Кровь яростно стучала в виски… Напряжение достигло последних пределов. Воскресающее сознание пугливо отгоняло какую-то мысль, стремившуюся в него проникнуть. Тупая ноющая боль во всем теле требовала покоя. С легким вздохом фон Вегерт вытянул ноги. Раздался треск… Эхо восприняло его, как пушечный залп. Еще секунда, другая — похожие на вечность.

Где я?

Он хотел крикнуть, но спазма сдавила горло. Дышать было тяжело. Отверстия, находившиеся на крышке сундука, затянутые изнутри полотном, пропускали воздух с трудом, ровно столько, сколько нужно для предметов неодушевленных, к хранению коих этот сундук был в свое время приспособлен.

Глухие человеческие голоса, далекие, едва слышные, вывели фон Вегерта из оцепенения. Он ясно различал слова, которые падали в его мозг, словно жидкие капли расплавленного свинца, и растекались в нем, не оставляя следа.

— Резерфорд! Что это у вас трещит здесь? Вот опять, вы слышите?

— Да, странно! Мне показалось, что…

— Идите сюда! Вот здесь явственно слышно…

До слуха фон Вегерта донеслись звонкие удары шагов по каменным плитам.

— Вот и еще и еще…

Голоса стали переплетаться, звеня почти у самого уха.

Фон Вегерт ясно различал густой, несколько насмешливый голос Бонзельса. Он говорил:

— По-видимому, самое интересное здесь — из области потустороннего! Не правда ли, господа! Но наши гости — не спириты, показывайте-ка нам ваши коллекции… Что вы говорите, профессор Медведев?

— …Я слышал стон!

В настороженной тишине подошли еще двое.

— Что такое?

— В чем дело?.

Фон Вегерт слышит эти вопросы, голоса так знакомы… И вдруг ослепительно сверкнуло воспоминание! Да ведь это Морган и Краузе, те самые, с которыми он разбирался в вопросе о кон-и-гутском камне.

— Кон-и-Гут…

Мысль продолжает сверлить его мозг… Вот еще, еще немножко, и он воспримет эту мысль, поймает ее, поймет… Фон Вегерт судорожно, с силой вытянулся. Его правая нога проломила тонкую перегородку сундука. Сквозь образовавшееся отверстие хлынул поток воздуха.

Казалось, он начинает терять сознание от массы внезапно поглощенного кислорода.

— Что это за чертовщина здесь у вас происходит? — вновь прозвучал голос Бонзельса, — звуки идут вот отсюда!

Но фон Вегерт уже пришел в себя. И вот в безмолвии, под каменными сводами ярко освещенного подвала Археологического общества, где Бонзельс, его председатель, водил прибывших в Лондон иностранных ученых с целью ознакомления их с многочисленными коллекциями, хранившимися там до установки в соответствующих музеях, — раздался тихий, но внятный голос:

— Не пугайтесь! Сохраните хладнокровие! Вы стоите, очевидно, около меня… Откройте этот проклятый ящик, в котором я задыхаюсь…

Среди массы витрин, ящиков и разных других предметов, которыми был загроможден подвал, то низких, то возвышавшихся до самого потолка, взгляд Бонзельса различил сундук, на котором была наклеена надпись:

Сум-пан-тиньская майолика профессора Роберта фон Вегерта. Германия.

Его остро-наблюдательный взор остановился вдруг с изумлением на торчавшей из сундука ноге. Нога двигалась!

— Здесь! — воскликнул он и бросился к сундуку.

— Hallo! Вы слышите меня? Сейчас мы вас откупорим, — крикнул Бонзельс в крышку.

— Кто б это был?

Делом нескольких минут было освободить несчастного пленника. Полузадохшийся, полумертвый фон Вегерт упал на руки своих друзей.

На нем не было лица.

— Вы? Это вы? Какой убийца запрятал вас в этот ящик? Скажите нам его имя!

— Кон-и-Гут… — едва прошептали его губы, и он смолк.

Фон Вегерт был в глубоком обмороке.

Казалось, он лишился ясного сознания и даже, может быть… По крайней мере, он производил такое впечатление.

Бонзельс не отходил от него. По его задумчивому лицу бродили тени.

— Преступление! Но кто совершил его! В каких целях?

У всех не сходило с языка это таинственное слово «Кон-и-Гут», но никто не понимал, что же, в конце концов, все это значит.

К концу дня фон Вегерт оправился настолько, что всякая опасность исчезла. Он двигался совершенно свободно, сознание прояснилось. Вместе с тем уверенность в необходимости полного молчания о происшедшем окрепла еще больше.

— Бонзельс! — на ухо последнему прошептал фон Вегерт. — Пусть все молчат… Возьмите с них слово… Так надо. Не возражайте. Еще раз говорю вам: возьмите с них слово о полном молчании! И сделайте одолжение, соединитесь со «Сплендид-отелем» и спросите фон Вегерта — я там живу…

Бонзельс пожал плечами и взял трубку.

— Hallo! «Сплендид-отель»? Соедините меня с профессором фон Вегертом. Что? Он выбыл? Неизвестно куда? Подождите… Что еще? — тихо спросил Бонзельс.

— Скажите: «может быть, он отдал какие-нибудь распоряжения лакею-китайцу, который ему прислуживал?»

Бонзельс повторил вопрос в аппарат.

— Больше не служит? Уволен?

Фон Вегерт перехватил трубку из рук Бонзельса.

— Вам известно, что у профессора фон Вегерта, — сказал он измененным голосом, — жил молодой человек? Вы говорите — Гарриман? Совершенно верно, Гарриман. Он в отеле? Нет? Вы говорите, что он отвозил вещи профессора в Археологическое общество и более не возвращался? Хорошо. Больше ничего. Что такое? Фон Вегерт оставил номер за собой на два месяца? Благодарю вас.

Гарриман? Гарриман, этот милый мальчик, — соучастник в преступлении?! Не может быть! Тут что-то не так… Что за сплетение интриг и случайностей около этого вопроса!

Кон-и-Гут! Сколько еще неожиданностей, несчастий произойдет в связи с этой таинственной пещерой.

Ученые дали слово, которого требовал у них фон Вегерт. Но каждый из них смутно догадывался, что вокруг кон-и-гутского вопроса сгущаются грозовые тучи. Никто не понимал, в чем дело.

Мозг самого Бонзельса безуспешно пытался разрешить проблему.

В конце концов, он махнул рукой.

— Что же, если у вас свои соображения… Но не хотел бы я все-таки провести и пяти минут в вашем сундуке! Вы совсем пропахли камфорой, милый фон Вегерт!

— Я думаю, что она меня спасла, — медленно ответил последний, глядя в недоумевающие глаза Бонзельса.

Бонзельс пожал плечами, как он всегда это делал, когда он прощался с вопросом, который не мог разрешить, и спросил:

— А все-таки, Вегерт, вам следовало бы еще раз подумать, стоит ли вам связываться с этой экспедицией, — убеждал Бонзельс. — Пока вы спали, мы говорили на эту тему. Мы мало знаем, вы ничего нам не рассказали, — но тем не менее мы пришли к заключению, что Кон-и-Гут не по нашим зубам. Советую побывать у м-ра Мэк-Кормика. Он назначен начальником экспедиции, как единственный знаток тех мест.

— Я буду с ним говорить, — ответил фон Вегерт. — Пока у меня к вам просьба: приютите меня на некоторое время у себя!

— Вегерт, вы знаете, старый дружище, что я счастлив быть в вашем обществе. Я вас жду, едем вместе…

— Нет. Я должен еще найти сегодня же негра Голоо, боксера. Он…

— Боксер Голоо? Зачем он вам понадобился?

— Это второй опекун Гарримана.

— A-а! Понимаю. Ах, Вегерт! Вегерт! Вы совсем захвачены этой нелепой комбинацией… Ну, как хотите… Может быть, вы и правы. Но я о Кон-и-Гуте, говоря по совести, ничего больше слышать не хотел бы. Все наши — одинакового со мной мнения. Они категорически устраняются из этой истории. Даже русский, этот энергичный Медведев, советует бросить это дело. Мы телефонировали Свендсену — он того же мнения. Как видите — все против!

— Вот как!

— Да. Мы считаем, что здесь научный интерес столкнулся с другим интересом, более могущественного порядка. Что это за интерес — мы не знаем. Очевидно, впрочем, что тут даст знать о себе Азия… Азия! О, таинственная страна! Итак, Вегерт, я вас жду…

Фон Вегерт крепко пожал руки своего спасителя и простился.

К Голоо!

Шофер института не знал, вращается ли земля вокруг солнца или солнце вокруг земли, но он знал, где живет самый знаменитый человек Лондона.

— Боксер Голоо! Еще бы! Он знает его, он не раз видел его! Он даже имел счастье возить этого негра, пока не поступил в шоферы Института… Сегодня матч между ним и Луи Брене. Сэр видел этого приезжего джентльмена? О! Он похож на исполинскую гориллу. Голоо придется-таки сегодня с ним повозиться.

Боб, шустрый негритенок Голоо, распахнул дверь на звонок фон Вегерта и торжественно заявил, подняв палец вверх:

— Лежит. Курит. До состязания осталось четыре часа…

Но попытку фон Вегерта проникнуть в комнаты Боб пресек самым решительным образом.

— Никак нельзя. Сегодня никто не принимается. Голоо распорядился принять только м-ра Мэк-Кормика.

— Не у вас ли находится молодой человек, которого зовут Джоном Гарриманом?

— О, да! Где же ему еще быть… Он торчит у нас каждый вечер.

— Вы можете его вызвать?

— Хорошо, сэр. Присядьте. Я вам его сейчас представлю, только вы его не узнаете, — он одет прямо как лорд…

Сказав это, по своему обыкновению залпом, черный человек в зеленом фартуке, подпрыгивая, скрылся из глаз посетителя.

— Дядя Роберт!! — Гарриман кинулся к фон Вегерту.

Его неподдельная радость была так велика, что ученый поблагодарил небо, что в его душу не закралось подозрение против этого простого сердца…

— А мне сказал ваш китаец, что вы уехали и приедете не раньше, как через две недели, даже — два месяца!

Этими словами для фон Вегерта было все сказано.

Боб стоял с разинутым ртом.

Этот старик — дядя Гарримана? Вот так штука! Водслей? В таком случае ему здесь не место. Голоо строго- настрого приказал не пускать этого старика на порог. А уж, если ему воспрещен доступ к Голоо — то это значит, что он отъявленный мошенник! Ведь у нас бывает всякий, кто пожелает.

— М-р Водслей! — вежливо начал он, став в позицию воспитанного слуги. — М-р Голоо никого не принимает — я уже доложил вам об этом.

— Я — не Водслей, дружок! — ответил фон Вегерт. — Вот, передайте м-ру Голоо мою карточку. Я надеюсь, что он меня примет.

Боб повертел в руках узенький листок картона, попробовал его на язык, взглянул на Гарримана и решительно возразил:

— Не могу, сэр. М-р Голоо никого не принимает.

Фон Вегерт вынул монету.

— Не трудитесь, сэр. Если бы вы сделали меня из черного белым, и тогда я не согласился бы.

Тягучий сильный звонок прервал Боба на полуслове.

В дверях показался человек несколько выше среднего роста, но казавшийся высоким благодаря тому, как он нес свою голову, плотный, сумрачный, решительный.

Это был Мэк-Кормик, тот отважный путешественник и знаменитый охотник, о котором знали во всех частях света.

Взгляд его упал на фон Вегерта. Мэк-Кормик сделал к нему шаг и протянул руку. На пальцах вытянутой руки выделился массивный перстень, на черном камне которого был искусно вырезан профиль женской головы с ободком из слова «Рау-Ру».

— Господин профессор, наконец мы встретились. Сегодня я получил назначение в кон-и-гутскую экспедицию и был очень огорчен, когда узнал, что вы будто бы на два месяца покинули Лондон. Но пройдемте к нашему Голоо.

И он двинулся вперед мимо ошарашенного Боба.

Голоо в свободном белом фланелевом костюме поднялся с дивана, на котором лежал, вытянулся во весь свой огромный рост и дружески приветствовал Мэк-Кормика.

В большом зале, очевидно, устроенном под тренинг боксера, в креслах, обитых темно-красной кожей, сидели Эрна Энесли, хан рокандский и тренер Голоо, старый боксер, стяжавший в свое время лавры, но уже давно сошедший с арены, почти забытый всеми, кроме спортсменов, помнивших его знаменитый тройной удар, которым он сделал себе имя.

— Я не только по традиции Спорт-клуба, как его президент, заехал к вам, милый Голоо, — сказал Мэк-Кормик, подавая руку боксеру, — я хотел искренне пожелать вам удачи. Вам предстоит сегодня тяжелая борьба.

— Я больше боюсь не за себя, но за его высочество. Его высочество держит пари против всей Франции на миллион франков.

— Как? Вы рискуете такой суммой? — изумился Мэк-Кормик, протягивая руку хану. — Нам лестно, что вы на нашей стороне, хан, — сказал он.

Взгляд Мэк-Кормика упал на Эрну Энесли.

Красота ее напомнила Мэк-Кормику дни, когда он был счастливым мужем и отцом…

Между тем, Голоо с недоумением разглядывал фон Вегерта.

Ученый поклонился и попросил у него внимания на несколько минут.

В нескольких словах он объяснил Голоо цель своего посещения.

— Так вот что!

Он зажал руку фон Вегерта в свои огромные ладони и принялся их трясти с такой силой, что у того потемнело в глазах.

— Я буду делать все то, что вы прикажете по этому вопросу, но пока позвольте вас познакомить.

— Я давно уже знаю профессора фон Вегерта, — проговорил Мэк-Кормик, беря папиросу из протянутого ему ханом рокандским портсигара. — Ваше высочество, позвольте вам рекомендовать профессора, как большого знатока Востока.

Молния зажглась на лице хана, когда он услышал фамилию ученого.

Изумление еще светилось в его глазах, когда он закрывал свой портсигар. Но едва взгляд фон Вегерта упал на последний, как он вздрогнул. На крышке портсигара явственно виднелось зеленое эмалевое изображение луны.

— Зеленая луна. Но ведь этот убийца, Ли-Чан, сказал, что он член «Общества Зеленой Луны»… Или это простое совпадение, случайность? Ведь мусульмане часто носят подобные изображения полумесяца в качестве эмблемы на своих вещах.

— Профессор работал в ваших экспедициях, м-р Мэк-Кормик? — спросил хан.

— Нет, господин фон Вегерт до сих пор всегда отказывал мне в этой чести, но, насколько мне известно, ныне он согласился довериться мне.

— Именно?

— Я поеду с м-ром Мэк-Кормиком в Роканд, в Кон-и-Гут! — произнес вдруг фон Вегерт с ударением, глядя прямо в глаза хану.

Воцарилось молчание.

С завораживающей улыбкой хан произнес, опустив свои длинные ресницы и ни к кому не обращаясь:

— Я очень несчастлив, что лично не смогу принять гостей у себя дома, в Кон-и-Гуте. Экспедиция, вероятно, отправляется вскоре? Мой привет родным местам.

Он замолчал, рассматривая концы своих лакированных туфель в белых гетрах.

— Поручение вашего высочества будет исполнено еще в этом году, — произнес Мэк-Кормик.

Глаза хана потемнели. И трудно было сказать, чем было вызвано несомненное волнение, в которое привел его разговор о Кон-и-Гуте. Может быть, лицо его, цвета слоновой кости, не выразило ничего другого, кроме сожаления о своей родине, последнюю пядь земли которой — Кон-и-Гут — еще до сих пор не осквернила нога ни одного европейца?

Хан провел рукой по лицу, и оно вышло из-под ладони снова надменным, бесстрастным и таинственным под белоснежной чалмой.

Фон Вегерт молча наблюдал.

Кон-и-Гут! Что тут таится?

Эрна рассматривала мужчин, собравшихся у Голоо, с разнородными чувствами.

К фон Вегерту она почувствовала симпатию с первого же взгляда. Кое-что о нем уже успел ей сказать Гарриман. К Голоо ее влекло инстинктивно, — она словно чувствовала, что около него ей нечего и некого бояться. Но он смешил ее своим черным лицом и сверкающими зубами, которыми он щелкал, словно волк, гоняя маленького черно-зеленого веселого Боба то за тем, то за другим по своим обширным апартаментам. Гарриман? Да, к нему она чаще всего поворачивала свое прекрасное лицо. Как хорошо, если бы он был ее братом!

Остальные двое — хан и Мэк-Кормик — ей совсем незнакомы. Они были, пожалуй, слишком известны, чтобы она могла почувствовать к ним что-либо другое, кроме любопытства, смешанного с чувством некоторого удивления. Она вся сжалась после страшного испытанного ею потрясения, и теперь, под ласковым взглядом Голоо и Гарримана, отнесшихся к ней с нежной сердечностью, душа ее понемногу оживала, распуская навстречу раскрывающимся сердцам новых друзей свои лепестки, из которых один лепесток был — симпатия, другой — дружба, а третий…

— Вы любите, оказывается, живопись, Голоо? — обратился хан к негру, — мисс Энесли с таким вниманием разглядывает этот пейзаж! Я видел его в Париже.

— Да, я купил его, ваше высочество.

— Вероятно, из-за белых птиц… Голоо любит все белое, — внезапно произнес Гарриман.

— Ах, негодяй! — воскликнул негр. — Давно ли ты сам перестал быть черным, как мой дед?

— Значит, он был черней вас? — воскликнул Гарриман. — Ну, это невозможно!

Все рассмеялись.

Словно отлакированное черной краской лицо Голоо обдала волна смущения. На его лице изобразилась боль. Он взглянул на Эрну.

Мэк-Кормик наклонился к нему и произнес:

— Я любил женщину с темной кожей. Я думаю, что белая женщина может полюбить негра. Любовь — это нечто большее, чем красота.

Глаза Голоо сверкнули.

— Вы тоже так думаете, мисс Энесли?

Вопрос, поставленный в упор, вывел ее из задумчивости созерцания чаек, носившихся над волнами и вот-вот готовых вылететь из золотой рамы.

Взоры мужчин устремились на нее. Казалось, что эта белокурая Диана может разрешить вопрос уже благодаря одному тому, что она женщина.

— Я думаю… — она запнулась, — я верю, что человек любит человека не потому, что он красив…

— Человек — человека? Здесь говорят о женщине и мужчине, — вот в чем вопрос! — возразил хан.

— Все равно, — произнесла она. — М-р Мэк-Кормик сказал то, что и я думаю, ваше высочество.

Голоо привскочил с своего места, но снова уселся с видом человека, который всего менее занят разговором. Если бы он мог покраснеть, он покраснел бы с ног до головы.

Гарриман покосился на своего черного друга.

Фон Вегерт, сидевший молча, вдруг проговорил:

— Ваше высочество, вероятно, знаете, что сделано открытие, касающееся вашего Кон-и-Гута?

Хан медленно повернулся к говорившему:

— Я слышал кое-что о каком-то никому не известном молодом человеке, который оказался остроумнее самых остроумных ученых из Королевского Географического общества. Говорят, он получает миллион за свое открытие?

— Совершенно верно. Этот молодой человек — перед вами, ваше высочество. Я и Голоо — его опекуны. Миллион будет ему выплачен по проверке его открытия на месте, в Кон-и-Гуте.

Хан из-под опущенных ресниц всматривался в лицо Гарримана.

Антипатия, которую этот высокомерный азиат внушал последнему, заставила его подняться с места и подойти к фон Вегерту, словно отдаваясь под его покровительство.

— Джонни! Слушайте меня внимательно, — тихо произнес фон Вегерт, отводя его в сторону. — Ночуйте в «Сплендид-отеле». Держитесь так, как будто я действительно уехал. Завтра утром отправляйтесь в Британский музей. Сосчитайте в витрине, где лежал рокандский камень, число всех камней, там хранящихся. Число камней. Вы поняли?

— Будет сделано, дядя Роберт, — так же тихо произнес Гарриман, отходя от фон Вегерта.

Мэк-Кормик с интересом наблюдал за воришкой, ставшим в двадцать четыре часа джентльменом, но не проронил ни слова. Он уже знал во всех подробностях, как протекло заседание в Географическом институте, и взвешивал шансы Гарримана в отношении его участия в экспедиции.

Хан подошел к Эрне.

— Когда вы снова танцуете, мисс? Я так много слышал о вашем таланте, но мне не пришлось еще видеть вас.

— Я не танцую больше, ваше высочество.

— Я изумлен! Но почему же?

Легкая краска залила бледное лицо девушки.

— Я уезжаю.

— Надолго?

— Навсегда.

— Но вы остаетесь в Англии? Ведь вы англичанка?

— Моя мать немка, ваше высочество. Но я изменю Англии ради Франции.

— Значит, Париж? Прекрасно. Позвольте мне помочь вам в незнакомом городе. Я знаю Париж, как уже знаю ладонь вашей руки.

И он галантно взял ее изящную руку, немощно спущенную на рукоятку кресла, и поцеловал.

Затем он отошел, не задерживаясь.

Голоо все слышал, все видел и сразу решился.

— Если меня сегодня Брене побьет — я попрошу у него реванша в Париже, а если я его побью — я дам ему реванш… тоже в Париже.

— Париж, Париж! — воскликнул Мэк-Кормик. — Чудесный город, но опасный. Лучше бы вам, Голоо, ехать со мной в Кон-и-Гут. Туда вы увезете свою славу или…

— Бесславие?

— Нет, я не то хотел сказать… — задумчиво произнес Мэк-Кормик, переводя взгляд с него на Эрну Энесли. — Впрочем, уже шесть часов! Состязание в восемь с половиной… До свидания, милый Голоо. Желаю вам успеха. К сожалению, я настолько занят сегодня вечером, что не смогу увидеть вас и вашего грозного противника.

Он протянул руку своим гордым жестом, ладонью вниз, попеременно всем присутствующим. Только поклон его в сторону хана был чуть спокойнее и суше. Прощаясь с Эр-ной, Мэк-Кормик на мгновение приостановился и проговорил так, что только она одна расслышала его слова:

— Сохраните ваше сердце навсегда таким же чистым…

— Голоо! Если вы не поедете со мною в экспедицию, то в вас я хотел бы видеть преданного покровителя мисс Энесли!

Голоо с любовью взглянул на Эрну.

Хан вскричал, смеясь, с своего места:

— Но разве мисс Энесли не самостоятельно выбирает себе друзей? Во всяком случае, я приму меры к тому, чтобы Голоо оказался в Париже одновременно с мисс!

Голоо вздрогнул. Хан говорил так, как будто он решил все, и за себя и за девушку.

Черный великан с нежной душой, влюбленный с первого взгляда в эту ослепительную белую девушку, затрепетал было от счастливых слов, которые она недавно произнесла, но сразу поник головой, услышав смелый смех человека, который бестрепетно привык брать в руки то, что ему нравилось.

— Я поеду с вами, вероятно… — грустно сказал он Мэк-Кормику, провожая его к выходу.

Тем временем фон Вегерт, стоя около кресла хана рокандского, рассказывал последнему о своей сум-пан-тиньской майолике, происхождение которой ему удалось, наконец, точно определить.

— Ваше высочество можете помочь мне своим указанием, — говорил он. — Вы знаете Восток и, вероятно, осведомлены о всех ученых востоковедах, разбирающихся в археологических вопросах. Может быть, вам известен какой-либо ученый китаец родом из Сум-пан-тиня? Конечно, — заметил фон Вегерт, — было бы счастьем для меня встретиться с подобным человеком, но…

Он улыбался с некоторым коварством, пытливо вглядываясь в лицо хана.

— Я знаю только одного ученого, который может быть вам полезен, — своим надменным тоном произнес тот, перебивая фон Вегерта. — Это профессор Шедит-Хуземи. Он — араб, но долго жил в Азии.

И хан взглянул в глаза фон Вегерта с явной насмешкой.

— Он не считает нужным даже скрывать свое отношение к вопросу, — подумал фон Вегерт. — А может быть…

Он понял, что видит перед собой противника, противника умного, жестокого, вероятно, вероломного.

Очевидно, гордый азиат был недоволен затеянной экспедицией в его страну, и даже его привычная сдержанность ему изменяла, когда он говорил по поводу ее. Но только ли это?

Фон Вегерт молча поклонился, взглянул на Гарримана, прислушивавшегося к разговору, и, сделав еще один общий поклон, вышел из залы, условившись с Голоо о встрече.

За ним поднялся с своего места и хан рокандский.

Эрна, которую сцена познакомила с сложением мужчины, с удивлением увидела, как гибок и пластичен естественной гибкостью и естественной пластичностью этот человек, в котором чувствовалась огромная скрытая сила нервов и мышц. Безукоризненно сидевший на нем фрак, на борту которого сверкало золото звезды, оттенял мускулатуру его рук и груди, бронированной тугим полотном рубашки.

Даже Мэк-Кормик в сравнении с ним, с своей чисто английской фигурой, казался тяжеловатым. Что-то общее было у хана разве с одним Гарриманом. Та же змеиная манера в некоторых движениях, то же мерцание светящихся глаз под длинными ресницами…

Лицо Эрны по-прежнему не смеялось. Один только Голоо изредка вызывал ее улыбку. Ей все хотелось дотронуться до него пальцем, чтобы ощутить железо его тела. Он был весь какой-то особенный!

Эрна согласилась присутствовать на матче.

Две комнаты, которые ей отвел Голоо, были уже соответственно прибраны, и ей не приходилось беспокоиться о ночлеге.

Кокетливая горничная ставила в вазы цветы, которые Голоо распорядился купить.

Эту ночь она проведет под его кровлей…

Потряхивая копной своих волос, остриженных по моде и обнажавших шею почти у самого затылка, она старалась разобраться в том, что ей следует теперь делать. Ее светлые глаза с немым вопросом глядели на Голоо. Тот прощался с человеком, который поставил миллион франков на его мускулы и безмятежно уходил, думая о чем угодно, только не об этом.

— Мисс, сегодня у нас трудный день! Вам было беспокойно, но через несколько часов я вернусь, может быть, на носилках, и в доме наступит тишина… Обещайте мне, что вы будете навещать меня? Ваши комнаты…

— Если вам будет плохо — я все время буду с вами, — тихо промолвила девушка.

— Ну так пусть Брене проламывает мне череп! — воскликнул, смеясь, великан, поднимая Эрну за плечи в уровень с собой.

Это своеобразная ласка была так неожиданна, что оба смутились.

Подошел тренер.

— Голоо, под душ!

Боксер осторожно опустил на пол тоненькую фигурку, казавшуюся еще более тонкой на фоне его широкой груди.

— Пойдемте! Гарриман, где вы? Поручаю вам мисс Энесли. Ну, друзья мои, до свидания. Теперь мне нужно заняться самим собой…

И с этими словами великан, насвистывая «Марш гномов», взял под руку тренера.

— Идем, старина! Попробую ваш трояк еще раз на вас самих!