Лорд Рейт вел нас в пещеру, которую они называли Провалом, а Барби-Телохранитель всю дорогу держала меня на мушке, оставаясь при этом вне пределов досягаемости. Но, конечно же, было бы наивно сравнивать ее с Трикси Виксен. Если бы я бросился на нее, она бы стреляла без колебаний – тут бы оно все и кончилось. Впрочем, я и броситься-то на нее не мог – с цепями на ногах и всем прочим. Я даже ноги переставлял с трудом, тем более что мне приходилось то и дело пригибать голову, чтобы не врезаться лбом в свисающие с потолка пещеры каменные выступы.

– Мёрф? – окликнул я ее. – Как дела?

– Чувствую себя немного угнетенно, – отозвалась она слегка севшим от боли голосом. – Я полностью соответствую образу заложника, и это меня бесит.

– Это хорошо, – заметил Рейт. Он продолжал удерживать ее за шею, а кончик ножа до сих пор вонзался в ее тело. – Упрямство, мисс Мёрфи, добавляет удовольствия процессу кормления. – Он сделал легкое ударение на «мисс». – В конце концов, завоевывать куда приятнее и интереснее, чем править, не так ли? А непокорных женщин можно завоевывать снова и снова, пока они не сломаются.

Я не обращал на Рейта внимания.

– Как твой бок?

Мёрфи оглянулась через плечо на своего конвоира.

– Такой маленький торчок? Фигня.

Вместо ответа Рейт швырнул Мёрфи о стену. Она удержала равновесие и стремительно повернулась, выбросив руку вперед.

Реакция Рейта оказалась на порядок быстрее человеческой. Он перехватил ее руку, даже почти не глядя, и отбил удар так, что он пришелся в стену, сунув одновременно острие ножа ей под подбородок. Она упрямо оскалилась и двинула его коленом, целя в пах. Рейт блокировал удар коротким движением бедра и всем телом прижал ее к стене, оказавшись с ней лицом к лицу; его черные как вороново крыло волосы спутались с ее золотыми.

– Женщины-воительницы ничем не отличаются от остальных, – произнес Рейт, глядя в глаза Мёрфи. Голос его звучал негромко, лениво, томно. – Вы все хорошо знаете, как биться с чужими телами. Но почти ничего не знаете о том, что требуется вашему собственному.

Мёрфи смотрела на него, чуть дергая плечом. Губы ее медленно раздвинулись.

– Это врезано в тебя, – шептал Рейт. – Глубже плоти, глубже костей. Потребность. Единственный способ избежать мрака смерти. Ты ведь не можешь отрицать этого. Не можешь бежать от этого. В радости, в отчаянии, во мраке, в боли смертные продолжают испытывать страсть. – Рука его соскользнула с ее запястья; пальцы осторожно коснулись взбухших вен. Мёрфи издала негромкий гортанный звук.

Рейт улыбнулся.

– Вот. Ты уже чувствуешь, как слабеешь. Я взял тысячи таких, как ты, детка. Взял и сломал. И они ничего не могли поделать. И ты не сможешь. Ты создана, чтобы ощущать страсть. Я создан, чтобы обратить это против тебя. Это естественный ход вещей. Жизнь и смерть. Совокупление и смерть. Хищник и жертва.

С каждым словом Рейт придвигался к ней все ближе. Вот он скользнул губами по ее горлу…

– Рожденная смертной. Рожденная слабой. Тебя так просто взять.

Мёрфи широко раскрыла глаза. Тело ее выгнулось от потрясения. Она издала громкий всхлип, попыталась сказать что-то – и не смогла.

Рейт медленно запрокинул голову, улыбаясь Мёрфи.

– И ведь это только вкус, детка. Когда ты узнаешь, что такое быть взятой целиком, без остатка – позже, нынче же ночью, – ты поймешь, что жизнь твоя закончилась в минуту, когда я захотел тебя. – Рука его вдруг резко дернулась, и он ткнул пальцем в свежую рану на боку.

Лицо Мёрфи побелело, и она еще раз вскрикнула. Потом она обмякла, и Рейт дал ей повалиться на землю. Он постоял над ней минуту, прежде чем продолжить свою речь.

– У нас впереди много дней, малышка. Недель. Ты можешь провести их в муке или блаженстве. Ты должна понять одну важную вещь: это я буду решать, как именно. Ты больше не распоряжаешься своим телом. И своим рассудком. Выбор отныне зависит не от тебя. Мёрфи собралась-таки с силами и сумела поднять взгляд – упрямый, дерзкий, но затуманенный слезами, – и я видел в ее глазах страх и жуткую, болезненную страсть.

– Ты лжец, – прошептала она. – Я сама решаю.

– Я всегда могу сказать, когда женщина испытывает страсть, мисс Мёрфи, – негромко произнес Рейт. – Я чувствую вашу. Часть вас так устала от подчинения. Устала бояться. Устала отрекаться от себя во благо других. – Он опустился на колени, и Мёрфи отвела взгляд. – Части вас не терпится испытывать наслаждение, которое я дарю. И эта часть вас растет по мере того, как вы ощущаете это. Упрямая молодая женщина уже умерла. Она просто слишком боится в этом признаться.

Он схватил ее за волосы и грубо, бесцеремонно поволок за собой. На мгновение я увидел ее лицо, на котором боролись друг с другом смятение, злость и страх. Но я-то понимал, что ей наносится рана куда глубже, чем любая из тех, что терзали ее на моей памяти. Рейт заставлял ее испытывать то боль, то наслаждение – и она ничего не могла сделать, чтобы помешать ему. Она попыталась впиться в его руку зубами, и он ударил ее по лицу. И не ее вина была, что она проиграла этот поединок. Не ее вина была в том, что он терзал ее ощущениями. Я хочу сказать, черт, он повелевал этой гребаной нацией сексуальных хищников, и пусть проклятие моей матери и ослабило его, ему все равно ничего не стоило взломать психику и эмоциональную оборону Мёрфи.

И если он вернет себе всю свою былую силу, то, что сделает он с Мёрфи в отместку за то, что сделала с ним моя мать, будет страшнее смерти.

Самое поганое – это то, что я никак не мог этому помешать. И не потому, что оставался скованным по рукам и ногам, и не потому, что меня держали на мушке и что скорее всего меня ожидала смерть – хотя не могу не признать, все это тоже изрядно осложняло положение дел, – но потому, что этот бой для Мёрфи не мог выиграть кто-то другой. Настоящий бой происходил сейчас в ней самой: бой ее силы воли и ее вполне обоснованных страхов. Даже прискачи я ей на выручку верхом на белом коне, это означало бы лишь то, что ей придется решать терзающие ее вопросы позже и что скорее всего это превратится в медленную смерть ее независимости и ее воли.

И спасти ее от этого я не мог.

А ведь это я попросил ее рискнуть!

Рейт тащил ее за волосы, как тащат за поводок упирающуюся собаку.

Мёрфи не сопротивлялась.

Я стиснул кулаки в бессильной злобе. Этой ночью Мёрфи грозила почти верная смерть – даже если бы она продолжала дышать, а сердце ее – биться. Но спасти себя могла только она сама.

Лучшее, что я мог делать, – это не делать ничего. Лучшее, что я мог сказать, – это промолчать. У меня оставались еще кое-какие силы, но помочь Мёрфи сейчас они не могли.

Блин-тарарам, будь она проклята, эта ирония судьбы.