К началу весны всеми доступными средствами: подтягиваниями на перекладине, употреблением минерального комплекса, украденного в кабинете медицинского сопровождения, и — да, да! — каждодневными утренними молитвами: просыпаясь заранее Онки вставала на колени возле кровати и шепотом обращалась неведомо к кому — ей удалось-таки выжать из своего организма ещё два несчастных сантиметра.

«Ну, пожалуйста, ну чего вам стоит, не знаю уж, кто вы там, феи, которые по ночам прилетают к детям и прикасаются к ним, чтобы они росли, росто-боги, осыпающие малышей невидимой волшебной пыльцой, или просто бездушные гормоны у меня в крови, я вас очень прошу, помогите мне, я так хочу вырасти…»

Холодный пол хищно вонзался в острые коленки Онки, она стояла так до боли, до ощущения покалывания в затекших членах, сложив ладони перед грудью в трогательном молитвенном жесте. В высокое окно заглядывала луна, поворачивая то одной, то другой щекой свое меланхолично-бледное лицо, но она, к сожалению, ничем не могла помочь босой девчонке в длинной ночнушке в мелкий голубой горошек.

— Сакайо, сто семьдесят ровно, — спортивная руководительница по своему обыкновению подтрунивала над воспитанницами, — не кисни, — она грубовато хлопнула девчонку по плечу, — армейские штаны всегда закатать можно, беда если коротки — враг сразу узнает нашу стратегическую тайну — носки в вооруженных силах белые… Ха-ха-ха!

Несколько девчонок подхватило её гортанный гогот.

Онки терпеть не могла эту самодовольную накачанную девицу, которая считала, что хорошая физическая форма — главное достоинство человека. Но, надо отдать должное, за своим телом она действительно следила: крупные — будто тучи — бицепсы туго натягивали рукава расстегнутой спортивной кофты, короткий облегающий топ не скрывал живота — пожалуй, таким прессом — «кубиками» — не так уж грешно кичиться…

— Да иди ты, — за все годы измерения роста и этих постоянных шуточек Онки огрызнулась впервые, достало, что называется.

Она повернулась и, глядя прямо в небольшие раскосые глаза спортсменки, единым духом выпалила:

— Я не виновата, что у меня такой рост, это генетика, мне просто не повезло; я не вписываюсь в ваши дурацкие стандарты, но это не значит, что я хуже, и ещё: я не пойду в армию, вообще никогда, я не ты, у меня есть мозги, я буду учиться в университете — в генеральном штабе такие нужнее, чем в качестве пушечного мяса…

Она спустилась с резиновой платформы ростомера и, не оглядываясь, пошла к своему шкафчику. Оторопевшая силачка смотрела ей вслед: никто ещё не отваживался так грубо ей отвечать, хотя она сама на правах старшей за малейшую проявленную слабость поливала девчонок грязью, гоняла их до седьмого пота, не делая никому поблажек, — в спортивном училище, а затем и в армии, ей внушали, что железная воля воспитывается только постоянными унижениями, и в своей педагогической практике она неотступно следовала этой формуле. Но сейчас, неожиданно столкнувшись с неприкрытым протестом, она не сумела повести себя верным образом: сдержаться, чтобы не уронить своё тренерское достоинство — ей в этом году стукнуло двадцать, она недавно только вернулась из армии и сама была почти девчонка.

— Ну-ну, — недобро процедила она вслед воспитаннице, во рту у которой только что обнаружился остренький язычок, — учи уроки усерднее, лупоглазая. Только учти — мальчики на ботанов не смотрят.

«Плюс один враг…» — с лёгкой досадой подумала Онки.

Покуда их старшие товарищи сидели за столиком голова к голове склонившись над учебником алгебры, Саймон Сайгон и Аделаида обычно либо играли во что-нибудь (им разрешалось побегать около кафе, далеко, разумеется от него не отходя), либо сидели и занимались каждый своим делом: Ада раскрашивала в альбоме военные самолеты, а Саймон, водя пальчиком по строчкам и бормоча себе под нос, читал детскую книжку.

Частые встречи постепенно примирили Онки и маленького воспитанника Малколма: их отношения стали гораздо ровнее, и, перестав непрерывно обмениваться шпильками, оба они заметили, что испытывают друг к другу отнюдь не неприязнь, а скорее напротив, симпатию, но какую-то особенную, колкую, как пузырьки лимонада, тревожную, готовую в любую минуту снова стать враждой…

— Прости, что я ударила тебя тогда, понимаешь… я… Я не хотела совсем… Просто так много всего произошло…

— Понятно, — серьезно ответил Саймон, — та оплеуха была адресована не мне.

— Вроде того, — Онки потупилась; до сих пор, вспоминая об этом, она чувствовала жгучий стыд.

— Забудем, — великодушно сказал мальчик, — я готов простить тебя.

Онки внимательно на него посмотрела; ему теперь шел девятый год, он был мал, но строение лица, форма глаз, благородное тонкокостное сложение, его запястье можно было легко обхватить двумя пальцами, — все это уже предвещало, что через несколько лет, когда он превратится из ребенка в юношу, то станет так же хорош как Малколм, если не красивее его… Но Онки Сакайо в свои четырнадцать видеть так далеко вперед пока ещё не могла; детям не свойственно заглядывать в будущее с той пристрастностью, с которой делают это взрослые, и потому живут они гораздо счастливее.

Зимы в Новой Атлантиде стояли из года в год теплые, влажные, ветреные. Снега почти не случалось, ну а если уж он выпадал, то держался мало — пронесла искристая белая комета над землею свой мягкий хвост и пропала.

Каждый малюсенький шажок на пути к знаниям давался Малколму тяжело, как скалолазу метр отвесной кручи — и малышам приходилось подогу сидеть в детском кафе в ожидании своих опекунов — за время занятия они успевали порядком заскучать. На улицу выходить не хотелось — слякотные зимние дни совершенно не располагали к прогулкам. Ада частенько дремала, положив голову на руки, а Саймон прислушивался от нечего делать к тому, что говорила Онки. Учитель из неё был никудышный: она порой выходила из себя, кричала на Малколма, обзывала его пнём, дубиной, идиотом, негодующе вращала глазами, раздувала ноздри, словно разгневанный бык — всячески выражала свое недовольство его успехами. А он только покорно опускал роскошные ресницы, склоняясь над тетрадкой, в которой аккуратным почерком выведено было очередное неверное решение элементарной, по мнению Онки, задачки и печально вздыхал…

— Ты слишком строга к нему, — как-то сказал ей Саймон наедине, — я никогда не видел, чтобы Малк плакал, но несколько дней назад… Я зашел к нему без предупреждения; а он… Он сидел за столом, подперев голову руками, над книгой, и плечи его вздрагивали…

— Ну, может, он ревел из-за какой-нибудь очередной девчонки, — отмахнулась Онки, — мало ли, а ты уже и меня сюда пришил…

— Нет, — возразил Саймон, разочарованный её несерьезностью, — не может быть, чтобы из-за девчонки. У него их столько, что половину из пулемета перестреляй, он и не заметит… Это из-за твоих уроков. Мне кажется, что его задевают некоторые твои высказывания.

— Какие, например?

— Ну, скажем, «тупица»… или «идиот»… Кому приятно?

Онки пожала плечами.

— Но ведь он сам виноват. Не знает математики. Уважение нужно заслужить.

— А мне кажется, что каждый человек достоин его по определению.

Саймон смотрел на неё пока ещё снизу-вверх своими большими глянцевыми глазами, в каждом из которых она отражалась, словно в сферическом зеркале. Две миниатюрные ювелирно точные копии Онки Сакайо. Ей пришла мысль, что, пожалуй, он прав: унижая Малколма она поступает почти так же, как поступала с нею спортивная руководительница, а в этом действительно нет ничего хорошего…

И вдруг пошел снег. Это было удивительно, ведь по календарю уже началась весна, да и снежинки падали необыкновенно крупные, медлительные, узорчатые. Одна из них опустилась на ресницы Саймона и долго не таяла — словно белая птица среди тёмных ветвей…

— Снежинки — это фрактальные структуры, — деловито сказала Онки, — они очень сложны, но в схеме их построения есть отчетливая закономерность — большое повторяется в малом. Словно вложенные друг в друга матрешки самые мелкие части, которые мы даже не в силах различить глазом, копируют более крупные. И получается такой красивый узор.

Саймон стер с лица несколько капель от растаявших снежинок и снова взглянул на Онки. Две её миниатюрные копии по-прежнему смотрели на неё из его расширившихся в сумерках зрачков словно из глубоких колодцев, большое повторялось в малом. Новая пышная снежинка опустилась на щеку мальчика и начала стремительно таять, разупорядочиваться, терять свою сложную фрактальную структуру, превращаясь в обычную воду. Волшебство исчезало на глазах.

Онки никогда в жизни ещё не делала ничего подобного; она несмело протянула руку и осторожно стерла с нежной прохладной щеки получившуюся капельку. Своим движением она погладила кожу Саймона, чуть дольше, чем требовалось, задержав на ней палец — странно было прикасаться к нему — приятно и боязно — совсем не так как к Аде, когда случалось стирать с её лица слезы, варенье или чернила — ведь он был мальчик — существо из другого непознанного загадочного мира, и это прикосновение стало первой в жизни Онки попыткой нарушить границу этого мира, и пусть ненадолго, всего на миг, заглянуть внутрь…

А Саймон будто бы даже не удивился. Он принял это прикосновение, столь впечатлившее Онки, как нечто вполне закономерное, правильное, логичное. Точно предчувствовал с самого начала, что однажды оно случится… Этому мальчику от рождения дано было необыкновенное тонкое интуитивное понимание жизни, непроросшим семенем лежало в глубине его детской души мудрое смирение перед незыблемыми вселенскими законами, согласно которым, рано или поздно всякое живое существо начинает влечь к его противоположности, и эта самая противоположность для него, Саймона, может найтись нежданно-негаданно в ком угодно, в том числе и в Онки Сакайо, а для неё — в нём.

Он только улыбнулся, почти незаметно, но очень ласково — инстинкт безошибочно подсказал ему, что именно так следует выразить в данной ситуации свое одобрение. Онки, словно опомнившись, немного резче, чем следовало бы, убрала руку. Граница между мирами дала небольшую трещину, начала потихоньку расходиться, допуская один мир внутрь другого, соединяя их, смешивая — в таком случае двоим не остается ничего иного, кроме как продолжать путь, углубляясь в неведомое с каждым шагом все больше и больше. Но ни тот, ни другой пока не были к этому готовы.

Афина Тьюри в полной мере соответствовала идеалу преданного служителя науки — «самоотверженная и бесстрашная искательница истины», если цитировать посвященные ей строки таблоидов — никому не пришло бы в голову сомневаться в этом — ведь для первых эмбрионов, выращенных в теле коровы по программе «Искусственный эндометрий» она взяла не чей-нибудь, а свой собственный генетический материал, себе первой ввела в вену никому тогда ещё не известный и непредсказуемый препарат — словом, эта женщина совершила немало беспримерных научных подвигов. Но, как говорится, никто из нас не совершенен. И Афина Тьюри не была начисто лишена человеческих слабостей да пороков. Слава, которую принес ей «Пролифик», открыла перед нею пути воплощения всех возможных земных желаний. Афина любила вкусную еду, коллекционные вина, молоденьких юношей, имела деньги и всё ещё оставалась хороша собою — высокая, чуть полноватая, с крупными чертами лица и повадками императрицы — она не видела причин в чем-либо себе отказывать. Жизнь её вступила сейчас в ту ослепительную пору, проживая которую, кажешься себе едва ли не божеством, обладая всем, невероятно трудно не выпустить почву из ног…

Во время осмотра детских общежитий образовательно-воспитательной зоны Норд краем глаза Афина Тьюри заметила Малколма, пересекающего двор с учебником и тетрадками под мышкой — он как всегда опаздывал на занятия: бежал, розовощекий, запыхавшийся — и чуть не столкнулся с одной из идущих немного на отшибе охранниц делегации.

Бровь Афины эффектно изогнулась и слегка приподнялась.

— Прошу вас, скажите, чтобы этот воспитанник подошел сюда, — вполголоса обратилась она к Аманде Крис.

— Как тебя зовут, детка?

— Малколм… — оробевший, он стоял перед нею, прижимая к груди свои тетрадки.

— Очень красивое имя, — Афина улыбнулась плотоядно и, окинув юношу с головы до ног придирчивым взглядом знатока и ценителя, нашла, что он весьма хорош. К мужскому полу она относилась примерно так же, как к изысканной еде или к дорогим напиткам: обычно она подолгу смотрела на просвет выдержанное вино в тонком бокале, любуясь игрой глубоких оттенков пурпура, прежде чем попробовать, растягивала удовольствие, предвкушая первый глоток…

— Спасибо, — пробормотал Малколм.

Афина протянула руку и, взяв его за подбородок, слегка повернула лицо юноши к свету.

— Хорош, — заключила она всё с той же с алчной улыбкой, обращаясь к своим спутницам, — не правда ли?

Сенатораны и директрисса Аманда Крис оставались на своих местах, чуть поодаль — они находили поведение госпожи Тьюри не слишком приличным, но, обладая безупречным светским тактом, ничего не собирались ей говорить.

— Можешь идти, — Афина отпустила Малколма и вернулась к своему обществу, — Так на чем мы остановились, прошу вас, госпожа Крис, продолжайте. Вы говорили о технологиях автоматизированного воспитания…

— Да, пожалуйста, — проглотив неприятный осадок, отозвалась директрисса, — в нашем детском общежитии в каждой комнате работает электронная система контроля режима дня…

После визита высокопоставленных гостей в Норд прошло немало времени — все успели уже позабыть о нём. Законопроект о повсеместном распространении центров альтернативной репродукции человека был отклонен сенатом и направлен в Народный Совет на доработку. Это на какое-то время позволило снизить напряжение в обществе; активистки движения в защиту суррогатного материнства, выступающие против сокращения количества рабочих мест, немного поутихли, значительно уменьшилось число забастовок и уличных беспорядков. Но тем не менее, это была лишь отсрочка, и большинство политиков ясно это понимало, существуют социальные процессы, которые происходят сами по себе, как течение реки, которое рано или поздно начинает подмывать плотину, в таких случаях власть практически бессильна; она может только выиграть время, дабы успеть аккуратно эту плотину разобрать — позволить истории идти своим чередом без значительных разрушений.

Так случилось, что Малколм, избалованный повышенным вниманием со стороны противоположного пола, обнаружив перед дверью своей комнаты огромную корзину цветов, не особенно удивился. Непривычный к логическим рассуждениям, он не сразу пришел к мысли, что роскошь присланного ему подарка совершенно не соответствует положению воспитанниц Норда и даже наставниц-студенток. Водрузив корзину на стол, он так бы и забыл о ней, если бы из пышной разнородной листвы не выпала скромная карточка с золотым теснением.

«Одна из бесчисленных почитательниц вашей красоты желала бы поужинать с вами на уютной террасе ресторана „Эльсоль“ в субботу. Около восьми часов вечера у главных ворот вас будет ждать лимузин, если, конечно, вы окажете мне честь своим положительным ответом.»

Текст был напечатан в карточке красивым готическим шрифтом, но, как ни странно, на ней не обнаружилось никакого намека на подпись — ни загадочных инициалов, ни интригующего псевдонима, ни контактных данных — вообще ничего.

«Как с того света…» — подумал Малколм. Несколько мгновений он повертел послание в руках, словно надеясь, что между строк или на глянцевой безупречно белой обратной стороне проступят вдруг нанесенные какими-нибудь волшебными чернилами опознавательные знаки таинственной отправительницы. Потом положил карточку на стол. Смятение, поселенное в его душе неожиданным знаком внимания, улеглось не сразу — ведь ещё никто и никогда не приглашал его в ресторан, находящийся в Атлантсбурге, ведь воспитанникам, чтобы очутиться за воротами, всегда требуется увольнительная карточка, которую выдают неохотно и не всем подряд… Да не просто в какой-нибудь ресторан, а в «Эльсоль»! Малколм слышал, что это одно из самых фешенебельных мест, и даже не всякий может туда попасть — столики заказываются заранее и на входе стоит контроль — в «Эльсоль» иногда захаживают очень важные персоны…

На всякий случай Малколм решил показать загадочное послание Онки — вот уж кто умный, и уж точно сможет дать совет, как верно на него отреагировать.

— Хм… И нигде не стоит подпись? — она задумчиво повертела карточку в руках, — в цветах точно не было больше никаких бумажек?

— Нет вроде… — ответил юноша, — но цветы судя по всему очень дорогие, — добавил он застенчиво.

— Ясен пень, не ромашек на обочине нарвала, — буркнула Онки, — простые девчонки по таким местам пацанов не таскают, тут важная птица перышко обронила…

— И что мне теперь делать? — доверчиво раскрыв свои большие обольстительные глаза спросил Малколм; с трогательной беспомощностью он подался лицом навстречу Онки.

Она взглянула на него с недоумением.

— Ты думаешь согласиться? — спросила девушка таким тоном, словно это самое согласие было чем-то вроде преступления, и взглянула на Малколма почти гневно.

— Я…Я не знаю…

— Ну тогда ты и впрямь дубина. По жизни. Либо тебе нравится продаваться. Одно из двух. Ведь это, — она пренебрежительно швырнула открытку на столик, — приглашение в тот же самый гараж, только подороже. Неужели тебе не ясно?

— Ну, может, ты и права… — робко согласился Малколм, — но ведь интересно же… кто…

— Да пусть хоть сама леди Президент! — воскликнула Онки, не скрывая негодования, — Ты ведь даже примерно не знаешь, кто она? …А по твоему заинтригованному виду, по этому томному подрагиванию ресничек — уже становится понятно, что ты… готов… Неужели у тебя совсем ничего в душе не шевелится, когда ты принимаешь ухаживания от девушек? Неужели правду говорят про тебя, что ты никому не отказываешь?

Малколм смущенно опустил голову, пальцы его бестолковыми взволнованными движениями гладили поверхность столика.

— Нет у тебя стыда, — гневно завершила свою тираду Онки.

— Ну, хочешь, я не пойду… — прошептал он виновато. Тонкая красивая рука юноши соскользнула со стола и нервно притронулась в нежной мочке уха.

— Причем тут я?! — с сердитым недоумением осведомилась девушка, — Мне наплевать, попрешься ты в этот валютный гараж или нет, я просто выразила свое мнение, — она подняла на него взгляд, твердый и ясный, как ледяные поля, — и не нужно пытаться переложить на меня ответственность за своё решение, хорошо?

Малколм покорно кивнул.

— Ну тогда я, наверное, никуда не пойду…

К столику приблизился Саймон.

— И куда это ты не хочешь идти? — требовательно спросил он, — О чем речь?

— Ты маленький, тебе ещё не положено знать такие вещи, — сурово отчеканила Онки.

Саймон взглянул на неё с обидой. Ему вспомнилась та минута, во время снегопада, когда Онки погладила его по щеке — мальчику показалось, что тогда между ними произошло нечто особенное, и теперь уже нельзя расторгнуть возникшую между ними особенную волшебную близость…

— Мне, пожалуй, пора, — она взглянула на часы, — нужно встретить Аду после музыки. Я ей обещала.

— Ну, Малки, ну скажи, про что вы с ней говорили, — накинулся Саймон на своего старшего товарища, как только Онки ушла, — клянусь, никому не разболтаю. Ты же меня знаешь.

— Я правда не могу сказать, Сэмми, — Малколм грустно склонил голову, — это действительно очень взрослые вопросы…

— Неприличные? — жадно спросил малыш.

— Не приставай, — ответил Малколм почти резко, — ты уже достаточно большой, чтобы понимать: просить пересказать чужой разговор наедине — не слишком красивый поступок.

Он встал из-за стола и направился к выходу из кафетерия. Саймон несколько мгновений стоял на месте, провожая его глазами, а потом засеменил следом. Странная мысль пришла в его детскую головку: раз они не говорят мне, то, значит, у них свидание, любовь, поцелуи — ведь именно такие вещи обычно скрывают от младших… И идя позади Малколма, глядя ему в спину, Саймон почти ненавидел его, сам не понимая за что…

Онки знала, что матери у нее нет. Знала так же верно, как про количество пальцев на руках и ногах, про закон тяготения, про звёзды — никакие они не искорки божественного костра, а раскаленные газовые шары, в недрах которых идут термоядерные реакции. Впрочем, может, у Всетворящей такой огромный был костер…

Но изначальное и твердое знание об отсутствии матери, не мешало Онки иногда видеть её во сне. Обычно она появлялась ненадолго, и не конкретным персонажем, а лишь смутным ощущением присутствия, большой тенью, заслоняющей всё небо, бесплотным существом, устращающе могущественным и в тоже время нежным…

Эти сны, туманные, фантасмагорические, наводили Онки на определенные и весьма конкретные размышления: ведь есть, наверное, где-то женщины — доноры тех яйцеклеток, что были использованы для зачатия детей из экспериментальной программы «Искусственный эндометрий». Хотя, скорее всего, были использованы замороженные ооциты от давно умерших, подписавших при жизни своё согласие на использование генетического материала в научных целях — так всегда поступают ученые, когда не хотят затрагивать морально-этические нормы. И поэтому они, воспитанники Норда, порождение самой науки и светлого коммунистического будущего, где все будет общим, даже дети, обречены программой «Искусственный эндометрий» на изначальное и абсолютное сиротство — никто из них никогда не сможет взглянуть в глаза своим родителям, поблагодарить их или осудить…

Афина Тьюри… Автор проекта, создательница машины для массового производства сирот — гений, почти богиня… Онки почему-то никогда не чувствовала благодарности за своё существование. А если уж Афина и представлялась ей в образе могущественной богини, то это всегда была только Кали — кровавая властительница жизни и смерти, карающее женское начало бытия. Нет, не любовь внушала общая мать умной сероглазой девочке и даже не страх… Другое сложное чувство, состоящее из многих противоречивых порывов, испытывала к ней Онки Сакайо — но было в этом критичном совершенно недетском чувстве все-таки больше отторжения, чем тепла.

Белку тревожило, что Малколм в последнее время стал уделять свиданиям с нею все меньше и меньше времени, но она не подавала вида — лидерская хулиганская гордость не позволяла ей этого, теперь ведь она полноправно заправляла нордовским «казино»… Не без труда укрепив свой авторитет среди «неправильных» воспитанниц, Белка заняла в их среде почти такое же прочное положение, какое занимала некогда Мидж — а где видано, чтобы настоящая пацанка хоть бровь наморщила из-за мальчишки? К ним следует относиться как к вещам: есть дела поважнее — не замечай, надоело — выброси.

На днях от Мидж Белке пришло письмо; она сообщала, что срок пребывания в учебке подошел к концу и теперь со дня на день на военно-транспортном самолете их должны перебросить на фронт, кроме того, Мидж интересовалась, как поживает Малколм, не изменяет ли он ей, «если изменяет — побей» значилось на вчетверо свернутом листке клеточной бумаги, второпях исписанном шариковой ручкой.

Отложив письмо, Белка долго сидела, задумавшись, на крыше брошенного за гаражами проржавевшего автомобиля. Что-то кольнуло её в сердце, когда она прочла слово «фронт» выведенное корявым почерком Мидж; пошел снег, мягкий и мокрый весенний снег, а она всё сидела, неторопливо покачивая длинными ногами в тяжелых берцах и думала…

Простая формула хулиганки: «если изменяет — побей» — ей впервые пришло в голову, что раз Малколм не сохранил верность Мидж, то он может так же запросто предать и её… Честность не выбирает лиц — человек либо порядочный со всеми, либо с легкостью обманет кого-угодно.

Она спрыгнула с автомобиля, оставив два больших следа на безупречно гладком свежем снежном покрове.

— Белка! — раздался за её спиной звонкий детский голосок.

От неожиданности она вздрогнула, и, досчитав про себя до трех, медленно обернулась — истинная пацанка не может позволить себе выглядеть испуганно.

Перед нею стоял Саймон Сайгон.

— Ты эээ… откуда здесь нарисовался? — с деланой небрежностью спросила Белка, поправляя заложенную за ухо папиросу, — ты ведь вроде как «мелочь на пристежке» у Малколма, так?

— Я должен сказать тебе одну вещь, — запрокинув головенку малыш без всякого страха глядел на огромную хулиганку в коже и заклепках.

Белка насторожилась.

— Валяй…

— Ты, наверное, знаешь, что Малк занимается математикой дополнительно.

— Ну, — Белка согласно кивнула.

— А ты знаешь — с кем? — эти слова в устах Саймона прозвучали совсем не по-детски многозначительно.

— Он сказал мне, что с одним другом…

— Так вот, — малыш победоносно вскинул носик, — друга этого зовут Онки Сакайо, они каждый день по вечерам встречаются в кафетерии, — выпалил он и улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения содеянным.

Всеблагая свидетельница, Саймон не понимал, к чему это может привести.

За уютно светящимися электричеством окнами детского кафе клубился серым облаком вечер ранней весны, хмурый, ветреный, с мелкой моросью. И в глубине его, в густеющей мгле, стояла, зябко запахнувшись в свою косуху Белка. Она жадно вглядывалась в четкие скользящие тени, пока, наконец, не приметила двоих, сидящих там, в оранжевом квадрате, в тепле, склонившихся над чем-то и почти соприкасающихся головами…

«Это они».

— Здравствуй, Сакайо, — сказала Белка, угрожающе выступив из тьмы, навстречу выходящим из кафе ребятам.

— Здравствуй, — спокойно ответила Онки, моментально догадавшись, каким ветром принесло сюда эту девушку в коже и берцах, со стальным кастетом, которым она, как будто между прочим, поигрывала, с легким бряцаньем перебрасывая с пальца на палец тускло играющие в свете фонаря звенья.

— Я всё объясню, — Малколм сделал смелый шаг вперед, — мы тут просто занимались математикой…

— Отойди, мальчишка, — сказала Белка, грубо его оттолкнув, — я не с тобой разговариваю.

— Я могу сказать тебе то же самое, — произнесла Онки, стараясь не терять спокойствия.

Белка хмыкнула.

— Сакайо, мне не нравится, когда на моей территории топчутся чужие бараны, — проговорила Белка медленно, демонстративно играя цепью, — пока это только предупреждение, но если я ещё раз увижу хотя бы одного…

— Я продолжу наши занятия, — ответила Онки твердо, — а если ты не веришь, что в них нет ничего задевающего твои интересы, то это не мои проблемы.

— Хорошо же, — глаза Белки угрожающе сузились, — продолжишь, значит. Как будет тебе угодно, только тогда осторожнее ходи по вечерам тёмными улицами…

— Трусы нападают со спины, — с усмешкой заявила Онки.

— Хочешь поединок чести? — Белка красивым точным движением откинула красную прядь со лба.

Онки кивнула.

— Договоримся, — сказала Белка, мрачно кивнув в ответ. Она обвела глазами стоящих за спиной Онки детей.

— Здесь не время и не место.

— Прошу тебя, не нужно, — порывисто хватая Онки за руки, торопливо зашептал Малколм как только уверился, что Белка отошла далеко и уже не может слышать их, — она убьет тебя, я знаю, я видел не раз, они там обычно всегда дерутся до первой крови, но если «поединок чести»… Говорят, несколько лет назад было такое; девчонка крупно проигралась и стала подозревать другую в жульничестве во время игры, Мидж велела им решать дело поединком, и одна забила другую насмерть, случайно, разошлась слишком, а потом они все вместе пошли и вынесли тело за ограду, типа это она сама вышла и за воротами всё случилось…

— Я не мухлюю в карты и не беру чужого, — со спокойной улыбкой ответила Онки, — ты ведь хочешь, чтобы наши занятия продолжились? Вот, как говорится, и посмотрим, на чьей стороне Всемогущая.

Никто не знал, когда и кем установлена была в Норде традиция «поединков чести». Их правила в хулиганской среде передавались из уст в уста, от старших к младшим, и тайна эта ревностно охранялась от наставников и от непосвященных. Директрисса, разумеется, была в курсе, но за все время существования образовательной зоны ещё ни разу не удалось поймать за руку ни одну из участниц поединков. Места, лица и причины каждый раз менялись; наставникам доставалось обычно только стонущее тело в лазарете, которое на все вопросы неопределенно мотало перебинтованной головой.

Сам же «поединок» не представлял из себя ничего необычного. Это была банальная уличная драка один на один, только особенно жестокая. Всякий раз двое договаривались между собой до каких пор продолжаться будет борьба и когда будет объявлен победитель…

Онки Сакайо закрыла крышку компьютера у себя на столе и встала. Без пятнадцати шесть.

Белка, выходя из своей комнаты, в последний раз — на счастье — взглянула в зеркало около двери, привычным движением одернула не стесняющую движений ультракороткую кожаную юбку.

Над гаражами бушевало малиновое зарево заката. Снег казался синеватым, тихая прозрачность воздуха сладостно будоражила. С каждым вздохом прохладный воздух легко входил в молодую грудь, ровно стучало сердце. Онки Сакайо остановилась.

— Пришла, — сказала Белка, отделившись от темнеющего остова брошенного автомобиля, — молодец.

Она сделала несколько шагов навстречу сопернице. Снег тонко поскрипывал под широкими подошвами берцев.

— До первой крови? — спросила Онки.

Белка ответила легким движением головы. Звякнула стальная цепь у неё в руке, она размотала и бросила её в снег — при поединке запрещено было использовать любое оружие.

Онки разглядывала свою противницу внимательно: упрямую линию губ, лоб, волосы — первое правило любой драки — не присмотришься, не поймешь, откуда ждать первого удара — по краю сознания некстати промелькнула мысль: как же все-таки это глупо, стоять здесь им обеим, щурясь от напряжения, вглядываться друг в друга, чтобы не пропустить атаку — может, сейчас стоит просто сделать пару неосторожных шагов вперед, глядя в глаза, взять руку этой девушки и крепко её пожать?

Но Белка замахнулась…

Драка всегда представлялась Онки симфонией цвета: каждый удар — сгусток чего-то алого, летящий на неё — точно огненный снежок или комета. А когда удар уже нанесен — это чёрно-фиолетовое пятно: густая как битум, тупая, ленивая боль, которой не замечаешь, покуда продолжается бой…

Соперница оказалась намного сильнее. Онки почти поддалась отчаянию — её удары отлетали назад точно резиновые мячики от стены, а собственное тело сделалось уже тяжелым и мягким, налилось тягучей болевой смолой — по одному шагу она отдавала пространство, уворачиваясь от больших кулаков Белки…

— Остановитесь! Пожалуйста! Не нужно!

Над кладбищем ржавых автомобилей прокатился пронзительный возглас Малколма.

Он стоял на снежном холме в распахнутой куртке, разрумянившийся от быстрого бега, со взъерошенными волосами…

Девушки одновременно замерли, повернув головы в ту сторону, откуда донесся крик.

— Белочка, прошу тебя, — Малколм начал медленно спускаться с холма, приближаясь к ним, — я больше не буду ходить ни с кем, кроме тебя, я перестану заниматься математикой… Только не бей её…

— Мальчики не должны видеть поединок, — сурово отчеканила Белка, — пошел отсюда, не то сам огребешь.

Воспользовавшись паузой, она с демонстративным спокойствием достала папиросы и закурила.

— Я не уйду, пока вы не прекратите это безумие! — воскликнул Малколм и, бросившись к Белке, упал перед нею коленками в снег.

Онки стояла, не двигаясь с места, она чувствовала, как возбуждение драки оставляет её, и на смену ему — как всегда — приходит медленно наполняющая все члены — точно вода отсеки тонущего судна — боль…

— Это ещё что за фокусы, — с гневным удивлением осведомилась Белка, рывком поднимая Малколма с колен, — уж не влюбился ли ты в неё? Если это так, — она понизила голос до зловещего полушепота, и чуть склонилась, испытующе заглядывая в огромные испуганные глаза юноши, — тогда… я просто убью её…

Она швырнула Малколма обратно в снег и обернулась к Онки. Ей всё стало сразу ясно, как будто в полной темноте внезапно зажгли миллион ваттную лампочку. Она не могла больше думать о победе, это не имело уже никакого значения — нужно было просто деть куда-то неудержимую ярость отчаяния… Унять свою боль, причинив её другой.

Онки оставалось только защищаться. Интуиция подсказала ей: падать нельзя, любой ценой нужно удержаться на ногах, потому что для Белки больше не существует правил, и даже если соперница будет неподвижно лежать в снегу, она будет продолжать пинать её ногами по ребрам, покуда кровь не хлынет у неё изо рта…

Брюшной пресс у Белки точно панцирь — не пробьешь. Летом, когда она ходила с открытым животом, все старшеклассницы с завистью любовались слегка обозначившимися бороздками на коже, разделяющими бугорки брюшных мышц — пресс кубиками! — гордость любой девчонки… Онки Сакайо несколько раз попадала ногой Белке в живот, но она, казалось, даже не замечала, продолжала наступать, на ходу отбрасывая со лба алую, как струйка крови, прядь… Никогда в жизни Онки не было ещё страшно в драке. Всегда она почему-то была уверена, что всё кончится хорошо. Но именно теперь она почувствовала опасность. В рту появился привкус металла, ноги задрожали. Продолжая защищаться, она пятилась по направлению к дороге, втайне надеясь, что кто-нибудь пойдет мимо, хотя бы тётки из автомастерской — широкоплечие, румяные, громко хохочущие и матерящиеся…

Но голубоватая лента заснеженной дороги оставалась пуста. Вокруг раскидано было много гнутой арматуры и ржавого металла. Всё это лежало под белым покровом, держа на выступающих вверх концах снежные шапочки, точно пену мыла или шампанского. Онки споткнулась обо что-то и рухнула на колени. Нет!

Бросившись вперед, она толкнула Белку в ноги, и обе они очутились на снегу. Сцепившись, дерущиеся перекатывались, давя свежий снег, оставляя в нём глубокую, уродливую колею… Они и не заметили, что приближаются к склону довольно крутого холма, который раньше был попросту мусорной кучей.

— Осторожно! — истошно завопил Малколм.

Онки успела ухватиться за какую-то железку, и осталась лежать, прилепившись к страшному, почти отвесному склону, а Белка стремительно покатилась вниз, превратившись вдруг из грозного врага в жалкий черно-серый комочек.

— Всеблагая сохрани…

Подбежал Малколм, красивое личико его было белее снега.

В середине склона обнаружился почти незаметный выступ, вероятно, остов погибшего давным-давно автомобиля, глухо уткнувшись в него, тело Белки остановилось. Сначала оно лежало неподвижно — так же неподвижно стояли двое на вершине холма, только легкий ветерок теребил их выбившиеся в суете из-под шапок волосы. Потом девушка с трудом подняла голову…

— Живая… — облегченно выдохнули двое на холме..

— Тебе помочь? — без тени враждебности спросила Онки, глядя вниз. Другое важное правило драки — противник перестает быть противником, если ему неожиданно требуется помощь.

— Вали к чертям… — хрипло, с усилием проговорила Белка, — так уж и быть… тебе засчитывается победа…

— А я? — робко спросил Малколм.

— И ты вали… тем более вали… — было заметно, что Белка двигается, превозмогая сильную боль, но она уже поднялась на ноги и карабкалась по склону вверх, — призовой кубок должен быть при победителе… — добавила она, и, подняв на Малколма глаза, улыбнулась ему жестоко и жалко.

— Ты продолжишь с нею встречаться? — спросила Онки у Малколма, пока они шли вдоль длинного ряда гаражей. Она ничего не имела ввиду, это был риторический вопрос, просто чтобы не молчать. Случаются такие моменты, когда молчание кажется особенно невыносимым. Где-то там, позади, гордо перебарывая боль, ковыляла Белка.

— Я не знаю… — тихо ответил он.

— Ничего ты не знаешь! — почти рассердилась Онки, — как так можно! полное отсутствие ответственности за свою жизнь!

— Я и не должен ничего знать, — Малколм слегка повел плечом — невинный и кокетливый жест, — я же мужчина… Прежде они все решали за меня, и Мидж, и Белка… — он замолчал, а потом, загадочно взглянув на неё из-под бархатных лоскутков ресниц, продолжил, — ты что, не помнишь? По правилам, если поединок был из-за парня, он достается той, которая победила… То есть тебе…

— Мне? — удивилась Онки, — Да не надо мне такого счастья, я всего лишь хотела продолжить заниматься с тобой алгеброй. Ты хреново в ней шаришь, — она некоторое время молчала, отвернув голову, глядела поверх гаражей, где все ещё скалился закат, и потом добавила, как будто застыдившись, — кроме того, я и не победила. Ты видел сам, случайно все вышло, до победы мне было очень далеко. Побила бы меня Белка, как котенка, если бы не тот обрыв…

— Ты необыкновенная, Онки, — сказал Малколм, повернув к ней своё прекрасное лицо, — вот Мидж, например, если проигрывала в драке, всегда старалась как-нибудь оправдаться, реабилитироваться, хотя бы на словах, «кабы бы не та железка, о которую я споткнулась, то отделала бы я эту сучку так, что она бы не встала», а любую случайность, которая поспособствовала её победе, Мидж наоборот, приписывала на свой счет…

— Я просто не люблю ложь, ты же знаешь. И это не какая-то моя особенность, а самая настоящая норма. Оправдания — это та же ложь, только в более вредной и подлой форме. Они мешают признавать самого себя.

Когда ребята оказались на территории общежитий, навстречу им попалась та самая спортивная руководительница, с которой у Онки давеча вышла ссора.

Увидев, как «эта зубрила Сакайо» идет рядом с самым красивым парнем во всем Норде, она едва не раскрыла от удивления рот, и, утратив всю свою педагогическую деловитость, провожала парочку глазами.

— Ну, кто там говорил, будто мальчики на ботанов не смотрят? — с самодовольной ухмылкой бросила ей Онки, проходя мимо, — вот видишь, сказала она чуть тише Малколму, — я тоже не идеальна, и иногда использую случайности, чтобы эффектно отомстить.