Рашид пристально всматривается в медную пластинку, привешенную на металлической цепочке к его поясу. На ней тонко и остро выгравированы три строки каких-то знаков. Рашид весь уходит в их созерцание. Губы его невнятно шепчут какие-то слова. Он заучивает находящуюся перед его глазами надпись.
— У верблюда спускной колодец. Двадцать шагов по карнизу… Камень у лестницы…
Рашид изучает ходы таинственной пещеры.
Табличка содержит точную копию надписи рокандского камня, того самого камня, который бесследно исчез из Британского музея.
— Что-то готовится… — повторяет про себя Рашид. — Прибыл гонец с приказаниями хана… Однако, что пользы бесплодно гадать, если наступит вскоре час, и он узнает от мирзы Низама все новости! Лучше заняться своей работой.
— А-оо! — кричит Рашид.
— Аоо-ой! — отвечает чей-то голос, поспешно приближающийся в темноте.
— Наряжены ли часовые к пещере? — спрашивает Рашид.
— Да.
— А дозоры на перевалы?
— Их еще не время сменять, Рашид, недельный срок кончается завтра.
— Хорошо, но усиль бдительность. Ни один путник не должен проскользнуть мимо Кон-и-Гута без того, чтобы мы не знали о нем!..
Завтра день праздника! Ежегодного охотничьего праздника рокандцев, особо торжественно справляемого в Кон-и-Гуте, где жизнь течет так монотонно и однообразно и где даже появление новых стай перелетных птиц является целым событием.
Завтра старый вождь, мирза Низам, прикажет открыть клетку с тигром, и тот рокандец, на которого падет жребий, выступит против него один на один.
Три года тому назад тигр растерзал двух человек. Тогда погиб бесстрашный Мамед-Оглы, поверженный на землю ударом могучей лапы.
Может быть, завтра уйдет из Кон-и-Гута туда, откуда никто не возвращается, еще один смельчак…
Сейчас у Рашида под командой сорок один рокандец. Каждый из этих высоких мускулистых молодых людей, словно отлитых из светлой бронзы, по силе стоит несколько человек. Все сорок один одинаково отважны, решительны, дисциплинированы. Трудно сказать, чтобы один из них в каком-нибудь отношении превосходил другого. Сам Рашид только первый среди равных.
Рашид ведает также стаей гепардов в шесть голов.
На его же попечении белуджистанец Файзулла; его дочь — малолетняя Аль-Наи — единственное лицо с женским именем в Кон-и-Гуте.
Аль-Наи — общая любимица. Ее берегут, как зеницу ока. Все наперерыв стараются ей услужить и исполнить все ее желания. Она повелевает в Кон-и-Гуте, словно царица. Сам мирза Низам подчиняется ее капризам. Когда Аль-Наи появилась в Кон-и-Гуте, ей обрадовались так, словно она была подарком самого аллаха.
Только что приехавший гонец-белуджистанец тоже, видно, останется на праздник охоты, — он никогда еще не видал его…
С ним вместе, считая мирзу Низама и самого Рашида, в Кон-и-Гуте в данное время пятьдесят один человек.
— Надо обдумать, как посадить их… В прошлом году солнце слепило глаза, и был плохо виден зверь при выходе из клетки.
Бой человека с тигром начнется завтра к вечеру. Надо бы все-таки переговорить с мирзой Низамом теперь же о предстоящем дне. Что-то мрачен мирза Низам! О чем-то он, видимо, беспокоится… По-видимому, надо еще более усилить бдительность, хотя и так все настороже с того самого времени, как белуджистанцы Файзуллы, отца Аль-Наи, привезли на верблюдах те большие ящики, обитые войлоком, которые Рашид помогал переносить в потайное место, в одну из пропастей пещеры. Он помнит, что ему пришлось самому перетаскивать туда что-то вроде длинных весел, хотя никакой лодки в Кон-и-Гуте не было, — да и зачем бы она могла понадобиться?
Содержимого ящиков никто так и не увидел. Один мирза Низам знает, кажется, назначение таинственного груза.
— Что-то готовится!.. Сегодня мирза Низам спускался в пещеру… Один!.. Надо, надо поговорить с ним…
Рашид видит невдалеке огонек костра, у которого сидит старый вождь. Иной раз так пройдет у него вся ночь. Недвижно продремлет ее мирза Низам перед мерцающими синими огоньками слабого пламени, только изредка разве сделает движение рукой: положит под язык щепотку зеленого кон-и-гутского табаку…
Весь уходит мирза Низам в созерцание. Всплывает в тишине ночи перед ним прошлое. А оно длинное, — есть, что вспомнить.
Полвека прошло с того дня, как великий хан Роканда, последний властитель его, изгнанный белыми людьми из пределов родной земли, умирая здесь, на краю Голодной пустыни, в пещере Кон-и-Гут, огражденный от опасности преследования непроходимыми песками с севера и запада и цепями высочайших гор с юга и востока, передал ему, мирзе Низаму, своего пятилетнего сына, наследника рокандского престола, и сказал:
— Низам! Я поручаю тебе Ислам-Бека — драгоценнейшую из своих драгоценностей. Будь ему вместо отца. Когда он вырастет — пусть поступит по своему желанию. Ты же никогда не покидай Кон-и-Гута и не допускай сюда чужих людей. Помни, что это последняя свободная от ига чужеземцев пядь рокандской земли. Стереги, мирза Низам, порученное и знай, что каждый старший из моих потомков хотя бы раз в жизни должен совершить намаз на родной земле… Клянись, что исполнишь все, как сказал я…
И мирза Низам поклялся.
Годы шли. Проходили десятилетия одно за другим. Чередой сменялись в стареющем сердце мирзы Низама плачущая горесть тихой печалью, ноющая тоска мечтательной грустью. Роканд стонал под пятой завоевателя. За это время зрелый муж превратился в старца, а мальчик — в юношу, которому наскучило безрадостное однообразное существование вдали от людей. Молодой хан уехал, мирза Низам не препятствовал этому отъезду.
Ислам-хан умер в Индии, оставив от брака своего с дочерью раджи Куанпора сына, Ораз-хана, выросшего индусом по внешнему облику, но оставшегося рокандцем по крови и духу, и дочь, Рау-Ру.
Дочь была увезена из Индии европейцем. Но высокомерный хан не простил своей сестре позора. Движимый чувством ненависти к поработителям его страны, лишившим его трона предков, Ораз-хан приказал умертвить Рау-Ру и ее детей.
Мирза Низам знает от самого Ораз-хана, как все произошло.
Два раза в жизни видел его мирза Низам.
В первый раз, когда Ораз-хан из мальчика превратился в юношу и однажды с надежной охраной прибыл из Каунпора в Кон-и-Гут. Закаленный с детства, он перенес неслыханные тягости трудного и опасного пути, оберегаемый преданными людьми. Недолго пробыл он в Кон-и-Гуте, но был выполнен завет отца: совершен намаз на родной земле.
Раз в год узнавал мирза Низам через гонца о своем повелителе и посылал ему золота столько, сколько тот требовал, из громадных запасов его, хранившихся в Кон-и-Гуте со дня смерти великого хана.
Каких-либо других приказаний хан не отдавал.
Только в самое последнее время вести от Ораз-хана стали поступать чаще и были тревожнее, требования на золото — значительнее…
На какие издержки шло золото, мирза Низам не знал.
Но не на себя, видно, тратит Ораз-хан принадлежащие ему несметные сокровища Кон-и-Гута…
Мирза Низам вновь перечитывает письмо Ораз-хана, привезенное только что прибывшим гонцом:
Привет тебе, чтимый мною мирза Низам! Да хранит тебя Аллах на многие годы под своим знаменем! Передай моим рокандцам, что вскоре наступят дни великой общей жатвы. Пусть приготовятся и сосчитают на полях своих камни, что давят ячменные стебли… Пусть терпеливо ожидают срок. Я дам тебе знать, когда созреет зерно. Тогда пошлешь им сердце черного ворона. Стереги Кон-и-Гут, береги моих верных слуг. Скоро, скоро каждый из них понадобится для великого дела. Слава Аллаху!
— Близок день отмщения! Завтра будет дано знать туда, за пески, — шепчут губы мирзы Низама.
Там, далеко за пустыней, живут порабощенные рокандцы на полях своих, в маленьких шалашах, крытых бамбуковым тростником. Отважные на войне, трудолюбивые в мирной обстановке, попали они под пяту безжалостного завоевателя, потеряв свою свободу без остатка. Правда, теперь на рисовых полях нет недостатка в воде: иностранцы провели везде арыки, устроили плотины на больших водоемах, которые так многочисленны в Роканде, построили высокие светлые поместительные здания, в которых день и ночь производится какая-то работа под охраной диковинных ружей, из которых свинец сыплется, как рис при севе. Туда вход воспрещен под страхом смерти. Еще ни один рокандец там не был и только догадывается, что там делается.
Правда, не страшны более лесные пожары, не страшен бич полей — саранча, не страшна засуха… Со всем этим рокандец с помощью европейцев научился бороться… Благосостояние страны как будто увеличилось, но все равно — плоды работы своей ныне рокандец отдает чужеземцу — надсмотрщику, и тот большую берет себе, меньшую возвращает ему…
И так везде и во всем.
Прежней независимой жизни больше нет.
Тяжела была власть хана и его ставленников, но те хотя не посягали на то, что было освящено законом… А теперь чужеземец, вторгнувшийся в страну, изменил ее обычаи, нарушил весь прочный, установившийся веками жизненный уклад…
Стали безрадостны рисовые поля, эти омертвевшие квадраты, окруженные небольшой земляной насыпью, заботливо сделанной для удержания воды. Сколько труда вложено в каждое поле! Сначала придали грунту неодинаковый уровень для того, чтобы вода могла переходить из одного квадрата в другой; потом — затопили поле, чтобы вымочить почву; потом — срыли земляные окопы и оставили гнить траву и солому, оставшуюся от последней жатвы. И только когда сошла вода, стали пахать. Самое трудное только теперь начинается! Волы вязнут по колено в почве, вязкой, как грязь. Пожалуй, животное оказывает больше пользы, чем первобытный плуг, состоящий из сошника, без рукоятки, в конце которого прикреплено железное острие, приделанное к дышлу, лежащему на ярме. Это древняя арера без выгибов, чтобы разворачивать землю, которая таким образом только разрезывается. После запашки поле выравнивают с помощью доски, в которую вделана длинная палка, служащая рукояткой. Засев… Два дня спустя поле начинает зеленеть!
Наступают дни усиленной работы женщин, этих таинственных золотистых смуглянок, маленькие ручки которых упорно поливают зелень, пока на рисовом стебле не покажется три листа. И поливка — не простое дело! Надо знать, когда поливать, когда пережидать!
Самый богатый урожай уже не радует так сердце…
Безрадостно мечтает рокандец о прежнем в тиши своей хижины, когда зайдет жгучее солнце, свершив свой круг.
Прежде он был счастливее даже в бедности, даже в нищете… А теперь?
Прежде и теперь… Чего же не хватает?
Всем своим существом понимает он, что не хватает свободы, но о ней можно лишь мечтать наедине с самим собой, ибо завоеватель этого не простит.
В сердце накипел гнев. Его нельзя обнаружить, однако тут и там появились все же грозные признаки растущего недовольства: иной раз находили убитого надсмотрщика на полях или в лесу; однажды на камнях водопада нашли отрезанную голову без туловища, которое бесследно исчезло. Нередки стали случаи неповиновения.
Однако все попытки возмущения были пока неорганизованы, разобщены.
И часто мирза Низам, отделенный от соплеменников непроходимой Пустыней смерти, склонив старую голову на морщинистые высохшие руки, думал все об одном и том же. Думал, что бессильны усилия, напрасны жертвы, бесплодны мечты…
И вот теперь вдруг как будто наступает час, когда надежда на освобождение может расцвести и дать плод…
Завтра на празднике мирза Низам объявит всем в Кон-и-Гуте и даст знать в Роканд, что близок час отмщения, что Ораз-хан призывает всех быть наготове. Им известно, что это значит: белуджистанцы, братья рокандцев по вере и по ненависти к чужеземцам, уже десять лет ведут у себя в Белуджистане кровавую войну в горах, завоевывая свои земли пядь за пядью у страшного врага, который овладел берегами страны, потому что овладел океаном и воздухом, потому что умел летать, как птица, бросая в ущелья и долины смертоносные снаряды, рвавшиеся с оглушительным шумом и отравлявшие окрест на многие версты все живое. Много селений было разорено и выжжено, но это не остановило борьбы: жители, забрав с собой остатки своего имущества, ушли глубже в горы, тая в сердце ненависть и месть.
Сегодня и радостно и тревожно на сердце мирзы Низама.
Все бы хорошо, но не оставляет его мысль об охотнике Мэк-Кормике, об его экспедиции в Кон-и-Гуг…
— Как быть? Что предпринять? Как предупредить несчастье? Надо потолковать с Рашидом.
В первый раз в жизни мирза Низам смущен и не может принять самостоятельно решения.
— Мирза Рашид! — зовет мирза Низам своего помощника.
Рашид, казалось, только и ждал приглашения, ибо не положено младшему тревожить старшего без зова, если нет важного дела.
— Рашид, близится рассвет, но до него еще должен ты кое-чем порадовать свое сердце.
— Благодарю тебя, мирза Низам, но скажи, чем ты так опечален и озабочен?
— Рашид, в Кон-и-Гут собираются незванные гости!
— Кто же?
— Англичане. Они снаряжают экспедицию из ученых под начальством Мэк-Кормика.
— Что говоришь ты, мирза Низам? Мэк-Кормика, твоего и моего спасителя?
— Да.
— Ты допустишь их в Кон-и-Гут?
— Ты знаешь, что мы не вправе сделать этого. Ораз-хан повторяет свое распоряжение о недопуске к нам кого бы то ни было.
— Как же быть?
— Вот я и думаю об этом. Он, — мирза Низам указал на белуджистанца, — уедет послезавтра с нашим ответом. Ораз-хан доверяет нам и уверен в том, что мы выполним его приказания. Но…
— Но?..
— Но ты сам понимаешь, что жизнь Мэк-Кормика для нас священна, и мы не можем посягнуть на нее.
— Ты прав, мирза Низам, — сказал Рашид. — Я скорее дам отсечь себе обе руки, чем подыму их на Мэк-Кормика.
— Скажи, — обратился Рашид к гонцу, — где теперь находится Ораз-хан?
— Он живет вблизи наших врагов, в главном городе франков.
— Почему не едет он в Кон-и-Гут, где его встретят не только с почетом, но и с любовью? Ведь эта пядь земли — пядь его родной земли!
Белуджистанец взглянул на Рашида и воскликнул:
— Слушай! Мать Ораз-хана, дочь раджи Каунпора, была кротка, как лань, но она родила льва. Прыжок льва велик, и пяди земли ему мало!
— Скажи мне, — обратился мирза Низам к гонцу, — не говорил ли тебе Ораз-хан, кому я должен передать власть в мой смертный час?
И на протестующий жест Рашида добавил:
— Он близок, мой смертный час. Говорю это, потому что чувствую, как быстро тают мои силы, словно горный снег под лучами солнца.
— Отец мой, — отвечал гонец, — когда ты заболел в прошлом году и твой Абдулла прибыл к Ораз-хану с этим печальным извещением, Ораз-хан сказал:
«Я верю, что Аллах продлит жизнь мирзе Низаму до того момента, когда все будет готово».
— Когда все будет готово? — задумчиво переспросил мирза Низам.
— Да, так он сказал.
— Готово для восстания?
— Да.
— Боюсь, не дожить мне до счастливого часа! Не говорил ли Ораз-хан о Рашиде? Рашид ведь мой преемник?
— Он сказал: «Пусть Рашид съест сердце черного ворона. Он отвечает за сохранность втайне посланного в Кон-и-Гут груза».
— Он так сказал? — воскликнул Рашид.
— Да, — отвечал гонец.
— Знаешь ли ты, что это значит?
— Знаю. В Роканде так говорят тому, чья жизнь в смертельной опасности.
— Значит, действительно, развязка близка! — воскликнул Рашид. — Я не сомневался в тебе, белуджистанец, но теперь вижу, что ты знаешь столько же, сколько и я, и даже больше, так как тебе доверил Ораз-хан то, чего не хотел доверить даже мне.
— Напрасно ты думаешь так, Рашид.
— А тайна груза?
— Но тайна, в которую он тебя пока не посвящает, не его тайна, а общая. Это тайна всех нас, и о ней дано знать немногим! Я хочу сказать: только те проникли в нее вполне, кто выбран на верховном совете начальников вождями восстания.
— Кто они?
— Ораз-хан, раджа Каунпора и эмир белуджистанский.
— Рашид! — тихо сказал мирза Низам.
— Слушаю тебя, отец.
— Завтра, еще до наступления празднества, ты узнаешь тайны пещеры. Тогда же я отдам тебе все нужные распоряжения. А теперь проводи гостя. Ему пора отдохнуть.
С этими словами мирза Низам поправил огонь в костре и жестом руки дал понять собеседникам, что разговор окончен.
Вдали жалобно выла гиена.
Мирза Низам остался наедине с блистающими звездами.
Наедине…
Каждое живое существо на земле знает, что такое одиночество, но одиночество в пустыне есть нечто совершенно особенное.
Оно не молчание. Оно — гармония.
Вы хотите ее ощутить? Пустыня дает вам эту возможность. Однообразная мелодия ее, — первое, что ощущается — есть часть мелодии вселенной, ее ритм — бесконечно большой ритм — есть ритм мира.
Этот ритм вы почувствуете и в горных напластованиях, и в столбчатых перегородках выветрившихся скал, и в дюнных образованиях безбрежного песчаного моря, и в вихрях пыли, взвеваемых смерчами, когда подвижный песок, лежащий в пористых крыльях ряби, превращается в словно живые передвигающиеся крутящиеся столбы, способные поглотить и засыпать целые караваны.
Все здесь особенно. Само солнце являет миру свой лик, как некое грозное существо. Оно стремительно выносится из-за четкой линии горизонта и летит, как кусок твердого пламени, поперек загорающегося неба, за минуту перед тем спокойно-изумрудного — прямо к зениту, откуда жалит все смертное. Так же стремительно покидает оно распаленную землю, закатываясь и оставляя за собой иной раз такой сильный холод звездной ночи, что замерзает вода.
Утром пустыня затоплена отраженной синевой неба, светло-лиловые известняки местами как будто излучают желтое пламя, неприглядные оболочки песчаника начинают светиться, как закаленная сталь.
Днем скалистый Кон-и-Гут, весь в море света, пламенеет, словно от внутреннего огня.
Вечером — на закате — это уже совершенно неописуемое богатство красок, невероятной, ослепительной красоты ковер пустыни — запечатленная в природе сказка Востока.
Нежно розовеет сиенский гранит; базальт сверкает, словно блестящий черный бархат, белеет песчаник, покрытый темной оболочкой, словно девушка, накинувшая траур на белое атласное платье; алебастр, желтоватый, подобно меду, как будто трепетно ждет резца ваятеля, который закончит произведение природы: то гробницу, то обелиск, то сфинкса, то целую пирамиду.
Сегодня, как извечно, солнце сделало снова свою прежнюю работу. Как мощный насос вытянуло оно вновь из сердцевины кон-и-гутских камней по тончайшим капиллярам ничтожные следы заключающейся в них влаги и вместе с тем растворенные в ней соли. Последние, поднявшись на поверхность камней, отчасти улетучились, отчасти, химически соединяясь, еще более уплотнили наружный слой камней, превращая его в подобие твердой коры, которая сдерживает до поры до времени сердцевину камней, превращающуюся с течением столетий в рыхлую труху.
В Кон-и-Гуте знают самые глубокие тайны пустыни, те, что скрыты в камне и воде.
Завтра — праздник. Но послезавтра, рано утром, все свободные рокандцы уйдут на свою обычную ежедневную тяжелую работу: одни — на рисовые поля, другие — к скалам и каскадам водопадов, с них сбегающих.
А к вечеру мирза Низам примет в глубине подземелий мрачной кон-и-гутской пещеры плоды их трудов, урожай тысячелетий, рожденных в безмолвии полей, сердцевины глыб камня, среди извечного шума лазоревых струй.