1

Когда Анри-Арчи Росколь смирился с тем, что он влюблен в Риту Шустову, и ничто на земле не в силах уже этого отменить, он решил после окончания своего депутатского срока добровольно покинуть партию. При его природной порядочности такой выход из сложившегося положения представлялся ему единственно верным. Ну не смог бы Анри смотреть в глаза своим идейным товарищам, нарушив обет целомудрия! С мыслью, что это однажды произойдет, он тоже уже свыкся. Рита никогда ни на чём не настаивала, не приглашала Анри к себе, как будто нарочно не создавала больше неловких ситуаций; они не оставались наедине и обычно проводили время в ресторанах, но он замечал, как она на него смотрит, и её взгляды волновали его, заставляли тяжелый жидкий жар гулять под кожей волнами, он понимал, что ничего не пройдет, не кончится, не рассосется само собой – оно может только разрешиться, утолиться, когда он окажется наконец у неё в объятьях…

Кроме того, общение с Ритой постепенно подталкивало Анри к пересмотру и переоценке прежде нерушимых ценностей, убеждений. Теперь он не был так категоричен во многих вопросах, касающихся половой дискриминации, прав мужчин и семейных традиций. Рита почти убедила его в том, что в современном обществе женщина и мужчина вполне могут выстроить гармоничные партнерские отношения, в которых оба обладают равной свободой и равной ответственностью. И вела Рита себя в соответствии с тем, что говорила. Она больше не порывалась платить за Анри, не провожала его, ненавязчиво предоставляла ему возможности проявить инициативу, выбрать время, место встречи, часто молчала, давая ему почувствовать себя интересным собеседником. Он заметил, что сам звонит Рите чаще, чтобы пригласить её куда-нибудь, чем она – ему.

Рита иногда позволяла себе несколько бокалов хорошего вина; это настораживало Анри, впрочем, она великолепно умела держать себя в руках и даже навеселе не нарушала границ допустимого; сам Анри при ней так и не выпил ни капли, не потому, что стеснялся – мужчина тоже может употребить немного алкоголя, равноправие же, то, что разрешено женщинам, не запрещено и мужчинам – он не забыл Ритину шутку на первом свидании и боялся, что расслабившись от вина, утратит контроль над своими чувствами, и непоправимое свершится раньше положенного срока. Он поймал себя на том, что уже почти не вспоминает Лору и не сравнивает с нею Риту – несбывшуюся любовь полностью вытеснила настоящая, созревающая, как садовый фрукт на припеке, готовящаяся стать огненной феерией, цветочным вулканом…

До новых выборов в Народный Совет оставалось два года. Анри не мог сказать возлюбленной о своём решении, ему казалось, что это прозвучит смешно, дескать, помни или запиши: я прыгну в твою постель сразу, как только исполню свой долг перед партией и перед народом! Риту как будто вовсе не интересовало, когда же свершится волшебство, к которому всё, очевидно, шло; Анри порой чувствовал леденящую ревность – что если она ищет или нашла себе кого-то посговорчивее? Он пытался доискаться истины далекими намеками, вопросами с двойным дном, неожиданными звонками, но в ответ получал только умные насмешки в обычной Ритиной манере: она, конечно, давно знала, что он достанется ей, как кошка, которая, играя с мышью, загнала её в угол и отпустила; Рита Шустова умела ждать как никто другой, и она была уверена, что это ожидание сделает запретное яблоко любви только сочнее и слаще.

Лора тоже умела ждать, и тоже знала, что дождется, но судьба уготовала яблоку упасть недозрелому, и не в раскрытые ладони, а в пруд. Лора профессионально занималась исполнением трюков на мотоцикле, участвовала в байкерских шоу, снималась в кино в качестве каскадерки, её имя не сходило с уст любителей и почитателей экстремальной езды. Анри-Арчи никак не мог привыкнуть к постоянной опасности, грозящей ей; она таскала его с собой почти на все представления, а он не мог от начала до конца ни разу не зажмурившись посмотреть ни одного её трюка. Лора не боялась смерти, она шутила страшными вещами до того просто, что холодные мурашки бегали по спине Анри: чего, мол, ты ломаешься, представь, завтра я упаду, и мозги – в кашу, а ты будешь всю жизнь раскаиваться, что не успел подарить мне ночь… И вышло по слову её. Благодарность Всеблагой за то, что Анри не был в числе зрителей в тот день, когда она разбилась. На церемонию прощания он не поехал – хотел помнить её всегда только живую, шальную, очаровательно наглую, с лукаво-страстным прищуром.

 

2

Подождать два года и сыграть свадьбу, чтобы белые розы кругом, шумные гости, брызги шампанского… Два года – это совсем немного. Анри-Арчи казалось так до тех пор, пока Рита между прочим за ужином не сообщила ему, что в скором времени она должна будет отправиться на секретное задание.

Юношу охватило совершенно необъяснимое и неуемное волнение – сразу восхитительно приготовленная форель обрела вкус бумаги, руки похолодели и невыносимо тесным стал воротничок рубашки.

– Что с тобой? – спросила Рита.

– Душно… Немного… – Анри понял, что выдал себя с головой и покраснел.

Рита снисходительно опустила взгляд в тарелку: отделила вилкой небольшой нежно-розовый кусочек рыбного стейка и отправила в рот.

– Вкусно здесь готовят, однако, – невозмутимо прокомментировала она, насаживая на вилку ломтик тушеного картофеля.

– Это задание очень опасное? – спросил юноша.

Рита продолжала есть. Она обстоятельно откладывала на край тарелки редкие мелкие косточки. Хлебным мякишем собирала соус. Анри-Арчи уж было собрался на неё обидеться – издевается она что ли? – так спокойно жевать накануне, быть может, смерти!

– Я военный человек, – сказала Рита, сделав глоток из бокала. Вино было очень холодное, стекло запотело, и её пальцы оставили на нем следы.

– Значит, ты можешь погибнуть?

Она подняла на него глаза; они как всегда источали мягкий свет спокойной терпеливой страсти, а в глубине их притаились маленькие серебряные смешинки. Он уже так привык к маске, что почти не замечал её. Рита победила. Она поймала его. Даже не зная до конца историю про Лору, Рита угадала в Анри его страх потерять то, чего пока ещё нет. Страх упустить возможность. Под её взглядом он почувствовал себя уже раздетым и отвернулся. Он хотел, чтобы она сама обняла его; задача тогда существенно упростилась бы: больше не сопротивляться, да и только, довериться могущественной природе…

Но Рита, видимо, принципиально не собиралась этого делать – наглядно демонстрировала ему свои убеждения – ведь в равноправных отношениях мужчина так же может проявить инициативу!

Анри предстояло дать ей понять, что он готов к переходу отношений на новый уровень. Он хотел бы, насколько это окажется возможным, обойтись без слов. Все слова, уместные в этом случае, казались ему неуклюжими, глупыми, лишними, как комментарии и оправдания, почему упавшая из твоих рук чашка разбилась. Придумать бы оригинальный смелый и в то же время по-мужски изящный поступок, который разом всё ей объяснит!

Анри-Арчи пошёл в туалетную комнату, чтобы немного успокоиться и подумать. Повсюду в ресторане, в широких плоских чашах лежали цветы. Их нежные головки прелестно и грустно покоились на холодном камне. Пока он шёл мимо, юношу осенило. Из мужской комнаты он позвонил в службу доставки букетов и заказал привести прямо в ресторан один-единственный, но самый свежий, пышный и яркий алый тюльпан. По пути к столику молодой депутат предупредил администратора, чтобы заказ приняли, и официанты вынесли Рите цветок на подносе в зал.

Она сразу заметила перемену в Анри, когда он вернулся за столик. Острые огоньки в её глазах разгорались от любопытства.

Юноша пытался есть, теребил скатерть и бестолково перекладывал приборы с места на место.

Наконец показалась официантка. Как было условлено, она опустила на столик перед Ритой блестящий как зеркало серебряный поднос с лежащим на нём тюльпаном. Головка цветка расплывчатым блеклым пятном, точно в воде, отражалась в гладкой поверхности.

– Большое спасибо, принесите теперь, пожалуйста, шампанского, – Рита бережно взяла с подноса тюльпан, задумчиво разглядела его, понюхала упругие прохладные лепестки и положила цветок на скатерть, – в честь нашей помолвки, – добавила она через мгновение, пронзив Анри ясным, как рассвет над морем, уверенным радостным взглядом.

Она протянула через стол руки, и он с робкой улыбкой дал ей свои.

Сцена вышла до того очаровательная, что все невольные свидетели – официантка, администратор и девушка-сомелье – улыбались и молчали, не двигаясь с мест, точно боялись потоком воздуха от своих шагов задуть молодой, едва зародившийся у них на глазах костерок счастья.

Рита встала, вслед за нею поднялся из-за стола и Анри.

– Только прошу тебя, – прошептал он, – не целуй меня на глазах у всех, я боюсь, я просил Лору об этом, но она не слушала меня… Глупо, понимаю, верить в приметы, но я слышал такое, что между влюбленными самый первый поцелуй никто не должен увидеть, даже случайно, это тайна, небесная благодать, озаряющая двоих, песнь ангелис… Если кто-то посторонний окажется посвященным в это, может случится страшное, мало ли какие у кого взгляды и мысли, зрак зла вездесущ, кто посмеется, кто позавидует…

Рита улыбнулась.

– Как скажешь. Хочешь, мы дождемся церемонии бракосочетания.

– Нет! – Анри взглянул ей в глаза с отважной нежностью. – Я верю тебе! Хватит ожиданий! Я хочу быть с тобой прямо сейчас! Без промедления!

 

3

– Настал момент, – сказала Рита, когда за ними захлопнулась дверь гостиничного номера, – не стану скрывать, я ждала его очень давно, – она держала руки Анри в своих и смотрела ему в глаза, – как говорится, вот он, час истины…

– Что ты этим хочешь сказать?

Её трогало, как глубоко он был впечатлен происходящим.

– Время отдавать долги и снимать маски. В переносном и в самом прямом смысле. Прежде чем мы внесем определенность в наши отношения как фактически, так и юридически, я должна познакомить тебя с собой. Без этого мы не сможем идти дальше. Вдруг, увидев моё лицо, ты захочешь сбежать? Я не в праве лишать тебя этой возможности. Человеку всегда нужно оставлять выбор.

С этими словами Рита, разобрав пальцами волосы и нащупав среди них застежки серебряной маски, сняла её. В последние месяцы она носила длинное каре. Широкие гладкие пряди, сбегающие со лба, пока мешали Анри разглядеть Ритино лицо, убирать их она не торопилась.

– Стой, я сам! – он шагнул к ней и быстрым, но робким движением руки раздвинул завесу волос.

Анри предчувствовал, что рано или поздно Рита позволит ему взглянуть на своё лицо; много раз он представлял себе самые ужасные картины, какие в таком случае могут предстать глазам – готовился заранее; он знал, что для него ничего не изменится, что бы он ни увидел, но он хотел, чтобы и Рита поверила в это, чтобы она не сомневалась в нём, не думала, что он из вежливости не подает вида, насколько скрываемое маской отвращает его.

То, что увидел Анри-Арчи, к его большому облегчению, не показалось ему ни страшным, ни отвратительным. Это было просто очень странно: перед ним стояла женщина, у которой половины лица несколько отличались друг от друга. Хирурги пересадили Рите вместо обожженной кожи новую, выращенную на основе её клеток, восстановили поврежденные мышцы, но им всё же не удалось полностью воссоздать уникальные черты девушки, и линия, разделяющая реконструированную часть лица и здоровую, выделялась в виде тонкого слегка рельефного шрама похожего на шов между деталями пластикового изделия.

Рита молчала – не хотела торопить эмоции Анри.

– Я думал, будет гораздо хуже, – признался юноша после затянувшейся паузы.

Он протянул руку и собрался было коснуться пальцами восстановленной кожи, более бледной, бескровной, но почему-то на вид более нежной. В последний момент он опомнился:

– Можно?

Рита улыбнулась – и Анри увидел, что по-разному улыбаются правая и левая стороны её лица; точно это были две разные женщины – каждая со своими характером.

Он провел пальцами по Ритиной тайной щеке – она действительно оказалась приятной на ощупь. Будто бы чуть свежее, чуть прохладнее, чем другая: Анри коснулся лица возлюбленной по краям обеими ладонями – сравнил ощущения.

– Всё хорошо? – спросила она.

– Всё замечательно, – прошептал он горячо. – Лучше не бывает!

 

4

Рассвет растерянно и смущенно бродил по гостиничному номеру – словно ему было неловко от того, что пришлось сюда заглянуть – двое всё ещё спали, взбитая постель дышала утренним теплом отдохнувших счастливых тел, лукавые глазки бриллиантов в серебряной маске на столе, наловив солнечных бликов, глядели весело.

С улицы через приоткрытую форточку проникал невнятный шум.

– Что там? – Рита сонно повертела взъерошенной головой, – Как будто кричат. Надо посмотреть.

Она легко соскочила с кровати; потянулась длинным гибким телом, сверкнув красивой наготой в косых оранжевых лучах; накинула халат.

Анри-Арчи присел в белой пене одеял, прислушиваясь к суете внизу.

Перед тем как выйти на балкон, Рита остановилась у стола и аккуратно приладила маску.

Снаружи пахнуло ласковым морским ветром. Залив никогда не забывал разбудить Атлантсбург своим бодрящим поцелуем.

– Ух ты, сколько народу внизу, – воскликнула Рита, – это про твою душу, я думаю. Смотри-ка, они меня фотографируют!

– Вам попозировать, ребята? – крикнула она вниз и залилась звонким смехом.

– Дай и мне посмотреть!

Анри-Арчи вскочил, придерживая одеяло на поясе.

– Стой! – не переставая хохотать, она сделала ему предупреждающий знак рукой, – оденься хотя бы! Ты же не хочешь предстать в таком виде на первых полосах сегодняшних желтых газет?

Молодой депутат сконфуженно отступил вглубь комнаты.

– Кстати, мы с тобой кое-что забыли! – Рита впорхнула в номер, сцапала со спинки стула вчерашний галстук Анри и, не успел он рта раскрыть, радостным щедрым движением швырнула его с балкона.

– Ты что? – смешался парень, – Как я в Народный Совет теперь поеду? Без галстука-то?

– Так ведь это обычай! – напомнила, сияя, Рита. – По дороге купим.

Толпа снаружи одобрительно загудела – импровизация, видимо, пришлась по вкусу. Счастливцы делили пойманный галстук. То там, то здесь людское кипение взрывалось вспышками фотоаппаратов.

Рита и Анри вышли и бессовестно поцеловались на балконе.

– Уже можно, не так ли? Только в первый раз нельзя?

 

5

Муж Галы Овдайн, проживший с нею больше двадцати лет, отец её давно взрослых детей, догадывался, конечно, что неспроста она часто не ночует дома, летает в командировки на острова, держит себя в свои пятьдесят семь гораздо строже, чем могла бы, соблюдает диету, совершает пробежки по утрам, но все эти тревожные симптомы, что называется, не доходили до сердца, пока господин Овдайн не видел Саймона Сайгона.

Скандал – весьма известное средство, к которому прибегают, желая сбрызнуть ядом репутацию публичной или власть имущей персоны. Само собой вряд ли могло такое получиться; скорее всего, чей-то злорадный шепоток, как гадюка, вполз в ухо господину Овдайн.

Молодой любовник – это привычно, понятно и почти не осуждается. На это закрывают глаза многие почтенные мужья, которым всего хватает. Но такой любовник, как Саймон Сайгон… Любому мужчине, растерявшему с годами значительную часть своей привлекательности, мучительно было бы видеть рядом со своей тоже уже немолодой супругой подобное существо, своим совершенством способное соперничать с коллекционными фарфоровыми куклами.

Господин Овдайн с завистливым восхищением глядел на тонкие гладкие плечи кокота, осыпанные в честь вечеринки неброскими блестками, на его ресницы, на кончиках которых дрожат, подвешенные, сердца миллиардерш, на стройную талию, подчеркнутую шелковой маечкой. А как грациозно двигался этот беспощадный расточитель красоты! Будто бы всё время находился на сцене – и жалко было на него не смотреть; казалось, отвернешься – обязательно упустишь какое-нибудь особенно изящное па…

Господин Овдайн подошел и встал рядом с Саймоном; им владело нервное любопытство пополам со вдохновением мазохиста, нашедшего у себя прыщ, который хочется выдавить. Он внаглую рассматривал прелестника своей жены, перестав таиться совершенно; пусть замечают, пусть ухмыляются со значением, пусть переглядываются, пусть строят предположения – пусть знают, что он, Паоло Овдайн, потомок древнего аристократического рода, принимает своё унижение с подобающим достоинством…

– Здравствуйте, – Саймон свежо, очаровательно и, похоже, искренне улыбнулся, приметив не спускающего с него глаз мужчину. Он никогда не видел мужа Галы и обратился к нему, как обратился бы ко всякому другому гостю светского раута.

Именно это и раздосадовало Паоло больше всего – открытый, ничего не боящийся и не подозревающий взгляд, светлый, как солнце, доброжелательная улыбка – красавец-кокот смотрел так, точно он никогда не знал за собой никакой вины, никакого позора; он жил не стыдясь себя – он любил своё бесчестное ремесло так, как можно любить искусство – в его манере держать себя звучало спокойное самодостаточное счастье, каким может похвастаться не всякий добропорядочный семьянин, имеющий супругу при чине и живущий в большом доме с оравой законных ребятишек.

Паоло ответил на приветствие сухо. Сначала он планировал промолчать в знак презрения, которое принято питать домашним мужчинам к гулящим собратьям. Но больно уж подкупающей оказалась улыбка Саймона! Сдержаться было невозможно.

В мужской комнате он глянул на себя в зеркало: его лицо сразу сделалось несчастным и старым, точно от сравнения с прекрасным кокотом Паоло потускнел и совсем перестал смотреться, как гирлянда фонариков в свете яркого дня. А ему ведь только сорок восемь… Уже – сорок восемь! Немудрено, что Гала предпочитает ужинать и проводить ночи с этим той-боем!

Дети выросли: больше не требовалось поддерживать для них жалкий фасад семьи, штукатурить его, не покладая рук, собственным хребтом поддерживать падающие балки. У Паоло было право бунтовать, и он решил бунтовать.

Министрисса Овдайн не хотела громкого развода, раздела имущества и прочих неприятностей, традиционно сопутствующих разрыву брачных уз, да и в Саймона она не была влюблена до потери сознания, а потому легко согласилась принять условия мужа.

Блистательный кокот снова объявил себя свободным. Для него это несло в себе два противоположных следствия: с одной стороны – наступление периода безденежья неопределенной продолжительности, но с другой – возврат к неизменно волнующему и каждый раз по новому сложному процессу поиска, выбора покровительницы.

 

6

Саймон пребывал в воодушевленном состоянии, навеянном грядущими приключениями, он был полон надежд и ожиданий как ребенок накануне Рождества Кристы; прелесть его будто бы вновь призывно расцвела подобно медоносному цветку; в тот день он сделал себе великолепную прическу и на последние деньги, не удержавшись, приобрел очередное модное кашне – на все сто он был готов к судьбоносный встрече, и встреча-таки состоялась, да вот не с потенциальной обожательницей, а с Онки Сакайо, которая, столкнувшись с ним в фойе театра, посторонилась с таким видом, точно обходила пролитые на пол помои.

Всё первое действие Саймон боролся с желанием глянуть в сторону ложи, где она сидела. По своему обыкновению небрежно и как-то по-дурацки одетая: джинсы, бадлон, распахнутый пиджак; короткие волосы, причесанные, дай Всеблагая, растопыренными пальцами, крупные очки – ну кому может понравиться такая женщина? Классическая холостячка-трудоголичка. Саймон видел-перевидел самых разных женщин, в том числе соединивших в себе и богатство, и красоту, и власть… Но была некая волшебная сила, которая делала Онки Сакайо в его глазах непостижимо притягательной: что бы она ни делала, какие бы глупые и странные выходки ни позволяла себе – ему хотелось смотреть на неё! – даже когда она сморкалась в салфетку или протирала стекла очков полой рубашки, энергично подышав на них.

Онки пришла на спектакль по приглашению: обычно у неё не находилось времени посещать культурные мероприятия. Да и, прямо скажем, особого интереса и должного понимания театрального искусства за нею не наблюдалось. Однако, она изо всех сил старалась помогать людям, именно людям, идущим к ней со своими сложными историями, с открытыми сердцами. Среди творческих продуктов, как известно, во все времена была огромная конкуренция; начинающие авторы, музыканты, театральные деятели как никто нуждаются в поддержке власть имущих; Онки позвала создательница труппы, переживающей непростые времена: театр себя не окупал, актеры долгое время работали практически за идею, декорации делали друзья и знакомые, из помещения театр грозились выселить, чтобы привлечь более успешных арендаторов.

Онки, пропустив стенания творческой интеллигенции сквозь свой депутатский фильтр, решилась на сочувствие:

– Я ни хрена не понимаю в театральном искусстве, но тем лучше; говорят, зритель-дуб – самый справедливый судья. Если утонченный интеллектуал способен вытянуть слабое произведение за счёт своего понимания, то с жующим жвачку представителем неотесанного большинства так не получится. Ему либо "зайдет" – как поезд в голову заедет с грохотом, пробив броню вечной спячки разума, либо – нет. Покажете мне, и я подумаю, что можно сделать.

Встреча с Саймоном пошатнула Онкино настроение. Сидя в ложе, она то и дело беспокойно отводила взгляд от сцены и топила его в зыбкой дышащей тьме зала. Иногда ей казалось, что она нашла. Не его ли это плечо – в свете прожекторов подобное восходящей луне?

Но Онки скорее проглотила бы свои зубы, чем поздоровалась с ним.

В антракте Саймон стоял в буфете, смакуя купленную на свои и потому крошечную порцию красного вина. Он пришел в театр "работать" – ненавязчиво наблюдая за выплывшими в фойе размяться дамами, опытный кокот выбирал мишень для своего грешного обаяния. Будто бы непринужденная поза, красивая тень от руки на стойке, затуманенный загадочный взгляд, губы, влажные и чуть розовые от вина, легкий румянец от него же… Саймон продумывал сценарии соблазнения как чертежи – для него они давно состояли из прямых линий.

Онки Сакайо могла всё испортить. Мысли о ней проносились в сознании парня точно непослушные дети по клумбе, мешали сосредоточиться и сохранять на лице поэтично-томную мину.

Когда она появилась в фойе, публика оживилась; вокруг Онки сомкнули кольцо – депутат Народного Совета ведь! – она вылепила улыбку, пожала несколько рук, две или три с заметной энергией.

Под прикрытием пряди волос, падающей со лба, Саймон следил за перемещениями интересующей его фигуры.

В буфете Онки купила бутерброд с колбасой и лохматой веточкой петрушки. Звонко поставила блюдце на стеклянный столик и тут же отвлеклась на разговор с подошедшей женщиной.

– Как вам первое действие?

– Дайте поесть, я не успела пообедать. Не могу пока ничего сказать. Должно создаться целостное впечатление. Ну, невозможно решить, красивый мужик или нет по одной только голой ноге!

Улыбка на худом лице женщины увяла, чтобы сразу возродиться – натужной, аляповатой как дешевая брошь.

Саймон понял: женщина – создательница спектакля.

Он внутренне поежился: его раздражала Онкина бесцеремонная манера ведения диалогов. Сейчас ведь перед нею натура творческая! А она разговаривает с режиссером, с Мастером, как с маляршей на стройке! И за что только люди её любят!

Онки взяла с блюдца бутерброд и охватила добрую половину. Жуя, она продолжала говорить – Саймон, правда, слов, расплющенных во рту вместе с булкой, разобрать не мог.

Режиссерша кивала.

Кокот, кипя возмущением, отвернулся – ещё в малышковом боксе учат не беседовать с набитым ртом!

Онки Сакайо заметила Саймона – она положила недоеденный бутерброд на блюдце и повернулась в его сторону.

– Этот тип тут чего ловит?

– Простите, но я лично с ним не знакома, – точно оправдываясь, поспешила ответить женщина из театра, – мы всем рады, наш зритель…

– На богатых баб он в основном зрит, – припечатала Онки.

Моментально утратив аппетит, она отошла от столика.

Серебристая слеза бокала, поставленного Саймоном на подоконник, поймала солнечный луч.

– Смотрите-ка, тучи разошлись, – чья-то рука потревожила тяжелые шторы театрального фойе.

Послышалось мелодичное воркование первого звонка. Толпа в буфете стала быстро таять, как сугроб на припеке. Люди разошлись с прямой и дерзкой линии взгляда – Онки подняла голову и увидела, что Саймон на нее смотрит. Отвести глаза означало – проиграть, да и кто он такой, чтобы её смущать, она большой человек, политическая деятельница, женщина, в конце концов!

Саймон, не нарушая зрительного контакта, двинулся ей навстречу через фойе.

Поздоровались: она с громоздкой, застревающей в зубах, официозностью, он – с притворным смирением. Её взгляд прочертил несколько небрежных штрихов по его лицу, торсу, плечам.

– Выбросили в очередной раз? Кукла надоела?

– Мужа замучили?

Онки разозлило, что Саймон в ответ ловчее дёрнул её за болезненную подробность личной жизни – как за волосы.

– Вы в курсе? Я понимаю, профессия обязывает мониторить сферу потенциальных предложений.

– Мне не безразличны судьбы тех, с кем я вырос.

Онки недоверчиво приподняла брови. Саймон знал себе цену и умел покупать внимание женщин; тонко чувствовал в каждом случае – какую валюту лучше выкладывать на стол. Его плечи, волосы, ресницы – великолепные, каждая – точно маленький крючочек, мимо не пройдешь – царапнет. Взгляды Онки мазали Саймона теплой грязью, и не было ничего приятнее, чем самому растирать на себе эту грязь, мечтать окунуться в неё с головой без возможности выплыть.

Притяжение ощущали оба, она стыдилась его, он принимал, но гордо высмеивал сам перед собою; ту силу, что влекла их друг к другу, отрицать было бы так же бессмысленно как неизбежность смерти.

– Пригласите меня на ужин. Я свободен…

Она усмехнулась, раздавив, как жука на кухонном столе, надутую внезапным ветром перемирия фантазию о ночи утоления, которой могла стать и предстоящая ночь, и всякая другая, покуда они оба живы и достаточно молоды.

– А в мэрию на регистрацию брака вас не пригласить?

– Не пойду, я подозреваю за вами самодурство и склонность к домашнему насилию.

Звонок пропел во второй раз. В фойе почти никого не осталось.

– Ах да, я забыл про нездоровый трудоголизм.

Вместо ответа Онки дала волю своей ярости, проистекающей из непреодолимого влечения. Она схватила щупленького кокота, прижала к себе – точно легкое платье приложила; поцеловала – оглушительно, страшно – кипятком губы ошпарила. В ту же секунду – оттолкнула, ужаснувшись, будто пьяная, протрезвевшая от неожиданности, осознавшая, что мгновение назад находилась на ноготок от смерти.

Схватив обеими руками ткань его маечки – словно две горсти песка, она рванула их в разные стороны. Дорогая красивая вещь, вскрикнув быстрым треском, ровно разорвалась. Онки швырнула лоскутки материала на пол; сцапала и отправила следом кашне. Жалобно брякнула одинокая булавка с бриллиантом.

Он стоял перед нею: бледный, узкогрудый, нагой…

Онки выругалась, непечатным словом обозначив профессию Саймона, схватила его за голые плечи и тряханула, небрежно, зло, как грязный половик.

– …! Стыд-то какой! О, Всеблагая…

Заглушая третий звонок злым грохотом шагов, она удалилась; он сглотнул и попытался вдохнуть; унижение тяжелым, хорошо разогнавшимся маховиком ударило его в солнечное сплетение.

Молодой буфетчик сделал вид, что ничего не заметил. Он старательно ровнял в витрине бутерброды на блюдцах.

Саймон подобрал кашне и печально прикрыл свои сиятельные ключицы, маленькие фиалки мужских сосков, ровный живот с незрелой ягодой пупка – всё то, что Онки Сакайо своей выходкой оскорбила, вознесла, впечатала в историю этого театра; непременно поползут шепотки во время второго действия, и после не сразу они утихнут, за ужином не совладать с искушением обсудить забавное происшествие: невоспитанная девица, депутат – как же круто играют на имидж противоречия натуры! – сорвала одежду с кокота прямо в фойе! Скандал! Брызги на репутацию и плюс сто очков к рейтингу в среде маргинальной молодежи.

Саймон испуганно шевелил губами, будто проверяя, принадлежат ли те, поцелованные Онки, ему, или они теперь отдельный вулканический остров на лице. В темноте он пробирался к своему месту; зрители недоуменно сторонились, как могли: не каждый день прекрасный молодой мужчина с обнаженным торсом, кокетливо перевязанным кашне, не стесняясь, опаздывает на спектакль.

Нет. Он не сдастся из-за порванной майки. Видит Всемудрая, он не раз ещё посолит кофе этой грубой гордячке. Он после такого в узел завяжется, а сделает так, что она будет покупать ему золотые бирюльки и целовать пальчики на ногах!

Саймон осторожным изучающим движением столкнул свои губы – печать её пробудившегося огня. Спалилась! И поделом.

Он не может сейчас уйти. Уйти – это проигрыш. А вот фланировать по фойе в течение всего вечера в одном кашне, овладевая сознанием всех присутствующих дам – стильная месть.

 

7

Афина Тьюри скончалась от рака в возрасте шестидесяти шести лет, обладая подлинно цветущей внешностью и до последней секунды сохранив ясность сознания. За три дня до своей кончины она давала последнее интервью на телевидении. Как и прежде, пухлые плотоядные губы её выпускали на волю шутки и выраженьица, осужденные обрести в народе крылья. Осанкой, посадкой головы – всей статью своей подтверждала она своё величие. За год до того в Атлантсбурге ей открыли памятник в бронзе. На публике женщина-эпоха, как пафосно её нарекли журналисты, выглядела так, точно жить ей ещё лет сто, и только самые близкие могли заметить, что Афина похудела, отреклась от некоторых своих привычек, начала раньше ложиться спать и постоянно глотала лекарства.

Прием "Пролифика", однако, она не оставила до самого последнего дня. "Мною рождённое меня и убьет." – шутила ученая. Она так часто и легкомысленно говорила про смерть и смотрелась такой здоровой, что, глядя на неё, можно было поверить в возможность бессмертия.

Ее кончина поразила всю страну.

Даже молодой муж, с которым в ночь накануне она легла как обычно, пребывал в святой уверенности, что она ещё «хоть куда».

– Вот так надо умирать. Как в дверь выходить. Была – и нет. Это же ужасно – изводить родственников своими последними днями, – похвалила подругу Аманда Крис, грустно проглотив виски.

Ходила сплетня, что Афина Тьюри приняла яд, чтобы не запомниться никому беспомощной и больной. Она ведь медийная персона – слава и позор всегда ходят бок о бок.

Её вдовец был охвачен стихийной искренней скорбью. Глядя на него, плакали даже те, кто Афину Тьюри ненавидел и от всей души желал ей смерти.

Чёрный костюм с шелковыми перчатками. Ни единой нитки другого цвета. Шляпа с густой вуалью, за которой узенькое бледное лицо всплывало призрачным пасмурным облачком. Чётки из агата. Ему осталось одно из самых крупных состояний республики. И этот факт не стоил даже самой маленькой, куцой, тайной его улыбки.

Афина Тьюри, познав за свою блистательную жизнь тысячи мужчин, не ошиблась в своем последнем выборе. Она видела, что этот юноша не продает ей себя, а дарит. Той, у кого есть всё, трудно сделать подарок, но у него получилось. Он любил дело, которому она служила, он помогал ей в клинике с азартом, который невозможно сыграть, он не отстаивал своего целомудрия, чтобы "набить цену" – они узаконили отношения после двух лет совместной жизни и семи лет совместной работы…

Свадьбу справили шепотом. Никто не знал, что Афина под старость изменила своему холостяцкому образу жизни. За месяц до смерти в будний день после обеда она просто сказала своему верному секретарю:

– Отмени мои вечерние приемы. Мы едем в мэрию.

– Я разве нужен там? – уточнил он, полагая, что у Афины просто дела на высоком уровне.

– Скажешь тоже! Свадьба без жениха! Ты где такое видел?

Теперь он бережно перебирал эти воспоминания, точно старый гербарий, что от неосторожности осыпается пылью.

Онки Сакайо, увидев под главной новостью дня фотографию вдовца своей биологической матери, чертыхнулась и вздохнула. Она, конечно, не заставит себя ни полюбить, ни простить Афину, но уважает её достижения. Эта женщина не может умереть – её эхо слышится в каждой встречной, её душа в коробочках на полках всех аптек, её детьми полнятся города… Умирают люди. Афина Тьюри не была человеком, то была богиня; погостила в теле и теперь снова поднялась на небо – они ведь не остаются надолго… Богиням среди людей слишком быстро становится скучно.

 

8

Саймон Сайгон в свои двадцать восемь выглядел юношей; он мог работать кокотом и дальше, но мысль однажды подойти к порогу старости ни с чем ужасала его. Происшествие в театре заставило его по-новому взглянуть на жизнь и на своё место в ней: он понял Онки так глубоко, как, наверное, она сама в тот момент не понимала себя.

Она всего добилась своим трудом и имела право на презрение по отношению к нему. Любить можно только равного. Ни одной из покровительниц Саймона не приходило в голову обсуждать с ним его жизненный выбор, унижать его, ставить ему на вид его срам… Отчего же? Да просто потому, что им было всё равно. Никто из женщин, пересекавших когда-либо жизнь Саймона, не старался увидеть в его красивом теле душу. Никто не считал его человеком. Кроме неё. Кроме Онки Сакайо. Она единственная обходилась с ним так, как он того заслуживал.

Она презирала его с болью в сердце. Презирала потому, что хотела видеть другим. Если бы он был выше, чище, сильнее, она бы любила его. Вспоминая её поцелуй, Саймон чувствовал одновременно тоску и надежду. Чтобы она смогла соединить свои желания и свои чувства, он должен добиться её уважения. А это станет возможным, только если Саймон навсегда оставит своё ремесло.

Он распродал все кичливые наряды и безделушки. Шубки, муфты, бриллианты и фарфор, тонкий как дыхание, шёлк, нежный, как цветы, бархат – всё, хватит, ему это теперь не нужно, стыдно мужчине иметь вещи, которые стоят больше, чем он может заработать – Саймон не боялся продешевить, ему хотелось поскорее сбыть с рук прошлое, убрать с глаз свидетельства своей порочности, все те подарки, что подарками только назывались, являясь циничной платой за то, что нельзя ни продать, ни купить – Саймону не было жаль ни одного из них.

После недолгих колебаний, он оставил у себя только колье "Рассвет" в память об отношениях с Галой Овдайн: у него не хватило решимости избавиться от него.

Розовый жемчуг в нерешительных объятиях белого золота.

Гала прислала коллекционную драгоценность уже после того, как они расстались, и потому Саймон не мог думать о её подарке иначе, чем как о благодарности и желании красивого прощания. У него не было матери, а Гала по возрасту вполне подходила на эту роль; ей он доверялся отчаяннее и глубже, чем другим покровительницам, она не насмехалась над его наивной мечтой сниматься в кино, что как птица садится на головы хорошеньких мальчиков в период их юности, а потом, испуганная реальностью, улетает.

Саймон сменил гардероб: эксклюзивную и фирменную одежду он раздал друзьям и частично побросал в благотворительные корзины. Их устанавливали в торговых комплексах Атлантсбурга, чтобы состоятельные люди имели возможность в пользу неимущих избавляться от надоевших, но ещё годных вещей.

Бывшего кокота перестали провожать на улицах надменно-алчными взглядами. Не без сожаления он отрезал свои великолепные волосы, выбросил косметику и устроился официантом в бистро.

Обживать новый моральный облик оказалось нелегко. С непривычки Саймон уставал от своей не особенно надрывной работы точно шахтер, приходя после смены домой, падал на постель совершенно без сил, у него снизился иммунитет, он часто простужался и болел; но всякий раз, когда подлое тело советовало ему бросить никому не нужную борьбу и вернуться в гостеприимную и знакомую зону комфорта, он напоминал себе, что хотя эта жизнь и менее приятная, именно она есть правильная, чистая и честная жизнь, живя которой он однажды сможет посмотреть в глаза Онки Сакайо как равный и не отвести взгляда…

 

9

Рождество Кристы, дочери Божьей, – любимый праздник детворы. Дома и машины, припорошенные легким снежком – будто пирожные в кокосовой стружке. Запах домашнего печенья с корицей, крадущийся по вечерним улицам. Поздние уютные окна – свечки в храмовой мгле Вселенной.

Ароматные, пышные ели, опоясанные искристой мишурой, серпантином, украшенные конфетами, мандаринами и тонкими, как мыльные пузыри, хрупкими, как счастливые мгновения, стеклянными шарами.

Гарри Сакайо и его дети тщательно готовились к празднику. Для них нынешнее Рождество обещало стать особенным – они ждали в гости маму, хозяйку, будущую супругу Гарри.

И дочь, и сын помогали отцу, чем могли; с раннего утра дом будоражила веселая суета:

– Папа! Пап! Сколько яиц нужно в рождественский кекс?

Мальчик из яйцеклетки Онки Сакайо, личиком и статью обещающий вырасти хорошеньким, деловито повязав фартук, руками по локоть в муке месил тесто в кастрюле.

Онкина дочь, круглощекая, по-детски бесформенная, пучеглазая и серьезная, рискованно балансируя на стремянке, прилаживала на верхушке ёлки серебристую рождественскую звезду.

Сам Гарри пылесосил ковры и мягкую мебель, гладил занавески, снимал с веревок отнюдь не торжественного вида постиранное белье; попутно он мысленно конструировал наряд для сегодняшнего вечера и решал нешуточную дилемму – красить или не красить ресницы? – в самую волшебную ночь года он думал преподнести возлюбленной особенный подарок… Две недели назад она предложила ему помолвку, дети от неё в восторге, пока между собой и почти шепотом, но называют "мамой" – что ещё нужно? О такой женщине – мечтать! До самой помолвки – ни единого неприличного намека, ни единого скользкого разговора из серии: поздно, дождь на улице, от вас работа ближе и вообще так не хочется ехать к себе спать… Гарри решил, что пора вознаградить её терпение. Может быть, выщипать волоски на груди? Или не стоит? Вдруг ей такое в мужчинах нравится?

Телефонный звонок лавиной обрушился на призрачный город заманчивых планов. Звонила Онки:

– Привет! Давайте я приду к вам на Рождество. Всемудрая весть сколько своих детей не видела! Подросли, небось, не узнать!

– Прости, Онки, я понимаю, что не имею права препятствовать твоим встречам с детьми, ты мать… Но почему именно на Рождество?

– У меня один свободный день, ты же меня знаешь, времени нет, я бы не отказалась от пары бонусных часов в каждых сутках!

Гарри чувствовал жгучую досаду – ведь интимность семейного праздника неминуемо будет нарушена, если явится Онки! Но отказывать ей потому лишь, что к нему придет невеста, он посчитал подлостью. К счастью, Мария сама нашла верные слова в утешение возлюбленному:

– Брось! Разве же это беда? Подумаешь, бывшая припрется в гости? Она как посмотрит, какой ты у меня красавец, так сто раз пожалеет, что оставила вас, ещё, чего доброго, завидовать мне станет!

– Обе мамы придут, и старая и новая! – воодушевилась дочь.

– Значит, надо выставить ещё один прибор, – заметил практичный сын.

Гарри вздохнул с облегчением. Главное в семье – согласие. Есть оно, и в бурю дом устоит, крепкая семья руками стены удержит, а нет согласия – от брани да ссор каменные стены и в безветрие упадут… Всеблагая с ней. Пусть приходит Онки Сакайо.

– На самом деле мне очень интересно, что это за женщина, – сказала Мария, пока дети собирали стол. Сын вынес свою гордость – классический рождественский кекс в сахарной пудре, символизирующий малютку Кристу, завернутую в пеленки. – Она многого добилась в жизни. Она ведь, если не ошибаюсь, депутат Народного Совета.

– Да. Ну и что? Пусть хоть Леди Президент.

Гарри повел плечами словно от сквозняка.

– Я не буду спрашивать, если тебе неприятно.

– Отчего же? Секрета нет. Ей просто не нужна была семья.

Дети выставили на стол круглобокие винные бокалы. Четыре – родниково прозрачных, один – пыльный со следами пальцев.

– Протрите сейчас же! Куда это годится? – смутился Гарри.

– Наша университетская преподавательница литературы, интересная фигура, на мой взгляд, ей уже было за восемьдесят, когда она читала нам лекции… Она говорила, что истинный гений способен отсечь всё, кроме смысла. "Запомните, друзья мои," – я и сейчас помню, как она, стоя на кафедре, осеняла нас своими откровениями… "Запомните. Великая строка – краткая, а в великой жизни – мало архиважных вещей." Как говорится в народе: за двумя зайцами… Я восхищаюсь людьми, способными принести в жертву большому делу бесценный дар быть простым человеком. По-настоящему счастливым человеком. Я бы ни на что не променяла возможность приходить домой, где ждёт меня муж за накрытым столом, дети с полными ртами радостных историй о том, как прошел день…

– Слава Всеблагой, ты не такая, как Онки Сакайо.

– И Президентом я не стану, – рассмеялась Мария.

– Ты думаешь, она станет?

– Как тебе сказать… Я желаю ей удачи. Когда у власти человек, одержимый идеей, это всяко лучше для страны, чем череда временщиков, жаждущих наживы.

– Не скажи. В истории складывалось по-всякому. Геноцид тоже вырос из великой идеи о всеобщем благе…

В дверь позвонили.

Гарри поднялся, стараясь не выдавать своего волнения. Пусть Мария высказала всё, что думает, и её линия поведения плюс-минус ясна, но чего ждать от Онки – лишь Всемудрая ведает. А все щепки, ежели что, полетят на его голову.

– Папа, я сама открою!

Дочь прошмыгнула вперед и, встав на цыпочки, прильнула к дверному глазку. Она была самой маленькой девчонкой в классе, но ничуть об этом не беспокоилась, хотя Гарри даже звонил школьному медбрату, чтобы осведомиться, хватает ли ей витаминов для нормального роста.

– Добрый вечер!

Снежинки на воротнике Онкиного пальто уже превратились в капельки. Каждая из них, подставив лампочке бок, притворялась самоцветом.

– Проходите, пожалуйста, – сказали дети в один голос.

Вешая холодное и влажное пальто на любезно предложенные плечики, в приоткрытую дверь гостиной Онки увидела Марию.

Мария, перехватив её взгляд, встала и вышла навстречу.

Вешалка звякнула о перекладину.

Мария подала руку; Онки, скомкав паузу, приняла рукопожатие.

Гарри стоял, розовея. Повзрослев, он не утратил этой восхитительной способности: стоило ему разволноваться, рассердиться, застыдиться – прекрасные сады его души взращивали сочные яблоки щек. Гарри как всегда был чисто выбрит. Он некстати вспомнил, что так и не накрасил ресницы.

Несмотря на привкус принужденности, вечер сложился. Дети выручали взрослых, зашивая все неловкие паузы яркими нитками своих маленьких радостей и огорчений. Их двойки, ссоры с товарищами, выигрыши в автомат или прохождения компьютерных игр витали над столом ванильно-коричными облаками.

– Леди Онки, попробуйте кекс! – мальчик, трогательно гордый своим первым кулинарным шедевром, хотел только, чтобы его старания оценили. И он, и его сестра – оба впадали в замешательство, когда нужно было обратиться к кому-то из женщин. Они давно уже морально готовились называть "мамой" Марию, но постеснялись делать это при Онки.

Гарри беспомощно взглянул на бывшую жену. Он ждал и боялся, что она сделает сыну замечание, и теплая атмосфера вечера рассыплется, как упавшее с ёлки украшение.

Вилка в руке Онки Сакайо неуклюже звякнула о край тарелки, но она сделала вид, что ничего не произошло.

– Леди Мария, попробуйте и вы! Мой брат очень хорошо готовит! На мои именины он сам пек коржи для торта!

Онки оценила милосердие дочери. Она выстрадала улыбку и для пущей убедительности своего понимающего смирения взяла с тарелки большой кусок заиндевелого в сахарной пудре рождественского кекса.

Так и должно быть. Всё правильно. В век репродуктивных технологий мать – понятие этическое, а не биологическое. Она не заслужила того слова, которое хотела услышать.

Возвращаясь домой, Онки отпустила такси, чтобы пройти пешком несколько кварталов.

Рождественская ночь – самая пустая и тихая ночь года. Проспекты свободны от машин, все заведения закрыты, на тротуарах – ни прохожего… Все попрятались в семейные гнезда от холодного дыхания звездного неба. Одна только Онки стояла посреди перекрестка и задумчиво смотрела на мигающий желтый свет.

В Атлантсбурге почти не бывает морозов. Зябко, однако. Она спрятала руки в карманы и пересекла проспект. Ощущение собственной неприкаянности и одиночества неприятно зияло среди привычных мыслей.

На ходу Онки залатала эту дыру: на душе может быть скверно потому лишь, что заняться нечем. Завтра будет день – будет работа.

Её фигура в простой куртке на синтепоне одну за другой перечеркивала лужи фонарного света.

Тень то удлинялась, то вырождалась в грязное пятно под ногами.

Скомканными фантиками падали редкие крупные снежинки.

 

10

Безмолвная квартира походила на банку в кладовой, которую давным-давно помыли и поставили ждать применения.

Спать не хотелось. Кофе варить было лень: Онки насыпала молотый прямо в чашку и залила кипятком. Села разбирать почту. Писем оказалось достаточно, чтобы она смогла развлечь себя до утра.

В дверь позвонили.

"Санта Клаус что ли? Кто ещё может ко мне прийти?"

На пороге стоял курьер с внушительной рождественской коробкой.

– Вам подарок.

"Надо же! Обычно приносят лично, дескать, какие мы хорошие, поблагодарить не забыли. Вы за нас порадели, мы вам – конфеточек да коньячку."

В коробке сверху лежало письмо.

"Дорогая Онки! Я знаю, это жестокая выходка, но я не могу умереть, зная, что ни разу в жизни я не поздравила свою дочь с Рождеством. Будь жалостлива и не суди меня. Я специально заказала доставку подарка в первое Рождество после моей смерти. Я долго думала, что подарить. Наверное, глупо, но решила купить тебе перчатки. Пусть твои руки будут всегда в тепле.

Мама."

Они были завернуты в подарочную бумагу с елочками и оленями. Вязаные перчатки из ангоры. Мягкие, как шарики вербы.

Онки положила их на ладонь и поняла: надевать их нельзя. Такие вещи не носят. Прячут под подушку, чтобы сбывались добрые сны…

В открытом ноутбуке ждали письма. Онки вернулась к столу, перчатки устроила рядом, одну к одной. Она открыла меню почтового ящика и поменяла подпись, что автоматически добавлялась к каждому отправляемому письму: увеличила на пять букв и два пробела.

Теперь все адресаты её посланий будут читать в конце:

С уважением, Онки Афина Сакайо.