Фантом (СИ)

Анастасия Баталова

ФАНТОМ

Сборник прозаических произведений

ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО, ИЛИ КАК Я СТАЛА ПИСАТЕЛЕМ

Вместо предисловия

Я всю жизнь помню себя сладкоежкой. Просто жуткой. Молочные зубы горстями вываливались у меня изо рта, но я упрямо продолжала грызть разноцветные каменные карамельки-подушечки — единственное, что перепадало детям в изобилии в лютые девяностые.

Когда мне было четырнадцать лет, на самой окраине города — нынче это давно уже не окраина, а благоустроенный район Кудрово — открыли оптовую базу. Там лепились друг к другу малюсенькие ларёчки-гаражики со всякой всячиной — чипсами, марсами, сникерсами и твиксами. Всё это было там гораздо дешевле, чем где-либо. И каждый день после школы я таскалась на эту оптовую базу, чтобы купить две вафельные конфеты "Просто Чудо" по два рубля. Мать давала мне в школу на завтрак пятак, и я старалась сберечь его до окончания уроков, чтобы сгонять на базу за своей любимой сластью.

"Просто Чудо" продавалось в нескольких ларёчках, но я почему-то выбрала один и всегда покупала его именно там. Скорее всего, из-за продавщицы. Молоденькая — лет двадцать пять — худенькая, забавная, с большим расстоянием между крупными слегка выдвинутыми вперёд передними зубами. Она запомнила меня и всякий раз приветствовала как родную. Ещё бы! Целую четверть я приходила к ней каждый день и брала одно и то же.

Однажды она полюбопытствовала:

— А почему ты всё время покупаешь именно эту конфету? У тебя аллергия?

— Да нет, я просто её люблю.

— Попробовал бы "Обыкновенное Чудо". Оно тоже вкусное. С шоколадом.

Я забрала с прилавка своё приобретение и вдруг, уже по прошествии нескольких мгновений, медленно осознала смысл сказанной мне фразы.

Оказывается, всё это время продавщица думала, что я — парень! В таком нежном возрасте обознаться не трудно, особенно если учесть, что я носила короткие волосы и исключительно спортивные шмотки.

Разубеждать её я не стала. Мне было жалко ломать хрупкую картину её мира. Красивую, как стеклянная елочная игрушка. По дороге домой я старательно обдумывала случившееся.

Вдалеке горел красный морозный закат. Он жёг меня своей мучительной неповторимостью. Разливалась вокруг вечерняя нежная голубизна. Хрустел снег.

И мне отчаянно вдруг захотелось стать тем четырнадцатилетним мальчиком. Очкастым, несуразным и зачем-то — влюблённым по уши в щелезубую продавщицу сластей! При мысли об этом у меня аж в животе ёкнуло от восторга. Как на аттракционе.

Я смотрела вокруг, на тонкую красоту морозного вечера и ощущала, как щемит внутри это странное невыполнимое желание — быть кем-то другим, эта невыносимая блаженная тоска по привычной реальности, увиденной чужими глазами.

Наверное, именно в этом момент я стала писателем. Тем, кто проживает на страницах своих книг десятки, сотни, тысячи жизней, вдумывается в них, протаскивая душу сквозь скорби и радости разных судеб.

Я всё ещё была тем мальчиком. Я стояла на снегу, и острие заката впивалось мне в сердце. Лицо продавщицы всплывало передо мною в дымке сладостной грёзы выдуманной первой любви…

Это было моё самое первое произведение. Ненаписанное.

Это была моя самая первая прожитая-непрожитая жизнь.

Обыкновенное чудо.

ТОНКИЕ СТРУНЫ

Повесть

Узкая влажная прядь, налипшая на смуглую шею Люции, начинала уже постепенно высыхать, становясь от соленой воды жёсткой и ломкой, будто сахарная. Остальные волосы, всклокоченные, убранные наверх и подколотые, русые с выгоревшими до соломенного оттенка кончиками, чуть покачивались при ходьбе подобно пышной пальмовой кроне. Острые лучи заходящего солнца, пробивающиеся между скалами, просвечивали насквозь легкую ситцевую юбку Люции, делая ещё почти прозрачной — под нею обрисовывались круглые икры и ляжки девушки — Оливии нравилось смотреть на подругу, она находила её хорошенькой, хотя сама Люция считала, что ей не мешало бы похудеть, и частенько шутливо бранила себя, пощипывая особенно аппетитные части гладкого загорелого тела.

Они шли с моря. Касаясь пакета, который несла Люция, сухо шуршали ленточки высокой травы по краям узкой поднимающейся в гору тропинки; мерно пощелкивали, ударяясь о пятки, задники её шлепанцев. Оливии были приятны эти звуки. Она чувствовала сладостное утомление от купания, прохладу мокрых завязок на шее, мягкое прикосновение теплого ветра к открытой спине. Взгляд её лениво плыл за оранжевыми облаками, крадущимися по краю неба, за птицами, скользящими вдоль скал, над сверкающей словно битое стекло поверхностью моря. Это было хорошо. Мурашки весело пробежали по позвоночнику и рукам Оливии. Она накинула на себя полотенце.

— Лив, а ты думаешь, у меня глаза намного меньше, чем у Роксаны? — Люция вдруг остановилась и повернулась к ней.

Оливия немного удивилась внезапному вопросу подруги, но, не подав вида, деловито вгляделась в её лицо.

— Да нет. Ненамного. Почти такие же. Только если чуточку поменьше. У тебя, вообще говоря, другой разрез, и потому трудно сравнивать, — тоном эксперта сосредоточенно бормотала Оливия, разглядывая в рыжеватом вечернем свете немного раскосые желто-зеленые глаза Люции, — Кроме того, величина — это далеко не всё, главное — форма. Ни у кого больше нет такого загадочного прищура как у тебя!

Ей хотелось порадовать подругу комплиментом. Оливия сама очень близко к сердцу принимала чужие комментарии относительно внешности и поэтому считала, что и подругам всегда следует говорить на этот счёт только приятные вещи, хотя Господь действительно не поскупился, наделив Роксану магнетическими тёмно-карими глазами. Очень большими. Но, конечно же, не такими, как у самой Оливии. У той глаза были совсем огромные, прямо гигантские, почти круглые, выпуклые — она иногда весьма забавно их таращила, когда удивлялась или сердилась.

Люция вздохнула. Наверное, она не поверила. Девушки пошли дальше, медленно удаляясь от моря, уютно свернувшего хвост в бухте под скалами.

— А почему ты спросила?

— Ну просто… Не знаю. Мне кажется, что большие глаза очень красивые. Как у персонажей анимэ.

— Я думаю, это — дело вкуса, — произнесла Оливия с ноткой ободрения в голосе, — нас со всех сторон пичкают стереотипами — огромные глазищи, длинные ноги, большая грудь…

— Тебе хорошо говорить, — вздохнула Люция ещё грустнее, — у тебя всё это есть…

— И толку? — Оливия саркастически ухмыльнулась. — На свете полно людей с нестандартными предпочтениями…

Люция сразу же догадалась обо всём, даже о том, что не было произнесено — так часто происходит между очень близкими подругами — и легко погладила Оливию по руке.

— Не расстраивайся.

— Ты тоже не вешай нос, — ответила Оливия приободрившись, — ты настоящая красавица! Поверь, если бы мы все ходили по улицам одинаковыми пучеглазыми куклами, парням было бы совсем не интересно, и они вообще не обращали бы на нас никакого внимания, как на манекены в витринах! — Высказывание советов и ободрений неизменно доставляло Оливии удовольствие и добавляло ей уверенности в себе. Она любила повторять вычитанные или ранее услышанные от других мысли, удачные на её взгляд, даже если сама не вполне могла ещё их прочувствовать и разделить.

Люция хихикнула смущенно и благодарно, подхватила пакет, и снова они пошли, оставляя позади море, полчаса назад нежно ласкавшее их тела, прощающееся с ними шепотом, серебрящееся в лучах солнца.

Это была их самая любимая игра. Они часто играли в неё при посторонних, удивляя и озадачивая тех. Подчиняясь общему настроению, иногда они сами даже начинали верить, что читают мысли друг друга.

Одна из девушек раскладывала на столе несколько игральных карт — обе запоминали их — потом переворачивала карты рубашками вверх, перемешивала и выбирала наугад одну, смотрела на неё сама и клала на место, а другая девушка, держа подругу за руку и внимательно глядя ей в глаза, угадывала, что это была за карта.

Случалось, что Оливия и Люция не ошибались девять раз из десяти.

— Да вы просто феномен ходячий! Единое сознание! — восклицали пораженные зрители.

— Или мухлюете?

— Фокусницы… В чем секрет?

Оливия и Люция переглядывались и загадочно улыбались. Никакого секрета не было. Они действительно угадывали карты. Глядя в глаза, чувствуя тепло рук, они умудрялись прочесть их в душах друг друга. А вот с остальными почему-то ничего не выходило. С Роксаной и у Оливии, и у Люции случалось не больше двух трёх совпадении из десяти.

Они решили, что с помощью этой игры можно улавливать таинственную связь двух людей, определять степень близости между ними, глубину взаимного проникновения их миров — нечто неощутимое, неописуемое, невероятное.

Это было, разумеется, их наивное девичье полуфантастическое предположение, но в какой-то мере оно соответствовало действительности: подруги на самом деле старались открыться друг другу так полно, как только возможно, и составляли практически одно целое.

Люция закончила десятый класс, Оливия была пятью годами старше, студентка. На солнечном побережье они проводили лето, а осенью уезжали домой — в большой город.

Оливия укротила мощный, бесхозно стоявший в сарае у дяди мотоцикл, когда-то принадлежавший её двоюродному брату, которого отправили учиться за границу. Как же лихо носилась она, оседлав его, по извилистому шоссе вдоль побережья и по плоскогорью, вздымая густые клубы жёлтой пыли! А сзади, обхватив её за пояс и тесно прижимаясь к ней, неизменно сидела Люция. Их длинные волосы, выбивающиеся из-под шлемов, развеваясь в воздухе, смешивались, глаза горели азартом скорости, юности и жизни…

Это было хорошо.

У подруг имелось любимое место в лесу — пятачок — так они называли его. Среди бора, в самом центре давней почти круглой вырубки, стояло удивительное дерево — очень старая, в два обхвата, сосна. Торчащие из земли могучие корни лежали кругом, точно выползшие погреться на солнышке огромные змеи. А нижняя часть ствола, практически лишенная коры, гладкая как камень, темно-серая, отшлифованная временем и всеми теми, кто приходил сюда, гладил её и скоблил от нечего делать, имела выпуклое утолщение, своей формой поразительно точно повторяющее женскую грудь, на нем даже был сосок — зачаток давным-давно наметившейся, но не выросшей в том месте ветви.

Оливия и Люция обычно приходили сюда по двухколейной утоптанной, когда-то проделанной трактором дороге, на плоскогорье над морем сухой и пыльной, а здесь, в бору, изрытой корнями, усыпанной прошлогодней, мягкой бурой хвоей. В пути они болтали — это была уже давно сформировавшаяся между подругами традиция — когда требовалось обсудить что-то важное, какая-нибудь из них просто произносила фразу "идём на пятачок", а другая только кивала, поняла, мол, есть разговор.

Иногда они брали с собой Роксану, Нору или ещё кого-нибудь из девочек, но в таких случаях обычной откровенности не получалось — обе обострённым женским чутьём угадывали в них чужих и, желая сохранить привычную замкнутость, целость своего подружьего мирка, остерегались говорить по душам в присутствии посторонних — обсуждали какие-нибудь пустяки.

— Ты знаешь, — призналась Люция Оливии по дороге к пятачку, — когда я ловлю на себе взгляд Роксаны, мне кажется, что она… Как бы объяснить получше… Ну, сравнивает что ли, оценивает…

— Так ведь и ты её оцениваешь, — сказала Оливия, — ты же спрашивала меня про глаза…

— Не без этого, — Люция вздохнула, — так, наверное, все девчонки. Каждая хочет быть самой-самой.

Оливия присела на толстый корень и приветственно провела ладонью по могучему стволу сосны с "грудью", она воспринимала её как живого советчика, союзника и всегда здоровалась.

— А я думаю, что ей просто нравится Артур, — задумчиво произнесла она, продолжая поглаживать дерево.

— Послушать тебя, так весь мир в него влюблён! — с доброй насмешкой заметила Люция, — только это вряд ли. Роксана же его двоюродная сестра…

— Когда это мешало? — не согласилась Оливия, — напротив, то, что они целое лето живут в одном доме, едят за одним столом, спят на одном чердаке… Это так сближает.

Она замолчала, ведя пальцы вниз по стволу к корню, на котором сидела.

— Мне кажется, что это не из-за Артура, — Люция присела рядом с подругой. — Роксана просто нас не любит. Нора тут недавно мне передала, она такие вещи говорит про нас за спиной…

— Норе я тоже не доверяю.

— Но почему? Она вроде вполне доброжелательно к нам относится. Мне даже кажется, что она хочет сильнее сблизиться с нами, ищет нашего внимания. Иначе она вряд ли стала бы передавать мне слова Роксаны, они ведь подруги… Может, Нора хочет дружить с нами больше, чем с ней?

— Или она интриганка, — отчеканила Оливия, — и ей просто что-то от нас нужно. Плохо отзываться об одном человеке в разговоре с другим, оставаясь безнаказанным, ты можешь ровно в той мере, в какой этот другой с тобой согласен, — продолжала она, весьма довольная глубиной собственных рассуждений, — поэтому человек, охотно передающий тебе гадости, которые кто-то якобы сказал про тебя, вероятнее всего, за твоей спиной говорит ну если не то же самое, но близкое к тому.

— А чего может Нора от нас хотеть? — простодушно недоумевала Люция.

— Ну, к примеру, она надеется выведать, как ты относишься к Артуру. Что если он назначил её своим тайным агентом? Не Роксану же — это было бы слишком явно, мы всё время видим их вместе…

Вдруг что-то бесшумно проскользнуло мимо. От неожиданности Оливия умолкла.

— Белка! — воскликнула Люция, — Смотри! Смотри!

Юркий зверёк стрелой взлетел по золотисто-медному стволу сосны почти до самой вершины. Некоторое время девчонки сидели с поднятыми головами, высматривая его среди длинной голубоватой хвои.

— Артуру нравишься ты, Люси, — произнесла наконец Оливия с едва уловимым оттенком горечи, — я давно заметила, как он на тебя смотрит.

— Да брось, — со смущенным смешком отмахнулась Люция, — мы просто дружили с малолетства.

— Ага! — с задором подхватила Оливия, — я до сих пор помню, как вы бегали нагишом по пляжу! У вас были одинаковые волосы, почти белые от солнца, и похожие голоса… — ей нравилось иногда с таким важным видом, словно она годилась Люции в матери или даже в бабушки, с высоты своих лет напоминать ей эпизоды из раннего детства.

— Ну а ты как будто с нами и не бегала! — шутливо обидевшись, отозвалась Люция, — тоже мне, древняя черепаха.

— На мне хотя бы были одеты трусы…

Обе покатились со смеху.

— И всё-таки Роксана ревнует, — задавливая остатки смеха, подытожила Оливия, — иначе она не выглядела бы такой хищной…

И снова они рассмеялись, на этот раз представляя себе Роксану, загорелую брюнетку, в образе черной кошки, дико сверкающей глазами, подобравшейся, готовой к прыжку.

— Ты думаешь, они шепчутся перед сном? — спросила, вдруг посерьёзнев, Оливия.

Люция пожала плечами.

— Не знаю. Может быть. Но мне кажется, что у девочек и мальчиков в таком возрасте уже очень разные интересы.

Оливия и Люция жили в нескольких дворах друг от друга, но их семьи состояли в очень хороших отношениях, и в течении всего лета подруги были неразлучны — они ночевали вместе в небольшом бревенчатом домике для гостей на участке родителей Люции. Даже в самые жаркие томные полдни там сохранялись прохлада и полумрак — сквозь единственное высоко расположенное окно, наполовину скрытое кроной садовой яблони, зною не удавалось проникнуть в домик. В нем была всего одна комната с маленькой печуркой и двумя металлическими кроватями, а второй этаж представлял собою просторные полати под самой крышей; забираться на них следовало по приставной деревянной лестнице, третья ступенька которой чуть поскрипывала — один из гвоздей не слишком плотно удерживал её на основании.

В этом домике собиралась вечерами окрестная молодёжь: играли в карты, в фанты, в мафию или выключали свет и во мраке, словно в настоящем кинотеатре, смотрели фильмы на ноутбуке. А если какая-нибудь парочка желала уединения, выручали те самые полати и лестница со злополучной ступенькой. Несколько раз за вечер раздавался обыкновенно её короткий жалобный скрип — кто-то спускался, кто-то поднимался на полати — и никто не придавал этому особенного значения.

Бывало, что такие посиделки затягивались до утра, до той поры, когда сумерки начинали постепенно терять насыщенность, точно разбавляемый водой чай, небо становилось ровным, бледно-серым, будто бы твердым на ощупь — как алюминиевый ковш, а на траву и листья бархатной пудрой ложилась роса. Словно приставшая к краям ковша золотистая крупа поблескивали редкие утренние звёзды.

Молодёжь расходилась по домам, зябко ежась от предрассветной сырой прохлады, быстро засыпала и вновь размыкала веки обычно не раньше, чем после полудня, когда солнце стояло уже высоко, воздух был горяч, густ и ослепительно сверкала чешуйчатая поверхность моря.

Это было хорошо. Оливии нравилось просыпаться вот так, в баюкающем полумраке соснового домика, и, покидая его, будто выныривать из глубины в яркость дня.

Люция была соня; она поднималась на полчаса, а то и на час позже подруги, садилась на постели, лениво вытягивая вверх руки — такая милая в своей просторной ночной футболке, с неприбранными, примятыми подушкой волосами.

Завтракали на просторной веранде у обрыва: дом стоял на самом краю скалы, внизу пенилась от ветра небольшая роща. Столбики веранды обвивал плющ, трепетали в воздушных потоках тюлевые занавески. Сидели в удобных садовых креслах из белого пластика, пили пахучий свежезаваренный кофе с густыми сливками и мягкой сдобной выпечкой, ели фрукты и козий сыр.

Оливия часто отказывалась от завтрака, или, напротив, поглощала его с невероятной жадностью, заталкивая в себя неправдоподобное количество пищи, а потом вдруг под разными предлогами уходила домой; она заметно похудела за последнее время — у неё красиво выразились ключицы и мелкие косточки на груди, ещё немного подточились и без того стройные бёдра — но когда её спрашивали об этом, она отмахивалась или отшучивалась, списывая внезапное улучшение фигуры на свежий воздух и ежедневные морские купания.

Артур стал всё чаще наведываться в домик по вечерам. Сперва за ним непременно следовала Роксана — темноглазая, бронзовая, с длинными жёсткими черными волосами — ей богу, самая настоящая тень! — а потом он вдруг начал приходить без неё, и даже днём, чего прежде вообще не бывало.

Оливию неизменно нервировали эти визиты. Она выглядела напряжённой, прятала взгляд и всегда старалась сделать вид, что очень занята: хваталась то за вышивку, то за альбом — она неплохо рисовала — и почти не отвлекалась от своих занятий всё время, пока Артур гостил в домике — в шутку он называл его "девичий терем" — а на его реплики, обращённые к ней, Оливия отвечала обыкновенно односложно или вовсе как-нибудь странно.

— Зачем ты себя так ведёшь? — удивилась однажды Люция.

Несколько мгновений Оливия молчала, терпеливо протягивая нитку сквозь канву, а потом подняла голову:

— Я не хочу, чтобы он знал о моих чувствах. Я ведь ему не нравлюсь. А это так унизительно, быть влюблённой в парня, для которого ты всё равно что дерево или фонарный столб.

— Послушай, но то, что ты делаешь… — нерешительно начала Люция, — выглядит так неестественно… Это, пожалуй, даже похоже на издевательство. Лично я бы обиделась, вздумай кто-нибудь обходиться со мною подобным образом! Артур, может, и обратил бы на тебя внимание, если бы ты сама…

— Нет, — резко оборвала Оливия, бросив на стол вышивку, — это невозможно!

— Но почему? — Люция удивлённо распахнула глаза и чуть подалась вперёд.

— Он знает… Он всё уже знает… — произнесла Оливия с каменным лицом.

— Неужели?! Ты что, говорила ему? Когда? — Люция была поражена; изумление напрочь вытеснило из её сознания даже досаду на то, что лучшая подруга держала настолько значительное событие в тайне.

— Прошлым летом… В день своего рождения, — глядя в сторону, монотонно проговорила Оливия, — Помнишь, твои родители принесли то сладкое вино, удивительно вкусное, из каких-то цветов, кажется, я немного захмелела тогда и…призналась.

— Ну ты даёшь… Смелая, — восхищённо прошептала Люция, — у меня бы в жизни духу не хватило. Сказать… Парню…

— Да никакая это не смелость. Дурь… — произнесла Оливия с досадой и снова взялась за иглу, — и поделом, — отругала она сама себя через несколько мгновений, — девушка должна сохранять достоинство, а не вешаться на шею.

— Ну, а что он?

— Да ничего, — отрезала Оливия, давая понять, что разговор становится ей в тягость.

— Совсем ничего?

— Ну, как это обычно бывает… — с недовольным видом начала растолковывать Оливия, — вежливый, деликатный от ворот поворот. "Мы с тобой можем быть друзьями" и всё в таком духе.

— Боже мой… — горестно прошептала Люция, — Он же так давно уже тебе нра…

— Вот только не надо меня жалеть, ладно?! — гневно сверкнув глазами, выпалила Оливия. Он снова отбросила вышивку и, громыхнув стулом, встала. — Понимаешь теперь, почему я так веду себя? Нет вопросов?! — её реплики вылетали хлёстко, словно камушки из рогатки. — Я хочу, чтобы он забыл. Пусть думает, что у меня всё прошло. Что я его разлюбила. Что мне плевать. — Оливия ехидно скривилась. — А если это похоже на издевательство… Ну и прекрасно! Так у него точно не будет причин задирать нос.

В устремлённом на подругу взгляде Люции читалось искреннее сожаление. Оливия отвернулась, почувствовав, что против воли её глаза начинают наполняться слезами.

— Я ненавижу жалость, — сдавленно произнесла она, — когда жалеешь кого-то, всегда мысленно ставишь себя выше него, а когда жалеют тебя, то, даже если до этого ты крепился, нестерпимо хочется плакать. Жалость делает акцент на слабости. Она убеждает в ней, и не помогает, а ещё больше затягивает в болото. Потому, прошу тебя, не жалей. Никогда и никого. Это жестоко.

Оливия резко втянула носом воздух и, сев за стол, в который раз попыталась приняться за свою работу. Она вышивала крестиком сцену распятия Христа. Мотив был готов уже почти наполовину: на белой канве ровным выпуклым слоем выделялись тщательно прорисованное скорбное лицо молодого бога с терновым венком на голове и его обнажённый торс.

— Вот ведь никому же не приходит в голову жалеть Его, — сказала Оливия, яростно вытыкая иглу в Христа.

Было ветрено. Листва на деревьях бурлила точно кипящая вода, с моря несло терпкой штормовой свежестью, пепельные тучи, похожие на густой дым, обложили небо — всё предвещало грозу.

Оливия и Люция возвращались с "пятачка". Они спешили, опасаясь нависшего в воздухе ливня. По небу прокатывались уже отдалённые раскаты грома. Поведение Люции казалось Оливии несколько необычным: она как будто собиралась что-то ей сказать, признаться в чём-то, но никак не могла собраться с духом.

— Да что с тобой такое сегодня, Люси? — спросила она наконец притворно ворчливо, чтобы не нагонять излишней серьёзности, а заодно и избавить подругу от необходимости делать первый шаг, — ты какая-то загадочная.

— Я сомневалась, говорить тебе или нет, — робко начала Люция, — Но раз уж ты спросила…

Оливия сразу догадалась, что речь пойдёт об Артуре. От нахлынувшего волнения у неё слегка подхватило в животе, как при езде по холмам, когда всё тело иногда неожиданно подскакивает вверх, отрываясь от сидения мотоцикла.

— Что случилось? Говори же…

— Он предложил мне встречаться. Сегодня после завтрака, когда я была одна. Ты как обычно исчезла куда-то, а он как раз пришёл, заскочил буквально на пять минут, чтобы… Помнишь те цветы в столовой, ты ещё спросила за обедом, откуда они, и никто ничего не ответил?.. Их Артур принёс.

Оливия вспомнила, что именно сегодня она была особенно голодна и употребила за завтраком гораздо больше пищи, чем смогла бы простить себе, а потом, как и много раз до этого, отправилась избавляться от съеденного. О таком "простом и безотказном" способе улучшить фигуру она прочитала на одном форуме. Неприятную процедуру ликвидации последствий обжорства там называли красивым словом «освобождение». Для этой цели у Оливии имелось тайное место под скалой, на каменистом берегу ручья. Оно было надёжно укрыто со всех сторон, и тут девушка могла не опасаться того, что её застанут врасплох, спокойно посидеть, глядя на пенистый поток, отдышаться после всего, умыться и запить ледяной водой горьковатый привкус желудочного сока…А в это самое время…Боже всемогущий! Перед Оливией проплыли в воспоминании нежные полевые цветы, пышный букет в вазе — ароматное облако над обеденным столом…

— Ну а ты что? — спросила она потерянно.

— Отказала, конечно, — тихо ответила Люция.

— Но почему? — изумилась Оливия.

Она ожидала самого худшего. Её красочное воображение успело уже разыграться; она представляла себе, как в ответ на вопрос Артура подруга произносит "да", наблюдала мысленным взором за движением её губ при этом и почти слышала в голове эхо её взволнованного голоса, пробивающегося сквозь смущённую улыбку… Но, как ни странно, весть об отказе Люции не принесла ей никакого облегчения. Напротив, Оливия даже вдруг почувствовала себя неловко.

— Надеюсь, не из-за меня? — строго спросила она.

— Нет… Я… Я просто не уверена, что хочу… — запинаясь, проговорила Люция.

— Он не нравится тебе? — огромные широко раскрытые глаза Оливии смотрели с безжалостной прямотой, они заглядывали в душу, читали в ней, и Люция, не выдержав, отвела взгляд.

— Я не знаю…

— Не уходи от ответа. Не жалей меня. Если ты отказываешься потому, что боишься сделать мне больно, то мне не нужна такая жертва. Я не имею права её принять. Я не прощу себе того, что стану помехой чужому счастью.

Оливия заметила, конечно, характерный для домашних девочек-отличниц излишний киношно-книжный пафос в своих словах, она всегда его замечала, но при всём желании она не смогла бы сейчас сказать ничего другого. Фраза выскользнула легко, словно заготовленная реплика актрисы. Люция молчала, потупившись, на щеках её выступил лёгкий румянец.

— Так он нравится тебе? — повторила свой вопрос Оливия. Она готова была в этот момент принять всю жестокость мира и даже с каким-то странным упорством нарывалась на неё, она почти желала услышать "да".

— Нет, — ответила девушка.

Удивительно яркая и длинная молния в эту секунду прошила небо, и вслед за нею сквозь лес, медленно нарастая, прокатился долгий рычащий гром. Порыв штормового ветра принёс первую крупную каплю.

— Бежим! — воскликнула Люция, — Сейчас как хлынет!

Она взяла подругу за руку и потянула за собой. Ладонь её была тёплой, прикосновение ласковым. Оливия без особой охоты, но всё же последовала за нею.

Ей казалось, что Люция лжёт; слишком трудно было поверить в то, что кто-то может оставаться равнодушным к чарам Артура. Он, конечно, с виду самый обыкновенный парень, но уж если он ставит себе цель очаровать кого-нибудь, то сопротивление просто бессмысленно…

Однако Люция и не думала обманывать подругу. Она действительно не могла разобраться в обуревавших её чувствах, разложить их по полочкам, определить, что есть что. Иногда ведь даже взрослым умудренным жизненным опытом людям бывает трудно понять самых себя, не говоря уже о подростках! Разумеется, утверждение, что Артур был Люции совершенно безразличен, заведомо оказалось бы ложью, но вот сказать с уверенностью, какие именно причины привели к зарождению в ней некоторого чувственного волнения по отношению к нему, не представлялось возможным — было ли это её собственное очарование, порождённое вниманием юноши к ней, либо очарование внушенное, индуцированное чувством Оливии, которая, имея на Люцию сильное влияние, постоянно говорила при ней об Артуре — эти причины нельзя было вычленить, отделить одну от другой, или, скорее всего, имели место они обе в равной степени, это уже не имело значения, итог был таков: Люция, присмотревшись к Артуру, начала находить в нём всё больше привлекательных черт, её к нему потянуло. Однако поначалу, ощущая неловкость и даже вину перед Оливией, Люция очень стыдилась этого чувства и всячески пыталась подавить его в себе, но, несмотря на все её старания, оно только разгоралось ещё сильнее. Артур продолжал ухаживать за Люцией, и каждый визит его был для неё испытанием: он упрашивал девушку назвать причины отказа, но не могла же она пустить все усилия Оливии по демонстрации безразличия коту под хвост и объявить ему, что просто-напросто совесть не позволяет крутить с ним под носом у лучшей подруги? Да и зародившееся чувство Люции не было таким уж сильным, вины оказывалось достаточно для того, чтобы тормозить девушку от желания ему поддаться, и, в конце концов, оно бы угасло, если бы не проявленная Артуром настойчивость. Он каждый день приносил ей букеты, простаивал по полчаса под дождём, ожидая, пока она выглянет в окно, выхватывал у неё из рук даже лёгонькую пляжную сумку, когда она возвращалась с моря — всё это постепенно подтачивало скалу её неприступности. Добавить ещё и Оливию, чья ревность до невозможного преувеличивала значение ухаживаний Артура — рыдая, она доказывала подруге, что это и есть настоящая любовь, сулящая невероятное счастье, и ей, Люции, незачем так мучить бедного юношу отказами, тем более что она — ревность Оливии работала точно огромная лупа — и сама отвечает ему взаимностью.

Ничто так не вдохновляет на подвиги как примеры из классической литературы. Оливия как раз недавно прочла роман Достоевского "Идиот" и, впечатлившись, воображала себя теперь Настасьей Филипповной, которая, безумно любя князя Мышкина, пыталась женить его на Аглае Епанчиной. Жестоко страдая, эта женщина приносила себя в жертву во имя призрака всеобщего счастья, какое, с её точки зрения, эта женитьба способна была обеспечить.

— Не думай обо мне, — говорила Оливия, сидя как-то вечером на постели, обхватив руками подобранные колени; её роскошные распущенные волосы оттенка ольховой коры струйками сбегали по спине и плечам, — я ведь ему всё равно безразлична, у меня нет шансов, так пусть хоть одна из нас будет счастлива, незачем тебе отказываться от предлагаемого самой судьбой…

— Я не могу, — горестно шептала Люция, — как же я потом буду смотреть тебе в глаза…

— Так же как и сейчас! Я ведь сама тебя прошу, — Оливия взяла в руки лежавшую рядом свою всё ещё не законченную вышивку и механически воткнула в неё иглу.

— Но ты же будешь страдать…

— Ну и что. Я готова к этому. Каждый сам выбирает свою боль, — она выразительно взглянула на вышивку, — у каждого свой крест.

— А если можно этого избежать? — робко произнесла Люция.

— Тогда страдать будем мы обе, — оборвала её Оливия, — и Артур будет страдать, а больше всего на свете я желаю, чтобы он был счастлив, — добавила она с театральным пафосом; красивым движением головы закинув назад сползшую на лоб длинную волнистую прядь, Оливия отважно сверкнула глазами, — ты ведь хочешь встречаться с ним?

Люция не знала ответа. Она не была уверена. И снова не могла понять — это вина лишала её уверенности или Артур просто недостаточно ей нравился.

Теперь подруги говорили о нём практически постоянно, замолкая только тогда, когда кто-нибудь мог слышать их; они часами просиживали на "пятачке" или в своей комнате, если бывало дождливо или особенно знойно. Оливия вышивала, а пресытившись этим занятием, брала альбом, заворачивала использованные листы и рисовала карандашом нервные, мрачные, точно похмельных бред, картины, попутно уговаривая Люцию уступить не прекращавшему своё наступление Артуру. На плотной бумаге возникали извилистые лабиринты толстых древесных корней, зловещие спирали из переплетённых голых человеческих тел, деревья с глазами, невиданные существа: кошки-цветы, книги-птицы, кентавры, единороги… Оливия рисовала непрерывно, с нажимом обводила контуры предметов, монотонно штриховала тени хищно наточенным грифелем, смягчала их, размазывая пальцем, или углубляла новой штриховкой — она вкладывала в набор этих простых повторяющихся действий всё владевшее ею напряжение.

— Как ты красиво рисуешь! — периодически замечал кто-нибудь из забегавших в гости девчонок, — Мне бы так!

Завистливо вздыхала и Люция, разглядывая очередной эскиз; Оливии это льстило, но, желая показаться скромной, в ответ на восторженные отзывы она только растерянно качала головой:

— Не в рисунках счастье…

Это было вполне простительное, но всё-таки лукавство. Сознание собственных талантов и достоинств ощутимо поддерживало, утешало Оливию, не давая ей окончательно впасть в уныние по поводу того, что Артур предпочёл другую девушку. "Он просто меня недооценил."

С каждым днём Оливия всё больше уверивалась в серьёзности чувств молодого человека по отношению к подруге. Ей стало казаться, что сам Бог — ни больше ни меньше! — предназначил Артура и Люцию друг другу. И чем больше страданий причиняла ей эта мысль, тем более очевидной становилась. Оливия искала и находила подтверждения терзавшим её догадкам, она начала внимательно прислушиваться к тому, что говорили ребята, хотя прежде презирала сплетни: Артур якобы ходит целыми днями молчаливый и странный, он хочет устроиться на временную работу, чтобы купить кое-кому дорогой подарок и всё в таком духе.

А бедняжка Люция оказалась между двух огней — с одной стороны нежный напор юноши, к которому в ней зарождалось нечто жгучее, одновременно и мучившее её и манившее, а с другой стороны — вина. Ведь Оливия, что бы она сама ни говорила, страдала, и Люция, как подруга, не могла закрывать на это глаза. Как быть? Вероятно, она так бы и не сделала свой выбор, если бы не небольшая досадная размолвка между подругами.

Она произошла после завтрака, за которым Оливия с необычайной жадностью — Люция в очередной раз обратила на это внимание — поглощала оладьи с джемом, а потом внезапно встала из-за стола и собралась уже куда-то выйти, но подруга остановила её.

— Не уходи, пожалуйста, — сказала она, — вдруг он сейчас придёт. Если ты будешь здесь, то он не станет говорить об этом…

— Пусти, — в голосе Оливии почему-то присутствовали раздражённые нотки, она нетерпеливо постукивала подошвой сандалии, точно опаздывала куда-то и пережидала досадную задержку, — у меня голова заболела, мне нужно пройтись.

— Давай вместе, я не хочу тут оставаться, — по-прежнему просительно произнесла Люция.

— Нет, — отрезала Оливия, — мне нужно побыть одной.

— Но, Лив… — Люция почувствовала, как между ними что-то обрывается, тонкие шелковые ниточки — одна, вторая, третья… — Я боюсь. Вдруг я отвечу ему "да".

— Ну и пожалуйста, — с неожиданной дерзостью заявила Оливия, а через секунду раздражённо добавила, — Только оставь меня сейчас, ладно!?

Люция понятия не имела о том, что такое булимия. Никогда прежде она не сталкивалась с нею и просто не могла знать, что во время приступа любой, даже самый близкий и дорогой человек, вздумай он встать поперёк дороги к "освобождению", сразу становится врагом. Поэтому реакция Оливии показалась ей странной и неуместно грубой. Люция обиделась.

Вечер был прозрачен и тих, в небе низко висела жемчужная луна. В домике начала собираться молодёжь: вчера в посёлок приехали два каких-то студента, дальние родственники кого-то из местных, месяц-другой позагорать, покупаться в море — их пригласили посидеть. Новые лица в небольшом посёлке — всегда событие.

Одного из них звали Ной. Он был очень застенчивый, худенький, очкастый, бледный, но талантливый — успешно учился на математическом факультете. Ему сразу понравилась Оливия, и это заметили все, кроме неё самой: она слишком уж поглощена была своими страданиями, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Студенты принесли с собой несколько бутылок розового вина; молодёжь оживилась: девушки разрумянились, сделались немного смешливее и кокетливее, юноши осмелели, начали отпускать больше шуточек и ближе придвигаться к хорошеньким соседкам. Даже Ной выгадал себе местечко рядом с Оливией, и когда, неловко поворачиваясь, случайно задевал её какой-нибудь частью тела, нежная краска заливала его скулы и тонкую шею — это было очень мило и могло растрогать кого-угодно, но только не Лив — ей не было дела, она действительно ничего не видела — она смотрела в другую сторону, туда, где сидел Артур, и грусть, словно слышная отовсюду, но только ей одной мелодия скрипки, пронзала её сердце.

Решили все вместе посмотреть Bee Movie — полнометражный мультфильм об очеловеченных пчелах; ерунда, конечно, но компьютерная графика завораживала: пастельные небеса с удивительными переливами цвета и полупрозрачной дымкой облаков, огромные цветы и соты, земля глазами летящей пчелы… Оливия увлеклась и какое-то время не отрывала глаз от экрана, а потом, зачем-то взглянув в сторону Люции, сидевшей рядом с Артуром, заметила, что та склонила голову к нему на плечо. Возможно, девушка просто немного устала, расслабилась и сделала это невольно, без умысла, но Артуру выгодно было расценить подобный жест как изящный намёк, и рука его пока ещё робко, взвешено, но неотвратимо окружила талию девушки.

Оливия ощутила, как немеют кончики пальцев, и зудящий холодок начинает подниматься от них к самому сердцу, чтобы остро и нежно кольнуть его своим металлическим когтем.

— Мне душно, — сказала она быстро Ною и поднялась, — в голове загудело, я пойду, пожалуй, домой…

Очутившись на улице, где уже стемнело, Оливия подставила лицо тёплому влажному ветру, летящему с моря. Она глотнула воздух — раз, другой — и внезапно черная пелена качнулась перед глазами, земля стала вдруг неустойчивой, она накренилась, и Оливия почувствовала, что неудержимо скользит куда-то, падает, прямо в небо, навстречу медленно плывущим по кругу звёздам, плавно и почти приятно падает. В небо.

Её подхватил Ной.

— Что случилось? — спросил он с неподдельным участием.

Оливия вдруг вспомнила, что сегодня она избавилась и от завтрака, и от обеда, и от ужина… Скорее всего, нужно просто поесть чего-нибудь, только немного, и полегчает. Сразу же.

— Ничего, — ответила она, — голова закружилась, я дойду, не переживай.

Оливия мягко, но решительно освободилась от поддерживающей руки и шагнула в темноту. Ночной мотылёк с глухим стуком ударился о лампу и упал. Ной остался стоять в дрожащем оранжевом круге света. Он медленно опустил руку.

Сделав несколько десятков шагов по шуршащей песчаной дорожке, что вела к калитке, Оливия вдруг поняла, что сейчас просто не может быть одна. Мучительное тревожное возбуждение владело девушкой — внутри неё как будто бы находилась сжатая пружина, готовая вот-вот распрямиться — Оливия не знала куда себя деть. Она резко остановилась и, развернувшись, быстро пошла обратно к домику.

Ной всё ещё стоял у крыльца, и, когда Оливия приблизилась, тихо отошёл поглубже в темноту, чтобы, оставшись незамеченным, хотя бы недолго полюбоваться её загорелым лицом в нежно-золотом свете фонаря над дверью.

Оливия остановилась, не замечая Ноя, на широкой каменной плите, служившей первой ступенькой крыльца. На песчаной дорожке обозначилась её длинная тонкая тень. Просунувшись в дверь, она громко объявила о своём возвращении, мультфильм про пчёл до сих пор продолжался, а когда он закончился, товарищ Ноя откупорил новую бутылку вина. Оливия с озорной улыбкой потребовала бокал. Осушив его залпом, она тут же потребовала второй, потом третий. Ной смотрел на неё не отрываясь, она поражала его, он находил, что это очень странная девушка, в ней было что-то пугающее и настораживающее, лишающее решимости к ней подойти, но, тем не менее, с каждой минутой Оливия нравилась ему всё сильнее.

Она выпила почти целую бутылку вина, весь вечер держалась демонстративно просто и беззаботно, смеялась громко, заливисто, с дерзким блеском в глазах кокетничала со всеми присутствующими молодыми людьми. В течение вечера она ни разу не заговорила с Люцией и даже не взглянула в её сторону, притворяясь или действительно не замечая взволнованно вытянувшегося и побледневшего лица подруги.

Ной тенью следовал за Оливией, когда она выходила "подышать воздухом" — он стремился остаться с нею наедине, и один раз это ему почти удалось. Они с минуту постояли плечом к плечу на крыльце, глядя в темноту, пока из домика с весёлым гомоном не вывалилась подвыпившая парочка.

Ной молчал, не зная, что сказать девушке, столь внезапно захватившей его воображение. Мысленно он перебирал варианты и один за другим их отметал: "ты необыкновенная" — банально, "ты красивая" — слишком уж смело, он, смешной очкарик, на такое не отважится, какие ещё слова говорятся в таких случаях?

Оливия стояла рядом и тоже молчала. Тишина и темнота не требовали притворства, и она расслаблялась, отдыхая от вымышленной личины. Дверь сзади стукнула, выпустив на волю грубый раскат мужского смеха и воздух, насыщенный винными парами и жаром молодых тел. Момент был упущен — Ной так и не успел ничего сказать.

Ночевала Оливия у себя, и, разомкнув веки, она долго не могла привыкнуть к узору на обоях в своей собственной комнате — так много ночей провела она у Люции — а когда, несколько мгновений спустя, вернулось, словно приливная волна, воспоминание о случившемся накануне, открытие, что они не разговаривают с подругой уже целые сутки внезапно настигло девушку.

Осознание потери больно кольнуло Оливию. Несмотря ни на что ей хотелось видеть Люцию, говорить с нею, брызгаться и швыряться пеной в просторной сосновой бане, меняться одеждой, сидеть рядом на кровати перед сном… Она порывисто вскочила, влезла в лёгкое платье и побежала к подруге.

Люция сидела на веранде одна и читала книгу. На столе стоял свежий букет цветов; Артур, по-видимому, только что ушёл.

— Привет, — сказала Оливия, нерешительно остановившись перед крыльцом.

Люция подняла голову и улыбнулась. Вчера она тосковала, и сегодня с самого утра в ней жила тревога, что несмотря на все подругины уверения и уговоры начать встречаться с Артуром, Оливия всё-таки обиделась и больше не заговорит с нею. Теперь она чувствовала облегчение.

— Ну что ты? Заходи… Не стой на пороге…

Конечно, не совсем корректно было бы утверждать, будто после того, как Люция стала девушкой Артура, отношения подруг остались совершенно прежними. Они, что не могло не радовать, продолжили быть тёплыми и глубокими, но добавилось в них что-то ещё, звонкое, пронзительное — словно натянулись между подругами тонкие невидимые струны. И они держали девушек вместе ещё крепче, эти струны, новой чуткой невыносимой нежностью отдавалась их неслышимая музыка… Случалось, что какая-нибудь из подруг вдруг подходила к другой сзади и ни с того ни с сего обнимала, а на глазах у обеих поблёскивали при этом тонкие плёнки некстати выступивших слёз.

Доверяли они друг другу всё так же отчаянно как раньше, и, может, даже чуть больше; рассказывая о своих переживаниях каждая, казалось, пыталась вычерпать всю себя до самого дна. Оливия, слушая Люцию, на какое-то время словно сливалась с нею, счастливой возлюбленной. Она разглядывала подругу, её лицо, волосы, шею и губы, в особенности губы, пытаясь представить, что чувствует Люция, целуя Артура, и разделить с нею это чувство. Моментами ей даже верилось, что такое возможно…

Они снова вернулись к своей любимой карточной забаве, и теперь, ко всеобщим охам и ахам, им удавалось угадывать десять из десяти, чего почти не случалось прежде. Тонкие струны, натянутые между ними, были словно провода для мыслей и чувств, и, наверное, ни одни другие подруги на всей Земле никогда не были так близки как эти, в тот короткий и странный период, пока одна из них встречалась с парнем, в которого до истерики была влюблена другая, но именно в такой невероятной близости и заключалась болезненная напряжённость, дребезжащая, предельная напряжённость струн, а они, как известно, если натянуты слишком, рвутся на особенно сильной ноте.

Утро проливало золотистый свет в маленькое окно. Оливия стояла возле распахнутого шкафа, на дверце которого было большое зеркало и расчёсывала свои шикарные волосы. В последнее время они начали отчего-то сильнее обычного выпадать, она сняла с расчёски большой похожий на гнездо клок и выбросила его в печку.

Люция пошевелилась на постели и подняла голову.

— Доброе утро.

— И тебе, — ответила Оливия, закончив плести и забросив на спину толстую как рука косу. — Смотри, что я тут нашла…

В руках у неё оказалось короткое платье из какого-то тонкого и лёгкого, почти невесомого, но при этом на редкость плотного материала, бледно-жёлтого, с изысканным рисунком — удивительно живыми крупными охристо-кремовыми цветами.

— Это твоё?

— Нет. Бабушкино. Единственное в своем роде и, наверняка, страшно дорогое. Его привёз ей откуда-то дедушка после войны. Только оно очень маленькое, и придётся впору разве что только Баске. Молодая бабушка совершеннейшая Дюймовочка, у меня фото есть!

Баской звали младшую сестру Люции. Это был трогательно нескладный подросток тринадцати лет, юркий и шаловливый.

— Можно я примерю?

Люция села на постели и оценивающим взглядом окинула фигуру подруги.

— Ну ладно… Попробуй… Только ради бога не порви.

Платье село на Оливию слишком туго, оно явно не было рассчитано на девушку такого роста и от природы крупную в кости, боковая молния еле сошлась на ребрах, едва не прикусив кожу, талия оказалась несколько выше, чем нужно, из под юбки далеко торчали длинные мускулистые ноги — но несмотря на всё это выглядела Оливия просто отлично — тесно обхваченная тканью грудь казалась соблазнительно круглой, коротенький подол подчёркивал стройность бёдер… Люция смотрела на подругу во все глаза, а потом вдруг внезапно отвернулась и накрыла лицо ладонью. Оливии показалось, что она всхлипнула.

— Ты что? — спросила она, подбежав к постели и с размаху опустившись на колени, — я его сейчас сниму, если ты боишься… Семейная реликвия всё-таки… С ним всё будет в порядке, вот увидишь.

Люция уже не пыталась сдерживаться. Она отняла руку от лица. Две крупные слезы набухли в уголках её глаз, и две уже скатились, оставив на щеках влажные дорожки.

— Люси… — Оливия была изумлена, — Люси…

— Боже, Лив, — всхлипнув, выдохнула Люция, — ты такая красавица! Настоящая модель. Если б ты знала, как я тебе завидую… Стройная, с длиннущими ногами. Не то, что я, колобок какой-то! — самокритично заявила она, звонко хлопнув себя по загорелой ляжке — вон смотри, какой окорок!

— Люси! — воскликнула Оливия растрогано. Она поднялась с колен, и, сев рядом, обняла подругу. — Да разве в ногах счастье?! Вот дурочка! Не плачь… Мне бы твои печали. — Оливия прижала Люцию к себе и порывисто поцеловала её в пробор на русой макушке. — И со своими метровыми ногами я не нужна ему… — добавила она чуть слышно, касаясь губами волос подруги и обдавая её кожу горячим дыханием, — есть такая песенка, знаешь, "в любви не бывает всё просто и гладко, в любви не решает всего красота, должна быть в женщине какая-то загадка, должна быть тайна в ней какая-то"… Так вот, в тебе есть эта загадка, Люси! А я простая, как пять копеек.

Оливия умолкла и, склонив голову Люции себе на грудь, погладила её по волосам.

— А вообще не такая уж я и красивая, — внезапно добавила она, словно поймав за хвост какую-то витающую в воздухе идею, — Всё дело в платье! Оно волшебное, и способно превратить любую золушку в настоящую принцессу! Есть такая легенда. Один человек купил старый-престарый замок, и его молодая жена, обследуя все заброшенные уголки в нём, обнаружила на чердаке старинное нарядное платье. С виду оно было самое обыкновенное, но обладало удивительным свойством: на любую фигуру садилось оно великолепно. Худосочным — добавляло округлостей, пышек — стройнило, мужеподобным — придавало утончённость. Согласно легенде, это платье когда-то принадлежало юной герцогине, умершей от несчастной любви… Вот что! — воскликнула Оливия, заглядывая притихшей Люции в лицо, — Примерь! Сама убедишься.

С немалым трудом освободившись от тесноватого ей платья, она передала его подруге. Люция просунула голову в ворот, одернула лиф, недоверчиво расправила юбку.

— Застегни, пожалуйста, — попросила она, поворачиваясь к Оливии боком. Та аккуратно соединила края металлической молнии и бережно закрыла её.

— Ну вот, теперь ты самая красивая! — Оливия легонько подтолкнула подругу к зеркалу.

Люция была пониже, чуть поуже в плечах и пошире в бёдрах — платье село на неё иначе, но не менее изящно: талия оказалась на месте, юбка длиною чуть выше колена воздушно струилась, подчёркивая округлость форм, лиф стройно охватывал хрупкую грудную клетку, вырез открывал ключицы, а расцветка ткани удивительно оттеняла медовый загар девушки. Она улыбнулась. Раскосые глаза с длинными чуть загнутыми вверх ресницами сияли.

— Вот видишь! — сказала Оливия, стоя за спиной подруги и положив руки ей на плечи, — никакой ты не колобок, а самая настоящая королева красоты!

Прошла её неделя такой томительной близости, Люция старалась поровну разделить своё внимание между Артуром и подругой, чтобы та не чувствовала себя покинутой, и какое-то время ей это даже удавалось. Но всё равно Оливия ревновала, только теперь в этом её чувстве несколько по-другому были расставлены акценты: она досадовала уже в большей степени на Артура, острее ощущая своё одиночество в то время, пока Люция находилась наедине с ним. Оливия привыкла проводить рядом с подругой целые дни. Она часто приходила, пока влюблённые были вдвоём — о, нет, не имея никакого худого намерения разлучить их, просто соскучившись — и приглашала Люцию сходить на "пятачок". Подруга никогда ей не отказывала. Ощущая вину, она осознавала, что делает Оливии ещё больнее, лишая её внимания. Привязанность между ними была всё-таки очень сильной.

Наступил один из самых обыкновенных вечеров в маленьком домике. Молодёжь расселась у экрана ноутбука, погас свет, заиграла тихая загадочная музыка — сегодня решили смотреть какой-то мистический триллер. Примерно минут через пятнадцать после его начала, Оливия услышала характерный печальный скрип — кто-то поднялся на полати.

Это оказался Артур. Он почему-то отправился туда один, хотя, собственно, для простого просмотра фильма следовало бы найти место получше — видно оттуда было гораздо хуже, и полати выбирали обычно те, кто рассматривал кино исключительно в качестве фона. Люция продолжала оставаться внизу и какое-то время старательно делала вид, что смотрит фильм с исключительным интересом. Оливия насторожилась. Струнами, связывающими её с подругой, она нащупала в окружающей обстановке нечто новое… Волнение. Предчувствие.

Шорох… Что-то проскользнуло в темноте, мелькнуло перед экраном, на миг заслонив его, и вдруг — Оливия вздрогнула, только для неё одной этот звук раздался столь оглушительно сквозь музыку фильма — ступенька коротко скрипнула во второй раз. Люция поднялась вслед за Артуром.

Гремела музыка. Герои прятались в развалинах от каких-то монстров. Оливия тревожно прислушивалась, но сквозь оглушительный рёв этих монстров невозможно было разобрать ни звука.

Когда фильм закончился, и многие потихоньку засобирались домой, Роксана подскочила к Артуру, который, спустившись с полатей с наслаждением потягивался, словно спрыгнувший с печки кот, расправлял длинные руки, загадочно улыбаясь одним уголком рта, томно щурил глаза… Роксана начала что-то возбуждённо ему говорить; от глаз Оливии не ускользнула её явная нервозность, почти истеричная взвинченность, она приблизилась и расслышала:

— Уже второй час ночи! Ты знаешь, как нам влетит? Идём сейчас же…!

Артур что-то возразил ей вежливым, но, как показалось Оливии, чуть насмешливым тоном, и добавил уже громче, со своей фирменной обворожительно наглой улыбкой:

— Иди одна. Я сам им всё объясню.

Резко отвернувшись от него, Роксана нечаянно встретилась взглядом с Оливией. Тёмные глаза её неудержимо сверкали, лицо было напряжено. "Неужели Роксана ревнует?" — пронеслась в голове у Оливии удивительно спокойная и ясная мысль. Она почувствовала нечто вроде сострадания в "чёрной кошке" и дружелюбно улыбнулась ей.

На следующий день рано утром Оливии нужно было ехать по каким-то делам с родителями, им требовалась помощь, и она ушла спать к себе. Ей не удалось даже пожелать Люции спокойной ночи: Артур от неё не отходил, а его общества Оливия последнее время избегала особенно старательно. Возвратились из поездки только к обеду, усталые, и так вышло, что от семейных обязанностей она смогла освободиться лишь к вечеру. И сразу же побежала к подруге.

Люция была на веранде с Артуром. Он зашёл к ней после завтрака и оставался до сих пор; девушка отчего-то с самого утра чувствовала себя неважно, простыла, должно быть, и совсем никуда не выходила. Артур с очень довольным и деловитым видом сидел рядом с нею, придвинувшись почти вплотную и не выпуская её лежащих на столе рук. Временами он слегка поглаживал их, и в этой почти незаметной ласке теперь содержалось нечто особенное, ею выражалась несколько большая чем прежде степень близости между ними двоими, что, конечно же, не ускользнуло от Оливии.

Люция сидела потупившись, она заметила подругу только когда та начала подниматься на крыльцо.

— Привет, — она наконец взглянула на Оливию. В её лице за те недолгие часы, что они не виделись, появилась какая-то новая нежная покорность, счастливая усталость, безмятежность. Она была спокойна как корабль вставший на якоря после долгого плавания. И это почему-то больно резануло Оливию.

— Пойдём на "пятачок", — сказала она.

У Люции побаливала голова, да и добровольная обязанность всё рассказывать подруге именно сейчас отчего-то стала вдруг тяготить её — ей не хотелось никуда идти. Вряд ли, конечно, возможно было ещё сильнее натянуть струны, но мысль о разговоре с Оливией всё же отдавалась в душе Люции смутной тревогой.

— Нет, — сказала она, — я сегодня чувствую себя неважно. Прости, Лив…

Оливия застыла. Чего-чего, а уж этого она никак не ожидала. Отказать в небольшой прогулке после того, как они не виделись почти сутки! В её глазах промелькнуло что-то холодное и чужое, она развернулась и медленно пошла прочь, а Люция, глядя ей вслед, даже вдруг испугалась, какая-то дерзкая обречённость почудилась ей в осанке Оливии, в её гордо развернутых плечах, во всей уходящей фигуре. Но с нею был Артур, и она не стала останавливать подругу.

Слишком туго натянутые струны иногда рвутся на особенно сильной ноте. Первый отказ пойти на "пятачок" показался Оливии посягательством на что-то священное, существовавшее между ними, на их нерушимое единство; она могла бы простить Люции — и ведь прощала! — всё что угодно, но только не это… Не уделить подруге и получаса, предпочитая таять в объятиях юноши! Это было оскорбление, нанесенное даже не Оливии лично, а самой прекрасной и возвышенной идее дружбы. Она есть взаимное притяжение душ — возникновение дружбы не обусловлено прозаичным влиянием гормонов — и потому она, несомненно, является чем-то гораздо более ценным и человечным, нежели любые отношения между полами.

Оливия разозлилась. Несколько дней она вообще не заходила к подруге, сидела дома, изнывая от тоски и бессилия, слушала одни и те же песни на плейере, рисовала или курила перед зеркалом — эту забаву она придумала себе совсем недавно; у неё теперь, как и у подавляющего большинства анорексичек и булимичек, появилась нездоровая тяга к разглядыванию самой себя, она находила в этом единственную болезненную радость — таков побочный эффект всех расстройств пищевого поведения.

Полуодетой Оливия вертелась перед большим старинным зеркалом в деревянной раме, способном отразить её во весь рост. Она приволокла его из кладовки специально для этого и прислонила к стене. Она чувственно изгибалась под музыку, исступлённо любуясь своими сильно выпирающими ключицами, прямыми, даже немного остроконечными плечами, изрядно уменьшившейся грудью — всей своей вновь обретённой подростковой неоформленностью, хрупкостью, недоженственностью, которой так старательно добиваются глупенькие девчонки жестокими диетами!

Гламурный шик. Идеальный образ. Журнальный эталон. Оливия от скуки посмотрела по телевизору несколько выпусков реалити-шоу "Ты супермодель", и ей, натуре впечатлительной, тут же захотелось хоть немного походить на фарфорово-бледных, механически точных в каждом движении, кукольных девушек-манекенщиц. Утонченно-порочный мир высокой моды со стороны выглядит так романтично! Этот пёстрый терем роскоши и изысков, возведённый на хрупких косточках молоденьких моделей неодолимо притягивает взоры. Признаваемая здесь красота искусственна от первой до последней линии, она взращивается подобно оранжерейном цветку, старательно вырезается, выкраивается, вылепляется мастерами из материала, которым, как дико это ни звучит, служат живые люди. Манекенщица — лишённая всякой индивидуальности заготовка, призванная воплотить творческий замысел кутюрье. Существо женского пола, не являющееся женщиной — она лишена всего, что могло бы спустить зрителя с небес на грешную землю, возмутить мирские желания, вывести его из состояния возвышенного созерцательного экстаза… Мужской инстинкт, призванный искать здоровое женское тело, пригодное к продолжению рода, не находит его в острых изломах, геометричных суставах и резаных краях тела манекенщицы. Вожделеть её невозможно — лишь разум, чистый разум, способен оценить демоническую силу противоестественной красоты анорексии; и сама эта красота, достигаемая неразумными ограничениями в необходимой пище, красота, противная Природе, сотворена разумом для художника, для эстета, а не для любовника, он лишний в храме совершенного искусства… Бесплотные девушки не служат эросу; и красота их не имеет чувственного смысла; это памятник торжеству интеллекта над инстинктом выживания; торжеству безрассудному и страшному тем, что оно способно вести разум, им опьяненный, лишь к самоуничтожению.

Оливия где-то читала, что априори в человеке заложено два противоречивых стремления: к созиданию и к разрушению, к выживанию и к смерти — в каждый период жизни человек совершает поступки сообразно одному из этих двух начал, господствующему в его душе; они непрерывно сменяют друг друга, два первоначала; разум и чувства человека колеблются подобно маятнику, отдавая предпочтение то одному, то другому. Этот извечный антагонизм и рождает единственную и неповторимую линию человеческой судьбы.

Оливия закуривала и, набирая полные лёгкие дыма, медленно выпускала его в лицо своему отражению, стараясь сделать это как можно эффектнее. Иногда она даже брала у родителей в буфете вино, наливала его в бокал, чокалась со своим отражением, делала селфи на мобильный телефон, а потом выпивала бокал до дна.

Стоя перед зеркалом, Оливия мысленно сравнивала себя с подругой. Цветущая красота Люции — это жизнь: сияющие глаза, румянец, упругие налитые ляжки и икры — Люция никогда не отказывала себе в лишней конфете или в пирожном; а то, что старательно делала из себя Оливия — огромные глазищи на бледном лице, впалые щёки, выпирающие ребра и ключицы — отнюдь не женская прелесть, а скорее изящное напоминание о неизбежности смерти, ещё более мрачное потому, что явлено оно в образе юной девушки, прекраснейшего из существ, долженствующего нести в себе сокровенные семена будущего: любовную негу, домашний очаг, детей…

Оливия нарисовала новую картину. Обнажённую женщину, стоящую спиной у кромки воды. Прекрасная купальщица занесла ногу для небольшого шага вперёд и чуть повернула голову, словно собираясь взглянуть на того, кто разглядывает картину. На спине красавицы змеилась толстая расплетающаяся коса.

Ещё Оливия по памяти сделала несколько карандашных набросков — всё это были портреты Артура разной степени сходства. Один из них, на её взгляд самый удачный, разворот в три четверти, крупный план, Оливия повесила на стену.

Люция догадывалась, почему подруга больше не появляется в маленьком домике по вечерам, и ясно понимала, что теперь, каким бы трудным это ни казалось, именно ей придётся делать первый шаг к примирению. Она долго собиралась с духом и наконец решилась зайти к Оливии.

Обычно, так повелось с самого детства, Люция останавливалась возле внутренней двери, ведущей в комнату подруги, и трижды стучала. Оливия же, услышав этот стук, уже знала, кто находится за дверью. Три коротких прикосновения костяшек к дереву, условный знак, сигнал — тук-тук-тук.

Но сегодня из-за двери никто не ответил. Сначала Люция подумала, что постучалась слишком тихо. Тут-тук-тук. Повторила она чуть громче. Тишина. Девушка решила, что подруги нет дома, и уже собралась было в обратный путь, но потом вдруг расслышала в комнате шаги. Она приоткрыла дверь и заглянула.

Оливия стояла перед трюмо в наушниках, узких голубых джинсах с низким поясом и одном только чёрном бюстгальтере сверху. На шее у неё висела, ниспадая между его твердыми гладкими чашечками почти до самого пупка, длинная нить крупного искусственного жемчуга. В изящно отведенной руке она держала тлеющую папиросу. Её глаза и губы были ярко накрашены. Это выглядело вульгарно, но нельзя не признать, удивительно шло Оливии, создавало необыкновенный, правда, несколько депрессивный образ. Обильно нанесённая пудра делала девушку мертвенно бледной. Огромные, жирно обведённые чёрным карандашом глаза и пухлые бордовые губы казались кукольными.

Она не замечала стоящую на пороге Люцию. Из-за музыки в наушниках Оливия ничего не слышала. Но в какой-то момент она вдруг обернулась — так иногда бывает, чужое присутствие обнаруживается не каким-либо из основных органов чувств, а чисто интуитивно.

Нарочито медленно подойдя к столу, Оливия сняла и положила наушники, после этого неторопливо всем корпусом повернулась в сторону вошедшей и делано безразличным тоном произнесла:

— Добрый день.

— Привет, — сказала Люция просто.

Оливия молчала, и, ударяясь об это плотное и тяжёлое молчание, поворачивали назад или падали, как налетающие на стекло мотыльки, все мысленные призывы Люции к примирению.

— Сходим на "пятачок"? — вторая попытка была более робкой, голос Люции чуть заметно дрогнул.

Оливия снова ничего не ответила, продолжая неотрывно смотреть на гостью почти круглыми металлически-серыми глазами.

— Пойдём, пожалуйста…

Оливия поглядела вниз, в пепельницу, затушила сигарету, прошлась вдоль стола, растерянно перекладывая на нём рисунки, а потом вдруг снова подняла голову. Люция уже успела потерять надежду. "Сейчас уйду. И всё…" — думала она. Но Оливия, заглянув ей в глаза, едва заметно кивнула. Вызов на разговор был принят.

Они шли по нагретому серо-жёлтому песку на плоскогорье. Оливия сняла обувь, её длинные узкие ступни с бордовыми ногтями оставляли неглубокие следы. Песок касался подошв ласково, мелкий, тёплый, сухой; солнце слепило глаза, и ветер доносил до идущих глухой низкий шепот леса. Это было хорошо.

Оливия смотрела на свой живот над неплотно прилегающим к нему поясом джинсов, ровно загорелый и — наконец-то! — почти совсем плоский, живот нравился ей, и, пожалуй, любое огорчение, вздумай оно настигнуть Оливию именно в этот момент, было бы скомпенсировано удовольствием от лицезрения слегка выпирающих подвздошных костей, канавок возле них и нежно пологого возвышения вокруг пупка…

Люция шла рядом и молчала о своём. Ветер пушил вокруг её загорелого лица выпавшие из высокого хвоста пряди. Она щурилась на солнце.

— Так всё-таки было между вами что-нибудь или нет? — спросила Оливия вдруг как ни в чём не бывало, без всякой натянутости и позы, с набором прежних своих интонаций, так, словно они и не ссорились, словно не пролегла между ними эта долгая неделя, проведённая порознь.

Люция заранее приготовилась к тому, что она спросит.

— Да.

Оливия смотрела на свои ноги, любуясь глянцевым блеском лака на ногтях, но, услышав это маленькое, выпавшее, точно монетка из кармана, слово, она остановилась, и, удивлённо обернувшись к Люции, ни с того ни с сего вдруг весело рассмеялась. Такая реакция стала неожиданностью даже для неё самой. Но, как ни странно, она была абсолютно искренней. Ответ Люции лишь подтверждал смутные догадки Оливии, не более того; в течение семи дней она, ещё не зная ничего наверняка, заранее смирялась с тем, в чём теперь убедилась, и потому это откровение уже успело утратить над нею свою разрушительную власть. И Оливия смеялась. Лучезарная улыбка растягивала её губы. Она тут же, совершенно спокойно и радостно начала выяснять все подробности, бесстыдно их комментировать — своим весельем Оливия умудрилась заразить и Люцию: случившееся во время фильма про монстров вдруг перестало казаться той таким уж таинственным и романтичным.

Эта шутливая болтовня практически примирила их, но… Оливию вдруг настигли угрызения совести. Только теперь она поняла, что от чистого сердца никогда не желала своей лучшей подруге счастья с Артуром, и нынешняя бурная радость её могла объясняться только одним: в глубине души Оливия верила, что столь быстрое и кардинальное развитие отношений как правило означает поверхностность, несерьёзность чувств молодого человека… Оливия обладала очень богатым воображением, и, разумеется, она могла напридумывать того, чего не было, она могла ошибаться, принимая легкомысленное увлечение за роковую любовь! Вероятность заблуждения… Именно это так радовало её теперь! То есть по всему выходило, что весь её хвалёный подвиг самопожертвования был чистейшей воды позёрством, а на самом деле она жутко ревнует, ненавидит Люцию, и до сих пор ей просто ловко удавалось скрывать эти чувства от самой себя! Это открытие неприятно поразило Оливию. Она ощутила себя очень подлым человеком. Господи-Боже! Люция-то, мучаясь виной, страдала искренне! А ведь не она, а именно Оливия должна была чувствовать себя виноватой… Потому что, получается, из ревности, а не из дружеского благородства она толкала Люцию в объятия Артура, вынуждая её поступать против собственной совести! И теперь, когда всё это стало ясно Оливии, когда распахнулась перед нею чёрная шкатулка её греха, её страшного предательства, она не могла относиться к Люции по-прежнему. Теперь Оливия завидовала её порядочности, искренности, доброте — ощущение собственной ущербности окончательно оттолкнуло её от подруги. Как-то однажды Люция рассказала ей, что каждый день молится перед сном. Не за себя, а за всех. За каждого, о ком удаётся вспомнить. Просит у Бога за своих родственников и знакомых, даже за неё, Оливию, чтобы у них всё было хорошо, чтобы они не болели, чтобы сбывались их желания… Оливии это показалось недосягаемой высотой нравственного совершенства, она окончательно уверовала в то, что её подруга — истинный ангел, и всё правильно, пусть она встречается с Артуром, во Вселенной есть высшая справедливость — куда же без неё? — Люция действительно заслуживает всех самых щедрых даров, самых благих благ, а она, Оливия — лишь забвения и позора.

С виду отношения подруг остались такими же как раньше, но что-то инородное, металлическое, точно забытая булавка в платье, временами обнаруживалось в них. Люция замечала это, и ей становилось мучительно горько, она думала, что они отдалились всё-таки в основном из-за Артура — она любила Оливию и не хотела её терять, даже несмотря на то, что поведение подруги теперь часто отталкивало, а иногда и пугало её.

Они всё меньше говорили о чувствах, и больше — о пустяках. Обнимались при каждой встрече, целовали друг друга в щёки, смеялись… Но даже в улыбках Оливии временами проскальзывало нечто мрачное, жуткое; оно мелькало, как тень, как хвост чёрной кошки, и Люции всякий раз становилось не по себе.

Как-то раз они ехали на мотоцикле по лесному шоссе, без шлемов — Оливия сказала, что забыла их, в ушах оглушительно свистел ветер, длинные волосы летели флагами, и почему-то Люции вдруг стало страшно: ей показалось, что скорость слишком большая и, по её ощущениям, никогда прежде они так не разгонялись. Она сказала об этом подруге. Но та только посмеялась над её опасениями, бросив через плечо с небрежной весёлостью:

— Да брось ты! Какая же это скорость? Так, ерунда, "Запорожец" подразнить!

И ещё сильнее дала по газам.

Деревья слились в одну зеленовато-серую полосу вдоль шоссе. Ветер глухо гудел в ушах. Дымчато-русые волосы сидящей впереди Оливии жёстко хлестали Люцию по лицу. Изо всех сил она вцепилась в подругу, которая теперь вызывала в ней скорее страх, чем доверие, и, осязая руками спокойную напряжённость её худощавого тела, какую-то таинственную мускульную решимость, Люция вдруг ощутила, как начинают дрожать ноги и пробирается под куртку к самому сердцу сковывающий ужас, паника, безысходное отчаяние… Резко и грубо притянув к себе Оливию, она завопила, что есть мочи, чтобы перекричать оглушительно свистящий ветер:

— Мне страааааааашно! Останови мотоцикл! Я прошу тебя, умоляяяяю, остановииииииииии!

Оливия обернулась к ней со странной улыбкой. Но газ всё-таки отпустила. Скорость начала медленно снижаться, отдельные деревья вновь прояснились в сплошной грязно-зелёной пелене леса. Люция почувствовала, что по щекам у неё неудержимо текут слёзы.

— Это от ветра, — быстро сказала она Оливии, когда они остановились.

— Эх, ты, трусишка, — ответила та ласково, но в тоже время почти зловеще, — всего-то сто шестьдесят километров в час… С ветерком прокатились, только и всего.

— Смерти ты совсем не боишься, вот что, — сказала Люция с горечью и, развернувшись, пошла прочь, — я до дома пешком, извини, Лив…

— А чего мне её бояться, — прокатился над асфальтом металлически спокойный ответ.

Интонация Оливии заставила Люцию вздрогнуть. Внезапно она осознала: несколько минут назад с ними едва не произошло нечто по-настоящему жуткое и непоправимое. Мелкие колючие мурашки поднялись по позвоночнику от крестца к основанию черепа, наполнив всё тело Люции подобно тому, как наполняет рог холодное игристое вино.

День за днём поведение подруги всё сильнее настораживало Люцию. Она старательно делала вид, что всё по-прежнему, настаивала на том, чтобы Оливия оставалась на ночь, сглаживала острые углы. Своими тревогами она поделилась даже с Артуром, в очень деликатной, конечно, форме, стараясь не задеть достоинства подруги — Люция слишком тревожилась о ней, чтобы об этом молчать — но главного своего подозрения, которое заронила в её душу злополучная поездка на мотоцикле, она не открыла всё-таки никому.

В середине июля выдалась одна очень дождливая и странно холодная неделя — делать было совершенно нечего — и они втроём — Оливия, Люция и Артур — в неизменно натянутом молчании просиживали на веранде длинные серые дни.

Вода капала с мокрых глянцевых листьев плюща, со стуком падала на деревянный настил крыльца. Полупрозрачная штора ливня то и дело занавешивала проёмы между столбиками веранды, и даже в те короткие периоды, когда дождь стихал, было туманно и невероятно мелкая морось всё равно висела в прохладном воздухе.

Оливия теперь вышивала пронзённые гвоздями кисти Иисуса Христа: привычными быстрыми движениями втыкала иголку в канву и протягивала длинную кроваво-красную нить. Люция с Артуром просто сидели рядом на низеньком диванчике у стены, соединив руки, или помещались вместе в одном кресле — молодой человек брал девушку к себе на колени. Они негромко обсуждали разные пустяки, иногда для приличия обращаясь к Оливии — та отвечала односложно, не поднимая головы от своей работы.

Целоваться при ней они стеснялись. Оба. Это была их негласная договорённость: при ком угодно и где угодно, хоть в центре людной площади, хоть на сцене, хоть в зале суда, но только — не при ней. Не под прицелом этих мрачно-спокойных глаз с застывшими капельками ртути бликами тусклого света.

— Моё общество точно не напрягает вас? — временами спрашивала Оливия, откладывая вышивку и потягиваясь.

— Нет, нет, что ты… — поспешно и как будто бы немного виновато отвечал за двоих Артур.

Однажды ночью Люция отчего-то вдруг проснулась и, полежав некоторое время с открытыми глазами, обрела ясность сознания. Это не было одно из тех случайных ночных пробуждений, когда непреодолимо хочется уснуть снова. Слуха Люции достигли какие-то странные звуки: далёкое мяуканье кошки? скрип соскочившей с крючка двери нужника во дворе? приглушённые рыдания? Она насторожилась. Определённо, совсем рядом, в этой комнате кто-то плакал.

Оливия.

Сдавленные всхлипы доносились из того угла, где стояла её кровать. Она сидела, прислонившись к стене, натянув одеяло на голову, спрятавшись под ним точно под плащ-палаткой, и плакала. Сжавшись в комок, ссутулившись, вздрагивая всем телом, плакала она так горько, так отчаянно и безнадёжно, как плачут только от горя, которому ничем невозможно помочь. И это действительно было так. Самое неутешное горе в мире — горе отвергнутой любви.

Откинув одеяло, Люция вскочила и метнулась к кровати подруги. Бросившись к ней, она накрыла рыдающую своими руками, обняла, как смогла, точно так, как обнимала её Оливия в тот день, когда они примеряли волшебное платье, и зашептала горько, глухо, страстно, не сдерживая навернувшихся на глаза слёз:

— Пожалуйста, не плачь… Не мучай меня, Лив… Слышишь… — в тусклом оранжевом свете ночника лицо у Люции было точь-в-точь как у Христа на вышивке, — Не рви мне сердце. Ведь я теперь… Теперь уже ничего нельзя сделать…

Оливия не могла перестать плакать. Рыдания непроизвольно сотрясали её худенькую спину. И Люция, глотая слёзы, вдруг протянула руку и погладила её по подъёму заголившейся ступни в надежде, что эта робкая ласка хотя бы немного уменьшит непосильное бремя её несчастья.

Теперь они плакали вместе. Об одном и том же, но каждая по-своему. Две женщины. Две соперницы. Две подруги. А дождь всё барабанил по шиферной крыше домика, стук капель сливался в непрерывное глухое бормотание, вековая сосна на краю обрыва качалась под ветром, и блекло мерцала в просвете между тучами единственная холодная звезда.

Оливия всё худела и бледнела; у неё появились тёмные круги под глазами, на которых почти всегда теперь выступала розовая сеть капилляров — словно она постоянно рыдала или непосильно трудилась. Кожа её высохла и поблёкла; длинные руки всё время оставались холодны, Оливия зябла даже в самые тёплые солнечные дни и, сидя на веранде, постоянно закутывалась в шаль.

Люции давно бросались в глаза крайности в отношении Оливии к пище — та либо не ела вовсе, либо уплетала всё подряд с таким неуёмным аппетитом, что глядя на неё становилось жутко — настораживали Люцию и постоянные подругины отлучки куда-то после еды.

Однажды она решилась незаметно проследить за Оливией.

Закончился ужин, все поднялись из-за стола и начали расходится. Оливия ярко разрумянилась: вместе с пищей она всегда выпивала неимоверно много горячего чая. Спустившись по ступенькам веранды, девушка вышла со двора, и, на всякий случай оглянувшись, побежала в сторону моря. Люция подождала, пока подруга отойдёт достаточно далеко и отправилась следом. Ей пришлось идти очень быстро — Оливия скрылась за поворотом дороги и, чтобы не потерять её, нужно было успеть заметить направление до перекрёстка, где главный поселковый проезд разделялся на просёлок, ведущий по плоскогорью, каменистую тропинку к морю и утоптанную дорогу в лес.

Оливия, сильно натягивая широкими шагами длинную узкую юбку, торопливо шла к морю. Место было открытое, и, если бы она оглянулась, то непременно заметила бы Люцию, но какая-то неведомая цель поглотила девушку настолько, что она шла ничего не видя вокруг. Пройдя примерно полсотни шагов по тропинке, катящейся вниз по склону, Оливия свернула с неё на нехоженую морщинистую поверхность утёса. Цепляясь за большие камни и выступы, она слезла с него куда-то вниз, в русло пенистого горного ручья, далеко внизу впадающего прямо в море.

Люция подошла к краю утёса. Отсюда не было видно Оливию — место, надо сказать, она выбрала с толком — но сквозь шум горного ручья можно было расслышать, если напрячься и знать, что что-то должно быть слышно, как под скалой кто-то будто бы откашливается, только слишком уж странно, исступлённо, рывками, с жутким гортанным хрипом.

Держась за выступ, Люция осторожно слезла вниз, сделала несколько мелких шажков по растрескавшемуся каменистому склону, спрыгнула на мелкую гальку на берегу ручья и, заглянув за большой полукруглый валун, наконец-то увидела подругу.

Стоя на коленях, Оливия тяжело дышала, пригоршнями бросая себе на лицо ледяную воду. Её "освобождение" завершилось только что: поток ещё не успел окончательно смыть с влажного прибрежного галечника остатки какой-то неоднородной коричневатой слизи…

— Господи, Оливия! Что ты делаешь?! — воскликнула, не сдержавшись, Люция. Изумление и ужас владели ею. Она стояла, вцепившись в шершавый выступ скалы, не в силах сдвинуться с места; лукавые раскосые глаза её округлились.

Оливия проглотила ещё одну пригоршню воды и медленно повернула голову. Она тоже была напугана, но, кроме этого, морально уничтожена, унижена, посрамлена… Булимичка, которую застали врасплох, застигли на месте преступления; несчастная ненормальная девочка, чью тайну вдруг так оскорбительно и безжалостно раскрыли.

— Ты что? Следила за мной? — только и смогла произнести Оливия злым, срывающимся голосом.

Ужас первых мгновений внезапно перешёл у Люции в негодование.

— Так вот, как ты, оказывается, приобрела себе идеальную фигуру! Хорошенькое дело! И на ёлку влезть и коленочки не ободрать… А я-то всё гадала, как это она умудряется лопать за семерых и оставаться такой тоненькой тростиночкой! — Люция разошлась. Вообще говоря, она была очень мягким и спокойным человеком, даже робким, старалась по возможности избегать конфликтов, в большинстве случаев уступая, и Оливия не помнила, чтобы подруга закатывала кому-либо обвинительные скандалы. Впервые она видела Люцию в таком гневе.

— Знаешь, как мне было обидно, — продолжала, уперев кулаки в бока, Люция, — когда ты сожрала все — их было семь штук — пончики с шоколадным кремом, мне не хватило даже попробовать! А ореховые батончики? Я просто обожаю эти конфеты! Ты всё съедала за нас двоих, я почти ничего уже не брала, чтобы хватило остальным… Я терпела, ничего не говорила тебе! Но теперь… Вчера ты уплела мою творожную булочку, которую я оставила на ужин от обеда, потому что очень хотела, но была уже сыта… Мою булочку… — Люция остановилась перевести дух.

— Твою булочку? — повторила Оливия со странным удивлением. — Твою творожную булочку? — Ещё раз проговорила она, резко выделив интонацией слово "твою". — А ты! Ты… — воскликнула она вдруг, задохнувшись от внезапно прорвавшегося отчаяния, — ты надругалась над моей мечтой!

Губы её дрожали, лицо залила предобморочная голубоватая бледность. И Люция смягчилась. Она видела перед собою в этот момент не могущественную злодейку, а беззащитное, глубоко несчастное существо, маленькую нервную девочку, потерявшую всё — любовь, дружбу, самоуважение… Почти материнское чувство испытывала она сейчас к Оливии. У неё не возникло желания отвечать злом на зло, резкостью на резкость; в конце концов она пришла сюда потому, что тревожилась за подругу, а не для того, чтобы мучить её.

— Послушай, Лив, мне кажется, что тебе нужна помощь… — произнесла она, стараясь держаться как можно более спокойно и дружелюбно, — то, чем ты занимаешься, очень опасно! Ты убиваешь себя, и я, как твоя подруга, хочу это остановить. Я здесь, чтобы помочь тебе…

— Да не нужна мне твоя помощь! — воскликнула, вскакивая, Оливия, — и твоя дружба! И ты сама мне не нужна! С меня довольно. Я тебя ненавижу, слышишь!? Не-на-ви-жу! Я устала притворяться доброй, сильной и человечной. К чёрту! Хватит! Я не такая! Я не ангел с неба, не Иисус Христос! Я не верю, что такое вообще можно простить. Не верю! И потому я тебя действительно ненавижу!..

Оливия опустила руки, которыми, пока говорила, гневно потрясала в воздухе, а потом внезапно накрыла ими лицо и, опустившись на корточки, заплакала навзрыд.

Люция повернулась и пошла вдоль ручья, чувствуя, как начинает саднить в горле полынная горечь потери.

Наплакавшись, Оливия умылась и поднялась на тропинку. Она испытывала огромное облегчение. Выразив наконец всё то, что так долго держала в себе, пытаясь казаться нравственно выше, чище, мудрее, чем есть на самом деле, Оливия поняла, что это даже к лучшему. Потому что теперь, выбросив из своей души всё лишнее, всю романтическую шелуху, весь никому не нужный книжный пафос, она освободила в ней место для понимания. Осознание и принятие своей ненависти — первый шаг к истинному прощению. И Оливия сделала этот шаг.

Она шла, любуясь низкими пушистыми облаками, в наиболее тонких местах изнутри подсвеченными опускающимся солнцем. А небо всё такое же. Синее. Оно всегда таким было. Задолго до неё, до Люции, до всех людей вообще. Оно видело совсем пустую землю. Оливии почему-то вспомнилось, как на лекциях по общей биологии рассказывали гипотезу о происхождении всего многообразия жизни на планете от самой первой живой молекулы, биополимера, которая каким-то образом возникла, синтезировалась, положив начало процессу эволюции. И в этой самой первой органической молекуле, одной единственной, думала Оливия, в её скрученной в клубок полимерной цепи, когда-то содержались, в виде некоторого таинственного потенциала все мы: и я, и Люция, и Артур… Это было тогда единое, неделимое, способное стать нами через много миллионов лет. И как так могло случиться, что одна часть целого ненавидит теперь другую? Не должны враждовать пальцы одной руки, плоды одного дерева…

Оливия никогда особенно не верила в Бога, опираясь в своём миропонимании на научное познание, а к истории Иисуса Христа относилась скорее как к красивой легенде о самопожертвовании, нежели как к символу веры. Но именно сейчас она обнаружила в своей душе то, что некоторые, быть может, назвали бы Богом — большое умиротворенное чувство единения со всем живущим, ощущение себя малой частью огромного целого. Оливию посетило вдруг спокойное осознание собственной ничтожности. И, вместе с тем, собственной важности… «Я крошечная раковина, в которой можно услышать гул необозримого океана.» На неё снизошло настроение необыкновенно лёгкое и чистое, она пошла быстрее и даже стала тихонько насвистывать популярную мелодию.

— Я была слишком резка, извини, — сказала она сухо и серьёзно Люции, поднявшись на крыльцо веранды.

Подруга удивлённо вскинула голову — она протыкала спицей плотный зелёный крыжовник для варенья. Оливия стояла неподвижно, разглядывая сорванный листок плюща. Лица её не было видно: закат за её спиной превращал девушку в чёрный силуэт.

Люция немного подумала и, отвернув голову, произнесла:

— Всё правильно. Не извиняйся. Я сама бы ненавидела тебя, если бы мы вдруг поменялись ролями. У меня точно не хватило бы духу простить. И ты не обязана это делать… Я понимаю и не могу тебя осуждать.

— Спасибо, — сказала Оливия.

Купаясь, Баска наступила на что-то в море и рассекла себе ногу. Рана получилась очень глубокая, и располагалась она таким образом, что края её при движении постоянно расходились — для заживления требовался покой. А непоседа Баска легкомысленно заклеивала её пластырем и продолжала носиться как угорелая, играя со своими ровесниками. В конце концов рана загноилась. Кожа вокруг неё покраснела и вспухла, наступать на ногу стало нестерпимо больно.

Баску решено было отправить в город, в больницу. И так вышло, что сопровождать её туда и присматривать там за нею пришлось Люции — отец выполнял по договору подряда сезонные работы в посёлке, а мама не хотела надолго оставлять с сиделкой престарелую бабушку.

День перед предстоящей разлукой влюблённые провели вдвоём. Оливия же всё это время просидела на краешке кровати Баски, которая почти перестала ходить, играя с нею в карты.

Потом Люция уехала.

Поселковая молодёжь, лишённая возможности приходить в маленький домик с полатями, заскучала. Теперь стали собираться у Артура, он приглашал всех в недостроенную бревенчатую баню — там было прохладно и немного сыро, особенно по ночам, поэтому ребята, если смотрели фильм на ноутбуке, сидели вплотную друг к другу, почти прижавшись, а кто-то даже накрывался одеялами.

Здесь рассказчик просто обязан упомянуть об одном весьма странном событии, произошедшем во время одного из таких киносеансов.

Ной, юноша скромный, почти всегда садился рядом с Оливией, но никогда не решался дотронуться до неё в отличие от других парней, которые преспокойно обнимали в темноте своих соседок. И как-то раз, набравшись смелости, он положил руку ей на колено, затем нежно и почти невесомо провёл ладонью по её бедру… Экран в это время загорелся ярко-ярко, там что-то взорвалось, кажется, сверхновая, и голубоватое пятно света безжалостно выхватило из темноты робкую руку Ноя на стройном бедре Оливии. Это не ускользнуло от глаз Артура.

— Кто-то у нас жжёт… — произнёс он уничтожающе насмешливо, со своей этой ядовитой, одним уголком рта, ухмылочкой босса из гангстерского боевика — Оливии всегда нравились плохие парни, никаких мальчиков-пай, они такие скучные!

Ной вздрогнул, спохватился и, страшно смутившись, тут же отдёрнул руку. Как от горячего. Больше он не предпринимал попыток дотронуться до Оливии. Она же особенно сильной досады по этому поводу не испытывала: рука юноши пробыла на её теле так недолго, что она даже не успела понять, приятно ей это или нет.

Каждые сутки после полуночи Артур и Люция общались по телефону. Их оператор связи любезно предоставлял внутри сети такую услугу — ночные разговоры бесплатно. Поначалу они были очень долгими, часа по полтора, а потом стали становиться всё короче.

Первые дни в городе Люция тосковала невероятно. Иногда, особенно если она смыкала веки и слегка задрёмывала, ей начинало казаться, что на самом деле она никуда и не уезжала, а Артур вот-вот подойдёт сзади, тихо-тихо, чтобы прикрыть ей глаза ладонью. Угадай, кто?

А потом всё как-то завертелось. Люция каждый день ездила в больницу к Баске, но всё остальное время было у неё совершенно свободно. Она проводила его со своей одноклассницей, Айви, которая на лето никуда не выезжала из города. Делать было нечего, девчонки без толку слонялись по магазинам, просто поглазеть, часами просиживали в открытом кафе или дома у Айви — пекли печенье, пирожки или пиццу в её электрической духовке, наедались до охов и ахов о потерянной фигуре, а потом рассаживались, подобрав ноги, на уютном диване и смотрели чёртзнаеткакой сезон какого-нибудь комедийного сериала. Скука. Но как-то Айви предложила подруге сходить на день рождения к парню, с которым не так давно познакомилась на стадионе. Люция и не подумала отказаться — хоть какое-то разнообразие. Правда, поначалу её слегка тревожило, что среди приглашённых не было ни одного знакомого лица, но Айви помогла ей преодолеть застенчивость. Вечер получился очень приятным. Девушки познакомились с двумя весёлыми и симпатичными молодыми людьми, студентами; одному из них понравилась Айви, а другому — Люция.

Делать было по-прежнему нечего, Баску пока не собирались выписывать из больницы, ей сделали небольшую операцию — рассекли и ушили рану — Люция продолжала ежедневно навещать её, принося лимонад, шоколад и чипсы. Младшая сестрёнка при виде этих гостинцев от восторга подскакивала коленками на пружинной больничной кровати почти до потолка — даже здесь она оставалась исключительной непоседой.

А долгие тёплые вечера проводили вчетвером — Люция, Айви и два студента. Один из них, приехавший из другого города, непременно хотел осмотреть все достопримечательности. Молодые люди подолгу бродили пешком живописными улочками исторического центра, иногда заглядывая в кинотеатр или в какой-нибудь клуб. Расходились обыкновенно очень поздно, и теперь полуночные звонки Артура стали немного докучать Люции.

Она теперь старалась побыстрее закончить разговор, а однажды, когда ей было особенно весело и хорошо, вовсе не взяла трубку. Ночной город, опутанный жемчужными нитями фонарей. Сладкое пенистое шампанское, нежно баюкающее все воспоминания о прошлом и тревоги о будущем. Тёплый ветер, врывающийся в открытые окна автомобиля, подхватывающий волосы и лёгкие юбки. Смех и громкая музыка из динамиков приемника, разметывающая в клочья сонную тишину проспектов, мчащаяся сквозь ночь вместе с ликующим автомобилем…

На следующий день Люция состряпала для Артура банальную историю про головную боль: прошлой ночью, дескать, пока он пытался до неё дозвониться, она, бедняжка, приняв дюжину таблеток, уже спала.

Люция смотрела на себя и не узнавала; её поразила та лёгкость, с которой она отложила мобильный в сторону, когда загорелся экранчик и на нём появилась надпись — "вызывает…Артур". В городе случались дни, когда Люция напрочь забывала о его существовании. Неужели Оливия городила огород, доказывая ей, что это и есть та самая настоящая большая любовь, про которую пишут в книгах и показывают в кино, и они, Люция с Артуром, небом — ни больше ни меньше! — назначены друг другу? Оливия, похоже, читала слишком много книг. И у неё было очень богатое воображение. А уж её литературное красноречие!.. Надорванные интонации… Широко раскрытые огромные печальные глаза… Всё это делало Оливию такой убедительной!

Баска тем временем почти совсем поправилась. Её выписали из больницы и пришла пора возвращаться к морю — лето ещё не кончилось — только теперь Люция испытывала по этому поводу некоторую досаду. В городе она так весело проводила время!

Однако, когда девушка приехала, у них с Артуром всё стало как прежде; они виделись каждый день, сидели по вечерам на веранде в одном кресле, смотрели кино в обнимку и целовались, пока Оливия не могла этого видеть.

Август выдался пасмурный, но тёплый, тихий. Море лежало тяжёлое, бронзовое, монолитное. Солнце стояло за плотными белыми облаками тусклым ровно очерченным кругом.

До Артура каким-то образом дошёл слух, что на стене в комнате Оливии якобы висит его портрет, и теперь самодовольное любопытство снедало его. Всякому хочется висеть на всеобщем обозрении, как в Третьяковке — Пушкин работы Кипренского! Он хотел убедиться в этом лично.

Каким-то вечером, когда молодёжь жгла костёр на берегу моря, Люция, сославшись на неважное самочувствие, рано ушла спать, а Артур, проводив её, против обыкновения возвратился к остальным.

Пасмурное небо начало постепенно тускнеть, вечер переходил в ночь, костёр трогал склонённые лица мягкими дрожащими бликами. Кусты алычи и акации невдалеке круглились во мраке словно клубы тёмного дыма. Почувствовав усталость, Оливия поднялась. Метрах в двадцати от костра находился отвесный обрыв, загороженный для безопасности самодельными деревянными перилами. Снизу доносится приглушенный рокот бегущей на дне ущелья речушки. Сейчас её порожистое русло было подернуто лёгким призрачным туманом. Оливия оперлась локтями на перила и немного постояла, вбирая в себя свежесть и шепчущие звуки ночи. Морской ветер нежно провел по щеке девушки тонкой прядью волос. Маленький камушек, случайно потревоженный носком кеда, тихо прошуршав по краю обрыва, скрылся, проглоченный высотой. Тучи расступились, и их рваные края осветила вдруг, превратив в воздушное изысканное кружево, невидимая пока целиком луна.

Попрощавшись со всеми, Оливия отправилась по плоскогорью в сторону посёлка. Справа и слева дорогу окаймляли низкие колючие кусты дикого шиповника. Всё лето они нежно и сладко пахли, а теперь, в середине августа, покрылись россыпью плотных продолговатых тёмно-красных плодов. Возле молодой рощицы, отпочковавшейся от большого леса и отбежавшей от него к самой дороге, Оливия остановилась. В волнистом обрамлении окончательно расступившихся облаков тревожно и страстно светила полная луна. За деревьями мерцали золотые квадратики окон посёлка. Высокую траву наполняли трепещущие звуки цикад. Перешёптывалась листва. Девушка обернулась — ей почудились осторожные шаги. Позади неё на дороге действительно стоял человек. Присмотревшись, она узнала Артура.

Сердце её тотчас же болезненно и сладко сжалось, как всякий раз, когда они оказывались наедине. Юноша приблизился… И тут… Унылая реальность вдруг почему-то раздвинулась, как занавес, уступая место удивительной сказке.

— Я провожу тебя, — сказал он.

Оливия замерла. И прервался в этот миг самый близкий к тропинке стрекот цикады. Наступил момент абсолютной тишины, и восхитительной, и жуткой. Казалось, даже листья на деревьях остановились, перестав шелестеть на ветру.

Оливия молча пошла вперёд, Артур последовал за нею отставая на шаг. Тёплый ветер с моря покатился за ними медленным мощным потоком. Рощица вновь наполнилась сухим шорохом листвы.

Возле крыльца дома Оливии они остановились.

— Может, угостишь меня чаем? — спросил Артур со своей фирменной небрежно-ласковой улыбкой, которая, как он уже неоднократно убеждался, безотказно действовала на девушек.

— Зачем? — почти испугалась Оливия. Она всегда так терялась, оставаясь с этим парнем один на один, что если ей и удавалось что-либо сказать, то это оказывалась, как правило, нелепость.

— Ну…Чаю хочу… — сказал Артур первое, что пришло в голову. Он явно не ожидал такой реакции от предположительно влюблённой девушки.

— …Ладно! — выдохнула вне себя от счастливого ужаса Оливия, — только у меня в коридоре лампочка перегорела, там можно стукнуться.

Девушка распахнула дверь и вошла, Артур последовал за нею. Перед тем, как вступить в зловещий мрак внутреннего коридора, оба остановились.

— Ты иди первая, — сказал Артур, — а потом позови меня, только когда пройдёшь…

— Лучше вместе идти, рядом, там просто стоит всякое… — нерешительно возразила Оливия, — мой всё-таки дом, я знаю где что.

— И я разберусь. Ты сначала иди. Я… Я боюсь столкнуться с тобой в темноте.

Последняя фраза показалась Оливии очень уж странной, но она ничего не сказала. Такой непонятный человек! Чёрт знает, что у него на уме. Ведь, вроде бы, что такого? Ну, подумаешь, соприкоснуться в темноте рукавами — ничего особенного! — да даже пусть лбами — чего страшного? — шишки будут, да и всё. Девушка печально вздохнула, решив, что скорее всего Артуру просто противен любой близкий контакт с нею. Какое же ещё может быть объяснение? Других девчонок ведь он и приобнимает, и щекочет, и неожиданно закидывает на плечо… А к ней даже не подходит ближе чем на метр, точно к заряженной или взрывоопасной.

Она пошла вперёд, и следом за нею шагнул в мазутную черноту Артур. Оливия наощупь открыла дверь в свою комнату. Включив свет, она наполнила из крана электрочайник, водворила его на подставку и включила. Спустя небольшое время он глухо загудел, нагреваясь.

Артур всё ещё преодолевал заставленный старой мебелью, банками и корзинами коридор. Почти все постсоветские дачи служат последним пристанищем самых разных ненужных вещей, которые по каким-то причинам жалко вынести на свалку.

— Погоди, не входи! — вдруг крикнула ему Оливия и метнулась к стене. Она так испугалась, что даже позабыла о спящих в соседней комнате родителях. Возня могла потревожить их. Спохватившись, она вскочила на диван прямо в кедах и, рывком сняв приклеенный скотчем к обоям портрет Артура, спрятала его под подушку.

— Теперь можно! — крикнула она снова.

Артур переступил порог комнаты, потирая лоб. Видимо, он всё же встретился во мраке с подвешенным к потолку жестяным ведёрком. Войдя, он почти сразу начал осторожно ощупывать взглядом стены — ему не терпелось увидеть портрет. Но его — чтоб леший брехуну на спину запрыгнул! — нигде не было видно. Артур, естественно, был разочарован. Стараясь не подавать вида, он развязно уселся на табурет.

— Ну…давай, пока чай греется, чем-нибудь займёмся, — протянул он.

Оливия посмотрела на него так, словно он целился в неё из пистолета и даже непроизвольно подалась назад — этот юноша вызывал в ней такую концентрированную смесь паники и восторга, такую мучительную амбивалентность — бежать прочь или кинуться в объятия — что в его присутствии она не вполне владела собой.

— Ооо… — невозмутимо сказал сам себе Артур, приметив на столе телефон Оливии, — можно я покопаюсь в твоём мобильнике? У тебя там есть что-нибудь прикольное?

Испуганно сглотнув, Оливия кивнула. Кончики пальцев у неё онемели, сердце билось часто-часто. В это время вода закипела, и девушка, отвлёкшись на приготовление чая, немного успокоилась. Развесив по краям чашек ярлычки, она стала заливать пакетики кипятком, наблюдая, как прозрачная жидкость сразу неравномерно желтеет, а потом становится всё темнее и темнее, как йод… О, Боже! Вот идиотка! Резким движением обернувшись, она чуть не смахнула со стола чашку с блюдцем. Очередная глупость! Как можно было допустить такое? Оливия только сейчас вспомнила, что у неё в папке с сохранёнными фотографиями полным-полно селфи в полуобнажённом виде, и, судя по лицу Артура, он — чёрт возьми! — в данный момент разглядывал именно их.

— Круто у тебя тут люстра вошла в кадр, как НЛО прямо… — сказал Артур, поворачивая к ней экранчик с одним из самых удачных фото: Оливия перед зеркалом в полный рост, с распущенными по плечам шикарными волосами, и на ней нет ничего, кроме чёрных трусиков и жемчужного ожерелья.

"Он что, издевается? — подумала девушка, — крутая люстра… мда."

Отложив мобильник, Артур принялся за чай.

— А есть у тебя что-нибудь вкусненькое?

Оливия не сомневаясь ни секунды выставила на стол свою самую большую драгоценность — припасённый на случай сладкого жора вафельный тортик. Для этого мужчины она готова была на всё.

— Ешь тоже, — сказал он, — чего сидишь?

— Я… Я не буду. Ты сам. Это на ночь… Калории…

— Да брось ты дурака валять. Ешь. Ты тощая стала, как чёрт знает что, как чупа-чупс. Одна голова осталась. Раньше лучше было…

Оливия нерешительно взяла из пластиковой коробочки маленький кусок торта. Взглянув на него с тоской, она медленно поднесла его ко рту и обреченно, значительно откусила чуточку. Точно пригубила смертельный яд.

— Ну что, не умерла? — спросил Артур с ласковой насмешкой.

Оливия почувствовала, что она всё ещё жива, торт очень вкусный, шоколад тает на тёплых губах, чай цвета йода наполняет комнату густым ароматом. Это было хорошо. Она улыбнулась. Артур захрустел своим куском.

— Красивая баба, — сказал он вдруг, указывая на стену, где висела рядом с тем местом, откуда сорван был портрет, нарисованная Оливией купальщица, что собиралась повернуть голову. — Подаришь мне?

Оливия радостно встрепенулась. Внимание возлюбленного к творчеству обрадовало бедняжку чрезвычайно. Теперь пустяком казалось даже то, что люстра нравится ему гораздо больше её фигуры, ведь — о, счастье! — он признал её художественное дарование.

— Конечно! — воскликнула она, снова запрыгивая на диван прямо в кедах, ей хотелось поскорее снять картину. У неё не возникло ни малейшего колебания отдавать её или нет, хотя прежде очень многие друзья, включая Люцию, просили подарить "Купальщицу" и она всем отказывала. Оливия считала её своей лучшей работой.

И тогда Артур решил, что это самый подходящий момент. Он собрался с духом…

— У тебя есть тут мои портреты? — спросил он как будто бы в тему.

— Что?! Э… С какой радости? — от смущения или от испуга у Оливии иногда вырывались грубости.

— Ну… Не знаю… — смутившись тоже, пробормотал Артур и отвернул лицо.

— Нет у меня никаких портретов, — сказала Оливия, чувствуя, что краснеет. Она спрятала портрет безотчётно, это было самое первое, скорее интуитивное, нежели продуманное решение, порыв, эмоция… Во-первых, девушка беспокоилась, что портрет недостаточно хорош и может не понравиться Артуру, а во-вторых ей было бы очень стыдно сознаться перед ним самим в том, что она рисует его по памяти; ведь это, пожалуй, даже интимнее, чем поцелуй, эротичнее и нежнее, чем самое волнующее прикосновение. Это вдохновение, оно затрагивает гораздо более тонкие струны души… и гораздо более глубокие.

Артур тоже это понимал; не разумом, сердцем. И поэтому, наверное, впервые услыхав о портрете, смутился как не целованный мальчик. Он никогда не страдал от недостатка женского внимания, оно доставалось ему легко, он определённо обладал харизмой, шармом, и очень многие девушки так или иначе выражали свою симпатию к нему, но никто ещё не рисовал — это было самое необыкновенное проявление чувств, которое он встречал по отношению к себе, и, сам того ещё до конца не осознавая, он очень высоко оценил его.

— Ну нет так нет. — Артур был заметно разочарован.

Допили чай. Время позднее — пора расходиться по домам. Вышли на двор. Небо начало постепенно очищаться от облаков и в некоторых местах проступило его тёмное ровное полотно, осыпанное мелкими блёстками звёзд.

— Знаешь, что, — сказал вдруг Артур, — у меня где-то была звёздная карта, хочешь, я покажу тебе твоё созвездие?

Оливия кивнула.

Сходили за картой. Она представляла собою два наложенных друг на друга картонных диска, на одном из которых, верхнем, была круглая прорезь; его нужно было вращать относительно нижнего, ориентируясь на отметки по краям, и при правильном их совмещении — время года, дата — астрономическое небо в прорези появлялось таким, каким его можно было наблюдать в данный момент.

Картой Артур пользоваться не умел. Он вертел её и так и сяк, суетился, подсвечивал диск зажигалкой, стараясь прочесть мелкие обозначения. Оливия принялась помогать ему, они склонились над картой оба, но всё равно то, что они видели на небе, ей почему-то ни в коей мере не соответствовало.

Артур уже, отчаявшись, безо всякой системы вращал злополучный диск, а Оливия стояла так близко к нему, как никогда бы не осмелилась стоять прежде. Она заметила, что у него слегка дрожат пальцы. "Наверное, он замерз…" — подумала она. На улице было действительно довольно свежо, ночь стояла тёмная и тихая, вдали шипело, словно помехи в тихо-тихо включённом радио, огромное ласковое море.

Стали прощаться. Оливия и Артур стояли друг напротив друга, в полушаге примерно, он высокий, немного сутулый, она чуть пониже ростом, совсем немного, ровно настолько, чтобы, прижавшись, удобно было целовать самые-самые нежные места, у основания шеи, где кожа такая тонкая, голубоватая, что даже как будто бы просвечивается насквозь.

И вдруг Артур сделал нечто странное.

— У… тебя…тут… — произнёс он бессвязные слова, руки его вспорхнули — эта внезапность немного напугала Оливию — и едва ощутимо он коснулся пальцами её висков — всего на миг! — чёрт знает, что он мог означать, такой жест — он был слишком быстрым и слишком робким, чтобы поддаваться истолкованию.

Оливия и не пыталась ничего себе объяснить. Боялась надумать лишнего. Поганой метлой прогоняла она из своего сознания непрошеные сладостные мысли, ибо нет на свете ничего губительнее иллюзорных надежд. Люции Оливия не сказала ничего; но не потому, что думала будто это может как-то задеть подругу, а лишь оттого, что вряд ли смогла бы вразумительно всё описать; до такой степени нелогичным, сумбурным и невыразимым это казалось. Чёрт с ним, решила Оливия, и постаралась просто выкинуть этот вечер из головы. Так обычно всегда поступают, когда встречаются с чем-то, что не укладывается в привычную картину мира.

Однако, в один из дождливых дней конца лета, когда все собрались у Люции и скучали, вспомнить о том вечере Оливии всё же пришлось. И не самым приятным образом. Один из местных молодых людей, приятель Артура, заметил на уголке стола её мобильный телефон.

— Ух ты! А у тебя есть какие-нибудь игры? — спросил он, тотчас же бесцеремонно им завладев.

Не успела Оливия и рта раскрыть, как откуда-то из-за её спины раздался твёрдый голос Артура:

— Ну-ка положи, где взял.

— Это ещё почему? — обиделся приятель, — Твоя что ли труба?

— Положи, я сказал, — был ответ.

Оливия хотела что-то возразить — какого, действительно, чёрта этот странный человек распоряжается её личными вещами? ну и наглость! — но потом вдруг вспомнила про злополучное селфи с супер-люстрой. Ведь она так его и не удалила! А Артур помнил о нём почему-то даже лучше, чем она сама…

Люции он подарил колечко. Тоненькое, правда, но зато золотое. Артур заработал на него, помогая кому-то в посёлке при закладке фундамента. Окрестных пацанов часто звали в разные дворы помочь то рыть что-нибудь, то таскать мешки или брёвна. Ну и, естественно, благодарили.

Похолодало. Море всё чаще стало грозно рычать, шипеть, бросаться на берег раскрытыми пастями высоких волн. Близилась осень, в этих краях мокрая, длинная, ветреная.

Молодёжь начала разъезжаться. По случаю прощания решили устроить небольшой праздник. Купили вина, нажарили мяса, и под конец придумали подшутить над одним приятелем, хватившим лишку. Спрятались от него в сарае. Вокруг была такая кромешная тьма, хоть глаз выколи. Толпились человек десять. Натыкались друг на друга, на стены, на хранившуюся в сарае утварь. Сдавленно хихикали, прислушивались, ждали, когда появится фигурант.

Вдруг Оливия почувствовала прикосновение. Кто-то, тихо подкравшись сзади, обнял её за пояс и прижал, всего на миг, но так пронзительно нежно, жадно, что у неё томительно перехватило дыхание. А потом он вдруг отпрянул, так же внезапно — по щелям в деревянной двери сарая стоящий снаружи человек уже нетерпеливо мазал голубоватым лучом фонаря. Кто угодно мог обнять её, любой из находившихся в сарае юношей, всё произошло так быстро, что она не успела ни ощутить запаха, ни определить комплекцию вора-обнимашки, успела только почувствовать, как слабеют ноги и начинает трепетать где-то в районе солнечного сплетения тонкое бабочкино крыло.

Настала осень. Начался учебный год. Люция окунулась в насыщенную школьную жизнь. Одиннадцатый класс, подготовительные курсы в университете, новый круг общения — свободного времени у неё стало оставаться очень мало.

Осень выдалась ясная, тёплая, сухая. Ярко расцвеченные парки и скверы парили над городом словно волшебные облака. Опадающая листва ложилась под ноги рваной бумагой.

В сентябре Артур и Люция ещё встречались, несколько раз выбирались погулять на выходных. Потом общение стало ограничиваться телефонными разговорами. Они жили в разных районах большого города, и выкроить время для свиданий было довольно трудно.

Хотя они и давали друг другу обещание звонить каждый день, кто-нибудь, то Артур, то Люция, обязательно нарушал его. Не намеренно, конечно, так получалось само собой, ведь теперь каждый из них существовал в своей среде, где другому не находилось места, а то, что связывало их, не оказалось достаточно прочным, чтобы объединить эти среды, слить их, создав что-то совместное, общее.

Так, в один из тихих янтарных осенних дней Люция вдруг спохватилась, что не думает об Артуре уже почти целую неделю; да и он почему-то давно уже не звонил и даже не присылал смс; тогда её неожиданно посетила мысль, что эти отношения никогда по-настоящему и не были ей нужны, теперь она даже не могла вспомнить, что именно побудило её завязать их. Случайное совпадение. Комната, погруженная в полумрак, мелькающие отсветы экрана, ласковый летний сквозняк. Голова, склоненная на его плечо… Она поразмыслила и не нашла ни одной разумной причины продолжать эти отношения. Люция позвонила Артуру и откровенно сказала ему об этом.

Так они и расстались — без скандалов, без слёз, без удерживаний за рукава — после пятиминутного телефонного разговора. И здесь же стоит упомянуть о том, что подаренное Артуром колечко вскоре пропало. Люция сняла его, собираясь почистить рыбу, а потом не обнаружила на месте. Возможно, кошка, что тёрлась рядом, привлечённая запахом, столкнула его на пол и, играя, закатила за плинтус или куда-нибудь ещё.

Университет, в котором училась Оливия, находился совсем недалеко от дома Люции, и подруги, несмотря на свою сильную занятость, виделись довольно часто. Оливия всегда находила время на то, чтобы заскочить после пар на чашечку чая, а Люция — на то, чтобы этот чай заварить. Главной темой их разговоров по-прежнему оставался Артур. Прочие темы так или иначе плавно замыкались на нём, и даже в беседе о покупке шпилек для волос, тетрадей, туфель, в отвлечённой беседе о чём угодно всегда содержалось что-то на него указывающее. Трепетно. Неявно. Неуловимо.

Узнав, что они расстались, Оливия, разумеется, почувствовала огромное облегчение. Хотя сначала она и попыталась скрыть это от самой себя — не слишком ведь приятно знать, какая ты на самом деле гадина — но потом всё же смирилась и приняла как есть все свои ощущения; заблуждения относительно собственных нравственных качеств могут далеко завести, как выяснилось…

В городе Оливия немного поправилась, но несмотря на это стала выглядеть значительно лучше. Щеки её порозовели, в глазах появился здоровый блеск. Правда, два раза в неделю ей приходилось теперь посещать кабинет психотерапевта. На этом настояла мама, застукав однажды дочку в ванной в момент "освобождения". Дома скрывать деликатный недуг от родных оказалось значительно труднее.

Погода стояла необыкновенно мягкая, тихая, солнечная. Она была определённо особенная, эта осень. Небо казалось выше, листва ярче, таинственнее зыбкий утренний свет.

Люция загрустила. Сначала её решение расстаться с Артуром казалось ей единственно верным, но потом она стала жалеть. После того телефонного звонка, когда она говорила, а Артур молчал, но в этом его молчании она как будто услышала, как что-то оборвалось, струна, совсем тоненькая, словно нить, Люция постепенно осознала, что чем меньше мы придаём значения каким-то мелочам в отношениях с человеком, случайным словам, жестам, пропущенным звонкам, и чем легче мы принимаем как данность его симпатию к себе, тем больше на самом деле он для нас значит. Парадокс. Присутствия Артура в своей жизни Люция почти не замечала, а потеряв его навсегда, внезапно ощутила пустоту.

И вся осень вокруг как будто указывала ей теперь на эту пустоту. Упавшие листья, лужи и облака невзначай принимали форму сердца; всюду встречались какие-нибудь предметы, надписи, звуки напоминающие, бередящие, волнующие…

— Это была настоящая любовь… — говорила Оливия с ещё большей чем прежде печальной убеждённостью, широко открытыми глазами глядя на закат над зубчатой полосой новостроек, — Я же тебе говорила…

Люция молчала, устремив взор куда-то вовнутрь, в себя, теребила бахрому бледно-голубого плотного шейного платка.

— Смотри, — произнесла она наконец, видишь в небе вон то облако, рядом с самолётной полосой, гляди, оно так похоже на сердце… А самолет… Смотри-смотри скорее! Он сейчас пронзит его, как стрела!

Оливия подняла голову, но не увидела в небе ничего такого. У каждого оно своё, небо; ей показалось, что одно из облаков напоминает своей формой череп с костями. "Кому — любовь, а кому — смерть…" — подумала она с пафосом.

Красивая и грустная осень. Люция даже попыталась один раз поговорить с Артуром, вернуть всё назад, но он был, видимо, сильно на неё обижен, и из этого ничего не вышло.

Оливия утешала подругу как могла, теперь в разговорах с нею она старалась делать акценты на тех моментах летней истории, которые указывали на легковесность, внезапность и случайность всего, что произошло. Оливия пересказала Люции пришедший вдруг на память разговор с Баской, состоявшийся пока они сидели с поранившейся девчушкой на её постели и играли в карты:

— Артур ведь в самом начале лета предлагал встречаться сначала Роксане. И только потом, когда у них что-то не склеилось, тебе… — припомнив этот факт, Оливия изрядно удивилась на саму себя: как она умудрялась его так долго игнорировать, продолжая втолковывать Люции романтическую легенду о "великой любви"? Дьявол, как известно, кроется в деталях. А именно с ними люди, увы, порой непростительно небрежны.

— Откуда ты знаешь?

— Баске говорил его младший брат. Когда играли в прятки, он в кустах сидел и случайно услышал один разговор. Дети всегда всё замечают, потому что никто не принимает их всерьёз…

В конце осени родители Оливии послали её съездить к родителям Артура передать пакет с вещами: у кого-то из общих знакомых родился ребёнок. Она минут пятнадцать посидела на краешке табуретки в кухне, выпила чашку чая без сахара и засобиралась. Артур вышел вместе с нею погулять с собакой, а заодно и проводить.

Наедине они больше молчали, чем говорили. Так было всегда, и ни один из них не мог изменить этого. Словно какая-то материя существовала между ними двумя, более плотная чем между всеми остальными людьми, и она впитывала, поглощала все слова, мысли. Такая неестественная отчуждённость распространялась и на любые физические контакты. Даже случайный предмет — чашку, пакет, лист бумаги, если случалось необходимость, они передавали друг другу, стараясь не соприкоснуться пальцами. Оливия никогда не садилась рядом с Артуром и избегала на него смотреть. Ей казалось, что все вокруг подозревают о её склонности к этому юноше и мысленно жалеют её. Артур делал то же самое — вероятно, из благородства: не хотел возбуждать в душе Оливии ложных надежд или подозрений.

Они стояли на пустой трамвайной остановке. Было тускло, ветрено. По асфальту с лёгким шорохом ползла скомканная газета.

— Знаешь, самое обидное, это когда теряешь старых друзей… — сказал Артур ни с того ни с сего.

И Оливия поняла как-то вдруг, что он говорит о Люции. Ведь они же вместе бегали нагишом по пляжу! — воспоминание промелькнуло, яркое и пронзительное, как тот солнечный день детства. Нет ничего легче, испортить хорошую дружбу плохим романом! Она заглянула в лицо Артура, освещённое скудным светом низкого неба — он смотрел вдаль — и внезапно Оливии стало так стыдно, до мучительного содрогания, за то, что долгое время она думала, будто бы пострадала в этой истории больше всех. Как можно было быть такой эгоистичной и равнодушной! Она любовалась своими страданиями, упивалась ими, увлеченно играла сама с собой в героиню Достоевского, в то время как рядом с нею страдали другие и, возможно, гораздо глубже, чем она сама…

Оливия хотела было протянуть руку, дотронуться до плеча Артура, сказать, что она могла бы стать его другом… Но не посмела. Гордость не позволила ей этого. А вдруг он, не дай Бог, подумает, что она бегает за ним? Чем большее значение мы придаём тому, какое впечатление производим на человека, чем больше хотим ему понравиться, тем труднее нам сблизиться с ним по-настоящему, понять его и самым оказаться понятыми правильно. Оливия всегда старалась строить из себя при Артуре кого-то другого — умнее, красивее, добрее, чем она — потому что была влюблена, не усматривая в этом того огромного недоверия, которое и делало их всегда такими далёкими и чужими.

Подошёл трамвай. Оливия ухватилась за поручень и легко вскочила на высокую ступеньку. Напоследок она обернулась. Артур всё ещё не уходил, стоял на асфальте, держа за поводок собаку, большого чёрного кобеля, сидящего рядом, и продолжал смотреть на неё. Створки трамвайных дверей сомкнулись, оборвав эту тонкую невидимую нить направленного взгляда. Трамвай тронулся.

Был совсем уже предзимний день, короткий и тёмный. К вечеру поднялся ветер и полетел по улицам мелкий колючий дождь.

Оливии не захотелось ехать домой в такую погоду, и Люция с радостью оставила её ночевать. Разложили большой уютный диван, распустили по плечам длинные волосы двух разных оттенков русого — соломенные и дымчатые. Сев по-турецки на мягкий клетчатый плед, раскидали на нем старенькие игральные карты, чтобы затеять с ними свою любимую забаву. И как прежде у них без труда получалось угадывать девять из десяти, глядя в глаза друг другу. Потом выключили свет, уселись плечом к плечу около стены, подложив под спины большие подушки. Стали разглядывать в соцсети фотографии общих знакомых, сплетничать и смеяться. И это было хорошо. Обычный вечер самых обычных закадычных подружек.

---------

Оливия отчего-то проснулась под утро, в тот самый глухой час, когда все поздние уже уснули, а ранние ещё не поднялись. Лёжа с закрытыми глазами она долго и упоённо слушала тишину. Изредка влетал в открытую форточку далёкий шорох одинокой проезжающей машины.

Люция спала рядом, распластавшись, раскидав по подушке неубранные волосы. Спящее лицо её казалось совсем ещё детским, удивлённым, добрым. Невесть откуда вырвавшаяся нежность Оливии хлынула потоком; она и предположить не могла, что её может быть столько, этой нежности, сладкой, тёплой, слёзной… Оливия почувствовала, как против воли увлажняются глаза, и счастливые рыдания неудержимо сотрясают её лежащее тело. Она приподнялась на локте и, склонившись над спящей Люцией, поцеловала её в плечо.

Ей вспомнился в этот момент самый первый день их дружбы; Оливии тогда было почти шесть, а Люция едва только научилась стоять в манеже, держась за бортик. И как-то однажды её матери понадобилось куда-то отлучиться ненадолго, на полчаса, не больше, и она попросила Оливию присмотреть за малюткой:

— Люция очень любит, когда перед нею прыгают и строят рожи, тогда она будет весело смеяться и точно уж не расплачется.

Мама ушла, а маленькая Люция тут же стала реветь. Оливия, вспомнив данный ей наказ, принялась бешено скакать вокруг манежа и корчить самые страшные и глупые рожи, какие только смогла выдумать. Ребенок отвлекся от своего горя. Сначала он просто внимательно смотрел, застыв, а потом его крошечный, с двумя полукруглыми тупыми зубами рот приоткрылся и выпустил на волю тихий мурлыкающий смех. Оливия прыгала и старательно корчила рожи. Она запыхалась, у неё заболело лицо, но она всё равно продолжала своё важное и нужное дело. Ведь ни за что нельзя было допустить, чтобы малышка-Люция снова начала плакать…

Форточка смотрела пустым квадратом ночного неба. Тикали часы. Скользили по подоконнику тени голых деревьев. И это было хорошо. Кто-то, повернув колки на грифе, наконец-то расслабил струны, и уже безбоязненно играл на них свою волшебную неслышимую мелодию, играл легко, открыто и смело, не боясь брать даже очень высокие, пронзительные ноты, зная теперь, как удивительно прочны на самом деле эти тонкие-тонкие невидимые струны.

ДИАЛЕКТИКА

Рассказ

Пришла весна, но снег до сих пор лежал кое-где в ямах и канавах огрубевшей крупнозернистой коркой. Финская природа отогревалась медленно, влажные еловые леса в первых числах мая всё ещё дышали прохладой.

Воздух во времянке был сырой, пахло землею и древесиной. Боясь простудить трёхлетнюю Аринку, родители почти не выводили её на улицу, и даже на пол спускаться разрешали редко — только если это оказывалось необходимым. Пола как такового и не существовало — плотная глинистая почва, голая, отшлифованная подошвами до каменной твердости, до глянцевитого блеска. Узкое и высокое окно давало очень мало света, во времянке всегда царил полумрак, и дрожащий желтоватый нимб единственной лампочки, свисавшей с потолка на проводе, вечерами не мог проникнуть в дальние уголки и прогнать оттуда свернувшуюся калачиком темноту.

Обеденный стол представлял собою несколько досок, сколоченных вместе, стульями служили пни.

Аринка целыми днями играла на покрытых брезентом полатях под потолком. Спали там же, под двумя старыми разлезающимися одеялами, все вместе, Аринка между родителями — они согревали ещё теплом своих тел.

Всё это нужно было для того, чтобы построить дом. На закате советской эпохи многие предприятия выделяли сотрудникам дачные участки. Так и получила Аринкина семья шесть соток под Зеленогорском, в краю озёр, камней и елей, пышных, словно бархатные юбки старинных дам.

Пока отец работал, возил, катал, шкурил тяжеленные бревна, Аринкина мама готовила на одноконфорочной электрической плитке во времянке еду, самую простую, макароны, картошку, гречневую кашу, или, забравшись на полати вслух читала Аринке книжки, а иногда помогала отцу, если он о чем-нибудь её просил.

"Раньше, когда даже этой времянки не было, папа приезжал сюда совершенно один, спал в машине, и в холодные весенние ночи стёкла её запотевали, будто она погружалась в молоко, папа строил времянку для того, чтобы мы могли жить здесь и помогать ему." Так говорила Аринке мама. Она была намного моложе отца и тоже сильно скучала, ей порою приходилось очень трудно в этих суровых условиях, да ещё и с ребенком, но она терпела, потому что, наверное, любила его. Папе исполнилось пятьдесят лет в тот год, когда он заложил фундамент своего дома. Говорят, что каждый мужчина должен построить дом. Крепкий и тёплый, в котором будет жить вся его семья.

Когда мама вывела Аринку из времянки, чтобы ехать на станцию, малышка, щурясь с непривычки от дневного света спросила:

— А где же дом? Он пока не готов? Мы ведь были здесь так долго? — Прошло всего три дня, но, как известно, для детей время идёт иначе.

— Дома строятся долгие годы, Ариша, ты уже станешь большая, когда мы достроим его, — сказала мама.

Арина Владимировна обратилась в агентство недвижимости. Она собиралась продавать дачный участок с домом. Земля в курортном районе ценится очень высоко, за шесть соток под Зеленогорском можно выручить неплохие деньги — Арине Владимировне и её мужу хотелось улучшить жилищные условия — переехать наконец-то из тесной советской "однушки" в современную двухкомнатную квартиру — ведь молодая семья ожидала прибавления, Арина была на шестом месяце, а старший сын в этом году должен был пойти в школу. По красочным каталогам компании-застройщика была уже даже выбрана квартира мечты, в доме завершались отделочные работы, он планировался к сдаче на начало осени и — так удачно! — располагался как раз напротив гимназии, куда собирались отдать ребенка.

Но… денег от продажи старой квартиры да скромных сбережений Арины и её мужа не хватало, чтобы организовать доплату, потому и решено было продать дачный участок с домом. За полтора миллиона.

Арина Владимировна волновалась, что никто не захочет его приобрести, но покупатели нашлись на удивление быстро. Ивану Ивановичу, успешному предпринимателю, и его жене Глафире, художнице, очень понравились и садоводство, огороженное со всех сторон высокой стеной, и въезд со шлагбаумом, и болотное озеро с искусственным пляжем, окруженное душистым сочным еловым лесом. Они даже предложили Арине Владимировне выплатить её долги по взносам в садоводческое товарищество. Дело шло, продажа в скором времени должна была состояться.

Когда Иван и Глафира приехали смотреть участок в первый раз, они только восхищались, но в последующие визиты начали уже подмечать его недостатки, продумывать и планировать, как они будут организовывать на этом участке свою жизнь, совершенно новую, отличную от жизни прежних его хозяев.

— Вот эти ёлки, Иван, которые растут вдоль забора, их надо будет непременно вырубить… Что это за ёлки, зачем? Они такие колючие, высокие, некрасивые, из-за них на участке темно.

— Ладно, подумаем, — сказал Иван, — меня гораздо больше волнует дом, он вроде ничего, крепкий, да вот, боюсь, слишком маленький для нас…

— Можно построить второй, рядом с этим, — предложила Арина.

— Тогда на участке станет не слишком просторно, — Иван обошел домик кругом, — жаль, конечно, но скорее всего, придётся его сносить…

Внутри у Арины что-то оборвалось — ведь отец строил этот дом собственными руками! — из уважения к его памяти, наверное, не стоило бы продавать участок людям, заведомо собирающимся сносить дом… Но семье так сильно нужны были деньги! Сентиментальные соображения не могут иметь реального веса там, где есть конкретная необходимость. Новая квартира всё-таки. Вот-вот родится ребёнок. Вчетвером ютиться в "однушке"? С двумя детьми: грудничком и школьником? Как старший будет делать уроки? Арина Владимировна вздохнула.

— Хороший участок, ровный, — покупатель снова обошел вокруг дома; он смотрел на него так, словно тот уже был снесен, и на его месте расстилался теперь великолепный газон, о котором мечтали Иван и его жена.

— А вот здесь мы поставим легкую чайную беседку и качели, — сказала Глафира. У них, видимо, давно сформировались представления о том, что такое дачный участок; планы преобразований оказались поистине грандиозны, — и вырубим-таки эти дурацкие ёлки…

Арина поливала ёлочки из чайника. Отец накопал их в лесу лопатой и привёз на тачке, каждую в своём кубике влажного лесного грунта, когда они были совсем ещё крошечные — не больше растопыренных Аришкиных ладоней.

— Мы их сажаем сейчас, чтобы сделать свою небольшую аллею. Они вырастут и станут создавать тень, это будет очень красиво, и наш участок обособится от соседних, — говорил отец, — Поливай их, Ариночка. Ели любят влагу.

Для маленьких ёлочек вырыли неглубокие лунки и посадили их туда вместе с родной лесной почвой. На следующий год выяснилось, что большая часть их прижилась очень хорошо, некоторые, однако, немного пожелтели и потеряли часть хвои. За ними Арина ухаживала особенно старательно. Она переливала воду из жестяного ведра в чайник, и шла с ним вдоль ряда ёлочек — будущей аллеи — поднося носик по очереди к каждой из них. Некоторое время после этого в лунках стояли лужицы, но потом постепенно влага уходила в землю. Ёлочки росли прямо на глазах, тянулись к солнцу, выбрасывая вверх молодые остроконечные побеги.

— Может, всё-таки возьмем ипотеку, — сказала как-то Арина Владимировна мужу, — и не будем продавать. Я надомную работу возьму, пока ребенок маленький. Ведь нам и самим пригодится дача, дети подрастут, станем на каникулы их вывозить…

— Нет, Ариша. Дача — это в наше время роскошь. А что касается ипотеки… Ты же сама всё прекрасно понимаешь. Это — настоящее ярмо! На годы и десятилетия. Работаешь как проклятый, света белого не видишь, а деньги — чужому дяде идут. У нас ведь с тобой дети растут. Тут плати, там плати, детский сад, школа, кружки разные. Какая тут ипотека? Да мы зубы с нею на полку сложим. Продавать надо, Ариш. Жалко, конечно, но ничего не попишешь.

Отец работал не спеша. Но постоянно. Каждые выходные выезжал он на дачу, чтобы что-нибудь там сделать. Так и рос домик из дня в день, потихонечку, по камушку, по досочке, по гвоздику.

Аринка помогала строительству: просеивала металлическим ситом песок для цементного раствора, носила воду, собирала в большие полотняные мешки лесной мох, чтобы проконопатить стены.

— Труд, Ариша, сделал из обезьяны человека, — говаривал отец, неторопливо распиливая толстые ароматные доски. Рука его двигалась равномерно, лицо было сосредоточенным и спокойным. Девочке нравилось смотреть как летят из-под зудящей пилы золотистые как пшеничное зерно опилки.

------

Дружила Аришка лучше всего с соседским мальчиком по имени Витька, они много играли вместе — аж в животе щекотало, до того с ним всегда было весело и интересно. Закончив дела, она как на крыльях мчалась в самый конец одной из боковых улиц садоводства, и, забравшись по колченогой деревянной лесенке, прислоненной к бревенчатой стене дома, трижды стукала кулачком в высокое окно.

Отец раз и навсегда установил в семье правило: Арина не идет гулять, покуда не сделает свою дневную норму дачной работы. "Делу время, а потехе — час."

Десятилетняя дочка частенько обижалась на него; ей мучительно хотелось пропадать где-нибудь с Витькой: кататься на велосипеде, ловить тритонов в огромной зеленоватой луже на дне песчаного карьера или собирать в лесу лапник для постройки настоящей военной крепости, а вместо этого приходилось помогать по хозяйству… Со слезами на глазах она таскала воду, полола грядки или забивала мхом щели между бревнами.

— Не мучил бы ты ребенка, — вполголоса говорила мать.

— Я так воспитываю её, Ольга. Труд не может нанести вреда, он облагораживает человека, делает его душу шире, просторнее, помогает научиться любить, сопереживать. Никто не способен с уважением относиться к ценностям, созданным другими, покуда ничего не сделал своими руками. Пусть и наша дочь внесет свою лепту в постройку дома, — спокойно, но строго отвечал ей отец.

Витька была обладателем очень смешной круглой рожицы, больших колокольчиковых глаз — тоже круглых, широкого и плоского — будто размазанного — носа; неизменно взъерошенные волосы точно перья торчали вокруг его большой головы на тоненькой шее. Он вечно ходил чумазый, футболка и шорты у него обязательно выпачканы были то краской, то смолой, то шоколадом…

— Этот мальчишка никогда не причесывается, да и умывается он, я думаю, раз в год по обещанию, что ты прилипла к нему как репейник, — ласково ворчала мама.

Аришка только улыбалась в ответ. "Ну и ладно. Ну и пусть как репейник!" — думала она, ей сразу становилось весело, стоило только вспомнить эту рожу, ужасно милую; Витька звал её гулять не заходя на участок, как было постановлено отцом — и всякий раз, когда Аринка замечала на дороге за калиткой знакомый тонконогий головастый силуэт, у неё делалось вдруг так странно-хорошо внутри, что хотелось бежать куда-нибудь стремглав, не важно куда, без направления, в чистое поле, и, зажмурившись, визжать на солнце.

А однажды она даже плакала из-за Витьки. К нему приехала на неделю погостить двоюродная сестра, и он не заходил, играл постоянно с этой девочкой, капризной, румяной, белокурой как липовый цвет. Аринка сидела одна; наверстывая упущенное, читала наконец книги из летнего списка по литературе или ходила кругами вокруг отца, который продолжал строить дом, спокойно и постепенно. Он клал в бане печь; перемешивал раствор, выкладывал его на кирпич, точно джем на булку, тщательно размазывал, разглаживал мастерком.

— Не печалься, Ариша. Всё пройдёт.

Так много любви и терпения было в этом человеке!

— Пап, а можно я сегодня сделаю работу на несколько дней вперёд, чтобы потом больше играть с Витькой, когда новая девочка уедет?..

— Нет, Ариша. Где это видано, чтобы хлебом человек наедался на неделю в один присест? Трудиться, как и питаться, нужно каждый день, без перерывов, всю свою жизнь.

Отец убирал кончиком мастерка лишний раствор между кирпичами, выравнивал подсыхающую поверхность, выходило у него аккуратно, гладко-гладко…

------

— Они всё же решили сносить его.

— Арин, да оставь ты. Зачем тебе этот домик? Хибара же! Он и нам-то тесен, что уж говорит про них; Иван с Глафирой люди богатые, современные, на этом месте, глядишь, и дворец поставят. В жизни всегда так, что-то разрушается, что-то строится. Диалектика. Не печалься, Ариш.

Муж встал из-за стола и потрепал её по голове как ребёнка. Прежде так часто делал отец. Она до сих пор помнила тепло его широких натруженных ладоней.

На краю садоводства, у самой границы леса находилась заброшенная стройка. Дети любили приходить сюда, прыгать по пористым серым бетонным брускам, прятаться в толстостенных металлических трубах, лазать по заросшим кучам давным-давно привезенных самосвалом песка и щебня.

Особенно нравилось это место Витьку и Аринке. Трава кое-где пробивалась сквозь бетонную корку на земле, пучками торчала из трещин в плитах. В начале мае повсюду рассыпались здесь жёлтые звезды мать и мачехи, а в лесу, сразу за участком, едва начинало припекать солнце, становилось белым-бело, точно снег ещё не сошёл, от нежных тонконогих ветрениц — первых поцелуев весны.

Однажды Витька и Арина сидели внутри одной из ржавых железных труб, предназначенной, вероятно, для нефтепровода. Она была настолько велика в диаметре, что дети спокойно могли стоять там в полный рост — они устроили в трубе настоящее убежище, натаскали туда кирпичей, ящиков, ломаных досок и даже заготовили кое-какие съестные припасы: в тайнике, под дырявым жестяным тазом хранились у них окаменелые карамельные ириски с намертво приклеившимися обертками.

Шёл дождь, ручейки воды стекали с краев трубы, капли гулко ударялись о покореженный металлический лист, лежащий снаружи.

— Аринка, а Аринка… Давай поцелуемся, — вдруг сказал Витёк.

— Зачем? — удивилась девочка.

— Ну…не знаю. Просто так…

— Ладно, — согласилась она.

— Только нужно сперва закрыть вход в трубу, чтобы нас никто не увидел, — деловито сообщил Витя.

— А почему? Разве мы собираемся делать что-то плохое?

— Нет, но взрослые могут нас заругать, если увидят.

— За что?

— Они считают, будто бы целоваться — это исключительно их прерогатива…

— Пре-чего?

— Пре-ро-га-ти-ва, — проговорил Витек по складам и пояснил (не без гордости за собственную образованность), — значит, только они имеют на это право.

Витек знал страсть как много умных слов. И иногда щеголял ими точно новыми кедами или заграничными ракетками для бадминтона.

Дети сделали загородку с одной стороны трубы, подняв с земли и прислонив к ней покорёженный лист металла. Витькина рожа, неумытая, круглая, смешная, оказалась вдруг так непривычно близко — на Арину сладко пахнуло стратегической карамельной ириской…

Участок продали, документы были почти готовы, оставалось всего одна не слишком существенная формальность: написать заявление в правление садоводства об отказе от своего членства и передаче его новому владельцу.

Арине Владимировне захотелось взглянуть на дом, вместе с которым она выросла, в последний раз. По центральной асфальтированной магистрали садоводства она не спеша дошла до поворота на свою улицу, усыпанную хрустящим красноватым гравием. Отсюда уже виднелась коричневая, как шляпка боровика, крытая крашеным металлом, с плавно изогнутыми скатами крыша… Издалека домик действительно напоминал гриб — небольшой, складный, обитый промасленной вагонкой. Два окна на фасаде глядели просто и ласково — точно любящие глаза.

Дом, в котором жил Витька, тоже можно было разглядеть за верхушками разросшихся деревьев; его продали несколько лет назад, новые хозяева обложили бревенчатый сруб кирпичом, нагородили вокруг нелепых пристроек и перекрыли крышу — заменили добротный крупно волнистый седой шифер чешуей красно-коричневой черепицы.

Ивану не терпелось расчистить участок. На нем уже громоздились горы песка, щебня, штабелями стояли брусочки крупного белого кирпича — призрак будущего трёхэтажного особняка прочно занял своё место; Арининому воображению ничего не стоило мысленно возвести его там, где пока ещё стоял выстроенный её отцом маленький домик-гриб.

На участок уже был пригнан экскаватор с канатной подвеской. Металлический шар неподвижно висел на его стреле словно тяжелая капля. Человек в темно-синей робе, бормоча что-то на своем отрывистом южном наречии, возился в кабине экскаватора, потом он вылез, вытер перепачканные смазкой руки тряпкой и закурил. Двигатель грозной машины приглушенно рычал.

Арина Владимировна остановилась напротив того места, где, как ей казалось, раньше находилась калитка. Забор уже разобрали, а весь участок был безобразно изрыт гусеницами экскаватора. В это время рабочий выбросил окурок и, захлопнув дверцу кабины, направил машину к домику. Неторопливо и самоуверенно, словно хищный жук, экскаватор пополз вперед, оставляя за собой темные канавки встревоженной земли.

Арину разрывало желание побежать изо всех сил ему наперерез, загородить собою маленький домик, защитить, уберечь его, в животе у неё как-то резко и испуганно дернулся в этот момент нерождённый ребенок.

Металлический шар медленно раскачивался на конце стрелы экскаватора. Этот смертоносный маятник с каждым своим взмахом оказывался всё ближе к фасаду маленького домика-грибка. Вот-вот ударит.

Арина зажмурилась. Трррахх… Экскаватор ударил раз — сломались только тонкие доски, которыми обшит был фасад снаружи. На землю шумно попадали обломки. Трррахх… Второй удар. На этот раз стена треснула, но бревна в ней оказались достаточно крепки — тяжелому шару пришлось пока ни с чем идти на следующий круг. Молодая женщина застыла не в силах с двинуться с места. С каким-то мазохистским упорством наблюдала она за ходом работы-разрушения. Тррраааххх… Новый удар. Он показался Арине почему-то дольше, насыщеннее, злее предыдущих. Она уже не смотрела, а только слушала происходящее: отвернулась, глаза её сами собой наполнились слезами. Ещё удар. На этот раз шар с треском вошел в глубь стены, что-то оторвалось и рухнуло, посыпались мелкие доски. Трррахх… Арина не оглядываясь пошла по гравию к главной магистрали садоводства. За её спиной метался огромный шар, трескались бревна, глухо ударялись о землю падающие обломки, но — она чувствовала — дом всё ещё стоял. Надежный, ладный, на совесть построенный добрыми руками её отца, он хотел жить, радоваться, полниться детским смехом, давать кому-то тепло и приют…

Тррррааах… Обрушился на него очередной удар металлического шара.

— Ах! Да что же эта! Кака зараза, — ругался на ломаном русском человек в кабине экскаватора, — такой крэпкий гад, с виду рухлядь ведь, халупа, а брэвно видать, хороший, вона как стоит…

Трррах… Снова размахнулся беспощадный железный кулак — и на этот раз всё-таки сломал одну из несущих опор маленького домика-грибка. Отца уже нет, и экскаватор без сожаления уничтожает созданное им. Так, чтобы ничего не осталось. Ровный газон с ажурной чайной беседкой. Двое других рабочих, закончив жужжать пилой, оттаскивали в сторону только что поваленную сильную пышную ель, одну из тех, которые десятилетняя девочка когда-то поливала из чайника.

--------

— Ну что ты такая грустная, Ариш? Продешевила, думаешь? Полтора миллиона — очень хорошая цена.

Она устало махнула рукой.

— Да не цена это вовсе — твои полтора миллиона…

— Два бы нам за него никто не дал, — бросил муж, глядя в зеркало заднего вида, — зато у нас наконец-то будет новый дом, собственный, — добавил он ласково, — созидание неизбежно несет в себе разрушение. Диалектика. Не печалься, Ариш.

За окном ползли еловые северные леса, полосатые сельскохозяйственные угодья, сквозные рощицы с пастельной клейкой ещё не до конца раскрывшейся листвой. Голые изжелта серые холмы кое-где покрывала уже белоснежная пена ветрениц, вестниц тепла, и, провожая их глазами, Арина почувствовала, как печаль потихоньку отпускает её; маленький домик с доверчиво глядящими вперед глазами-окнами всё равно устоял, он устоял в её сердце, устоял потому, что в его фундаменте были кирпичики, положенные её руками, ведь, вероятно, именно этого и хотел отец — всё, что вкладывается в живого человека, в его разум и чувства, не падает в бездонный колодец времени, не размалывается в труху неумолимым колесом бытия, оно сохраняется, копится, составляя богатство его души.

КОТЁНОК

Рассказ

Эта история началась, когда она в семнадцать лет впервые в своей жизни была пьяна. Тогда, после школы, оконченной, ни много ни мало, с золотой медалью, в ней только пробудился наивный интерес ко всему запретному, так иногда бывает с теми детьми, которых родители оберегают слишком сильно, стараясь оградить от всех возможных соблазнов: "взрослых" фильмов, поздних прогулок и сомнительных, с их точки зрения, знакомств. Но наступает определенный момент — а он всегда наступает, дорогие папы и мамы, рано или поздно — когда всё запретное вдруг становится доступным — и в этом случае разве только небесные силы да врожденная осторожность могут уберечь такого домашнего ребенка от ошибок, которые впоследствии очень дорого могут ему обойтись.

Момент настал. Для неё. Дверца золотой клетки родительской заботы распахнулась в большой мир. Сперва вылетать страшно, но потом привыкаешь.

В туалете сокурсница объяснила и показала ей, как нужно затягиваться сигаретой.

— Если всё правильно, то дым, даже когда ты скажешь слово "мама", не будет выходить через рот. Попробуй.

Ощущение от первой сигареты она запомнила навсегда. Это ведь почти как первый поцелуй — всё новое воспринимается как волшебство — новому придаётся значение гораздо большее, нежели уже испытанному ранее.

Она затянулась и сосредоточенно вдохнула дым глубоко-глубоко в лёгкие. На несколько мгновений тело её онемело, оцепенело — будто каждая клеточка в нём зажмурилась — она ощутила лёгкую дрожь, мир качнулся перед глазами и повис… Огромный переливающийся шар на тоненькой ниточке. Вау.

В один из дней она, прогуливая пару, бродила по Большому Гостиному Двору и упивалась только что наступившим легким состоянием опьянения, знакомилась с ним, изучала. Это было довольно странно, но она впервые попробовала алкоголь не в компании, а именно одна, просто так, из чистого исследовательского любопытства, ей хотелось внимательно прочувствовать всё от начала до конца, чтобы ничто не отвлекло её от волшебного приключения — и теперь она, как ей казалось, открыла себя иную: по другому текли её мысли, и это было так интересно, глубже и глубже погружаться в зыбкое марево собственного вновь обретенного сознания, извлекать оттуда всё больше необычайного и неожиданного.

Держа в руке початую алюминиевую баночку слабоалкогольного коктейля — в конце девяностых-начале двухтысячных повсюду были понатыканы ларьки, где подобные товары беспрепятственно мог приобрести и ребенок — она задумчиво брела по длинному переходу Гостиного, скользя нездешне умиротворенным взглядом по витринам с дорогими безделушками.

Её остановил охранник.

— Что это вы такое пьете, девушка? — спросил он с доброжелательной насмешкой.

Она обернулась — рыженькая, голубоглазая, с молочной кожей и детской округлостью лица. Из-под черной спортивной шапочки возле ушка торчал соломенно-медный завиток.

— "Ред Дэвил", — ответила она.

— А… Чёрта! — сказал он со смехом, — так смотри, очертенеешь же!

— Я уже, мне кажется, немного очертенела, — ответила она, сверкнув глазами ярко и весело.

На этом разговор оборвался, она пошла дальше, и минуту спустя не помнила уже об этом охраннике; собственные мысли занимали её сейчас гораздо сильнее, чем всё внешнее; словно в шатком одноместном каноэ плыла она по широкой радужной реке собственных ощущений, покачивалась на волнах сиюминутных эмоций…

Охранник, принуждённый день-деньской топтаться в галерее Гостиного Двора, от скуки разглядывал людей. И когда она прошла, вся такая свежая, словно мимо пронесли букет весенних цветов — что-то всколыхнулось в нем, встрепенулась душа от прикосновения нежного аромата юности — он стоял и смотрел ей вслед.

Мужчины в возрасте нередко увлекаются совсем молоденькими девушками; это оживляет их, льстит их самолюбию, и, пребывая в эйфории, они порой забывают, что встречный интерес к ним со стороны юных особ лишь в очень редких случаях бывает продиктован настоящими чувствами, в определенном смысле он всегда корыстен, этот интерес, почти никогда не замкнутый на конкретном человеке интерес ко всему новому, взрослому, неизведанному, к мудрости и опыту, к тем духовным богатствам, которые может пожилой человек передать молодому, только вступающему в жизнь — и когда такой интерес исчерпывается, иссякает, и маленькая девочка рядом со зрелым мужчиной "вырастает", как правило, уходят и чувства.

Несколько дней спустя им довелось встретиться снова. У охранника кончилась смена и он зашел в кондитерскую "Метрополь" на другой стороне Садовой улицы.

И она была там. Рассеянно ходила взад-вперёд вдоль витрины с пирожными.

— Хотите чего-нибудь? — спросил он.

Девушка удивленно вскинулась, взглянула на него, и тут же поспешно замотала головой, будто бы боялась согласиться.

— Нет-нет. Я на диете.

— Тогда зачем вы здесь? — он обрадовался этому маленькому пояснению в конце её фразы, точно крохотному крючочку, к которому можно будет прицепить продолжение разговора.

— Я просто смотрю.

Он рассмеялся.

— Помирать с голоду возле прилавка со всякой вкуснотищей! Оригинально.

Она взглянула на него с упреком.

— Не смейтесь.

— У вас прекрасная фигура, — зачем-то сказал он, хотя знать этого наверняка не мог, девушка была надежно скрыта от оценивающих взоров под своей серой спортивной курткой свободного покроя и довольно просторными джинсами, по одежке она могла сойти и за мальчугана, — вам не нужна диета. Давайте я вам всё-таки что-нибудь куплю.

— Купите мне "Рэд Дэвил", — сказала она.

Протягивая ей прохладную банку, он вгляделся в её лицо. Никакой косметики. Веснушки на переносице — несколько точек почти исписавшимся оранжевым фломастером. Она смотрела на него снизу вверх. Надо лбом, придавленные резинкой спортивной шапочки, топорщились золотисто-рыжие завитки. Он улыбался снисходительно-нежно, ему было любопытно. Не мог не удивлять резкий контраст между обликом прелестного ангелочка с конфетной коробки и той мрачной решимостью, с которой она дернула алюминиевый ключик банки. Он сразу угадал в ней "домашнюю девочку в большом городе" — это лежало на поверхности.

— Почему ты не на занятиях? — спросил он доброжелательно-журящим тоном.

— У нас первой парой матанализ, — ответила она, — я там всё знаю со школы и мне скучно.

— Ты отличница?

Она кивнула.

— Понятно.

Улыбка. Чуть грубоватая. Выбритые щёки его были сизы. Удлинённая тёмно-синяя куртка выглядела немного неряшливо. Под ней угадывалась лёгкая, но неприятная мужская полнота.

— Пойдем в метро, — предложил он.

— Зачем?

— В метро тепло.

На улице стоял февраль. В тусклом свете поредевших сумерек витрины и окна Садовой отливали перламутром.

— Хорошо, — сказала она.

Под равномерный оглушающий гул поезда он пытался вести какой-то разговор, но она в тепле сразу опьянела, погрузившись в сладостное отупение, так он и вёз её, словно паук сонную муху, чуть приобняв за талию поверх куртки. Он привез её на Парк Победы, туда, где жил, провел пешком несколько остановок до дома.

По дороге она оживилась, защебетала ему что-то о диетах, о том, что красивая девушка должна быть стройной, как модели в журналах, ещё о чём-то пронзительно наивном, девичьем, он слушал вполуха, ухмылялся и думал своё.

— А мне кажется, что пухленькие гораздо симпатичнее, — сказал он небрежно, — мужики не собаки…

Она как будто обиделась. Отвернулась. Он видел только рыжую ленточку завитка, подхваченного ветром.

— У тебя есть друг? Парень в смысле?

Она помотала головой.

И тогда он вдруг решился. С жадностью взял её руку, стиснул большой волосатой клешней её маленькую ладошку. Она взглянула на него недоуменно и будто бы чуть брезгливо, но не отстранилась. Так они и пошли дальше. Рука в руке.

— Попьем чаю у меня, — сказал он, — жди здесь, а я пойду посмотрю, дома ли мама, — и ушел по снегу, оставив её под навесом автобусной остановки. Почему нельзя попить чаю вместе с мамой, он не объяснил. Она послушно стояла и ждала.

Подъехал троллейбус. Из него на утоптанный пятачок перед стеклянной будочкой остановки потоком хлынул народ. Другие люди столпились у дверей, собираясь заходить.

Она застыла полупьяная, отрешенная, мысли её остановились, словно огромные кучевые облака в безветренный день, зачем-то она долго и внимательно смотрела, как кряхтя поднимает по ступенькам обшарпанную тележку какая-то старуха. Но вдруг её как будто кольнуло — где я? что я? зачем я? — и в последний момент перед тем, как двери закрылись, она вскочила в троллейбус. И уехала.

По расписанию через сорок минут начиналась пара английского языка — пока можно было на неё успеть.

Потом имела место ещё одна встреча. Тоже случайная. Они так и не обменялись телефонными номерами. Но универмаг Гостиный Двор и педагогический университет имени Герцена расположены не слишком далеко друг от друга, и есть всё же, особенно здесь, в Петербурге, туманном городе-лабиринте, какая-то магия человеческих судеб, которая соединяет их в нужный момент.

Она стояла у витрины Calvin Klein Jeans на Садовой. Любовалась манекенами, о чем-то мечтала, грезила, с тонкой блуждающей улыбкой на разрумянившемся личике. Совсем глупая девчонка.

Он вышел покурить под арку внешней галереи Гостиного Двора и, приметив, окликнул её. Помахал через улицу.

Поговорили, деликатно обойдя в разговоре тему её внезапного исчезновения. У него была смена, и потому они условились встретиться около входа в метро через два дня.

Но она заболела. Простудилась. И никуда не пошла.

Однако судьба отчего-то была особенно настойчива в отношении этих двух людей, прямо-таки упряма. Она столкнула их опять.

Как-то после смены он заглянул в кондитерскую "Метрополь". Сам того не замечая, он уже несколько дней подряд обходил места, где она по его соображениям вероятнее всего могла объявиться — её места. Чем-то, видать, зацепила его эта пацанковатая девчурка. Когда морозным утром в назначенный час она не пришла на свидание, он ещё долго полировал ботинками утоптанную снежную корку возле метро, до последнего надеясь, курил, чертыхался и ждал.

А сегодня судьба точно решила подразнить его. Возле прилавка с пирожными стояла она. На том же месте, что и в самый первый раз. Он узнал её с одного взгляда. По спортивной куртке, джинсам и рыжему завитку в капюшоне. Ни в какой другой одежде он ни разу её не видел. "Должно быть она приходит сюда каждый день, смекнул он, — смотрит на пирожные, но никогда их не покупает. Какая странная малютка."

Дверь кондитерской постоянно приоткрывалась посетителями, выпуская на волю соблазнительные, пьянящие запахи. В глубине витрины, на полках, не стыдясь своей золотистой наготы, точно красавицы в бане, разместились булки. Она смотрела на них жадным взглядом парнишки, прильнувшего к замочной скважине. Её отражение в безупречно отполированном стекле витрины сейчас было отчетливо видно ему; он мог как следует её рассмотреть: немного осунувшееся склонённое полудетское девическое лицо, тронутое бледностью, словно бликом лунного света.

Из кондитерской вышла девушка в высокой песцовой шапке, обсыпанной бисерными каплями, неся к руках коробку, крест-накрест перетянутую бичевой. С улицы пахнуло февральским холодом. Плавно качнулась тонкая ткань сладких ароматов.

Она всё ещё не видела его. И другие тоже его не видели. Они входили и выходили. Садились за черные металлические столики, покупали длинные эклеры, круглые буше. Пили ароматный кофе. Смеялись и разговаривали. А стареющий охранник стоял и смотрел на девушку у витрины, и во всём облике его — в немного вытянутом бритом лице, в узких губах с опущенными уголками, в мягкости поношенной куртки и полноты — чувствовалось смутное неизъяснимое страдание. Словно дух, обладающий такой плотью, жалел себя и тихонько плакал.

Он хотел нежности. И, разумеется, не такой, какой довольствуются бродячие кошки и голуби — обширной, но обезличенной. Ему нужна была женщина.

— Привет, — сказал он с робкой укоризной. Он думал, что она просто хотела потешиться над ним и потому не пришла.

— Привет, — ответила она чуть испуганно, но потом лицо её просияло, — вот здорово! А я то расстроилась, что мы потерялись, и теперь никогда не встретимся больше. Я не смогла тогда прийти. У меня была температура.

Он взял девушку за руку. Её прохладная кисть как будто бы сначала хотела выскользнуть, но потом замерла, примирившись. Он по-прежнему не в силах был объяснить себе поведение этого юного женского существа, волею большого Города брошенного в его объятия. Вроде бы она не возражала, шла с ним, говорила, улыбалась, но при этом витала где-то далеко, в своем таинственном мире, он даже начал подумывать, что она страдает какой-либо душевной болезнью, аутизмом, социопатией, или ещё чем-то в таком роде, до того странным казалось ему её безразличное согласие. Но когда он брал её руку, то всегда явственно чувствовал, как она вся словно стынет внутри, точно от соприкосновения с чем-то холодным, неживым.

Он снова привез её на Парк Победы. Предложил заглянуть в небольшой продовольственный универсам рядом с его домом.

— Ты чего-нибудь хочешь?

Она отрицательно помотала головой, бросив быстрый ревнивый взгляд на полки со сладостями.

— Ну тогда, может, хотя бы этих груш тебе возьмём?

Груши были очень большие, зелёные, с толстыми черенками.

Она неохотно кивнула. Он был слишком настойчив. Так, словно чувствовал себя её должником. Как же всё-таки странно, что мужчины сначала сами воспитывают в женщинах продажность, а потом сами же её и осуждают.

Они купили груши и пошли по хрусткому точно черствая булка насту. Светило солнце.

— Мамы дома нет, — сказал он.

Она повесила на крючок свою спортивную курточку. В носках прошлепала на кухню. Он водрузил на стол пакет с грушами, разлил чай, выставил вазочку с дорогими конфетами в виде пирамидок и настойчиво придвинул к ней.

А она в очередной раз отказалась. Пила голый чай, даже без сахара, горячий, дымящийся, с бергамотом: трогательно обняв кружку ладонями, согревала об неё озябшие руки.

От нечего делать он сам проглотил несколько конфет, не пропадать же добру, и со смешком заверил её, что и она может себе позволить штучку, потому что "сейчас все калории потратятся…"

После чая отправились в спальню. На узорчатом ковре в багрово-коричневых тонах лежали солнечные пятна. Большое зеркало без рамы прислонённое к стене отразило вошедших в полный рост. Она помедлила немного, разглядывая себя — заостренные контуры полудетского худощавого тела угадывались под свободной старой кофтой и джинсами. Она удовлетворенно улыбнулась. "Как я прекрасна" — как будто бы сказали её глаза.

Он подошел к ней сзади и крепко обнял за талию, грубо исказив картину.

Без верхней одежды он оказался ещё более непривлекательным. Тяжелое, но неплотное, будто бы слегка отекшее тело производило впечатление нездоровья.

Кровать находилась возле окна. На уголочке предусмотрительно откинутого одеяла лежали вышитые солнечной нитью узоры ажурной занавески.

Он долго и старательно целовал её распластанное тело, а она лежала, лениво путешествуя взглядом по стенам и потолку, которые золотило, проливаясь в окно, зимнее солнце. В эти минуты она чувствовала себя богиней, снизошедшей до смертного. Ей нравились глубокая чаша впалого живота и плавная выпуклость небольших опрокинутых грудей, плотно круглеющие соски — точно первые земляничины. Нравилась покрытая мелкими мурашками бледная кожа бедер. Нравились устремленные в потолок заостренные коленки.

Постепенно её начало охватывать нетерпение. Со двора доносился визг детворы, катающейся на санках с небольшой заснеженной мусорной кучи. Негромко рокотал под окнам двигатель заведенного автомобиля.

С её холодной и нежной щекой внезапно соприкоснулась его колкая небритость. Она как будто только сейчас обнаружила его присутствие и вздрогнула.

— Пусти меня, — прошептал он немного хрипло, налегая на неё всей тяжестью грузного тела и разводя рукой её сомкнутые бёдра.

От подруг и она слышала тысячелетнюю сплетню о том, что в первый раз — больно. Она глубоко вздохнула и приготовилась.

Но ничего не произошло. Единственная преграда на его пути к блаженству, тоненькая, не прочнее той плёночки, что образуется на остывающем кипяченом молоке, неожиданно оказалась для него непреодолимой. Он несколько раз пытался, но с каждой новой неудачей решимость его зримо слабела, пока наконец, он не смирился со своим бессилием окончательно.

— Извини, — сказал он с вымученной улыбкой полной горестной самоиронии и тоскующей нежности, — Была б ты женщиной, может, и вышло бы чего…

Она почувствовала брезгливую жалость к этому грустному человеку, который стоял некрасивый и голый посреди лучезарной медово-золотистой как янтарный брелок комнаты. На его белёсой груди и ногах росли редкие тёмные волоски. Вместе с тем, она ощутила и собственное унижение. Словно этой злой шуткой природы они оба, не только этот стареющий мужчина, но и она сама, низвергнуты были с некого воображаемого пьедестала.

Одеваясь, она улавливала исходящий от своего тела слабый аромат чужой кожи. Ей казалось, что никогда теперь уже будет не смыть эту солоноватую липкость улиток-губ, эти жалкие благодарные поцелуи.

Он предложил чай. Но, выйдя на кухню, она тотчас передумала. Вид чашки, оставленной на краю стола ещё той, прежней ею, богиней и нимфой, опечалил её. Рядом бликовала конфетная фольга и горой лежали громадные зелёные груши.

Она приблизилась к столу, решительно взяла одну из них и сунула в карман. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Я пойду, пожалуй, — быстро сообщила она выходящему из комнаты в трусах мужчине.

При виде его босых ног с изъеденными грибком ногтями она невольно поежилась, словно от сквозняка, и решительно протянула руку к своей куртке. Щёлкнул замок, промелькнуло несколько пролетов узкой сырой лестницы, и ясный морозный день вылил на неё всю свою солнечную благодать из звонкого хрустального ведёрка.

После этого они встречались ещё несколько раз. Он дал ей номер своего мобильного, и она звонила ему с таксофонов в метро. Не из дома же? Нехорошо получится, если мама обо всём узнает. Чрезмерная опека родителей, их желание видеть своих детей всегда идеальными, непогрешимыми — одна из причин недоверия между поколениями.

Когда она приходила, никто из них не говорил об этом напрямую, но оба каждый раз надеялись, что сегодня непременно что-то изменится, но повторялось изо дня в день всё одно: его унизительная немощь и её снисходительное отвращение. Он сидел на диване спиной к ней, голый, грузный, надломленный, она одевалась, медленно, сосредоточенно, продолжая ощущать на теле точно грязные пятна, те места где к ней прикасались его большие сиротливо-беспомощные руки.

А потом она исчезла. Не звонила, и не появлялась ни в одном из привычных мест. Он специально приходил в кондитерскую "Метрополь", вглядывался в пеструю толпу. Ждал. Проходя мимо, никогда не забывал бросить скользящий взгляд на витрину Kalvin Clein — вдруг она стоит там, как раньше, в серой спортивной курточке, стоит и смотрит в стекло, будто в будущее, со своей детской мечтательной улыбкой, и ветер подхватывает время от времени её золотисто-медные пряди.

Это было где-то в конце зимы. Она вышла из ворот родного герценовского университета, тех, что выходят к Казанскому Собору, небрежно закинула лямку рюкзака на плечо и быстрым шагом направилась к метро. В слабо заваренных голубоватых сумерках медленно плыли, словно растворяющиеся крупинки гранулированного фруктового чая, бледно-оранжевые фонари.

Внезапно город исторг человека. Он остановил её, придержав за рукав куртки уверенным, но бережным движением.

— Привет.

Она немного испугалась и потянула от него руку.

— Что ты здесь делаешь?

— Я ждал тебя. Куда ты пропала?

Она пожала плечами. Ей казалось таким естественным, что всё закончилось; ей просто не приходило в голову, что кто-то может думать иначе.

— Я хотел поговорить.

Он с тоской смотрел в обращенное к нему юное девчоночье личико. Нежно-розовые губы её немного потрескались от мороза, на них лежала, как иней, тонкая белесая корочка. Девочка смотрела на него очень спокойно: широко-распахнутые светлые ангельские глаза не выдавали того, что происходило в её душе — в них отражалось зарево зажигающихся на Невском реклам.

Этот человек, возможно, ждал её здесь несколько дней подряд. Он ведь не знал по каким дням и во сколько у неё занятия. Он стоял здесь наверняка подолгу, терпеливо вглядываясь в текущую мимо толпу. Стоял, курил, мёрз, грел руки в карманах и…надеялся. Не прекращал надеяться. Эта мысль коснулась её сознания, но не ранила, не пронзила, хотя никто прежде так её не ждал. Других ждали. Подружек, сокурсниц. А её — нет. Но дети часто бывают жестоки, и в том нет их вины; она пока не способна была в полной мере оценить силу порыва, приведшего сюда этого угасающего человека, прочесть в тусклом блеске его глаз то страшное, беспросветное одиночество, что заставляло его приходить и неизвестно сколько ждать на морозе её — как единственное избавление, искупление и надежду…

— Нам не о чем говорить, дядя. Всё.

Она отвернула лицо. Словно захлопнулась, защелкнулась от него.

И тогда он понял, истина обрушилась на него с безжалостной внезапностью. Не оставалось больше ни отсрочек, ни оправданий. Он и раньше догадывался, подозревал. Но теперь жестокая правда взглянула на него в упор этими смертельно спокойными, полными невских огней глазами семнадцатилетней девчонки, в которых нельзя было отыскать ничего, кроме его собственного одинокого отражения в зрачках.

Ей было просто интересно. Любопытно. Как котёнку, который гоняет по полу сверкающий конфетный фантик. Ей только семнадцать лет. Она имеет право играть с жизнью, играть в жизнь, и ничего в действительности не связывает её со стоящим напротив некрасивым неудачливым рано состарившимся мужчиной, которому она зачем-то отдалась. Не по любви, не от телесного голода, и не за деньги. Просто так.

— Пока, — сказала она, поправив сползшую лямку рюкзака недовольным подергиванием плеча.

— До свидания, — отозвался он на автомате.

Спустившись в метро, она уже не помнила о нем, достала из кармашка куртки жевательные конфеты, разноцветных фруктовых медвежат, и закидывая их в рот сразу по три, чтобы было сочнее и слаще, раскрыла на коленках какую-то тетрадку.

ФАНТОМ

Рассказ

Прервав на несколько мгновений дрему перед тихо работавшим маленьким телевизором, консьержка недоуменно, как пьяница, взглянула на него одним глазом. Миновав её, Михалыч вышел на улицу.

Наручные часы показывали три. Пуговиц на его рубашке не хватало, а на бледной худощавой груди между распахнутыми полами виднелись длинные широкие царапины. Словом, вид он имел странный, причем явно не внушающий доверия. Его только что выгнала из дома девушка, с которой они прожили вместе целых пять месяцев.

Подойдя к краю тротуара, Михалыч с надеждой вгляделся в пустое полотно ночного проспекта. Тотчас тронулась и подползла к нему стоявшая неподалеку чёрная побитая девятка. Жадный бомбила караулил позднюю публику подобно хищнику в укрытии.

Справившись о цене, Михалыч захлопнул дверцу и махнул рукой. Бомбила не уехал сразу. Он посмотрел на попавшего в переделку парня из-за опущенного стекла с явным сожалением. Спросил:

— А за сколько поедешь?

Михалыч выудил что-то из заднего кармана брюк и показал бомбиле.

— Ладно, садись, — нехотя согласился тот. Его душу, видимо, ночные автострады очерствили не окончательно и участие было ему не чуждо.

Михалыч влез на заднее сидение, поставив рядом свой полиэтиленовый пакет в спешке набитый снова теперь холостяцкими пожитками. Разговаривать ему совсем не хотелось, однако он чувствовал себя обязанным и потому напрягся, мысленно настроив себя на поддержание какой-нибудь совершенно ненужной дорожной беседы. Но бомбила, к счастью, молчал. И Михалыч был ему за это особенно благодарен. Случаются иногда в жизни такие моменты, когда ты ничего не можешь делать кроме как сидеть, привалившись к стеклу ночного такси, и смотреть как плывут мимо огни.

Проснулся Михалыч от звуков обычной утренней коридорной возни: почти все обитатели коммунальной шести-комнатной квартиры собирались на работу. Из кухни аппетитно пахло оладьями. Раздался формальный короткий стук в дверь и, не дожидаясь ответа, в комнату сунулось широкое улыбающееся лицо Веры Павловны, квартирной хозяйки.

— Никак опять вернулся? — спросила она просто.

Вера Павловна была не лишенная шарма дама за пятьдесят, очень толстая и всегда весёлая. Она разрешала Михалычу в порядке исключения курить в комнате, изредка делала это вместе с ним, брала с него плату не всегда по графику, входя во всевозможные "трудные положения" и потому считалась его другом.

— Оладьев хочешь? — она кивнула в сторону кухни, откуда выплывал, стелясь по коридору, ароматный чад.

Михалыч помотал головой. Он не был голоден. Он курил лёжа, положив вторую руку под голову и стряхивал пепел в консервную банку стоявшую на полу возле тахты. Происшествие прошедшей ночи приковывало к себе его мысли. Точно дыра на обоях, ей богу: как ни старайся не замечать, а всё равно поневоле остановишь взгляд. Вера Павловна незаметно исчезла. Она обладала довольно редким и поистине удивительным свойством — никогда не оказываться лишней. Какое-то загадочное внутреннее чутье всегда безошибочно подсказывало ей, когда следует уйти, а когда — остаться. Михалыч ценил её за это особенно сильно: он терпеть не мог назойливых людей и сам никогда не навязывался.

Стена над тахтой была до самого потолка беспорядочно обклеена календарями и журнальными разворотами с видами моря, древних храмов и иноземных шедевров современной архитектуры. Всю жизнь Михалыч мечтал о далёких путешествиях, но никогда не предпринимал серьёзных попыток эти мечты осуществить, придумывая для себя различные отговорки: дорогие билеты, бумажная волокита с загранпаспортом, риски при авиаперелёте и тому подобное — выходные или отпуск он проводил валяясь на диване дома и не выезжал никуда дальше пикниковой зоны вокруг города. А пенистые водопады, парящие в молочном тумане пагоды и ветреные побережья океана оставались пока только заставками рабочего стола Windows.

Михалыч оставался в комнате до тех пор, пока в коридоре окончательно не стихли отзвуки последнего из уходящих соседей.

Выйдя, наконец, на кухню, он застал там только Веру Павловну допивающую чай перед огромным блюдом, на котором возвышалась внушительная гора аккуратных толстых оладьев.

Михалыч с удивлением обнаружил, что ему почти хочется ощущать присутствие живого человека. Ночь отступала в прошлое. Пусть мелкими шажками, но неуклонно. Неизбежность будущего — диалектически жуткая и великолепная вещь. Ничто не способно длиться вечно.

— Доброе утро, — сказал Михалыч.

— Доброе, — ответила Вера Павловна не слишком внятно, поскольку жевала, — что же это они все тебя гонят? — добавила она, проглотив и шумно отхлебнув чая, — полгода у одной, полгода у другой… Хороший мужик вроде. Молодой. Симпатичный. Бьешь ты их что ли, али денег просишь?

— Не бью, Вера Павловна, — отвечал Михалыч, наливая себе из чайника, — и денег не прошу. Сам не знаю…

Из окна кухни хорошо виден был новый высотный дом, выстроенный во дворе на месте небольшого сквера. Металлическая дверь ближайшего подъезда отворилась, и с высокого крыльца, легко паря в летней утренней свежести, бегом спустилась девушка в белом сарафане в мелкий тёмно-синий горошек. На ходу она выставила вперёд руку, чтобы дистанционно отключить сигнализацию на своём новеньком "Пежо", бессознательным женским движением поправила тонкую лямку на плече и скрылась за деревьями.

-------

Добби — по паспорту Добронрава Егоровна — устроив сумку на переднем пассажирском кресле, села за руль. Имени своего она стеснялась со школы — редкое да притом старомодное — и когда нападало ироническое настроение она любила пошучивать над собой: тоже мне, Добронрава, особенно не слишком хорошо выспавшаяся и в пробке — настоящая фурия!

Увидев перед собою вереницу машин на очередном светофоре, она обреченно вздохнула. Что делать, город большой.

"Эх…Успеть бы ещё заехать в «МакАвто»…"

---------

Добби вошла в офис с тёплым картонным стаканчиком, накрытым пластиковой крышкой, и сэндвичем в шуршащей обертке. Лучше поспать лишних полчаса, чем тратить время на заталкивание в себя завтрака дома. Скрипнула дверь, застучали каблуки, послышалось хихиканье — так обычно сигнализировали о своём появлении Аля и Валя. Добби едва выносила этих двух сотрудниц, дразнила их про себя "шаляй-валяй" за напрашивающееся созвучие и считала тупоголовыми сплетницами, чьи разговоры сводятся в основном к обсуждению мужиков, косметики и киноновинок. Однако она всегда улыбалась им и иногда даже старалась поддержать беседу.

Аля и Валя присели на свои места точно бабочки на цветы, синхронно раскрыли ноутбуки и как ни в чём не бывало продолжили трещать, для вида разложив перед собою рабочие документы.

— Ты видела уже "Фантом"?

— Нет. А что, думаешь, стоит пойти?

— Не знаю. Не была ещё. Но прокат, говорят, бешеный. У меня парень знакомый аж два раза ходил, и всё равно не понял в итоге, который мужик был настоящий, а который — фантом, но тем не менее, сказал, круто, и что он пошёл бы и ещё раз, да только его девушке надоело.

— Что за фильм? — без интереса спросила Добби, от скуки обводя контуры надписи Google указателем мыши.

— Фантастический триллер. С этим красавчиком в главной роли, забыла, как его… Сладенький такой. Короче, посмотри трейлер.

Добби вставила наушники и, открыв YouTube, запустила трёхминутное демо-видео. В маленькие пластиковые динамики вплыла загадочная музыка, на экране интригующе замелькали хаотично вырванные из контекста моменты и немного жуткий закадровый голос начал вещать: "Когда космическая энергия твоих нереализованных желаний достигнет некоторого критического значения, глубинные слои твоего подсознания породят некую самостоятельную информационно-энергетическую сущность, Фантом, твою точную копию, двойника, призванного воплотить то, что по каким-то причинам ты не можешь воплотить сам. Он постоянно будет находиться рядом с тобою как тень, но даже если ты догадаешься о его существовании, тебе скорее всего не удастся встретиться с Фантомом лицом к лицу или где-нибудь его застать, ведь он слишком хорошо знает о том, что ему суждено исчезнуть в тот момент, когда ты посмотришь ему в глаза. Фантом будет преследовать тебя и всегда, когда ему будет нужно, занимать твоё место. Или, быть может даже, он уже существует? И сейчас, пока ты ничего не подозреваешь, он, притворяясь тобой, общается с твоими коллегами или друзьями?.."

Боковым зрением Добби заметила, что Аля и Валя всполошились и испуганно зашуршали бумагами. Это сигнализировало о приближении начальника отдела, Виталия Петровича. Она захлопнула ноутбук и, выдернув наушники, бросила их в ящик стола.

Поставив рядом с ноутбуком чашку крепко заваренного чая, Михалыч вложил в рот неприкуренную сигарету, предварительно откусив половину фильтра, открыл Skype и вошёл под своим ником в виртуальное пространство он-лайн игры. Он работал продавцом-логистом два через два, и сегодня, к счастью, у него был выходной.

Воображаемый Михалыч в униформе защитного цвета с нашивками, информирующими о составе крови, выбрал себе оружие: автомат, несколько гранат, сигнальную ракету, запасся патронами и побежал вдоль кирпичной стены, тянущейся сквозь покинутый жилой квартал, почти до самой базы террористической группировки, на которую, согласно миссии, нужно было проникнуть с целью уничтожения содержащихся на складе запасов взрывчатки.

Внезапно раздался треск автоматной очереди. Пули, попавшие в кирпичную стену, оставили на ней несколько выбоин. Михалыч резко остановился и глянул вверх. Террорист в чёрной маске с прорезью для глаз обнаружился на плоской крыше невысокого гаража на другой стороне узкой улицы.

— Мазила, — сказал Михалыч, — и коротким выстрелом "снял" уже бегущего прочь по крыше противника.

Дойдя до конца стены, Михалыч осторожно выглянул из-за неё. По покатой асфальтированной площадке перед въездом на базу прохаживались туда-сюда два террориста-сторожа. Один из них что-то заметил и, напряженно вскинув автомат, повернулся в сторону укрытия Михалыча. Он не стрелял. Это был, очевидно, опытный боец, не такой, как те новички, что из осторожности палят без разбора даже по кошкам, снующим между домами.

Михалыч связался со своими по рации. Её заменял микрофон, закреплённый на дуге наушников. Двое его товарищей пробирались ко входу на базу по крышам, а один шёл следом за ним вдоль стены. Те, что были наверху, вскоре попали в его поле зрения. Они передвигались короткими перебежками, то и дело прячась за будками технического назначения, установленными на крышах.

Ворота базы неожиданно отворились и оттуда выехал бронированный автомобиль. Моментом определенно стоило воспользоваться. Машина отъехала, но ворота ещё некоторое время оставались открытыми.

— Сейчас птичка вылетит, господа… — пробормотал Михалыч насмешливо и выпустил сигнальную ракету.

Сторожа всего на секунду отвлеклись, но и этого хватило Михалычу для того, чтобы, покинув своё укрытие, сперва выпустить очередь по ним, а затем успеть, прокатившись по земле, в последний момент подлезть под быстро опускающиеся ворота.

— Сейчас я открою вам дверь, ребята, — передал он своим по рации.

— Ну ты и крут… — ответил ему кто-то.

Михалыч почувствовал удовлетворение, но не успел насладиться им в полной мере. На территории базы он уже расправлялся врукопашную ещё с одним террористом. Его длинные пальцы с завораживающей ловкостью скользили по клавишам ноутбука, легко нажимая сложные комбинации, соответствующие определённым ударам и заставляющие человечка на экране демонстрировать чудеса ближнего боя.

— Соплесос… — самодовольно констатировал Михалыч, уложив наконец противника точным ударом снизу в челюсть.

Он нажал зелёную кнопку на воротах и впустил своих. Дальше по базе к складу боеприпасов пробирались уже все вместе. Довольно долго шли по узким проходам с металлическими стенами. Вдруг из-за очередного поворота, прямо под ноги ребятам, зловеще кувыркаясь, выкатилась граната.

— Ложись! — завопил Михалыч в микрофон и, подскочив к ней одним прыжком, успел отшвырнуть обратно, навстречу группе бегущих по коридору террористов.

В наушниках громко ухнуло. Экран заволокло пламенем. Из глубины его полетели как будто наружу рваное железо, битый кирпич и куски человеческих тел. Одному из товарищей Михалыча осколок попал в ногу. После того как пламя улеглось, и пошли дальше, выяснилось, что он захромал и не поспевает за остальными.

— У тебя жизни ещё остались? — спросил Михалыч.

— Одна, кажется… — нерешительно ответил парень.

— Ну тогда сейчас заново переродишься, и бегом сюда. На кой чёрт ты мне хромой? — и Михалыч с невиданной жестокостью прострелил ему голову.

— Есть, командир, — ответил ему убитый по Scype.

Наконец последние террористы были уничтожены. Склад нелегального оружия захвачен спецназом… Game over.

Михалыч снял наушники, отхлебнул чая и прикурил. Он праздновал победу. Откинувшись на спинку старого офисного кресла выдувал дым в потолок, запрокинув голову. Существовал мир, в котором он был богом. Что ещё нужно для счастья? Сетевые геймеры повторяли его ник — Godless — как молитву иисусову, все они знали, что если он со спецназом, то город спасен, а если с террористами, то миссия неминуемо будет провалена…

Godless никогда не ошибался. Он владел автоматом словно продолжением собственной руки, и даже в самой безвыходной ситуации у него обязательно находился какой-нибудь трюк. Идеальный воин. Боец без страха и жалости, чьи тонкие красивые пальцы на самом деле ни разу в жизни не касались оружия — от службы в армии Михалыч был освобожден по состоянию здоровья.

Весь остаток дня Добби не могла сосредоточиться на своей работе. Её мысли то и дело возвращались к трейлеру, который она после ухода Виталия Петровича всё-таки досмотрела.

Машина плавно скользила по кольцевой, чуть тронутые загаром руки Добби безмятежно лежали на уютной отделке руля. Тихо бормотало FM радио.

Среднестатистический человек, как правило, проживает свою жизнь без особых потрясений. Не на всякий век приходятся пандемии, войны или какие-либо иные масштабные катаклизмы. И, наверное, к счастью, далеко не каждый обыватель оказывается смертельно больным во цвете лет, трагически влюблённым или гениальным. Поэтому люди стоят в очереди за билетами на очередной фильм-катастрофу, драму или триллер, катаются на аттракционах, играют в азартные игры или ищут ещё какие-нибудь подходящие суррогаты реальности, чтобы хоть как-то себя расшевелить, оживить изнутри. Большинство заполняет свою жизнь разными мелочами, игрушками, вещами искусственно преувеличенной важности, держится за них, доказывая всем вокруг, что в этом и заключается смысл человеческого существования, но на самом деле всё это не более чем попытки отвлечься от той пустоты, от царящего внутри молчания, непостижимого и вечного.

Но с каждым хотя бы раз происходит нечто, способное всколыхнуть эту пустоту, нарушить молчание, важно не пройти мимо, ведь из всей человеческой жизни оно, чудо, выбирает лишь несколько мгновений, чтобы случиться, но именно этот ничтожный отрезок времени — и есть подлинная жизнь.

Добби вела машину. Внутри неё всё молчало, и, как она ни старалась, всё равно не могла вспомнить, когда в последний раз чувствовала что-нибудь, кроме бытовых повседневных эмоций: раздражения на "шаляй-валяя", удовольствия от еды, покупок и развлечений, предвкушения выходных, отпуска или тому подобного.

По общепринятым меркам жизнь у Добби удалась. И она должна была быть счастлива. Даже очень. Престижная работа, хороший доход (Добби могла с уверенностью отнести себя к представителям среднего класса), стабильные отношения с мужчиной, машина, квартира в новом доме… Просто сказка.

Очутившись на кухне, Добби брякнула ключи на глянцевую, без пылинки, поверхность стола, рассеянно понажимала на кнопки интеллектуальной бытовой техники, которая сама готовила, стирала, убирала пол и мыла посуду, а потом устало плюхнулась в глубокое кресло с журналом — скоротать время в ожидании Клейда.

— Я ничего не чувствую, — пожаловалась она, когда он наконец пришёл и, склонившись к ней, небрежно поцеловал в макушку.

— В каком смысле? — спросил он, изображая интерес. Клейд думал в этот момент о своём, но его нельзя было винить: на работе возникли определённые трудности и, досадуя и тревожась по этому поводу, он не мог переключить мысли ни на что другое.

— Просто ничего, — ответила Добби, — вот ты сейчас поцеловал меня — и ничего, вот я сейчас обниму тебя, — она встала и, приблизившись к Клейду, прижалась к нему, — тоже ничего, как к столбу подошла или к дереву. Так быть не должно. Это не правильно. Кажется, я тебя не люблю…

— Да что с тобой сегодня, детка? — удивлённо пробормотал Клейд. — На солнце перегрелась что ли? Или гормональный перекос какой? С вами это иногда случается…

— Нет никакого перекоса. Я просто ничего не чувствую. — упрямо и сухо повторила Добби, уже зная, что разговор ни к чему не приведёт.

— А с чего ты вообще взяла, что должна чувствовать что-то особенное? Кто тебе сказал, будто любовь — это какие-то ощущения? — неожиданно строго спросил Клейд. — Да будет тебе известно, детка, любовь — это логика. Вот скажи, находишься ли ты в безопасности рядом со мной? Тебе удобно, комфортно? Тебя удовлетворяет как мы проводим вместе время? Тебе весело? Интересно? Нам хватает денег?

Добби пожала плечами. Всё вышеперечисленное её вполне устраивало. Клейд, судя по всему, подходящий партнёр для неё. Ей вполне хорошо с ним. Они ужинают по вечерам дома, рассказывая друг другу как прошёл день, или ходят куда-нибудь, в кино, в ресторан или в паб, заказывают коктейли или закуски, обсуждают культуру, политику, общих знакомых, беззлобно подшучивая над ними. У них с Клейдом сходные точки зрения по очень многим вопросам и даже совпадают вкусы в музыке и в еде, что весьма удобно в быту.

Немного поразмыслив обо всём этом, Добби произнесла:

— Да, Клейд, пожалуй, ты прав. Будем считать, что я перегрелась на солнце. У нас всё хорошо. Так и должно быть.

— Вот и славно, — сказал он, и снова чмокнул ещё в макушку, — давай ужинать, я голодный.

Добби загремела посудой.

— Почему ты сегодня позже, чем обычно, — спросила она, хотя это и не слишком её волновало.

— Да так, ерунда, — махнул рукой Клейд, — сперва нужно было кое- что обсудить, а потом коллега в кино затащил, у него билет был лишний, спросил — пойдешь, ну я и решил сходить, расслабиться немного… На "Фантом". Может слышала?

— У нас в офисе только о нем и говорят. Ну и как?

Клейд разочарованно покачал головой.

— Туфта, — резюмировал он, — хоть и лидер проката, а такая туфта, прямо обидно, что время потратил, целых два часа жизни прошло — сидел-сидел, а так ничего и не понял.

— О чем хотя бы? Я только трейлер видела…

— Мистика. Один мужик, самый обыкновенный мужик, не бедный и не богатый, не дурак и не ума палата, ну вот как мы с тобой, среднестатистический, всю жизнь хотел банк ограбить, обидчикам своим отомстить, сбежать ото всех и жить себе потом на острове припеваючи, с бабой любимой, да всё никак не мог решиться, смелости у него не хватало. Баба любимая замуж тем временем вышла за другого, обидчики успеха добились, на бабло поднялись, а он всё сидел, ручки сложив, и стенал, как жизнь его бесцветна и уныла. А потом, откуда ни возьмись, появился второй мужик, точь-в-точь как первый, двойник, он это ограбление преспокойно совершил, обидчиков всех прокатил ловко, бабу любимую быстренько в оборот взял, от мужа увёз, ну а менты, естественно, сели на хвост тому, который ничего не делал, а сидел себе и тихонько мечтал. Ну, а дальше понеслось: погони, перестрелки, как это у них обычно бывает…

— А в конце? — чуть напрягшись, спросила Добби.

— Ничего особенного. Один из мужиков умер.

— Как?

— Весьма странно. Просто взял вдруг и растворился в воздухе. Компьютерные спецэффекты.

— Который из двух?

— Да не понял я. К концу фильма их было уже не различить. Перепутались они, пока от ментов бегали.

Добби лежала в темноте с открытыми глазами. Она задалась целью вспомнить, когда и при каких обстоятельствах, пусть даже это было очень давно, она испытывала настоящие чувства.

… В неподвижном теплом воздухе душно пахло черемухой. Её опавшие лепестки собирались в выбоинах на асфальте как снег. Тихий переулок был пуст, и это наполняло Добби сладостным беспокойством. Оно нарастало внутри, подобно звукам музыки из приближающегося автомобиля. Это — его дом. Второй подъезд. Она догадалась, куда именно выходят окна его квартиры, как сыщик, (адрес она узнала, тайком заглянув в классный журнал) и теперь иногда приходила сюда, перед занятиями или после, когда успевала, ненадолго (он, разумеется, об этом не знал), приходила, чтобы просто побыть там, где он, урвать себе кусочек его неба, глоток запаха его черемухи…

Внезапно дверь подъезда (как раз второго!) отворилась. Добби испуганно встрепенулась, метнулась в сторону и притаилась за плотной стеной акаций.

Вышел Михалыч: размеренным и чуть самодовольным шагом красивого парня, с сумкой через плечо и свисающей с губ неприкуренной сигаретой. Щелкнула зажигалка. Он прошёл так близко от Добби, что она ощутила, как всколыхнулся черемушный воздух с плывущим в нем маревом табачного дыма. И в этот момент большая птица, очнувшись у неё под сердцем, сильно взмахнула крыльями…

Это был выпускной класс. Добби перевернулась на другой бок. Сон не шёл к ней. Она думала о том, что уже много лет прошло с тех пор, как птица её сердца затихла навсегда, будто её пристрелили, или, быть может, просто никто не может разбудить её, кроме того единственного заклинателя птиц, которого она всегда выбирает сама.

…Закончилась выпускная ночь, и небольшая группа одноклассников облюбовала две сдвинутые скамейки на бульваре под сенью сочной листвы. Вчерашние школьники распивали купленную тайно от родителей и учителей бутылку шампанского, наливая пенистую жидкость в бумажные стаканчики с надписью Happy Birthday, что было весьма символично.

Добби сидела на скамейке с ногами, обхватив заостренные девичьи колени, без туфель. Она смотрела на Михалыча не отрываясь и уже почти не стыдилась этого.

Ведь через какие-нибудь полчаса, когда все устанут и начнут расходиться, ей суждено расстаться с ним навсегда, школа закончена, у каждого теперь своя дорога, и хотя номер телефона, так же как адрес, украдкой подсмотренный в классном журнале, Добби помнит наизусть, позвонить ему она не решится никогда, разве только если будет война, и несколько зажигательных бомб упадут одна за другой на крыши соседних домов, тогда, быть может, она всё таки осмелится дрожащими от волнения пальцами набрать эти семь цифр, и, приставив словно дуло пистолета телефонную трубку к виску, пережить гудки, чтобы напоследок снова услышать этот голос, от которого в позвоночнике натягивается тонкая, непостижимо тугая струна, а тело как будто бы вдруг разом теряет вес и плотность, превращаясь в чистую звенящую дрожь…

Кроме шампанского была ещё пепси-кола, тёплая, липкая, уже почти лишённая газа. Допив её, смятую бутылку бросили на росистую траву.

Михалыч давно заметил, как смотрит на него Добби, но, несмотря на некоторое самодовольство по этому поводу, он никогда не думал о ней как о ком-то особенно важном в его жизни, женского внимания ему всегда хватало с лихвой, он знал девушек гораздо более смелых и…раскрепощённых. А Добби… Что Добби? Большие испуганные глаза цвета сухого асфальта.

— Давайте сыграем в бутылочку, — предложил кто-то из ребят.

— О-кей. Только на какие поцелуи играть будем? Взасос?

— А все умеют?

— Я не умею, — сказала Добби и покраснела.

— Ну тогда будем играть на простые поцелуи-чмоки, — великодушно согласился идейный вдохновитель.

Нашли кусок фанеры, положили его на примятую траву. Завертелась бутылочка. Юноши и девушки поначалу нерешительно подходили друг к другу, коротко соприкасались губами: одни — подчёркнуто формально, другие — с показной неохотой, ёрничая и хихикая, а некоторые — даже вполне темпераментно.

Настала очередь Добби. Застыв, она напряжённо следила за бутылкой, как следит за волчком игрок, поставивший последнее. Вращение постепенно замедлялось. Синяя пробка мучительно тянула время, ползла из последних сил, пока, наконец, не остановилась, указав прямо на Михалыча. Добби слегка подалась вперёд, намереваясь встать. Сердце её стучало где-то в горле.

— Нет, — вдруг резко сказал Михалыч, отчего-то побледнев, — только не с ней!

— Да брось ты, это же просто игра, давай, — пытался его уговорить кто-то, — это же ничего не значит…

— Нет, — короткое слово упало как камень в прохладный неподвижный воздух.

Добби чувствовала себя так, словно ей в лицо плеснули ледяной водой. Ему противно. Он брезгует. В носу у неё защекотало. Она готова была расплакаться от унижения.

Игра продолжилась, но в ней как будто бы что-то сломалось. У всех резко упало настроение, многим захотелось спать. Те, кто хотел, целовались уже без всякой игры, и, утратив в конце концов остроту и смысл, она прекратилась.

Ребята начали прощаться. Добби спустила ноги со скамьи и принялась надевать свои первые туфли на высоких каблуках, купленные специально на выпускной. Они были довольно узкие, и без ложечки это оказалось весьма нелегким делом. Когда она подняла голову, почти все уже разошлись. В предутренней тишине таяли удаляющиеся голоса.

Михалыч стоял в нескольких шагах от скамейки. Он выглядел так, словно хотел что-то сказать, или даже сделать.

— Пока, — произнёс он наконец, и голос его прозвучал почти нежно. На миг Добби даже показалось, что он совсем не против поцеловаться с нею, а во время игры он отказал ей только потому, что не хотел делать это при остальных, но она тут же отбросила столь дерзкое предположение — такое счастье оказалось бы слишком огромным, чтобы его принять…

— Пока, — сказала она сухо, отвернулась первая и торопясь пошла прочь, неумело ступая в новых взрослых туфлях.

Вечером следующего дня после работы Добби решила заехать за покупками. Бесшумно раздвинулись стеклянные створки автоматических дверей, навстречу приятно потянуло свежестью. Толкая перед собой тележку, Добби вошла в просторный торговый зал. Прохладный кафельный пол, нежное дуновение кондиционера, приглушенный электрический свет. После слепящего зноя и раскалённого асфальта всё это радовало особенно сильно. Широкие точно улицы проходы между высокими как многоэтажные дома стеллажами были почти пусты, немногочисленные покупатели терялись в этом огромном городе товаров.

Михалыч спустил с помощью электро-погрузчика плотно замотанный прозрачной плёнкой палетт и принялся вскрывать его канцелярским ножом. Тонкое и острое лезвие легко распарывало многослойную полиэтиленовую кожу. Привычными длинными движениями Михалыч полосовал плёнку, отбрасывая в сторону большие куски. Вдруг он увидел Добби.

Громыхая полупустой телегой, она вошла как раз в ту аллею, где он собирался выкладывать товар. На ней было уже другое, но не менее удачное, чем давешнее, маленькое сиреневое платье. Соломенные волосы она подняла наверх и высоко подколола на затылке. Тонкая непослушная прядь, выпавшая из причёски, сухой травинкой лежала на загорелой шее.

Михалыч застыл над палеттом, крепко, точно кинжал в бою, сжимая в руке канцелярский нож. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы Добби заметила его и узнала. Не слишком-то приятно молодому мужчине десять лет спустя после окончания школы предстать перед бывшей одноклассницей, которая была безумно в него влюблена, в нелепой и даже не особенно чистой униформе сотрудника гипермаркета, состоящей из бесформенного тёмно-синего комбинезона и дурацкой кепки с логотипом. Будь это не Добби, а кто-нибудь другой, Михалыч, скорее всего, так отчаянно не застыдился бы самого себя, но падать в глазах женщины, когда-то им очарованной, показалось ему непосильным испытанием. А сомневаться в неминуемости этого позорного падения не приходилось, ведь продавец- логист не самая престижная профессия в обществе, где сексуальность мужчины определяется главным образом его платежеспособностью, а Добби, как Михалыч уже успел понять, регулярно наблюдая за ней в окно, состоятельна и успешна, её партнёр — тем более (женщины обычно не склонны обращать внимание на мужчин, в чём-то им уступающих, биологическое стремление к улучшению популяции, всё такое), и посему оптимальным выходом из сложившейся ситуации для Михалыча было бы сейчас — просто-напросто избежать этой случайной встречи спустя годы. Лучше уж оставаться приятным воспоминанием, чем становиться смехотворным неудачником в режиме реального времени.

Михалыч выбежал из аллеи и притаился за стеллажом, продолжая наблюдать за Добби сквозь просвет между полками. Она рассеяно побросала что-то в телегу и приблизилась к брошенному в проходе палетту. Странный парень в рабочем комбинезоне, который вдруг куда-то убежал вместо того, чтобы выкладывать спагетти, что ей как раз были нужны, совершенно не привлёк её внимания и не вызвал никаких чувств кроме, пожалуй, лёгкой досады. Она сама расковыряла плёнку, и, взяв с палетта то, что хотела, вскоре покинула аллею.

Встреча, которая так напугала Михалыча разрушительными последствиями для его романтического образа, всё же состоялась. Рано или поздно это неизбежно произошло бы, ведь его подъезд находился как раз напротив подъезда бывшей одноклассницы, и оставалось загадкой, как этим двум людям удавалось так долго избегать встречи: с тех пор как Клейд приобрёл квартиру в новом доме и предложил Добби жить вместе прошло больше года. Самое простое объяснение данного факта заключалось в том, что Михалыч, пока у него имелись хоть какие-нибудь подружки, практически не появлялся у Веры Павловны.

Как-то под вечер он вышел за сигаретами, и Добби заметила его первая. На этот раз она узнала его без труда и окликнула.

— Привет. Ты здесь откуда?

Голос её звенел, она, очевидно, рада была его увидеть.

— Я снимаю жильё неподалёку, — ответил Михалыч после небольшой паузы. Добби застала его врасплох. Он стоял, заложив руки за спину и прятал взгляд. — Квартиру. — Добавил он через мгновение.

И Добби снова услышала голос заклинателя птиц. Эта загадочная, единственная в своём роде вибрация, с лёгкостью подчиняющая своему ритму мечущиеся вокруг молекулы летнего воздуха, беспрепятственно проникла в неё и, вероятно, смогла бы оживить даже мертвую птицу, но вместо радостного взмаха крыльев где-то возле сердца Добби вдруг почему-то почувствовала холодок. Ей показалось странным, почти неприличным то, что этот звук продолжает так сильно действовать на неё спустя долгие годы.

— Понятно, — ответила она и отвернулась, пытаясь справиться со смущением.

Михалыч нашёл этот момент удобным, чтобы взглянуть на неё. Он видел профиль, маленькое ухо, чуть небрежную копну приподнятых заколкой волос. Сегодня Добби была в узких пепельно-синих джинсах и просторной белой маечке Mango.

— Что-то я тебя тут раньше не видела…

— Я недавно переехал. Неделю, может, назад.

Он произносил простые слова, а Добби напряженно прислушивалась к звучанию его голоса. Необъяснимая и неожиданная тоска кольнула вдруг ей сердце — словно прикоснулась к нему острым клювом большая птица…

Оба старательно разглядывали соседние дома, сооружения на детской площадке, мягкие бледно-оранжевые облака — всё что угодно, лишь бы случайно не встретиться глазами. Михалыч теребил в руке незажжённую сигарету, Добби — ключи от автомобиля.

— А мы переехали в прошлом году. И, представляешь, только недавно ремонт закончили! Это просто кошмар какой-то! — она искусственно рассмеялась, — Пыль, грохот…

Наступила пауза. Никто из них двоих не знал, о чем ещё говорить. Оба чувствовали неловкость. Между ними как будто бы выросла прозрачная, но плотная, почти ощутимая стена чего-то несказанного, несделанного, незавершенного. И ни один из них даже не попытался прикоснуться к этой стене. Ни словом, ни жестом, ни взглядом. Десять лет всё-таки не прошли мимо. Рядом на тротуаре стояли два совершенно чужих друг другу человека, каждый из которых прожил свои десять лет и ничего не знал о десяти годах из жизни другого. Молчание затягивалось, и кто-то должен был взять на себя тягостную обязанность первым его нарушить.

— Это славно, что мы соседи, — сказала наконец Добби без всякого выражения, — всегда приятно встретить знакомые лица. Надеюсь, ещё увидимся, — прибавила она и, взглянув на свои платиновые часики (подарок Клейда) сделала вид, что куда-то торопится.

— Наверное, — рассеянно ответил Михалыч, тоже чувствуя облегчение от того, что эта неловкая и непонятная встреча подходит к концу.

— Удачи! — бросила Добби через плечо и, легко соскочив с поребрика, побежала к своей машине.

Михалыч остался на тротуаре и закурил, глядя на бледно-оранжевые облака. Ощущение, что он не сказал Добби чего-то очень важного не покидало его. А, быть может, и не нужно было ничего говорить? Маловероятно, чтобы она ждала от него каких-то особенных слов. С какой стати? Ощущения часто обманывают людей. И иногда лучше сдержаться, чем ляпнуть что-то непоправимое.

Михалыч выбросил окурок и побрел домой.

Добби села в машину и поехала кататься по кольцевой. Просто наматывать круги. Иногда она делала так, когда чувствовала необходимость подумать. Эйнштейна располагала к размышлениям игра на скрипке, а на Добби подобное воздействие оказывало вождение.

Её поразило, что пятиминутная встреча с бывшим одноклассником произвела на неё столь сильное впечатление. Ни дать, ни взять — эффект бабочки. Или птицы. Она хотела понять, дело тут именно в самом Михалыче, или это просто самая обыкновенная, свойственная всем людям ностальгия по юности, по беззаботным школьным годам.

Она начала вспоминать. Было ли ещё что-нибудь там, куда нельзя вернуться, способное заставить снова взлететь птицу её сердца?

…Невесомые клочки тополиного пуха, приходившие в движение от любого, едва заметного дуновения, будто живые копошились у края тротуара. Девчонки сидели на скамейке около подъезда. Три пары молодых ног, покрытых первым медовым загаром. Красные кеды в белый горошек, чёрные туфельки без каблука и сандалии на платформе с хитро переплетёнными ремешками из нежно-розовой кожи.

— Ты куда собираешься поступать?

— Ещё не знаю. А ты?

— Тоже пока не решила. Думаю.

— Так ты же вроде давно готовилась на медицинский? Биологию зубрила, химию всякую… — красный кед, которым до этого качали в воздухе, положив ногу на ногу, вдруг озадаченно замер.

— Я передумала, — чёрные туфельки без каблука спрятались под скамейку.

— Но почему? — качавшийся красный кед спрыгнул на землю.

— Конкурс огромный. Без денег и связей делать там нечего. Я не пройду…

Сандалий с ремешками из нежно-розовой кожи задумчиво чертил носком полукруг.

— Но ведь ты так хотела?..

— Мало ли чего мы хотим. Есть желания, а есть логика. Пойду куда-нибудь, где попроще.

— И ты даже не попытаешься?

Сандалии с ремешками задумчиво перекатывались с носка на пятку и обратно. Носки красных кедов ритмично барабанили по асфальту.

— Нет. Зачем зря сердце рвать?

— А я бы на твоём месте попробовала. Люди всегда сами устанавливают себе границы возможного.

…Добби съехала с кольцевой в город. Раз уж сегодня вечер ностальгии, то волне можно позволить себе ещё одну маленькую роскошь. Она стыдилась этой своей привычки и нечасто потакала ей. Добби нравилось иногда приходить в книжные магазины и подолгу листать учебники по медицине. При виде латинских терминов и подробных иллюстраций строения внутренних органов, каждый раз в ней что-то сжималось и сладко, и грустно. С таким чувством думают обычно о несбывшейся любви.

Михалыч-фантом медленно отделился от спящего Михалыча. Сначала он представлял собою полностью прозрачный, чуть светящийся в темноте силуэт, словно облако искрящейся пыльцы, потом постепенно начал сгущаться, темнеть, обретать плотность, пока, наконец, не превратился в неотличимого двойника спокойно спящего на узкой тахте человека.

— Как же, однако, круто иметь тело, — произнёс фантом, с наслаждением потягиваясь, рассматривая и изучая свои руки, грудь, живот, — наконец-то! Я так долго ждал… Какая же это огромная привилегия — быть настоящим, а некоторые, — он с досадой глянул в сторону тахты, — этим не пользуются!

Прихватив с тумбочки ключи и сигареты Михалыч-фантом вышел на улицу. Раннее утро. Нежный цвет небосвода. Рассвет между высотными домами — словно приоткрытая раковина жемчужницы. Только что политые водой тротуары дышат свежестью.

Он щелкнул зажигалкой и закурил. Тут же закашлялся, сморщился от отвращения и швырнул недокуренную сигарету на асфальт.

— Тьфу ты, чёрт! Гадость какая! И зачем он только это делает?

Михалыч-фантом повертел в руках сигаретную пачку, намереваясь выбросить её в урну, но потом раздумал и сунул в задний карман джинсов.

— Если уж требуется во всем походить на оригинал, то хотя бы для вида придётся носить это с собой, — прокомментировал он данное действие сам себе.

Фантом посмотрел на часы. Начало седьмого. Самое лучшее время для прогулки по влажным пустынным улицам, с очень большой долей вероятности никого не встретишь: сможешь сполна насладиться самим собой, своим внутренним содержанием, ощущениями, воспоминаниями, мечтами…

Он радостно пошёл вперёд по тротуару, упиваясь самой возможностью идти, шагать, набирать полную грудь свежего утреннего воздуха, смаковать его, бережно прикасаясь к нему внутренними сторонами лёгких. Надо же! Такое удивительное ощущение — дышать! Просто невероятное! Подумать только: кто-то умудряется этого даже не замечать…

И вдруг он увидел Добби. Свернув из другого переулка возле пышного куста отцветающего шиповника, она выплыла прямо ему навстречу. Лёгкий ветерок бросил ей вслед несколько розовых лоскутков. Она была в том самом платье, белом в мелкий темно-синий горошек, перехваченном на талии широким в тон горошкам поясом с большой пластиковой пряжкой. Лицо её светилось тихой простой радостью бытия.

Добби заметила Михалыча-фантома и остановилась.

— Здравствуй, — сказала она.

— И ты, — ответил он.

— Не ожидала так скоро увидеть тебя снова, — она смотрела на него снизу вверх, ясные глаза её, отражавшие свет неба, казались почти серебристыми, — но ты не такой как вчера, — добавила она, вдруг насторожившись, — другой какой-то…

— Ты тоже! Мы умираем каждую секунду и каждую секунду рождаемся вновь. Странно, что ты ожидала встретить меня прежним, ведь прошла целая ночь!

Она засмеялась.

— Определённо, ты совсем не такой. Только я пока не могу понять, что именно в тебе изменилось…

— Хочешь мороженого?

— Воистину мир полон чудес! — прошептала она, расцветая слегка испуганной улыбкой. Когда-то Добби и представить себе не решалась того, что происходило теперь наяву, она считала место, где они с Михалычем будут идти рядом и есть мороженое седьмыми небесами. Она думала, что это невозможно — попасть туда. А сейчас… Добби немного неуверенно выставила вперёд носок чуточку пыльной кремовой балетки — не провалится ли вдруг под ней тротуар, оказавшись на самом деле облаками седьмого неба… Когда мечты, на которые ты уже давным-давно махнул рукой неожиданно сбываются, в первый момент обычно становится не по себе.

— Конечно, хочу, — ответила она.

Пока ходили за мороженым в маленький круглосуточный магазинчик "Продукты", переделанный из квартиры на первом этаже, Михалыч-фантом спросил:

— Думаешь, это случайность, что мы с тобою встретились опять? Город большой… И немного странным ведь кажется наше внезапное соседство? Будто бы кто-то поселил нас рядом. Совпадение?

Она пожала плечами, и, сорвав на ходу лепесток шиповника, сдула его с ладони.

— Я не верю в подобные совпадения, — продолжал он, — есть такая теория, что судьба неизбежно сводит людей снова, если в их отношениях осталась какая-то незавершённость, если не была поставлена окончательная точка, и эти люди не сделали чего-то, не сказали друг-другу, не успели или не смогли… — он вдруг умолк, а через мгновение добавил — мне кажется, я должен попросить у тебя прощения…

Добби взглянула на него удивленно.

— За что?

— Я, наверное, обидел тебя. Помнишь, тогда, на выпускном. Ты ведь не побоялась обнаружить свои чувства, а это… иногда так трудно. Часто приходится скрывать их, чтобы не показаться смешным или не вызвать осуждения.

— Пустяки… — сказала Добби и спрятала глаза, — в том, что было, уже ничего нельзя изменить.

— Но можно построить что-то новое…

Добби молчала и, не глядя на него, рвала на мелкие кусочки кремовый лепесток чайной розы.

— Тебе не приходило в голову, что слова "прощать" и "прощаться" так похожи далеко не случайно? Никто не может проститься окончательно до тех пор, пока есть, что прощать. Я так думаю.

— Любопытно, — сказала Добби, — но позволь мне с этим не согласиться. Бывает по-разному. Вот, к примеру, я и Клейд. Мы давно вместе и нам вроде бы нечего прощать, я даже не припомню, чтобы мы когда-нибудь всерьёз обижались друг на друга… И при этом мы ведь не прощаемся.

— А разве прощают только плохое? Гораздо чаще люди не могут простить друг другу именно хорошего, это и связывает их вместе.

— В таком случае, я не могу простить тебе твоего голоса, — сказала Добби, подняв на него глаза, наполненные светом утреннего неба.

Несколько мгновений она молчала, молчал и он, сочная листва сухо шелестела над их головами, оттеняла его глаза, делая их ещё зеленее, а потом Добби вдруг рассмеялась и добавила с веселым возмущением:

— Ну так что, мы идём за мороженым?

Он улыбнулся и кивнул.

Присев на скамейку в тихом зеленом дворике, они развернули шуршащие обертки эскимо. Добби заботливо отряхнула ладонью место рядом с собой и бережно положила туда анатомический атлас. До этого она носила его под мышкой.

— Зачем это? — удивился Михалыч-фантом.

— Я решила учиться на врача. До сих пор не могу простить себе, что пошла на этот дурацкий менеджмент. Я ненавижу офис. Поскорее бы исчезнуть оттуда… Вот смотри, — Добби положила атлас между ними на скамью и благоговейно раскрыла его, — ты даже не представляешь, как удивительно мы устроены! Вот, к примеру, пищеварительная система, — она сделала небольшое движение рукой, намереваясь что-то показать ему, но оно оказалось слишком резким — Добби забыла в этот момент про эскимо — и большой кусок шоколадной глазури оторвался от него и упал на платье.

— Ой! — воскликнула она, побледнев. — Будет пятно…

— Да не расстраивайся ты так! Это всего лишь мороженое.

— Вот именно! Мороженое. Ты не понимаешь!.. — Добби горестно замотала головой, — она никогда не ест мороженого. Представь себе — никогда. Она постоянно на диете. Не позволяет себе. И поэтому сразу обо всём догадается…

— Кто — она? — настороженно спросил Михалыч-фантом.

— Добби. Настоящая Добби. — обреченно выдохнула сидящая рядом девушка.

— У неё тоже есть фантом?

— Как видишь, — печально ответила незнакомка, а через мгновение вскинула на него удивленные глаза, — почему — тоже?

— И я фантом, — сказал он.

С минуту оба молчали, пытаясь принять эту внезапно открывшуюся истину. Лёгкий ветерок перебирал листву и теребил страницы анатомического атласа.

— Получается, всё, что сейчас произошло, не имеет никакого смысла, — тихо и значительно произнес наконец Михалыч-фантом, — ведь мы оба ненастоящие, мы порождения чужого сознания, сгустки фантазий и воспоминаний, а наша встреча — всего лишь тонкое переплетение информационных потоков, бред, грёза, звёздная пыль…

— И нам нужно успеть вернуться, пока они ещё спят! — воскликнула, спохватившись, Добби, — который час?

— Без пяти восемь, — ответил Михалыч-фантом.

— Боже! Сейчас прозвенит её будильник! Бежим!

Добби-фантом вихрем взлетела по лестнице, заскочив в квартиру, кое-как стащила с себя платье, пихнула его в шкаф, на цыпочках подошла к кровати и, вдруг снова сделавшись прозрачной, растворилась в лежащей калачиком Добби, успев это сделать за миг до того, как спящая открыла глаза.

Добби-настоящая вытянулась, повернулась с боку на бок, сладко зевнула и откинула одеяло.

— Ну и сны, — сказала она, — мотнув растрепанной головой так, словно хотела что-то вытряхнуть из неё.

Открыв шкаф, она извлекла оттуда своё любимое платье.

— Что это? — с негодованием воскликнула Добби, заметив на подоле свежее шоколадное пятно. — Вот чёрт. Теперь не наденешь. — Внезапно она замерла, помрачнев, так, будто припоминала что-то, но потом махнула рукой и, с досадой швырнув платье в корзину с грязным бельем, натянула джинсы.

----

Проснувшись, Михалыч нащупал на тумбочке сигареты. Первую он обычно закуривал даже раньше, чем открывал глаза. Он неопределённо хмыкнул, отстраненно удивившись тому, что совсем новая, только вчера вечером купленная пачка помята, словно кто-то долго держал её в заднем кармане брюк, да ещё, позабыв о ней напрочь, куда-то садился… Михалыч глубоко затянулся и, лишь после этого неохотно разомкнув веки, позволил наконец новому дню начаться и для него.

Прошла неделя, в продолжение которой фантомы Михалыча и Добби каждое утро сидели на полюбившейся скамеечке под каштаном и ели мороженое.

Рассветный сон, сладкий и вязкий как золотистый мед, окутывал Добби точно пчелу, угодившую в банку. Она лениво повернулась на кровати, задела рукой Клейда и что-то невнятно пробормотав, снова погрузилась в дремоту.

Добби-фантом немного постояла в нерешительности посреди комнаты, затем открыла шкаф и, наученная теперь горьким опытом, выбрала для себя самую неприметную одежду из всего, что там нашлось: простую трикотажную маечку, каких, к счастью, было полным-полно, и потертые джинсы, этого добра тоже оказалось навалом — с хозяйкой шкафа периодически случались настоящие приступы шопоголизма по части шмоток, Добби-настоящая покупала вещей гораздо больше, чем могло ей пригодиться.

Быстро взглянув на себя в зеркало, Добби-фантом несколько раз без особой тщательности провела щеткой по волосам и, прихватив спрятанный в ящике для обуви анатомический атлас, бесшумно выскользнула за дверь.

Как обычно, она обнаружила своего друга на уютной скамеечке в тени каштана, приветливо махавшего на теплом ветру всеми своими листьями-ладонями.

Михалыч-фантом сидел опустив голову и сосредоточенно изучал яркий рекламный каталог какой-то туристической кампании, неторопливо перелистывая глянцевые фотографические страницы. Лагуны с топазовой водой, виллы с просторными террасами на берегу океана, скалы и ущелья, наполненные до самых краев молочным туманом…

Почувствовав чужое присутствие, он тотчас оторвался от своего занятия.

— Что это у тебя? — спросила Добби-фантом.

— Да так. Пустяки. Атлас-мечтателя, — улыбнулся он, — думаю, куда поеду… Хотелось бы — к морю…

— К какому?

— Географически абсолютно не важно. Главное, к такому, чтобы идти по пляжу, непременно пустому, вдоль линии прибоя, желательно вдвоем… с кем-нибудь, ощущать, как волны накатываются на ноги, смотреть в небо на парящих птиц, слушать их красивый протяжный крик, щуриться на солнце за клочкастыми кучевыми облаками… Я ведь никогда в жизни не видел моря.

— Неужели? А рассказываешь так, словно не раз уже там побывал!

— Иногда то, что себе воображаешь даже реальнее того, что есть. Так бывает. Особенно когда… Просто я очень сильно люблю море.

Михалычу-фантому стало как будто бы немного грустно, он смотрел куда-то вдаль немигающими зелеными глазами.

— Ну так что, мы идём за мороженым?

Её веселье и беззаботность тут же передались ему, и Михалыч-фантом, хитро прищурившись, спросил:

— А ты растолстеть не боишься?

Встряхнув распущенными волосами она звонко расхохоталась:

— Да ну тебя! Я же не настоящая. Мне всё можно. От воображаемого мороженого ещё никто не получал лишних калорий.

Поднявшись со скамейки, они снова отправились в полюбившийся им круглосуточный магазинчик "Продукты".

-----

Добби открыла глаза. Он проснулась от внезапного смутного чувства тревоги, такое случается иногда, когда спящему кажется, будто кто-то стоит над ним и смотрит ему в лицо.

Клейд мирно спал рядом, кроме него в комнате не должно было быть, да и не было никого, но ощущение чужого присутствия в её квартире, в её вещах, в её жизни уже не первый день неотвязно преследовало Добби.

Она встала, открыла шкаф, наугад извлекла оттуда и напялила мятую майку и джинсы, снова с неприятным холодящим чувством отметив про себя, что одежда в шкафу лежит не так, как вчера, точно кто-то ещё прикасался к ней, возможно, даже надевал…

"У меня мания преследования, — решила Добби, — Чертов офис. Проклятые пробки. Сплошные стрессы. Так и с ума сойти недолго. Вот куда это я сейчас собралась? Ехать на работу ещё слишком рано…"

— Впрочем, пользу прогулки перед завтраком никто пока не отменял, — подумала она вслух.

Подойдя к туалетному стройку в коридоре, Добби вздрогнула. На расческе, которую она каждый раз тщательно очищала, обнаружился нагло оставленный кем-то (не ей же самой, такой щепетильной!) длинный соломенный волос. Она машинально прикрыла рот ладонью, чтобы не закричать. Подчинившись внезапному приступу паники, Добби выронила расческу и опрометью кинулась вон из квартиры. Перепрыгивая через две ступеньки, она сбежала по лестнице, толкнула дверь подъезда и неведомо куда помчалась по утреннему, только что облитому водой тротуару. Тревога гнала её вперёд.

--------

— Какого лешего? — мрачно осведомился у пространства Михалыч, не нащупав спросонок на тумбочке пачку сигарет, которую собственноручно положил туда вчера вечером, — может, упала? — он открыл глаза и, свесившись, заглянул под тахту.

Однако, пачки там не оказалось.

— Ёшкин-клёшкин, — пробурчал Михалыч, — либо я сошёл с ума, либо материальные предметы могут спокойно растворяться в воздухе, — придётся бежать в магазин.

Нехотя поднявшись, он сделал круг по комнате, придерживая одеяло на поясе, с тайной надеждой, что сигареты — чем чёрт не шутит! — вдруг обнаружатся в каком-нибудь неожиданном месте.

Но, к великому огорчению, этого не произошло.

Михалыч отхлебнул из кружки вчерашнего горького чая, оделся и вышел на улицу. Путь его лежал в "Продукты".

И — надо же было такому случиться — этот простой путь снова пересекся, причём внезапно, с одним из неисповедимых путей Добби. Она вдруг выбежала ему навстречу встрепанная, запыхавшаяся, с безумными глазами. Михалыч даже не успел вспомнить о том, что он небрит, и рубашка на нем не очень свежая. Едва избежав нелепого лобового столкновения, они остановились друг против друга на тротуаре.

— Ты что это? — встревоженно спросил Михалыч.

— Утренняя пробежка… — процедила она сквозь зубы, — объявила войну целлюлиту, блин…

— Я…я…ясно. Бывает, — он с сомнением покачал головой, оглядывая соседку, вид её внушал ему некоторые опасения, — а я вот… за сигаретами вышел. Представь себе, кто-то спер их у меня прямо с ночного столика. Чудеса, ей богу…

— У тебя тоже пропадают вещи? Или ни с того ни с сего перемещаются? — спросила Добби, напряженно заглядывая ему в лицо. Её глаза при этом сверкнули внезапным лихорадочным интересом. Так бывает у людей, которые, как им кажется, близки к разгадке какой-то тайны.

Михалыч неопределенно пожал плечами.

— Идём, — сказала она, вдруг не в меру властно потянув его за руку, — мы должны найти их!

— Кого? — Михалыч был так удивлён, что даже не собирался сопротивляться. Он послушно следовал за ней. А Добби решительно тащила его куда-то по улице.

— Фантомов. Они где-то неподалеку, я уверена.

— Да она с ума сошла… — подавляя ухмылку, пробормотал про себя Михалыч, однако перечить всё равно не стал. "Мало ли что. Вдруг совсем буйная сделается."

Добежав до магазинчика "Продукты", они свернули в маленький дворик, где на уютной скамеечке под сенью каштана сидели, склонившись над рекламным каталогом турфирмы и почти соприкасаясь головами, до невероятности похожие на них люди. В первый момент оба застыли, не в силах ни пошевелиться, ни вымолвить слово. Будто глянули в зеркало, в котором их отражения двигались сами по себе.

— Это они! — воскликнула Добби, до хруста стиснув Михалычу запястье.

Фантомы разом подняли головы, и, тут же догадавшись, что происходит, вскочили и бросились прочь.

— Стой! — завопила Добби-настоящая, пускаясь вдогонку, — Это моя жизнь! Слышишь — моооооояяяяяя! И я не дам тебе её украсть!

Они пробежали так несколько кварталов. Двое впереди: ненастоящий Михалыч тащил за собою за руку почти обессилившую ненастоящую Добби, и двое примерно на пятьдесят шагов позади: настоящие Михалыч и Добби бежали порознь, каждый из них надеялся изловить своего фантома.

— Я… больше… не могу… — простонала Добби-фантом, — я задыхаюсь…

— Но мы же не можем сдаться? Они поймают нас…

— Ну и пускай. Они имеют на это право. Они могут делать со своими фантазиями всё, что им за благо рассудится. Мы порождения их сознания, и им дана власть над нами. Так устроен мир. Мы всего лишь фантомы, и мы не имеем права на настоящее счастье…

— Добби… — с отчаянием прошептал Михалыч-фантом, — не делай этого. Не сдавайся, прошу тебя. Беги!

— Я не могу.

Расстояние между преследуемыми и преследователями неуклонно сокращалось. Настоящий Михалыч и настоящая Добби были уже совсем близко.

— Только не смотри ей в глаза! Отвернись! — крикнул своей спутнице Михалыч-фантом.

— Поздно, — пролепетала она, бледнея, — слишком поздно…

Настоящая Добби находилась уже в двух шагах, и взгляд её серебристо-серых глаз был направлен прямо на девушку-двойника. Точно выстрел в упор он неминуемо настиг бы её. Рано или поздно. И поэтому она уже не пыталась от него спастись.

Михалыч-фантом обернулся и без страха встретился глазами со своим подлинным двойником. Какая разница, когда это случится, фантом может только протянуть время, ему не дано — и, наверное, это к лучшему- прожить чужую настоящую жизнь по-своему, как бы он этого ни хотел.

— Я тоже видел его глаза, — спокойно сообщил он потом своей ненастоящей подруге, — теперь мы оба исчезнем. Но у нас в запасе есть ещё несколько мгновений, чтобы исполнить то, ради чего мы, собственно, были созданы…

Добби-фантом подняла на него свои большие глаза, полные чистого неба и печали, глубокой, как это небо, и такой же невыносимо яркой, как оно.

— Я ведь так и не отдал тебе тот проигранный поцелуй, помнишь, на выпускном… — сказал Михалыч-фантом, — и сейчас, пока мы ещё не окончательно испарились, я намерен сделать это.

— Мы играли тогда на простой поцелуй-чмок, — напомнила ему ненастоящая Добби с грустной улыбкой.

— Я полагаю, что за десять лет набежали неплохие проценты, — произнёс ненастоящий Михалыч, нежным движением приподнимая её лицо за подбородок.

Их ошарашенные двойники замерли в двух шагах на тротуаре точно два соляных столпа.

— Смотри-ка, они целуются, — нелепо констатировала Добби.

— А мы исчезаем… — странно спокойным голосом ответил ей Михалыч, отчего-то очень внимательно разглядывая свою руку. Было уже немного заметно, что она постепенно становится прозрачной.

— И я тоже!? — в панике спросила Добби.

Михалыч кивнул. Растопырив пальцы, она выставила вперёд кисти рук и, присмотревшись, беззвучно зарыдала: сквозь них уже стали немного видны облака, дома, пышные кроны деревьев. А когда она, минуту спустя, снова взглянула туда, где стоял Михалыч, то успела заметить лишь едва заметное помутнение воздуха — пятно, похожее на стайку мошкары, неоднородное, зыбкое, ещё сохраняющее контуры человеческого тела, но быстро тающее, растворяющееся в воздухе. Налетевший в следующее мгновение ветер безжалостно разнес эту маленькую горстку звездной пыли, мелкой, серебристой, чуть искрящейся на солнце.

— Так я опять не понял, кто из них в итоге растаял, настоящий мужик или фантом? Второй раз смотрю и не уследил… — ворчал, выходя из кинозала Клейд.

Добби жмурила глаза, отвыкшие от яркого света, потягивалась, точно кошка, разминая затекшую шею, и досадливо внушала ему:

— Да всё там предельно ясно. Растаял настоящий, а фантом остался, потому что он был в больше степени достоин жизни: давал волю своим чувствам и желаниям, говорил, что думает… А тот мужик… Он постоянно прятался от самого себя, довольствовался и обходился, вместо того, чтобы бороться, пытался заменить счастье удовлетворением, словом, жил какой-то неполной, неглубокой… ненастоящей жизнью. Вот он и растаял. По сути и не жил совсем.

— Но это же ерунда! — возмутился Клейд. — Как он мог растаять, если он состоит из плоти и крови? Растаял фантом. Побузил-побузил и всё, прикрыли лавочку.

Добби устало махнула рукой.

— Не умеешь ты воспринимать искусство, Клейд. Занимайся лучше своими банковскими операциями. Это же аллегорический образ. Автор хотел, чтобы каждый из нас, посмотрев этот фильм, задал себе вопрос "а настоящий ли я?", сделав таким образом первый шаг к пониманию сокровенного, глубинного в собственной душе.

— Не выдумывай. Вечно ты паришься на ровном месте и находишь глобальный смысл там, где его нет и быть не может. Это развлекательный кассовый боевик, снятый для увеличения продаж колы и попкорна. И просто так было задумано, чтобы мы не поняли, который мужик исчез. Иначе фильм не производил бы никакого впечатления и нечего было бы обсуждать, выходя из кинотеатра. — недовольно пробурчал Клейд.

Добби снисходительно погладила объемное плечо своего мужчины и примирительно подала ему руку с платиновыми часами.

-----

Михалыч и очередная девушка, которую он по стандарту первого свидания пригласил в кино, вышли из зала минутой позже. Их места находились на самом верхнем уровне.

Увидев знакомого, Добби приветственно подняла руку. Михалыч ответил ей чуть заметным вежливым кивком головы.

СОВПАДЕНИЕ

Рассказ

Серые очертания города в сумеречной дымке пасмурного дня проплывали за окнами автобуса. Народу в салоне было не очень много, час поздний, публика подрёмывала, вяло шелестела газетами или отсутствовала, отгородившись от всего мира незаметными таблетками наушников. Сесилия ехала с работы. Медленно сомкнув веки, она откинулась на сидение, положив на колени текстом вниз раскрытую книгу. Внезапно у неё зазвонил мобильный.

— Да? — с лёгким раздражением ответила Сесилия. Вырванный из дрёмы человек в конце рабочего дня не слишком рад звонкам, тем более с незнакомых номеров. — Алло?

Сначала было тихо, потом в трубке послышался горестный вздох, и высокий женский голос, натянутый, дребезжащий от волнения, произнёс:

— Да. Это Вы. Определенно Вы. Я очень рада слышать Ваш голос, такой чувственный и загадочный. Я рада.

— Что? — переспросила Сесилия. Удивлённая складочка собралась у неё на лбу. — Кто это говорит? Представьтесь, пожалуйста…

— О… — вздохнула женщина в трубке. — Так уж ли это важно, как меня зовут, — Сесилии показалось, что собеседница всхлипнула. — С Вами говорит просто одна очень несчастная женщина…

— Что у Вас случилось? — участливо спросила Сесилия. — Разве я могу Вам помочь? — она начала подозревать, что звонят какие-нибудь телефонные мошенники, которых развелось видимо-невидимо, и сейчас эта рыдающая незнакомка непременно попросит денег.

Сесилии захотелось поскорее свернуть разговор.

— Нет, — возразила женщина. — мне не нужно ничего. Я просто хотела поговорить с Вами, соприкоснуться с чем-то поистине прекрасным и чистым…

— Да в чём, наконец, дело? — Сесилия начала сердиться. — Спасибо, конечно, но кто Вы такая?

— Понимаете, — всхлипнула та. — Мой муж. О! Он очень давно любит Вас. Я знаю. Я точно знаю.

— Да что за ерунда? — возмутилась Сесилия. Она возвысила голос и некоторые любопытные пассажиры повернулись в её сторону. — Послушай те себя со стороны… Вы несёте бред… — Однако поневоле она начала мысленно перебирать всех своих многочисленных знакомых. — Муж? Любит? Давно? Чей муж?

Женщина в трубке продолжала свои излияния:

— Вы ведь блондинка, не так ли? У Вас тонкие нежные черты лица, маленький ротик, рост около пяти с половиной футов, длинная шея, и Вы любите жемчуг… любите перебирать пальцами гладкие бусинки ожерелья, когда волнуетесь…

— Да… — потрясённо прошептала Сесилия. — Всё почти так, как вы сказали. Я блондинка… — мозг её лихорадочно работал, вызывая в памяти лица и голоса всех замужних подруг, двоюродных и троюродных сестёр, соседок, знакомых. — Кто это, чёрт побери?

— А ещё Вы пишете стихи, — с благоговейным придыханием сообщила женщина. — У Вас такая же возвышенная и вечно одинокая душа, как у него, в стихах Вы выражаете всю щемящую тщету бытия, и если бы он писал стихи, поверьте, они строчка в строчку были бы такие же как Ваши… Послушайте, Вы ведь любите Фицджеральда? А Рэя Брэдбери? А фильмы Антониони?

Сесилия хотела что-то сказать, она открыла рот, но слова неслись из трубки непрерывным потоком.

Прерывая речь восхищённо-горестными междометиями, незнакомая женщина перечисляла ещё каких-то писателей, художников, режиссёров и прочих деятелей искусства, а Сесилии не оставалось ничего, кроме как машинально припоминать всё, когда‐либо ею прочитанное, прослушанное или увиденное, иногда признаваясь себе в том, что да, пожалуй, кое-что из названного в своё время пришлось ей по вкусу… Разговор перестал быть для неё бредом. На работе, в офисе, когда совсем нечего было делать, она действительно под настроение сочиняла стихи и записывала в толстый кожаный ежедневник. Но никому не показывала. Стеснялась. «Как они могли узнать?» Мозг её снова заработал в нужном направлении. «Кто-то из сотрудников? Но кто? Может быть Брэйди? Или Гаррет? Они оба вечно ходят мимо моего столика с какими-то мутными глазами». Кто-то любит её. Любит! Вот только кто?

— Вы одна на всём свете сможете понять его сложную и чувствительную натуру, — продолжала женщина. — Он такой утончённый эстет, изящный интеллектуал, что может полюбить только существо близкое к нему по степени развития ума и духа. Мне порой становится так жаль его: он так одинок! Бывает, садится в кресло на террасе и смотрит вдаль, а глаза подёрнуты туманом, и не поймёшь, о чём думает… Наверное, о Вас…

В сознании у Сесилии начал вырисовываться — сперва контуры, затем штриховка, цвет, всё яснее и яснее, — образ романтического героя. Высокого. Зеленоглазого. Со взором полным неизбывной вселенской печали, мраморно бледным лбом, будто светящимся изнутри и прочерченной через него наискосок темно-русой прядью.

Образ вечно одинокого героя, такого же как и она сама, неустанно ищущего, но так и не находящего. Он любит её… Где-то далеко. Или, быть может, совсем близко. А то, что он женат… Ну это ничего. Можно будет что-нибудь придумать.

Женщина ещё что-то возбужденно говорила, когда в трубке послышалась какая-то возня, далёкий недовольный голос, и связь внезапно оборвалась. Сесилии в висок забарабанили противные короткие гудки. Через минуту с этого же номера снова перезвонили.

— Да? Что-то ещё? — Сесилия немного волновалась, нажимая кнопку «ответ»; она всё же была полна решимости выпытать хотя бы имя звонящей, а уж там…

Но вопреки ожиданиям она услышала в трубке совершенно другой голос. Мужской. Мягкий, глубокий и как будто бы грустный или очень усталый.

— Госпожа… — вежливо заговорил неизвестный, выдержав паузу, чтобы она догадалась: он не знает, как к ней обращаться.

— Сесилия… — подсказала она.

— Госпожа Сесилия, — продолжал он. — простите, пожалуйста, ради Бога, мою жену. Она побеспокоила вас, и наверняка наговорила много странного. Извините ещё раз. И выбросите всё из головы. У моей жены тяжёлая форма шизофрении, она не отвечает за себя.

— Да… Но… Невероятно… — потрясённо шептала Сесилия. — она ведь угадала, что я блондинка, и рост у меня около пяти с половиной футов, я люблю носить жемчуг и пишу иногда стихи…

— Это череда досадных совпадений, — мягко возразил мужчина. — она всем это говорит. Звонок не имеет лично к Вам никакого отношения. Она обзванивает в день сотни, тысячи номеров, сколько успевает, пока я на работе. Не могу же я всё время находиться рядом, вы понимаете. У моей жены навязчивая идея, что я непременно должен любить блондинку ростом в пять с половиной футов, с жемчугом на шее, которая обязательно писала бы стихи.

— Но я действительно пишу стихи… — зачем-то сказала Сесилия, цепляясь за эту фразу, словно за последнюю надежду на спасение.

Она вздрогнула от того, насколько одиноко и потерянно прозвучали её слова. Точно маленькие камушки упали в пропасть. Такую глубокую, что даже не будет слышно отзвука их удара о дно.

— Мне очень жаль, — снова послышался мягкий и грустный голос, что так прекрасно сочетался с выдуманным Сесилией образом, — ещё раз прошу нас извинить. Прощайте.

Из трубки напоследок донёсся отдаленный визг, истошный, обессиленный, пугающий своей безнадёжностью. Сесилия отняла её от уха и положила на колени, не нажимая отбой. В трубке, наконец, всё смолкло, и глухо, как крупные капли по шиферу, застучали короткие гудки.

ЖИЛА БЫЛА БЛОНДИНКА

(наблюдения официантки)

Мое настоящее имя — Наталия, но друзья зовут меня просто — Тая. Мне 19 лет. Я работаю официанткой в небольшом уютном кафе "Волна", что на набережной, вы, наверное, не раз бывали там и знаете: с нашего крыльца открывается чумовой вид на разлив реки, весной и летом особенно — когда выходишь курить, вода на солнце так дико блестит, прям глаза ломит.

А дело вот в чем. Меня вызвали недавно в полицию давать показания по поводу одного очень странного события. Примерно неделю назад наша постоянная посетительница, молодая девушка, зашла как обычно, около полудня, выпила чашку кофе, тоже как всегда, латте мокиато, а потом пошла и сбросилась с моста. Довольно неожиданно, что именно меня вызвали в полицию. Что я могу особенного рассказать? Впрочем, я оказалась последней, кто видел её живой. И она была наша постоянная клиентка. Я, конечно, не стремлюсь заводить с посетителями личные знакомства, но иногда, если делать нечего, хочешь-не хочешь наблюдаешь за теми, кто находится в зале.

И вот.

Эта девушка была блондинка. Роскошная. Высокая и стройная. Ноги — во! Длиннее, чем ножки наших барных стульев, ей богу! Мордашка — Голливуд, честное слово. Будь я такой куколкой, в жизни не кинулась бы с моста. Что ей взбрело в голову? И парень у неё, вроде, был. Я поняла это из обрывков её телефонных разговоров. Я не подслушиваю, нет. Просто иногда несешь мимо поднос и волей-неволей прислушиваешься. Думать-то всё равно не о чем, кроме как о том, чтобы не уронить заказ. Впрочем, со мной этого никогда не бывало.

В тот день, помню, она тоже разговаривала со своим парнем по телефону. А в конце даже сказала ему "Люблю. Целую. До вечера". Так, как будто бы этот вечер должен был настать. Как ни в чем не бывало. Есть такие дежурные фразы, которые говоришь всегда, не задумываясь толком, нужно или нет. Хотя, может, она в тот момент и сама не знала, что пойдет на мост, или знала уже, но не хотела тревожить никого.

Скорее всего, знала. Самоубийство очень редко совершают в порыве внезапно захлестнувших эмоций. Обычно это зрелое, взвешенное решение. Его подолгу вынашивают в себе, заранее продумывают все детали. И, конечно, не подают вида. Настоящие самоубийцы никогда не выглядят как самоубийцы. А те, которые кричат на каждом углу, что собираются повеситься, утопиться или выпить яд, как правило, живут поразительно долго, не прекращая при этом действовать окружающим на нервы своими истеричными выходками. Таким образом они просто-напросто привлекают внимание, зарабатывают себе "очки", ведь им нужно получить хоть какое-то одобрение в адрес своей драгоценной персоны, услышав что-нибудь вроде: "О нет! Пожалуйста, не умирай, ты такой замечательный, неповторимый, мы все очень тебя любим." А тот, кто действительно хочет покончить с собой, об этом не предупреждает. У меня был один знакомый парень, в школе ещё. Так он никогда даже не заговаривал на тему суицида. И на проблемы не жаловался. Вообще никому. И со всеми держался очень весело и просто. Анекдоты травил, пел под гитару. А в один из дней взял вдруг, да и шагнул в окно. Многие до сих пор думают, что он просто упал, до того лёгкий и жизнерадостный с виду был человек.

Меня в полиции спросили, не выглядела ли та девушка расстроенной. Я сказала, что нет. Она вела себя совсем как обычно. Сидела, кофе пила, книгу читала. Она вечно приносила с собой всякие разные книги. Это брюнетки придумали, что все блондинки — дуры. От зависти. Та блондинка была очень умная. Мне случайно запало в память название одной из книг. Проходила мимо и взгляд упал. "Так говорил Заратустра". Я даже попробовала её прочесть потом, муть редкостная, но сразу видно, что для умных. Просто это мне кажется, что муть. Потому что я не понимаю. Вот только какая тема мне оттуда запомнилась: он говорил, этот Заратустра, что больше всего нужно бояться похотливых женщин. Странный какой-то, ей богу. Закомплексованный. Нормальным мужикам это, вроде как, нравиться должно…

В последний день, перед тем как пойти на мост, блондинка тоже читала. А когда встала, оставила книгу на столике, непринужденно так, на краю, будто бы собиралась вернуться. Я, к сожалению, не подсмотрела, что за книга. Не успела. Её потом забрали в материалы дела.

Может, там было такое понаписано, что она сразу поняла про жизнь что-то страшное, а я, например, не поняла бы, зачитай я эту книгу хоть до дыр, и кто-то другой не понял бы, а она поняла, потому что есть вещи, которые открываются не всем. И слава Богу.

Один мой друг говорит, что слишком умным быть плохо. Я думаю, он прав. Когда все вокруг намного глупее, тебе даже поговорить не с кем. Неинтересно. По-моему, это совсем грустно, так жить. И ещё он говорит, этот друг, что знания лишают вещи и явления романтического флера. Вот, говорит он, к примеру, закат, скажите, видели ли вы что-нибудь прекраснее оттенков закатного неба? А я, говорит он, знаю, что это просто рассеяние света на атмосферных частицах. Вот.

Но дуракам совсем, дуболомам, я думаю, тоже плохо приходится. Всяк объегорить норовит. Лично я считаю, что нужно быть как все. Середнячком. Это самое лучшее…

И всё-таки, будь у меня такое хорошее образование, как у той блондинки, я в жизни не кинулась бы с моста! Ведь это же так здорово, иметь возможность работать хоть где-нибудь кроме дешёвых закусочных! Да и деньги у неё были. Одевалась она шикарно, всё известные брэнды, стиль с иголочки, и не жалко было ей в таком шмотье в реку прыгать?

Меня спросили в полиции, не имелось ли у неё каких-либо крупных финансовых затруднений, про кредитки, всякое такое. Я им сказала, что нет. Они, кажется, с тем парнем, которому она сказала "целую, до вечера" даже хату новую собирались покупать. Я слышала, как она обсуждала по телефону какие-то евро-планировки. Вот в жизни не кинулась бы с моста, предложи мне кто-нибудь переехать из моей хрущёвки хоть куда-нибудь! Чем больше живешь, тем больше удивляешься.

Ну не было ведь у неё никаких причин!

Вот в нашей школе девочка училась, Настя. Она в четвертом классе с собой пыталась покончить. Порезала руки себе в туалете бутылочным осколком. Но у неё была причина. И очень большая причина. Несчастная любовь. Она в Сашку Круглова была втюрена, а он сказал, что она уродина. Вот вам смешно, а её это чуть до смерти не довело. Весь коридор кровищей залила. Она вообще странная была, эта Настя. Учиться не хотела, двоек вообще не боялась, хоть пять штук в ряд ставьте — плевать, смотрела исподлобья, подозрительно как-то, как волчонок. С бабушкой сумасшедшей жила и с матерью алкоголичкой. Потом её перевели из нашей школы, чтобы она разлюбила Круглова, и я не знаю, что с ней потом стало…

А ещё меня спросили, не звонил ли той блондинке кто-нибудь перед тем, как она пошла на мост.

Никто не звонил. Именно в тот день — никто.

Я вспомнила только, что неделю, может, тому назад, она говорила с кем-то по телефону, и это показалось мне не совсем обычным. Она сначала сидела вся спокойная, с улыбкой, а потом как-то вдруг резко побледнела, засуетилась; изображая беспечность, быстро наговорила в трубку каких-то ничего не значащих любезностей и распрощалась, видно было, что она чем-то жутко взволнована. Может, этот собеседник сообщил ей какую-то ужасную новость или просто сказал нечто настолько оскорбительное, что после такого и жить не стоит. Хотя… Я ни за что не кинулась бы с моста, вздумай кто-нибудь меня обругать. Как бы я в ответ его обложила! Не приведи бог! У меня дед на флоте служил. Он такие комбинации известных слов знал, закачаешься. Он частенько заряжал на меня, когда я в детстве его не слушалась. Просто люди есть двух типов. Такие, которые сразу ответят, и такие, которые смолчат и пойдут в уголок плакать…

Но этот звонок был, я уже сказала, не в тот самый день, а примерно за неделю до. И вряд ли вообще он имеет отношение к делу. Я просто так рассказала про него в полиции, потому что я чистосердечная и всё рассказываю.

Я даже потом сама спросила у следователя, удалось ли, в итоге, понять, что с нею случилось, с блондинкой-то… Интересно же.

Он сказал — нет. У неё не было совершенно никаких причин.

И в голову мне пришла тогда вот какая фишка. Пока я была совсем маленькая, бабушка иногда брала меня с собой в церковь. Там по воскресеньям священники читали проповеди, и одного из них я очень хорошо запомнила, у него были глаза зловещие, почти совсем черные, как у демона, непонятно, что вообще он в церкви делал, но он сказал как-то всей этой пестрой воскресной толпе: "Ад у нас внутри, братья и сестры, и рай там же, и только мы выбираем, который из них нам созерцать."

Должно быть, так оно и есть.

САМАЯ ЛУЧШАЯ СМЕРТЬ

Рассказ

Она стояла у окна с телефоном в руке: высокая и крепкая, в узком платье до колен, перехваченном кожаным ремешком на талии. Много раз подряд набирала она один и тот же номер, поднося аппарат к уху, хмурилась, напряженно вслушиваясь то в тишину и шуршание, то в бестолковые обрывки чужих разговоров, то в короткие гудки или механический голос робота на телефонной станции — все операторы мобильной связи были перегружены — дозвониться было невозможно.

С улицы доносились резкие автомобильные сигналы, крики, завывание сирен — гигантские пробки образовывались повсюду — она поглядела вниз — улица с высоты двадцатого этажа представлялась разноцветной мозаикой из автомобильных крыш, бегущих людей, полицейских касок и режущих глаз всплесков проблесковых маячков.

Она присела на подоконник, вытянув длинные сильные ноги в блестящих капроновых чулках и черных лакированных туфлях. Снова набрала номер — шуршание, гудок. Длинный. Впервые за последние полчаса. Ещё один. Тоже длинный. Неужели получилось? Она боялась поверить, сердце её радостно заколотилось. Третий длинный гудок и — наконец-то! — голос. Тот самый голос.

— Да. Грэм Симпсон слушает.

— Это Грета… — выдохнула она.

Опустевшая квартира хранила следы недавних спешных сборов. Вещи были вывалены из шкафов, ящиков и секретеров, грудами громоздились на столах, кровати, стульях. Девушка взволнованно ходила взад-вперед по комнате, изредка наступая на какую-нибудь забытую безделушку, а та с коротким жалобным хрустом трескалась под толстым квадратным каблуком.

— Откуда ты звонишь, малышка? — голос его потеплел, — ты уже выехала за пределы Города?

— Нет, — ответила она твердо, — я не смогла бы сбежать, не простившись с тобой.

Её семья уехала утром. Она соврала, что потеряла и никак не может найти свой паспорт (без него не пускают в несгораемый спасательный бункер под землей) и под этим предлогом осталась одна в покинутой квартире.

— Малышка, — мягко сказал он, — но это же глупо. Я знаю, что для тебя забронировано место в бункере, и ты рискуешь туда опоздать. Ракетная атака может начаться в любую минуту.

Девушка остановилась посреди комнаты и с силой стиснула трубку.

— Симпсон, — сказала она грубо, — пусть лучше чёртова ракета поцелует меня в лоб прямо сейчас, чем я проживу гребаную долгую и счастливую жизнь без тебя, ты понял? Сейчас не время прятаться от самих себя, и я знаю — ни одна женщина не может ошибиться сердцем, Симпсон, — мое место там, где ты.

— Уезжай, — сказал он.

— Ты не любишь меня?

— Нет.

— Не верю, — сказала Грета решительно, — а даже если и так, Симпсон, я всё равно не уеду, просто из вредности, сгорю здесь, в своей квартире одна, а ты сгоришь один в своей квартире, или где там черт тебя мотает, в своем офисе, за несколько миль от меня, — в её голосе появились саркастические нотки, — Если вам хочется провести последние полчаса вашей жизни в гордом одиночестве, которое вы так любите, мистер Симпсон, я не посмею вам мешать.

Она резко развернулась к окну, и свет обозначил мягким бликом крупную слезу на её щеке.

— Ты максималистка, — сказал Симпсон, и Грета прямо-таки ощутила покровительственно-нежную улыбку в тени бархатистых тёмных усиков, она услышала её отзвук в трубке, — но, кажется, ты права. Я сижу сейчас в шезлонге на крыше небоскреба в районе Роял-Платц, у меня есть бутылка хорошего вина, проигрыватель, и ящик дисков со старыми добрыми песнями…

Не помня себя от счастья, Грета выскочила из дома. Все улицы были запружены машинами и людьми, в панике бегущими прочь с сумками, тележками, пакетами, любимыми собачками и плачущими детьми. К станциям метро невозможно было приблизиться и на полмили — возле них бесформенной пестрой массой кишела толпа, у полицейских не хватало сил сдерживать её, у них вырывали дубинки и оттесняли в сторону, проталкивались вперед, кто мог, им казалось, что там, в этих подземных каменных катакомбах, спасение, и им нужно любой ценой протиснуться туда, где их не достанет страшный жидкий стелящийся огонь… Кое-где на тротуарах лежали тела погибших, задавленных и затоптанных толпой, — леденящие душу вехи на пути, пройденном неуправляемым людским потоком. Грета бежала мимо, далеко огибая станции метро. На глаза ей попалась тучная ярко напомаженная женщина в цветастом сарафане, из последних сил волочащая по асфальту полотняный мешок со столовым серебром. "Вот уж что ей в первую очередь понадобится на том свете" — подумалось Грете спокойно — удивительно спокойно — и почти весело.

До Роял-Платц было не слишком далеко, около получаса скорым шагом, и она бежала бегом, налегке, без единой вещи, без паспорта — он так и остался лежать в перевернутой вверх дном квартире на столе — она сокращала путь, срезая углы по опустевшим дворам — все высыпали на оживленные магистрали — и среди затихших домов, отражающих помертвевшими стеклами мягкий свет осеннего солнца, далеко разносился одинокий стук каблуков.

— Симпсон, — сказала она.

Он обернулся. Неторопливо и грациозно. Ещё никогда ей не удавалось застать этого мужчину врасплох. На нём был безупречный, как всегда, костюм и до блеска натертые остроносые туфли.

— Прости, — сказал он с небрежной улыбкой, — я не рассчитывал, что кто-то захочет составить мне компанию, поэтому шезлонг здесь только один…

— Ничего, я постою, — ответила девушка и отвернулась. Ветер бросил ей на лицо несколько волнистых золотисто-русых прядей. Они, скользя, обтекли её жемчужно-розовые нежно-выпуклые губы, нос, лоб.

— Почему ты не захотел уехать, Симпсон? — строго спросила она.

— А зачем? Ты думаешь, это — спасение?

— Это — попытка.

— Один шанс из миллиона, — сказал Симпсон с легким смешком, — взгляни-ка, — он подошел к краю крыши и кивком подозвал Грету.

Далеко внизу пестрыми реками текла по улицам толпа, обезумевшая от страха и надежды.

— Ты уверена, что хочешь попробовать? И ради чего? Чтобы потом неизвестно сколько отсиживаться в металлическом бункере без единого лучика солнца и глотка свежего воздуха? Всё вокруг на долгие месяцы накроет плотными облаками едкой радиоактивной пыли. Ты действительно хочешь спастись, Грета? Спастись затем, чтобы ютиться на матрасе на одном квадратном метре драгоценного пространства в убежище и получать из чужих рук с каждым днём сокращающуюся порцию продовольственного пайка? Не один год пройдет, прежде чем Земля снова сможет принять нас, накормить, взрастив на своем искалеченном теле полезные культуры. Она долго будет стоять безмолвная, мертвая, покрытая черной копотью, точно старая сковородка. А в бункере будет только желтый электрический свет и воздух из огромных кислородных баллонов. В самом лучшем случае. В худшем, Грета, и наиболее вероятном, к сожалению, мы с тобой просто туда не попадем. Нас раздавят в толпе или застрелят на входе в бункер другие претенденты на долгую и счастливую жизнь. Ты хочешь попытаться? Ради чего? Чтобы тоже умереть, но только когда-нибудь потом, от старости и болезней? Ведь это только отсрочка, Грета. И не самая приятная.

Она внимательно слушала, теребя наручные часы. Шелестя лопастями, точно огромная стрекоза, прямо над ними пролетел, взбив потоком потревоженного воздуха её длинные волосы, армейский вертолет.

— Моя бабушка, — продолжал Симпсон, — умирала от рака крови, долго и невероятно мучительно, на самой последней стадии болезни она уже не вставала, повсюду у неё на коже открывались зловонные язвы, она гнила, Грета, заживо гнила, мухи роились над её растерзанным обессиленным телом. А тут ты только успеешь увидеть яркий свет — как белый экран в огромном кинозале. И всё. Дверь к ангелам распахнута настежь, — он улыбнулся краешком тонких губ, — в эпицентре ядерного взрыва тебя испепелит за какую-нибудь сотую секунды, это гораздо быстрее, чем нервный импульс от любой точки тела достигнет мозга, то есть ты даже не успеешь понять, что тебя уже нет, и безусловно не почувствуешь боли. Это самая лучшая смерть. И я её выбираю, пока у меня есть такая возможность.

Симсон подошел к краю крыши и плюнул вниз.

— Конечно, найдутся умники, которые скажут, что я преждевременно сдавшийся слабак, но мне есть чем возразить им. Посуди сама: ведь это же смешно, паниковать, мчаться куда-то сломя голову, барабанить в стальные двери бункера — "пустите меня, пустите, я весь такой замечательный и тоже хочу спастись"? Кто я такой? Будь я великим ученым, талантливым художником, музыкантом, ещё каким-нибудь представителем интеллектуальной элиты или незаменимым специалистом — инженером, врачом, педагогом, — это было бы оправдано, ведь сохранять надо самое лучшее, мест в бункере не так много, всем не хватит, а я самый заурядный человек, посредственность так сказать, серый банковский клерк, кому и зачем я нужен в этом обновленном, очищенном огнем от всей скверны мире, почему из за моего обостренного чувства собственной важности должен погибнуть кто-то возможно более достойный, чем я? Те, кто выйдет из бункера на голую страшную землю, когда всё закончиться, должны положить начало новому, более чистому и доброму миру, поэтому пусть это окажутся самые лучшие из живущих. Бункер — это Ковчег, Грета.

Симпсон подошел к проигрывателю и включил музыку. Её протяжные ласковые звуки поплыли в мягком вечернем воздухе как волны, как невесомое газовое полотно.

— Смотри, — сказал Симпсон, — это будет самое красивое, что ты увидишь в своей жизни, никогда не понимал, почему люди так боятся смерти, ведь она может стать поистине захватывающим приключением… Смотри вперед, Грета.

Она подняла голову. На горизонте поднималось трепещущее зарево далеких пожаров. Ракеты уже обрушивались на соседние города. В персиковом закатном небе прямо над ними стайкой пуганых птиц носились военные самолеты. Но два человека — мужчина и женщина — продолжали недвижно стоять в нескольких шагах друг от друга, бесстрашно глядя в красное лицо смертоносной ядерной зари. Далеко внизу, на улицах Города по-прежнему кишела толпа, но до двоих на крыше небоскреба не доносились ни пронзительный вой сирен, ни топот тысяч ног, ни отчаянные возгласы. Они застыли в торжественном молчании, повернув головы в одну сторону, оба молодые и красивые; тихая нежная музыка из колонки проигрывателя обволакивала их, обвивала шелковыми лентами; закат вызолотил их лица, обозначив каждую черточку, впечатав эти два лица в вечность, точно маски; ветер осторожно теребил пряди волос.

— Вот они, — тихо произнес Симпсон.

И тогда Грета, одним прыжком преодолев те несколько шагов, что разделяли их, прильнула к его груди, нетерпеливо и жадно, этим жестом окончательно посвящая себя ему, полагаясь на него всецело, и доверяя ему во всём, даже в смерти.

Оставляя за собой широкие огненно-дымные полосы в безоблачном небе, к городу неуклонно приближались баллистические ракеты.

Автор приносит сердечную благодарность своим друзьям и коллегам из «Содружества Голодных Поэтов». Без их внимательной и чуткой критики, искренности и понимания эта книга вряд ли сложилась бы.

(с)Баталова Анастасия Александровна

Санкт-Петербург, 2015

Название книги

Баталова Анастасия Александровна

Содержание