Хозяйку Лавки ненужных вещей на крыше капельку опасались. Все знали — давным-давно она была человеком, да и сейчас выглядела как человек — румяная, пухленькая старушка в пестрой кофте с карманами и вязаной юбке. Только глаза сияют и руки движутся быстро-быстро. Но зато в лавочке у Хозяйки всегда можно было оставить что-то ненужное и получить взамен что-то, что тебе пригодится. Надоели тебе, скажем, чашки, платьице, или плохое настроение — приносишь, глядь, а кому-то не хватало посуды, нарядов или давно хотелось капельку погрустить. Вещи могли ожидать владельцев многие годы и никто (даже сама Хозяйка) не мог в точности рассказать обо всем, что хранится в пыльных шкафах, сундуках и кладовках. Иногда гость сам не знал, отчего он пришел, и долго мялся у порога, оглядывая витрину, перебирал немудрящий товар. Кошки-привратницы звали тогда Хозяйку, и она, снисходительно улыбаясь, выносила из закромов нужную вещь — волшебную флейту, половинку сердечка или ключ от родного дома.

Говорили, что Лавка намного старше Хозяйки. Даже взрослая Фея помнила мутные стекла, отполированный прикосновениями прилавок, запах пряностей и ветхой бумаги, марионетку-пьеро на второй полке у входа и шлем с крылышками, в котором росла герань. Но когда появляется Лавка, почему закрывается, и кому подобает вести торговлю, оставалось для жителей крыши тайной. Или есть или нет.

Нынешняя Хозяйка отжила до последней капли долгую и не самую скверную жизнь. Родилась перед войной, выжила в эвакуации, окончила институт, вышла замуж за надежного человека, родила двух дочурок, слыла прекрасной хозяйкой. Все удавалось маленьким хлопотливым рукам, все ладилось — пироги ли с золотистой масленой корочкой, заплаты на коленках — стежок к стежку, самошитые куклы для дочерей и пушистые свитера для мужа. Её дом вечно был полон гостей, дальних родственников, сослуживцев, детишек. А потом время вышло. Умер муж — очень быстро, без боли, как хорошие люди. Разлетелись в дальние края дочки, увезли ненаглядных внуков. Растерялись куда-то друзья. В довершение бед, дом снесли, и на старости лет пришлось перебираться на новое место в необжитую квартиру.

Она осталась одна-одинешенька. С пустыми, праздными руками — много ли старой женщине надо? Доживала себе, проедала запасы, караулила телефон — вдруг позвонят родные да ненаглядные. Когда ухнули деньги в нехорошем году, покрутилась-покрутилась — и потащила на ближайшую барахолку последние вещи от мужа. Продала, кое-как продержалась, там и дочки любимые подоспели помочь маме. Но барахолка притянула её к себе — так большое бревно, колыхаясь по речке, собирает вокруг себя мелкий сор. Там царили люди обочины, ветхие, брошенные, латаные-перелатаные. Зато они знали цену стоящим вещам и умели дорожить ими. И талант подарить новую жизнь рваной шали, сломанной кукле или треснувшему кувшину, пришелся как нельзя кстати.

Она всегда любила подбирать одинокие, старые вещи, но при муже и дочках стеснялась — засмеют, застыдят. Муж-покойник был, правда, мастеровит, но и он ворчал — зачем портить глаза над штопкой, перешивать старьё? Чай, не голодаем — поди, купи. А её приучили не выбрасывать то, что чинится. И теперь она потихоньку заполняла квартиру спасенным от гибели барахлом. Отмывала, отстирывала, перелицовывала, пришивала хвосты и глаза плюшевому зверью, переряжала грудастых барби в приличные платья, перенизывала старые бусы по-новому. Что-то оставалось в доме, что-то потом продавалось или дарилось. Жаль, мамаши на детской площадке не позволяли ребятне брать «старьё» у незнакомой старухи. Приходилось хитрить — ранним утром оставлять ящик с игрушками прямо в песочнице. К вечеру все исчезало.

Шли годы, она слабела, хуже видела, слышала, удерживала иголку. На барахолке появлялась редко, только чтобы пристроить в хорошие руки любимцев. Остальное за гроши из дома разбирали товарки. Иногда, в солнечные дни хватало сил выползти на промысел по окрестным подъездам, чердакам и, будем честны, помойкам. Всех вещей не спасти, но сколько выйдет — столько и пригодится. Порой ей казалось, что краем глаза она различает на крышах странных существ с крылышками, но рассказывать о них не стоило — не поймут.

…Пожилой чемодан с уголками, обитыми жестью — точь-в-точь как в молодости у отца — кто-то выставил прямо в подъезд. Она приметила вещь, когда спускалась покормить кошечек, и на обратном пути, одышливо кашляя, затащила в квартиру, не столько из добычливости, сколько из любопытства. Старинные фотографии, довоенные открытки и марки — что может быть притягательней? Но открыток там не было. Пара старых мужских костюмов, лакированные штиблеты, обгорелое по переплету собрание сочинений забытого классика и какая-то жестяная шкатулка со стершимся тусклым узором. Открывать её следовало ключом, но ключа не прилагалось. Пришлось ковырять в замке кстати найденной шпилькой.

В шкатулке на блюдечке с голубой каемкой лежало желтое яблоко. Обыкновенное яблоко, вроде веснушчатых «голденов» продающихся в любом супермаркете. Оно пахло одуряющей сладостью ранней осени и казалось таким сочным, что удержаться не было сил. От находки остался лишь сиротливый маленький хвостик — и тут в дверь позвонили.

Хмурый ангел в черном костюме только глянул на неё и вздохнул:

— Опоздал…

— Почему? — она удивилась не столько ангелу, сколько его непунктуальности.

— Потому что яблочко уже съедено.

— Извините, я не знала, что оно ваше, — ей стало стыдно. — А хотите, я вам новое куплю, могу даже целый килограмм!

Ангел недовольно распустил крылья и снова сложил их, перышко к перышку, как большой толстый голубь.

— Я вообще-то ангел смерти. И сегодня пришел по твою душу. А ты яблочко съела. Шесть тысяч лет с лишком лежало спокойно, умные люди его по блюдечку катали, смотрели, что где творится, добро от зла отличали. Шесть тысяч лет никому в голову не приходило!!!

Она потупилась, ей и вправду было до невозможности неудобно — съела чужое яблоко, сломала хорошую вещь.

Ангел грустно поскреб в затылке:

— Что же делать… Ты умереть хочешь?

— Нет, — не задумываясь, ответила она.

— Захочешь — скажешь. А пока — собирайся, с живыми тебе не место.

— А что детям сказать? — испугалась она.

— Ничего, — отрезал ангел. — Или хочешь, чтобы я лично отнес им письмецо?

Она замотала головой, тряхнула седыми, рассыпавшимися кудряшками. Ангел вежливо подал даме пальто, взял под руку, повел вверх по лестнице, протащил сквозь закрытую дверь на чердак и поднялся на крышу. Между труб стоял пыльный, запущенный домик с ржавой вывеской «альте-захн». Ангел пинком распахнул дверь:

— Живи. Надоест — позовешь. Эх ты, женщина…

Сокрушенно покачав головой, ангел в последний раз вздохнул и тяжело взлетел.

Слизнув присохшую, горьковатую капельку сока с губы, она вошла в домик — и вылетела оттуда пулей. Решив, что минутка времени ещё есть, она сбегала вниз в бывшее жилище, приволокла веник, тряпки, совок с деревянной ручкой. Началась Большая Уборка.

Поутру вся крыша уже судачила — в Лавке Ненужных Вещей снова появилась Хозяйка. Первой приняли её кошки, памятуя дружбу в прежней судьбе. Старичок-домовой посчитал, загибая пальцы, и нашел-таки родича из московских, что топил печку в доме у её бабушки. Крысам пришлись по вкусу залежи затхлых круп, выставленные на разграбление. А у феечек не оставалось выбора.

В новой жизни Хозяйка освоилась на удивление быстро. Столько соседей, столько чудных знакомств, столько ненужных вещей, к которым надо приложить руки! Она чистила, штопала, пришивала, перелицовывала… а барахло не кончалось. Потому что от любой сказки остаются вещи, которые никому не нужны. Можно выбросить их на помойку, утопить, сжечь — или найти, для кого они снова окажутся сказочными. Хозяйка умела это лучше всего на свете. А в свободное время она вязала черные шапки, шарфы и варежки. Ангел стал навещать её иногда, пить из треснутой кружки чай, осторожно ворочать крыльями в тесной кухоньке и говорить, говорить.

…О несчастных и счастливых, о добре и зле…*

(с) «Воскресенье»