1

Рита Шустова почти привыкла смотреть на мир одним глазом — второй пока закрывала плотная повязка, и он мог видеть лишь мягкий кремовый свет жизни, с трудом пробивающийся сквозь толщу хирургических бинтов. Сегодня лечащий врач планировал снять повязку окончательно; дожидаясь его в кабинете, Рита старалась скрыть от самой себя охватившее её волнение — она бессистемно блуждала взглядом по стенам, изучала висевшие там памятки, календари прошлых лет, фотографии, дипломы, наградные грамоты.

— Вы готовы? — спросил врач на всякий случай. — Результат, я предупреждаю, может вас не обрадовать…

— Как суждено, так и будет, чего тянуть? Снимайте. Я вполне готова, доктор.

Рита почувствовала, как легкие небольшие руки, пахнущие чем-то приятным, уютным, окутали её голову облаком быстрых аккуратных движений — сматывая бинты, молодой хирург старался доставить ей по возможности меньше неприятных ощущений. Белая змейка на полу всё удлинялась, извиваясь, ложилась петлями; свет, попадающий в глаз, становился всё ярче — оборот за оборотом слой бинта истончался, пока, наконец, не была убрана последняя тонкая сеточка — Рита впервые за долгое время увидела окружающие предметы: стол, стул, небо в окне — сразу двумя глазами. Секунду-другую в поле зрения колыхалась лёгкая рябь, как на поверхности воды при небольшом ветре — всё казалось ярче и объемнее, чем обычно, Рите захотелось зажмуриться — будучи забинтованным, правый глаз немного отвык смотреть.

— Ну как? — доктор выглядел озабоченным.

Рита улыбнулась и слегка кивнула в знак того, что пока всё хорошо — переживания не грозят ей ни обмороком, ни шоком.

— Сейчас я дам вам зеркало.

Рита пыталась угадать результат по выражению лица врача, но оно было бесстрастным, правда, она заметила, что до снятия повязки он был спокоен, улыбался, а теперь в каждом его движении угадывалось тщательно скрываемое внутреннее напряжение.

— В конце концов, это всего лишь внешность, — сказала она со вздохом, принимая от него сверкающий круг в пластиковой оправе. Зажмурилась напоследок, и потом, быстро открыв глаза, она увидела себя.

— Не смертельно, — выпалила тут же, словно хотела подбодрить этим врача, не слишком довольного своей работой, ей вдруг стало жалко его, от неё не укрылось, как он весь вдруг побледнел — мальчик совсем, хрупкий, тонкорукий.

— Это всё, что можно было сделать, — пояснил он тихо, будто бы оправдываясь, — Искусственные мимические мышцы ещё окончательно не прижились, на это обычно требуется несколько лет, они могут не всегда слушаться…

Рита неотрывно смотрела в зеркало.

…Кожа на всей правой половине лица оставалась пока отёчной, красноватой, бугристой; в местах сращения пересаженных фрагментов сохранялись чуть выпуклые, белёсые шрамы. Можно было, конечно, продолжать надеяться, что всё это когда-нибудь заживёт, разгладится, засияет нежным румянцем, контур щеки вернёт себе прежнее изящество… Но Рита всю жизнь старалась избегать иллюзий. Чем дальше, тем горше в итоге разочарование реальностью. Врач теперь смотрел на неё с тихой грустью; вся поза его, от легкого наклона головы до скрещенных на животе рук, выражала смирение перед законами природы, которым он всё же, как ни старался, не смог оказать должного сопротивления. И Рите опять жалела его сильнее, чем саму себя.

— Я буду носить маску, — неожиданно сказала она, и улыбка неровно исказила её покалеченную щеку, — Серебряную, изготовленную по индивидуальному заказу. Поверьте, иногда это даже лучше, чем лицо, — Рита развернулась на стуле, взяла одну из рук хирурга, осторожно поднесла к губам и поцеловала, — Благодарю вас за ваши усилия. Я верю, что вы искренне пытались мне помочь.

— Ну что вы… что вы… — смутился парень.

Оставшись одна, она стала думать о маске — идея, пришедшая в голову совершенно случайно, показалась Рите весьма удачной и заслуживающей реализации. Она представила себе, как пойдёт в этой маске по улице — все будут смотреть на неё (она размышляла об этом с некоторой долей самолюбования) и гадать, отчего же такая молодая и красивая женщина предпочла спрятать своё лицо? Лучше, если маска будет закрывать его не полностью, а только ту половину, что пострадала от ожогов — в таком случае окружающие будут иметь общее представление о её лице, но загадка тем не менее останется… Рита взяла зеркальце и стала более подробно изучать шрамы, теперь уже без эмоций, а исключительно затем, чтобы понять, какой конфигурации нужно будет заказать маску — ей хотелось оставить наибольшую часть здоровой кожи открытой. Она нарисовала эскиз на бумаге. В некоторых местах можно даже сделать узор на металле ажурным, и пусть обязательно будет инкрустация. Искусственные бриллианты, желательно голубые или синие — любимые цвета Риты — вот здесь, здесь и там — с воодушевлённой поспешностью она поставила на бумаге несколько точек.

Принесли госпитальный обед — тарелку безвкусной похлёбки, несколько ломтей хлеба и картофельную запеканку. Всё это стояло, дымясь, на небольшом столе на колёсиках. Пока ела, Рита в шутку постаралась представить, как отреагировал бы Алан, вздумай она явиться к нему в маске. Вспомнилась их последняя встреча, примерно за год до сражения у Маймарова холма… Тогда обе половины Ритиного лица были ещё одинаково прекрасны; она, только-только получив повышение, с наивной восторженной гордостью носила на груди свою наградную ленту и щеголяла новенькой офицерской фуражкой… Конечно же, ей, молодой, полной жизнесозидающих сил природы, хотелось — да, да, тех самых, пресловутых, заслуженных героическими подвигами — нежных объятий… Почему именно Алан? Она сама не понимала, зачем тогда поехала, ведь между ними всё уже казалось ясным — его лицо, испуганное, виноватое, когда он принимал у неё из рук своего ребенка, было красноречивее любых оправданий — но Рита тем не менее поехала, её тянуло к этому мужчине, влекло несмотря ни на что.

Девочке было уже года четыре, она больше походила на отца, чем на мать, чернявая, живая, с большими блестящими глазами — дочь Алана первая выбежала навстречу с крылечка. Вслед за нею он вышел сам — в кухонном переднике, с руками белыми от муки, остановился в дверях, облокотившись на косяк плечом, оглядел двор — куда это так рванула девочка? — узнав Риту, застыдился, спрятал за спину руки, опустил глаза… И она отметила, что он по-прежнему удивительно хорош, только, пожалуй, даже ещё лучше, в таинственном ореоле принадлежности другой женщине, недоступный, а оттого ещё сильнее желанный.

Они поговорили на веранде. Хозяин дома, старик, какое-то время сидел с ними, доброжелательно щурился на Риту, играл с девочкой фигурками, вырезанными из фанеры. Потом он ушёл и будто бы ненамеренно увлек за собой ребёнка.

— Поедешь со мной? Так, как будто ничего не было? У меня сейчас есть деньги, чтобы купить дом. Будем жить потихоньку, растить дочь.

Алан склонил голову так, словно покорялся неведомой, но грозной судьбе, и тихо ответил:

— Не могу.

— Но почему? Всё забывается, время способно перемолоть и не такие воспоминания, как наши. Я готова простить тебя.

— Дело не в этом.

Алан поднял на Риту свои большие глаза — сочные глянцевые виноградины, озарённые черным сиянием ресниц.

— Я никогда не смогу быть совсем твоим теперь, я знаю, я чувствую, — он взволнованно перебирал завязки передника, который так и не снял, — нас будет всегда трое, — произнося это, Алан трогательно отвел взгляд, — я буду сравнивать тебя с нею, пусть несознательно, но этого не избежать; кто-то может так жить, любить снова, увлекая за собою в новые отношения толпы призраков бывших возлюбленных. Я не могу.

— Алан… — в вырвавшемся у неё вздохе было и восхищение его верностью, целомудрием, и сожаление о несбывшемся счастье. Этот юноша показался ей вдруг идеалом добродетели, настоящим сокровищем, какое не сыскать, даже обойдя земной шар вокруг несколько раз, едва ли не воплощением Пречистого. «Нимба у него над головой только не хватает,» — подумала она в приступе этого кощунственного преувеличения. К Алану как раз прибежала дочь и начала неловко вскарабкиваться на его колени.

— А она приезжает? — спросила Рита, намеренно не называя имени своей соперницы. Она с самого начала понимала, что Тати никогда не имела на Алана серьезных видов и просто играла с ним. Одно время эта мысль сводила Риту с ума, но постепенно она успокоилась, решив для себя, что любимый мужчина останется любимым даже взятый из чужой постели. Не всякая способна побороть гордыню, заглушить в своей душе лукавые её шепотки: «зачем тебе надкушенная слива, найдешь новую, свежее и сочнее», «тебе ли, с твоими геройскими звездами, подбирать объедки». Рите удалось убедить себя, что она, проявив благородство, простив Алана и приняв его, поруганного, снова, совершит подвиг духовный, более высокий, ценный и трудный, чем проведение рискованного боевого маневра или обнаружение секретной базы противника — подвиг более гуманный и созидательный, чем все те, что ей уже приходилось совершать…

— Нет… Она не приезжает. Исправно присылает, правда, всякую чепуху для девочки — платьица, заколки, тапочки, да всё по большей части не по размеру, она же не видела Энрику с рождения… Наш названный отец говорит, что она поступила со мной непорядочно, он не любит Тати и уверен, что она мною попользовалась и бросила, — Алан опустил взор, но лицо его при этом радостно просияло, окончательно убедив Риту в том, что шансов у неё никаких, — но я чувствую, что однажды она появится, хотя бы для того, чтобы взглянуть на дочь.

— Ей дали майора, — сообщила Рита, грустно покосившись на свой лейтенантский погон. Она была уверена, что выглядит глупо и жалко, но сил переживать по этому поводу не осталось, — я восхищаюсь ею как командиром.

Откуда ни возьмись, появилась дочка Алана — в продолжение разговора она то убегала куда-то, то возвращалась — девочка крепко обхватила ручонками Ритину ногу и, задрав голову, прошепелявила:

— Пап, сто, мама наканес присла?

Рита с жадной и какой-то горькой нежностью вгляделась в круглое запрокинутое личико. Чёрные кудряшки как пружинки глядели во все стороны, мелкие молочные зубки в приоткрытом ротике влажно блестели, большие тёмные глаза — глаза Алана — смотрели пытливо и радостно. Малышка безо всяких условий и колебаний уже готова была увидеть в пришедшей красивой высокой женщине свою мать и любить её.

Сейчас в больничной палате Рита предавалась воспоминаниям с грустным томлением в сердце; она рисовала в воображении свою будущую серебряную маску, невольно присваивая этой маске способность убеждать окружающий мир в том, что она, Рита Шустова, особенная, единственная в своём роде, достойная любви и восхищения… С тех самых пор, как она вручила Алану младенца, при ней покинувшего чрево Тати, ей стало казаться, что сколько бы человек ни совершал подвигов, какие бы огромные и важные дела он ни взваливал себе на плечи, всего этого может в конечном счёте оказаться недостаточно для того, чтобы заслужить счастье.

 

2

Пышные военные парады прочно вошли в общественную жизнь республики Новая Атлантида в тот период, когда среди населения стало лавинообразно нарастать недовольство затянувшейся войной на территории королевства Хармандон, что с каждым годом требовала всё больше ресурсов и при этом никак себя не оправдывала; разные страны поддерживали разных претенденток, рвущихся к власти, снабжая их деньгами, оружием и живой силой, каждая претендентка, естественно, обещала своим щедрым спонсорам нефть, которая ей пока не принадлежала; силы были приблизительно равны, и противостояние продолжалось безо всякой надежды на его завершение; на территории королевства бесчинствовали военные преступники, террористические группировки хозяйничали в мирных городах, временное правительство, сформированное после убийства крон-принцессы Оливии, существовало лишь формально и никак не могло повлиять на положение дел.

Приглашения поучаствовать в ежегодном военном параде высылались заранее тем, кто в течение года либо получал боевые награды, либо удостаивался особых рекомендаций командования, благодарностей, грамот за различные заслуги: за тщательное поддержание порядка в частях, за отличную дисциплину или общественную работу. Майор Казарова ещё ни разу не удостаивалась подобной чести и втайне сильно переживала по этому поводу. Уж кто-кто, а она в белоснежном парадном мундире с золотыми нашивками, в шелковых перчатках и высоких сверкающих сапогах выглядела бы просто ослепительно! Нарочно Тати не искала способов попасть в поле зрения властей и оказаться в парадных расчетах, ей подвернулся счастливый случай, а правильно пользоваться ими она училась с раннего детства, с тех самых пор, как поняла, что единственная ценность в этом мире — высокое положение, и если в этом положении оказываешься, совершенно уже перестает быть важным, какой ценой это было достигнуто. На одном из соседних фронтов диверсантами была дерзко убита командующая, и Тати, быстренько оценив ситуацию, по горячим следам, покуда значительная часть офицерского состава находилась в растерянности, отправила письмо в генеральный штаб, в котором изъявила горячее желание заменить покойную. Она подробно описала текущее положение дел на фронтах и убедительно обосновала, почему именно ей стоит передать командование частью, которой командовала убитая. Часть контролировала более обширный и сложный участок фронта, убитая находилась в звании подполковника, имела несколько наград и значительный боевой опыт, но Тати была уверена, что справится, она никогда не сомневалась в себе. С малолетства Тати отчего-то чувствовала в своих тонких ручонках силу гнуть стальные прутья, и хотя эти ручонки, очевидно, не могли их гнуть, Тати продолжала верить, и при этом никак не могла свою слепую веру в себя объяснить. Она всегда брала самый большой камень, чтобы кидать в цель, и верила, что добросит, а если не добрасывала, то просто брала другой… Она просила у учителей самые сложные задачи и решала их, а если не могла решить, то просто писала, как Всемудрая на душу положит, убеждая себя, что это и есть правильное решение. Школу Тати закончила с отличием, военное училище тоже, успехи подкрепляли её веру в себя, и вера росла вместе с нею; в генеральном штабе, вероятно, не стали особо разбираться, а, может, купились на непоколебимую уверенность, которую излучало письмо Тати — назначение было утверждено, и майор Казарова, оставив командовать Зубову, устремилась на другой фронт. Приглашения на парад к тому моменту были уже высланы, одно из них как раз предназначалось убитой, и вместе с новым назначением Тати нечаянно получила свой вожделенный пропуск в блистающий мир медных труб, золотых эполет и слепящих белизной шелковых перчаток…

Парад транслировали по основным телевизионным каналам республики Новая Атлантида. Некоторые из них можно было смотреть и на территории королевства Хармандон. Названный отец Алана иногда просил его пересказать, что говорят о ходе войны, он не знал атлантийского языка, а собственное хармандонское телевидение из-за военных действий вещало с перебоями, то террористы захватывали студии, чтобы предъявлять очередные ультиматумы, то военные роботы взрывали антенны, и вместо эфира люди очень часто видели экран с беспорядочным мельканием черно-белых точек.

— Сегодня показывают парад, — сообщил Алан своему названному отцу.

Тот, кряхтя, поднялся с одного кресла, чтобы пересесть на другое, поближе к старенькому телевизору. Прибежала Энрика, чтобы устроиться на коленях у «дедуски».

— Что ж, поглядим, — проскрипел старик, — какие машины для истребления людей нынче придумали. Любят они этим хвастать…

Алан, вытирая посуду, краем глаза тоже поглядывал на экран. Красиво же…

Безоблачный летний полдень — центральная площадь Атлантсбурга заполнена людьми, люди облачены в нарядную военную форму, они двигаются слаженно и четко; звонкие чеканные звуки марша улетают в ясное синее небо… Когда смотришь на парад, война представляется торжественной, величественной, прекрасной, а не страшной и уродливой; праздником, а не бедой… Зрелище парада способно внушить ту самую жертвенную гордость своей страной, неся которую в сердце, легко умереть в бою.

Золотые нашивки героев сверкают на солнце, гремит музыка.

Алан стоял в дверях комнаты с тарелкой в руке, по которой на ощупь возил кухонным полотенцем. Глядя на белоснежные перчатки офицеров, он думал, что зря они такие светлые, яркие, ведь воевать в них никак невозможно, сразу же будут заметны на этой ангельски чистой ткани и грязь, и кровь… Он уже знал, что такое война, знал не понаслышке, он видел её, она подошла к самому порогу его дома, и пышность парада уже никогда не смогла бы обольстить его.

Солнечные блики на медных трубах. Солнечные эполеты. Гладкая эмаль неба. Внезапно в этом торжественном сиянии воинской славы мелькнуло знакомое лицо. Камера сначала выделила его среди прочих, обозначив фокусом, затем приблизила, увеличив до размеров экрана.

Алан застыл. Полотенце прекратило свои уже давно бессмысленные круговые движения по сухой тарелке.

Всеблагая и её ангелисы! Никогда ещё Тати не казалась ему такой прекрасной, как в тот миг — он впервые видел свою возлюбленную в бумажно-белой парадной форме, которая и в самом деле изумительно шла ей — кудри молодой женщины струйками золотого меда строптиво выбегали из под фуражки с массивным сверкающим гербом — оттенки лица казались ещё нежнее, свежее, неукротимо разгоралось тёмное пламя глаз — она была такая вся, и такой Алану суждено было запомнить её навеки — золото и нефть, мёд и дёготь на ослепительно белом…

— Энрика! — воскликнул он в исступленном восторге, — смотри скорее! Это — твоя мама!

Девочка соскочила с дедовых коленей и подбежала к экрану, чтобы рассмотреть получше.

Майора Казарову показывали долго — камера тоже как будто любовалась ею, и немудрено: быть доблестным командиром и при этом настолько красивой женщиной — это какой-то особый редкий удивительный знак судьбы…

На Энрику зрелище произвело неизгладимое впечатление. Она замерла напротив экрана, подойдя очень близко к нему и почти полностью заслонив его от отца и дедушки.

— Моя мама гелой… — произнесла она с безграничным обожанием, медленно, на выдохе, обернувшись к ним, но продолжая загораживать телевизор, — Знатит я тозе буду гелоем, когда выласту…

И Алан, взглянув в тот миг на дочь, впервые осознал, насколько сильно она всё же похожа на свою мать — всей сутью, в то время как от него Энрике досталась лишь внешность — молодой отец заметил в глазах девочки первые искры того негасимого дерзкого пламени намерения, с которым Тати Казарова брала от жизни всё, что хотела. Энрика смотрела на него взглядом своей матери. Она отражала мать как маленькое зеркальце. Именно так горели глаза Тати той ночью, когда Алан воровал сливы, и она поймала его за руку, и взяла, просто и смело, не сомневаясь, как срывают с ветки плод…

— Конечно, ты будешь героем, — прошептал Алан, приседая перед дочкой на корточки и обнимая её; его любовь к девочке стала ещё сильнее теперь, потому что окончательно соединилась, слилась в его сердце с любовью к Тати, с этого дня он не просто верил, он убедился: Энрика — часть Тати, её новое воплощение, и даже если эта женщина больше никогда не будет с ним, он успел заполучить себе бесценную память о ней.

 

3

Майор Казарова не считала себя любимицей удачи, не возносила хвалы никаким богам за свои достижения и, вероятнее всего, оказывалась правой в такой оценке роли случая в своей судьбе — её продвижение по службе было закономерным, оно являлось естественным следствием её спокойного и упорного желания продвинуться, умения угождать вышестоящим — Тати принимала свои успехи как должное, лавровые венки, которые ждали её повсюду, она надевала уверенно, с сознанием справедливости их присвоения, как без шального головокружения, так и без проистекающего из скромности сознания, что победа во многих случаях есть лишь сумма многих независимых и непредсказуемых факторов.

Теперь перед Тати стояла задача сделать удачную партию, и здесь она так же вознамерилась действовать с холодной головой. Как и на службе, в матримониальных делах с её точки зрения (Тати уверовала в это свято) требовалось просто угадывать нужных людей, умело использовать их, вести себя определённым образом, составляя о себе выгодное мнение… Она не сомневалась — несколько миллионов атлантиков приданого уже ждут, чтобы своим вожделенным блеском украсить её корону самовластной хозяйки жизни.

Единственным, что омрачало иногда ясное чело Тати, были мысли об Алане, который, она знала, ждал её в небольшой горной деревушке, ждал, не надеясь и не ропща, растил дочь — его объятия всегда оставались открытыми для неё, как двери родного дома — и когда Тати поняла, что так будет и впредь, каждое воспоминание об этом мужчине стало отзываться грустным эхом.

Она осмелилась появиться, лишь когда дочери исполнилось четыре года. Алан, вероятно, уже не чаял когда-нибудь увидеть её снова — изумлённая радость была написана на его лице, когда он, сидя на крылечке, поднял голову от вязания и узнал её. Привычка Тати в любой ситуации чувствовать себя уверенной и правой, некстати изменила ей, уступив место смущению, когда она встретилась с Аланом взглядом. Тати сразу заметила, как он повзрослел; на смуглой груди его, видневшейся в глубоком треугольном вырезе просторной крестьянской рубахи, кучерявились, обозначая силу его природной мужественности, нежные волоски. Он живо вскочил, оставив на деревянных ступеньках недовязанный голубой носочек со спицами, взбежал на крыльцо, наскоро собрал на стол и пригласил долгожданную гостью на веранду.

Близнецы подросли, они бегали по двору, по очереди качали маленькую племянницу на веревочных качелях. В их тонких вытянувшихся телах, тёмных от солнца, уже появилась грациозная стремительность подрастающих мужчин. Тати видела, с какой гордостью временами посматривает на них Алан, ласково любуясь, каким тайным участием и заботой овевает каждого из братьев его взгляд. Старый хозяин сидел тут же, разглядывая молодую женщину с выражением неодобрительного любопытства, и мрачно качал головой, будто бы говоря «хороша, ничего не скажешь, только вот совести ни на грош». Тати это примечала и краснела. Ей казалось, что этот человек видит её насквозь, что все её наглые вероломные мысли оказываются перед ним обнажены: об удачном браке, богатстве, блистательных кутежах — почему-то здесь, в деревне, рядом со скромными и работящими людьми подобные мысли казались Тати мерзкими, но потом, вдали от простых радостей крестьянского быта, это ощущение проходило, и, возвращаясь в лоно света, она снова чувствовала правоту своих притязаний на «красивую жизнь». Тати где-то слышала или читала, что совесть приходит на выручку заблудшим душам, она даёт знать о себе тихим звоночком там, где важно не сделать ошибку, и потому взгляд старика был ей особенно неприятен — слишком уж её желания шли вразрез со сдержанными намёками этой самой совести.

Попив дымящегося отвара из широкого плоского, как черепаха, глиняного чайника, старик поднялся и ушёл в дом. Тати постаралась не выдать своего облегчения. Дочь возилась на дощатом полу веранды, словно маленькая собачка; иногда она забиралась на отца, чтобы выпросить у него сушку или пряник. Они сидели долго, пока за горами, словно в глиняной чаше, таяли нежные отблески заката, говорили на общие темы; никто не произнёс ни слова об их общем будущем, они не касались этого вообще, словно боялись обжечься, отчего разговор выглядел несколько принуждённым. Потом Алан отправился укладывать девочку, и по его лицу, засиявшему тихим, но жарким светом, что разгорался с каждой минутой всё сильнее, Тати поняла: неистощимая сокровищница его тела сейчас для неё приоткрылась, ей нужно только осмелиться протянуть руки и взять столько, сколько она сможет унести…

Ждали, когда уснут близнецы, и чутко задремлет на своей лежанке старик — сон пожилого человека подобен маленькой лодке, лёгкий ветерок, и вот он уже покачнулся, понесло его, стронуло с места…

Стемнело, крупные южные звёзды рассыпались по небосклону, двор накрыла мягкая душная мгла, садовые деревья застыли в ней — объемные, пышные, зыбкие, словно чёрные облака. В остывающей печи виднелись дотлевающие угольки — тусклые, тёмно-бордовые — изредка, от воздушных потоков, они зажигались ярче — по ним пробегала быстрая чувственная волна переливов цвета, пламя расцветало и тут же вяло, как прихотливый цветок.

Тати и Алан продолжали сидеть друг напротив друга за чашками давно холодного чая. Как и прежде, ни словом, ни жестом он не намекал ей на возможность близости — лишь призывное сияние его лица и прекрасного тела под тонкой рубашкой говорило о его желаниях. И Тати поддалась неизъяснимому очарованию этой стыдливой пылкости, не предлагающей себя, затаившейся, освещающей Алана изнутри ровным и тёплым светом, потянулась вперёд и накрыла его руки, лежащие на столе, своими, глубоко вдохнула, предчувствуя блаженство и, привстав, приблизила к нему лицо для поцелуя.

Откуда-то прилетел и упал на скатерть пожелтевший лист, один единственный, летний. Природа неумолима в своём движении, и, повинуясь её законам, едва расцветшее уже начинает увядать.

Алан протянул руку и выключил маленькую лампочку, что освещала веранду, — точно избавился от ненужного свидетеля. Могучий океан темноты и ночной шепчущей тишины поглотил тела, доверчиво брошенные на узенькую кушетку. И по тому, как неутолимо страстны и вместе с тем глубоко нежны, благоговейно робки оказались ласки Алана, Тати заподозрила, что он так и не знал никого кроме неё, она спросила его об этом, понимая, что спрашивает из одного только самодовольства сердцеедки, ей никогда не пришло бы в голову ревновать, Алан не был ей нужен — а он сразу же признался, когда она спросила, даже как будто удивившись её сомнению; он притаил свою черноволосую голову у неё на груди, полежал так в молчании, слушая, как бьются их сердца, и подтвердил — да, она у него единственная женщина — подтвердил, не видя смысла из гордости таить о неё свою верность. Тщеславие Тати, конечно, приятно подогревала мысль, что он не позволял никому прикасаться к себе так долго — юный мужчина в самом своём расцвете, полный жизненных соков точно поле на макушке лета — она была биологически несообразна, эта его неприступность, она имела духовную природу и потому возвышала Алана в глазах Тати, возносила его на недостижимую нравственную высоту, вместе с тем вызывая далёкий тоскливый отклик совести — рядом с чистым высокодуховным существом людям сильнее бросаются в глаза собственные недостатки. Потому Тати, немного поразмыслив, решила, что Алану, вероятно, просто не представилось случая одарить своей благосклонностью кого-либо еще.

Этим выводом её сознание несколько скруглило первую остроту восприятия, позволив ей прежнюю лёгкость отношения к Алану, хотя был, надо признать, момент, когда, залюбовавшись его серьезными тёмными глазами и думая о том, как удивительно цельна и честна его душа, Тати готова была даже признать себя влюблённой в него и предложить свою руку…

Утром, когда она уехала, по неудержимому сиянию счастья на лице Алана, старик хозяин обо всем догадался, вздохнул и сказал ему с незлобивой грустной отеческой укоризной:

— Да не надеялся бы ты на неё, она точно ветер в поле, пролетел, натряс пыли — и нет его. Пока не поздно, подумай о себе, та, другая, высокая, коротко стриженая, что была здесь в прошлом месяце, она и порядочнее, и любит по-настоящему… Это ведь заметно сразу: как она на тебя смотрела, пока ты не мог видеть!..

 

4

После сражения у Маймарова холма, в котором погибло живой силы больше, чем во всей остальной хармандонской войне с самого её начала, было объявлено перемирие; все понимали, что это — жалкая временная мера, которая лишь позволит немного отдохнуть противоборствующим сторонам, поднакопить сил для новой схватки, вероятно, ещё более кровавой. Временное правительство предприняло попытку наладить конструктивный диалог с представителями различных политических сил сложившегося общества — устроило открытую Встречу делегатов в столице королевства — Хорманшере. По центральному телевидению было объявлено, что в день проведения Встречи властями не будет осуществляться преследование лиц, считающихся преступниками; приглашенные делегаты могут чувствовать себя в полной безопасности — ведь цель встречи — стабилизация обстановки в стране и совместный поиск компромиссных решений.

После окончания официальной части мероприятия на средства Международного Миротворческого Фонда в Большом Дворце Съездов для делегатов планировалось устроить благотворительный бал. Этот бал должен был собрать как всех самых знатных и влиятельных людей королевства, так и представителей других стран, имеющих какое-либо отношение к военному конфликту; были приглашены хармандонские аристократки, претендующие на власть, послы, эксперты по международным делам, правозащитники, миротворцы и журналисты; предполагалось проведение для гостей викторин, квестов, сбор пожертвований на восстановление пострадавших после войны городов и, конечно же, танцы…

Главный зал Большого Дворца Съездов площадью в 1500 квадратных метров специально к этому мероприятию украсили цветами, бумажными фонариками и гирляндами воздушных шаров… Всюду висели плакаты, баннеры с лозунгами, призывающими закончить изнурительную и бессмысленную войну, сложить оружие, объявить все существующие вооруженные группировки вне закона, изменить тип государственного устройства Хармандона, выделить политические партии и методом всенародного голосования избрать Президента — лидера свободной демократической республики… На мониторах, расставленных по всему Дворцу Съездов, мелькали кадры из документальных фильмов, посвященных наиболее кровопролитным военным конфликтам в истории. Между фотографиями разрушенных домов, фонтанов земли, вырывающихся из воронок, разодранных бомбами на куски людей, горящей техники и падающих самолетов показывали великолепные горы, тихие долины, пёстрые от цветущих тюльпанов, полноводные реки, спокойно несущие свои воды. Бегущая строка призывала всех, кому не лень было её читать, к миру и согласию.

Хорманшер раскинулся в просторной океанской бухте, пересеченной несколькими песчаными косами. Косы были застроены отелями, прямо со ступеней которых можно было нырять в прозрачную светло-голубую воду, небоскребами деловых центров и многоярусными парками развлечений. Косы соединялись друг с другом живописными мостами для поездов метро и для автомобилей — Хорманшер считался одной из самых красивых и дорогих столиц нового мира, в то время как уже в нескольких километрах от центра города начинались районы бедноты — глиняные и соломенные лачуги жались друг к другу тесно, как ягоды облепихи, по витым тропинками почерневшая на солнце местная голь ездила на велосипедах и мулах. Остальные крупные поселения в королевстве Хармандон тоже не блистали бесчисленными бриллиантами облицованных стеклом небоскребов — в Хорманшере жила знать, элита, владеющая остатками всей земной нефти, и потому этот город ослеплял роскошью, изрядную лепту в его богатство вносил и туризм — сюда приезжали просто поглазеть.

Такой изысканной архитектуры, как в Хорманшере, не было больше нигде. Семейства харамандонских аристократов соревновались между собой, спонсируя строительство самых невероятных небоскребов, какие только можно выдумать. Здесь можно было увидеть небоскреб в виде двойной спирали, похожий на гигантскую молекулу ДНК, наклонный небоскреб, небоскреб-пирамиду, комплекс небоскребов «костер»: каждое из этих сооружений напоминало язык пламени, изогнутый и заостренный сверху; небоскреб «радугу» с двумя фундаментами, нависающий над более низкими зданиями дугой, торговый комплекс «орхидея», отделанный перламутровым стеклом и с высоты напоминающий исполинский хищный цветок…

Тати Казаровой посчастливилось полюбоваться городом с вертолета. Она прибыла в Хорманшер в составе миротворческой делегации от республики Новая Атлантида. Любуясь в иллюминатор нефтяной столицей мира, Тати мысленно сравнивала её с родным Атлантсбургом, растущим в ширину, а не ввысь, пленяющим не дерзким кичем новизны, а тонким нежным духом старины, мраморными колоннадами, тенистыми парками, мощеными пешеходными улочками… Как же долго она живет вдали от дома!

Вертолетная площадка располагалась на крыше здания, и Тати, прибывшей задолго до начала мероприятия, посоветовали полюбоваться коралловыми рифами, посетив подводную галерею Дворца, что находилась в цокольном этаже; здесь, прильнув к сверхпрочному стеклу, можно было наблюдать таинственную жизнь океана…

Перед глазами Тати неторопливо проплывали медузы, похожие на дам в старинных подвенечных нарядах; косяки малюсеньких рыбок, остреньких, как стрелки, блестящих, как обрезки фольги, застывали около стекла, но стоило Тати пошевелиться — они тут же стремительно уносились вдаль — как не бывало. На дне залива повсюду стояли дорогостоящие очистные сооружения, чтобы флора и фауна тропических морей чувствовала себя комфортно — хорманшерцы очень гордились своим лагунами, кристально прозрачными, полными прихотливых крабов, величественных осьминогов и диковинных рыб.

Прогулявшись по стеклянной галерее, со всех сторон окруженной водой, и вдоволь наглядевшись на чудеса, Тати поднялась наверх.

Парадная лестница Большого Дворца Съездов спускалась прямо в залив, ступени в прозрачной бирюзовой воде были видны все до единой, стайки мелких сверкающих рыбешек сновали в глубине; гордо возвышались в самом низу лестницы шикарные кораллы, как дворцы подводных царей — властители земные и морские соседствовали в этом уголке мира. Крупные медлительные крабы ползали по затопленным ступеням.

Изящные туфельки на невысоких тонких каблучках звонко постукивали по мрамору, пока Тати спускалась к воде. Впервые за очень долгое время она облачилась в платье, длинное, чёрное, с глубоким вырезом на спине — на фоне строгого сдержанного сияния ткани, светлая матовая кожа и медовые струйки волос, сбегающие по плечам, казались ослепительно яркими. То был подлинный расцвет её красоты — уже не юной, озарённой пламенем чувственного опыта, зрелой женской красоты — и Тати понимала это о себе, как понимала и ценность своих достижений на службе, и с наслаждением она прозревала в эту благодатную пору своей жизни ширь будущих возможностей, как молодая богиня, ещё не всесильная, но набирающая могущество, она не шла, она несла себя, и вызывала невольное восхищение своей уверенной устремлённостью ввысь…

В королевстве Хармандон начиналась осень, вечер обещал быть ясным, горячим, сухим, но не душным, открытые плечи Тати без всякого на то позволения гладил невесомыми ладонями бриз.

Приглашенные прибывали на легких катерах, на яхтах или на лодках, небольшая плавучая пристань мягко покачивалась на волнах, когда гостьи, подавая руки юношам, попадали с кораблей на бал…

Тати вместе с другими делегатами прилетела во Дворец Съездов из шикарного отеля, название которого, труднопроизносимое и не слишком благозвучное для непривычного человека, переводилось с хармандонского на атлантийский как «хрустальная роза». С первого дня пребывания делегации в королевстве Хармандон к ней была прикреплена сотрудница министерства иностранных дел, в обязанности которой входило переводить все деловые беседы делегатов, проводить для них познавательные экскурсии, а также консультировать их по общим вопросам касательно норм поведения в хармандонском обществе, традиций и обычаев.

Тати в первый же вечер предприняла попытку поближе сойтись с этой женщиной, предположив, что подобное знакомство может оказаться полезным. Она осаждала Дарину шай Мармаг, так представилась хармандонка, вопросами про многомужество, про естественное рождение детей и про юношей с покрытым лицом — Дарина с великодушным терпением и учтивой улыбкой выслушала эти типичные для туристов вопросы, ответы на которые у неё, вынужденной регулярно общаться с иностранцами, уже успели навязнуть в зубах. Она сносно говорила по-атлантийски, правда, с крепким акцентом и путалась нередко в падежах и лицах, но поражала уровнем общей эрудиции и осведомленностью в области традиций и обычаев, принятых на родине прибывших гостей. Дарина демонстрировала фактические познания в истории Новой Атлантиды даже, пожалуй, большие, чем сама Тати, и это не могло не вызывать уважения. Подробно рассказывать о себе переводчица не стала, упомянула только, что она является представительницей древнего дворянского рода, и Тати было очень неловко говорить Дарине «ты», как этого требовали обычаи королевства Хармадон; обращение на «вы» здесь было принято только по отношению к мужчинам, состоящим в браке… И все поголовно, даже члены королевской семьи, партнеры по бизнесу и высшие государственные чины говорили друг другу только «ты»…

— Как же вы показываете уважение друг к другу? Мы говорим «вы», чтобы подчеркнуть почтение к человеку.

— У нас каждый знайт свой место. Мужчинам говорить «вы» потому что они прекрасны и источник вдохновений. А женщинам говорить по их ранг. У нас классовый общество. У всех аристократов к фамилии надо прибавлять «шай», «шай» значить «небесная», забудешь прибавить — обида делать! Большое обида. Оскро-бление!

Тати спустилась пониже, чтобы лучше видеть выходящих из катеров — лёгкое волнение не отбило у неё любопытства к прибывающей публике, Дарина просила ни с кем не контактировать в её отсутствие, и Тати даже радовало, что пока не требовалось никому кивать и улыбаться, а можно было просто стоять, приняв гордый и независимый вид, положив локти на широкие каменные перила лестницы; притворяться, что смотришь вдаль, и между тем воровато, краешком глаза рассматривать гостей.

…Вдруг молодая женщина заметила нечто, поразившее её сразу, завладевшее, как порыв ветра — полотнищем юбки или распущенными волосами, сразу всеми её чувствами, обострившимися в один момент до предела. Ей даже показалось, будто бы сочнее, громче сделались вокруг неё все цвета и звуки — так бывает на начальной стадии алкогольного опьянения — мир словно усиливает контрастность, резкость, приобретает дополнительные измерения.

Из каюты роскошного катера-лимузина вышла сначала девушка-лакей, очень стройная, подтянутая, в алой ливрее с золотым галуном и в белых шелковых перчатках. Она придержала дверцу, и из мягкой темноты уютных недр каюты появилась сперва молодая брюнетка, очень яркая, точно густой тушью нарисованная на тусклых обоях реальности, черноглазая, с беспощадно красными губами, а затем — юноша, по-детски ещё хрупкий, едва вошедший в возраст, в традиционной свободной цветастой рубахе и шароварах, подпоясанных широким поясом. На голове у него была накидка из какой-то диковинной ткани, лёгкой и совсем немного прозрачной, позволяющей увидеть сквозь неё лишь смутные очертания и слабое свечение цвета кожи — ложась мягкими кремовыми складками, ткань скрывала всё лицо юноши, оставляя доступными жадным взорам одни только глаза — но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы пленить Тати мгновенно и навсегда — они цвели на лице словно две чёрные хризантемы, эти загадочные мужские глаза, они поражали своим неистовым буйным цветением, в котором как бы содержалось пленительное обещание, что всё остальное, пока скрытое, окажется таким же прекрасным…

Яркая брюнетка, перепрыгнув с борта катера на пристань, подала юноше руку — он послушно прыгнул вслед за нею, и они начали подъем по лестнице. Брюнетка вела его, привычно, и, как показалось Тати, демонстративно властно, будто окончательно утверждая этим своё неоспоримое право обладания. Поднимаясь, они подошли уже довольно близко; Тати, хотя и понимала, что начинает выходить за грани приличий, продолжала смотреть на них, а юноша, кажется, это заметил. Проходя мимо, он слегка повернул свою ловко замотанную дивной тканью головку — какое изящное движение, о, Всеблагая! — и два прелестных чёрных цветка — Тати почувствовала — распустились в тот миг именно для неё. Он тут же отвернулся, правда, и закивал чему-то, что говорила ему по-хармандонски с выражением резкой серьёзности на лице брюнетка, но Тати радостно встрепенулась, ободренная этим взглядом, как голодная птица единственной крошкой. Он посмотрел на меня, посмотрел! — пело в ней, и выждав паузу, она бодро побежала следом вверх по лестнице.

— Ты куда идёт, госпожа Тати, без мена? — остановила её возле входа во Дворец Дарина шай Мармаг. — Я просит тебе ждать, сложно говорить, чтоб не обидеть наши люди. Надо знать, как правильно.

Рядом с Дариной стояли, застенчиво спрятав руки за спины, другие атлантийки из миротворческой делегации.

Тати замялась, она ощутила себя застигнутой врасплох, её теперешний восторг казался ей переживанием необычайно интимным, словно даже прикосновение чужой мысли к этому восторгу могло его как-то обесценить или осквернить. И она усилием воли притушила в себе его сияние.

— Прости, госпожа шай Мармаг, я смотрела на рыб и кораллы, здесь очень красиво, — сказала Тати, обреченно скривив светскую улыбку.

— Да, конечно, я рада, что ты любит наше море, — переводчица расцвела от похвалы, адресованной её городу, её стране, и потому в определенном смысле и ей самой; Тати уже не первый раз замечала, что хармандонцам свойственна болезненная гордость за родину.

Дружеским ласковым жестом ухватив её под локоть, Дарина уже уверенно вела Тати по направлению к высоким дверям Дворца — многие иностранцы находят поразительным сочетание в хармандонцах их фанатичного целомудрия и некоторой бесцеремонности в отношении прикосновений: хармандонцу, например, ничего не стоит заключить в объятия практически незнакомого человека, и в то же время ни одна хармандонская женщина, и, тем более ни один хармандонский мужчина, не станет обсуждать свою личную жизнь даже с близкими друзьями.

Тати, всё ещё озаренная торжественной благодатью её впечатления, чувствовала себя смутно и зыбко, точно во сне. Перед её глазами мелькали дисплеи, баннеры, разноцветные шары и нарядные люди — но даже в этой громокипящей толпе, тем более в ней, Тати продолжала ощущать своё уединение внутри себя, и с наслаждением перебирать простывающие уже угольки пережитого восторга. Она послушно кивала и улыбалась тем, на кого осторожно указывала ей Дарина, и оттого, что она была совершенно отстранена и не пыталась понравиться, Тати нравилась всем этим людям. Они находили её рассеянно оброненные остроты очаровательными, а медлительную блуждающую улыбку размышления приписывали тонкому мастерству держать себя в свете. Она же просто искала глазами того юношу, что так поразил её, и старалась сделать лёгкую тревожность поиска не слишком заметной для окружающих.

Атлантийская делегация во главе с Дариной, неспешно дрейфовала, точно катер с выключенным мотором, от одной группы гостей мероприятия к другой; произнося, как ей полагалось, ничего не значащие фразы о важности мира во всем мире, Тати бросала лёгкие, будто бы праздные взгляды по сторонам, пока, наконец, удача не улыбнулась ей.

…Он стоял в обществе теперь уже двух пронзительно ярких брюнеток и осторожно держал за хрупкую прохладную ножку бокал с минеральной водой, иногда поднося его к губам, не столько, вероятно, для утоления жажды, сколько ради самого движения, изумительно грациозного — в одной руке у него был бокал, а другой он бережно придерживал лёгкую ткань, откинутую с лица. Брюнетки пили шампанское.

— А это кто? — спросила Тати у Дарины, умело замаскировав свой интерес за легковесностью тона.

— Знатные госпожи. Они состоят в совиет директоров «ОйлРемайнс», самый болшой на сегодняшний день нефть добывающий компания мира, — почтительным шепотом сообщила переводчица, — они словно небожители здесь, ни у кого больше нет такой капитал, это особый каста, нельзя даже приветствовать они, если не располагаешь два-три свободный миллион золотых тиар…

Тати не слишком поняла последнюю фразу Дарины, но решила не заострять внимание.

— И мальчик?

— Кузьма шай Асурджанбэй, в народе его называть «нефтяной принц», он сын для госпожа Зарина, она стоять сюда ближе, и жених для госпожа Селия, она стоять с ним рядом, — Дарина покосилась на Тати почти испуганно. — Нет, ты не гляди так сильно в та сторона! Они может заметить.

— Разве ты не представишь им нашу делегацию? — Тати откровенно недоумевала.

По лицу Дарины проскользнуло сильное изумление, словно ей предложили взлететь, махая руками; справившись с собой, она внимательно посмотрела на Тати и извиняющимся тоном произнесла:

— Это нет. Совсем невозможно! Их общество не все могут претендовать, мы здесь все понимать, наш менталитет, нам кажется такой простой вещь, госпожа Тати, но я не знаю, как объяснить человекам из ваша страна, это примерно как они боги, а мы смертные, понимаешь?..

Майора Казарову не слишком устроило объяснение Дарины, хотя, разумеется, она знала, что в высшем обществе действительно существуют различные ступени, и подняться можно только до некоторого предела, строго определённого родовитостью и достатком, но впервые она столкнулась с этим так резко и обидно — осознание того, что прекрасный юноша в кремовой накидке обречён навсегда остаться для неё лишь неосязаемой грёзой, акварельно расплывчатой в неверном зеркале памяти, оказалось горше неожиданной пощёчины. Тати не могла вынести тяжести этого незаслуженного, непонятно по какому праву вынесенного приговора.

Внутри у неё что-то дрогнуло в этот момент, и если прежде решающее значение для неё имело мнение людей, от которых может зависеть её будущность, то теперь этот отлаженный механизм мелкого тщеславия cломался, внезапно выпустив на волю истинную гордость личности, сознающей свою самостоятельную ценность, изначальную, отдельную от всего привнесённого обществом, и вместе с тем сознающей ценность других, каждого в отдельности, и потому сознающей равенство себя с ними. Но сейчас это мудрое, в общем-то, измышление о ценности личности как таковой сыграло с Тати злую шутку, ибо оказалось неуместным среди закостенелых ценностей света, давно отвыкшего мыслить категориями гуманизма, и взвешивающего всё на универсальных весах благосостояния.

Дарина тем временем ненавязчиво увлекала делегацию в другую часть залы, и Тати, покоряясь воле обстоятельств, внешне оставалась совершенно спокойной, она продолжала шутить и смеяться, но внутри у неё неудержимо разгорался самый настоящий пожар, его можно было бы притушить, наверное, если бы Дарина своим преувеличенным почтением так резко не провела границу между ними и Кузьмой шай Асурджанбэй, но это случилось, и давнее подспудное желание Тати царить или хотя бы дотянуться до чего-то, достойного царей, воплотилось вдруг в новой страсти. «Я докажу всем, что никакие они не боги; а если даже и боги, то что мешает мне занять своё законное место среди них?»

Дарина с гордостью представляла майора Казарову своим светским знакомым, а те, напоказ или подлинно польщённые, в свою очередь предлагали ей тонкие запястья своих застенчивых высокородных сыновей с замотанными лицами для томных струящихся танцев. Тати же с неугасающей внимательной улыбкой расточала этим юношам афористичные комплименты, вела их танцевать, услужливо приносила им минеральную воду, шампанское, фрукты, и, умело пользуясь своими перемещениями по бальной зале, искала глазами и иногда находила Кузьму шай Асурджанбэй, который стоял, как и прежде, в обществе двух своих грозных брюнеток, словно под стражей, стоял, неизменно красиво держа осанку и сверкающий бокал в нежной руке, высунувшейся робко, как пленительно-зрелый плод из густой листвы из широкого цветастого рукава рубахи.

Тати Казарова заметила, что Кузьма в продолжение вечера несколько раз на неё взглянул, ощутив, видимо, её интерес, но взглянул как-то нерешительно, боязливо, совершенно несоответственно своему высокому положению — эти быстрые и осторожные приливы внимания юноши, готовые в любой момент отхлынуть, прикоснулись к ней, словно тёплая морская вода к прибрежному камню — она как будто почувствовала одобрение своим притязаниям во встречных взглядах Кузьмы и ещё больше осмелела. Но выработанное с детства светское чутьё подсказывало ей, что какие-либо решительные действия сейчас неприемлемы — пригласить юного шай Асурджанбэй танцевать — это скандал, он не поведёт ни к чему, кроме презрительных смешков в спину и бесповоротного падения в глазах публики — один раз подпрыгнуть, дёрнуть бога за бороду и убежать — совсем не то, что подняться на недостижимую высоту и встать рядом с ним. Нужно затаиться, терпеливо ждать, пока интерес Кузьмы не перерастёт из простого любопытства в нечто большее — и тогда уже он сам сбросит ей со своей неприступной башни тоненькую лесенку — пришлёт записку, сладко пахнущую эфирным маслом, кокетливо засмеётся через плечо проходя мимо, как бы давая знать, что дальнейшие ухаживания приветствуются…

Тати также заметила, что ни разу за вечер Кузьма не танцевал ни с одной девушкой, это было странно, ведь всех остальных молодых людей, даже совсем невзрачных, приглашали наперебой — отчего же его, такого звездоокого, обошли этим принятым в свете жестом галантного восхищения?

Улучив момент, Тати спросила об этом Дарину. Та взглянула на неё с преувеличенным снисхождением, как на ребенка, который спрашивает, почему нельзя трогать огонь.

— Он здесь со своя госпожа Селия, она владеть этот мужчина и вольна не позволить никакой женщина даже разговор с ним. Другой дело, она может быть современный и демократичный и разрешать. Но это её воля. Понимаешь? Селия шай Сулугур — его будущая супруга, такое положение для юноши называют у нас «хишай-амос», если переводить дословно на ваш язык — «обещанный поцелуй», Кузьма — обещанный жених; согласно обычай нашего народа, к который относятся с большой почтение, спутницу жизни для свой сын выбирает мать. Мать считается владеть мальчик, и отдает кому сама решит отдать…

— А если он не хочет? — удивилась Тати.

Дарина хмыкнула.

— Ты судишь с позиции своя культура. У нас всё совершенно по-другому, мы ставить долг выше желания. Кроме того, в жизни юноши, даже из состоятельной семьи, обычно так мало соблазн, что ему не приходит в голову ослушаться мать…

Тати Казарова в армии слышала от кого-то сбивчивые истории о брачных обычаях королевства Хармандон. Традиционно считается, что только матери дано право распоряжаться рукой сына, ибо она рождала свое дитя в муках, и потому кто, как не она, способна выбрать для него достойнейшую судьбу. Верующие хармандонцы крайне негативно относится к использованию репродуктивных технологий, с религиозной точки зрения — это большой грех в первую очередь потому, что теряет смысл священный образ, которому принято поклоняться — древнейший образ Матери, проносящей новую Жизнь через смерть и омывающей её своей кровью. По обычаю мальчика действительно по договорённости с его матерью отдают в дом невесты ещё ребёнком, он там живёт, трудится, молится, а потом, когда вырастает, начинает выполнять и другие обязанности мужа… В первую брачную ночь молодой мужчина перестает быть собственностью матери и окончательно становится собственностью жены. Теперь он должен чтить её как мать-«ошо», мать младшую, ибо она обладает властью давать жизнь его детям. Жена обязана содержать мужа, защищать его, заботиться о нём, что бы ни случилось, она имеет право наказывать его и разумно руководить его поступками. Однако, никто ни к чему молодого мужа не принуждает, и это блюдется очень строго, потенциальная супруга годами завоёвывает доверие и дружбу вверенного ей матерью мальчика, она проводит с ним много времени, общаясь на разные темы, вывозя его на балы, в театры, на концерты; она терпеливо ждёт, пока он сам не даст ей знак, что готов к более близким отношениям; в случае согласия перейти последний рубеж любви молодой муж с вечера привязывает к ручке двери своей спальни — «скай-ши» — шёлковый платок, таким изящным способом сообщая супруге, что ночью она может к нему зайти…

Тати Казарова ощутила неприятное напряжение в позвоночнике, и хотя ей удалось тотчас отогнать сумрачный образ, она досадовала на себя — ещё никогда страсть не развивалась в ней так стремительно, это пришло словно наваждение, едва увидев Кузьму, да и то не целиком, под покрывалом, Тати уже была готова ради него на всё, и — да! — она ревновала, именно ревность заставила её сейчас помрачнеть, мысль о шёлковом платке, который Кузьма привяжет или, может быть, уже не раз привязывал к дверной ручке.

«Знатные госпожи», как окрестила их Дарина, уехали с бала рано и, естественно, увезли свою прелестную жемчужину в раковине. Тати успела лишь проводить Кузьму до выхода из залы пронзительным и уже ничего не страшащимся взглядом — ей показалось, что он чуть приостановился, ощутив этот взгляд спиной, точно прикосновение невидимого щупальца, а потом засеменил следом за Селией быстрее, как будто смутившись. И после того как они ушли, окружающая пышность для Тати словно поблекла — так в фильмах иногда режиссёр для придания дополнительной остроты некоторым моментам меняет цветную плёнку на чёрно-белую. Тати танцевала ещё с какими-то юношами, томными и, кажется, симпатичными; некоторым из них она даже нравилась, судя по их кокетливым ужимкам и щекам, разгоравшимся подобно пламени в горне под воздушными лоскутками накидок… Тати блистала. Но ей до этого не было никакого дела.

 

5

Дни стояли солнечные, океан оставался спокойным, атлантийки с наслаждением пролеживали по нескольку часов в шезлонгах на балконе отеля.

Миротворческая делегация должна была покинуть Хорманшер через неделю, но Тати, подхваченная безумным порывом, приняла решение задержаться в городе ещё на некоторое время. В связи с перемирием многие офицеры получили отпуска, и в глазах окружающих это не выглядело странно: лучшего место для отдыха, право, и не найти — королевство Хармандон — благодатный край, земля, благословленная Всемогущей; здесь пальмы, как ладони великанов, прячут от солнца узкие улочки, хатки-мазанки, киоски с ракушками и деревянными бусами; здесь пустыня встречается с океаном — золотые волны движутся навстречу голубым; и именно в этой земле таится теперь надежда всей цивилизации — если долго смотреть вдаль, то можно увидеть на горизонте, в зыбком мареве раскаленного воздуха, силуэты шельфовых нефтедобывающих платформ.

Выходя по утрам на балкон с чашечкой черного кофе, Тати искала их взглядом; до рези в глазах она смотрела на сверкающую полосу, отделяющую воду от неба — и думала, со странным, свербящим и в тоже время почти приятным чувством, сочетающим в себе и зависть, и восхищение, и надежду, она думала, что всё это принадлежит некой Селии шай Сунлугур, и Кузьма, прекрасный Кузьма, тоже принадлежит этой Селии… Здесь, в одном из самых дорогих отелей мира, за чашкой лучшего кофе, на заре восхитительного ясного теплого дня, Тати впервые задалась вопросом, как, почему и за что люди получают в жизни те или иные блага… Случайно ли одни рождаются красивыми, богатыми, талантливыми, а другим суждено всю жизнь, от первого до последнего мгновения, провести в болезнях, нищете и скорби? И если всё же существует во Вселенной высшая таинственная разумная сила, способная легко и просто нарисовать любому человеку неповторимые декорации судьбы, как картинку, то можно ли перед нею выслужиться, чтобы получить желаемое в награду, можно ли унизиться перед нею, чтобы она пожалела, можно ли помолиться, чтобы она снизошла, и можно ли потребовать, чтобы она испугалась?..

По неведомым каналам Тати удалось выяснить, что интересующее её аристократическое семейство довольно часто бывает в Хорманшерском Большом Театре и в Королевском Парке Развлечений, а также иногда их можно увидеть на Парящем бульваре в центре, который был назван так потому, что располагался над водой. Ведущие архитекторы работали над этим проектом — потому, вероятно, люди съезжались со всего света, чтобы пройтись по аккуратным песчаным дорожкам под пальмами и выпить через трубочку айс-фраппе по баснословной цене — бульвар располагался на широком мосту, который держали сетчатые металлоконструкции, издали напоминающие паутину гигантского паука. Бульвар в буквальном смысле висел над заливом — при постройке этого чуда света сюда было привезено на машинах несколько тысяч тонн грунта для посадки травы и деревьев… Кузьма выгуливал свою коллекционную собачку на аккуратных дорожках, мусор с которых рабочие собирали руками, чтобы не растаскивать драгоценный песок.

Разумеется, Тати понимала, что если она будет регулярно посещать места, где можно встретить семейство Асурджанбэй, то она неизбежно влезет в долги, но возможность снова увидеть Кузьму, по её мнению, этого стоила. За те три недели, что Тати провела в Хорманшере, она уже успела потратить денег больше, чем за последние три года своей жизни… Она не слыла мотовкой, но считала, что деньги не могут быть целью; она всегда была рациональна, но никогда не копила; она мечтала жить красиво, и при этом не держалась за капитал. А сейчас в жизни Тати наступил такой момент, когда в горнило внезапно овладевшей ею страсти она была готова бросать всё, что имела. Деньги, накопленные за время войны, стали её краткосрочным пропуском в Эдем, где обитают Боги…

Она рисковала, и ей везло. Уже через две недели ежевечернего посещения Большого Театра она заметила в королевской ложе горделивый профиль одной из грозных брюнеток. Значит, где-то поблизости должны были быть и остальные. Сплочённость семейных кланов являлась характерной особенностью хармандонцев.

Тати не ошиблась: вскоре в мягком полумраке ложи обрисовалась высокая фигура второй брюнетки и туманно забелела светлая головная накидка Кузьмы. Майор Казарова нервно сжала пальцами лежащий на коленях театральный бинокль — она специально не брала мест в первых рядах, всегда только в центре партера, чтобы легко обозревать весь зал… Нет! Смотреть в бинокль никак нельзя — это немыслимая дерзость… Тати ещё сильнее скрепила пальцы — они побелели — будто злилась на бинокль за его совершенную бесполезность. На беду королевская ложа располагалась относительно её места в партере таким образом, что долго смотреть на неё не привлекая внимания окружающих не представлялось возможным — нужно было вертеть головой, и это выглядело бы весьма подозрительно. Тати снова досадовала на себя, одновременно осознавая нелепость этой досады — ну откуда она, в самом деле могла знать, что они появятся именно в королевской ложе, а не в бархатной правой или в бархатной левой, которые с её места были хорошо обозримы?

Оставив надежду выловить в полумраке притаившегося перед началом таинства зрительного зала тихое сияние его руки, положенной на барьер ложи, Тати обреченно отвернулась к сцене — краски сегодняшнего театрального вечера для неё существенно потускнели. Ни превосходная игра актеров, ни их изысканные костюмы не смогли отвлечь майора Казарову от той внутренней тревоги, что заставляла её теребить бинокль, дёргать коленками, подобно непоседливому ребенку поминутно менять позу, загибать уголок программки…

Однако, в антракте произошло нечто неожиданное: Тати очень уж хотелось думать, что это не была простая случайность — прогуливаясь по вестибюлю второго этажа, куда выходили размяться посетители занавешенных малиновым бархатом лож, Кузьма обронил платок — и она, естественно, тут же его подобрав, теперь как бы получила законное право подойти к богоравным аристократам и заговорить: «Простите, но мне показалось, что это ваше…»

Тати медлила, её смущала мысль, что брюнетки могут счесть упавший платок недостойным поводом их беспокоить и заподозрить неладное.

«В конце концов, это элементарная вежливость — поднять оброненную кем-то вещь, внеклассовая и внесословная» — ободрила себя она и, крепко сжимая в руке нежнейший вышитый лоскуток, решительно направилась к приостановившимся возле декоративного фонтанчика людям. Дама, стоявшая по правую руку от Кузьмы, чутко оглянулась, когда Тати подошла настолько близко, что её намерение вступить в личный контакт стало очевидным. Она взглянула на Тати, как той показалось, с пренебрежительным удивлением.

— Добрый вечер, извините, вы обронили, — сказала, протягивая платок, майор Казарова, внешне очень спокойная и подчёркнуто вежливая; внутри же у неё, едва она заговорила, как будто воссияла холодная белая звезда, и вся она — от сердца до кончиков пальцев — стала лучами этой звезды…

— Спасибо, — сухо поблагодарила Зарина шай Асурджанбэй, смерив Тати подозрительным взглядом; её горделивая осанка, надменный маслянистый блеск глаз, красивая тёмная родинка с волоском возле верхней губы — всё это будто бы говорило: «и разве стоило тревожить нас из-за такого пустяка?..»

Но Тати это почти не волновало. Ей удалось ухватить цепким взглядом новый облик Кузьмы, как ей показалось, ещё более пленительный, чем тот, что она помнила — он был в серебристых шароварах, в белой, тонко вышитой серебром, рубахе, накидка на этот раз оказалась бледно-дымчатая и чуть менее плотная, чем в первый раз… Тати алчно пыталась угадать под нею очертания губ, а Кузьма — она готова была поклясться, что ей не почудилось — тоже взглянул на неё, и чёрные хризантемы его глаз будто бы чуть сильнее раскрылись, словно он хотел сообщить что-то едва уловимым движением ресниц.

«Он бросил платок намеренно!» — подумала Тати, торжествуя.

Со сдержанным достоинством она раскланялась с Зариной, а затем отправилась к себе на первый этаж. Спускаясь по широкой лестнице, застеленной тёмно-бордовым ковром, она резко остановилась, тут только осознав, что само её появление в королевском вестибюле могло вызвать подозрение — ведь для зрителей партера имеются свои фойе, свой буфет и свои туалетные комнаты. Возможно, именно поэтому Зарина встретила её тактичный, казалось бы, жест столь неприветливо…

…Это всё уже не имело значения. Тати была теперь почти уверена, что юный Кузьма заметил её внимание, и даже осмелилась предположить, что оно было ему в какой-то степени приятно.

«На некоторое время надо затаиться, — говорила она себе, — сейчас нельзя маячить у них на глазах…» — Но на свете нет ничего более нетерпеливого, чем страсть, Тати хотелось каждую минуту видеть юношу, ходить за ним, выглядывать за мягким колыханием накидки акварельность его кожи — ещё никогда за свои тридцать лет майор Казарова не была настолько одержима существом противоположного пола — и она не могла объяснить себе, отчего так случилось на этот раз — виной тому накидка, создавшая интригу, романтический флёр или просто пришло её время — бес в ребро, как говорят в народе — влюбиться безрассудно, отдаться совершенно безумному наваждению, в бурливом потоке которого теряешь собственную душу?.. И только мудрый древний инстинкт хищника удерживал Тати, подсказывая ей, что непрерывно гнать жертву нельзя — лишь изнуришь силы и окончательно отпугнёшь её — она прекратила преследование.

Что касается самого Кузьмы, то поведение неизвестной молодой блондинки очень сильно его интриговало. Он привык к тому, что высокое положение в обществе превращает его в глазах подавляющего большинства женщин в объект абсолютно и безусловно недосягаемый и потому совершенно неинтересный. На него попросту боялись смотреть. Отводили глаза, если он начинал смотреть первый. Конечно, у Кузьмы есть Селия, но ведь это не должно означать, что другие девушки не имеют права придержать ему дверь, пригласить на танец или подать упавшую перчатку? Ведь это приятно, чувствовать себя привлекательным, желанным…

Тати Казарова оказалась первой, кто осмелился открыто продемонстрировать свой интерес к Кузьме, и это взволновало его. Юноша много думал о том, как дать понять этой симпатичной незнакомке, что её внимание вызывает у него интерес. Окружающая роскошь почему-то наводила на него только тоску, Кузьма скучал, в его жизни так мало было разнообразия, ярких событий и вообще чувств, что он решился бросить платок… В театре. На глазах у всех.

Какая же досада охватила юношу, когда Тати протянула поднятый платок не ему, а его матери! Он испугался, что она не поняла его тонкого намека… Он попытался выразительно взглянуть на молодую женщину… Он боялся выдать себя Селии и матери, он трепетал от волнения, это было рискованно, это было любопытно, это было романтично… Как же он радовался этой маленькой игрушке, которую невзначай подарила ему жизнь! И каким же несчастным он почувствовал себя от того, что после этого случая белокурая поклонница вдруг исчезла… Как сквозь землю провалилась.

Больше всего на свете Кузьме хотелось приключений. Он часто сидел в парке на изогнутой ветке дерева и мечтал. О неожиданных, возможно, опасных поворотах судьбы, о рискованных авантюрах, о дальних странствиях, и, конечно, о чувствах, столь сильных, что им невозможно противостоять… Ничего из этого пока не было ему доступно, разве только непреодолимая нелюбовь, почти ненависть, к его будущей «матери-ошо», Селии шай Сунлугур, к которой на виду у всех Кузьме надлежало демонстрировать почтение, которая контролировала и оплачивала все его занятия и развлечения, выбирала по своему усмотрению для него музыку, фильмы, книги, и с которой он имел возможность говорить каждый день не более двадцати минут, потому что она постоянно бывала занята важными делами…

Белокурая незнакомка показалась Кузьме отважной, безрассудной и готовой на подвиг — ему отчаянно захотелось продолжить эту игру, внести сладкое, острое, жгучее — какое-нибудь! — разнообразие в свою абсурдно дорогую, но пресную при этом жизнь. Он десятки раз репетировал перед огромным зеркалом в своей комнате, примеряя на себя различные роли: то он пытался изображать юного, но искушенного уже обольстителя, то скромного и целомудренного юношу, мучимого жестокой невестой, он продумывал свои будущие диалоги с загадочной златокудрой девушкой, пытаясь решить, какой образ вызовет у неё более сильные желания, и на какой струне её души лучше сыграть — на стремлении защитить несчастного или на страсти к вожделенному и порочному? Все надуманные образы выглядели, как водится, гротескными, штампованными, ибо от первой до последней фразы они заимствованы были из книг и мыльных сериалов — не хватало Кузьме чистых источников информации, не перекрытых тотальным контролем и не отравленных стереотипами круга, в котором он вращался, — юноша мог наблюдать за теми, кто окружал его, за матерью, властной, жесткой и временами беспринципной, за Селией, скрытной, холодной, строгой, за охранницами, которые всегда молчали… Словно весточки издалека долетали до юноши сведения о жизни за пределами замка и парка с фонтанами, статуями, чайными беседками, полем для гольфа, конной фермой и знаменитой мраморной лестницей к океану. Все познания о кипучей, гремучей, временами обжигающей среде, что существовала за высоким забором, окружающим парк, Кузьма получал из чужих рук, из рук, которые перебирали для него сведения, точно ягоды в компот, отсеивая «лишнее» — жизнь тщательно фильтровалась перед тем, как быть ему поданной… И потому он ничего ещё не знал. Совсем ничего. Ни о жизни, ни о себе самом…

Кузьме было всего пятнадцать, он обладал исключительным воображением, и ему представлялось, будто судьба предоставила ему в лице незнакомки, дерзнувшей продемонстрировать свою симпатию, возможность пожить так, как жили герои прочитанных им романов, — познать риск, азарт, преступление и первую настоящую, страстную, роковую любовь…

 

6

Возобновила Тати свою охоту примерно месяц спустя, на прогулке — Кузьма со своей неизменной стражей неспешно прохаживался по Парящему бульвару. Следом, едва поспевая за чинным прогулочным шагом хозяина, семеня, бежала противная тонконогая собачонка какой-то бешено дорогой эксклюзивной породы. На шее у неё назойливо позванивал золотой колокольчик.

«Это не домашний питомец, а показатель статуса», — вспомнила Тати изречение кого-то из своих светских друзей, относившееся, конечно, к другим людям и к другой подобной собачонке, но очевидно применимое и в данном случае. Сама она терпеть не могла этих крысообразных лысых уродливых существ, но если людям нравится и они могут себе позволить — почему нет? Тати не имела привычки осуждать чужую блажь.

Аристократы свернули с главной аллеи и шли теперь по живописной боковой дорожке, Селия — чуть поодаль — она разговаривала по мобильному телефону. Тати находилась на довольно приличном расстоянии, ищущий взгляд её торопливо вбирал волны, бегущие от ветерка по лёгкой пепельно-розовой накидке Кузьмы. Гуляющие, уходя дальше по дорожке, постепенно удалялись от аллеи. Временами их фигуры скрывались за стрижеными щетками цветущего тропического кустарника; боковая дорожка и аллея образовывали острый угол, — но Тати повезло: кривоногая собачонка, удручённая, видимо, скукой своего семенящего блуждания между ногами идущих, внезапно решила на кого-нибудь напасть и с визгливым лаем кинулась к Тати через треугольник стриженого газона.

— Назад, Принц! Нельзя! — воскликнул Кузьма.

Его накидка взметнулась на ветру, словно язычок нежного, прохладного пламени. Мальчишка грациозно побежал по газону следом за своим питомцем.

Спустя мгновение Тати увидела его глаза — так близко от себя, что у неё перехватило дыхание — они распахнулись вдруг — две зияющие чернотой бездны, две мягко выстланные пропасти. Поманили… Но тотчас же всё исчезло, унеслось, как мгновенный узор табачного дыма — он обернулся назад, туда, где стояли мать и Селия (они теперь вместе склонились над карманным компьютером) — и по тому, как он оглянулся на них, по этому его чуткому движению лесной лани, Тати вдруг с совершенной ясностью поняла, что один лишь страх останавливает юношу, а собственные его желания обращены к ней…

— Принц, нельзя, — снова повторил он, продолжив глядеть Тати прямо в глаза, точно фраза эта могла оказывать гипнотический эффект, или он пытался вложить в неё, как в шифр или в пароль, совершенно другой, сокровенный, смысл.

Внезапным дуновением накидку прижало к лицу Кузьмы, и под нею чётко обозначились контуры его губ. С замиранием сердца Тати подметила, что они именно такие, как она ожидала — округлые, выпуклые, мягкие.

Он склонился и ловко подобрал собачку. Тати залюбовалась тем, как изящно при этом смуглые тонкие руки его, протянувшись, выскользнули из вышитых рукавов.

— Обычно около полудня мы с Принцем гуляем здесь вдвоём, — быстро сказал Кузьма, обращаясь как будто вовсе и не к Тати. Он не смотрел на женщину, почёсывал за ухом собачонку. Та умильно вертела головой, колокольчик на ошейнике у неё тихонько позванивал, на его поверхности играл солнечный луч. Собачонка повизгивала, тянулась острой мордой к изумительно изящным ласкающим пальчикам, каждый из которых Тати мечтала прислонить к губам и не отпускать долго-долго… Не отпускать, позволяя чуть прохладному ощущению поцелуя медленно таять подобно тоненькой льдинке на дне стакана из-под фраппе…

Тати уже успела немного изучить хармандонский и поняла всё, сказанное юношей. Впрочем, это не имело значения; две души могут говорить друг с другом взглядами, устремленными навстречу: женщина и мужчина, говорящие на языке любви, поймут друг друга всегда, откуда бы они ни были родом, и на каких бы языках от рождения ни говорили…

— Кузьма, иди сюда, — донёсся с другой стороны газона спокойно-властный призыв Селии, и юноша, вскинув в последний раз на Тати глаза, как ей хотелось думать, печальные, повернулся и резво побежал прочь — развевалась его накидка, ложась на ветер, как единственное нежное ангельское крыло.

«Он заметил меня!» — пела, резонируя во всем теле Тати, словно отзвук дребезжащей струны в деке, ликующая мысль, — «Заметил, и испытал встречный интерес!» Прежде, после случая с платком, она уже начала догадываться об этом — осторожно, правда, стараясь не тонуть в пьянящих иллюзиях — нынче догадки подтвердились…

«Он будет моим, рано или поздно…»

Тати, продолжая путь по аллее, всё ещё могла видеть гуляющую элиту краем глаза. Кузьма покорно следовал за Селией; загадочная брюнетка не брала его за руку, не обнимала, никак не заявляла свои права, но в её осанке, походке, явственно чувствовалось нечто правое, веское, властное, —— и другая мысль, появившись вдруг, подплыв внезапно, как морская змея, безнадёжно отравила блаженные надежды Тати…

«Он принадлежит другой. И она не чета мне. Мне глупо даже думать о сравнении с нею! Я маленькая нищая девочка, поглядевшая в замочную скважину на праздник в богатом доме! Я контрактница в армии. Расходный материал. Я делаю войну, которую заказывают такие, как она. Я пыль под её ногами!».

Черная макушка Селии в последний раз гордо проплыла над зелеными волнами кустарника и исчезла.

«Око не способно унести с собою и малюсенькой крупинки чужого золота, но оно способно вожделеть к нему» — возникла в памяти Тати фраза из какой-то книги, — «… потому не кажи своего, не буди зависти, ибо родившаяся завистливая мысль неизбежно станет однажды действием…»

Наверное, памятуя об этом, мудрые хармандонцы прячут прекрасные лица юношей под воздушными накидками. Отсутствие соблазна — лучший способ его преодолеть.

Тати шла по аллее, упруго ступая, как будто стараясь ударить землю. Уходя всё дальше, она чувствовала внутри тяжёлое глухое биение тщетной необоримой ревности.

 

1

Спустя семь лет после того, как Онки, навешав Саймону Сайгону оплеух на нордовской лужайке, получила свой первый любовный ожог, у неё совершенно неожиданно образовалась семья. Она ничего такого не планировала, всё получилось как-то само собою, жизнь предложила это ей подобно тому, как предлагают всевозможные дополнительные услуги — пирожки, пиво, мороженое — в поездах и в самолетах, по ходу движения.

«Поставил чёрт капкан. У меня ещё столько неразобранных обращений! А я вынуждена штанами полировать тут стул, сотрясать воздух банальностями и к концу дня у меня от этой служебной улыбки заболит лицо».

Онки в качестве почётной гостьи была приглашена в районный дом Культуры на церемонию вручения медалей «за особые успехи в учении» выпускникам и выпускницам школ.

Родители с камерами. Радужная пена букетов. Слезы. Напутствия и обещания. Всё как обычно.

«Лучше бы я спала. Или работала».

Когда торжественная часть мероприятия подошла к концу, собравшихся пригласили участие в фуршете. Онки не слишком хотелось оставаться, выпивать она не любила, в еде старалась быть как можно более умеренной, стесняясь появившейся лёгкой полноты, праздные разговоры нагоняли на Онки тоску — но депутатские обязательства порой вынуждали её присутствовать на подобных мероприятиях. Она стояла обычно в продолжение всего вечера возле своего стола, вытянувшись стрункой, перебирая пальцами ножку единственного, первого и последнего, бокала шампанского, взятого в руки исключительно из вежливости, на улыбки и приветствия отвечала сдержанно и немногословно.

Но на фуршете для выпускников произошло нечто особенное. Объявили «белый танец», из динамиков заструилась медленная нежно-тоскующая мелодия, и к Онки, смущаясь, подошёл юноша, совсем молоденький, высокий блондин, белокожий, с милыми яблочно-румяными щеками — она вспомнила, как около часа назад вручала ему медаль, серебряную, не золотую…

За депутатским столиком сидели другие девушки, и Онки немало удивилась выбору паренька. Она привыкла думать о себе как об обладательнице внешности самой что ни на есть невзрачной, никогда не надевала платьев, даже на приёмы, и сейчас на ней был серый деловой костюм-тройка.

— Вы потанцуете со мной? — спросил вчерашний школьник, и яблоки его нежных щек сразу вдруг созрели, зарозовели пленительно и горячо.

— Ну конечно, — ответила Онки, не слишком уверенно покидая своё место, она совсем не умела танцевать и это вселяло в неё некоторое стеснение, но пресловутый долг слуги народа… Именно он, как она сама себе объяснила, диктовал ей необходимость принять приглашение.

Неловко переступая ногами и деревянно держась друг за друга, Онки и юный выпускник пытались хотя бы изобразить танцующую пару — он, как выяснилось, тоже никогда в жизни не танцевал с девушкой — общее несчастье естественным образом сблизило их.

— Давайте держаться где-нибудь с краешку, — чётко и по деловому объявила Онки, — мы с вами топчемся как заводные солдатики, дабы не смешить людей и, упаси Всеблагая, им не мешать, лучше отойти в сторонку…

Они ещё какое-то время попереминались с ноги на ногу возле столиков, у самой границы танцплощадки — музыка стала стихать — Онки почувствовала облегчение, но вместе с тем и лёгкую досаду, после танца следовало отпустить юношу, и он бы ушёл, возможно, тоже огорчившись, ведь танец, очевидно, был всего лишь предлогом… Её удивляло и восхищало, что этот яблощёкий парнишка, с виду такой робкий, набрался смелости к ней подойти. Когда она в начале торжественной церемонии, ослеплённая светом цветных прожекторов, всходила на сцену под громкие аплодисменты зала, и конферансье объявила, что она депутат — это слышали и видели все.

— Давайте присядем, — сказала Онки, осторожно ведя его за руку между столиками; от напряжения мышц, вызванного скованностью, она вдруг почувствовала себя уставшей.

Отодвинув ему стул, Онки усадила своего спутника за VIP-столик, накрытый для почётных гостей — он располагался на некотором возвышении над танцплощадкой и был хорошо обозрим практически из любой её точки — юного выпускника это, судя по наливным яблокам щёк, одновременно и радовало, и смущало.

Онки понятия не имела, о чём говорить с ним. Всемудрая знает сколько времени она не ухаживала за молодыми людьми, день её был расписан по минутам, на любовные похождения просто не хватало времени… Интрижки на один раз Онки не признавала совершенно, а поддержание постоянных отношений, как известно, требует некоторых усилий, и потому «мужской вопрос» в её жизни был решен кардинально. «Нет и не надо».

А юноша между тем сидел напротив, трогательно теребя накрахмаленную салфетку под тарелкой. Живой юноша. И нужно было как-то с ним взаимодействовать.

Следовало, наверное, наскоро состряпать какой-нибудь комплимент — Онки взглянула на него — самый обыкновенный, в сущности, восемнадцатилетний парнишка, белокурый, очкастый, несколько розовых прыщиков на лбу, первая щетина на подбородке, нежная ещё, словно кожица киви — что тут можно придумать? Сказать, что он покорил её своей красотой? Глупо. Слишком откровенная лесть выглядит как неуважение к человеку. Нет, не внешностью своей он привлекал Онки. Она не могла объяснить — чем. А неосознанное, естественно, невозможно было выразить словами. Не получалось комплимента. И она ощущала мучительную неловкость от своего косноязычия, от пустоты в голове, от неспособности вести характерную для флирта легкую беседу, от сонливости, которая всегда приходила после выпитого бокала шампанского — сказывались хроническое недосыпание и затаившаяся до поры усталость от любимой, ни на секунду не покидающей мыслей, работы.

— У меня медаль не золотая, а серебряная, — говорил Гарри, пытаясь хоть как-то наладить общение, Онки была за это невыразимо ему благодарна, — я очень переживаю из-за этого, я не идеален…

— Не нужно пытаться быть идеальным, это невозможно, а казаться идеальным со стороны — бессмысленно, — сказала Онки, радуясь тому, что хоть словечко удалось выудить из оцепеневшего сознания, — нужно просто честно делать своё дело, прикладывая максимум усилий.

Она понимала, что придётся проводить юношу, так не пойдёт, приличные леди подобного себе не позволяют — сначала ухаживала весь вечер, а потом запросто откланялась, как будто ничего не было — в своём внимании к этому молодому человеку Онки уже перешла определённую черту, их за столиком видели люди, в том числе и его родители, которые уже уехали, так что оставить теперь парнишку и уйти — означало опозорить его… Онки чувствовала невероятную усталость, ей был симпатичен этот Гарри, его яблочные щёки, смущённая улыбка, но провожать… Ехать неизвестно куда, расшаркиваться с незнакомыми людьми, которые, не дай Всеблагая, начнут засыпать вопросами или приглашать на чай, а потом возвращаться назад… И завтра опять рано вставать, и столько работы, кажется, даже больше чем обычно, квартальная отчётность… Но Онки Сакайо по привычке пересилила себя, как всегда пересиливала в угоду различным непростым обстоятельствам, одной Всемудрой, наверное, известно, сколько раз ей уже приходилось это делать, когда, например, уже слипались веки, а нужно было просмотреть ещё десяток другой документов… Сейчас, очевидно, тоже возникла нужда в своеобразном «последнем рывке».

И неимоверно усталому телу Онки снова пришлось мобилизовать все резервы, чтобы подчиниться её могучей воле.

Возле подъезда она дружески пожала юноше руку.

— Прощайте, благодарю за приятный вечер.

Гарри как будто опечалился. Может, стоило его поцеловать? В затуманенном усталостью воображении Онки пронеслась, словно стайка разноцветных бабочек, чувственная сцена поцелуя… Вообще она бы не отказалась, конечно… Но в данную минуту… Это вышло бы чересчур поспешно, скомкано, пресно. Ей больше всё-таки хотелось спать.

— Прощайте, — сказала Онки и пошла к машине. — Уже двенадцатый час. Надо подумать и о шоферессе — она ведь тоже устала, такой длинный день…

 

2

На следующее утро Онки проснулась совсем свежей и даже пожалела, что вчера так сонно мямлила в обществе очаровательного серебряного медалиста Гарри, как будто по обязанности его проводила и даже не попыталась поцеловать — проверить, так сказать, прочность симпатии…

Но поезд уже ушёл, впрочем, и на погрустить по этому поводу времени оставалось совсем мало, разве только те несколько минут, что были отведены на завтрак, состоящий из сока и тоста, да на чистку зубов — Онки как всегда ждала работа. Очень много работы.

Как же она удивилась, когда несколько дней спустя он пришёл сам!

— Я по объявлению, — заговорил он, склонив голову в безуспешной попытке спрятать поспевший яблочный урожай, — если оно ещё актуально… Насчёт вакансии секретаря в вашей общественной приемной… я бы хотел работать у вас.

Онки совсем забыла, что не так давно действительно давала объявление. Ей в последнее время всё чаще требовалась помощь при работе с бумагами. Конечно, с большей охотой она взяла бы девчонку, но, по большому счету… чем мальчик хуже, если он ответственный и аккуратный…

— Поступил куда-нибудь? — спросила Онки строго. — Обязательное требование к кандидату, чтобы он являлся студентом высшего учебного заведения. График работы не очень плотный, в основном вторая половина дня, на сессию буду отпускать совсем.

— Пока не знаю… Результаты вступительных испытаний объявят на следующей неделе… — ответил Гарри извиняющимся тоном и, глядя на него, любуясь его уложенной воском челкой, идеально отпаренным воротничком и нарядным галстуком, который он накануне почти час выбирал для собеседования с нею, Онки поняла, что на работу его она уже мысленно приняла, и не имеет никакого смысла больше оправдываться перед самой собою; она заранее предвидела развитие этого, в общем-то, банального, но трогательного житейского сюжета, она предвидела, но ничего почему-то не пыталась изменить.

 

3

Работал Гарри добросовестно, старался и учиться. Всегда, когда ему что-либо удавалось, он находил способ как будто бы невзначай сообщить об этом Онки — забывал среди рабочих бумаг зачётку с одними «отл» или наградной диплом со студенческих соревнований — как стремился он ей понравиться! — и она догадывалась об этом. И догадка была сколь приятна, столь и мучительна — она сознавала, что не сможет дать ему того, что он ищет в ней — но так ей становилось порой жаль его особенной, нежной жалостью, которую часто принимают за ответную любовь, такой трепет вызывал весь его юный невинный облик — большие глаза, тонкая светлая кожа, хрупкие пальчики — как он замирал, когда она проходила мимо его стола! — пылкое чувство юноши нашло, в конце концов, отклик в душе Онки — она сделала ему предложение. Но семейная жизнь сразу как-то не заладилась; в день регистрации брака Онки позвонили — безотлагательные дела непременно требовали её присутствия, и она, обстоятельно и мягко объяснив молодому мужу необходимость покинуть его, уехала прямо с торжественной церемонии, едва успев поставить свои подписи, где следовало.

Гарри, конечно, ни в чём её не упрекнул; лишь по грустному блеску в его светлых доверчивых глазах заметно было, как в действительности он опечален и оскорблён — как может она вместо того, чтобы пригубить долгожданный сладостный кубок супружества, куда-то лететь, мчаться, решать проблемы совершенно чужих людей, которые, вероятно, даже не узнают в итоге, кому обязаны своим спасением?..

— Успеется, — сказала Онки, ободряюще чмокнула его в щёку и тут же села в подкативший служебный автомобиль, — дозаключим наш брак в другой раз, номер в отеле забронирован на целую неделю.

И первую ночь после свадьбы Гарри провёл, сиротливо свернувшись калачиком в уголке грандиозной кровати для новобрачных; Онки приехала уже почти к утру, не раздеваясь, заснула непробудным сном очень усталого человека на другом краю этой же кровати, оказавшейся настолько огромной, что на ней, не тревожа друг друга могли так скромненько притулиться ещё двое или трое.

Мужем и женою окончательно стали они только после позднего завтрака, поданного в номер — проснувшись, Гарри уже не обижался, он простил Онки, а она, подкрепившись яичницей с гренками и выпив стакан ледяного сока, почувствовала себя вполне бодрой для того, чтобы наконец-то пожить, а не поработать…

Онкино личное долго лежало, погребенное под спудом повседневных забот; теперь оно, немного приободрившись и отряхнувшись от пыли, преподнесло ей сразу много сюрпризов, как приятных и предсказуемых — ох уж эта понятная всем физическая радость от долгих объятий, ласковых прикосновений! — так и совсем неожиданных, почти страшных… Онки Сакайо не привыкла подолгу размышлять о чувствах; она считала себя сухим, прагматичным человеком, она не занималась самокопанием и тщательным анализом собственных переживаний — считала это напрасной тратой времени. Но теперь, когда обстоятельства вдруг выбросили её на такую жизненную мель, что задумываться о чувствах стало насущной необходимостью, Онки обнаружила, что почти ничего о себе в этом смысле не знает и, похоже, прежде она сознательно избегала отношений просто из страха снова оказаться в состоянии неуверенности, неопределенности, волнения. Онки не подозревала за собой душевной ранимости, хрупкости, и была неприятно поражена. Прошлое, которое она несколько лет назад просто небрежно запрятала в дальний угол души, как запихивают на антресоль сломавшуюся внезапно вещь, которую почему-то жалко выбросить — это прошлое вдруг самым возмутительным образом объявилось, совершенно не пощадив выстроенных вокруг многолетних нагромождений разных разностей… Целуя Гарри, у которого она, вне всякого сомнения, была первой, Онки до обидного некстати вспомнила Саймона, на один миг всего, но от этой мимолетной мысли, очень короткой, абстрактной, но почему-то оказавшейся способной покачнуть весь её новый благополучный мир, ей стало нестерпимо гадко.

— Что с тобой? — тихо спросил нежный чувствительный муж, прикоснувшись к её щеке прохладными пальчиками.

— Ничего. Прости. — Онки отвернулась, чтобы скрыть смятение, — забыла про мобильный, одну секунду. Замучают ведь звонками.

Она встала и, придерживая на груди одеяло, прошла к столу и выключила телефон.

Постояв несколько мгновений у окна, Онки окончательно пришла в себя. Мир, который только что неощутимо ни для кого, кроме неё, вздрогнул, зашатался, задребезжал, подобно серванту с хрусталем при незначительном землетрясении, снова был незыблем и привычен. Машины неслись по проспекту. По тротуару спешили люди. На дне стакана замер мутной желтоватой лужицей недопитый апельсиновый сок. Онки машинально опрокинула стакан в рот, последняя маленькая кислая капля коснулась языка… Удостоверившись, что экран телефона, до сей поры неразрывно связывавшего её со всеми страждущими, жаждущими и просто недовольными, погас, Онки вернулась в постель.

— К чертям работу…

Сознание, что сейчас не только можно, но даже нужно расслабиться и не думать ни о ком, кроме самой себя и того, кто рядом, поначалу вселяло в Онки невнятное ощущение неполноты, недостатка чего-то. И если бы не молодой муж, который всеми силами помогал ей освоиться в этом новом состоянии отдохновения, то она не выдержала бы, наверное, и сбежала на службу. Хитрый Гарри запасся фильмами, музыкой и даже комиксами, чтобы отвлечь любимую, заполнив её ненасытный мозг информацией; он слишком долго мечтал об этих минутах наедине, и теперь не мог позволить себе потерять ни одной… Онки привыкала постепенно, она неумело пыталась заставить себя переключиться на новый семейный домашний обобщенный с другим человеком ритм жизни.

«Почему надо звонить официанту, чтобы он принес завтрак, когда можно сходить вниз и взять? Бездействие — это ведь единственное, что может раздражать человека!»

«Ну, ладно, пока он тащит сюда этот долбаный поднос, можно почитать новости о курсах валют…»

«Послушай, надо куда-нибудь сходить, сидеть на одном месте — это просто невозможно!»

«Хорошо, если ты так хочешь, мы можем весь день провести вдвоём, только давай чем-нибудь займемся…»

Несколько дней телефон Онки, выключенный, валялся в ящике стола; Гарри весь прямо лучился счастьем оттого, что она принадлежит только ему одному. Они покидали номер лишь затем, чтобы прогуляться по набережной или сходить в ресторан, но так не могло продолжаться до бесконечности — Онкиного бунта против собственной природы не хватило надолго — она заскучала.

Пришлось пойти на компромисс, разделив себя между двумя одинаково важными жизненными фондами, требующими постоянных эмоциональных и материальных вложений — между работой и мужем.

Семейная жизнь четы Сакайо теперь строилась следующим образом: неделями Онки работала не поднимая головы, приходила домой очень поздно и засыпала быстрым тяжёлым сном — ей было совершенно не до Гарри — он, случалось, просыпался среди ночи, сидел над нею и смотрел, как она спит, ворочаясь и вздрагивая, бормоча вполголоса какие-то фамилии… Горестно вздыхая, он укрывал её получше одеялом.

Иногда на день-два она бросала всё и проводила их вдвоём с мужем — то были малюсенькие островки счастья в бескрайнем море её работы — и Гарри испытывал попеременно то приливы всеобъемлющего стихийного ликования, когда, вернувшись вечером, она выключала свой телефон — обычно, так всё начиналось — то приступы пронзительной тоски, когда утром, в полудреме шаря рукой в постели, он не обнаруживал её — это означало всегда, что она уехала, и невесть когда возвратится снова… Онки настояла на том, чтобы после свадьбы Гарри уволился и занимался только домом и учёбой, она оставляла молодому мужу достаточно денег и контролировала его успехи в институте. Парнишка не мог пожаловаться на отсутствие заботы и покровительства со стороны своей супруги: как и свою работу, однажды взятые на себя обязательства жены, кормилицы и защитницы, она стремилась исполнять максимально хорошо, вот только относилась она к этому, пожалуй, несколько холоднее, чем следовало, скорее, как к новой должностной обязанности, а не к чему-то другому, призванному быть принятым гораздо ближе к её сердцу.

— Я хочу ребенка, — сказал жене в один из счастливых дней вдвоём Гарри, — я очень по тебе скучаю, когда остаюсь один, а так хоть маленькая частичка тебя всё время будет со мною рядом…

— Я не возражаю, — ответила Онки, отхлебнув сока и поставив стакан на тумбочку возле кровати, — но ты же понимаешь, что времени заниматься ребенком у меня нет и не предвидится, и без него хватает забот.

— Ты можешь об этом не волноваться, — сказал Гарри, приподнимаясь на постели и заглядывая ей в лицо, — я полностью возьму его на себя…

Онки рассмеялась:

— А рожать? Ты это тоже сам сделаешь?

— Мы можем воспользоваться услугами репродуктивного центра… — смутился он.

— О, боже! — Онки поморщилась. Почему-то ей сразу представилась дородная фигура Афины Тьюри, её довольное мясистое лицо, алчные красные губы. Мысль, что её ребенок будет выращен на одной из человекозаводческих ферм этой чудовищной женщины, внушала ей отвращение.

— Да, многие относятся к этому с недоверием, — с подкупающей убеждённостью говорил Гарри, — но за этим будущее! Дети, выведенные с помощью технологии «искусственный эндометрий» ничем не отличаются от обычных детей, многие из них уже стали взрослыми и…

— Я знаю, — быстро сказала Онки, сумрачно сдвинув брови. Она никому не говорила о своём происхождении, даже самому близкому человеку, мужу, стеснялась — всё-таки вынашивание детей коровами ещё не преодолело достаточного количества моральных барьеров в сознании общества, чтобы считаться обыденным.

— А как насчёт государственной суррогатной программы? — спросил он, взглянув на неё с сомнением и надеждой, — у тебя ведь раньше не было детей? Ты не использовала квоту на материнство?

— Нет, — Онки помотала головой, — моя квота цела и невредима. Хочешь — будет тебе ребёнок.

 

4

Эмбрионы получились славные, здоровые. Родились сразу двое — мальчик и девочка. Сотрудница государственного репродуктивного центра, которая делала Онки пункцию, воодушевлённо расхваливала её яйцеклетки: какие они красивые, крупные, и как будто даже не совсем обычные — она, дескать, прежде никогда не видела таких! — после процедуры словоохотливая докторша предложила Онки взглянуть на извлеченные ооциты в микроскоп.

— Никогда не интересовалась биологией, — снисходительно отказалась та. Она испытывала непонятное тревожное чувство от сознания, что может увидеть нечто, непосредственно относящееся к тайне возникновения жизни, и просто не хотела смотреть…

В первые два года после появления двойняшек Гарри совершенно не жаловался на нехватку внимания жены — Онки была довольна — его силы без остатка тратились на уход за детьми, вся струящаяся из него нежность заливала их непрерывным потоком — чувство вины за неучастие в семейном быте, которое иногда досаждало Онки своими внезапными наплывами, на период младенчества отпрысков совершенно оставило её в покое.

 

5

Личностных качеств, свойств характера, которые поднимают человека высоко, можно назвать много — это и трудолюбие, и упорство, и открытость всему новому, и четкое видение цели; но есть среди них одно, самое, пожалуй, важное, определяющее — а именно — реакция на неудачу. Глядя на человека, которому удалось оказаться на вершине, просто знайте — он никогда не опускал рук, никогда не застревал надолго в состоянии бессмысленного и неконструктивного сожаления о несбывшемся, никогда не ставил на себе крестов и клейм: «я не смогу», " у меня не получится» «для этого надо быть гораздо умнее, сильнее, ловчее, чем я» — смотрите на него внимательнее, любуйтесь этим человеком, и знайте — он никогда не жалел себя и не придумывал оправданий своему малодушию или своему страху, он просто брал и делал.

Карьерная удача исключительно баловала до поры Онки Сакайо: ее усердие было замечено даже в депутатской столовой. Определенно надо родиться под счастливой звездой, чтобы из судомойки одним прыжком переместиться в сотрудницы офиса партии, и Онки, кажется, родилась под такой звездой, пусть и не вполне обычным способом. Во время испытательного срока она была постоянной помощницей сразу двух муниципальных депутатов. Партия закрыла глаза на прошлые ее студенческие проказы, Онки достойно вознаграждали за тот титанический труд, что она добровольно взваливала себе на плечи, ей выписывали благодарности и выплачивали премии; в конечном счете она получила партийный билет и вскоре сама стала депутатом.

Казалось бы? Что ещё человеку нужно? Депутатское кресло для большинства людей, избравших своей стезей общественную работу — предел мечтаний. Достигнув его, очень многие останавливаются, они успокаиваются и начинают просто беречь то, что у них есть, не задумываясь о большем. У каждого человека есть такой личный «потолок», предельная власть, которую он способен удержать в своих руках. Некоторые люди, осторожные от природы, интуитивно угадывающие в себе слабости, скромные, вообще не хотят власти, они открещиваются от неё, даже если им её предлагают, иные же, напротив, рвутся к ней, идут по головам, не понимая, чего хотят, и в итоге неминуемо срываются вниз; с Онки всё было иначе, она не осознавала власть в полной мере как личное могущество, она воспринимала её исключительно как средство. Как инструмент, чтобы делать Дело. В какой-то момент Онки просто поняла, что инструментов у неё мало, примерно так, как понимает это геолог с лопатой, наткнувшись на камень — нужна кирка. Онки Сакайо требовалось больше власти.

Она жила с постоянным ощущением неудовлетворенности; ей казалось, что она может сделать гораздо больше, чем делает сейчас, и для этого ей нужны новые возможности: полномочия, ресурсы, связи; не личность Онки, а само Дело в её руках требовало более высокого положения для неё — решение баллотироваться на пост губернатора Атлантсбурга не было таким решением, какие вызревают в сознании человека годами и кормятся его амбициями — однажды утром, только открыв глаза, Онки подумала об этом, и в следующую секунду уже знала — да, она начнёт собирать подписи. Сомнений почти не было. У неё непременно получится. Должно получиться. Есть ведь высшая справедливость, которая благоволит достойным. Всемудрой на небесах видно, небось, сколько прекрасных планов, как улучшить жизнь горожан, созрело в светлой голове Онки Сакайо! И Всемогущая теперь просто обязана помочь ей стать губернатором.

Она озвучила свои смелые планы Гарри.

Тот выслушал её, как обычно, с почтительным вниманием, и потом только позволил себе сделать ремарку:

— Для предвыборной компании нужны деньги. Очень большие деньги…

— Ну и что? Ты так это говоришь, как будто приговор выносишь. Как будто это совсем невозможно для нас — достать денег; меня все знают, я отлично работаю, последние годы я лично решала самые разные проблемы самых разных людей, я думаю, многие из них захотят поддержать меня на выборах; как, ты думаешь, это делается? Только люди, твои избиратели, те, о ком ты заботился, те, кого ты защищал, в благодарность возносят тебя выше и выше на своих руках… Знаешь, как рок-звезды… Они прыгают в толпу со сцены, и толпа несёт их… Здесь то же самое. Почему известные блоггеры, писатели, музыканты рано или поздно становятся политиками? Потому что им удается собрать вокруг себя людей, готовых им поверить. Политика — это ведь просто межчеловеческие отношения, сильно глобализованные, обобщенные, систематизированные, и в основе этих отношений всегда лежит диалог человека с человеком. На всех уровнях. Поэтому главное в политике — это люди.

— Ну, есть ведь ещё разные теневые фигуры, которым выгоден или невыгоден тот или другой кандидат.

— Пожалуй, — Онки задумалась, — но неужели ты считаешь, что это заставит меня остановиться? Знаешь, давно, в мои школьные годы, был такой момент: я боялась проиграть и потому вообще не пошла на олимпиаду. И тогда один человек сказал мне, что это уже проигрыш. Я запомнила его слова навсегда. Он был прав. В любой игре есть шанс выиграть, иногда он совсем мал, и большая вероятность поражения давит на тебя, заставляя подчиниться, примириться, сдаться. Но ты точно не победишь никогда, если не будешь играть. Банальная мысль, вроде, но её надо не только принять умом, но и прочувствовать, чтобы действительно осознать бессмысленность страха. Многие люди так никогда ничего и не добиваются просто потому, что бояться сделать первый шаг, или, однажды испытав горечь поражения, боятся повторения травмирующего опыта.

— Но… Тебе ведь придется работать ещё больше, когда ты станешь губернатором…

— Разумеется. Ты так говоришь, как будто не хочешь, чтобы я им стала. Неужели, если я займу высокий пост, ты не начнешь гордиться своим положением рядом со мной? Разве это не лестно — быть мужем губернатора? Думается мне, многие парни об этом мечтают…

— Мне совершенно не важно, быть мужем простого муниципального депутата, мужем губернатора, или мужем Президента… Мне важно быть твоим мужем. Понимаешь, Онки?

Гарри произнёс это с тихой грустью, он уже знал, что она не поймет, о чём он говорит, просто не захочет понять; он уже успел убедиться, что его любимая женщина не рождена для простого человеческого счастья, она рождена, как сказала поэтесса «для бунтарства и дорог», и уже ничего нельзя с этим сделать; попытавшись удержать, её можно только потерять навсегда, и Гарри изо всех сил старался любить Онки такой, какая она есть, видеть достоинства сквозь недостатки и заглушать в себе чувство собственника. Ему вспомнились строчки великой и загадочной Стейси Мур, которая выбросилась из окна на пике своей славы.

Любой герой — по своему свеча

во мраке, вождь своих полков и гвардий;

и если нужен меч, но нет меча,

он первый с палкой встанет в авангарде,

и если даже силы не равны,

и крах сулят итоги всех гаданий,

ведут вперед герои, без вины,

ведь сдавшимся не будет оправданий;

и страхом смерти их не одолеть,

они ведь знают: сила их не в теле,

над коим властны пряники и плеть, —

другие будут продолжать их в Деле;

и лаской их нельзя сложить у ног,

от скуки счастья нет для них лекарства —

ещё никто их удержать не смог,

рожденных для дорог и для бунтарства.

Гарри, сдвинув штору, понаблюдал — он делал так каждое утро — за тем, как жена садилась в служебный автомобиль; дети ещё спали, дом после ухода Онки опустел и затих; автомобиль тронулся и очень скоро скрылся из вида. Гарри в такие моменты становилось особенно горько и одиноко — и серьезным ничем не заняться, не почитать, близнецы могут проснуться в любую секунду, придется тут же всё бросить. Сидеть сложа руки тоже совсем не хочется… Проживая эти совершенно пустые и потому бесконечно долгие минуты перед пробуждением детей, бесцельно шатаясь по комнатам, Гарри почти физически ощущал, как уходит время его молодости, его жизни. Напрасно уходит, пусть каждое утро всего по полчаса, но невозвратно. Иногда в голову Гарри приходила грешная мысль о том, что зря он связал себя семьей, мог бы сейчас оставаться свободным и иметь возможность, как Онки, куда угодно пойти, делать что угодно, не спрашивая никого… Эх, почему он не родился девчонкой? Существом самостоятельным и сильным, созданным дерзать, а не быть молчаливой тенью дерзающего…

Измучив себя подобными рассуждениями, Гарри порой расстраивался и плакал.

Просыпались близнецы, тянули к папе свои пухлые розовые ручки, улыбались ясно, мятые золотые завитки расправлялись у них на головках, сияя в утреннем свете подобно солнечным лучам, тупые толстые молочные зубки показывались в ротиках, раскрытых в смехе; они были похожи на ангелов, эти дети, они смотрели на Гарри круглыми голубыми Онкиными глазами, в которых читалась безграничная и безусловная любовь…

Он тут же горячо раскаивался в давешних тяжелых мыслях, встречал их ласковыми утренними поцелуями; общение с детьми преображало его, он как будто сразу становился другим, презирающим того себя, который лишь несколько минут назад смел сожалеть о рождении своих славных малышей потому только, что ответственность за них теперь ограничивает его свободу…

Эта последовательность настроений выстраивалась каждое утро без изменений, день за днем, год за годом… Тоска, с которой Гарри провожал скрывающийся в потоке автомобиль Онки, никуда не исчезала; подобно тому, как змея скрывается под камнем от зноя, днями она пряталась и появлялась всякий раз, когда повседневные заботы оставляли сознание молодого мужчины.

Он часто задумывался: а чувствовал бы он себя более счастливым, если бы его супруга была другой, более заинтересованной в семейной жизни, если бы она имела другую профессию, скажем, адвоката, преподавателя, менеджера — профессию, позволяющую больше времени проводить дома, со своими родными? Гарри не мог сам про себя понять — завидует он Онки и её любви к выбранному ею Делу, или обижается на неё за отсутствие внимания? В чём причина этой опустошающей грусти: в отсутствии у него Дела, которое он делал бы так же преданно и радостно, как Онки, или в том, что он хотел бы каждый день видеть рядом с собой другую женщину — женщину, для которой он и его дети являлись бы главным или даже единственным предметом заботы и опеки?

— Иногда мне кажется, что их ты любишь больше…

— Ерунда, — отвечала Онки не слишком внятно, поскольку пережевывала ужин, — ты слишком ревнивый, Гарри. Их я люблю потому, что такая у меня служба. Я депутат, и любить народ, весь народ и каждого человека в отдельности, с его проблемами и чаяниями — мой долг. А любить тебя — мой выбор. Это две разные любви, ты пойми, пожалуйста…

— Но… ведь если бы у тебя была другая профессия, ты бы больше времени посвящала нам?

— Любое дело надо делать так хорошо, как только можешь. Особенно если твоё дело касается других людей. Ты всегда обязан делать своё дело с любовью к ним. Если ты врач, то ты должен быть готов вскрыть себе вену, если пациенту потребуется срочное переливание крови, а если ты делаешь болты для самолетов, то ты должен напрячь всю свою волю, сконцентрировать все силы, чтобы только болт твой не оказался тем роковым болтом, который расшатается в полете и приведет к катастрофе… Понимаешь, Гарри?

 

6

За время своей работы муниципальным депутатом Онки Сакайо повидала великое множество людских судеб, таких разных, непростых, трагичных и загадочных; собственными руками ей приходилось распутывать клубки противоречий, разрешать конфликты интересов, находить выходы из самых абсурдных патовых ситуаций — а поскольку работала она качественно, в каждом вопросе стремилась дойти до самой сути и выслушать все противоборствующие стороны — то, приняв на себя обязанности депутата, она, образно говоря, взвалила на свои плечи всё бремя страстей человеческих в пределах вверенного ей муниципального образования.

Онки действительно любили. Не зарастающей народной тропой шли к ней старички и старушки со своими жалобами на недобросовестных управляющих жилищных кооперативов, вынимающих последние копейки из тощих их кошельков; выстраивались в очередь у входа в Онкину приёмную молодые отцы с младенцами на руках, инвалиды, неизлечимо больные, столкнувшиеся с проблемами при получении законных льгот… Сирые и убогие всех мастей знали: если с ними обошлись несправедливо, дали им от ворот поворот во всех других инстанциях, дорога им одна — к Онки Сакайо. Эта пухленькая девушка в очках всегда выслушает, всегда поддержит парой добрых слов, всегда посоветует и поможет — сделает телефонный звонок, напишет бумагу — и вопрос будет в большинстве случаев решен.

Единственным, что вызывало у Онки желание немедленно выставить просителя вон, было предложение взятки. Взяточников она ненавидела люто, выгоняла из кабинета на повышенных тонах, а как-то раз даже не выдержала и запустила в одну особо борзую предпринимательницу папкой для бумаг. Высокий коэффициент агрессивности дал о себе знать, не иначе. Никаких подарков дороже шоколадки или открытки от своих подопечных Онки не принимала. Иногда, правда, добрые дедушки и бабушки в качестве благодарности за оказанную помощь приносили «девочке-депутату» домашнее варенье, мёд с собственной пасеки, кабачки и тыквы, выращенные на дачах, грибы, собранные в лесу… От этих чистосердечных трогательных подношений Онки не отказывалась, чтобы никого не обидеть. Она складывала их на заднее сидение автомобиля и, приезжая домой, просила Гарри разобраться с «дарами волхвов» и по возможности употребить их в пищу. Тот неустанно пек блины и оладьи, чтобы поливать их полученным из рук благодарных вареньем, тушил на огромных сковородках преподнесенные кабачки и грибы, терпеливо колол близнецам кем-то собранные дикие орехи…

В приёмной Онки пересекались тысячи дорог. И потому она не сомневалась — за неё пойдут голосовать. Народная молва — была. Не было — денег. Предвыборная кампания — рекламные буклеты, волонтеры, собирающие подписи, баннеры на автотрассах — дело, всем известно, весьма затратное. День за днем работая для людей, Онки не стремилась к обогащению: Гарри с детьми ни в чём не нуждаются — и слава Всеблагой. Конечно, её семья не бедствовала. Но и не жила так, как жили другие депутатские семьи. Онки не признавала роскоши — все вещи, которые покупались в дом, должны были быть действительно необходимыми, удобными и не слишком дорогими. Никаких вам эксклюзивных обоев, кресел с ручками из красного дерева и декоративных фонтанчиков — «блажь всё это». Ни драгоценностей, ни шуб своему супругу Онки Сакайо тоже, разумеется, не покупала. «Мы слуги народа, а не цари, и потому должны жить так же, как живет народ». Гарри было, конечно, немного обидно, но он молчал. Один раз он уже пробовал поспорить с Онки на эту тему, и сделался скандал — он просил её заказать детям дизайнерскую одежду для бала в детском саду:

— Мы можем сделать этот день незабываемым. Мы можем подарить им праздник. Почему бы не купить Алике потрясающе красивое авторское платье, а Дэну — приличный костюмчик? Мы ведь можем это себе позволить…

— Я не хочу, чтобы мои дети выделялись среди других детей. Они ходят в муниципальный детский сад, и вместе с ними туда ходят дети моих избирателей. Мои дети ничем не лучше их детей. Купи им такие же, как у остальных, дешевые костюмы в обычном детском магазине.

— Да ты просто жмотка! Вот ты кто! — вспылил обычно очень кроткий и спокойный Гарри, — все эти твои разговоры о справедливости — так, для красного словца, а если правду — то тебе жалко денег! На своих детей! На меня! Ты готова костьми лечь для чужих людей, а те, кто рядом, для тебя — ничто… Ты не любишь нас! Не любишь! Ты покупаешь мне две рубашки в год! Мы не ездим отдыхать и не ужинаем в ресторанах! Когда, вспомни, ты в последний раз дарила мне цветы???

Онки стояла спокойно, выслушивая истерический монолог мужа. Его слова возмутили её до глубины души в первую очередь потому, что она вспомнила другого мужчину, Саймона, который точно так же, в юности, когда она его безумно любила, упрекал её в отсутствии интереса к материальному и в нежелании зарабатывать деньги на уютный быт. Гарри нечаянно наступил на самую больную её мозоль. И она не сдержалась — щедро размахнулась и залепила ему звонкую пощёчину. Как когда-то Саймону Сайгону. С такой же силой, и с таким же болезненным отвращением, смешанным с любовью и жалостью… Бить мужчин нельзя. Это плохо… Но когда они шлюханы и продажные твари…

— Хочешь новых рубашек? — отчеканила она зло, взяв горящую от пощечины руку в другую, — Иди в кокоты. Райская жизнь начнется… Будешь угождать в постели и получать за это бирюльки. Чем лучше потрудишься ночью — тем больше денег днем. Шик. Вот только я не признаю отношения такого рода. Либо тебе дороги мои идеи — либо прощай.

— Но… я же твой законный супруг… — тихо всхлипнул Гарри.

— Законные супруги и есть самые дорогие вещи.

Потом, конечно, Онки извинялась. Она заказала курьерскую доставку огромной корзины тюльпанов, подарила Гарри сказочную ночь, обнимала его, прижимала его голову к своей груди, целовала в макушку, клялась, что больше никогда не поднимет на него руку.

— Знаешь что… — прошептал он, примирительно, но всё еще с легким осадком от обиды в голосе, — если ты хочешь быть хорошим политиком, тебе надо изжить твою несомненную склонность к насилию.

Онки не стала возражать ему. Сейчас Гарри был прав.

Это случилось уже во второй раз. В первый раз она на заре их супружества отхлестала Гарри по щекам за то, что он не ночевал дома. Получилось вот как: молодой муж вышел вечером без ключей выносить мусор, а Онки вернулась с работы, ничего не видя перед собою от усталости. Она заперла дверь изнутри и уснула так крепко, что не услышала звонка. Бедняжка Гарри всю ночь просидел на лестнице, а утром Онки встретила его, кипя от возмущения.

Когда, наконец, всё прояснилось, её накрыло такое беспощадное чувство вины, что она, едва не плача, еще сильнее изругала мужа за то, что он не давил до последнего на дверной звонок, не вызвал службу вскрытия дверей и не разбудил соседей. «Было очень поздно, я не хотел никого утруждать,» — признался тогда Гарри.

Все деньги пошли на предвыборную кампанию — Гарри вынужден был варить детям крупы из запасов муниципального приюта для неимущих. Они были невероятно низкого качества, грязные, в них попадались палки, камушки и даже мирно почившие мелкие жучки и муравьи. Молодому отцу приходилось вставать на два часа раньше обычного, чтобы успеть до завтрака перебрать крупу для каши. От услуг прачечной тоже пришлось отказаться — Гарри стирал сам, на балконе, в тазике, с помощью мыла и порошка, полученных в фонде детского садика, развешивал белье на веревки и потом каждую вещь проглаживал утюгом — такая стирка отнимала уйму времени и даже привлекала зевак, люди останавливались и снимали Гарри на видео, так давным-давно ведь уже никто не стирал — бедняга мучился, пока кто-то из соседей не пожалел его и не подарил депутатскому дому старенькую автоматическую машинку барабанного типа.

Онки чувствовала, как тяжело даётся Гарри обеспечение ей надежного тыла, она была очень ему благодарна и стала гораздо чаще, чем прежде, радовать мужа проявлением чувств. Во время губернаторской кампании Онки впервые всерьез задумалась о своей любви к нему; она искала и обнаружила эту любовь в своем сердце, поняв, что именно такой человек рядом ей и был нужен: безропотный, готовый идти на жертвы, и, главное, не имеющий собственных амбиций. Гарри терпел лишения, как умел, приспосабливался к возникающим трудностям и особо не возмущался — только за одно это его, с Онкиной точки зрения, стоило осыпать цветами и целовать так сладко, как только могла вообразить Всеблагая, создавая губы…

Восхищаясь бытовыми подвигами Гарри, новоявленная кандидатка в губернаторы не щадила и себя: она отказалась от машины и в обеденное время, вызывая удивление у посетителей и страх у работников — «О, Всемогущая, неужто проверка!» — наведывалась в организованную ею самой столовую для бездомных. Она ела там всё то же самое, что накладывали бомжам, в прямом смысле «делила хлеб с народом», но зато — лицо Онки и краткие тезисы её предвыборной программы теперь гордо красовались на огромных рекламных щитах в центре Атлантсбурга.

«Зачем ей всё это нужно?» — нередко удивлялся про себя Гарри, — «Не лучше ли жить спокойной нормальной жизнью, быть счастливыми, ездить к морю каждое лето, пусть не в пятизвездочный отель, но вместе, с отключенными телефонами, чтобы только море, солнце и любовь? Как можно вообще хотеть власти? Это же такое чудовищное бремя». Он осмелился поделиться своими мыслями с Онки.

— Бремя? — повторила она, — пожалуй. Но раз власть бремя, значит должен найтись кто-то, кто согласен его нести. И кто сможет его вынести.

— Но почему ты думаешь, что ты — тот человек, который должен нести бремя?

— Потому что я этого хочу.

Иногда Гарри казалось, что его жена — сумасшедшая. Он боялся этой мысли и всегда поправлял себя: каждый человек в чём-то не похож на остальных, и любую странность, особенность, уникальность, особенно если смотреть недоброжелательно, можно назвать безумием.

Несколько лет день за днем Гарри узнавал Онки Сакайо и понял про неё самую главную вещь: она фанатик, настоящий фанатик — её абстрактные великие идеи и цели, непомерно высокие для простых смертных, для неё гораздо важнее, чем самые родные и близкие люди. Да, подобные Онки рождаются, чтобы светить целому народу, но вот в собственной семье они зачастую чадят хуже самой жалкой свечки — такие герои, показывающие величайшее благородство в Деле, в быту порой проявляют себя величайшими негодяями…

 

1

Чем дольше Тати оставалась в Хармандоне, тем сильнее начинала привязываться к этой противоречивой экзотической по-своему прекрасной стране. Императорское богатство владелиц нефтяных скважин контрастировало здесь с нищетой и неустроенностью — прогуливаясь на автомобиле в окрестностях Хорманшера, Тати часто видела на улицах полуголых, чумазых, одетых в лохмотья детей, страдающих недоеданием — их болезненная худоба, непропорционально огромные головы, ручки и ножки, похожие на веревочки с узелками, недостаточный рост обращали на себя внимание. Тати часто тормозила машину, чтобы дать этим несчастным чего-нибудь — прихваченные с собой из отеля сандвичи, воду или молоко — сначала она отдавала им лишь предназначенное для перекуса в течение дня, а потом стала покупать продукты специально перед тем, как выехать за город. В отличие от северных горных районов Хармандона, где жители занимались сельским хозяйством и могли прокормиться за счёт земли, на юге приходилось тяжело; в то время как зеленые благодатные склоны гор давали по нескольку урожаев в год, пустыня только отбирала у людей последнее, насылая на их пересохшие сады жаркие пыльные ветра.

Тати Казарова никогда прежде не задумывалась о красоте природы. Она воспринимала её как нечто само собой разумеющееся, как фон. Она не удивлялась мелким кристальным росинкам на траве в усадьбе, где проводила с Аланом долгие сладостные ночи, не рассматривала завороженно крупных виноградных улиток, что заполоняли сад после каждой теплой грозы — Тати шла по ним, словно по мелким камушкам, бывало, не замечая тихого хруста их хитиновых домиков — она с детства привыкла восхищаться исключительно рукотворными чудесами: роскошными вещами, причудливой архитектурой, изысканными интерьерами, дорогими машинами, ювелирными изделиями — всем тем, что люди покупают за деньги… И Тати нельзя было в этом винить — большинство молодых девушек её круга никогда даже не видели улиток, разве только в модных аквариумах у своих друзей и подруг, гораздо больше их интересовали товары и услуги — а родители всячески способствовали развитию у детей таких приоритетов. Видимо, многие из них считали, что пристрастие к материальному послужит детям хорошей мотивацией к труду, защитой от лени и вольнодумства. «Тот, кому нравится тратить деньги, будет с большим рвением искать способы их заработать, чем бескорыстный созерцатель, погруженный в абстрактные размышления». Мать Тати любила повторять ей, что люди, не озабоченные бытом: философы, поэты, художники, фанатичные ученые — если, конечно, им не повезет создать мировой шедевр или сделать великое открытие, рискуют умереть в нищете и болезнях. Бедность была самым страшным кошмаром матери Тати, она рисовала её девочке самыми черными красками, как чудовище, но в действительности эта женщина ничего о бедности не знала и не могла знать. Для неё нищета существовала в виде невозможности ездить на автомобилях, необходимости обращаться в социальные службы, выстаивать очереди, лечиться в бесплатных больницах, есть дешевые продукты и работать на складах и на стройках. Мать Тати и представить себе не могла настоящей бедности, когда у людей нет ни денег, ни еды, ни возможности трудиться, и даже бутылка обыкновенная пресной воды, даже мутной и отдающей железом, представляет для них большую ценность. В Атлантсбурге просто не было нищих. Существовали благотворительные фонды, пособия по безработице, приюты для бездомных, льготные программы в сфере здравоохранения и образования…

В южных районах Хармандона многие дети не умели читать. Они не знали ни букв, ни чисел и никогда в своей жизни не видели книг и канцелярских принадлежностей.

Тати понимала, что она одна не накормит всех голодных в пустыне, и здесь необходимы политические меры, перестановки на самом высшем уровне, принятие новых законов, демократизация страны, национализация природных ресурсов… Впервые ей пришла в голову мысль, что служит в армии она не только для того, чтобы продвинуться и выбить для себя статус в обществе, она прониклась убеждениями властей Новой Атлантиды — королевству Хармандон действительно требуется жесткая политическая рука, способная приструнить сильных и защитить беспомощных…

На хармандонском солнце волосы Тати стали почти совсем белыми; кожа постепенно приобрела ровный миндальный оттенок. Она носила широкополую шляпу, свободную блузу с длинным рукавом и мягкие кожаные мокасины; просторные брюки подвязывала широким поясом. Тати могла, совсем как настоящая хармандонка, зайти в какую-нибудь местную харчевню, сесть там, скрестив ноги, пить через трубочку знаменитый острый и пряный чай со льдом, не морщась подобно неискушенным иностранцам, и смотреть на юношей, в звонких браслетах и монистах танцующих традиционные танцы с бубнами. Иногда, если ей случалось услышать здешние традиционные песнопения, протяжные, заливистые, таинственно-печальные, Тати вторила певцам высоко, сильно, с настроением. Они улыбались в ответ, и во многих чайных ей наливали чай бесплатно, просто за то, что она, чужеземка, так хорошо поет — её свойству везде приходиться ко двору можно было позавидовать.

Путешествия на автомобиле по пустыне сблизили Тати с природой. Как ни странно, её научила любоваться красотой живого именно езда по узкому разбитому шоссе, когда на несколько верст окрест простирается сухая желтая безжизненная земля, на которой и сухое кривое деревце — редкость. Тати время от времени останавливалась и выходила из машины, чтобы посмотреть вокруг. Она подставляла лицо горячему сухому ветру и внимала пустыне. Её волосы, ставшие жёсткими, как солома, пахли песком и солью. Когда она, заглушив мотор, начинала прислушиваться, особенно ночью, тишина обретала оттенки. Оказалось, что у пустыни, на первый взгляд мертвой, есть свой голос, своя песня, и Тати научилась слышать — ветер стелился по песку, тер друг о друга малюсенькие песчинки — бесконечное количество малюсеньких песчинок перекатывал ветер — пустыня тихо шебетала, шелестела, шуршала…

Но самым невероятным впечатлением стали южные звезды. Тати готова была поклясться, что такого неба как здесь, нет больше нигде. Стоя ночью посреди пустыни с запрокинутой головой, она познала нечто такое, чего не смогла выразить ни сразу, ни после, ни словами, ни даже мыслью — зрелище, представшее её глазам — величественное молчание песков и небрежно рассыпанная мука Вселенной — заполнило её собой, заставило замереть, перестать ощущать тело. Это было озарение, мгновенная вспышка осознания своего истинного места в мире, которое точно такое же, как и всякое другое место; понимание, что на самом деле нет в мире ни сильных, ни богатых, ни дураков, ни счастливчиков, и она, Тати, совершенно случайно именно Тати, и она могла бы быть и тем нищим мальчиком, которому она давеча давала молоко и хлеб, и нет никакой разницы, быть ей самой собой или тем мальчиком, потому что он точно так же может запрокинуть голову… и увидеть свое вечное отражение в звездах…

 

2

Тати Казарова размеренным шагом приближалась к тому месту, где в прошлый раз Кузьма выгуливал свою колченогую собачонку; дойдя, остановилась в неровном пятне тени тиса, постояла, оглядывая залитые солнцем дорожки, и снова пошла в обратном направлении. В этот час на Парящем бульваре было не слишком много народу, неподалёку чинно прогуливалась небольшая группа молодых пап в традиционных накидках, они деловито толкали перед собою дорогие детские коляски и оживленно щебетали о чем-то на хармандонском, по-видимому, обсуждали аллергические прыщики, первые зубы и прочие трудности младенчества.

Неподалеку дымилась урна. Густые, круглые, мягкие как локоны красавца, клубы серого чада под ветром стелились по земле. До Тати долетал едкий химический запах — вероятно, кто-то бросил в урну окурок и тот, подкормившись бумажными обертками из-под сандвичей, салфетками, деревянными палочками от сладкой ваты, окреп и принялся плавить пластиковые стаканчики из-под фраппе…

«Почему никто не остановит это безобразие? — возмутилась про себя Тати, — Это же одно из самых престижных мест в городе… Неужели тут нет пожарной охраны?»

Дым из урны продолжал валить, и из-за её края робко выглянул, словно любопытный ребенок из манежа, первый рыжий язычок пламени. Майор Казарова решила лично положить этому конец — она направилась к ближайшему киоску с минеральной водой, и, купив по неслыханной цене стакан содовой, махом опрокинула его в урну. В глубине урны зашипело, так, как будто поток газировки потревожил обитавшую в ней змею, чад вначале стал гуще, но уже через минуту начал редеть.

Тати вздохнула с облегчением. Молодые отцы развернулись в конце аллеи и теперь шли обратно, продолжая свою занимательную беседу.

Тати не ставила себе цели выучить хармандонский язык, он входил в её сознание постепенно и естественно, запоминались отдельные слова и целые фразы, очень спокойно, без усилий. Пока у Тати был роман с Аланом, она шутки ради иногда просила его называть по-хармандонски разные предметы — её цепкая память волей-неволей складывала слова в копилку, кое-чему она научилась у Дарины, некоторые обороты пришли в её лексикон сами собой — Тати прислушивалась к людям в кафе, в барах, в деревнях окрестностей Хорманшера, на улицах.

Она обнаружила, что начинает любить хармандонский язык, его ритмический рисунок с чередованием плавных перекатов и резких скачков, его сложность, заключенную в простоте. Например, хармандонский глагол в единственном и множественном числе, в прошедшем и в будущем времени, в мужском и женском роде отличался только интонацией, с которой следовало его произносить. В таком внимательном отношении к проговариванию каждого отдельного слова заключалось особенное очарование хармандонского языка, в этом крылась разгадка его удивительной мелодичности; от того, нараспев или отрывисто произносились гласные в словах, тоже зависел их смысл. Многие хармандонские песни даже не требовали музыки — ударения путешествовали по словам, плавали, покачиваясь, словно лебеди на воде, гласные звуки парили где-то в вышине, трепеща, словно расправленные крылья…

Именно с подпевания в барах началось для Тати погружение в хармандонский язык, постепенно она стала нуждаться в том, чтобы каждый день узнавать что-то новое, ей доставляло удовольствие участвовать в создании этой всеобщей прекрасной музыки речи — и она говорила, где только могла, на ресепшен отеля, в магазинах, на пляже — говорила пока неуклюже, с акцентом, но собеседники всегда встречали её инициативу радостно, их умиляли звуки родного языка в устах очаровательной иностранки…

До свободного владения ей было, конечно, ещё далеко, но с бытовыми диалогами она вполне справлялась. Молодые отцы с колясками прошли мимо неё во второй раз: они теперь удалялись по аллее в другую сторону. Тати успела насладиться тем, что вычленила из их беседы несколько знакомых словечек. Тема младенцев за время первого прогона колясок по маршруту иссякла и сменилась более животрепещущей темой акций, которые активно продавали и покупали жёны этих очаровательных заботливых папаш. Их разноцветные головные накидки с длинными полотнищами, спадающими на спины, морщил легкий ветерок, долетавший с океана. Все гуляющие отцы были в широких шароварах и в просторных рубахах с рукавами. У одного из них накидка почти касалась земли, она была расшита мельчайшим сверкающим бисером — точно обрызгана мелкой росой… Переднее полотнище было короче — накидка запахивалась на груди и застегивалась на плече несколькими мелкими пуговками. Вставка из нежнейшего кружева закрывала нижнюю половину лица, голову материя обматывала наподобие косынки.

Тати спрашивала у Дарины, почему только знатные юноши в Хармандоне носят накидки, является ли ношение их признаком принадлежности к высшему сословью или чем-то в таком роде…

«Да бедняки просто не иметь средств купить ткань! Можно, конечно, и мешок из-под соломы надеть. (Дарина показала на себе, сделала несколько движений руками вокруг головы) Но это ж только кожу с лица драть! (Рассмеялась.) Кроме того, скажи, в такой шикарный накидка разве удобно делать какой-нибудь тяжелый черный работа?»

Тати прохаживалась взад-вперед по аллее. Торговец мороженым обмахивался веером. Наряд на нём был попроще, чем на отцах с колясками, из хлопка, а не из шелка, без вышивок, пайеток и бисера.

Над урной неподалеку суетилась плохо одетая девочка лет шести: сначала она извлекла оттуда пластиковый стаканчик и допила его содержимое, затем что-то бросила в урну и убежала. Несколько минут спустя Тати заметила, что урна дымится.

«Что за бесовщина…» — подумала она, — направляясь к мороженщику за объяснениями.

— Извините, — произнесла она медленно, смакуя хармандонское слово, — вы разве не видите, что это ребенок злонамеренно поджигает мусор? Почему его не прогоняют? Здесь хоть кто-нибудь следит за порядком?

— Это Лиль. — Сказал мороженщик, сияя взглядом в окошечке белой хлопковой накидки.

Тати в этот момент подумала, что все хармандонские юноши в своем национальном одеянии кажутся такими лакомыми потому лишь, что у них у всех большие темные глаза в воланах пышных ресниц. А больше ничего и не видно.

— Лиль так зарабатывает деньги, — продолжал мороженщик, — И заодно помогает нам. Мы торгуем водой и льдом. Богатые покупают больше воды, чтобы тушить урны, за каждый купленный стакан Лиль получает пять хармандонских тайр.

Тати досадливо поморщилась, ей стало обидно, что она попалась на примитивную удочку местных торгашей. «Впрочем, это же Хармандон. Край бессовестных спекулянтов и базарных воришек. Что тут удивляться?..»

Тати не успела додумать свою ставшую уже привычной мысль о «диких нравах этой страны» — в конце аллеи появился Кузьма — «вдвоём с Принцем» означало, разумеется, всего лишь отсутствие брюнеток: трое телохранительниц с сосредоточенно-непроницаемыми лицами по-прежнему сопровождали его. Они были в простой одежде и шли чуть поодаль, иногда разделяясь, чтобы своим присутствием не нарушать спокойствия вверенного им юного господина и не слишком бросаться в глаза посторонним. Намётанный глаз Тати сразу выделил их среди отдыхающей публики — если от внимания обывателя и могли ускользнуть точные соразмеренные движения этих женщин и их внутренняя пружинная собранность, обусловленная готовностью действовать в любую секунду, то военному человеку всё это было очевидно.

«Ничего себе, — подумала Тати почти презрительно, — сразу трое, у Леди Президента едва ли больше охраны… И как к нему подойти-то?»

Но Кузьма подошёл сам.

— Добрый день, — тёмное пламя его больших глаз разгоралось, точно в камине, в отделанной тончайшим кружевом прорези нежно-кремовой головной накидки.

Тати обмерла: он держался так уверенно и независимо, что она даже растерялась в первый момент — кто же в этой игре на самом деле охотник, а кто — дичь? Она ведь не могла знать, что Кузьма, пока ехал к ней в лимузине спиральными дорогами и воздушными мостами Хорманшера, наизусть твердил все слова, которые собирался ей сказать…

— Мне кажется, вы давно уже хотели что-то мне сказать, вы так выразительно на меня смотрели, — продолжил он. Одна из охранниц-верзил сделала шаг, намереваясь подойти ближе, но Кузьма кинул на неё короткий взгляд, словно на сторожевую собаку — сиди, дескать, пока всё нормально. Она послушно остановилась и даже как будто поглядела в другую сторону — но Тати знала: она всё видит.

Телохранительницы, рассосредоточившись по бульвару, заняли выгодные позиции для наблюдения. Легкий ветерок чуть приподнял полу белого пиджака той, что намеревалась приблизиться, и Тати успела заметить закрепленные у неё на поясе тонкие метательные ножи.

«Ох ты ж, черт… В цивилизованных странах запрещено ношение холодного оружия… Впрочем, это же Хармандон… Какой с них спрос?..»

Кузьма тем временем разглядывал Тати. Возбужденный пульс его уже унялся. Юноша нервничал только до тех пор, пока не начал говорить, теперь он окончательно выбрал роль и настроился следовать сценарию своего воображаемого романа. А майора Казарову, напротив, сковала неожиданная робость, она не знала с чего начать, все страсти, что бурлили в ней долгое время, сейчас должны были уместиться в одной фразе, причём как можно более короткой и конкретной. Оглянувшись на охрану, она сделала осторожный шаг вперёд, и тут же ощутила на себе тяжёлый прицельный взгляд метательницы ножей.

«Она ведь не промахнётся…» — подумала Тати отстранённо. Ей тотчас представился собственный труп с торчащей из глазницы изящной, инкрустированной бриллиантами рукоятью клинка, но это видение вызвало отчего-то не страх, а какое-то болезненное веселье. Жизнь подсказывает нам, когда мы движемся в неправильном направлении. На неверно выбранном пути мы часто спотыкаемся, сталкиваемся с неожиданными трудностями, словно что-то до последнего хранит нас от роковых ошибок, и полковник Казарова ощущала сейчас, глядя на Кузьму, неизъяснимую тревогу — будто он был красной кнопкой, а она дополдинно знала, что прикосновение к такой кнопке неизбежно приводит в действие некий чудовищный механизм. Прежде Тати всегда прислушивалась к внутреннему голосу, который долгие годы вёл её сквозь тернии судьбы от успеха к успеху, но теперь ей показалось, что прислушаться к интуиции на этот раз и отступить будет непростительной трусостью…

— Что же вы молчите? — спросил Кузьма несколько нетерпеливо, — ЭТИ не должны вас смущать — он грациозно-небрежным жестом тонкой руки в облаке невесомого рукава показал в сторону охраны (жест был самым бессовестным образом скопирован из какого-то фильма о временах рабовладения), — Можете считать их просто столбами вдоль дороги. Говорите, я жду…

Тати, подзадоренная его замечанием, окончательно подавила в себе желание пойти на попятную и, на миг прислушавшись к тому, как грузно ухнуло, словно споткнувшись, сердце, произнесла:

— Кузьма шай Асурджанбэй, с самой первой встречи я думаю о вас постоянно.

Признание не удивило юношу. Только любовь может вести женщин запутанными и опасными дорогами. Те, кто влюблен недостаточно, скоро сдаются. В книгах всё бывало примерно так: возвратившись из дальнего странствия, полного рискованных приключений, она вставала на одно колено, прикладывала левую руку к сердцу, а правую протягивала вперёд…

— Я мечтаю увидеть ваше лицо. Я почти каждый день вижу его во сне… — продолжала Тати.

Кузьма едва не захлопал в ладоши, одурманенный мимолетным ощущением власти над реальностью. У каждого бывают такие «моменты силы», когда нечаянно сбываются желания: даже если желание совсем пустяковое, например, человек заметил в витрине вещь, которую давно хотел, но не видел в продаже. Момент всё равно кажется великим — возникает неодолимое искушение приписать себе, своей воле, своим мыслям возможность трансформировать окружающую действительность.

Юноша был окрылен своей затеей. Даже страх перед наказанием, которое, несомненно, наложит на него Селия, узнав, что он разговаривал на бульваре с незнакомкой, не обеднял его радости от первого в жизни самостоятельного поступка.

Охранница с ножами на поясе предприняла попытку вразумить молодого господина.

— Вам не следует стоять на самом солнцепеке, — тихо сказала она, приблизившись.

— Я сам решаю, где мне стоять, — ответил Кузьма с вызовом.

Он снова повернулся к Тати, и тёмное пламя его взора, вырвавшееся из узкого жерла прорези в накидке обожгло её. Приближалась сиеста, белое солнце плавило небо, оно становилось очень светлым, бледно-бледно голубым, выгорало, точно старый ситец. Волоокий бульвар стоял в дымке. У Тати вспотели ладони и спина.

— Я представляю себе ваше лицо… — ничего другого просто не приходило ей в голову, то ли от жары, то ли от волнения, и она повторяла на разные лады одну и ту же фразу.

— Мне не позволено говорить с вами, но я хочу, чтобы вы приходили сюда. Я тоже буду приходить… Но сейчас мне пора. — Сказал Кузьма, он чувствовал на себе напряженный взгляд начальницы домашней охраны. Про короткую встречу всегда можно что-нибудь солгать: незнакомка оставила на скамейке зонтик, книгу, портмоне, например, и он хотел вернуть — долгий же разговор с чужой женщиной ничем не может быть оправдан…

Осознав намерение Кузьмы уходить, Тати вышла из своего оцепенения. О, Всемогущая… Если он, юноша её мечты, счел нужным подарить ей всего две минуты, то они не должны пропасть даром — теперь у неё остались последние мгновения, чтобы убедить его… Первое знакомство — это всё равно что создание рекламного ролика: талантливый менеджер влюбит в товар за двадцать секунд, а гениальный — меньше чем за пять…

И Тати прорвало:

— Я буду боготворить тебя! — воскликнула она полушёпотом. Её порыв влился в эти слова, заполнил их, но их было слишком мало, чтобы вместить его целиком, он кипел у неё под кожей — Тати ощущала жар своих щёк, ладоней, живота… Ей казалось, что внутри у неё сокрыт источник, который печет сильнее, чем полуденное солнце. Она попыталась поймать кисть руки Кузьмы, чтобы, покрыв её поцелуями, хоть немного остудиться, отдать часть своего жара… Но юноша не позволил.

— Этого нельзя, — сказал он твёрдо, но в интонации его тем не менее сквозило неуловимое обещание, способное окрылить болезненное воображение влюблённой.

Тати сама помогала Кузьме играть роковую роль в своей судьбе. Она идеально вписывалась в выдуманный им сюжет: лихорадочно блестящие глаза, румянец возбуждения на щеках — юноша ликовал. Ему казалось, что сейчас он живет жизнью героя авантюрного романа, он вошел в раж и стал на ходу придумывать продолжение…

Тати с покорной, почтительной готовностью отстранилась, руки, протянутые вперёд, убрала резко, словно получив удар плетью по пальцам. Метательница ножей, как про себя именовала её Тати, стояла на некотором расстоянии, неподвижная и с виду безучастная. Её можно было бы принять за мраморную парковую статую, если бы ветер не трогал длинных пол белого пиджака, но на лице этой девушки — Тати успела заметить — на мгновение задержалось странное, сосредоточенное выражение, и Тати стало страшно, точно молодая охранница уже целилась в неё — она явственно увидела внутренним взором лезвие летящего ножа, тонкое, как шпилька, сверкающее на солнце, как молния, способное вонзиться в плоть по самую рукоять — той, высокой и красивой, стоит только достать его из-за пояса и…

— До свидания, — сказал Кузьма, обернувшись в последний раз. Накидка его сзади спускалась до пояса, воздушные, словно пузырьки морского прибоя, кружева окаймляли полотно.

«В таких накидках действительно не работают» — промелькнула мысль. Ноздрей коснулся запах паленого пластика — Лиль, должно быть, подожгла очередную урну.

Людей на бульваре почти не осталось — сиеста. Купив стакан содовой, Тати спряталась в тени зонтика. Молоденький продавец наслаждался отсутствием покупателей — он сидел на раскладном стульчике, и на коленях у него лежала книга.

— Скажите, а вам позволено разговаривать с женщинами? — спросила его Тати.

Юноша оторвался от чтения и взглянул на неё удивленно.

— Я ведь говорил с вами…

— И вашу жену не возмущает то, что каждый день сотни женщин покупают у вас воду?

— Ну… Даже если ей это и не по душе, она отдает себе отчет в том, что у нас не будет денег… Она не станет запрещать мне зарабатывать.

— Где она работает?

— Она прораб на стройке. Вон там… — юноша всколыхнул томный горячий воздух широким рукавом, указывая куда-то вдаль, к океану, где в трепещущем мареве ввинчивались в небо каменные буры небоскребов. Едва различимыми голубоватыми линиями прорисовывались на горизонте силуэты подъемных кранов.

Тати допила воду и, на всякий случай поискав глазами Лиль, бросила стаканчик в урну.

— Твоя жена молодец, — сказала она мороженщику на прощание, — самое ценное, что есть у людей, это возможность говорить друг с другом. Без этого мы — скот.

Юноша, скорее всего, не понял её, но кивнул вежливо, так, как полагается кивать покупателям. Книгу у него на коленях ветер распустил веером; склонившись, он поспешно принялся отыскивать потерянную страницу, пола его накидки взметнулась, подхваченная воздушным потоком, словно белое чаячье крыло.

Вечером того дня в уютном баре на окраине Хорманшера, где подавали ледяной имбирный чай и нежнейшую фруктовую пастилу кубиками, Тати слушала певцов, сидя среди мягких подушек, разложенных прямо на полу. Люди приходили и уходили — тихо позванивал небольшой колокольчик над дверью.

В помещении, освещенном неяркими светильниками в бумажных абажурах, каждый посетитель чувствовал себя не клиентом, а гостем. За такое необычное свойство Тати и полюбила хармандонские харчевни. Сервис здесь был ненавязчивым, а атмосфера — домашней.

Нерезкая тень проскользнула по пестрому ковру — кто-то вошел и опустился на подушку рядом с Тати. Сначала она не обратила на это особого внимания. Незнакомые люди в таких заведениях часто занимали соседние места — у хармандонцев так принято, они очень общительный народ, и могут запросто заговорить в баре как старые знакомые, даже если видят друг друга в первый и последний раз. Часто в харчевнях к молодым женщинам подсаживаются хармандонские «гаяши» — юноши вольного поведения. Они поют, танцуют для посетительниц, приносят им фрукты, вина на специальных торжественных серебряных подносах и, если женщины хотят, проводят с ними ночи. Они тоже надевают на себя шаровары, рубахи с широкими рукавами, пояса и длинные головные накидки — отличить их от благочестивых юношей можно лишь по тому, что они свободно разговаривают с женщинами на любые темы, от изящных искусств до политики и бизнеса, появляются в местах, куда порядочным мужчинам путь заказан, и надевают на себя необычные, привлекающие внимание аксессуары. Многие из них, например, носят крупные яркие бусы, цепи, браслеты, обшивают свои рукава и платки по краям деревянными колечками, монетками или крохотными колокольчиками, которые постукивают или позванивают при каждом движении.

Тати жестом подозвала официанта и попросила принести ещё имбирного чая. Когда он ушел, бесшумно ступая по коврам в традиционной мягкой кожаной обуви и волнуя воздух полетом своих широких рукавов, присевшая рядом незнакомка заговорила:

— Добрый вечер.

У Тати не возникло сомнений в том, что приветствие адресовано ей. Без особой охоты развернувшись к собеседнице, вторгшейся в её уединение, она вздрогнула от неприятного предчувствия, сразу узнав в статной молодой женщине с короткими зализанными волосами охранницу, что была с Кузьмой на бульваре.

— Что вам угодно? — спросила Тати вежливо, но всё же не преминув продемонстрировать нежелание продолжать общение.

— Вы должны меня выслушать. Ради вашего блага. — Молодая женщина остановила проходившего мимо официанта в головной накидке, ниспадающие полы которой были декорированы тонкими серебряными колечками. Игнорируя его зазывные взгляды, она спросила стакан воды.

— Вот как? — Тати уловила повелительную интонацию в голосе девушки, и это ещё более усилило её неприятие по отношению к ней, — и почему же я должна вас слушать?

— От того, что я скажу, зависит ваша жизнь.

— Интересно… — протянула Тати с нескрываемой насмешкой. — И с каких это пор людскими жизнями распоряжается кто-то кроме Всеблагой? Чьи полномочия Она решила так расширить?

— Не ерничайте.

Тати заметила в глазах нежданной соседки по ковру зловещий холодный блеск. Она изо всех сил попыталась это скрыть, но на мгновение ей стало страшно. Очень красивое, строгое, смуглое лицо охранницы поневоле внушало уважение. Сейчас она была не в пиджаке, а в футболке и в джинсах — её тело, воспитанное тренировками и самоограничением, было сильным и стройным.

Оба официанта вернулись одновременно. Они синхронно присели на колени перед гостьями, поставили перед ними подносы и склонились в знак почтения. По обычаю, следовало положить на серебряную зеркальную поверхность монеты — плату за заказ и сверх неё, по желанию, похвалу красоте и усердию юношей.

Тати шепотом извинилась за отсутствие монет и попросила терминал безналичного расчета.

— Речь, как вы догадались, пойдет о Кузьме, — невозмутимо продолжила её собеседница, когда официанты, легко поднявшись с колен, упорхнули, — вы не должны больше с ним встречаться.

— Почему же?

— Он помолвлен. Этого вполне достаточно.

— Так ведь я только сказала ему несколько слов…

— Вы иностранка, но это не может служить оправданием. Пока вы здесь, вы обязаны подчиняться нашим законам. Если харамандонский юноша принадлежит женщине, то другая женщина должна спросить разрешение у неё, прежде чем заговорить с ним. Это древний обычай, и нарушать его — проявлять неуважение к традициям нашей страны.

— Ну… предположим… я нарушила. Так что, за это меня теперь следует убить?

— Не нужно утрировать. Я пришла говорить с вами совершенно серьезно. Рядом с Кузьмой вам угрожает опасность.

— Вот как? Вы решили облагодетельствовать меня предупреждением, а точнее запугать?

Охранница посмотрела на Тати теперь иначе, без гнева, скорее, с сожалением.

— Я думаю, вам все же стоит выслушать меня. Дело не в помолвке Кузьмы, не в госпоже Селии шай, это только то, что лежит на поверхности. Вы даже представить себе не можете, пропасть какой глубины под тем шатким мостиком, на который вы ступили…

— Стращать меня бесполезно, не тратьте понапрасну слов, — на Тати навалилось усталое раздражение: ей показалось, что её собеседница сейчас пустится в дебри рассуждений о нравственности и о том, как дикие обычаи королевства Хармандон предписывают её блюсти.

Молодая охранница медленно подняла бокал с водой и поднесла к губам. Сделав глоток, он повернулась к Тати:

— Я лишь излагаю факты. Слушайте. Кузьма один из немногих оставшихся в живых родственников императорской семьи. Его отец был двоюродным братом кронпринцессы Оливии.

Тати насторожилась. По ковру проплыли пышные шаровары официанта — он принес терминал и снова грациозно опустился на колени перед женщинами. Собеседница ждала, пока он уйдет. Она медленно пила воду, после каждого глотка ставя свой стакан на серебряный поднос. В его блестящей поверхности, точно в воде, отражались её пальцы, легко охватывающие кольцом прозрачные стенки стакана.

— Какое отношение это имеет к нашему разговору? — спросила Тати.

— Вы слушайте и не перебивайте. Как я уже сказала, отец Кузьмы имел прямое отношение к королевской семье. В прошедшем времени «имел» потому, что его уже нет в живых. Шестнадцать лет назад его застрелила жена, Зарина шай Асурджанбэй.

— Всеблагая… Помилуй… — вырвалось у Тати, неожиданно обретшей интерес к разговору, — И она не сидит в тюрьме?

— В нашей стране, если муж изменил женщине, и у них уже есть общие дети, она имеет право его убить.

— Так как же шестнадцать лет назад… Ведь Кузьмы ещё не было на свете… — Тати нервно вращала пальцами стакан с имбирным чаем. Раздражение от того, что произошло вторжение в мирное течение её вечера, сменилось возбужденным вниманием туриста в Хармандоне, стремящегося и узнать побольше об этой странной стране, и при случае натравить на неё уполномоченных по правам человека, и порадоваться сравнительному благополучию людей у себя на родине.

— Зарина была на двенадцатой неделе беременности.

— И она не понесла никакого наказания? — спросила Тати, в очередной раз закипая гневом против творящихся вокруг беззаконий, — Неужели нет никакой управы на таких…? — она сдержалась, чтобы не выругаться. Дикость какая! В этой стране можно спокойно держать дома пистолет. Или носить на поясе метательные ножи. Причем безо всяких лицензий, врачебных комиссий и экспертиз у психиатра. А если кто-то тебя обидел, оскорбил, попрал честь твоего мужчины, или тебе показалось, что честь твоего мужчины попрана, то ты просто берешь и кидаешь ножик в цель. Если цель не убежала — это проблемы цели… И если ты слишком метко кидаешь ножи — тоже… Тати знала уже достаточно о хармандонских обычаях, но о праве на убийство неверного мужа слышала впервые. «О, Всемудрая… Неужели на нашей планете такое ещё существует?» Ей казалось, что подобные законы могли иметь место разве что в каких-нибудь примитивных племенах, которых цивилизация не коснулась вовсе.

— По нашим законам жена должна заплатить государству штраф в несколько сотен тысяч харамандонских тиар за убитого мужа, или, если она не имеет средств, отбить повинность на общественных работах. Но никакого серьезного наказания ей не положено. А если она беременна, то её прощают совершенно. Считается, что измена — самое страшное преступление, которое может совершить мужчина по отношению к женщине, которая проливала свою кровь, рождая его детей. Такой мужчина оскверняет наших древних богов и потому заслуживает смерти… Зарина отделалась официальными извинениями, принесенными матери убитого.

— Всемогущая, защити, — беззвучно пробормотала Тати, во рту у неё пересохло от нервного напряжения, и она залпом допила оставшийся имбирный чай.

— Это всё неважно, — продолжала телохранительница. — главное, что вам следует знать, вы ввязались в опасную игру, ставки в ней слишком высоки для вас.

— Не вам решать, — отрезала Тати, — я уже попросила вас обойтись без угроз.

В голове у неё шумело, сердце неприятно трепыхалось, но она посчитала делом чести не показать своего смятения.

— Сказанное мною не угроза, а предупреждение. Я здесь не для того, чтобы вас запугать. Я хочу спасти вас. Продолжать делать то, что делаете вы — неминуемая смерть.

Тати скривилась и демонстративно загляделась в другую сторону.

Прелестный юноша плясал в кругу молодых женщин, неторопливо попивающих коктейли: он размахивал просторными полупрозрачными рукавами рубахи над головой — точно крона красивого гибкого дерева колыхалась при сильном ветре; он стучал в бубен и пел удивительно высоким нежным тенором. Насколько могла судить Тати с её знанием хармандонского, пел он о любви… И лицо его не было скрыто, артистам делались некоторые послабления.

Собеседница Тати неслышно поднялась с ковра и встала у неё за спиной.

— Не притворяйтесь, что не слышите меня. Не я вас убью. Найдутся десятки, сотни, тысячи тех, кто захочет убить вас. Хорошо, что пока лишь узкому кругу людей известно о родстве Кузьмы и принцессы Оливии: в стране безвластие, вокруг царит полный хаос, иностранные войска, вы это знаете не хуже меня, хозяйничают во многих провинциях… Миру нужна нефть, которая на данный момент осталась только здесь. А Кузьма… Я не буду мучить вас, расписывая тонкости политической системы этой страны, и скажу коротко. По нашим законам, владеющая им женщина формально имеет право на хармандонский престол. Теперь вы понимаете, во что ввязываетесь? Это большая политика. Это колоссальные деньги. Это запутанная партия в масштабах всей планеты. Не делайте вид, что меня тут нет. Всё что я вам говорю — чистая правда.

 

3

Нежный поцелуй зари в сомкнутые веки разбудил Тати. Она дремала каких-нибудь полчаса, не больше, в плетеном кресле на балконе, и теперь розоватая полоска света, протянувшись по черно-белым квадратикам напольной плитки, коснулась её лица.

Всю ночь она думала о Кузьме, о женщинах, в чьих руках сосредоточена большая часть мировых запасов нефти, о собственном неосторожном и странном поведении в последние месяцы — голос девушки, носящей на поясе метательные ножи, звучал в голове у Тати почти без всяких усилий с её стороны — точно записался на магнитофонную ленту.

«Не я вас убью. Найдутся десятки, сотни, тысячи тех, кто захочет убить вас.»

Тати не было страшно. Её рассудок будоражили, не давая уснуть, какие-то другие, неведомые ей доселе, странные, сладко-муторные грезы и ощущения. Набив трубку превосходным хармандонским табаком, она закурила.

«Может, действительно бросить всё это к лешему и улететь в Новую Атлантиду, пока не поздно?» Мысль уютно обволакивала сознание Тати, густой ватный дым трубки плыл над столиком.

«Нет. Бросить всё — значит вернуться к тому, что было. К изначальной точке. Никогда нельзя отказываться от возможности идти вперед, даже если это рискованно. Жизнь дана для того, чтобы подниматься. Выше и выше».

Тати ощущала почти приятную, медлительную тошноту, когда думала о том, что у неё есть мизерный, тысячные доли процента, шанс оказаться среди небожительниц — владелиц нефтяных платформ и скважин, стеклянных небоскребов, торговых центров, возведенных в пустыне, и таких шикарных юношей, как Кузьма… Ведь в мире возможно всё, что не запрещено физическими законами. Так?

Но если у Тати ничего не получится, её убьют. Не задумываясь. В Хармандоне всё так просто, что кровь порой стынет в жилах от этой простоты… Недавно Тати стала свидетельницей поножовщины в баре. Она почти забыла про этот случай, но сейчас вспомнила.

Молодой человек, танцовщик, понравился сразу двум женщинам. Привычная ситуация, такое часто случается. Особенно, когда публика навеселе. Все чувства обостряются, люди сами себе кажутся непререкаемо правыми, а свои сиюминутные эмоции возводят в ранг высших порывов души… В такие моменты и приходит роковая любовь, за которую не грех и жизнь положить.

Парнишка тот, довольно симпатичный, без ткани на лице, в традиционной расписной рубашке, с волосами по пояс, заплетенными в тонкие косички с ленточками и бисером, сновал между столиками. Он приносил женщинам орехи, фрукты и напитки, подсаживался к ним, разговаривал или пел, премило аккомпанируя себе постукиваниями ладони в небольшой бубен. Он не был ни в чём виноват, он просто исполнял то, что требовалось от него, как от украшения заведения — улыбался всем гостьям одинаково приветливо и многообещающе…

Тати сидела достаточно далеко от эпицентра конфликта, она не поняла, что произошло, видела только, как одна молодая женщина вскочила вдруг, прыгнула, как кошка, опрокинув на поднос графин с тростниковой водкой, выхватила из-за пояса недлинный широкий кинжал. Вторая женщина поднялась тоже, немного медленнее и более сосредоточенно извлекла свой нож. Кругом заголосили, кто-то вскрикнул истошно, одна высокая дама предприняла попытку разнять дерущихся, многие покинули свои места, столпились, загородив Тати обзор.

Закончилось всё скоро. Тати с пересыхающим горлом наблюдала, как поверженную противницу в залитой кровью блузе подруги несут к выходу. Победительница, перетянув себе кушаком плечо с зияющей ножевой, цветущей подобно розе, посадила рядом с собой отвоеванного юношу и приобняла его целой рукой.

Тати поднялась и подошла к резной решетке балкона. Утренняя дымка нежнейшим тюлем укрывала голубую гладь океана. Элитные бизнес центры слепили бриллиантами стекол. Денег уже не осталось — на проживание в отеле ушла большая часть накопленного состояния. Нужно было приобрести фальшивые документы и оформить кредит. Нежные губки Кузьмы, которые Тати скоро уже поцелует, бережно приподняв полупрозрачную воздушную ткань, стоят и этой, и других жертв…

 

1

Партия «Патриархальный Союз» ликовала. На последних выборах впервые за все время существования она набрала достаточное количество голосов для того, чтобы представить в Народный Совет одного депутата. Новость тут же разлетелась по всем информационным каналам, а в народе, что вполне предсказуемо, учитывая главную особенность партии, бесконтрольно расплодились всевозможные мэмы, шутки на эту тему, и двадцативосьмилетний Анри-Арчи Росколь сразу же стал своего рода знаменитостью. Вышеупомянутая особенность, делающая партию «Патриархальный Союз» мишенью для соленых острот с самого дня её основания, заключалась в том, что принимали туда исключительно юношей, согласных дать обет целомудрия в знак протеста против угнетенного положения мужчин в обществе.

Социальные сети пестрели коллажами с фотографиями Анри-Арчи и не слишком приличными подписями к ним, но, надо сказать, сам новоизбранный депутат повел себя очень правильно, не удостаивая вниманием зубоскалов, он держался с достоинством, независимо и деловито, признавая, однако, что его роль в законотворчестве будет весьма скромной, скорее даже формальной, и ему, единственному мужчине своего времени, сумевшему пробиться во власть, придётся нелегко.

Так и случилось. Не позаботиться о личной охране после обретения такой скандальной известности, было, конечно, довольно легкомысленно, но вполне простительно новичку; Анри-Арчи и в голову не приходило, что кто-либо станет замышлять против него недоброе. В самом деле: в сети можно писать любую ахинею, провода от этого не искрят, но чтобы пойти на реальное преступление — для этого нужны веские причины. Молодой депутат зла никому не делал, и посему считал, что и врагам взяться неоткуда.

Возвращаясь с заседания Совета, он отпустил такси в двух кварталах от дома, чтобы заглянуть в продуктовый магазин, а выйдя оттуда полчаса спустя с двумя бумажными пакетами, набитыми едой, решил сократить путь, свернув в тёмный переулок.

Здесь-то его и поджидала неприятность.

Внезапно отделившись от стен домов, как зомби в фильмах ужасов, его мигом окружили шестеро рослых девиц в облегающих кожаных костюмах. «Ночные осы». Анри-Арчи напрягся, от испуга сильно стиснув пакеты с покупками. На асфальт упала, и, разбившись, обрызгала все вокруг белым коробка кефира.

— Охо-хо! — прокомментировала одна из девиц, — какое хорошее предзнаменование!

Остальные поддержали её несколькими сочными смешками.

Анри почувствовал холодок в позвоночнике и нерешительно попятился. Все знали, чем занимаются по ночам эти красивые оторвы. Молодые мужчины, едва заслышав в нескольких кварталах нарастающее рычание моторов их мотоциклов, прятались где придётся, в кустах, в подворотнях и даже в мусорных баках.

— Вздумаешь сопротивляться, нам придётся сделать тебе больно, а будешь умницей — так тебе даже понравится, — процедила сквозь хищную улыбку «оса», стоящая ближе всего к Анри.

Он застыл, изо всех сил вцепившись в свои пакеты, словно утопающий в неказистый плавучий обломок, будто бы это как-то могло ему помочь; следом за кефиром беспомощно вывалился багет, сухо прошуршав оберткой. Компания девиц снова дружно загоготала. Та, что просила Анри «быть умницей» сделала шаг вперёд. Парень зажмурился, ему представлялось, что её прикосновение будет похоже на выстрел или удар тока, он ждал, не открывая глаз… Сейчас…

Но неожиданно под аркой, ведущей на улицу, послышались шаги.

— Шабаш, девочки. Сюда кто-то идёт.

Разомкнув веки, Анри увидел, что одна из «ос» светит под арку мощным карманным фонариком.

Резкий жёлтый луч уперся в стоящего человека. В женщину. Единственным, что успел заметить Анри-Арчи, была металлическая маска, ярко сверкнувшая в скользнувшем пятне света.

— Вы думаете, она способна нам помешать? — ехидно осведомилась «оса» с фонарём, повернувшись к подругам.

— Ты что, долбанутая, Низа? Ты глаза-то разуй! Это же капитан Шустова, героиня хармандонской войны. Ей орден недавно вручили «за заслуги перед отечеством»! Новости надо хоть иногда просматривать.

«Ночная оса» снова направила луч под арку. Стоящая там женщина не двигалась с места.

— Она нас всех шестерых рядком положит… Не сладим мы с ней, — пробормотала одна из девушек, сгрудившихся за спиной Низы.

— Вы можете попробовать, — совершенно спокойно и даже чуть насмешливо отозвался голос из-под арки.

В ответ на это Низа, она, по-видимому, была тут главной, молча приблизилась к женщине в маске и горячо пожала ей руку.

— Очень рада знакомству, капитан… — пробормотала она смущённо, — Немезида Стайн…

— Взаимно, — ответила Рита сдержанно, — ты учишься где-нибудь?

— В школе, — выдохнула, склонив голову, Низа.

— Тогда учись хорошо и постарайся не попадать в столбцы криминальной хроники.

По очереди к женщине в маске подошли все юные «осы» и пожали ей руку. Потом они сели на свои мотоциклы, завели моторы, и друг за дружкой с рокотом исчезли в темноте.

— А какая у нас молодёжь, оказывается, почтительная, — задумчиво произнесла избавительница Анри в сторону, а затем, повернувшись, с добродушным смешком обратилась уже к нему:

— Ну, чего застыли? Зубов и домкратом не расцепить, небось… Со страху-то… Расслабьтесь. Я точно вас не трону.

— Спа… сибо, — пробормотал он чуть слышно.

— Совершенно не за что. Вы позволите вас проводить?

— Да тут… Вроде… Совсем недалеко…

— В качестве платы за спасение, прошу вас. Для меня честь пройти целый квартал в обществе знаменитости.

— Смеетесь? — обиженно спросил Анри, впервые осмелившись взглянуть на Риту.

— Нисколько. Идемте. Моя слава ничто в сравнении с вашей, таких как я, пушечного мяса, просто довольно ловкого и везучего, полным-полно было во все времена, а вы, господин Росколь, первопроходец. Это надо ценить.

Анри шёл, не решаясь поднять головы. Он чувствовал исходящее от идущей рядом женщины какое-то особенное излучение, тёплое, притягивающее и вместе с тем заставляющее насторожиться. Как запах сыра в мышеловке. Он начал догадываться о том, что вызывает в Рите интерес определённого свойства, и ещё не решил, как в его положении следует к этому отнестись.

— А эта маска у вас, — голос Анри звучал несколько нерешительно, — она имеет конкретное назначение, или только является частью вашего образа, имиджа?

Рита мягко рассмеялась.

— Можно сказать и то, и другое. Многие задают мне этот вопрос, но ещё никто не формулировал его так, как вы. Довольно забавно представлять себя в роли этакого суперчеловека в маске, который бродит по ночным улицам, спасая простых горожан от разносортных злодеев… Получается прям по комиксам.

— Пожалуй, — он ответил на несколько её последовательных улыбок, неуловимо меняющих оттенки, как стынущие угли, одной своей, задумчивой, приглушённой. Ему импортировала Ритина манера общения, он охотно говорил бы с нею и еще, но идти было в самом деле недалеко, и они уже стояли возле его дома.

— Вот я вас и проводила, — сказала она, остановившись под фонарём.

Золотистый свет обтекал металлические переплетения резной маски, закрывающей одну половину лица Риты, тонкими сверкающими ручейками. Анри-Арчи благодарно взглянул на неё.

— Я в неоплатном долгу перед вами, капитан Шустова.

— Вы можете вернуть мне существенную часть, если согласитесь как-нибудь прогуляться или заглянуть в кафе, — ее глаз хитро поблескивал в обрамлении изящной маски.

Анри-Арчи вдруг почувствовал себя пойманным, но нельзя сказать, чтобы это было неприятное ощущение.

— Может быть, — пробормотал он, потупившись.

— Я заеду, — с обескураживающе самоуверенный улыбкой заявила Рита и, не дожидаясь ответа, шагнула в темноту.

Анри открыл калитку перед подъездом, медленно проведя электронной картой. Рассеянно поздоровался с вахтером, сидящим на скамеечке под кустами жасмина. Прежде с ним так обращалась только одна девушка, Лора. Но то была давняя и очень грустная история…

Попав в квартиру, он поставил разогреваться готовую пищу в контейнере и уселся в кресло. Ленивая задумчивость, похожая на туман, заволокла его сознание. Только настойчивое попискивание кухонной универсальной установки заставило его вспомнить об ужине. Нажав кнопку, он извлек контейнер из выдвижного термо-отсека.

Краски воспоминаний плавно перетекали одна в другую, словно струйки густых медленно смешивающихся жидкостей. Река времени, катясь мимо, мельком показала Анри словно малюсенький камушек на дне, почти позабытое лицо Лоры. Бывают же такие совпадения! Они познакомились после того, как Лора отбила тогда ещё совсем молодого, недавно вступившего в партию Анри у «ночных ос». Она смотрела прямо в глаза, чётко знала, чего хочет, и всегда говорила, что думает, порой заставляя его краснеть. И Лоре он почти готов был ответить» да», и ответил бы, если… Стоящий перед ним ужин почти остыл. Анри нехотя взялся за вилку.

 

2

Гарри Сакайо был замечательным мужем и отцом. Все, кто приходил в гости к Онки, так или иначе отмечали чистоту и порядок, со вкусом и выдумкой накрытый стол, различные милые детали, призванные сделать дом уютнее — шторы с диковинными бабочками, которых Гарри научился делать из проволоки и ткани, бумажные цветы в вазах тоже ручной работы, салфеточки, вязанные крючком… В последнее время Гарри увлекся изготовлением различных украшений из бисера — он сам сплел длинные тяжелые перламутровые кисти на люстру, сделал несколько чехлов для бытовых предметов с орнаментами, и ему даже удалось продать несколько изделий. Гарри планировал дальше совершенствоваться в ремесле с тем, чтобы иметь небольшой приработок. Он был на удивление трудолюбивым и старательным молодым человеком — сидя дома он постоянно находил себе занятия, и, хотя Онки осеняла его своим вниманием крайне редко, мысль о том, чтобы изменить ей, даже не приходила ему в голову — такие мысли у семейного мужчины заводятся только от безделья. Если Гарри доводилось замечать интерес к себе со стороны женщин в магазинах, в транспорте, в общественных местах, он стремился поскорее исчезнуть и не искушать судьбу. Он выходил не на своей остановке, если ему подмигивала в автобусе какая-нибудь раскрепощенная дама. Он делал вид, что спешит, когда ему улыбались на улице. Один раз он бросил, не дойдя до кассы, целую корзину продуктов просто потому, что его засмущала леди, стоявшая за ним в очереди.

— Я прихожу к тебе, и дома у тебя светло. Просто какое-то чудо твой Гарри. Мне кажется, что ты недостаточно его ценишь… — попеняла подруге за чашечкой чая Рита Шустова, — когда бы у меня жил такой волшебный мальчик дома, я бы ежедневно осыпала его поцелуями с головы до ног…

— Права ты, Ритка, права, — отмахнулась Онки устало, — я бы и сама рада уделять ему больше времени, да от работы не продохнуть. Сейчас вообще предвыборная кампания…

— Как идут дела?

Онки скривилась. Она не любила говорить о своей деятельности с людьми, далекими от политики. Ей не нравилось детально разъяснять несведущим вещи, без понимания которых невозможно было разобраться в том, чем она занималась. А говорить без обратной связи, просто в ответ на праздные вопросы любопытствующих, Онки считала напрасной тратой времени и сил на произнесение слов. При её загруженности даже это порой имело значение.

До выборов оставалось чуть больше недели. Онки заметно волновалась. Душевное неустройство её прорывалось раздражением по пустякам, более частыми и странными придирками к Гарри — чего только бедняга не делал, чтобы Онки дома могла расслабиться! — обычно он бегал за ней по квартире, приносил сок, кофе и газеты в постель, но сейчас старался реже попадаться ей на глаза, дабы не схлопотать отповедь. Благо это было несложно — она редко появлялась дома.

В один из дней, едва переступив порог, Онки окинула мужа с ног до головы странным, почти сердитым взглядом, и спросила:

— Почему ты не истребляешь волосы на теле, Гарри?

— Ты хочешь, чтобы я это делал? — потупившись, спросил молодой мужчина, — Ты никогда не говорила раньше…

— Нет. Я не хочу. Так делают только шлюханы позорные, — припечатала она зло, сбросила со стуком туфли, прошла на кухню и, выпив стакан воды, ушла спать на диван.

Гарри с минуту стоял в прихожей, держа в руке Онкин пиджак, небрежно ею сброшенный, и пытался понять, что же это такое было. «И зачем спрашивала? Иногда бывает мне совсем не понять её. До того устает, что сама не своя становится.»

Он вздохнул, хорошенько расправил пиджак жены, повесил на плечики и почистил щеткой — приготовил к завтрашнему её выходу.

Откуда ему было знать, что в тот день впервые за долгие годы, на одной из центральных улиц Атлантсбурга Онки случайно встретила Саймона Сайгона. Он вышел из дорогой машины вместе с какой-то дамой в элегантном платье и в темных очках, она открыла ему дверцу и взяла его под руку. Онки, бодро шагая со своими мыслями, едва не столкнулась с ними. Пара пересекала тротуар, направляясь к ресторану.

Машина осталась ждать. Шофересса опустила стекло и закурила.

Саймон Сайгон не смотрел в сторону Онки. Он не заметил её. А вот она, резко остановившись и перегородив дорогу спешащим прохожим, разглядела его прекрасно: открытую кашемировую маечку, узкие бледно-голубые джинсы с эффектными прорезями, стильные деревянные браслеты и ровный, очевидно, полученный в солярии загар на изящных длинных руках, безупречно уложенные, несомненно, в салоне красоты, модно подкрашенные волосы, умеренный, но заметный макияж… и… нигде ни одного волоска. Оголенные участки кожи гладкие как силикон… лазерная эпиляция по всему телу…

Саймон был идеален, у Онки беспомощно и тоскливо заныло сердце; больше всего на свете она хотела в те минуты убедиться, что обозналась, и красавец, которому незнакомая дама учтиво придержала тяжелую дверь дорогого ресторана, не тот, кого она когда-то любила…

Номера машины, стоящей у тротуара, были правительственные.

Пара вошла в ресторан, и Онки, шагая мимо, не удержалась — сделала попытку заглянуть внутрь через стекло двери — ничего не было видно — полумрак заведения точно темная вода хранил свои тайны.

 

3

Рита действительно заехала. Она посигналила возле подъезда, подождала, пока Анри-Арчи, приподняв тюлевую занавеску, разглядит её машину, поймет, что к чему, и примет решение: спускаться или нет. Добиваясь свидания, Рита проявила недюжинную настойчивость: Анри несколько раз просто выглядывал в окно, а потом опускал занавеску и ждал, когда она уедет. Внимание Риты очень смущало молодого человека — он не мог не понимать, что интерес её к нему лежит в определенной плоскости, двусмысленность формулировки здесь как нельзя уместна, нет, ну, конечно, и другие вещи Риту могли интересовать, но начиналось всё именно в этой плоскости, в плоскости кровати: Анри-Арчи ощущал себя объектом желания, и со стыдом признавался себе в том, что это не внушает ему отвращения… Потому он и хотел, чтобы ухаживания прекратились. Рита, видимо, разгадала его ребус почти сразу, после первых двух-трёх телефонных разговоров: она сидела в машине, а он — у себя на подоконнике за тюлевой занавеской.

— Не выйдешь?

— Нет.

— Почему?

— У меня много дел.

— Совсем ненадолго. Прокатимся по набережной и съедим по сэндвичу.

— Не могу. Простыл немного…

— Как знаешь. Я приеду в другой раз.

Рита оказалась намного спокойнее и терпеливее, чем все другие. Конечно, она не была первой девушкой, рискнувшей попытаться сломить сопротивление Анри-Арчи. Кто-то из них брался за это нелегкое дело сгоряча, влюбившись не на шутку, кто-то ради самоутверждения, кто-то из спортивного интереса. Одни пытались взять Анри нахрапом: заваливали его цветами, звонили по ночам, клялись в вечной любви — но он не покупался на это, сразу подозревая за ярко выкрашенными фасадами всех этих киношных ухаживаний банальное молодое желание порисоваться. Он переставал отвечать на звонки, игнорировал сообщения, не открывал дверь, не включал по вечерам света. И все они сходили с дистанции: кто-то раньше, кто-то позже, у одних на сердце оставались обида и гнев, другие просто махали рукой — а и хрен с ним, раз дурак такой, палкой в рай не загоняют… Рита, харизматичная загадочная незнакомка в маске, прошедшая войну, чудом выжившая в сражении у Маймарова холма, способная раскидать семерых, если с её спутником нехорошо пошутили, с первого дня поставила себя иначе. Она не давила на Анри ни письмами, ни подарками, не настаивала на встречах, не умоляла, не грозила, не обрывала телефон, и, разумеется, ни в чем не торопилась признаваться — она просто иногда напоминала о себе, а потом замолкала.

И простота, и сложность, и интерес жизни заключаются в её непредсказуемости: иногда то, что не получилось взять штурмом, само падает в руки, если ловишь удачный момент. Умение выждать — порой ценнее азарта немедленно кинуться в бой. Рита ждала. Она никогда не уговаривала Анри, просто выслушивала очередные «веские причины» и покорно уезжала. Молодой человек вскоре привык к её визитам настолько, что уже начал нетерпеливо поглядывать в окно по мере приближения часа, когда она обычно останавливала машину перед домом. Поймав себя на этом, он решил перестать играть в глупые прятки с самим собой и сказать настойчивой поклоннице «да». Это ведь всего лишь ужин…

 

4

Анри-Арчи ожидал приглашения в пафосный ресторан. Чтобы официантки в алых жилетах и белых перчатках с раструбами, хрустящие от чистоты матерчатые скатерти, салфетки и полотенца, хрустальные бокалы, прозрачнее горной воды… Наслушавшись посулов от прежних воздыхательниц, он был уверен, что Рита, получив долгожданную возможность произвести впечатление, постарается выжать из этой возможности всё. Но и тут ей удалось удивить его. Не без труда добившись согласия самого знаменитого девственника страны поужинать в её компании, Рита не сочла необходимым разбрасываться деньгами: она пригласила Анри в небольшое уютное и вполне бюджетное кафе на окраине Атлантсбурга. Несмотря на то, что сумма за ужин выходила скромная, парень сразу предупредил спутницу о намерении оплатить свою порцию самостоятельно:

— Я финансово независимый мужчина, и сам могу платить за еду. А инвестиции в потенциальный секс считаю неприличными и унижающими достоинство.

Рита в ответ только усмехнулась:

— Плати. Кто же тебе мешает? Мне же лучше: мои деньги целее будут. Да и инвестор из меня пока не слишком серьезный: я всего лишь хотела поесть в приятной компании.

Анри смутился, осознав неуместную резкость своей формулировки. Он опустил глаза в тарелку и принялся задумчиво ковырять вилкой тушеные овощи: «Вот идиот, — мысленно ругал он себя, как можно было такое ляпнуть, никто меня ведь не оскорблял, может, она и правда ничего плохого не думала. Получается, я первый намекнул на сексуальный подтекст наших отношений, а это уже совсем никуда не годится…»

— Ты можешь не считать это свиданием, — подытожила Рита, — если тебе так спокойнее.

Молодежь за столиком в дальнем углу зала о чем-то шепталась, украдкой поглядывая на Анри и его спутницу.

Одна из девушек поднялась и, провожаемая горящими взглядами остальных, направилась к столику, за которым сидели Рита и скандально известный депутат.

— Смотри-ка, и тут нас нашли, я надеялась, что уж в таком тихом и недорогом месте мы примелькаемся и никто нас не заметит.

— Это всё ваша маска… Очень привлекает внимание.

— Не думаю… Сдается мне, они про твою душу.

Тем временем девушка из компании приблизилась к столику и обратилась к Анри:

— Господин Росколь, рада возможности лично познакомиться с вами. Будете ли вы так любезны… Осмелюсь попросить вас пройти к нашему столику и сфотографироваться… Ребята будут просто счастливы. — Нежданная поклонница говорила как будто доброжелательно, она улыбалась, но всё же был в её тоне какой-то подвох, скрытый подтекст, который Анри-Арчи пока не мог разгадать… Он лишь смутно почувствовал неладное.

— А открытку вам не подписать? — осведомилась Рита с легкой ехидцей. — Господин Росколь, как вы можете видеть, ужинает, вам, скажите, приятно, когда вас отрывают от еды? Знаменитости имеют право жить как самые обычные люди. Ходить пешком по улицам, ездить в метро и в автобусах, не опасаясь, что на них на каждом шагу будут набрасываться с просьбами об автографах или совместных фото. Более того, господин Росколь не поп-звезда, он серьезный политик, и я не думаю, что ваше поведение уместно.

Девушка, по-видимому, обиженная неожиданным отпором, отойдя от столика на пару шагов, заявила:

— Серьезный политик?! Да вы что, смеетесь? Вообще вся их партия — клоуны с барабанами! Его и взяли то в Народный Совет только на потеху, да ещё чтобы создать видимость демократических выборов! Дескать, голоса избирателей реально чего-то стоят! А на деле во власти колоссальная коррупция, правящая верхушка давным-давно превратилась в междусобойчик, и глупо в этой стране надеяться на какую-либо справедливость!

— Вы хотите подраться? — осведомилась Рита с едкой полуулыбкой.

— Нет, я лишь выражаю своё мнение. Мы с моими друзьями члены молодежной антикоррупционной организации «Белые крылья». Разве вы не слышали о последнем скандале вокруг недвижимости Примы Министриссы? Недавно были опубликованы фотографии её имущества — загородной резиденции на побережье Тайлимского залива — вы знаете, так не жили даже хармандонские королевы! Была обнародована сумма, которую под предлогом благотворительности в прошлом году изъяли из государственного бюджета и расписали по счетам нескольких десятков мутных негосударственных компаний… На что пошли эти деньги — разве у чёрта спрашивать. Депутаты Народного Совета были крайне возмущены этой историей, и Нейла Райль из партии «Трудовая Атлантида» сделала депутатский запрос в реестр прав на недвижимое имущество, дабы подтвердить или опровергнуть поступившую информацию об обширных угодьях Примы Министриссы. Результаты огласили на закрытом заседании Народного Совета. Что же вы молчите, господин Росколь? Небось, вы всё слышали. Так вот теперь народ вас спрашивает, ответьте ему как депутат: ворует Прима или нет?

Анри сидел белый, как скатерть.

— Информация о собственности первых лиц — государственная тайна, — произнёс он тихо.

— Ха-ха-ха, — сказала девица, — у неё за спиной выросли ещё две, — так значит дворец с мраморными ступенями и золочеными перилами — это сказки, корзина с розами весом в одну тонну, которую на вертолете доставили Приме Министриссе от председательницы партии «Трудовая Атлантида» в качестве извинения — тоже сказки… А мы, простые люди, избиратели, между прочим, слепо-глухонемые дураки, значит. Вот так, оказывается, власть уважает людей в современном демократическом государстве! …Вот он, народ! — девица обвела рукой кафе.

Многие любопытные уже оторвались от своих порций и наблюдали разыгрывающийся спектакль.

— Вот он, народ, господин Росколь! Ваш народ! На что он вас выбирал? Объяснитесь с народом, чего же вы молчите?

— Идем отсюда, — сказала Рита решительно, поднявшись из-за стола.

— Да, ладно, Арлетт, остынь, — одна из подруг взяла пылко ораторствующую девушку под руку, — не хватало ещё привлечь внимание вышибалы.

Высоченная бритоголовая девица у входа и правда начала подозрительно поглядывать в их сторону.

— Извини, — сказала Рита Анри, когда они вышли на улицу, — я должна была это предвидеть. Если ты всё ещё хочешь продолжить ужин, то мы можем отправиться в закрытый клуб.

Молодой человек согласно кивнул. Агрессия со стороны различных молодежных объединений политической направленности и при этом хулиганского пошиба была ему не впервой, но всякий раз она учиняла в его душе немалое смятение.

— Ну, чего надулся? — Ритины глаза в прорезях маски излучали особый, добрый и сильный свет, свет заботы. — Я не буду спрашивать тебя, ворует ли Прима, не моё это дело. Расслабься. Гляди, какая дивная ночь настала, слышишь, цветы пахнут…

Они медленно шли по тротуару, мощеному шлифованный камнем, поджидая такси. Белые цветы магнолий выплывали им навстречу из мягких сумерек словно парусные корабли. Тонкие облачка застыли на темном небе неповторимым хрупким узором.

Показалось такси, оно ехало медленно, мотор рокотал шёпотом, как будто нарочно, чтобы не спугнуть зыбкую прелесть ночи.

 

5

Девушка-администратор при входе в vip-зону ресторана узнала Риту:

— Добрый вечер, капитан Шустова. Такая гостья — честь для нас.

Рита в свою очередь протянула девушке руку для пожатия.

На Анри-Арчи, наоборот, никто особого внимания не обратил. С ним просто поздоровались.

Рита выбрала столик в самом центре зала, возле танцплощадки. Шепнула что-то услужливо подоспевшей девушке-сомелье.

— Я не пью… — предупредил Анри.

— И правильно, — сказала Рита как обычно с усмешкой, — не следует терять контроль в обществе подозрительных женщин, они могут воспользоваться твоим состоянием. Упаси Всемогущая! Я не осмелюсь предложить порядочному юноше выпивку, но мне-то можно пропустить бокал другой красного вина, слышала, оно здесь превосходное.

— Меня не оставляет ощущение, что вы немного насмехаетесь надо мной, — заметил ей Анри-Арчи с лёгкой досадой.

— Если только немного… — Рита взглянула на него очень внимательно, без тени несерьезности. Ее глаза в прорезях маски на миг полыхнули притягательно и страшно. — Ты мне нравишься, Анри.

Она отвернулась. Подошла официантка и приняла заказ. Появилась девушка-сомелье, бережно держащая за ножку, точно бордовую розу за стебель, бокал вина.

Анри снова уловил эту особенную интонацию в голосе женщины, что появляется, когда женщина говорит с мужчиной, который… Лора точно так же говорила с ним. У всех других главную роль играли всегда слова, их было очень много, слов, они были яркие, красивые, пафосные, и за ними терялись эта будоражащая душу вибрация голоса, этот безмолвный монолог глаз — и Рита, и Лора за кажущейся небрежностью формулировок умудрялись прятать гораздо более глубокие и сильные порывы.

Рита сделала маленький глоток вина и поставила бокал на сложенную углом белую хлопковую салфетку.

— Платить я буду сам… — напомнил юноша, дабы разбавить романтическое настроение, которое формировалось в течение вечера само собою, исподволь, понемногу — запах магнолий, нежное бормотание мелодии в ночном такси, мягкий золотой свет ламп над столиком…

— Как скажешь, — с обыкновенной своей простотой согласилась Рита, — только всё же объясни, отчего ты считаешь, что если я тебя угощу, меня сразу станет можно подозревать в наличии гадких намерений на твой счет?

— Гадкие намерения тут не при чём, — возразил юноша, — просто в демократическом обществе, где восстановлено всеобщее равноправие, женщина не должна содержать мужчину. У всех должны быть одинаковые возможности, и, следовательно, ко всем должны предъявляться одинаковые требования. Мужчина должен быть способным обеспечить себе ужин без посторонней помощи.

— Так ведь ты — можешь. Только я хочу тебя угостить. Это признак гадких намерений?

— Не знаю… — потерялся Анри.

— «Гадкие» намерения у меня есть, конечно, но я не собираюсь ни воплощать их, ни, тем более, платить за твой ужин. Ты заказал почти на две сотни атлантиков. У меня нет таких денег…

Анри-Арчи покраснел.

— Как это понимать? Вы сами привели меня сюда, капитан Шустова.

— Я могу привести тебя куда угодно. Независимый мужчина в первую очередь должен думать своей головой… — Рита отхлебнула ещё вина и заливисто расхохоталась.

— Я должен буду оплатить весь счёт? — удивленно пробормотал молодой депутат.

— Да, — невозмутимо подтвердила Рита, накалывая на вилку сочную тушеную мидию, — сегодня ты меня угощаешь.

Анри-Арчи было досадно, Рита ловко сыграла на его убеждениях, но он не мог не признать, что её абсолютно не геройская наглая выходка очаровала его. Он находил в Рите всё больше сходств с Лорой, и это не могло не будоражить чувств. Лора была самым сильным любовным впечатлением его жизни, и теперь она как будто вернулась…

— Поменяемся ролями. Вернемся во времена патриархата, — Рита отправила в рот ещё одну мидию.

— Вы думаете, патриархат — это было очень плохо? — осторожно спросил Анри.

Рита мотнула головой.

— Плохо или хорошо — это не важно. Тогда просто не могло быть иначе. Степень развития цивилизации требовала патриархата, как наиболее удобного уклада для выживания общества в целом. Орудия труда, оружие, медицина — всё было очень примитивное, и бремя продолжения рода не позволяло женщинам осознать свою истинную силу.

— Вы рады, что сейчас всё иначе?

— Рада или не рада, какая разница. Общество развивается, прогресс не остановить.

— А то, что мужчина в современном обществе угнетен, по-вашему, правильно? — Анри-Арчи оседлал своего любимого конька и даже, предчувствуя жаркую дискуссию, отставил в сторону тарелку.

— Большинство процессов в истории — цикличны. В древние времена был патриархат, мужчины унижали женщин, не позволяли им действовать самостоятельно, тормозили их личностный и профессиональный рост, воспринимали их исключительно как техническое средство продолжения жизни… Теперь настали другие времена, но я не считаю, что мужчин так уж сильно угнетают в современном обществе. Тебе ли не знать, что вам предоставлены все возможности для того, чтобы добиваться успеха. Сам посуди: стал бы ты депутатом, если бы на самом деле мужчин угнетали, или у тебя бы даже мысли такой не возникло?.. Возвращаясь к цикличности исторических процессов: мне кажется, что нынешнее положение дел, как, впрочем, и минувший патриархат, есть лишь промежуточные стадии развития общества — мы постепенно движемся к принятию идеи всеобщего равенства — возможно, пройдут века, прежде чем этот путь будет нами пройден — но по-другому никак — человек по своей природе инертен и эгоистичен, а потому все основополагающие коллективные идеи он должен омыть кровью не одного поколения себе подобных и в генах передать своим потомкам. Мы прошли через жестокости средневекового патриархата, и это записано в нашем ДНК, мы пройдем матриархат, мы убедимся, что ни то, ни другое не хорошо для гармоничного и счастливого существования общества и личности в нём — в генах наших потомков будем записаны все мы, с нашими страданиями, порожденными несправедливостями и злоупотреблениями, с нашими обидами на весь мир за то, что мы родились не того пола и не в тот исторический период — наши потомки будет мудрее нас и они придут к выводу, что общество должно быть другим… Научившись на наших ошибках, они придут к истинному равноправию…

— И это говорите вы, представительница класса угнетателей?

Рита рассмеялась.

— Я действительно так думаю. И упаси Всеблагая меня от того, чтобы хоть однажды стать для кого-то угнетателем. О себе могу с уверенностью сказать: я уважала каждого из мужчин, с которыми сводила меня судьба, старалась понимать и не осуждать их поступки.

— Таких как вы очень мало, — сказал Анри, положив вилку и приготовившись защищать свою точку зрения, — большинство относятся к мужчинам как к вещам, являются потребительницами мужской проституции, рассматривают своего спутника жизни исключительно как бесплатного няня детям, уборщика и личного повара! Наша партия выступает за запрет на торговлю интимными услугами, за укрепление института семьи, против домашнего насилия…

— Так значит, обет целомудрия — это протест против мужской проституции? — Рита откровенно забавлялась, она подпирала ладонью подбородок и смотрела на Анри-Арчи, лукаво сверкая глазом из прорези в серебряной маске.

— Да, в том числе, — согласился молодой депутат, заливаясь краской, — по-моему, это совсем не смешно. Проституция как общественное явление унижает достоинство мужчин в целом, снижает ценность мужской личности в восприятии женщин, а секс превращает в сознании людей в некий ресурс, аналогичный деньгам, он становится инструментом манипуляции и средством достижения самых разных целей. Косвенно наличие в обществе нормального отношения к проституции влияет и на положение мужчины в семье. Семейный мужчина становится более уязвимым. Он вынужден держаться за свою жену, терпеть от неё унижения и порой даже побои, чтобы остаться рядом и сохранить свой статус «порядочного», чтобы не оказаться на улице с малыми детьми и так далее… То, что дети после развода по умолчанию остаются с отцом, так же является дополнительным фактором, тормозящим разводы и соответственно провоцирующим домашнее насилие… Большинство работодателей при приёме на работу отдает предпочтение женщинам, поскольку мужчины вынуждены много времени посвящать семье… Это и есть угнетение.

— Понимаете, то, что вы называете угнетением, на самом деле угнетением не является, — Рита поставила бокал и аккуратно промокнула губы салфеткой, оставив на ней нежное винное пятнышко, — есть социальные роли, они не всегда нам нравятся, но мы вынуждены мириться с ними потому, что следование им упрощает нам жизнь. Люди хотят размножаться, с этим ты, наверное, не станешь спорить. Маленький человек в отличие от детенышей животных очень долго и трудно взрослеет. Вырастить его здоровым, воспитать, дать ему образование — огромный труд, в каком-то смысле — подвиг. Однако, дети не только обязанности, но и радость. В жизни каждого человека наступает момент, когда ему начинает хотеться этой радости — взять в свою руку маленькие пальчики, поддержать малыша, пока он топает ножками, заприметить улыбку на детском личике… Природа устроила нас таким образом, что мужчина не может по своему желанию завести ребенка, он в этом смысле зависим, ему нужна помощь женщины, которая, в свою очередь, рискует здоровьем, порой, даже жизнью, воспроизводя на свет потомство. И именно в благодарность за рождение своих детей, которых бы у мужчины не было, если бы не женщина, он берет на себя заботу о них. У некоторых видов птиц, Анри, яйца высиживает самец, самка их только откладывает, и это правильно. В нашем обществе всё организовано в полном соответствии со здравым смыслом: нет никакого нарушения прав мужчин в том, что они должны посвящать себя детям. Этим они скорее реализуют свои права…

— Вы интересно всё объяснили, прежде я не слышал такого, — Анри-Арчи задумчиво вращал ножку бокала с соком, — По вашим рассуждениям получается, что для мужчины — честь, когда женщина рожает ему ребенка, и он должен это ценить настолько, чтобы потом посвятить этому ребенку свою жизнь…

— Да. Это честь, — повторила Рита с мягкой улыбкой, наполненной гордостью за весь женский род, — мы дарим вам возможность продолжиться в вечности, а ваше дело — позаботиться о собственном будущем, вылепить своих потомков такими, какими бы вы хотели их видеть. Кто вас угнетает? Вы в своем уме вообще? Эти ваши агитаторы за права мужчин, по-моему, не здоровы на голову. Вы тоже считаете, что роль мужчины в продолжении рода человеческого должна сводиться к оплодотворению? На мой взгляд, это идиотизм.

— Знаете, я почти готов согласиться с вами. Раньше я думал, что женщины заставляют мужчин ухаживать за детьми просто потому, что сами не хотят этим заниматься.

— Нет, как видите, женщина предоставляет мужчине возможность построить будущее. Близость к детям — подарок, а не наказание. Кроме того, неужели вы не замечали, что мужчины справляются с детьми значительно лучше женщин. Это потому, что они сами как будто никогда не вырастают до конца… Папа с полной самоотдачей может смотреть с детьми мультики и устраивать с ними кучу-малу на диване, в отличие от мамы, голова у которой вечно забита проблемами и бытовыми соображениями. Мужчины терпеливее, мамы чаще выходят из себя, кричат на детей, в большей степени стремиться их контролировать… Мужчины вообще лучше подходят для воспитания потомства. Мужская психика ближе к детской. А женщина создана для ответственности за них за всех: и за своего мужчину, и за детей. Она даёт жизнь, и после этого она уже не может оставаться на одной ступени с теми, кто этот дар от неё получил. Понимаете? Я один раз видела роды, Анри, это было много лет назад, но, верите, я до сих пор помню; по силе впечатления роды сравнимы со сражением у Маймарова холма. Это тоже битва. Великая битва со смертью во имя жизни, которую женщина всегда ведет в одиночку…

— У вас нет детей? — осторожно спросил Анри.

— Нет пока. Мне ещё не встретился мужчина, которого мне захотелось бы увековечить. Точнее… был один, но меня опередила другая…

Анри-Арчи, чувствуя на себе прямой и горячий луч Ритиного взгляда, смотрел в тарелку так внимательно, будто в ней можно было прочесть откровение о смысле жизни.

— Простите, если всколыхнул неприятные воспоминания.

— Ничего. Прошлое — часть меня. Оно помогло мне стать такой, какая я теперь. Каждый момент прошлого — малюсенький кирпичик настоящего…

В просторный, мягко освещенный зал ресторана вползла музыка. Неторопливо, словно длинная величественная змея, она обвилась вокруг каждой ножки каждого столика, свернулась кольцом в самом центре — на пустынной танцплощадке, освещенной молочным светом нескольких прожекторов.

— Наверное, вас уже спрашивали об этом так много, что вам уже надоело отвечать…

Анри-Арчи остановился, но Рита подбодрила его:

— Вы хотите спросить о маске?

На лице молодого человека затеплилась застенчивая улыбка.

— Да, вы правы. Спрашивают постоянно. Отчасти я понимаю, почему спрашивают. Многие думают, что эта маска нужна мне для того, чтобы выделяться из толпы и тем самым поддерживать интерес к своей персоне. По милости Всемудрой всё в этом мире подвержено забвению. Забываются великие битвы, кровавые жертвы, доблестные герои. Не все способны спокойно это принимать. Я сама видела немало героинь войны, которые не могли смириться с забвением. Они хотели жить всю жизнь так, как жили в первые годы после свершения прославленных подвигов — чтобы их останавливали на улицах, чтобы им улыбались и наливали в ресторанах, чтобы прекрасные юноши краснели, поймав их взгляд… Потеряв всё это, они не смогли наладить новую жизнь: найти работу, погрузиться в мирные увлечения, организовать быт — они продолжали цепляться за призрак прошлой воинской славы и спивались, превращаясь из достойных орденоносиц в жалких полусумасшедших алкоголичек, с каждым новым стаканом начинающих рассказывать с начала одни и те же истории о битве у Маймаррова холма… Маска у меня на лице — вовсе не способ напомнить людям о том, что я тоже была там. Скорее, это способ дать людям шанс забыть об этом. Мало ли какие шутовки-затейницы разгуливают по улицам в масках, а вот по неприкрытым поцелуям маймаррова огня на лице меня узнавали бы сразу…

После разговора о маске столик на несколько минут окутало облако задумчивого молчания. Рита, смакуя, пила вино, Анри доедал гарнир. Музыка продолжала звучать, негромкая, осторожная, лучи прожекторов шарили по пустующему танцполу, иногда обращаясь к столикам, точно пытаясь позвать хоть кого-нибудь на возвышение, залитое бело-голубыми озерцами света.

— Потанцуем?

Рита поставила бокал и встала, словно Анри уже сказал «да». Она протянула ему руку и, когда он шёл вслед за нею на свет, ему в очередной раз показалось, будто где-то здесь витает тень Лоры, обретшей загадочную способность оттуда, куда она отправилась, влиять на мир живых и благодаря такой способности ревностно следить, подобно духам в сказках, чтобы ее возлюбленный достался только женщине, ни в чем ей не уступающей… Лора тоже никогда не спрашивала; обнимала, не спрашивала, целовала, не спрашивала, точно какой-то вредный маленький херувим заранее нашептал ей, что Анри уже согласен, сведя на нет все его усилия, приложенные к тому, чтобы это скрыть.

Танец подразумевал физический контакт, соприкосновение рук, уменьшение расстояния между телами до полушага… И случилось то, чего Анри-Арчи больше всего боялся: близость женщины разбудила в нём несмолкающий никогда, а лишь стихающий порой, древний зов крови. Он понял, что Рита в любой момент может это заметить, стоит ей только прижать его к себе покрепче. Молодого мужчину захлестнула волна глупого панического стыда… Не дождавшись конца музыки, он отодвинул от себя Риту, почти оттолкнул и бегом спустился с площадки в спасительный полумрак зала.

 

6

Правительственные номера на автомобиле, из которого грациозно выпорхнул, опираясь на руку женщины в тёмных очках, Саймон Сайгон, оставили в душе Онки назойливую саднящую досаду. Вот как так получается, что одному, чтобы подняться высоко, надо выбивать, выгрызать каждую новую малюсенькую ступеньку, а другому достаточно просто лечь в нужную постель, и она, точно сказочный ковер-самолет, мигом вынесет его на вершину?

Сначала Онки старалась не думать об этом, но волнение, связанное с приближающимися выборами, нередко лишало её сна, и низменные мысли подло атаковали её именно тогда, когда она становилась слабее всего — в бессонницу.

«Как же хорошо быть мужчиной! — думала она, лежа в темноте и слушая спокойное дыхание Гарри, — до чего же легко даются им победы над жизнью! Они только и делают, что получают подарки, и выслушивают слова восхищения. Им ничего не надо делать, они созданы для радости! На них тратят деньги, ради них совершают подвиги… Мужчина — прекрасный тюльпан, произрастающий на земле, а женщина — крот, вынужденный эту землю пахать, чтобы на ней привольно было расти тюльпанам! О, Всеблагая, как же я устала… Отчего я не родилась мужчиной?»

Онки приподнималась на локте и подолгу смотрела на спящего Гарри: он никогда не забывал побриться перед сном, чтобы ей всегда было приятно, если она вдруг захочет его поцеловать, он жил честным мужем и за душой не держал ничего дурного, и оттого сон его был спокоен, а спящее лицо — удивительно красивым и молодым. Онки смотрела на него, и сердце в ней ныло от странной неизбывной тоски по тому, чего с нею не бывало и никогда не могло быть.

Просыпаясь по утрам, однако, она стыдилась собственных ночных мыслей. Трезвый взгляд на вещи, приходящий вместе с рассветом, освещал обстоятельства под новым углом: в самом деле, разве может место шлюхана, пусть даже при Министриссе, сравниться с заслуженной честным трудом должностью?

«Путь женщины — преодоление препятствий своими силами и своим умом, путь мужчины — в обход этих препятствий, хитростью и торговлей… Два принципиально разных пути, которые не могут привести в одно место. Или могут?»

За завтраком Онки бывала неразговорчива, и Гарри молча потчевал её чем послала Всеблагая. Он давно уяснил, что ежели любимая женщина задумчива, не следует ей докучать, дабы не послужить в очередной раз мишенью для ядовитых дротиков, накопившихся у неё за пазухой.

Неясная тревога не оставляла Онки. Она сосредоточенно пережевывала пищу, почти не чувствуя вкуса, безо всякого аппетита, с трудом, глотала её, пока могла заставить себя; потом обычно резко отодвигала тарелку, брала пиджак, и, скупо выдавая Гарри слова прощания, выходила вон.

 

7

— Кто это там, на плакате? Ещё одна кандидатка в губернаторы? — спросил Саймон, мастерски сделав вид, будто он никогда прежде не видел этого лица, белого, с круглыми, как у ребенка, щеками, с пушистыми волосами надо лбом, с квадратными очками в черной оправе…

Его собеседница, дама в элегантном деловом костюме-тройке и в тёмных очках слегка поморщилась:

— Из муниципалов она, очень идейная девица, у нас говорят: опасная. Сама ходит по домам, собирает людей в парках и в скверах, что-то им вещает, в метро ездит, пирожки на улице ест… В лучших традициях зачинщиц мировых революций… — в интонации дамы промелькнула искорка насмешки, — решили допустить до выборов. Нервы себе пощекотать немного. А то совсем юбки к стульям прилипли… Почему бы и нет? У нас демократическое государство, в конституции написано, что всяк фрик может баллотироваться…

— Кто выиграет? — спросил Саймон напрямую, свет его загадочных изумрудных глаз слегка притух и вспыхнул снова, точно угли, на которые пахнуло сквозняком, он понимал, что женщина, сидящая напротив него за столиком ресторана, знает и этот ответ, и многие другие ответы на ещё не заданные вопросы.

— Тайра Мортал, — спокойно ответила она, — было письмо.

Саймон снова взглянул через стекло ресторанного окна на плакат. Она ведь искренне верит, что всё честно, она надеется на свою победу, за ней идут люди, которые в неё верят. Они опустят свои бюллетени в урны в полной уверенности, что каждый из этих бюллетеней будет учтен и повлияет на судьбу страны… Щекастая девушка с плаката если и догадывается, что на свете существую письма, решающие судьбу целого города, то стыдится таких догадок… Она слишком любит свою Родину, чтобы подозревать её в подлости.

— А что нужно сделать, чтобы выиграла она? — с небрежной ухмылкой кивнув в сторону окна, спросил Саймон.

Женщина, сидящая напротив, улыбнулась.

— Тебе зачем?

— Просто так. Позабавиться. Это же будет страсть весело, если Леди Губернатор вместо того, чтобы ходить в шикарные рестораны и занимать загородную резиденцию с бассейном и вертолетной площадкой, будет прямо за рабочим столом есть шаурму в бумажке и возвращаться домой общественным транспортом!

Собеседница поощрила шутку новой сдержанной улыбкой.

— Ты, оказывается, опасный тип, Саймон Сайгон. С тобой надо держать ухо востро. Не ровен час, по твоей прихоти вылетишь из кресла!

Она шутила. Приподняв очки, она смотрела на своего любовника, на свою красивую игрушку, с высоты своего положения. Вокруг глаз собрались мелкие веселые складочки, уголки сухих узких губ загнулись, сделав её строгое властное лицо обворожительным.

Саймон настолько привык к лицам и телам немолодых женщин, что без труда находил в них привлекательные черты. Этому тонкому искусству когда-то учил его несравненный Малколм Лунные Свет, равных которому нет среди кокотов:

— Запомни, красивы не их чины, не их нефть, не их бриллианты, а они сами… Постепенно ты втянешься и тоже начнешь видеть. Узоры мельчайших морщинок, замысловатые, как скань. Ты только вглядись в них, отдай дань художнику-Времени, расписывающему лица… Тонкая и сухая, как пергамент, кожа декольте. Почувствуй своё богатство и свою щедрость, подари этой коже, как дождь пустыне, прохладную влагу своих поцелуев… А их руки… Совершенно особенное чувство сложилась у меня к женским рукам. Каждый ноготок на них заслуживает самого нежного прикосновения губ. Эти руки вызывали из небытия дороги и города, ставя подписи на договорах и сметах. Этими руками создано всё то, чем радостно пользуются потомки. Из этих рук, словно птицы — зерна, молодые брали знания и опыт, чтобы стать теми, кто они есть. Сильные так же заслуживают любви, как и прекрасные, но нуждаются в ней куда сильнее. Мы даже представить себе не можем, насколько одиноки они бывают перед лицом своей силы…

 

1

В АЦИАЯ начался новый день. Это экзотическое имя, вопреки ожиданиям, принадлежало не симпатичной девушке, а Атлантийскому Центру Исследований Атомного Ядра — организации, на плечи которой в последние годы сильнее стал давить груз ответственности за всё человечество.

Правительство не жалело денег на новейшие разработки в области энергетики: директрисса научного центра и некоторые из заведующих лабораториями могли позволить себе все прелести богемной жизни, только вот результаты научных изысканий порядочно запаздывали. Гранты исправно удобряли плодородную почву коллективного ума АЦИАЯ в надежде вырастить более-менее жизнеспособную идею альтернативного топлива, однако, идея не росла — то ли грантовое удобрение доставалось по большей части сорнякам, то ли семена были плохие, но кончалось всё всегда одинаково — на ковер в министерство приезжала директрисса, с елейной улыбкой на далеко не юном, но всё еще гладком от «Пролифика» и довольства лице, она сообщала, что работы ведутся, до достижения заветной цели остается совсем чуть-чуть, последний крохотный шажок, а в конце неизменно добавляла, что продление финансирования может стать тем самым решающим толчком, чтобы вышеупомянутый шажок всё же наконец шагнулся…

На проходной АЦИАЯ толпились опаздывающие. По большому коридору спешили секретари с бумажками — они неустанно носили их из кабинета в кабинет — как на любом большом государственном предприятии жизнь была безжалостно загнана за бюрократические заборы во много рядов: открыл одну калитку, за ней другая, за той — третья — как матрешки. Без заявления, сметы и накладной здесь не приобреталась даже мелкая канцелярия. На итоговой бумаге, дающей право на покупку скрепок, кнопок, офисных стикеров или ещё каких-нибудь необходимых для труда умов материалов, должны были стоять подлинные подписи чуть ли не всех кабинетных начальниц со всех этажей — большая часть рабочего дня сотрудников как раз и проходила в бестолковом хождении вверх-вниз по лестницам и ожидании возле дубовых дверей.

Рутинно преодолевая проходную, сотрудники АЦИАЯ вставляли свои электронные карты учета трудового времени в щелевидную бесстрастную пасть регистратора.

Холли Штутцер бежала по коридору, пронзая пространство лучом своей торжествующей улыбки. Встречные останавливались и недоуменно глядели вслед маленькому существу, одетому в кеды, узкие черные джинсы и желтую блузку, похожую на цветок нарцисса. Те, кто знал её достаточно близко, догадывались, что она провела в лаборатории целую ночь, потому и удивлялись: откуда у неспавшей и наверняка ещё не завтракавшей субтильной девушки столько энергии?

— У меня получилось! — настежь распахнув дверь одной из лабораторий, прокричала Холли в проем. — Уже полных четыре часа сгусток ультрахолодной плазмы стабилен и выделяет энергию!

Возле прибора, похожего на голову Медузы-Горгоны — тощие змеи цветных проводов, бестолково курчавясь, тянулись во все стороны — стояла девушка в распахнутом лабораторном халате, накинутом поверх повседневной одежды. Она сначала выпрямилась, резко и испуганно, точно коснулась горячего или попала под ток, замерла, а через секунду бросилась навстречу Холли и, схватив её в охапку, приподняла и закружила.

— Молодчина! Теперь надо быстренько об этом заявить, покуда это болото не потянуло свои ядовитые лианы к твоему достижению… Я-то их хорошо знаю. Пропишут тебе премию в грош, а сами протоколы цап — и понесут с поклонами на стол Министриссе энергетики…

Холли вынула из заднего кармана брюк сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот характеристики запуска реактора. В единственном экземпляре. Без этакой махонькой бумажонки никто не сможет эксперимент повторить. Спрячь её хорошенько, Мария. А я побегу вниз, отмечу свою карточку. Не то опять штраф за опоздание вкатают!

Девушка в жёлтом вихрем вылетела из комнатки с головой Горгоны. Она всегда вечером вставляла свою карточку в щель регистратора как будто собиралась уходить, даже если планировала остаться на ночь — ночные бдения никак не поощрялись и, скорее всего, были бы расценены как попытка незаконно увеличить себе заработную плату, некоторые особенно «умные» сотрудники так и делали: уходя, они «забывали» провести картой, чтобы система посекундной тарификации работала на них, пока они сладко почивают — если такое вскрывалось, штрафовали безжалостно, поэтому утром рано Холли спускалась из лаборатории и снова проводила картой — якобы только что пришла…

Мария задумчиво повертела в руке листок бумаги с небрежно нацарапанным набором странных символов и цифр. Она занималась малыми биохимическими источниками энергии и, ровным счетом ничего не понимая в науке о плазме, знала одно: её подруга, её любимая, только что решила задачу, поставленную перед АЦИАЯ больше десяти лет назад — получила в пространстве реактора миниатюрную звезду…

 

2

Плакат висел на боковой стенке автобусной остановки. Он был высотой в человеческий рост, и, подойдя к нему, можно было касаться до смешного маленькими ладонями гротескно увеличенных очков Онки, её носа или лба.

Увидев знакомое лицо издалека, Саймон Сайгон почувствовал, что подойдет. Сейчас он один, значит — никто не спросит.

Плакатов других кандидаток висело гораздо больше по всему городу, но они почему-то не обращали на себя его внимания, не запоминались. А эти вот он, как назло, примечал даже из окна быстро движущегося такси. От своей покровительницы Саймон много знал о Тайре Мортал, которой прочили победу, пару раз ему доводилось видеть её вблизи, это была красивая и наглая баба сорока пяти лет, с полным сытым лицом, на котором выделялись большие тёмные глаза. Тайра Мортал не гнушалась сделками с фигурами «из тени», «крышеванием» подпольного бизнеса, потому деньги в карманах у неё не переводились, как тюльпаны на полях Хармандона. Количество её любовников и внебрачных детей служило пищей для народных легенд и анекдотов. Ходили байки, что Мортал рожает едва ли не каждый год, и ни одному из своих отпрысков не собирается давать своей фамилии.

Саймону Сайгону было откровенно плевать, кто станет Главной Леди Аттлантсбурга. Губернаторские выборы — не мужского ума дело. Малколм Лунный Свет всегда говорил: «когда при тебе обсуждают политику, делай скучающий вид, печально вздыхай и погромче хлопай ресницами, тогда точно никто никогда не узнает, на что ты способен…»

Стоя вплотную к плакату, Саймон ткнул Онки пальцем в нос. Это было очень глупо, кто-то мог видеть его и счесть политическим провокатором или просто фанатичным психопатом. Саймону и не хотелось быть ни рассудительным, ни осторожным. Он чувствовал необъяснимое тревожное раздражение, которое непременно должно было выразиться в действии, иначе оно грозило спалить его изнутри.

Саймон быстро нащупал край плаката, наклеенного на пластиковый щиток, и с дерзкой разгульной злостью рванул его вниз.

Плотная бумага с сочным треском разошлась, прореха прямо и длинно рассекла лицо Онки по диагонали — от виска к скуле.

— Хулиган! Вандал! — завопили у него за спиной.

— Полиция! Где дежурный пост?!

— Держите его!

Саймон выпустил из рук оторванный угол агитационного плаката и побежал. Никто, конечно, не погнался за ним. Кому, по большому счету, нужен купленный на кровные кандидатки в губернаторы плакат? Подумаешь, какой-то идиот сорвал его для забавы! Люди, стесняясь друг перед другом показаться безразличными к нарушению общественного порядка, покричали, скорее всего, для проформы, но ещё никогда Саймон не обнаруживал в себе такого оживляющего задора. Приятное возбуждение владело всеми его членами. Ноги сами несли его, сердце танцевало в груди, легкие большими глотками пили вечернюю свежесть, сладкая дрожь притаилась где-то в затылке, готовая проскользнуть по позвоночнику из конца в конец…

«Так тебе и надо, Онки Сакайо!»

Свешиваясь узким углом с края урны, фрагмент плаката слабо трепетал в потоке сквозняка.

 

3

В письме Холли Штутцер на имя Министриссы энергетики наряду с подробным описанием результатов, полученных ею в лаборатории, содержалось предложение вывести станцию нового образца на орбиту — в таком случае её крушение не угрожало бы благополучию жителей планеты, а большая часть опасного жесткого излучения рассеивалась бы в атмосфере. Приемные антенны для энергии и преобразователи Холли предлагала построить во льдах вблизи Полюса. Период обращения станции вокруг Земли должен был быть подобран таким образом, чтобы она всё время «висела» над необитаемой территорией вечной мерзлоты.

«Полностью исключить вредное воздействие близко расположенного плазменного источника энергии невозможно, поэтому необходимо по возможности изолировать его от людей, — писала Холли, — кроме того, вблизи Полюса на охлаждение сверхпроводящих пластин-преобразователей будет уходить меньше средств».

Письмо сквозило уверенностью в успехе, аргументация научной сотрудницы АЦИАЯ казалась весьма убедительной… Однако, единственный удачный эксперимент — это ещё не работающая термоядерная станция, способная с избытком обеспечить электричеством всю страну.

— Вы как будто чем-то опечалены? — Саймон Сайгон нежно овладел рукой своей могущественной подруги и, поднеся её к губам, медленно поцеловал сухие тонкие пальцы.

Она отдернула руку. В данный момент Женщина была совершенно вытеснена из тела Галы Овдайн пребывающей в раздумьях Министриссой. Умный любовник всегда безотчетно чувствует атмосферу момента — Саймон покорно оставил дальнейшие попытки начать разговор. Он знал: через некоторое время Гала заговорит сама. Неподражаемый Малколм Лунный Свет, проливший свет не на одну сотню теневых сделок, да придется тут к месту эта игра слов, шпион, работающий под прикрытием ночного ремесла, говорит так: «Игрушки должны стоять на полке, пока к ним не обратили заинтересованный взор». Соблюдать правило совсем нетрудно, а результаты впечатляют: женщины гораздо больше ценят тех, кто не навязывается и не демонстрирует потребности в их внимании…

— Это миллиарды атлантиков, и неизвестно — получится ли что-нибудь. А если даже получится, то не факт, что окупится. Одна транспортировка материалов во сколько обойдется… Плюс работа в зоне вечной мерзлоты, плюс доставка жидкого азота… А выведение на орбиту? Это риск лишиться всего в одночасье — ракета не трамвай, не дай бог шлепнется где-нибудь в океане вместе с готовой станцией… Что тогда? По новой выкладывай и за станцию, и за ракету…

— Мне кажется, местами вы, политики, чересчур осторожны.

— Мы должны быть такими. Мы в ответе за все, — Гала сняла очки и провела рукой по лицу. Так она казалась ещё старше — оправа и радужный блеск стекол маскировали серые пятна под глазами. — Я назвала ведь далеко не все причины. Со счетов нельзя списывать экологию: если во льдах начнутся активные работы по строительству станции — одна лишь Всемудрая знает, как отреагирует на это природа. А побочное излучение? Не только о людях приходится думать. Да, в зоне вечной мерзлоты нет поселений. Но там обитают чайки, тюлени, белые медведи… Моё отношение к проекту пока крайне скептическое. Цифры, конечно, поражают. Согласно теоретическим расчетам, за месяц работы станция сможет на год обеспечивать энергией всю страну… Колоссальное количество энергии можно пустить на экспорт. Но это, опять-таки, только теория. Жизнь, как я имела возможность наблюдать, перечеркивает формулы почище самого строгого учителя арифметики. У меня тут ещё проект намагничивания Марса лежит… Чтобы он смог удержать искусственно созданную атмосферу. На случай перенаселения Земли. Предлагают оплести красную планету мощными кабелями. И ток производить из солнечного ветра. Толковые девчонки, мне бы в жизни такое в голову не пришло. Только вот откуда у нас, на Земле, столько денег?

Гала снова надела очки — точно заслонилась невидимым щитом от последствий принятого ею решения. Письмо, которому она только что вынесла приговор, было отодвинуто на край стола.

— Теперь я хочу кофе.

Саймон понял, что ему разрешено возникнуть из небытия. Он хрустально улыбнулся и произнёс:

— Конечно, леди Овдайн. Сейчас принесу.

 

4

Стоял ласковый летний день — свежий ветерок время от времени пролетал по аллее Зонтиков, волнуя аккуратно постриженные кроны деревьев, пёстрые стены раскладных торговых шатров и складки одежды нескольких неспешных прохожих. Небо, всё в мелких облачках, ребристое, точно шиферный лист, было непроницаемо для жарких солнечных лучей — и нежное пасмурное тепло умиротворяло всё вокруг, ретушировало, гладило.

— Почти как у нас, на севере, — сказала леди атташе, поднимая лицо и с удовольствием щурясь на мягкий, как вязание, слой облаков.

— У нас это считается холодная погода, — очаровательно поведя плечиками поддержал тему Малколм, — нынче лето выдалось ветреное и дождливое.

— На севере всегда так, самые чудесные деньки, — сказала леди атташе с лёгкой грустной гордостью за свою далёкую родину.

Малколм Лунный Свет был одет в облегающие джинсы голубовато-серого оттенка и в синюю блузу без рукавов из тонкой, порхающей на ветру полупрозрачной ткани — она удивительным образом оттеняла его глаза, придавая им яркость — он никогда не наряжался так, чтобы это было заметно, его чувство стиля балансировало именно на той невидимой грани совершенства, когда полная завершённость образа создаётся с кажущейся лёгкостью, как будто вообще без раздумий, взял наугад вещь из шкафа, накинул и пошёл… На изящных запястьях кокота красовались новые браслеты из мелких деревянных шариков, расписанных вручную — подарок леди атташе — традиционные украшения далёкой северной страны.

По левую руку от Малколма шла переводчица с редких северных наречий при министерстве иностранных дел, чуть поодаль — почётная представительница международного инвестиционного фонда, а примерно в двух десятках шагов позади, как будто вообще отдельно от этих беззаботно гуляющих важных леди — девушки в пиджаках, с профессионально невозмутимыми, сосредоточенными лицами.

Красавец кокот не оборачивался, мило беседуя с атташе и переводчицей. Он внимательно выслушивал каждую, слегка поворачивая в нужную сторону своё пронзительно красивое лицо и подбадривая собеседниц загадочной слабой улыбкой. Малколм знал, что она идёт следом по дорожке, и мог чувствовать себя абсолютно защищённым, ведь она стреляет так метко, как никто другой, и она позволит скорее, чтобы убили леди атташе или даже представительницу инвестиционного фонда, потому что… Деревянные шарики тихонько постукивали, когда он перебирал их на руке, кокетливо задумавшись или просто заполняя паузу в разговоре. Счастливая любовь придавала ещё больше очарования его движениям, взглядам, улыбкам. И каждая из спутниц Малколма могла предположить, что оно обращено на неё, это радостное ровное сияние убеждённого во взаимности чувства.

Та, которой всё это богатство предназначалось, вдумчиво и точно выполняла свою работу. Сейчас её чувства и мысли будто бы перенеслись в другое измерение, где не было ни любимых цветов, ни изученных прикосновениями текстур, ни родных нежных запахов, ни вкусов. Для Эдит Хейзерлей существовали направления, траектории, квадранты, сектора и объекты. Обесцвеченный, обезличенный мир существовал подобно разлинованной бумаге, карте, схеме.

— Какая наглость, — вдруг произнесла леди атташе брезгливо, указывая взглядом на неряшливо одетого старика с дудочкой, по всей видимости, бродягу.

Он сидел на краю газона, вокруг него на земле разложены были потёртые партитуры. Близоруко щурясь, старик вглядывался в проходящих мимо, иногда подносил свою дудочку к губам, и нежные тоскующие трели неслись над аллеями городского парка, подхватываемые ветром, будто ленты диковинной материи. На перевёрнутом берете старика в тусклом солнечном свете поблёскивало несколько монет.

— Администрации паркового комплекса надо лучше следить за тем, чтобы сюда не проникал всякий сброд, — продолжала леди атташе крайне недовольным тоном, — вид бедности и страданий может испортить отдыхающим настроение.

— То есть помешать им сделать вид, что на свете этого вообще нет? — тонко заметил Малколм. Он приостановился возле старика с дудочкой и сочувственно вгляделся в его сморщенное землистое лицо.

— О, Всеблагая… — горестно прошептал он через мгновение, узнавая в осунувшемся, дурно пахнущем бродяге того самого Нордовского вахтёра, который приветствовал его строгими наставлениями после той далёкой волшебной ночи, что впервые свела их с Эдит.

Малколм взволнованным движением поднял обе руки — принялся торопливо расстегивать застёжку толстой платиновой цепи, украшавшей его изящную шейку. Застёжка поддалась не сразу, с нею пришлось повозиться под недоумёнными взглядами спутниц. Справившись наконец, он порхнул к старику и не раздумывая положил цепь — скромно поблёскивающую кучку перемешавшихся звеньев — в его потрёпаный берет.

— Это стоит денег, много денег, — смущенно пояснил кокот, ласково заглядывая в покрасневшие подслеповатые стариковские глаза, — вы теперь будете сыты… хотя бы…

Леди атташе, наблюдавшая эту сцену, презрительно сузила изящно вырезанные щёлки туго натянутых золотистых век, практически лишённых ресниц — она тайно позавидовала чистоте и силе этой мимолётной ласки, предназначенной нищему старику и мысленно осудила столь безрассудную расточительность чувств. Неожиданную щедрость кокота она объяснила себе тем, что ни дня в жизни тому не пришлось тяжело работать. Беззвучно фыркнув, гордая северянка отвернула своё широкоскулое лицо.

— Красивый мужчина имеет право на маленькие причуды, ему это даже к лицу, — с дипломатическим изяществом, полушёпотом, на родном языке леди атташе заметила ей переводчица при посольстве.

Эдит Хэйзерлей, шедшая позади, наблюдала сцену от начала до конца. Малколм не переставал восхищать её — его характер, лёгкий, как облака, как морская пена, неиссякаемая нежность, проливающаяся на всё вокруг равно: на бродячих кошек и глав государств, на великие монументы и на хрупкие цветы и травы — прославленный кокот как будто брал любовь горстями из рук самого Пречистого, концентрировал её в своём сердце и раздавал миру — потому не любить его было невозможно — это свойство Малколма очаровывало, наполняло гордостью, счастьем, но и немного печалило Эдит — она чувствовала, что как бы ни была сильна его любовь к ней, он сам — солнце, неспособное светить в одну сторону, ясное сияние, которое невозможно ни присвоить, ни удержать…

 

5

Они дышали часто, жадно, но всё не могли надышаться. Почти одинаковые стройные тела, лилейно, ирисово белые, накрытые наспех сброшенной одеждой, освобожденные от страсти, казались легкими, как шарики, надутые гелием. Вот-вот взлетят. Стоить только вздохнуть поглубже…

Они лежали рядом, чуть соприкасаясь встрёпанными головами, плечами, бедрами на посыпанном опилками деревянном полу недостроенной мансарды роскошного особняка, арендованного леди атташе: все дни и часы любви, отведенные им провидением, они прятались, как подростки, но это не было никому из них в тягость — решение не связывать друг друга они приняли однажды вполне осознанно, и старались не поднимать болезненной темы о стабильности отношений.

Малколм ласково запускал руку ей под рубашку, застёгнутую сейчас только на две центральные пуговицы, и бережно гладил шрамы, всякий раз с удивлением обнаруживая их нежную выпуклую шероховатость. Эдит вздрагивала и прикрывала глаза.

— Тебе больно?

— О, нет, нет… Просто шрамы — всегда самые чувствительные места на теле, и когда ты гладишь их, при каждом прикосновении, я опять будто вспоминаю, как мне вынимали внутренности, — она усмехнулась своим глубоким гортанным смешком, — только теперь мне кажется, что это ангелы вынимают и целуют их…

Они щекотали друг друга, тихо смеялись, катаясь по полу, стряхивали и сдували потом друг с друга мелкие ароматные опилки — Малколм никогда в своей жизни не бывал счастливее, чем в такие минуты, наедине с нею — и потом он часто спрашивал себя — в чём секрет? в чём разница между Эдит Хэйзерлей и всеми остальными? Почему с нею — ведь на самом деле разницы никакой нет, тот же самый набор простых действий — примитивная физическая близость приобретает совершенно иной, необъятный, космический смысл?

— Мне пора, — тихо произнесла она и поднялась. Провела рукой по жёсткому ёжику коротких волос, чтобы стряхнуть опилки.

— Я не хочу тебя отпускать, — прошептал он, поднимаясь тоже и обвивая руками её шею, жалобно, хрупко, — я люблю тебя.

— Ты ходишь под руку с теми, кого я охраняю, — произнесла Эдит со своей грубоватой грустной улыбкой, от которой у Малколма мурашки шли по позвоночнику, — и так будет всегда…

Она замерла, прислушиваясь. В нижних этажах приглушенно поскрипывали высокие новые двери.

— Я не могу без тебя… Если бы ты смогла принять меня таким… с моей… профессией… и поверить, что несмотря на все мои связи я люблю и всегда любил только тебя. Достаточно одного твоего слова, Эдит, я побросаю всех своих дипломатичек и министрисс, буду сидеть дома, ждать тебя с работы, готовить ужин: тебе ни с кем не придётся тогда делить мои ночи — каждая будет принадлежать тебе от заката до рассвета…

— И я люблю тебя, — сказала она спокойно, нежно обрамив ладонями лицо Малколма, заглянув ему в глаза, — радость моя… Только ты, я думаю, пока просто не осознаёшь, что не сможешь принадлежать одной. Любовь к женщинам такая же часть твоей природы, как моё умение стрелять. На любой резкий звук реакция одна — моя рука касается кобуры — так и ты, малыш, завидев женщину, подсознательно предлагаешь себя ей. Я не хочу тебя обидеть, но, пойми, такова твоя суть. Ты самое прекрасное и доброе существо, Малколм, какое я когда-либо встречала, и эту любвеобильность я никоим образом не осуждаю, ибо она тоже проистекает из щедрости твоей души… Пусть всё останется как есть! Мне легче быть одной из многих — ведь я знаю, что ты выделяешь меня среди прочих — чем стать скрягой, пытающейся запереть солнце в своём чулане… Пойми, малыш, мы оба будем страдать, да и любовь наша скорее начнёт оскудевать, как только мы попробуем её законсервировать! Я в этом убеждена. Знаешь, на свете бывают такие идеалисты, которые, будучи влюблёнными, предъявляют столь высокие требования к совместному счастью, что не сходятся никогда из боязни разочароваться в жизни… Я, наверное, из таких.

Он прильнул к ней вдруг — так горестно, так сладко! — как бы одновременно и признавая истинность её слов, и страстно желая их оспорить… Эдит молча обняла его. Смяла покорные губы несколькими сильными, быстрыми поцелуями, а затем, решительно отстранившись, вышла.

 

6

— Где ты был? — небрежно спросила леди атташе, придержав за плечо пересекающего роскошно обставленную гостиную Малколма.

— Прогулялся немного… здесь такие дивные сосновые леса! — мило улыбаясь, ответил он, сияя неземной прозрачностью своих сапфировых глаз, — это запрещено?

Двумя пальцами леди атташе осторожно извлекла из густых волос Малколма застрявшую в них сухую древесную стружку. Она положила находку на ладонь, разглядела внимательно, словно частный детектив, и сдула.

— Да нет, почему же, гуляй на здоровье, свежий воздух полезен для организма, — она умолкла, смерив Малколма долгим взглядом.

Вероятно, из-за необычного северного разреза её глаз кокоту всегда казалось, что леди атташе смотрит на него подозрительно или сурово.

— Любая вещь, — сказала она, будто бы обращаясь вовсе не к нему, а вольно размышляя вслух, — служит тому человеку, который заплатил за неё. Экран моего телефона, к примеру, настроен таким образом, что реагирует на прикосновение только моих пальцев…

Она подошла к Малколму вплотную, взяла его руку и до боли стиснула запястье.

— Только моих, понимаешь?

— Да… да… Понимаю, — пролепетал он, не отводя взгляда — зрачки в его глазах только чуть расширились — он сделал движение в попытке освободить руку, но леди атташе грубо привлекла его к себе, завладев и другой рукой, а затем, склонившись, слегка укусила его шею.

Малколм вздрогнул, но быстро справился с собой — он давно привык к разнообразным причудам своих временных владелиц — леди атташе тем временем сдернула с его плеч рубашку — в полумраке огромной ковровой гостиной засияла его сказочная лучезарная кожа. Женщина покрывала её медленными задумчивыми поцелуями. Малколм поднял голову и глянул в глубину анфилады комнат. Там, возле дальней двери, как обычно в безупречном чёрном костюме, с рацией и при оружии неподвижно, словно деталь интерьера, стояла Эдит. Она смотрела вперед, и лицо её оставалось совершенно спокойным.

Леди атташе увела Малколма в глубину комнаты и неожиданно отпустила. Он уже скрепил свою волю и приготовился работать: особенно тяжело это после того, как четверть часа назад любил… Странно всё же, когда один и тот же процесс можно назвать такими разными словами.

Она почему-то передумала. Его молчаливая хозяйка с узкими золотыми глазами. Опустилась на коврике возле камина и принялась неотрывно глядеть в огонь. Несмотря на обилие в доме удобных кресел, мягких диванчиков, пуфов, она почти всегда садилась на пол — может быть, говорила в ней кровь её далеких северных предков, что веками почивали на земле, застланной лапником и шкурами.

— С тобой был кто-то в лесу? — спросила она, и слова её почти потонули в тихом стрекоте камина.

Малколму показалось, что глаза её, ловящие блики пламени, недобро сузились.

— Я обычно гуляю в одиночестве.

Леди атташе подняла голову и встретилась с ним взглядом. Он отважно распахнул ей навстречу свою огромную синеву. Глазам Малколма Лунного Света сложно не поверить, даже если он скажет, что земля не вращается, а стоит на трёх китах…

— Тогда почему вместе с тобой всегда пропадает моя охрана?

— Она сопровождает меня, на всякий случай, — смело ответил кокот. Когда собираешься солгать, всегда следует открыть ровно такую часть правды, которая, благодаря своей рискованной близости к истине, подтолкнёт врага к тому, чтобы он тебе поверил, но не скомпрометирует тебя.

Леди атташе нахмурилась, но ничего не сказала. Легко оттолкнувшись от пола, она встала, вытянулась всем своим стройным желтым телом, сделала два шага вперёд и, протянув руку, извлекла из волос Малколма ещё одну крохотную сосновую чешуйку. Губы ее тронула ухмылка.

— Я найму тебе девушку, если ты беспокоишься. Не хочу, чтобы Хэйзерлей далеко отходила от меня.

Щекотливый разговор будто бы окончился, она снова опустилась на коврик, села, подогнув ноги, и подозвала кокота уже совершенно другим голосом, ласковым:

— Иди ко мне…

Он, изо всех сил пытаясь скрыть досаду, послушно опустился на коврик рядом с нею.

— Ты знаешь, я приехала сюда, чтобы говорить с вашими женщинами об энергии. Наша земля бедна, холодна, но обширна, и за то, что они ставят свои космодромы на нашей земле, прокладывают по ней свои путепроводы, мы просим у них тепло и свет. Я скоро уеду, и…

Она отвернулась к огню, светотени резче обозначили гордые линии её лица. Ей было тридцать, она ещё никогда не была замужем, не имела детей, и в Малколме в этот момент проснулась особенная грустная жалость, она всегда просыпалась, когда он понимал, что в ком-то ненароком разбудил чувства более сильные, чем испытывает сам. Такая жалость была самым трудным моментом в его профессии. Он хотел, чтобы всем было легко, волшебно и сладко любить. Чтобы всем было просто открывать настежь сердца и запускать туда ветер перемен. Но не все так могли. Некоторые любили тяжело, крепко и, расставаясь, не отпускали, а отрывали…

— Марон. Договаривайте… Что вы хотели сказать? — он попытался погладить её по волосам, но она отстранилась.

— Я расскажу тебе древнюю легенду моего народа.

Она снова неотрывно глядела в камин. От порхающих отблесков пламени её неподвижное лицо казалось выточенным из янтаря.

— В далекой северной стране, где кругом на многие версты лишь льды, и даже жилища людей состоят изо льда и камня, давным-давно жила прекрасная смелая девушка. Однажды она увидела в проезжавших мимо санях юношу из соседнего поселения, и, прельстившись его свежестью и красотой, стала просить его руки. Но юноша оказался самовлюблённым и капризным. Он был так прекрасен, что многие девушки несли к его ногам драгоценные дары — превосходную рыбу, оленьи, медвежьи и волчьи шкуры — избаловавшись, он хотел большего. «Принеси мне с далёких гор самоцветы самого ледяного царя Хийси, — объявил он девушке с самодовольной ухмылкой, — и тогда, быть может, я стану твоим.» Все убеждали красавицу не ходить в горы: рыдал отец, мать сидела хмурая и глядела на огонь в очаге. Но девушка была неумолима, больно жгло сердце ее пламя первой любви, и она пошла. Много раз побывала она на краю гибели. И странствовала так долго, что в родном поселении давно уже оплакали её как погибшую. Юноша тот ушёл жить с другой девушкой. Но сам горный царь Хийси, когда достигла она, наконец, своей цели, приветствовал её не остриём клинка, а добрым словом: «Никому из смертных ещё не удавалось достичь моих чертогов, — произнёс он страшным громовым голосом, от звука которого понеслись обвалы по склонам гор, — Все они замерзали. Горяч видать тот огонь, что в твоей груди. Проси у меня чего хочешь, дорогая гостья.» «Отсыпь мне немного твоих самоцветов, ледяной царь.» — сказала девушка. Хийси задумчиво почесал свою ледяную бороду. «А на что они тебе, храброе дитя?» «Не от жадности прошу, ледяной царь, возлюбленный мой хотел бы владеть ими…» — ответила девушка. И Хийси дал ей самоцветов. Один из них был особенно большой, с одного конца острый, будто меч, и она спросила: «А на что мне этот, он между остальными бросается в глаза и вид его внушает страх, такой совсем не годится в дар моему возлюбленному.» На что ответил, покачав головой, ледяной царь: «Спустись вниз, и узнаешь, годится или нет.» Отправилась смелая девушка в долгий обратный пусть. Ещё много дней прошло, и снова не раз оказывалась она на краю гибели. Воротившись в поселение, нашла она своего возлюбленного в объятиях другой, пронзила она его неверное сердце острием самоцвета горного царя Хийси. И потекла из раны вместо крови талая вода, ибо не горячее сердце носил в себе самовлюбленный красавец, а ледяное.

Леди атташе замолчала, устремив на Малколма внимательный взгляд. В глубине её узких глаз с изысканно приподнятыми внешними уголками вспыхивали и исчезали оранжевые огоньки. Он опустил ресницы. Предчувствие тонко и холодно коснулось его сознания. «Что если она обо всём уже догадалась, и просто мучает меня, дожидаясь чистосердечного признания? Так поступают многие ревнивицы…»

— Тебе не понравилась моя история? — спросила она с маленькой хитрой пронзающей улыбкой, за которой точно пламя за заслонкой камина бесшумно хлопало крыльями глухое белое отчаяние.

Малколм не мог ничего сказать. Он понимал её, он чувствовал её боль, которую она так жестоко и гордо выражала, и он точно знал, что бессилен ей помочь. Мера любви, отпущенная ей его сердцем, оказалась слишком малой, чтобы её сердце утолить. Встречаются сердца, чтобы напоить которые своё нужно отжать досуха. И сердце Марон было из таких.

 

7

Тайра Мортал торжествовала. Честное голосование ли, связи ли с мафией, злополучное ли письмо «сверху» — было совершенно не важно, что именно вознесло её на губернаторский пост — все средства оказываются оправданными в миг высшего триумфа — достижения поставленной цели.

Дискуссионый зал Мраморного Дома в Атлантсбурге гудел равномерно и глухо, как трансформаторная будка. Депутаты, заместители, советники по самым разным вопросам, работники администрации важные и помельче — все поздравляли Леди Губернатора с заслуженной победой — подходили, жали руку, говорили заготовленные слова. Кто-то даже принёс цветы — пышный, почти шаровидный букет мелких роз: он лежал перед Тайрой на трибуне, похожий на белого барашка с голубой ленточкой. По залу время от времени чинно, подобно прибою в благостную погоду, прокатывались аплодисменты.

Онки Сакайо сидела с видом человека, который потерял всё. Собственно, так оно и было. Она даже не могла в деталях припомнить, как несколько минут назад сама подходила к Тайре, жала её руку с холодными перстнями и даже выслушивала от неё какие-то похвалы своей деятельности. Это было как в далеком сне.

Онки обнаружила себя в красном бархатном кресле, крайнем в четвертом ряду. Она точно приросла к этому креслу: перед нею, словно видения, вереницей проплывали люди, несущие на своих лицах отблески чужого праздника. Взгляд Онки был неподвижен словно объектив камеры на штативе. Он не преследовал никого: узнанные и незнакомые, безотчетно приятные и отталкивающие, разные и неотличимые, друг за другом фигуры оказывались в кадре, затем мирно покидали его…

Вдруг она увидела Саймона. Как бывало всегда, когда она видела его, и теперь всё вокруг него разом потускнело, размылось — он оказался единственным предметом, на котором сфокусировалась камера. На нём была простая кремовая рубашка с жемчужными пуговицами и щегольское кружевное кашне цвета кофе. Эти цвета как нельзя эффектно оттеняли его кожу, подчеркивали яркие зеленые глаза, гармонировали с прямыми длиной до плеч волосами цвета мокрого песка… Снова Саймон был идеален — ни прибавить, ни отнять. Его шея, кисти руки, мочка уха, на миг показавшаяся из-за волос, когда он повернул голову — все эти изящные детали, достойные коллекционных фарфоровых кукол, вместе с мыслью о проигранных выборах на какое-то краткое мгновение сделали существование Онки просто невыносимым.

Саймон поднялся на трибуну и сказал что-то Тайре Мортал. Она покивала и ритуально поднесла к губам его протянутую руку. Сдержанная улыбка Саймона в ответ — как молодой лунный серп, как нож, вспарывающий онкино живое…

Она опомнилась, когда он, повернувшись, чтобы спуститься с трибуны, поневоле глянул в зал. Только бы уйти незамеченной…

Спрятав голову в плечи, ссутулившись и особо не считаясь с приличиями, Онки принялась протискиваться к выходу.

 

8

Главная улица Атлантсбурга кипела полуденной суетой буднего дня. Пестрая, как овощной суп, толпа влеклась по тротуарам могущественными силами случайности и необходимости. Онки никогда прежде не испытывала желания разглядывать прохожих, но сейчас ей было до того пусто, что не оставалось ничего другого. Онки, наверное, в первый раз за долгие годы праздно шаталась по городу.

Навстречу ей попался человек, несущий под мышкой лошадиную голову, вырезанную из дерева. Пьяница в замызганной ситцевой юбке поклянчила мелочи. В небольшом скверике две пожилые дамы попросили сфотографировать их с кустом сирени. Они прислонили к увядшим щекам пышущие свежестью пушистые кисти и застыли трогательно и торжественно.

Человек, одетый в ярко-желтый дутый костюм цыпленка, раздавал рекламные листовки недавно открывшегося бистро. Ему стало жарко: отойдя в сторонку, он снял, бережно поставил на скамейку шаровидную гигантскую цыплячью голову с алым гребешком и жадно попил воды из бутылки.

Девушка в кожаной куртке с заклёпками тренькала на гитаре. Перед нею на газоне лежал берет, полный мелочи.

Мальчик с красноглазым белым голубем на плече приставал к гуляющим в надежде, что кто-нибудь захочет сфотографироваться с его ручной птицей. Девочка лет пяти шумно училась кататься на велосипеде.

Всё это были люди. Тот самый «народ», за который ежедневно радела Онки.

Она пересекла сквер и спустилась на набережную. Здесь было непривычно тихо. Шум машин остался наверху, он висел над набережной как дым — будто не дотягивался до воды.

На самом краю каменной набережной, подстелив лёгкую красную куртку и свесив вниз ноги в кедах, сидела девушка. Она нашаривала подле себя мелкие камушки и, щедро размахиваясь тонкой голой рукой, швыряла их в канал. Онки подошла и молча встала рядом.

Девушка сделала ещё пару бросков и взглянула на неё:

— Вот это встреча! — просияла она, лихо вскакивая и отряхивая джинсы, — А я голосовала за вас!

— Спасибо, — машинально протягивая руку, промямлила Онки, смущенная внезапным горячим приветствием, — как вы сами изволите видеть, к сожалению, не помогло.

Девушка непринужденно помочила ладони в канале, потрясла ими, вытерла их о белую футболку с чёрной надписью «Я ФИЗИК» и ответила на рукопожатие.

— Вы действительно физик? — спросила Онки.

Девушка гордо оттопырила ткань на груди, демонстрируя надпись. Ростом — пигалица. Стриженная головка, шейка-кочерыжка, ротик-веревочка, умные серые глаза. На вид ей дашь лет восемнадцать, не больше.

— Холли Штутцер. Специалист по динамике состояний холодной плазмы. Бывшая сотрудница АЦИАЯ.

По интонации, с которой произнесена была последняя фраза, Онки поняла: не она одна сегодня лишилась всего — работа в самом АЦИАЯ, прославленном на родине и зарубежом, известное дело, для научного сотрудника всё равно что родня… или любовь…

Над водой повисали чайки. Мирно шелестела автодорога. Две женщины стояли на набережной. У каждой из них был свой способ переживания потери: одна вглядывалась в лица, другая кидала камни. Разными дорогами шли они к одной цели — обе пыталась стерпеть оплеуху судьбы. И в этом загадочном состоянии они встретились — мгновенно возникшее взаимопонимание сблизило их.

— Как всё было?

— Вопиющая несправедливость. Самостоятельное представление на высшем уровне проекта, не снискавшего одобрения руководства.

— Разберемся… — туманно посулила Онки. И мысленно пообещала себе сделать для новой знакомой всё от неё зависящее. Как всегда.

 

1

Селия шай Сулугур была исключительно красива: черное солнце — ослепительная брюнетка с ровной смуглой кожей и чёрными как нефть глазами, ресницами, широкими бровями вразлет…

Когда она где-нибудь появлялась, взоры со всех сторон устремлялись на неё: она фокусировала их, точно линза, и не только потому, что владела скважинами на шельфе. Её новые фотографии разлетались по информационным сетям подобно листьям на ветру.

Но Кузьме до этого не было пока никакого дела: уж больно мерзкий, с его точки зрения, у Селии был характер. Она держала своего потенциального мужа в строгости, а ему, как водится, казалось, что она перегибает палку.

Бывало, негодуя на свою будущую супругу, он запирался в своей комнате. Забившись в углу, глотал злые слезы, шепотом проклинал Селию самыми страшными словами, какие знал, и клялся самому себе сбежать от неё, как только появится малейшая возможность.

«Что ни день она наказывает меня за разные провинности, порой незначительные совсем, придирается ко всему, лишь бы найти повод… Что бы я ни сделал… фарфоровую чашку разбил, каких у неё пруд пруди, случайно не поклонился ей в знак приветствия, не согнал Принца с её любимого кожаного кресла…»

Селия не применяла к Кузьме телесных наказаний, пока он был ребенком: она начала пороть его недавно. Пусть это было не слишком серьезно — на коже оставались обычно только горячие розовые полоски, Селия иногда даже дула на них, чтобы облегчить участь провинившегося. Порка в первую очередь была унизительной процедурой для созревающего юноши: Кузьме приказывалось спустить штаны и лечь лицом вниз. Селия брала связку тонких кожаных ремешков и…

Кузьма привык к этому ощущению. Не боль, скорее — жар. И потом — несколько быстрых, нежно холодящих прикосновений женских пальцев — как будто извиняющихся…

Он не раз пытался пожаловаться своей матери, Зарине, на то, как обращается с ним спутница жизни. Но вместо каких-либо мер мать неизменно цитировала Кузьме древние тексты:

Вся власть заключена в магическом сосуде,

откуда испокон на свет выходят люди:

покорен будь жене, и станет благосклонна,

допущен будешь ты к таинственному лону,

где вечности врата, как сладкие уста…

Гораздо больше, чем семейными делами, Зарина была озабочена акциями своей нефтедобывающей компании и политикой: гибель принцессы Оливии взбудоражила всех, кто теоретически мог бы проложить себе хоть какую-нибудь, пусть тонюсенькую как волос, тропинку к власти. Зарина шай Асурджанбэй много думала о несчастном отце Кузьмы, о том, что если бы тогда, много лет назад, она сумела бы обуздать свой гнев, то сейчас право владения тем мужчиной — родственником кронпринцессы, позволило бы ей на законных основаниях претендовать на престол… Право владения сыном, в котором течет королевская кровь, то есть Кузьмой, конечно, тоже могло дать Зарине шанс, но её материнское право стало неполным после того, как она отдала Кузьму Селии в качестве обещанного мужа. Право Селии так же ещё не считалось полным, поскольку у них с Кузьмой не было детей…

Зарина засыпала и просыпалась с мыслями о том, как упрочить основания для своих претензий на власть.

 

2

Слова, сказанные ему Тати Казаровой на лужайке, растревожили Кузьму.

Теперь он, утопая в медовой скуке своих роскошных будней, думал о ней постоянно. Юноша ожидал, что после случившегося разговора, она станет чаще искать новых возможностей увидеться с ним. Но Тати снова пропала.

Прошла неделя унылого изнурительного ожидания: Кузьма каждый день требовал возить его гулять на бульвар, оставался там подолгу, выпросил у Селии разрешение иногда обедать в ресторанах: наивный мальчик полагал, что раз Тати иностранка, то она всегда обедает в ресторанах, и он может случайно столкнуться с нею в одном из них.

Селия сочла просьбу своего маленького мужа просто причудой: она позволила ему выезжать днём и дала охране список ресторанов, где кухня, по её мнению, была достойна ротика её очаровательного супруга. Разумеется, всё это были рестораны, куда Тати Казарова, при нынешнем положении её финансовых дел, не сунулась бы и кончиком носа: но откуда Кузьма мог знать, что женщина, произведшая на него столь сильное впечатление, отважная страстная натура, напоминающая героинь приключенческих романов, перекусывает в дешевых шашлычных и кафе-кулинариях при универмагах?

Юноша осунулся, похудел, стал хуже спать и в конце концов захворал.

Неделю он лежал в постели, и каждый день из этой недели его непереносимо мучила мысль, что вот именно сегодня, когда он не может никуда выйти, таинственная блондинка гуляет на Парящем бульваре.

Селия стала уделять Кузьме гораздо больше внимания, чем прежде: она приходила к нему в комнату, садилась на кровать, внимательно вглядывалась в его лицо, иногда, отпустив прислугу, сама приносила ему на подносе сок или чай.

Кузьму осмотрел семейный врач: он раздел юношу донага, послушал его, постучал молоточком по коленкам, заглянул в горло, помялся и расплывчатыми выражениями намекнул, что недуг происходит от отсутствия женского тепла — превратившийся, мол, в мужчину мальчик, сам того не осознавая, почувствовал в себе неистребимый зов природы…

Селия выслушала выводы врача без каких-либо заметных эмоций. На следующий день был приглашен другой специалист: на всякий случай она решила подстраховаться. Второй врач проделал все те же манипуляции с незначительными отличиями, взял у Кузьмы кровь из пальца, капнул её на стерильную пластину переносной лабораторной установки, прочел теплый чек, который, спустя несколько мгновений, выплюнула ему в руки эта установка и сказал почти то же самое, что и его коллега: в период взросления юноши могут испытывать некоторые недомогания, особо беспокоиться по этому поводу не стоит, активный отдых, правильное питание и знакомство с ночными отношениями между полами (это не было произнесено, но имелось в виду) помогут Кузьме лучше любых лекарств…

Селия выглядела озабоченной, но юный муж не обольщался, что её душевное состояние является следствием проблем с его драгоценным здоровьем: в последнее время молодая магнатка не обедала и не ужинала дома, беседовала за закрытой дверью своего кабинета с какими-то людьми, а один раз ночью Кузьма слышал подозрительный шум в нижней гостиной: шаги и щелчки открываемых дверей — будто в доме было много народу.

Он никогда не интересовался ни бизнесом, ни политикой: и мать, и будущая супруга организовывали его воспитание таким образом, чтобы прекрасная черноволосая головка Кузьмы не вздумала родить ни одной мысли на тему «серьёзных женских игр» — к нему приглашались преподаватели по живописи, музыке, изящной словесности, истории искусств, философии. Рвения к знаниям Кузьма, к сожалению, не обнаруживал, и обычно невыученный урок становился причиной для очередной порки, пусть довольно мягкой, но обидной. Селия всегда находила время проконтролировать успехи своего подопечного, она проявляла редкостные терпение и настойчивость в воспитании своего мужа и была за это достойно вознаграждена: благодаря её усердию Кузьма заговорил на двух языках, научился играть на фортепиано и танцевать традиционные танцы…

Наставления докторов Селия не оставила без внимания: шоферессам она дала указания ежедневно вывозить «молодого господина» гулять за город, поварам — готовить исключительно здоровую, полезную и легкую пищу. Перед завтраком Селия лично приносила Кузьме стакан свежевыжатого морковно-апельсинового сока. С целью наладить для юноши активный отдых она приобрела велосипед, самокат, роликовые коньки, скейтборд и несколько комплектов теннисных ракеток. У женщины, которая может купить практически всё, что угодно, подобные вопросы решаются за считанные секунды. Проблемой неожиданно стала последняя рекомендация.

Селия случайно обнаружила у Кузьмы бульварный роман. Юноша тщательно прятал его, ибо ради приобретения сего сокровища ему пришлось пойти на самое настоящее преступление: Кузьма похитил дешевую книжицу в мягкой обложке из магазина, незаметно вырвав из неё страницу с магнитным знаком и затем позорно засунув трофей в штаны. Он знал, что Селия, женщина, способная купить всё что угодно, именно это ни за что в жизни ему не купит…

Надежно спрятав роман в своей комнате, Кузьма какое-то время порочно услаждал им свои мысли перед сном, замусоливая и загибая страницы с особенно лакомыми сценами. В тот роковой для литературного шедевра вечер Кузьма уснул с ним в обнимку, и Селия, пришедшая его будить, осторожно вынула роман из-под щеки мирно сопящего юноши, повертела его в руках, глянула в аннотацию и на название — «Сила пламени» — скептически рассмотрела обложку с извечно сцепившейся губами парой, изобразила шелестящий веер из страниц, раскрыла наугад и прочла:

«Слушая рассказ Матильды о способе получения энергии из сгустка плазмы, Джеффри в буквальном смысле смотрел ей в рот, при этом тщетно пытаясь отогнать навязчивые мысли о том, что в её теле имеются и другие, не менее интересные отверстия…»

Изящно, словно большая бабочка, описав в воздухе плавную дугу, фолиант закончил своё существование в камине. Селия благоразумно решила не обсуждать его судьбу с пробудившимся в скором времени и сразу обнаружившим пропажу Кузьмой — дабы не смутить паренька до слёз.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она только.

— Ничего, нормально, — ответил он, не демонстрируя спросонья большой охоты вести длинные беседы и беспокойно шныряя взглядом по одеялу и по ковру в поисках книги.

— У меня сейчас особенно много разных хлопот, — сказала Селия, поднимаясь, — и я реже буду справляться о твоих делах. Будь сознательным, постарайся готовить уроки так же усердно, как прежде, не стесняйся сообщать прислуге о своих нуждах. Гуляй, езди в рестораны…

Когда она встала, оставив на постели Кузьмы несколько складок, и направилась к окну, чтобы раздвинуть шторы, он невольно посмотрел ей вслед — изящная линия спины, тонкая талия, длинные смуглые ноги с сильными, выдающимися под кожей мышцами — на Селии был атласный утренний халатик, едва доходивший до середины бедра… Она вытянулась вверх, взявшись за шторы, ткань подола немного натянулась и приподнялась, едва заметно обозначив бороздку между ягодицами.

Кузьма почувствовал себя в этот миг героем вульгарного романа, успевшего уже превратиться в дрожащую кучку пепла: тот почти двести страниц ходил по пятам за женщиной, своей начальницей, выполнял все её поручения, самые дурацкие и унизительные, терпел взбучки, а по ночам давал волю своему воображению — на добрый десяток страниц описывалась каждая из его фривольных фантазий — и при этом ему не хватало смелости даже намеком выказать боссу свои чувства.

Селия повернулась, полы халатика немного раскрылись, когда она шагнула, и Кузьма поспешил отвернуться — он боялся покраснеть или как-то иначе обнаружить своё волнение, обусловленное пробуждением мужского инстинкта… Тысячи юношей в королевстве Хармандон и даже далеко за его пределами рехнулись бы от счастья, оказавшись на его месте — солнечным утром в твою комнату просто чтобы раздвинуть шторы и принести тебе сок входит твоя полуодетая законная супруга, красавица с шикарной фигурой и чертовой уймой денег — это же сказка! Однако не всё было так просто. Кузьма, имеющий возможность рассказать без слов о своих желаниях с помощью ритуального платка, предпочитал довольствоваться чтением никчемной книжицы. Когда он окончательно уверился, что роман исчез по вине Селии (не барабашка же швырнул его в камин!) голос обиды в душе юноши зазвучал значительно громче других, возможно, более мудрых голосов…

«Это не дом, а тюрьма какая-то. И почитать нельзя!»

Кузьма отверг предложение Селии позавтракать перед её отъездом на террасе, демонстративно натянул на себя одеяло и повернулся на бок.

— Как знаешь, — пожала плечами красавица-миллиардерша, — привычка залеживаться в постели может со временем плохо сказаться на твоем здоровье.

Негромкий щелчок двери оповестил юношу о том, что она ушла. Перед ним маячил ещё один долгий день в обществе молчаливой охраны и почтительной прислуги, мучительно долгий день, в течение которого он мог делать всё, что ему хочется, но чего ему по-настоящему хотелось, Кузьма не знал.

Выждав около получаса, он встал с постели, позавтракал, презрев меню из четырех изысканных блюд, стаканом холодного молока и вышел в сад.

Забравшись на своё любимое дерево, оседлав, точно лихую кобылицу, упругую ветвь, он принялся думать о Тати Казаровой, о возможных причинах её исчезновения и о том, что было бы, если бы блондинка вновь заявила о себе…

 

3

Давно стемнело, а Селии ещё не было. Она обычно не говорила Кузьме, куда отправляется и когда её ждать.

В просторном холле царили полумрак и тишина. На ночь дворецкая из экономии всегда гасила большие люстры — помещение освещали только молочные светильники на стенах.

Кузьма неторопливо спустился со второго этажа по изогнутой парадной лестнице. Постоял на мозаичном полу в центре холла, задрав голову: выключенная люстра меркло поблескивала в приглушенном свете ламп.

Юноша хотел выйти на террасу подышать воздухом, но обнаружил, что дверь заперта. Это его насторожило.

Дворецкой тоже не оказалось поблизости, хотя обычно в такое время она дежурила возле парадного входа замка.

Внезапный шорох заставил Кузьму обернуться: на лестнице никого не оказалось, холл по-прежнему был пуст, но несколько светильников погасло.

Наверное, перегорели. Надо позвать кого-нибудь.

Холл погрузился в сумрак. Повернувшись, Кузьма не смог разглядеть даже очертания входной двери. Ему стало не по себе. Где только их носит! Ни прислуги! Ни охраны!

Выходя из-под лестницы, юноша внимательно прислушивался к звуку собственных шагов.

Внезапно по полу перед ним проскользнуло голубоватое световое пятно. Точно такое же проскользнуло по стене, на миг задержалось на люстре, что плыла по темноте, словно огромный океанский лайнер, на борту которого отключили электричество.

По холлу пронесся непонятно как проникший в помещение холодный влажный сквозняк с прелым кислым запахом.

Кузьме показалось, что в углу просторного зала теплится свет. Он сделал несколько шагов по направлению к нему. Подвал! Тайный вход. Юноша замер.

Откуда-то снизу, из неизведанной тёмной утробы замка долетели приглушенные голоса:

— Завидую я госпоже Селии шай! Молодой господин — такая ягодка!

— Закрой похабный свой зевальник! Ну! Или хотя бы тише!

— Глядите-ка как наша Марфа пригорюнилась. Правду, значит, говорю.

Смех нескольких здоровых женских голосов.

— Жалко, действительно. Такая красота — и зря томится. Госпожа у нас немного того…

Голос стал таким тихим, что слов было уже не разобрать.

— Слышала?

— Клянусь лоном Прародительницы!

— Даже если он платок привяжет, она к нему не притронется. Жизнь дороже. Хотя… За такую медовую карамельку… и помереть не жалко.

— Дура! Я тебе обувной клей в рот сейчас волью, если ты не заткнешься!

Голоса приближались, голубые пятна качались на пололке и на стенах. Фонарики!

Не дожидаясь, пока его заметят, Кузьма рванул по парадной лестнице наверх.

Преодолев два марша он остановился, вжался в стену. Услышанное сильно взволновало его. Юноша медлил, не поднимался дальше, надеясь услышать ещё пару-тройку комментариев. Кто говорил, угадать он не мог — в повале голоса звучали глухо, вязко, точно в кувшине.

Охрана? Почему они говорили о платке? Что они делали в подвале?

Любопытство щекотало внутри, драло, мучило — как кашель, если прячешься и надо сидеть тихо.

Поднявшись к себе, Кузьма решительно открыл ящик стола, где хранился вчетверо сложенный ритуальный кружевной платок, не развернутый им ни разу… Он достал его, зачем-то поднёс к лицу, понюхал, приложил к губам. Слежавшаяся ткань пахла средством против моли и клопов.

Прояснить хоть что-нибудь… Рискованный способ. Но другого — нет.

Почему они сказали, что она не придет? Почему смеялись?

Держа за угол, Кузьма встряхнул платок, приоткрыл дверь комнаты, и, боязливо оглядевшись, чтобы в холле никого не было, торопливо привязал его к дверной ручке.

Он долго не мог заснуть после случившегося. Селия обычно держалась с ним несколько отчужденно, ему иногда даже начинало казаться, что он ей абсолютно безразличен. Она редко просила его петь и танцевать для неё, вечера проводила со своими подругами или деловыми партнершами. Не так давно Кузьму начала тревожить мысль, что магнатка взяла его обещанным мужем из каких-то корыстных побуждений. В то же время из головы у него не шла утренняя пантомима с бесследным исчезновением бульварного романа, а заодно и крутые бедра Селии, пожаловавшей к нему в коротком халатике.

Он вспоминал свой первый день в доме невесты, тщательно реставрируя силой воображения успевшие поблекнуть краски. Ему было всего восемь, он плакал, не хотел покидать то, к чему привык, расставаться с матерью.

Семнадцатилетняя Селия тогда взяла его за руку и повела. Они не поехали на лимузине, машина следовала за ними шагом.

На бульваре девушка купила Кузьме мороженое и большой-пребольшой воздушный шар.

Ярко-голубой дельфин, покачиваясь, плыл в небе над головой мальчика. Он старательно держал его за ниточку, чтобы не упустить, но, как обычно и бывает, все-таки упустил… «Он уплывает в открытое море…» — сказала с улыбкой Селия, любуясь шаром, поднимающимся в ясное майское небо. И Кузьма утешился. Сначала он собирался плакать, но девушка стала рассказывать ему увлекательную историю про верхний синий океан. «В том океане живут другие воздушные дельфины, много-много, и наш новый друг просто-напросто выбрал момент, чтобы сбежать домой. Там ему будет очень хорошо» — заверила своего маленького жениха Селия, и он окончательно передумал реветь.

За все годы, что Кузьма прожил в доме своей будущей супруги, он ещё ни разу не испытывал ревности. Мысль, что молодая красивая миллиардерша может, уезжая надолго или проводя где-то целые дни, встречаться с мужчинами, если и приходила к нему в голову, то не волновала — утвердившись в туманных догадках, он, вероятнее всего, испытал бы лишь досаду, причем, не более сильную, чем от двойки или от наказания, и поставил бы мысленно ещё одну галочку в списке зол, причинённых Селией, и в который уж раз пожалел себя…

Лежа в темноте, Кузьма напряженно прислушивался, но в доме было тихо, казалось, даже тише, чем в другие ночи; чуткий слух юноши в этой томительной тишине мог различить даже прерывистый шепот отдалённой скоростной автомагистрали.

 

4

Селия не возвращалась несколько дней. Кузьма колебался; такими вещами, как обычаи предков, не шутят — за содеянное придется ответить. Однако, ритуальный платок он отвязывать не стал. Юноша решил: если супруга заглянет-таки к нему в одну из следующих ночей, он наберется смелости и выскажет ей всё, что наболело; и о традиции порок, и о своей изнуряющей скуке, и, разумеется, о её планах на дальнейшие с ним отношения… Чинная атмосфера совместных завтраков и ужинов за огромным столом в присутствии прислуги к таким беседам, понятно, не располагала.

Кузьма, затаившись под одеялом, ждал, когда с тихим щелчком откроется, наконец, дверь, проскользнет по полу золотистая полоска света из коридора, и войдёт Селия — с распущенными по плечам волосами, в том самом синем атласном халатике или в другом, черном шелковом с драконами, вышитыми огненным и алым, — он видел такой на ней, когда болел, и она пришла к нему в комнату ночью, чтобы измерить температуру… Он раздразнил себя фантазиями до того, что у него запылали щеки и потяжелело под животом…

Внезапно он услышал шелест шин на подъездной дорожке.

Автомобиль! Нет. Даже несколько автомобилей! Она вернулась!

Соскочив с кровати прямо в ночной рубашке, без тапок Кузьма выскочил в коридор. Он понимал, что Селия скорее заругается, чем обрадуется, когда он встретит её в таком виде. Но его желание убедиться, что она действительно пожаловала домой, было сильнее робости.

Приблизившись к парадной лестнице, Кузьма замедлил шаги.

Что-то было не так.

Несмотря на присутствие в холле людей, свет там не горел, не то что люстра — даже светильники на стенах никто не удосужился зажечь. По стенам двигались лучи фонариков.

Ограбление? Кузьма испугался. Настоящее ограбление? Или продолжение истории?

Страх боролся в нём с любопытством и жаждой приключений. Первым позывом было — бежать обратно, запереться в своей комнате и зарыться в одеяло с головой. Но Кузьма слился со стеной и продолжил наблюдать. По холлу продолжали скользить белесые пятна. Внизу кто-то ходил.

Внезапно юноша услышал знакомый приглушенный голос. Он принадлежал начальнице охраны.

— Опускайте вниз, давайте-давайте, быстрее и без лишнего шума.

Кузьма, затаив дыхание, подкрался к перилам лестницы и посмотрел вниз. То, что он увидел, превзошло самые жуткие догадки.

Пол в одном из углов парадного холла был разобран: над черной бездонной дырой площадью примерно два квадратных метра стояла дворецкая с фонариком. Несколько охранниц спешно передавали друг другу по цепочке, судя по всему, увесистые деревянные ящики. Ещё одна девушка сидела на полу возле дыры, быстро отколупывала верхние дощечки и пересчитывала содержимое каждого ящика. Она светила себе фонариком — в дрожащем голубоватом облачке света, хищно посверкивая полированными боками, появлялись то пистолеты, то автоматы, то гранаты, то длинные тощие снайперские винтовки… Проверенные ящики друг за другом исчезали в черноте провала в полу.

«Отец честной…»

Еле-еле подчинив воле ослабевшие от волнения ноги, Кузьма, не заботясь уже о производимых его шагами шумовых эффектах, почти бегом вернулся в свою комнату.

«Селия…»

Теперь среди всех прочих странных и сложных эмоций, которые вызывала у Кузьмы его нареченная, неуютно сквозило недоверие с тонким гнилостно-сладким запахом страха.

 

5

Ритуальный платок висел на двери в комнату юноши уже несколько дней. Он хотел снять его, но чувствовал стыд — что о нём подумают? очередной каприз? семь пятниц на неделе? — наверняка ведь прислуга и охрана успели заметить оставленный знак.

Селия вошла к Кузьме рано утром, сразу как приехала. Он проснулся, но не подал вида, боялся выдать свои опасения. У него перед глазами, стоило их закрыть, и после нескольких часов беспокойного сна назойливо маячил мертвенный блеск оружейного металла. Молодая миллиардерша не стала тормошить «спящего», постояла возле кровати, заботливо, как мать, поправила на нём одеяло и вышла на цыпочках.

Каждый вечер теперь Кузьма проводил, ожидая последствий своего поступка. Древняя традиция предписывала невесте развязать кружевной платок, войти в комнату жениха и переночевать в его постели. Острота ожидания, однако, слегка притупилась — оно уже не будоражило так, как в первый раз.

Селия не приходила. Неделю, другую, третью. Возможно, у неё были причины, чтобы не приходить. Селия — женщина, существо снисходящее, спускающее с небес, как ангел. Она приходит именно тогда, когда сама решит прийти, а не когда мужчина её призывает. Женщина имеет право ничего не объяснять.

Кузьма сначала чувствовал облегчение. Потом ему стало досадно. И, наконец, интересно — с каждым днём образ его невесты становился всё более загадочным: внезапные отлучки из замка, ящики со смертью в подвале, целенаправленное избегание близости с законным женихом — к чему всё это?

За завтраком, за обедом, за ужином, на прогулках — всегда, когда появлялась возможность заглянуть Селии в глаза, Кузьма пытался поймать в них то, к чему никогда прежде не приглядывался — тайну.

Он смотрел на свою условную супругу, ничего не смея спросить вслух, надеясь, что она поймет его немой вопрос и ответит… Но Селия изобретательно ускользала и от долгих пауз в разговорах, и от возможностей остаться с Кузьмой наедине — она вставала из-за стола, ускоряла шаг, подзывала случайно обретающуюся неподалеку прислугу…

Юноша находил отношения, установившиеся между ним и его нареченной, неестественными до смешного, но… никак не мог повлиять на ситуацию.

Была, однако, в свершившихся переменах и некоторая выгода для Кузьмы: Селия перестала его пороть. Теперь в качестве наказания за провинности она предпочитала лишать его десерта или сажать на день на хлеб и воду. Нельзя сказать, чтобы это было намного приятнее порок, но, во всяком случае, не так унизительно. Селия и сама нередко лишала себя пищи: Кузьма замечал, что его невеста иногда делает себе постные дни, причем безо всякого расписания — религиозного смысла она в них, вероятнее всего, не вкладывала.

По утрам Кузьма, ещё не успевший стряхнуть с непослушного обмякшего тела остатки сна, подходя к окну, иногда видел Селию в парке: она совершала пробежку или занималась на турнике.

Молодая миллиардерша приучила себя вставать так рано, что за все семь лет пребывания у неё в доме, Кузьме ни разу не довелось услышать от дворецкой: «спросите позже, госпожа ещё в постели» — до завтрака Селия обычно успевала не только взбодрить своё тело спортом, но и ударно поработать с бумагами. Она предъявляла жесткие требования не только к Кузьме, но и к себе самой: девушка совсем не ела мяса, сладостей, не употребляла алкоголь, и, если верить слухам, ходившим среди охраны, ни разу в свои двадцать четыре года не посетила борделя.

 

6

Завтракали на террасе. Небо было затянуто кремовыми, ажурными, как тюль, облаками. Неяркое солнце золотило лужайку перед замком. Осенний день обещал быть нежарким, приятно-тусклым, мягким, точно хлопок. Гуляя по мраморной колоннаде, Кузьма нашел несколько первых, нежно-золотых листьев.

— Осень начинается, — сказал он, вспомнив об этом.

Селия почти незаметно кивнула, отрезая ножиком воздушное суфле с крабовой пастой.

— Сегодня я поеду смотреть новую буровую установку. Она сможет добывать нефть с большей глубины. На поверхности уже почти ничего не осталось. Хорошо, что не предвидится дождя.

— Что же вы будете делать, когда нефть совсем закончится?

Селия удивленно взглянула на Кузьму. Выдержала недлинную паузу. Глотнула ароматного грейпфрутового сока, поставила стакан и пожала плечами:

— Жить.

Дворецкая принесла десерт — две высоких вазочки с фруктовым салатом, украшенным сливками. Селия сразу переставила лакомство подальше от тарелки. Следующие несколько минут над столом раздавались только тихие позвякивания приборов при соприкосновении с посудой.

На стол прилетела птица. Она невозмутимо прошлась между большими блюдами в центре стола и нагло всадила тонкий клювик в ломоть хлеба. Селия, желая угостить непрошенную гостью и вместе с тем указать ей место, разломила булку и бросила на пол.

Кузьма загадал, что если невеста примется за десерт, то он задаст вопрос. А если так и не попробует, — не станет спрашивать. Чтобы сделать свою жизнь взаперти хоть сколько-нибудь интересной, он с детства играл сам с собой таким образом в «орла-решку»: придумывал себе испытания и условия, при которых он должен будет эти испытания пройти.

Завтрак подходил к концу, и юноша почти успокоился: Селия, похоже, не собиралась есть фруктовый салат. Она задумчиво стирала хлебным мякишем с тарелки остатки крабовой пасты. Выпавшая из прически черная прядь-нитка у неё на шее шевелилась от ветерка. Воротник розовой блузки был расстегнут.

Селия вдруг протянула руку, взяла вазочку и подцепила десертной вилкой полупрозрачное перышко ананаса.

— Почему вы не приходите ко мне ночевать? — Кузьма не стал ждать, пока страх окончательно отобьет у него решимость.

Селия напряглась. Губы её слегка дрогнули. Она перестала жевать: не ожидала, по-видимому, что он осмелится задать вопрос напрямую. Молодая женщина аккуратно опустила на скатерть серебряную двузубую вилочку, которую держала в руке, оглянулась на дворецкую, которая вышла на террасу с двумя чашечками кофе на подносе. Несколько мгновений длилась пауза.

— Тебя оставить на хлебе и воде на неделю? Это дерзость.

Кузьме показалось, что в ровном голосе Селии дернулась взволнованная нотка.

Изящно склонившись, дворецкая ловко заменила тарелку из-под суфле, стоявшую перед Селией, блюдцем, на котором в фарфоровой чашечке чуть крупнее наперстка дымился эспрессо. Кузьме подали латте с посыпанной тертым кокосом высокой шапкой пены.

Селия поблагодарила дворецкую сдержанным кивком, нашла на столе крохотную, как из кукольного набора, ложечку и стала помешивать кофе, будто вовсе позабыв о Кузьме и его чаяниях.

Он придвинул к себе свою кружку — сливочно-кокосовое облако над ней качнулось — совершенно не чувствуя аппетита и не получая удовольствия, внутренне сжавшись от ожидания возмездия, юноша принялся пить душистый сладкий напиток маленькими глотками. Кузьма не поднимал глаз, но догадывался: Селия глядит на него. Убедившись в этом, он чуть не поперхнулся. На этот раз юноша поклялся самому себе не струсить и во что бы то ни стало выдержать её взгляд. Прежде он всегда тушевался, когда Селия смотрела на него долго и в упор.

Её большие глаза — пруды с вязкой тяжелой нефтью, как будто вскипели.

— Твои желания в скором времени будут удовлетворены, — сказала она сухо и, отставив нетронутый кофе, поднялась из-за стола.

 

7

После завтрака Кузьма спустился в парк, прихватив с собой книгу и пакетик леденцов. Он любил так проводить время: усевшись на своей любимой толстой ветке среди листвы, где его и заметить-то было сложно, читать, слушать музыку или просто размышлять, болтая ногами. Ему нравилось вырезать на тёмно-серой шершавой коре ножичком разные узоры. Большая часть их до сих пор сохранилась, старые рисунки разве только немного потемнели — дерево стремилось заживлять свои раны.

Кузьма достал из-за пояса миниатюрный кинжал с ручкой, инкрустированной бриллиантами. Он ещё не знал, что будет вырезать, но томящееся в нём беспокойство нужно было выпустить, точно бабочку из банки. Немного подумав, он нацарапал на коре первую букву. Затем вторую, третью…

СЕЛИЯ

Каждое букве Кузьма старательно придал форму изысканного вензеля. Во рту у него медленно, как закат над океаном, таял мятный леденец. В наушниках играла, поставленная на круговую, популярная песня. «Убей меня, если любишь». Если бы Селия знала, конечно, она бы запретила.

Закончив с именем невесты, Кузьма подумал и вырезал рядом череп с костями: лишь такой замысловатый противоречивый рисунок мог хоть в какой-то мере дать представление о том, что он чувствовал — резные нежные сплетающиеся буквы, похожие на цветущий плющ, и череп.

«Твои желания будут удовлетворены… Что же стоит за этими словами? Неужели она придёт? Правда, любовное обещание обычно не произносят таким тоном…»

Кузьма вспоминал лицо Селии, напряженно-суровое, словно что-то беспокоило её. Или даже пугало. Вспоминал ночную возню в холле, подвал, пятна света, снующие по стене подобно перепуганным белым мышам. И синий край атласного халатика, ползущий по миндальной коже бедра, поднимающийся всё выше, выше, в ту минуту, когда Селия потянулась, чтобы поправить шторы…

 

8

Сегодняшнее ожидание было в чём-то похоже на самое первое, еще не замутненное разочарованием, но и отличалось от него. Кузьма чувствовал себя будто перед поездкой на неизвестном аттракционе: может, будет хорошо, а, может, и страшно… Он вздрогнул, когда отворилась, наконец, дверь комнаты, и узкая полоска света протянулась к его ногам — в точности так, как он себе представлял.

Только вместо той, кого он ждал, на пороге стояла другая — новая охранница, совсем юная, сильная, молчаливая.

Кузьма не помнил её имени.

Гладкая кожа, туго облегающая крепкие бицепсы, в полумраке казалась бронзовой. Она сделала несколько шагов к нему, заслонив собой свет. Во всем мощном теле девушки, в каждом её движении, чувствовалась торжественная бережная робость, совершенно, казалось, неуместная, выбивающаяся из общего впечатления.

— Что тебе нужно? — испуганно спросил Кузьма.

— Госпожа велела мне быть с вами этой ночью, — застенчиво пробормотала огромная охранница, сделав ещё полшага вперёд.

Она осторожно попыталась обнять юношу, но он вывернулся. Отбежал, прибился к стене, воскликнул с негодованием:

— Убери руки! Уходи сейчас же! Нет! Я не хочу!

Когда за ночной гостьей, не произнесшей более ни слова, закрылась с привычным лёгким щелчком дверь, Кузьма не выдержал и, рухнув на постель, заплакал, утопая лицом в упругой зефирине-подушке.

 

9

— Почему ты все время молчишь? — спросил Кузьма у охранницы, сидящий напротив него в кожаном салоне лимузина. Его беспредельно раздражало, что девушка ведет себя так, словно это не она, а её копия из параллельной реальности минувшей ночью вошла к нему в комнату.

— А разве нужно говорить?

На спокойном красивом лице — преданность и смирение, мышцы под золотистой упругой кожей — словно яблоки в мешке — рядом с такой девушкой действительно можно ничего не бояться, только если одиночества — её внутренний мир казался запертым наглухо: «да, господин», " хорошо, господин» — ничего личного. Она, вполне вероятно, была готова даже погибнуть, защищая Кузьму, но при этом и о погоде с ним поболтать, так во всяком случае это выглядело, для неё составило бы большой труд.

— Я давно не понимаю, что происходит вокруг меня, хотя сцена, на которой разыгрывается спектакль моей жизни, довольна мала — всего лишь замок и парк. Я хочу рассказать кому-нибудь всё, просто чтобы узнать, сумасшедший я или нет… Пока ты один на один со своей головой, ты никогда в жизни не сможешь оценить трезвость своих размышлений. Мне нужен друг, — сказал Кузьма, — я хочу поговорить с другом…

— Это очень странная просьба, молодой господин. Вашими друзьями могут быть госпожа Селия шай, ваша матушка, человеку надлежит искать друзей своего круга…

Кузьму окончательно разозлила уверенность, с которой охранница произнесла эти довольно жестокие слова, имеющие своей целью навсегда определить границы их отношений.

— Да ты как робот человекообразный! — воскликнул он, и не в силах сдержаться, прыгнул вперёд, впился своими тонкими пальчиками в эластичную белую ткань обтягивающей майки охранницы.

В гневном запале оттянув майку достаточно сильно, он случайно обнажил грудь девушки и даже этого не заметил.

— Бездушное создание! Кусок мяса, предназначенный для ножей и пуль! — вопил он, терзая одежду охранницы, пытаясь встряхнуть её мощное тело своими худенькими ручонками, — думаешь я не вижу, все это ваше отчуждение, якобы из почтения к нам, господам, на самом деле есть особая форма высокомерия рабов, не более, в глубине души вы считаете себя лучше нас, и потому молчите, как идиоты!

Девушка, будучи намного сильнее, легко сняла паренька с себя, точно маленькую обезьянку, и усадила на сидение рядом.

— Вам лучше успокоится, молодой господин, — произнесла она с едва заметной укоризной.

— Вот уж дудки, — отчеканил Кузьма с прорывающимися слезами в голосе, — как врываться ко мне в спальню, так это можно, а поговорить по-человечески: «это странно, господин», " разные круги, господин» — недоброжелательно передразнил он, подражая глубокому, чуть гнусавому голосу охранницы, — путь в мою постель лежит через моё сердце, так и передай своей госпоже. И если она не прикажет тебе ритуально самоубиться в наказание за проваленную миссию, то ты можешь попробовать ещё разок…

Он внезапно осекся, и, коротко взглянув на неё, сразу опустил ресницы. Тонкая полупрозрачная накидка на лице колыхнулась от быстрого вздоха.

— Как вам не стыдно, молодой господин, сомневаться в благих намерениях ваших близких, — произнесла она немного расстроенным тоном, — когда некоторые вещи скрыты от нас, то, что мы видим на поверхности может казаться нам уродливым, гадким, но такое впечатление есть лишь следствие нашего неведения… Понимаете, молодой господин?

— А вот с этого места поподробнее. — Язвительно процедил Кузьма. — «Скрытые от нас вещи», это про оружие в подвале что ли? И не надо делать блаженно-непонимающий вид. Ты ведь была там? Я имею полное право знать, что происходит в моём доме.

На миг глаза охранницы изумленно расширились, но она тут же овладела собой.

— Хоть режьте меня, но я не могу говорить с вами об этом, молодой господин.

— Ну, давай! Разрежу! Трепаться не камни ворочать! — вскипел юноша.

Девушка ничего не стала отвечать: она просто вынула из-за пояса один из метательных ножей и протянула его Кузьме.

Он взглянул на неё вопросительно.

Охранница протянула ему свою руку.

— Режьте, чего же вы ждёте, господин.

Поступок девушки поразил Кузьму. Он застыл в нерешительности, глядя попеременно то на нож в своей руке, то на беспомощное запястье, протянутое ему.

Сначала он хотел пойти на попятную и вернуть охраннице кинжал, но потом какой-то злой шепоток внутри подсказал ему, что именно этого она и ждёт, эта глыба из принципов и мышц, она провоцирует его, и заранее уверена, что он спасует…

— А вот тебе! — воскликнул он, и несколько раз крест-накрест резко пересек кончиком ножа кожу на руке девушке. — Получай! Есть понт — есть ответ!

Молодая охранница не шевельнулась. Звезда тонких красных царапин у неё на руке мигом омылась кровью, превратившись в алый цветок. Девушка смотрела на Кузьму грустно и как будто с сочувствием, хотя по логике вещей в данный момент сочувствовать следовало ей самой, а не ему.

Юноше стало стыдно. Он медленно опустил нож и отвернулся.

Девушка достала откуда-то бинт и принялась ловко перевязывать себе руку.

Закончив с нехитрой первой помощью, она выразительно взглянула на пришибленного эмоциями, съежившегося на широком удобном сидении Кузьму, и произнесла нерезким, но твердым, не допускающим возражений тоном:

— Госпожа Селия любит вас, будьте уверены. Она бережет вас, как самое ценное сокровище… И все её действия направлены на то, чтобы вас защитить…

— Любит, как же… Да проще вырвать зубами клок из собственной задницы, чем поверить в это, — ядовито припечатал Кузьма, не глядя на собеседницу.

— Любовь не всегда выглядит так, как мы ожидаем, — ответила охранница, как будто не заметив ни нарочитой грубости его фразы, ни издевательской интонации.

Машина в это время мягко затормозила. Минуту спустя шофересса в чёрном пиджаке предупредительно раскрыла обитую кожей дверцу салона:

— Госпожа шай Асурджанбэй ждёт вас.

 

10

Приехавшего гостя на лестнице встречал Фома, второй муж Зарины: на его лицемерно-приветливую улыбку Кузьма ответил долгим холодным взглядом — он терпеть не мог Фому, тот был на три года старше, и пока Кузьму ещё не забрали в дом Селии, Фома часто бил его и отбирал игрушки. А теперь он, этот пухлый наглец с раскосыми хитрыми глазами — ишь какой важный! — стал господином шай Асурджанбэй, полноправным хозяином замка.

Зарина была беременна, под её одеждой Кузьма заметил немного округлившийся животик — это наблюдение подняло в нём прямо-таки штормовую волну чувств, которые он так же вынужден был запереть в тонкостенном сосуде вежливости: юноша ощутил одновременно и приступ глупой детской ревности к этому новому ребёнку своей матери, и грусть по собственному ушедшему младенчеству, и обидную зависть Фоме: «По какому праву он занял здесь моё место?»

Кузьма знал горький, как сердцевина вишневой косточки, ответ на этот вопрос: «Так положено…» Подрастающий мальчик не может оставаться жить со своей матерью… Рожают в Хармандоне рано, и потому близкие подруги здесь довольно часто меняются детьми: сын одной становится мужем другой — это позволяет и соблюсти традицию, и не потерять своего мальчика из виду… Мать, она ведь везде мать, даже в Хармандоне: всю жизнь ей хочется чувствовать поблизости свою кровинку, знать, что дитя её в довольстве и в безопасности…

Обстановка в родном доме показалась Кузьме не слишком гостеприимной: к его визиту накрыли в столовой. Он надеялся поговорить с матерью наедине, а тут — на тебе — почти официальный прием, торжественная сервировка, гордый и пафосный Фома напротив, деловито и чопорно орудующий замысловатыми приборами, молчаливый дворецкий, бесшумно появляющийся то здесь, то там с тарелками под блестящими колпаками.

Кузьма болезненно ощущал отчуждение, наступившее между ним и Зариной. Он, конечно, осознавал, что так и должно быть, все правильно, сын вырос, а у матери — молодой муж, но все в душе юноши противилось, отказывалось принимать это окончательно.

После обеда, показавшегося Кузьме до не вероятности долгим, перешли в гостиную.

Дворецкий принес ледяной кофе с миндальной пудрой в высоких узких фужерах. Поставив его на маленький столик рядом с глубоким креслом, Зарина откинулась на спинку, умиротворенно сложила руки на подлокотниках.

— Фома, — сказала она строго, — мне кажется, вам нужно доделывать курсовую работу, ступайте наверх.

Молодой муж покорно склонил голову, поднялся и, кинув на Кузьму неодобрительный взгляд из-под полуопущенных ресниц, нарочито медленно направился к выходу.

— Фома, — позвала Зарина.

Он остановился и обернулся.

— Подойдите, — велела она и добавила, когда он приблизился, — Я прочту всё, что вы написали. Вам ясно?

У Кузьмы снова тоскливо ёкнуло внутри от этого «вы», обращения, принятого между супругами: стало быть, Фома — муж; и ребёнок, который вскоре родится, это его ребёнок; а ему, Кузьме, Селия так и будет говорить «ты», как положено говорить «обещанному», маленькому мальчику, живущему в её доме, ведь она ни разу ещё не входила в его спальню и, похоже, не собирается…

Преодолевая смущение, Кузьма рассказал Зарине о странном поведении своей нареченной, благоразумно умолчав, разумеется, о складе оружия, — он ехал к матери в надежде, что она сможет что-либо прояснить. Как-никак, Зарина знала Селию с самого Селииного рождения: их родители были очень дружны, и иногда девятилетней Зарине даже доверяли покормить годовалую Селию с ложечки кашей. Взрослые умиленно взирали на это зрелище, прихлебывая летние коктейли, посмеивались и снимали видео.

Слушая рассказ Кузьмы, Зарина обстоятельно расстелила на столе мягчайший кашемировый платок, достала расписную коробочку с ароматическим табаком, высыпала немного в центр платка, взяла щепотку, глубоко вдохнула сначала одной ноздрей, затем другой… Смакуя послевкусие запаха, она откинулась на спинку кресла.

— Это не повредит малышу? — фраза скатилась, как камушек с крутой горки. Ведь так естественно переживать за будущую сестру! Или за будущего брата.

Зарина удивлённо повела бровью: с каких, мол, пор сын делает мне замечания? Кузьма почтительно поклонился и попросил прощения за свою нескромность. Он искренне жалел о сказанном, опасаясь, что раздражил мать, и она после этого менее охотно пойдет с ним на откровенность.

— Хочешь сказать, Селия до сих пор не подтвердила вашего брака? — изящно втянув красивые узкие крылья носа, как бы разминая, пережевывая ими запах, спросила Зарина.

В её свежей смелой и авантюрной голове моментально сложилась шахматная комбинация. Мысленно она уже вернула себе полное право владения сыном, и значит — право на хармандонский престол. Оставалось только найти подходящие фигуры. И выставить их на доску.

— Я надеюсь, вы можете хотя бы предположить, отчего это так происходит, мама.

Зарина уютно подобрала ноги на кресло. Кузьма стыдливо отвернулся, чтобы не видеть обозначавшийся под блузой тугой бугорок её живота. Присутствие при разговоре этого безымянного ребенка необъяснимым образом смущало юношу.

— Селия всегда была странной, — Зарина подняла руки, они взлетели, точно две птицы, она сняла заколку, и черные блестящие волосы рассыпались по плечам, — она в детстве, если ей что-то не нравилось, могла по несколько дней ничего не есть и ни с кем не разговаривать. Её родители называли такие приступы у дочери «пытка молчанием». Когда ей было двенадцать, она влюбилась в парня старше себя, он был обещанным мужем её сестры Мэриэль. Селия не раз являлась к сестре с требованиями отдать его, а когда ей попытались объяснить, что этот мужчина никогда не будет с нею, она вздумала утопиться в парковом пруду. К счастью, поблизости оказалась охрана. Когда она училась в частной школе, с ней тоже были какие-то проблемы, её матери приходилось платить огромные штрафы, и она даже не рассказывала своим друзьям, что вытворяет её дочь, стыдно было… Селия слишком уж часто вела себя неадекватно, и её мать, зная это, завещала всё своё состояние старшей дочери, и оно перешло в руки младшей только потому, что бедняжка Мэриэль разбилась на вертолете. Амина переживает по этому поводу до сих пор, но не мужчинам же завещать акции? Селия — единственная наследница огромного состояния, и она чокнутая…

Зарина умолкла, весьма довольная своей тирадой.

— Но, мама… Зачем же вы тогда отдали ей меня, — в умных темных глазах Кузьмы появился печальный блеск, словно на поверхности тихого озера в пасмурный день, — раз она… такая?

— Во-первых, её состояние — одно из самых больших во всем королевстве, а в тебе течет кровь правящей династии, об этом нельзя забывать, я не имела права тебя продешевить; во-вторых, это был тактический брак, мы с семейством шай Сулугур в период мирового экономического кризиса объединили наши компании и не только спаслись от разорения, но и создали величайшую нефтяную монополию на земном шаре «ОйлРемайнс», понимаешь? А в-третьих: я взяла с Селии святую клятву, что она никогда не сделает тебе ничего дурного.

— Но она ведь меня порола! — Кузьма с трудом сдерживал досаду, голосок его дрогнул. — Вы видели, но ничего не предпринимали!

Втянув одной ноздрей новую порцию табачного аромата, Зарина блаженно поежилась и, чуть помедлив, произнесла совершенно обыденным тоном, будто сообщала нечто простое, очевидное и не слишком важное:

— Если бы ты знал, что она могла бы делать с тобой, если бы не поклялась, ты решил бы, что порка — это маленькое пикантное удовольствие. Собственно, так оно и есть…

— Вы хотите сказать, мама… Она… Селия… Извра… — Кузьма осекся, вспомнив, что осуждать нареченную за её спиной и выказывать при других какие-либо чувства к ней кроме безграничного восхищения считается дурным тоном. Видя, как он заволновался, Зарина тонко улыбнулась.

— Я сказала только то, что сказала, — ловко скруглила она острый угол беседы. — Я просто гадко пошутила. Тебе уже шестнадцать, привыкай, что наши разговоры становятся более вольными.

Впечатления от общения с матерью роились в голове Кузьмы будто пчёлы, учуявшие дым. С одной стороны, мать кое-что прояснила, теперь понятно, почему в поступках Селии не стоит искать никакой логики, её в них просто быть не может, ибо Селия сама удерживается на буйных волнах своей нестабильной психики будто утлый челн… С другой стороны, никакого утешения подобное знание Кузьме не принесло, и подозрений относительно будущей супруги у него не убавилось, а прибавилось.

Отослав юношу, Зарина тут же вызвала начальницу охраны. Ей не терпелось начать претворять в реальность нежданно сверставшийся план.

— Помнишь ту атлантийку с желтыми волосами, что в начале осени маячила везде, где мы бывали, и пускала длинные слюни на моего сына?

Почтительно застывшая перед нею женщина коротко кивнула.

— Найди её.

 

1

Семья Онки Сакайо продержалась почти десять лет на одном только отважном энтузиазме Гарри. Но, как известно, если что-то не заладилось с самого начала, то вряд ли потом оно пойдёт как по маслу. Всегда, когда случались какие-либо неприятные объяснения, недоразумения, конфликты между супругами, Гарри вспоминал о самом первом дне, точнее ночи, их семейной жизни — и ему казалось, что уже тогда всё таинственным образом разрушилось — это был знак свыше, призывающий их даже не пытаться строить прекрасный замок на гнилых сваях…

— Онки, не притворяйся, тебя совсем не интересует наша жизнь. Своими короткими набегами на домашний быт, я иначе не могу это назвать, ты только всё портишь, иначе и быть не может. Тебя почти не бывает рядом с нами, мы живём своей жизнью, я и дети, а потом приходишь ты, врываешься в наш привычный уклад, как варвар-завоеватель, и начинаешь командовать. Так же нельзя…

— Конечно, я много работаю, кому-то может показаться, что даже слишком много. Но тем не менее я глава семьи, я мать, я имею право…

— Никто с этим не спорит. Но делается это не так, Онки, жизнь в семье требует терпения и постоянства.

— Мы уже говорили с тобой об этом, я физически не могу уделять вам больше времени.

— А так ты только мучаешь нас! — воскликнул, потеряв самообладание, Гарри.

Он вскочил с кресла и принялся расхаживать туда-сюда по комнате:

— Дочь ты вчера довела до слёз, приказав ей решать дополнительные задачки по математике увеличенной сложности. Она так и не смогла в них разобраться, проревела весь вечер, а потом плохо спала! Так не воспитывают детей!

— Она слабо знает математику, и должна стремиться узнать лучше. Человек развивается только через преодоление трудностей.

— Но ты ей даже не попыталась ничего объяснить… Просто посадила на стул, напугала наказанием и пошла. Ей всего восемь лет, она ещё не осознаёт необходимость самодисциплины.

— Лично я в восемь лет была абсолютно самостоятельной.

— Не сравнивай. Ты воспитывалась в других условиях, — Гарри хотел было напомнить супруге, что она выросла без родителей, но вовремя остановил себя.

— Ладно, ты прав, — устало сказала Онки, выяснения отношений тяготили её, и она стремилась поскорее свернуть подобные разговоры, — в следующий раз я посижу позанимаюсь с нею.

— Знаю я, как ты сидишь! После этого она всегда приходит заплаканная! Ты постоянно её тыкаешь носом в ошибки, оскорбляешь, награждаешь затрещинами и зуботычинами. Твоему непомерному самолюбию не так-то просто принять мысль, что твоя дочь не супергений!

— Хватит, — Онки поднялась с кресла и, взяв с подлокотника свой пиджак, направилась к выходу из комнаты. Этим всегда заканчивалось обсуждение семейных дел, она уходила, а Гарри оставался один на один со своими, вообще говоря, обоснованными претензиями, и во всех случаях поступал на своё усмотрение. Именно он выбрал гимназию для детей, ходил на родительские собрания, установил дома модуль с интерактивными учителями по тем предметам, к которым, по его наблюдениям, у детей были наибольшие способности.

Онки, не привыкшая сдаваться, проиграв губернаторские выборы, уже через полгода приняла участие в выборах в депутаты Народного Совета. Губернаторская кампания многому её научила, ощутимо добавила ей известности и уважения как у жителей Атлантсбурга так и среди товарок по партии, потому получение ею депутатского мандата не явилось неожиданностью. Заняв заслуженное кресло, Онки теперь ещё больше (куда уж кажется!) и с ещё более яростным увлечением работала.

Гарри новому положению своей супруги не обрадовался, хоть и сумел скрыть это; он понимал, что для него избрание Онки депутатом означает только одно: день ото дня неподъемную тяжесть семьи ему будет всё труднее тащить на своих плечах, а воздаяние за его самоотверженный труд неминуемо уменьшится — Онки работала, как неблагополучные женщины пьют, беспробудно, она искала себе всё новой и новой работы, а семья, пусть Онки в этом себе и не признавалась, совершенно не была ей интересна, семья воспринималась ею как некий обязательный атрибут взрослого человека и существовала параллельно Онкиной линии судьбы, исключительно за счёт Гарри; надо ли говорить о том, что любовная близость между супругами в какой-то момент просто сошла на нет — Онки уставала на службе и месяцами не прикасалась к мужу, его это обижало, он замыкался в себе и сам меньше стремился проявлять нежность.

«Мы разлюбили друг друга, — думал он с горечью, — или, может, просто не любили и раньше, бытовые неурядицы не способны убить истинные чувства, но они могут подтолкнуть людей к осознанию отсутствия духовного родства между ними, сделать явным их вечное отчуждение… Да и что есть любовь, кроме как желание слиться воедино — в общих делах, стремлениях, планах? А я даже сейчас не знаю ничего о ней, об Онки, о чём она мечтает, с каким мыслями засыпает? Что она такое? Столько лет прошло, а я так и не сумел понять её. Череда каких-то нелепых случайностей сблизила нас… Или даже не сблизила — слегка соприкоснула, и опять мы порознь, словно два столкнувшихся и тотчас разлетевшихся шара».

Гарри пришёл к справедливому выводу, что Онки Сакайо никогда по-настоящему не нуждалась в тепле домашнего очага, и все его старания раздувать в нём огонь были напрасны — он собрал свои вещи и уехал с двойняшками к своим родителям.

Неожиданная потеря заставила Онки обратить критический взор на саму себя. Да, она признавала, что в какие-то моменты бывала деспотична, принуждала Гарри мириться с теми условиями жизни, которые соответствовали её образу мыслей. Но его уход всё равно показался ей не до конца обоснованным; со своей стороны, как думала Онки, она делала всё, чтобы Гарри жилось комфортно, были и деньги… Да вот, как выяснилось, этого не хватило. Не получил от неё Гарри того, в чём нуждался; да, она знала с самого начала, предрекала самой себе, любуясь большими грустными глазами мальчика-секретаря, что не будет его жизнь с нею рождественской сказкой, но он влюбился, он хотел быть с нею… Да и как бы она объяснила ему тогда, много лет назад, что всё закончится именно так? Ничто не способно убедить человека в чём-либо лучше личного опыта.

Он теперь убедился.

Она не смогла дать ему того, чего он от неё ждал — это по определению невозможно, но именно в этом и заключается вся квинтэссенция человеческих отношений. Она не смогла. А, может, просто не захотела? Жалела душевные силы, отдавая их работе до самой последней капли, вычерпывая себя до дна, так, что ничего уже не оставалось на долю того, кто был рядом?

Запоздалое раскаяние отозвалось в душе Онки тихой грустной болью — она не могла не понимать, что вернуть уже ничего нельзя, прошлое оно тем и таинственно, и страшно, и прекрасно, что его невозможно ни переписать, ни искупить, оно способно лишь стать фундаментом к чему-то другому, новому — Онки с присущей ей гордой независимостью не стала просить Гарри вернуться — больно мелодраматично, дешево это выглядело бы — она исправно переводила на его счёт алименты и не навязывала встреч. Если она прежде всегда сама решала, как жить, то теперь пусть Гарри решит, хочет он жить именно так или нет.

 

2

Небо было розовым как клубничный йогурт. Воздух — чуть голубоватым. Горели оранжевые фонари. Ранний вечер, живописные окраины Аттлантсбурга. Элитные небоскребы с придомовыми территориями, обнесенными заборами, засаженными розами и тюльпанами. Взволнованно замершие в безветрии парки, скверы, бульвары, пруды с гигантскими белыми водяными лилиями, похожими на лебедей, и с утками, наученными клевать хлеб с ладоней.

Дышится здесь привольнее, чем в центре, каждый вдох — точно глоток минералки со льдом. Онки не спеша шагает по широкому тротуару, под мышкой у неё — папка, последнее дело на сегодняшний день. Ещё два квартала осталось пройти — покажется крытая стеклом крыша ресторана, расположенного на острове в живописном пруду. Там должна состояться встреча.

Онки гонит назойливые мысли о разводе, она старается не думать о том непривычном ощущении, что дома никого больше нет: стоит квартира пустая, тихая, как музей или закрытый магазин; когда она войдет в прихожую, сработает датчик движения и включится свет; она пройдет на кухню, выпьет стакан воды, проделает всё то же, что всегда, откроет дверь спальни, впустив туда свет, и постель, выступающая из темноты безупречно застеленным углом, будет холодная, неживая; Онки ляжет на неё — одна на всю щедрую двухметровую ширь — хочешь руки раскинь, хочешь — ноги, валяйся звездой, если душа простит… Грустное это чувство — свобода…

Вход в ресторан — по горбатому мостику над неподвижной, как крутое желе, водой пруда. Толстобокие кувшинки густо и сладко пахнут свежими устрицами. Высокие стеклянные двери раскрываются перед Онки, администратор в строгом костюме пристрастно её оглядывает — в такие места не заходят с улицы.

В ресторане два зала — нижний — с роскошными мягкими креслами, оплетенными лозой, и массивными овальными столами под камень. Трехметровые окна от пола занавешены тростниковой соломкой. Верхний зал — мансарда с раздвижной стеклянной крышей. Жаркой летней ночью можно, потягивая дорогое вино, любоваться звёздным небом. В дождь — созерцать сорвавшуюся с неба лавину воды…

Онки поднимается по лестнице. Верхний зал почти пуст — занято всего два столика. За одним из них — дама, ожидающая Онки. За другим… Онки делает несколько шагов вперёд, в горле у неё стремительно пересыхает, она останавливается — за другим столиком спиной (Слава Всеблагой!) сидит Саймон.

«Вот водит же нелегкая кругами! — мысленно восклицает Онки.

Она проходит к своему месту, старается не делать лишнего шума, далеко обходит стулья, боясь их задеть, — люди склонны оборачиваться на резкие звуки…

Напротив Саймона — Гала Овдайн — она не снимает тёмные очки даже в помещении, интересно, она делает это чтобы не узнавали, или из практических соображений — неприглядные синяки под глазами прячет, например?

Онки изо всех сил старается скрыть от своей собеседницы настороженный шкодливый интерес к сидящей возле распахнутого окна паре, но садится так, чтобы иметь возможность наблюдать за ними.

Молодой мужчина что-то рассказывает своей спутнице, узор его губ веселый, он иногда улыбается, истончая их, как резиночку. Гала Овдайн кивает, рот её остается спокойным, глаза увидеть нельзя, но общее впечатление от её фигуры такое, что ей сейчас беззаботно и радостно. Саймон Сайгон и его «золотая бабушка». Так сказали бы любители-острословы.

Онки, честно пытающейся сосредоточиться на деловом разговоре, нахально лезут в голову фантасмагорические, похожие на черно-белые фотографии, сделанные папарацы через окно, обрывки эротических сцен. Саймон, обнажённый по пояс, снимает со своей женщины одежду… Оливковая упругость, молодость его плеч кажутся дерзкими, дикими по сравнению с хрупкой напудренной зрелостью Овдайн. Губы Саймона скользят, щедрые, дарящие, пробираются по коже Галы, которую если ущипнуть, то она не сразу разгладится, нежно-дряблая, как шкурка запеченного баклажана.

Онки чувствует себя глупо. Они сидят за столом в ресторане. Официант приносит им королевские креветки на листах салата. Саймон приближается к собеседнице над столом и накрывает её руки своими. Такой искренний ласковый мужской жест.

Онки делает вид, что ей дует из раскрытого окна и пересаживается на другой стул, чтобы избыть искушение смотреть. Теперь она к ним спиной.

Деловая беседа продолжается и заканчивается, спутница Онки расплачивается, машина ждёт её внизу.

Небо покрывается серыми чешуйками облаков, мрачнеет. В окно залетает тёплый, но резвый ветер. В продуваемом насквозь ресторанном зале воцаряется сладко-тревожное предчувствие вечерней грозы. Официант распоряжается закрыть раздвижной потолок на случай ливня.

Саймон бережно кладет Галу на широкую постель. За окном, точно фотовспышки, мелькают молнии, озяряя и её стылую немощную красоту, и ретивую страсть молодого любовника. Их тела соединяются — холодные сливки и жгучий ром — сливаются две стихии. За окном бьется в своём беспомощном истерическом хохоте летняя гроза.

Онки допивает сок, стараясь смотреть в окно. У Галы Овдайн есть муж, владелец сети магазинов одежды, взрослые дети: две дочери, адвокат и эстрадная певица, и сын, студент-дизайнер — должно быть, министрисса держит от них втайне свою маленькую радость. Во все времена сильным мира сего было позволено больше, чем простым смертным.

Оплатив счёт, Онки идёт через притихший зал. Окна и крыша закрыты, ветер больше не сможет заявить на это помещение свои права.

Гала и Саймон всё так же сидят за столиком. Он привычно и уютно играет с её руками, перебирает сухие пальчики в тяжелых перстнях, как будто невзначай подносит к губам, целует… Несмотря на тёмные очки, заметно, как сияет лицо Галы. Она сейчас ни о чём не думает: ни о стране, ни о семейных проблемах, ни о том, что всякое удовольствие может быть оборвано решительной рукой судьбы в любой момент… Сейчас она счастлива. И не важно, купила она эти несколько пронзительных мгновений накануне летней грозы, или всё пришло к ней само, неожиданно сорвалось с неба, как теплый ливень… Сейчас это счастье принадлежит Гале Овдайн, его у неё не отнять.

Онки мысленно воспроизводит моменты прошедшей деловой встречи, думает, что она могла сказать не так, встаёт, идёт по направлению к лестнице и неожиданно сталкивается с Саймоном. Он зачем-то вышел из-за стола и она, поглощенная своими мыслями, даже не заметила этого.

Они стоят друг напротив друга в центре зала. Между ними — кресло. Сверху на них шумно осыпается крупными каплями серое небо. Стеклянная крыша, если поднять голову, похожа на бурлящий океан.

Встреча состоялась. Взгляды сомкнулись. И ничто не могло уже этого отменить.

Они молчали не так, как молчат люди, которым просто нечего сказать друг другу — их молчание звучало глубже, значительнее.

— Здравствуй, Онки, — начал Саймон. Улыбка у него получилась, вполне доброжелательная, пусть не сразу, пусть заметно было, что рождается она трудно, как будто преодолевает сопротивление, — вижу, жизнь воздает тебе по заслугам, ты достигла значительных успехов.

Эти слова пришлись Онки как глоток прокисшего чая. Любовник министриссы делает ей комплименты по поводу карьеры! Надо же… Снизошел… Сделал милость. Согрел добрым словом несчастную сиротку. Может, услышав подобное от другого любовника другой министриссы, Онки бы не почувствовала такой бессильной злой тоски по той себе, какой она могла бы быть, по недостижимому идеалу самой себя. Но перед нею стоял Саймон. Когда-то она имела неосторожность объясниться ему в любви, и потому сейчас не имеет права терять достоинство в его глазах…

Встречная улыбка у Онки не выходила: расклеивалась, не успевая сложиться.

— И тебе не хворать, — ответила она на приветствие, — красивая кофточка, — вернула комплимент.

Саймон не растерялся и шаловливо помахал перед Онкиным носом широким почти невесомым рукавом с длинным разрезом.

— Натуральный лен с шелковой нитью, кружево ручной работы, декор речным жемчугом… — пояснил он так, как будто совершенно серьезно болтал «о шмотках» с кем-нибудь из своих товарищей, — мне и самому нравится.

— Рада за тебя, — процедила Онки. Она поспешила отвернуться, потому что не могла ни простить себе желания смотреть на Саймона, ни побороть его.

— Как дела вообще? — Саймон решился на простой человеческий вопрос, какие обычные люди задают друг другу, встречаясь после долгой разлуки, — Как муж, дети? В предвыборном буклете было написано, что у тебя есть семья…

— Твоя дама не заскучает? — вопрос про Гарри из уст Саймона как-то особенно ковырнул незажившую рану.

— Она не так ревнива, как некоторые, и, поверь, достаточно умна, чтобы получить удовольствие от нескольких минут наедине с собой.

Онки кинула беглый взгляд в сторону столика, за которым сидела Гала Овдайн. Министрисса действительно даже не посмотрела, куда ушел Саймон. Она сосредоточенно вычитывала что-то на панели тонкого, как лист, планшета, время от времени приплясывая по ней пальцами.

— Ах, да, я совершенно забыла, что она может менять таких как ты каждый вечер…

— Зачем ты так? — в голосе Саймона проскользнула искренне печальная нотка, — я хотел, чтобы, встретившись вновь, мы как бы познакомились заново; я надеялся, что мы найдем в себе силы оставить старое, время лечит; спустя годы мы оба стали мудрее, нас связывает общее детство, мы могли бы стать друзьями… Судьба, столкнув нас снова, даёт нам второй шанс.

— Мне хватило первого, спасибо, — Онки сделала полшага вперед, продемонстрировав своё намерение идти. Ей не хотелось разговаривать с Саймоном. Она не могла смириться с тем, что этот мужчина по-прежнему волнует её чувства.

Миндалевидные зеленые глаза, гладкая ухоженная кожа, стройные плечи и нежная длинная шея — его красота внушала ей нераздельно и отвращение, и желание. Было тому причиной всегдашнее ханжеское презрение Онки к кокотам, или воскресла в её душе юношеская обида? Да, она считала, что только честный труд достоин уважения. И да, она не могла забыть измены. Потому бывала излишне строга к своему несчастному Гарри. Потому постоянно подозревала его, доводя до слёз.

Она торопилась сбежать, сказать поменьше слов, отвернуться — она боялась, что не сумеет скрыть от Саймона свою проявившуюся вновь слабость к нему. Он же профессионал. Канатоходец по натянутым женским нервам. Чтец по едва заметным движениям лицевых мышц. Это его талант, его хлеб, его судьба…

В том, что Саймон был именно слабостью, Онки не сомневалась. Она не испытывала к красавцу кокоту ни уважения, ни человеческой симпатии, но её к нему влекло, и отрицать сей факт было всё равно что утверждать, будто снег — черный. Разумеется, она могла бы попытаться подобно Гале Овдайн и прочим подарками, ресторанами, модными курортами завлечь Саймона и выторговать у него всё, что только можно взять у мужчины, любые ночные капризы и проказы… Но подобная мысль вызывала у Онки рвотные позывы.

В ее системе ценностей лечь в постель с человеком, в котором не ценишь личность, было всё равно что удовлетворить свои потребности с догом или самцом гориллы. Лишь поэтому она хотела сейчас оскорбить его, уязвить побольнее — чтобы навсегда отрезать себе путь к отступлению. Чтобы Саймон тоже возненавидел её, и не было бы ни малейшей возможности, что однажды они проснутся вместе где-нибудь на тропическом острове, и она будет, наконец, после всех бурь, сходя с ума от ненасытной радости долгожданного обретения, целовать его, спящего, в волосы…

Пока у Онки был Гарри, она не опасалась никаких искушений. Но теперь Гарри ушёл…

— Гала очень порядочный и деликатный человек, — Саймон решил не оставлять без внимания реплику, относившуюся к его покровительнице, — наши отношения гораздо глубже, чем ты хочешь думать, ей небезразличны мои стремления, мои мечты… Гала хочет, чтобы я стал актером, мне уже предлагали, для начала, правда, эпизодические роли в сериалах, но со временем…

— Сериалов никогда не смотрела, теперь и подавно не буду. Хорошего вечера. — С нажимом простилась Онки.

Шумно отодвинув с дороги плетеное кресло, она направилась к выходу из зала.

— Ты странная, Онки Сакайо, — голос Саймона настиг её, будто хлестнул по спине, — наша дружба могла бы принести тебе немало пользы.

Онки уже дошла до лестницы. Помедлив секунду на верхней ступеньке, она делано рассмеялась:

— Что? Словечко доброе за меня замолвишь и жезлом своим волшебным это словечко окучишь, чтоб лучше прижилось? Нет уж, уволь.

Звук шагов по деревянным ступенькам.

— У тебя всё хорошо? — спросила Гала, когда Саймон вернулся к столику.

— Вполне, — ему потребовалось усилие, чтобы вернуть лицу выражение доброжелательной открытости.

— Из неё был бы неплохой губернатор.

Гала Овдайн обладала прекрасной памятью; змеиный клубок завистниц хоть и шипел о том, что она принимает какие-то таблетки для улучшения работы мозга, но всерьез никто в это не верил.

— Надеюсь, не растеряет она свой запал. Сумеет пробиться повыше, не замызгав благородных порывов. Надо, чтобы хоть кто-нибудь распорол уже этот мешок с требухой…

Саймон без труда перевел сам себе фразу министриссы с робкого, басенного, песенного, на родной. Непрошенная, а оттого особенно ценная, похвала в адрес Онки из уст его покровительницы, вызвала у него небывалые возмущение и досаду. Конечно, нельзя не признавать её заслуг, но… Она сама… Онки же невыносимая. Гадкая. Аж зубы сводит…

Саймон достал из аккуратной плетеной коробочки зубочистку и сломал её.

Гала попросила счёт.

Онки дошла до вершины мостика и остановилась, борясь с нелогичным порывом посмотреть назад. Носком туфли она спихнула в воду притаившийся между дощечками небольшой камушек.

Дождь перестал, и в трещине между облаками щурилась поздняя красная заря. Почти не нарушая спокойствия воды — точно скользящая по льду шайба — в пруду плыла утка.

 

3

Грейпфрутовый свет раннего утра заставил сразу зажмурить с трудом приоткрытые глаза. Вибрирующий на беззвучном режиме телефон медленно подползал к самому краю тумбочки.

Единственный выходной! Пролетающий быстро, как скоростной поезд мимо провинциальной платформы.

Онки Сакайо нехотя приподнялась и ответила на вызов. Она ожидала услышать кого угодно, но только не этот голос, звук которого сразу отозвался в её душе эхом грустной вины. Звонил Гарри. Он напомнил о приближающемся дне рождения двойняшек и прозрачно намекнул, что помимо алиментов в этом месяце неплохо было бы прислать ему дополнительно некоторое количество средств на покупку подарков.

— Ой, извини, — неповоротливым медлительным спросонья голосом пробормотала Онки, — я совсем заработалась, конечно, я отправлю вам перевод.

Чтобы не забыть, Онки тут же добыла из тумбочки лист бумаги и написала:

ДЕНЬГИ НА ДЕТЕЙ

У неё в голове обычно вращалось столько насущных дел, что просьбе бывшего мужа ничего не стоило затеряться в этом потоке.

— Как-нибудь в выходной приедешь, может, на ночь, — предложила Онки в конце разговора, который в итоге свелся к скупому обсуждению здоровья детей, погоды и Онкиному сетованию на занятость.

Она не ожидала, что Гарри обидится.

— За кого ты меня принимаешь? Наши отношения закончились, значит, ничего такого между нами уже не может быть! И вообще… Раньше надо было думать.

— Как хочешь, — скисла Онки. Она уже успела представить себе, как уютно можно с утра уткнуться в теплое небритое тело мужа, как сладко можно дремать, чувствуя щекой редкие длинные волоски на его груди.

Гарри всё ещё любил её. И она, наверное, сдержалась бы, если бы знала, как мучает его этими случайными словами, спровоцированными естественной физической тягой к мужскому телу… Но Онки и в браке не имела привычки прислушиваться к чувствам супруга. Что тут говорить?

— Извини, у меня в дверь звонят, наверное, курьер из службы доставки тортов, — поспешил Гарри закончить разговор.

Онки не знала, правду он говорит или решил солгать, но это было и не важно. Положив мобильник на тумбочку, она накрылась одеялом с головой и попыталась снова уснуть.

Однако, её блаженное таяние в мягкой как сливки и надежной как океанский лайнер воскресной постели продлилось недолго. Проклятый гаджет снова завибрировал, пришёл в движение на тумбочке, но утихомирился быстро: пришло сообщение.

«Потом открою» — подумала Онки, намереваясь полежать еще. Но беззаботное настроение улетучилось. Мирно подремывать, зная, что на расстоянии протянутой руки лежит телефон с непрочитанным сообщением, возможно, важным — такое не в характере Онки Сакайо.

Она открыла послание. От Холли Штутцер. Исследовательница просила Онки связаться с нею в удобное время.

«Всеблагая помилуй, я ведь совсем забыла про неё!»

На Онки тут же накатила горячая волна раскаяния.

«Нечего обещать, коль башка как ведро без дна.»

Впрочем, обрадовать Холли было пока нечем. Даже депутатскими стараниями Онки не удалось никуда существенно продвинуть проект термоядерной электростанции на орбите.

«Наберу её после завтрака»

Онки так и виделось в воображении, как масштабный проект, распечатанный на трех сотнях листов, со схемами, описаниями и пояснениями, лежит на чиновничьих столах, как его отодвигают в сторону, чтобы положить что-нибудь поважнее, используют как груз (большая стопка, удобно) или, того хуже — ставят на него кофе…

Уж кто-кто, а она об этом знала немало.

«Зря ты так, наша дружба могла бы оказаться полезной…» — прозвучал у неё в голове негромкий, мягкий, так приятно рокочущий и шелестящий — удивительный! — голос Саймона Сайгона.

«Подумать только, а ведь он прав!»

Онки встала, прошла голышом на кухню и налила себе воды.

«Нет уж. Я скорее язык собственный на завтрак съем, чем о таком просить стану.»

Она сделала несколько жадных глотков подряд. Несколько капель упали на голую торчащую пирамидками грудь.

Да и как может звучать подобная просьба? «Ты ей там, как-нибудь, улучив подходящий момент, в койке на ушко шепни, чтобы…»

Смешно. Просто смешно.

Гораздо больше ей нравился Риткин вариант. Она поражалась своей подруге: в Риткиных устах самые трудновыполнимые прожекты представлялись сущими пустяками — взяла, сделала и ручки отряхнула — после разговора с Шустовой в голове всегда прояснилось, откуда-то появлялся оптимизм — каравай судьбы переставал казаться таким уж черствым, и появлялась надежда откусить от него собственными зубами.

Онки так и видела мысленным взором Риту, развалившуюся в плетеном кресле с чашкой чая. Слегка дирижируя своим мыслям свободной рукой, Шустова запросто решала проблему в масштабах всей цивилизации:

— Если государство не даёт денег, проси у людей. Убеди крупный бизнес, что эта ваша летающая станция — крутая инвестиция. Любая нормальная владелица компании считает своим долгом вложить капиталы со смыслом. Бизнес — самая созидательная среда. Это люди, которые много работают и хотят, чтобы работали и их деньги.

Онки Сакайо села на постель с надкушенным тостом в зубах и на коленях раскрыла ноутбук. Воскресенье будет похоронено, уже понятно, но разве Риткина идея системы финансирования проекта пайщиками не достойна того, чтобы начать её воплощение немедленно?!

 

1

Послышался тихий шорох. Кузьма вскинулся и сел на постели. От стены отделилась длинная черная тень. Стройная.

Кузьма яростно всматривался в темноту.

Тень, внезапно обретшая объем, сделала несколько изящных медленных шагов вперед. Остановилась. Постояла.

Кузьма понял, что тень — женская. Точнее — фигура. Женщина в его спальне. Он же хотел этого…

Но предчувствие, как ни странно, не было сладостным. Ещё один шаг. Она вошла в полосу света, что падал из-за двери и которого почему-то Кузьма не замечал секунду назад. Или свет зажегся только что.

В тусклом золотистом облаке стояла Селия. Она была в туфлях на тонких высоких шпильках и… без одежды.

У Кузьмы сперло дыхание, он отполз по постели немного назад.

Селия стояла в потоке света неподвижно, как бы давая ему возможность полюбоваться её безупречной кофейно-миндальной сильной зрелой женской наготой.

Потом она сделала шаг вперёд…

Кузьма закричал.

За спиной у Селии с тихим бумажным шуршанием развернулись роскошные черно-серебристые кожистые крылья.

«Ааааааааа!» — юноша завопил так пронзительно, что в горле стало больно.

Соскочив с постели он кинулся в дверь. Не помня себя, добежал до лестницы. Споткнулся на ступеньках и…

«Аааааааа!»

Кузьма сидел в кровати и кричал.

Сон. Кошмарный сон. Но до того реалистичный, ощутимый физически, что юноша ещё не успел полностью отойти, по его спине почти приятно ползали прохладные мурашки облегчения.

За окном стояло яркое солнечное утро.

 

2

Селия уезжала на несколько дней и вернулась. Скорее всего, она приехала рано утром. Любила возвращаться с рассветом. Как-то она даже призналась Кузьме, что на ранней заре её охватывает какое-то совершенно особенное чувство радости жизни, невозможное ни в какое другое время.

Спустившись к завтраку, Кузьма увидел, что кроме хозяйки за сервированным столом сидит ещё один человек.

Ребенок. Стриженый мальчик лет одиннадцати-двенадцати с птичьей шейкой и круглыми любопытными глазами.

— Это Лука, — внимательно изучая лицо Кузьмы, сказала Селия, — он будет жить с нами.

Впечатления от ночного кошмара были ещё так же свежи, как пахучая, глубокого бордового цвета клубника, которую подали на большом блюде. Губы у Селии тоже были бордовые. Она взяла ягоду и, держа ее за черенок, откусила белыми, как столовый фарфор, крупными зубами.

Есть Кузьме не хотелось совсем. Из вежливости он положил себе в тарелку несколько фруктовых ломтиков и пару раз отхлебнул свой кофе.

Лука, напротив, необыкновенно быстро освоился в непривычной обстановке. Он тянулся через стол, чтобы взять себе круассаны, мини-блинчики, ананасы, лимоны, салат, запихивал в рот внушительные куски, шумно жевал…

«Да откуда она его такого взяла? На помойке что ли нашла?» — возмущенно думал Кузьма, вспоминая, что сам за подобное поведение за столом, когда был помладше, получал от Селии нешуточные нагоняи. За Лукой же она наблюдала с веселой нежностью и умилением, будто за играющей зверушкой, и Кузьму это раздражало.

Закончив завтрак, Селия встала первая:

— Сейчас я уеду, мальчики, у меня дела в городе, оставлю вас наедине, познакомитесь поближе, Кузьма, покажешь Луке замок и парк…

«Вот засада… Меня обяжут ещё и дружить с этим шпаненком…» — подумал Кузьма, с досады едва не скрипнув зубами.

Однако этикет требовал от юноши быть почтительным и кротким. Кузьма только кивнул в ответ.

— Да, госпожа Селия шай! — донеслось до него восторженное согласие Луки.

В теле этого головастого паренька ещё не начался тот волшебный процесс, что превращает ребенка в юношу — голосок у Луки был детский, звонкий — точно десертной ложечкой задели пустой хрустальный бокал.

Поднявшись из-за стола, Селия улыбнулась на прощание: легко, радостно — Луке, и сдержано, нервно, — Кузьме. На ней было длинное узкое платье из серебристой чешуйчатой ткани. Она отвернулась и пошла по плиткам садовой дорожки, тихо постукивая острыми шпильками босоножек — будто хищная птица клевала камень.

Кузьма смотрел вслед ей, плавно покачивающей мощными, туго схваченными платьем бедрами. Он думал: действительно ли тело у Селии такое, как видел он минувшей ночью в кошмарном сне…

 

3

— Откуда ты?

Простой вопрос. Обычно после имени люди всегда стараются узнать что-то о родине собеседника, о его семье. Без корней и репей не растет.

Лука, прежде приветливый, отреагировал на естественный в общем-то вопрос странно: он заволновался. Кузьме показалось даже, что испугался немного. Или застыдился. Во всяком случае, в глазах у него промелькнуло выражение типичной детской растерянности, какое бывает у школьника, скрывающего двойку, когда родители спрашивают, как прошел день.

Разумеется, Лука ничего не ответил.

Кузьма решил, что мальчик просто не хочет больше с ним разговаривать; и будет бессовестной ложью сказать, что это предположение Кузьму огорчило, скорее наоборот — юноша почувствовал облегчение. Не нужно станет потом врать Селии: он ведь честно старался найти со своим новым «братом» общий язык, попытка сорвалась не по его вине.

Кузьма хотел было пойти в парк к своему любимому дереву, но Лука остановил его. Он подошел и показал юноше какой-то странный черный предмет. Это оказалась настолько устаревшая цифровая игра, что Кузьма никогда даже таких не видел.

— Она называется тетрис. Тут на сенсорной панели нужно ловить пальцем падающие кирпичики. Она не совсем хорошо работает, застревает иногда. Но я играю, хочешь?

Кузьму растрогало искреннее расположение к нему Луки.

— Где ты её взял, чудо? — он старался говорить с мальчиком снисходительно, как старший с младшим.

— Нашёл, — ответил Лука и почему-то отвел взгляд.

— Где?

— В городе, — нехотя ответил Лука и как будто снова что-то его смутило.

— Охрана разрешает тебе подбирать предметы на улице?

Мальчишки не мигая смотрели друг на друга пару секунд, в глазах у обоих было недоумение. Но потом Лука опять быстро, словно захлопнул запретную книгу, спрятал взгляд и пробормотал шепотом:

— Пожалуйста, не спрашивай меня больше о моём прошлом… Это госпожа Селия шай запретила мне говорить о нём с тобой.

Кузьма едва не прикусил язык от изумления.

«Вот оно что!»

— Ну и ладно, — изобразив беззаботность, отозвался он. — Поедем тогда покатаемся. Я попрошу лимузин приготовить. Създим в мой любимый «Клуб мороженого». Знаешь, там есть не только обычное мороженое, сливочное, но и со всякими странными вкусами. Например, острое, с перцем.

«Опять тайна, одни тайны у неё…» — подумал он мрачно, направляясь ко входу в замок вслед за бегущим вприпрыжку Лукой. Мальчишка воспринял идею автопрогулки с исключительным энтузиазмом.

 

4

Чтобы ехать в город, Кузьме нужно было надеть головную накидку.

Он тщательно зачесал назад волосы, убрал их под плотную трикотажную шапочку, накинул сверху длинный белый платок-косынку, что удерживался на голове за счет плотного тканевого валика, напоминающего венок. И, наконец, последний штрих: с помощью изысканных золотых с жемчугом булавок Кузьма приколол к косынке полупрозрачную вышитую ткань, призванную скрывать лицо.

«Вот Луке хорошо!» Подумал он с грустной незлой завистью. «Он ребенок, он может пока не носить накидки, бегать наперегонки с собакой, не боясь, что что-нибудь задерется или слетит, поедать мороженое прямо на виду у всех в кафе или на бульваре, а не просить вечно завернуть с собой…»

По обычаю покрывать лицо должны были только юноши, достигшие физической зрелости.

Поморгав своему отражению чёрными как деготь глазами, что будто бы разом стали больше и выразительнее после того, как было занавешено всё остальное, убедившись, что косынка сидит ровно, Кузьма со вздохом покинул комнату.

Увидев его готовым к прогулке, Лука покатился со смеху:

— Зачем это ты на себя такое напялил?

Юноша попытался сохранить самообладание:

— Года через три, поверь, и на тебя «такое напялят», не советую зубоскалить.

С каждой минутой общения Кузьма замечал за Лукой всё больше и больше странностей: в лимузине тот осматривался едва ли не с открытым ртом, будто прежде оказывался редко или даже вообще не оказывался в подобной обстановке. «Новый брат» ласково, осторожно, будто бы заискивающе оглаживал ладонями кожу кресел, точно спину живого дракона, который и кинуться может, если что ему не так… Мини-холодильник для напитков и вовсе привел парнишку в состояние благоговейного транса…

Кузьма много бы думал обо всем этом, подозревал бы неладное, ворочаясь без сна в своей постели, пытался бы по отдельным малюсеньким кусочкам восстановить мозаику всей коварной многоходовой игры, в которую он был втянут. Теперь юноша не сомневался, что Игра началась. И он бы пробовал вникнуть в её правила, если бы не помешали ему ураганом нагрянувшие события…

Официант вынес для Луки мороженое в изящной фарфоровой креманке на высокой ножке.

Порция Кузьмы была упакована в пластиковый контейнер и серую фирменную коробку с серебряным тиснением. Он мог бы, конечно, и съесть её, как Лука, длинной тонкой ложечкой, каждый раз аккуратно сдвигая покрывающую лицо ткань. Но у него не хватало терпения больше, чем на три ложки. Он хотел наслаждаться мороженым, а не думать о том, как бы ненароком не заляпать платок или не оголить слишком сильно щеку. Люди же кругом! Кузьма с завистью глядел на Луку, что уплетал за обе щеки разноцветное мороженое, политое жидким шоколадом и посыпанное маршмеллоу. Лакомство выглядело очень аппетитно. Под конец, съев всё, Лука нагнул креманку и попытался выпить подтаявшие остатки через край.

— Что ты делаешь!? — глаза Кузьмы округлились от возмущения, — не позорь меня! Хочешь ещё — я закажу!

Лука довольно кивнул.

Когда ему принесли вторую порцию, Кузьма, чтобы лишний раз не растравливать себя, переключил своё внимание на интерьер.

Кафе располагалось над розовым садом. Глядя в стеклянный пол как в окно, посетители могли любоваться розами самых странных цветов и оттенков. Здесь были синие, салатовые, бледно-голубые, черные и даже пятнистые, леопардовые цветы. Мороженое тоже выкладывалось в вазочку каждому клиенту наподобие букета роз. Так же красиво, как и вкусно.

В полупустой зал, тренькнув колокольчиком над дверью, вошла девушка.

Аппетит у Кузьмы пропал тотчас, уступив место учащенному сердцебиению. Он узнал её. Это была блондинка. Та самая. Которая подобрала брошенный им в театре платок.

Найдя взглядом Кузьму, она скорыми шагами направилась к столику, за которым он сидел с Лукой.

Юноша хотел было жестами предупредить её, что сейчас не самое лучшее время ей подходить, но на него напала оторопь: он не смог найти уместного жеста… Что сделать, чтобы она догадалась? Замахать руками? Сложить предплечья крестом? Помотать головой? А если Лука всё расскажет Селии? Он ведь не охрана, которая позволяет себе говорить, только когда госпожа спрашивает…

Кузьма бросил умоляющий взгляд сначала на охранницу, ту самую, которую он выставил из своей комнаты ночью и которой порезал руки, а потом — на Луку.

Тати подошла к столику.

В груди у Кузьмы трепыхалась тревожная радость встречи: он снова чувствовал себя героем авантюрного романа. Он хотел заговорить со своей поклонницей, но заготовленные слова все перепутались, собравшись в плотный комок, и ни одно так и не удалось вытащить наружу. Он просто поднял на нее глаза, полные страха и надежды — он в один миг увидел в ней спасение от всех своих несчастий — встретив её взгляд, возбужденный, решительный, он вдруг поверил, что она придумает способ вызволить его от Селии и забрать с собой: подальше от унизительных наказаний, неудобных платков на лице, и скучного замка с жуткими ящиками в подвале…

«Лаурус парлус» — украсть жемчужину — древняя хармандонская традиция, теперь почти позабытая. Суть её заключается в том, что любая женщина, если она серьезно влюбилась и готова рискнуть ради любви всем, включая жизнь, может попробовать похитить поразившего её сердце юношу или молодого мужчину, даже если он помолвлен или является мужем другой женщины. Сложность задачи определяется сословием, к которому принадлежит юноша, достатком его семьи, и, разумеется, отношением самого юноши к похитительнице. Как нападающим, так и защитницам во время похищения обычай разрешает проливать кровь. В старину битвы «за жемчужину», особенно если они происходили между аристократками, собирали полные улицы зевак: у знати было много охраны, и похищение превращалось в долгое кошмарное представление с погонями, поединками на мечах, алыми фонтанами из ран и протяжными стонами умирающих… Главная сложность «лаурус парлус» заключалась, однако, вовсе не в этих публичных играх с холодным оружием. Похитительница должна была за ограниченный срок добиться взаимности от своей жертвы. Если в течение оговоренного времени юноша по доброй воле проводил с нею ночь — жемчужина считалась похищенной — это означало удачное завершение предприятия и примирение сторон. Бывшая владелица украденного юноши должна была официально признать победу своей соперницы и объявить брак расторгнутым. В случае, если похитительнице не удавалось добиться от своего пленника близости, и по истечению срока он желал вернуться к прежней подруге, то она обязана была его возвратить и принять с честью любую кару, назначенную соперницей. Если верить летописям, самой распространенной карой для мужекрадок была смерть.

Рассказы преподавателя отечественной истории о «лаурус парлус» в свое время произвели на Кузьму неизгладимое впечатление.

«В наши дни, к счастью, большинство людей осознает дикость брачных традиций предков. Хармандонские демократы активно выступают за введение уголовной ответственности для обеих сторон в случае установления факта следования этому варварскому обычаю, "— подытожил учитель.

«Вот бы меня украли! " — мысленно воскликнул одержимый страстным любопытством к жизни Кузьма.

Не успела подошедшая к столику поклонница сказать ему и пары слов — они лишь обменялись взглядами, как охранница, вихрем сорвавшись с места, напала на молодую женщину со спины и сгибом руки сдавила ей шею.

Тати, не даром боевой офицер, не растерялась: ухватив дюжую девицу за плечо обеими руками, она нырком подсела и перебросила её через себя.

Падающая охранница задела ногой столик, на пол полетела посуда, послышался звон и вопли Луки. Парнишка вскочил на стул, как будто на возвышении было безопаснее, и своим дребезжащим голоском, чуть ли не более звонким, чем хор бьющихся стаканов принялся звать на помощь.

Вышибалы заведения сорвались со своих мест. Тати нужно было бежать хотя бы ради того, чтобы не возмещать стоимость поломанного и разбитого.

Две девушки кинулись ей наперерез. К ним, на удивление быстро оклемавшись, присоединилась охранница Кузьмы.

Началась свалка. Тати ловко уходила от захватов и, вертясь волчком между противницами, успевала наградить каждую из них неожиданным ударом.

— Круто она дерется. Я видел такое только на Тиргейском рынке. Там одна девушка деньги зарабатывала тем, что одна валила десять желающих из толпы. Зеваки ставили деньги на то, что она не завалит, а она валила… — Лука понял, что ему лично ничего не угрожает, слез со стула и из испуганной жертвы превратился в невозмутимого зрителя.

Кузьма не успел удивиться тому, что Лука бывал на Тиргейском рынке, и, значит, почти наверняка в свои двенадцать знает о настоящей жизни куда больше, чем он, Кузьма, в свои шестнадцать. Юноша увидел, как его охраннице удалось-таки заломить Тати руку.

Не думая ни секунды, он вскочил, метнулся к клубку дерущихся, и, улучив момент, со всего размаху ткнул собственную охранницу между лопаток вилочкой для мороженого.

От неожиданности она взвыла, изогнулась и на мгновение ослабила хватку. Тати этого хватило — она вырвалась.

«Беги!» — шёпотом крикнул ей Кузьма, сияя глазами.

И она побежала.

Коротко и жалко, точно кошка, которой наступили на хвост, звякнул колокольчик над дверью. Стукнуло внизу — Тати одолела лесенку крыльца одним прыжком.

Охранница вернулась к столику. Вышибалы потирали помятые бока. Лука смеялся. А Кузьма думал о том, что он наделал. Разумеется, беспокоился он не о тех двух красных точках, что остались на спине у девушки, считающей себя его защитницей… Хотя ей, вероятно, было больно. Кузьма старался на неё не смотреть. А когда случайно напоролся на взгляд — тотчас отвел глаза. Он ожидал чего угодно: гнева, укоризны, холодного пламени назревающей мести… Но… Молодая охранница глядела на него иначе — с тоской. И он не смог выдержать этого взгляда.

Блондинка знает. Теперь она знает! Своим поступком Кузьма раз и навсегда стер границу между собой и ею — он изменил манерам, позволил высвободиться порыву…

Она сделает выводы. И вернется за ним. Отважные мужекрадки древности увереннее шли на преступление, угадав взаимность в каком-нибудь случайном поступке юноши…

 

5

Лимузин плыл по горячему асфальту Хорманшера в молчании, как катафалк. Сытый Лука дремал, заняв своим тщедушным тельцем (и как только умудрился!) целое сидение. От присутствия охранницы тишина в салоне густела, крепла, превращалась в напряжение, как сливки в масло.

— Как тебя зовут? — без возможности отступления, как гранату, Кузьма бросил вопрос в это гнетущее молчание.

— Марфа.

В бровях — ветерок удивления.

— Извини меня, Марфа. Больно ведь? Давай, я посмотрю.

Кузьма не ожидал, что она согласится. Но молодая охранница без единого слова рывком сняла с себя майку. На её спине, ровно загорелой, гладкой, чуть блестящей, точно дорогая глиняная посуда, обозначились, как он и предполагал, два жирных вишневых укола — возле них разливалась сине-желтая гематома.

— Я смажу сейчас… Подожди… — пытаясь вспомнить, где в лимузине аптечка, виновато пробормотал Кузьма.

— Не надо! — Марфа резковато отгородилась от предложенной медицинской помощи. — Царапина, заживет как на кошке.

Она подняла руки, чтобы снова надеть майку, и Кузьма невольно задержал взгляд на её голой груди. Два невзрачных холмика, и на каждом — шарик. Как крышки от заварочных чайничков.

Кузьма знал, что Марфа только год назад приехала из Храма. Охрану для хармандонской королевской семьи и знати готовили в специальных закрытых школах, куда брали только идеально здоровых и крепких шестилетних девочек. В течение десяти лет их учили попадать тонким, как скальпель, метательным ножом в глаз с расстояния в двадцать шагов. Их учили безжалостно душить и ломать шеи. Но не только эту жуткую науку постигали они. В Храме девочкам рассказывали и о смерти, и о любви. Охранницы знали секреты врачевания, умели останавливать кровь, делать искусственное дыхание, массаж сердца, могли принять роды. Поговаривали, что в Храме учат даже искусству ласкать мужчин… Может, потому Селия и прислала Марфу в комнату Кузьмы?

— Зачем ты напала на эту женщину?

— Я не должна подпускать к вам так близко посторонних людей, если бы она достала нож, допустим, я могла бы просто не успеть…

— С чего ты вообще взяла, что кому-то может понадобиться зарезать меня в кафе?

Кузьма злился на Марфу за то, что разговора с Тати не получилось.

— Я не могу знать, о чём думают люди. А в вас течет королевская кровь, не забывайте.

— Как же вы уже достали! Этой крови королевской во мне — капля на ведро, но жизнь моя, как я чую, отравлена насмерть!

— Если она попытается вас похитить, я должна буду убить её, — сказала Марфа.

Кузьма впервые за время поездки взглянул ей прямо в глаза. Небольшие, глубоко посаженные, чуть раскосые — они ничего не говорили о том, что творилось в душе девушки. Кузьме стало немного не по себе от холодного взгляда Марфы: она научилась убивать и сама не боялась смерти.

— Я тебе не позволю, — заявил он, чувствуя, как пересыхает во рту, — я добьюсь, чтобы тебя уволили, я… придумаю, что с тобой сделать…

Марфа всего годом старше, и она — простая охранница, но Кузьма оробел перед нею. Она ведь — тоже женщина. Как Селия, как загадочная Блондинка… Пусть совсем юная, неопытная, неосторожная в словах и чувствах, но женщина. Прекрасное и страшное существо, от которого всегда будет зависеть жизнь мужчины…

— Вы влюблены в эту даму, молодой господин? — спросила Марфа.

— Это не твоё дело, — отрезал он, глядя в сторону, — сама говорила: «мы принадлежим разным кругам, вашими друзьями могут быть ваша матушка, госпожа Селия», — Кузьма довольно обидно передразнил глубокий немного гнусавый голос Марфы. — Тайны сердца я поверяю только друзьям.

— Я спрашиваю не из любопытства, — спокойна сказала девушка, не обратив внимание на насмешку, — моя рабочая обязанность — отслеживать круг вашего общения. Если вы желаете общаться с этой молодой дамой, я не могу вам запретить, но я должна быть уверена, что она не причинит вам зла.

— Я тебе скажу, если ты мне тоже кое-что скажешь. Что Селия говорила тебе? Какими словами просила прийти ко мне в спальню?

Кузьма хотел знать, правда ли его нареченная сумасшедшая, или в её действиях всё же присутствует логика, только более сложная и странная, чем у обыкновенных людей.

— Она позвала всех нас, охранниц, и спросила, кто хотел бы… — юноше показалось, что Марфа слабо покраснела. Лгать молодому господину она не стала бы.

— Я тебе что… Нравлюсь что ли? — оторопело спросил он.

Спросил, и сразу мурашки побежали по загривку, как от сквозняка. Захотелось зажмуриться…

— Да, — ответила Марфа так спокойно, как будто её спросили, любит ли она креветки. Наверное, этому тоже учат в Храме.

«Настоящая амазонка не теряет самообладания, даже если самый прекрасный из всех юношей кладёт голову ей на плечо и клянётся в любви до гроба — мужчина не должен владеть душой настолько, чтобы его поведение влияло на принимаемые женщиной решения, мужчиной можно пользоваться, им можно наслаждаться, но ни в коем случае нельзя делать его смыслом, целью, пределом желаний… Это — добровольное рабство».

Марфа не боялась смотреть на юношу, даже сделав признание. Кузьма вспомнил, как она позволила ему резать руки. Он обращался с девушкой не лучшим образом, он порой не замечал её вовсе, точно мебель, не удосуживался желать ей ни доброго утра, ни хорошей ночи, в отличие от Селии, которая всегда была вежлива с персоналом… Он даже имени её до сегодняшнего дня не знал. А она… Оказывается, молодая охранница испытывала к нему какие-то чувства. От мысли, что если бы не прихоть Селии, эта девушка ни жестом, ни взглядом не выдала бы своей грустной тайны, Кузьме стало не по себе, но ещё страшнее была смутно угадываемая им внутренняя готовность Марфы прощать ему и скверное обращение, и злые капризы вроде тех царапин ножом, лишь бы сидеть с ним в одной машине, смотреть на него, находиться рядом… Ни одна хармандонская охранница, которой по воле рока приглянулся господин, знатный юноша или мужчина, не посмеет надеяться на взаимность — но если он невзначай, просто чтобы позабавиться, изъявит желание тушить папиросы об её ладони, она с горьким наслаждением мученицы любви подставит ему их… «Вам следует искать друзей своего круга. Вашими друзьями могут быть ваша матушка, госпожа Селия…»

— Я приглашу тебя в мою комнату на ночь, — начав фразу, Кузьма ощутил колкий холодок в спине, но отступать было некуда, ему пришлось договорить, — Если ты мне объяснишь, что за дерьмо лежит в подвале замка.

Он хотел знать правду, потому что правда — это свобода; он хотел перестать быть игрушкой и стать, наконец, человеком, способным делать выводы и принимать решения — думается, трудно осуждать такое желание…

Марфа взглянула на него с пронзительной грустью.

— Зачем вы так, молодой господин, вы жестоки.

Суетливыми движениями отстегнув золотые с жемчужинами булавки, он снял ткань, скрывающую лицо.

— Я буду говорить с тобой, как с Селией, — он был абсолютно серьезен, — будто бы я твой…

Глянув на спящего Луку, юноша прижался к Марфе, прильнул к ней, решительно и невозвратно, как волна бросается на скалу, закинул руку ей на шею…

Он надеялся, что она поддастся искушению и поцелует его. Марфа не пошевелилась. Тогда Кузьма, обнаглев от своего единственного неистового желания правды, которой никогда ему не доставалось вдоволь, положил руку ей на грудь. Выждав несколько мгновений — как отреагирует? оттолкнет? укорит словами? — он несильно стиснул ладонью тугой тупой холмик. Девушка не двигалась и молчала.

На ощупь грудь Марфы оказалась удивительно приятной — точно горбушка свежей булки.

Кузьме почудилось, что всё тело охранницы, будто слитое из металла, дрогнуло, обмякло, озарённое пугливой и нежной, как бабочка, первой радостью любви… Вот ведь как! Кузьма нащупал трещинку в Марфиной стальной броне. Его опьяняла близость разгадки, он чувствовал: если проявить настойчивость, великая стена молчания падет — очарованная девушка сдастся, принеся принципы в жертву чувствам…

Юноша уже обнимал охранницу за шею обеими руками, пытался развернуть к себе… Что ещё он мог предложить в качестве взятки?

Внезапно на противоположном сидении зашевелился Лука. Он потягивался, лениво разлеплял веки, отяжелевшие от навязчивой, типичной для часов сиесты дремы…

Сконфуженно оттолкнув друг друга, Кузьма и Марфа оба неестественно выпрямили спины, вжались в сидение, приняв напряженные статичные позы.

 

6

Когда Селия вышла из машины в сливочно-белом деловом костюме с узкой юбкой до колена и в белых туфлях на шпильках, репортеры обступили её. Трем сотрудницам охраны, окружившим миллиардершу, едва удавалось удерживать их на расстоянии нескольких шагов.

— Пару вопросов, пожалуйста!..

— Как вы относитесь к демократической партии?

— Считаете ли вы возможным сохранение монархии?

— Планируете ли заявить претензии на корону?

— Мы собираемся опубликовать топ-10 самых красивых женщин планеты. Вы дадите разрешение на использование ваших фотографий?

Девушка из журнала мод, по-видимому, оказалась самой настойчивой. Она тянула микрофон из-под руки охранницы. И ей воздалось:

— Делайте с моими фотографиями, что хотите, — ответила Селия, — хоть на футболках печатайте. Кожа с меня не слезет от того, что на меня будут смотреть.

Она отвернулась и прошла по освобожденному охраной пятачку асфальта ко входу в бизнес-центр.

Сто восемьдесят шесть сантиметров роста. Невероятно длинные при этом ноги. Изящная амфора торса схвачена приталенным пиджаком. Роскошные густые волосы убраны в тяжелую кичку на затылке. Голубоватые вспышки камер преследовали Селию, пока она не скрылась за тонированными стеклянными дверями.

— Здравствуйте…

— Здравствуйте!

— Добрый день!

Селия привычно раздавала, отвечая на приветствия, вежливые кивки и легкие улыбки.

В зале за круглым столом собрались представители всех крупных частных корпораций королевства. Зарина предпочла присутствовать на заседании посредством видеосвязи. Ей не хотелось появляться на публике с животом.

Беседа велась на атлантийском языке. Говорила молодая женщина, чью внешность Селия нашла забавной: почти круглое лицо со здоровым румянцем — земляника в молоке! — квадратные очки в массивной черной оправе, короткая мягкая шея, жесткие завитки русых волос, торчащие в разные стороны.

— Мы предлагаем вам принять участие в масштабном международном проекте, — говорила Онки Сакайо, «политическую» часть разговора Холли Штутцер доверила ей, «техническую» оставила за собой, — мы заручились поддержкой порядка пятидесяти крупных компаний в Новой Атлантиде, и теперь начинаем активное привлечение иностранных инвесторов. Что вам может дать участие в этом проекте? Главное его преимущество в том, что мы будем первыми, такого не делал ещё никто на планете. Вы сами понимаете, какую прибыль может принести вывод на рынок принципиально нового товара или технологии. Это будет прорыв! В случае успеха наша общая компания автоматически станет лидером рынка термоядерной энергии. Чуть позже моя компаньонка, физик, разъяснит вам детали — приготовьтесь к долгой лекции с формулами на доске. У нас составлена предварительная смета расходов, мы высылали её вам по электронной почте. Да, суммы довольно большие, но иначе быть не может, требуется закупка ракетных двигателей, топлива, наем квалифицированных кадров для работы на орбите, строительство наземной базы в условиях вечной мерзлоты, лицензия экологов…

— Вот складно чешет… — Прокомментировала Зарина, заглушив свой голос в видеочате, — Очередная научная авантюра. Не верю я этой очкастой. Нынче модно стало так зарабатывать на простодушных магнатах и чиновниках: приносишь им кипу бумажек с чертежами, в которых и ведьмы каблуки переломают, посыпаешь их уши погуще труднопроизносимыми терминами, и просишь побольше денег под реализацию описанной «инновации»… А дальше — валишь куда-нибудь к морю. Главное — успевать исправно присылать отчеты. Проекты из серии «наукоемкие технологии» доить можно ой как долго…

— Бизнес во все времена был локомотивом прогресса, — продолжала Онки, — с вашей помощью мы надеемся сделать даже не шаг, а огромный прыжок — из настоящего в будущее. Разумеется, это только попытка, и сама Криста, дочь господня, думаю, не смогла бы в такой ситуации гарантировать результата… Но люди пошли за нею, чтобы спастись. Помните легенду? Те, кто не поверил, остались и погибли. А те, кто пошел за Кристой, не сомневаясь, что она проведет их сквозь подземную пещеру, спасли свои жизни и оказались на свободе. Пока я прошу, чтобы вы поверили нам.

— Всё ясно, — хмыкнула Зарина.

— …Да, мы предлагаем вам рискнуть, любое серьёзное капиталовложение — риск, но в случае удачного исхода вложенные средства не только окупятся, но и принесут прибыль многократно превышающую исходную сумму.

Зарина наблюдала за лицами присутствующих в зале заседания — на некоторых из них было написано враждебное недоверие, которое она в полной мере разделяла; часть дам скрывали свои эмоции, засыпали выступающую вопросами, демонстрируя подчеркнутый интерес к деталям; были и те, кто улыбались, поглядывая на проявляющих интерес как на играющих детей.

В продолжение выступления Онки Сакайо Селия сидела практически не меняя позы. Перед нею на столе лежали чистый лист и удобная металлическая ручка: она иногда склонялась, чтобы сделать пометки. Бумага на столах у всех остальных так и осталась нетронутой.

— Я предоставляю теперь слово настоящей руководительнице проекта, человеку, который будет решать судьбу каждого вашего атлантика, ученой-физику, Холли Штутцер.

Из-за стола поднялось щупленькое существо, похожее на школьницу, коротко стриженое, с жалкой шейкой, облаченное в светло-голубую рубашку с закатанными рукавами и мужские брюки с ремнем.

— Чучелко… — пробормотала Зарина. Внешность обеих охотниц за инвестициями она нашла не презентабельной.

Существо тем временем подошло к пластиковой доске, которая была такой чистой, что при взгляде на неё становилось ясно — ею никогда не пользовались. Пошарив на полочке под доской, Холли обнаружила искомый прямоугольный новый — аж углы острые! — кусок мела.

Поначалу соприкосновение мела с доской сопровождалось неприятным скрипом — она начала писать формулы. Попутно девчушка что-то вещала, старательно, как учитель-практикант, почти не поворачиваясь к аудитории.

Зарина выключила звук.

— Есть ли у вас вопросы? — спросила Холли в конце полноценной двухчасовой лекции.

Сидящие за столом молчали как студенты, которые ничего ровным счетом не поняли, но хотят поскорее уйти.

В наступившей тишине, как будто привыкшей прятаться за стук мела и монотонное бормотание, и испугавшейся своей единственности, чистоты, особенно выразительно прозвучал густой зычный голос Селии. Она хотела прояснить какую-то частность в написанных докладчицей формулах.

Это стало неожиданностью для многих. На Селию посматривали с уважительным удивлением.

Уточнив несколько деталей и тем самым окончательно повергнув аудиторию в состояние культурного шока, красавица-магнатка изрекла:

— Я согласна финансировать ваш проект.

— Вот тебе на! Действительно, сумасшедшая! Кому досталось твоё состояние, Амина, бедняжка? Психопатке! — воскликнула Зарина, инстинктивно приближая лицо к монитору, — Она же разорит семью!

Младенец нервно дернулся в животе, как будто подтверждая её слова.

 

7

Тати Казарова беспокойно мерила шагами гостиничный номер. Ей казалось, что движение помогает уравновешивать бурлящие потоки противоречивых чувств. Она продолжала нарезать круги по просторному помещению с камином, журнальным столом и низкими креслами для гостей — будто бы если бы она перестала на мгновение, то прекратила бы свое вращение маленькая, но важная шестерёнка внутри невероятно сложного механизма, который ни в коем случае не должен останавливаться.

Время от времени Тати брала в руки разные предметы: книгу, телефон, вазу — держала в руках и возвращала на то же место в том же виде — точно человек, мучимый тяжким похмельем, она забывала причины, побудившие её совершить те или иные действия, отчего сами действия теряли смысл.

Сумма, предложенная ей Зариной шай Асурджанбэй за похищение Кузьмы повергла Тати в труднопереносимое состояние беспрерывных метаний. Она по несколько раз на дню изменяла своё решение, выстраивала к нему аргументацию, а потом сама же её обрушивала. Ей не хотелось обманывать юношу — изначально ведь она планировала украсть его, что называется, «из любви к искусству», для себя — Кузьма был дивно хорош собой, смышлен, прекрасно воспитан — его похищение могло бы стать экзотическим любовным приключением.

Деньги, обещанные Зариной, всё меняли. Принимая новые правила игры, Тати переставала быть отважной укротительницей юного мужского сердца, а становилась корыстной авантюристкой, готовой спекулировать лучшими чувствами. Эта дилемма и швыряла её из стороны в сторону словно на качелях — майор Казарова никак не могла выбрать между честью и выгодой.

Если выражаться образно, то за ее правым плечом стоял настырный призрак матери: «Нет на свете ничего страшнее бедности, Татка, заклинаю тебя: все силы свои употреби на то, чтобы вырваться из болота, в котором прозябает вся наша семья, за каждый шанс хватайся двумя руками, а если руки связаны за спиной — пытайся поймать шанс зубами». А за левым плечом стоял кто-то другой, голос его был тише, логика казалась более расплывчатой, Тати Казарова едва различала застенчивое бормотание второго голоса на фоне чеканных отповедей «матушки». Голос этот когда-то советовал ей не бросать Алана, периодически напоминал о дочери, которая подрастала Всемудрая знает где без неё, и многозначительно замолчал, когда Тати положила глаз на Кузьму шай Асурджанбэй.

В тот вечер, выйдя из ресторана, она заметила следующий за нею вдоль тротуара лимузин.

Когда машина поравнялась с шагающей женщиной, опустилось стекло, и стриженая девушка в черном пиджаке попросила Тати остановиться.

Дверца с мягким щелчком открылась, и её пропустили внутрь. Так и произошел разговор — в лимузине сидела Зарина.

Когда подошвы Тати снова коснулись асфальта, она не была окончательно уверена, что произошедшее не фрагмент сна, навеянного просмотром остросюжетного фильма. Времени на раздумья ей было дано три дня, и один из этих дней уже был истрачен наполовину.

— Деньги ты получишь сразу все наличными после того, как передашь Кузьму моим людям. Будет инсценировано нападение и похищение его уже у тебя… Кстати, — подробно описав план, добавила Зарина, — парень у меня созрел, можешь потешиться с ним, раз душа лежит… В качестве бонуса.

 

8

Онки и Холли сидели в аэропорту Хорманшера на лавочке возле кофейного аппарата. Зерновым кофе он угощал даже тех, у кого не оказывалось при себе ни наличных денег, ни платежной карты. Чтобы рассчитаться за напиток, достаточно было ввести в поле код-идентификатор билета — система сама списывала средства со счета пассажира.

— Дрянь, — сказала Онки, придирчиво разглядывая осадок на дне картонного стаканчика с надписью на хармандонском языке.

— Если бы ты хоть раз брала в столовой АЦИАЯ «студенческий» кофе, ты бы постыдились хаить этот небесный нектар, — смеясь глазами, вступилась за автомат Холли.

— Почему «студенческий»?

— У нас продают два вида: кофе за восемь атлантиков, и за пятьдесят. Дорогой мы называем — «профессорский».

Холли, запрокинув голову, вылила себе на язык остатки напитка.

— Знаешь, Онки, — заговорила она снова, — мою благодарность тебе нельзя выразить. Ты как будто стала моей второй матерью. Человек жив своим делом, и ты мне подарила жизнь. Ты дала моей мечте дорогу в реальность. Без тебя, без твоих идей и «подвешенного» языка мне не удалось бы найти столько крупных инвесторов. Я предлагаю тебе стать совладелицей моей компании. Знаешь, как мы её назовем?

— Как?

Онки словно не заметила прозвучавшего предложения.

— У тебя нет вариантов? Ведь если это наша общая компания, то и придумать название и логотип мы должны вместе.

— Послушай, Холли… Вы, ученые, народ очень эмоциональный, я понимаю, как много значит для тебя запуск этого проекта… Но это твой проект. Я политик, и мне не положено иметь бизнес. Помочь тебе было моим гражданским долгом, вот и все. Хорошее дело не должно оставаться без помощи власть имущих, я так считаю.

— Короче, если когда-нибудь решишь всё бросить, обращайся — я поставлю в своем кабинете два директорских кресла, — прочувствовано произнесла Холли, проведя ладонью по Онкиной руке, лежащей на подлокотнике.

Прикосновение было теплым, и таким нежным, как дыхание, как упавший лепесток. Онки немного удивилась: если бы она не знала, кто сидит рядом, то подумала бы, что её погладил мужчина.

— Посадку объявили, идём, — она поспешила подняться.

Никто из людей, с которыми Онки общалась по работе, не трогал таким образом её рук, а физических проявлений дружбы она стеснялась. Даже Ритка, зная это, нечасто позволяла себе обнять подругу или похлопать по плечу.

Холли догнала её и взяла за руку. Странно это было между двумя взрослыми людьми.

«Большие ученые почти все с приветом…» — чтобы не обидеть Холли, Онки сопротивляться не стала.

 

9

— Ты ненормальная, Селия! Как можно было вписаться в такую авантюру! Это ведь из области фантастики — получение энергии с космической станции! Ты же образованная женщина…

— Вот именно, — мягко согласилась Селия, — лекцию читали как раз для таких как я.

— Ну, допустим даже они не шарлатаны, и сами во все свои каракули верят, — праведное возмущение не оставляло Зарину, — крайне мала вероятность, что у них получится. Ты не боишься потерять свои деньги?

Селия остановила на собеседнице внимательный взгляд своих больших мазутных глаз.

— Большие деньги нужны на большие цели, разве нет? У меня слишком много денег, чтобы просто на них жить.

— Ты точно не в своем уме! Будь я твоей матушкой, я бы лишила тебя наследства, а лучше — положила бы на лавку и отходила ремнем! Ох, вышибла бы дурь! Денег у неё, видите ли, излишек образовался! Раздать надо бедным! Нашлась коммунистка!

Зарина, пользуясь священным правом старшей, распекала молодую миллиардершу в своё удовольствие.

Селия слушала, как положено слушать женщину, родившую ей мужа — не возражая. Она, конечно, никогда ещё не бывала беременной, но читала, что это состояние способно влиять на эмоциональность — Селия великодушно извиняла свою свекровь заранее за всё, что та могла ей наговорить.

— Ну как, о чём они беседуют там? — сверкая глазами, пытал Кузьма Луку, которого послал подслушивать.

— Не понял я, — пробормотал мальчуган, — матушка твоя сказала, что госпожа Селия деньги свои кому-то отдала, и пропадут они теперь…

— Да и хрен с ними! — осерчал юноша, — пусть хоть огнём горят эти Селиины деньги! Я только рад! Ненавижу я их, одни проблемы от богатства: туда не ходи, сюда не гляди, охрана пасет тебя, как козла, на коротком поводке… Ты знаешь, Лука, может, сейчас очень странное скажу: я бы хотел быть бедным. Вот воля им: проснулся утром и иди куда хочешь, и никто за тобой не следит, не указывает тебе, и голову заматывать не надо, я столько раз видел на улице парней моего возраста без этих дурацких мешков на лицах, идут себе, никто на них не глазеет…

Лука глядел на Кузьму почти не моргая — неподвижные глаза его темнели с каждым словом, точно гроза собиралась в них:

— Дурак ты. Сам не знаешь, про что говоришь. Бедным страшно быть. Проснулся утром и иди куда хочешь. Да. Что правда, то правда. Этого не отнять. Да только куда пойдешь, если жрать хочешь так, что ноги не идут? А жратвы нет у тебя. Что делать будешь? Попрешься на Тиргейский рынок: там надо украсть что-нибудь, да так, чтобы тебя не поймали. Поймают — побьют — не встанешь. Иногда, бывает, везет: дыню уронили, раскололась, или виноград заплесневел — могут угостить. Не сляжешь если потом животом мучиться после этой дряни — считай — король!

Пока Лука говорил, его как будто трясло. Кузьма даже заволновался, что мальчуган заболел и бредит: в самом деле откуда ему знать, как живут бедняки… Он ведь, наверняка, тоже из хорошей семьи — вряд ли Селия взяла бы в свой дом босяка с улицы? Или могла бы? Впрочем, если она действительно сумасшедшая, станется с неё…

— Откуда тебе всё это известно? — строго спросил Кузьма.

— Да так… Люди говорят… — спохватился Лука.

Кузьма заметил, что глаза парнишки, пока он говорил, странно заблистали. Слезы?

— Я много историй про бедность могу рассказать, если ты все ещё думаешь, будто бедняком быть — большое счастье, — Лука шмыгнул носом, — у одних людей, живших на окраине, такой плохой дом был, сделанный из тряпок, гнилых досок и глины, что однажды он просто обрушился на них, и все погибли, кроме одного ребенка, который за водой пошёл…

Мальчуган не выдержал, отвернулся. Кузьма тронул его за плечо.

— Что тебе? Что? — Лука злобно дернул плечами, — Отстань!

Кузьма молча преодолел его сопротивление и развернул мальчугана к себе лицом: тот рыдал — уродливо, жутко, натужно кривя рот.

Кузьме пришлось обнять «брата». Он понятия не имел, что говорить, и бормотал случайные попадающие на язык штампованные утешения:

— Ну… Хватит… Перестань. Всё хорошо теперь. Всё будет хорошо. Ты в безопасности…

Лука, сопя и фыркая, мочил слезами и слизью из носа тонкую дорогую ткань вышитой рубашки Кузьмы, который неумело робко гладил его по голове, по спине — ему никогда ещё не приходилось жалеть людей. Он ни разу в жизни не был свидетелем настоящих слёз, горьких, рожденных болью, а не прихотями, и теперь он чувствовал к Луке такую страшную и сильную нежность, от которой хотелось немедленно поменяться с ним местами, и плакать, и болеть, и быть за него…

 

10

Стояла странно тихая ночь. Небо было чёрным, как небытие. Звезды и Млечный Путь — жемчужины в сетях. Стареющий месяц высоко стоял над деревьями парка, тонкий, золотой, точно апельсиновая корка. Мраморные ступени дворца, колонны бледно и зыбко светились.

Кузьма спустился вниз. Он прежде не бывал ночью в парке, и ему хотелось этого сейчас просто для того, чтобы нарушить запрет.

Он вошел в аллею. Темнота обступила его со всех сторон.

Что сделала бы Селия, если бы узнала? Кузьме весело было думать, что он делает недозволенное.

Он сам не заметил, как вышел к пруду. Здесь было светлее — вода немного серебрилась в свете звёзд. И вдруг…

Кузьма никак не ожидал этого. На самом краю мраморной набережной пруда стояла Селия. Она не видела его, но зато он прекрасно видел всё… Её тело мягко сияло на фоне черной листвы. Густые распущенные волосы темнели на плечах, на груди. Селия была совершенно голой… Она попробовала воду пальчиком ноги…

Кузьме стало одновременно и жарко, и холодно. Он не понимал, как такое может быть, но оно с ним случилось. Он сделал маленький шажок вперёд и…

Провалился в пруд.

Был, наверняка, громкий плеск; он барахтался, пытаясь сбросить с себя липкую тину, но Селия на берегу как будто не видела ничего… Она стояла так же спокойно, расточая слепой темноте грешную красоту своего сочного плодовитого тела.

«Это сон, сон!»

Кузьма вынырнул, жадно хватая ртом воздух, выпутался из одеяла, обвившегося вокруг него, и сел.

Было ещё темно. Селия не дура, чтобы купаться в пруду. Духота. Кузьма снова лёг, сбросив одеяло на пол. Сердце его колотилось очень скоро — он не мог перестать думать о своем сне.

 

1

Марфа кидала дротики в мишень. Друг за другом они втыкались в крохотный центральный кружок. Каждый производил, вонзаясь острием в пенопласт, глухой хищный звук. Когда в руке у девушки дротики закончились, центр мишени стал похож на куст или на хвост птицы — перья, облегчающие полет лезвий, торчали в разные стороны — молодая охранница приблизилась к столбу, на котором висела мишень, и, сжав все дротики в кулак, разом вытащила их.

Она собралась было повторить упражнение, но заметила наблюдавшего за нею Кузьму: он стоял поодаль и молча дивился её меткости. Это ж надо: столько бросков и все попадания, что называется, «в яблочко»!

Марфа смутилась и опустила руку с дротиком.

Юноша подошел.

— Бросай, я посмотреть хочу.

Девушка прицелилась — легкое движение руки — Кузьма едва успел заметить его — дротик скользнул в воздухе и крепко воткнулся в мишень — в самую середку, в красненький кругляшок. И во второй, и в третий раз повторилось то же.

— Здорово ты кидаешь, — сказал Кузьма, опалив Марфу чёрным пламенем своих прекрасных глаз.

Она отвернулась, желая скрыть свои чувства — но трудно ли прочесть их в душе семнадцатилетней девчонки? — вся большая фигура её лучилась застенчивым ликованием — она заслужила похвалу юноши, который нравится…

— А так сможешь бросить? — Кузьме пришла озорная идея: он подошел к столбу и встал возле него, заслонив головой часть мишени.

— Но, молодой господин… — нерешительно запротестовала Марфа, — я ведь могу и промахнуться…

— Ты не промахнешься, — сказал Кузьма, — я в тебя верю, да и дротик не пуля — максимум, что мне грозит — выбитый глаз.

Кузьма видел в фильме похожую сцену, только с пистолетами, и она очень ему запомнилась.

Марфа не разделяла энтузиазма юноши. Она укоризненно покачала головой:

— Шалите вы, молодой господин… Не хорошо это.

— Эх ты, моралистка, — протянул Кузьма капризно, — хочешь мне понравиться, я бы советовал тебе быть повеселее.

Он с удовольствием отметил, что у Марфы зарумянились щёки.

— Если бросишь, то я позволю тебе поцелуй, — подлил он масла в огонь.

Внезапно до молодых людей донесся радостный вопль Луки — парнишка выбежал на лужайку, просторная рубаха вилась за ним, как парус.

— Кузьмаааа! Я головоломку решил! Самую сложную в твоей книге! Гляди!

Юноша в душе осерчал на младшего товарища, хоть и не подал вида: такое приключение испорчено! Марфа, кажется, напротив, испытала облегчение: пусть и не судьба получить поцелуй со сладких уст хорошенького юноши, так хоть дротики втыкать в мишень на расстоянии дюйма от его головы не придется!

Лука хотел куда-то повести Кузьму: взял его за руку и тащил.

— Моё предложение ещё в силе, — успел шепнуть юноша Марфе, — не про дротики, другое, помнишь, про тайну подвала.

Лицо девушки разом напряглось, отвердело — будто корочкой льда покрылись щёки и лоб — Кожа Марфы была слишком смуглой, чтобы бледнеть. Селия доверяла своей охране, никто из девушек не давал ей повода для сомнений, подозрений, не может и Марфа этого сделать… Не должна. Как бы ни был силен соблазн. Предать женщину ради мужчины, даже самого желанного, — это худшее преступление, которое может совершить истинная хармандонка. Честь дороже любви…

 

2

Найти наемниц в Хармандоне едва ли сложнее, чем лепешки, выпеченные в тандыре, — их продают здесь на каждом углу, — и дев, готовых за наличный расчет посчитаться с твоими врагами тут тоже довольно — в любой харчевне, если вечерком туда заглянуть, встретишь. Надо только повнимательнее приглядеться к посетителям: наемницы все свои сходки, как правило, проводят на виду, они знают, что люди, уединившиеся в каком-нибудь темном закоулке, наведут на подозрения скорее, чем сидящие с кружком в кабаке. Если информация нужна очень быстро, можно кликнуть баргирлу, и, подложив под стакан несколько банкнот, намекнуть, с какими людьми ты хочешь поговорить. Девушка за стойкой обычно хорошо знает своих клиентов: она наверняка укажет среди завсегдатаев и знающих, где раздобыть дурь или оружие, и заправляющих борделями, и готовых убивать за деньги.

Задатка, пятнадцати процентов от суммы, обещанной Зариной, с лихвой хватило бы на то, чтобы собрать боевой отряд: заплатить девицам и каждую из них прилично вооружить. В бедных странах и людские ресурсы доступнее. Брали хармандонские наемницы за свои кровавые услуги ощутимо дешевле, чем в других странах — один атлантик стоил около ста хармандонских тиар, да и общий уровень жизни в стране был таков, что человек с валютой в кармане, особенно с атлантиками, считался королем.

Тати облокотилась на стойку бара и заказала себе мятную воду со льдом. Возле её плеча тут же возник ярко и необычно накрашенный мальчик лет двадцати с небольшим в шароварах, расшитых бисером, и в просторной рубахе почти не прикрывающей роскошно волосатую смуглую грудь.

— Красавица одна? — осведомился он.

— Я жду человека, — с раздражением ответила Тати: слушать приторную болтовню гаяша не входило в её ближайшие планы.

Жрец уличной любви сразу понял, что девушка «не клюнет» — профессиональное чутье! — и развернул в другую сторону своё смазливое лицо, с нарисованными вокруг одного глаза, на лбу и на щеке экзотическими цветами.

Дамочка с крепким коктейлем, сидевшая справа от него на высоком стуле, отреагировала на приветствие с большим интересом, и он занялся ею.

За баром хлопотала очень худая бритоголовая девица с татуировкой — розовым лотосом на затылке.

— Хозяюшка, — обратилась к ней Тати с нужной заговорщической интонацией, — расскажите мне, когда у вас тут особенно весело, какие интересные люди к вам заглядывают…

— Если вы про одноглазую Арду, — ответила лысая коктейльная фея, замешивая что-то; необычайно скоро мелькали ломаные линии её рук в дрожащем клубном свете, — раньше часа она не появляется. Я не буду спрашивать, чего вы от неё хотите. В моем положении любопытной быть довольно грустно, а порой и опасно. Скажу только — при встрече с нею будьте внимательны. Отслеживайте каждое движение.

Тати взглянула на часы и немного приуныла — ждать оставалось ещё прилично: на свете нет места скучнее бара, когда есть нужда сохранять трезвость.

— Вы ведь не местная? — сочувственно спросила баргирла, она, видимо, научилась улавливать перемены в настроении клиенток подобно тому, как сомелье различает ароматы вин, — здесь недалеко есть фонтан со статуей писающей девочки. Местная достопримечательность. Сходите, посмотрите. Недавно на средства одной анонимной меценатки на фонтане установили подсветку. По вечерам — очень красиво.

— Спасибо большое, — проговорила Тати старательно. На чаевые она не поскупилась — подложила под дно пустого стакана купюру в десять атлантиков. Гаяш с волосатой грудью и его дама, оценив широкий жест, оторвались от кокетливой игры в гляделки и посмотрели на Тати: он — с почтением, она — с завистью. Заметив устремленные на неё взоры, молодая атлантийка подумала с грустным злорадством: «Что бы стало с ними, узнай они, что в номере в шкафу у меня стоит чемодан, набитый такими банкнотами?»

Шальные деньги — это проклятие. Не благословение, а испытание. За несколько минут до встречи с Зариной Тати думала, будто она влюблена в Кузьму. Ей дали столько денег, что они стали казаться просто бумагой. От них рябило в глазах. Оглашая цену каждой вещи, они обесценивали всё вокруг.

«Неподкупных людей не существует, у каждого есть своя роковая сумма, точка невозврата, напряжение излома… Мы беззащитны перед возможностями исполнить свои мечты.»

В баре работали кондиционеры, и Тати, когда покинула помещение, как будто вошла в баню: от ночной хармандонской духоты на лбу у неё моментально выступила испарина.

Прошагав две улицы, она очутилась возле фонтана. Здесь дышалось немного легче. Со всех сторон круглую чашу с водой облепили горожане: они сидели на бортиках, мочили волосы, зачерпывая воду горстями, умывались, кое-кто, рискуя получить кишечную инфекцию, даже утолял жажду, невзирая на большой плакат, на двух языках предупреждающий об опасности употребления внутрь воды из фонтана.

Протиснувшись сквозь плотные ряды желающих освежиться, Тати, наконец, увидела скульптуру. Она изображала ребенка: девочка лет двух, присевшая на корточки, опустив круглую кучерявую головку с интересом наблюдала за тем, как плавной дугой изгибается струйка, берущая начало между её ножек. Абсолютная гармония естественности! То был самый красноречивый, мирный и трогательный символ матриархата, какой только доводилось видеть Тати.

Вода в свете нескольких прожекторов отливала голубым, малиновым и фиолетовым.

«Да здравствует королева Селия!» — закричали хором подвыпившие девахи, сгрудившиеся у одной из деревянных скамеек, расставленных по периметру небольшой площади, центром которой был фонтан. Они передавали по кругу мятую пластиковую бутылку с какой-то темной жидкостью, длинно плевались и сквернословили.

Тати, наскоро напитав душу искусством, поспешила удалиться: Хорманшер после полуночи не самое удачное место для культурного отдыха.

Сделав несколько кругов по прилежащим улочкам, она предпочла вернуться в бар.

Дама и ее возлюбленный по найму, как и следовало ожидать, ушли: теперь у стойки расположился паренек лет восемнадцати, настолько совершенный внешне, что при виде его Тати захотелось зажмуриться и притвориться перед самой собой будто его тут нет. Одет он был наперекор всем строгим хармандонским обычаям — в открытую белую майку и голубые рваные джинсы — ничто не мешало любоваться робким юношеским рельефом его тонких кофейно-загорелых плеч…

— Это младший брат одноглазой Арды, — шепнула между делом лысая баргирла, — на него лучше даром не глазеть…

Тати предусмотрительно присела на расстоянии одного незанятого стула от прекрасного незнакомца и заказала воду. Она не была труслива, но сегодня вечером искушать судьбу не входило в её планы.

— Крупного льда положите, пожалуйста, и листок мяты, — попросила она.

— Простите, — некоторое время спустя «тот, на кого лучше не глазеть», неожиданно обратился к Тати сам. Волнующую близость неприступного совершенства она ощущала все эти минуты, а услышав голос, обращенный к ней, Тати чуть не выронила увесистый стакан:

— Вы не поможете мне отгадать разгадать кроссворд?

Что же… Похоже, судьба сама лезет на рожон…

Нарочито помедлив, она обернулась; его красота расцвела для неё: праздничный фейерверк под низким потолком полуподвального бара.

Парень дружелюбно улыбался, держа в руках дешевую газету, согнутую пополам.

Когда Тати отреагировала на его реплику, он пригласительно придвинул пестрые листы по стойке ближе к ней и точеным пальчиком на что-то там указал.

— Я плохо знаю язык, прошу меня извинить, — с каменным лицом отчеканила она.

Лучезарный юноша немного пригорюнился. Уткнув хорошенький носик в газету, он принялся штурмовать неприступную башню кроссворда собственными силами.

— Никто тебя не лапал?

Рядом с ним возникла высокая девица с голыми накачанными руками.

Тати сразу поняла, что это и есть Арда, потому что один глаз у нее был обыкновенный, а другой — странный: неподвижный, жуткий, глядящий будто сквозь предметы и людей.

«Неужели она не может заказать себе нормальный биоэлектронный протез со зрительной функцией?» — подумала Тати брезгливо. «Такие искусственные глаза носили два века назад.»

Арда в этот момент словно прочитала её мысли — она резко повернулась, и взгляд её двух глаз, таких разных — живого и мертвого — устремился на Тати.

— Новый запах на моей территории, чужой запах, — проговорила Арда непривычно низким для девушки, однако, довольно приятным голосом. — Мой стеклянный глаз видит больше, чем у иных пара собственных. Ты откуда, детка?

— Я атлантийка, — проглотив волнение, будто крупный жесткий кусок, ответила Тати.

Арда шагнула к ней и, ни слова больше не говоря, попыталась ударить.

Тати вовремя успела отреагировать — увернувшись, она использовала силу размаха противницы и лишила её равновесия.

«Главное, соблюдать гармонию боя. Двигайся так же быстро или так же медленно, как твоя соперница, подстройся под неё, зеркаль, не трать лишних сил…» — Всеблагая знает сколько раз спасали наставления колледжской преподавательницы по борьбе! И второй и третий удары одноглазой были легко отражены.

— Неплохо, детка… — Арда выронила эти два слова, облокотившись на стойку бара и тяжело дыша, — выкладывай, с чем пришла.

— Мне нужны стволы, — заявила Тати без обиняков, она понимала, что время таких людей, как Арда, дорого, — и девочки, которые умеют с ними обращаться.

— В девочках, которые умеют, и, главное, любят обращаться со стволами всех калибров, у нас недостатка нет, — с очень серьёзным видом, вдумчиво, катая каждое слово как карамельку на языке, проговорила Арда, потом внезапно обратилась к юноше за стойкой, упорно разгадывающему непобедимый кроссворд:

— Ну как, Мирон, твой ствол заряжен?

Тот повернул к ней смеющееся личико и огрызнулся в шутку:

— Дура! Перестань! Все мысли только в шароварах!

Арда вслед за ним заливисто расхохоталась. Так, как будто они были, и она, и её брат, обыкновенные дети, а не опасные преступники…

Тати заметила странную татуировку на плече у Арды: латинскими печатными буквами, черными чернилами — мужские имена, а рядом — даты. Имен было пять. Тати успела их только сосчитать, но не прочла: Арда повернулась к ней.

«Наверное, те, в кого она была влюблена, или с кем встречалась… Не спрашивать же, в самом деле? Ещё глаз выбьет…»

— Теперь о цене: берем только лысыми, — сказала Арда.

«Лысыми» в криминальной среде называли атлантики: из-за портрета первой Президентки Миранды Фокс на стоатлантиковой купюре: она страдала редким заболеванием, при котором волосы на голове выпадают прядями, и ввиду этой неприятности приняла решение стричься наголо и носить бандану, однако, на монетном дворе решили, что на денежных знаках несерьёзно печатать портрет политического лидера в бандане, и госпожу Фокс изобразили как есть — с головой гладкой, точно бильярдный шар.

— Я положу всю сумму на аккредитив. Вы сможете убедиться в его существовании, посетив офис банка, но снятие средств станет возможным только после завершения операции. Я подготовила все документы.

Тати знала, что любимая забава хармандонского криминала — устраивать «кидалово».

— Жжешь, детка, — пробормотала удивленная Арда.

Промедлив, она добавила:

— Лысыми занимается мой брат. Ему ты все эти песни про банк и споешь. Мы делаем грязную работу.

 

3

Раньше храмов в королевстве действовало гораздо больше: в обществе широко распространена была традиция отдавать девочек в услужение, «в послушание», как это называлось, но с течением времени, в связи с повышением качества образования и ослаблением влияния религии в стране интерес к Храмам слабел, многие из них закрывались, а оставшиеся подстраивались как могли под обновляющуюся жизнь: они начинали принимать на послушание не только девочек шести-семи лет, а всех желающих девушек и женщин, обновили программы обучения с учетом ушедшего вперед научно-технического прогресса и стали позиционировать себя уже не как «духовные» учреждения, а как частные школы, обучающие боевым искусствам и врачеванию.

Марфа росла в проблемной семье, и передача ее на воспитание в Храм не явилась почтительной уплатой дани древним Богам — то была акция, имевшая целью отдалить ребенка от спивающейся матери и гулящего отца, изобретенная и реализованная её бабушкой.

— В Храме тебе рассказывали о Богах? Ты теперь, наверное, многое знаешь о Них…

Кузьма и Марфа вдвоем сидели на берегу пруда и наблюдали за грациозной парой электронных чёрных лебедей, которых Селия для украшения своего парка заказала за границей. Птицы-роботы реагировали на голос, ныряли, если им кидали что-нибудь, махали крыльями и очень мило плавали рядом, склонив друг к другу головы… Правда, они не отличали зерна от мелких камушков, ловили клювами все подряд, отчего Кузьма часто потешался над ними. Луку же без труда удалось убедить, что лебеди — настоящие…

— В Храме рассказывали, что жить надо так, будто бы ты — лист на дереве. Лист вылупляется из почки, растет, крепнет, живет и под ласковым солнцем, и под ветром, и под дождем, а потом опадает. На его месте вырастает новый лист. Каждый лист имеет уникальный узор прожилок, но все листья схожи между собой… Лист неповторим, но заменяем. Лист, оторванный от дерева, погибает. Сильная буря беспощадно сдувает листья, но всегда остаётся один, последний, что крепче всех держался за свою ветвь. В Храме рассказывают, как, умея ценить жизнь, не бояться смерти.

— И ты совсем не боишься её, Марфа?

— Нет.

— Почему?

— К чему бояться того, чего не избежать. Если после меня будет продолжаться жизнь, я буду рада за неё.

— Ты веришь в переселение душ?

Марфа пожала плечами.

— Нет. Просто кто-то потом будет счастлив на земле за меня. Счастье универсально. Оно одинаково для всех, хотя различны его причины. И пока оно существует, пока не перевелись люди, способные испытывать счастье, я буду жить в каждом счастливом человеке. Так я верю.

— Ты счастлива?

— В данный момент — да.

— Чего же в этом моменте такого особенного?

— Взгляни, — Марфа указала Кузьме наверх, туда, где в кроне сочной блестящей как новый пластик листвы, чуть покачивался на ветру зрелый абрикос, точно капля золота или мёда, — красота вокруг, воздух приятный, и ты говоришь со мной. Все причины для счастья собрались вместе. Ну… Или почти все.

Сказав, Марфа посмотрела на Кузьму: и от этого её взгляда у него побежали мурашки по позвоночнику. Ему захотелось попросить её поцеловать его, но он не решился, зная Марфу, такую иногда строгую: скажет ещё, что юноши должны быть скромными, и им не следует первым нарушать границы отношений… Он поспешил перевести тему:

— Почему у всех охранниц, приехавших из Храма, на плече татуировка с розой, кинжалом, и змеей, а у тебя только с розой и с кинжалом?

— Вы внимательны, молодой господин, — признала Марфа, — и вы иногда смотрите на меня, что не может не радовать.

Девушка улыбнулась.

— Татуировка на плече символизирует пройденные нами в Храме школы, — продолжила она, — роза означает жизнь, школа розы — это медицина и акушерство, кинжал означает силу, школа кинжала — это боевые искусства, а змея — символ искушения. Прошедшие школу змеи научены доставлять блаженство мужчине…

— Ты не хотела проходить последнюю школу?

— Почему вы думаете… — Марфа потупилась, щёки её порозовели.

Кузьма радовался, когда ему удавалось смутить её. В такие моменты он чувствовал себя с нею более свободно и почти на равных: надо же, женщина, высшее существо, при нем не совладала с собой…

— Я слушала только теоретический курс, — пояснила Марфа, разрывая на части сорванный листок абрикоса, — практические занятия посещают желающие старше восемнадцати лет… А змея появляется на татуировке лишь у тех, кто сдаст два экзамена, теорию и практику…

У Марфы не было ни такой красоты, как у Селии или у Тати, ни, тем более, уверенности в себе, под флагом которой женщина обыкновенно выглядит привлекательно вне зависимости от объективных достоинств. Марфа скорее даже стеснялась самой себя, она старалась выглядеть в глазах Кузьмы более мудрой и гордой; это выглядело когда забавно, а когда и жалко, но трогало те струны души юноши, до которых невозможно было дотянуться никакими напористыми ухаживаниями. Марфа прожила десять лет в Храме, где её окружали практически одни женщины, робость её происходила от отсутствия опыта общения с противоположным полом, и вверенный ей под охрану молодой господин стал первым серьезным её увлечением (можно не брать в расчет детскую глупую влюбленность в Храме в одного из наложников Настоятельницы, которые имел привычку ходить с голым торсом). Кузьма чувствовал эту особенную ювенильную робость Марфы, ему льстили её чувства, но не более. Порой на него накатывал приливом стыд: как можно было, играя на симпатии девушки, пытаться выведать у неё тайну Селии. Это трусливо и подло. Отчего, ему, Кузьме, самому не спросить у своей грозной невесты-миллиардерши, глядя ей в глаза: за каким бесом в подвале замка штабелями сложены стволы? Он сознавал, что играет в нехорошую и опасную игру, давая Марфе надежду на взаимность… Но он уже не мог остановиться — это оказалось так сладко! — впервые пробовать силу своих чар. Таким интересным и захватывающим казался ему, недавно оперившемуся хищному птенцу, становящемуся на крыло будущему стервецу-сердцееду, первый полет за добычей…

Кузьма завел новую привычку, решив такой своеобразной пряностью придать вкус своему приевшемуся существованию: по вечерам он просил Марфу помочь ему снять одежду. Это выглядело прихотью, особенно ввиду того, как бедняжка относилась к «молодому господину», но в действительности оказывалось почти надобностью, скажем, если приходилось снимать сложные наряды, предназначенные для балов, парадных выездов и прочих светских мероприятий. Тонкие дорогие ткани ничего не стоило порвать, если слишком резко потянуть, мелкие булавочки и брошки легко терялись, ими можно было уколоться ненароком, заблудившись в пышных складках мудрено скроенных парадных рубах и шаровар.

Марфа добросовестно выполняла то, что от неё требовалось, оставляя Кузьму стоящим на коврике перед кроватью в одном белье, а все его одеяния — сложенными на кресле ровными стопочками — одно к одному.

Девушка старалась не задевать пальцами его кожу, её руки порхали над телом юноши, совершая только необходимые прикосновения, и, порой, когда ей не удавалось избежать короткого невинного контакта, он тешил свою новорожденную мужскую гордыню, чувствуя какие холодные — нервные — у неё пальцы.

 

4

Тати лежала плашмя на широкой постели в своем номере под живительными струями кондиционера.

В Хорманшере последние дни погода стояла изнуряюще знойная; воздух над тротуарами становился теплее человеческих тел: идёшь, и будто кто-то огромный обнимает тебя мягкими горячими руками.

Жар снаружи имеет свойство раздувать огонь внутри. Тати чувствовала в животе, в бёдрах требовательную густую тяжесть: точно они были наполнены плотной вязкой жидкостью, и нужно было выдернуть пробку, чтобы всё вылилось, и стало легче, свободнее… В тридцать один год ее красота и чувственность, как хармандонское солнце за окнами, находились в зените; природа настойчиво призывала ее использовать это время, лучшее время… Удивительно, как уживалось в маленьком тщедушном белом тельце Тати такое мощное, жадное, агрессивное женское естество, готовое буквально поглощать мужчин…

Она повернулась, чтобы взглянуть на часы. Встреча с Мироном в ресторане для обсуждения деталей оплаты назначена на семь часов, впереди долгий душный день…

Вспомнился гаяш с волосатой грудью, который подходил к ней в баре, пока она ждала Арду. Эх… Дорога ложка к обеду, а мужчина — к широкой кровати!

Тати потянулась — гостиничное ложе было так велико, что хрупкая блондинка могла почивать на нём и в компании трёх любовников, если бы пожелала их пригласить.

Она полежала ещё немного, выпила прохладительный коктейль и решила пойти прогуляться.

В такой час это было безумие, беспощадное солнце выжигало с улиц даже назойливых мелких торговцев и зазывал.

Тати взяла из бара бутылку ледяной воды, зонт и спустилась вниз.

Портье предупредил её об опасности солнечных ожогов, это входило в его обязанности, и порекомендовал приобрести защитный крем в аптеке при отеле. Она скользнула в аптеку, чтобы вежливо отделаться от рекомендаций — из аптеки можно было выйти прямо на улицу.

Тати направилась в сторону Тигрейского рынка — там жизнь кипела в любое время суток. Раз посетив это место, неискушенный турист расставался с большей частью содержимого кошелька и убеждался: продать можно всё, были бы у покупателя деньги. Фотографирование с верблюдами, обезьянами, черепахами и попугаями, сладости, раскисшие на жаре, липкие, засиженные осами, нагло подкрашенная вода с сахаром — «натуральный лимонад», рисунки хной на теле, ракушки, выловленные в заливе, пестрые веера из тканей, тонкой бумаги и перьев… Чего только не было на Тигрейском рынке! Любого ступившего на эту территорию изощренного выживания тут же осаждали со всех сторон всевозможные ловкачи, предлагающие померяться силой, узнать грядущее по картам, поспорить на деньги, отгадать загадку… Рынок в жаркой стране — тысяча самых невероятных способов лёгкого заработка!

Тати быстрым шагом миновала фруктовые ряды, стараясь не оглядываться на напевные посулы торговцев: «пробовать даю бесплатно», «самое лучшее у меня», «такой красавице половину даром».

Далее следовали благоуханные ряды пряностей: их запахи в горячем воздухе сливались в один невероятный букет, от которого щекотало в носу, и голова шла кругом. Продавцы искусно насыпали пряности в прозрачные склянки и в пакеты, создавая замысловатые узоры.

За лотками со специями начинались владения торговцев одеждой, тканями и сувенирами: тут были и женские величественно строгие длинные однотонные платья, и расшитые цветным бисером, яркие, как оперение попугаев, мужские национальные наряды, длинные накидки, платки, широченные шаровары, бусы из ракушек, сушеных плодов, деревянных шариков, нити кораллов — в глазах рябило от изобилия недолговечного, ненужного, но симпатичного.

Тати остановилась. Её внимание привлек юноша, торгующий странными деревянными поделками. Они лежали у него безо всякого порядка в большой корзине, в то время как у других товар был привлекательно расставлен.

Умственная неполноценность юноши сразу определялась по форме головы, по лицу — непривычно плоскому, как тарелка — по глядящим в разные стороны выпуклым глазам. Над пухлой вздернутой губой идиотика небрежно росли молодые жидкие усики. Крупные белые зубы, круглые, как прибрежные голыши, сильно выдавались вперед.

Это несчастное существо мужского пола попыталось что-то сказать красивой женщине, заметив её интерес, и извлекло из своей корзины пахнущего смолой деревянного уродца.

Даже не взглянув на протянутую безделушку, Тати сцапала руку юноши и потащила его сквозь торговые ряды за собой. Он попытался упираться, заверещал необычайно высоким голоском, но она больно ущипнула его и повела дальше.

На любом хармандонском рынке очень дёшево можно было снять комнату на час. «Комната», конечно, слишком громкое слово для того убогого помещения, которое предоставлялось желающим — обычно это был грязный шатер, застеленный ветхим тряпьем, и двоим провести там некоторое время наедине стоило около пяти хармандонских тиар.

Именно такой приют искала сейчас Тати. И вскоре обрела искомое.

Хозяйка, черная неряшливая пожилая женщина, неодобрительно взглянула на хорошо одетую блондинку, крепко держащую за руку местного дурачка, который еле поспевал за нею, семеня потными толстыми ножками… Но когда в руках Тати зазвенели монеты, взгляд старухи заметно потеплел. Она гостеприимно приподняла пыльную ширму, пропустив двоих в душное низкое убежище, убранное старыми коврами. Под потолком висело несколько покрывшихся патиной медных лампадок на цепочках — «для романтического настроя».

 

5

Натешившись вволю, Тати так и оставила горемычного идиотика — лежащим навзничь под тканевым потолком, подсвеченным снаружи ярким солнцем, и от этого похожим на причудливый витраж. Сначала он опасался шевелиться, так минувшее событие поразило его, затем с боязливым удивлением ощупал одной рукой свои мужские признаки — целы ли? — не съел ли их тот страшный горячий рот?.. Убедившись, что всё на месте, кое-как натянул он свои старые шаровары, собрал барахлишко, которым торговал и деньги, которые были ему оставлены… Пересчитав их, своим скудным умишком он сообразил, что это недельный его заработок, и тотчас мнение о происшествии с ним переменилось на противоположное: если минуту назад он считал, будто с ним случилось несчастье, то теперь полагал встречу с бледнолицей насильницей редкой удачей — пусть уж эта мерзкая беззубая пасть мусолит его причиндалы сколько ей будет нужно, лишь бы давали столько денег… На рынке постоянно бедолагу обсчитывали, а то и вовсе отнимали с трудом добытую на жаре мелочь, награждая подзатыльниками.

Припрятав монеты по две, пять и десять тиар в корзину, он ползком покинул шатер, осиянный надеждой, что когда-нибудь сегодняшнее чудо повторится.

 

6

Ясный синий вечер скрыл бриллиантовую красоту нефтяной столицы подобно тому, как тонкая ткань прячет от посторонних глаз прекрасное лицо юноши.

Тати и Мирон сидели за столиком открытого ресторана: бордовые салфетки под ножками бокалов шевелили на ветру уголками — точно большие бабочки крыльями. В плотоядном теплом курортном воздухе пахло мясом на гриле. Предвкушение ночи обостряло чувства. Играла музыка.

Тати любовалась своим собеседником. Декоративный фонарик над столом освещал одну половину его лица — медное пятно света лежало на щеке парня, нежнейшими переливами оттенков обозначались под кожей гладкие дельфиньи спинки лицевых мышц, загадочно темнела влажная упругая слива губ…

Мужчины. Восхитительные существа… Каждый — неповторимое чудо природы. Как облако, цветок, коралл… Эти волосы, ресницы, брови, скулы, подбородки, ключицы, плечи… Как Всеблагая делает их из своей божественной глины? Как у Неё выходит так хорошо снова и снова? Отчего Тати всё никак не наглядеться, не насытиться, не остановиться?

«Должно быть, права переспать с ним удостаиваются лишь самые верные и самые отмороженные подельницы Арды, которые головы отрезают так же запросто, как попки от огурцов…»

Мирон понял, что на него смотрят с пристрастием — паучьи лапки длинных ресниц украли его взгляд: истинно целомудренный юноша избегает долго смотреть в глаза выказавшей желание женщине, а юноша порочный — вынужден целомудрие изображать. Таковы правила этой древней игры, выверенные ходы в партии белых и чёрных…

— Вы так отважно ходите здесь с открытым лицом… Не боитесь пересудов? — спросила Тати.

Мирон беззвучно усмехнулся — губы, притягивающие её взгляд, сложились в лукавую самоуверенную улыбку.

— Я единственный свободный мужчина в этой стране, — он говорил с оттенком шутливой бравады, но почему-то не оставалось сомнений в истинности его слов, — я позволяю на себя смотреть, я позволяю себя любить, совершать ради меня и подвиги, и злодейства, мне это не мешает; сплю я с кем хочу, даже старшая сестрица мне тут не указ, а если кто-нибудь вдруг начнет рассуждать о моей морали, моментально найдутся желающие вырезать болтуну язык и прислать его мне в элегантной подарочной упаковке…

Тати спешила допить гранатовое сладкое вино, уже чувствуя в голове навеянный им флёр; лениво повинуясь свободному течению своих мыслей она без особых эмоций подумала, что не впишется, как бы там ни было, в славный ряд лихих гангстерш, коим когда-либо выпадала честь побыть поближе к телу…

— Я в кровавую баню своей сестры не заглядываю, не знаю и знать не хочу, кого она там парит… Я только счета веду… Вопрос на вопрос можно?

Она кивнула.

— Вы правда собираетесь выкрасть жениха Королевы Селии?

— Почему Королевы? Кажется, я это уже слышала…

— Фольклор из кабаков. Кто-то пошутил после того, как застрелили принцессу: теперь, дескать, нефтяная будет корона у нас, а не золотая. Владелиц скважин на шельфе всех сначала называли Королевами. Время прошло, поутихли. А к Селии пристало. Она красивая, богатая, пожертвования часто делает, причем анонимные, светиться в таком деле неприлично, но кому надо, тот знает; люди любят её…

Может, так подействовало экзотическое вино: ни с того ни с сего Тати стало тревожно; она впервые увидела свои намерения как будто со стороны; предложение Зарины одурманило её, и последние несколько недель она пребывала словно в состоянии лёгкого опьянения, когда мир вокруг кажется простым и приветливым, а всё задуманное — возможным. Сейчас вместе с осознанием масштабов личности её предполагаемой соперницы в радужные надежды Тати впервые ворвался холодный сквозняк здравого смысла.

— Это политический заказ?

Движущиеся губы Мирона были похожи на прекрасную ядовитую орхидею.

— Нет. — Тати ответила не слишком уверенно для томимой страстью женщины, — Он просто понравился мне. Ваши обычаи ведь допускают такое?

— «Лаурус парлус», значит, — изрек Мирон, и, как ей показалось, усмехнулся, — смело.

Это царапнуло Тати:

— Вы не понимаете? На свете есть только одна вещь, ради которой можно рисковать всем, в том числе жизнью. И знаете, что это? Любовь. Потому что без любви жизнь не имеет никакого смысла!

Тати распалилась; в эту секунду она убеждала скорее себя, нежели собеседника, что одна лишь безумная страсть толкает её на преступление; невыносима была мысль, что этот случайный, в сущности, человек, который несколько минут спустя встанет и уйдет, так запросто, походя уличил её в измене самой себе, — Вот вы… Вы сами… Вы любили когда-нибудь?

— Нет. Я не успевал.

Мирон снова усмехнулся — только теперь иначе — с горчинкой.

— …И слава Всеблагой. Из тех, что засыпали, положив руку мне на грудь, почти никому не удавалось дотронуться до сердца. У меня бы глаза не пересыхали, если бы я каждой это позволял. Их слишком часто убивают…

— Ангел смерти, — мрачно пошутила Тати.

— Знаете, одна так и сказала мне перед тем как уйти в последний раз: ты проклят, Мирон, как черный бриллиант, что носит имя Око Дьявола, до сих пор его не смогла украсть ни одна воровка, все они гибли при странных обстоятельствах, если оставляли камень у себя, с тобой похожая история: любая, что проведет с тобой ночь, рискует отправиться на тот свет…

— Она тоже погибла?

— Да.

Мирон смотрел в сторону. Четкая бровь — словно черный тонкий лепесток.

— Спасибо за вечер, — произнесла Тати, поднимаясь, — номер счета — на салфетке под вашим бокалом. Удачи.

 

7

Марфа понимала, что движет Кузьмой отнюдь не встречное влечение, а любопытство к взаимодействию полов и перспектива выгоды. Ей было и горько, и пьяно от его близости, от его запаха, от звука его голоса. Так запредельно и нежно больно не бывает тем, кому объект неразделенной любви отказывает наотрез, не давая ничего, ни сочувствия, ни благодарности — эти восхитительные страдания доступны лишь тем, к кому возлюбленные в определенной мере снисходительны…

Селия, разумеется, видела и чувства Марфы, естественные и прекрасные, как здоровая нагота, и реакцию Кузьмы; потому она и поручила именно этой девушке безотлучно находиться рядом с юношей, рассудив, что лучшей охраны, чем первая любовь, и выдумать нельзя. Она ценила преданность своей молодой подданной и считала, что если наградой за это станут несколько поцелуев, украденных с губ её обещанного мужа, то она, Селия, не обеднеет.

«Твоё останется с тобою и после того, как море выйдет из берегов, накроет тебя с головою, а потом отхлынет; и если даже неукротимые волны унесут твоё ненароком, то рано или поздно оно всё равно прибьется к берегу именно там, где стоишь ты, просто потому, что нигде в море не найдется других берегов, где окажется столько свободного места…»

 

8

Всё было готово: операция по похищению Кузьмы напоминала лук амазонки в тот момент, когда стрела заложена и натянута тетива. Вооруженный отряд первоклассных наемниц ждал сигнала. В управляющий компьютер лимузина, на котором возили юношу, была внедрена незаметная вирусная программа слежения. На её создание и отладку ушла бОльшая часть задатка: Тати пришлось вызванивать из Новой Атлантиды известную хакершу-вундеркинда — Бронзовую Мышь. В свои девятнадцать эта уникальная девушка занималась тем, что за неплохие деньги легально взламывала защитные системы крупных банков, секретных предприятий и правительственных организаций с целью последующего улучшения их качества разработчиками. Тати познакомилась с ней благодаря Эвелин Мак Лун, за сыном которой она ухаживала и перед которой впоследствии осрамилась, не сумев скрыть в армии свою беременность. Бронзовую Мышь часто можно было встретить в коридорах военных учреждений. Одной Всеблагой известно, о каких вещах её просили в тамошних жутковато тихих кабинетах с портретами и флагами. Но именно просили. У таких девушек, как Мышь, уже никто ничего не в силах потребовать. Ходили слухи, будто сама Леди Президент время от времени беседует с ней за закрытой дверью и лично наливает ей чай.

Разумеется, людям, достигшим столь высокого положения, пусть и неявно, деньги уже не нужны. Потому Тати пришлось схитрить, чтобы Бронзовая Мышь согласилась написать программу-вирус. Она сказала хакерше, что планируемое после похищения высокородного юноши возвращение полного права владения им его матери, Зарине, позволит той легитимно взойти на престол, и тем самым положит конец войне.

В ответ Мышь саркастически усмехнулась:

— Я слышала о «лаурус парлус». В школе у нас была сумасшедшая историчка, которая мечтала уехать в Хармандон, чтобы заиметь четырёх мужей; она была просто помешана на их нравах и обычаях, знала об этом, казалось, даже больше, чем сами хармандонцы. Так вот, она при написании диссертации раскопала в каких-то никому не известных, но немыслимо достоверных источниках, будто бы по древнему закону любая девица, успешно провернувшая похищение юноши королевских кровей, вне зависимости от её происхождения и достатка становится претенденткой на корону…

Тати сделала вид, что приняла сказанное Мышью за удачную шутку.

— А ты как думала? — проворковала она как можно беспечнее, — В королевы мне и дорога! Там мне самое место, такой красавице и умнице!

«Как хорошо, что она не видит моего лица..» Тати, пользуясь своими привилегиями военнослужащей, общалась с хакершей по защищенному каналу через сеть; к счастью для неё, видеосигнал в продолжение разговора оказался недостаточно качественным, он содержал помехи, не давал четкого изображения и по обоюдному согласию сторон был отключен.

Завершая приготовления к «дню Х», Тати постоянно возвращалась мыслями к тому, что сказала Мышь. Она никогда не задумывалась над тем, хочет ли она большой власти, ибо не предполагала для себя возможностей заиметь её. Мать Тати в своё время возвела в сознании дочери непробиваемую стену: «В карьере молодой девушки всё решают связи, как говорится, если среди твоих подруг нет сенаторан, то и ты в Сенат не попадешь. Хоть на пупе извертись, ты не поднимешься выше людей, с которыми связана твоя жизнь. Запомни: удачные знакомства поднимают наверх подобно спасательному кругу, а дружба с неудачниками тянет вниз, как камень.»

Тати верила своей матери. У неё не было никаких предпосылок становиться королевой. И, как ни прискорбно, даже ни одного знакомого не было, хотя бы раз постоявшего близко к трону со стаканом чая на подносе… Пределом мечтаний Тати с начала учёбы в военном училище были всего лишь полковничий чин да удачный брак с юношей из более-менее состоятельной семьи… Отчего же теперь, стоило ей вспомнить о странном замечании Бронзовой Мыши, в котором, возможно, не содержалось правды ни на тайру, у неё блаженно холодело в затылке и начинали мелко дрожать руки?

Теперь она пристально вдумалась во всплывшие в памяти обрывки разговора в баре с бритоголовой девушкой из личной охраны Кузьмы. Прежде она не принимала всерьёз его происхождение, фокусируясь мыслью на материальном достатке его семьи и в этом усматривая потенциальные возможности для себя: ей, выросшей в демократической республике Новая Атлантида, с трудом давалось принятие того, что на планете ещё оставались страны, где серьезно относились к таким понятиям как «благородная кровь», «дворянство» и существовали правящие династии. Мать говорила ей, что всё решают деньги: самую чёрную кровь они способны сделать голубой, если имеются в достаточном количестве. Тати слыхала, будто в некоторых странах богатые люди для престижа покупают себе баронские, графские, герцогские титулы, но она это считала не более чем дорогим развлечением сильных мира сего… А в Хармандоне кровь решала всё. И когда Тати осознала, что даже одна капля крови Кузьмы может дать ей больше, чем все его деньги, задуманное ею похищение и очень выгодное на первый взгляд предложение Зарины предстали её глазам в новом… ослепительном… жутком свете.

Первое, что она поняла: Зарина не оставит её в живых. Деньги были только приманкой в ловушке, которая уже почти захлопнулась, и как только юноша вернется к своей матери, та уберет свою сообщницу, точно пешку с доски. Нет ничего глупее, чем ждать милосердия от хармандонской аристократки, стоящей в двух шагах от трона…

Тати решила действовать по собственному плану, которого, по правде говоря, ещё не было.

«Ничего, покуда живая, всё поправимо, страшно, конечно, придется немного импровизировать, да ничего не попишешь — осталась единственная нетореная дорожка, ведущая из западни».

Она запустила приложение, выводящее на экран положение лимузина Кузьмы на карте города — голубую звездочку. Движением пальцев она увеличила масштаб — перед нею предстало схематичное изображение замка Селии, неправильный зеленый многоугольник парка с сизой каплей пруда…

Всё спокойно, сигнала нет: значит, господа не собираются никуда ехать, шофересса пока не завела мотор.

 

9

Распластавшись на кровати, Тати отстранённо наблюдала за тем, как жило её тело в молчаливой тёплой ночи: слушала своё дыхание и осознанно ощущала толчки крови в крупных сосудах. Ей всегда не спалось, если намечалось какое-либо важное событие: деловая встреча, дальняя поездка, экзамен… И теперь она, как и прежде, в школе, в военном училище, лежала в тишине и изо всех сил старалась не воображать, как всё будет, но всё равно воображала…

Задремать ей удалось только перед рассветом, примерно за час до сигнала будильника — Тати привиделся сон, как обычно под утро человеку всю ночь страдавшему бессонницей: тревожный, зыбкий, но настолько красочный, достоверный, что, кажется, и не сон вовсе — ей снилось, будто бы она родилась в Хармандоне, с детства жила обычаями этой страны — ни разу в её золотую голову не приходила мысль считать эти обычаи «варварскими» — Кузьма и Алан оба стали её мужьями, она поселила их в один большой дом, притом они привиделись ей до того похожими, что она не всегда умела различить их…

Некоторое время после того, как она встала с постели, Тати преследовало смутное чувство, что это не просто сон: в него вложена какая-то подсказка, неявный намёк, но она никогда прежде не придавала значения снам — такими глупостями, как эзотерика, гороскопы, толкования сновидений, могли увлекаться, по её мнению, только люди в определённом смысле ущербные, не слишком хорошо образованные или пожилые — потому и сейчас она постаралась поскорее стряхнуть с себя ночной морок, выпив чашку крепкого пахучего кофе с коньяком.

Выйдя в последний раз на балкон своего номера, Тати оценила погоду: когда на карту поставлена жизнь, важна каждая мелочь. Она знала, что не вернется в отель, однако, счёт оплатила во избежание подозрений на неделю вперед.

Солнца не было, на небе толпились пышные бледно-серые облака, дул ветерок. Его теплое дыхание коснулось щеки Тати, прядь волнистых светлых волос, шевельнувшись, пощекотала её обнаженное плечо. Молодая женщина медленно подняла голову и взглянула на небо так, словно просила у него благословения на задуманное злодейство, подняла руку и, недолго подержав её на весу, непонятно зачем — ведь всю жизнь считала себя атеисткой! — порывисто вдруг осенила себя знамением Кристы, Дочери Божией — поочередно коснулась ладонью живота, груди, лба, протянула раскрытую ладонь вперед, словно подавая что-то невидимому существу, и завершила обряд неглубоким поклоном…

«Моё чрево, дающее жизнь, моё сердце, предназначенное людям, мой ум, стремящийся к истине, всё произошло от Тебя, Криста, Дочь Божия и от матери Твоей Всетворящей, и настанет день к Тебе же и к матери Твоей возвратится…»

То была самая известная атлантийская молитва «Мать Небесная», но и её майор Казарова не помнила до конца.

 

10

Кузьма потом не раз с содроганием вспоминал этот пустяковый, казалось бы, диалог между ним и Марфой, состоявшийся перед тем, как они отправились на прогулку в лимузине.

— Сегодня какая-то необычная погода.

В Хармандоне пасмурные дни были редкостью даже осенью. Юноша поднял голову, чтобы взглянуть на небо, оно клубилось, словно закипающий молочный кисель.

— Поэтому вы подобрали накидку под цвет неба, молодой господин, должна заметить, тонкое проявление вкуса, — в последнее время Марфа перестала стесняться делать Кузьме комплименты.

Изысканная накидка имела два слоя ткани: нижний был более плотный -бледно-серебристый атлас, верхний — тончайшее льняное кружево ручной работы, вместе они создавали удивительный эффект сходства с облачным небом… Но даже если бы Кузьму спросили, что подвигло его в тот день остановить выбор именно на такой накидке, он не смог бы ответить.

Накидка была праздничная, а день — будний. Юноша заколол невесомую дымчатую ткань, предназначенную скрывать лицо, самыми любимыми своими булавками с речным жемчугом… Шаровары же и рубаху он выбрал самые простые, черные — иих строгость выгодно подчеркивала нежность убора на голове.

Кузьма, поймав на себе восхищённый взгляд Марфы, покружился перед нею так, что длинные полы накидки полетели по воздуху, и шепнул с озорной улыбкой:

— Запомни меня таким. Как будто видишь в последний раз.

Склонив голову на плечо, она, не таясь уже, любовалась им. Ответила, тоже негромко:

— Я делаю так каждый день. Ни один человек утром не может быть уверен в том, что к вечеру он будет жив.

Лимузин тронулся, взметнув из-под колес несколько упавших листьев; выехав через парадные ворота, он повернул на шоссе, ведущее вдоль побережья. Кузьма включил музыку и открыл верхний люк: свежесть нежаркого дня влетела в роскошный салон. Настроив автопилот, шофересса откинулась на удобном сидении…

Маленькая голубая звездочка двигалась вдоль серой линии — бисеринка, насаженная на нитку. Тати Казарова смещала пальцами картинку на экране, не спуская с неё глаз.

— Мы прогуляемся по пляжу, — сказал Кузьма, — я ужасно люблю пляж в пасмурную погоду… Там никого нет.

Примерно час спустя они шли вдоль дыбящегося, точно сдувающийся парашют, моря, оставляя следы-чешуйки на мелком, пестром как отруби песке.

Внезапно юноша остановился и повернулся к Марфе.

— Сегодня особенный день, а значит — должно произойти что-то особенное.

Девушка послушно остановилась и тоже смотрела на него. Может быть, она догадалась, что он скажет мгновение спустя, и потому улыбка, тихая, как солнечный свет сквозь облака, заиграла в её глазах.

— Поцелуй меня…

С давних времен у хармандонцев существовал особый ритуал для первого поцелуя пары: поскольку юноша обыкновенно носил на лице ткань, девушка, чтобы поцеловать его, должна была расстегнуть, причем непременно одной рукой, булавку, которой абриз — так назывался лоскуток, скрывающий лицо — крепился к накидке. Если девушке долго не удавалось совладать с булавкой, или, не приведите Боги, булавка делала зацепку на ткани, это означало, что высшие силы не одобряют союз этого юноши и этой девушки. Парень ни в коем случае не должен был помогать своей подруге, ни действием, ни словом, — это значило бы попытку поспорить с Предначертанием…

Марфа почти незаметным движением пальцев нащупала дорогую булавку Кузьмы — та раскрылась легко, словно зрелая фисташка, но, выскользнув из руки девушки, упала в песок. Она не успела подумать, хорошее это предзнаменование или дурное.

Подлетевший морской ветер сдул не закрепленный абриз с лица юноши, явив взору Марфы пепельную розу его губ…

Более удачное стечение обстоятельств трудно было даже вообразить. В окошке цифрового прицела снайперши, засевшей на старом маяке, как на большом экране на мгновение застыли лица Кузьмы и Марфы, глядящих друг на друга. Перед первым поцелуем всегда проходят эти несколько секунд бездействия, влюбленные как бы отдают дань торжественности момента.

Снайперша включила режим наведения. Зеленый крестик прицела, загоревшись на экране, остановился в центре Марфиного виска. Наверное, многие могли бы ей позавидовать, большинство людей проживает жизнь, полную страданий и умирает в старости и болезнях — Марфа погибла в одну из самых счастливых минут, какие только выпадают на долю человеку, в семнадцать лет, за миг до своего первого поцелуя с желанным юношей…

Кузьма даже не сразу понял, что произошло. Она просто пошатнулась и стала медленно оседать на песок.

— Марфа! Что с тобой, Марфа!

Он ухватил девушку за плечи, попытался удержать и тогда только заметил входное отверстие у неё в виске — небольшую, бордовую, как раздавленная клюква, ранку.

— На помощь, скорее! — закричал он, не сдерживая слёз, волной прихлынувших к глазам, — Прасковья! Ульяна!

Он заметался по пляжу, пытаясь найти шоферессу и вторую охранницу, он забыл, что, задумав злополучное свидание, нынешним утром сам велел им не ходить по пятам за ним и за Марфой…

— Не бойся. Теперь всё хорошо.

Юноша, вытирая слезы полой дорогой накидки, обернулся на знакомый голос. На песке, неподалеку от выхода с пляжа между двумя низкорослыми пальмами, похожими на дикобразов, стояла Тати Казарова.

Вдали послышались выстрелы и крики. Что-то глухо ухнуло — дыхнув адом, столб огня и дыма мгновенно вырос за деревьями.

Кузьма бросился к Тати — к единственному знакомому островку среди творящейся вокруг судьбы, потерянно приник к её груди и заплакал.

— Я пришла за тобой. Тебе никто не причинит зла, — сказала она.

Кузьма понимал, что эта женщина и принесла с собой смерть, которая впервые бушевала в непосредственной близости от него… И так же он понимал, что содеянное ею, согласно древнему закону, вверяет его ей, и бежать — некуда… Он поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Ты приказала убить их всех?

Тати молчала. Морской ветер лихим порывом разметал мягкие соломенные кудри вокруг её красивого бледного лица. За её спиной, словно жуткие огненные крылья, поднималось зарево от пожара. Она была похожа в эту секунду на ангела из фильмов ужасов. На прекрасного и коварного ангела Преисподней.

Но она была настоящая, и всё, что окружало Кузьму: запах горящей резины, безумный танец пламени, серый дым — всё это было реально, и как бы юноше ни хотелось, не могло исчезнуть вдруг без следа, как греза исчезает с рассветом… Он видел Тати перед собою в пугающем облачении её темного могущества, трепеща от страха и запоздалого раскаяния. Теперь она заберет его. Навсегда.

— Идем, нам не нужно здесь оставаться.

Взяв юношу под руку и собравшись увести его, майор Казарова, не в силах превозмочь болезненное любопытство, глянула напоследок туда, где лежала Марфа. Все чувства молодой женщины до предела были обострены в те минуты: хотя тело находилось в нескольких шагах, она непостижимым образом увидела лицо убитой невероятно четко и подробно, точно в увеличительное стекло.

С шокирующей откровенностью смерти это лицо явило Тати всю невыносимую тяжесть ее преступления: точно превосходный свежий персик, нарочно брошенный в грязь, Марфино лицо, ослепительное в своей жестоко прерванной юности, обличало Тати — в этом лице читала она приговор самого страшного суда. Широко раскрытые и влажные ещё глаза девушки, поблескивая, глядели куда-то вдаль пытливо и чуть удивлённо, будто спрашивая у Вселенной, у вечности: зачем? как же это? ведь всё так красиво начиналось… Возле безвольно упавшей руки Марфы в песке ловила тусклые блики затянутого облаками солнца булавка с жемчужиной — как круглая капелька воды, как слеза…

…И уничтожающий ужас обуял на мгновение Тати, он овладел всем её телом словно мучительное объятие — ей вдруг стало холодно в жарком дыхании огня — она замерла, пригвождённая к месту судорожным оцепенением, и очнулась лишь ощутив, как прижался к ней комочком тепла и благоухания обеспокоенный её промедлением Кузьма.

 

11

Майор Казарова разрабатывала «собственный план» на ходу. Ей очевидно было, что дальнейшая жизнь оборачивается непрерывным бегством: днем или ночью, в шикарном отеле или в придорожной ночлежке, в любой точке земного шара люди Зарины шай Асурджанбэй могут появиться неожиданно, чтобы убить её. Деньги делают руки этой женщины запредельно длинными и гибкими, способными достать жертву где угодно, и единственный способ выжить — не останавливаться — бежать постоянно, нигде не задерживаться дольше дня, путать следы, менять паспорта и внешность… Разве об этом она мечтала? Разве такой судьбы для дочери хотела её мать, призывая Тати к «выгодному браку»? Что-то явно пошло не так. Ловушка захлопнулась. И единственный путь к отступлению майор Казарова отрезала себе сама, в тот день когда, сидя в лимузине у Зарины, согласилась за приличные деньги провернуть «одно дельце»…

«Времени у меня до тех пор, пока она не поймет, что я её кинула…»

Флигель недорогого особняка снят был на одну ночь, и до наступления утра Тати предстояло мысленно проложить безопасный маршрут для дальнейшего передвижения.

Стоя на неосвещенной веранде, она долго смотрела на тёмные вершины деревьев. Их мягкие контуры непрерывно менялись, смазывались в потоках ночных ветерков. Фонарь глядел во двор, золотя листья и траву, делая их естественный сочный блеск холодным, металлическим — Тати почему-то вспомнилась легенда об одном древнем правителе, который, попросив у богов волшебный дар и получив его, невольно делал живое мертвым, превращая всё, к чему прикасался, в чистое золото.

Сердце молодой женщины билось ровно, редко, напряжение пережитого ослабело, но не ушло: в теле жило приятное и вместе с тем тревожное ощущение здоровья, бодрости, силы — стопроцентной готовности к схватке — «драйва». Тати понимала: это состояние постоянного ожидания нападения теперь станет для неё привычным, и даже однажды поверив в обретенную свободу и позволив себе расслабиться до конца, она отдаст своей противнице главный козырь и наверняка проиграет… Прислонив губы к толстому волнистому краю, Тати жадно попила прямо из графина, что стоял на раскладном летнем столике. Плеснув немного воды на ладонь, она освежила лицо.

Кузьма имел некоторое представление о том, зачем красавицы похищают юношей. Когда Тати вошла в спальню, он сидел на разобранной постели словно в сердцевине распустившегося цветка: пышные складки лёгкого чувственного шёлка обрамляли его подобно лепесткам… С трогательной предусмотрительностью он снял с себя всю одежду, и, разумеется, головную накидку: его красота теперь сияла в полную силу, и, да, Тати не ошибалась, предполагая, что она не разочарует её, эта тайна, что до времени оставалась скрытой — Кузьма был лучезарен, его губы оказались точь-в-точь такими, какими представлялись Тати в её фантазиях… И она могла сейчас получить всё, о чём мечтала, ей стоило только протянуть руку — Кузьма смотрел на неё покорно, но пытливо, как на свою новую хозяйку, на госпожу — отвоёванный трофей, заслуженная награда — он ждал, что она будет делать, ему было и любопытно, и жутко, он следил за сменой выражений на её лице — в полумраке размеренно покачивались опахала его удивительно длинных ресниц.

Тати замерла на пороге комнаты, не решаясь шагнуть. Нет, увы, не красота, не предвкушение желанной близости так поразили её. Обольстительное зрелище, представшее её глазам, — прекрасный юноша в центре огромной постели — слилось в её сознании с фотографически чётким кадром из памяти —перед внутренним взором Тати возникло лицо Марфы, такое, каким она видела его в последний раз, обернувшись — лицо, застывшее навсегда, опрокинутое, с отпустившими уже душу, опустевшими, расширенными глазами.

Майора Казарову осенило ясным интуитивным прозрением, прорвавшимся подобно свету прожектора сквозь пространство и время в будущее: это лицо никогда уже не отпустит её, оно будет безжалостно воровать у неё спокойствие и веселье, в самые неподходящие моменты выплывая из мрака небытия. Это лицо будет маячить перед нею, заслоняя собою всё хорошее; оно будет смотреть не моргая, возникать вдруг на пути её мыслей, как непробиваемая стена. Это лицо будет вечно говорить с Тати без слов неподвижными обескровленными губами:

— Ты живёшь, ты дышишь, ешь, пьёшь шампанское своих злых побед, целуешь вожделенные уста, а я лежу в земле, милая, я гнию, и черви прогрызли мои глаза…

Тати смотрела на Кузьму, на его восхитительное юное тело — он сидел, подогнув ноги, целомудренно набросив на себя конец расправленного одеяла — он был весь в её власти, пленительный и невинный — но она, как ни странно, не находила в себе ни единой крупицы радости, он был запродан ей ценою трёх жизней, без её вмешательства, возможно, долгих и счастливых, и Тати не покидало мятежное беспокойство: именно теперь она до конца прочувствовала смысл выражения «продать душу дьяволу», его употребляют довольно часто, иногда бросают походя, не задумываясь, вроде как в шутку — кто нынче верит в подобные религиозные легенды? — но нет, думала, холодея, Тати, никакая это не мистика, и она, майор армии Республики Новая Атлантида, героиня войны, поступила именно так: в какой-то момент она окончательно оторвалась от человеческой морали, переступила черту, тем самым заключив свой жуткий договор, затем невозвратно подписала его кровью семнадцатилетней ни в чём не повинной девчонки… И потому ад, раскалённый ад ждёт Тати, причём вовсе не после смерти, а тут, прямо на этом месте…

Она почувствовала противную мелкую дрожь в руках, в коленях, и с ироничным самосожалением признала, что если бы ей вздумалось праздновать сейчас свою заслуженную победу, удовольствия из этого она извлекла бы не больше, чем из чистки зубов…

— Спокойной ночи, Кузьма, завтра нам предстоит непростой день, — силясь казаться спокойной, процедила она, повернулась и вышла из спальни, оставив своего хорошенького пленника в разочарованном недоумении. «Как же так? Столько усилий и всё зря? Украсть меня, перебив всю охрану, только для того, чтобы вот так постно пожелать мне приятных снов?»

Выйдя в гостиную, Тати опустилась в низкое кожаное кресло, откинулась назад, удобно положив затылок в специальное углубление на спинке, и тут же, хотя совсем не планировала этого, провалилась в черное тягучее пространство крепкого сна, какой обычно приходит после изматывающего напряжения всех сил. Она спала, скрестив на коленях тонкие руки, ярко белеющие в ночном свете. Иногда вздрагивали веки, или надламывалась в напряжённо нервной гримасе точная линия красивых губ.

Говорят, можно делать всё что угодно до тех пор, пока прощаешь это самому себе, пока есть чем себя оправдывать — ни одно злодеяние не сможет погубить души, если оно этой душой принимается — и до определённого момента Тати Казарова с легкостью входила в этот узкий зазор совести — её поступки не шли вразрез со внутренними настройками её души — лишь только смерть Марфы стала той каплей, которая, упав на чашу весов, лишила их равновесия. Покачнувшиеся весы привели в действие таинственный механизм, потянули рычаг — перед Тати распахнулась бездонная пропасть самокарания. Саморазрушения.

 

12

Селия в последнее время была очень сильно занята в связи со своим участием в проекте «Полярная звезда». Под этим общим именем, которое могло подойти чему угодно — от конфетной фабрики до межконтинентальной ракеты — скрывалось, наверное, самое амбициозное предприятие века: строительство и выведение на орбиту первой в мире термоядерной электростанции.

Селия очень много общалась с автором проекта, специалисткой в области термоядерной энергетики Холли Штутцер; симпатию друг к другу они чувствовали с первой встречи на презентации. Между ними, наряду с деловыми отношениями, складывалась и крепла дружба. Молодые женщины много времени проводили вместе; хотя присутствие Селии, как инвестора, не везде было обязательным, она с радостью сопровождала Холли и на встречах с подрядчиками, и на обсуждениях со сторонними консультантами стратегии ведения проекта, и даже, как говорится, «в полях». Они вместе летали на Северный Полюс осматривать площадку для строительства «земной базы» станции — специального здания, которое будет принимать энергию и с минимальными потерями преобразовывать её в удобную для использования форму.

— Как же здесь красиво! Белое. Ещё белее. И снова белое… Белесое. Белоснежное. Я раньше не думала, что одним цветом можно нарисовать такую восхитительную картину… Наверное, для этого надо быть богиней… — Холли и Селия, обе в круглых оленьих шапках, похожих на зрелые головки одуванчиков, в толстых варежках, в мягких уггах стояли на краю вертолетной площадки и всматривались в сияющую даль; где-то там огромный снежный материк, похожий из кабины вертолета на колотый сахар, кончался, переходя в бескрайние ледяные поля океана.

— Да, твоя правда, — дыхание Холли превратилось в невесомый туманный комочек и мгновенно растаяло в стылом воздухе. Она повернулась и посмотрела в лицо Селии: так необычно было видеть её напитанную южным солнцем кофейную кожу, её тёмные как эбеновое дерево волосы здесь, в хрустальном молчаливом царстве вечной мерзлоты.

Встретившись взглядами, молодые женщины безо всякой причины заулыбались друг другу. Сотрудник базы принёс чай в блестящих алюминиевых термокружках с крышками. Непривычные к морозам, они литрами потребляли горячие напитки.

Мобильный телефон Селии в кармане пухлой куртки с климат-контролем молчал, несмотря на наличие нескольких приватных выделенных линий. Ни у одного оператора связи пока не было вышек в этой величественной обители покоя и безмолвия… Если где-то и можно полностью отрешиться от мирской суеты, то только здесь: сосредоточенно созерцая снежную пустыню и постепенно учась различать между собой бесчисленные оттенки белого… Потому красавица-миллиардерша и узнала о том, что её жених похищен, только по возвращении на материк.

Тела погибших охранниц привезли с места происшествия: изящно убранные алыми цветами и черными лентами гробы стояли в холле. Селия, проходя мимо, почтительно замедлила шаг, заглянув в застывшее восковой маской холодное лицо Марфы.

Выбежавший встречать хозяйку Лука расплакался, спрятав лицо у неё на груди.

— Она была такая славнааааяяя… аааа…

Селия гладила его по макушке, стараясь не моргать, чтобы пленочки слез, задрожавшие на глазах при виде убитых девочек, не стали каплями и не покатились по щекам.

— Марфе сейчас очень хорошо, намного лучше, чем всем нам тут. Лука, не плачь. Девственницы, погибшие в бою, подают в Рай, и только им по преданию положена честь на изобильных пирах в Небесных Чертогах подносить Самой Предвечной Матери вина в алмазных чашах…

 

1

Проект «Искусственный эндометрий» продолжал функционировать несмотря на многочисленные нападки в прессе и стойкое нежелание правительства Новой Атлантиды давать ему развитие. Афина Тьюри повела своё детище обходным путем. Она перевела свою экспериментальную клинику в статус коммерческой организации и продолжила заниматься выведением детей для частных клиентов на возмездной основе.

Поскольку стоимость «производства» одного ребенка на «фабрике» у Афины Тьюри была значительно ниже стоимости услуг любой суррогатной матери, желающих находилось достаточно. Уставшие от очередей за государственными квотами на материнство небогатые работающие женщины или имеющие проблемы со здоровьем, пожилые семьи, получившие от государства отказ в предоставлении квоты, с азартом хватались за шанс взять на руки здорового ребенка, пусть и из чрева коровы.

Афина Тьюри принимала всех. В её подземных лабораториях непрерывно велись исследования, позволяющие творить чудеса обыкновенными человеческими руками. Счастливыми папой и мамой, гордо несущими беспокойный сверток с генетически родным младенцем, могли уйти из её клиники и девяностолетние старик со старухой. Наука сделала реальностью библейскую легенду о Сарре, жене Авраама. Афина Тьюри разработала и внедрила технологию получения гамет из незрелых кровяных клеток. Без рассуждений о пользе, вреде, морали она давала детей всем, кто осмеливался просить их.

И делала она это не ради денег, скорее — из слепой фанатичной любви к своему странному делу… Она считала, что дети должны рождаться, если их ждут.

Афину любили и ненавидели, боготворили и проклинали. О ней и её «боговой кухне» в Новой Атлантиде говорили больше, чем о политиках и шоудивах.

— Я завидую тебе, — говорила ей закадычная подруга и компаньонка Аманда Крис, — у тебя всё есть, деньги, успех, твоё имя останется в истории… Почему ты всё никак не можешь успокоиться? Ты рискуешь своей жизнью, помогая всем этим людям, ходишь с охраной, в этой стране полно людей, жаждущих твоей крови… Почему бы тебе не собрать чемоданы, взять за роскошные кудри кого-то из твоих любовников и не мотануть куда-нибудь на райские острова?

— Ты права, тысячу раз права, Ами, — отвечала Афина со смиренной улыбкой на крупных, как королевские креветки, и всё ещё упругих губах, — но мы, ученые, совершенно не такой народ, чтобы уходить на покой, мы готовы бежать за беспрерывно удаляющимся от нас паровозом истины до тех пор, пока смерть не вышибет из нас дыхание. Я ещё не решила главную задачу всей своей жизни, Ами. Я не разгадала тайну красоты… Геном человека расшифрован, мы знаем, как кодируются все белки, все эти бесчисленные белки, которые определяют цвет и структуру волос, тип кожи, формы губ, носа, бровей, узор глазных радужек… Я хочу уметь писать код человека по известному описанию. Я мечтаю научиться создавать совершенно прекрасных людей, обладающих заранее заданными параметрами. Красота — самая завораживающая тайна природы. И я хочу украсть у Случайности право распоряжаться ею. …В молодости я ставила несколько экспериментов на детях Норда, я прививала им определенные гены и наблюдала потом за развитием соответствующих признаков, тогда это было возможно, гаметы были неизвестно чьи, мы не знали, что получится из проекта, выживет ли потомство вообще, и в нравственном смысле я чувствовала себя свободно… Ты помнишь Малколма, юношу со светящейся кожей? Я ведь добилась этого… Я внедрила в его геном модифицированный ген светляка. И он выжил. И повзрослел. Понимаешь, Аманда? Я победила Природу. Пусть я отыграла у неё пока только пешку, но ведь это начало…

— При всей моей любви к тебе, Афина. Ты сумасшедшая фанатка. Малколм стал шлюханом. Может, без этого твоего гена он жил бы как нормальные люди. А так девки на него кидались, как голодные псы на единственный шмат сала.

— Спор этики и генетики вечен, не нагнетай. Я просто призналась тебе, что целью всей моей жизни была Красота… Я ведь и «Пролифик» изобрела, наверное, только потому, что с детства боялась старух. Лет в пять я в первый раз подумала, что готова умереть хоть сейчас, лишь бы никогда не стать такой…

Аманда Крис внимательно смотрела на свою великую подругу, пытаясь представить её пятилетней девочкой. Беззаботной, наивной. Ещё не подозревающий о своём огромном, как небо над головой, будущем. Ещё не задумывающейся о неизрасходованном, непочатом запасе примордиарных фолликулов у себя в животе… Спокойно играющей со своими игрушками…«Вот было бы интересно, правда, немного жутко, — думала Аманда, — иметь такой дар, чтобы знать ещё в самом начале пути, в детстве, кому уготован жребий вращать своими руками колесо Истории… Дар, чтобы видеть прозрачные нимбы над головами грядущих гениев или нечто вроде этого… Как выглядит Большая Судьба в зачатке?»

 

2

Гарри Сакайо после развода жилось неcладко. Одинокий мужчина с двумя детьми. Явление печальное, но, увы, не такое уж редкое в Новой Атлантиде.

Чувствуется болезненная несправедливость в том, что, когда семья распадается, женщина всегда выходит из неё гордой и независимой, теряя лишь незначительную часть дохода на алименты; она восстает, будто Феникс из пепла, а мужчина из руин совместной жизни выбирается отягченный детьми и материальными затруднениями. Борцы за права мужчин постоянно устраивают демонстрации в надежде повлиять на власть, призвать депутатов к изменению законодательства. Разведенный мужчина с детьми социально уязвим. За спиной знакомые либо унизительно жалеют его, либо вовсе осуждают: «сам виноват, не создал бабе уюта, вот и ушла». Сеть пестрит уничижительными мэмами о брошенных мужчинах: " разведенок с прицепом», " со своим выводком», " настругал»…

Когда одинокий папаша приходит на собеседование, работодатель смотрит на человека, а видит — проблему. Постоянные больничные, просьбы отпустить пораньше, неожиданные необходимости уйти среди дня потому что: заболел зубик/животик/поднялась температура/упал с лестницы в школе/поступило сообщение о том, что детский садик заминирован и т. д. Мужчина с детьми представляется работодателю непредсказуемым, а, значит, ненадежным. Во время общения с кандидатом каждый уважающий себя кадровик ненавязчиво пытается выяснить, есть ли у будущего работника надежный тыл в виде дедушек/бабушек/дядь/теть/няней…

Гарри не привык жаловаться, даже когда трудно. Он обладал легким покладистым характером и пластичной психикой. Тонкий ивовый прутик, который гнётся, да не ломается. В нём удачно соединились качества, помогающие выживать в любых условиях не теряя себя. Терпение, трудолюбие, мудрость. Они помогали Гарри преодолевать каждый день с улыбкой, не ожесточаться, не сдаваться и продолжать надеяться, что однажды всё изменится к лучшему…

По укоренившейся привычке он всё ещё испытывал робость, когда женщины добивались его внимания. Как ни странно, эта вынесенная из брака с ревнивой Онки особенность теперь помогала ему. Она как щит отсеивала непорядочных поклонниц, жаждущих быстрого успеха, не готовых прилагать усилия, чтобы завоевать доверие и сформировать нежную привязанность.

Всех женщин, претендующих на его благосклонность, Гарри сразу знакомил со своими детьми. Это было обязательное условие продолжения отношений. «Путь в мою спальню лежит через детскую…» Он не мыслил себя отдельно от двойняшек и считал, что будущая возлюбленная должна принять их всех троих как единое целое…

Онки очень редко навещала детей из-за сильной занятости. Однако, стоило Гарри только намекнуть, что сыну или дочери нужно что-нибудь, она переводила на его счет столько денег, сколько требовалось, часто с избытком.

Вздумай Гарри обнаглеть и разлениться, он мог бы кататься как сыр в масле после расставания с супругой. Она не расходовала на себя и половины своей депутатской зарплаты, и потому, даже не спрашивая, зачем понадобились деньги, отправляла их бывшему мужу. Но Гарри был честным мужчиной: он не брал у Онки ничего сверх необходимого и стремился найти стабильную работу, чтобы в дальнейшем обеспечивать детей самостоятельно. Он очень удивился, когда однажды необычайно изысканно одетый и ухоженный мужчина примерно его лет, может, чуть старше или младше, выйдя из дорогой машины, позвонил в видеофон у подъезда. Незваный гость принес большую коробку лакомств для детей, несколько нарядных галстуков для Гарри таких дорогих марок, что молодой отец едва сдержался, чтобы не раскрыть от удивления рот…

— Кто вы и зачем вы здесь? Я не могу принимать подарки от незнакомых людей.

— Я учился вместе с вашей женой, — ответил красавец.

— С бывшей женой, — поправил Гарри.

— С бывшей, значит… Как вам будет угодно.

Гарри невольно залюбовался безукоризненным изяществом всех линий, образующих каждое мгновение хрупкий образ пришельца; высокий лоб, точеный подбородок, тонкая шея с золотой цепочкой; вот он поднял руку, и само движение показалось Гарри красивым, как падение цветка с яблони; от движения воздуха, возмущенного рукой незнакомца, донесся до Гарри едва уловимый таинственный аромат элитного одеколона…

— Ваше имя?

— Меня зовут Саймон Сайгон.

 

3

Чтобы попасть на территорию частной клиники «Лотос», Онки воспользовалась Единым Депутатским Удостоверением, дающим право посещать практически любые учреждения, включая коммерческие предприятия.

Администратор посмотрел ей вслед настороженно — визиты государственных лиц в последнее время не сулили ничего хорошего: многие депутаты высказывались в пользу того, чтобы объявить искусственное размножение человека вне закона. Минуту назад гостья справилась у молодого мужчины за информационной стойкой об Афине Тьюри, и он сообщил, что дирректрисса находится в своём кабинете на втором этаже.

Нажав крупную плоскую кнопку лифта, Онки осматривалась, изучала обстановку. Ремонт в клинике был свежий, атмосфера уютная, матовые обои цвета капучино, картины в деревянных рамах, мягкие кожаные кресла для ожидающих, ковры… Ничего типичного для медицинских учреждений: ни носилок вдоль стен, ни запаха лекарств — ничего, что могло бы навлечь мысли о страданиях и смерти, какие обычно сопровождают посещения бюджетных больниц.

Клиника Афины Тьюри, пожалуй, являлась единственной во всем мире клиникой с настоящими врачами, в халатах, масках, перчатках, которая слыла не домом скорби, а домом радости. Никаких новостей, кроме хороших, не вылетало из этих стен. Такова была политика руководства. Клиентам никогда не сообщалось ни о количестве неудачных попыток, погибших эмбрионов, недоношенных дефектных плодов — их могли быть сотни — ради того, чтобы родители со счастливыми улыбками прижали однажды к груди долгожданного розовощекого младенца…

Сквозь приоткрытую дверь, которую придерживал, прощаясь с кем-то, молоденький медбрат в голубом халате, Онки удалось мельком увидеть внутренность одного из кабинетов для приема. Традиционная больничная белизна стен и потолков была слегка разбавлена персиковыми тонами, как молочный коктейль — сиропом. Видимо, Афина считала дизайн немаловажной составляющей успеха в общении с клиентами. Кабинет врача-репродуктолога обстановкой напоминал скромную гостиную: Онки успела заметить журнальный столик с чайным сервизом и большой монитор для просмотра видеофайлов с микроскопа. У клиники «Лотос» имелась своя «фишка», маркетинговый ход, смелый и потому необычайно удачный: врачи показывали своим пациентам процесс зачатия их драгоценных чад в режиме реального времени. Все мониторы в кабинетах были подключены к лабораторным микроскопам. Сама Афина Тьюри питала к самому началу человеческой жизни большое уважение:

— Когда мне, студентке, в лаборатории впервые показали процесс дробления зиготы, я была ошеломлена. Ни прежде, ни после, мне не приходилось наблюдать ничего более величественного. Я могла бы сравнить это только с зарождением Вселенной: по одной из гипотез она сначала имела вид сгустка сверхплотной материи, а потом начала расширяться, давая жизнь галактикам, звёздам… Зигота перед первым делением затаивается; она молчит, как будто ждёт чего-то, это длится около суток, внутри неё, под плотной оболочкой, вершится будущее, пишется судьба: зигота похожа на Космос, сжатый до размеров неразличимой точки, на Вселенную перед Большим Взрывом. В принципе, так оно и есть.

Разумеется, находились родители, желающие оставить неприкосновенной тайну зачатия, но по большей части люди с радостью соглашались стать свидетелями первых мгновений жизни своих детей. Некоторые даже просили отдать им видеозаписи. Диски можно было забрать за определенную плату. И находились, разумеется, доброхоты, которые и за такое невинное, в общем-то, дополнение к сервису, клеймили клинику, обвиняя в «циничном отношении к чуду зарождения человека», в «подглядывании в замочную скважину боговой кухни».

Афина встречала всевозможные нападки, не поводя и бровью:

— Не кажется ли вам, коллеги, что мы уже не подглядываем в замочную скважину? Как по мне, так нам на той кухне давно дали поварские колпаки!

 

4

Онки приехала в репродуктивную клинику Афины не для того, чтобы удовлетворять любопытство; её желание увидеть своими глазами, что происходит в «Лотосе», возникло в связи с недавним громким преступлением: двое неизвестных напали на улице на бывших клиентов клиники — гомосексуальную супружескую пару — выхватили из коляски трёхмесячного ребенка и зверски избили прямо на глазах у несчастных родителей, выкрикивая слова, от которых леденела кровь:

— Смерть искусственно рожденным детям педиков!

— Только Бог способен создать живую душу!

— Легко зачатый легко сдохнет!

— В муках, Ева, должна ты рождать детей своих!

Неравнодушные прохожие пытались остановить трагическое безумие, вызвали скорую, отнятого у злодеев младенца занесли в помещение, как сумели оказали первую помощь. Все новостные паблики пестрили фотографиями окровавленного комбинезончика на мозаичном полу универсального магазина — родители ребенка запретили снимать его личико. Травмы оказались несовместимыми с жизнью. Несмотря на усилия врачей мальчик умер на третьи сутки в отделении интенсивной терапии.

Публичная казнь невинного младенца была квалифицирована правоохранительными органами как террористический акт, и преступникам, в случае их поимки, грозило пожизненное заключение.

Случай вызвал сильнейший общественный резонанс, пострадавшим супругам писали из разных уголков страны, присылали деньги, подарки; сама Афина от лица своей клиники пообещала в кратчайшие сроки совершенно бесплатно провести для перенесших ужасное потрясение клиентов повторную «процедуру воспроизведения». Этот без сомнения благородный жест, однако, не смягчил новой волны негативных общественных настроений против искусственной репродукции человека. Наряду с теми, кто сочувствовал родителям, пережившим гибель ребенка, находились и такие, кто едва ли не оправдывал действия преступников:

— А чего они сами на рожон лезут? Не приспособила ведь природа, чтоб у двух мужиков дети рождались! А эти — надо же! — особенные. Им приспичило. Вот и получили… Нет, ну… убивать, конечно, плохо…

— Интересно всё-таки: как скрещивают однополых людей? До чего наука дошла!

— Бесовское дело, как пить дать, и баба эта, Тьюри, сущая сатана, она волосы ещё так накручивает, будто рога на голове… Не годится невинные души губить, конечно, но как знать, вдруг в них черти вселяются, в этих детей, чтоб они как живые были, искусственным путем сделанные-то?

— Святая инквизиция возвращается, — с грустью констатировала сама Афина Тьюри в интервью, — невежество похоже на раненого медведя, который кидается на охотника, у которого есть ружьё; его сила в бесконтрольной ярости и бессмысленной жестокости. Мы, несущие свет знания, не имеем права отвечать невежеству тем же. Мы дождемся, когда всеобщее просвещение истребит его, как полуденное солнце — последнюю тень от одинокого столба в пустыне.

 

5

Стоя под дверью кабинета «сатаны» Онки испытывала противоречивые чувства. Она с детства питала настороженную иррациональную неприязнь к Афине Тьюри, но, как политик, как человек, осиянный доверием народа, понимала, что её личное отношение не должно ни коим образом повлиять на выводы относительно того, нужны ли стране дети, жизнь которых может начаться только в стенах клиники «Лотос». Онки Сакайо боялась быть предвзятой.

— Как же давно я ждала твоего прихода, — Афина сидела за столом, сложив одну на другую перед собой пухлые загорелые руки в золоте, и приветливо улыбалась вошедшей, — Ну, здравствуй…

Онки сразу бросилось в глаза, что Афина Тьюри почти не изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз. Но это не восхищало почему-то, а отталкивало, словно великолепно отреставрированный фасад здания, про которое знаешь наверняка, что оно прогнило насквозь. Онки тогда было четырнадцать лет, теперь ей — тридцать три. Она раздалась, отяжелела, под глазами легли первые усталые тени; кожа на лице, особенно на носу, становилась всё больше похожа на апельсин — покрывалась точками проявляющихся пор.

Афина — всё такая же. Шея мягкая, стекающая, как теплый воск, полные губы, плечи, лицо пухлое и упругое, как грелка — она выглядела вполне свежей ещё женщиной… И от неразрешимого противоречия между тем, что известно было о её возрасте, и тем, что представало перед глазами, слегка подташнивало. Онки не раз за последний год задумывалась о том, хочет ли она сама принимать «Пролифик». По возрасту ей рекомендован был приём препаратов первой фазы. Фолликулопротекторов.

Чем раньше женщина начнет терапию, тем более выраженным будет эффект. Врачи, однако, не рекомендуют перестраховаться, и заглатывать первую пилюлю слишком рано — препарат имеет ряд побочных эффектов, в числе которых (при длительном применении) повышение риска инфаркта, инсульта, раковых заболеваний. Человечество, совершенствуя медицину, непрерывно борется со смертью, с каждым новым открытием отбрасывая страшного противника всё дальше… Но он не сдается, и с каждым нападением становится всё более изобретательным. На смену побежденным болезням, являются другие — против которых ещё не успели заготовить оружие — и схватке этой, вечной схватке разума и смерти, не видать конца.

«Пролифик» несовершенен, и статистика это подтверждает. У каждой женщины есть выбор: принимать или не принимать, смириться с естественным старением, или бросить этот наивный и дерзкий вызов непобедимому сопернику — природе вещей… В молодости, будучи максималисткой, Онки не сомневалась, что она отважно выберет первый путь и, когда придёт её время, встретит неизбежное с гордо поднятой головой. Но по мере своего приближения к заветному рубежу, к развилке дорог, одна из которых — волшебная, Онки всё чаще ловила себя на мыслях, что, может, не так уж это и плохо — продлить свой женский век…

Она не уделяла много внимания внешности, по утрам проводила у зеркала в ванной не дольше двух-трех минут, необходимых для гигиены. Она не присматривалась к себе, не вглядывалась в кожу, изучая её тонкий причудливый рисунок, который с каждым годом становился всё чётче — будто кто-то прорисовывал его острым карандашом.

Однажды утром Онки вдруг заметила, что из зеркала на неё смотрит уже не очень молодая женщина. Щёки потеряли упругость и почти готовы были образовать складки, развеселый румянец погас, над бровями пролегла первая прямая, как горизонт, морщина задумчивости… Онки начала стареть! Это открытие оказалось настолько пронзительным и внезапным, что около минуты она бестолково разглядывала сама себя, будто видела впервые. Собственно, так оно и было. Красота никогда особо не заботила её, однако, кто смог бы остаться невозмутимым, обнаружив во время привычного утреннего туалета, совершаемого изо дня в день, своё начавшееся увядание?..

Тогда ей впервые стало страшно. Она ощутила всем существом собственную ничтожность перед грозными силами природа, издавна влекущими все живые организмы от рождения к гибели. Онки испуганно прислонила несколько раз к лицу пригоршни ледяной воды, точно надеялась смыть старость, торопливо промокнула лицо салфетками и покинула ванну — будто бы не желая больше видеть, не желая знать, не собираясь верить…

— Выглядишь так себе… На «троечку». Мало спишь? Много работаешь? «Пролифик» начала принимать? — бесцеремонность Афины Тьюри в общении поражала. Она совершенно спокойно могла начать разговор с незнакомым человеком с вопроса, соблюдает ли он кодекс здоровья и долголетия, который, по её, бесспорно, авторитетному мнению, составляют всего четыре заповеди: первая — всегда поддерживать приподнятое настроение, вторая — есть только качественную и только (!!!) вкусную еду, третья — выпивать каждый день бокал сухого красного вина и четвертая — иметь хорошего любовника.

— Я не собираюсь принимать эти чертовы пилюли, — изрекла Онки презрительно, хотя себе уже не очень верила.

— Многие боятся начинать, самые неприятные побочные реакции как раз на первом году, — мягко произнесла Афина, — ты, наверное, боишься головокружений, ухудшения памяти, ослабления концентрации? Всё это быстро проходит. Так называемый «эффект разгона».

— А рак? — Онки смотрела требовательно, — Как по-вашему, «эффект торможения»?

Афина промолчала. Издевательское замечание как будто её озадачило. Сдалась, перевела тему:

— Чему мы обязаны очередным визитом из «Народного Совета»?

— Моя личная инициатива, — уклончиво ответила Онки. — Граждане нашей страны всерьез обеспокоены тем, что воспроизводство детей методами биоинженерии не регулируется никакими морально-нравственными принципами…

— Граждане — это те ублюдки из экстремистских организаций вроде «Радикального патриархата»?

Афина бросила на собеседницу сочувствующий взгляд — точно протянула ниточки из своих странных глаз — серых как смог и спокойных как пистолетные дула.

— Напомню вам, что малыш, рожденный в нашей клинике, не единственная жертва. Они насилуют женщин перед камерами и распространяют эти материалы. Они оскверняют памятники матриархальной культуры. Совсем недавно в рот статуи Женской Независимости засунули продолговатый предмет. Вас, как защитниц и защитников интересов народа это не волнует?

— С инцидентами подобного рода работает полиция… Я имею в виду нормальных людей…

Онки, осознав, что произнесла фразу не слишком вписывающуюся в Концепцию Всеобщего Равноправия, осеклась.

Афина улыбнулась очаровательно:

— Мы как раз нормальным людям и помогаем. Людям, которые любят и хотят иметь детей, но по каким-то причинам не могут. Ведь они такие же нормальные, как и все остальные? Или «нормальные» — это только гетеросексуальные пары до тридцати пяти?

Онки хотела сказать «да», но сдержалась. Демократия не предполагает запрета на рождение детей кому бы то ни было, существует лишь биологические барьеры… Но когда они сняты…

— Государство мой проект невзлюбило в самого начала. Но, как говорится, травленое дите растет ловчее холеного… Моя клиника нужна людям; они приходили и будут приходить сюда.

— Традиционные представления о семье могут оказаться под угрозой. А семья — кирпичик в стене общества, и пока кирпичи прочные, стена будет стоять…

— Скажи, Онки, вот если бы к тебе пришла пожилая супружеская пара; два человека по семьдесят лет пришли бы и принесли своё горе; представь, у них совсем недавно единственный ребенок погиб; ты знаешь, что надеяться им не на что, кроме как на тебя, в твоей власти дать им другого ребенка, продолжение, шанс, тоненькую тропинку сквозь смерть в будущее… Ты бы отказала им?

— Каждый случай должен рассматриваться индивидуально… — промямлила Онки, чувствуя себя побежденной, но не желая этого признавать.

— Поверь, я так и делаю. У них у всех есть глаза. Они на меня смотрят, и предать их надежды — выше моих сил…

Онки удалось впервые взглянуть на Афину, отбросив пыльное стекло своего детского гордого отвращения к ней: сейчас она видела перед собою человека, для которого давать людям хрупкое бессмертие в генах было так же важно, как для самой Онки, чтобы эти же люди обретали социальные пакеты, медицинскую помощь, образование и прочие блага цивилизации. Два человека, преданных делу, чувствуют родство друг с другом, даже если их занятия непохожи: рабочий, возводящий небоскребы, и кондитер, выпекающий торты, способны понять друг друга — ведь каждый говорит о своем ремесле на языке любви к нему. Всё остальное дорисовывает воображение. Небоскребы похожи на торты. И наоборот.

— Позволь показать тебе, — Афина поднялась из-за стола, в её непроницаемых глазах наконец появилось движение, в них забурлило теплое варево интереса, — если не боишься крови. Я проведу тебя на «кухню».

Онки повезло. Ей никогда не приходилось видеть кровь в том виде, в каком она может пугать. Потому Онки думала, что не боится её.

— То, что находится там, — сказала Афина перед массивной, как в самолете, дверью, — экспериментальный образец, первый в мире инкубатор с цифровым управлением, пока он выглядит громоздко и да, признаюсь, жутковато… Но мы работаем над этим. В человеческом теле всего два органа, которые мы, в силу их невероятной сложности, ещё не научились пересаживать. Знаешь какие?

— Мозг? — предположила Онки.

— Да. И матка. Кровеносные сосуды оплетают её подобно тому, как корневая система сосны, растущей на краю обрыва, оплетает камни, пытаясь раздобыть воду в скале и заодно удержаться над бездной. Самые мелкие корешки-капилляры — не толще волоса. Масса матки может меняться от нескольких грамм до килограмма. Фантастическим образом мышечные волокна, из которых состоит этот уникальный женский орган, за девять месяцев беременности наливаются силой, раздуваются, как соевый гуляш в кипятке или шарики гидрогеля, они превращаются из тоненьких резиночек в мясистые могучие тяжи, способные вытолкнуть плод наружу. Даже будучи извлеченной из тела, в течение какого-то времени матка продолжает сокращаться, пытаясь выполнить свою главную задачу… Иногда я позволяю себе думать, что она — разумна…

Онки, не лишенной воображения, показалось, что она ощутила в этот момент матку внутри своего тела подобно тому, как ощущала до этого наружные части — ноги, руки, пальцы… Маленькая плотная грушка в глубине живота — тёплый пульсирующий сгусток энергии…

Онки жила, даже не задумываясь над тем, что она тоже, как любая представительница биологического женского пола, наделена бесценной возможностью «проращивать семена жизни». Она воспринимала матку только как источник бытовых неудобств в виде ежемесячных кровотечений.

Афина Тьюри вставила в щель замка ключ-карту и открыла дверь. Онки, как гостья, вошла первой.

В центре помещения, освещенного слабым красным светом, находился компьютер; он работал круглые сутки, контролировал и регулировал процессы, происходящие в трёх инкубаторах — они располагались в стенах и напоминали большие аквариумы, только вместо рыб…

Онки поняла, что цвет крови всё же способен вносить коррективы в её настроение.

— Ты можешь подойти к стеклу, — подсказала Афина.

Преодолевая отвращение, Онки сделала два шага вперёд. Студентку медицинского факультета зрелище, возможно, не травмировало бы… Но Онки никогда не любила биологию: находила отталкивающей ту беззастенчивую откровенность, с которой эта наука могла говорить о жизни и о смерти.

Все стены аквариума за исключением внешней поросли ярко-алой тонкой извивающейся травой. Длина «травинок» варьировалась где-то от пяти до пятнадцати сантиметров. Росли они плотно — как на газоне. Каждая травинка, словно маленькая конечность большого тела, непрерывно двигалась, изгибалась, качалась — точно нащупывала что-то в мутноватой жидкости, которой наполнен был аквариум.

«Они живые!» — догадалась Онки.

— Искусственный эндометрий развивающийся вне матки, знакомься, — тихо прозвучал за Онкиным плечом по-матерински гордый голос Афины.

Онки не слышала. Она наконец рассмотрела и пыталась осмыслить основное содержимое аквариума.

В нескольких местах поверх кровавого мха, жизнедеятельность которого напоминала кишение червей, обнаружилось нечто вроде громадных улиток. Одни «улитки» были не больше среднего кулака, другие достигали размера человеческой головы.

Забывшись, Онки припала лбом к стеклу. Очень трудно было разглядеть что-либо в непрозрачной жидкости, в которой плавали алые и белесые отвратительные хлопья — ни дать ни взять — распухший корм для рыбок.

Будто подошвы гигантских слизней-мутантов цеплялись к красной траве мясистые багровые плаценты, поверх которых, точно раковины, сидели амниотические пузыри, сквозь оболочки которых, желтоватые, мутные, похожие на старые полиэтиленовые мешки, можно было, если напрячь зрение, разглядеть, что там, внутри, копошится тощее, серо-розовое, человеческое…

Онки почувствовала как к горлу подкатывает тошнота — с непривычки не всякий способен по достоинству оценить страшную красоту зарождающейся жизни.

— Это плоды разного возраста гестации, от шестнадцати до двадцати шести недель, — невозмутимо пояснила Афина, — В аквариуме осуществляется постоянная конвекция внешней жидкости — ее температура тридцать шесть и девять десятых градуса по Цельсию. Свободные ворсинки искусственного эндометрия непрерывно захватывают растворенные питательные вещества и передают их в нижний слой — в «грибницу» — а ворсинки, питающие плаценты, обеспечивают плоды питательными веществами и кислородом. Кислород подается из вентиляционных шахт, кислородные ворсинки захватывают его из жидкости и снабжают им зародыши. Вода кажется мутной от микроскопических пузырьков кислорода — я называю это кислородный туман.

Онки испуганно отпрянула от аквариума: внезапно в стенку хорошо различимого ближайшего к стеклу пузыря, наугад протянувшись изнутри, ткнулась маленькая рука плода — неразвитая, гуттаперчавая, полупрозрачная. Лягушачьи перепонки между пальцами не успели рассосаться до конца — от этого крошечная человеческая рука была ещё неузнаваемой, чужой. Онки испытала странное чувство: смесь гадливости и умиления. Ладошка того существа, что жило в пузыре, площадью казалась даже меньше Онкиного ногтя на мизинце. Миниатюрная конечность точечно деформировала прикосновением эластичную стенку и снова скрылась.

— Ты шарахнулась, будто смерть увидала, — усмехнулась Афина, — а тут ведь самая её противоположность!

— Но выглядят они одинаково жутко, — созналась Онки.

Афина пригласила свою гостью вернуться в кабинет. Прежде чем выйти, она уверенно нащелкала команду на клавиатуре компьютера при инкубаторе. В помещении зазвучала чудесная музыка.

— Зачем это?

— Дети лучше развиваются, если они слышат гармоничные звуки. Мы стараемся как можем заменить им незримое присутствие матери адекватными внешними раздражителями.

 

6

— Кофе нам, пожалуйста, — скомандовала Афина, пересекая кабинетик секретаря, что служил прихожей перед её кабинетом, более просторным. — Мне как обычно, с ликером.

Секретарь, нежнощекий, белолицый, двадцатилетний — первый подснежник! — послушно выскользнул за дверь.

По тому, как директрисса поглядывала на него, с пряной, ласково-глумливой усмешкой, по тому, как он коротко кивал ей, опускал взор, теребил пуговицу отглаженного халатика, можно было предположить, что она в скором времени собирается сделать его своим любовником, и эти планы, уже подслушанные им в таинственном напряжении воздуха между ними, не оставляют его равнодушным… Онки вспомнила, получив легкий укол ностальгии: когда-то так вел себя с нею Гарри…

Когда юноша вернулся с двумя чашечками на подносе, Онки укрепилась в своих догадках. Сервируя стол, он робко наблюдал за директриссой из-под опущенных ресниц.

— Если прежние были моими игрушками, то этот — станет моим вдовцом, — произнесла Афина, как только он вышел.

Её слова прозвучали остро, объемно, значительно, адресованные скорее не собеседнице, а всему пространству — и интонация у Афины прорезалась новая, совершенно ей не свойственная — глубокая, сердечная.

Онки едва не выронила чашку.

— Я умираю, — подняв на нее проницательный взгляд серо-голубых глаз сообщила профессор Тьюри.

— Что, простите..?

— Ты не ослышалась, Онки, у меня рак. И осталось… В лучшем случае год, последние месяцы которого станут репетицией преисподней. А в худшем — несколько месяцев. — Лицо Афины оставалось спокойным. Усмешка, точно солнечный зайчик, подрагивала на её губах. Будто бы смерть, незримая, находилась тут, в кабинете, и Афина этим лёгким настроением хотела продемонстрировать ей своё презрительное бесстрашие.

Онки держала кофе в руке, не решаясь ни отхлебнуть, ни поставить чашку.

— Я очень рада, что ты пришла, и не хочу упускать шанс открыть тебе тайну, ибо этот шанс с большой вероятностью — последний. Как бы сейчас мне ни было трудно говорить, и как бы тебе сейчас ни было горько или тошно верить мне, всё, что я скажу — чистая правда. Много лет назад, когда мне было чуть за тридцать, и я активно писала докторскую, я задумала амбициозный эксперимент, призванный доказать, что свойства личности социум формирует в большей степени, чем гены; в моей голове тогда толпилось такое множество идей, что реализовать и половину из них не хватило бы жизни. Извини за длинную преамбулу, таким признанием, какое мне придется сделать, можно подавиться, если его не разжевать как следует. Я раздобыла в одном из старейших генобанков сперму мужчины-носителя архаичной Х-хромосомы; на тот момент прошло без малого двести лет со дня его смерти, но ни один из наследников не удосужился написать заявление, чтобы определить судьбу несчастной пробирки. Этот мужчина был очень значительный человек, он нажил огромное состояние, имя его мне не известно, работникам генобанка запрещено сообщать такую информацию, я ведь забирала генетический материал «в научных целях» по заявлению, подписанному директором института; но история замечательная — в своё время он поместил сперму в генобанк и велел хранить её неопределенный срок, списывая средства с отдельного счета; прошло почти два века, за материалом никто так и не обратился, а поскольку денег у него было море-океан (счет до сих пор, наверняка, не иссяк) сперму продолжали хранить по договору. Моя личная версия: тот человек обладал некогда большой властью, вполне возможно, являлся политическим лидером какой-нибудь отсталой маленькой страны или даже не очень отсталой и не очень маленькой… Впрочем, это не имеет отношения к делу. Для меня главным было то, что он являлся носителем архаичных хромосом. Женской — от его матери, и мужской. Материал оказался жизнеспособным. Я оплодотворила в лабораторных условиях свою собственную яйцеклетку, и родилась ты, Онки Сакайо. Моя единственная дочь.

Кофе Онки всё-таки уронила. На звон разбившейся чашки прибежал секретарь, но Афина жестом приказала ему закрыть дверь.

— Я хотела сохранить эксперимент втайне, и выдавала свою искусственную беременность за самую обыкновенную — нагуляла, дескать, случается. У меня любовников всегда водилось предостаточно, никто не удивлялся. Эмбрионы мне подсадила подруга. Я планировала дать жизнь ещё одному ребенку, мальчику, но мужские эмбрионы получались значительно слабее женских, они долгое время погибали в течение первых нескольких суток или не прикреплялись; я проделала всё собственными руками от начала и до конца, мне это стоило немалого труда, пришлось воспользоваться услугами наемной суррогатной матери, приплатив ей, разумеется, за молчание; я хотела контролировать процесс, не участвуя в нём, чтобы быть на все сто процентов объективной, понимаешь… Мальчик появился на свет примерно через пять лет после тебя…

— Мой брат?

— Не совсем… Генетический материал я видоизменила, тот человек оказался носителем мутантных генов, вызывающих заболевания, которые проявляются у потомков мужского пола. Здоровыми у него могли рождаться только дочери. Но я…

— Довольно, — сказала Онки, — хватит подробностей, я со школьных лет питаю отвращение к биологии, — она чувствовала дурноту, сердце колотилось, грудь будто перетянули ремнем, — кто он, мой «как бы брат»?

— Настоящий мужчина, — Афина Тьюри растянула губы, улыбка вышла грустной и неуклюжей, — во всяком случае, он должен был быть им, теоретически, если верить тому, что архаичная хромосома У делала мужчин более сильными, умными, решительными… А ты должна была быть, по идее, со своей архаичной хромосомой Х, более пассивной, мягкой, заботливой…

— Вы довольны результатами эксперимента, профессор? — Онки трясло.

— Он провалился, ты сама видишь, с грохотом, — Афина продолжала улыбаться, — но, отрицательный результат, как принято говорить среди ученых, тоже результат… Вы оба такие, какими вас хочет видеть нынешнее общество, вы совершаете поступки, каких это общество ожидает от вас, и без шлифовки вписываетесь в большую часть стереотипов; наплевать на гены, отличить вас от обычных женщин и мужчин на глаз нельзя; вот, ты мне ведь не можешь сказать сейчас, кто из мальчиков в Норде, был тем самым «настоящим мальчиком», экспериментальным образцом? Ты не угадаешь его, я почти уверена. И теперешняя его жизнь прекрасно соответствует представлениям о том, что такое современный мужчина, как он должен себя вести, как относиться к жизни… Если тебе всё ещё интересно, кто он…

Онки затаила дыхание.

— Его зовут Саймон. Саймон Сайгон.

Онки чувствовала себя как человек, всю жизнь проживший в комнате с бумажными стенами, на которых нарисованы горы, в тот миг, когда некто добрый разрезает стену канцелярским ножом, чтобы несчастный увидел наконец горы такими, какие они есть… Несколько минут назад она точно знала, что у неё нет матери. Всю свою жизнь она сокрушалась, что её родила корова. В течение десяти лет, проведенных в Норде, Онки систематически терпела унижения на уроках физкультуры из-за этого странного нежно-пухлого тела, не всегда позволявшего ей сдавать нормативы. По вине этой дурацкой хромосомы она не выросла выше ста семидесяти сантиметров. Спасибо, мамочка. Да будьте вы прокляты, профессор Тьюри!

Все пронзительные детские обидки и потери ополчились на Онки одномоментно; она ощутила, что ещё мгновение, и она не сможет сдержать нелогичного истерического рваного хохота сквозь слёзы…

«Саймон Сайгон — шлюхан с хромосомой великого диктатора! Это же кому скажи!»

— До свидания, профессор, — Онки удерживала своё лицо из последних сил, казалось, секунда — и маска лопнет, разойдется по швам, точно оказалась не по размеру и в течение всего разговора тянулась, трещала…

Афина Тьюри на прощание не подала руки для пожатия.

— Однажды ты сможешь простить меня, — сказала она, — не торопи себя, я всё понимаю, удачи тебе на выбранном поприще; я видела тебя бластоцистой, доченька, и мне жаль, что я не увижу тебя Президентом.

В раннем детстве, лет до семи, Онки мечтала, что когда-нибудь её мама внезапно найдется: она приедет в Норд ранним утром, пока все спят, на цыпочках подойдет к Онкиной кроватке, тихонько полюбуется на девочку, потом обнимет её, прижмет покрепче и скажет: доченька! Сколько раз маленькая Онки повторяла это слово перед сном! Каким сладким оно казалось!

Мечты порой сбываются так невпопад.

«Доченька.»

Закрыв дверь, Онки почувствовала, что дрожит.

«Надо умыться. Холодной водой. Это помогает.»

Зайдя в туалет, она снова уткнулась лицом в непреодолимую, как стена, правду.

Из зеркала над раковиной на Онки смотрели внимательные круглые серо-голубые глаза Афины Тьюри.

 

1

— Вставай, одевайся быстро.

Кузьма спросонок ничего не понимал, томная пелена сна ещё не спала с прекрасных глаз, обращенные к Тати, длинные ресницы слиплись. Юноша неловко сел на постели, соскольнувшее одеяло обнажило нежные смуглые плечи и узкую грудку — на ней — летящей птицей — красиво выступающие ключицы. Длинные здоровые волосы, черные, блестящие, как капроновые нити, торчали во все стороны.

Тати швырнула на постель новые бледно-голубые джинсы, белую футболку с принтом — пингвин на фоне бескрайних снегов — и дешевую бейсболку из ткани «сеточка».

— Это всё моя одежда?

— Нет, моя! — Тати выглядела встревоженной и раздражалась.

— А… лицо? — растерялся Кузьма, — Мне же нечем будет его прикрыть? Где накидка?

— Забудь об этом. Мы летим в Новую Атлантиду. Там тебе больше не понадобится эта дурацкая занавеска для носа. Там демократия, и мужчины, как женщины, ходят с открытым лицом, получают образование, могут работать и имеют избирательное право.

Кузьма встал, споткнулся об атлантийские кроссовки, привезенные для него курьером полчаса назад, выронил одеяло, которое удерживал на поясе… Секунду-другую Тати посчастливилось наблюдать, как самое грациозное и очаровательное мужское существо, какое она только видела в жизни, пытается прикрыть срам…

— Меня-то чего стесняешься, мне собственной башкой за тебя по кредиту расплачиваться, — сказала она буднично, странно блестя большими светлыми глазами.

Тати была пьяна, но Кузьма никогда не видел нетрезвых людей и не мог знать, что с нею. Он покорно выпустил из рук кончик суетливо подхваченного одеяла. Если госпожа хочет, она может глядеть на него. Хармандонский юноша не смеет ослушаться своей владелицы.

Тати откупорила и поднесла к губам офицерскую флягу. Не морщась, проглотила три суровых глотка виски.

Кузьма стол перед нею, опустив руки, порывающиеся скреститься на животе и оградить щитом хрупких пальцев от бесцеремонного взгляда его нетронутые прелести…

Тати отвела внезапно остекленевшие глаза. «Всемудрая, скажи, почему я не сдохла, не взяла в мужья Алана, не купила себе мещанский рай у моря и не зажила так, как хотела жить моя мать? На кой ляд мне понадобились эти проклятые короли?..»

Она повернулась и вышла, стукнув дверью. Кузьма принялся неловко натягивать на себя непривычную одежду — узкие брюки, футболку, кроссовки.

Он не представлял, как можно будет идти на улицу в таком наряде. Но раз ему велела госпожа…

Кузьма глянул на себя в зеркало: худенькие ноги казались ещё тоньше в зауженных штанинах, из болтающихся рукавов футболки беспомощно торчали плечики…

— Ты идешь? — Тати бесцеремонно заглянула в комнату.— Нас ждёт вертолет. Прихорашиваться — не время.

Она нетерпеливым размашистым движением распахнула дверь настежь, и Кузьма проскользнул в проем, опустив голову.

На вертолетной площадке стояло несколько девушек. Увидев их, юноша остановился. Он настолько привык покрывать лицо, что ему мучительно стыдно было появиться на людях без традиционной накидки. Он физически чувствовал на себе липкие женские взгляды.

— Я не могу! — взмолился он, обращаясь к своей белокурой владычице. — Я не должен появляться перед ними без головного убора… Они же… Разве вам самой приятно, что на меня смотрят другие, ведь я вам принадлежу…

Тати повернулась; во взгляде её читались бесконечная усталость и отчаяние.

— Да и хрен с ними. Пусть смотрят. Дыры не протрут. — объявила она и снова сделала три хороших глотка из фляги, — Эх, черти насадили на вилы… Теперь ни вздохнуть, ни перднуть…

Последнюю фразу не мог слышать никто, Тати прошептала её фляге, точно самой понятливой собеседнице. Одной Всеблагой ведомо, сколько ей пришлось пережить неудобных моментов, прежде чем обеспечить секретный вылет вертолетом из небольшого поселка в горах. Она обещала людям денег, которых не имела, она клялась добрым именем, слава которого уже порядком потускнела. Поставив на карту больше, чем у неё было, Тати чувствовала себя как человек, стоящий на краю обрыва и глядящий, как под откос уходит его жизнь — поезд, в котором осталось все, что он считал важным для себя, и из которого он чудом успел выпрыгнуть…

Листва низкого кустарника под винтом кипела. Пилотесса поздоровалась с Тати и её спутником кивком головы. Другая девушка, в шлеме и темных очках, подала Кузьме руку — помогла забраться в кабину вертолета.

— Все на месте?

Грузно, словно гигантский шмель, машина поднялась в воздух.

Кузьма видел в иллюминатор, как отодвигается дальше и дальше земля, как превращается в детский рисунок причудливое сплетение автомагистралей, как уменьшаются горы, и тонкой карандашной линией становится граница между пустыней и океаном… Он впервые серьезно задумался над тем, что покидает родину. Возможно, навсегда.

— Вы меня правда любите? — он повернулся к Тати.

Столько тоски, страха и доверия было в этом вопросе, столько желания хоть за что-то уцепиться в безвозвратно ускользающей прежней жизни…

— Да, — сказала майор Казарова.

Просто потому, что почувствовала — в такую минуту она не имеет морального права сказать ничего другого.

 

2

Улицы Атлантсбурга бушевали озабоченными людьми; Тати куда-то вела Кузьму за руку, тащила, даже не оборачиваясь — как обычно по утрам тащат детей в садик опаздывающие на работу родители. Юноше постоянно приходилось подстраиваться под её скорый нервный шаг… Первое время он чувствовал очень сильную неловкость от того, что столько незнакомых прохожих смотрят ему в лицо. Но потом понял: они не видят его. Для них — его лицо просто одно из лиц в толпе. Фон… Белый шум… И тут, в этой стране, на него скорее пялились бы с любопытством, если бы он шёл по улице в головной накидке…

Иногда девушки, правда, задерживали на нём взгляды и даже оборачивались — Кузьму это сначала беспокоило, он опасался, что они с Тати, торопливо прорезающие людской поток, могут вызывать подозрения… Он поделился своими соображениями с нею:

— Да ты просто красавчик… Вот они и таращатся, — отмахнулась Тати, — в Атлантсбурге все суетятся. Столица большой страны. Наша беготня никого не удивляет, поверь.

Кузьма разглядывал атлантийцев. Прежде ему не приходилось подолгу ходить пешком — городские улицы из окна лимузина выглядят иначе — новые впечатления поглотили юношу.

Возле киоска с мороженым Кузьма заметил молодую девушку, примерно его ровесницу, в довольно необычной одежде — она была облачена в длинный, до самой земли, чёрный плащ с широкими рукавами — сквозь прорези на них виднелась белая ткань поддёвы. Головной убор девушки походил на поставленный горлышком вниз кувшин, тоже чёрного цвета, а на груди у неё на толстой серебряной цепи висел массивный резной медальон, инкрустированный драгоценными камнями.

Девушка купила целый пакет одинаковых эскимо и отправилась дальше по аллее — неподалёку от киоска в тени липы её ожидала группа детей — маленьких девочек, лет семи-девяти, одетых в точно такие же длинные чёрные плащи, строго подпоясанные на талии, но без броских медальонов и кувшинов — на головки их повязаны были одинаковые белые косыночки.

Кузьму увиденное заинтриговало.

— Почему они так одеты? — спросил он Тати.

— Это, вероятно, ученицы церковной школы.

— У вас тоже есть храмы? В Новой Атлантиде молятся? У нас говорят, что прогресс ведет к безверию…

— Чего бы им не молиться? Молятся. И будут молиться. Прогресс тут ни при чем. Во все времена найдется горстка желающих получать деньги за воздевание дланей к небу, — майор Казарова усмехнулась презрительно.

Девочки, словно утята, потянулись за своей предводительницей, увенчанной перевернутым кувшином — таинственная процессия неторопливо пересекла бульвар, по светофору миновала проезжую часть и сконцентрировалась возле резной калитки в кирпичном заборе. За забором поднималось в безоблачное небо нарядное, украшенное мозаикой и лепниной, невысокое в сравнении с хорманшерскими небоскребами здание со многими куполами и башенками — Храм Пречистого.

— Можно я посмотрю? — попросил Кузьма. — Давайте зайдем! На минутку всего…

— Зачем тебе? — удивилась Тати.

— Я никогда не был в настоящем храме… У нас мужчинам запрещено входить в молельни. Считается, что женщина, как глава семьи, должна воспринимать сияние духа и слова жриц. Мужчины молятся только дома. А мне так любопытно… У вас тут, вы сказали, демократия… Может, в ваши молельни можно входить мужчинам?

— Молния тебя точно не пронзит за это, — Тати кисло скривилась, — Хочешь, иди… Но не больше, чем на пять минут. Я тут останусь.

Кузьма радостно метнулся к массивной калитке. Тати прислонилась спиной к забору и извлекла из кармана флягу.

Юноша не знал толком, что именно собирается искать в стенах обители чужой веры; он смутно чувствовал потребность в духовной опоре, без которой в переломные моменты жизни приходится так тяжело, что сознание начинает цепляться за что угодно, лишь бы сохранить себя. Кузьма жадно искал в мире, успевшем уже явить его юному взору свои не самые светлые стороны, нечто абсолютное, надежное, действительно прекрасное. Он искал Бога.

В помещении храма царил мягкий полумрак — служба закончилась давно, и кроме шагов Кузьмы ничто не нарушало огромной царственной тишины, в которой ласковые потоки воздуха покачивали податливое свечное пламя — людей нигде не было видно, их присутствие выдавали только голоса во внутреннем дворе — боковая дверь была приотворена, в нее просачивалась яркая полоса дневного света.

Юноша сделал несколько шагов и, будто испугавшись их гулкости, нерешительно остановился под стеной — как раз возле мозаичного изображения самого Пречистого с младенцем Кристой. Кузьма долго и внимательно разглядывал икону — молодой мужчина, очень худой, бледный и тонкорукий вызывал одновременно и благоговейный трепет, и терпкое щемящее сострадание — в его лице обнаруживалось нечто такое, отчего хотелось улыбаться и плакать… плакать и улыбаться. Именно так, одновременно — стоять, торопливо стирать со щек неудержимые слезы и расточать невольно растягивающимися губами нежность, поднимающуюся из самого сердца…

— Я могу чем-нибудь вам помочь? — неожиданно обратилась к Кузьме девушка в чёрном плаще, возникшая в проеме боковой двери.

— Нет, нет, всё хорошо… — он засмущался и попятился к выходу.

— Насмотрелся? — Тати, казалось, удивилась, что юноша вернулся так скоро.

— Красиво там… Свечи горят, и так тихо. Я прямо ощутил присутствие чего-то… Кого-то…

Майор Казарова задумчиво отхлебнула из фляги и, коротко выдохнув пары, выразила озарившее её внезапно суждение о религии:

— Ты эту чушь, будто мужчинам в молельни нельзя — забудь. Сжечь таких богов, которые не равно относятся к своим подопечным.

Миновав несколько кварталов, они свернули в неприметную жутковатую подворотню и остановились возле облезлой металлической двери. Тати позвонила.

— Кто там? — шипящим страшным голосом спросил пластиковый ящичек над дверью.

— Мы заказывали номер на сутки.

— Имя? — потребовал ящичек.

— Антея Роллон.

— Но вас же не так зовут?.. — встревожился Кузьма.

— Заткнись, — шёпотом велела Тати.

Юноша огорчился, что любимая повела себя с ним так грубо; однако, послушно последовал за нею, когда тяжелая неприветливая дверь, словно услышав волшебное сезам, пиликнула и отворилась.

Заведение оказалось борделем.

Кузьме, разумеется, не случалось бывать в подобных местах; потому он не пришел в праведное негодование по этому поводу и не поставил на вид Тати, что ему, приличному юноше королевской крови, даже знать не положено о существовании подобных мест, не то что посещать их; хотя Кузьму немного напрягали неприличные сюжеты на обоях, броская дешевая мебель, люстры и подсвечники с облезающей позолотой — вся эта характерная наивная и пошлая имитация роскоши — он ничего не сказал Тати и безропотно прошмыгнул в комнату, дверь которой она перед ним отворила.

— Какое-то время мы тут поживем, — объявила она, откидывая взором душную узкую каморку, которая будто бы пыжилась изо всех сил, стараясь казаться шикарной — побитыми лепными ангелами кичилась двуспальная кровать под голубым балдахином, жеманно переминался на сквозняке пожелтевший от стирок оконный тюль…

— Проходи, располагайся, спи, если устал. Хочешь есть — я закажу пиццу…

— Кто такая Антея Роллон?

— О, Всеблагая… Да разве ж это важно?

— Но я прошу вас ответить, — Кузьма требовательно смотрел на неё своими большущими, полыхающими чёрным костром глазами. Он доверил ей свою жизнь, он позволил ей увести себя на чужбину…

И она почувствовала, что должна ответить.

— Это просто пароль. Я договорилась, чтобы нас здесь спрятали. Понимаешь?

Через интернет Тати заказала пиццу. У Кузьмы давно уже урчало в животе от голода, но он стеснялся сказать об этом. Только кивнул, когда она предложила.

Услышав близкое рокотание квадрокоптера-доставщика, Тати открыла окно. Летающий аппарат вежливо завис на уровне подоконника и подождал, пока покупательница заберет товар с его широкой удобной платформы с бортиками.

Когда молодая женщина положила пиццу на кровать, Кузьма с интересом принюхался к ней: в доме Селии не водилось столь изысканных яств.

— Будь готов к тому, что я не смогу кормить тебя в лучших ресторанах, -прокомментировала Тати, как будто сконфузившись.

Она открыла коробку, выбрала самый аппетитный кусок, отделила его от остальных, оборвав аппетитные ниточки расплавленного сыра, и протянула Кузьме.

— Если вы любите меня, я буду есть любую еду из ваших рук, — ответил он, с готовностью принимая теплый податливо гнущийся уголок.

Пицца пришлась ему по вкусу: не успела она остыть, как он уничтожил больше половины круга. Один кусок Тати съела сама, и запили они трапезу найденным на прикроватной тумбе скверным шампанским, принесенным сюда, вероятно, «для удобства гостей» Всемудрая знает когда.

По соседству с шампанским обнаружились шоколадные конфеты, подернутые седым инеем выступившего сахара — содержатели заведения, несомненно, знали своё дело — Тати и Кузьма ели эти конфеты, затвердевшие, выдохшиеся, сидя с ногами на широкой кровати…

Драгоценная жемчужина была украдена, и как минимум ближайшие пару часов Тати могла рассчитывать, что про её душу никто не придёт. Шампанское после виски внушило ей приятное безрассудство; сытость укрепила ощущение пусть ненадолго, но всё же наступившей стабильности…

Кузьма никогда не пробовал алкоголь — от шампанского голова у него весело кружилась.

Ощущая томную усталость во всех членах, он навзничь повалился на постель, смеясь какой-то шутке, им же выдуманной… Пряди волос растеклись по голубому покрывалу, точно струйки чернил; ресницы трепетали, словно крылья мотыльков, присевших на нежный цветок лица…

И Тати наконец поцеловала его.

Она мяла алчными губами его нежный ротик, чувствуя вкус шоколада и сбивчивое дыхание.

Он послушно обвивал руками её шею, пытаясь понять, нравится ему целоваться или нет; с детства Кузьму учили беспрекословно подчиняться женщинам, прививали ему святую уверенность, что вся его жизнь зависит от них, сначала от матушки, потом — от Селии; Тати похитила его, и потому теперь имела право делать с ним всё, что ей захочется, а он должен был как-то к этому привыкать…

Кузьме очень хотелось быть счастливым, и его удивительное воображение старательно ретушировало и дорисовывало реальность, превращая её в захватывающий приключенческий роман. Забывалось, смазывалось, затягиваясь в воронку прошлого неприглядное, страшное, то, о чём помнить было невыносимо: робкие признания Марфы, и после её безжизненное тело на песке, точно брошенная кукла, выстрелы, горящие автомобили, вертолет, грязный подъезд, пароль…

Пыльный голубой балдахин над кроватью, когда на него падал солнечный свет, начинал мягко искриться, как море в лазурной бухте ранним ясным утром… Люстра изображала золотые бубенчики.

Говорят, если двое безумно влюблены, то совершенно не важно, во дворце они живут или в нищенской хибаре. Кузьма пожил во дворцах, и точно знал, что не был в них счастлив ни дня… А как вообще выглядит счастье? Почему все его так ждут, и никто не может описать? Как определить, что оно пришло?

— Вы любите меня? — спросил юноша, едва только ротик его был освобожден на секунду.

— Да, — выдохнула Тати, увлеченная его телом. Она знала, что делать с очаровательным созданием в постели; и если этому созданию требовались для расслабления и раскованности романтические клятвы, она готова была их предоставить. Тати не забивала голову ерундой. Главным для неё всегда было — пробиться. Пролезть поближе к «кормушке». Она не знала, любила ли она хоть кого-нибудь из мужчин, прошедших через её руки и жизнь… Начиная разговор с каким-либо человеком, она всегда прикидывала в уме, как можно его использовать. Кузьма был прекрасен, его молодая кожа, безупречная, гладкая абсолютно везде, тонко и сладко пахла, но обладание им сулило Тати столько проблем, что скупой фонарик плотской радости не мог осветить чёрную бездну её тревог и сомнений. В одночасье она лишилась покоя, репутации и возможности продолжать прежнюю более-менее комфортную и размеренную жизнь. Что за сила швырнула Тати в беспощадное пламя опасной авантюры? Может, это и была любовь? Коварный многоликий бог под истертым, как больничная простынь, именем?

Шестнадцатилетнее тело Кузьмы, успевшее истомиться в ожидании женской ласки и её наконец получившее, милосердно и мудро сообщило Кузьме, что он — все-таки счастлив. Чтобы дура-душа больше не мучилась лишними философскими вопросами. Перестали существовать и чужие шаги за тонкой дверью, и утробное рокотание моторов приезжающих и отъезжающих машин, которое раньше настораживало, и на некоторое время деликатно отплыло в сумерки забвения, точно большая рыба в глубину, каменное лицо Марфы с засохшей на губах медовой каплей несбывшегося поцелуя.

 

3

— Скорее просыпайся, мы уходим!

Как и тогда, в первый раз, Кузьму, утомленного любовью и размягченного сном, теплого, голенького, подняли среди ночи и куда-то повели.

Тати волокла его, плутая темными подворотнями, сама нервная, испуганная, осунувшаяся, в распахнутом плаще. И никаких вещей — маленькая сумочка через плечо. Кузьма видел, как Тати металась по комнате, второпях запихивая в неё необходимое; так же он заметил, как во внутренний карман плаща она положила, предварительно проверив обойму, чёрный пистолет с длинным дулом.

Пересекая тесные тёмные дворы старого Атлантсбурга, время от времени она ни с того ни с сего останавливалась, замирала, прислушиваясь, как рысь, приглядываясь к дрожанию тюлевых теней.

У Кузьмы развязался на бегу плохо завязанный негнущимися сонными пальцами шнурок, но он не решался сказать об этом своей женщине. Женщине, которая некогда готова была убивать, чтобы овладеть им. Женщине, которая теперь вынуждена убивать, чтобы спасти его. Преступнице. Заложнице. Властительнице… В белесом свете уличного фонаря её лицо, потеряв естественные мягкие краски, казалось резче, строже, старше; острый нос в профиль напомнил Кузьме клюв птицы.

Они выбежали из-под арки на пустынную набережную канала. По направлению к ним из густой тени деревьев шагом двинулся автомобиль. Кузьма сначала испугался, но Тати показала знак пальцами — «галочку» указательным и средним — машина остановилась, опустилось стекло, и рука из машины продублировала знак Тати — Кузьма догадался: «свои».

В машине он заснул, привалившись к жесткому костлявому плечу своей женщины. Он чувствовал себя спокойно, имея возможность прислониться к этой единственной опоре в мире, полном опасностей, и эта опора казалась ему надежной. Если бы он только знал, какой хрупкой была она на самом деле!

Тати, сделав несколько мелких глотков из офицерской фляги, с которой она теперь не расставалась, осоловевшими от бессонницы, алкоголя и страха глазами безучастно глядела, как плывут навстречу голубоватые фонари скоростной автомагистрали. Она ни о чём не думала; ей не хотелось ни спать, ни действовать. А сколько ещё впереди будет таких ночей, когда хорошая знакомая из СГБ Новой Атлантиды напишет сообщение с робким намёком, чтобы никто другой, не приведи Всеблагая, не понял: дескать, наши общие друзья прибывают и очень хотят встретиться?.. Далее — место. И всегда такое сообщение будет значить только одно: надо бежать. В любое время дня и ночи. Как можно скорее, как можно незаметнее.

По хармандонским новостям объявили о пропаже Кузьмы. Энергично и агрессивно выступала Зарина, призывая соотечественников оказать посильную помощь в поисках, объявила неслыханное вознаграждение за поимку злоумышленницы и возвращение сына.

Селия публично комментировать похищение отказалась. В телевизионном сюжете в очередной раз промелькнуло лицо Марфы, неумолимое, как сама Смерть, на эмалевом портрете, обложенном траурным лавром, репортерша причитала, как же это чудовищно несправедливо, что бедняжка погибла в семнадцать, героически исполняя свой долг…

Фотография Кузьмы крупным планом начала мельтешить в соцсетях. Глобализация. Единое сознание. Информационный котел, в котором варится все человечество. Не спрятаться, не скрыться.

Фоторобот самой Тати укоризненно смотрел на неё с экрана мобильного. Она нервно выключила подсветку и убрала устройство в карман. Ее собственное лицо, чужое, неживое, не слишком похожее, пугало ее. Воссозданное компьютером по описанию Зарины, оно казалось Тати посмертной маской: будто бы она умерла вместе с Марфой, их положили рядом и поют теперь над ними заунывные многоголосые бесконечные хармандонские погребальные песни.

Кузьме приказано было не высовываться из комнаты. Еда и другие необходимые мелочи товары всегда заказывались онлайн.

Тати сделала себе анонимный платежный аккаунт.

Проблема с такси решилась сравнительно легко: в колледже Тати была дружна с девушкой, которая впоследствии организовала бизнес в сфере пассажирских перевозок. Эх, где же ты, прежняя славная честная жизнь! Угораздило же вляпаться по самое… Уже, небось, и макушки не видать.

Тати отхлебнула из фляги. Прошла неделя… Целая неделя. Всего только неделя. А она уже близка к паранойе. Страх публичных мест, боязнь телефонных разговоров, волнение при выходе в сеть. «Не смотреть никому в глаза. Переодеть Кузьму девушкой. Вознаграждение настолько впечатляющее, что и свои сдадут не моргнут…»

Она вздохнула, невольно дернула затекшим плечом, на котором доверчиво дремал юный любовник. Если бы он только знал! Он ни за что не узнает. Она должна выглядеть сильной уверенной, надежной. Ни в коем случае нельзя позволить ему усомниться в ней. Пусть верит: она знает, что делает, она контролирует ситуацию… Глупо, но, может, эта его беспочвенная наивная вера станет опорой для неё самой.

— Я влюблен, — бормотал Кузьма в полусне, роняя помятое складками плаща личико на узкую плоскую птичью грудь Тати, рассыпая роскошные волосы по серой шершавой ткани, — я всю жизнь мечтал о настоящей любви, и моё желание сбылось…

У майора Казаровой определено был дар. Проклятый божественный дар, повинуясь которому, прелестные юноши, едва познав ее прикосновения, вверяли ей себя без рассуждений и без сожалений…

 

4

— Почему ты ведешь себя, как будто ничего не произошло? У тебя украли обещанного мужа! Тебя опозорили!

Зарина возбужденно расхаживала туда-сюда перед сидящей в кресле Селией. Длинные руки молодой женщины царственно покоились на гобеленовых подлокотниках, в то время как её собеседница активно жестикулировала.

— Ваш сын уехал с женщиной, которая пришлась ему по душе. Я не хотела его неволить. Если он будет с этой атлантийской офицерочкой счастлив, и я буду счастлива.

— Ты тряпка, Селия. Мужчина сбежал у тебя прямо из-под носа, а ты даже не хочешь покарать его!

Зарина беспокойно повела плечом и положила руку на свой шарообразный сильно уже выпирающий живот — мягким толчком напомнил о себе ребенок.

— За что карать? За то, что у него хватило ума и воли сделать выбор? Мужчина — это не комнатная обезьянка, а такое же свободное и разумное существо, как женщина. Таковы мои взгляды. И я считаю, что Кузьма не должен был оставаться со мной, если он меня не любит, пусть ему и предписано это нашими варварскими обычаями. Я создала ему в своем доме условия, в которых он мог распоряжаться своей жизнью по своему разумению.

— Воистину ты сумасшедшая! Бедняжка Амина… Я бы порола такую дочь как дурную овцу! «Взгляды» у неё! Мыслит она прогрессивно… Да ты хоть понимаешь, что ты теряешь?..

Зарина резко остановилась и всадила в Селию острый взгляд — как пулю:

— Королевскую кровь.

— Я не хочу власти. Вокруг моей персоны и так много лишнего шума. Я хочу жить нормальной жизнью.

Зарине больше всего на свете хотелось услышать от снохи именно это, но она не потеряла бдительности, не поспешила выдать свою радость:

— Отлично, — произнесла она с оттенком будничного разочарования, — я тогда подам во временное правительство заявление на восстановление своего полного права матери, раз муж тебе не нужен…

Изящные терракотовые губы Селии шевельнулись, прогнав зарождающуюся ухмылку — она остановила на лице свекрови задумчивый строгий взгляд:

— А вам-то самой что нужно? Сын или корона?

 

5

Холли Штутцер на голову ниже Селии. Тонконогое, длинношеее, похожее на мальчишку-подростка существо и могучая тропическая красавица — они стояли вдвоём на палубе небольшого моторного катера, уходящего в дымное голубоватое пространство утреннего залива.

Холли держалась за гладкие металлические перила палубы и смотрела вперёд. Катер набирал скорость — короткая пепельно-русая стрижка девушки вставала дыбом. Селия стояла за штурвалом. Глянцевые чёрные волосы развевались у неё за спиной подобно пиратскому флагу. Селии нравилось катать Холли; та обожала скорость, радовалась, как ребенок, подставляя лицо ветру и брызгам жмурилась и хохотала…

— Тормози, капитан! — вдруг закричала Холли и, выражая восторг, запрыгала на месте, — я вижу их!

Приложив крепкую маленькую ладонь к лбу, она щурила на солнце свои большие бледно-серые глаза, внимательно вглядываясь в сверкающую границу между водой и небом.

Двигатели катера умолкли, и теперь он, предоставленный тихим волнам, покачивался мягко, словно колыбель, подталкиваемая бережной рукой молодого отца.

Холли одним привычным движением стянула через голову футболку, нетерпеливо вылезла из шорт, перешагнула через них и, уверенно балансируя, прошлась до конца кормы катера в одних розовых в белый горошек плавках, и, выбросив вперёд стрелкой вытянутые руки, легким прыжком ушла в двухсотметровую нежно-голубую бездну моря. Вынырнув, она плыла ещё несколько десятков метров, вращая трогательно уменьшившейся и потемневшей головкой, пока радостно не положила руки на широкую блестящую спину дельфина.

— Привет, Дарси, привет Гюнтер, — сказала Холли ласковым голосом, исполненным уверенности в том, что эти изумительно красивые и добрые животные её понимают, — как поживаете? Поиграем?

Селия сбросила подруге с катера «дельфинью упряжку» — набор эластичных ремней с плавучей пластиковой «таблеткой» между ними, чтобы человеку было удобно сесть и держаться.

Приладив ремни на спинах своих морских друзей, Холли не с первой попытки, но всё же уместилась в своем седле и, шаловливо помахав рукой оставшейся на палубе Селии, с блаженным визгом ринулась вслед за дельфинами покорять синеву.

Подпрыгивая на гребнях волн, глотая воду из серебристого веера брызг, летящих на неё, отплевываясь и радостно чертыхаясь, неслась она по поверхности моря, буксируемая двумя большими умными рыбами… Дельфины прыгали, ныряли и снова взлетали над водой, довольно высоко, — Холли, вероятно, стоило немалого труда удерживаться на своем утлом суденышке — но чем сложнее, тем веселей забава — дельфины чувствовали это и нисколько не переживали за свою отважную пассажирку — так они плавали вместе — если дельфинам всё-таки доводилось ронять Холли, они заботливо возвращались за нею, и снова терпеливо ждали, покуда она попрочнее усядется в седло.

Селия, стоящая на палубе дрейфующего по волнам катера, задумчиво наблюдала за забавами своей подруги из-под козырька смуглой ладони. Нежный морской ветер трепал на ней белый хлопковый сарафан на бретельках, нагло задирал короткий подол, открывая умопомрачительные бедра, крепкие, гладкие, словно выточенные из темной полированной древесины.

— Пошли купаться! — Холли, подплыв к борту катера, поманила подругу.

В прозрачной воде она была похожа на лягушонка, смешно перебирающего худенькими лапками.

Солнце поднималось быстро и припекало, по палубе уже горячо было ходить босыми ногами, как по доскам в бане. Селия, будто бы нехотя стянув с плеч бретельки, одним движением уронила сарафан к ногам, грациозно вышла из его сливочно-пышного облачка и приблизилась к борту.

— Какая же ты красивая, — Холли плыла на спине, любуясь стройным силуэтом молодой женщины в катере, — ты идеальна… С тебя бы рисовать ангелис, что стоят у трона Всеблагой!

Солнце всходило над головой Селии — точно ослепительная бриллиантовая корона.

— Да брось ты, Холли, — улыбнувшись краем губ, будто бы смущенно, она подняла руки и скрестив их на груди, прикрыла крупные тёмные жемчужины сосков.

— Я практически уверена, что похищение твоего жениха — политический заказ. По своей воле ни один мужчина не сбежит от такого счастья. Ну… Невозможно это!

— Ты не знаешь меня, — сказала Селия.

Она поднялась на нос катера, прошлась по нему, раскинув для равновесия руки, и перешагнув низенький бортик, солдатиком прыгнула в море.

Холли нырнула следом. Под водой волосы Селии изгибались и шевелились, будто пламя черного костра. Поднимаясь к поверхности, она энергично работала длинными сильными ногами. Вынырнув, протерла лицо ладонями. Мокрые волосы плотной тканью, как мужская накидка, накрыли её голову и плечи.

Выплыв рядом, Холли в шутку брызнула Селии в лицо. Та фыркнула, рассмеялась. Они принялись потешно бороться в воде, и Холли в какой-то момент обняла Селию, по-особенному обняла, ласково и жадно, прижав к себе, как желанного юношу… Её руки скользнули по мокрому телу молодой женщины, задержались на талии, воровато погладили бедра. Селия, конечно, это заметила, она удивилась, растерялась, сделала вид, будто ничего не произошло. Может быть, показалось? Хотя от внезапной ласки, в животе у неё приятно потяжелело, и невесомые пальцы незримого пианиста пробежались по клавишам позвоночника…

 

6

Прошло почти три месяца с тех пор, как Тати и Кузьма воссоединились в своей украденной гонимой опасной и оттого по-особенному сладкой любви. Они постоянно находились рядом, но спокойных моментов, когда можно было, ни о чём не думая, радоваться близости друг друга, выпадало на их долю в действительности очень мало — в том, вероятно, и крылась подлая биологическая тайна яркости их романа, — редкие минуты слияния наполнялись такой ослепительной остротой чувств, что Тати сознавалась себе — ни с одним мужчиной ей не приходилось праздновать жизнь более расточительно и пышно.

В Кузьме её стараниями раскрылся необычайно чуткий и ласковый любовник.

«Девственник подобен белому листу, на котором ты навсегда оставляешь отпечаток себя, своих уникальных предпочтений, неповторимых секретов своего тела; он изучает тебя, он запоминает тебя, и твои привычки становятся основой его умений; ни один мужчина не доставит тебе больше приятных мгновений, чем тот, что получил впервые любовь из твоих рук… Именно поэтому принято у нас брать в мужья невинных юношей, а отнюдь не потому, что наличие у мужа других дам в прошлом может как-то оскорбить достоинство жены». Так писала в своём бестселлере «Женщина. Раба и повелительница инстинкта» великая опальная Афина Тьюри.

«Золотые слова!» — могла бы воскликнуть Тати. Восторженно и жертвенно принадлежал Кузьма своей первой женщине, стараясь не только исполнить, но и предвосхитить ее желания. Но имелся и минус: отдаваясь самозабвенно, темпераментный южнокровный парнишка требовал того же и от Тати.

Когда она уходила по делам, запирая его в гостиничных номерах или в чужих квартирах одного, он страстно тосковал: лежал лицом вниз на кровати, не употреблял ни пищи, ни воды, не брал в руки книг. Кузьма неистово ревновал: ему представлялось, что, оставляя его на несколько часов, его возлюбленная встречается с другими мужчинами и целует их так же, как его, и они отвечают ей не менее щедрыми поцелуями… Сколько Тати ни клялась ему, что ее отлучки обусловлены лишь необходимостью, он не мог успокоить своей ретивой собственнической натуры и регулярно делал ей сцены.

Она несколько раз заставала его за тем, что он просматривал список контактов в её мобильном. Каждое мужское имя вызывало у Кузьмы бурю негодования. И часто единственным способом прекратить скандал было заткнуть ему рот самым горячим поцелуем.

— О, Всемудрая помилуй, что творилось бы с тобой, останься ты в Хармандоне! — успокоив ревнивца своим телом, выговаривала ему Тати, — там же у вас многомужество, как бы ты пережил, вздумай твоя благоверная привести ещё одного…

Кузьма отвечал насупившись:

— Я сейчас здесь, с вами, и никаких других времен и условий не существует. Вы только моя.

Впрочем, Тати не возражала. Хоть юный любовник и не верил в это, но забот ей пока хватало и кроме поиска новых эротических приключений. Нужно было одалживать деньги у одних, чтобы расплачиваться с другими, постоянно искать безопасные места для ночлега, вычислять преследователей…

Заряженный пистолет всегда лежал у ножки кровати с той стороны, где спала Тати. Кузьма несколько раз замечал, как среди ночи она, даже не просыпаясь полностью, в какой-то зыбкой нервической полудреме, опускает руку, ощупывает его, успокаивается и засыпает снова.

Понаблюдав, как во сне она дергается, беспокойно сучит ногами и бормочет, юноша испытал острый прилив сочувствия. Он начал задумываться о том, какую на самом деле тяжёлую ответственность несет его любимая на своих худеньких плечах, о том, что этот груз она не отпускает даже ночью и притом старается сделать так, чтобы он, Кузьма, никак не страдал от неопределенности и неустройства их существования. А он, неблагодарный, закатывает ей истерики… Однако, ничего поделать со своими эмоциями юноша не мог, и, давясь стыдом, продолжал свои ревнивые проверки.

В сумочке у Тати, в очередной раз ища, покуда она отсутствовала, доказательства её измен, он обнаружил упаковку противозачаточных таблеток пятого поколения.

Кузьма никогда не видел их, им двигало любопытство. Он вынул из привлекательной розовой коробочки начатый блистер и инструкцию. Заковыристые медицинские термины увлекли его мысли в мир странных ассоциаций.

Ничего так и не прояснив для себя, Кузьма решил, что держит в руках расслабляющие таблетки от стресса, Тати упоминала вскользь, что принимает их. «Выпью-ка и я парочку, — решил он, — может, меня они тоже успокоят, и я стану меньше ревновать…»

Он надавил пальчиком на блистер и смело отправил в рот два тонких нежно-кремовых диска. Запил.

Тати, разумеется, пропажи таблеток не обнаружила, ей недосуг было отслеживать подобные мелочи. Она в свой урочный час просто проглатывала положенную ей дозу.

Кузьма ещё несколько раз брал «успокоительное» у неё из сумочки; разумеется на его здоровый молодой организм оно не оказывало никакого влияния, но эффект плацебо никто не отменял, и юноше казалось, что он действительно меньше ревнует.

— Так быстро кончились, странно… — сказала Тати, проглотив последнюю таблетку и скомкав блистер, — неужели месяц прошел… Совсем я из времени выпала.

Кузьма решил не сознаваться — вдруг отругает — но себе обещал больше не брать лекарства любимой женщины без спроса, раз уж они на счету.

 

7

Эффект от приема противозачаточных таблеток Кузьмой не замедлил проявиться на Тати. Великая богиня Кали, жизнь дающая и забирающая, выразила ей своё особое покровительство, должно быть, наградив лоном, плодородным, как пойма теплой полноводной реки. Однако, Тати долго не подозревала о втором нежданно нагрянувшем материнстве, списав нарушения своего лунного цикла на волнение и частые переезды. На противозачаточные таблетки пятого поколения уповала она как на икону, и была уверена, что ничего подобного просто не может с нею случиться.

Неладное она почувствовала лишь когда от привычной пищи начал нешуточно бунтовать её на редкость флегматичный желудок, стали болеть соски, как будто на них кому-то вздумалось накручивать гайки, а обоняние обострилось настолько, что она могла в номере догадаться, какие блюда подают в ресторане ниже этажом.

В каждой женщине есть унаследованная от далёких полудиких предков дремучая зоркость в отношении глубинных естественных процессов в её теле; оно спрятано очень глубоко у современных жительниц больших городов, это звериное чутье, но в нужные моменты оно всегда, точно придонная диковинная рыба, всплывает на поверхность сознания…

Тати поняла: она беременна. И это значит, что и в бегах, во всей адской мешанине, завертевшейся вокруг неё, в путах постоянной лжи и долгов, в мире, где не осталось ничего надежного, устойчивого, где не за что зацепиться, отныне она отвечает ещё за одну маленькую жизнь, вверенную ей безжалостным законом природы.

Получив свой первый привет от жуткой и прекрасной Кали, Тати досадовала и чертыхалась; теперь же ей было смешно: когда ты без пистолета в кармане даже за хлебом не выходишь, когда твои черно-белые портреты мечены клеймом «разыскивается», когда у влиятельных людей на тебя акулий зуб, и жизнь твою не сегодня завтра грубо оборвут выстрелом в затылок, так трогательно глупо, поглаживая животик, желать счастья своему будущему малышу…

Вторую беременность в отличие от первой, Тати носила тяжело: её тошнило от резких запахов и от тряски, у нее по поводу и без кружилась голова, ей становилось дурно в душных помещениях. Вероятно, на нервной почве у нее периодически случались приступы гипертонуса матки: угрозы выкидыша не было, но Тати сгибало пополам от внезапной кинжальной боли. Один раз это случилось в автомобиле: она чуть не потеряла управление — дернула руль, дала по газам — машина вылетела на встречную полосу — благо дорога была пуста, и всё закончилось хорошо.

Влечение к Кузьме у Тати пропало совершенно. Она не притрагивалась к нему, игнорировала все очаровательные целомудренные намеки, какие он мог себе позволить, чем вызывала обиженное недоумение и ещё более сильную чем прежде ревность.

Тати в жизни не поднимала руки на мужчину и полагала, что никогда этого не сделает, но сложная беременность и стресс однажды прорвали плотину её выдержки: когда Кузьма в очередной раз обвинил её в неверности и закатил истерику со слезами из серии «ты меня не любишь, не замечаешь», она, безобразно рассвирепев, надавала любовнику пощечин и оттаскала его за волосы.

Уже минуту спустя ей стало стыдно и очень жалко: Кузьма лежал на постели ничком, плечики его сотрясались от глухих рыданий…

— Извини, — сказала она нарочито грубоватым, деловым тоном (опасалась растрогаться), — я как будто бы не в себе, я себя не контролирую… Может, это всё потому, что у нас с тобой будет ребенок.

— Как? Ребенок? — он рывком сел, удивленно хлопая мокрыми глазами.

И вдруг весь просиял: заулыбался сквозь слёзы — точно солнце пробилось между громадами грозовых облаков…

— Это же чудо! — воскликнул он, торопливо вытирая щёки рукавами, — у нас в Хармандоне говорят, если появляется ребенок, это означает, что любовь — настоящая! И эту любовь благословляет Богиня!

— А у нас говорят, с контрацепцией косяк, — мрачно отозвалась Тати.

— Теперь вы являетесь законной претенденткой на королевский престол, — Кузьма сказал это безо всякого эмоционального ударения, словно речь шла о праве на скидку в супермаркете, — и чтобы заявить об этом, вам нужно представить Селии на подпись бумаги о совершенном «лаурус парлус» с переходом права владения мною от неё к вам; а когда она эти бумаги подпишет, вы предстанете перед временным правительством и примете власть.

В устах Кузьмы всё звучало просто — как сложение натуральных чисел. Но в действительности… Первое же слово Тати в защиту своего нового права с большой вероятностью станет её последним словом. Автомобильная катастрофа. Падение с лестницы. Яд в бокале с соком. Выстрел из снайперской винтовки. Вздумай Тати открыться, любая вылазка на улицу без полка охраны, скорее всего, закончится для неё в морге… А даже если ей повезет остаться в живых, что станет делать она? Как будет управлять чужим государством, населенным непонятными ей людьми, говорящими на чужом языке, следующими странным для неё обычаям? Королевская власть в её руках будет всё равно что вожжи от горячей тройки в руках младенца!

А время в Хармандоне сейчас какое! Не время даже — безвременье. Раздробленность. Выраженный сословный строй. Произвол аристократии. Преступность. Кто осмелится взять в руки вожжи, когда колесница несется в пропасть? Беда большинства самозванцев в истории — неспособность умозрительно сопоставить свои силы и реальный груз власти. На чужой голове корона всегда панамой кажется, и дома перед экраном телевизора с чашкой чая так легко рассуждать, что бы ты делала, если бы была королевой, как бы ты мудро судила, и как милосердно относилась бы к народу…

— Ты с ума сошел, Кузьма, — сказала Тати, — меня же повяжут, как только я объявляюсь!

— Женщина, которая носит во чреве потомка королевской крови по нашим законам неприкосновенна. Здесь вам скорее причинят вред. Нам нужно возвращаться.

 

8

Невероятную устойчивость временного правительства, существовавшего в Хармандоне со дня убийства кронпринцессы Оливии уже в течение двадцати с лишним лет можно было объяснить лишь его очевидным для всех вежливым бездействием. Оно не мешало высшей аристократии обделывать большие и маленькие делишки, не встревало в дела крупного бизнеса и случайно подобралось таким образом, что ни у кого из «совета девяти» не было личных амбиций и цели прорваться к реальной власти. Временное правительство являлось исключительно декоративным формальным органом и занималось тем, что выдавало обнаглевшим дворянкам и ловко погревшим руки на войне и посреди разрухи проходимицам всевозможные грамоты, титулы, официальные разрешения, лицензии и кредиты. В народе это правительство, смеясь с слезами на глазах, не величали иначе как «бумажное». Поразительно, как простые люди, не вдаваясь в тонкости политических проблем, чувствуют дух времени, ощущают под собой медленное вращение тяжёлого колеса истории и способны в нужный момент сплотиться и помочь ему повернуться… Всё чаще в королевстве, которое королевством, увы, перестало быть, вспыхивали восстания рабочих. В воздухе пахло революцией. И именно поэтому, желая сохранить хотя бы видимость порядка в стране, уменьшить количество террористических группировок и неконтролируемых вооруженных столкновений, Временное Правительство обратилось в международный комитет по защите жизни и свободы людей с просьбой направить в Хармандон миротворческие силы. Так и началась грандиозная запутанная игра с огромным числом многоходовых комбинаций, призом в которой были нефть, газ, золото, платина и прочие богатства опаленной солнцем благословенной земли.

Новая Атлантида, как основной поставщик миротворческих сил, делала попытки повлиять на политическую ситуацию; атлантийские дипломаты неоднократно намекали временному правительству на необходимость восстановления хотя бы фасада монархии и создание полноценного органа законодательной власти, выборного парламента. Консервативные хармандонские законы, однако, не позволяли разрушать «единокровие королей», равно как и сажать на трон мальчика или мужчину; восстановление канонической монархии было возможно только в случае рождения дочери у любого из оставшихся мужчин королевской крови. Одним из них был Кузьма — в тот день во Дворце Съездов, залюбовавшись прелестным чернобровым юношей в шелковой накидке, Тати вытащила свой фартовый входной билет, неведомо, правда, куда, на престол или на плаху, ведь одно могло моментально обернуться другим прямо под нею… Тати имела приоритетное право быть королевой-регентшей в случае беременности девочкой. Зарина не имела прямых прав на корону, но очень хотела её носить, как говорится, темечко чесалось. Входя в совет директоров крупнейшей нефтедобывающей компании «ОйлРемайнс» она имела и некоторые рычаги давления на временное правительство. Она ратовала за созыв Совета из представительниц хармандонской аристократии и за изменение, в связи со сложившейся патовой ситуацией, законов о престолонаследии.

 

9

Холли Штутцер украдкой любовалась очертаниями ног сидящей Селии, обтянутых узким платьем, — молодая миллиардерша уже поняла, что подруга питает к ней слабость определенного свойства, и старалась сохранять в отношении этого дружелюбный нейтралитет. Она не допускала мысли, что однажды может поддаться чарам однополой любви, но глубоко уважала Холли и дорожила её дружбой.

— Отчего ты так прохладно относилась к своей перспективе носить корону?

— Я не хотела её, — ответила Селия, покачивая ногой в изящной замшевой туфле, — Кто-то стремится руководить, принимать решения, брать на себя ответственность… А я — нет. Мне нравится спокойная жизнь, без постоянного напряжения, которое всегда сопутствует власти… Мне вполне достаточно моей доли в «Ойл Ремайнс», прибыли, которую я получаю пропорционально своей доле акций; в идеале я мечтала бы найти любовь всей своей жизни и вместе с ним сбежать на дикий остров, чтобы никто не мешал нам предаваться счастливому безделью единственных людей на всей Земле, — Селия встала и налила себе воды из графина, — Видишь ли… — произнесла она задумчиво, глядя сквозь наполненный прозрачный стакан на свет, — Есть такая черта у некоторых людей, Холли, как воля к власти. У меня её нет, и я нисколько об этом не жалею…

— Почему?

— Потому что, обладая большой властью, очень трудно себя контролировать. И так просто упустить момент, когда перестаёшь думать об общественном благе и начинаешь упиваться властью как есть, становишься диктатором, тираном; почти все этот момент упускают, грань слишком тонка…

— Что это за бумага, которую ты должна будешь в торжественной обстановке подписать? Объясни мне суть происходящего, на мой взгляд, дикость какая-то, та женщина — атлантийка, что ей делать-то на королевском троне в вашей стране?

Отхлебнув воды, Селия поставила стакан на стильный зеркальный столик.

— Пусть делает, что хочет. Пока её не убьет Зарина. Или ещё кто-нибудь. Хотя, может, я её недооцениваю, она придет и создаст демократическую партию, разгонит от государственной казны всех крыс и тараканов, сделает сырье достоянием народа, организует в стране нормальные больницы, школы, транспортные магистрали, наденет поводок на мафию и перебьет террористок…

— Да ты уже наговорила на явление Кристы, дочери Господней.

— И ты спрашиваешь, почему я не рву глотки за то, чтобы сделаться Хармандонской Королевой? — Селия иронично изогнула идеальную чёрную бровь, — Я ведь не тяну на Кристу, правда? А если кто-то смел и готов встать у руля утлого суденышка во время большого штрома — что же! — я поклонюсь и уступлю дорогу.

В этот момент на поверхности зеркального столика заморгала зеленым надпись, и прозвучал сигнал — дворецкая сообщала хозяйке о приезде Зарины и уточняла, готова ли Селия принять свою свекровь.

— Холли, если тебя не смутит небесный гром и потрескивание электричества в этой комнате, я попрошу пригласить.

— Конечно. Ты же знаешь, нас связывает не только общее дело, я согласна делить с тобой твою жизнь, я пью с тобой из одной чаши и сладкое вино, и горькое лекарство — это и есть дружба.

С трудом удержавшись от того, чтобы оттолкнуть от высокой двери дворецкую, разводящую створки чинно и неторопливо, в гостиную точно шаровая молния — со своим огромным животом — ворвалась Зарина.

— Ты ведь не собираешься подписывать этот отказ? Я надеюсь, у тебя хватит ума заявить протест… Они же собираются подсунуть тебе филькину грамоту! За всю историю королевства на престол не всходила безродная нищая особа!

— В законе, матушка, нет ни слова о том, что по всем правилам свершившийся обряд похищения жениха может быть признан ничтожным по причине низкого происхождения женщины, которая его исполнила. Я должна отказаться от своих прав, поскольку ребенок во чреве похитительницы является неопровержимым доказательством добровольного желания Кузьмы вступить с нею в связь…

— Найми адвокатов! Если низкое происхождение тебе не аргумент, то есть ещё кое-что, мимо чего невозможно пройти — она гражданка другого государства!

— Вы забываете, матушка, пока в нашей стране не выработано нормальное демократическое законодательство, Закон Крови является приоритетным по отношению ко всякому другому закону, и временное правительство выдаст матери наследницы престола все необходимые бумаги в течение нескольких дней.

— Но можно же что-то сделать! — воскликнула Зарина. В её глазах штормило негодование. Черные волны метались бессильно и грозно.

— Моими средствами, — с убийственной полуулыбкой заявила Селия, — ничего нельзя сделать. Может быть, можно вашими, матушка, но я бы этого не хотела. Чувства Кузьмы дороги мне. И его хорошее отношение я надеюсь сохранить, он подарил мне чудесное предчувствие любви…

— Красивые слова, — с нежной грустью прокомментировала Холли Штутцер, — и я слышу, они исходят из самого сердца.

— Ой… — Зарина неуклюже согнулась, инстинктивно подхватив ладонью снизу свой живот, точно он мог оторваться и упасть на пол, — больно…

Поразительно было видеть, как разом спали с этой женщины подобно сухой коробочке физалиса вся лихость, уверенность, отвага, как стала она сразу как будто меньше ростом, вся несчастная, жалкая, даже голос у Зарины зазвучал тоньше, звонче, словно в груди у неё подтянули струну.

— Нужен врач!

Селия отреагировала мгновенно — она выпорхнула из кресла и кликом по столику-панели вызвала дворецкую.

Холли Штутцер метнулась к Зарине и придержала её, оседающую на пол, под локти.

— Вот так, осторожно, здесь кресло.

Нерушимая женская солидарность в великом и страшном деле продолжения жизни в эти минуты заставила всех троих забыть разногласия и обиды. Всё свидетельствовало о скором появлении малыша. Селия и Холли ощутили волнение, какое всегда сопутствует таинству. Они не задумываясь бросились помогать Зарине, и она, совсем недавно настроенная к ним враждебно, теперь благодарно принимала их помощь.

Дворецкая привела молодую охранницу с татуировкой школы розы на плече. Та взглянула на роженицу, посчитала пульс на запястье, положила ладонь на каменно отвердевший живот. Зарина никак не могла найти удобного положения, она извивалась в кресле, мотала головой из стороны в сторону, лицо её было очень бледно.

— Я чувствую, что-то идёт не так, — сказала девушка с татуировкой, — пульс слишком частый, наполнение плохое, тахикардия…

— Мне слишком больно, так не должно быть, я ведь рожала уже, я помню, — выговорила Зарина глухо, преодолевая каждое слово как препятствие.

— Все роды разные, не волнуйтесь, — попыталась разрядить нарастающее напряжение всеобщей тревоги охранница, поглаживая кисть роженицы, лежащую на подлокотнике, — вторые дети рождаются обычно быстрее, не успеете оглянуться, всё закончится, будет счастливый папа малыша баюкать…

— Кровь! Там кк… кровь! Смм… смотрите, — Холли, не в силах совладать с прорвавшимся на волю заиканием, указывала пальцем на белоснежную юбку Зарины. Со зловещей быстротой расползалось, словно кусок масла на сковородке, сочно алое бесформенное пятно.

— Мне плохо, — прошептала Зарина, роняя голову, — меня тошнит, здесь душно, очень душно, как в гробу…

— Она теряет сознание, — заметила Селия, вглядываясь в закатывающиеся глаза роженицы.

— Это отслойка, — сказала охранница-роза, решительно выпрямляясь, — велите подавать вертолет. У нас не больше двадцати минут.

 

10

На вертолетной площадке не было никого. По-видимому, и механик, и пилотесса ушли на обед, они обычно спускались в столовую для работников замка, расположенную в цокольном этаже.

— Найдите их, срочно! — скомандовала Селия, — машина нужна нам немедленно.

— Они не отвечают по рации, — сообщила дворецкая.

— Вот дуры! — а сердцах воскликнула Холли, — они сняли куртки на солнцепеке и рации у них в карманах.

— Мы не можем искать их, у нас каждая минута на счету, — сказала охранница-роза, — мы должны лететь сейчас.

— Должны — значит полетим! — объявила Селия.

Она сбросила на горячий бетон свои туфли на шпильках и ловко забралась в кабину стальной птицы.

— Ты умеешь пилотировать вертушку? — удивилась Холли.

— Пару раз я делала это, ещё когда была подростком, у моей матери классные люди работали в доме, я просила их, и они учили меня пилотировать всё, что можно, от косилки до вертолета. Надеюсь, с тех пор я ничего не забыла.

— Как вы? Зарина, вы слышите меня? — Охранница с розой терла Зарине виски ватным шариком, пропитанным одеколоном, в жарком воздухе распространялся тошнотворно сладкий запах ландыша.

— Уберите это, мне хуже, — пролепетала роженица высохшими бескровными губами.

— Вы чувствуете боль? Ребенок шевелится?

Селия включила зажигание, оглушительно затрещал над головами винт, и стало уже не слышно, что спрашивает у несчастной женщины девушка, постигшая умом границы жизни и смерти.

Знаком молодая миллиардерша пригласила занимать места в вертолете. Холли и охранница-роза вдвоём подняли Зарину в кабину и помогли ей разместиться.

— Опустите спинку кресла, — велела Селия, — это вертолет класса vip, задние сидения трансформируются в спальные места, не забудьте пристегнуть ремни безопасности.

— Куда мы летим?

— Нет ли здесь какой-нибудь ткани, вроде пледа, а то сидение будет испачкано кровью, — Холли шарила взглядом по просторному салону.

— Не о том ты печешься, — как всегда иронично заметила ей Селия, — если я раздолбаю этот вертолет к чертям, некому будет тревожиться о пятнах на сидениях.

Она дала спутниковому навигатору запрос — родильное отделение.

— Криста, дочь Божия, спаси нас и сохрани, — беззвучно пролепетала Холли Штутцер.

Она могла сказать это в полный голос, могла даже крикнуть — гул работающего винта проглотил бы её слова… Но молитва — она на то и молитва — произнесение шёпотом наделяет её особенной силой. Настоящей молитве на самом деле не всегда и нужны слова — когда человек молится, с богами напрямую говорит его любящее сердце.

— Если я умру, — говорила Зарина, с трудом фокусируя пугающе помутневший взгляд на лице сидящей рядом девушке с розой, — я прошу вас позаботиться о том, чтобы Королевой… Чтобы регентшей при моей внучке… Стала благородная хармандонская аристократка, а не эта прохиндейка и выскочка…

— Ребенок шевелится? Вы чувствуете его? — проигнорировав непонятную ей и по правде сказать в сложившейся ситуации совершенно неуместную тираду, снова спросила молодая охранница.

— Не зна-а-а-ю-ю, — пролепетала, выдыхая отдельные буквы изнуренная болью и кровопотерей женщина, — мне слиш-ком… Пло-о-о-хо.

— Лететь ещё четыре минуты, — сообщила Селия, — предупредите бригаду по телефону, садиться будем на площадку для медицинского транспорта, скажите им, что все штрафы за присутствие личного средства передвижения на территории клиники будут оплачены в течение суток. Пусть высылают электронные квитанции на моё имя.

Медики в синих и желтых костюмах с красными крестами высыпали на крышу приемного отделения, где ждали призывов о помощи, точно голуби на насесте, новенькие белые с красным санитарные вертолеты. Люди внизу энергично махали руками, продавали какие-то условные знаки, вероятно, призывающие сидящих в стальной стрекозе развернуться и лететь назад.

Не обращая на них ни малейшего внимания, Селия начала посадку.

— Нельзя, тут нельзя! Только сантранспорт! Это запрещено! — кудахтал пожилой фельдшер. Его широкие синие штанины, рубашка и седые кудри бурлили в потоках воздуха, взбиваемого винтом.

— Я сейчас буду говорить с вашим начальством, думаю, ему не очень понравится, что вы отказываетесь принимать человека в критическом состоянии.

— Но на своём вертолете запрещено! — начиная впадать в отчаяние, кликушествовал фельдшер, — меня за такое уволят! Говорю же нельзя!

— Мне всё можно, — изогнув по своему обыкновению бровь, заявила Селия, — особенно в те редкие моменты, когда я собираюсь сделать добро.

— Что у вас здесь? — обратился к ней более снисходительный член бригады, фельдшер помоложе в желтом жилете и в толстых квадратных очках.

— Преждевременная отслойка нормально расположенной плаценты, — четко отрапортовала охранница с розой, — предположительно обширное внутреннее кровоизлияние.

Фельдшер знаком попросил бригаду подогнать каталку. Он взял за запястье Зарину, вопросительно заглянул ей в лицо, как в справочник, и задал все те же вопросы, которые до этого задавала сопровождающая.

— Мы теряем время, — сказала Селия.

— Вы должны убрать отсюда вертолет, — снова вмешался седой блюститель больничного порядка.

— Я улечу только тогда, когда буду уверена, что моей родственнице окажут необходимую помощь.

— Вызовите дежурного врача, — закончив предварительный осмотр, велел фельдшер.

— Она в приемном, — доложил мальчишка-медбрат, держа рацию на вытянутой руке, — у неё беременная с огнестрелом.

— Огнестрел — в живот?

— Нет, в плечо, — сообщил парнишка, деловито выслушав шипение рации.

— Тогда какого хрена? Скажи им, чтобы готовили оперблок!

— Диагноз какой? — юный медбрат держал рацию почтительно, точно волшебную раковину с голосом божества.

— Отслойка! — крикнул фельдшер в дырявое окошечко микрофона, — Массивное кровотечение!

— Подпишите бумаги, — фельдшер тронул Зарину за плечо, — что вы доверяете врачам делать всё, что они посчитают необходимым делать, для спасения вашей жизни.

— Ничего я не подпишу! — Зарина подняла на медработника нездорово сверкающие глаза, в этот момент она как будто почувствовала себя лучше и даже попыталась подняться, — кто вас знает, может, вы компанию… мою… сейчас на себя переоформите… Жулье щель найдет…

— Мы не вправе оказывать помощь без согласия пациентки, — развел руками фельдшер.

— Я думаю, она сейчас не в состоянии, — мягко заметила ему Селия, незаметно извлекая из кармана стопку банкнот, — больные иногда бредят, ведь так? Спутанность сознания, всякое бывает… Делайте свою работу, я всё подпишу.

— Я…я не могу, — лицо медработника при виде денег сразу сделалось несчастным.

— Я вас понимаю, — простительно продолжала Селия, — деньги пачкают руки, но ведь речь идёт о жизни человека… Двух людей! Прошу вас. Она не понимает, что находится в опасности!

— Заберите свои деньги, — фельдшер резко окаменел лицом — оно стало жестким и словно немного обиженным — как будто он порвал внутри себя жилу и теперь мучился болью, — дайте сюда подписанные бумаги.

Селия проставила в нужных местах нехитрую закорючку и вернула папку медицинскому работнику.

Зарину тем временем уже завезли на каталке в грузовой лифт.

«Этот человек сидит на окладе в несколько сотен тиар и способен отказаться от денег из принципа. Это большой человек. Ради таких людей надо строить новую свободную страну, где каждый получит столько, сколько заслужит своим трудом.»

Так думала Селия, стоя босиком на горячей крыше больницы и глядя вслед простому фельдшеру в желтой жилетке.

— Полетели? — робко спросила подошедшая Холли, — будем надеяться, теперь она в надежных руках.

— Не переживай, — молодая миллиардерша обернулась к подруге с задумчивой улыбкой, — здесь самые надежные руки, какие я только видела. Потому что здесь — чистые руки.

 

11

— Как зовут пациентку?

— Зарина Ганцзи.

— Минутку, сейчас посмотрю.

Медицинский регистратор, молодой человек с аккуратно подкорректированными бровями, в маске, закрывающей пол-лица и, очевидно, заменяющей ему традиционный элемент мужского гардероба, защелкал по клавишам.

— Ганц… Будьте любезны, повторите фамилию, пожалуйста.

— Почему, — шёпотом спросила Холли, — вы не хотите называть имен? Ты ведь могла устроить свекровь в любую клинику, с твоими-то средствами…

— Тут самая лучшая реанимация для новорожденных во всей стране. Я лично в рамках благотворительной акции в прошлом году заказала для этой больницы самую передовую технику из Новой Атлантиды.

Холли, когда удивлялась, забавно таращила глаза.

— Всеблагая помилуй! Так тут доска почета должна висеть с твоим портретом, а они на вертолетной площадке чуть нас не поперли! Просто неслыханно!

— Тише, — Селия досадливо поморщилась, — подвиги ржавеют от молвы.

Медицинский регистратор тем временем обнаружил искомую фамилию в базе данных.

— Вашу свекровь благополучно прооперировали, — сообщил он, — но она находится в реанимации, и вы не сможете увидеться с нею, пока её не переведут на отделение. Лечащий врач беседует с родственниками пациентов ежедневно после обхода.

— Есть возможность сейчас более подробно узнать о её состоянии?

— У меня стоит напротив фамилии зелёная галочка, это значит, её жизнь вне опасности.

— А ребенок? — спросила Холли.

— Здесь нет данных о ребенке. Вам всё разъяснит врач, подходите завтра в указанные часы.

— Большое спасибо, — Селия отошла от стойки.

Холли непонимающе взглянула на подругу.

— Неужели мы будем ждать?

— Правила написаны для всех. Чем мы лучше других, скажи? Завтра — так завтра.

 

12

В помещении из двух смежных комнат, больше похожем на приличный номер в отеле, чем на больничную палату, в одной комнате на кровати, удобной высокой и белой, как кусок сливочного торта, лежала Зарина. Капельница, как цапля, клевала её в вену иглой на конце длинной трубки. Лицо больной было спокойно, усилиями врачей к нему вернулись неуловимые теплые оттенки жизни; вероятно, она дремала: грудь вздымалась легко и бесшумно, как волна в хорошую погоду.

Другая комната, чуть менее просторная, изображала изящную гостиную: здесь посетители могли посидеть в мягких креслах, пока персонал выполняет пациенту назначенные процедуры, полистать журналы, поработать на компьютере или воспользоваться безалкогольным баром.

Лечащий врач говорила шёпотом:

— Объем потерянной крови компенсирован, производились вливания плазмы и эритроцитарной массы, состояние стабильное, но для полного восстановления нужно время, я назначила успокоительные, пусть побольше спит, сейчас я бы не рекомендовала ничего говорить ей, такие новости обычно принимают очень трудно, стресс может сказаться на её состоянии, благополучие пока ещё очень хрупкое, вы понимаете, организму нужно окрепнуть.

Селия сидела, держа на коленях блюдце с чашкой здешнего травяного тонизирующего чая. Время от времени тонкая чашка негромко позвякивала о блюдце.

— Ребенок был мальчик или девочка? — спросила она.

— Не помню, в истории написано, — врач подвинула поближе к Селии подшивку белой бумаги, — Мне очень жаль. Мы сделали всё возможное. Вам ещё повезло — приехали вовремя…

«Во время операции экстренного кесарева сечения из полости матки был извлечен доношенный мертвый плод мужского пола. Причина смерти — асфиксия, вызванная полной отслойкой плаценты.»

Селия побежала глазами по строчкам, спотыкаясь, как на кочках, на труднопроизносимых специальных терминах. Перечитывала их по нескольку раз. Стальные, как хирургические инструменты, чеканные точные слова. Недаром медицина говорит на мертвом языке. Ибо только мертвым языком возможно описать смерть. В живом нет для неё достаточно убедительных слов.

— Она больше не сможет рожать, — сказала врач.

Селия заметила: эта фраза уже давно, словно мясная жилка, мешалась у неё во рту, произнеся её наконец, женщина испытала облегчение.

— Постарайтесь сообщить ей плохую новость как можно мягче, сделайте акцент на том, что при современном уровне развития науки и при её достатке она сможет нанять суррогатных матерей… В Новой Атлантиде на днях впервые в мире из искусственного инкубатора извлекли жизнеспособного ребенка! Афина Тьюри. Слышали о ней? Не рожать и не иметь детей — разные вещи. Объясните это ей… Если будут ещё вопросы — звоните, я в любое время буду рада ответить на них.

Селия почувствовала знакомый душный приторный запах, исходящий от последних слов врача; так говорят далеко не всем родственникам пациентов в этой клинике — ей стало противно.

— Спасибо большое.

Потом Селия подумала, что вообще говорить с родственниками не так уж просто: выйти из операционной, только что выбросив в мешок окровавленные перчатки, и, глядя в распахнутые глаза, до последнего ищущие, нащупывающие в лицах встречных врачей надежду, сразу всё погубить, сказать этим людям, доброжелательно, вежливо и твердо, что их близкого родного человека уже нет.

«Как хорошо, что я не врач.»

— Что там такое? — раздался из соседней комнаты настороженный голос Зарины, — Меня обсуждаете? С каких пор это происходит за моей спиной? Я пока не мертвая и не сбрендила, насколько я могу судить.

Врач, услышав голос больной, поспешила юркнуть в дверь, сложив для Селии извиняющуюся гримаску.

«Избавить её от очередного тяжёлого объяснения — долг чести, пожалуй.»

— Как вы себя чувствуете? — молодая миллиардерша шагнула к кровати.

— Не заговаривай мне зубы. Что они со мной сделали?

Зарина откинула одеяло и, задрав голубую короткую ночнушку, продемонстрировала рыхлый желто-коричневый от йода шрам, похожий на застежку «молнию», идущий от пупка вниз по центру живота.

— Вам вредно волноваться, пожалуйста, успокойтесь. С вами всё будет в порядке, — Селия проклинала себя за то, что голос её дрогнул. Когда нельзя ничего сказать, не солгав, лучше молчать.

— Куда они унесли ребенка?

Кровь зашумела в голове подобно грозовому ливню. Дурные вести лучше сообщать коротко.

— Он погиб.

Селия провела пальцами по руке Зарины, лежащей на одеяле. Она не умела быть ласковой; с детства несуразно, неуклюже выражала чувства. Она боялась, что свекрови станет хуже, но Зарина, казалось, расстроилась даже меньше самой Селии.

— Это был мальчик?

— Да.

Несчастная мать на больничной койке продолжала бодриться:

— Тогда ничего… Ничего страшного, ведь главное… Главное — наследницу родить!

Селия чувствовала себя виноватой в том, что ей нечего сказать Зарине ни в утешение, ни в ободрение. Самое неприятное: ни для одного, ни для другого просто не было правдивых слов. Слов, достойных быть произнесенными. Не банальных, повторенных несчетное число раз несчетным количеством людей и потому звучащих фальшиво… Ясных, крепких слов, способных утвердить жизнь на её руинах. Разговор провис над пустотой.

— Рано пока думать об этом, — сказала Селия, — нужно поправить здоровье. Вы только что перенесли непростую операцию.

— Что они со мной сделали? — повторила Зарина свой неотвратимый страшный вопрос.

На него придется ответить, рано или поздно. Произносить лишние пустые слова — лишь отсрочка. Большие тёмные глаза Зарины, её голос, сильный и твёрдый, готовый к боли, гордая линия носа — вся невесомая, но ощутимая, тонкая материя разговора требовала правды. Как лекарства. Пространство, искривленное ложью, не может существовать долго. Как помятый резиновый мяч оно однажды вернется в своё естественное состояние. И чем глубже была вмятина, тем яростнее будет отдача. Истина — это гармония. К ней стремится Вселенная в своем вечном непрестанном движении.

— Зарина, врач сказала мне, что вы не сможете больше рожать детей.

— Что!? Как?!

Больная попыталась приподняться на локтях, раскрыла рот, точно в немом крике, глаза её расширились и заблестели.

— Почему?

— Прошу вас, не нервничайте. Хотите я принесу воды? Таблетку успокоительного?

— Это невозможно! Они должны всё исправить! Я должна родить дочь! Кому я оставлю «ОйлРемайнс»? Безмозглому Кузьме? Мужчины не имеют права наследования, а если бы и имели, последнее, что я бы сделала, так это завещала состояние своему сыну! Он и невинности своей уберечь не сумел, весь в отца, что уж говорить о нефтедобывающей компании! Оказалась бы она в руках у какой-нибудь прохвостки, как пить дать!

— Зря вы так говорите о нем.

Селия чувствовала примерно то же, что чувствует человек, когда при нём высмеивают стихи, которые кажутся ему безусловно прекрасными, или лущат семечки на пол, который он подметал. В её представлении никому не было позволено отзываться о Кузьме плохо. Даже его родной матери. Селия сама бранила юношу, она наказывала его лишением пищи, она порой бывала необоснованно строга. Но он оставался самым дорогим её сокровищем. Пока она его не потеряла…

— Да не говорила бы, кабы не правда. Слова же они так только, воздух сотрясать. Другое дело — кровь. В отца ведь пошел! А отец его… Иногда, конечно, жалею, что убила. Но только иногда. Сомневаюсь, что и честь его была при нём, когда мы сочетались браком, у него с двенадцати лет глаза становились мутными при виде женщины… Этакие чёрные пропасти… А какой у него был ротик! И все остальное… Он был красив, проклятый, как та фарфоровая кукла, которую Диавол даёт играться своим отродьям… И до чего он любил давать… Не мог выдержать и тех четырех дней, когда ежемесячно я недомогала… Он посылал всем моим охранницам умоляющие взгляды, пачкун, а те чего — молодые, сильные, здоровые, — он бывал счастлив, когда они вдвоем или даже втроём запирались с ним… Великая богиня всё-таки любила его, я ни прежде ни после не встречала такого сильного мужского дара… Вот так и Кузьма. Зачесалось только — побежал… А я теперь не смогу рожать! — Зарина вновь вспомнила о своем горе, и желчь в её голосе разбавилась горячей густой жалостью к себе, — Как могло такое статься? Криворукие коновалы! Что они со мной сделали?

— У них не было выбора. Они спасали вашу жизнь. У вас началось опасное кровотечение… Вы могли погибнуть вместе с ребенком.

— Они выпотрошили меня как кильку!

Неблагодарностью пациентов врачей, увы, не удивить. Селия ещё раз порадовалась, как хорошо вышло, что именно она сказала Зарине всё, а не оставила это медикам, и без того эмоционально разграбленным, голым, но всё равно готовым отдавать последнее.

— Зарина, то, что случилось с вами, вовсе не трагедия, сейчас же есть разные способы, методы, — осторожно начала Селия, — можно завести ребенка, не вынашивая и не рожая; в высшем обществе Новой Атлантиды, например, роды большая редкость, мне Холли рассказывала, у них это не принято…

— Какая разница мне, что там у них! Пусть хоть пятками затылок чешут! — Зарина хлопнула рукой по одеялу, — Мы живем в этой стране! И здесь у нас правит Закон Крови! И матерью может назвать себя лишь та, что рвала нутро своё, давая новому существу жизнь! Вся власть женщины заключена в её матке. Матка — та сила, что позволяет ей вести неравный бой со смертью! Матка — есть портал в небытие. Её возможности доказывают непостижимое величие природы. Это же чудо, как матка достает из пустоты человеческие души, как она точно сквозь игольное ушко протаскивает в этот мир целый космос!

Селия невольно положила руку себе на живот. Где-то там, в глубине, под ровной тёмной кожей, за добротной тугой стенкой брюшных мышц, точно сокровище в семи ларцах, лежит нетронутым её собственное оружие. Единственное в мире оружие, способное победить смерть, выстрелив ей в лицо громкой упрямой алой жизнью.

— Знаешь, сколько раз я могла потерять «ОйлРемайнс»? Но она всё ещё моя. Знаешь, почему, Селия? Я никогда не сдаюсь! Нет в мире горы, которую невозможно сдвинуть руками и головой. Я кликну клич по всей стране. Я приглашу лучших врачей! Я пообещаю им денег! Я завалю их деньгами, как осенью заваливает листьями северные города! Я не я буду, если не верну принадлежащее мне по праву.

 

1

Если бы забавы ради выстроили в одну очередь всех женщин, которые пожелали продать свою матку Зарине шай Асурджанбэй после того, как она объявила о своём намерении по центральному телевидению, то эта живая цепь могла бы соперничать длиною с хармандонским побережьем. В странах, где люди привыкли жить либо плохо, либо очень плохо, если появляется шанс жить хоть чуть лучше, за него хватаются в буквальном смысле «не щадя живота своего». Сумма, предложенная Зариной, внушала уважение не только совершенным босякам, но и семьям, ушедшим на некоторое расстояние от края великой пропасти нищеты: на эти деньги можно было приобрести, например, старенький грузовой автомобиль; оживить свой двор разом коровой, ослом и хорошей лошадью; купить крохотный ларек, домик или квартиру-студию — словом, неплохо поправить хозяйство. Потому-то со всех концов страны в столицу сдавать анализы на иммунологическую совместимость и потянулись героические матери, согласные пожертвовать драгоценным сосудом, взрастившим их детей, ради того, чтобы этих самых детей прокормить; бродяжки, жаждущие крова и способные отдать за него свой дар чадородия; обанкротившиеся делицы, кровью готовые поить свой умирающий бизнес; должницы, замученные кредиторами; пъянчужки и наркоманки, не слишком понимающие ценность того, с чем им предстояло расстаться, но взбудораженные далеким шуршанием банкнот.

Без устали врачи в нескольких столичных клиниках щупали животы — проверяли, так сказать, качество товара, брали анализы — искали ту, которой суждено стать спасительницей для одной из самых влиятельных женщин королевства.

Для предстоящей операции были приглашены лучшие сосудистые хирурги со всего света — Зарина, обычно очень осторожная в инвестициях, на спасение собственной детородной функции, а вместе с нею и чести не скупилась. Был создан масштабный проект, в ходе которого матка была пересажена нескольким женщинам, потерявшим её или не имевшим от рождения; группа ученых подбирала сочетания поддерживающих препаратов, способствующих тому, чтобы орган приживался и правильно функционировал; специалисты наблюдали за экспериментальной группой, оценивая их шансы в будущем забеременеть и выносить своих детей.

Зарина лично следила за ходом научных изысканий; она заезжала в клинику чуть ли не каждый день, засыпала медиков вопросами, общалась с женщинами, перенесшими трансплантацию. В основном они принимали её очень тепло:

— Спасибо вам большое! Я даже не знаю, как выразить словами то, что я к вам чувствую. Я родилась без матки, но благодаря вашему проекту у меня появилась возможность родить самой! Это чудесно! Теперь я могу чувствовать себя полноценной, не прятаться от мужчин, улыбаться им и смотреть в глаза — я даже осмеливаюсь мечтать о том, что однажды создам семью! Вы — длань великой богини, Зарина! Ваше явление — её подарок нам! Развитие науки требует гигантских вложений, которые не всегда окупаются, вы делаете благородное дело, финансируя исследования!

Заринину затею охотно освещала пресса. Центральное телевидение королевства регулярно выпускало репортажи: брало интервью у хирургов, иммунологов, участниц проекта, а также не забывало напомнить о том, что поиск донорской матки продолжается.

 

2

Тати, которую Зарина, увлекшись спасением отечественной трансплантологии, оставила в покое, вздохнула с облегчением. Селия безо всяких проблем согласилась подписать предварительно высланные ей по почте документы; но для торжественного финала обычай требовал личной встречи всех сторон — древняя традиция предписывала Тати и Селии встать друг напротив друга и пожать с двух концов поднесенное Кузьмой белое полотенце. Это символизировало полное согласие и примирение между соперницами, однако, с правом при обоюдном желании сохранять дистанцию в течение всей жизни — именно потому ритуальное рукопожатие осуществлялось не напрямую, а через полотенце. Ведь случалось, что «лаурус парлус» имел место между родственницами, соседками, владельцами общего дела — между женщинами волей обстоятельств вынужденными контактировать. Обычай разрешал им после ритуального рукопожатия общаться исключительно через посредников, если хотя бы одна из них считала оскорбление непоправимым и восстановление каких-либо отношений невозможным. Согласно легенде, первый «лаурус парлус» был между матерью и дочерью, и до конца дней они не сказали друг другу ни слова, и ни одна из них даже ни разу не упомянула другую в разговорах, точно та для неё вообще никогда не существовала на свете.

Кузьма с раннего утра собственноручно руками выстирал абсолютно новое полотенце, извлеченное из упаковки, высушил его, выгладил, скатал в длинный жесткий жгут.

— О, Всеблагая. Неужели нельзя никак обойтись без этой клоунады? — стонала Тати, пытаясь удержать в себе выпитый на завтрак стакан апельсинового сока.

Она полулежала в кресле, стараясь и головой особо не вертеть — ей казалось, что, если «не сотрясать нутро» тошнит не так сильно.

— Не забывайте, ваше положение сейчас держится только на уважении нашего народа к традициям, — укоризненно заметил Кузьма, упаковывая подготовленное полотенце в оберточную бумагу.

Тати никогда и не забывала; ей оставалось только глазеть на собственную жизнь, как дети глазеют на заводные игрушки в витринах, и удивляться. Она чувствовала себя фантиком, попавшим в океанский шторм. Что может сказать на это её мать? Какое богатство лучше: своё маленькое, нажитое потом и лишениями, или чужое, шальное — стоишь как будто на хрустальной лестнице до небес, на вершине, и кто угодно может шарахнуть молотком по основанию…

Сейчас Тати и Кузьма занимали президентские апартаменты отеля «Шангри».

— Слова вашего языка такие странные. Красивые.

— Теперь это и ваш язык тоже. Каждый день я буду рассказывать вам что-нибудь. Не заметите, как сроднитесь с ним… Знаете ли вы, например, что означает моя фамилия? «Асурджанбэй» переводится как «долгий путь воина». Основательница нашего рода половину жизни провела в походах, в Хармандоне фамилии есть не у всех, фамилия — знак почета, в ней обычно заключена краткая история человека или увековечено какое-то его важное достоинство.

— Фамилия Селии что означает?

— «Сурлугур» — сияние луны… Название нашего отеля — «шангри» переводится «рассвет».

Кузьма подвел Тати к окну: стекла начинались от пола, прямо под ногами расстилалось нежное голубовато-зеленое, прозрачное до самого дна море — с сотого этажа небоскреба, возведенного на маленьком острове, так хорошо было, никуда не торопясь, наблюдать, как солнце рождается, алое, из мягкой розовой пены горизонта, омывается жидким золотом, и, поднимаясь выше, теряет границы, плавится, светлеет.

— На свете есть места, где невозможно не быть счастливым, — прошептал юноша.

— По-настоящему счастливым можно быть только на своем месте, — отозвалась Тати.

— Твоё место здесь, ты привыкнешь, надо только немного подождать, я ведь сумел привыкнуть к дешевой еде и к паршивым гостиницам. Древняя мудрость нашего народа учит: если у тебя ничего нет, знай, если завтра на тебя обрушится золотой дождь, ты должен принять его без лишнего трепета, иначе не удержишь ни капли, а если ты богач, помни, реки твоего золота могут разлиться в одночасье, что не зачерпнешь даже кружки напоследок, и ты должен это принять без большой обиды, потому что реки, уходящие в землю, уходят напоить тех, кто живет на другой стороне…

 

3

Селия стояла у окна в колонном зале Дворца Съездов. Именно здесь планировалось провести церемонию примирения и передачи жениха.

Молодая женщина беспокойно барабанила пальцами по благородному дереву подоконника. Она не испытывала ни малейшей неприязни к Тати, что удивительно; в смятение повергала её неизбежность встречи с Кузьмой. Селия ничего с утра не ела, и всю прошлую неделю трапезы её нельзя было назвать обильными, диетолог звонила уже несколько раз: тревожилась, что снова может вернуться нервная анорексия, которой её клиентка страдала в юности.

Акустика в колонном зале была такая, что шаг на одном конце слышен был на другом. Серебристо-белая матовая, точно лёд, исчерченный коньками, плитка пола выдавала женщин на каблуках.

Селия обернулась на звук.

Тати Казарова дошла до центра зала и остановилась.

Неосведомленному свидетелю сцена не показалась бы напряженной: две женщины смотрят друг на друга, проходит мгновение, царапая тишину, следом за ним второе, третье — одна из женщин кивает — спустя ещё два-три цепких крючковатых мгновения, вторая отвечает ей таким же неглубоким размеренным поклоном.

Кузьма стоял сначала рядом с Тати, затем сделал шаг вперед. Его лицо было закрыто густой кремовой вуалью, и Селия поблагодарила за это высшие силы — она предполагала, что ей больно будет видеть снова его красоту, утраченную для неё, и потому грустную, как мелодия скрипки.

Кузьма покрыл лицо несмотря на недовольство Тати: после возвращения из Новой Атлантиды она ворчала на него, призывая мыслить прогрессивно и не носить платки. Он порой слушался её, постепенно разбавляя свою картину мира тонкими струйками атлантийской демократии, но сейчас был явно не тот случай: Кузьме было стыдно перед Селией, и он не хотел, чтобы она уничтожающим взглядом посмотрела в его открытое и потому совершенно беззащитное лицо.

Расправив ритуальное полотенце, юноша повесил его на руку словно официант.

Женщины приблизились. Тати должна была встать слева — со стороны сердца, Селия — справа.

Каждая взялась за свой конец полотенца. Кузьма убрал руку, середина полотенечного жгута качнулась и провисла. Тати слегка натянула свой конец, Селия сделала то же: теперь они чувствовали напряжение рук друг друга через жёсткую белую ткань.

Тати зажмурилась, белая вспышка фотоаппарата внезапно ужалила её в глаза. Селия изящно повернула голову — привычная — позировала перед камерой.

«Сегодня же это будет на первых полосах всех хорманшерских газет, на телевидении, в сети — везде,» — подумал Кузьма.

Селия символически покачала свой конец, как если бы она жала живую руку. Тати ничего не оставалось, кроме как повторить её движение. Ритуал был кончен, соглашение скреплено. Кузьме отдали полотенце, которое после надлежало сжечь.

Команда репортеров добросовестно сфотографировала напоследок юношу, застывшего с белым жгутом, переброшенным через руку, Селию в кремовом брючном костюме, на каблуках, и Тати, кажущуюся девчонкой-подростком от сравнения с высокой и сочной хармандонский красавицей.

Цикадами стрекотали фотоаппараты. Весь мир скоро узнает, как высоко взлетела дочь небогатой предпринимательницы из Новой Атлантиды, которая всю жизнь только и делала, что торопливо, дрожащими руками, соединяла и держала вместе концы вечно расходящихся прорех в бюджете своей маленькой фирмочки. Жаль, Тати не могла видеть, как её мать залилась слезами от переизбытка и противоречий нахлынувших эмоций, а её дочь Энрика, подбежав к отцу, пахнув облаком чёрных, пышных, как губка, волос, сунула ему под нос газету и провозгласила радостно и гордо:

— Смотри! Моя мама скоро станет Королевой! А это значит, я тоже стану Королевой, когда вырасту! Потому что у меня хорошая наследственность!

Алан никогда не говорил дочери дурно о Тати, он хотел, чтобы она, повзрослев, сама сделала все выводы, возможно, встретившись с матерью, посмотрев ей в глаза; он не понимал ни тех одиноких отцов, которые, как кашей, пичкают детей байками, о том, что их матери героини, летчицы, космонавтки, ни других, которые напротив всю жизнь только цедят яд в адрес оставивших их женщин, не стесняясь детей.

Алан посадил на колени дочь, залюбовавшись свежим, как морозный рассвет, детским румянцем, длинными ресницами, розовым цветком рта. Энрика росла похожей на Тати, но от него взяла тёмные оттенки волос и глаз.

— Я тебе вот что скажу, милая, — сказал он, ласково потрепав облачные кудри девочки, — Твоя мама — авантюристка…

— Это такая профессия? Это хорошая профессия? — защебетала Энрика, она была очень разговорчивым ребенком, — Ты же говорил, что она воевала на войне!

— Это и не хорошо и не плохо, деточка, это вопрос выбора. Твоей маме очень повезло сейчас, но так бывает далеко не всегда. В большинстве случаев авантюристы гибнут, с ними случаются несчастья. Я желаю, чтобы у твоей мамы всё и дальше складывалось удачно, но я хочу, чтобы ты поняла: лучше не быть ни богатым, ни знаменитым, но жить спокойно и честно…

Алан вздохнул и добавил чуть тише, с горечью:

— Интересно, вспомнит она о нас тобой хоть на минуточку, оказавшись там, наверху?

К чести Тати, она и не забывала никогда о брошенном любовнике и о дочери, просто, находясь в бегах, не находила возможностей их поддержать. Алан уже не ожидал ни вестей, ни подарков, которые раньше исправно присылались. Он решил, что, сделавшись претенденткой на престол, Тати обрела соответствующий положению гонор и теперь не удостоит своим монаршим внимание их с дочерью, сирых и убогих. Для него стало большим сюрпризом уведомление из центрального отделения хорманшерского банка о переводе на его имя, а уж взглянув на сумму, которую вежливый администратор написал на бумажке, молодой мужчина едва не лишился чувств.

Кузьма, узнав о второй семье Тати, устроил феерический скандал: он вихрем метался по комнатам, плакал, сыпал проклятиями и угрозами, как умел, швырял на пол роскошные вещи… Поскольку прибегнуть к излюбленному быстрому и безотказному средству успокоения Тати ввиду дурного самочувствия не могла, сие представление обошлось дорого, а на вербальные доказательства любви и верности у новоиспеченной некоронованной королевы ушло около четырех часов.

На полученные средства Алан приобрел просторную квартиру, машину, чтобы таксовать по ночам — иметь пусть и небольшой, но стабильный приработок; часть денег он оставил на личном счете, на будущее — обеспечить дочери достойное образование, организовать свадьбы братьям, вошедшим в возраст, да и просто держать запас на «черный день». Алан не был жаден, не завидовал состоятельным людям, не собирался ничего больше у Тати просить, несмотря на её положение — мысленно поблагодарил ее за то, что она дала, даже письма писать не стал — не тешил себя надеждами, что нужны там, высоко, его благодарственные письма…

Единственной действительно шикарной вещью, которую Алан позволил себе купить из нежданно свалившегося богатства была настоящая шелковая головная накидка, синяя, с золотыми звездами — он никогда не носил накидки, и теперь хотел надевать её, работая за рулем, чтобы не ловить на себе лишних масляных взглядов подвыпивших поздних дам. Ему и так с избытком хватало внимания: мужчина-таксист в Хорманшере — диковинка. Почти каждый из способных более-менее ворочать языком, спрашивал его, как так вышло, куда смотрят его родственники, и почему он не ищет женщину, чтобы та его, как полагается, содержала.

— Мужчине работать неприлично, — с оскорбленным видом заявила ему одна пассажирка.

— Нет, уверяю вас, — осмелился возразить ей Алан, — наступают новые времена, страна преображается, у людей появляются новые права и свободы… В демократическом обществе мужчине не нужна женщина, чтобы он мог обеспечивать себя. Я способен работать и рад, что не нуждаюсь ни в чьей милости.

 

4

Красота Алана, угадываемая под лёгкой звёздной тканью, будоражила воображение, а стремление к самостоятельности, независимости поддразнивало женское самолюбие — регулярно обнаруживались желающие добиться его внимания — очаровательному таксисту оставляли на заднем сидении букеты, конфеты, плюшевые игрушки — он приносил их дочери. Энрика радовалась каждый раз бурно: хлопала в ладоши, заключала очередного непропорционально длинноухого зайца или пузатого мишку в объятия — но уже через день игрушка, вызвавшая такой шквал восторга, бывала заброшена в угол ко всем остальным.

За год работы вокруг Алана сформировался постоянно вращающийся, но не разрушающийся круг клиенток-поклонниц: они заранее договаривались с ним о поездках и негласно соревновались друг с другом, предлагая своему фавориту всё большие суммы — скажем, если Алан на предложение какой-нибудь дамы поехать тогда-то туда-то отвечал, что на это время он уже нанят, то она пыталась переманить его, набавляя цену. Молодой таксист, однако, никогда не нарушал предварительных договоренностей и не только не пользовался личным обаянием при получении заказов, а скорее даже пытался скрыть его, как умел; он предпочитал казаться молчаливым и мрачным, лишь бы разговоры в дороге или его позитивный настрой не воспринимались никем как желание завести отношения.

Так было, пока дорожная неприятность не поспособствовала тому, чтобы одна из клиенток увидела его лицо.

Машину Алана тормознул дорожный патруль: хамоватая плечистая офицерочка спросила у него водительские права и, желая удостовериться, что документ принадлежит ему, потребовала расстегнуть накидку.

Надо сказать, дорожный патруль в Хармандоне — наглая жадная банда, ошалевшая от отсутствия какого-либо контроля за нею со стороны бестолкового временного правительства.

Плотоядно воззрившись на хорошенькое личико Алана, патрульная дернула тонкую материю и, оторвав, отбросила лоскуток прочь:

— Глядите-ка, девки, а вот и украшение нашей трассы, — хриплый смешок из тех, что добра не предвещают.

Вульгарным покачиванием указательного пальца она подозвала двух своих подружек в форме.

— Слушай, солнце, мы тебя вообще задаром отпустим, штраф писать не будем…

— Штраф? — растерялся добросовестный Алан, — Как же так? Разве я что-то нарушил?

— Конечно! — уперев в плотные бока кулачищи, победоносно провозгласила патрульщица, — таким карамелькам вообще нельзя сидеть за рулем, у нас во всех инструкциях прописано, а документы, знаете ли, шуток не любят: таксовать могут только лица женского пола!

— Если так, то я заплачу, — сразу согласился юноша.

— Естественно. Но до выяснения — кто позволил? — мы конфискуем у тебя права и автомобиль, — офицерка наступала на Алана, две другие за её спиной недобро скалились.

— Как… Так… Я… Простите, я могу вам прямо сейчас дать денег…

Девицы в мундирах расхохотались.

— Дать! Денег! Да не надо нам твоих денег! Нам бы просто — дать! Вон в тех кустах…

Мерзкий гортанный смех, похожий на рычание.

— Какого беса??? — из машины, грозно хлопнув дверцей, вышла пассажирка, — Ты, вошь полосатая, тут парнишку прессуешь? Я у тебя дубинку твою сейчас как отберу! Да так нефигово тебя ею порадую, что и думать о мужеском поле мочи не достанет!

— Отец честной! Рыцарка нашлась! Защитница! — комедийно всплеснув руками, воскликнула патрульная.

— Садись в машину, — строго велела Алану клиентка. Он послушался, но стекло оставил опущенным — хотел оставаться в курсе событий.

Дама, которую он вез, порылась в нагрудном кармане и с размаху сунула офицерке в нос какое-то удостоверение.

— Гла-ва ко-митета по про-ти-во-действию кор-рупции при вре-менном пра-ви-тельстве, — близоруко щурясь, прочла в корочках обалдевшая блюсительница порядка на дорогах.

— Здравия желаю! Извините… — в один голос брызнули её заплечные подруги.

— Как твоя фамилия, горилла?

— Я говорю же… Извините… Недоразумение вышло… — сутулясь и хлопоча глазами бормотала патрульная.

— Как вышло, так и войдет! Фамилия!? — не унималась пассажирка такси.

— Честное слово… Больше не будем, — просительно вытянулась головой из-за плеча главной одна из подруг.

— Ладно, муж вам топорище, — смилостивилась власть имущая, — Запишите, жабы, номера этого парня, и чтобы впредь он у вас тут как принц ездил, и больше ни одна липкой своей лапой его не коснулась! Ясно вам?

Патрульные закивали: торопливо, жалко, вразнобой.

Глава комитета села в машину, сердито щелкнула клапаном ремня:

— Поехали!

Когда Алан доставил на место пассажирку, что так неожиданно и эффектно отвела от него злую несправедливость, рассчитываясь с ним, она атаковала заинтересованными взглядами его беспомощно открытое лицо.

— В вашем положении… Вы могли бы иметь личную шоферессу. Почему же… — молодой таксист делал всё возможное, чтобы не выдать своего удивленного смущения.

— Могла бы. Но мне хочется ездить с тобой, — ответила женщина, откровенно им любуясь, — знаешь, что, я подарю тебе, пожалуй, новую накидку, лучше прежней…

Алану показалось, она хотела сказать ещё что-то, но придержала последнюю фразу. Он беспокоился, что теперь, на правах спасительницы, высокопоставленная дама попробует с ним сблизиться, пригласит на свидание, попросит особых условий и прочее, но она вполне официально протянула ему руку для прощания, на лице её при этом от недавнего восхищения не осталось и следа. Она уже жила в том будущем, в которое ехала.

Алан попытался для верности отказаться от предложенного подарка:

— Простите, но я не смогу принять. Головная накидка — вещь дорогая. Притом, выбрать её довольно трудно, чтобы было удобно и…

— Я и не собиралась делать вам подарок, — деловым тоном заметила клиентка, — вы понесли издержки во время нашей поездки. Вы оказывали мне услугу, я лишь хочу компенсировать вам непредвиденные расходы.

Объяснение звучало довольно убедительно, и Алан согласился. Но уже через несколько дней, получив от курьера изящную картонную коробку с золотым тиснением, сконфуженно пожалел об этом. То, что лежало внутри, завернутое в полупрозрачную бумагу, наверное, своей стоимостью не в одну сотню раз превышало «издержки». Накидка была пошита из натурального голубого шелка, обработанного по новейшей технологии с внедрением в волокна золотой и бриллиантовой пыли — это придавало ткани ни с чем мне сравнимое теплое сияние и особенную тяжесть; такой шёлк не мялся и всегда ложился ровно, как конский волос. Надпись на коробке свидетельствовала о том, что накидка происходит из известного модного дома, в котором модели производились исключительно на заказ в единственном экземпляре и потому принято было давать каждой вещи собственное имя. Подаренная Алану накидка называлась «ашкай шииз» — вечернее море.

Жестоко задавив в себе искушение примерить мягко светящееся великолепие, он закрыл коробку крышкой и поставил её на шкаф. «Надобно потерять всякое уважение к людям, чтобы дарить скромному таксисту такую роскошь! Наверняка ведь в надежде затащить в постель! Без разницы какими средствами они добиваются своего! Угрозами. Или мздой. То же самое насилие по сути…» В тот же день Алан отправился в магазин одежды и приобрел себе самую простую накидку из хлопка. Белую, с незатейливой вышивкой серебристой нитью. Короткую, до середины плеч, а не по пояс. Как подобает небогатому работающему юноше. Коробку же с подарком он установил на заднее сидение машины, когда дарительница снова попросила его совершить поездку.

— Совсем не понравилось? — спросила она с едва заметной довольной усмешкой, — Не тот покрой? Не тот цвет?

— Я не хочу, чтобы вы думали, будто меня можно купить, — ответил Алан не оборачиваясь; от непрошеного волнения, налетевшего подобно морскому ветру, влажные ладони оставляли на пластике руля следы.

— Мысли такой не было, — ответила женщина ровным ничуть не возмущенным голосом, — я только подумала, что за всю историю моды соткано ничтожно мало накидок, достойных вашей красоты, и решила, что если найду хотя бы одну, то заплачу за неё любую сумму.

Алан не мог понять, искренна ли она с ним, или все эти медовые слова — лишь коварство. Тати Казарова тоже говорила ему разные приятности, от которых мурашки разбегались по телу, шептала на ушко жаркие обещания… И что? Алан больше не верил женщинам. Одного раза ему хватило. Не дурак.

Разговор состоялся, и клиентка не попыталась ни уговорить его принять подарок, ни как-то иначе наладить более тесный контакт. Нет так нет. Алан возрадовался, что понят правильно, и надеялся, что даже если по отношению к нему и зародились некогда какие-либо гадкие намерения, то теперь всё прояснилось, и станет можно и дальше продолжать стабильные деловые отношения. Она — пассажирка. Он — таксист.

Женщина вышла из машины, и как прежде они простились рукопожатием, только Алану вдруг стало неловко, от отвел глаза, чтобы не встретиться с нею взглядом: он опасался невольно взглянуть на неё, как на поклонницу, потому что своим подарком она ему об этом объявила, опасался найти её привлекательной… Ей было лет сорок, может, чуть больше, но в ней сильно играли ещё живительные женские соки: промеж черных волос, собранных высоко на затылке, не нашлось бы, наверное, ни одного седого, кожа лица и шеи пусть и не осталась совершенно свежей, но не походила ещё на проселочную дорогу под палящим солнцем, а фигура сохраняла назначенную ей природой форму кувшина.

«У неё наверняка муж, и, кто знает, может не один. При её-то возможностях…» Алан поклялся себе никогда не связываться с женщинами, стоящими выше по социальной лестнице. Ему хотелось, конечно, наладить личную жизнь, молодой мужчина как никак, но он предпочел бы, чтобы за ним ухаживала продавщица, строительная рабочая или мелкая служащая.

 

5

Прошло почти четыре месяца с тех пор, как Тати приняла на себя роль главной претендентки на хармандонскую корону. По закону окончательное вступление её в права должно было состояться после рождения ребенка, а покуда оставалось время для ознакомления с грядущими обязанностями.

Тати были выданы для прочтения толстенные фолианты в золотых и серебряных окладах, инкрустированных бриллиантами, рубинами, сапфирами и изумрудами. В них описывались правила поведения королевских особ с конкретными примерами, ситуациями, которые реально имели место на протяжении последних четырех сотен лет.

Сначала Тати чрезвычайно тяготилась чтением: её угнетали многословные, дотошно подробные описания нарядов, украшений, церемоний, но мало-помалу она привыкла; выдрессировала своё воображение таким образом, чтобы оно из небрежного плотника, наспех сколачивающего доску с доской, превратилось в старательного реставратора. Теперь ушедшая эпоха восставала перед Тати с ошеломляющей ясностью: мертвые правители поднимались из могил, проходили стройными рядами по парадным залам; казалось, можно было прикоснуться к тканям их роскошных одежд, ощутить их текстуру, тяжесть, прохладу. Оживали страсти, коварные козни, измены, радости и несчастья многих людей, которые из-за своего высокого положения оказались превращенными в книги. Засиживаясь порой за письменным столом до утра, Тати, одурманенная усталостью, кофе, беспокойством, начинала ощущать таинственную, почти материальную связь времен, в которой судьба каждого без исключения принимает участие, точно нитка при плетении огромного красочного полотна, и никакой судьбы не изъять из общего узора — ни одну нитку не выдернуть так, чтобы не потревожить другие…

Аккуратно перекладывая в стопках пожелтевшие печатные листы, Тати вдыхала запах лежалой бумаги, и ей чудилось, что в нём растворены едва различимые, но неуничтожимые свидетельства прошлого, единичные молекулы старинных духов, частички кожи, упавшие со смуглых рук властной и любвеобильной королевы, пылинки с накидки её возлюбленного, дыхание писаря… Чуждая ей страна, живущая далекими от понимания обычаями, с каждой ночью, проведенной над архивными материалами, обретала плоть внутри Тати, подобно тому, как рос а ней, набирая силу, толкаясь всё ретивее день ото дня, ребенок Кузьмы.

Попутно шли приготовления к коронации: мероприятие мыслилось масштабное — после закрытой церемонии для аристократии требовалось организовать «выход в народ». Для этой цели королевы прошлого использовали море: люди выходили на главную набережную столицы, собирались на островах, спускали на воду частные катера — коронованная особа чинно проплывала вдоль береговой линии на торжественно убранной яхте под гербовыми парусами, и счастливой приметой считалось близко увидеть, как она машет с палубы. А уж если кому-то выпадала удача поймать лепесток гранатового цветка — по традиции их пускали по ветру с королевского судна — этот человек всю оставшуюся жизнь пользовался особенным уважением у членов своей семьи, родственников, сотрудников, соседей как избранный баловень небесных сил. Если он был должен, его долги забывали. Если был виноват — ему прощалось. Надо ли говорить, что на один самый вяленький лепесток приходилась добрая сотня желающих засушить его в скляночке и показывать всей округе.

Тати чувствовала приливы безотчетного ужаса, думая о ревущей толпе, плещущейся в каменном ковше парапетов набережной. Толпа страшна как в ненависти своей, так и в любви. Что, если самые прыткие из них, а за ними и остальные, захотят прикоснуться, скажем, к её одежде, одержимые своей наивной туземной верой в божественность монархов? И никакая охрана не спасет, ибо их тысячи — рвущихся вперед за благими знамениями! Они порвут Тати на куски, потопят яхту, растащат паруса по нитке, как мыши жито по осени, в надежде возжечь богатство от богатства, славу от славы, милость божью от лоска человеческого…

Тати в минуты рассуждений жалко становилось людей, над которыми ей суждено было вознестись, но жалость вяла от стылого дуновения страха, точно теплолюбивый росток на сквозняке. Можно, конечно, нагрузить яхту оружием — если вдруг начнется непредвиденное наступление, открыть по ним, по живым, пламеннооким, обожающим свою королеву, огонь из пулеметов. Можно ответить смертью на любовь. Имущие власть нередко допускают такое. Они начинают войны — доверившихся им маленьких простых людей затягивает в мясорубку. Они пускают танки на повстанцев, чтобы удержаться в своих пошатнувшихся креслах. Их ошибки — кровавые кляксы в тетради Истории.

Хотя Кузьме и не полагалось пока спать в одной комнате с Тати, он нередко оставался у неё. Она кричала во сне, и рядом должен был находится человек, способный её успокоить. Кузьма прижимал к груди венценосную голову, гладил золотые волосы, плечи, спину Королевы, покуда она, забыв наваждения, не засыпала снова.

В её мозгу взрывались бомбы, строчили пулеметы, дымилась разодранная земля, рушились системы и возникали новые. По улицам маршировали армии, жутким гиканьем приветствующие своих вождей. И среди всей этой чудовищно громыхающей симфонии разрушения она была маленькой, беленькой, кудрявой девочкой, не старше своей дочери Энрики, которая бежала без оглядки, но ни на шаг не могла оторваться от преследователя, бежала бесплодно, как белка в колесе, бежала от собственного ужаса, наивно и жалко прикрывая голову ручонками, заслышав звук бомбежки.

 

6

Селия могла бы спокойно говорить с Тати. И даже пожать ей руку без полотенца. Она боялась, что к ней подойдет Кузьма. Поприветствует, попросит оказать любезность, попытается иносказательно объясниться — не важно. Красавица миллиардерша уверена была, что едва раздастся поблизости его голосок — её лицо окостенеет, трахея сожмется и словно покроется инеем, она не сможет ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни издать никакого звука, и как стакан ледяной воды в пустом желудке разольется дрожью в ней самое страшное и безнадежное из всех человеческих чувств — непоправимое отчаяние отверженности. Она старалась по возможности отделаться от всех приёмов, коктейлей, раутов, где королевская чета значилась в качестве гостей. Положение, однако, обязывало её присутствовать на многих мероприятиях; она приезжала из вежливости, не более, чем на час, отговаривалась делами, связанными с «одним международным проектом» и уезжала, едва коснувшись нужных рук.

Селия родилась и выросла в обществе, где мужчины воспринимались как вещи, где считалось, что если другая женщина отобрала вещь, то именно она должна стать мишенью для негодования. На вещи не стоит злиться, обижаться, у них нет души, к вещам не мудро прикипать — одна вещь может заменить другую, и если есть деньги, то купить много красивых вещей не проблема… А уж ревновать вещь — верх глупости.

Селия верила только своим чувствам.

Да, странно, если украли вещь, особенно любимую, испытывать симпатию по отношению к вору, но, если личность выбрала другую женщину…

Тати представлялась Селии, да и была, надо признать, отважной особой; это качество, с точки зрения Селии, заслуживало большого уважения.

Когда Холли Штутцер снова пригласила её на север, она согласилась без раздумий. Неистощимая белизна успокаивает душу. В её торжественной невозмутимости тонет всё минутное, суетное — как мелкие камушки в океане. Скромный быт в условиях вечной мерзлоты дисциплинирует.

По поручению Холли был построен небольшой городок для работников станции; условия, созданные там, вполне подходили для проживания семей с детьми. Селия с радостью спонсировала эту часть проекта, она считала наиболее важной составляющей успеха любого предпринимателя — уважение к рабочему классу. «Мы должны сделать всё, чтобы качество их жизни страдало минимально, пока они трудятся в неблагоприятной климатической зоне; возможность не расставаться с родными и близкими положительно сказывается на их жизненном тонусе, настроении, и, значит, на качестве работы.»

Опять смотрела Холли со своим неописуемым нежным, в то же время колким умилением на Селию, мило округлившуюся в толстой куртке, варежках и лыжных брюках. Приносила ей горячее какао в комнату. Застегивала одежду сзади, как будто случайно, но до мурашек ласково касаясь кожи. Молодая миллиардерша, успевшая за несколько месяцев отвыкнуть от своей необычной подруги, неожиданно для себя нашла это замечательным. По крайней мере, есть еще один человек во Вселенной, кроме Кузьмы, который не робеет перед её внешним совершенством и материальным состоянием. Который может позволить себе легкомысленно с нею шутить, приобнимать во время катания на собаках, застать врасплох брошенным снежком и заливисто смеяться, покуда она, ворча, вытряхивает снег из капюшона…

Селия оправилась, но не до конца. Холли примечала, как порой устремленные на окружающее снежное благолепие глаза подруги заволакивает тёмным облаком невеселого раздумья. Но она не спрашивала, не пыталась давать дурацкие советы, которых Селия наверняка уже наслушалась до звона в голове: встряхнись, не кисни, выключи тоску, развейся, выпей хорошенько, сходи в сауну с парочкой смазливых массажистов… Когда больно сделал один мужчина, и армия других не сможет этой боли унять. Если бы Селия хотела, она давно бы обзавелась «утешением» — стоило ей только написать объявление в своём блоге, что она кого-то ищет: адвоката в свою компанию, повара в свой замок, мойщика лимузинов, дизайнера клумб, задушевного психолога, чудака в костюме тролля себе на потеху, без разницы — в первые секунды прилетали десятки тысяч комментариев.

Я готов/а!

Я!

И я!

Но любовью толпы не накормить того ненасытного одиночества, которое приходит, когда понимаешь, что тебя не любил и никогда не полюбит тот, кого любишь ты.

Холли понимала и не торопила Селию; наверное, ей с её нестандартными предпочтениями не раз приходилось переживать нечто подобное. Любовное разочарование — неизбежность человеческой жизни. Оно постигает равно и красивых, и уродливых, и богатых, и бедных, и умных, и бездарных. Никакие объективные достоинства не могут гарантировать человеку, что он будет любим, но и никакие недостатки не лишают его права на эту высочайшую милость небес. Любовь может быть только подарком.

Холли нашла и показала подруге стихотворение, прочитанное ею в ранней юности:

— Оно совсем зимнее, посмотри.

я гигант-словоблуд, но с тобой я молчу как немая.

Бог, наверное, есть. все дороги выводят к нему.

с детства мне говорили, что с неба я звёзд не снимаю.

ты скажи мне, какую ты хочешь. тебе я — сниму.

мы в молчаньи идем по искристому хрупкому снегу,

и внимает нам чутко застывший торжественный мир.

— ты возьми.

протяну я хрустально блестящую Вегу

на ладони, как маленький камушек, как сувенир.

и стоит тишина, невозможная, жуткая просто.

не возьмёшь. ты не любишь меня. тонкий рот твой суров.

Бог, наверное, есть. неподкупен Он. даже на звезды.

ни на что.

Он бесценных своих не меняет даров.

— Грустное, — сказала Селия, но улыбнулась.

 

7

Строительство наземного блока электростанции должно было начаться в ближайшее время. Проект утвердили на совете спонсоров, заказали изготовление и транспортировку принимающих пластин. На огороженной территории люди и машины готовились к возведению технического корпуса. Энергию для проводимых работ давала мобильная станция-корабль. Все здания планировалось возводить не как на материке — на сваях, а на металлических «блюдцах», так шуточно именовала технологию Холли.

— В связи с подвижностью льдов, с возможным наличием в глубине слоя пустот, подледных озер, и Всемудрая знает ещё чего, мы приняли решение строить здания на плоских подошвах, тонко рассчитывая равновесие, как если бы мы сооружали плавучие конструкции. «Блюдца» собираются подобно корпусам ледоколов из листов высококачественной стали. Сейчас идёт подготовка к их укладке, рабочие с помощью специальных инструментов выпиливают во льду «бассейн» и шлифуют его поверхности. Адовы круги мне пришлось пройти, чтобы получить разрешение на строительство в зоне вечных льдов. Если бы не Онки Сакайо… Мой доклад длился почти пять часов, а дискуссия затянулась ещё на шесть. С большим трудом удалось убедить комиссию в безопасности всего предприятия для планеты.

— Онки Сакайо? Знакомое сочетание звуков…

— Ты даже видела её. Вспомни. На первой презентации проекта. Она помогала мне при поиске спонсоров, но отказалась от предложенной мною доли в компании. Истинное бескорыстие! Редко сейчас такое встретишь!

— Пожалуй, она действительно интересный человек, — заметила Селия.

— Она занимается политикой в Новой Атлантиде.

Селия смотрела на горизонт, туда, где серебристые снега встречались с бледно-голубым небосводом. Легкие порывы ветра, прокатываясь по земле, поднимали над нею белый дым. Морозные звезды холодными тонкими иглами кололи взор. Холли поняла, что Селия подумала сейчас о своем.

— На самом деле я очень рада, что Королевой станет атлантийка, — заговорила она, убрав выпавшую из-под шапки вороную прядь со лба, — дай богиня, у неё хватит ума и сил хотя бы начать прививать в этой дикой стране гуманистические понятия… Уважение к личности. Осознание безусловной ценности человеческой жизни. Уважение к мужчинам. Признание за ними прав на свободу и самоопределение. Давным-давно пора отменить многомужество и «закон крови». Разрешить мужчинам получать образование и свободно трудиться…

— Ты не замёрзла?

— Спасибо, всё нормально.

— Мы можем доехать на снегоходе до края площадки и посмотреть, как шлифуют лёд. Ледяную толщу пробивают на пять метров в глубину. Потом паровыми щетками выравнивают его поверхность. Она становится гладкой, почти зеркальной. После этого готовый «бассейн» заливают полимерной пеной.

Селия запрокинула голову и некоторое время следила за полетом крупной белой чайки. Парящая высоко в бездонной прозрачности она казалась клочком бумаги.

— Вчера строители заметили белую медведицу с медвежатами. С ледокола видно иногда, как на льдины выползают моржи и белухи. У них страшно забавные морды и они презабавно ковыляют на ластах! Такие неуклюжие! А вот в воде ловкости им не занимать. Мне порой представляется, что животные — это отдельные цивилизации, делящие с нами Землю. В каждой из таких цивилизаций свои удивительные, непонятные нам законы. Дикой, если так посмотреть, кажется мысль, к которой мы все вроде привыкли: человек — царь природы, он самый разумный, он научился организовывать природу, и на этом основании он имеет больше прав на ресурсы планеты, чем другие её обитатели. У меня есть идея создать службу помощи животным на территории нашего поселения. Мы не используем двигатели внутреннего сгорания, чтобы не загрязнять воздух. Скоро наступит полярная ночь, видишь, последний месяц солнце над горизонтом совсем низко — мы вынуждены будем приостановить строительство, на мобильной электростанции будут проводиться профилактические работы, мощность её уменьшат до минимума — она будет обеспечивать энергией только жилые блоки. Ты хочешь, кстати, посмотреть полярный закат? Он бывает всего раз в году!

Холли ещё очень много говорила о станции и об особенностях крайнего севера, как всегда воодушевленно, страстно, перескакивая с одного на другое, будто мысли в её голове носило ветром. Холли была человеком, которому выпала счастливейшая доля — исполнять свою мечту собственными руками, да и мечта ей досталась просто прекрасная — обеспечить человечество дешевой энергией. Глаза Холли Штутцер излучали нездешний сильный теплый свет — точно она была посланницей неведомых миров, воплотившейся в своем маленьком совершенно невинном асексуальном теле затем только, чтобы выполнить свою великую миссию на Земле.

 

8

Королевский дворец в Хорманшере — огромное старинное здание, построенное с непомерным шиком почти два века назад, располагалось на отдельном острове. Просторные портики, мозаичные полы и стены, позолота, лепные узоры, парадные лестницы с каменными перилами, многоярусные сады, правда, сильно запущенные, фонтаны и гулкие светлые галереи…

После коронации королевская чета должна была торжественно въехать во дворец — неприлично монархам жить в отеле, пусть и в таком роскошном, как Шангри. Разумеется, здание не было подготовлено к новоселью — за двадцать лет безвластия оно порядком обветшало — не нашлось меценатов, готовых из своего кармана содержать Королевский Дворец. Во временном правительстве сначала велись дискуссии о том, чтобы присвоить зданию статус музея, но постепенно они заглохли. Дворец просто закрыли на неопределенный срок, ничуть не заботясь о его сохранности.

В день убийства принцесса Оливия, выйдя из главных ворот, начала спускаться к воде по трехъярусной каменной лестнице. Мимо неё пролетел квадрокоптер — никто не обратил на это внимания — такими устройствами обычно пользовались репортеры — в следующую секунду принцесса упала на ступени — злосчастная машинка распылила сильнодействующий яд. При таком способе убийства с большой вероятностью могли погибнуть и другие люди — но по неисповедимому распоряжению судьбы рядом с Оливией в миг её гибели не было даже личной охраны. Две девушки шли несколькими ступенями ниже и ещё две немного задержались на лестнице. Поднялся переполох. Никто сразу не догадался, что произошло. Все решили, что Оливия просто поскользнулась. Падая, она разбила голову о каменную ступеньку. Первое время врачи считали именно удар причиной её смерти. Лишь несколько дней спустя криминалисты обнаружили следы яда в крови принцессы.

На каменных ступенях до сих пор видны были странные тёмные следы — говорили, что это кровь венценосной Оливии — конечно, если рассуждать логически, ни одно кровавое пятно не смогло бы продержаться на мраморе так долго под солнцем и под дождями, но Великий Закон Крови учит, что в королевских жилах течет особенная кровь, божественная сила пребывает в ней, и такая кровь может въедаться в камень и на тысячу лет.

Тати Казарову, ставшую в последние недели мнительной и капризной, напугали рассказы о загадочных пятнах на ступенях — она приказала одновременно с проведением других реставрационных работ во Дворце отполировать все парадные лестницы, включая и ту, что вела к морю.

Забавная история вышла с этой полировкой. Сколько бригада ни старалась, на нескольких ступенях всё равно оставались рыжие следы — рабочие утверждали, что это прожилки в камне, незначительные вкрапления более темных пород, но старшая участка, боящаяся пуще огня своего начальства, заявила: «делайте что угодно, хоть по локти руки сотрите, как школьные ластики, но чтобы пятна убрать». Находчивая бригада залила ступени полимерным составом под мрамор. Подвоха не заметила даже комиссия, хотя её глава не поленилась присесть и для проверки собственным указательным пальцем погладила поверхность одной ступеньки.

— Лестница вполне достойна монарших ног, — был вердикт.

Рабочие облегченно вздохнули.

Тати, однако, не успокоило отсутствие гипотетической королевской крови на лестнице. Ее первый визит во Дворец, где была к тому времени закончена отделка, сопровождался скверным предчувствием.

— Здесь поселилась смерть, — сказала она Кузьме, — здания, где погибли люди, особенно могущественные, долгие века потом таят в себе нечто жуткое, и впечатлительные личности не могут там находиться; я ни во что такое не верила раньше, но все мои чувства как будто обострились от того, что у меня ребенок внутри; мне не нравится обстановка, мне становится не по себе под этими высоченными потолками. Мозаичные панно на них навевают тягостные мысли.

— Это сюжеты из нашей мифологии. Вот тут, например, — Кузьма запрокинул голову сам и попросил Тати сделать то же, — изображен очень известный сюжет о воительнице Лидии; она вернулась из похода с победоносной армией и свергла прославленную царицу Евдокию; год она правила, но потом её настигло возмездие, потому что высшие силы чтят Закон Крови и карают самозванок — на пиру она выпила много вина и затеяла пройтись по каменному парапету над колоннадой — Лидия переоценила свою удаль, она сорвалась и разбилась о камни.

— Очень поучительно, — ядовито заметила Тати, — почему все легенды такие кровавые?

— Страх — самая мощная сдерживающая сила. Вам ли, как правительнице, этого не знать…

— Потому вы до сих пор и живете по Закону Крови!

— Вы одна не сможете этого изменить, нашей культуре больше тысячи лет.

Глаза Тати недобро сверкнули. Кузьма впервые приметил во взгляде возлюбленной этот скрытый тлеющий, но готовый вдруг полыхнуть, угрожающий пламень.

— Я Королева, пронзи меня молния! И я смогу начать!

— Древняя мудрость гласит: если огромное тяжелое колесо уже вращается, нетрудно толкать его, чтобы оно не встало, трудно сдвинуть его с места, покуда оно стоит.

— Начнем с тебя: я хочу, чтобы ты разговаривал с женщинами. Я приказываю тебе делать это. Ты молодой король, и твоё поведение должно задавать тон придворной жизни. На всех коктейлях, раутах, балах ты будешь подходить к женщинам, здороваться с ними, шутить, и когда они начнут спрашивать, почему ты себя так ведешь, я объясню им, что мужчина — разумное и свободное существо, а не домашний питомец, и тогда они задумаются. Общество консервативно, я понимаю. За моей спиной пойдут разговоры. Аристократки решат, что я позволяю себе причуды, всё так, но рано или поздно самые смелые позволят и своим мужчинам держаться в свете как держится супруг Королевы…

— Мне страшно разговаривать с женщинами. Я говорил до этого только с матушкой, с Селией, с охраной. Ну… и с вами.

— Вот, ты же смог как-то одолеть свой страх, чтобы поговорить со мной.

— Я очень хотел. Желание может победить страх. Но все эти надменные аристократки! Я ведь чувствовал, что вы мне ответите, ведь вы атлантийка… А они могут меня проигнорировать. Посмотреть неодобрительно. Осудить вслух. У них свои представления о том, как должен вести себя мужчина, и кто знает, как они отреагируют, если я выйду за условные границы дозволенного.

— На то ты и король! Если они посмеют обижать тебя, я стану наказывать их.

— Это самоуправство. Вас не простят. Вас объявят тираниссой! Веками свет жил по своим устоявшимся правилам, нарушившие эти правила платили дорогую цену, и чем выше статус, тем больше цена ошибки. Королевская власть отнюдь не означает возможности контролировать аристократию; у аристократии всегда были ресурсы: земля, нефть, золото — королевский род мог противопоставить этому только Кровь — на почтении к Закону Крови держалась королевская власть, а почтение так легко разрушить! — королевы потому лишь оставались королевами, что волей-неволей вписывались в общий натюрморт светской жизни.

— Но ведь надо меняться к лучшему! Короли должны жить с оглядкой на остальной мир, а не вариться в собственном соку! Уж отменить варварский закон о праве на убийство мужа в случае его измены я могу? Штраф — это неслыханно! Наказание должно быть более суровым! В Новой Атлантиде это проходило бы по статье «умышленное убийство» и каралось бы лишением свободы на срок от восьми лет!

— Разумеется, вы Королева. Я могу вас только попросить действовать более осторожно. После того, как родится наследница, истинная носительница Крови женского пола, ваше положение станет более уязвимым. Не исключено, что будут покушения или попытки дворцового переворота. Взять хотя бы мою матушку: сколько я помню себя, она стремилась урвать себе вожжей больше, чем могла удержать, она болеет о власти, она жаждет её — невероятно, чтобы она не тешила сейчас тайную надежду стать регентшей при внучке.

Тати вернулась к разглядыванию мозаики на потолке. Завоевательница Лидия была запечатлена живописицами в тот момент, когда она, падая, успела зацепиться одной рукой за край парапета. На лице женщины, что еще секунду назад была могущественной царицей, застыла унизительная маска смертельного ужаса. Кроша ногти, оставляя на камне кровавые следы, из последних сил удерживалась она за самый кончик своей ускользающей жизни, некогда полнившейся свершениями и блаженствами. Толпа, изображенная на заднем плане, шествовала сквозь столетия в своем вопиющем бездействии. Растерянные лица аристократок, оруженосиц, прислужниц, ни одна из которых даже руки не выбросила вперед в знак желания помочь падающей, гениально освещали истинное одиночество человека, облеченного властью. Одиночество, когда над пропастью смерти тебя не поддержат, а толкнут. В небе над дворцом неистовствовал громовой, сочный закат. Дынные, коралловые, багровые, пунцовые и местами сангиновые оттенки придавали ему особенный роковой размах — художницам удалось вложить в бесстрастное небо мистическую сопричастность трагедии, под этим небом творящейся.

— Это ведь не единственное панно в этом дворце?

— Нет, конечно. Должно быть ещё «Пронзение копьем царицы Параскевы-кровосмесительницы».

— О, Всеблагая… Всё у вас под знаком крови.

— По легенде владычица Параскева много лет правила самовластно, имела она многих мужей и наложников, но все не могла насытиться. Меры не ведало сладострастие царицы. И в один судьбовершительный день узрела она младого сына своего, выходящего из купальни, узрела она, что к пятнадцати годам расцвел он, точно смоковница, и решила, что нет прекраснее его юноши во всех землях. Маяться стала царица, пожелала она себе сына своего, плоть от плоти своей, и не под силу оказалось ей укротить змия богомерзкой похоти. Взошла она на ложе с сыном, из утробы её исторгнутым, усмирила ропот ближних властию своей, но далеко пошла о том молва, и испугался народ, что разгневаются на кровосмесительницу богини, пошлют засуху, мор или войну, ворвались разгневанные люди во дворец, и пронзила смелая дева копьем царицу Параскеву…

— Складно излагаешь, — удивилась Тати, — прямо как по писанному!

— Так оно и есть. Я просто до сих пор помню эту песнь. Селия заставляла меня наизусть учить «Слово о древних правительницах». Целыми днями, бывало, зубрил, а по вечерам она посылала за мной, садилась в кресло и задумчиво слушала, как я рассказываю… Честно говоря, мне этого сейчас иногда не хватает.

— Селии? — Тати иронично приподняла бровь.

— Нет… То есть… Мне не хватает многого из того, что я делал при ней. Вы практически ничего от меня не требуете.

— А я должна?

— В нашей культуре принято, что женщина руководит жизнью своего мужчины. Она отвечает за его образование и занятия. Я понимаю, вы выросли в другом обществе, где каждый за себя, и я вас не виню, что вы не на все сто процентов исполняете обязанности жены по отношению ко мне…

— У меня нет слов. Ты хочешь, чтобы я тебе приказывала?

— Не совсем, но почти. Меня нужно направлять, контролировать… Я не привык к свободе. Мне целыми днями нечем заняться. В гостиницах, когда вы уходили по делам, я с ума сходил. Вы мне не велели даже читать. Не давали мне книг. Я сам находил их, и вы даже не проверяли, не содержат ли они информации, которая может быть мне вредной.

— Что за чушь ты мелешь? На мой взгляд книги — это самое интимное, что может быть в жизни. Всех книг не прочтешь, а некоторые книги лучше и не открывать. У человека есть святое право выбирать книги, и никто не смеет это святое право у него отнимать!

— В нашем обществе считается, что есть вещи, знать которые мужчине не положено. Я боюсь узнать их случайно.

— Ты должен как сорняки корчевать в своей душе ростки этой рабской логики! Тебе следует осознать, что ты самостоятельное и самодостаточное существо, способное решать, что тебе нужно. Я не собираюсь ничего тебе запрещать! Будто мне делать больше нечего, кроме как давать тебе уроки как школьнику и их с тебя спрашивать!

— Но вы даже ни разу не попросили меня спеть для вас или потанцевать! Это ведь главное предназначение мужчины — услаждать чувства жены, её взор, уши, руки. Для этого мы держим себя красивыми и опрятными, с детства учимся музыке и пластике. Мужчине нельзя быть угрюмым. Встречая уставшую жену вечером на пороге чистого прибранного дома, он должен сделать так, чтобы она в один миг забыла все неприятности дня и окунулась в мир гармонии и неги. Ещё: вы должны говорить мне «вы». В обществе странно смотрят, когда слышат ненароком ваше обращение ко мне… Ведь у нас будет ребенок.

— Ну это же нелепо! Ты ко мне на «вы» это куда ни шло, и то коробит! А уж мне тебе выкать…

— Так ведут себя все семейные пары. «Ты» — обращение к невинному юноше. Окружающие могут даже думать, что ребенок, которого вы носите, не мой, а, например, другого вашего мужа… У нас можно иметь их несколько, вы знаете.

— Хорошо, нынче вечером я попрошу вас спеть, — сказала Тати, сложив недовольную гримаску. Она, стоя в этот миг под падающей царицей Лидией, сделала небольшой шажок вперёд.

Вероятно, реставраторы плохо закрепили детали мозаики: совершенно безо всяких причин из панно выпал, словно сыр из вороньего клюва, увесистый фрагмент. Чуть правее или чуть левее — и всё обошлось бы. Но, как говорится, судьба всегда попадает в цель. Тати упала на бок, даже не вскрикнув.

Струйка крови, точно красная змейка, выбралась из-под рассыпавшихся белокурых крутых завитков. Другая, осторожная, бордовая, поползла из носа.

— Скорее! На помощь!

— Спасите!

Не прошло и минуты — над пострадавшей столпился народ.

— Что произошло с Королевой?

— Это свалилось на Королеву сверху?

— Покушение?!

— Просто невероятно!

— Врач уже поднимается.

Кусок страшного заката площадью почти в две ладони лежал неподалеку. И кровь Тати на нём сливалась с красками.

Кузьма не мог вымолвить ни слова. Его взяла за плечо охранница и попыталась отвести в сторону, но он воспротивился этому и продолжил стоять, неотрывно бессмысленно глядя на голову красной змеи, что уползала всё дальше.

— Она жива, — сказала врач, — без сознания, анизокория, левый зрачок на свет реагирует, правый расширен.

Кузьма ожил мгновенно — точно включился:

— Жива, она жива! Помогите же ей! Прошу вас!

Охранницы споро положили Тати на простыню и понесли вверх по лестнице.

Вертолетная площадка находилась на крыше между башнями Дворца. Кузьма семенил рядом с дюжими девицами, которые несли тело в простыне. Поминутно он пытался поймать свесившуюся на сторону, безвольно болтающуюся руку возлюбленной.

— Закрытая черепно-мозговая, — диктовала кому-то по телефону девушка-врач, — состояние тяжелое…

Она шла впереди всей процессии. Расстегнутый халат походил на сложенные ангельские крылья. Бригада неотложной помощи. Перед ними равны, как перед самой Смертью, и королева, и замерзшая бродяжка. Во всяком случае, так должно быть.

— Я заплачу! Я отдам сколько угодно денег! Только спасите её! Я богат, я очень богат!

— Ни за какие деньги я не могу сделать больше, чем могу, — ответила не оборачиваясь девушка в белом халате.

— Смотрите в глаза, когда разговариваете с королем! — вспылил Кузьма.

Приостановившись, чтобы дать охранницам, несущим простыню, обойти её, она повернулась, взглянула на юношу со странной грустной усмешкой и ничего не сказала.

 

9

Новости, что с Королевой беда, потребовались считанные минуты, чтобы заполнить собою всё информационное пространство.

Возле входа на территорию больницы собралась толпа; она затрудняла проезд карет скорой помощи, мешала движению по прилежащим улицам; взбудораженные люди ломились в будку охраны, галдели и сквернословили, требуя немедленного отчета о самочувствии Королевы; на место прибыли полицейские машины: блюстительницы порядка в мегафон призывали собравшихся разойтись, в качестве главного аргумента используя вполне логичное утверждение, что присутствие сочувствующих в данный момент ничем не поможет страждущей монархине.

— Да чтоб она сдохла! Самозванка! Наша Королева — Селия! — завопил кто-то.

Описав над головами толпящихся плавную дугу, в ворота больницы со смачным чвяком ударилось сырое яйцо.

Вслед за первым полетело второе, третье, четвертое — за несколько секунд высокие металлические створки ворот оказались снизу доверху залеплены вязким яичным белком.

— Се-ли-я! Се-ли-я! — скандировала толпа.

Кузьма время от времени подходил к окну вестибюля в отделении нейрохирургии — с высоты четвертого этажа ему были хорошо видны и образовавшийся при въезде в ворота затор, и копошение людей, и полицейские машины с мигалками. До его слуха долетали звуки сирен, утробный гул толпы и обрывки фраз, сказанных в мегафон.

Общественные беспорядки оставляли юношу совершенно равнодушным. За белой железной дверью с предупредительной табличкой «не входить» распятая на операционном столе лежала его любимая — кроме этого не существовало и не могло существовать важных вещей.

Во Дворце криминалисты, по очереди взбираясь на чудовищно шаткую алюминиевую лестницу, изучали тот участок старинной мозаики, откуда вывалился столь фатально избравший время и место падения фрагмент. Сам кусок бережно упаковали в пакет и отослали в управление. Нарисованный мелом контур лежащего тела Тати огородили красной лентой. Из оцепленного здания строго по одному человеку, тщательно проверяя документы, выпускали рабочих и служащих.

Всё сходилось к тому, что имел место несчастный случай. На мозаичном панно было обнаружено ещё несколько слабо закрепленных фрагментов, которые к счастью своих жертв не дождались.

Люди отпугивают судьбу своими предположениями, догадками, планами и надеждами. Она уходит с тех дорожек, которые они успевают проторить своими проектами будущего и, как правило, поджидает их там, где ни одна озорная мыслишка проскользнуть не успела. Судьба — великий мастер неожиданности. Вот кто бы мог подумать, что Тати Казарова, которая воевала, не раз и не два рисковала жизнью, играючи уходила от опасностей, грозящих непосредственно ей, словит в голову осколок каменной мозаики? В собственном Дворце? После того, как десятки других людей: реставраторов, уборщиков, охранниц — десятки раз прошлись под этой самой мозаикой?

Кузьма пребывал в состоянии неестественного болезненного возбуждения. Он агрессивно отмахивался от предложений поесть или отдохнуть, находился на ногах несколько часов кряду, втуне мечась по больничному коридору и даже не выражая желания присесть, а при виде любого врача, санитара или иного медицинского работника преграждал ему дорогу и, нимало не заботясь о насущных делах этого человека, начинал требовать, чтобы ему немедленно сообщили, как проходит операция и что теперь сталось с Тати.

Заведующая больницей пригласила его к себе в кабинет и напоила чаем, тайком добавив в кружку сильнодействующее успокоительное. Переутомленный юноша уснул прямо в кресле, не допив и половины снадобья.

Операция длилась почти шесть часов; никаких утешительных прогнозов врачи не давали — повреждение мозга оказалось очень сильным — пока об этом говорили шёпотом, оглядываясь по сторонам, точно о добрачном нечестии высокородного юноши — сомневались, что Королева вообще очнется. Приглашенный акушер сделал Тати УЗИ плода — девочка не пострадала, но, конечно, была ещё слишком мала, чтобы появиться на свет.

Пробудившемуся Кузьме сообщили, что его супруга находится в реанимации и жизни её ничто не угрожает; о своих опасениях относительно возможного невыхода Тати из комы врачи предпочли пока умолчать.

Телевидение, хищные газетчики, политические союзники и противники короны… За информацией шли, точно нищие к храму, и каждую упавшую крошку обращали они в каравай, выпеченный по их вкусу. Всего два человека на свете безо всяких тузов в рукавах и камней за пазухой ожидали, когда Тати откроет свои глаза. Это были Кузьма и Алан. Один следил за новостями по радио и телевизору, другой — смотрел на лежащую с аппаратом ИВЛ любимую сквозь звуконепроницаемое окошко реанимационного блока.

 

10

Тати Казаровой на этот раз не повезло. Причем не повезло настолько, насколько только может не повести человеку, на голову которого с большой высоты падает тяжелый предмет. Если спросить врачей, имеющих дело с подобными травмами, то многие из них согласятся, что мгновенная смерть в таких случаях является наилучшим из исходов. Людей, с которыми судьба обошлась менее милосердно, ждет обычно многонедельная, а порой и многомесячная кома; у них случаются всевозможные параличи, часто происходит снижение интеллекта и полная потеря навыков самообслуживания — словом, ущерб, нанесенный функциям мозга, обрекает этих несчастных на унизительное полурастительное существование, когда человек становится обузой для родных и близких, а в некоторых случаях вовсе не способен выжить без аппаратов жизнеобеспечения.

Нейрохирургам удалось довольно успешно справиться с последствиями кровоизлияния, вызванного ударом, но из-за компрессионных повреждений мозгового ствола Тати оказалась полностью парализованной, и даже при условии восстановления самостоятельного дыхания у неё всё равно не было бы шансов на полноценную жизнь — с возвратом ясности сознания существование превратилось бы в изощренную пытку для молодой женщины, запертой в собственном теле практически без возможности взаимодействия с внешним миром.

Ребенка, которому надлежало пробыть в материнской утробе ещё около четырех месяцев, решено было не трогать. Врачи мудро рассудили, что если плод в сложившихся обстоятельствах погибнет сразу, то так тому и быть, а если беременность продолжит развиваться — правильным решением будет доступными современной медицине средствами помочь ребенку выжить в гибнущем теле матери.

Девочка жила. В палату Тати каждый день приходил акушер; он контролировал сердцебиение плода, его активность, измерял интенсивность кровотока в пуповине и тщательно записывал показатели.

В случае любых ухудшений предполагалось проведение кесарева сечения с последующим доращиванием недоношенного ребенка в инкубаторе.

Кузьме лечащий врач разрешил приходить и сидеть возле Тати на стуле с целью установления контакта с ребенком; молодой отец по совету акушера ласково поглаживал живот, разговаривал с ним, пел ему песенки — это, по мнению некоторых специалистов, тоже могло способствовать продлению жизни плода в условиях искусственно поддерживаемого обмена веществ.

Когда Кузьме сказали, что его возлюбленная, даже если очнется, никогда не встанет с постели, на несколько дней он впал в полное отчаяние; подобная реакция не явилась чем-то неожиданным, ведь юноше едва исполнилось семнадцать, он рос в богатой семье, не ведая невзгод и имея уверенность в непоколебимости своего безмятежного бытия, однако последующее его поведение поразило и врачей, и родственников. Наплакавшись вволю, Кузьма заявил, что его любовь крепка, а потому какие бы испытания ни посылала судьба, пусть даже ему всю оставшуюся жизнь придется служить сиделкой при неподвижной женщине, он останется рядом со своей супругой.

— Всегда знала, что мозгов у него как у петуха! — пренебрежительно прокомментировала сыновье благородство Зарина.

— Юноша истинно королевской крови, — рассказывала своим коллегам хирургиня, оперировавшая Тати, — когда я сообщила ему неутешительные прогнозы, он сначала мне не вполне поверил, он пытался выяснить, нет ли какой надежды на выздоровление, может, не у нас, за границей, он сказал, что заплатит любые деньги, что не пожалеет средств, даже если придется отдать всё до нитки, лишь бы его возлюбленная осталась с ним… А когда мне пришлось признаться, что надежды нет, и не помогут никакие деньги — в нашем деле лучше без иллюзий, верно? — вы знаете, он посмотрел так пронзительно, глаза его заблестели, как чёрные алмазы, он всплеснул руками и воскликнул: «Я ненавижу чертовы деньги! Да пропади они пропадом! На них никогда нельзя купить ничего действительно полезного!» Вы представляете? Я прежде ни на одном лице не наблюдала такого искреннего лучезарного гнева! Как он был красив в тот миг! Я видела его без накидки, только пусть это останется между нами, он снимает ее, когда входит в палату к жене… У меня пока нет мужа. А брать надо, мать велит. Да как после такого смотреть на нынешних молодых мужчин, что мечтают о деньгах, постоянно думают об устройстве комфорта и боготворят вещи? Теперь понятно, чем настоящие принцы отличаются от простых людей. Я слышала, что к нему приходили просить о помощи, ну, понимаете, все знают, кто он, и некоторые не совестятся особо, когда такая возможность приходит, и он никому не отказывал, подписывал чеки на огромные суммы, повторяя при этом: «Если это может вас спасти — берите! Берите во имя великой богини…»

 

1

Когда Анри-Арчи Росколь смирился с тем, что он влюблен в Риту Шустову, и ничто на земле не в силах уже этого отменить, он решил после окончания своего депутатского срока добровольно покинуть партию. При его природной порядочности такой выход из сложившегося положения представлялся ему единственно верным. Ну не смог бы Анри смотреть в глаза своим идейным товарищам, нарушив обет целомудрия! С мыслью, что это однажды произойдет, он тоже уже свыкся. Рита никогда ни на чём не настаивала, не приглашала Анри к себе, как будто нарочно не создавала больше неловких ситуаций; они не оставались наедине и обычно проводили время в ресторанах, но он замечал, как она на него смотрит, и её взгляды волновали его, заставляли тяжелый жидкий жар гулять под кожей волнами, он понимал, что ничего не пройдет, не кончится, не рассосется само собой — оно может только разрешиться, утолиться, когда он окажется наконец у неё в объятьях…

Кроме того, общение с Ритой постепенно подталкивало Анри к пересмотру и переоценке прежде нерушимых ценностей, убеждений. Теперь он не был так категоричен во многих вопросах, касающихся половой дискриминации, прав мужчин и семейных традиций. Рита почти убедила его в том, что в современном обществе женщина и мужчина вполне могут выстроить гармоничные партнерские отношения, в которых оба обладают равной свободой и равной ответственностью. И вела Рита себя в соответствии с тем, что говорила. Она больше не порывалась платить за Анри, не провожала его, ненавязчиво предоставляла ему возможности проявить инициативу, выбрать время, место встречи, часто молчала, давая ему почувствовать себя интересным собеседником. Он заметил, что сам звонит Рите чаще, чтобы пригласить её куда-нибудь, чем она — ему.

Рита иногда позволяла себе несколько бокалов хорошего вина; это настораживало Анри, впрочем, она великолепно умела держать себя в руках и даже навеселе не нарушала границ допустимого; сам Анри при ней так и не выпил ни капли, не потому, что стеснялся — мужчина тоже может употребить немного алкоголя, равноправие же, то, что разрешено женщинам, не запрещено и мужчинам — он не забыл Ритину шутку на первом свидании и боялся, что расслабившись от вина, утратит контроль над своими чувствами, и непоправимое свершится раньше положенного срока. Он поймал себя на том, что уже почти не вспоминает Лору и не сравнивает с нею Риту — несбывшуюся любовь полностью вытеснила настоящая, созревающая, как садовый фрукт на припеке, готовящаяся стать огненной феерией, цветочным вулканом…

До новых выборов в Народный Совет оставалось два года. Анри не мог сказать возлюбленной о своём решении, ему казалось, что это прозвучит смешно, дескать, помни или запиши: я прыгну в твою постель сразу, как только исполню свой долг перед партией и перед народом! Риту как будто вовсе не интересовало, когда же свершится волшебство, к которому всё, очевидно, шло; Анри порой чувствовал леденящую ревность — что если она ищет или нашла себе кого-то посговорчивее? Он пытался доискаться истины далекими намеками, вопросами с двойным дном, неожиданными звонками, но в ответ получал только умные насмешки в обычной Ритиной манере: она, конечно, давно знала, что он достанется ей, как кошка, которая, играя с мышью, загнала её в угол и отпустила; Рита Шустова умела ждать как никто другой, и она была уверена, что это ожидание сделает запретное яблоко любви только сочнее и слаще.

Лора тоже умела ждать, и тоже знала, что дождется, но судьба уготовала яблоку упасть недозрелому, и не в раскрытые ладони, а в пруд. Лора профессионально занималась исполнением трюков на мотоцикле, участвовала в байкерских шоу, снималась в кино в качестве каскадерки, её имя не сходило с уст любителей и почитателей экстремальной езды. Анри-Арчи никак не мог привыкнуть к постоянной опасности, грозящей ей; она таскала его с собой почти на все представления, а он не мог от начала до конца ни разу не зажмурившись посмотреть ни одного её трюка. Лора не боялась смерти, она шутила страшными вещами до того просто, что холодные мурашки бегали по спине Анри: чего, мол, ты ломаешься, представь, завтра я упаду, и мозги — в кашу, а ты будешь всю жизнь раскаиваться, что не успел подарить мне ночь… И вышло по слову её. Благодарность Всеблагой за то, что Анри не был в числе зрителей в тот день, когда она разбилась. На церемонию прощания он не поехал — хотел помнить её всегда только живую, шальную, очаровательно наглую, с лукаво-страстным прищуром.

 

2

Подождать два года и сыграть свадьбу, чтобы белые розы кругом, шумные гости, брызги шампанского… Два года — это совсем немного. Анри-Арчи казалось так до тех пор, пока Рита между прочим за ужином не сообщила ему, что в скором времени она должна будет отправиться на секретное задание.

Юношу охватило совершенно необъяснимое и неуемное волнение — сразу восхитительно приготовленная форель обрела вкус бумаги, руки похолодели и невыносимо тесным стал воротничок рубашки.

— Что с тобой? — спросила Рита.

— Душно… Немного… — Анри понял, что выдал себя с головой и покраснел.

Рита снисходительно опустила взгляд в тарелку: отделила вилкой небольшой нежно-розовый кусочек рыбного стейка и отправила в рот.

— Вкусно здесь готовят, однако, — невозмутимо прокомментировала она, насаживая на вилку ломтик тушеного картофеля.

— Это задание очень опасное? — спросил юноша.

Рита продолжала есть. Она обстоятельно откладывала на край тарелки редкие мелкие косточки. Хлебным мякишем собирала соус. Анри-Арчи уж было собрался на неё обидеться — издевается она что ли? — так спокойно жевать накануне, быть может, смерти!

— Я военный человек, — сказала Рита, сделав глоток из бокала. Вино было очень холодное, стекло запотело, и её пальцы оставили на нем следы.

— Значит, ты можешь погибнуть?

Она подняла на него глаза; они как всегда источали мягкий свет спокойной терпеливой страсти, а в глубине их притаились маленькие серебряные смешинки. Он уже так привык к маске, что почти не замечал её. Рита победила. Она поймала его. Даже не зная до конца историю про Лору, Рита угадала в Анри его страх потерять то, чего пока ещё нет. Страх упустить возможность. Под её взглядом он почувствовал себя уже раздетым и отвернулся. Он хотел, чтобы она сама обняла его; задача тогда существенно упростилась бы: больше не сопротивляться, да и только, довериться могущественной природе…

Но Рита, видимо, принципиально не собиралась этого делать — наглядно демонстрировала ему свои убеждения — ведь в равноправных отношениях мужчина так же может проявить инициативу!

Анри предстояло дать ей понять, что он готов к переходу отношений на новый уровень. Он хотел бы, насколько это окажется возможным, обойтись без слов. Все слова, уместные в этом случае, казались ему неуклюжими, глупыми, лишними, как комментарии и оправдания, почему упавшая из твоих рук чашка разбилась. Придумать бы оригинальный смелый и в то же время по-мужски изящный поступок, который разом всё ей объяснит!

Анри-Арчи пошёл в туалетную комнату, чтобы немного успокоиться и подумать. Повсюду в ресторане, в широких плоских чашах лежали цветы. Их нежные головки прелестно и грустно покоились на холодном камне. Пока он шёл мимо, юношу осенило. Из мужской комнаты он позвонил в службу доставки букетов и заказал привести прямо в ресторан один-единственный, но самый свежий, пышный и яркий алый тюльпан. По пути к столику молодой депутат предупредил администратора, чтобы заказ приняли, и официанты вынесли Рите цветок на подносе в зал.

Она сразу заметила перемену в Анри, когда он вернулся за столик. Острые огоньки в её глазах разгорались от любопытства.

Юноша пытался есть, теребил скатерть и бестолково перекладывал приборы с места на место.

Наконец показалась официантка. Как было условлено, она опустила на столик перед Ритой блестящий как зеркало серебряный поднос с лежащим на нём тюльпаном. Головка цветка расплывчатым блеклым пятном, точно в воде, отражалась в гладкой поверхности.

— Большое спасибо, принесите теперь, пожалуйста, шампанского, — Рита бережно взяла с подноса тюльпан, задумчиво разглядела его, понюхала упругие прохладные лепестки и положила цветок на скатерть, — в честь нашей помолвки, — добавила она через мгновение, пронзив Анри ясным, как рассвет над морем, уверенным радостным взглядом.

Она протянула через стол руки, и он с робкой улыбкой дал ей свои.

Сцена вышла до того очаровательная, что все невольные свидетели — официантка, администратор и девушка-сомелье — улыбались и молчали, не двигаясь с мест, точно боялись потоком воздуха от своих шагов задуть молодой, едва зародившийся у них на глазах костерок счастья.

Рита встала, вслед за нею поднялся из-за стола и Анри.

— Только прошу тебя, — прошептал он, — не целуй меня на глазах у всех, я боюсь, я просил Лору об этом, но она не слушала меня… Глупо, понимаю, верить в приметы, но я слышал такое, что между влюбленными самый первый поцелуй никто не должен увидеть, даже случайно, это тайна, небесная благодать, озаряющая двоих, песнь ангелис… Если кто-то посторонний окажется посвященным в это, может случится страшное, мало ли какие у кого взгляды и мысли, зрак зла вездесущ, кто посмеется, кто позавидует…

Рита улыбнулась.

— Как скажешь. Хочешь, мы дождемся церемонии бракосочетания.

— Нет! — Анри взглянул ей в глаза с отважной нежностью. — Я верю тебе! Хватит ожиданий! Я хочу быть с тобой прямо сейчас! Без промедления!

 

3

— Настал момент, — сказала Рита, когда за ними захлопнулась дверь гостиничного номера, — не стану скрывать, я ждала его очень давно, — она держала руки Анри в своих и смотрела ему в глаза, — как говорится, вот он, час истины…

— Что ты этим хочешь сказать?

Её трогало, как глубоко он был впечатлен происходящим.

— Время отдавать долги и снимать маски. В переносном и в самом прямом смысле. Прежде чем мы внесем определенность в наши отношения как фактически, так и юридически, я должна познакомить тебя с собой. Без этого мы не сможем идти дальше. Вдруг, увидев моё лицо, ты захочешь сбежать? Я не в праве лишать тебя этой возможности. Человеку всегда нужно оставлять выбор.

С этими словами Рита, разобрав пальцами волосы и нащупав среди них застежки серебряной маски, сняла её. В последние месяцы она носила длинное каре. Широкие гладкие пряди, сбегающие со лба, пока мешали Анри разглядеть Ритино лицо, убирать их она не торопилась.

— Стой, я сам! — он шагнул к ней и быстрым, но робким движением руки раздвинул завесу волос.

Анри предчувствовал, что рано или поздно Рита позволит ему взглянуть на своё лицо; много раз он представлял себе самые ужасные картины, какие в таком случае могут предстать глазам — готовился заранее; он знал, что для него ничего не изменится, что бы он ни увидел, но он хотел, чтобы и Рита поверила в это, чтобы она не сомневалась в нём, не думала, что он из вежливости не подает вида, насколько скрываемое маской отвращает его.

То, что увидел Анри-Арчи, к его большому облегчению, не показалось ему ни страшным, ни отвратительным. Это было просто очень странно: перед ним стояла женщина, у которой половины лица несколько отличались друг от друга. Хирурги пересадили Рите вместо обожженной кожи новую, выращенную на основе её клеток, восстановили поврежденные мышцы, но им всё же не удалось полностью воссоздать уникальные черты девушки, и линия, разделяющая реконструированную часть лица и здоровую, выделялась в виде тонкого слегка рельефного шрама похожего на шов между деталями пластикового изделия.

Рита молчала — не хотела торопить эмоции Анри.

— Я думал, будет гораздо хуже, — признался юноша после затянувшейся паузы.

Он протянул руку и собрался было коснуться пальцами восстановленной кожи, более бледной, бескровной, но почему-то на вид более нежной. В последний момент он опомнился:

— Можно?

Рита улыбнулась — и Анри увидел, что по-разному улыбаются правая и левая стороны её лица; точно это были две разные женщины — каждая со своими характером.

Он провел пальцами по Ритиной тайной щеке — она действительно оказалась приятной на ощупь. Будто бы чуть свежее, чуть прохладнее, чем другая: Анри коснулся лица возлюбленной по краям обеими ладонями — сравнил ощущения.

— Всё хорошо? — спросила она.

— Всё замечательно, — прошептал он горячо. — Лучше не бывает!

 

4

Рассвет растерянно и смущенно бродил по гостиничному номеру — словно ему было неловко от того, что пришлось сюда заглянуть — двое всё ещё спали, взбитая постель дышала утренним теплом отдохнувших счастливых тел, лукавые глазки бриллиантов в серебряной маске на столе, наловив солнечных бликов, глядели весело.

С улицы через приоткрытую форточку проникал невнятный шум.

— Что там? — Рита сонно повертела взъерошенной головой, — Как будто кричат. Надо посмотреть.

Она легко соскочила с кровати; потянулась длинным гибким телом, сверкнув красивой наготой в косых оранжевых лучах; накинула халат.

Анри-Арчи присел в белой пене одеял, прислушиваясь к суете внизу.

Перед тем как выйти на балкон, Рита остановилась у стола и аккуратно приладила маску.

Снаружи пахнуло ласковым морским ветром. Залив никогда не забывал разбудить Атлантсбург своим бодрящим поцелуем.

— Ух ты, сколько народу внизу, — воскликнула Рита, — это про твою душу, я думаю. Смотри-ка, они меня фотографируют!

— Вам попозировать, ребята? — крикнула она вниз и залилась звонким смехом.

— Дай и мне посмотреть!

Анри-Арчи вскочил, придерживая одеяло на поясе.

— Стой! — не переставая хохотать, она сделала ему предупреждающий знак рукой, — оденься хотя бы! Ты же не хочешь предстать в таком виде на первых полосах сегодняшних желтых газет?

Молодой депутат сконфуженно отступил вглубь комнаты.

— Кстати, мы с тобой кое-что забыли! — Рита впорхнула в номер, сцапала со спинки стула вчерашний галстук Анри и, не успел он рта раскрыть, радостным щедрым движением швырнула его с балкона.

— Ты что? — смешался парень, — Как я в Народный Совет теперь поеду? Без галстука-то?

— Так ведь это обычай! — напомнила, сияя, Рита. — По дороге купим.

Толпа снаружи одобрительно загудела — импровизация, видимо, пришлась по вкусу. Счастливцы делили пойманный галстук. То там, то здесь людское кипение взрывалось вспышками фотоаппаратов.

Рита и Анри вышли и бессовестно поцеловались на балконе.

— Уже можно, не так ли? Только в первый раз нельзя?

 

5

Муж Галы Овдайн, проживший с нею больше двадцати лет, отец её давно взрослых детей, догадывался, конечно, что неспроста она часто не ночует дома, летает в командировки на острова, держит себя в свои пятьдесят семь гораздо строже, чем могла бы, соблюдает диету, совершает пробежки по утрам, но все эти тревожные симптомы, что называется, не доходили до сердца, пока господин Овдайн не видел Саймона Сайгона.

Скандал — весьма известное средство, к которому прибегают, желая сбрызнуть ядом репутацию публичной или власть имущей персоны. Само собой вряд ли могло такое получиться; скорее всего, чей-то злорадный шепоток, как гадюка, вполз в ухо господину Овдайн.

Молодой любовник — это привычно, понятно и почти не осуждается. На это закрывают глаза многие почтенные мужья, которым всего хватает. Но такой любовник, как Саймон Сайгон… Любому мужчине, растерявшему с годами значительную часть своей привлекательности, мучительно было бы видеть рядом со своей тоже уже немолодой супругой подобное существо, своим совершенством способное соперничать с коллекционными фарфоровыми куклами.

Господин Овдайн с завистливым восхищением глядел на тонкие гладкие плечи кокота, осыпанные в честь вечеринки неброскими блестками, на его ресницы, на кончиках которых дрожат, подвешенные, сердца миллиардерш, на стройную талию, подчеркнутую шелковой маечкой. А как грациозно двигался этот беспощадный расточитель красоты! Будто бы всё время находился на сцене — и жалко было на него не смотреть; казалось, отвернешься — обязательно упустишь какое-нибудь особенно изящное па…

Господин Овдайн подошел и встал рядом с Саймоном; им владело нервное любопытство пополам со вдохновением мазохиста, нашедшего у себя прыщ, который хочется выдавить. Он внаглую рассматривал прелестника своей жены, перестав таиться совершенно; пусть замечают, пусть ухмыляются со значением, пусть переглядываются, пусть строят предположения — пусть знают, что он, Паоло Овдайн, потомок древнего аристократического рода, принимает своё унижение с подобающим достоинством…

— Здравствуйте, — Саймон свежо, очаровательно и, похоже, искренне улыбнулся, приметив не спускающего с него глаз мужчину. Он никогда не видел мужа Галы и обратился к нему, как обратился бы ко всякому другому гостю светского раута.

Именно это и раздосадовало Паоло больше всего — открытый, ничего не боящийся и не подозревающий взгляд, светлый, как солнце, доброжелательная улыбка — красавец-кокот смотрел так, точно он никогда не знал за собой никакой вины, никакого позора; он жил не стыдясь себя — он любил своё бесчестное ремесло так, как можно любить искусство — в его манере держать себя звучало спокойное самодостаточное счастье, каким может похвастаться не всякий добропорядочный семьянин, имеющий супругу при чине и живущий в большом доме с оравой законных ребятишек.

Паоло ответил на приветствие сухо. Сначала он планировал промолчать в знак презрения, которое принято питать домашним мужчинам к гулящим собратьям. Но больно уж подкупающей оказалась улыбка Саймона! Сдержаться было невозможно.

В мужской комнате он глянул на себя в зеркало: его лицо сразу сделалось несчастным и старым, точно от сравнения с прекрасным кокотом Паоло потускнел и совсем перестал смотреться, как гирлянда фонариков в свете яркого дня. А ему ведь только сорок восемь… Уже — сорок восемь! Немудрено, что Гала предпочитает ужинать и проводить ночи с этим той-боем!

Дети выросли: больше не требовалось поддерживать для них жалкий фасад семьи, штукатурить его, не покладая рук, собственным хребтом поддерживать падающие балки. У Паоло было право бунтовать, и он решил бунтовать.

Министрисса Овдайн не хотела громкого развода, раздела имущества и прочих неприятностей, традиционно сопутствующих разрыву брачных уз, да и в Саймона она не была влюблена до потери сознания, а потому легко согласилась принять условия мужа.

Блистательный кокот снова объявил себя свободным. Для него это несло в себе два противоположных следствия: с одной стороны — наступление периода безденежья неопределенной продолжительности, но с другой — возврат к неизменно волнующему и каждый раз по новому сложному процессу поиска, выбора покровительницы.

 

6

Саймон пребывал в воодушевленном состоянии, навеянном грядущими приключениями, он был полон надежд и ожиданий как ребенок накануне Рождества Кристы; прелесть его будто бы вновь призывно расцвела подобно медоносному цветку; в тот день он сделал себе великолепную прическу и на последние деньги, не удержавшись, приобрел очередное модное кашне — на все сто он был готов к судьбоносный встрече, и встреча-таки состоялась, да вот не с потенциальной обожательницей, а с Онки Сакайо, которая, столкнувшись с ним в фойе театра, посторонилась с таким видом, точно обходила пролитые на пол помои.

Всё первое действие Саймон боролся с желанием глянуть в сторону ложи, где она сидела. По своему обыкновению небрежно и как-то по-дурацки одетая: джинсы, бадлон, распахнутый пиджак; короткие волосы, причесанные, дай Всеблагая, растопыренными пальцами, крупные очки — ну кому может понравиться такая женщина? Классическая холостячка-трудоголичка. Саймон видел-перевидел самых разных женщин, в том числе соединивших в себе и богатство, и красоту, и власть… Но была некая волшебная сила, которая делала Онки Сакайо в его глазах непостижимо притягательной: что бы она ни делала, какие бы глупые и странные выходки ни позволяла себе — ему хотелось смотреть на неё! — даже когда она сморкалась в салфетку или протирала стекла очков полой рубашки, энергично подышав на них.

Онки пришла на спектакль по приглашению: обычно у неё не находилось времени посещать культурные мероприятия. Да и, прямо скажем, особого интереса и должного понимания театрального искусства за нею не наблюдалось. Однако, она изо всех сил старалась помогать людям, именно людям, идущим к ней со своими сложными историями, с открытыми сердцами. Среди творческих продуктов, как известно, во все времена была огромная конкуренция; начинающие авторы, музыканты, театральные деятели как никто нуждаются в поддержке власть имущих; Онки позвала создательница труппы, переживающей непростые времена: театр себя не окупал, актеры долгое время работали практически за идею, декорации делали друзья и знакомые, из помещения театр грозились выселить, чтобы привлечь более успешных арендаторов.

Онки, пропустив стенания творческой интеллигенции сквозь свой депутатский фильтр, решилась на сочувствие:

— Я ни хрена не понимаю в театральном искусстве, но тем лучше; говорят, зритель-дуб — самый справедливый судья. Если утонченный интеллектуал способен вытянуть слабое произведение за счёт своего понимания, то с жующим жвачку представителем неотесанного большинства так не получится. Ему либо «зайдет» — как поезд в голову заедет с грохотом, пробив броню вечной спячки разума, либо — нет. Покажете мне, и я подумаю, что можно сделать.

Встреча с Саймоном пошатнула Онкино настроение. Сидя в ложе, она то и дело беспокойно отводила взгляд от сцены и топила его в зыбкой дышащей тьме зала. Иногда ей казалось, что она нашла. Не его ли это плечо — в свете прожекторов подобное восходящей луне?

Но Онки скорее проглотила бы свои зубы, чем поздоровалась с ним.

В антракте Саймон стоял в буфете, смакуя купленную на свои и потому крошечную порцию красного вина. Он пришел в театр «работать» — ненавязчиво наблюдая за выплывшими в фойе размяться дамами, опытный кокот выбирал мишень для своего грешного обаяния. Будто бы непринужденная поза, красивая тень от руки на стойке, затуманенный загадочный взгляд, губы, влажные и чуть розовые от вина, легкий румянец от него же… Саймон продумывал сценарии соблазнения как чертежи — для него они давно состояли из прямых линий.

Онки Сакайо могла всё испортить. Мысли о ней проносились в сознании парня точно непослушные дети по клумбе, мешали сосредоточиться и сохранять на лице поэтично-томную мину.

Когда она появилась в фойе, публика оживилась; вокруг Онки сомкнули кольцо — депутат Народного Совета ведь! — она вылепила улыбку, пожала несколько рук, две или три с заметной энергией.

Под прикрытием пряди волос, падающей со лба, Саймон следил за перемещениями интересующей его фигуры.

В буфете Онки купила бутерброд с колбасой и лохматой веточкой петрушки. Звонко поставила блюдце на стеклянный столик и тут же отвлеклась на разговор с подошедшей женщиной.

— Как вам первое действие?

— Дайте поесть, я не успела пообедать. Не могу пока ничего сказать. Должно создаться целостное впечатление. Ну, невозможно решить, красивый мужик или нет по одной только голой ноге!

Улыбка на худом лице женщины увяла, чтобы сразу возродиться — натужной, аляповатой как дешевая брошь.

Саймон понял: женщина — создательница спектакля.

Он внутренне поежился: его раздражала Онкина бесцеремонная манера ведения диалогов. Сейчас ведь перед нею натура творческая! А она разговаривает с режиссером, с Мастером, как с маляршей на стройке! И за что только люди её любят!

Онки взяла с блюдца бутерброд и охватила добрую половину. Жуя, она продолжала говорить — Саймон, правда, слов, расплющенных во рту вместе с булкой, разобрать не мог.

Режиссерша кивала.

Кокот, кипя возмущением, отвернулся — ещё в малышковом боксе учат не беседовать с набитым ртом!

Онки Сакайо заметила Саймона — она положила недоеденный бутерброд на блюдце и повернулась в его сторону.

— Этот тип тут чего ловит?

— Простите, но я лично с ним не знакома, — точно оправдываясь, поспешила ответить женщина из театра, — мы всем рады, наш зритель…

— На богатых баб он в основном зрит, — припечатала Онки.

Моментально утратив аппетит, она отошла от столика.

Серебристая слеза бокала, поставленного Саймоном на подоконник, поймала солнечный луч.

— Смотрите-ка, тучи разошлись, — чья-то рука потревожила тяжелые шторы театрального фойе.

Послышалось мелодичное воркование первого звонка. Толпа в буфете стала быстро таять, как сугроб на припеке. Люди разошлись с прямой и дерзкой линии взгляда — Онки подняла голову и увидела, что Саймон на нее смотрит. Отвести глаза означало — проиграть, да и кто он такой, чтобы её смущать, она большой человек, политическая деятельница, женщина, в конце концов!

Саймон, не нарушая зрительного контакта, двинулся ей навстречу через фойе.

Поздоровались: она с громоздкой, застревающей в зубах, официозностью, он — с притворным смирением. Её взгляд прочертил несколько небрежных штрихов по его лицу, торсу, плечам.

— Выбросили в очередной раз? Кукла надоела?

— Мужа замучили?

Онки разозлило, что Саймон в ответ ловчее дёрнул её за болезненную подробность личной жизни — как за волосы.

— Вы в курсе? Я понимаю, профессия обязывает мониторить сферу потенциальных предложений.

— Мне не безразличны судьбы тех, с кем я вырос.

Онки недоверчиво приподняла брови. Саймон знал себе цену и умел покупать внимание женщин; тонко чувствовал в каждом случае — какую валюту лучше выкладывать на стол. Его плечи, волосы, ресницы — великолепные, каждая — точно маленький крючочек, мимо не пройдешь — царапнет. Взгляды Онки мазали Саймона теплой грязью, и не было ничего приятнее, чем самому растирать на себе эту грязь, мечтать окунуться в неё с головой без возможности выплыть.

Притяжение ощущали оба, она стыдилась его, он принимал, но гордо высмеивал сам перед собою; ту силу, что влекла их друг к другу, отрицать было бы так же бессмысленно как неизбежность смерти.

— Пригласите меня на ужин. Я свободен…

Она усмехнулась, раздавив, как жука на кухонном столе, надутую внезапным ветром перемирия фантазию о ночи утоления, которой могла стать и предстоящая ночь, и всякая другая, покуда они оба живы и достаточно молоды.

— А в мэрию на регистрацию брака вас не пригласить?

— Не пойду, я подозреваю за вами самодурство и склонность к домашнему насилию.

Звонок пропел во второй раз. В фойе почти никого не осталось.

— Ах да, я забыл про нездоровый трудоголизм.

Вместо ответа Онки дала волю своей ярости, проистекающей из непреодолимого влечения. Она схватила щупленького кокота, прижала к себе — точно легкое платье приложила; поцеловала — оглушительно, страшно — кипятком губы ошпарила. В ту же секунду — оттолкнула, ужаснувшись, будто пьяная, протрезвевшая от неожиданности, осознавшая, что мгновение назад находилась на ноготок от смерти.

Схватив обеими руками ткань его маечки — словно две горсти песка, она рванула их в разные стороны. Дорогая красивая вещь, вскрикнув быстрым треском, ровно разорвалась. Онки швырнула лоскутки материала на пол; сцапала и отправила следом кашне. Жалобно брякнула одинокая булавка с бриллиантом.

Он стоял перед нею: бледный, узкогрудый, нагой…

Онки выругалась, непечатным словом обозначив профессию Саймона, схватила его за голые плечи и тряханула, небрежно, зло, как грязный половик.

— …! Стыд-то какой! О, Всеблагая…

Заглушая третий звонок злым грохотом шагов, она удалилась; он сглотнул и попытался вдохнуть; унижение тяжелым, хорошо разогнавшимся маховиком ударило его в солнечное сплетение.

Молодой буфетчик сделал вид, что ничего не заметил. Он старательно ровнял в витрине бутерброды на блюдцах.

Саймон подобрал кашне и печально прикрыл свои сиятельные ключицы, маленькие фиалки мужских сосков, ровный живот с незрелой ягодой пупка — всё то, что Онки Сакайо своей выходкой оскорбила, вознесла, впечатала в историю этого театра; непременно поползут шепотки во время второго действия, и после не сразу они утихнут, за ужином не совладать с искушением обсудить забавное происшествие: невоспитанная девица, депутат — как же круто играют на имидж противоречия натуры! — сорвала одежду с кокота прямо в фойе! Скандал! Брызги на репутацию и плюс сто очков к рейтингу в среде маргинальной молодежи.

Саймон испуганно шевелил губами, будто проверяя, принадлежат ли те, поцелованные Онки, ему, или они теперь отдельный вулканический остров на лице. В темноте он пробирался к своему месту; зрители недоуменно сторонились, как могли: не каждый день прекрасный молодой мужчина с обнаженным торсом, кокетливо перевязанным кашне, не стесняясь, опаздывает на спектакль.

Нет. Он не сдастся из-за порванной майки. Видит Всемудрая, он не раз ещё посолит кофе этой грубой гордячке. Он после такого в узел завяжется, а сделает так, что она будет покупать ему золотые бирюльки и целовать пальчики на ногах!

Саймон осторожным изучающим движением столкнул свои губы — печать её пробудившегося огня. Спалилась! И поделом.

Он не может сейчас уйти. Уйти — это проигрыш. А вот фланировать по фойе в течение всего вечера в одном кашне, овладевая сознанием всех присутствующих дам — стильная месть.

 

7

Афина Тьюри скончалась от рака в возрасте шестидесяти шести лет, обладая подлинно цветущей внешностью и до последней секунды сохранив ясность сознания. За три дня до своей кончины она давала последнее интервью на телевидении. Как и прежде, пухлые плотоядные губы её выпускали на волю шутки и выраженьица, осужденные обрести в народе крылья. Осанкой, посадкой головы — всей статью своей подтверждала она своё величие. За год до того в Атлантсбурге ей открыли памятник в бронзе. На публике женщина-эпоха, как пафосно её нарекли журналисты, выглядела так, точно жить ей ещё лет сто, и только самые близкие могли заметить, что Афина похудела, отреклась от некоторых своих привычек, начала раньше ложиться спать и постоянно глотала лекарства.

Прием «Пролифика», однако, она не оставила до самого последнего дня. «Мною рождённое меня и убьет.» — шутила ученая. Она так часто и легкомысленно говорила про смерть и смотрелась такой здоровой, что, глядя на неё, можно было поверить в возможность бессмертия.

Ее кончина поразила всю страну.

Даже молодой муж, с которым в ночь накануне она легла как обычно, пребывал в святой уверенности, что она ещё «хоть куда».

— Вот так надо умирать. Как в дверь выходить. Была — и нет. Это же ужасно — изводить родственников своими последними днями, — похвалила подругу Аманда Крис, грустно проглотив виски.

Ходила сплетня, что Афина Тьюри приняла яд, чтобы не запомниться никому беспомощной и больной. Она ведь медийная персона — слава и позор всегда ходят бок о бок.

Её вдовец был охвачен стихийной искренней скорбью. Глядя на него, плакали даже те, кто Афину Тьюри ненавидел и от всей души желал ей смерти.

Чёрный костюм с шелковыми перчатками. Ни единой нитки другого цвета. Шляпа с густой вуалью, за которой узенькое бледное лицо всплывало призрачным пасмурным облачком. Чётки из агата. Ему осталось одно из самых крупных состояний республики. И этот факт не стоил даже самой маленькой, куцой, тайной его улыбки.

Афина Тьюри, познав за свою блистательную жизнь тысячи мужчин, не ошиблась в своем последнем выборе. Она видела, что этот юноша не продает ей себя, а дарит. Той, у кого есть всё, трудно сделать подарок, но у него получилось. Он любил дело, которому она служила, он помогал ей в клинике с азартом, который невозможно сыграть, он не отстаивал своего целомудрия, чтобы «набить цену» — они узаконили отношения после двух лет совместной жизни и семи лет совместной работы…

Свадьбу справили шепотом. Никто не знал, что Афина под старость изменила своему холостяцкому образу жизни. За месяц до смерти в будний день после обеда она просто сказала своему верному секретарю:

— Отмени мои вечерние приемы. Мы едем в мэрию.

— Я разве нужен там? — уточнил он, полагая, что у Афины просто дела на высоком уровне.

— Скажешь тоже! Свадьба без жениха! Ты где такое видел?

Теперь он бережно перебирал эти воспоминания, точно старый гербарий, что от неосторожности осыпается пылью.

Онки Сакайо, увидев под главной новостью дня фотографию вдовца своей биологической матери, чертыхнулась и вздохнула. Она, конечно, не заставит себя ни полюбить, ни простить Афину, но уважает её достижения. Эта женщина не может умереть — её эхо слышится в каждой встречной, её душа в коробочках на полках всех аптек, её детьми полнятся города… Умирают люди. Афина Тьюри не была человеком, то была богиня; погостила в теле и теперь снова поднялась на небо — они ведь не остаются надолго… Богиням среди людей слишком быстро становится скучно.

 

8

Саймон Сайгон в свои двадцать восемь выглядел юношей; он мог работать кокотом и дальше, но мысль однажды подойти к порогу старости ни с чем ужасала его. Происшествие в театре заставило его по-новому взглянуть на жизнь и на своё место в ней: он понял Онки так глубоко, как, наверное, она сама в тот момент не понимала себя.

Она всего добилась своим трудом и имела право на презрение по отношению к нему. Любить можно только равного. Ни одной из покровительниц Саймона не приходило в голову обсуждать с ним его жизненный выбор, унижать его, ставить ему на вид его срам… Отчего же? Да просто потому, что им было всё равно. Никто из женщин, пересекавших когда-либо жизнь Саймона, не старался увидеть в его красивом теле душу. Никто не считал его человеком. Кроме неё. Кроме Онки Сакайо. Она единственная обходилась с ним так, как он того заслуживал.

Она презирала его с болью в сердце. Презирала потому, что хотела видеть другим. Если бы он был выше, чище, сильнее, она бы любила его. Вспоминая её поцелуй, Саймон чувствовал одновременно тоску и надежду. Чтобы она смогла соединить свои желания и свои чувства, он должен добиться её уважения. А это станет возможным, только если Саймон навсегда оставит своё ремесло.

Он распродал все кичливые наряды и безделушки. Шубки, муфты, бриллианты и фарфор, тонкий как дыхание, шёлк, нежный, как цветы, бархат — всё, хватит, ему это теперь не нужно, стыдно мужчине иметь вещи, которые стоят больше, чем он может заработать — Саймон не боялся продешевить, ему хотелось поскорее сбыть с рук прошлое, убрать с глаз свидетельства своей порочности, все те подарки, что подарками только назывались, являясь циничной платой за то, что нельзя ни продать, ни купить — Саймону не было жаль ни одного из них.

После недолгих колебаний, он оставил у себя только колье «Рассвет» в память об отношениях с Галой Овдайн: у него не хватило решимости избавиться от него.

Розовый жемчуг в нерешительных объятиях белого золота.

Гала прислала коллекционную драгоценность уже после того, как они расстались, и потому Саймон не мог думать о её подарке иначе, чем как о благодарности и желании красивого прощания. У него не было матери, а Гала по возрасту вполне подходила на эту роль; ей он доверялся отчаяннее и глубже, чем другим покровительницам, она не насмехалась над его наивной мечтой сниматься в кино, что как птица садится на головы хорошеньких мальчиков в период их юности, а потом, испуганная реальностью, улетает.

Саймон сменил гардероб: эксклюзивную и фирменную одежду он раздал друзьям и частично побросал в благотворительные корзины. Их устанавливали в торговых комплексах Атлантсбурга, чтобы состоятельные люди имели возможность в пользу неимущих избавляться от надоевших, но ещё годных вещей.

Бывшего кокота перестали провожать на улицах надменно-алчными взглядами. Не без сожаления он отрезал свои великолепные волосы, выбросил косметику и устроился официантом в бистро.

Обживать новый моральный облик оказалось нелегко. С непривычки Саймон уставал от своей не особенно надрывной работы точно шахтер, приходя после смены домой, падал на постель совершенно без сил, у него снизился иммунитет, он часто простужался и болел; но всякий раз, когда подлое тело советовало ему бросить никому не нужную борьбу и вернуться в гостеприимную и знакомую зону комфорта, он напоминал себе, что хотя эта жизнь и менее приятная, именно она есть правильная, чистая и честная жизнь, живя которой он однажды сможет посмотреть в глаза Онки Сакайо как равный и не отвести взгляда…

 

9

Рождество Кристы, дочери Божьей, — любимый праздник детворы. Дома и машины, припорошенные легким снежком — будто пирожные в кокосовой стружке. Запах домашнего печенья с корицей, крадущийся по вечерним улицам. Поздние уютные окна — свечки в храмовой мгле Вселенной.

Ароматные, пышные ели, опоясанные искристой мишурой, серпантином, украшенные конфетами, мандаринами и тонкими, как мыльные пузыри, хрупкими, как счастливые мгновения, стеклянными шарами.

Гарри Сакайо и его дети тщательно готовились к празднику. Для них нынешнее Рождество обещало стать особенным — они ждали в гости маму, хозяйку, будущую супругу Гарри.

И дочь, и сын помогали отцу, чем могли; с раннего утра дом будоражила веселая суета:

— Папа! Пап! Сколько яиц нужно в рождественский кекс?

Мальчик из яйцеклетки Онки Сакайо, личиком и статью обещающий вырасти хорошеньким, деловито повязав фартук, руками по локоть в муке месил тесто в кастрюле.

Онкина дочь, круглощекая, по-детски бесформенная, пучеглазая и серьезная, рискованно балансируя на стремянке, прилаживала на верхушке ёлки серебристую рождественскую звезду.

Сам Гарри пылесосил ковры и мягкую мебель, гладил занавески, снимал с веревок отнюдь не торжественного вида постиранное белье; попутно он мысленно конструировал наряд для сегодняшнего вечера и решал нешуточную дилемму — красить или не красить ресницы? — в самую волшебную ночь года он думал преподнести возлюбленной особенный подарок… Две недели назад она предложила ему помолвку, дети от неё в восторге, пока между собой и почти шепотом, но называют «мамой» — что ещё нужно? О такой женщине — мечтать! До самой помолвки — ни единого неприличного намека, ни единого скользкого разговора из серии: поздно, дождь на улице, от вас работа ближе и вообще так не хочется ехать к себе спать… Гарри решил, что пора вознаградить её терпение. Может быть, выщипать волоски на груди? Или не стоит? Вдруг ей такое в мужчинах нравится?

Телефонный звонок лавиной обрушился на призрачный город заманчивых планов. Звонила Онки:

— Привет! Давайте я приду к вам на Рождество. Всемудрая весть сколько своих детей не видела! Подросли, небось, не узнать!

— Прости, Онки, я понимаю, что не имею права препятствовать твоим встречам с детьми, ты мать… Но почему именно на Рождество?

— У меня один свободный день, ты же меня знаешь, времени нет, я бы не отказалась от пары бонусных часов в каждых сутках!

Гарри чувствовал жгучую досаду — ведь интимность семейного праздника неминуемо будет нарушена, если явится Онки! Но отказывать ей потому лишь, что к нему придет невеста, он посчитал подлостью. К счастью, Мария сама нашла верные слова в утешение возлюбленному:

— Брось! Разве же это беда? Подумаешь, бывшая припрется в гости? Она как посмотрит, какой ты у меня красавец, так сто раз пожалеет, что оставила вас, ещё, чего доброго, завидовать мне станет!

— Обе мамы придут, и старая и новая! — воодушевилась дочь.

— Значит, надо выставить ещё один прибор, — заметил практичный сын.

Гарри вздохнул с облегчением. Главное в семье — согласие. Есть оно, и в бурю дом устоит, крепкая семья руками стены удержит, а нет согласия — от брани да ссор каменные стены и в безветрие упадут… Всеблагая с ней. Пусть приходит Онки Сакайо.

— На самом деле мне очень интересно, что это за женщина, — сказала Мария, пока дети собирали стол. Сын вынес свою гордость — классический рождественский кекс в сахарной пудре, символизирующий малютку Кристу, завернутую в пеленки. — Она многого добилась в жизни. Она ведь, если не ошибаюсь, депутат Народного Совета.

— Да. Ну и что? Пусть хоть Леди Президент.

Гарри повел плечами словно от сквозняка.

— Я не буду спрашивать, если тебе неприятно.

— Отчего же? Секрета нет. Ей просто не нужна была семья.

Дети выставили на стол круглобокие винные бокалы. Четыре — родниково прозрачных, один — пыльный со следами пальцев.

— Протрите сейчас же! Куда это годится? — смутился Гарри.

— Наша университетская преподавательница литературы, интересная фигура, на мой взгляд, ей уже было за восемьдесят, когда она читала нам лекции… Она говорила, что истинный гений способен отсечь всё, кроме смысла. «Запомните, друзья мои,» — я и сейчас помню, как она, стоя на кафедре, осеняла нас своими откровениями… «Запомните. Великая строка — краткая, а в великой жизни — мало архиважных вещей.» Как говорится в народе: за двумя зайцами… Я восхищаюсь людьми, способными принести в жертву большому делу бесценный дар быть простым человеком. По-настоящему счастливым человеком. Я бы ни на что не променяла возможность приходить домой, где ждёт меня муж за накрытым столом, дети с полными ртами радостных историй о том, как прошел день…

— Слава Всеблагой, ты не такая, как Онки Сакайо.

— И Президентом я не стану, — рассмеялась Мария.

— Ты думаешь, она станет?

— Как тебе сказать… Я желаю ей удачи. Когда у власти человек, одержимый идеей, это всяко лучше для страны, чем череда временщиков, жаждущих наживы.

— Не скажи. В истории складывалось по-всякому. Геноцид тоже вырос из великой идеи о всеобщем благе…

В дверь позвонили.

Гарри поднялся, стараясь не выдавать своего волнения. Пусть Мария высказала всё, что думает, и её линия поведения плюс-минус ясна, но чего ждать от Онки — лишь Всемудрая ведает. А все щепки, ежели что, полетят на его голову.

— Папа, я сама открою!

Дочь прошмыгнула вперед и, встав на цыпочки, прильнула к дверному глазку. Она была самой маленькой девчонкой в классе, но ничуть об этом не беспокоилась, хотя Гарри даже звонил школьному медбрату, чтобы осведомиться, хватает ли ей витаминов для нормального роста.

— Добрый вечер!

Снежинки на воротнике Онкиного пальто уже превратились в капельки. Каждая из них, подставив лампочке бок, притворялась самоцветом.

— Проходите, пожалуйста, — сказали дети в один голос.

Вешая холодное и влажное пальто на любезно предложенные плечики, в приоткрытую дверь гостиной Онки увидела Марию.

Мария, перехватив её взгляд, встала и вышла навстречу.

Вешалка звякнула о перекладину.

Мария подала руку; Онки, скомкав паузу, приняла рукопожатие.

Гарри стоял, розовея. Повзрослев, он не утратил этой восхитительной способности: стоило ему разволноваться, рассердиться, застыдиться — прекрасные сады его души взращивали сочные яблоки щек. Гарри как всегда был чисто выбрит. Он некстати вспомнил, что так и не накрасил ресницы.

Несмотря на привкус принужденности, вечер сложился. Дети выручали взрослых, зашивая все неловкие паузы яркими нитками своих маленьких радостей и огорчений. Их двойки, ссоры с товарищами, выигрыши в автомат или прохождения компьютерных игр витали над столом ванильно-коричными облаками.

— Леди Онки, попробуйте кекс! — мальчик, трогательно гордый своим первым кулинарным шедевром, хотел только, чтобы его старания оценили. И он, и его сестра — оба впадали в замешательство, когда нужно было обратиться к кому-то из женщин. Они давно уже морально готовились называть «мамой» Марию, но постеснялись делать это при Онки.

Гарри беспомощно взглянул на бывшую жену. Он ждал и боялся, что она сделает сыну замечание, и теплая атмосфера вечера рассыплется, как упавшее с ёлки украшение.

Вилка в руке Онки Сакайо неуклюже звякнула о край тарелки, но она сделала вид, что ничего не произошло.

— Леди Мария, попробуйте и вы! Мой брат очень хорошо готовит! На мои именины он сам пек коржи для торта!

Онки оценила милосердие дочери. Она выстрадала улыбку и для пущей убедительности своего понимающего смирения взяла с тарелки большой кусок заиндевелого в сахарной пудре рождественского кекса.

Так и должно быть. Всё правильно. В век репродуктивных технологий мать — понятие этическое, а не биологическое. Она не заслужила того слова, которое хотела услышать.

Возвращаясь домой, Онки отпустила такси, чтобы пройти пешком несколько кварталов.

Рождественская ночь — самая пустая и тихая ночь года. Проспекты свободны от машин, все заведения закрыты, на тротуарах — ни прохожего… Все попрятались в семейные гнезда от холодного дыхания звездного неба. Одна только Онки стояла посреди перекрестка и задумчиво смотрела на мигающий желтый свет.

В Атлантсбурге почти не бывает морозов. Зябко, однако. Она спрятала руки в карманы и пересекла проспект. Ощущение собственной неприкаянности и одиночества неприятно зияло среди привычных мыслей.

На ходу Онки залатала эту дыру: на душе может быть скверно потому лишь, что заняться нечем. Завтра будет день — будет работа.

Её фигура в простой куртке на синтепоне одну за другой перечеркивала лужи фонарного света.

Тень то удлинялась, то вырождалась в грязное пятно под ногами.

Скомканными фантиками падали редкие крупные снежинки.

 

10

Безмолвная квартира походила на банку в кладовой, которую давным-давно помыли и поставили ждать применения.

Спать не хотелось. Кофе варить было лень: Онки насыпала молотый прямо в чашку и залила кипятком. Села разбирать почту. Писем оказалось достаточно, чтобы она смогла развлечь себя до утра.

Звонок в дверь.

«Санта Клаус что ли? Кто ещё может ко мне прийти?»

На пороге стоял курьер с внушительной рождественской коробкой.

— Вам подарок.

«Надо же! Обычно приносят лично, дескать, какие мы хорошие, поблагодарить не забыли. Вы за нас порадели, мы вам — конфеточек да коньячку.»

В коробке сверху лежало письмо:

«Дорогая Онки! Я знаю, это жестокая выходка, но я не могу умереть, зная, что ни разу в жизни я не поздравила свою дочь с Рождеством. Будь жалостлива и не суди меня. Я специально заказала доставку подарка в первое Рождество после моей смерти. Я долго думала, что подарить. Наверное, глупо, но решила купить тебе перчатки. Пусть твои руки будут всегда в тепле.

Мама.»

Они были завернуты в подарочную бумагу с елочками и оленями. Вязаные перчатки из ангоры. Мягкие, как шарики вербы.

Онки положила их на ладонь и поняла: надевать их нельзя. Такие вещи не носят. Прячут под подушку, чтобы сбывались добрые сны…

В открытом ноутбуке ждали письма. Онки вернулась к столу, перчатки устроила рядом, одну к одной. Она открыла меню почтового ящика и поменяла подпись, что автоматически добавлялась к каждому отправляемому письму: увеличила на пять букв и два пробела.

Теперь все адресаты её посланий будут читать в конце:

С уважением, Онки Афина Сакайо.

 

1

С Тати периодически случались судорожные припадки — медики вынуждены были привязать её к кровати, чтобы она не повредила живот.

Надежда на выздоровление Королевы увядала стремительно, как срезанный цветок без воды.

Кузьма проводил возле любимой целые дни, он разговаривал с нею; хотя ее слабые реакции на слова и прикосновения вполне могли быть случайными, ему казалось, что где-то там, в каменной раке парализованного тела бьется крохотная моль-душа, которая слышит его.

Маленькая девочка в утробе Тати преодолела семимесячный рубеж — врачи считали это редкой удачей. Двадцать восемь недель — срок, когда ребенок при современном уровне развития медицины вполне может появиться на свет. Теперь жизни малышки ничто не угрожало — акушеры с каждым днём смелее улыбались Кузьме, и всё чаще они говорили «ваша дочь» вместо безликого и холодного «плод».

Зарина навострила уши. Когда ей стало известно, что Тати не жилица на этом свете, а ребенок, которого она носит, вскоре благополучно родится, и это — девочка, она начала активно разминать в голове идеи как получить и узаконить свои права на регентство при малолетней внучке.

Кузьма не сомневался, что мать его попытается захватить власть, и потому на первой же пресс-конференции, посвященной скорому появлению Наследницы, он сделал официальное заявление, что будет регентом сам.

Общественность забурлила, как бульон на слишком сильном огне: представители прогрессивных течений, новые молодежные партии, а также некоторые хваткие личности в верхах, которым показалось, что регентство наивного юноши пахнет для них кормушкой, активно поддерживали позицию Кузьмы, консервативные леди старой закалки не скрывали возмущения: регент — мужчина! это незаконно! это невозможно! скандал!

— Характер, — резюмировала Селия. До этого она отказывалась комментировать жизнь королевской четы как в прессе, так и в приватных беседах.

Зарина прислала сыну гневное письмо с угрозами заморозить все доступные ему счета «ОйлРемайнс», если он не откажется от своего «опрометчивого и неслыханно дерзкого» заявления.

Реакция Кузьмы снова поразила всех. Он опубликовал в блоге письмо матери, а также свой ответ на него:

«Если деньги — твой последний рычаг давления на меня, мама, то считай, что ты побеждена. Я открою благотворительный сбор средств в сети и, будь уверена, соберу на жизнь нам с дочуркой. Человеку нужно совсем немного, а излишества превращают его в злое животное. Моя супруга научила меня терпению и умеренности, за что я останусь благодарен ей до самой смерти. Можешь отказать мне в наследстве, мама, можешь проклясть меня, если это принесет тебе облегчение. Закрывай мне доступ к счетам нашей компании хоть сейчас. Я готов. Народ не оставит своего Короля. Не держу обид, желаю вашей семье здоровья, счастья и новых наследников.

С глубоким уважением, Кузьма шай Асурджанбэй.»

От гнева и стыда Зарина захворала, отчего вынуждена была перенести запланированную операцию по пересадке матки. Женщина-донор, подходящая по всем параметрам, тридцатипятилетняя атлантийка Белинда Блейк получила электронные авиабилеты и вскоре должна была прибыть в Хорманшер.

 

2

Это была крупная грубая женщина без образования и без занятий; она десять лет служила по контракту в государственном суррогатном резерве республики Новая Атлантида, откуда её уволили за алкоголизм. Покуда служила, она постаралась для родины: произвела на свет шестерых здоровых и крепких граждан. Больше ничего она не умела и не хотела делать. Целые дни она пролеживала на кровати с заткнутыми плеером ушами и пакетом семечек, сухих фруктов или орехов. Гимнастику для беременных делать Белка (так все её называли) ленилась, но охотно гуляла пешком. Она удивительно легко переносила роды — полчаса и готово. Также в ней поражало полное отсутствие эмоциональной вовлеченности в процесс: если другие женщины как-то переживали свое пусть не полное, не родственное, но все же материнство, Блейк выплевывала живых детей из своей утробы точно лузгу — безразлично и даже с презрением. Она уничижительно именовала их «личинками», цинично шутила, похлопывая по животу. В то время, когда она носила шестого ребенка, Белинду Блейк застигли в туалете потребляющей коньяк из карманной фляги. От биологических родителей малыша, разумеется, этот факт скрыли, чтобы избежать разбирательства. Однако, едва разрешившись от бремени, Белинда вынуждена была написать рапорт.

Оказавшись на улице, она устроилась разнорабочей. Грузила в магазинах каменными ручищами ящики и мешки, перед которыми пасовали прочие.

Её наглое пышное лицо с большими губами постарело, прижалось к костям лица — словно со временем стало бояться жизни.

Привыкнув к половому аскетизму в суррогатном резерве, Белка и впоследствии будто бы не замечала мужчин. Она не тяготела к созданию семьи, но и свободную любовь не жаловала: могла, например, в проходящего мимо нарядного и опрятного парня, решив, что он работник публичного дома, запустить гнилым овощем.

Потом громила-грузчица обычно ещё долго громоздила в воздухе штабеля непечатной брани, гремела в подсобках магазина своим зычным голосом:

— У, развелось …! Шастают тут: рожами расписными вертят и пустыми своими шарами трясут!

Объявление Зарины шай Асурджанбэй до Белки донес капризный ветер случайности.

Она частенько захаживала в дешевую грязную рюмочную, арендовавшую подвал жилого дома. Над баром там висела видавшая виды плазменная панель с трещиной. Когда показывали футбол, в рюмочную набивались как в хромой сельский автобус, что ходит раз в день.

Эта самая панель однажды и послужила для Белки проводником истины: приняв сто пятьдесят, она услышала сумму, обещанную заморской магнаткой за главный женский орган, и тут же ее осенило:

— А вот возьму и продам! На кой она мне чёрт?

Есть люди: куда качнула судьба, так они и живут. Белка не отходя от барной стойки позвонила по телефону в углу экрана. И не забыла плеснуть ещё сто сверху за свою победу, когда по телефону ответили: «конечно, приходите.»

Никто не ожидал, но сложнейшая система тестов показала, что разнорабочая Белинда Блейк, в прошлом единица суррогатного резерва республики Новая Атлантида, может стать идеальным донором для хармандонской аристократки, председателя совета директоров крупнейшей нефтедобывающей компании «ОйлРемайнс».

 

3

Билеты были у Белки на руках, о переносе операции ей никто не сообщил — она прибыла в назначенный день и заселилась в забронированный гостиничный номер. В её жизни опять наступила счастливая пора: она обитала в помещении, о чистоте которого заботились другие люди, получала качественное трехразовое питание, чистое белье, полотенца, и, самое главное, от неё ничего за это не требовали. В большом ленивом теле Белки, воцарившемся на широкой кровати, плескалась игристая радость — словно вернулись благодатные времена службы в суррогатном резерве! Не нужно было больше вставать ночью, в три часа, чтобы успеть к первой разгрузке. Спи сколько хочешь — хоть полдня. Именно так Белка и поступала. Только теперь стало даже лучше, чем в суррогатном резерве, ибо никто не запрещал опустошать кулер, куда невидимые сотрудники отеля ежедневно наставляли аккуратные порционные бутылочки с виски, ромом, джинном, коньяком, всевозможными винами и пивом.

Кайф!

День начинался так: просыпаясь утром, Белка протягивала из-под одеяла свою длинную граблю, наощупь находила в кулере зеленую бутылку с пивом, и, зубами обезглавив ее, с блаженно прикрытыми глазами выливала в глотку непрерывной струей — точно заполняла бензобак.

Собрав сальные волосы в пучок на затылке (в этом состоял для неё весь ритуал по приведению себя в порядок) она спускалась вниз, к завтраку.

Сожрав несколько яиц всмятку и оставив на столе скорлупу и скомканные салфетки неприличной грудой, она выходила в лобби, садилась нога на ногу в кожаное кресло и от нечего делать листала свежую прессу.

Когда это занятие ей наскучивало, она поднималась в номер и накрывала пиво и яйца заморским винцом.

День разгонялся. Раскочегаривался. Белка взгромождалась на кровать, включала телевизор и какое-то время пребывала в состоянии изначальной и вечной растительной неги существования. Картинки менялись на экране, она комментировала их сама себе; приходя в восторг от собственного чувства юмора, хохотала в голос и не забывала периодически капать на язычок.

К шести часам примерно дело двигалось к коньяку. Забросив в себя добрый десяток плотных как ледяные кубики, глотков, Белка начинала тяготеть к общению; языковой барьер причём нисколько её не смущал.

Она бродила по коридору, столовой и лобби, пытая на заплетающемся атлантийском растерянных горничных и официантов. Не получая от них ответов на вечные вопросы, она, преисполнившись отчаяния, своим густым сильным голосом ревела грязные проклятия с балкона — жители соседних номеров испуганно высовывались в окна — не держит ли кто в гостинице, презрев запреты, циркового медведя?

Устав бороться с ненасытностью пространства, что спокойно глотало её претензии несколько часов кряду, Белка засыпала, громко храпя.

День заканчивался.

И начинался снова полсуток спустя ручищей, протянутой к кулеру.

Один раз только позвонил агент от Зарины. Он осведомился, хорошо ли «гостья» устроилась, и все ли у неё благополучно. Белка согласно бурчала в трубку, находясь в этот момент по обратную сторону реальности, в стране, где коньячные реки и обширные пивные болота…

Агент остался доволен. Зарина ещё болела, и, перезвонив портье, он попросил продлить срок проживания в гостинице для «госпожи Белинды Блейк».

 

4

Характер Кузьмы невероятным образом переменился — он закалился, созрел; из несведущего в делах, покорного, домашнего юноши, точно из мягкого кокона, вышла вдруг на свет божий твердая, страстная, смелая натура, и произошло это в течение очень короткого времени. В те три месяца, покуда Тати лежала в коме, ум и воля Кузьмы сами над собою произвели титаническую работу, чтобы обеспечить подобное превращение.

Он заявил врачам, что не оставит свою дочь одну с чужими людьми ни на секунду, и потому ему требуется присутствовать на операции кесарева сечения. Ему пытались возражать, говорили, что вид растерзанной плоти, кровь, воды и слизь, явление которых неизбежно, могут оказать дурное действие на психику молодого мужчины, лишить сна, способствовать истерике, обмороку или в будущем повлиять на его отношение к дочери.

Кузьма отвергал предложенные аргументы с той же настойчивостью, с какой голодающий по убеждениям отвергает еду. Притом он больше не стремился никому дать, будто извиняясь, денег, не жалобился, не просил, а смотрел разбивающими все возражения чёрными шарами глаз прямо и страшно — как настоящий Король — и невозможно было отказать ему.

Кузьма отказался вернуться в апартаменты и спал на раскладном диване в палате Тати. Охране он приказал дежурить у двери и не пускать никого, даже медицинских работников, без его соизволения.

Над акушерами, что без надобности не заходили, покуда они осматривали живот с девочкой и прослушивали её, коршуном вилось его неусыпное подозрительное внимание.

Он видел возможную угрозу для ребенка во всяком посещении палаты; мысли о злодеях, обуреваемых жаждой власти, не давали покоя юноше, нервно истощенному от потрясений и бессонницы. Из каждого блюда, что ему приносили, он выделял куски пробовать охране, и сам ел только по прошествии нескольких часов. Бывало, Кузьма сутками воздерживался от пищи.

Когда лечащий врач объявил, что операцию нужно проводить незамедлительно, молодой человек пригласил четырех независимых специалистов из других клиник для подтверждения решения.

Дату назначили, и всю предшествующую ночь он не смыкал глаз, сидел осоловелый, странный, как сова, возле Тати, держа её за руку.

Как и заявлял, Кузьма отказался передать свою жену в руки хирургов и присутствовал в операционной. Ему ничего не могли втолковать и смирились — выдали голубой тонкий халат из воздушного нетканого материала, стерильную шапочку и маску.

Он упрямо стоял за плечами врачей, рискуя им помешать и с трудом превозмогая тошноту, порожденную естественным животным ужасом перед представшей его глазам разверстой раной, которую хирургиня всё более углубляла и расширяла, ровно, сильно, слой за слоем, рассекая скальпелем подкожный жир, мышцы, жилы и пленки.

Кузьма был на грани потери сознания, когда она, пожалев его, указала ему на последний мутно-серый с синими прожилками слой под своей уверенной рукой и объявила, что это — уже стенка матки, и случится всё совсем скоро.

Разрез — и из раны вместо крови хлынула мощным потоком грязная, как показалось Кузьме, вязкая зеленоватая вода.

Хирургиня придерживала края, ассистентка работала отсосом.

Ещё минута — и из этой кошмарной прорехи в живом, бережно и умело растянутой руками в желтых перчатках, за ноги вытащен был худой синеватый младенец с черноволосой головкой и безобразной толстой пуповиной, весь в мраморных разводах слизи и крови.

Ассистентка обтерла его салфетками, хирургиня наложила зажим на пуповину; появился педиатр, молодой мужчина, он переложил девочку на столик, она не кричала, только морщилась, точно мир, возникнув для неё, тотчас стал ей отвратителен.

— Апгар пять! Масса два сто!

Кузьма выглядывал из-за спины педиатра. Тот принялся похлопывать девочку, медбрат уколол ей пятку — взял кровь на генетический анализ. Она вздрагивала от холода, резко объявшего её после тёплой утробы, подбирала синюшные ручки и ножки к круглому тугому точно мяч животу — старалась принять привычную позу эмбриона.

— Ну, давай, кричи! — педиатр положил девочку грудкой на свою ладонь и шлепнул её по тощей бледной ягодичке.

Снова сморщившись, она издала звук, похожий на хруст, закряхтела и захлюпала.

— Дышит, — сказал педиатр. — Отойдите! — он обернулся к Кузьме; его тёмные глаза негодующе сверкнули над голубой маской, — Неужели вы не понимаете, что делаете своему ребенку только хуже, перетягивая внимание врачей на себя!

Кузьма сделал шаг назад, но не ушёл.

Девочка на столе наконец расплакалась. Странным, хриплым и глухим голосом, звучание которого больше ассоциировалось с процессами разложения и угасания, чем с началом здоровой человеческой жизни. Над новорожденной озабоченно склонились две фигуры в халатах.

— С ней точно всё хорошо? — спросил Кузьма, робко притронувшись к плечу педиатра.

— Нормально. Выживет. Апгар семь через пять минут после рождения. Взгляните, она розовеет…

Враждебная интонация врача слегка смягчилась, он посмотрел на молодого отца сочувственно.

После осмотра девочку перевели в отдельную палату, где положили в закрытый кювез для недоношенных детей. Теперь Кузьма мог неотлучно находиться при ней: ему выдали стерильный костюм и дали необходимые инструкции. Кормить дочь он не доверял никому: сам разводил высокопитательную смесь теплой водой, настаивал и терпеливо ждал, пока девочка высосет всё слабыми медленными движениями губок.

Забота об этом беззащитном существе помогала Кузьме справляться с болью: Тати умерла спустя несколько дней после появления на свет их ребенка, так и не придя в сознание. Ослабленный длительной комой организм не справился с нагрузкой при операции, развилась генерализованная инфекция, и помочь уже было нельзя…

 

5

Вслед за объявлением о смерти Королевы в прессе по традиции Кузьме надлежало выступить перед своим народом, официально принять регентство и представить кронпринцессу.

Однако, врачи не рекомендовали неокрепшей девочке публичные мероприятия, и молодой отец прислушался к ним — государственные дела волновали его гораздо меньше, нежели здоровье дочери. Он без колебаний отказался проводить церемонию Представления, коль скоро она могла повредить малышке.

Время шло. Девочка прибавляла в весе неохотно, Кузьме неоднократно намекалось на необходимость публичности. Он и сам сознавал, что долгое молчание для него невозможно, он Король, и страна ждёт решительных действий; так же юноша понимал, что политик из него никакой, ведь его воспитывали как всякого мужчину в королевстве, учили наряжаться, подчиняться и поменьше вникать в серьезные дела… Он чувствовал необходимость обратиться за помощью.

Только кому довериться? Все вокруг улещивают его, кто во что горазд, но Кузьма ведь не ворона из известной басни — Тати, вечная память, преподала ему бесценный урок реальности, он знает теперь цену этим расписным скорлупкам слов, за которыми скрыты самые тухлые намерения!

Кто не говорит слов? Ну, или хотя бы слов меньше, и сквозь мед их не проступает яд? Кто имеет достаточно влияния, чтобы взять кронпринцессу под свою защиту? О ком Кузьма хоть сколько-нибудь знает? Кто не станет вступать в сговор с его матерью?

Акционеры «Ойл Ремайнс» отпадают сразу — Зарина легко подомнет их под себя. У неё такая политика управления — несогласных вон. Тайно или явно. Плевком в лицо или ударом в спину. По обстоятельствам.

Именно из-за конфликтов с Зариной Селия продала свою долю в «ОйлРемайнс», часть которой впоследствии вложила в строительство термоядерной электростанции на орбите… Власть и деньги для неё не самоцель, она хочет, чтобы людям жилось лучше. Селия считает, что будет хорошо устроить выборный парламент, как в Новой Атлантиде, реформировать полицию и суды, насквозь проросшие неистребимым плющом коррупции, дать больше свобод мужчинам…

Селия! Нет! Это решительно невозможно! Как Кузьма станет разговаривать с нею после всего?

С другой стороны, глупо… На одних весах: стыд от неполучившегося брака и судьба целой страны. Кузьма должен обратиться к Селии.

Если не она, то кто? Народ чует: ей можно верить… По улицам ходят с транспарантами: «Королева Селия». Любовь простых людей нельзя купить.

Министрисс своих можно запугать, осыпать золотом, сковать круговой порукой, и они легко позволят и дальше сидеть на мусорной куче прогнившей политической системы. Но народ всегда будет смеяться над плохой королевой. Даже голодный, придавленный страхом и налогами, он пусть шёпотом, но всё равно будет смеяться. Как бы ни старались придворные журналисты оболванивать людей, посредством уловок, трюков внушать им почтение к слабой вороватой правящей верхушке, простая баба чует фальшивку как зверь чует жертву, нутром.

 

6

Кузьма отправил Селии скромное официальное приглашение с просьбой «засвидетельствовать почтение кронпринцессе». Традиция — то самое страшное божество, именем которого в королевстве вершились и чудеса, и злодеяния — традиция стояла за плечом у Кузьмы, он знал, что светский этикет обязывает Селию принять приглашение. Наследница престола появилась на свет: для любой хармандонской аристократки большая честь — постоять у монаршей колыбели!

Селия немало удивилась, оказавшись единственной гостьей; собираясь, она представляла себе очаровательный коктейль, куда съехались уважаемые великосветские дамы, чтобы подобно феям из старой сказки по очереди подходить к малышке, возносить ей хвалы и преподносить дары.

Кузьма вынул принцессу из люльки с подогревом и держал на руках. Девочка подросла, потяжелела, стала активнее сосать — за её жизнь врачи уже не опасались — да и руки любящего отца, известно, согревают гораздо лучше, чем мертвое электричество медицинской техники.

Оценив обстановку, Селия почувствовала себя неловко в элегантном коктейльном платье — будто она вторглась шумной сверкающей суетой в чужой домашний уют, в таинство…

Её затошнило. Привычная нервная реакция на неожиданность. Селия возблагодарила небесные силы, что ей удалось провести личного диетолога и ничего не съесть на ланч.

— Где же гостьи? — спросила она, стараясь казаться спокойной, — Я приехала слишком рано?

— Вам мало?

Кузьма поднял глаза.

— Вы и есть гостья.

— Только я?

— Что вас удивляет? Ребенку не нужны лишние микробы.

Селия нерешительно приблизилась, заглянула в просвет среди складок одеяла точно в чашечку цветка.

— Я назвал ее Марфой.

Кузьма поправил на головке дочери немного покосившийся чепчик.

Селия смотрела на новорожденную наследницу со смесью жалости и легкого отвращения, как всякая красивая нерожавшая женщина. Недоношенная девочка стойко ассоциировалась с лягушонком, ящеркой или подобной чуждой тварью, поскольку привычное человеческое не успело проявиться в ней; она медленно двигала своими странными чёрными глазами, опускала и поднимала красноватые пергаментно тонкие веки без ресниц.

— Я позвал вас, чтобы просить о помощи. Вы можете отказаться, это ваше право, но выслушайте. Я нахожусь в трудном положении. Вы помните, я объявил о своем регентстве…

— Смелый шаг, уважаю.

— Я полагаю, что переоценил собственные возможности.

— Очень может быть.

— Вы знаете, вы сами воспитывали меня… Я учил наизусть мифы. Я читал древнюю поэзию, играл на бубне, танцевал и пел… Я воспитан как украшение дома богатой женщины, я не могу пока быть ничем большим и признаю это. Ответственность за целую страну — непосильный груз для меня. В лучшем случае при невежественном и инфантильном правителе государство не развивается… В худшем — разворовывается. Королевству нужна крепкая рука. Тати рассказывала мне о своих поездках по пустыне… У нас крайняя нищета соседствует с неприличной роскошью. Над голодным и оборванным народом вознесся класс сверхбогатых, таких как вы, как моя мать. Мы продаем богатство земли, которая нам не принадлежит… Я сам ничего не понимаю в политике, но я чувствую, что вы видите это всё так же, как видела Тати, так же, как вижу я… Марфа вырастет, и я научу её этому. Но пока… Столько хищных глаз смотрит на нас с нею! Столько недостойных рук тянется к её колыбельке! Селия, прошу вас… Только вы сможете защитить её.

Селия ощутила, как разгибается внутри, поднимается на дыбы, точно норовистый конь, высокая волна тошноты. Она уже знала: следующей фразой Кузьма предложит ей удочерить Марфу и стать законной правительницей страны. Нет, не предложит. Потребует. Скажет слова, после которых отказаться — трусость, подлость, гадость. Про бедняков на улицах, про чиновниц, забывших совесть, про школы и больницы, про парламент… Напомнит, что его могут убить вместе с ребенком. И отступать станет некуда. Она, Селия, — женщина. Она — сила. Она — честь…

— Если бы вы знали, Кузьма, как отчаянно я хотела избегнуть этой короны! О моей помолвке с вами было известно до вашего рождения, наши рода переплетались в веках; я не тревожилась, покуда жива была Оливия, да и потом надеялась, что всё обойдется, что явится другая, смелее меня и мудрее… Да будет вам известно, я не входила в вашу спальню, чтобы не родить наследницу; и теперь я вынуждена удочерить её, рожденную не мной… От судьбы не уйдешь…

— Селия, вы сможете мне ответить на вопрос?

Кузьма смотрел уверенно и строго. Она поразилась контрастом между робким мальчиком, которого знала прежде, и молодым королем, что видела теперь перед собой.

— Для кого предназначалось оружие в подвале замка?

Лицо Селии застыло — будто покрылось корочкой льда. Она явно не ожидала подобной атаки.

— Я не могу объяснить вам в двух словах, Кузьма…

— Но вы должны объяснить. Я хочу быть уверенным, что доверяю власть порядочному человеку. Я сразу пойму, если вы начнете выдумывать и открещиваться. Любой человек, самый заблудший, может в один момент перестать делать зло, и он будет прощен. На подоконнике в отеле в Новой Атлантиде я нашёл книгу, в нем простым языком излагалось учение Кристы, дочери божьей, которой они поклоняются… Это оттуда.

— Оружие принадлежит хорманшерской мафии.

Селия стояла возле лампы в длинном платье винного цвета с разрезом от середины бедра. Плотная матовая ткань красиво оттеняла её оливковую кожу. Свет от лампы падал на одно плечо женщины, оно отливало золотом, другое оставалось в тени и казалось бронзовым. Гладкие волосы, освещенные с одной стороны, блестели точно покрытые маслом.

— Вы имеете к ней отношение?

— Не прямое. Но я знаю «серьезных людей», я жму им руки. Их знает моя мать, их знала моя сестра, их знает ваша мать… В неразвитой стране, где фактически нет государства, власть, большой бизнес, криминальные структуры — всё тесно переплетено. Сейчас вы, верно, начинаете понимать, почему я боюсь этой короны. Нужно сломать то, что есть, снести до основания, сравнять с землей и начать строить. Нынешнее правительство вот уже двадцать лет ставит покойнику горчичники — в королевстве нет порядка, временные меры быстро выдыхаются. Мне это напоминает борьбу со стихией: когда два века назад у нас была плохая дамба, сколько на неё ни сыпали песка, её всё равно подмывало, и покуда в грунт не забили частоколом металлические сваи, не залили всё бетоном, каждый год океан забирал дань: человеческие жизни и миллионы тиар убытка… Наша страна подошла вплотную к естественному историческому рубежу: прежняя система управления изжила себя; я, откровенно говоря, не думаю, что дела обстояли бы сильно лучше при Оливии; её смерть не более чем знак, маячок, она позволила вскрыть вызревшие, как виноградные гроздья, проблемы в обществе и в государственном аппарате, не исключено, что продолжение правления династии вырастило бы, вскормило бы молоком народного недовольства кровавую революцию. Собственно, что говорить, революция уже пришла. Только она пока носит очаговый, тлеющий характер. Пришла бы к власти одна из тех группировок, подавлять которые на севере страны помогают силы союзников, нас с вами и вашу матушку со всем советом директрисс поставили бы в одну шеренгу у стены… Ведь всякая насильственная смена власти запускает процесс изъятия богатств у одних для передачи другим… Сейчас народу, измученному резней и бедностью, Кузьма, чтобы он поверил, нужен пророк.

— Этот народ верит тебе. Я сам видел транспаранты на улицах.

— Фанаты… Когда не знаешь, кому верить, побежишь и за фантиком. Я для них не более чем символ. Обложка новой счастливой и сытой жизни. Люди склонны прельщаться внешним совершенством, блеском… Я родилась красивой и богатой. Мне просто повезло. Меня трудно не идеализировать, а потому невозможно любить. Они видят во мне совершенство и ждут невозможного. В этом вся суть фанатства — втискивать великую веру, которая может и должна принадлежать только Высшему, Трансцендентному, Инфернальному, в тесный убогий скафандр человеческой реальности.

Селия повернулась под лампой: страшный свет её красоты засиял иначе. Тень выразительно легла под скулу, подчеркнув её безупречную форму. Губы — она облизнула их, жадно, нервно — заблестели как мокрые сливы.

— Я не такая, как они думают… Я не героиня мифов и легенд. Я не дочь богини, сошедшей на землю. Я боюсь, я паникую по пустякам, я не умею есть, меня наблюдает команда психологов, диетологов, конфликтологов и прочих дармоедов, мне снятся кошмары по ночам, я испытываю эротическое удовольствие, причиняя боль, у меня никогда не было нормальных отношений с мужчиной… Я не хожу в бордель, Кузьма, не потому, что мне это не нужно, и не потому, что я поборница мужских прав, как пишут обо мне таблоиды; на самом деле у меня просто фобия вирусов! Я ужасно брезглива… Так и большинство других моих достоинств в глазах общественности, обусловлено, как бы смешно это ни звучало, моими недостатками.

— Никто не лишен недостатков, — тихо сказал Кузьма, — доверие — повод с ними бороться.

Он взял из термостата бутылочку с кремовой густой смесью, дал девочке соску. Её щёки начали мерно неторопливо подрагивать — маленькая Марфа ела без жадности, обычно присущей здоровым, хватко цепляющимся за жизнь младенцам.

— Предположим, я соглашусь. Нам потребуется тогда юридически восстановить брак.

— Да. Я не буду ограничивать вашу свободу, если вы об этом, — произнёс юноша, не отрывая взгляда от сосущего ребенка, — вы имеете право взять себе ещё хоть трёх мужей, которые вам понравятся.

Селия не ответила. Она отвернулась — ламповый круг выделил из тьмы её обнаженное плечо — как золотое яблоко.

— У меня была единственная мечта с ранней юности, — сказала она, опустив голову, сверкающие ручейки волос закрыли лицо завесой, как водопад заслоняет камни, — я хотела настоящей любви. Взаимной. Чтобы во мне любили меня, а не моё тело, мои деньги, мой социальный статус. Мать, сестры, подруги, потом деловые партнерши — все говорили, что это невозможно. Их приучили к мысли, что мужчин продают и покупают. «В твоем положении, — говорили они, — надеяться на искренность просто глупо, ты же, Селия, выглядишь прямо билетом в рай: и состояние, и лицо, и фигура…»

Теперь, кажется, мне придется признать их правоту и окончательно проститься со своей наивной мечтой; удел мой — фиктивные браки, управление государством, бесконечные интрижки, от которых тошно, как от шоколадных конфет, если есть только их на завтрак, на обед и на ужин. Я завидую вашей Тати, светлая ей память; как она умела сделать так, чтобы мужчины шли за ней в полную неизвестность?

Марфа выплюнула соску, но Кузьма осторожным движением вернул её в крохотный ротик.

— Этого мало. Не ленись. Поешь ещё…

Он поднял голову и внимательно посмотрел на Селию:

— Если бы вы не вели себя так странно, я бы любил вас… Я видел, что вы холодны, порывисты, мне казалось, будто я вызываю в вас раздражение. Или тревогу.

— Я не могла иначе. Вы волновали мои чувства сверх всякой меры. Говорят, если чего-то хочешь слишком сильно, это никогда не случится. Так и вышло.

— Многое ещё впереди; у вас есть Лука; он вполне может полюбить вас…

— Лука? — Селия выглядела удивленной.

— Разве вы взяли его в дом не для того, чтобы он стал вашим мужем?

— Вы так думали, Кузьма? Нет. Это был спонтанный акт милосердия. Я подобрала его в одном из бедных кварталов, семья мальчика погибла в обрушившейся хижине. Я планировала вырастить Луку, дать ему образование и отдать его приличной молодой женщине, которая сумеет позаботиться о нём.

Кузьма терпеливо водворил на место в очередной раз отвергнутую дочерью соску. Через секунду девочка снова вытолкнула её, обиженно завертела головой, захныкала.

— Устала, — сказал Кузьма, — ей нужно спать. Я её покачаю.

— Мне оставить вас?

— Нет, не обязательно, можете посидеть здесь, пока я уложу.

Он запахнул плотнее лепестки одеяла, поднялся и принялся неторопливо расхаживать по комнате, баюкая малютку на руках. Селия отошла к окну и посмотрела на улицу.

Уже стемнело, и до самого океана, тяжёлого, темного, будто неживого в полный штиль, простиралось широкое кольцо огней на побережье — точно ожерелье из бесчисленных золотых, голубых, белых бусинок. На сине-зеленом небе затеплились первые звёзды.

Далеко-далеко, у самого горизонта, над безмолвным мраком, вздрагивали, мигая, почти неразличимые красные огоньки на буровых платформах.

Кузьма накинул на лампу покрывало, чтобы свет не будоражил засыпающую девочку. В комнате воцарился тихий, ласковый, совсем семейный вечер.

Селия почувствовала прилив необъяснимой острой тоски и желание немедленно уйти:

— Вы хороший отец, — сказала она, направляясь к двери.

— Я же говорю, вы можете остаться…

— Не стоит, меня ждут дела. Извините. Я пришлю юристов, чтобы уладить формальности. Ни о чём не беспокойтесь, занимайтесь дочерью. Ей нужно ваше внимание.

 

7

Пять месяцев спустя после этого разговора состоялось официальное представление наследницы престола: на центральной площади Хорманшера, заполненной людьми — не то что яблоку, даже ореху негде упасть — на специальном постаменте, омываемом морем голов, стояла Селия в безупречном белом костюме-тройке, в широкополой шляпе с цветами ландыша на тулье; она держала на руках девочку в белом платьице, с тонким золотым венчиком на черноволосой головенке.

Алан и Энрика смотрели трансляцию церемонии по телевизору.

— Папа! Смотри! Королевский младенец такой хорошенький!

Веселая кудрявая девочка, подскакивая от восторга на диване, указывала смуглым пальчиком на свою единоутробную сестру, которую, по традиции, осыпали зерном на глазах у рукоплещущей толпы.

Алан согласно вздохнул; камера приблизила наследницу, её изображение некоторое время занимало весь экран, чтобы каждый житель страны успел полюбить это великое и беззащитное существо — чем больше Алан всматривался, тем явственнее проступали для него в маленьком личике кронпринцессы родные до слез черты Тати.

Он перевел взгляд на свою дочь: черные тугие локоны, как лапша, рассыпалась по плечам, в приоткрытом ротике сверкали речные жемчужинки молочных зубов, горели вдохновением большие тёмные глаза, в глубине которых мерцали отблески экрана.

— Когда она вырастет, мы будем дружить с ней! — объявила Энрика, повернувшись к отцу.

Мир для неё ещё был простой, открытый и добрый.

Грустная улыбка тронула красивые губы Алана, придала мягкий блеск его глазам — так блестит спокойный океан в облачный день; он не станет возражать ей, не станет ломать в дочери эту удивительную веру в себя и в свое исключительное право на самую лучшую жизнь, эту смелость признавать свое равенство с королями… Перед любовью и перед смертью всё равно ведь равны все; а только эти две вещи — Алан знал — на свете имеют смысл.

 

8

Зарина шай Асурджанбэй была раздосадована, да не очень; уж она-то знает, что Селия истеричка и дура — посидим, подумаем и придумаем, какой удочкой поддеть на ней корону.

Чистокровные хармандонские аристократки никогда не сдаются.

Что-то не слышно новостей про летающую станцию, в которую Селия вложила свои деньги: наверняка авантюра — потеряет она состояние, мулу понятно, вот тогда и посветит солнышко в наши окошки…

Всемирная академия наук выразила Зарине благодарность за финансирование исследований в области трансплантологии; в торжественной обстановке ей вручили грамоту «почетный спонсор». Зал, полный самых умных людей планеты, щедро отсыпал аплодисментов.

Зарина скалилась с обложек газет, журналов, с телеэкрана. «Первая в мире полноценная женщина с пересаженной маткой!»

Команда врачей осматривала миллиардершу еженедельно; исследователи с большим нетерпением ждали главного испытания для опекаемого ими органа — естественной беременности.

— Удачи, Фома, старайся. В прессе объявят о твоем успехе!

Кузьма не упустил случая поддеть мужа своей мамочки; уж теперь-то этот здоровенный увалень, который бил его, малыша, и отнимал игрушки, ничего не посмеет возразить молодому королю!

Остаток вечера Фома провел с таким лицом, точно его потчевали не лучшими яствами и вином, а исключительно незрелой клюквой.

 

9

Белка на вырученные деньги купила коттедж недалеко от Атлантсбурга — она поселилась в каморке, смежной с кухней, а остальные комнаты стала сдавать в аренду.

— Вот свезло так свезло, — бывало, рассуждала она, сидя на берегу пруда, среди камыша и осоки, с удочкой и с канистрой пива, — до конца дней ни хрена можно не делать!

Она произносила этот чудесный вывод со взволнованным придыханием, точно завидуя самой себе.

Денег от аренды получалось достаточно, чтобы Белка считала себя состоятельной женщиной. Она поила пивом всех соседок, знакомых, полузнакомых, с какими засиживалась в сельском баре, и по этой причине заполучила среди подобных ей некоторое особенное уважение.

Бывшая разнорабочая Белинда Блейк в своем скромном понимании достигла абсолютного счастья — стоит ли судить её? — ведь если счастье — единственная цель человеческой жизни, то какая разница, в чём оно заключается для каждого конкретного человека? Блажен всякий, познавший его…

 

10

Королевский некрополь — древний город на берегу океана. Словно тихие беседы бесплотных душ — шелест пустыни, шорох волн, отдаленный гомон птиц. Каждый может прийти сюда — помолчать среди древних колонн, приобщиться к вечности.

Утром и вечером, когда угрюмая охрана отпирает ворота, поток туристов заливает, бурля, безмолвную заводь смерти. Они взбираются по нагретым солнцем массивным ступеням, загадывают свои глупые сиюминутные желания, поглаживая вековые камни; восторгаются, галдят, фотографируют. Некрополь закрывается после полудня, когда небо выцветает от жары, точно ветхая ситцевая простынь, и открывается вновь, когда день начинает клониться к закату.

В часы сиесты здесь никого нет. Мертвые могут отдохнуть от живых. Только стройные, одетые в белое охранницы, давшие обет молчания, меряют шагами тысячелетние плиты. Ветер клубит песок. Шумит океан…

Алан старался поспеть к самому открытию, к шести часам, чтобы почтить память своей великой возлюбленной, покуда основная масса туристов ещё нежится в свежем гостиничном белье. Он не спеша обходил торжественные колоннады, поднимался и спускался по многочисленным лестницам; достигнув Стены Имен, он касался её ладонью, ласково, как будто приветствовал, потом отходил на несколько шагов и долго смотрел на фотографию Тати, выгравированную на металлической пластине — светлую, лёгкую, непонятно почему выбранную для столь мрачной цели — молодая женщина, последняя в череде мёртвых королев, на своём надгробном портрете улыбалась, весело, чуть надменно, и невыносимой уверенностью в собственном благополучии искрились её глаза.

Алан много думал; мысли его, исполненные нежной тоски, возносились к небу, к божественному, к пониманию смысла человеческой жизни на земле, со всеми её преходящими радостями и мытарствами.

Дочь играла неподалеку. Она находила на ступенях мелкие камушки, складывала из них слова, лазила по каменным плитам, собирала монеты, брошенные туристами на счастье.

— Зачем мы постоянно сюда приходим, пап, мне тут скучно.

Энрика маялась, прислонившись к колонне, и от нечего делать расколупывала ногтем трещину в камне; в её глазах Алан в очередной раз заприметил знакомые огоньки неугомонной спорщицы с жизнью — дочь смотрела на него взглядом Тати; снова и снова покойная воскресала в этой кучерявой девчушке.

— Маме ведь и живой ты не был нужен, а теперь она мёртвая, и ты ей подавно не нужен. Найди себе другую женщину, чтобы она тебя любила и целовала, а мне покупала мороженое…

Алан сначала хотел наказать дочь, но, поразмыслив, решил, что за её словами не стоят ни жестокость, ни цинизм, какие можно было бы усмотреть, если бы подобное сказал взрослый человек — в рассуждениях девочки сквозило лишь неудержимое стремление продолжаться, заложенное в самой жизни; это стремление безотчетно чувствуют животные и дети, потому они никогда не задерживаются на могилах.

— Ладно, идём…

Алан взял маленькую пыльную руку Энрики, и они пошли.

Восходящее солнце дарило мягкий розовый оттенок просторной одежде немой охранницы, застывшей под аркой. Налетевший бриз сдул со ступеней стайку песчинок и сухой цветок, должно быть, принесенный кем-то накануне.

Женщина-статуя медленно повернулась, чтобы посмотреть вслед мужчине и ребенку, в столь ранний час покидающим город мёртвых.

Они шли не торопясь, они уходили жить; навстречу им жиденьким ручейком текли успевшие продрать глаза туристы с камерами на шеях; в спины отца и дочери снисходительно и будто бы печально улыбался рассвет.

_______

Автор выражает тёплую благодарность своему бета-ридеру Ларе Вагнер за неоценимую помощь при подготовке книги к публикации.