1
Семья Онки Сакайо продержалась почти десять лет на одном только отважном энтузиазме Гарри. Но, как известно, если что-то не заладилось с самого начала, то вряд ли потом оно пойдёт как по маслу. Всегда, когда случались какие-либо неприятные объяснения, недоразумения, конфликты между супругами, Гарри вспоминал о самом первом дне, точнее ночи, их семейной жизни – и ему казалось, что уже тогда всё таинственным образом разрушилось – это был знак свыше, призывающий их даже не пытаться строить прекрасный замок на гнилых сваях…
– Онки, не притворяйся, тебя совсем не интересует наша жизнь. Своими короткими набегами на домашний быт, я иначе не могу это назвать, ты только всё портишь, иначе и быть не может. Тебя почти не бывает рядом с нами, мы живём своей жизнью, я и дети, а потом приходишь ты, врываешься в наш привычный уклад, как варвар-завоеватель, и начинаешь командовать. Так же нельзя…
– Конечно, я много работаю, кому-то может показаться, что даже слишком много. Но тем не менее я глава семьи, я мать, я имею право…
– Никто с этим не спорит. Но делается это не так, Онки, жизнь в семье требует терпения и постоянства.
– Мы уже говорили с тобой об этом, я физически не могу уделять вам больше времени.
– А так ты только мучаешь нас! – воскликнул, потеряв самообладание, Гарри.
Он вскочил с кресла и принялся расхаживать туда-сюда по комнате:
– Дочь ты вчера довела до слёз, приказав ей решать дополнительные задачки по математике увеличенной сложности. Она так и не смогла в них разобраться, проревела весь вечер, а потом плохо спала! Так не воспитывают детей!
– Она слабо знает математику, и должна стремиться узнать лучше. Человек развивается только через преодоление трудностей.
– Но ты ей даже не попыталась ничего объяснить… Просто посадила на стул, напугала наказанием и пошла. Ей всего восемь лет, она ещё не осознаёт необходимость самодисциплины.
– Лично я в восемь лет была абсолютно самостоятельной.
– Не сравнивай. Ты воспитывалась в других условиях, – Гарри хотел было напомнить супруге, что она выросла без родителей, но вовремя остановил себя.
– Ладно, ты прав, – устало сказала Онки, выяснения отношений тяготили её, и она стремилась поскорее свернуть подобные разговоры, – в следующий раз я посижу позанимаюсь с нею.
– Знаю я, как ты сидишь! После этого она всегда приходит заплаканная! Ты постоянно её тыкаешь носом в ошибки, оскорбляешь, награждаешь затрещинами и зуботычинами. Твоему непомерному самолюбию не так-то просто принять мысль, что твоя дочь не супергений!
– Хватит, – Онки поднялась с кресла и, взяв с подлокотника свой пиджак, направилась к выходу из комнаты. Этим всегда заканчивалось обсуждение семейных дел, она уходила, а Гарри оставался один на один со своими, вообще говоря, обоснованными претензиями, и во всех случаях поступал на своё усмотрение. Именно он выбрал гимназию для детей, ходил на родительские собрания, установил дома модуль с интерактивными учителями по тем предметам, к которым, по его наблюдениям, у детей были наибольшие способности.
Онки, не привыкшая сдаваться, проиграв губернаторские выборы, уже через полгода приняла участие в выборах в депутаты Народного Совета. Губернаторская кампания многому её научила, ощутимо добавила ей известности и уважения как у жителей Атлантсбурга так и среди товарок по партии, потому получение ею депутатского мандата не явилось неожиданностью. Заняв заслуженное кресло, Онки теперь ещё больше (куда уж кажется!) и с ещё более яростным увлечением работала.
Гарри новому положению своей супруги не обрадовался, хоть и сумел скрыть это; он понимал, что для него избрание Онки депутатом означает только одно: день ото дня неподъемную тяжесть семьи ему будет всё труднее тащить на своих плечах, а воздаяние за его самоотверженный труд неминуемо уменьшится – Онки работала, как неблагополучные женщины пьют, беспробудно, она искала себе всё новой и новой работы, а семья, пусть Онки в этом себе и не признавалась, совершенно не была ей интересна, семья воспринималась ею как некий обязательный атрибут взрослого человека и существовала параллельно Онкиной линии судьбы, исключительно за счёт Гарри; надо ли говорить о том, что любовная близость между супругами в какой-то момент просто сошла на нет – Онки уставала на службе и месяцами не прикасалась к мужу, его это обижало, он замыкался в себе и сам меньше стремился проявлять нежность.
«Мы разлюбили друг друга, – думал он с горечью, – или, может, просто не любили и раньше, бытовые неурядицы не способны убить истинные чувства, но они могут подтолкнуть людей к осознанию отсутствия духовного родства между ними, сделать явным их вечное отчуждение… Да и что есть любовь, кроме как желание слиться воедино – в общих делах, стремлениях, планах? А я даже сейчас не знаю ничего о ней, об Онки, о чём она мечтает, с каким мыслями засыпает? Что она такое? Столько лет прошло, а я так и не сумел понять её. Череда каких-то нелепых случайностей сблизила нас… Или даже не сблизила – слегка соприкоснула, и опять мы порознь, словно два столкнувшихся и тотчас разлетевшихся шара».
Гарри пришёл к справедливому выводу, что Онки Сакайо никогда по-настоящему не нуждалась в тепле домашнего очага, и все его старания раздувать в нём огонь были напрасны – он собрал свои вещи и уехал с двойняшками к своим родителям.
Неожиданная потеря заставила Онки обратить критический взор на саму себя. Да, она признавала, что в какие-то моменты бывала деспотична, принуждала Гарри мириться с теми условиями жизни, которые соответствовали её образу мыслей. Но его уход всё равно показался ей не до конца обоснованным; со своей стороны, как думала Онки, она делала всё, чтобы Гарри жилось комфортно, были и деньги… Да вот, как выяснилось, этого не хватило. Не получил от неё Гарри того, в чём нуждался; да, она знала с самого начала, предрекала самой себе, любуясь большими грустными глазами мальчика-секретаря, что не будет его жизнь с нею рождественской сказкой, но он влюбился, он хотел быть с нею… Да и как бы она объяснила ему тогда, много лет назад, что всё закончится именно так? Ничто не способно убедить человека в чём-либо лучше личного опыта.
Он теперь убедился.
Она не смогла дать ему того, чего он от неё ждал – это по определению невозможно, но именно в этом и заключается вся квинтэссенция человеческих отношений. Она не смогла. А, может, просто не захотела? Жалела душевные силы, отдавая их работе до самой последней капли, вычерпывая себя до дна, так, что ничего уже не оставалось на долю того, кто был рядом?
Запоздалое раскаяние отозвалось в душе Онки тихой грустной болью – она не могла не понимать, что вернуть уже ничего нельзя, прошлое оно тем и таинственно, и страшно, и прекрасно, что его невозможно ни переписать, ни искупить, оно способно лишь стать фундаментом к чему-то другому, новому – Онки с присущей ей гордой независимостью не стала просить Гарри вернуться – больно мелодраматично, дешево это выглядело бы – она исправно переводила на его счёт алименты и не навязывала встреч. Если она прежде всегда сама решала, как жить, то теперь пусть Гарри решит, хочет он жить именно так или нет.
2
Небо было розовым как клубничный йогурт. Воздух – чуть голубоватым. Горели оранжевые фонари. Ранний вечер, живописные окраины Аттлантсбурга. Элитные небоскребы с придомовыми территориями, обнесенными заборами, засаженными розами и тюльпанами. Взволнованно замершие в безветрии парки, скверы, бульвары, пруды с гигантскими белыми водяными лилиями, похожими на лебедей, и с утками, наученными клевать хлеб с ладоней.
Дышится здесь привольнее, чем в центре, каждый вдох – точно глоток минералки со льдом. Онки не спеша шагает по широкому тротуару, под мышкой у неё – папка, последнее дело на сегодняшний день. Ещё два квартала осталось пройти – покажется крытая стеклом крыша ресторана, расположенного на острове в живописном пруду. Там должна состояться встреча.
Онки гонит назойливые мысли о разводе, она старается не думать о том непривычном ощущении, что дома никого больше нет: стоит квартира пустая, тихая, как музей или закрытый магазин; когда она войдет в прихожую, сработает датчик движения и включится свет; она пройдет на кухню, выпьет стакан воды, проделает всё то же, что всегда, откроет дверь спальни, впустив туда свет, и постель, выступающая из темноты безупречно застеленным углом, будет холодная, неживая; Онки ляжет на неё – одна на всю щедрую двухметровую ширь – хочешь руки раскинь, хочешь – ноги, валяйся звездой, если душа простит… Грустное это чувство – свобода…
Вход в ресторан – по горбатому мостику над неподвижной, как крутое желе, водой пруда. Толстобокие кувшинки густо и сладко пахнут свежими устрицами. Высокие стеклянные двери раскрываются перед Онки, администратор в строгом костюме пристрастно её оглядывает – в такие места не заходят с улицы.
В ресторане два зала – нижний – с роскошными мягкими креслами, оплетенными лозой, и массивными овальными столами под камень. Трехметровые окна от пола занавешены тростниковой соломкой. Верхний зал – мансарда с раздвижной стеклянной крышей. Жаркой летней ночью можно, потягивая дорогое вино, любоваться звёздным небом. В дождь – созерцать сорвавшуюся с неба лавину воды…
Онки поднимается по лестнице. Верхний зал почти пуст – занято всего два столика. За одним из них – дама, ожидающая Онки. За другим… Онки делает несколько шагов вперёд, в горле у неё стремительно пересыхает, она останавливается – за другим столиком спиной (Слава Всеблагой!) сидит Саймон.
«Вот водит же нелегкая кругами! – мысленно восклицает Онки.
Она проходит к своему месту, старается не делать лишнего шума, далеко обходит стулья, боясь их задеть, – люди склонны оборачиваться на резкие звуки…
Напротив Саймона – Гала Овдайн – она не снимает тёмные очки даже в помещении, интересно, она делает это чтобы не узнавали, или из практических соображений – неприглядные синяки под глазами прячет, например?
Онки изо всех сил старается скрыть от своей собеседницы настороженный шкодливый интерес к сидящей возле распахнутого окна паре, но садится так, чтобы иметь возможность наблюдать за ними.
Молодой мужчина что-то рассказывает своей спутнице, узор его губ веселый, он иногда улыбается, истончая их, как резиночку. Гала Овдайн кивает, рот её остается спокойным, глаза увидеть нельзя, но общее впечатление от её фигуры такое, что ей сейчас беззаботно и радостно. Саймон Сайгон и его «золотая бабушка». Так сказали бы любители-острословы.
Онки, честно пытающейся сосредоточиться на деловом разговоре, нахально лезут в голову фантасмагорические, похожие на черно-белые фотографии, сделанные папарацы через окно, обрывки эротических сцен. Саймон, обнажённый по пояс, снимает со своей женщины одежду… Оливковая упругость, молодость его плеч кажутся дерзкими, дикими по сравнению с хрупкой напудренной зрелостью Овдайн. Губы Саймона скользят, щедрые, дарящие, пробираются по коже Галы, которую если ущипнуть, то она не сразу разгладится, нежно-дряблая, как шкурка запеченного баклажана.
Онки чувствует себя глупо. Они сидят за столом в ресторане. Официант приносит им королевские креветки на листах салата. Саймон приближается к собеседнице над столом и накрывает её руки своими. Такой искренний ласковый мужской жест.
Онки делает вид, что ей дует из раскрытого окна и пересаживается на другой стул, чтобы избыть искушение смотреть. Теперь она к ним спиной.
Деловая беседа продолжается и заканчивается, спутница Онки расплачивается, машина ждёт её внизу.
Небо покрывается серыми чешуйками облаков, мрачнеет. В окно залетает тёплый, но резвый ветер. В продуваемом насквозь ресторанном зале воцаряется сладко-тревожное предчувствие вечерней грозы. Официант распоряжается закрыть раздвижной потолок на случай ливня.
Саймон бережно кладет Галу на широкую постель. За окном, точно фотовспышки, мелькают молнии, озяряя и её стылую немощную красоту, и ретивую страсть молодого любовника. Их тела соединяются – холодные сливки и жгучий ром – сливаются две стихии. За окном бьется в своём беспомощном истерическом хохоте летняя гроза.
Онки допивает сок, стараясь смотреть в окно. У Галы Овдайн есть муж, владелец сети магазинов одежды, взрослые дети: две дочери, адвокат и эстрадная певица, и сын, студент-дизайнер – должно быть, министрисса держит от них втайне свою маленькую радость. Во все времена сильным мира сего было позволено больше, чем простым смертным.
Оплатив счёт, Онки идёт через притихший зал. Окна и крыша закрыты, ветер больше не сможет заявить на это помещение свои права.
Гала и Саймон всё так же сидят за столиком. Он привычно и уютно играет с её руками, перебирает сухие пальчики в тяжелых перстнях, как будто невзначай подносит к губам, целует… Несмотря на тёмные очки, заметно, как сияет лицо Галы. Она сейчас ни о чём не думает: ни о стране, ни о семейных проблемах, ни о том, что всякое удовольствие может быть оборвано решительной рукой судьбы в любой момент… Сейчас она счастлива. И не важно, купила она эти несколько пронзительных мгновений накануне летней грозы, или всё пришло к ней само, неожиданно сорвалось с неба, как теплый ливень… Сейчас это счастье принадлежит Гале Овдайн, его у неё не отнять.
Онки мысленно воспроизводит моменты прошедшей деловой встречи, думает, что она могла сказать не так, встаёт, идёт по направлению к лестнице и неожиданно сталкивается с Саймоном. Он зачем-то вышел из-за стола и она, поглощенная своими мыслями, даже не заметила этого.
Они стоят друг напротив друга в центре зала. Между ними – кресло. Сверху на них шумно осыпается крупными каплями серое небо. Стеклянная крыша, если поднять голову, похожа на бурлящий океан.
Встреча состоялась. Взгляды сомкнулись. И ничто не могло уже этого отменить.
Они молчали не так, как молчат люди, которым просто нечего сказать друг другу – их молчание звучало глубже, значительнее.
– Здравствуй, Онки, – начал Саймон. Улыбка у него получилась, вполне доброжелательная, пусть не сразу, пусть заметно было, что рождается она трудно, как будто преодолевает сопротивление, – вижу, жизнь воздает тебе по заслугам, ты достигла значительных успехов.
Эти слова пришлись Онки как глоток прокисшего чая. Любовник министриссы делает ей комплименты по поводу карьеры! Надо же… Снизошел… Сделал милость. Согрел добрым словом несчастную сиротку. Может, услышав подобное от другого любовника другой министриссы, Онки бы не почувствовала такой бессильной злой тоски по той себе, какой она могла бы быть, по недостижимому идеалу самой себя. Но перед нею стоял Саймон. Когда-то она имела неосторожность объясниться ему в любви, и потому сейчас не имеет права терять достоинство в его глазах…
Встречная улыбка у Онки не выходила: расклеивалась, не успевая сложиться.
– И тебе не хворать, – ответила она на приветствие, – красивая кофточка, – вернула комплимент.
Саймон не растерялся и шаловливо помахал перед Онкиным носом широким почти невесомым рукавом с длинным разрезом.
– Натуральный лен с шелковой нитью, кружево ручной работы, декор речным жемчугом… – пояснил он так, как будто совершенно серьезно болтал "о шмотках" с кем-нибудь из своих товарищей, – мне и самому нравится.
– Рада за тебя, – процедила Онки. Она поспешила отвернуться, потому что не могла ни простить себе желания смотреть на Саймона, ни побороть его.
– Как дела вообще? – Саймон решился на простой человеческий вопрос, какие обычные люди задают друг другу, встречаясь после долгой разлуки, – Как муж, дети? В предвыборном буклете было написано, что у тебя есть семья…
– Твоя дама не заскучает? – вопрос про Гарри из уст Саймона как-то особенно ковырнул незажившую рану.
– Она не так ревнива, как некоторые, и, поверь, достаточно умна, чтобы получить удовольствие от нескольких минут наедине с собой.
Онки кинула беглый взгляд в сторону столика, за которым сидела Гала Овдайн. Министрисса действительно даже не посмотрела, куда ушел Саймон. Она сосредоточенно вычитывала что-то на панели тонкого, как лист, планшета, время от времени приплясывая по ней пальцами.
– Ах, да, я совершенно забыла, что она может менять таких как ты каждый вечер…
– Зачем ты так? – в голосе Саймона проскользнула искренне печальная нотка, – я хотел, чтобы, встретившись вновь, мы как бы познакомились заново; я надеялся, что мы найдем в себе силы оставить старое, время лечит; спустя годы мы оба стали мудрее, нас связывает общее детство, мы могли бы стать друзьями… Судьба, столкнув нас снова, даёт нам второй шанс.
– Мне хватило первого, спасибо, – Онки сделала полшага вперед, продемонстрировав своё намерение идти. Ей не хотелось разговаривать с Саймоном. Она не могла смириться с тем, что этот мужчина по-прежнему волнует её чувства.
Миндалевидные зеленые глаза, гладкая ухоженная кожа, стройные плечи и нежная длинная шея – его красота внушала ей нераздельно и отвращение, и желание. Было тому причиной всегдашнее ханжеское презрение Онки к кокотам, или воскресла в её душе юношеская обида? Да, она считала, что только честный труд достоин уважения. И да, она не могла забыть измены. Потому бывала излишне строга к своему несчастному Гарри. Потому постоянно подозревала его, доводя до слёз.
Она торопилась сбежать, сказать поменьше слов, отвернуться – она боялась, что не сумеет скрыть от Саймона свою проявившуюся вновь слабость к нему. Он же профессионал. Канатоходец по натянутым женским нервам. Чтец по едва заметным движениям лицевых мышц. Это его талант, его хлеб, его судьба…
В том, что Саймон был именно слабостью, Онки не сомневалась. Она не испытывала к красавцу кокоту ни уважения, ни человеческой симпатии, но её к нему влекло, и отрицать сей факт было всё равно что утверждать, будто снег – черный. Разумеется, она могла бы попытаться подобно Гале Овдайн и прочим подарками, ресторанами, модными курортами завлечь Саймона и выторговать у него всё, что только можно взять у мужчины, любые ночные капризы и проказы… Но подобная мысль вызывала у Онки рвотные позывы.
В ее системе ценностей лечь в постель с человеком, в котором не ценишь личность, было всё равно что удовлетворить свои потребности с догом или самцом гориллы. Лишь поэтому она хотела сейчас оскорбить его, уязвить побольнее – чтобы навсегда отрезать себе путь к отступлению. Чтобы Саймон тоже возненавидел её, и не было бы ни малейшей возможности, что однажды они проснутся вместе где-нибудь на тропическом острове, и она будет, наконец, после всех бурь, сходя с ума от ненасытной радости долгожданного обретения, целовать его, спящего, в волосы…
Пока у Онки был Гарри, она не опасалась никаких искушений. Но теперь Гарри ушёл…
– Гала очень порядочный и деликатный человек, – Саймон решил не оставлять без внимания реплику, относившуюся к его покровительнице, – наши отношения гораздо глубже, чем ты хочешь думать, ей небезразличны мои стремления, мои мечты… Гала хочет, чтобы я стал актером, мне уже предлагали, для начала, правда, эпизодические роли в сериалах, но со временем…
– Сериалов никогда не смотрела, теперь и подавно не буду. Хорошего вечера. – С нажимом простилась Онки.
Шумно отодвинув с дороги плетеное кресло, она направилась к выходу из зала.
– Ты странная, Онки Сакайо, – голос Саймона настиг её, будто хлестнул по спине, – наша дружба могла бы принести тебе немало пользы.
Онки уже дошла до лестницы. Помедлив секунду на верхней ступеньке, она делано рассмеялась:
– Что? Словечко доброе за меня замолвишь и жезлом своим волшебным это словечко окучишь, чтоб лучше прижилось? Нет уж, уволь.
Звук шагов по деревянным ступенькам.
– У тебя всё хорошо? – спросила Гала, когда Саймон вернулся к столику.
– Вполне, – ему потребовалось усилие, чтобы вернуть лицу выражение доброжелательной открытости.
– Из неё был бы неплохой губернатор.
Гала Овдайн обладала прекрасной памятью; змеиный клубок завистниц хоть и шипел о том, что она принимает какие-то таблетки для улучшения работы мозга, но всерьез никто в это не верил.
– Надеюсь, не растеряет она свой запал. Сумеет пробиться повыше, не замызгав благородных порывов. Надо, чтобы хоть кто-нибудь распорол уже этот мешок с требухой…
Саймон без труда перевел сам себе фразу министриссы с робкого, басенного, песенного, на родной. Непрошенная, а оттого особенно ценная, похвала в адрес Онки из уст его покровительницы, вызвала у него небывалые возмущение и досаду. Конечно, нельзя не признавать её заслуг, но… Она сама… Онки же невыносимая. Гадкая. Аж зубы сводит…
Саймон достал из аккуратной плетеной коробочки зубочистку и сломал её.
Гала попросила счёт.
Онки дошла до вершины мостика и остановилась, борясь с нелогичным порывом посмотреть назад. Носком туфли она спихнула в воду притаившийся между дощечками небольшой камушек.
Дождь перестал, и в трещине между облаками щурилась поздняя красная заря. Почти не нарушая спокойствия воды – точно скользящая по льду шайба – в пруду плыла утка.
3
Грейпфрутовый свет раннего утра заставил сразу зажмурить с трудом приоткрытые глаза. Вибрирующий на беззвучном режиме телефон медленно подползал к самому краю тумбочки.
Единственный выходной! Пролетающий быстро, как скоростной поезд мимо провинциальной платформы.
Онки Сакайо нехотя приподнялась и ответила на вызов. Она ожидала услышать кого угодно, но только не этот голос, звук которого сразу отозвался в её душе эхом грустной вины. Звонил Гарри. Он напомнил о приближающемся дне рождения двойняшек и прозрачно намекнул, что помимо алиментов в этом месяце неплохо было бы прислать ему дополнительно некоторое количество средств на покупку подарков.
– Ой, извини, – неповоротливым медлительным спросонья голосом пробормотала Онки, – я совсем заработалась, конечно, я отправлю вам перевод.
Чтобы не забыть, Онки тут же добыла из тумбочки лист бумаги и написала:
ДЕНЬГИ НА ДЕТЕЙ
У неё в голове обычно вращалось столько насущных дел, что просьбе бывшего мужа ничего не стоило затеряться в этом потоке.
– Как-нибудь в выходной приедешь, может, на ночь, – предложила Онки в конце разговора, который в итоге свелся к скупому обсуждению здоровья детей, погоды и Онкиному сетованию на занятость.
Она не ожидала, что Гарри обидится.
– За кого ты меня принимаешь? Наши отношения закончились, значит, ничего такого между нами уже не может быть! И вообще… Раньше надо было думать.
– Как хочешь, – скисла Онки. Она уже успела представить себе, как уютно можно с утра уткнуться в теплое небритое тело мужа, как сладко можно дремать, чувствуя щекой редкие длинные волоски на его груди.
Гарри всё ещё любил её. И она, наверное, сдержалась бы, если бы знала, как мучает его этими случайными словами, спровоцированными естественной физической тягой к мужскому телу… Но Онки и в браке не имела привычки прислушиваться к чувствам супруга. Что тут говорить?
– Извини, у меня в дверь звонят, наверное, курьер из службы доставки тортов, – поспешил Гарри закончить разговор.
Онки не знала, правду он говорит или решил солгать, но это было и не важно. Положив мобильник на тумбочку, она накрылась одеялом с головой и попыталась снова уснуть.
Однако, её блаженное таяние в мягкой как сливки и надежной как океанский лайнер воскресной постели продлилось недолго. Проклятый гаджет снова завибрировал, пришёл в движение на тумбочке, но утихомирился быстро: пришло сообщение.
"Потом открою" – подумала Онки, намереваясь полежать еще. Но беззаботное настроение улетучилось. Мирно подремывать, зная, что на расстоянии протянутой руки лежит телефон с непрочитанным сообщением, возможно, важным – такое не в характере Онки Сакайо.
Она открыла послание. От Холли Штутцер. Исследовательница просила Онки связаться с нею в удобное время.
"Всеблагая помилуй, я ведь совсем забыла про неё!"
На Онки тут же накатила горячая волна раскаяния.
"Нечего обещать, коль башка как ведро без дна."
Впрочем, обрадовать Холли было пока нечем. Даже депутатскими стараниями Онки не удалось никуда существенно продвинуть проект термоядерной электростанции на орбите.
"Наберу её после завтрака"
Онки так и виделось в воображении, как масштабный проект, распечатанный на трех сотнях листов, со схемами, описаниями и пояснениями, лежит на чиновничьих столах, как его отодвигают в сторону, чтобы положить что-нибудь поважнее, используют как груз (большая стопка, удобно) или, того хуже – ставят на него кофе…
Уж кто-кто, а она об этом знала немало.
"Зря ты так, наша дружба могла бы оказаться полезной…" – прозвучал у неё в голове негромкий, мягкий, так приятно рокочущий и шелестящий – удивительный! – голос Саймона Сайгона.
"Подумать только, а ведь он прав!"
Онки встала, прошла голышом на кухню и налила себе воды.
"Нет уж. Я скорее язык собственный на завтрак съем, чем о таком просить стану."
Она сделала несколько жадных глотков подряд. Несколько капель упали на голую торчащую пирамидками грудь.
Да и как может звучать подобная просьба? «Ты ей там, как-нибудь, улучив подходящий момент, в койке на ушко шепни, чтобы…»
Смешно. Просто смешно.
Гораздо больше ей нравился Риткин вариант. Она поражалась своей подруге: в Риткиных устах самые трудновыполнимые прожекты представлялись сущими пустяками – взяла, сделала и ручки отряхнула – после разговора с Шустовой в голове всегда прояснилось, откуда-то появлялся оптимизм – каравай судьбы переставал казаться таким уж черствым, и появлялась надежда откусить от него собственными зубами.
Онки так и видела мысленным взором Риту, развалившуюся в плетеном кресле с чашкой чая. Слегка дирижируя своим мыслям свободной рукой, Шустова запросто решала проблему в масштабах всей цивилизации:
– Если государство не даёт денег, проси у людей. Убеди крупный бизнес, что эта ваша летающая станция – крутая инвестиция. Любая нормальная владелица компании считает своим долгом вложить капиталы со смыслом. Бизнес – самая созидательная среда. Это люди, которые много работают и хотят, чтобы работали и их деньги.
Онки Сакайо села на постель с надкушенным тостом в зубах и на коленях раскрыла ноутбук. Воскресенье будет похоронено, уже понятно, но разве Риткина идея системы финансирования проекта пайщиками не достойна того, чтобы начать её воплощение немедленно?!