Так прошло с полчаса. Вдруг неслышно открылась дверь, и вошел слуга-китаец. Бесшумными шагами он подошел к фон Вегерту, сидевшему к нему спиной за работой, и резким движением опрокинул его на пол вместе с креслом. Он быстро перевязал оторопевшему профессору руки и ноги широкой тесьмой, шедшей от узла у ступней ног до затылка, где находился второй узел, и крепко стянул рот шелковым платком.

Затем Ли-Чан, — это был он, фон Вегерт сразу узнал его, — поднял с пола кресло, поставил его на прежнее место у письменного стола и усадил в него совершенно ошеломленного профессора.

Все произошло в несколько секунд.

Связанный фон Вегерт хотел было повернуться, чтобы взглянуть на спавшего Гарримана, но Ли-Чан предупредительно одним взмахом руки повернул его кресло в сторону дивана и сказал по-немецки, с тем самым акцентом, который расслышал фон Вегерт в телефон:

— Молодой джентльмен не проснется ранее завтрашнего утра, господин профессор! Я принял все меры к этому.

Фон Вегерт судорожно тряхнул головой.

— Вам неудобно, сэр? Приходится немного потерпеть. Вы, впрочем, должны извинить меня: я только выполняю полученные мною инструкции. Позвольте, я перевяжу узел, — я, кажется, несколько сильно стянул вас, — добавил он с улыбкой. — Но только вы должны обещать, что не будете пытаться причинить себе излишнее огорчение. Если, сэр, — и голос Ли-Чана зазвенел угрозой, — вы начнете вести себя беспокойно, я приму, будьте уверены, немедленно решительные меры.

Вместе с этими словами китаец взметнул вверх левую рук и затем медленным движением опустил ее кисть вниз, оттянув в сторону большой палец.

Фон Вегерт знал значение этого знака, употребляемого в самой глухой провинции Китая — Сум-пан-тине в торжественных случаях умерщвления человека, осужденного законом.

— Но если он сумпантинец, — пронеслось у него в мыслях, — то ведь он мог бы заменить мне всю ту литературу, которую я бесплодно ищу об этом, никому не известном уголке земного шара! Он мог бы рассказать мне историю этой майолики, которая лежит в моем сундуке и ждет своего определения! Ах, если бы он догадался развязать мне рот!

Ли-Чан как будто угадал мысль фон Вегерта.

— Вы хотите меня спросить о чем-нибудь, господин профессор? Что же, если вы будете вести себя смирно, то через непродолжительное время я освобожу вашу руку от этой неприятной повязки, и вы сможете написать мне о ваших желаниях. Право же, мне самому неловко, глядя ка вас. Очень сожалею, господин профессор! Но вы сами виноваты. Вам нужно было только согласиться на просьбу оставить мысль об этой несчастной кон-и-гутской экспедиции, — и все было бы прекрасно!

Фон Вегерт удивленно вскинул глаза.

— Ваше решение непоколебимо, господин профессор?

Фон Вегерт резко кивнул.

— Сегодня со мной происходят действительно необыкновенные приключения! — подумал он.

— Что же! Приветствую такое мужество перед лицом смерти, уважаемый господин профессор! Но если бы вы дали ваше согласие на исполнение обращенной к вам просьбы и ваше слово о полном молчании по поводу происходящей с вами в данный момент неприятности, то вы были бы немедленно освобождены. Впрочем, в вашем распоряжении еще полтора часа времени.

Глаза фон Вегерта в упор смотрели на китайца.

— В нашем положении не очень удобно размышлять, но судя по тому, что вы говорили по вопросу о размышлении вообще м-ру Гарриману, — сказал, улыбаясь, Ли-Чан, — вам все-таки удастся прийти к какому-нибудь умозаключению. Не правда ли?

Фон Вегерт взглянул на Гарримана.

Тот спал врастяжку, и было видно, что он не проснется. Он лежал, вытянувшись, не двигаясь, как убитый, в том же положении, в каком он заснул. Несомненно, наркотик, который дал ему Ли-Чан за ужином в одном из блюд, был очень силен.

— С удовольствием, господин профессор, я прослушал вашу маленькую лекцию, прочитанную м-ру Гарриману. Вы указали на очень интересные моменты!

Фон Вегерт напряженно слушал китайца со все возрастающим изумлением.

— В этой области — открытий и изобретений, — чрезвычайно много поучительного. На это обращали внимание еще Мармери и Омелянский. Но вы, по-видимому, умышленно умолчали о ряде фактов. Конечно, они были бы трудны для понимания вашего молодого собеседника! Так, например… Впрочем, может быть, вы более не расположены вести беседу на эту тему и предпочитаете, чтобы я замолчал? — внезапно сказал Ли-Чан, наклонившись к фон Вегерту.

Тот, откинувшись на спинку кресла, покачал головой в знак отрицания.

— Чем больше он выскажется, тем лучше, — подумал ученый.

— Очень вам благодарен, господин профессор, за желание побеседовать со мной. Мне известно положение, которое вы занимаете в науке. Поверьте, я чрезвычайно ценю разговор с вами, мне очень лестно, что вы не отказываете мне в нем! Тем приятнее мне доставить вам сейчас хотя некоторое облегчение…

С этими словами Ли-Чан ловким движением высвободил правую руку фон Вегерта из-под повязки и положил на его колени блокнот и карандаш.

— Таким образом мы сможем беседовать, господин профессор! Ах, господин профессор! Вот вы сказали, что великие идеи следует осмысливать для извлечения из них прикладного знания. Этот принцип и привел вас к мысли об участии в кон-и-гутской экспедиции!.. И теперь в вашем распоряжении… — китаец взглянул на часы, — ровно час тридцать минут для того, чтобы отказаться от этого взгляда…

Фон Вегерт сделал движение.

— Вы успеете еще ответить, сэр, по этому вопросу. Ровно через час тридцать минут я попрошу у вас этого ответа в последний и окончательный раз. А пока позвольте мне восполнить те пропуски, которые, как мне представляется, вы сделали в рассказе об открытиях и изобретениях, как плодов человеческого наблюдения, размышления и случая. Я бы добавил еще — фантазии ученого! Прежде всего вы, мне кажется, недостаточно оттеняете то обстоятельство, что хронологический, так сказать, порядок открытий всегда соответствует их логическому развитию. Словом, природе приходится ставить вопросы в определенном порядке. Согласитесь, что, например, наблюдение Галилея над колебаниями лампады подготовило изобретение точных хронометров, а это, в свою очередь, дало возможность уверенного хождения кораблей в океанах. Без аналитической геометрии не мог бы возникнуть анализ бесконечно малых величин, а открытие Кеплера должно было предшествовать открытию Ньютона. Не правда ли?

Фон Вегерт смотрел на Ли-Чана с выражением такого сильного изумления, что китаец прервал свою речь и, улыбнувшись, спросил:

— Сознайтесь, господин профессор, что вам следует переменить свое мнение о вашем невольном собеседнике: вы принимали меня за бандита, не так ли?

Фон Вегерт утвердительно кивнул головой.

— О, господин профессор! Я только выполняю поручение, очень тяжелое поручение, в силу неизбежной необходимости! — сказал он. — Но продолжу свою мысль.

Я думаю, что только так и объясняются обычные в истории науки случаи, когда теоретические представления давали возможность с большой уверенностью предсказать будущие открытия и когда смелые гипотезы служили путеводной нитью в развитии положительного знания. Ведь Менделеев и Лотар Мейер, устанавливая законы периодичности химических элементов, указали с точностью в своей системе места еще не открытых в их времена элементов с определенными свойствами. Или хотя бы Леверье и Адамс, которые, изучая Уран, определили положение в мировом пространстве Нептуна, впоследствии и оказавшегося в указанном месте! Гамильтон предсказал преломление лучей — коническую рефракцию, Максуель — тождество света и электричества, ваш соотечественник Гофмейстер — существование связи между споровыми и семенными растениями…

Фон Вегерт качнул головой. Осведомленность китайца в разнообразных областях знания сбивала его с толку. Он никак не мог решить, кого он перед собой видит: с одной стороны, Ли-Чан казался опытным профессионалом-грабителем и убийцей, с другой — это был корректный господин с незаурядными мыслительными способностями.

Фон Вегерт решил слушать его дальше, тем более, что Ли-Чан говорил с видимым удовольствием, — словно ему хотелось поделиться своими мыслями с человеком, который его понимал с двух слов.

— Я думаю, — продолжал китаец, — этим же объясняется и то поразительное на первый взгляд обстоятельство, что весьма многие открытия совпадали во времени, как, например, открытия Леверье и Адамса, Менделеева и Лотара Мейера, о которых я только что сказал. Ньютон и Лейбниц одновременно и независимо друг от друга вводят в науку дифференциальное исчисление, Снеллиус и Декарт — законы преломления света, Лобачевский и Гаусс — последнюю аксиому Эвклида о параллельных линиях. Мейер, Гельмгольц и Джоуль — закон сокращения энергии. Шлейден и Шванн — клеточную теорию, Дарвин и Уоллес — теорию естественного отбора, которую они прочитали в Линнеевском обществе в один и тот же день, 1-го июля 1858 года! Вант-Гофф и Ле Бель — учение о пространственном расположении атомов. Когда Кальсте читал во французской Академии наук свой доклад о сжижении газов, президентом была получена депеша из Женевы от Пикте о том же! А сколько ученых должны поделить свою славу первого открытия или изобретения со своими предшественниками, только опоздавшими с оглашением добытых открытий и изобретений! В лабораторных журналах русского ученого Ломоносова можно, говорят, найти несколько первоклассных открытий, впоследствии прославивших не одно имя в Европе! В посмертных рукописях Карно изложены основные принципы закона сохранения энергии Джоуля и Роберта Мейера, среди бумаг Клода Бернара найдена рукопись с экспериментальными доказательствами энзимного характера спиртового брожения, который был установлен затем Эдуардом Бухнером…

Да, господин профессор! В сущности, среди великих изобретений, которые преобразовали лицо мира, нет ни одного, относительно которого можно было бы сказать, что это создано одним человеком! Нет, ваш Ницше не прав с своей индивидуалистической точкой зрения: в основе открытий и изобретений, словом — ученой деятельности вообще — лежит другой принцип — принцип коллективизма! Во всяком случае, должен лежать. Иначе посмотрите, что получается! В России — Попов, в Италии — Маркони почти одновременно изобретают беспроволочный телеграф, Каньяр-Латур и Шванн задолго до Пастера создают биологическую теорию брожения, но начинается спор о приоритете! Наконец, находят формулу, что честь научного открытия закрепляется за тем, кто первый ясно и определенно его формулировал для закрепления за наукой. Поэтому все знают о Рентгене с его х-лучами, проходящими сквозь непроницаемые для света тела, но мало кто знает о Ленаре, открывшем их, в сущности, первым. Знаменитый Рамзай открыл аргон, который сто лет тому назад был открыт Кавендишем, опередившим также не менее знаменитого Лавуазье в вопросе образования воды при горении водорода и кислорода… А случай с Либахом! Ведь бром был открыт не Баляром, а именно им, хотя он его принял за нечто другое и оставил без внимания, — ошибка, которую он ведь, как вы знаете, не мог себе простить всю жизнь!

Ах, господин профессор! Право же, нет темы более увлекательной для разговора, чем эта, и я более чем огорчен тем обстоятельством, что не имею возможности выслушать ваше мнение. Может быть, вы воспользуетесь карандашом?

Фон Вегерт написал:

Меня всегда интересовало значение случая в жизни человека с научной точки зрения. Я много думал над тем, как вечные и неизменные законы логики по необъяснимому капризу случая рушатся, все привычные расчеты человеческого ума падают, как карточный домик. Особенно это ощутительно в науке, где, благодаря случаю, весьма часто теряется вся нить исследования. Благодаря случаю иной раз роняется само достоинство науки. Впрочем, бывает и наоборот: часто случай помогает решить задачу.

Фон Вегерт положил карандаш и протянул листок Ли-Чану.

Китаец с полупоклоном принял его, прочитал, аккуратно сложил, спрятал в карман и сказал:

— О, летопись науки пестрит случайностями. Вы сами привели много примеров этого. Но разве не странная случайность то обстоятельство, что мы с вами, — люди, родившиеся на двух противоположных точках земного шара и никогда не встречавшиеся до этого печального дня, — заняты мысленно одним и тем же вопросом?

Фон Вегерт сделал попытку улыбнуться.

Мирный тон беседы настроил Ли-Чана, по-видимому, совсем добродушно. Обаяние, которым был в избытке наделен фон Вегерт, как будто подействовало и на китайца. Уже одно то, что профессор не попытался освобожденной рукой сорвать повязку с лица, доказывало Ли-Чану, что он имеет дело с человеком, вполне хладнокровно относящимся к обстановке и ясно оценивающим всю свою беспомощность.

— Вас заинтересовал случай, как причина научных открытий, а я долго думал, — продолжал Ли-Чан, — над тем, с каким высокомерием, с какой надменностью, я сказал бы, встречает наука каждое открытие, независимо от того, является ли оно плодом случая или длительной напряженной работы. Пожалуй, то открытие, которое сделал м-р Гарриман, — Ли-Чан рассмеялся, — первое открытие, которое признано без скептицизма!

Ведь вот, например, Гальвани поднимали прямо на смех, называли «лягушачьим танцмейстером», когда он опубликовал свой бессмертный опыт над сокращением лапок лягушек под влиянием электрического раздражения. Франклина, после изобретения им громоотвода, Лондонское Королевское общество называло «фантазером». Гюйгенс писал, что закон всемирного тяготения Ньютона — «чистейший абсурд», а последний называл волнообразную теорию света Гюйгенса — «весьма сомнительным достижением науки». Статья о законе сохранения энергии Мейера нигде последним не могла быть напечатана, ибо лучшие физические журналы не приняли ее, как «явно вздорную». Открытие Обермейстером спирохет в крови тифозных было встречено медициной насмешками и глумлением! А этот случай с фонографом Эдисона! Вы, конечно, знаете его? Когда в 1878 году фонограф демонстрировали во французской Академии наук, академик Бульо пришел в величайшее негодование и обвинил представителя Эдисона в сознательном обмане почтенных академиков, заподозрив его в чревовещании! Русский ученый Тимирязев тоже признается, что он долго не верил в фонограф… Да, да, господин профессор! Вам, надеюсь, не приходилось иметь дела с такого рода скептицизмом? В вашей области археологии, насколько я знаю, ваш авторитет утвержден незыблемо!

Фон Вегерт взял карандаш и написал:

Я с большим интересом слушаю вас. Но извините мою настойчивость: может быть, вы выскажетесь и по вопросу, который меня особенно интересует, т. е. о роли случая в деле открытий и изобретений?

Ли-Чан прочитал написанное фон Вегертом и предупредительно произнес, пряча новый листок:

— О, господин профессор! Поверьте, я рад поболтать с вами на эту тему, но с гораздо большим интересом я выслушал бы вас самого, если бы это было возможно!

Случай! Конечно, его значение еще недостаточно оценено. Вот смотрите, — и он указал на окно, — там, как вы знаете, висит в воздухе сетка Нортумберландского моста, чуда инженерного искусства… Как далеко ему до его предка — сломанного бурей дерева, переброшенного стихией через ручей, послужившего первобытному человеку прототипом моста! Вероятно, обломок дерева, плывший по воде, навел также случайно на мысль о сооружении лодки. Или вот эта чудесная фарфоровая чашка! — и Ли-Чан указал рукой на стоявший около чайный прибор, — как раз в вашем труде «О некоторых особенностях глиняной посуды Сум-пан-тиня», — моей родины, господин профессор, — я прочитал, как для варки пищи наши китайские предки выдалбливали тыквы и для предохранения от огня обкладывали их снаружи глиной и как обожженная глина, сделав ненужной тыкву, привела случайно к мысли о глиняной посуде!

Фон Вегерт написал:

Ваша эрудиция изумляет меня. Никак не ожидал, что вы читали мое сочинение. Позвольте узнать вашу специальность?

Ли-Чан взглянул через руку фон Вегерта в написанное им, и не успел тот положить карандаш, как прозвучал ответ, произнесенный тихо и торжественно:

— Я член Общества Зеленой Луны, господин профессор!

Этот ответ ничего не объяснял.

Лицо фон Вегерта не высказало никаких признаков удивления; усталой рукой пригласил он Ля-Чана продолжать.

Тот по-прежнему аккуратно спрятал новую записку фон Вегерта, закурил сигару и, откинувшись на кресле, положил ногу на ногу.

— Наши китайские письмена, — начал он, — изобретены случайно ученым мандарином, гулявшим по берегу моря и наблюдавшим морских птиц, — следы их лапок дали ему мысль воспользоваться аналогичными начертаниями для зафиксирования последних на бумаге. Удар молнии в песок, сплавивший его в стекловидную массу, помог какому-то финикиянину изобрести стекло. Но вы что-то хотите сообщить мне?

Глаза фон Вегерта улыбались.

Вновь написал он:

Когда говорят о каком-нибудь человеке, что он «пороха не выдумает», то это выражение едва ли можно считать удачным, ибо Бертольд Шварц, заронивший по счастливому случаю искру в смесь серы, селитры и угля, никаким образом пороха не «выдумывал»! Эта мысль мелькнула у меня под впечатлением ваших слов, но пожалуйста, продолжайте, м-р Ли-Чан!

И эту записку фон Вегерта постигла участь прежних. По-видимому, Ли-Чан не хотел оставить ни одного следа от своей беседы с ученым.

— Да, господин профессор, — сказал он, — в конце концов, бесчисленное количество открытий и изобретений обязано случаю. И классическая древность и средние века дали нам многочисленные примеры этого. Вот, например, Пифагор: не проходи он, — расхохотался Ли-Чан, — мимо кузницы и не обрати внимания на разницу в тонах ударов молота, соответствовавшие кварте, квинте и октаве, арифметическое соотношение звуков не было бы им открыто. Или — Архимед, выскочивший с криком «эврика» из ванны и прибежавший голым домой, чтобы записать случайно открытый им при купании гидростатический закон, получивший его имя. Этот закон не был бы им открыт, если бы сиракузский тиран Гиерон, сомневавшийся в честности своего ювелира и желавший узнать, не содержит ли сработанная им золотая корона примеси серебра, — но узнать так, чтобы не подвергнуть корону ни малейшему вреду, — не поставил этой задачи своему родственнику Архимеду. Кунеус совершенно случайно открыл лейденскую банку. А яблоко Вульсторпской яблони! Я видел ту историческую скамью, которая сделана из нее в честь Ньютона, в 1666 году, двадцати четырех лет от роду открывшего закон всемирного тяготения! Не упади это яблоко — неизвестно, когда он был бы открыт! Или, например, случай с Джемсом Уаттом. Как жаль, — воскликнул Ли-Чан, — что ваш Гарриман не слышит меня в данный момент. Не поручи тетка Джемсу Уатту присмотреть за горшком с супом, этот малыш не увидел бы танцующей крышки под влиянием вырывающихся клубов пара.

Суп не выкипел бы, но не была построена и паровая машина! Если бы врач Гальвани не подвесил в ветреный день лапки лягушки на медной проволоке к чугунным перилам балкона, им не было бы открыто динамическое электричество, и еще неизвестно, во что бы вылилось современное учение о гальванизме.

А изобретение микроскопа? Вам известно, господин профессор, как был открыт его принцип?

Фон Вегерт отрицательно качнул головой.

— В небольшом голландском городе жил какой-то бедняк, оптический мастер, некий Янсен. Однажды его сын посмотрел случайно на какой-то мелкий предмет сквозь два выпуклых стекла, расположенных на некотором расстоянии одно от другого, и поразился громадным увеличением его. Вот это-то случайное наблюдение молодого Захария Янсена и повело к изобретению сложного микроскопа. Приблизительно то же случилось с знаменитым Гельмгольцем, когда он изобрел офтальмоскоп — прибор для исследования внутреннего строения глаза. Гельмгольц и его ассистент случайно одновременно посмотрели вдоль оптической оси комбинации стекол с противоположных сторон, и вдруг Гельмгольц ясно увидел дно глаза своего ассистента! Он тотчас сообразил, что хрусталик глаза последнего сыграл роль объектива, отбрасывающего изображение внутренней поверхности глаза.

Если бы 8 ноября 1895 года в лаборатории Рентгена, когда он повторял опыты Ленара и Герца для изучения свойств катодных лучей, вблизи не находилось совершенно случайно экрана, покрытого платиново-синеродистым барием, — Рентген не заметил бы свечение этого экрана, не заметил бы своих знаменитых х-лучей, обессмертивших его имя. А открытие радия! Если бы в конце февраля 1896 года не стояли пасмурные дни, ведь радий не был бы открыт Беккерелем. Беккерель прервал из-за пасмурной погоды свои опыты над урановыми солями, подвергавшимися им влиянию солнечных лучей, и снаряженные к опыту рамки с фотографическими пластинками положил с досадой в ящик стола вместе с урановой солью, 1-го марта он решил проявить пластинки, ожидая еле заметного изображения, и вдруг увидел, что изображение получилось ничуть не слабее, чем в опытах с предварительно освещенной солью урана. Оказалось, что соли урана испускают свойственную им лучистую энергию независимо от предварительного освещения их солнцем. В дальнейшем ведь это и привело к открытию радия.

В 1828 году Велер нечаянно, абсолютно нечаянно, открыл мочевину! Вы помните сенсацию, которую произвело это открытие? Еще бы! Чисто химическим путем, без всякого участия животного организма, было получено вещество, которое могло возникнуть только под влиянием «жизненной силы», как тогда говорили, и как еще и сейчас говорят те, которые не могут отрешиться от представления о «душе» и «боге», как о необходимых факторах жизни. А вот еще случай, который мне известен! Зимой 1867 года фирма Сарга в Вене послала в Англию большую партию глицерина. Когда груз прибыл, оказалось, что весь глицерин под влиянием тряски и холода превратился в белую массу игольчатых кристаллов. Теперь кристаллизацией глицерина пользуются для его очистки. Или вот тоже характерный случай. В 1839 году на одном химическом заводе случайно уронили на горячую печь несколько резины, смешанной с серой, — получилась знаменитая «вулканизированная» резина. Все производство анилиновых красок возникло благодаря случайности, когда химик Перкин, ожидая хинина при окислении какого-то препарата хромовой смесью, получил внезапно неизвестное темно-фиолетовое вещество, оказавшееся впоследствии анилином. Получение синей краски индиго — стало возможным после того, как по небрежности рабочего слишком поднялась температура. Термометр лопнул, и капли ртути попали в химическое соединение.

Вероятно, многое из того, что я говорю, вам известно, господин профессор, но вот случай, о котором вы, может быть, и не осведомлены. В 1872 году в Балтиморе, в лаборатории американского профессора Ира работал еврей, русский эмигрант, Фальберг. Надо вам сказать, что он не имел обыкновения после занятий мыть рук перед обедом. И вот однажды, во время последнего, он почувствовал во рту сильный сладкий вкус. Это его заинтересовало, и он обратился за выяснением вопроса к продуктам, с которыми он работал до обеда. Среди отбросов сливной химической чашки и был им найден сахарин. Фальберг в короткий срок стал миллионером. С этих пор, говорят, он стал мыть руки! Напомню вам, кстати, другое открытие — динамита. Как-то бутыль с нитроглицерином разбилась и пропитала инфузорную землю. Получился динамит.

Ну! — Ли-Чан затянулся сигарой, — что касается этого случая, то лучше бы его и не было! Если сахарин сделал одного человека миллионером, то динамит сделал миллионы людей нищими! А вот, господин профессор, несколько примеров из области медицины. Как-то раз в Берлине к одному фотографу на сеанс явилась дама. Она была им снята, но оказалось, что лицо ее на пробном негативе покрыто пятнами. Эти пятна оказались оспенной сыпью. Действительно, дама эта заболела впоследствии оспой. Фотографическая пластинка сильной чувствительности позволила предвидеть заболевание! Многие микробы открыты случайно. В Неаполе в одной семье приготовили омлет и поставили в прохладном месте. Через два дня заметили, что поверхность остатков съеденного омлета в темноте светится. В ужасе, думая, что омлет отравлен фосфором, отправили его в лабораторию на исследование, где были найдены колонии нового вида светящихся бактерий.

Ах! Сколько, сколько раз случай помогал науке! Совершенно случайно Фарадей открыл явление сжижения газов, Вальден — так называемый «оптический круговой процесс». А сколько сделано, благодаря случаю, более мелких открытий в области хотя бы одной только химии! Гофман случайно получает изонитрилы, Мейер — тиофен, Франкланд — цинко-органические соединения, Клеман и Дезорм — случайно получают возможность изучить свойства серной кислоты… Иод, хлор, гелий, аргон — все открыто случайно! Недаром физик Гюйгенс, который сделал столько открытий, высказал сомнение, чтобы мог найтись такой гений, который изобрел бы зрительную трубу без помощи случая! Самому Лавуазье только случай помог открыть закон вечности вещества.

Но, без сомнения, одним из наиболее замечательных примеров случайных открытий я считаю открытие Партером принципа иммунизации, т. е. способа предохранения против заразных болезней. Если бы Пастер не был случайно лишен свежих разводок возбудителей холеры, когда он вспрыскивал их курам, и не вспрыснул старую многомесячную культуру, он никогда не открыл бы своего знаменитого способа устранения во многих случаях восприимчивости организма к заболеванию.

Внезапно Ли-Чан умолк. Его взгляд скользнул по лицу фон Вегерта и на момент остановился на часах, стоявших напротив на камине. Вместе с тем раздался их звон. Часы мелодично пробили четыре раза.

Ли-Чан вынул из бокового кармана небольшой никелированный футляр и положил его перед собой на стол.

Фон Вегерт невольно вздрогнул.

Казалось, бой часов являлся предвестником грозной опасности.

Фон Вегерт сразу понял, что заключал в себе этот блестящий предмет. Ведь не случайно же Ли-Чан закончил свою речь Пастером! Есть какая-то связь между ним и последним примером, приведенным Ли-Чаном.

Ли-Чан, между тем, вынул изо рта сигару, аккуратно спрятал ее вместе с пеплом в портсигар, снял с вежливой улыбкой с колен фон Вегерта блокнот и карандаш и положил их на прежнее место.

Улыбаясь, он придвинул свое кресло ближе к креслу фон Вегерта и произнес:

— Я прошу вас, господин профессор, на этот раз в окончательной форме ответить мне: желаете ли вы исполнить обращенную к вам просьбу или нет? Достаточно вашего простого обещания, что вы не примете участия в экспедиции в Кон-и-Гут, и вы немедленно будете освобождены, все эти неприятности кончатся. Само собой разумеется, что вы должны также обещать, — о чем я уже вам сказал, — не подвергать огласке ничего из того, что происходило с вами в эту ночь.

Фон Вегерт выслушал слова китайца, звучавшие твердо и размеренно, словно удары молотка о медь, о смешанным чувством волнения и любопытства.

Что Ли-Чан его убьет в случае отказа повиноваться, это фон Вегерт понимал вполне определенно. Достоинство ученого боролось в нем с инстинктом самосохранения. Но боролось недолго.

Ли-Чан внимательно за ним наблюдал.

Наконец, фон Вегерт решился. Глаза его улыбнулись. Ли-Чан протянул ему блокнот и карандаш.

В последний раз.

Фон Вегерт написал:

Не можете ли вы сообщить, какое значение будет иметь для вопроса об отправлении экспедиции мой отказ от нее, если я всего навсего только археолог, и экспедиция, вдобавок, финансируется не мной?

Китаец улыбнулся в свою очередь.

— Извольте, — сказал он, — я удовлетворю ваше желание и отвечу вам на ваш вопрос. Экспедиция будет бессильна в работе на месте, если она даже и выехала бы, — чего я не думаю, — так как экспедиция больше не располагает надписью рокандского камня: записная книжка Гутчисона, все документы, диапозитив, который был показан сегодня вечером на экране Географического института уже нами уничтожены, принадлежащий же вам негатив будет уничтожен! Он лежит в вашем портфеле, сэр! — и Ли-Чан кивнул головой на письменный стол. — Без этой руководящей надписи экспедиция будет бродить в потемках. Мы же вполне определенно установили, что только один вы могли запомнить надпись, так как весьма долго проработали над ней, ее фотографируя. Другие ученые, оказалось, не помнят деталей, а детали-то и важны. Вы удовлетворены ответом, господин профессор?

Написал фон Вегерт:

Благодарю вас за откровенность. У меня в таком случае имеется к вам один только вопрос. Если вы согласитесь на него ответить, я буду вам обязан, несмотря ни на что. Этот вопрос, м-р Ли-Чан, — чисто научный вопрос.

— Прошу вас, — ответил китаец. — Но в вашем распоряжении для разговора не более пяти минут.

Фон Вегерт торопливо набросал на блокноте:

Так как вы уроженец Сум-пан-тиня, где еще не было ноги европейца, то не можете ли вы определить, к какому веку относится майолика, собранная в моем большом ящике? Не есть ли это майолика развалин храма бога солнца Ма? И если да, то не следует ли отсюда вывод, что религия Ма есть древнейшая из известных нам религий Китая? Решение этого вопроса есть дело чрезвычайной для науки важности.

Ли-Чан произнес с улыбкой:

— Господин профессор? В Сум-пан-тине до сих пор поклоняются Ма. Эту майолику я узнал с первого взгляда. Вы правы в ваших предположениях.

Лицо фон Вегерта просветлело. Двухлетний труд был закончен. Закончен для него самого, ибо кто узнает, что тайна перестала быть тайной. Точное решение последнего научного вопроса в жизни фон Вегерта далось легко, но покупалось дорогой ценой, ценой жизни.

Снова написал фон Вегерт Ли-Чану:

Не можете ли вы изложить сказанное письменно и направить открытие вместе с майоликой в Археологическое общество?

Ли-Чан предупредительно отвечал:

— К сожалению, этой последней вашей просьбы я исполнить не могу. В Археологическое общество будет отправлен ваш ящик, но не с майоликой, а с вами самим. М-р Гарриман сам отвезет его от вашего имени и сдаст на хранение до вашего нового распоряжения.

Фон Вегерт содрогнулся.

— Господин профессор, да или нет?

Фон Вегерт закрыл глаза.

— Господин профессор, да или нет? Принимаете ли вы наши условия?

Фон Вегерт тихо качнул головой в знак отрицания. Веки его больше не поднялись.

Тогда Ли-Чан стремительно сунул в карман последние записки ученого, одним прыжком вскочил с кресла, и не успел фон Вегерт заметить, как его правая рука молниеносно была привязана к телу; затем Ли-Чан быстрым взглядом огляделся кругом и направился к сундуку с майоликой, мимоходом взглянув на лежавшего без движения Гарримана.

Разноцветные плитки отражали своей блестящей поверхностью электрический свет ламп. Лиловый узорчатый орнамент на темно-багряном фоне майолик нарядно выделялся из массы голубых, розовых, желтых, темно-синих поверхностей.

Так же стремительно Ли-Чан стал выбирать одну за другой лежавшие плитки из сундука и складывать их около на ковер. В несколько минут сундук был опустошен.

Лицо Ли-Чана оставалось каменным, словно он готовился уложить туда не фон Вегерта, а его вещи. Только когда были выбраны последние плитки, выражение лица Ли-Чана перестало быть бесстрастным, — он несколько сморщился: со дна сундука археолога подымался тяжелый запах камфоры. Очевидно, там раньше хранились предметы другого рода, которые требовали особых предосторожностей для хранения.

Проделав свою работу, Ли-Чан выпрямился и взглянул на связанного фон Вегерта. Тот сидел к нему спиной, по-прежнему на вид покойный, как будто уснувший.

Профессор Роберт фон Вегерт отдавал себе ясный отчет в том, что произойдет.

Уступить он не мог, — вся его внутренняя гордость восставала против уступки насилию. Уступить он не хотел. Бороться не было возможности. Мысль, что преступление рано или поздно будет открыто и что, следовательно, запутанный вопрос о Кон-и-Гуте, запутывающийся с каждым днем все более и более, получит новые данные для своего решения, — эта мысль его успокаивала.

— Что же! Моя смерть не ухудшит, а улучшит состояние дела, — подумал фон Вегерт, — в конце концов, лучше умереть из-за науки, чем вследствие чего-нибудь другого.

Это была последняя мысль ученого, вынесшего себе приговор. Приговор был окончательный и бесповоротный.

Осталось ждать приведения его в исполнение.

Усилием всего своего существа фон Вегерт замкнул работу своего интеллекта. Он даже перестал ощущать боль от бинта, стягивавшего его тело. Разве только шелковая повязка на рту несколько мешала, так как препятствовала дыханию. На один момент горячая волна как бы залила его, — кровь сделала последнее бешеное усилие вернуть человека к жизни. Но затем весь организм затих в напряжении, без мысли, без чувств.

Ли-Чан снял блестящую крышку с того небольшого металлического ящичка, который он незадолго перед этим поставил на стол, и вынул из него так называемый шприц Праватца, употребляемый в медицине для инъекции сильнодействующих ядов. Шприц уже был наполнен какой-то жидкостью.

Ли-Чан подошел к креслу фон Вегерта.

Секунду, казалось, он колебался.

— Сэр, — произнес он, — да или нет? Я спрашиваю вас в последний раз.

Фон Вегерт не отвечал.

Ли-Чан чуть заметно вздохнул и, более не колеблясь, воткнул иглу шприца в тыльную часть шеи фон Вегерта.

Драгоценная майолика плитка за плиткой была выброшена Ли-Чаном через открытое окно в строительный мусор, которым на дворе заваливали основание фундамента возводившейся постройки.