Гарриман не в первый раз присутствует на состязании. Разве англичанин может спокойно отнестись к вопросу о том, какая нация лучше дерется? Бокс — это точный показатель превосходства одной нации над другой. Народ, взрастивший лучшего боксера, взрастит и лучшего солдата и лучшего купца… Черный цвет кожи Голоо не совсем гармонирует с превосходной точкой зрения, но Голоо происходит из той части Центральной Африки, над которой развевается британский флаг. Следовательно, Голоо — англичанин.

Если его спросить об этом — он подтвердит. Только в самом тайнике его сердца шевельнется что-то, похожее на протест и обиду…

Но сегодня Голоо — англичанин насквозь.

Во-первых, с ним сегодня вся Англия.

Во-вторых, Голоо влюблен в англичанку.

Это случилось с ним впервые. Его глаза блестят. Их туманит только сознание того, что он черен, как сажа.

— Эх! Если бы я был белым! — мысленно восклицает он.

Улыбка Эрны действует на него магнетически. Он несколько взволнован. Мышцы его автоматически сокращаются, словно ему уже наносят удары. Тысячи глаз, смотрящих на две точки, стоящие на арене, одну — белую, другую — черную, электризуют их обоих, но есть еще одна пара глаз, которая стоит тысячи! Эту пару глаз видит Голоо даже после команды, приглашающей боксеров на свои места.

Противник его, наоборот, спокоен. Он на полголовы выше Голоо. Заметно для глаз, что он весь как-то кряжистее, прочнее негра. Его жилистые ноги твердо стоят на ковре помоста, сколоченного посредине арены.

Гарриман и Эрна сидят рядом у самого помоста. От боксеров их отделяет только канат. Они с тревогой наблюдают за французом, который сверлит взором из-под нависших бровей тело конкурента.

Сегодня решается участь одного из них и вместе с тем — участь многочисленных пари, заключенных в Старом и Новом Свете.

Чемпион мира!

Луи Брене против Голоо!

Оба — тяжелого веса. Первый — в зените славы. Второй — смельчак, на нее претендующий.

Брене смотрит пристально. Он изучает негра, которому он намеревается нанести удар, такой удар, чтобы дело было кончено в первом же раунде. Но он видит, что ошибся. Этот черный человек с блестящими поверхностями рельефно выступающих мускулов стоит перед ним, как молодой дуб. И опытный боксер, не знавший поражения, чуть смущается. Он решается изменить обыкновенную тактику и не нападать, но ждать нападения.

— Посмотрим, что это такое? — думает он.

Там-там-там-там… Это задребезжал гонг.

Воцарилась мертвая тишина, и противники скрестили руки.

Первый раунд прошел, вопреки ожиданиям, бледно. Со стороны казалось, что противники словно щадят друг друга. Француз получил больше ударов, чем нанес сам, но был свежее. Очевидно, что он был и сильнее. К обоим подошли тренеры с губками, но оба отклонили их услуги, завернувшись в шерстяные халаты. Голоо остался на ногах. Брене сел, — он не пренебрегал ничем, чтобы сберечь свои силы.

Второй раунд начался оживленно с переменной удачей. На половине его белый перешел внезапно в ожесточенное нападение и, казалось, негр будет смят. Но Голоо вдруг вышел из-под ударов… Луи Брене закачался… Еще момент, более краткий, чем секунда. Новый удар Голоо и… француз тяжело падает у ног негра, почти потеряв сознание от сильного прилива к голове. Серия ударов Голоо, размещенная вся в полости сердца противника, нарушила циркуляцию его крови…

Сотни рядов зрителей вздохнули, как один человек.

— Раз, два, три… — Медленно, отчетливо отсчитывает до десяти чей-то голос…

— Шесть, семь… — Брене подымается одним прыжком, и схватка продолжается с еще большим ожесточением. Но время истекло, и раунд заканчивается новым ударом гонга.

Противники не слышат его, и их приходится разнимать.

Оба садятся. Большая губка освежает их тело, но рукоплескания не достигают их слуха. Француз по-прежнему спокоен. Он несколько бледен и недоумевает, в чем именно заключается исполинская сила мышц Голоо, на вид уступающих его мышцам. Несомненно, Голоо отлично тренирован, но ему ведь далеко еще до мастерства!

Брене вздыхает и медленно поднимается. Гонг зовет на место.

Голоо напрасно ищет глазами белую девушку. Новый ряд зрителей из состава администрации зрелища и особо почетных лиц закрыл от него ее и Гарримана. Случайно он различает перед собою тонкий профиль хана рокандского. За ним как будто что-то белеется, но…

— Малыш! Не забудь, пускай мой удар в ход, если придется плохо. Этот проклятый француз хочет кончать дело! — шепнул тренер Голоо.

Третий раунд был для негра сплошным несчастьем. Один момент ему показалось, что ему уж не встать. Два раза был он на полу. Два раза он слышал роковой счет! Два раза доходил до него гул и рокот оттуда, где билось одно мощное сердце — сердце публики. Кажется, был вывихнут сустав большого пальца на левой руке…

Его тренер трясся той мелкой дрожью, которая вызывается неожиданным испугом. Он вел себя, как помешавшаяся мать.

— Почему он медлит? Теперь нет почти никаких шансов! В новом раунде он упадет от простого толчка. На кого он похож?!

Между тем Голоо чувствовал, что он утомлен.

Хотя ему удалось нанести Брене перед самым концом раунда удар в нижнюю челюсть, от которого тот зашатался и потерял свой ритм, но он понимал, что срок пропущен для знаменитого тройного удара его тренера и что ему, ослабевшему, с мускулами, дрожащими от гнева, боли и усталости, этого удара не нанести.

Его спас гонг.

От француза не ускользнуло состояние Голоо. Оно было, впрочем, заметно для всех зрителей.

Эрна, не знакомая с этим видом спорта, присутствуя первый раз на матче, с ужасом думала, что Голоо будет убит. Вся ее жалость была направлена на него, хотя ее глаз, как и глаз всякого другого, мог увидеть, что и фаворит Луи Брене был в тяжелом положении. С его лба капала кровь, одна щека сине-багрового цвета вздулась и почти закрыла рот. Его тренер мягкой перчаткой вытирал пот, обильно с него струившийся.

Она приподнялась с своего сиденья и, стоя как раз за спиной хана рокандского, всем своим существом посылала привет и ласку погибающему Голоо.

Он сидел, опустив голову, собираясь с мыслями…

— Очевидно, он разбит!

Последний раунд… Истомленное тело нестерпимо болит…

Ноги еще в порядке, но выдержат ли они последнюю схватку?

Но все же надо попробовать нанести этот великолепный удар, который он так долго изучал.

— Малыш! — шепчет ему старый тренер, губы его дрожат, — малыш, возьми себя в руки! Соберись с духом… Будь повеселей, черт возьми! Смотри, вон твоя девочка шлет тебе поцелуи!

Голоо выпрямился, как выпрямляется спущенная стальная пружина. И глаза его вмиг поймали то, чего он жаждал больше, чем победы над своим чудовищным противником. Юное сердце дикаря затрепетало от радости и счастья. Он чуть было не вскочил, едва удержанный за плечо тренером…

— Мисс Энесли!

Да, это она, его бледная, милая, белая красавица, смотрит на него, и слезы блестят на ее глазах…

Ах, сегодня день ее слез! Вся трепеща от жалости, она машинально своей крохотной ручкой посылала приветственные знаки в сторону Голоо. И он забыл все: то, что перед ним грозный противник, — то, что он открыт глазам тысячной толпы, — то, что эта девушка, такая близкая и вместе с тем такая далекая — случайный гость сегодняшнего дня в его жизни.

Он вскочил с места, оттолкнул тренера и, бросившись к веревке, натянутой на парапете, перегнулся через нее.

Луи Брене с изумлением смотрел на человека, который вел себя так странно.

Хан рокандский поправил стеклышко в своем глазу и заметил своему соседу, репортеру «Таймса»:

— Финал будет, кажется, интересным. Голоо, несомненно, сошел с ума!

Голоо действительно сошел с ума, но не от ударов яростного француза, а от счастья.

Он не слышал зазвучавшего гонга, и распорядитель долго тряс его за руку, прежде чем Голоо опомнился.

О, счастье! Он больше не чувствовал утомления. Что вернуло ему силы? Глаза девушки? Окрепший и свежий, словно после хорошего крепкого сна, он медленно направился к своему месту.

— Последний раунд!

Окрик распорядителя заставил его овладеть собой.

Он встал в позицию.

По лицу Луи Брене было видно, что он решил положить конец схватке. Некоторое время Голоо стоял посредине арены без прикрытия, давая возможность французу вертеться вокруг него. У последнего все еще текла кровь из разбитого подбородка и раны под левой бровью, которую вместе с кожей снял с его лица могучий кулак негра.

Голоо ждал… Считая Голоо утомленным и этим объясняя его спокойствие, Брене бросился на него с рядом последовательных ударов, мастерски нанесенных. В один прием шесть страшных толчков, попеременно обоими руками — четыре в область живота и два в область подбородка — последовали с такой быстротой, что были нанесены полностью, прежде чем тело Голоо успело рухнуть на ковер.

Зрители приподнялись со своих мест и, тесня друг друга, впивались взглядами в распростертое тело. У ног француза лежал негр, вытянувшись во весь исполинский рост. Но этот негр был англичанин.

У ринга кричали и плакали… Дамы подымали вверх руки, словно в экстазе.

Прерывающий голос отсчитывал:

— Раз, два, три…

Голоо лежал.

— Четыре, пять, шесть…

Голоо лежал.

— Семь, восемь…

Голоо лежал с открытыми глазами, навзничь. Сердце его пело. Он не чувствовал боли, разве только нестерпимо ныл вывихнутый палец…

Он лежал умышленно: он отдыхал.

При счете девять он внезапно вскочил на ноги, обнажая улыбкой ряд своих крепких белых зубов.

Это было так неожиданно, что затрепетали самые хладнокровные.

И вот произошло то, чего уже никто больше не ждал.

Наступил печальный конец всякого состязания.

Луи Брене, уверенный в победе, подходил к Голоо с вытянутой правой рукой, готовясь, очевидно, левой сразить противника окончательно.

Наступила секунда, когда все замерли.

Голоо перестал улыбаться. И вдруг с быстротой, превосходящей всякое вероятие, он нанес три удара французу, которые слились в представлении зрителей в один. Удар в сердце, в подбородок и боковой — в левую часть щеки.

Некоторое время Луи Брене шатался, как пьяный, взмахивая бесцельно и бессмысленно своими длинными узловатыми руками, затем как-то странно перегнулся в пояснице и упал лицом вниз.

— …Семь, восемь, девять..

Но Голоо уже знал, что для его противника все кончено.

— Десять.

Он не слышал взрыва рукоплесканий, шума, гама и крика бесновавшейся толпы, не слышал голоса своего тренера, его поздравлявшего, не видел тянувшихся к нему рук, протянутого ему конверта с его призом — десять тысяч фунтов. Он не отвечал на раздававшиеся приветствия. Глаза его закрылись, и он, пошатываясь, почти упал на руки тренера.

Хан рокандский, с улыбкой наблюдавший, что делалось у боксеров, уже заметил в то же время тех, кто стоял сзади него. Он приподнял свою шляпу:

— М-р Гарриман! Позвольте мне довезти мисс Энесли и вас?

Гарриман ничего не ответил. Инстинктивно он чувствовал в этом человеке врага фон Вегерта и, следовательно, своего врага.

От его наблюдательности не ускользнуло, что перед экспедицией в Кон-и-Гут вырастают сложные и неожиданные препятствия и что хан рокандский играет во всем этом какую-то роль. Гарриман еще не уяснил себе, каково истинное отношение последнего к Эрне Энесли, но уже понял, что она находится под надежной защитой Голоо, если только сама от нее не откажется, и что он, Гарриман, ей в сущности больше ничем быть полезным не может.

Пристально глядя на хана, Гарриман молча поклонился и, тихо дотронувшись до руки девушки, произнес с опущенной головой:

— Мисс Энесли! Позвольте мне остаться с Голоо…

Пока происходила только что описанная сцена борьбы человека с человеком, на другом конце света, в Кон-и-Гуте, происходила другая борьба — человека с зверем.

Долгожданный ежегодный праздник охоты начался с утра. Рашид за хлопотами измучился вконец. Солнечные лучи жалят нещадно. Он сидит под соломенным навесом, крытым банановыми листьями. Аль-Наи около него. Ее миндалевидные черные глаза, уже подернутые влагой, внимательно наблюдают, как качается под потолком прикрепленная к нему, обтянутая материей рама, которую она приводит в движение своей смуглой ручкой.

Аль-Наи вся сияет.

Она давно уже тщательно вымыла свое личико цвета розового золота, и заплела, как взрослая, свои волосы в ряды тоненьких косичек с продетыми в них лиловыми цветами — ведь завтра она закроет лицо, и только ее отец — ее Файзулла да древний мирза Низам смогут ее увидеть без покрывала. С завтрашнего дня ни один мужчина не увидит, как рдеет ее лицо от смеха при виде взгляда, иной раз уже становящегося дерзким.

Она одета по-праздничному в коротенькую кофту из зеленого бархата, всю расшитую золотом. На груди вышита шелком белая рисовая птица с лотосом в клюве. Передние полы соединены шнурками, стягивающими два бьющиеся под ними крыла… Спина обнажена до пояса, по обычаю. Одно плечо прикрыто красно-синим треугольником легкой парчи, с угла которой свисает шнурок, к которому прикрепляется пара маленьких дощечек из пальмового дерева, употребляемых во время танца, похожих на египетские саганеты или испанские кастаньеты; этот же кусочек парчи служит и для покрывания головы. Юбка из толстой шерстяной ткани в два слоя, предохраняющих нежное тело от действия солнца, красного цвета и украшена вверху и внизу рядами ярких полос. На ее крохотных ножках, обутых в фиолетовый сафьян, расшитый спереди и сзади светло- и темно-зеленым — тяжеловесные золотые обручи, края которых похожи на закругленные зубцы пилы.

Тонкие овалы ее бровей уже слегка подведены; в ушах, форме которых, грациозной и нежной, позавидовала бы сама Венера, — небольшие металлические шарики, прикрепленные тонкой цепочкой, — в одно из колец последней воткнут цветок, спускающийся вниз, к плечу, своей махровой чашечкой. На руках — стеклянные браслеты, выделанные из белого кварцевого песка, доходят до локтя; все пальчики унизаны множеством колец — то широких, то узких, с камнями и без камней. Лоб ее украшен алой звездочкой в виде небольшой точки. Он ясный, чистый, выпуклый. Верх его стянут коралловой ниткой, которая скреплена посредине розовым и черным жемчугом. Шея еще открыта. Скоро Аль-Наи украсит ее традиционным кусочком золота — фали — знаком невесты.

На ней все ее состояние.

Издавна так положено, что все, что получает мужчина торговлей или грабежом, он превращает в драгоценности — усладу женщины. Завоеватель не решается присвоить предметы, принадлежащие женщине.

Аль-Наи вся блестит, сверкает, гремит и звенит.

Дергая за веревку, идущую от доски у потолка, и приводя в движение удушливый воздух, она глядит на Рашида, отгоняющего непрестанно жужжащих крылатых врагов, и заливается смехом.

Рашид разглядывает стоящие перед ним вещи: деревянные лакированные курнульские изделия, металлические посеребренные бадарские вазы, прозрачные шелковые, затканные серебром, аурунгабадские ткани, гайдерабадскую материю, более тонкую и блестящую, чем шелк, с золотыми рисунками невиданных зверей, кутакские филигранные драгоценные изделия, статуэтку богини охоты, высеченную мирзой Низамом из кон-и-гутского камня, в виде черной четырехрукой женщины, держащей в руке длинный тонкий нож, в другой — отсеченную голову тигра; ожерелье из мертвых голов и пояс из отсеченных рук составляют весь ее внешний покров; опьяневшая от крови, она пляшет на тигровой шкуре, а около нее две обнаженных подруги, прикрытые лишь волосами, сплели свои руки и утоляют жажду каплями крови, стекающей из отсеченной головы; у ног этих чудовищ в образе женщин — лисица и ворон, ждущие своей доли в добыче.

Все это тому, кто будет сегодня победителем.

Рашид поглядывает на звонко хохочущую Аль-Наи и думает:

— Через год, если аллаху будет угодно, может быть, ты будешь наградой! И кто знает… Хорошо бы вытянуть жребий. Может быть, мирза Низам и разрешил бы ему, как каждому рокандцу, поиграть с судьбой? Тогда Файзулле придется согласиться… В случае удачи. Кто сам отрежет усы у тигра, тот завладеет любой женщиной, — таково поверье.

Он отгоняет от себя несбыточные мысли и подходит к выходу из-под навеса.

Перед ним ровный, без единой выбоины, утоптанный десятками ног плац. Борта его окружены рядами гигантских кактусов. Они сидят в своих гнездах не для украшения. Это — ограда, которая устроена для того, чтобы зверь, с которым внутри ее встретится тот рокандец, на которого падет жребий, не ушел бы все-таки от своей участи: он боится острых шипов и скорее пойдет на людей под навесом, чем станет прыгать через колючую чащу. Хотя всякое бывает…

Вскоре привезут сюда низкий бамбуковый ящик на деревянных плотных колесиках с выдвигающейся передней крышкой и поставят его посредине арены. Оттуда-то и покажется «полосатая смерть».

Рашид так задумался, что он не видит, как Аль-Наи, обрызгав его розовой водой из серебряного кувшинчика, с золотой насечкой, протягивает ему банан — этот самый ароматичный, самый душистый, самый сочный плод Востока, такой же питательный, как хлеб.

Аль-Наи стоит около Рашида, как Ева, не познавшая добра и зла. Не протягивает ли она ему плод с запретного дерева? Ось бананового дерева, заканчивающегося фиолетовым конусом, по которому разбросаны желтые круги, давно ей кажется змеем. Нежно-зеленый цвет листьев, грациозная форма облика ветвей манят ее, но таинственная верхушка и вечерние часы внушают ей страх, дразня любопытство.

— Раши-ид! — певуче зовет она задумавшегося рокандца.

Он поворачивает голову в сторону девочки, но отмахивается рукой.

Не до того! Надо идти к пальмам!

Аль-Наи остается одна. Забравшись под навес, она предается созерцанию…

Качающаяся доска пока еще ее развлекает и забавляет…

Рашид на ходу сворачивает подобие сигаретки.

Он извлекает из широкого кармана шаровар вяжущий орех и листок бетелевого перца, чуть смазанный растворенной известью. Листок этот он осторожно сворачивает в рожок, насыпая туда немного разных толченых пряностей, уже заготовленных в виде порошка. Всю смесь кладет в рот, под язык.

Глаза его вскоре начинают блестеть, на душе становится веселее, усталость исчезает.

Бетель — единственный пункт разногласия Рашида с мирзой Низамом: именно он приказал в прошлом году засыпать небольшие канавки, заполненные водой, между которыми красовалось, обвивая жерди, магическое растение с блестящими листьями… Рашид посадил его для общего пользования.

Теперь бетель можно достать с трудом, издалека… Свою порцию Рашид получил от прибывшего в Кон-и-Гут гонца в качестве подарка. Надо с ней кончить под вечер, — да сохранит Аллах в чистоте наши помыслы!

Мирза Низам получит свою часть снадобья, приготовленную для него особо тщательно и уложенную в маленькую обожженную жемчужину.

Старик не откажется! Он любит эту штуку не меньше Рашида. Особенно после доброй чашки пальмового вина!

Рашид идет к пальмам. Там разостланы ковры, на которых усядутся в круг все обитатели Кон-и-Гута, чтобы поздравить после состязания счастливца-победителя. Скоро сюда принесут глиняные кувшины, в которых вино под палящими лучами холодно, как лед.

Насчет приготовления вина Рашид — непревзойденный никем знаток, не исключая самого мирзу Низама.

Ежегодно в ноябре месяце он выполняет одну из своих обязанностей особенно охотно.

Заключается она в следующем.

Рашиду перевязывают на высоте щиколоток ноги крепко-накрепко, ставят его к дереву и свободно охватывают последнее и его туловище крепким ремнем. Рашид упирается с помощью ремня в ствол, поднимает ноги, обхватывает подошвами пальму наподобие обезьяны и затем, пользуясь этой точкой опоры, поднимает вверх ремень, снова упирается с помощью его в дерево и ползет таким образом до верхушки. Здесь он сильно нажимает основание оси цветка, чтобы задержать его развитие, мнет листья его пальцами и для более удобного вытекания сока обрезывает концы второстепенных осей, в которые эти цветки кажутся точно вкрапленными.

Когда покажется к началу девятых суток сок, Рашид вводит черешок цветка в глиняный сосуд, куда и стекает жидкость в течение трех-четырех месяцев, наполняя ежедневно по кувшину.

Рашид твердо уверен, что с дерева мужского пола получается только третья часть соков, которые дает дерево женского пола.

С прошлого ноября ему в работе помогает Аль-Наи. Ее дело заключается в том, что она прибавляет в полученную жидкость извести и затем кипятит ее до густоты сиропа, после чего выливает смесь в маленькие корзинки, сделанные из листьев пальмы. Охлаждаясь, сироп кристаллизуется частями и превращается в сахар темно-бурого цвета. Тут Рашид снова выступает на сцену. С засученными рукавами, с сосредоточенным видом он проводит все время у чанов с сахаром, подвергнутых брожению. Перегонку он также знает в совершенстве. И ему трудно сказать, кто его научил этому искусству.

— A-о! Иду, отец мой! — кричит Рашид, сложив ладони рук в виде рупора, увидев вдали мирзу Низама, зовущего его.

Не зовет ли его старец, чтобы открыть тайны, оставшиеся еще неоткрытыми? Вчера он обещал сделать это.

Рашид ускоряет шаги.

— Привет тебе, высокочтимый!

— Привет тебе, сын мой…

Мирза Низам в белой чалме, в белом хитоне, со своей длинной белой бородой ослепителен и торжествен.

Рашид почтительно склоняется и выпрямляется, как тростник под ветром.

— Рашид! Дай знать в Роканд всем нашим верным людям, что как только они получат от нас то, что ты им пошлешь по моему приказу, они должны раздать по рукам оружие с предупреждением, что ни один выстрел, ни один удар не должен пропасть даром. Все чужестранцы должны быть убиты в один день, в один час. Все высокие здания, выстроенные ими у водопадов, должны быть разрушены. Пусть приготовляются. Ты оповестишь об этом всех и у нас в Кон-и-Гуте. Пусть все сегодня, еще до вечерней молитвы, поклонятся тому, что ты сейчас увидишь.

На лице Рашида не написано ничего, кроме готовности выполнить приказание, хотя слова мирзы Низама для него совершенно неожиданны.

Только сердце его чуть-чуть дрогнуло.

Он прикладывает руку ко лбу.

— Войди.

Рашид входит и падает на колени. Перед ним древко с прикрепленным к нему шелковым знаменем, на котором видно изображение зеленой луны.

Знамя восстания!

Рашид молча целует край знамени и подымается.

— Рашид! Это не все. На днях мы получим то, чего мы так долго ждем. Отбери пять смышленых рокандцев под начальством Файзуллы. Прикажи им спуститься в пещеру. Отныне они будут жить там, на дне третьей пропасти. Ты спустишься вместе с ними и будешь сам доставлять им пищу. Вы раскроете ящики, которые там хранятся, и вынете из них предметы, в них заключенные. Пусть приготовятся к работе. Она не будет тяжела и продолжительна. Те, кто вскоре прибудут, изучат тому, что придется делать.

— Я сделаю все, как ты приказываешь, отец мой!

— Рашид! Днем восстания будет день, когда ты пошлешь в Роканд гонцов с черным вороном. Поймай его в горах живым и держи в клетке. Пусть Аль-Наи кормит и поит его. Ты все понял. Рашид?

— Я все понял, отец.

— Ступай. Да благословит тебя аллах!

Рокандцы группами бродили тут и там.

Разговоры сплетались главным образом около чудовищных размеров тигра, который, будучи изловлен незадолго перед тем в джунглях, по ту сторону гор, загнанный в каменную яму у пещеры, ждал свободы или смерти, остря свои когти о гранит. Сквозь бамбуковую крышу было видно массивное тело, день и ночь метавшееся в бессильной ярости.

Хищник был красив и страшен. Недавно еще он отметил на коре лакового дерева, рубиновыми каплями его сока, ужасной лапой свой прыжок: знак своей грозной силы, ознакомившись с которым, другие звери как бы приглашались уйти прочь от водопоя, который он себе наметил.

Его боятся люди не меньше, чем звери. Когда нужно, он умеет скрыться в зарослях или среди скал, и напрасно охотники уже два года преследовали его, пока он так глупо не попался в капкан.

Одиннадцать человек за последние шесть месяцев лежат на его совести.

Он смел, скрытен, вероломен и внезапен в своих действиях. Он объявил себя врагом человека, и если бы не слабое обоняние, — ведь он не слышит даже запаха кошачьей мяты и валерьяна, — человеку его никогда бы не поймать.

Сейчас он призвал себе на помощь свой острый слух: он слышит по ночам даже хруст песчинок под лапками ящериц, как же не слышать ему разноголосицу, которая днем и ночью раздается над прутьями его клетки!

Прошлогодний тигр был белым с легкими туманными черными полосами. Этот — весь черный, столь же редкостный по окраске. Но он больше прошлогоднего.

С вчерашнего дня зверя перестали кормить. До того, находясь в неволе, он тем не менее умудрялся съедать зараз более полутора пудов мяса. Еще бы! Если он способен пронести сам на себе мясную тушу целого быка на расстоянии трехсот шагов.

Везут ящик. Сейчас освободят продольный ход к яме, засыпанный камнями, подставят сюда прочную клетку, и запрятанный в нее один из бойцов отправится на место состязания.

Аль-Наи не испытывает никакого страха. Файзулла тщетно зовет ее к себе.

Вот все готово. Зверь присмирел. Он осваивается со своим новым положением. Что-то ему еще предстоит вытерпеть от этих существ, которые ему так ненавистны, которых он нисколько не боится, но с которыми не может никак совладать.

Наконец, клетка поставлена посредине плаца, на котором должна разыграться кровавая драма.

Зрители давно заняли свои места. Мирза Низам, окруженный своими рокандцами, сидит на коврах, под навесом. По правую его руку — Рашид, по левую, на почетном месте — гость-гонец. В руках Рашида гонг. По знаку мирзы Низама он ударит в него, и Саид-Али, попечению которого вверены кон-и-гутские гепарды, как привыкший обращаться с хищниками, подымет переднюю стенку клетки, на которой он пока спокойно сидит, поджав под себя ноги.

Аль-Наи обходит присутствующих и отбирает по камешку белого цвета, который каждый рокандец кладет ей с улыбкой в сдвинутые розовые ладони. Рашид тоже положит камешек, но красного цвета. После этого Аль-Наи кинет один из белых камешков в Саида-Али, чтобы он знал, что нужно быть готовым. Это нужно сделать еще и потому, что мирза Низам не тянет жребия, и один из белых камешков — лишний.

Затем Аль-Наи должна смешать камешки, всыпая их в свой кувшинчик с розовой водой, и вынимать их один за другим, стоя с закрытыми глазами, в то время как мирза Низам будет называть по порядку имена своих рокандцев.

И так велико доверие их к своему вождю, что ни один из них не усомнится в том, что его посылает на страшное дело сама судьба, а не этот белоснежный благочестивый старец.

Но мирза Низам знает, что не каждый годен для такого дела, как бой с тигром один на один. Пусть все думают, что они одинаково способны к этому. Он же дорожит жизнью своих людей и выбирает из года в год только самых отважных, самых хладнокровных.

Давно уже наметил мирза Низам бойца для сегодняшнего состязания. Вот он сидит, тонкий и гибкий, как тот стальной клинок, что лежит перед мирзой Низамом на длинном золотом блюде, с рукоятью, обвязанной белым индийским шарфом.

Его зовут Абдулла и нет ему равного по спокойствию в опасности. А это главное, что нужно в страшной встрече.

Аль-Наи вытаскивает камешки и высоко подымает их каждый раз над головой. Среди напряженного молчания слышен тихий голос мирзы Низама.

Он начал с самых молодых. С отеческой теплотой и любовью произносит он их имена.

Хорошая школа мужества!

Попеременно один за другим взглядывают названные на руки Аль-Наи.

Не он! И как ни отважен каждый — все-таки слышен как будто вздох облегчения.

Но вот все заметили в руке Аль-Наи роковой красный камень. И вмиг тишина стала еще ощутительнее.

— Абдулла! — по-прежнему тихо произносит вождь.

Абдулла слышит свое имя. Ничто не выдает его волнения, которое он испытывает: он овладевает собой мгновенно. Ровной поступью, высоко подняв свою красивую голову, подходит он к мирзе Низаму и, прикладывая руку ко лбу и сердцу, целует край его одежды.

Он скрывается за бамбуковой ширмой и почти тотчас же выходит оттуда весь обнаженный. Лишь полоска белой материи охватывает его бедра. Его грудная клетка подымается ровно. На мускулистом теле видна сетка ребер. Ноги упруго ступают по громадному цветному ковру, которым застлан пол под навесом.

На лицах присутствующих не видно улыбок. Все сосредоточенно молчаливы. Нет никакой музыки. Шумное веселье начинается только после победы…

Абдулла неторопливо подходит к мирзе Низаму для того, чтобы принять от него клинок, не раз бывавший в деле вместе с шарфом, которым окутан эфес. Тонкое, длинное, обоюдоострое оружие. Это — сама смерть. Холод и серый блеск струится с лезвия.

Абдулла несет его одной рукой к выходу из-под навеса, — эфес доходит ему почти до бедра.

У выхода он оборачивается, обертывает правую руку шарфом и подымает клинок острием вверх. Затем он кланяется гордым поклоном, прикладывая правую руку к сердцу.

Сталь сверкает на солнце, и зайчики начинают бегать по лицам рокандцев.

Но это длится одно мгновение.

Вот Абдулла уже повернулся спиной к навесу, и видно, как широким беглым шагом, покачиваясь в пояснице, закинув голову, размахивая обеими руками, — как бы готовя все части своего тела для борьбы, — идет он к своему месту. Оно ничем не обозначено, он должен сам выбрать для себя нужный пункт перед клеткой, самостоятельно рассчитав прыжок тигра.

Абдулла пристально смотрит на зверя.

Тот лежит. Ему невозможно встать на ноги и вытянуться во весь свой могучий рост, ибо крышка бамбукового ящика пригнана так с умыслом.

Голова его у самой решетки, и глаза устремлены на Абдуллу. Но зверь его еще не видит. Неожиданная обстановка действует на него своим тихим ужасом. Он продолжается ровно столько, сколько нужно обоим противникам для того, чтобы разглядеть друг друга и сосредоточиться в взаимной ненависти.

Проходит несколько мгновений, кажущихся вечностью…

Но вот Абдулла чуть приподнимает свою уже поднятую вверх шпагу. Немедленно раздается звон гонга.

Его искусно извлекает из старого почерневшего металлического круга, с заметным углублением в центре от ударов кожаного молотка, Рашид. Звук, сначала тупой и дребезжащий, все усиливается. Волны звуков бегут, нагоняют одна другую, опережают, сливаясь постепенно в грохочущий рокот…

Нервы всех напрягаются. К вискам приливает кровь, ощущается стук собственного сердца!.. А грохот не прекращается, наоборот — он все усиливается и усиливается…

Зверь, сначала изумленный, начинает трепетать. Вся его лицемерная осторожность пропадает. Он полон гнева и жажды разделаться с тем человеком, который стоит перед ним, откинув назад плечи и голову и выставив вперед левую ногу с поднятой острием вверх шпагой, которую держит его опущенная правая рука.

Разве только огонь так же страшен, как страшно это море звуков, которое, кажется, готово затопить его в этой тесной несуразной коробке, куда он запрятан!

Абдулла видит, что тигр поймал его взгляд. Он фиксирует напряжением всей своей воли все свое существо на этой большой черной кошке, которая сейчас будет освобождена.

Так… Готово…

Вот он подымает шпагу еще чуть-чуть выше еле заметным движением руки, — в тот же миг Саид-Али бесшумно подымает вверх дверцу клетки.

Несколько мгновений тигр недвижим.

Что-то произошло, но что — этого он еще не соображает. Он по-прежнему, как заколдованный, не спускает глаз с блестящей стали. Ощущение большой воздушности пространства, перед ним открывающегося, заставляет его податься вперед. Сначала вылезает его страшная лапа, и вот, наконец, он сам, пригнувшись к земле, освобождает из клетки свое тело! Его длинный хвост еще в ней, когда туловище уже выпрямляется, а плоская голова скалит зубы, то и дело открывая пасть.

Наступает момент, от которого все зависит: если внимание тигра достаточно приковано противником к себе — тигр не бросится в сторону, и состязание будет иметь нормальный, так сказать, вид.

Что делается дальше — уследить почти невозможно.

Прыжок… Пожалуй, два, ибо сначала зверь покрывает двадцать шагов, подымая свое тело в воздухе на высоту человеческого роста, затем пригибается к земле и снова высоким рассчитанным прыжком бросается на Абдуллу, который стоит от него в пяти-шести шагах. Но тут происходит что-то невероятное.

Абдулла уже не стоит, он лежит лицом вниз в виде сжатой пружины. Эфес шпаги уперт в землю обеими руками.

Абдулла тоже сделал прыжок.

Прыжок всего в несколько шагов, но этого достаточно, чтобы ему очутиться под зверем, который, обманувшись в расчете, разрезает свое брюхо во всю длину о тот предмет, который так его манил перед тем своим ярким блеском.

Тигр еще жив. Его могучее тело еще вздрагивает, но это — конец.

Абдулла первым целует знамя восстания, которое выносит мирза Низам на плац.

Аль-Наи восторженно смотрит на победителя. В ее мыслях сейчас только одна мечта — разостлать на полу своего шалаша черную блестящую шкуру.

Она займет весь пол и даже загнется на стенку. Аль-Наи хорошо знает размеры своего убежища: шесть шагов!

Она топает от удовольствия ножками и трясет головой.

Под ее маленьким розовым ушком в такт колеблется лиловый цветок.