1
Проект «Искусственный эндометрий» продолжал функционировать несмотря на многочисленные нападки в прессе и стойкое нежелание правительства Новой Атлантиды давать ему развитие. Афина Тьюри повела своё детище обходным путем. Она перевела свою экспериментальную клинику в статус коммерческой организации и продолжила заниматься выведением детей для частных клиентов на возмездной основе.
Поскольку стоимость «производства» одного ребенка на «фабрике» у Афины Тьюри была значительно ниже стоимости услуг любой суррогатной матери, желающих находилось достаточно. Уставшие от очередей за государственными квотами на материнство небогатые работающие женщины или имеющие проблемы со здоровьем, пожилые семьи, получившие от государства отказ в предоставлении квоты, с азартом хватались за шанс взять на руки здорового ребенка, пусть и из чрева коровы.
Афина Тьюри принимала всех. В её подземных лабораториях непрерывно велись исследования, позволяющие творить чудеса обыкновенными человеческими руками. Счастливыми папой и мамой, гордо несущими беспокойный сверток с генетически родным младенцем, могли уйти из её клиники и девяностолетние старик со старухой. Наука сделала реальностью библейскую легенду о Сарре, жене Авраама. Афина Тьюри разработала и внедрила технологию получения гамет из незрелых кровяных клеток. Без рассуждений о пользе, вреде, морали она давала детей всем, кто осмеливался просить их.
И делала она это не ради денег, скорее — из слепой фанатичной любви к своему странному делу… Она считала, что дети должны рождаться, если их ждут.
Афину любили и ненавидели, боготворили и проклинали. О ней и её «боговой кухне» в Новой Атлантиде говорили больше, чем о политиках и шоудивах.
— Я завидую тебе, — говорила ей закадычная подруга и компаньонка Аманда Крис, — у тебя всё есть, деньги, успех, твоё имя останется в истории… Почему ты всё никак не можешь успокоиться? Ты рискуешь своей жизнью, помогая всем этим людям, ходишь с охраной, в этой стране полно людей, жаждущих твоей крови… Почему бы тебе не собрать чемоданы, взять за роскошные кудри кого-то из твоих любовников и не мотануть куда-нибудь на райские острова?
— Ты права, тысячу раз права, Ами, — отвечала Афина со смиренной улыбкой на крупных, как королевские креветки, и всё ещё упругих губах, — но мы, ученые, совершенно не такой народ, чтобы уходить на покой, мы готовы бежать за беспрерывно удаляющимся от нас паровозом истины до тех пор, пока смерть не вышибет из нас дыхание. Я ещё не решила главную задачу всей своей жизни, Ами. Я не разгадала тайну красоты… Геном человека расшифрован, мы знаем, как кодируются все белки, все эти бесчисленные белки, которые определяют цвет и структуру волос, тип кожи, формы губ, носа, бровей, узор глазных радужек… Я хочу уметь писать код человека по известному описанию. Я мечтаю научиться создавать совершенно прекрасных людей, обладающих заранее заданными параметрами. Красота — самая завораживающая тайна природы. И я хочу украсть у Случайности право распоряжаться ею. …В молодости я ставила несколько экспериментов на детях Норда, я прививала им определенные гены и наблюдала потом за развитием соответствующих признаков, тогда это было возможно, гаметы были неизвестно чьи, мы не знали, что получится из проекта, выживет ли потомство вообще, и в нравственном смысле я чувствовала себя свободно… Ты помнишь Малколма, юношу со светящейся кожей? Я ведь добилась этого… Я внедрила в его геном модифицированный ген светляка. И он выжил. И повзрослел. Понимаешь, Аманда? Я победила Природу. Пусть я отыграла у неё пока только пешку, но ведь это начало…
— При всей моей любви к тебе, Афина. Ты сумасшедшая фанатка. Малколм стал шлюханом. Может, без этого твоего гена он жил бы как нормальные люди. А так девки на него кидались, как голодные псы на единственный шмат сала.
— Спор этики и генетики вечен, не нагнетай. Я просто призналась тебе, что целью всей моей жизни была Красота… Я ведь и «Пролифик» изобрела, наверное, только потому, что с детства боялась старух. Лет в пять я в первый раз подумала, что готова умереть хоть сейчас, лишь бы никогда не стать такой…
Аманда Крис внимательно смотрела на свою великую подругу, пытаясь представить её пятилетней девочкой. Беззаботной, наивной. Ещё не подозревающий о своём огромном, как небо над головой, будущем. Ещё не задумывающейся о неизрасходованном, непочатом запасе примордиарных фолликулов у себя в животе… Спокойно играющей со своими игрушками…«Вот было бы интересно, правда, немного жутко, — думала Аманда, — иметь такой дар, чтобы знать ещё в самом начале пути, в детстве, кому уготован жребий вращать своими руками колесо Истории… Дар, чтобы видеть прозрачные нимбы над головами грядущих гениев или нечто вроде этого… Как выглядит Большая Судьба в зачатке?»
2
Гарри Сакайо после развода жилось неcладко. Одинокий мужчина с двумя детьми. Явление печальное, но, увы, не такое уж редкое в Новой Атлантиде.
Чувствуется болезненная несправедливость в том, что, когда семья распадается, женщина всегда выходит из неё гордой и независимой, теряя лишь незначительную часть дохода на алименты; она восстает, будто Феникс из пепла, а мужчина из руин совместной жизни выбирается отягченный детьми и материальными затруднениями. Борцы за права мужчин постоянно устраивают демонстрации в надежде повлиять на власть, призвать депутатов к изменению законодательства. Разведенный мужчина с детьми социально уязвим. За спиной знакомые либо унизительно жалеют его, либо вовсе осуждают: «сам виноват, не создал бабе уюта, вот и ушла». Сеть пестрит уничижительными мэмами о брошенных мужчинах: " разведенок с прицепом», " со своим выводком», " настругал»…
Когда одинокий папаша приходит на собеседование, работодатель смотрит на человека, а видит — проблему. Постоянные больничные, просьбы отпустить пораньше, неожиданные необходимости уйти среди дня потому что: заболел зубик/животик/поднялась температура/упал с лестницы в школе/поступило сообщение о том, что детский садик заминирован и т. д. Мужчина с детьми представляется работодателю непредсказуемым, а, значит, ненадежным. Во время общения с кандидатом каждый уважающий себя кадровик ненавязчиво пытается выяснить, есть ли у будущего работника надежный тыл в виде дедушек/бабушек/дядь/теть/няней…
Гарри не привык жаловаться, даже когда трудно. Он обладал легким покладистым характером и пластичной психикой. Тонкий ивовый прутик, который гнётся, да не ломается. В нём удачно соединились качества, помогающие выживать в любых условиях не теряя себя. Терпение, трудолюбие, мудрость. Они помогали Гарри преодолевать каждый день с улыбкой, не ожесточаться, не сдаваться и продолжать надеяться, что однажды всё изменится к лучшему…
По укоренившейся привычке он всё ещё испытывал робость, когда женщины добивались его внимания. Как ни странно, эта вынесенная из брака с ревнивой Онки особенность теперь помогала ему. Она как щит отсеивала непорядочных поклонниц, жаждущих быстрого успеха, не готовых прилагать усилия, чтобы завоевать доверие и сформировать нежную привязанность.
Всех женщин, претендующих на его благосклонность, Гарри сразу знакомил со своими детьми. Это было обязательное условие продолжения отношений. «Путь в мою спальню лежит через детскую…» Он не мыслил себя отдельно от двойняшек и считал, что будущая возлюбленная должна принять их всех троих как единое целое…
Онки очень редко навещала детей из-за сильной занятости. Однако, стоило Гарри только намекнуть, что сыну или дочери нужно что-нибудь, она переводила на его счет столько денег, сколько требовалось, часто с избытком.
Вздумай Гарри обнаглеть и разлениться, он мог бы кататься как сыр в масле после расставания с супругой. Она не расходовала на себя и половины своей депутатской зарплаты, и потому, даже не спрашивая, зачем понадобились деньги, отправляла их бывшему мужу. Но Гарри был честным мужчиной: он не брал у Онки ничего сверх необходимого и стремился найти стабильную работу, чтобы в дальнейшем обеспечивать детей самостоятельно. Он очень удивился, когда однажды необычайно изысканно одетый и ухоженный мужчина примерно его лет, может, чуть старше или младше, выйдя из дорогой машины, позвонил в видеофон у подъезда. Незваный гость принес большую коробку лакомств для детей, несколько нарядных галстуков для Гарри таких дорогих марок, что молодой отец едва сдержался, чтобы не раскрыть от удивления рот…
— Кто вы и зачем вы здесь? Я не могу принимать подарки от незнакомых людей.
— Я учился вместе с вашей женой, — ответил красавец.
— С бывшей женой, — поправил Гарри.
— С бывшей, значит… Как вам будет угодно.
Гарри невольно залюбовался безукоризненным изяществом всех линий, образующих каждое мгновение хрупкий образ пришельца; высокий лоб, точеный подбородок, тонкая шея с золотой цепочкой; вот он поднял руку, и само движение показалось Гарри красивым, как падение цветка с яблони; от движения воздуха, возмущенного рукой незнакомца, донесся до Гарри едва уловимый таинственный аромат элитного одеколона…
— Ваше имя?
— Меня зовут Саймон Сайгон.
3
Чтобы попасть на территорию частной клиники «Лотос», Онки воспользовалась Единым Депутатским Удостоверением, дающим право посещать практически любые учреждения, включая коммерческие предприятия.
Администратор посмотрел ей вслед настороженно — визиты государственных лиц в последнее время не сулили ничего хорошего: многие депутаты высказывались в пользу того, чтобы объявить искусственное размножение человека вне закона. Минуту назад гостья справилась у молодого мужчины за информационной стойкой об Афине Тьюри, и он сообщил, что дирректрисса находится в своём кабинете на втором этаже.
Нажав крупную плоскую кнопку лифта, Онки осматривалась, изучала обстановку. Ремонт в клинике был свежий, атмосфера уютная, матовые обои цвета капучино, картины в деревянных рамах, мягкие кожаные кресла для ожидающих, ковры… Ничего типичного для медицинских учреждений: ни носилок вдоль стен, ни запаха лекарств — ничего, что могло бы навлечь мысли о страданиях и смерти, какие обычно сопровождают посещения бюджетных больниц.
Клиника Афины Тьюри, пожалуй, являлась единственной во всем мире клиникой с настоящими врачами, в халатах, масках, перчатках, которая слыла не домом скорби, а домом радости. Никаких новостей, кроме хороших, не вылетало из этих стен. Такова была политика руководства. Клиентам никогда не сообщалось ни о количестве неудачных попыток, погибших эмбрионов, недоношенных дефектных плодов — их могли быть сотни — ради того, чтобы родители со счастливыми улыбками прижали однажды к груди долгожданного розовощекого младенца…
Сквозь приоткрытую дверь, которую придерживал, прощаясь с кем-то, молоденький медбрат в голубом халате, Онки удалось мельком увидеть внутренность одного из кабинетов для приема. Традиционная больничная белизна стен и потолков была слегка разбавлена персиковыми тонами, как молочный коктейль — сиропом. Видимо, Афина считала дизайн немаловажной составляющей успеха в общении с клиентами. Кабинет врача-репродуктолога обстановкой напоминал скромную гостиную: Онки успела заметить журнальный столик с чайным сервизом и большой монитор для просмотра видеофайлов с микроскопа. У клиники «Лотос» имелась своя «фишка», маркетинговый ход, смелый и потому необычайно удачный: врачи показывали своим пациентам процесс зачатия их драгоценных чад в режиме реального времени. Все мониторы в кабинетах были подключены к лабораторным микроскопам. Сама Афина Тьюри питала к самому началу человеческой жизни большое уважение:
— Когда мне, студентке, в лаборатории впервые показали процесс дробления зиготы, я была ошеломлена. Ни прежде, ни после, мне не приходилось наблюдать ничего более величественного. Я могла бы сравнить это только с зарождением Вселенной: по одной из гипотез она сначала имела вид сгустка сверхплотной материи, а потом начала расширяться, давая жизнь галактикам, звёздам… Зигота перед первым делением затаивается; она молчит, как будто ждёт чего-то, это длится около суток, внутри неё, под плотной оболочкой, вершится будущее, пишется судьба: зигота похожа на Космос, сжатый до размеров неразличимой точки, на Вселенную перед Большим Взрывом. В принципе, так оно и есть.
Разумеется, находились родители, желающие оставить неприкосновенной тайну зачатия, но по большей части люди с радостью соглашались стать свидетелями первых мгновений жизни своих детей. Некоторые даже просили отдать им видеозаписи. Диски можно было забрать за определенную плату. И находились, разумеется, доброхоты, которые и за такое невинное, в общем-то, дополнение к сервису, клеймили клинику, обвиняя в «циничном отношении к чуду зарождения человека», в «подглядывании в замочную скважину боговой кухни».
Афина встречала всевозможные нападки, не поводя и бровью:
— Не кажется ли вам, коллеги, что мы уже не подглядываем в замочную скважину? Как по мне, так нам на той кухне давно дали поварские колпаки!
4
Онки приехала в репродуктивную клинику Афины не для того, чтобы удовлетворять любопытство; её желание увидеть своими глазами, что происходит в «Лотосе», возникло в связи с недавним громким преступлением: двое неизвестных напали на улице на бывших клиентов клиники — гомосексуальную супружескую пару — выхватили из коляски трёхмесячного ребенка и зверски избили прямо на глазах у несчастных родителей, выкрикивая слова, от которых леденела кровь:
— Смерть искусственно рожденным детям педиков!
— Только Бог способен создать живую душу!
— Легко зачатый легко сдохнет!
— В муках, Ева, должна ты рождать детей своих!
Неравнодушные прохожие пытались остановить трагическое безумие, вызвали скорую, отнятого у злодеев младенца занесли в помещение, как сумели оказали первую помощь. Все новостные паблики пестрили фотографиями окровавленного комбинезончика на мозаичном полу универсального магазина — родители ребенка запретили снимать его личико. Травмы оказались несовместимыми с жизнью. Несмотря на усилия врачей мальчик умер на третьи сутки в отделении интенсивной терапии.
Публичная казнь невинного младенца была квалифицирована правоохранительными органами как террористический акт, и преступникам, в случае их поимки, грозило пожизненное заключение.
Случай вызвал сильнейший общественный резонанс, пострадавшим супругам писали из разных уголков страны, присылали деньги, подарки; сама Афина от лица своей клиники пообещала в кратчайшие сроки совершенно бесплатно провести для перенесших ужасное потрясение клиентов повторную «процедуру воспроизведения». Этот без сомнения благородный жест, однако, не смягчил новой волны негативных общественных настроений против искусственной репродукции человека. Наряду с теми, кто сочувствовал родителям, пережившим гибель ребенка, находились и такие, кто едва ли не оправдывал действия преступников:
— А чего они сами на рожон лезут? Не приспособила ведь природа, чтоб у двух мужиков дети рождались! А эти — надо же! — особенные. Им приспичило. Вот и получили… Нет, ну… убивать, конечно, плохо…
— Интересно всё-таки: как скрещивают однополых людей? До чего наука дошла!
— Бесовское дело, как пить дать, и баба эта, Тьюри, сущая сатана, она волосы ещё так накручивает, будто рога на голове… Не годится невинные души губить, конечно, но как знать, вдруг в них черти вселяются, в этих детей, чтоб они как живые были, искусственным путем сделанные-то?
— Святая инквизиция возвращается, — с грустью констатировала сама Афина Тьюри в интервью, — невежество похоже на раненого медведя, который кидается на охотника, у которого есть ружьё; его сила в бесконтрольной ярости и бессмысленной жестокости. Мы, несущие свет знания, не имеем права отвечать невежеству тем же. Мы дождемся, когда всеобщее просвещение истребит его, как полуденное солнце — последнюю тень от одинокого столба в пустыне.
5
Стоя под дверью кабинета «сатаны» Онки испытывала противоречивые чувства. Она с детства питала настороженную иррациональную неприязнь к Афине Тьюри, но, как политик, как человек, осиянный доверием народа, понимала, что её личное отношение не должно ни коим образом повлиять на выводы относительно того, нужны ли стране дети, жизнь которых может начаться только в стенах клиники «Лотос». Онки Сакайо боялась быть предвзятой.
— Как же давно я ждала твоего прихода, — Афина сидела за столом, сложив одну на другую перед собой пухлые загорелые руки в золоте, и приветливо улыбалась вошедшей, — Ну, здравствуй…
Онки сразу бросилось в глаза, что Афина Тьюри почти не изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз. Но это не восхищало почему-то, а отталкивало, словно великолепно отреставрированный фасад здания, про которое знаешь наверняка, что оно прогнило насквозь. Онки тогда было четырнадцать лет, теперь ей — тридцать три. Она раздалась, отяжелела, под глазами легли первые усталые тени; кожа на лице, особенно на носу, становилась всё больше похожа на апельсин — покрывалась точками проявляющихся пор.
Афина — всё такая же. Шея мягкая, стекающая, как теплый воск, полные губы, плечи, лицо пухлое и упругое, как грелка — она выглядела вполне свежей ещё женщиной… И от неразрешимого противоречия между тем, что известно было о её возрасте, и тем, что представало перед глазами, слегка подташнивало. Онки не раз за последний год задумывалась о том, хочет ли она сама принимать «Пролифик». По возрасту ей рекомендован был приём препаратов первой фазы. Фолликулопротекторов.
Чем раньше женщина начнет терапию, тем более выраженным будет эффект. Врачи, однако, не рекомендуют перестраховаться, и заглатывать первую пилюлю слишком рано — препарат имеет ряд побочных эффектов, в числе которых (при длительном применении) повышение риска инфаркта, инсульта, раковых заболеваний. Человечество, совершенствуя медицину, непрерывно борется со смертью, с каждым новым открытием отбрасывая страшного противника всё дальше… Но он не сдается, и с каждым нападением становится всё более изобретательным. На смену побежденным болезням, являются другие — против которых ещё не успели заготовить оружие — и схватке этой, вечной схватке разума и смерти, не видать конца.
«Пролифик» несовершенен, и статистика это подтверждает. У каждой женщины есть выбор: принимать или не принимать, смириться с естественным старением, или бросить этот наивный и дерзкий вызов непобедимому сопернику — природе вещей… В молодости, будучи максималисткой, Онки не сомневалась, что она отважно выберет первый путь и, когда придёт её время, встретит неизбежное с гордо поднятой головой. Но по мере своего приближения к заветному рубежу, к развилке дорог, одна из которых — волшебная, Онки всё чаще ловила себя на мыслях, что, может, не так уж это и плохо — продлить свой женский век…
Она не уделяла много внимания внешности, по утрам проводила у зеркала в ванной не дольше двух-трех минут, необходимых для гигиены. Она не присматривалась к себе, не вглядывалась в кожу, изучая её тонкий причудливый рисунок, который с каждым годом становился всё чётче — будто кто-то прорисовывал его острым карандашом.
Однажды утром Онки вдруг заметила, что из зеркала на неё смотрит уже не очень молодая женщина. Щёки потеряли упругость и почти готовы были образовать складки, развеселый румянец погас, над бровями пролегла первая прямая, как горизонт, морщина задумчивости… Онки начала стареть! Это открытие оказалось настолько пронзительным и внезапным, что около минуты она бестолково разглядывала сама себя, будто видела впервые. Собственно, так оно и было. Красота никогда особо не заботила её, однако, кто смог бы остаться невозмутимым, обнаружив во время привычного утреннего туалета, совершаемого изо дня в день, своё начавшееся увядание?..
Тогда ей впервые стало страшно. Она ощутила всем существом собственную ничтожность перед грозными силами природа, издавна влекущими все живые организмы от рождения к гибели. Онки испуганно прислонила несколько раз к лицу пригоршни ледяной воды, точно надеялась смыть старость, торопливо промокнула лицо салфетками и покинула ванну — будто бы не желая больше видеть, не желая знать, не собираясь верить…
— Выглядишь так себе… На «троечку». Мало спишь? Много работаешь? «Пролифик» начала принимать? — бесцеремонность Афины Тьюри в общении поражала. Она совершенно спокойно могла начать разговор с незнакомым человеком с вопроса, соблюдает ли он кодекс здоровья и долголетия, который, по её, бесспорно, авторитетному мнению, составляют всего четыре заповеди: первая — всегда поддерживать приподнятое настроение, вторая — есть только качественную и только (!!!) вкусную еду, третья — выпивать каждый день бокал сухого красного вина и четвертая — иметь хорошего любовника.
— Я не собираюсь принимать эти чертовы пилюли, — изрекла Онки презрительно, хотя себе уже не очень верила.
— Многие боятся начинать, самые неприятные побочные реакции как раз на первом году, — мягко произнесла Афина, — ты, наверное, боишься головокружений, ухудшения памяти, ослабления концентрации? Всё это быстро проходит. Так называемый «эффект разгона».
— А рак? — Онки смотрела требовательно, — Как по-вашему, «эффект торможения»?
Афина промолчала. Издевательское замечание как будто её озадачило. Сдалась, перевела тему:
— Чему мы обязаны очередным визитом из «Народного Совета»?
— Моя личная инициатива, — уклончиво ответила Онки. — Граждане нашей страны всерьез обеспокоены тем, что воспроизводство детей методами биоинженерии не регулируется никакими морально-нравственными принципами…
— Граждане — это те ублюдки из экстремистских организаций вроде «Радикального патриархата»?
Афина бросила на собеседницу сочувствующий взгляд — точно протянула ниточки из своих странных глаз — серых как смог и спокойных как пистолетные дула.
— Напомню вам, что малыш, рожденный в нашей клинике, не единственная жертва. Они насилуют женщин перед камерами и распространяют эти материалы. Они оскверняют памятники матриархальной культуры. Совсем недавно в рот статуи Женской Независимости засунули продолговатый предмет. Вас, как защитниц и защитников интересов народа это не волнует?
— С инцидентами подобного рода работает полиция… Я имею в виду нормальных людей…
Онки, осознав, что произнесла фразу не слишком вписывающуюся в Концепцию Всеобщего Равноправия, осеклась.
Афина улыбнулась очаровательно:
— Мы как раз нормальным людям и помогаем. Людям, которые любят и хотят иметь детей, но по каким-то причинам не могут. Ведь они такие же нормальные, как и все остальные? Или «нормальные» — это только гетеросексуальные пары до тридцати пяти?
Онки хотела сказать «да», но сдержалась. Демократия не предполагает запрета на рождение детей кому бы то ни было, существует лишь биологические барьеры… Но когда они сняты…
— Государство мой проект невзлюбило в самого начала. Но, как говорится, травленое дите растет ловчее холеного… Моя клиника нужна людям; они приходили и будут приходить сюда.
— Традиционные представления о семье могут оказаться под угрозой. А семья — кирпичик в стене общества, и пока кирпичи прочные, стена будет стоять…
— Скажи, Онки, вот если бы к тебе пришла пожилая супружеская пара; два человека по семьдесят лет пришли бы и принесли своё горе; представь, у них совсем недавно единственный ребенок погиб; ты знаешь, что надеяться им не на что, кроме как на тебя, в твоей власти дать им другого ребенка, продолжение, шанс, тоненькую тропинку сквозь смерть в будущее… Ты бы отказала им?
— Каждый случай должен рассматриваться индивидуально… — промямлила Онки, чувствуя себя побежденной, но не желая этого признавать.
— Поверь, я так и делаю. У них у всех есть глаза. Они на меня смотрят, и предать их надежды — выше моих сил…
Онки удалось впервые взглянуть на Афину, отбросив пыльное стекло своего детского гордого отвращения к ней: сейчас она видела перед собою человека, для которого давать людям хрупкое бессмертие в генах было так же важно, как для самой Онки, чтобы эти же люди обретали социальные пакеты, медицинскую помощь, образование и прочие блага цивилизации. Два человека, преданных делу, чувствуют родство друг с другом, даже если их занятия непохожи: рабочий, возводящий небоскребы, и кондитер, выпекающий торты, способны понять друг друга — ведь каждый говорит о своем ремесле на языке любви к нему. Всё остальное дорисовывает воображение. Небоскребы похожи на торты. И наоборот.
— Позволь показать тебе, — Афина поднялась из-за стола, в её непроницаемых глазах наконец появилось движение, в них забурлило теплое варево интереса, — если не боишься крови. Я проведу тебя на «кухню».
Онки повезло. Ей никогда не приходилось видеть кровь в том виде, в каком она может пугать. Потому Онки думала, что не боится её.
— То, что находится там, — сказала Афина перед массивной, как в самолете, дверью, — экспериментальный образец, первый в мире инкубатор с цифровым управлением, пока он выглядит громоздко и да, признаюсь, жутковато… Но мы работаем над этим. В человеческом теле всего два органа, которые мы, в силу их невероятной сложности, ещё не научились пересаживать. Знаешь какие?
— Мозг? — предположила Онки.
— Да. И матка. Кровеносные сосуды оплетают её подобно тому, как корневая система сосны, растущей на краю обрыва, оплетает камни, пытаясь раздобыть воду в скале и заодно удержаться над бездной. Самые мелкие корешки-капилляры — не толще волоса. Масса матки может меняться от нескольких грамм до килограмма. Фантастическим образом мышечные волокна, из которых состоит этот уникальный женский орган, за девять месяцев беременности наливаются силой, раздуваются, как соевый гуляш в кипятке или шарики гидрогеля, они превращаются из тоненьких резиночек в мясистые могучие тяжи, способные вытолкнуть плод наружу. Даже будучи извлеченной из тела, в течение какого-то времени матка продолжает сокращаться, пытаясь выполнить свою главную задачу… Иногда я позволяю себе думать, что она — разумна…
Онки, не лишенной воображения, показалось, что она ощутила в этот момент матку внутри своего тела подобно тому, как ощущала до этого наружные части — ноги, руки, пальцы… Маленькая плотная грушка в глубине живота — тёплый пульсирующий сгусток энергии…
Онки жила, даже не задумываясь над тем, что она тоже, как любая представительница биологического женского пола, наделена бесценной возможностью «проращивать семена жизни». Она воспринимала матку только как источник бытовых неудобств в виде ежемесячных кровотечений.
Афина Тьюри вставила в щель замка ключ-карту и открыла дверь. Онки, как гостья, вошла первой.
В центре помещения, освещенного слабым красным светом, находился компьютер; он работал круглые сутки, контролировал и регулировал процессы, происходящие в трёх инкубаторах — они располагались в стенах и напоминали большие аквариумы, только вместо рыб…
Онки поняла, что цвет крови всё же способен вносить коррективы в её настроение.
— Ты можешь подойти к стеклу, — подсказала Афина.
Преодолевая отвращение, Онки сделала два шага вперёд. Студентку медицинского факультета зрелище, возможно, не травмировало бы… Но Онки никогда не любила биологию: находила отталкивающей ту беззастенчивую откровенность, с которой эта наука могла говорить о жизни и о смерти.
Все стены аквариума за исключением внешней поросли ярко-алой тонкой извивающейся травой. Длина «травинок» варьировалась где-то от пяти до пятнадцати сантиметров. Росли они плотно — как на газоне. Каждая травинка, словно маленькая конечность большого тела, непрерывно двигалась, изгибалась, качалась — точно нащупывала что-то в мутноватой жидкости, которой наполнен был аквариум.
«Они живые!» — догадалась Онки.
— Искусственный эндометрий развивающийся вне матки, знакомься, — тихо прозвучал за Онкиным плечом по-матерински гордый голос Афины.
Онки не слышала. Она наконец рассмотрела и пыталась осмыслить основное содержимое аквариума.
В нескольких местах поверх кровавого мха, жизнедеятельность которого напоминала кишение червей, обнаружилось нечто вроде громадных улиток. Одни «улитки» были не больше среднего кулака, другие достигали размера человеческой головы.
Забывшись, Онки припала лбом к стеклу. Очень трудно было разглядеть что-либо в непрозрачной жидкости, в которой плавали алые и белесые отвратительные хлопья — ни дать ни взять — распухший корм для рыбок.
Будто подошвы гигантских слизней-мутантов цеплялись к красной траве мясистые багровые плаценты, поверх которых, точно раковины, сидели амниотические пузыри, сквозь оболочки которых, желтоватые, мутные, похожие на старые полиэтиленовые мешки, можно было, если напрячь зрение, разглядеть, что там, внутри, копошится тощее, серо-розовое, человеческое…
Онки почувствовала как к горлу подкатывает тошнота — с непривычки не всякий способен по достоинству оценить страшную красоту зарождающейся жизни.
— Это плоды разного возраста гестации, от шестнадцати до двадцати шести недель, — невозмутимо пояснила Афина, — В аквариуме осуществляется постоянная конвекция внешней жидкости — ее температура тридцать шесть и девять десятых градуса по Цельсию. Свободные ворсинки искусственного эндометрия непрерывно захватывают растворенные питательные вещества и передают их в нижний слой — в «грибницу» — а ворсинки, питающие плаценты, обеспечивают плоды питательными веществами и кислородом. Кислород подается из вентиляционных шахт, кислородные ворсинки захватывают его из жидкости и снабжают им зародыши. Вода кажется мутной от микроскопических пузырьков кислорода — я называю это кислородный туман.
Онки испуганно отпрянула от аквариума: внезапно в стенку хорошо различимого ближайшего к стеклу пузыря, наугад протянувшись изнутри, ткнулась маленькая рука плода — неразвитая, гуттаперчавая, полупрозрачная. Лягушачьи перепонки между пальцами не успели рассосаться до конца — от этого крошечная человеческая рука была ещё неузнаваемой, чужой. Онки испытала странное чувство: смесь гадливости и умиления. Ладошка того существа, что жило в пузыре, площадью казалась даже меньше Онкиного ногтя на мизинце. Миниатюрная конечность точечно деформировала прикосновением эластичную стенку и снова скрылась.
— Ты шарахнулась, будто смерть увидала, — усмехнулась Афина, — а тут ведь самая её противоположность!
— Но выглядят они одинаково жутко, — созналась Онки.
Афина пригласила свою гостью вернуться в кабинет. Прежде чем выйти, она уверенно нащелкала команду на клавиатуре компьютера при инкубаторе. В помещении зазвучала чудесная музыка.
— Зачем это?
— Дети лучше развиваются, если они слышат гармоничные звуки. Мы стараемся как можем заменить им незримое присутствие матери адекватными внешними раздражителями.
6
— Кофе нам, пожалуйста, — скомандовала Афина, пересекая кабинетик секретаря, что служил прихожей перед её кабинетом, более просторным. — Мне как обычно, с ликером.
Секретарь, нежнощекий, белолицый, двадцатилетний — первый подснежник! — послушно выскользнул за дверь.
По тому, как директрисса поглядывала на него, с пряной, ласково-глумливой усмешкой, по тому, как он коротко кивал ей, опускал взор, теребил пуговицу отглаженного халатика, можно было предположить, что она в скором времени собирается сделать его своим любовником, и эти планы, уже подслушанные им в таинственном напряжении воздуха между ними, не оставляют его равнодушным… Онки вспомнила, получив легкий укол ностальгии: когда-то так вел себя с нею Гарри…
Когда юноша вернулся с двумя чашечками на подносе, Онки укрепилась в своих догадках. Сервируя стол, он робко наблюдал за директриссой из-под опущенных ресниц.
— Если прежние были моими игрушками, то этот — станет моим вдовцом, — произнесла Афина, как только он вышел.
Её слова прозвучали остро, объемно, значительно, адресованные скорее не собеседнице, а всему пространству — и интонация у Афины прорезалась новая, совершенно ей не свойственная — глубокая, сердечная.
Онки едва не выронила чашку.
— Я умираю, — подняв на нее проницательный взгляд серо-голубых глаз сообщила профессор Тьюри.
— Что, простите..?
— Ты не ослышалась, Онки, у меня рак. И осталось… В лучшем случае год, последние месяцы которого станут репетицией преисподней. А в худшем — несколько месяцев. — Лицо Афины оставалось спокойным. Усмешка, точно солнечный зайчик, подрагивала на её губах. Будто бы смерть, незримая, находилась тут, в кабинете, и Афина этим лёгким настроением хотела продемонстрировать ей своё презрительное бесстрашие.
Онки держала кофе в руке, не решаясь ни отхлебнуть, ни поставить чашку.
— Я очень рада, что ты пришла, и не хочу упускать шанс открыть тебе тайну, ибо этот шанс с большой вероятностью — последний. Как бы сейчас мне ни было трудно говорить, и как бы тебе сейчас ни было горько или тошно верить мне, всё, что я скажу — чистая правда. Много лет назад, когда мне было чуть за тридцать, и я активно писала докторскую, я задумала амбициозный эксперимент, призванный доказать, что свойства личности социум формирует в большей степени, чем гены; в моей голове тогда толпилось такое множество идей, что реализовать и половину из них не хватило бы жизни. Извини за длинную преамбулу, таким признанием, какое мне придется сделать, можно подавиться, если его не разжевать как следует. Я раздобыла в одном из старейших генобанков сперму мужчины-носителя архаичной Х-хромосомы; на тот момент прошло без малого двести лет со дня его смерти, но ни один из наследников не удосужился написать заявление, чтобы определить судьбу несчастной пробирки. Этот мужчина был очень значительный человек, он нажил огромное состояние, имя его мне не известно, работникам генобанка запрещено сообщать такую информацию, я ведь забирала генетический материал «в научных целях» по заявлению, подписанному директором института; но история замечательная — в своё время он поместил сперму в генобанк и велел хранить её неопределенный срок, списывая средства с отдельного счета; прошло почти два века, за материалом никто так и не обратился, а поскольку денег у него было море-океан (счет до сих пор, наверняка, не иссяк) сперму продолжали хранить по договору. Моя личная версия: тот человек обладал некогда большой властью, вполне возможно, являлся политическим лидером какой-нибудь отсталой маленькой страны или даже не очень отсталой и не очень маленькой… Впрочем, это не имеет отношения к делу. Для меня главным было то, что он являлся носителем архаичных хромосом. Женской — от его матери, и мужской. Материал оказался жизнеспособным. Я оплодотворила в лабораторных условиях свою собственную яйцеклетку, и родилась ты, Онки Сакайо. Моя единственная дочь.
Кофе Онки всё-таки уронила. На звон разбившейся чашки прибежал секретарь, но Афина жестом приказала ему закрыть дверь.
— Я хотела сохранить эксперимент втайне, и выдавала свою искусственную беременность за самую обыкновенную — нагуляла, дескать, случается. У меня любовников всегда водилось предостаточно, никто не удивлялся. Эмбрионы мне подсадила подруга. Я планировала дать жизнь ещё одному ребенку, мальчику, но мужские эмбрионы получались значительно слабее женских, они долгое время погибали в течение первых нескольких суток или не прикреплялись; я проделала всё собственными руками от начала и до конца, мне это стоило немалого труда, пришлось воспользоваться услугами наемной суррогатной матери, приплатив ей, разумеется, за молчание; я хотела контролировать процесс, не участвуя в нём, чтобы быть на все сто процентов объективной, понимаешь… Мальчик появился на свет примерно через пять лет после тебя…
— Мой брат?
— Не совсем… Генетический материал я видоизменила, тот человек оказался носителем мутантных генов, вызывающих заболевания, которые проявляются у потомков мужского пола. Здоровыми у него могли рождаться только дочери. Но я…
— Довольно, — сказала Онки, — хватит подробностей, я со школьных лет питаю отвращение к биологии, — она чувствовала дурноту, сердце колотилось, грудь будто перетянули ремнем, — кто он, мой «как бы брат»?
— Настоящий мужчина, — Афина Тьюри растянула губы, улыбка вышла грустной и неуклюжей, — во всяком случае, он должен был быть им, теоретически, если верить тому, что архаичная хромосома У делала мужчин более сильными, умными, решительными… А ты должна была быть, по идее, со своей архаичной хромосомой Х, более пассивной, мягкой, заботливой…
— Вы довольны результатами эксперимента, профессор? — Онки трясло.
— Он провалился, ты сама видишь, с грохотом, — Афина продолжала улыбаться, — но, отрицательный результат, как принято говорить среди ученых, тоже результат… Вы оба такие, какими вас хочет видеть нынешнее общество, вы совершаете поступки, каких это общество ожидает от вас, и без шлифовки вписываетесь в большую часть стереотипов; наплевать на гены, отличить вас от обычных женщин и мужчин на глаз нельзя; вот, ты мне ведь не можешь сказать сейчас, кто из мальчиков в Норде, был тем самым «настоящим мальчиком», экспериментальным образцом? Ты не угадаешь его, я почти уверена. И теперешняя его жизнь прекрасно соответствует представлениям о том, что такое современный мужчина, как он должен себя вести, как относиться к жизни… Если тебе всё ещё интересно, кто он…
Онки затаила дыхание.
— Его зовут Саймон. Саймон Сайгон.
Онки чувствовала себя как человек, всю жизнь проживший в комнате с бумажными стенами, на которых нарисованы горы, в тот миг, когда некто добрый разрезает стену канцелярским ножом, чтобы несчастный увидел наконец горы такими, какие они есть… Несколько минут назад она точно знала, что у неё нет матери. Всю свою жизнь она сокрушалась, что её родила корова. В течение десяти лет, проведенных в Норде, Онки систематически терпела унижения на уроках физкультуры из-за этого странного нежно-пухлого тела, не всегда позволявшего ей сдавать нормативы. По вине этой дурацкой хромосомы она не выросла выше ста семидесяти сантиметров. Спасибо, мамочка. Да будьте вы прокляты, профессор Тьюри!
Все пронзительные детские обидки и потери ополчились на Онки одномоментно; она ощутила, что ещё мгновение, и она не сможет сдержать нелогичного истерического рваного хохота сквозь слёзы…
«Саймон Сайгон — шлюхан с хромосомой великого диктатора! Это же кому скажи!»
— До свидания, профессор, — Онки удерживала своё лицо из последних сил, казалось, секунда — и маска лопнет, разойдется по швам, точно оказалась не по размеру и в течение всего разговора тянулась, трещала…
Афина Тьюри на прощание не подала руки для пожатия.
— Однажды ты сможешь простить меня, — сказала она, — не торопи себя, я всё понимаю, удачи тебе на выбранном поприще; я видела тебя бластоцистой, доченька, и мне жаль, что я не увижу тебя Президентом.
В раннем детстве, лет до семи, Онки мечтала, что когда-нибудь её мама внезапно найдется: она приедет в Норд ранним утром, пока все спят, на цыпочках подойдет к Онкиной кроватке, тихонько полюбуется на девочку, потом обнимет её, прижмет покрепче и скажет: доченька! Сколько раз маленькая Онки повторяла это слово перед сном! Каким сладким оно казалось!
Мечты порой сбываются так невпопад.
«Доченька.»
Закрыв дверь, Онки почувствовала, что дрожит.
«Надо умыться. Холодной водой. Это помогает.»
Зайдя в туалет, она снова уткнулась лицом в непреодолимую, как стена, правду.
Из зеркала над раковиной на Онки смотрели внимательные круглые серо-голубые глаза Афины Тьюри.