1

С Тати периодически случались судорожные припадки — медики вынуждены были привязать её к кровати, чтобы она не повредила живот.

Надежда на выздоровление Королевы увядала стремительно, как срезанный цветок без воды.

Кузьма проводил возле любимой целые дни, он разговаривал с нею; хотя ее слабые реакции на слова и прикосновения вполне могли быть случайными, ему казалось, что где-то там, в каменной раке парализованного тела бьется крохотная моль-душа, которая слышит его.

Маленькая девочка в утробе Тати преодолела семимесячный рубеж — врачи считали это редкой удачей. Двадцать восемь недель — срок, когда ребенок при современном уровне развития медицины вполне может появиться на свет. Теперь жизни малышки ничто не угрожало — акушеры с каждым днём смелее улыбались Кузьме, и всё чаще они говорили «ваша дочь» вместо безликого и холодного «плод».

Зарина навострила уши. Когда ей стало известно, что Тати не жилица на этом свете, а ребенок, которого она носит, вскоре благополучно родится, и это — девочка, она начала активно разминать в голове идеи как получить и узаконить свои права на регентство при малолетней внучке.

Кузьма не сомневался, что мать его попытается захватить власть, и потому на первой же пресс-конференции, посвященной скорому появлению Наследницы, он сделал официальное заявление, что будет регентом сам.

Общественность забурлила, как бульон на слишком сильном огне: представители прогрессивных течений, новые молодежные партии, а также некоторые хваткие личности в верхах, которым показалось, что регентство наивного юноши пахнет для них кормушкой, активно поддерживали позицию Кузьмы, консервативные леди старой закалки не скрывали возмущения: регент — мужчина! это незаконно! это невозможно! скандал!

— Характер, — резюмировала Селия. До этого она отказывалась комментировать жизнь королевской четы как в прессе, так и в приватных беседах.

Зарина прислала сыну гневное письмо с угрозами заморозить все доступные ему счета «ОйлРемайнс», если он не откажется от своего «опрометчивого и неслыханно дерзкого» заявления.

Реакция Кузьмы снова поразила всех. Он опубликовал в блоге письмо матери, а также свой ответ на него:

«Если деньги — твой последний рычаг давления на меня, мама, то считай, что ты побеждена. Я открою благотворительный сбор средств в сети и, будь уверена, соберу на жизнь нам с дочуркой. Человеку нужно совсем немного, а излишества превращают его в злое животное. Моя супруга научила меня терпению и умеренности, за что я останусь благодарен ей до самой смерти. Можешь отказать мне в наследстве, мама, можешь проклясть меня, если это принесет тебе облегчение. Закрывай мне доступ к счетам нашей компании хоть сейчас. Я готов. Народ не оставит своего Короля. Не держу обид, желаю вашей семье здоровья, счастья и новых наследников.

С глубоким уважением, Кузьма шай Асурджанбэй.»

От гнева и стыда Зарина захворала, отчего вынуждена была перенести запланированную операцию по пересадке матки. Женщина-донор, подходящая по всем параметрам, тридцатипятилетняя атлантийка Белинда Блейк получила электронные авиабилеты и вскоре должна была прибыть в Хорманшер.

 

2

Это была крупная грубая женщина без образования и без занятий; она десять лет служила по контракту в государственном суррогатном резерве республики Новая Атлантида, откуда её уволили за алкоголизм. Покуда служила, она постаралась для родины: произвела на свет шестерых здоровых и крепких граждан. Больше ничего она не умела и не хотела делать. Целые дни она пролеживала на кровати с заткнутыми плеером ушами и пакетом семечек, сухих фруктов или орехов. Гимнастику для беременных делать Белка (так все её называли) ленилась, но охотно гуляла пешком. Она удивительно легко переносила роды — полчаса и готово. Также в ней поражало полное отсутствие эмоциональной вовлеченности в процесс: если другие женщины как-то переживали свое пусть не полное, не родственное, но все же материнство, Блейк выплевывала живых детей из своей утробы точно лузгу — безразлично и даже с презрением. Она уничижительно именовала их «личинками», цинично шутила, похлопывая по животу. В то время, когда она носила шестого ребенка, Белинду Блейк застигли в туалете потребляющей коньяк из карманной фляги. От биологических родителей малыша, разумеется, этот факт скрыли, чтобы избежать разбирательства. Однако, едва разрешившись от бремени, Белинда вынуждена была написать рапорт.

Оказавшись на улице, она устроилась разнорабочей. Грузила в магазинах каменными ручищами ящики и мешки, перед которыми пасовали прочие.

Её наглое пышное лицо с большими губами постарело, прижалось к костям лица — словно со временем стало бояться жизни.

Привыкнув к половому аскетизму в суррогатном резерве, Белка и впоследствии будто бы не замечала мужчин. Она не тяготела к созданию семьи, но и свободную любовь не жаловала: могла, например, в проходящего мимо нарядного и опрятного парня, решив, что он работник публичного дома, запустить гнилым овощем.

Потом громила-грузчица обычно ещё долго громоздила в воздухе штабеля непечатной брани, гремела в подсобках магазина своим зычным голосом:

— У, развелось …! Шастают тут: рожами расписными вертят и пустыми своими шарами трясут!

Объявление Зарины шай Асурджанбэй до Белки донес капризный ветер случайности.

Она частенько захаживала в дешевую грязную рюмочную, арендовавшую подвал жилого дома. Над баром там висела видавшая виды плазменная панель с трещиной. Когда показывали футбол, в рюмочную набивались как в хромой сельский автобус, что ходит раз в день.

Эта самая панель однажды и послужила для Белки проводником истины: приняв сто пятьдесят, она услышала сумму, обещанную заморской магнаткой за главный женский орган, и тут же ее осенило:

— А вот возьму и продам! На кой она мне чёрт?

Есть люди: куда качнула судьба, так они и живут. Белка не отходя от барной стойки позвонила по телефону в углу экрана. И не забыла плеснуть ещё сто сверху за свою победу, когда по телефону ответили: «конечно, приходите.»

Никто не ожидал, но сложнейшая система тестов показала, что разнорабочая Белинда Блейк, в прошлом единица суррогатного резерва республики Новая Атлантида, может стать идеальным донором для хармандонской аристократки, председателя совета директоров крупнейшей нефтедобывающей компании «ОйлРемайнс».

 

3

Билеты были у Белки на руках, о переносе операции ей никто не сообщил — она прибыла в назначенный день и заселилась в забронированный гостиничный номер. В её жизни опять наступила счастливая пора: она обитала в помещении, о чистоте которого заботились другие люди, получала качественное трехразовое питание, чистое белье, полотенца, и, самое главное, от неё ничего за это не требовали. В большом ленивом теле Белки, воцарившемся на широкой кровати, плескалась игристая радость — словно вернулись благодатные времена службы в суррогатном резерве! Не нужно было больше вставать ночью, в три часа, чтобы успеть к первой разгрузке. Спи сколько хочешь — хоть полдня. Именно так Белка и поступала. Только теперь стало даже лучше, чем в суррогатном резерве, ибо никто не запрещал опустошать кулер, куда невидимые сотрудники отеля ежедневно наставляли аккуратные порционные бутылочки с виски, ромом, джинном, коньяком, всевозможными винами и пивом.

Кайф!

День начинался так: просыпаясь утром, Белка протягивала из-под одеяла свою длинную граблю, наощупь находила в кулере зеленую бутылку с пивом, и, зубами обезглавив ее, с блаженно прикрытыми глазами выливала в глотку непрерывной струей — точно заполняла бензобак.

Собрав сальные волосы в пучок на затылке (в этом состоял для неё весь ритуал по приведению себя в порядок) она спускалась вниз, к завтраку.

Сожрав несколько яиц всмятку и оставив на столе скорлупу и скомканные салфетки неприличной грудой, она выходила в лобби, садилась нога на ногу в кожаное кресло и от нечего делать листала свежую прессу.

Когда это занятие ей наскучивало, она поднималась в номер и накрывала пиво и яйца заморским винцом.

День разгонялся. Раскочегаривался. Белка взгромождалась на кровать, включала телевизор и какое-то время пребывала в состоянии изначальной и вечной растительной неги существования. Картинки менялись на экране, она комментировала их сама себе; приходя в восторг от собственного чувства юмора, хохотала в голос и не забывала периодически капать на язычок.

К шести часам примерно дело двигалось к коньяку. Забросив в себя добрый десяток плотных как ледяные кубики, глотков, Белка начинала тяготеть к общению; языковой барьер причём нисколько её не смущал.

Она бродила по коридору, столовой и лобби, пытая на заплетающемся атлантийском растерянных горничных и официантов. Не получая от них ответов на вечные вопросы, она, преисполнившись отчаяния, своим густым сильным голосом ревела грязные проклятия с балкона — жители соседних номеров испуганно высовывались в окна — не держит ли кто в гостинице, презрев запреты, циркового медведя?

Устав бороться с ненасытностью пространства, что спокойно глотало её претензии несколько часов кряду, Белка засыпала, громко храпя.

День заканчивался.

И начинался снова полсуток спустя ручищей, протянутой к кулеру.

Один раз только позвонил агент от Зарины. Он осведомился, хорошо ли «гостья» устроилась, и все ли у неё благополучно. Белка согласно бурчала в трубку, находясь в этот момент по обратную сторону реальности, в стране, где коньячные реки и обширные пивные болота…

Агент остался доволен. Зарина ещё болела, и, перезвонив портье, он попросил продлить срок проживания в гостинице для «госпожи Белинды Блейк».

 

4

Характер Кузьмы невероятным образом переменился — он закалился, созрел; из несведущего в делах, покорного, домашнего юноши, точно из мягкого кокона, вышла вдруг на свет божий твердая, страстная, смелая натура, и произошло это в течение очень короткого времени. В те три месяца, покуда Тати лежала в коме, ум и воля Кузьмы сами над собою произвели титаническую работу, чтобы обеспечить подобное превращение.

Он заявил врачам, что не оставит свою дочь одну с чужими людьми ни на секунду, и потому ему требуется присутствовать на операции кесарева сечения. Ему пытались возражать, говорили, что вид растерзанной плоти, кровь, воды и слизь, явление которых неизбежно, могут оказать дурное действие на психику молодого мужчины, лишить сна, способствовать истерике, обмороку или в будущем повлиять на его отношение к дочери.

Кузьма отвергал предложенные аргументы с той же настойчивостью, с какой голодающий по убеждениям отвергает еду. Притом он больше не стремился никому дать, будто извиняясь, денег, не жалобился, не просил, а смотрел разбивающими все возражения чёрными шарами глаз прямо и страшно — как настоящий Король — и невозможно было отказать ему.

Кузьма отказался вернуться в апартаменты и спал на раскладном диване в палате Тати. Охране он приказал дежурить у двери и не пускать никого, даже медицинских работников, без его соизволения.

Над акушерами, что без надобности не заходили, покуда они осматривали живот с девочкой и прослушивали её, коршуном вилось его неусыпное подозрительное внимание.

Он видел возможную угрозу для ребенка во всяком посещении палаты; мысли о злодеях, обуреваемых жаждой власти, не давали покоя юноше, нервно истощенному от потрясений и бессонницы. Из каждого блюда, что ему приносили, он выделял куски пробовать охране, и сам ел только по прошествии нескольких часов. Бывало, Кузьма сутками воздерживался от пищи.

Когда лечащий врач объявил, что операцию нужно проводить незамедлительно, молодой человек пригласил четырех независимых специалистов из других клиник для подтверждения решения.

Дату назначили, и всю предшествующую ночь он не смыкал глаз, сидел осоловелый, странный, как сова, возле Тати, держа её за руку.

Как и заявлял, Кузьма отказался передать свою жену в руки хирургов и присутствовал в операционной. Ему ничего не могли втолковать и смирились — выдали голубой тонкий халат из воздушного нетканого материала, стерильную шапочку и маску.

Он упрямо стоял за плечами врачей, рискуя им помешать и с трудом превозмогая тошноту, порожденную естественным животным ужасом перед представшей его глазам разверстой раной, которую хирургиня всё более углубляла и расширяла, ровно, сильно, слой за слоем, рассекая скальпелем подкожный жир, мышцы, жилы и пленки.

Кузьма был на грани потери сознания, когда она, пожалев его, указала ему на последний мутно-серый с синими прожилками слой под своей уверенной рукой и объявила, что это — уже стенка матки, и случится всё совсем скоро.

Разрез — и из раны вместо крови хлынула мощным потоком грязная, как показалось Кузьме, вязкая зеленоватая вода.

Хирургиня придерживала края, ассистентка работала отсосом.

Ещё минута — и из этой кошмарной прорехи в живом, бережно и умело растянутой руками в желтых перчатках, за ноги вытащен был худой синеватый младенец с черноволосой головкой и безобразной толстой пуповиной, весь в мраморных разводах слизи и крови.

Ассистентка обтерла его салфетками, хирургиня наложила зажим на пуповину; появился педиатр, молодой мужчина, он переложил девочку на столик, она не кричала, только морщилась, точно мир, возникнув для неё, тотчас стал ей отвратителен.

— Апгар пять! Масса два сто!

Кузьма выглядывал из-за спины педиатра. Тот принялся похлопывать девочку, медбрат уколол ей пятку — взял кровь на генетический анализ. Она вздрагивала от холода, резко объявшего её после тёплой утробы, подбирала синюшные ручки и ножки к круглому тугому точно мяч животу — старалась принять привычную позу эмбриона.

— Ну, давай, кричи! — педиатр положил девочку грудкой на свою ладонь и шлепнул её по тощей бледной ягодичке.

Снова сморщившись, она издала звук, похожий на хруст, закряхтела и захлюпала.

— Дышит, — сказал педиатр. — Отойдите! — он обернулся к Кузьме; его тёмные глаза негодующе сверкнули над голубой маской, — Неужели вы не понимаете, что делаете своему ребенку только хуже, перетягивая внимание врачей на себя!

Кузьма сделал шаг назад, но не ушёл.

Девочка на столе наконец расплакалась. Странным, хриплым и глухим голосом, звучание которого больше ассоциировалось с процессами разложения и угасания, чем с началом здоровой человеческой жизни. Над новорожденной озабоченно склонились две фигуры в халатах.

— С ней точно всё хорошо? — спросил Кузьма, робко притронувшись к плечу педиатра.

— Нормально. Выживет. Апгар семь через пять минут после рождения. Взгляните, она розовеет…

Враждебная интонация врача слегка смягчилась, он посмотрел на молодого отца сочувственно.

После осмотра девочку перевели в отдельную палату, где положили в закрытый кювез для недоношенных детей. Теперь Кузьма мог неотлучно находиться при ней: ему выдали стерильный костюм и дали необходимые инструкции. Кормить дочь он не доверял никому: сам разводил высокопитательную смесь теплой водой, настаивал и терпеливо ждал, пока девочка высосет всё слабыми медленными движениями губок.

Забота об этом беззащитном существе помогала Кузьме справляться с болью: Тати умерла спустя несколько дней после появления на свет их ребенка, так и не придя в сознание. Ослабленный длительной комой организм не справился с нагрузкой при операции, развилась генерализованная инфекция, и помочь уже было нельзя…

 

5

Вслед за объявлением о смерти Королевы в прессе по традиции Кузьме надлежало выступить перед своим народом, официально принять регентство и представить кронпринцессу.

Однако, врачи не рекомендовали неокрепшей девочке публичные мероприятия, и молодой отец прислушался к ним — государственные дела волновали его гораздо меньше, нежели здоровье дочери. Он без колебаний отказался проводить церемонию Представления, коль скоро она могла повредить малышке.

Время шло. Девочка прибавляла в весе неохотно, Кузьме неоднократно намекалось на необходимость публичности. Он и сам сознавал, что долгое молчание для него невозможно, он Король, и страна ждёт решительных действий; так же юноша понимал, что политик из него никакой, ведь его воспитывали как всякого мужчину в королевстве, учили наряжаться, подчиняться и поменьше вникать в серьезные дела… Он чувствовал необходимость обратиться за помощью.

Только кому довериться? Все вокруг улещивают его, кто во что горазд, но Кузьма ведь не ворона из известной басни — Тати, вечная память, преподала ему бесценный урок реальности, он знает теперь цену этим расписным скорлупкам слов, за которыми скрыты самые тухлые намерения!

Кто не говорит слов? Ну, или хотя бы слов меньше, и сквозь мед их не проступает яд? Кто имеет достаточно влияния, чтобы взять кронпринцессу под свою защиту? О ком Кузьма хоть сколько-нибудь знает? Кто не станет вступать в сговор с его матерью?

Акционеры «Ойл Ремайнс» отпадают сразу — Зарина легко подомнет их под себя. У неё такая политика управления — несогласных вон. Тайно или явно. Плевком в лицо или ударом в спину. По обстоятельствам.

Именно из-за конфликтов с Зариной Селия продала свою долю в «ОйлРемайнс», часть которой впоследствии вложила в строительство термоядерной электростанции на орбите… Власть и деньги для неё не самоцель, она хочет, чтобы людям жилось лучше. Селия считает, что будет хорошо устроить выборный парламент, как в Новой Атлантиде, реформировать полицию и суды, насквозь проросшие неистребимым плющом коррупции, дать больше свобод мужчинам…

Селия! Нет! Это решительно невозможно! Как Кузьма станет разговаривать с нею после всего?

С другой стороны, глупо… На одних весах: стыд от неполучившегося брака и судьба целой страны. Кузьма должен обратиться к Селии.

Если не она, то кто? Народ чует: ей можно верить… По улицам ходят с транспарантами: «Королева Селия». Любовь простых людей нельзя купить.

Министрисс своих можно запугать, осыпать золотом, сковать круговой порукой, и они легко позволят и дальше сидеть на мусорной куче прогнившей политической системы. Но народ всегда будет смеяться над плохой королевой. Даже голодный, придавленный страхом и налогами, он пусть шёпотом, но всё равно будет смеяться. Как бы ни старались придворные журналисты оболванивать людей, посредством уловок, трюков внушать им почтение к слабой вороватой правящей верхушке, простая баба чует фальшивку как зверь чует жертву, нутром.

 

6

Кузьма отправил Селии скромное официальное приглашение с просьбой «засвидетельствовать почтение кронпринцессе». Традиция — то самое страшное божество, именем которого в королевстве вершились и чудеса, и злодеяния — традиция стояла за плечом у Кузьмы, он знал, что светский этикет обязывает Селию принять приглашение. Наследница престола появилась на свет: для любой хармандонской аристократки большая честь — постоять у монаршей колыбели!

Селия немало удивилась, оказавшись единственной гостьей; собираясь, она представляла себе очаровательный коктейль, куда съехались уважаемые великосветские дамы, чтобы подобно феям из старой сказки по очереди подходить к малышке, возносить ей хвалы и преподносить дары.

Кузьма вынул принцессу из люльки с подогревом и держал на руках. Девочка подросла, потяжелела, стала активнее сосать — за её жизнь врачи уже не опасались — да и руки любящего отца, известно, согревают гораздо лучше, чем мертвое электричество медицинской техники.

Оценив обстановку, Селия почувствовала себя неловко в элегантном коктейльном платье — будто она вторглась шумной сверкающей суетой в чужой домашний уют, в таинство…

Её затошнило. Привычная нервная реакция на неожиданность. Селия возблагодарила небесные силы, что ей удалось провести личного диетолога и ничего не съесть на ланч.

— Где же гостьи? — спросила она, стараясь казаться спокойной, — Я приехала слишком рано?

— Вам мало?

Кузьма поднял глаза.

— Вы и есть гостья.

— Только я?

— Что вас удивляет? Ребенку не нужны лишние микробы.

Селия нерешительно приблизилась, заглянула в просвет среди складок одеяла точно в чашечку цветка.

— Я назвал ее Марфой.

Кузьма поправил на головке дочери немного покосившийся чепчик.

Селия смотрела на новорожденную наследницу со смесью жалости и легкого отвращения, как всякая красивая нерожавшая женщина. Недоношенная девочка стойко ассоциировалась с лягушонком, ящеркой или подобной чуждой тварью, поскольку привычное человеческое не успело проявиться в ней; она медленно двигала своими странными чёрными глазами, опускала и поднимала красноватые пергаментно тонкие веки без ресниц.

— Я позвал вас, чтобы просить о помощи. Вы можете отказаться, это ваше право, но выслушайте. Я нахожусь в трудном положении. Вы помните, я объявил о своем регентстве…

— Смелый шаг, уважаю.

— Я полагаю, что переоценил собственные возможности.

— Очень может быть.

— Вы знаете, вы сами воспитывали меня… Я учил наизусть мифы. Я читал древнюю поэзию, играл на бубне, танцевал и пел… Я воспитан как украшение дома богатой женщины, я не могу пока быть ничем большим и признаю это. Ответственность за целую страну — непосильный груз для меня. В лучшем случае при невежественном и инфантильном правителе государство не развивается… В худшем — разворовывается. Королевству нужна крепкая рука. Тати рассказывала мне о своих поездках по пустыне… У нас крайняя нищета соседствует с неприличной роскошью. Над голодным и оборванным народом вознесся класс сверхбогатых, таких как вы, как моя мать. Мы продаем богатство земли, которая нам не принадлежит… Я сам ничего не понимаю в политике, но я чувствую, что вы видите это всё так же, как видела Тати, так же, как вижу я… Марфа вырастет, и я научу её этому. Но пока… Столько хищных глаз смотрит на нас с нею! Столько недостойных рук тянется к её колыбельке! Селия, прошу вас… Только вы сможете защитить её.

Селия ощутила, как разгибается внутри, поднимается на дыбы, точно норовистый конь, высокая волна тошноты. Она уже знала: следующей фразой Кузьма предложит ей удочерить Марфу и стать законной правительницей страны. Нет, не предложит. Потребует. Скажет слова, после которых отказаться — трусость, подлость, гадость. Про бедняков на улицах, про чиновниц, забывших совесть, про школы и больницы, про парламент… Напомнит, что его могут убить вместе с ребенком. И отступать станет некуда. Она, Селия, — женщина. Она — сила. Она — честь…

— Если бы вы знали, Кузьма, как отчаянно я хотела избегнуть этой короны! О моей помолвке с вами было известно до вашего рождения, наши рода переплетались в веках; я не тревожилась, покуда жива была Оливия, да и потом надеялась, что всё обойдется, что явится другая, смелее меня и мудрее… Да будет вам известно, я не входила в вашу спальню, чтобы не родить наследницу; и теперь я вынуждена удочерить её, рожденную не мной… От судьбы не уйдешь…

— Селия, вы сможете мне ответить на вопрос?

Кузьма смотрел уверенно и строго. Она поразилась контрастом между робким мальчиком, которого знала прежде, и молодым королем, что видела теперь перед собой.

— Для кого предназначалось оружие в подвале замка?

Лицо Селии застыло — будто покрылось корочкой льда. Она явно не ожидала подобной атаки.

— Я не могу объяснить вам в двух словах, Кузьма…

— Но вы должны объяснить. Я хочу быть уверенным, что доверяю власть порядочному человеку. Я сразу пойму, если вы начнете выдумывать и открещиваться. Любой человек, самый заблудший, может в один момент перестать делать зло, и он будет прощен. На подоконнике в отеле в Новой Атлантиде я нашёл книгу, в нем простым языком излагалось учение Кристы, дочери божьей, которой они поклоняются… Это оттуда.

— Оружие принадлежит хорманшерской мафии.

Селия стояла возле лампы в длинном платье винного цвета с разрезом от середины бедра. Плотная матовая ткань красиво оттеняла её оливковую кожу. Свет от лампы падал на одно плечо женщины, оно отливало золотом, другое оставалось в тени и казалось бронзовым. Гладкие волосы, освещенные с одной стороны, блестели точно покрытые маслом.

— Вы имеете к ней отношение?

— Не прямое. Но я знаю «серьезных людей», я жму им руки. Их знает моя мать, их знала моя сестра, их знает ваша мать… В неразвитой стране, где фактически нет государства, власть, большой бизнес, криминальные структуры — всё тесно переплетено. Сейчас вы, верно, начинаете понимать, почему я боюсь этой короны. Нужно сломать то, что есть, снести до основания, сравнять с землей и начать строить. Нынешнее правительство вот уже двадцать лет ставит покойнику горчичники — в королевстве нет порядка, временные меры быстро выдыхаются. Мне это напоминает борьбу со стихией: когда два века назад у нас была плохая дамба, сколько на неё ни сыпали песка, её всё равно подмывало, и покуда в грунт не забили частоколом металлические сваи, не залили всё бетоном, каждый год океан забирал дань: человеческие жизни и миллионы тиар убытка… Наша страна подошла вплотную к естественному историческому рубежу: прежняя система управления изжила себя; я, откровенно говоря, не думаю, что дела обстояли бы сильно лучше при Оливии; её смерть не более чем знак, маячок, она позволила вскрыть вызревшие, как виноградные гроздья, проблемы в обществе и в государственном аппарате, не исключено, что продолжение правления династии вырастило бы, вскормило бы молоком народного недовольства кровавую революцию. Собственно, что говорить, революция уже пришла. Только она пока носит очаговый, тлеющий характер. Пришла бы к власти одна из тех группировок, подавлять которые на севере страны помогают силы союзников, нас с вами и вашу матушку со всем советом директрисс поставили бы в одну шеренгу у стены… Ведь всякая насильственная смена власти запускает процесс изъятия богатств у одних для передачи другим… Сейчас народу, измученному резней и бедностью, Кузьма, чтобы он поверил, нужен пророк.

— Этот народ верит тебе. Я сам видел транспаранты на улицах.

— Фанаты… Когда не знаешь, кому верить, побежишь и за фантиком. Я для них не более чем символ. Обложка новой счастливой и сытой жизни. Люди склонны прельщаться внешним совершенством, блеском… Я родилась красивой и богатой. Мне просто повезло. Меня трудно не идеализировать, а потому невозможно любить. Они видят во мне совершенство и ждут невозможного. В этом вся суть фанатства — втискивать великую веру, которая может и должна принадлежать только Высшему, Трансцендентному, Инфернальному, в тесный убогий скафандр человеческой реальности.

Селия повернулась под лампой: страшный свет её красоты засиял иначе. Тень выразительно легла под скулу, подчеркнув её безупречную форму. Губы — она облизнула их, жадно, нервно — заблестели как мокрые сливы.

— Я не такая, как они думают… Я не героиня мифов и легенд. Я не дочь богини, сошедшей на землю. Я боюсь, я паникую по пустякам, я не умею есть, меня наблюдает команда психологов, диетологов, конфликтологов и прочих дармоедов, мне снятся кошмары по ночам, я испытываю эротическое удовольствие, причиняя боль, у меня никогда не было нормальных отношений с мужчиной… Я не хожу в бордель, Кузьма, не потому, что мне это не нужно, и не потому, что я поборница мужских прав, как пишут обо мне таблоиды; на самом деле у меня просто фобия вирусов! Я ужасно брезглива… Так и большинство других моих достоинств в глазах общественности, обусловлено, как бы смешно это ни звучало, моими недостатками.

— Никто не лишен недостатков, — тихо сказал Кузьма, — доверие — повод с ними бороться.

Он взял из термостата бутылочку с кремовой густой смесью, дал девочке соску. Её щёки начали мерно неторопливо подрагивать — маленькая Марфа ела без жадности, обычно присущей здоровым, хватко цепляющимся за жизнь младенцам.

— Предположим, я соглашусь. Нам потребуется тогда юридически восстановить брак.

— Да. Я не буду ограничивать вашу свободу, если вы об этом, — произнёс юноша, не отрывая взгляда от сосущего ребенка, — вы имеете право взять себе ещё хоть трёх мужей, которые вам понравятся.

Селия не ответила. Она отвернулась — ламповый круг выделил из тьмы её обнаженное плечо — как золотое яблоко.

— У меня была единственная мечта с ранней юности, — сказала она, опустив голову, сверкающие ручейки волос закрыли лицо завесой, как водопад заслоняет камни, — я хотела настоящей любви. Взаимной. Чтобы во мне любили меня, а не моё тело, мои деньги, мой социальный статус. Мать, сестры, подруги, потом деловые партнерши — все говорили, что это невозможно. Их приучили к мысли, что мужчин продают и покупают. «В твоем положении, — говорили они, — надеяться на искренность просто глупо, ты же, Селия, выглядишь прямо билетом в рай: и состояние, и лицо, и фигура…»

Теперь, кажется, мне придется признать их правоту и окончательно проститься со своей наивной мечтой; удел мой — фиктивные браки, управление государством, бесконечные интрижки, от которых тошно, как от шоколадных конфет, если есть только их на завтрак, на обед и на ужин. Я завидую вашей Тати, светлая ей память; как она умела сделать так, чтобы мужчины шли за ней в полную неизвестность?

Марфа выплюнула соску, но Кузьма осторожным движением вернул её в крохотный ротик.

— Этого мало. Не ленись. Поешь ещё…

Он поднял голову и внимательно посмотрел на Селию:

— Если бы вы не вели себя так странно, я бы любил вас… Я видел, что вы холодны, порывисты, мне казалось, будто я вызываю в вас раздражение. Или тревогу.

— Я не могла иначе. Вы волновали мои чувства сверх всякой меры. Говорят, если чего-то хочешь слишком сильно, это никогда не случится. Так и вышло.

— Многое ещё впереди; у вас есть Лука; он вполне может полюбить вас…

— Лука? — Селия выглядела удивленной.

— Разве вы взяли его в дом не для того, чтобы он стал вашим мужем?

— Вы так думали, Кузьма? Нет. Это был спонтанный акт милосердия. Я подобрала его в одном из бедных кварталов, семья мальчика погибла в обрушившейся хижине. Я планировала вырастить Луку, дать ему образование и отдать его приличной молодой женщине, которая сумеет позаботиться о нём.

Кузьма терпеливо водворил на место в очередной раз отвергнутую дочерью соску. Через секунду девочка снова вытолкнула её, обиженно завертела головой, захныкала.

— Устала, — сказал Кузьма, — ей нужно спать. Я её покачаю.

— Мне оставить вас?

— Нет, не обязательно, можете посидеть здесь, пока я уложу.

Он запахнул плотнее лепестки одеяла, поднялся и принялся неторопливо расхаживать по комнате, баюкая малютку на руках. Селия отошла к окну и посмотрела на улицу.

Уже стемнело, и до самого океана, тяжёлого, темного, будто неживого в полный штиль, простиралось широкое кольцо огней на побережье — точно ожерелье из бесчисленных золотых, голубых, белых бусинок. На сине-зеленом небе затеплились первые звёзды.

Далеко-далеко, у самого горизонта, над безмолвным мраком, вздрагивали, мигая, почти неразличимые красные огоньки на буровых платформах.

Кузьма накинул на лампу покрывало, чтобы свет не будоражил засыпающую девочку. В комнате воцарился тихий, ласковый, совсем семейный вечер.

Селия почувствовала прилив необъяснимой острой тоски и желание немедленно уйти:

— Вы хороший отец, — сказала она, направляясь к двери.

— Я же говорю, вы можете остаться…

— Не стоит, меня ждут дела. Извините. Я пришлю юристов, чтобы уладить формальности. Ни о чём не беспокойтесь, занимайтесь дочерью. Ей нужно ваше внимание.

 

7

Пять месяцев спустя после этого разговора состоялось официальное представление наследницы престола: на центральной площади Хорманшера, заполненной людьми — не то что яблоку, даже ореху негде упасть — на специальном постаменте, омываемом морем голов, стояла Селия в безупречном белом костюме-тройке, в широкополой шляпе с цветами ландыша на тулье; она держала на руках девочку в белом платьице, с тонким золотым венчиком на черноволосой головенке.

Алан и Энрика смотрели трансляцию церемонии по телевизору.

— Папа! Смотри! Королевский младенец такой хорошенький!

Веселая кудрявая девочка, подскакивая от восторга на диване, указывала смуглым пальчиком на свою единоутробную сестру, которую, по традиции, осыпали зерном на глазах у рукоплещущей толпы.

Алан согласно вздохнул; камера приблизила наследницу, её изображение некоторое время занимало весь экран, чтобы каждый житель страны успел полюбить это великое и беззащитное существо — чем больше Алан всматривался, тем явственнее проступали для него в маленьком личике кронпринцессы родные до слез черты Тати.

Он перевел взгляд на свою дочь: черные тугие локоны, как лапша, рассыпалась по плечам, в приоткрытом ротике сверкали речные жемчужинки молочных зубов, горели вдохновением большие тёмные глаза, в глубине которых мерцали отблески экрана.

— Когда она вырастет, мы будем дружить с ней! — объявила Энрика, повернувшись к отцу.

Мир для неё ещё был простой, открытый и добрый.

Грустная улыбка тронула красивые губы Алана, придала мягкий блеск его глазам — так блестит спокойный океан в облачный день; он не станет возражать ей, не станет ломать в дочери эту удивительную веру в себя и в свое исключительное право на самую лучшую жизнь, эту смелость признавать свое равенство с королями… Перед любовью и перед смертью всё равно ведь равны все; а только эти две вещи — Алан знал — на свете имеют смысл.

 

8

Зарина шай Асурджанбэй была раздосадована, да не очень; уж она-то знает, что Селия истеричка и дура — посидим, подумаем и придумаем, какой удочкой поддеть на ней корону.

Чистокровные хармандонские аристократки никогда не сдаются.

Что-то не слышно новостей про летающую станцию, в которую Селия вложила свои деньги: наверняка авантюра — потеряет она состояние, мулу понятно, вот тогда и посветит солнышко в наши окошки…

Всемирная академия наук выразила Зарине благодарность за финансирование исследований в области трансплантологии; в торжественной обстановке ей вручили грамоту «почетный спонсор». Зал, полный самых умных людей планеты, щедро отсыпал аплодисментов.

Зарина скалилась с обложек газет, журналов, с телеэкрана. «Первая в мире полноценная женщина с пересаженной маткой!»

Команда врачей осматривала миллиардершу еженедельно; исследователи с большим нетерпением ждали главного испытания для опекаемого ими органа — естественной беременности.

— Удачи, Фома, старайся. В прессе объявят о твоем успехе!

Кузьма не упустил случая поддеть мужа своей мамочки; уж теперь-то этот здоровенный увалень, который бил его, малыша, и отнимал игрушки, ничего не посмеет возразить молодому королю!

Остаток вечера Фома провел с таким лицом, точно его потчевали не лучшими яствами и вином, а исключительно незрелой клюквой.

 

9

Белка на вырученные деньги купила коттедж недалеко от Атлантсбурга — она поселилась в каморке, смежной с кухней, а остальные комнаты стала сдавать в аренду.

— Вот свезло так свезло, — бывало, рассуждала она, сидя на берегу пруда, среди камыша и осоки, с удочкой и с канистрой пива, — до конца дней ни хрена можно не делать!

Она произносила этот чудесный вывод со взволнованным придыханием, точно завидуя самой себе.

Денег от аренды получалось достаточно, чтобы Белка считала себя состоятельной женщиной. Она поила пивом всех соседок, знакомых, полузнакомых, с какими засиживалась в сельском баре, и по этой причине заполучила среди подобных ей некоторое особенное уважение.

Бывшая разнорабочая Белинда Блейк в своем скромном понимании достигла абсолютного счастья — стоит ли судить её? — ведь если счастье — единственная цель человеческой жизни, то какая разница, в чём оно заключается для каждого конкретного человека? Блажен всякий, познавший его…

 

10

Королевский некрополь — древний город на берегу океана. Словно тихие беседы бесплотных душ — шелест пустыни, шорох волн, отдаленный гомон птиц. Каждый может прийти сюда — помолчать среди древних колонн, приобщиться к вечности.

Утром и вечером, когда угрюмая охрана отпирает ворота, поток туристов заливает, бурля, безмолвную заводь смерти. Они взбираются по нагретым солнцем массивным ступеням, загадывают свои глупые сиюминутные желания, поглаживая вековые камни; восторгаются, галдят, фотографируют. Некрополь закрывается после полудня, когда небо выцветает от жары, точно ветхая ситцевая простынь, и открывается вновь, когда день начинает клониться к закату.

В часы сиесты здесь никого нет. Мертвые могут отдохнуть от живых. Только стройные, одетые в белое охранницы, давшие обет молчания, меряют шагами тысячелетние плиты. Ветер клубит песок. Шумит океан…

Алан старался поспеть к самому открытию, к шести часам, чтобы почтить память своей великой возлюбленной, покуда основная масса туристов ещё нежится в свежем гостиничном белье. Он не спеша обходил торжественные колоннады, поднимался и спускался по многочисленным лестницам; достигнув Стены Имен, он касался её ладонью, ласково, как будто приветствовал, потом отходил на несколько шагов и долго смотрел на фотографию Тати, выгравированную на металлической пластине — светлую, лёгкую, непонятно почему выбранную для столь мрачной цели — молодая женщина, последняя в череде мёртвых королев, на своём надгробном портрете улыбалась, весело, чуть надменно, и невыносимой уверенностью в собственном благополучии искрились её глаза.

Алан много думал; мысли его, исполненные нежной тоски, возносились к небу, к божественному, к пониманию смысла человеческой жизни на земле, со всеми её преходящими радостями и мытарствами.

Дочь играла неподалеку. Она находила на ступенях мелкие камушки, складывала из них слова, лазила по каменным плитам, собирала монеты, брошенные туристами на счастье.

— Зачем мы постоянно сюда приходим, пап, мне тут скучно.

Энрика маялась, прислонившись к колонне, и от нечего делать расколупывала ногтем трещину в камне; в её глазах Алан в очередной раз заприметил знакомые огоньки неугомонной спорщицы с жизнью — дочь смотрела на него взглядом Тати; снова и снова покойная воскресала в этой кучерявой девчушке.

— Маме ведь и живой ты не был нужен, а теперь она мёртвая, и ты ей подавно не нужен. Найди себе другую женщину, чтобы она тебя любила и целовала, а мне покупала мороженое…

Алан сначала хотел наказать дочь, но, поразмыслив, решил, что за её словами не стоят ни жестокость, ни цинизм, какие можно было бы усмотреть, если бы подобное сказал взрослый человек — в рассуждениях девочки сквозило лишь неудержимое стремление продолжаться, заложенное в самой жизни; это стремление безотчетно чувствуют животные и дети, потому они никогда не задерживаются на могилах.

— Ладно, идём…

Алан взял маленькую пыльную руку Энрики, и они пошли.

Восходящее солнце дарило мягкий розовый оттенок просторной одежде немой охранницы, застывшей под аркой. Налетевший бриз сдул со ступеней стайку песчинок и сухой цветок, должно быть, принесенный кем-то накануне.

Женщина-статуя медленно повернулась, чтобы посмотреть вслед мужчине и ребенку, в столь ранний час покидающим город мёртвых.

Они шли не торопясь, они уходили жить; навстречу им жиденьким ручейком текли успевшие продрать глаза туристы с камерами на шеях; в спины отца и дочери снисходительно и будто бы печально улыбался рассвет.

_______

Автор выражает тёплую благодарность своему бета-ридеру Ларе Вагнер за неоценимую помощь при подготовке книги к публикации.