Рита и Онки сидели в столовой возле окна. До начала занятий оставались считанные минуты, поэтому просторное и светлое помещение быстро пустело: толпа воспитанников, задерживающихся у выхода, где всегда создавалась в такое время небольшая пробка, постепенно убывала, просачиваясь в двустворчатые двери как вода в сливное отверстие раковины. Все торопились в классы.
— Ты почему никуда не идёшь? У тебя свободный час? — спросила Рита, — Везучая! Я бегу сейчас на историю отечества!
— Нет, — ответила Онки мрачно. Она полулежала на столе, подперев подбородок сложенными стопкой руками.
— Нет? — удивилась Рита, — Плохо себя чувствуешь? Приболела? Я не помню, чтобы ты прогуливала раньше. Учетного робота не боишься?
Онки помотала головой.
— Что-то случилось? — спросила Рита озабоченно.
— Ничего.
— Ну… я же волнуюсь… Ты очень странно себя ведёшь. Должна быть какая-то причина…
Между бровей Риты собралась маленькая напряженная складочка. Она выглядела сейчас невероятно трогательно в своей тревоге за подругу, и если бы та не была эгоистично погружена в свои страдания, то, вероятно, смогла бы оценить это по достоинству…
— Да нет никакой причины, — Онки вытянула перед собой руки со сцепленными замком пальцами, — просто сама жизнь — по сути бестолковая беготня, что бы ты ни делал, всё равно умрёшь, и труды твои забудутся, начинания порастут плесенью, и дети твои, сколько бы ты их ни родил, тоже умрут…
Рита насторожилась.
— Что-то это мне напоминает… «Все суета сует и томление духа». Ты проиграла? — спросила она, понизив голос. Она слишком хорошо знала подругу, чтобы думать, будто подобные настроения у неё могли быть вызваны чем-нибудь, кроме поражения.
Онки кивнула.
— Что сказали? — спросила Рита, сочувственно положив руку ей на плечо.
Онки слегка поморщилась, она не выносила сентиментальных проявлений участия, но из уважения к подруге не отстранилась.
— «Присущие вашей личности качества и свойства не соответствуют выбранному вами профилю. Рекомендуемые направления: научная деятельность, высокие технологии, алгоритмизация и программирование. Не огорчайтесь!» — Онки злобно передразнила бесстрастный электронный голос Игры.
— Я сочувствую тебе. Но не стоит принимать это так близко к сердцу… Игра ведь может и ошибаться….
— Игра никогда не ошибается.
— Откуда ты знаешь?
Онки молчала.
— Послушай… — начала без надежды быть услышанной Рита, она уже смирилась с вынужденным прогулом отечественной истории и присела на край скамьи рядом с подругой, — Игра не задумывалась как нечто, делающее выбор за тебя, она лишь призвана слегка помочь сориентироваться в огромном множестве важных и нужных профессий, немного направить, задать вектор…
— Но я не хочу, — резко сказала Онки.
— Чего ты не хочешь?
— Ничего не хочу. Кроме этого.
Рита, понурив русую голову с толстой короткой косой, как-то уж больно обреченно вздохнула. Эх… Если уж этой Онки что-нибудь втемяшится в голову — всё, пиши пропало…
— С тех пор как Игра впервые появилась в образовательных учреждениях, прошло уже много времени, и если раньше она, возможно, и была тем, чем ты её назвала, направляющим началом, помощником, ну и тому подобное, то теперь Игра — это тест. Проверка. Теперь она ставит диагнозы и выносит приговоры. Ты наивная, если веришь, что нам подсовывают Игру просто так, для общего развития и облегчения нашей дальнейшей судьбы. Они хотят знать всё с самого начала, наш потенциал, наш потолок, определить однозначно, кто из нас имеет шанс подняться наверх, занять высокий пост, сделать научное открытие или создать гениальное произведение искусства, а кто не способен ни что, кроме как стать инкубатором для чужих детей…
— Онки, ты говоришь очень жестокие вещи, прямо как в страшных фантастических фильмах про будущее, — Рита встревоженно заглядывала подруге в глаза, — я тебе не верю… Зачем им нас фильтровать?
— Ты не понимаешь? — спросила Онки с грустью, — Это же так просто! Им это нужно, чтобы экономить ресурсы. Образование — очень ценная услуга. Оно требует больших и далеко не во всех случаях окупаемых экономических затрат. Это полив не проросших семян. Покупка кота в мешке. Никогда не знаешь, будет ли результат соответствовать тому, сколько усилий было в него вложено. Государству не выгодно учить бездарей, которым всё равно это не пойдет в прок. Оно не хочет терять деньги. Поэтому Игра нужна для того, чтобы выделить среди нас тех, кто сможет оправдать его финансовые вложения.
— Знаешь, Онки, — заключила Рита после продолжительной паузы, — ты прирождённый политик. Даже если ты меня сейчас вздумаешь побить за то, что этим своим утверждением я заронила тебе в душу семя надежды и беспардонно лишила тебя восхитительной возможности сдаться, то я не откажусь от своих слов. Я повторю их ещё раз…
Кора Маггвайер сидела на краю футбольного поля по-турецки и писала что-то в блокноте. Онки тихо подошла и встала над нею, но разговора не начала, решив подождать, пока её заметят.
— Чего тебе? — через некоторое время спросила Кора.
— Да так, ничего… Я просто, — Онки немного смутил неприветливый тон старшеклассницы, и она на некоторое время умолкла.
Невдалеке какие-то девчонки гоняли мяч, кто-то с кем-то спорил, одна грубо толкнула другую в грудь, та опрокинулась на короткую как стрижка призывницы мягкую вечнозелёную траву поля, группка стоящих рядом недовольно загудела…
Кора даже не подняла головы, чтобы посмотреть, так была увлечена своим занятием.
— Что ты делаешь? — спросила Онки.
— Пытаюсь сочинить песню, — ответила Кора, даже не взглянув в её сторону, глаза девушки были в этот момент закрыты, голова запрокинута, как будто бы она слушала таинственную мелодию, звучащую где-то внутри себя, — не мешай мне, пожалуйста, если есть какое-то дело, то говори быстро.
— Я проиграла, — отчаянно выдохнула Онки, попытавшись вложить в эту недлинную фразу всю свою досаду по этому поводу. Кора музыкантка — услышит.
— Ну и..? — старшеклассница удивилась до того, что ей пришлось открыть глаза. Теперь она, положив блокнот на колени, снизу вверх смотрела на стоящую Онки.
— Меня это очень огорчило… — робко пояснила та, в свою очередь удивившись, как можно было сразу не догадаться.
— Велика беда, — презрительно фырнула Кора, снова опустив глаза в блокнот, — не понимаю, чего ты так раскисла?
— А ты бы совсем не расстроилась на моём месте?..
— Не-а, — мотнув головой, Кора снова взглянула на собеседницу, — я и сама на днях продула с невероятно низким баллом, так представь себе, я даже обрадовалась, подумала, ну и слава Всеблагой, кончилась эта мутота по вечерам, будет оставаться больше времени на музыку.
— Так ведь если Игра признала тебя не годной, то, значит, ты не способна стать музыканткой…
— Хо-хо… — Кора положила блокнот на траву и взглянула на Онки насмешливо, — Между прочим, Игра — это так, на минутку, не один из ликов Всемогущей, а всего лишь дурацкий электронный тест.
— Но она ведь может оценивать наши таланты…
— Ты в это веришь? — удивилась Кора. — Конечно, Игра очень умная, но за то короткое время, которое нас проверяют, в принципе невозможно увидеть самое главное — силу нашего стремления к цели. Игра способна оценить уровень психологической устойчивости, интеллект, лексический запас, быстроту реакции, ответственность, честность — всё, что угодно… Кроме одного. Игра не может знать, насколько мы упорны, насколько мы готовы ломать самых себя ради того, чтобы стать теми, кем мы мечтаем стать… Игра не чувствует наши души.
— Куда она тебя направила? — спросила Онки.
— В службу охраны правопорядка, — отвечала Кора с саркастической усмешкой, — Игра полагает, что лучше всего я буду смотреться, выставляя подвыпивших военных из баров на Сент-Плаза и проверяя документы у толпящихся там вечно шлюханов.
— Но ведь столько людей верит результатам Игры…
— А ты? Лично ты? Веришь им? — музыкантка смотрела на неё пытливо, требовательно, твёрдо.
Онки молчала.
— Мне жаль тебя, если ты думаешь, что кто-то может знать о тебе больше, чем ты сама.
Кора, опустив голову, вернулась в блокнот, и стало ясно, что больше она уже ничего не станет говорить. Онки повернулась и медленно пошла вдоль ряда зрительских кресел, изредка оглядываясь на свою странную знакомую, та продолжила что-то писать, её фигура на фоне огромного футбольного поля становилась всё мельче по мере того, как Онки удалялась, направляясь к выходу.
Сказанное Корой ободрило её — в нескончаемом тоннеле отчаяния едва различимо забрезжил свет: «Всемудрая ей судья… Быть может, она права…»
Прошёл год
— Ненавижу спортивную подготовку, — сопя носом, Онки Сакайо расшнуровывала высокие беговые ботинки, — и своё тело тоже ненавижу. Оно постоянно меня подводит, такое слабое, неповоротливое… Иногда мне кажется, будто я совсем не такая как остальные. Ни одного норматива в этом году не сдала. Со мной что-то не в порядке, я больна или вообще …мутант, выродок… Вот скажи, Ритка, почему я не расту?
Рита Шустова с заметным усилием стаскивала с длинных стройных ног узкие спортивные лосины. Онки с завистью мерила взглядом подругины конечности, которые, по щедрому благословению Всемогущей, с каждым кварталом становились ещё длиннее…
— Я ведь самая маленькая. Карлик просто. Вот в тебе сегодня сколько намеряли?
— Сто семьдесят девять, — стоя на полу в носках, Рита как следует выпрямилась и с торжествующей улыбкой взглянула на подругу.
Онки готова была расплакаться от обиды.
— Ну а я всего сто шестьдесят семь! Это же такое унижение… Все смотрят на меня сверху вниз…
— Мне кажется, ты паникуешь. И придаешь этому слишком большое значение. Другие, я полагаю, думают о твоём росте гораздо меньше, чем ты сама.
— Ты как всегда меня утешаешь. Ложь во спасение. Ну не могу я поверить, будто никому из окружающих в голову ещё ни разу не приходила мысль: ха-ха, да она же недомерок!
— Это потому, что ты сама склонна подмечать чужие недостатки. — Рита подняла руки, чтобы распустить волосы, едва наметившиеся бугорки грудей приподнялись и заострились, — перестань беспокоиться по этому поводу, и, может быть, всё наладится. Вырастешь скачком, как гриб после дождичка, сразу на пол локтя… Ведь тебе ещё только четырнадцать.
Онки вздохнула.
— Ну а как насчет нормативов? Сама же видела, как я сегодня осрамилась на турнике… Это ж надо, подтянуться только четыре раза, когда на зачет необходимо пятнадцать?! «Да ты как мешок с картошкой!» — Онки передразнила грубоватый голос тренерши, — О, Пречистый и Всеблагая… Какой позор… — добавила она, с досадой отпихивая чьи-то ботинки, стоящие у скамьи, — иногда мне кажется, что спорт вообще придуман тщеславия ради, для того только, чтобы сильным дать возможность поглумиться над слабыми…
— А мне кажется, что для этого придумана математика! — рассмеялась Ритка, — банальность скажу, конечно, но у каждого свои таланты и особенности, — она сдернула с крючка полотенце, и вытянув вперёд губы, очень похоже передразнила гнусавый голос преподавательницы по аналитической алгебре, — «Вы знаете, Шустова, даже некоторые мальчики решают эти уравнения лучше вас… Интеллектуальный труд, как это ни прискорбно, не ваш конек…»
— Знаешь, что, Рита… Ты бы старалась учиться, — Онки резко посерьезнела, — среди старшеклассниц в последнее ходят разные жуткие слухи… Нам многое не говорят, Норд — детское учреждение, и поэтому не все радиостанции можно поймать, и не все сайты открыть. Но если собрать приёмник или написать прогу для обхода системы защиты детей от избыточной информации… Короче, идёт война. И сейчас лучше не попадать в армию. Даже набор в государственный резерв суррогатных матерей сократили, всех здоровых гребут в вооруженные силы…
— Знаю, — Ритка сняла резинку и мотнула головой, тяжелый сноп густых распущенных волос упал, накрыв половину её хорошенького молодого лица, — Мидж Хайт призвали. Я видела вчера во дворе общежития её и ещё нескольких девчонок из той компании в костюмах защитного цвета и с рюкзаками за плечами. Теперь, если ты не будешь наводить смуту, в Норде будет поспокойнее, да и государству прок: Мидж и её шайка — это же тонна отборнейшей мускулатуры!
Онки сняла через голову майку и процедила сумрачно:
— Не нравится мне всё это.
— Да брось, — Рита добыла из кармана спортивной сумки расчёску и решительно погрузила её в блестящую под лампами реку своих волос, — ничего твоей Хайт не станет, она же здоровая, точно горилла, пули от её груди отлетать будут, как от дверцы сейфа… Кто бы мог подумать, что ты такая сентиментальная — тревожишься за девчонку, которая неоднократно возила тебя носом по футбольному полю… Меня во всей этой истории другое волнует, — шутливые нотки разом пропали, и Ритина интонация стала мечтательной, — красавчик Малколм остался теперь без подруги… Я такую трогательную сцену наблюдала, пока они за ворота не вышли, чуть не расплакалась. Прямо как в фильмах. Он прильнул к Мидж так жалобно, так безнадежно, мне не слышно было, далеко стояла, но ждать, наверное, обещал… Повезло ей. Вернётся с настоящей войны. Героиней. Да ещё и в объятия к такому…
Онки взглянула на подругу, неодобрительно хмуря брови.
— Дура ты Ритка. Точно дура. И башка у тебя туго набита розовой романтической ватой. Вернётся твоя Мидж, если повезет, в заплатках вся, как старое одеяло, а Малколм завтра же на другой повиснет, как бес на краю кадила… Он не такой, чтобы ждать. Видно это.
Онки умолкла, будто устав от своего циничного монолога, опрокинутого на подругу ушатом ледяной воды. Открыла сумку, принялась что-то в ней искать. Потом встрепенулась и снова подняла глаза на Риту.
— Хоть Малколм и относительно свободен теперь, смотри мне, не вздумай мечтать о нём. Знаешь, сколько желающих? Каждый день рожей будешь футбольное поле вспахивать… Большая половина этих отмороженных девах из окружения Мидж на него облизывается. Белка уж точно. И теперь вот кошка за порог, крысы — к кормушке…
— Ну он же такой красивый… — Пробормотала, будто извиняясь, Рита.
Она выдавила пену из баллончика и, поставив ногу на лавку, принялась намазывать её. Ладони оставляли на гладкой незагорелой коже широкие белые следы.
— Такой красивый и такой тупой, — с удовольствием припечатала Онки, энергично словно тесто уминая спортивную форму в сумке, — я как-то услышала разговор нескольких преподавателей, они совещались, не перевести ли его на индивидуальную программу для неуспевающих.
— Он же мальчишка, — махнула рукой Рита, она распахнула дверцу в душевную, и раздевалка наполнилась шипением бьющей под напором воды, — да вдобавок Всеблагая одарила его поистине ангельским личиком… Ему совершенно не обязательно быть умным самому, всё у него и так устроится, если умную женщину найдёт.
— Не исключено, конечно, — проговорила Онки, качая головой, — да вот только умным женщинам дураки не слишком нужны, даже красивые… Умные, они с умом и выбирают. Взять вот, к примеру, наставника Макса. Все наши дуры рожи ему строили, мимо пробегая. «Лопоух! Лопоух!» А помолвлен он теперь с самой Вандой Анбрук, профессором Объединенного Университета. В то время как Мидж таскала Малколма по подворотням, порядочный юноша сидел дома, книжки читал.
— Ну… может, ты и права… — пожав плечами, Рита скрылась в густом мягком облаке пара, плывущего из душевой.
Онки, подойдя в отсутствии свидетелей к ростомеру, этому источнику её постоянных унижений, зачем-то изо всех сил дернула и отломила его пластиковый язычок, равняющийся по темени. Вряд ли это могло помочь горю, но на душе у неё немножко потеплело.
— Так тебе, чертова кочерга, — выговорила она сквозь непроизвольно расплывающуюся улыбку, и, швырнув отломанный кусок пластика в мусорное ведро, пошла мыться.
Мидж Хайт призвали в армию, но в закутке за служебными гаражами продолжало существовать организованное ею тайное казино, где сухими солнечными вечерами весны, лета и ранней осени воспитанницы старше двенадцати проигрывали друг другу одежду, мелочь, еду — всевозможные доступные им ценности. Наставники и администрация, конечно, имели общее представление о том, что там творилось, но не вмешивались, раз и навсегда решив между собой: в Норде должен существовать естественный отбор, обречённый пойти кривой дорожкой пойдет ею всё равно, рано или поздно, невозможно оберегать каждого, и, ладно уж, пусть подростки самостоятельно познают её, жизнь, жестокую, страшную, пока, правда, под милосердным колпаком родного интерната.
И казино никто не трогал. Даже рабочие, обслуживающие машины, старались лишний раз не проходить мимо — не смущать юных картежниц.
Как правило состав играющих постоянно менялся, но были и завсегдатаи. Собирались после занятий, садились на ломаный пенопласт вокруг «стола» — отломанной лакированной дверцы шкафа — и делали свои ставки. Иногда — если кто-то приносил — курили всей компанией — сигареты считались экзотикой и водились только у «элиты», у Коры Маггвайер они были потому, что она выступала со своим ансамблем в Атлантсбурге и ей время от времени удавалось их купить, у Мидж — потому, что она была наглая и ухитрялась доставать их через наставников-студентов, а все остальные стремились заработать авторитет, добывая иногда по пачке «для общака» всеми правдами и неправдами.
Теперь в «казино» заправляла Белка, она поставила себя главной, как первая после Мидж, как её равноценная замена. Иногда приходил покрасоваться Малколм, в модных шелковых рубашках; он всегда оставлял не застегнутыми две, а то и три последние пуговицы, намеренно обнажая столь лакомый для девичьих глаз кусочек открытой кожи там, где шея переходит в грудь — ослепительный уголок, способный превзойти гладкостью обрамляющий его шелк воротничка. Он приходил и садился подле Белки так же как садился раньше подле Мидж: словно скипетр, королевская мантия, корона или какой-либо другой вещественный атрибут власти, он своим расположением указывал, кто здесь хозяйка. Карты ему, однако, в руки не давали, азартные игры — удел девчонок, а парень может быть только украшением стола… Впрочем, он никогда с этим не спорил, и отведенная ему роль полностью устраивала Малколма.
Играющие теперь гораздо вольнее пялились на него, подмигивали, отпускали двусмысленные шуточки, потому что знали — уже не придётся за любое неосторожное слово или взгляд иметь дело с его подругой; Мидж, восемьдесят с лишним килограммов изящно кованого железа, не стала бы церемониться с посмевшей ступить на ее территорию.
Играли обычно в покер. Белка с каждым днём чувствовала себя всё более уверенно в унаследованной от Мидж роли босса — для полного соответствия не доставало одного последнего компонента, но, пожалуй, главного…
— Малколм, — сказала она как-то после игры, — я провожу тебя?
— Проводи, — ответил он, нисколько не удивившись, и даже для приличия не возмутившись этим предложением.
С тех пор они стали ходить вечерами вдвоем; она совала ему плюшевые игрушки, конфеты, какие-то цветки, скорее всего, из клумбы, но однажды ни с того ни с сего подарила тоненькую серебряную цепочку на шею. По меркам воспитанников Норда это был просто королевский подарок. «Украла в ювелирке на Сент-Плаза, когда ездили на экскурсию…» — шептались девчонки у неё за спиной. Вслух, однако, никто ничего не говорил. Белки боялись теперь почти так же, как раньше боялись Мидж.
А Малколм цепочку носил — нежно поблескивала она на фоне молочной кожи в обольстительной ямочке между ключиц — у Белки аж дыхание перехватило, когда она впервые заметила, что её подарок надет, — носит, значит, не отвергает её, не отказывает ей наотрез, есть, значит, у неё надежда…
Она ничего ему не предлагала, ждала, когда он сам каким-нибудь искусным намёком даст ей понять, что согласен вывести отношения на новый уровень. Малколм нравился Белке очень давно; и прежде, глядя, как Мидж алчно целует его, как бесцеремонно запускает ему под одежду свои длинные руки, или унизительно стоя «на шухере» возле дверей гаража, пока за этими дверями Мидж, сжимая Малколма, раскрасневшегося, растрепанного, в своих крепких грубых объятиях, читает с ним древнейшую книгу бытия, Белка испытывала чувства сходные с теми, что испытывает лев, запертый в клетке, в то время как шакал по другую сторону ряда толстых прутьев треплет добрый кусок мяса. Как известно, лидера сильнее всего ненавидит тот, кто дышит ему в спину. И это положение второго, следующего, оно тем сильнее унижает достоинство, чем более доверительным оказывается. Белка была единственной посвященной в «тайну гаража», тайну, хранить которую следовало любой ценой, ведь даже непроверенные гнусные слухи погубили бы окончательно и без того балансирующую на довольно скользкой опоре честь Малколма.
Вступить в близкие отношения до свадьбы — это большой позор для юноши. На оступившегося вряд ли посмотрит хорошая невеста. На всех торжественных мероприятиях: на банкетах в честь государственных праздников, на днях рождения, крестинах, поминках — всегда он должен будет носить на рубашке чёрный — и только чёрный, как дёготь — галстук, чтобы сразу люди видели его грех, чтобы никого он не посмел обмануть, выдав себя за честного…
Потерять репутацию очень легко — достаточно, к примеру, один раз не переночевать в общежитии или под крышей родительского дома — и всё, пойдёт дурная молва, соседи будут оборачиваться во дворе, шептаться за спиной, сочувственно покачают головами добрые знакомые — при этом совершенно не важно, где и с кем на самом деле провел ночь юноша — даже если он простоял под дверью, дрожа от холода, потому что опоздал на пять минут и не попал в общежитие — электронная дверь блокируется ровно в 23.00…
И никак нельзя оправдаться, ничего невозможно доказать, природа не предусмотрела никаких объективных признаков невинности у мужчины — и оттого за проклятой репутацией, которой можно лишиться в одночасье и по недоразумению, остается решающий голос в судьбе молодого человека…
Малколм был слишком хорош собой для того, чтобы его репутация могла оставаться безупречной. Слишком много возникало соблазнов и невероятно трудно оказывалось преодолеть их — ему писали письма, посылали цветы, заговаривали зубы, обещая вечную любовь, — лишь бы постоять несколько минуток где-нибудь под лестницей, тесно прижавшись, бесстыдно и неловко шаря руками там, где любопытно, торопливо терзая губами его нежные маленькие губы…
Малколм сначала ещё пытался сопротивляться, но пьянящий мёд лился непрерывным потоком, и с каждым новым искушением решимость бороться ослабевала, сдавая одну позицию за другой, позволяя девушкам всё больше и больше, с каждым разом он делал это всё охотнее, всё радостнее. Дело известное: дай осе попробовать сладкого вина, так она и будет кружить над бокалом да ползать по стенкам, покуда не утонет.
Юноша понимал, что рано или поздно пойдет по рукам, но мысль эта, к которой он постоянно возвращался, если не мог заснуть или надолго оставался один, в какой-то момент просто перестала его печалить…
Однажды Белка провожала Малколма в общежитие. Косые лучи заходящего солнца бросали в её крашеные красно-рыжие волосы темно-багровые, пурпурные, медные блики. Малколм шел рядом, он немного замерз в тонкой рубашке, и Белка набросила ему на плечи свою тяжелую кожаную косуху со стальными заклепками. На небосводе, огромном, персиковом, вырисовывались чёрные силуэты далёких корпусов. В вечерней тишине далеко разносились гул и потрескивание сварки — где-то ещё продолжался рабочий день. Путь их лежал вдоль длинного ряда гаражей, частично пустующих. На металлических дверях белой краской написаны были номера. В теплом воздухе улавливался слабый запах резины.
— Большой гараж, кстати, до сих пор не запирают… — Малколм сказал это как будто бы между прочим и так взглянул на Белку из-под пушистых ресниц, что у неё глухо стукнуло в груди, будто что-то оторвалось, потом упало вниз, в живот, рассыпалось там снопом горячих искр и долгим отзвуком загудело в бедрах.
Едва не вывернув ему руку, она втащила его в сырую влажную тьму. Дверь громко лязгнула, истончилась яркая полоска света с улицы. Резкими, нервными движениями Белка стала сдирать с юноши одежду, покрывая суетливыми поцелуями его плечи, шею, грудь, шепча непрестанно бессвязные междометия:
— О, Всеблагая помилуй меня… Мой… мой! Наконец-то…
— Осторожно только, постарайся не порвать ничего, а то в общаге заметят, — невозмутимо заметил ей Малколм; он немного помог взволнованной девушке, взяв на себя самые непокорные застёжки, его прелестная нагота нежно, словно луна, засеребрилась в полумраке…
— Ты как будто светишься в темноте… — восторженно прошептала Белка, — ты так прекрасен.
— Я замечал, — тихо отозвался юноша, — сначала думал, что мне кажется, а потом стали говорить другие…
Он скромно потупился.
— Не говори мне! — воскликнула она яростным шепотом, — Я не хочу ничего знать о других! Ты мой. Только мой…
Начиная с того дня каждый вечер будто бы ненароком Белка и Малколм отставали от всех, чтобы свернуть в тайный проход между гаражами и недолго побыть вдвоем. Только теперь никто не стоял «на шухере». Она оберегала его репутацию так ревностно, как только могла — не позволяла себе даже мелких вольностей — взять за руку, приобнять — если хоть кто-нибудь мог это видеть.
Их роман продолжался уже больше месяца, когда во время одного из таких тайных уединений случилось непредвиденное: Онки Сакайо, проходя мимо, услыхала престранные звуки, доносящиеся из приоткрытого гаража, ей показалось, что это дерутся коты, и она решила взглянуть.
Лязгнуло железо, жалобно скрипнули петли, Белку и Малколма хлестнуло ярким светом, они зажмурились, и тотчас, инстинктивно отпрянув друг от друга, обернулись.
Онки стояла в проеме двери — чёрная фигура на сияющем белом фоне, в первые мгновения её трудно было узнать.
Соскочив с пятнистого от слезающей краски капота старого автомобиля, Белка подошла ближе. Быстро одернув свою кожаную юбку, она выглядела почти прилично — лишь ярко полыхали щеки и немного растрепались короткие красные волосы. Малколм стоял столбом, растерянно щурясь от света. Спохватившись, он неловко попытался прикрыться руками — некоторые части тела, какими бы красивыми они ни были, не следует выставлять на всеобщее обозрение…
Онки Сакайо никогда ещё не видела раздетого юношу — её глаза широко открылись.
— Хватит греться у чужого огня, чего вытаращилась, извращенка малолетняя, — напустив на себя воинственную наглость, изрекла Белка и заслонила Малколма собой, — топай отседова, покуда зад не нажгли, и ты ничего не видела, тебе показалось, поняла?
— Я-то, может, и слепая, — скрепив руки на груди, со спокойной ехидцей ответила Онки, — или тупая, видела, да не врубилась, а вот Мидж… Она же как рождественскую конфету за вихры тебя подвесит, когда вернётся…
— Если вернётся, — поправила Белка с холодной усмешкой, — Война же… Или не знаешь?
— Ну ты и дрянь, — с удивленной гадливостью произнесла Онки, непроизвольно делая шаг назад, — она же твоя подруга… Вроде как…
— Да что ты об этом знаешь, — с едва уловимой горечью процедила Белка, — иди, иди, и только попробуй пикнуть кому-нибудь…
Онки ушла. В обрушившейся внезапно тишине — даже звуки далёкой сварки смолкли — слышно было, как бранились рабочие — широкие крепкие тётки в серо-синей униформе — в одном из соседних гаражей.
— О, Пречистый и Всеблагая… — горестно прошептал Малколм.
— Не дрейфь, — неубедительно бросила Белка, отвернувшись.
— Тебе-то хорошо, тебе ничего не будет… Ты девчонка. Вам всё можно… — с досадой бормотал он, сердито терзая непослушные рубашечные пуговицы.
— Ну, и что ты мне предлагаешь? — почувствовав обвинение, скрытое в его словах, с вызовом обернулась к нему Белка, — убить её монтировкой?
На следующие день Малколм подошёл к Онки в столовой: ресницы скромно опущены, аккуратно отглаженная белая рубашка застегнута на сей раз как полагается, под горло, а на груди — как он только не горит на нём, на бесстыднике! — красуется новый модный галстук — бледно-розовый фон расчерчен вдоль и поперёк нежно-серыми двойными линиями.
— Онки, — робко начал юноша.
— Я ничего не скажу, — неприязненно оборвала его она, — иди откуда пришёл, не мешай есть.
— Да я не о том поговорить хотел, — чуть слышно пробормотал он, про Малколма ходили слухи, будто бы он не краснеет вообще никогда, но сейчас… Онки показалось, что на щеках красавчика выступила легкая краска, — Мне сказали, ты обижаешь моего брата, — добавил он более решительно.
— Брата? — Онки едва не поперхнулась, — Что за ерунда? Все дети Норда выведены в рамках проекта «Искусственный эндометрий». Здесь ни у кого нет ни братьев, ни сестер, ни родителей.
— Ты недобрая, Онки Сакайо, — сказал Малколм грустно.
— Я просто люблю правду, — она с ехидной усмешкой покосилась на его воротник.
Он сразу всё понял, немного испуганным жалким движением поднял руку и положил её на галстук, как будто хотел его защитить…
— И что мне, по-твоему, теперь делать, публично признаться в своем падении, добровольно раздать цветные галстуки друзьям и нацепить чёрный?
Онки пожала плечами.
— Сам решай. Но я бы тебя в этом случае зауважала. Человек должен быть готов ответить за свои поступки. Никто ведь тебя насильно в тот гараж не тащил…
Малколм опустил взгляд. Возразить на честную крепкую как государственная печать реплику девушки ему было нечего. Повисла пауза, Онки нетерпеливо постукивала ручкой вилки по столу, ожидая, пока он уйдёт, чтобы продолжить есть. Употреблять пищу в присутствии малознакомого юноши казалось ей не слишком приличным.
— А брат у меня все-таки есть, — сказал Малколм тихо, но убежденно, — Мы так договорились с ним называть друг друга. Почти всем, кто старше четырнадцати, дают шефство над кем-нибудь из малышей, наверное, скоро и у тебя оно будет. Я по утрам помогаю брату собраться на занятия, мы иногда вместе делаем уроки или гуляем, ему пока ещё только восемь лет. Моего брата зовут Саймон Сайгон, — эти слова прозвучали особенно твердо, — моего названого брата.
— Смотри только, не води его в Белкино казино, — усмехнулась Онки.
— Ни за что! — горячо подхватил Малколм, — он даже не знает, что я там бывал… Я обманывал его, когда уходил, отговаривался разными делами… Он такой славный, чистый… Ты ведь больше не будешь обижать его?
Онки вспомнился тот бестолковый вечер, когда кто-то из кодлы Мидж, может быть, даже Белка, в общей свалке было не разобрать, разбил ей нос, а потом она, усталая и злая, ни за что ни про что влепила пощечину малышу около качелей… Как же это стыдно, Всеблагая помилуй…
— Хорошо, я попрошу у него прощения, — сказала она, глядя в сторону.
Малколм всё не уходил, он продолжал стоять около стола так, будто собирался сказать что-то ещё, но не знал, как начать, или стеснялся.
— Да сядь ты уж, а то мне неудобно… — буркнула Онки и, поднявшись, как требовал того этикет, отодвинула Малколму стул.
Тихо поблагодарив, он присел на краешек.
— Ну что ещё? — несколько мгновений спустя спросила Онки, теряя терпение, ей хотелось продолжить трапезу, — так и будешь сидеть, молчать и глазами лупать? С мной все эти фокусы с долгими томными взглядами не пройдут. Слишком ценно моё время, чтоб я гадала по полчаса, какого хрена тебе надо. Говори прямо, либо вали.
— Ничего, — быстро ответил он, задетый её грубостью, — ничего не надо.
Он поднялся, аккуратно задвинул за собой стол и быстро пошел по проходу, как обычно провожаемый охотничьими взглядами старшеклассниц и странно задумчивым почти печальным взглядом оставшейся за столом Онки Сакайо.
«И как ему только удается? Сначала с головою в омут и макушки не видать, а потом стоит по струнке как на молебне смотрит глазами Пречистого, точно это и не он вовсе…»
После недолгого разговора в столовой Онки начали иногда приходить в голову мысли о Малколме, особенно по вечерам, когда автоматическая программа соблюдения режима дня гасила в комнате свет; она ложилась, прикрывала глаза, и поневоле ей сразу же представлялось случайно увиденное в гараже, всего один момент, поразительно четкий кадр — полуодетый юноша возле капота старой машины: распахнутая рубашка, помятые волосы торчком, жаркие щеки, бисеринки пота, выступившего на лбу. Спущенные до колен джинсы…
Она решила, что обычай помолвки, наверное, потому так и устроен: девушка срывает и преподносит белый тюльпан юноше, с которым желает вступить в брак, союз духовный и физический, а он, если согласен, на следующий день тоже срывает и вставляет в петлицу тюльпан, только алый — ведь то, что она видела, оно больше всего похоже на цветок, на нежный бутон тюльпана; цветы, особенно такие прелестные и дорогие, следует дарить лишь тогда, когда действительно любишь человека.