Целую неделю Алан мужественно боролся с желанием снова отправиться в усадьбу на краю деревни. По дороге на озеро он, конечно, бросал беглые взгляды на окна большого дома, и, всякий раз убеждаясь в отсутствии там какого-либо движения, испытывал облегчение.

По вечерам, уложив братьев и справив домашние дела, он оставался наедине с собою. Это было время гнетущих раздумий. Юноша отчаянно пытался выкинуть случившееся из головы, старательно воскрешая в воображении образ Риты; она казалась ему сейчас такой недостижимо благородной, искренней, честной, что он едва не сходил с ума от чувства презрения к самому себе, обманувшему её доверие, и, разумеется, не достойному внимания такой прекрасной девушки. Иногда же, к собственному стыду, Алан мысленно возвращался к ночи, проведенной в усадьбе: подобно ножу вонзался в память тонкий профиль Тати Казаровой, её маленькая головка, утонувшая в подушке, сияющая в лунном свете кожа, разметавшиеся локоны… И тогда образ Риты будто бы отступал в тень, потом начинал таять, становясь прозрачным, как привидение, а потом и вовсе исчезал, не появляясь снова до тех пор, пока Алан силой не вызывал его из небытия.

— Почему ты больше не приносишь нам те крупные сливы, которые растут возле большого дома? — наседали на юношу младшие братья.

— Там нет их больше, — отвечал он, отводя свои серьезные тёмные глаза, — я все оборвал…

— Да не ври, — ныли близнецы, — мы сегодня шли купаться и видели: их там ещё полно, ветки вот-вот обломятся! Просто ты боишься, что тебя увидит золотоволосая девушка…

Такое неприкрытое обвинение настолько сильно смутило Алана, что он выронил заварочный чайник, из которого наливал в тот момент в чашки пахучий, мутный от крепости настой.

Близнецы были ещё малы, но старик заметил смятение юноши. Он подозвал его к себе после завтрака:

— Ты только не думай, сынок, что я хочу что-то запретить тебе, или в чём-то тебя ограничить. Я отношусь к тебе как к родному и лишь хочу предостеречь тебя, уберечь от возможных ошибок и разочарований. Ты очень хорош собою, Алан, и тело твоё уже просит любви, потому прошу, будь пожалуйста, благоразумен…

Юноша выслушал это короткое напутствие с сыновьей почтительностью, но едва только старик отпустил его, убежал к себе и горько расплакался от стыда и неизгладимой вины: ведь совершенно не важно, знает об этом кто-нибудь, или нет, главное, что он, Алан, знает это о себе — предостерегать его уже слишком поздно, он уже оступился и теперь опозорен навеки…

Прошло около двух недель с тех пор, как случилась с Аланом его нечаянная нежная беда. В усадьбе так никто и не появился, он уже смелее стал поднимать глаза на окна, и волнение его почти совсем улеглось. Но сливы… Ветви деревьев, свисающие над дорогой, были облеплены крупными тёмными плодами, которые покачивались на ветру, чудом не срываясь вниз, словно капли какой-то тяжелой вязкой жидкости…

Братья постоянно просили у Алана фруктов, и идти за ними всё же пришлось. В один из дней, когда стемнело, он опять отправился в усадьбу. Юноша привычно перелез через забор, набрал слив и уже собрался было в обратный путь, но внезапно одно из окон в нижнем этаже дома зажглось ярким оранжевым светом, и в глубине его, за дымкой тюлевой шторы, проскользнул знакомый хрупкий силуэт…

Сердце Алана замерло, чтобы мгновение спустя перейти с ровного умеренного ритма на лихорадочный бег. Он понимал, что может ещё спокойно уйти, пока она не увидела его, он бы успел, если бы побежал немедля, он должен был уходить, но зачем-то продолжал стоять как вкопанный, прижав ладонями раздувшиеся карманы, полные слив… Алану потребовалось всё его мужество, чтобы сознаться самому себе в том, что он просто хочет, чтобы Тати снова застала его в своем саду.

Дверь дома открылась, и хозяйка появилась на крыльце. В полосе оранжевого света она показалась Алану ещё красивее, чем он её помнил. Подол домашнего платья просвечивал насквозь, он казался облаком нежного тумана, золотистой дымкой вокруг стройных ног. Распущенные волосы, искрясь, сбегали по плечам.

— Ну что, опять за сливами пришел, — спросила она чуть насмешливо, — давай я тебе хоть корзинку дам, не то перемнешь по дороге, — потом Тати помолчала, выжидая, наверное, что Алан что-нибудь скажет, но у него, по видимому, отнялся язык, и тогда она добавила растерянно, — Я забыла тебе сказать в прошлый раз, можешь собирать их сколько захочешь, я тебе ключи от калитки оставлю, штаны не рви, заходи по человечески…

Он сомнамбулически проследовал за нею в прихожую, куда она поманила его небрежным и грациозным взмахом руки. Пока она искала корзинку в кухне, открывая различные дверцы и ящички, то приседая, то вставая на цыпочки, он не мог оторвать от неё глаз, каждое движение Тати казалось ему исполненным невероятного изящества, будто бы она танцевала, а вовсе не хлопотала о бытовой мелочи.

Наконец корзинка была найдена; принимая её из хрупких рук хозяйки, Алан вдруг понял, что забыл Риту и окончательно и бесповоротно влюблён теперь в Тати. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы она удержала его, но намекнуть на это было бы верхом неприличия — Алану с детства внушалось, что юношу украшает целомудрие — поэтому он просто стоял в дверях с корзинкой, полной слив, понурив голову и строго опустив свои бархатные ресницы; не уходил, медлил, будто бы хотел что-то сказать, но никак не мог вспомнить…

И Тати, конечно, без труда разгадала его маленькую загадку — красивые губы её тронула легкая ироничная ухмылка — она шагнула к нему и сделала то, чего он так ждал: нежно провела ладонью по его щеке, приблизившись, обдала кожу горячим дыханием, нашла губами губы…

Алан снова покинул усадьбу лишь перед рассветом. Возвращаясь к себе, он на цыпочках прокрался через сенцы, чтобы не разбудить старика и братьев. По дороге, впитывая всем существом невыразимую прелесть зарождающегося летнего дня, он твердо решил при встрече сказать бывшей невесте честно и сразу, что полюбил другую, но она, Рита, тут не при чём, она хорошая, и это он один виноват, потому что так опрометчиво обещался ей, не зная ничего о настоящих чувствах…

Придумав сказать так, Алан успокоился. Мирная ласковая улыбка, обращенная к каждой травинке, к каждому цветку, к рассветному зареву за горами, ко всему миру, заиграла у него на губах. Теперь он был счастлив, невероятно счастлив, и тихо лёжа в своей узкой постели он, пока не уснул, всё боялся, что это счастье вырвется наружу, громкое, как крик, яркое, как солнце, и другие увидят его…

Огонь стелился по земле лоскутами сверкающей оранжевой ткани. Пули, с треском покидая дула орудий, то здесь, то там, делали выщербины в камне, поднимая мелкую пыль. Несколько неприятельских роботов с огнемётами двигались в направлении подбитой военной машины с эмблемой войск Новой Атлантиды.

Рита Шустова притаилась за острым обломком скалы, каких торчало повсюду, к счастью, великое множество — короткими перебежками можно было подойти к врагу на расстояние, достаточно близкое для того, чтобы метнуть гранату.

Рита в изнеможении привалилась спиной к горячему пыльному камню, сняв пилотку, стерла рукавом со лба мутный вязкий пот и прикрыла глаза. Стояла душная безветренная жара — полуденное солнце раскалило серые камни, она чувствовала, как липнет к телу плотная влажная форма и невыносимо печет ноги в высоких армейских ботинках с эластичной резиновой подошвой.

Рита осталась одна. Все четыре девочки, вместе с нею высаженные для выполнения операции, погибли, попав под струю сверхмощного огнемёта. Она же уцелела чудом, закатившись за ржавый обломок давным-давно разбившегося здесь вертолёта.

Осторожно выглядывая из своего укрытия и собираясь с силами для нового рывка — Рита уже присмотрела камень, за которым спрячется в следующий раз — она думала о том, как встретят её однажды долгожданными пьянящими объятиями смуглые шелковистые руки Алана, о том, что будет, когда она демобилизуется, купит дом, и они поженятся, ей представлялся Алан с младенцем на руках, кроткий и нежный отец, точь-в-точь как Пречистый на иконе…

Пули из мелкокалиберных орудий приближающихся роботов шквалами обрушивались на бледно-жёлтую скалу, к которой прижималась с другой стороны, точно к материнской груди, молодая женщина в форме. Она облизывала свои сухие до крови растрескавшиеся губы и беззвучно повторяла, словно молитву, имя жениха, который — она верила — ждал её; эта легенда передается на войне из уст в уста, летопись человеческих судеб знает множество историй, что могли бы служить подтверждением: именно любовь прекрасных юношей хранит отважных девчонок от пуль и огня…

Два из трёх роботов были совсем близко.

«Один человек может победить и сотню машин, — успокаивала себя Рита, — стискивая в руке заготовленную гранату, — главное не торопиться, атаковать не со страху, а продуманно, с холодной головой…» Так говорила во время полевых учений девушкам их любимый командир, идеал, эталон для подражания — блистательная капитан Казарова.

Робот остановился в нескольких шагах от скалы, за которой скрывалась Рита. Сенсоры у него на лбу взволнованно загудели, замигала сигнальная лампочка — «обнаружен живой объект». Девушка выдернула чеку. Подержала гранату в руках, хладнокровно отсчитывая мгновения, чтобы брошенный смертоносный снежок не успел отскочить и взорвался ровно тогда, когда коснётся стальной брони автоматического врага. Она вышла из-за камня, размахнулась…

Огненный снежок на бесконечно долгую секунду повис в душном воздухе. И тут же, неимоверно раздувшись, превратился в ослепительную лавину огня, которая, прокатившись над землёй, накалив и без того жаркий ветер, беспощадно обрушилась на железного война.

Робот упал, объятый пламенем, но он был ещё активен; Рита, превозмогая жар, подбежала к нему и из автомата выбила главную микросхему.

Тут же ей пришлось броситься на землю. Второй находившийся поблизости робот обнаружил присутствие девушки с помощью сенсоров и развернул в её сторону дула своих орудий.

Она проползла несколько метров по усыпанной острым галечником земле, сигнальные лампочки на голове у беспощадного автоматического солдата зловеще заморгали — он прицеливался.

И вдруг позади него что-то глухо ухнуло, разверзлась земля, взрыв буквально смёл робота; покачнувшись на металлических ногах он рухнул в образовавшуюся воронку.

В ушах оглушительно звенело. Рита с трудом подняла голову — военный вертолёт с эмблемой войск Новой Атлантиды в колышущемся мареве раскалённого воздуха завис над каменистой равниной. Подкрепление. Жизнь. Она вытянула руку, чтобы помахать пилоту, но тяжелая вязкая чернота обрушилась на неё, заволокла взор, придавила её к земле…

Очнувшись, Рита почувствовала, что чьи-то небольшие крепкие руки пытаются поднять её отяжелевшее безвольное тело. Выстрелы и взрывы доносились теперь как будто откуда-то издалека, словно между войной и Ритой кто-то возвел прозрачную непроницаемую преграду. В голове у девушки звенело.

С трудом повернув голову, она увидела Тати.

Капитан Казарова, спасшая ей жизнь, чуть-чуть улыбнулась Рите, уголком рта. Она была красивая всегда, и сейчас особенно, с немного запылённым нежным белым лицом, с кобурой на поясе… Горячий ветер пустыни подхватывал и теребил тугие золотистые завитки.

На вертолёте Риту доставили на базу, и следующие несколько часов она провела в лазарете. Врач сделал ей успокоительный укол, и она спала. На стене тихо тикали часы.

Когда Тати пришла проведать её — отважная девочка, потерявшая в бою всех подруг, несомненно, достойна этого простого проявления уважения со стороны командира — Рита лежала с открытыми глазами. На щелчок входной двери она обернулась.

— Здравствуй, старший сержант Шустова, — Тати подошла к кровати, обдав Риту как никогда приятной волной сквозняка.

— Здравия желаю, командир.

— Как ты себя чувствуешь? — Тати должна была это спросить у неё, как у любого отличившегося в бою и раненого солдата, но Рите показалось, что сейчас капитан Казарова делает это не по обязанности, а от души. Возможно, Тати просто обладала незаурядными актерскими способностями.

— Всё отлично, командир, — горячо отозвалась девушка, — Благодарю вас, вы спасли мне жизнь.

— Не стоит, — ответила капитан Казарова с мягкой улыбкой, — я исполняла свой долг. Рада, что тебе лучше.

Она поднялась, расправив смятую простынь, и чуть-чуть постояла возле Ритиной кровати, такая изящная в безупречно сидящей на ней форме, в офицерской фуражке с гербом, деловитая и вместе с тем простая; она положила свою руку поверх Ритиной, она заглянула ей в глаза внимательно и дружелюбно, как равной, и в то же время сумела сохранить лёгкую отчужденность старшей по званию. Ею невозможно было не восхищаться, волею небес упали звёздочки на её погоны — таких командиров боготворят, за такими идут в огонь не рассуждая, не ропща и не оглядываясь…

Вежливо простившись, капитан Казарова скорыми шагами вышла из палаты. Её ждали дела.

Постепенно к Рите начали возвращаться ощущения. Повязка на голове стала немного мешать, и она рукой сдвинула её со лба. Прислушавшись к своему телу, она с облегчением осознала, что цела.

Пришёл врач. Он привычным движением нашел на запястье у Риты пульс, посчитал его, спросил о самочувствии.

— У вас лёгкое сотрясение, — объяснил он в конце осмотра, — и несколько царапин от разлетевшихся камней. Ничего серьезного. Отдыхайте. Через недельку-другую вернетесь в строй. Но не следует слишком торопиться, на первых порах у вас могут случаться внезапные головокружения.

— Спасибо, — сказала Рита.

Выпростав руки из-под одеяла, она удобно уложила их вдоль тела. В лазарете тонко пахло медикаментами, белые стены, потолок и рамы окна делали небольшую палату уютной и светлой. За окном голубело горячее южное небо. Девушка вздохнула глубоко, медленно, как будто вдумываясь в движение воздуха внутри тела, и тут же почувствовала себя счастливой. Она жива, а это значит, впереди что-то обязательно будет, что-то хорошее, закончится война, ни одна война не может длится вечно, и она обязательно вернется с этой войны, она вернётся к Алану…

Быть приглашенной в усадьбу капитана Казаровой считалось чем-то вроде священного помазания, такой чести даже среди офицеров удостаивались немногие. И когда выбор командира пал на Риту Шустову, недавно вернувшуюся из лазарета, количество взглядов ей в спину, в которых и прежде не было недостатка, восхищенных, завистливых или просто любопытных, существенно возросло.

Приглашение воодушевило Риту необыкновенно. Она смотрела широко раскрытыми глазами, когда вертолёт проплывал над сочной зеленью, когда под ветром от его винтов стелилась по земле длинная гибкая трава… Тихий росистый сад с выложенными плиткой тропинками под сенью фруктовых деревьев показался ей раем, она благоговейно гладила стволы, срывала и подолгу разглядывала листья, будто никогда прежде не видела их, ложилась плашмя на мягкий тёплый газон, точно хотела вобрать в себя обильные соки здешней щедрой плодородной земли, напитаться её животворной силой …

Вечером, сидя в компании Тати на крылечке с чашкой ароматного чая, Рита, очарованная прощальной прелестью угасающего летнего дня, пребывала в небывалом смятении чувств; впервые в жизни она не могла найти слов — её внутреннее состояние было просто невыразимо.

— Можешь просто помолчать и порадоваться, не надо в очередной раз говорить мне сейчас «спасибо», — капитан Казарова как всегда оказалась чуткой до ясновидения, — сияние твоего лица, поверь, красноречивее многочасовых благодарных излияний.

Они посидели так ещё немного, тихо-тихо.

Солнце закатилось. В сумерках тропинки сада обрели загадочную бесконечную глубину. Ночные мотыльки с нежными кремовыми крылышками кружились у фонаря над крыльцом, сухой стрекот цикад будоражил воображение, над зубчатыми вершинами гор затеплились дрожащим светом первые серебристые звёзды — всё казалось таким объемным, цельным, волшебным, что Рите даже жалко стало уходить спать — детское щемящее восторженное чувство наполненности бытием овладело ею.

Однако, едва девушка опустилась на постель и утонула всем телом в белоснежных свежих простынях, точно в пене, сон сразу же сморил её.

Полная луна смотрела Рите в лицо словно человек, стоящий у изголовья, и она внезапно открыла глаза.

Комнату по диагонали пересекала широкая полоса ровного белого света, полированная мебель приобрела в нём мягкие жемчужные блики.

До утра, судя по всему, было ещё далеко. Сад за растворенным окном дышал ночной свежестью.

Рита почувствовала себя пробудившейся окончательно. Молодое сильное тело её отдохнуло. Каждому члену было до того легко и привольно, что девушка готова была прямо сейчас идти хоть в горы, хоть в бой, хоть на край света. Она поморгала глазами и прислушалась.

Из-за приоткрытой двери в соседнюю комнату до неё донесся ласковый шорох, словно кто-то потревожил руками засушенные лепестки роз.

За стеной, очевидно, не спали.

Рита расслышала в тишине чьи-то осторожные шаги по половицам, торопливый шепот, звуки поцелуев, падающих невесомо и медленно тающих, словно капли мёда. Природная деликатность ни за что не позволила бы ей подойти к незапертой двери и сквозь просвет, оказавшийся невзначай широким, заглянуть в соседнюю комнату. В казармах, правда, давно уже поговаривали, что у командира некоторое время назад появилась очаровательная причина чаще наведываться в свою зеленую усадьбу. Некоторые считали подобные разговоры недостойными и решительно отрицали нечто подобное, другие же многозначительно посмеивались, третьи просто молчали. Рита тоже до времени полагала, что это всего лишь сплетни…

Она лежала, боясь пошевелиться; не приведи Всемогущая, случайный скрип пружин её кровати в ночной тишине смутит тех счастливых двоих, наведя их на мысль, что кто-то ещё не спит и является невольным свидетелем их счастья.

За стеной тем временем что-то мягко опрокинулось, словно сноп сена. Шелест прикосновений стал яснее, четче; Рите было стыдно прислушиваться, но она не могла одолеть жадного любопытства — доносящиеся из соседней комнаты звуки вызывали в воображении волнующие картины: что-то снова глухо упало, покатилось, всхлипнула половица под ножкой кровати, и как будто бы жалобно, с нежным умоляющим придыханием, как от боли, которую хочется причинять себе снова и снова, в тюлевой мгле жаркой лунной ночи застонала в неведомых сладких объятиях Тати…

Она приезжала и уезжала, когда ей вздумается, а он ждал её. И для Алана это ожидание стало естественной частью жизни, он трудился, справляя ежедневные обязанности, засыпал и просыпался в радостном предвкушении новой встречи, про которую никогда не знал наверняка, состоится она или нет. Тати ничего ему не обещала, и он сам не предпринял ни одной попытки прояснить их отношения хотя бы намёком, довольствуясь своей скромной ролью ночного увеселения.

Капитан Казарова находила удобной эту его деликатную безответность, она пользовалась ею, разумеется, отдавая себе полный отчёт в том, что поступает с юношей непорядочно, и рано или поздно нужно будет либо оставить его, либо связать себя помолвкой. Как могла она оттягивала этот момент, Алан нравился ей, он пленял её поразительным сочетанием кротости и пылкости, но она не представляла его своим мужем. Кто он в сущности? Бедный деревенский парнишка. Бесприданник. Сирота…

Ей виделось, как она поведёт как алтарю генеральского или полковничьего сына, подобный брак обеспечил бы ей продвижение по службе, на худой конец, пусть это будет чиновничий отпрыск, чадо какого-нибудь крупного предпринимателя… Тати мечтала о роскоши и блеске, её красота и успех должны были быть обрамлены дорогими вещами и утонченными развлечениями, она страдала от своего болезненного честолюбия, но всегда умела его скрыть. У неё на примете имелось несколько юношей. Кому-нибудь из них она планировала сделать предложение после войны; семнадцатилетний сын командующей фронтом, болезненно тощий капризный блондин, элегантный модник, почти красавец, конечно, считался завидным женихом, но Тати почему-то казалось, что он немилосердно обделен всеми теми очаровательными достоинствами, которые можно обнаружить лишь сняв с юноши одежду; сын сенатораны Поль, знакомством с которой Тати была обязана счастливому случаю, сходил по ней с ума, вся его круглая веснушчатая мордашка начинала сиять, когда она приезжала, но он был тучен, глуповат, к восемнадцати годам этот юноша даже не окончил средней школы, и, в довершении всего, он постоянно болел, у него то обнаруживалась аллергия, от которой он весь покрывался сыпью, то хлюпало в носу, то воспалялось горло. Кроме них, был ещё сын одной популярной певицы, синеглазый, томный, невероятно заносчивый и истеричный, он требовал от Тати дорогих подарков, писал ей письма, то страстные, то холодные, изводил её претензиями и долгими выяснениями отношений, которые ни к чему не приводили, она даже начала подозревать, что этот юноша — наркоман, слишком уж неадекватными бывали порой его реакции — в итоге она просто нашла предлог от него сбежать, а встречи лицом в лицу с его мамашей боялась теперь как огня.

На фоне всех этих молодых людей Алан выглядел просто принцем, вообще говоря, он и был им, даже босоногий, в своей ветхой незатейливой одежонке: да разве важно, во что одет юноша, которого собираешься раздеть в течение первых минут свидания? …А уж сложен этот чернявый мальчуган был так дивно, что, пожалуй, если бы даже его нарядили в самые изысканные костюмы, их всё равно хотелось бы поскорее с него снять… Но решись Тати взять красивую смуглую руку Алана в свою, ей пришлось бы рассчитывать только на себя: этот союз не принес бы ей ни престижа, ни материальных выгод, ни доступа в определенные круги общества. Она была талантлива и до сих пор делала блестящую карьеру без посторонней помощи, но упрочить свое положение правильным браком казалось ей не лишней предосторожностью.

Тати льстила благоговейная покорность Алана во всем, он относился к ней как к существу, стоящему неизмеримо выше; её умиляло и трогало, что даже лежа головой у неё на плече после нескольких минут отчаянной, пронзительной, предельной, стирающей всякие границы близости, он неизменно говорил ей «вы» и «капитан Казарова»… Но чем сильнее захватывала Тати благодарная нежность, тем ощутимее примешивалось в её поцелуи горьковатым ядом чувство вины…

Однако, оставаясь наедине с собой, она всегда находила способ себя успокоить. В основе её самооправдания лежало прежде всего самолюбование, надо сказать, не безосновательное. Тати с детства вращалась среди людей, считающих успех главным достоинством человека и относящихся свысока к тем, кто не принадлежал к кругу избранных, урвавших свой солидный кусок пирога жизни. Ничего не говорилось напрямую, но окружающие вели себя таким образом, что Тати ещё подростком самостоятельно пришла к следующему выводу: богатые, успешные и перспективные люди — особая каста, представители которой имеют преимущества перед всеми остальными и обладают в некотором смысле более расширенным спектром прав, в том числе и моральных.

Тати любовалась собою и своими достижениями, уносилась мечтами в далёкое (или уже близкое?) будущее, где она становится майором, затем полковником, появляется на светских балах в мэрии в шикарном платье с ошеломляющим вырезом, танцует с самыми блистательными молодыми женихами, и в спину ей один за другим несутся взволнованные вздохи: «Поглядите-ка, это она, та самая…» И постепенно тревога, что она поступает скверно с хорошеньким влюблённым сиротой из маленькой деревушки в горах, оставляла её душу.

Природа, однако, не преминула наказать Тати Казарову за легкомыслие и самонадеянность. В начале осени она обнаружила, что беременна. Эта новость обрушилась на неё стихийно, как потолок, как кусок неба, ни больше ни меньше, хотя, казалось бы, зачатие — есть закономерный и вполне естественный итог бурного романа… Она стояла босая возле зеркала в умывальной, от удивления немного приоткрыв рот, и держала в вытянутой руке полоску экспресс-теста.

«Чёрт.»

Нужно было действовать незамедлительно. Прерывание беременности с помощью хорион-блокатора, изобретенного, опять же, великой и ужасной Афиной Тьюри, считалось абсолютно безопасным для организма, но могло производиться только до определенного срока. Оно осуществлялось с помощью специального тампона, который желающая ликвидировать последствия своих увеселений, могла использовать даже в домашних условиях.

Хорион-блокатор представлял собою аналог природного хориона, являющегося основой для формирования плаценты. Оказавшись в организме, причём именно в матке (чтобы процесс пошел, достаточно было всего нескольких клеток) он начинал разрастаться, замещая своими клетками клетки настоящего хориона, вследствие чего хорион перерождался, отекал, начинал выделять в кровь аномальное количество определенных веществ, и потому матка, невероятно мудрый и самостоятельный орган, принимала решение избавиться от всего содержимого. При этом, надо заметить, вероятность неполного выкидыша была практически исключена, поскольку волокна хорион-блокатора обладали очень высокой прочностью и в буквальном смысле вытягивали за собою остальной биологический материал. В инструкции, конечно, рекомендовали после окончания кровотечения пройти контрольное УЗИ, но практически никто этого не делал.

Выпускался хорион-блокатор в виде удобных свеч и продавался практически в любой аптеке. Бурное развитие науки совершенно приучило общество к возможности полного контроля над тем, что некогда считалось «промыслом божьим».

Оставалось только достать где-нибудь упаковку этого чудесного средства. И тогда Тати была бы спасена! От позора на весь дивизион, от неминуемого падения в глазах командования, от ответственности перед Аланом, наконец…

Бледная как мука она позвонила Зубовой по внутреннему телефону.

— Снаряжайте вертолёт, мне срочно нужно кое-что купить.

Но на беду ни в одной из аптек ближайшего к расположению городка, что находился в трёхстах километрах, не нашлось упаковки хорион-блокатора. А в поселковой больнице — в отчаянии Тати обратилась туда, чтобы сделать вакуум — не оказалось гинеколога, он вылетел в горы принимать у кого-то осложненные роды. Лететь же в областной центр, за шестьсот километров от расположения, было очень рискованно — вышестоящее командование вряд ли одобрило бы такую прогулку… Тати впала в уныние.

Она слонялась по своему кабинету от стены к стене, как зверь в клетке, почти ничего не ела, не работала. Она приказала Зубовой вести все дела, объявив, что у неё лихорадка. К вечеру её на самом деле стало слегка потряхивать и тошнить. Вероятно, это было результатом самовнушения или потери аппетита, но Тати напугалась ещё сильнее; она решила, что во что бы то ни стало нужно избавиться от этой беременности, и как можно скорее, а то вдруг, не приведи Всеблагая, она от неё умрёт или, чего доброго, останется калекой. В том обществе, в котором она росла, рожать было не принято, это считалось едва ли не неприличным; и её мать, и бабушка, и тётки, и вообще все приходившие в дом леди пользовались услугами суррогатных матерей. Да и в радужных планах Тати на будущее потомству отводился весьма скромный уголок — она возьмёт себе мужа, сделав, конечно, блистательную партию — они поедут в роскошное свадебное путешествие, будут делать визиты, принимать гостей, всё как принято в свете — а потом она, Тати, как большинство дам её круга, просто обратится в хорошую клинику, сдаст свой биологический материал — несколько яйцеклеток — и на этом в теме продолжения рода ею будет поставлена точка: отпрысками займется муж, а по большей части вообще няни и гувернеры…

Самое неприятное заключалось в том, что Тати никому не могла доверить своей тайны — больше всего она боялась потерять авторитет. Несколько раз она пыталась заговорить с Зубовой — той, всё-таки, было под сорок; она немало повидала на своем веку и, наверное, могла что-нибудь посоветовать — но в последний момент Тати всегда становилось стыдно — начать разговор у неё так и не получилось.

Проведя пару дней в раздумьях, капитан Казарова решилась испробовать «народные средства». Наглотавшись каких-то трав, способных, если верить сайту популярного целителя, вызвать выкидыш, она промучилась целые сутки с расстройством пищеварения, но так ничего и не добилась — любовь, положившая начало новой жизни внутри её тела, вероятно, была сильна, и ребенок Алана прочно засел в ней, никак не желая выходить на свет божий раньше положенного срока.

«Ну и леший с ним, — решила Тати, — пусть рождается, раз такой упрямый.»

Лет пять назад, ещё младшим лейтенантом, она слышала историю про полковника Мерилин Мерфи, которая преспокойно родила в армии аж двух сыновей, нагулянных с одним молоденьким санитаром. Мерфи, правда, была дама крупная, и ей без труда удавалось выдавать свое пикантное положение за банальное вздутие живота… Над этой историей все смеялись, конечно, она давно уже стала общеармейским анекдотом, но почти отчаявшаяся Тати Казарова обрела в ней некоторое утешение.

Принятие решения — переломный и потому самый волнительный момент. Потом легче. Свыкнувшись с мыслью, что ребёнка, как ни крути, придётся рожать, Тати почувствовала себя гораздо спокойнее. К ней вернулся аппетит, порозовели щёки, и даже появилось желание как-нибудь проведать Алана. Странно, но она не ощутила совершенно никаких перемен в своем физическом состоянии, беременность не давала о себе знать вообще, и Тати с радостью вернулась к своим привычным обязанностям.

Все шло гладко до тех пор, пока в одно прекрасное весеннее утро она не обнаружила, что офицерский китель сошелся на ней с великим трудом. Тати едва не оборвала пуговицы, запихивая себя в него; в профиль её живот стал уже довольно сильно заметен, он был тугой, красивый, похожий на стекающую по стене каплю — на стройной Тати он бросался в глаза, этот особенный живот, и уже даже начал понемногу вызывать к себе интерес. Капитан Казарова, ловя на себе любопытные взгляды, стала всё чаще вспоминать пресловутую леди Мерфи. Нужно было срочно выдумывать легенду.

И такую, что комар носа не подточит.

Позвонила командующая фронтом, полковник Эвелин Мак-Лун, назначила встречу; это её длинного и бледного сына Джорджа на последней светской вечеринке Тати несколько раз подряд приглашала танцевать; если судить по стоимости костюма, то Джордж был бы отличной партией…

Стоя перед зеркалом в профиль капитан Казарова оценивала масштабы катастрофы. Ни одна деталь военной формы теперь уже не сидела на ней как положено по уставу.

«Черт…»

Немного подумав, Тати вызвала к себе младшего лейтенанта Майер.

Слегка пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, та предстала перед горячо любимым командиром несколько минут спустя, вытянулась, расправив свои аршинные плечи и едва не задев головой люстру, сделала под козырёк.

— Снимай-ка свою форму, — озабоченно хмурясь, велела ей Казарова.

Майер немножко прибалдела, конечно, но — приказ есть приказ! — послушно стащила с себя китель.

Тати молча взяла его из больших рук девушки и примерила на себя. Широкий, длинный, он сидел на ней как пальто — знатный китель! В такой, верно, влезло бы сразу две прежних тоненьких Тати, по одной в каждый рукав…

— Замечательно, — удовлетворенно пробурчала она себе под нос, — просто великолепно…

Немедля Тати Казарова взялась за работу. Она отпорола от Майеровского кителя лейтенантские погоны, чтобы пришить свои, капитанские, подвернула рукава и наконец — это являлось сердцем всего замысла — отделала китель изнутри поролоном. Примерив свою новую форму перед зеркалом, Тати осталась весьма довольна — теперь она казалась просто изрядно располневшей особой, мягкий поролон округлил её бока, руки и плечи, придал пышность груди — на фоне такой солидной фигуры выпуклый животик воспринимался как нечто вполне естественное и не вызывал каких бы то ни было подозрений.

Полковник Мак-Лун вызывала капитана Казарову для дачи распоряжений, поступивших из главного штаба. Покончив с деловой частью, она критически оглядела Тати и усмехнулась:

— Свежий горный воздух, домашний хлеб, козьи сливочки и шашлычок под коньячок… Помнится мне, до войны у вас была хорошая фигура…

— Не без этого, полковник, — с готовностью ответила Тати, — люблю покушать. Приезжайте ко мне как-нибудь в усадьбу, я с радостью угощу и вас.

Капитан Казарова прилагала огромные усилия, чтобы не начать смеяться — на неё напал приступ неудержимого веселья.

— Спасибо, — сдержанно ответила Эвелин Мак-Лун, — я подумаю об этом. До свидания.

— До свидания, полковник, — выговорила Тати, уже чувствуя лёгкость своих расправленных плеч, с которых только что свалилась здоровенная гора.

Отдав честь, она шагнула за дверь кабинета полковника, но случайно зацепилась рукавом за маленький гвоздик, торчащий из косяка. Раздался треск. От неожиданности Тати слишком сильно рванула руку, китель разошелся, и удивленному взору леди Мак-Лун предстала поролоновая подкладка.

— Вам не жарко, капитан? — только и спросила она, принимаясь неудержимо хохотать, она всё сразу поняла, это было очевидно, да здравствует Мэрилин Мерфи!

Застывшая в дверях Тати Казарова казалась бледнее мелованных стен.

— Мне писать рапорт? — пролепетала она срывающимся голосом.

— Да ну вас, — всё ещё смеясь, махнула рукой Мак-Лун, — идите.

Тати не двигалась с места, ошеломленно уставившись на полковника.

— Идите, я вам говорю, — повторила та, — вы неисправимая идеалистка, если думаете, что никто тут не залетает. Дайте мне знать, я вышлю ящик молочной смеси.

— Спасибо, полковник, — растерянно обронила Тати.

Садясь в машину, она подумала, что теперь, конечно, Джордж Эвелин Мак-Лун как жених и все связанные с ним перспективы потеряны для неё навечно, но эта мысль, как ни странно, не вызвала в ней сильного разочарования. Скорее, она даже испытывала облегчение. «Ну и чёрт с ним, — решила Тати, — эти вечные золотые цепочки, браслетики, запонки пафосных марок… наверняка все его сокровища заканчиваются тогда, когда, отбрасывая их по одному, доходишь до трусов…» Она смотрела сквозь густо тонированное стекло автомобиля на сияющее белой звездой южное солнце и улыбалась.

В конце мая жара на улице стояла уже невыносимая. Тати по-прежнему не испытывала особого дискомфорта от своего состояния, разве только быстрее уставала, сделалась неповоротливее и ленивее.

В полдень она по своему обыкновению выпила кофе с пончиком и принялась разбирать бумаги, но через некоторое время почувствовала какую-то непривычную тяжесть в животе и встала.

Она прошлась взад-вперед по кабинету — прежде это помогало от многих напастей. Но не теперь. Тяжесть в животе со временем лишь усиливалась, постепенно переходя в боль.

Тати заволновалась, ей сделалось душно. Не без труда взобравшись на подоконник, она отодвинула щеколду и растворила окно. Но раскаленный солнцем воздух не освежал, от него становилось только хуже.

Капитан Казарова расстегнула ворот рубашки. Настроила спинку кресла в полу-лежачее положение.

Ничего не помогало. С каждой минутой самочувствие Тати неотвратимо ухудшалось, и все принимаемые меры, казалось, шли во вред, а не пользу. Тошно было и стоять, и сидеть, и лежать…

Однако о том, чтобы позвать кого-нибудь на помощь Тати не смела и думать: предстать в непотребном виде перед девочками своего дивизиона командиру не к лицу, и лучше она, капитан Казарова, сдохнет здесь на полу или пустит пулю себе в висок, чем ударит в грязь лицом перед бойцами.

С таким патетическим настроем она извлекла из ящика пистолет.

«Всё равно помирать, так пусть это хоть не будет так мучительно…»

С детства Тати слышала от тётушек и матери о беременности и родах одни лишь страшные леденящие душу истории; у неё в сознании прочно закрепилось убеждение, что после этого вообще не живут. А её теперешнее состояние, как ни прискорбно, эту гипотезу подтверждало…

Боль становилась всё сильнее, только теперь она приобрела особенный, волнообразный характер. То накатываясь, то отпуская, она позволяла Тати отдохнуть от её железных объятий примерно в течении минуты.

Дверь в кабинет капитана Казаровой приоткрыл сквозняк, и Рита Шустова, проходившая мимо, случайно увидела её там, скривившуюся, прикусившую нижнюю губу, впившуюся ногтями в спинку стула, на который она оперлась.

— Что с вами, капитан? Может быть, вам помочь? — с готовностью спросила она.

Тати как раз начало немного отпускать, и, рассудив здраво, она решила, что это судьба.

— Пожалуй… Принеси мне воды.

Рита с радостью исполнила просьбу командира.

Поднеся стакан к губам, Тати почувствовала приближение очередного приступа этой непонятной чудовищной боли, но на этот раз он показался ей настолько сильным, что она прокляла и Алана, и все ночи, проведённые с ним, успела пообещать сама себе никогда в жизни больше не притрагиваться к мужчине, раз уж пятиминутная забава может кончиться таким кошмаром…

Капитан Казарова уже давно бы начала мычать, стонать, выть, скрести от безысходности ногтями поверхность стола… но Рита — вот каким мусорным ветром эту девицу сюда принесло? — продолжала стоять рядом и сочувственно взирать на неё, скорчившуюся в схватке… Наивная, честная и преданная Рита, готовая немедленно исполнить любое приказание. Она наверняка тоже ни черта не знала о родах и не догадывалась, что именно эта напасть настигла командира, но она никуда не уходила — вдруг командиру ещё что-нибудь понадобится? — она искренне хотела помочь… И при ней никак нельзя было жаловаться и плакать — лучше уж сразу умереть.

Тати изо всех сил впилась в спинку стула для посетителей, ей показалось, что добротная деревянная пластина сейчас треснет под натиском её побелевших пальцев. Она вся сжалась, и сдавленным шепотом пробормотала несколько наиболее грязных ругательств из тех, что знала.

— Вы что-то сказали, командир? — спросила Рита, глядя на неё просто и ясно.

— Вон… — выдохнула Тати, — убирайся…

— Но вам ведь, кажется, нехорошо, — пробормотала Рита, — может, ещё что-нибудь принести, второй стакан воды? Таблетку?

— Это приказ, слышишь, убирайся к черту, — выдавила Тати сквозь стиснутые зубы.

Рита вышла, тихо притворив за собой дверь. Мучительная стягивающая боль отпустила капитана Казарову теперь совсем ненадолго. Новый приступ начался спустя несколько секунд после предыдущего и оказался ещё крепче, ещё беспощаднее…

— Шустова! — завопила Тати, повиснув на дверной ручке, — Вернись!

Через минуту Рита стояла перед ней навытяжку.

— Побудь со мной, — Тати напряглась, чтобы голос её не дрогнул, — Закрой дверь и сиди тут, рядом, пока это дерьмо не кончится…

Часом позже Рита сидела на полу возле беспомощно распластанной на нём Казаровой, держа на руках сердито попискивающую новорожденную девочку.

— Вот что, — сказала Тати, приподнимаясь на локтях, — возьми вон там, возле стола, большую коробку из под писчей бумаги, застели каким-нибудь тряпьем, положи туда её и иди на посадочную площадку. Только закрой, чтобы никто не видел, поняла? И дай соску, чтобы не плакала. У меня в столе, рядом с пистолетом. Я позвоню Зубовой и прикажу снарядить вертолёт. Всем говори — посылка. Отвезешь в горную деревню, где мы с тобой были прошлым летом, помнишь, отдашь молодому парню из крайнего дома, не с той стороны, где усадьба, а с противоположной…

Что ни говори, а капитан Казарова умела сохранять достоинство в любой ситуации. Она с видимым усилием села, накинув на свои голые в кровавых разводах ноги впопыхах сорванную занавеску.

Рита встала и принялась собирать «посылку». Девочка лежала пока на разостланном кителе матери и тихонько хныкала.

— Боец, — сказала Тати, щёлкнув дочь по носу.

Рита принесла коробку, аккуратно застелила дно в ней чистым полотенцем и положила туда ребенка, предварительно запеленав его в обрывок занавески.

— Всемогущая в помощь, — сказала Тати, — запомни, крайний дом…

Рита вышла, бережно держа двумя руками драгоценную посылку. Получив соску и согревшись, девочка в коробке тут же уснула.

Капитан Казарова с третьей попытки поднялась на ноги и подошла к столу. Неловко потянулась к телефонной трубке. И…

Её рука зависла где-то на полпути.

О, ужас! Тати так испугалась, что несколько мгновений даже не могла как следует вздохнуть.

Что-то горячее, мягкое и мокрое, скользнув по ногам, вывалилось из неё на пол.

«Не хватало ещё собственные органы начать терять…»

Она с отвращением покосилась на толстый кровавый блин, лежащий возле ножки стола, и на всякий случай отбросила его ногой подальше.

Выйдя на вертолетную площадку, старший сержант Шустова встретилась там с Зубовой.

— Что за спешка? — спросила та.

— Приказано доставить посылку, — ответила Рита.

Стрекот винтов, по-видимому, разбудил девочку, или просто соска выскочила у неё изо рта, но коробка в руках у сержанта Шустовой вдруг качнулась.

— Что там? — густые брови Зубовой взлетели вверх от удивления.

— Кошка, — просто ответила Рита. Она сама от себя не ожидала такой находчивости, — командир поймала её и велела передать в деревню. Что ей на базе делать-то?

— Аааа… — недоверчиво протянула Зубова, сверля коробку подозрительным взглядом, — ну раз кошка… Ступай, сержант.

Рита отправилась с коробкой к вертолёту, в последний момент ей показалось, что Зубова, провожая её глазами, хитро ухмыляется.

Крайний дом… Рита была уже почти у цели, она шагала с коробкой в руках по главной деревенской улице, когда-то проложенной грузовиком и оттого имеющей две укатанные колеи. Девушка с любопытством вертела головой, проходя мимо плетней, увитых ползучими растениями, самодельных водокачек для поливки огородов, сараев и хлевов. Фруктовые сады уже отцвели, и среди листьев то там, то здесь проглядывали тугие насыщенно зелёные завязи плодов.

Рита открыла коробку, чтобы девочка тоже вдохнула свежего воздуха и хотя бы немного полюбовалась нежарким ласковым заходящим солнцем.

А вот и крайний дом… Возле него на лавочке, умиротворенно щурясь от света, сидел старик. Посылка явно предназначалась не ему. На земле неподалеку сидели два черноголовых ребенка и возились с какими-то дощечками. Тоже не адресаты…

Рита заволновалась. «Тот ли это дом? А если капитан Казарова перепутала? Ей всё-таки было очень плохо…»

— Здравствуйте, — обратилась она к старику, — скажите, пожалуйста, живёт ли в этом доме молодой парень…

Не придумав ничего лучше, она назвала единственный известный ей признак адресата, впопыхах Тати забыла даже сказать ей имя…

— Есть такой у нас, — ответил старик, повернув к Рите ласково и хитро улыбающееся лицо, — а что у вас за дело, красавица?

— Посылка ему пришла… — ответила она и густо покраснела.

Перед тем как войти во двор, Рита снова накрыла девочку крышкой. На всякий случай.

— Он в доме, — сказал старик, — стряпает, наверное, пойди постучи, не стесняйся.

Она послушно поднялась на крыльцо и несколько раз ударила костяшками пальцев по сухому растрескавшемуся дереву в остатках краски.

Через несколько мгновений бедную дощатую дверь открыли изнутри.

Рита застыла, крепко прижав к себе коробку…

На пороге стоял Алан в ситцевом кухонном переднике…

Трудно передать словами то, что происходило между двумя стоящими на крыльце людьми в течении следующей минуты. Ни одной фразы не было произнесено — это был диалог лиц, что меняли краски подобно извлеченным из горна кускам остывающего металла, скоро, неуловимо; это была напряженная дуэль взглядов, устремленных навстречу, в глубине их рождались и гасли вспышки эмоций, словно огни фейерверка.

Рита протянула Алану коробку с девочкой. Когда он принимал её, пальцы их случайно соприкоснулись, и Рита вздрогнула, будто от отвращения, губы её болезненно дернулись и плотно сжались.

Алан опустил свои роскошные ресницы. Она отвернулась и, больше не взглянув на него, быстро спустилась с крыльца.

Закат бил Рите в глаза, швырял снопы расплавленного золота ей под ноги. Всё неожиданно предстало перед нею в новом, жестоком и страшном свете. И этот ребенок в коробке, потрясающий в воздухе крохотными розовыми кулачонками, и та далекая жаркая ночь, вся сотканная и криков цикад и тонкого кружева скользящих теней, и приоткрытая дверь в соседнюю комнату, и жалобно-сладкий стон Тати в тишине…

Оставшись наедине с коробкой, Алан долго ещё не мог прийти в себя. Он стоял, не двигаясь с места, и тупо смотрел в пространство. Неизвестно, как долго продолжалось бы его оцепенение — он думал о Рите и о той боли, которую, очевидно, причинил ей — но девочка проснулась и, беспокойно завертев головой, выронила соску, захныкала… Опомнившись, юный отец машинально вернул соску в крошечный ротик. Но ребенок снова вытолкнул её и принялся тоскливо, по-чаячьи покрикивать.

— Он проголодался, — заключил возникший за спиной Алана старик, — сходи к фельдшеру, попроси у него немного высокопитательной смеси для младенцев.

Алан покорно поставил коробку на стол и направился к двери, избегая смотреть на старика.

— Это ведь белокурая из усадьбы у озера тебя наградила, верно? — спросил он.

Алан не видел лица своего приемного отца, но уловив в его голосе улыбку, испытал облегчение. Он не сердится, значит, всё будет хорошо.

— А она красивая, — старик подошёл сзади и ласково положил руку на плечо юноши, — я бы и сам, наверное, перед нею не устоял.

Алан взглянул на него со смущенно-благодарной улыбкой.

— Иди-иди, давай, с младенцем теперь мух не половишь, — пристрожил его старик, — торопись, он совсем голодный.

Произведя на свет дочь, уже на следующий день капитан Казарова значительно окрепла и приободрилась; она с удвоенным рвением приступила к исполнению своих ежедневных обязанностей, впервые за долгое время появилась после обеда в офицерской, как и в прежние времена безупречная, подтянутая, в своём собственном кителе и брюках, ловко прихваченных ремешком на завидно стройной талии. Кое-кто, вероятно, смекнул, в чём было дело, но не отважился высказать свои предположения. Девочки по большей части просто радовались возвращению прежней Тати, горячо любимого ими командира.

Во всем расположении лишь один единственный человек доподлинно знал всю правду, но именно он ни за что на свете не стал бы кивать на какие бы то ни было догадки, не только из благородства, конечно, скорее даже потому, что всякое обсуждение данной темы причиняло этому человеку невыносимые страдания, и, если в казарме начинали хихикать или сплетничать по этому поводу, Рита всякий раз нервно поджимала губы, будто её ударили по щеке, и спешила куда-нибудь уйти.

Произошедшие в ней перемены не укрылись от глаз девочек, с которыми сержант Шустова общалась достаточно близко, но они, как ни старались, не могли найти этим переменам разумного объяснения, поскольку за Ритой не водилось привычки держать сослуживиц в курсе своей личной жизни. О многом могла бы догадаться старший сержант Кребс, что некогда подарила ей несчастливую булавку для помолвки, но у неё как раз в это время на другом фронте погибла сестра, с которой она переписывалась, и ей было не до сплетен.

Поскольку пища для раздумий над Ритиной жизнью оказалась не слишком густа, разговоры о ней среди подруг очень скоро стихли, и новую Риту с её упрямой молчаливостью, мрачной сосредоточенностью и нервической твердостью просто приняли как данность. Главную перемену, однако, отметил даже офицерский состав.

Сержант Шустова и прежде проявляла отвагу и решительность в боях, но в последнее время она стала показывать просто чудеса героизма. Ей удавалось вытащить из-под неприятельского огня боевые машины даже тогда, когда это казалось невозможным. Рита делала безумно рискованные перебежки между залпами орудий неприятельских роботов, чтобы подобраться как можно ближе к ним, без страховки взбиралась на невысокие скалы с хорошим обзором, чтобы из снайперской винтовки выбивать камеры и микросхемы, стреляла с вертолёта, повиснув над бездной на тонком тросе — словом вела себя как каскадеры на съемках кассовых боевиков, с той только разницей, что всё это было по-настоящему и нигде никто не подстилал ей матов для мягкого приземления.

— Я диву на тебя даюсь, — сказала ей как-то соседка по койке, Марья, — ты такая смелая стала, пусть зуб у меня выпадет, если тебя в этом сезоне не представят к награде…

— Да? — спросила Рита мрачно, со своей теперь вошедшей в обыкновение небрежной хрипотцой в голосе, — пусть представляют, мне-то что…

— Как что?! — изумленно взвилась Марья, — ты разве не хочешь? Это же классно, красивая церемония, всё такое, полковник Мак-Лун лично приедет, чтобы приколоть к твоей гимнастерке Крест, а может, даже и леди Маршал…

Рита пожала плечами; она с размаху легла на застеленную койку, утонув в подушке, лежащей поверх клетчатого покрывала, и взяла в руки книгу.

— Пусть хоть сама Президент. Мне всё равно. — Отозвалась она, не отрывая взгляда от страницы.

— Странная ты какая… — обиделась Марья, — зачем же ты тогда так безрассудно рискуешь? Ради чего? Откуда-то ведь берётся в тебе эта смелость?

Рита перевела прозвучавшие вопросы в статус риторических, не удостоив их ответом.

Капитан Казарова всё-таки позвонила полковнику Мак-Лун с просьбой прислать ей обещанный ящик молочной смеси. Доставить же его по адресу, несмотря на обилие срочных дел, она решила лично. Тати понимала, что этим поощряет свою зарождающуюся привязанность к Алану, которой она не хотела, по-прежнему надеясь после войны сделать более выгодную партию; но отказать себе она не могла — велела снарядить вертолёт и полетела в горы.

Ранним утром воздух был ещё прозрачен и свеж, нежные травы умывались росой, в тени фруктовых деревьев таился прохладный сумрак. Алан сидел с девочкой на крылечке дома, слегка склонившись к ней и терпеливо придерживая бутылочку. Заметив его ещё издали Тати ощутила внезапный прилив нежности к своему сердцу, красота и кротость этого юного мужчины обрели теперь для неё новый, более глубокий и ценный смысл, о существовании которого прежде она даже не догадывалась.

«Неужели я люблю его?» — подумала Тати с легкой досадой и тут же попыталась отмести эту неудобную мысль — «Ну нет, глупости, просто у меня давно не было никого, да ещё ребёнок родился, вот закончится война, я начну выезжать в свет…»

Алан поднял голову и увидел её. В лучах утреннего солнца ослепительно сверкал металлический герб на её офицерской фуражке.

— Здравствуй, — сказала Тати, будто бы в оправдание вытянув вперёд руку с большим пакетом, — я привезла тебе питательную смесь…

— Спасибо, — ответил Алан сдержанно, — поставьте вот сюда, на крылечко.

Он подарил любимой только один взгляд из-под ресниц, короткий, довольно строгий, и снова склонился к дочери. Девочка всё ещё сосала, а он заботливо следил, чтобы ей было удобно, придерживал головку, чтобы она не нахваталась воздуха и не срыгнула.

Больше Алан ничего не добавил, и Тати почувствовала смутное желание уйти, но как будто что-то удерживало её. Она смотрела на дочь; та заметно окрепла за свой первый месяц, кожа её разгладилась и приобрела приятный нежный оттенок, пушок на голове расправился, потемнел, уже было заметно, что девочка вырастет чернявой и бронзово-смуглой, как отец, и это наблюдение почему-то порадовало Тати…

Внезапно одно из окон домика распахнулось, и, обернувшись на стук рамы, она увидела обрамленное пышной седой бородой сумрачное лицо пожилого мужчины.

— Ну? — с вызовом начал он, — Чего вьешься тут, оса лупоглазая? Не погляжу вот на погоны твои капитанские, возьму розгу, да и отхожу хорошенько! Ты парня мне не смущай: либо предложение делай, либо кыш отседова!

Тати оторопела. С ней никто ещё так не разговаривал, разве только в далеком детстве, когда она как-нибудь шкодничала. Она собралась было уже ответить жестко, с холодной дерзостью… Расправила плечи, повернулась грациозным движением, исполненным чувства собственного достоинства, бесстрашно встретилась с обидчиком взглядом…

Странно было видеть у пожилого человека такие ясные глаза.

Он смотрел на неё с полным осознанием собственной правоты, укоризненно, требовательно, но без лишней злобы, и неожиданная робость перед этим малограмотным старым крестьянином, прожившим большую и наверняка непростую жизнь, сковала привычный к колким светским пикировкам язык капитана Казаровой.

Лучисто-морщинистое лицо, которое она видела перед собой, выдавало удивительно доброго, несомненно, порядочного человека, и в словах его была истина.

Белое личико Тати вспыхнуло, и, быстро склонив голову в щегольской офицерской фуражке, она опрометью выскочила со двора.