате, точно отбросила назад лёгкий мячик в игре, заметно было, что ей трудно сосредоточиться на происходящем, — ты принёс мне ответ?
Онки спросила так, словно не видела протянутого футляра, риторически, рассеянным тоном. Она всё еще возвращалась к Саймону из своего мира, постепенно, неторопливо, и гордость его была задета.
— Извини, — сказала она, — там неприятности просто у девочек…
— А почему меня должно это волновать? — спросил юноша с вызовом, — у нас помолвка, а ты думаешь о каких-то совершенно чужих людях!
— Я должна о них думать, маленький эгоист, — сказала Онки со спокойной улыбкой, принимая у него из рук футляр, — где, кстати, свидетели? Без них же нельзя открывать…
— Мы не позвали.
— Не беда, — воскликнула Онки весело, — найдём.
На скамеечке в аллее сидело несколько воспитанников.
— Вы нам не поможете? — спросила она приветливо, — каждому достанется по бокалу сладкого шампанского!
Подростки, три девушки и два юноши, заметно воодушевились. Только сейчас Онки приметила среди них Аделаиду. Та вымахала почти на голову выше своей «старшей сестры» и уже вполне уверенно тискала ласково льнущего к ней молодого человека. Узнав Онки, в знак приветствия она лишь небрежно кивнула ей в высоты своего подросткового мироощущения.
— Погодите, я сейчас принесу бутылку из машины!
Вся компания удивлённо застыла, наблюдая за радостной суетой, проявляющейся в каждом жесте девушки, и за ее нарядным, но неожиданно мрачным спутником.
«А она ведь любит меня…» — это озарение отозвалось болью в душе Саймона, глядящего в спину бегущей к воротам Онки, весь силуэт ее, казалось, лучился от счастливого предвкушения, и он отвернулся, не в силах смотреть дольше.
— Ты чего такой смурной, — спросила его Ада, — всё же вроде на мази у вас…
Саймон не ответил, стоял тихий, задумчивый. «Ещё ведь можно всё изменить…» За пазухой у него, словно второе сердце, пригрелась головка другого тюльпана.
Вернулась Онки с бутылкой и гроздью высоких бокалов. Подростки столпились вокруг неё, зашелестела золотистая фольга.
— Сперва откроем шампанское! — Онки поставила чёрный бархатный футляр на скамейку, чтобы не мешал, и взялась за пробку.
— Эх! — шампанское хлопнуло, зашипело, взметнулась пышная белая пена, ребята дружно зааплодировали.
Воспользовавшись суматохой, Саймон быстро раскрыл заветный футляр, одиноко стоящий на скамейке, и быстро положил туда другой, припрятанный на груди тюльпан.
— А где же жених? — обернулась к нему с двумя бокалами Аделаида.
Он испуганно вскинулся, спрятал руки за спину, неуверенно шагнул в сторону весело гудящей компании.
— Волнуешься? — заботливо спросила Ада, вручая ему бокал с золотистым искрящимся напитком, и тут же утешила его в своей нарочито грубоватой манере, — не дрейфь, не казнь.
— Впереди самый торжественный момент, — провозгласила Онки, взяв со скамейки футляр, — подержите-ка, кто-нибудь, мой бокал…
Она зажмурилась, откинула крышку. Все замерли, готовые взорваться шквалом аплодисментов и стандартных шумных поздравлений. Но…
Сразу два тюльпана лежали на нежном бархате головка к головке — алый и чёрный — «да» и «нет», они переплелись своими длинными остроконечными листьями, словно обнимая друг друга…
— Что это значит? — спросила Онки. В ее голосе чувствовались и растерянность, и изумление, и обида.
— Это мой ответ, — просто ответил Саймон, — я не знаю…
— Когда будешь знать, сообщишь, — ответила Онки с нескрываемым раздражением, выплеснула шампанское на газон, бросила бокал следом — он разбился вдребезги, угодив в ствол дерева — и пошла к машине, — хорошего дня, ребята!
Те поудивлялись немного, подёргали плечами, сдержано посочувствовали Саймону и ушли, забрав с собою честно выигранную в рулетку жизни бутылку хорошего шампанского. Ада шла последней, со здоровой молодецкой жадностью обнимая за плечи своего отчего-то сдавленно хихикающего юношу. Саймон проводил их взглядом.
Присев на скамейку, он поставил на колени злосчастный футляр с тюльпанами. Бережно вынув алый, положил его головкой на ладонь, как младенца, полюбовался, погладил пальцами прохладные сочные лепестки. Крышку футляра он со стуком захлопнул, запирая там, словно в гробу, одинокий чёрный цветок.
Кора Маггвайер получила долгожданный отпуск, но совершенно не знала теперь, что ей с ним делать. Родни нет, друзья растеряны неведомо где — куда податься? Приехала, конечно, в Атлантсбург. На вокзале впервые по-настоящему растерялась… Столько людей, все спешат по своим делам. И только у неё, у Коры, никаких дел нет, и в ближайшее время не предвидится.
Она зашла в маленькую закусочную, поставила на стул нехитрые пожитки военного человека, упакованные в тугой брезентовый рюкзак, попросила принести кофе.
Официант, кивнув, удалился. Кора извлекла из кармана и раскрыла свой заветный блокнот. По привычке. Голова была пустая, как барабан. Строчки рождались трудно, каждую приходилось вытягивать, словно нитку из полотна.
Официант вернулся с дымящимся кофе. Кора придвинула к себе чашку, глотнула обжигающий чуть горьковатый напиток, огляделась. Может, выпить? Немного совсем. Для вдохновения…
Заказала виски с колой. Потом повторить. И потом ещё раз. После четвертой порции придумала позвонить Максу. Идея возникла очень естественно, органично, ведь он как-никак знакомый, пусть много лет прошло, всё такое, но почему бы не позвонить, вдруг ему тоже делать нечего, и он окажется не против выпить где-нибудь по чашке чая… Неприятность была только одна — Кора не знала номера. Но и это, как выяснилось, проблема вполне разрешимая. Услужливый официант принес ей телефонный справочник.
Аберберг… Аварес… Аино… Кора с нажимом вела пальцем по исписанной бисерно мелким шрифтом странице. Акницкие… Аллен… Анбрук! Нашла! Справочник был старый, трёхлетней давности. Интересно, они никуда не переехали?
Слушая первый протяжный гудок в трубке, она обнаружила, что немного нервничает. Ответил мужской голос, молодой, очень приятный. Но смутное воспоминание подсказало Коре: это не Макс.
— Здравствуйте. Квартира профессора Объединённого Университета Ванды Анбрук, верно?
— Да, — ответил голос, — но леди Анбрук сейчас нет, передать ей что-нибудь?
— Нет, спасибо, я перезвоню, — судя по нетерпеливому молчанию в трубке молодой человек собирался отключиться, но Кора остановила его, — прости, а с кем я имею честь общаться? Вы родственник?
— Горничный, леди, — ответил голос несколько удивлённо.
— А супруг леди Анбрук сейчас дома? — спросила Кора.
— Нет, к сожалению, молодой господин отправился по магазинам, — пояснил горничный, — Вы можете оставить свои контактные данные. С вами обязательно свяжутся.
Кора неохотно нажала «отбой». Вот чёрт. И почему всякие разные знакомые обладают этим противным свойством: обычно, когда не хочешь никого видеть, они покоя тебе не дают, а возникает срочная надобность, так они исчезают, причём все разом?
Кора вышла из кафе и решила поискать адресную книгу — настроение было как раз подходящее для того, чтобы заявиться в гости без приглашения. Вот вернётся из магазина Макс, а в гостиной у него — на тебе! — старая знакомая, сидит на мягком кожаном диване, качая ногой, премило болтает с горничным — он представлялся Коре исключительно хорошеньким, в чистом белом передничке — то-то будет сюрприз!
Когда она подъехала на такси к дому Анбруков, Макс уже вернулся — он как раз вынимал из багажника автомобиля пакеты, туго набитые провизией.
— Привет, — сказала Кора весело, и, как ей самой показалось, чуточку глуповато.
— Здравствуйте, — ответил Макс, удивлённо оглядывая незнакомую девушку в военной форме.
— Не узнаешь? — поторопила она.
— Корнелла? — с сомнением в голосе пробормотал Макс. И присмотрелся, и признал, и просиял невинной радостью. Он нисколько не изменился, всё такой же трогательно нескладный, ушастый, голубоглазый. Только Кора выросла и смотрела на него теперь прямо — глаза в глаза.
— Ну наконец-то! Давай, что ли, обнимемся после долгой разлуки! — воскликнула она с напускным задором и весьма бесцеремонно схватила Макса, смачно облапив его спину своими большими руками.
— Пойдём в дом, — тихо сказал он, мягко, но решительно отстраняясь, — ты, наверное, устала с дороги.
В гостиной накрыли чай. Горничный, как и предчувствовала Кора, оказался симпатичный, не старше двадцати, в опрятном белом передничке, правда без волана, который рисовало ею воображение. Он расставлял тонкие фарфоровые чашки аккуратными внимательными пальцами. Наливал заварку из небольшого чайника с элегантно изогнутым носиком. Потом деликатно удалился, оставив господина наедине с гостьей. За чаепитием немного поговорили про фронт, про политическую ситуацию и ещё о чём-то не слишком значительным, поговорили поверхностно, как полузнакомые на трамвайной остановке.
Наклонив чашку, Кора разглядывала чаинки, налипшие на края. Открылась дверь, и в гостиную вошёл другой молодой мужчина, по-видимому, нянь, с годовалым ребенком на руках.
— Он плачет, господин Макс, не переставая, зубик, наверное, опять лезет, может, вы попробуете сами его успокоить? Папины руки всё-таки милее…
Из-за двери выглядывал еще один ребенок. Девочка.
— Верне, иди в детскую, — строго сказал ей Макс, а годовичка взял от няня, умело и бережно. Ребенок сразу прижался к нему, засопел довольно.
Девочку увел тем временем куда-то мальчишка постарше, лет тринадцати, очень красивый, тоненький, кудрявый, но совсем непохожий… Приёмный? Любопытство мучило Кору, но спросить она стеснялась.
— А где Ванда?
Младенец, сидя на руках у Макса, увлеченно сосал большой палец. У него изо рта сбоку свисала длинная ниточка прозрачной слюны.
— Она уехала на международный симпозиум, посвященный вопросам развития общества.
— Надолго?
— На четыре дня. Вчера я проводил ее в аэропорт.
Макс качал ребенка, уложив его на руки словно в люльку. Он расхаживал с ним по комнате, время от времени нашёптывая что-то ласковое. Кора ощущала лёгкую неловкость от того, что ей пришлось стать свидетелем столь интимной домашней сцены.
— Не хочешь прогуляться?
— Куда?
— Ну…эм… в парк. Или в кафе посидеть.
Младенец от покачивания на руках быстро уснул. Нажатием кнопки на столе Макс вызвал няня.
— Да вы прямо волшебник, — войдя, шёпотом воскликнул тот с нескрываемым восхищением, — я три часа не мог его уложить…
Макс шепотом дал няню какие-то указания, по-видимому, на счёт ребенка, осторожно, чтобы не разбудить, отнёс его наверх и положил в кроватку.
Пока он отсутствовал, Кора осмотрела гостиную и выглянула в коридор. За одной из закрытых дверей со стеклянным витражом в нежных пастельных тонах кто-то стоял. Она поняла это по легкой тени, метнувшейся по витражу. Ребенок, наверное. Подумала так, и тут же забыла об этом.
Вернулся Макс.
— Можно и прогуляться немного, — сказал он.
Когда они выходили, дверь с витражом чуть приоткрылась, и Кора успела разглядеть стоящего за нею человека. Это был очень красивый мужчина, высокий, с удивительно изящными, благородными чертами лица — мелко вьющиеся волосы шикарной копной топорщились у него на голове — но несмотря на красоту, что-то печальное, болезненное читалось во всем его облике. Точно тёмная печать лежала на его высоком бледном челе.
— А кто это там, за дверью? — спросила Кора у Макса, когда они вышли из дома.
— Джонни. Старший муж Ванды, — ответил он буднично.
— В смысле?
— Ну… Как бы тебе объяснить покороче… Религия той страны, где родилась Ванда, позволяет женщине иметь несколько мужчин, и все они считаются законными мужьями…
— Но наша религия такого не допускает! И в нашей стране нет таких законов! — возмутилась Кора, — и как ты это унижение терпишь?
— Ты многого не знаешь о нас, — мягко возразил Макс, — не всё так просто… Ванда не взяла бы меня, если бы… Джонни серьёзно болен. В крови что-то, сложно называется, я не помню. За ним уход нужен, ему часто требуется моя помощь, особенно если у него приступы, бывает, носом или горлом как пойдёт кровь, и не останавливается… После этого он, обычно, несколько дней лежит, слабый совсем, как котенок. Я кормлю его с ложки и подкладываю подушки под спину, чтобы он мог садиться.
— Тот кудрявый мальчик — это его сын?
Макс кивнул.
— А девчушка?
— Верне моя дочь, — ответил он, улыбнувшись с тихой гордостью.
— Самый маленький ребенок тоже твой?
— Возможно, мой, а возможно — нет. Ванда ночует и в моей комнате, и в комнате Джонни, — пояснил Макс с лёгким смущением, — Она имеет право не говорить нам, чьих детей она носит и рожает, чтобы мы любили их всех как своих родных…
В небольшом летнем кафе Кора сразу же заказала виски с колой.
— Переварить твою жизнь без аперитива невозможно, — пояснила она полушутя-полусерьезно.
Макс заказал себе белый чай, блинчики с нежным крабовым суфле и листьями зеленого салата, графинчик свежевыжатого сока. Сразу же попросил рассчитать, вручив официанту платиновую карту. Коре, уже изрядно пьяной, бестолково вырывающей из пространства предметы неторопливым плавающим вниманием, бросились в глаза сведения о держателе карты — ряд выпуклых букв на её внешней стороне: «Vanda M. Anbrook».
— Ты всегда расплачиваешься её карточками?
— У меня своих просто нет. И у Джонни тоже. Все деньги в нашей семье зарабатывает Ванда.
— И она спокойно позволяет вам тратить сколько хотите?
— Ты совсем детские вопросы задаёшь, Кора. Наши отношения построены на взаимном доверии и уважении. Никому и в голову не придет эти простые и честные принципы нарушить.
Кора заказала себе ещё одну порцию виски с колой. Макс смотрел на неё укоризненно, но ничего не говорил.
— Как же ты всё-таки смирился с этим, ну, с Джонни…
— Со временем. Сначала, конечно, никак не мог привыкнуть, очень ревновал, первые три месяца после свадьбы не подпускал к себе Ванду…
— А потом?
— Она сказала мне, что Джонни скоро умрет. С его болезнью один шанс из тысячи прожить столько, сколько он уже прожил… И наш общий долг сделать так, чтобы последние свои дни он провёл в любви и радости. Она так убедительно тогда рассуждала, что я почувствовал — всё именно так, как она говорит, и просто не может быть иначе. А потом Ванда сделала такую вещь…даже не знаю, какими словами рассказать тебе об этом…
Макс отвернулся к окну и большие трогательные уши его порозовели.
— Однажды вечером она пришла в мою комнату вместе с Джонни, и мы оба были с нею, она так и уснула до утра — между нами… И после этого моё чувство к Джонни удивительным образом углубилось; мысль, что Ванда у нас одна, перестала причинять мне боль, я почувствовал свое родство с Джонни через нашу общую женщину, ведь она у нас всё равно что мать у двух братьев… В ту необыкновенную ночь это осознание пришло ко мне, и ревность перестала мучить меня совершенно.
Кора выпила, скривившись. Она знала, конечно, что на свете существуют страны, в которых господствуют самые разные дикие обычаи, вызывающие у любого цивилизованного человека как минимум вежливое изумление… Её сознание предпочло отринуть поступившую в него информацию — слишком уж чуждо было Коре то восприятие мира, которым делился с нею сидящий напротив Макс.
Она глянула в окно. В легких сумерках город казался тонким узором на опаловом медальоне — чёткие контуры потемневших зданий, мягкие пастельные переливы в постепенно гаснущем небе, витрины и стекла домов, отсвечивающие бледно-голубым…
Ей больше не хотелось слушать о том, как Ванда Анбрук организует свою жизнь с двумя мужчинами; Коре стало противно, она, морщась, глотала виски. Макс говорил:
— Я полюбил Джонни. Ему ведь тоже тяжело было примириться с моим появлением. Его отдали Ванде десятилетним мальчиком, у них такие законы, что муж растёт в доме жены, она очень его баловала, души в нем не чаяла, она обещала ему, что не возьмёт больше никого, и он всегда будет единственным… Ванда не стремилась следовать традициям, она мыслит прогрессивно и считает, что многомужество унижает достоинство мужчины… Она хотела стать примером для многих своих соотечественниц, прожив всю жизнь с одним мужем… Но потом Джонни заболел. Для Ванды это оказалось большим ударом, она и сейчас даже не до конца смирилась с тем, что он вскоре уйдет от нас… Я часто замечаю, как она на него смотрит, когда он не видит. Грустно и нежно… В такие моменты мне труднее всего удержаться от ревности… А Джонни мудрее меня. Он сам просил Ванду взять второго мужа, ему часто становится плохо, а в доме нужен хозяин… И его сыну нужен будет отец. Ради него Джонни готов поступиться гордостью и делить любовь Ванды со мной…
Помолчали.
— Мне нужно вернутся домой к десяти часам, отпустить няня, пожелать детям спокойной ночи…
— Да, конечно, извини, что я так бесцеремонно влезла в твою жизнь, — провозгласила Кора с гротескным пьяным самобичеванием, — мне не стоило приходить.
— Не говори так. Я рад был тебя увидеть.
Напоследок Кора ещё выпила, торопливо, прямо у стойки бара.
— Пройдёмся, — сказал Макс тихо и заботливо предложил ей руку, — мне кажется, тебе полезно будет немного освежиться…
На улицах начали зажигаться фонари. Сначала на той, по которой шли, потом на следующей, и дальше, по цепочке — будто бы маленькая незримая фея летела мимо фонарей и касалась их, одного за другим, тонкой волшебной палочкой. Бензинный дух дня постепенно рассеивался, и воздух наполнялся сладким ночным ароматом цветущей черёмухи.
Кора остановилась ни с того ни с сего посреди дороги и задрала голову.
— Смотри, какая она красивая.
Черёмуха стояла вся золотистая, светящаяся, цветы и листья казались прозрачными, стеклянными в мягком фонарном свете.
— А ты веришь, что любовь может длится пока ты живёшь, сколь угодно долго, и даже на расстоянии? — спросила Кора пьяным голосом.
— Любовь, нет, — ответил Макс, подумав, — то, что ты имеешь ввиду, это просто фантазии, мысли, воспоминания… Любовь — действие, она существует только в настоящем времени, здесь и сейчас.
Кора круто развернулась к нему.
— Но сейчас мне кажется, что я люблю тебя, Макс! — воскликнула она, сделала шаг вперёд, жадно прижала его к себе, стала говорить быстро, много и путано, дыша ему в лицо парами виски, о том, что на фронте постоянно думала о нём, как о единственном утешении, светлом лучике счастья, музе…
— Тебе завтра стыдно будет за свои слова, — сказал Макс спокойно и печально, — лучше тебе поспать, — он высвободился от неё быстро, с едва заметной брезгливостью, какую обычно испытывают трезвые к пьяным, — хочешь, я постелю у нас, в комнате для гостей?
Кора хмыкнула патетически-пьяно.
— Нет, — сказала она, сопроводив свой отказ решительным жестом, — я лучше пойду в гостиницу.
Макс пожал плечами.
— Доброй ночи, — сказал он и пошёл дальше по черемуховой аллее, не оглядываясь, в свой большой уютный дом, где ждали его дети.
Кора осталась стоять под деревом.
Задрав голову, молодая сильно пьяная женщина долго смотрела вверх, на нежное сияние цветов в золотистом свете фонаря.
— Вот так, друг, — сказала она, обращаясь к этой безмолвной красоте, озаряющей ее.
Листья черемухи слегка шевелились от легкого ветерка, отчего она казалась существом вполне одухотворённым и не лишённым разумения.
— Так, друг…
Мысль натянулась, напряглась упруго и оборвалась. Кора забыла, что именно она хотела сказать дереву. Ветерок, налетев неожиданно и резво, сорвал с него облако мелких белых лепестков, они закружились подобно снегу…
— Давай, старина, не поминай лихом, — Кора ободряюще похлопала черёмуху ладонью по стволу и нетвердым шагом отправилась к магистрали ловить такси.
После задержания Онки Сакайо «антикоррупционная деятельность» её юных товарищей, полных энергии и здоровой жажды справедливости, несколько поутихла, но не прекратилась совсем. Они продолжали планировать «ловушки» для недобросовестных госслужащих, тайно фоторгафировать их в фешенебельных ресторанах с любовниками, разряженными в меха и осыпанными с ног до головы жемчугами и бриллиантами.
Однажды на улице, неподалёку от супермаркета, куда Онки обычно выбегала во время работы купить себе перекусить, к ней подошли две девушки в штатском самые обыкновенные с виду горожанки. Они быстро взмахнули перед лицом Онки серыми корочками:
— Служба Государственной Безопасности, — тихо, но очень чётко выговорила одна из них, — пройдёмте, пожалуйста, с нами.
«Ничего себе, — подумала Онки с лёгким оттенком бахвальства, — кто пришёл про мою душу, я думала, что они такой мелочёвкой не занимаются.»
Она знала, что девочки из СГБ работают ловко, ладно, красиво — ни пакетов на голову, ни резких ударов под дых — но всё-таки было немного страшно… Существуют же разные цветные таблеточки, разработанные специально для органов, которые вызывают приступы панического ужаса, онемение различных частей тела, галлюцинации… Есть ведь видео, которые сотрудницы службы безопасности заставляют задержанных смотреть — и те потом готовы на всё, они катаются по полу в слезах и умоляют только об одном — немедленно выключить…
Что если как-нибудь иначе, более деликатно и чисто, чем опусканием головы в кадку с водой, но её, Онки, всё-таки будут пытать? Пытка — как известно, не слишком хороший инструмент в поисках истины, разумеется, если мы действительно хотим ее найти, а не поставить галочку в журнале раскрытых преступлений, ведь среднестатистического человека, и это вполне естественно, до такой степени деморализует сильная боль, что он готов взять на себя хоть три чужие вины… Онки не предполагала в себе самой духовной крепости народных героев, которые выдерживали пытки, не проронив ни звука.
— Мы не имеем никакого отношения к агрессивной политической оппозиции, мы не готовим переворот, у нас нет оружия, — терпеливо объясняла она обладательнице «серого билета», стоящей по другую сторону длинного стола, вторая гэбэшница сидела за этим столом и записывала, — мы пытаемся решать проблемы общества, мелкие проблемки, до которых у власти не доходят или не всегда дотягиваются руки, мы вам же, государству, и помогаем. Проворовавшиеся чиновники, ведь это проблема государства, разве нет? Во все времена так было: если власть бездействует, в борьбу вступают простые люди.
— Спасибо за помощь, — отозвалась гэбэшница с надменным хмурым смешком, она прошлась вдоль стола, вытянула из пачки сигарету, но не прикурила; её напарница записывала что-то в блокнот; подождав, пока она закончит, девушка с незажжённой сигаретой продолжила, — но вы ведь, наверное, знаете, что некоторые действия являются противоправными, и влекут за собой ответственность согласно действующему законодательству?
— Знаю, — спокойно ответила Онки, — но иначе, вы не можете этого не видеть, в некоторых случаях — никак. Мы действуем всеми доступными методами. Но, ещё раз подчеркну, мы не причиняем никому вреда, мы мирная организация, наш удел не нападать, а защищать…
— Что вам известно о погроме в Сурразай-Дорбу? — перевела тему девушка, которая записывала в блокнот.
Онки не ждала подобного вопроса и растерялась, она была уверена, что интерес к ней со стороны органов является прямым следствием деятельности студенческой организации «ЦветокДружбы»…
— Ничего конкретного, — произнесла она, собравшись с духом; Онки решила, что и из этого пламени вернее всего её вынесет конёк правды, — я писала своим знакомым, которые там служат, в надежде получить какую-нибудь информацию из первых рук, потому что, насколько я знаю, значительная часть мыслящих людей убеждена, что дело закрыто незаконно, группа журналистов прибыла туда с камерами и блокнотами, это, вы понимаете, не оружие, они пытались напасть на след, даже нашли кое-что… И тогда как из под земли выросли перед ними здоровенные девицы в повязках с прорезями для глаз, с автоматами наперевес, и вежливо велели нам убираться подобру-поздорову. Разумеется, и камеры, и блокноты у них конфисковали. Но, вернувшись ни с чем, эти отважные очевидцы утверждают, что следы на земле указывают на то, что в Сурразай-Дорбу находилась военная техника…
— Как же ответили вам ваши знакомые? — неожиданно улыбнувшись, спросила гэбешница, поигрывая сигаретой, — добровольная помощь следствию окончательно убедит нас в том, что вы действуете в интересах страны.
Онки не понравилась эта улыбка, какая-то панибратская, льстивая.
— Ничего, — ответила Онки, и, к счастью, это тоже было правдой.
Рита Шустова, прочтя её письмо, сразу же его удалила, будто бы не получала никогда. Ну не писать же в ответ, что она лично по приказу Тати Казаровой участвовала в операции «обезвреживание журналистов»? Дружба-дружбой… Рита не столько тревожилась за себя, ей было почти всё равно, она переживала за подругу — шило у неё в одном месте, вечно впишется во что-нибудь рискованное — Сурразай-Дорбу слишком опасная тайна, чтобы доверять её таким вот до треска заряженным жаждой справедливости, как Онки Сакайо…
— Я вообще не получила письма в ответ.
— Вот как? — спросила гэбэшница, — и что же вы думаете? Есть ли у вас предположения?
Онки почувствовала, как сердце в ней трепыхнулось. Сейчас ей стало действительно страшно, и она этого страха почти не стыдилась. Задачи, стоящие перед этими двумя девушками из СГБ, могут быть какими угодно.
— Предположения должны подпитываться фактами, а их у нас нет, — ответила Онки, осознавая, что очевиднейшим образом уклоняется от ответа, и этим может навлечь на себя подозрения.
— Мы будем наблюдать за вами, — сказала гэбешница, и — наконец-то! — прикурила свою сигарету; Онки чувствовала уже некоторое раздражение, наблюдая за бестолковым перетиранием её между пальцами, — хотите?
Гэбэшница подтолкнула пачку, лежащую на столе, предлагая Онки.
— Я не курю, — ответила та почти неприязненно.
— Это хорошо, — сотрудница госбезопасности непринуждённо откинулась в кресле, некоторое время дымила молча, а потом изрекла, как показалось Онки, с оттенком иронии, — играйте, играйте в борцов за правду, играйте, да не заигрывайтесь, — глаза её коротко блеснули сквозь завесу дыма, — я вас как друг предупреждаю, работайте, дело хорошее, но не везде безнаказанно можно совать любопытные носы… Опасно дергать за ниточки, не зная истинного размера паутины, которую раскачиваешь, и величины паука, который на ней сидит… То, что случилось недавно с вашей подругой — это предупреждение, своей неудачной шуткой в борделе вы задели интересы очень большой величины криминального мира. Она ещё легко отделалась…
«Лиз!..» Сердце Онки сжалось от жалости и тут же вспыхнуло гневом.
Последнее замечание показалось ей до того возмутительным в устах человека, который служит родине, что она чуть было не крикнула: «Работайте лучше! И мы тогда вообще не будем нужны. Это ваше дело — чистить страну!»
Но она напряглась и выговорила только:
— Мы просто выполняли свой гражданский долг.
Гэбэшница кисло улыбнулась, вероятно, ответ ей показался слишком пафосным.
Её напарница, закончив писать, проводила Онки до выхода из здания.
— Вы не хотите вступить в партию? — спросила она по пути, — это возможность реально что-то делать для своей страны, раз уж у вас так сильно чешутся руки.
Оказавшись на воздухе, Онки несколько раз сильно и глубоко вздохнула, с неудовольствием отметив, что её одежда впитала запах табачного дыма; завернув за угол, она дернула дверцу первого попавшегося небольшого кафе и присела за столик у окна — просто немного подумать…
Впереди её ждало очередное дежурство в депутатской столовой.
Надо прийти, переодеться в тесной каморке для персонала, повязать тщательно отглаженный белый передник, убрать волосы под сетку… Любую работу Онки старалась выполнять хорошо, вне зависимости от своего отношения к её ценности. Многие депутаты запоминали старательную девушку и приветствовали доброжелательными кивками, когда она бегала между рядами столиков.
— В наших офисах всегда требуются помощники, — как-то сказала ей женщина со значком социал-демократической партии на отвороте пиджака, — я бы охотно вас рекомендовала.
Онки думала недолго. Срок воспитательной отработки в столовой подходил к концу, и предложение места оказалось ей очень кстати.
Преисполненная восторженной готовности трудиться на благо народа, она поехала на собеседование.
Главный офис социал-демократической партии, самой сильной и многочисленной, располагался на центральной площади Атлантсбурга, недалеко от мэрии. На входе стояли турникеты с прозрачными дверцами, и в застекленной будочке сидел молоденький администратор.
— Вам куда, леди? — спросил он вежливо, но требовательно.
— Я на работу устраиваюсь, — радостно сообщила ему Онки, — вот у меня протекция, — она помахала перед лицом юноши сложенным вчетверо листом бумаги.
— Да, пожалуйста, — собеседование с кандидатами — прямо по коридору потом налево, комната сто.
В продолжение разговора со специалистом по кадрам Онки осознала, что работа рядовых сотрудников партии рутинная и на первый взгляд нисколько не отдает той молодецкой романтикой самопожертвования «для народа», которой так привлекала её атмосфера студенческого кружка. Ей назначили испытательный срок.
— А вот и наш офис, — специалист по кадрам, девушка примерно онкиного возраста, гостеприимно улыбалась.
Помещение было очень просторное, оно состояло из небольших кабинок, разгороженных пластиковыми перегородками — в каждой из них сидел, скрючившись над столом, сотрудник партии. Все они выглядели очень сильно занятыми. Несчастные рабочие лошадки, даже на обед выйти некогда…На одном из столов стояла коробка с недоеденной пиццей, тут же валялись использованные одноразовые тарелки. Кто-то, уставившись в монитор, прихлебывал кофе из бумажного стаканчика с крышкой. Разумеется, нашлись и бездельники. Один молодой человек увлеченно болтал по телефону. Другой приводил в порядок ногти.
Обычный день в любом офисе. Нечему удивляться.
Онки получила своё первое задание.
— Для начала поможете нам составить списки опасных пешеходных переходов в нескольких районах города. Понаблюдайте за движением, попытайтесь найти проблемные перекрестки, где старые светофоры, скажем, или плохой обзор… Нужно будет потом заняться их переустройством.
Онки, надо признать, была немного огорчена. Она ожидала чего-то более серьезного и интересного.
— Не грустите, — как будто читая её мысли, сказала девушка-координатор, — у вас на лице написано: ну и муть же это ваше партийное задание. А что вы, собственно хотели? Сразу судьбы людские вершить? Власть — это глубокое понимание происходящего, организация жизни целого народа, и она всегда начинается с малого. У нас не бывает неважных поручений, в удобных и безопасных пешеходных переходах заключено наше отношение к жителям страны.
Выйдя на улицу, Онки подумала, что и пешеходные переходы в каком-то смысле тоже вершат судьбы — не так давно её чуть не сбила на зебре какая-то чокнутая таксистка. «Бессмысленной работы не бывает. Есть работники, которые привыкли оправдывать свою лень нацеленностью на великое. Они могут сколько угодно сидеть сложа руки в ожидании «достойного дела», отпихивая «ничтожные», по их мнению, поручения.» И Онки принялась трудиться на новом месте с прежним энтузиазмом.
Онки переехала в общежитие для партийных работников. Условия те еще, но когда ее это волновало? — крыша над головой есть, не течет, стены не трескаются, и на том спасибо. Машину пришлось продать, чтобы выплатить часть штрафа за визит в чиновничий кабинет без приглашения. И, разумеется, в карманах у неё по-прежнему гулял ветер, теперь, пожалуй, он как никогда чувствовал себя там полноправным хозяином.
— Ты как там, что-нибудь уже решил? — Онки разговаривала с Саймоном из уличного автомата. Не выдержала. Позвонила-таки.
— А ты купила квартиру?
— Собираюсь… — Онки тошнило от вранья, и если она не могла сказать правды, то предпочитала уклоняться от прямых ответов, но в случае с Саймоном это почти никогда не срабатывало, он задавал вопросы в лоб и ожидал на них таких же простых и ясных, как удары молотка, ответов.
— И долго ты собираешься кормить меня обещаниями?
— Саймон, я люблю тебя и сделаю всё возможное, чтобы ты был счастлив, — произнося эту длинную и стандартную, как спичечный коробок, фразу, Онки ненавидела себя, — но и ты ради меня должен пойти хоть на какие-то уступки. Ты ведь знаешь, у меня сейчас новая работа в партии, не слишком денежная, мягко говоря, и еще этот штраф…
— Вот именно! И как ты представляешь себе нашу будущую жизнь?
— Ты будешь работать вместе со мною в партии. Как же иначе? — Онки видела это уже вполне ясно в своём воображении: Саймон, помогающий ей в работе, Саймон — ласковый хозяин на малюсенькой общежитской кухне, Саймон, желающий блага её стране, точно также, как и она сама, Онки просто не допускала мысли, что он может не захотеть разделить с нею тяготы служения родине…
— Ах вот как? Ты уже решаешь за меня?
— Что же в этом такого неестественного? Я женщина, то есть глава нашей будущей семьи, и вполне логично, что я принимаю решения, а ты мне подчиняешься…
— Это рассуждения будущего домашнего тирана, — заметил он насмешливо.
— Быть может, но ты ведь любишь меня? А любовь подразумевает готовность чем-то жертвовать, идти со своей избранницей рука об руку, даже если не очень хочется…
— Хорошо, ну почему жертвовать должен именно я? — вопрос Саймона прозвучал довольно едко.
— Потому что жертвовать всегда лучше прихотями, а не серьёзным делом, — не покривив душой ответила Онки.
— Ах вот как? Ты считаешь, что жить в нормальной квартире и существовать на нормальные деньги — это просто прихоти?
— В каком-то смысле. Теоретически люди могут спать и на голой земле, монахи, например, и питаться кореньями. Человеку очень мало надо для жизни, на самом деле. Мы разбалованы излишествами…
— Ну, знаешь… — Саймон возмущенно сопел в трубку.
— Со временем у нас всё будет. Мы выплатим долг, подкопим немного… А пока придётся потесниться. У меня тут в комнате вполне можно жить и вдвоём, хоть она и маленькая, в ванной и на кухне, правда, тараканы, сантехника течёт, но ведь это всё временно…
— Жизнь она вообще временная, — съязвил Саймон.
— Мы всё преодолеем, — не обращая внимания на его сарказм, внушала ему Онки, — главное, честно трудиться. Партия позаботится о тех, кто не жалеет сил для её развития…
— Да иди ты к чёрту со своей партией! — голос Саймона слегка задрожал, так, словно он собирался заплакать, — почему ты считаешь, что люди должны соответствовать твоим ожиданиям? И сразу меняться, сминаться, как глина, в соответствии с твоими претензиями? У меня совершенно иные представления о счастье — я хотел бы жить в маленьком домике у моря, своём собственном, тихо и спокойно, выходить по утрам на веранду и пить чай, любуясь рассветом над водой, растить детей, пусть их было бы много, чем больше, тем веселее, и они бегали бы босиком по лужайке, и смеялись…
— Мещанство, — прокомментировала Онки с отвращением, — инертность, леность…
— Ну вот поэтому нам с тобой и не по дороге, — произнёс Саймон неожиданно смиренно, уже без всякой агрессии, без желания переубедить, он просто констатировал некий печальный факт об их отношениях, — удачи в партийной работе.
В тяжёлой металлической трубке автомата, забарабанили, застучали как градинки по крыше, короткие гудки. Онки устало повесила её на рычаг, и, облокотившись на пластиковое ограждение кабины, постояла немного, думая что-то отрывочное, невнятное. Мимо прошёл юноша в красном плаще с маленькой собачкой под мышкой. Стоящую на тротуаре девушку проглотило подошедшее такси… Начался дождь. Он расчертил длинными штрихами прозрачную стенку телефонной кабины. И Онки вдруг захотелось спать. Так много бумаг было сегодня, и завтра будет много бумаг, ещё больше…
Нажав отбой и швырнув телефон на столик, Саймон спрятал лицо в ладони. «Я ненавижу её, ненавижу… ну погоди, Онки Сакайо!..» Всякий раз, когда ему случалось разозлиться на эту девушку, ярость вспыхивала в нём с той же силой, что и любовь.
Он подошёл к окну. Весенний вечер звенел и сиял, ещё пока очень ярко, золотисто. На дворе ослепительно цвела черёмуха — лёгкий ветерок налетал и сдувал с неё легкие лепестки, носил их над парковыми дорожками — точно снежинки.
Саймон пошёл в умывальную и глянул в зеркало. Немного бледный, с возбуждённо горящими изумрудными глазами, тонко выпирающими ключицами в глубоком вырезе майки — он был удивительно хорош, и сам отметил это с неожиданным задорным злорадством. Вот я какой, Онки, но только тебе теперь ни за что не достанусь!
Саймон надел самую красивую из своих рубашек, атласную, нежно-нежно кремовую, с едва заметно серебрящимся на свету цветочным орнаментом, новую, на которую он очень долго копил и которую ни разу ещё не надевал — берег её для того дня, когда они наконец-то поедут с Онки Сакайо в мэрию…
«Какая она всё-таки засранка!»
Он тщательно подвел глаза, аккуратно повязал на свою стройную шейку модный галстук, однотонный, оттенка цветущей сирени, и хищно улыбнулся своему хорошенькому отражению. Задумав пакость, сразу почувствовал, что его настроение стало заметно лучше.
— Что, опять твоя прикатит на очередном шикарном автомобиле, взятом в прокате? — как обычно хмуро пошутил вахтёр, увидев направляющегося к главному выходу Саймона.
— Нет, — ответил он смело, — сегодня я сам поеду в Атлантсбург.
— Тебе разрешили?
— За всё время моего пребывания здесь, я ни разу не пользовался правом бывать в Атлантсбурге. У меня накопилось больше десятка призовых увольнений на несколько часов.
Вахтер пытливо и, как показалось Саймону, слишком уж долго смотрел на него из-под маленьких круглых очков.
— Ладно, иди. Помни только, что ворота закрываются в двадцать три ноль-ноль. И не каждая девушка, — вахтер вздохнул, — готова взять ответственность за твою честь, оказавшись с тобой наедине.
— Спасибо, — юноша уважительно заглянул старику в глаза и решительно направился к воротам.
Вахтер нажал кнопку, и тяжелая металлическая створка пешеходной калитки медленно поползла в сторону; из расширяющегося проема на Саймона подуло ветром, он сморщил ткань нарядной рубашки, подхватил длинную челку юноши…
Всего один шаг через порог.
Невидимый уже вахтер, повелитель ворот, снова нажал кнопку, и тяжелая створка послушно пришла в движение, поползла медленно, только теперь уже в другую сторону — проем, выпустивший хорошенького юношу в коварный и опасный вечерний мир, постепенно сузился в щелку и исчез.
Оставшись один на один с широкой автострадой, по которой как вихри проносились быстрые автомобили, Саймон испытал смутное грустное чувство.
Ему стало очень одиноко.
Вытянув левую руку в сторону, он пошёл вдоль пыльной обочины, ожидая свою судьбу с замиранием сердца, одновременно и тревожным, и сладким.
— Куда это вы направляетесь, молодой человек? — спросила выглянувшая из притормозившей машины женщина в тёмных очках.
— В Атлантсбург, — уверенно ответил Саймон, — вы меня подвезете?
— Садись, — женщина потянулась и приоткрыла ему переднюю дверцу, — не страшно одному? Мало ли, вдруг я маньячка?
Она оглядывала юношу с весёлым любопытством. Разговаривая с Саймоном, незнакомка приподняла свои очки. Тонкие смеющиеся морщинки лучиками расходились от глаз — на вид ей можно было дать лет пятьдесят. На руке — стильные дорогие часы. Кожаные сидения в автомобиле.
Такая не будет грабить юношу на дороге, да и взять то у Саймона нечего, всех богатств у него — тоненькая золотая цепочка с медальончиком Кристы Дочери Господней да невинность…
Мысленно Саймон уже доверил этой женщине свою судьбу. Она показалась ему достойной этого.
— А я, может, как раз и ищу маньячку… — сказал он со странной для такой, очевидно, шутливой фразы серьезностью.
Решительно сел в автомобиль и захлопнул за собой дверцу.
— Интересный ты товарищ, однако, — сказала незнакомка, посерьезнев и как будто засомневавшись, — ладно, едем… В Атлантсбург, так в Атлантсбург…
Саймон толком не знал ещё, что он собирается делать. Пойдёт, наверное, в какой-нибудь бар. Приметит там девушку, желательно красивую, непременно высокую и стройную, жилистую, совсем не похожую на круглощёкую, плотнобокую, белую, как пельмень, Онки — назло ей! — постреляет глазами, вот он я, дескать, прекрасный и свободный, не робей, подойди, у тебя есть шанс…
Машина легко несла его навстречу неотвратимо надвигающемуся будущему.
— Где тебя высадить?
— Мне всё равно. — ответил Саймон честно, — только пусть там будет много людей, оживлённая улица…
Выйдя из машины, он тут же приметил вывеску недорогого питейного заведения. Двери его были открыты настежь, чтобы мягкая свежесть наступающей весенней ночи освежала прокуренное помещение, откуда доносился разнузданный гомон разгоряченной спиртным публики. Саймон некоторое время постоял в нерешительности на тротуаре, настороженно прислушиваясь к бурлению этой ночной городской клоаки и решительно двинулся ко входу.
На него весьма удивленно посмотрела вышибала — молоденькая совсем девка, но в плечах — сажень, и росту не под всякую притолоку. Девушка за стойкой бара тоже глянула неодобрительно и с грустью — словно на бабочку, залетевшую в камин. Саймон неловко взобрался на барный стул.
— Что будете заказывать?
— Апельсиновый сок, — ответил Саймон, не отвлекаясь от внимательного изучения окружающей публики.
Его привлекла компания девушек в военной форме, сидящих за столиком неподалеку. Среди них выделялась особенно одна, с лейтенантскими погонами, она смеялась очень искренне, заразительно, говорила шумно, много жестикулировала — чернобровая, с резко очерченным лицом, ярким ртом, белоснежными зубами — казалось, она освещала своей улыбкой весь бар. И Саймон сразу избрал именно её мишенью для своего очарования, безотчётно, повинуясь первому впечатлению. Он слез со стула и направился прямиком к столику военных, толком ещё не зная, как начнёт разговор. «Может, она сама что-нибудь скажет, — подумал он с надеждой, — будет намного проще…» И не ошибся.
— Смотрите-ка, какое чудо плывёт к нам, — сказала она, окружающие ее девушки оглушительно засмеялись, Саймону показалось, что его осыпало этим смехом, точно брызгами морской волны, налетевшей на препятствие, — только у нас тут, к сожалению, вряд ли найдётся трон, достойный столь прелестного принца!
Это был комплимент, скорее шутливый, первая реакция привычно галантной девушки, души компании, она наверняка и разглядеть Саймона толком ещё не успела…
— Я как-нибудь, с краешку, — поспешил ответить он тоном, исполненным трогательной скромности, — если позволите…
Вероятно, девушки сначала приняли его за одного из тех юношей, чье присутствие обязательно в подобных заведениях, они шутили с ним фривольно, глазели жадно, при случае клали большие пропахшие табаком руки на его щуплую спинку, надеясь через тонкую ткань ощутить нежное тепло его тела… Но чернявая лейтенанточка, по-видимому, начала кое-о-чём догадываться, она притушила несколькими строгими взглядами самых ретивых своих подруг, и сама обращалась с Саймоном крайне деликатно, не позволяя себе ничего из того, что могло бы оскорбить достоинство порядочного юноши.
Всей шумной ватагой вывалились покурить. Ночь уже совсем вступила в свои права, из дверей падал на тротуар жёлтый бархатный свет, как коврик.
— Вы с фронта? — спросил Саймон у чернобровой, как будто ненароком увлекая её за пределы светлого пятна, в прохладную тишину возле стены.
— Да, — ответила она, выдыхая струйку дыма, — и завтра опять туда. Отпуск кончился. Это наша последняя ночь, вот мы и гуляем, ты не подумай, мы не всегда такие, — она мрачно рассмеялась, — может, вообще последний праздник для нас, вот и хотим побузить как следует…
Саймон почувствовал, как дрогнул её голос, словно струна одного инструмента в оркестре порвалась во время концерта — не заметишь, если не станешь прислушиваться. И это придало ему смелости, он шагнул к ней и прижался весь, обескураживающе быстрым движением, голова его оказалась у неё на груди, он развернул к ней своё свежее личико, распахнул сияющие нежной мольбой глаза:
— Проведи эту ночь со мной.
Он произнёс это чуть ли не повелительно, в первый момент не ощущая никакого смущения, и она на секунду застыла, словно окаменев, казалось, даже не дыша…
— Да ты что, сдурел? — спросила растерянно, очень бережно, впрочем, отстраняя его от себя, — зачем тебе случайная, полупьяная и уже почти мёртвая… Знаешь куда мы едем? Там самое пекло сейчас… Наши отступают и несут огромные потери… Тебе нас жалко? Не стоит. Вон смотри, сколько их, и все к нашим услугам, — она взглядом указала на молодого мужчину в вызывающе яркой рубашке, стоящего возле фонаря, и улыбающегося неприлично сладкой, зазывной улыбкой, — ты ведь порядочный, это видно, давай я провожу тебя, не делай глупостей…
Она смотрела на Саймона с искренним состраданием; он нравился ей, это было заметно, и она хотела его, но принципы боролись в ней с желаниями.
— Расскажи мне, что с тобой случилось? — она ласково, как сестра, приобняла его за плечи, — повздорил со своей девчонкой? Бывает. Не бери в голову. Уверена, она завтра же прибежит извиняться… К такому-то красавчику…
Саймону совсем не хотелось говорить об Онки. Любая мысль о ней отзывалась тоской, бескрайней, холодной, как зимняя степь. Вместо того, чтобы ответить на вопрос девушки, он снова прильнул к ней:
— Ты правда считаешь, что я красивый?
— Очень, — подтвердила она горячо, — если меня завтра изрешетит пулями, я буду счастлива, что последний мужчина, которому я смотрела в глаза, был так удивительно прекрасен…
— Ну так возьми меня, — прошептал он, обдавая её кипящим сиянием своих изумрудных глаз.
— Нет, — сказала она почти грубо, — я сейчас вызову такси и отвезу тебя домой. Ты помиришься со своей девушкой, вы с нею поедете в мэрию, распишитесь и проживете долгую счастливую жизнь… Я так и вижу тебя в чистой уютной комнате, у камина, с ребенком на коленях…
Саймон отстранился и с вызовом посмотрел на чернявую незнакомку. Его хорошенькие губки разверзлись, выпустив на волю отвратительное ругательство.
— Ты меня не знаешь… Я не такой. Я не ангел. Я могу быть разным…
Он стоял и смотрел на неё, прекрасный и смелый, в свете фонаря его рубашка отливала розовым, в ясных глазах плескалась ярость.
— Не хочешь? Я просто пойду тогда в другой бар, найду кого-нибудь… понаглее…
Последнее слово Саймон выделил, произнеся его по-особенному, едко, с вызовом.
— Ну иди, ищи, — ответила она, и в лице её сверкнуло что-то жёсткое, упрямое.
Саймон немного оробел, но пошёл, однако, медленно, мелкими шажками по залитому фонарным светом тротуару. «И ведь уйдёт!» Девушка-лейтенант всё это время стояла, нервно стиснув губами потухшую сигарету, и напряженно смотрела вслед Саймону — он ни разу не оглянулся. Она догнала его в конце улицы.
— Что же всё-таки с тобой случилось? — спросила, привлекая юношу к себе и начиная гладить по волосам, как расстроенного ребенка; они вышли из пятна фонарного света и стояли теперь в тихой темноте, до сюда едва долетал невнятный шум бара, — Откуда же ты такой чудной? — по её изменившейся интонации было понятно, что она уже почти примирилась с его странным намерением.
Саймон ничего не отвечал, он просто стоял рядом, освещая своей красотой ее, вполне возможно, последнюю ночь на земле. Он протянул ей руку, чтобы она вела его, и внутри у него всё застыло от волнующего предвкушения…
Над баром располагалась маленькая комнатка, предназначенная как раз для таких встреч. Она сдавалась на час — для этого достаточно было сунуть хмурой девушке за барной стойкой хрустящую купюру и слегка подмигнуть — та мигом соображала, что к чему.
Они поднялись по тёмной узкой лесенке в дальнем углу бара и очутились на небольшой площадке перед дверью.
— Ты хорошо подумал? — спросила она, бережно заключая его лицо в ладони, и с упоением заглядывая в него.
— Да, — ответил Саймон, пытаясь обнять ее неловкими, робкими руками.
Она горько усмехнулась и толкнула дверь в комнатку. Обстановка там была весьма убогая — узкая постель под пошлым бордовым покрывалом, в нескольких местах полинявшим, мрачные обои с нелепыми ляпистыми узорами, столик с подсыхающей розой в вазе — для романтического настроения, наверное…
— Да ты хоть знаешь, что я с тобой делать-то буду? — в ее голосе звучала ласковая и грустная насмешка; но она смотрела на него без улыбки, любуясь и одновременно скорбя своими большими тёмными глазами, силясь вобрать в себя, запомнить; она смотрела на Саймона как на нечто бесконечно прекрасное, но обреченное скоро исчезнуть — как на падающую звезду, как на рассыпающийся в воздухе салют, как на всполохи полярного сияния, полощущиеся в темном небе словно летящие по ветру газовые шарфы…
Он вспыхнул, прильнул к ней, не поднимая глаз, взволнованно трепеща длинными ресницами. Он не знал, совсем ничего не знал, он дал ей руку, чтобы она повела его в волшебную страну; Саймон понял теперь, что не зря он берег себя до семнадцати лет от тем, на которые говорили шепотом, от непристойных видеороликов, которые смотрели тайком, от неумелых потных рук ровесниц…
Прикосновения девушки были как солнечные лучи, как падающий яблоневый цвет: с каждой секундой тело Саймона наполнялось тихой приятной дрожью, словно пузырьками лимонада — он закрыл глаза, и она целовала его веки, виски, шею…
— Кто знает, может быть, твоя невинность, оставшись как маленькая волшебная искорка у меня внутри, сохранит мне жизнь в бою…
Она целовала его и потом, как бы в благодарность, целовала долго, грустно — словно надеясь вернуть то, что взяла у него; он вдруг застеснялся своей наготы и натянул на себя застиранную простынку.
— А у тебя разве нет жениха?
Она курила лежа, длинно выдыхая дым в потолок, он придвинулся и положил голову на её плечо.
— Был. В прошлый мой визит домой он сказал, что расторгает помолвку. В мое отсутствие его честь запятнала другая. Они были вроде как друзья, и я её знала, она долго добивалась его, но без толку, а тут… У него был день рождения, восемнадцать лет, они большой компанией пошли в бар, ну и сам понимаешь… Проснулся он у неё. Спасибо на том, что смелости хватило признаться мне.
Перед узким мутным зеркалом она оделась, сверкая в полумраке сильным молодым телом, сосредоточенно застегнула гимнастёрку, ремень на поясе, наладила как следует фуражку, снова превратившись из нежной любовницы в офицера.
— Пора. У нас самолет.
Собираясь уходить, она чуть-чуть помедлила, оглядела в последний раз комнату: сухая роза в вазе, лампа на столе, Саймон, пересеченный в районе живота молочной речкой простыни, тоненький, белый, в тусклом освещении похожий на фарфоровую куколку, его рубашка на полу — словно кучка снега, стекающий тонкой струйкой с трёхногого стула галстук…
— Ты за свою честь не опасайся, — сказала она, обернувшись в дверях и остановив на лице юноши блестящие карие глаза, — если я останусь в живых, то возьму тебя мужем, если ты конечно этого захочешь, узнав меня поближе… А если погибну… Тогда назовешь моё имя… Флорисса Гоменид. Жениха героини войны любая возьмёт с радостью.
Онки никогда особенно не задумывалась о своей преданности партии. Она принадлежала к тому счастливому типу людей, которые могут самоотверженно трудиться, не считая себя при этом служителями какой-либо глобальной идеи. Она решала конкретные задачи. Составляя список опасных пешеходных переходов, Онки думала в первую очередь о тех людях, которые будут переходить дорогу, о стариках и старушках, о молодых отцах с детскими колясками… Абстрактное «общее дело» в которое, словно малый ручей в реку, должно было влиться её маленькое дельце, пока не слишком её волновало.
Пробуждение в душе девушки наряду с деятельным и другого, громкого, плакатного патриотизма произошло в связи с одним из ряда вон выходящим событием. Как-то раз, заработавшись, она задержалась в офисе партии до позднего вечера, и охранница, позабыв о ней, заперла здание на ночь и включила сигнализацию. Обнаружив это чуть позже, Онки не слишком сильно огорчилась — она вернулась в рабочий кабинет с намерением поспать на столе. И вот именно в эту ночь здание подверглось нападению представителей агрессивной оппозиции, они и прежде совершали подобные акции протеста в разных уголках страны — забрасывали окна офисов правящей партии тухлыми яйцами, писали на стенах краской неприличные надписи, иногда даже швыряли бутылки с зажигательной смесью — но никогда ещё Онки не приходилось лично сталкиваться с подобного рода хулиганством.
Злоумышленники влезли в офис через окно. Онки догадалась об этом по тихому стуку рамы. Они проникли в помещение, соседнее с тем, где она сидела. Осторожно встав, Онки тихо добралась до двери и заглянула в соседний кабинет. Несколько девушек в недорогой спортивной одежде орудовали в беззащитно опустевшей на ночь, уснувшей, затемнённой комнате — одна из них, взгромоздившись на стремянку, усердно выводила краской на стене первую букву, скорее всего, ругательного слова, вторая поливала из чайника бумаги, безалаберно оставленные кем-то на столе, отчего печати и штампы расплывались, становясь похожими на больших пауков, а третья сосредоточенно подпиливала ножовкой деревянные опоры одного из офисных столов.
Онки почувствовала лёгкий страх, он почти приятно заколотился у неё под рубахой, и вместе с ним пришло так хорошо знакомое с детства ощущение готовности к драке, азарт — коэффициент агрессивности вновь нашёл себе применение, он радовался этому, выпущенный наружу, он ликовал, его дикая энергия металась вокруг Онки невидимыми вихревыми потоками.
Она почувствовала, что сейчас ей необходимо оружие. Хотя бы для острастки. Это решение, принятое инстинктивно, мгновенно, мигом нашло отражение в действии, продолжившем мысль органично, как нить продолжает иглу — Онки вспомнила о пожарном топорике, который висел рядом с огнетушителем и мотком шланга.
Легким движением высвободив топорик из пластикового гнезда, в котором он помещался, она притаилась возле входа в занятый пришельцами кабинет.
Уверенные в том, что в здание совершенно пусто, они расслабленно продолжали начатое: одна из опор большого стола была отпилена, фразе на стене, начинающейся с мерзкого слова «…, на фига воевать в Хармандоне? Своих проблем не хватает» не доставало второго вопросительного знака, а со стола гулко капала не успевшая впитаться в бумагу вода…
— А ну пошли вон, черти! — заорала Онки благим матом; она повернула выключатель и грозно приподняла над головой увесистый топорик, — я за родную партию сейчас на куски вас всех изрублю!
И слова эти и жест родились совершенно случайно — они являлись вдохновенной импровизацией — Онки вопила от всего сердца, в ее вопле не было ни капли рисовки — и потому её выпад сразу произвёл нужное впечатление.
Бесстыжие оппозиционеры сначала зажмурились от ударившего по глазам яркого света, замерли, заморгали беспомощно и глупо. А потом в один миг поняли — действительно ведь изрубит… И бросились на утёк. Посыпались из окна, тяжело, как падают перезрелые, набрякшие дождевой водой каштаны.
— Аааа…. Моя нога!
Кто-то неудачно приземлился. Второй этаж всё-таки.
Только сейчас Онки поняла, что на подоконнике в течение всего посещения незваными гостьями офиса сидела четвёртая девчонка и снимала творящееся непотребство на камеру смартфона. Она спрыгнула последней, когда защитница партии уже двинулась к ней, рисковала быть изрубленной, вероятно, для того, чтобы получше запечатлеть напоследок яростное лицо Онки, размахивающей топориком и устрашающими шагами статуи Командора направляющейся к окну.
Уже ранним утром ночное видео облетело информационную сеть. Под ним красовались как насмешливые комментарии оппозиционеров: «Настенную правду жизни власть пытается вырубить топором», «Бешеный терминатор настигнет всех, кто против политики государства» — так и восторженные отзывы сторонников: «вот это да!» «молодец!» «истинно преданный делу человек!».
«Героиня дня» пока ничего не знала о своей славе, она спала за столом, положив лоб на сложенные руки, а рядом, у ножки стула, на всякий случай, всё еще стоял верный пожарный топорик.
Позже, когда воодушевленные сотрудники продемонстрировали Онки отголоски произведённого ею переполоха, сильного впечатления на Онки это не произвело. Она только пожала плечами. «Странно, пока ты делаешь что-то и молчишь, никто тебя не замечает, а когда бросаешь трудовую мотыгу, хватаешь топор и, размахивая им, начинаешь орать лозунги, все мигом делают вывод, что ты патриот.»
До Саймона тоже дошла весть о появлении в социал-демократической партии «бешеного терминатора». Он несколько раз просмотрел видео. Смеялся, конечно, уж больно яростное у Онки было лицо. Слишком грозное. На фоне пацифистской надписи на стене и столов, залитых из чайника, оно смотрелось неуместно, гротескно и вызывало улыбку. Но чем больше Саймон смеялся, тем больнее отзывался смех в его сердце, он чувствовал уже, что потерял эту девушку, и она вряд ли простит его теперь; и чем яснее осознавал он свою потерю, тем невыносимее терзали его сожаления.
Саймон не ошибался.
Когда Онки Сакайо в очередной раз приехала в Норд, радостная, цветущая, как июньский луг (за усердную работу ей вынесли благодарность сразу несколько депутатов) и увидела на Саймоне чёрный галстук — символ позора — с лица её мигом спало всё праздничное настроение — так буря срывает с дерева последние слабо уже держащиеся осенние листья — одним порывом.
Она помрачнела словно грозовая туча, и на несколько мгновений даже лишилась дара речи от сдавившей горло бессильной злобы. Таинственная способность к неосознанному смутному прозрению чужой души и на этот раз не подвела Саймона — местью своей он умудрился угодить в самое что ни на есть больное место.
Гордость. Мысль, что он так запросто озарил какую-то проходимку сразу всей своей благосклонностью, в то время как ей, корча из себя, непонятно зачем, недотрогу, так и не позволил вообще ничего, была для Онки невыносима. Это всё равно что бросить в море кусок хлеба, когда у тебя за спиной стоит человек, умирающий от голода.
— Ты по-прежнему ждёшь моего ответа? — спросил он, и торжествующая ухмылка слегка дернула уголок его тонких губ.
— Это не смешно, — ответила Онки сухо, — своим поступком ты оскорбил меня. Я расторгаю нашу помолвку.
— Но я думал, для тебя это не имеет значения, ведь ты делала предложения Малколму, несмотря на то, что он…
— Малколм — совсем другое дело, — грубо перебила она, — Нас всегда связывали только дружеские отношения.
Сказав это, Онки повернулась к нему спиной, как бы показывая, что разговор окончен. На самом деле ей просто невыносимо было видеть его лицо, такое же прекрасное, как раньше, его длинные ресницы, опуская которые, он всё ещё казался непорочным и чистым, как ангел…
Она и сама не думала, что ей можно сделать так больно. В эту минуту даже находиться рядом с Саймоном было для неё пыткой. Ей казалось, что вся его яркая красота, чего таиться, до сих пор волнующая её душу, как-то резко обесценилась, стала вызывающей, пошлой, гадкой — как красота выставленных на всеобщее обозрение моделей в глянцевых журналах. Не попрощавшись, Онки медленно пошла к машине.
Но почему-то остановилась. И спросила, не оборачиваясь:
— Кто она?
— Мы случайно познакомились в баре… — честно ответил Саймон, — она сказала, что её зовут Флорисса Гоменид.
И тогда Онки не выдержала. Возмущение перехлестнуло ту грань, до которой она ещё могла себя контролировать. Быстро преодолев те несколько шагов, которые отделяли ее от Саймона, с сильного размаха она влепила ему подряд две оплеухи — по одной щеке, и тут же — по другой.
На нежной бледной коже сразу начали проступать сочные багровые пятна. Онки ушла, больше уже не оборачиваясь.
Единственный свидетель этой сцены — нордовский дворник, подметавший дорожку, глянул ей вслед с осуждением.
— Я заслужил, — прошептал Саймон горестно, как будто бы кому-то нужно было это пояснение, закрыл руками свое разгоревшееся личико и заплакал.
Его судьба была решена.
На следующий год Саймону исполнилось восемнадцать лет.
Покинув Норд, он в первый же вечер явился с чемоданами на съёмную квартиру к Малколму и стал умолять названного брата, чтобы тот обучил его своей нехитрой, но всё же не лишённой тонкостей профессии.
Малколм сперва упирался — ему жаль было губить юность и свежесть Саймона, бросать их на жернова неумолимой мельницы продажной любви — но вскоре он понял, что упрямства юноши ему не сломить, и покорился.
Теперь их часто видели вместе на светских приёмах. «Лунные Свет готовит себе смену» — шептались между собой сластолюбицы, — «Такой шикарный кокот не имеет права уйти в тень, не отставив нам хотя бы отблеска своего очарования…»
Впрочем, Саймон вполне способен был не только продолжить, но и превзойти своего лучезарного предшественника, это подмечали многие — сразу врезались в память его изумрудные глаза, которые то полыхнут маняще, на секунду всего, то погаснут вновь, дразня, возбуждая азарт: «Ну давай, зажги меня, зажги…»
По вечерам, когда они сидели вдвоем в полумраке комнаты (Саймон всегда просил выключить свет, чтобы не чувствовать неловкости), Малколм посвящал его в сугубо технические детали ремесла. Это были своеобразные уроки, во время которых со всей своей природной щедростью один человек передавал свой накопленный опыт другому, более юному, передавал без малейшей выгоды для себя, затем лишь, чтобы его дело, загадочное творение любви, единственное дело, которое он умел делать, не умерло вместе с ним…
— Но вот что тебе следует запомнить пуще всего, — говорил Малколм, — сейчас я раскрываю главный секрет обольщения. Весь твой облик: выражение лица, глаз, неуловимая пластика движений, интонации голоса — всё это должно говорить им «да», ты должен быть одним сплошным нежным обещанием с головы до ног, но слова твои при этом пусть будут жёсткими, циничными, едкими; безжалостно отвечай им отказами, обращайся с ними свысока, насмехайся, в конце концов, суля рай взглядами, и тогда — человеческий рассудок не в силах побороть двойственность восприятия — ты начнёшь сводить их с ума… И они готовы будут на всё, Саймон… И самые полноводные денежные реки этой огромной страны потекут к твоим ногам…
Конец первой книги
Оформление обложки: Юлия Боско
