Уединившись в своей комнатушке, я стоял перед зеркалом и шепотом повторял слова, которые предназначались для моих родителей. Возможно, они догадывались о том, что я задумал. Наверное, меня выдала радостная интрига в голосе, когда я решил собрать всех близких под предлогом праздничного ужина. Это очень волнительно и в то же время приятно — предвкушать момент открывания зрителям занавеса, за которым прячется твой вечный спутник. Благословение родителей, наверное, это некая приятная формальность, сопровождающаяся искренними слезами матери и переполняющей гордостью отца, которые дают согласие небесам поставить печать на разрешение соединить два сердца. Именно этот шаг знаменует для родителей новый этап жизни, вызывающий в хорошем смысле небольшую грусть и воспоминания о былой молодости.

Мистер Чегони явился с опозданием в непривычном для всех образе. Он был облачён в консервативный благородного тона костюм и как никогда опрятен с идеальной гладкостью щек, сменившей клочкообразную небритость. Приветливо улыбался, шутил, хрипло смеялся — просто радовался. Месье Деданж знал о нем немного больше всех остальных.

Маэстро рассказывал, что всю жизнь Чегони был одинок, и не было у него ничего, кроме его унылой багетной мастерской. Про его родителей ему не было известно, да и невозможно было выпросить у скряги хотя бы строчку откровения из его книги жизни. Ни друзей, ни знакомых, ни единомышленников, только редкие посетители багетной лавки «Палитра чувств» такие, как месье Деданж. Однажды маэстро всё же удалось разговорить Чегони, который раздражительно выплеснул: «Нет друзей — нет предательства, нет любви — нет измен! Да, я одинок и принимаю свое одиночество. Я немногословен, но наблюдателен. И вот что я вижу: дружба и любовь по-настоящему существуют только у детей. Все это затаптывается, когда мы становимся теми самыми «индивидуальностями». Мы бросаем пыль в глаза, окружая себя людьми, но остаемся по-прежнему одинокими». Деданж ничего не отвечал, порождать спор было бессмысленно. Ему было жаль мастера, ведь за этой оболочкой вызывающего антипатию старикана скрывалась разочарованная, обиженная душа. Все, что нужно было ей, — это подарить немного любви. И вот сейчас тот самый убежденный в безответности ворчун озарял радостью всех присутствующих.

Все были в сборе, кроме Лимерция. Вот уже несколько дней он пропадал в лабиринтах офиса мистера Руста, обсуждая условия нашего общего дела. Я был спокоен, доверив переговоры опытному и проницательному другу. А вот папа был чем-то по-прежнему обеспокоен. Его выдавали попеременно барабанившие по столу подушечки пальцев и отстраненный взгляд в сторону. Он несколько раз посмотрел на меня, пытаясь что-то сказать, но так и не решился. Я уловил это желание и подал ему сигнал поговорить наедине:

— Пап, что случилось? Ты сам не свой.

— Сынок, поверь мне, это не предубеждение. Мистер Руст не делает так, чтобы всем было хорошо. Только для себя, себя одного, понимаешь? Не стоит торопиться. Нужно все, как следует, взвесить. Начать с меньшего, возможно, потребуется больше времени…

— Пап, времени мало и больше нет, его никогда не будет… Ты же сам это знаешь.

— Сынок, здесь собрались все, кому ты небезразличен. Те, кто по-настоящему любит тебя. Прошу, не впускай гниль в этот круг, либо она разрушит все, что тебе дорого. Ты еще все поймешь…

Невольно я испытал чувство непосильного раздражения. Казалось, что мне в очередной раз внушают слабость.

— Папа, я знаю, что ты пытаешься уберечь меня от ошибок, совершенных когда-то тобой. Тебя окутал и тяготит страх прошлых неудач. И ты не хочешь, чтобы я их повторял. Но это забота излишняя. Ты не сможешь вечно меня оберегать, я должен сам пробовать, преодолевать! Только так я смогу отличать хорошее от плохого.

Мой тон наполнился едва сдерживаемой злостью. Отец наращивал громкость в голосе:

— Когда у тебя появятся дети, ты почувствуешь эту внутреннюю чесотку — предчувствие опасности для близких…

— Возможно, эта чесотка и порождает те самые опасности!

Наш разговор прервала открывшаяся дверь, за которой оказался Лимерций. Он был чем-то озабочен, его глаза требовали безотлагательного разговора:

— Шаду, есть новости! — спешно произнес Лимерций. Затем посмотрел на Эстиго и добавил. — Поговорим с глазу на глаз.

Мы спустились на улицу, оставив позади недоверчивый взгляд папы. Мой друг, ощущая надуманную слежку, начал торопливым шепотом:

— Шаду, друг мой! Все прошло успешно. В наших руках с тобой сейчас миллион, — в его глазах я приметил неподвижную одержимость. — На первый взгляд это может показаться идиотизмом, но ты сразу не горячись, ладно?

— Ты можешь говорить связно и поспокойнее?

— Мистер Руст готов выделить огромные деньги на это дело, хоть завтра. План следующий. Представь себе: школа искусств месье Деданжа! Звучит? Возрожденная эпоха, реинкарнация былых кварталов искусств, картины, возвратившие радость былых лет!

Меня завораживали могучие слова Лимерция. Он усиливал натиск:

— Выставки, аукционы, повсеместная слава и признание. Сначала Хегри, а затем, быть может, весь мир! Главное, это правильно продать, а? Человек без рук создает шедевры! Надежда безгранична! Или ограниченность не безнадежна. Щепотку рекламной компании, вызывающей жалость, и люди, умываясь собственными слезами сострадания, понесут деньги в наши карманы. А после того как твой уважаемый месье мазнет ногой пару картин в присутствии людей, мы просто будем собирать нескончаемые плоды богатства…

Я прервал этот алчный бред ударом в морду, которая опорожнялась бесстыдными предложениями. Фигура Лимерция рухнула навзничь, и на его лице отразился злобный оскал. Не скрывая гнева, окутавшего меня, я произнес:

— Если бы у месье Деданжа была хотя бы одна рука, она непременно отправилась бы прямиком в твою расчетливую рожу, идиот!

— Я же попросил, не горячись! — сплевывая алую кровь, ответил Лимерций. — Ну, подумаешь немного театра, все наше общество — сплошные лицемеры. Что плохого в том, что мы сыграем по их правилам?

— Это немыслимо… Я не верю, что это говоришь ты…

— Да успокойся же! Чего ты так привязался к этому калеке?

«Мистер Руст — дьявол-искуситель или я просто не знал своего друга? Вот теперь Ситуация открывает его истинное лицо», — я был безразличен к словам Лимерция, обдумывая это.

— Шаду! Тридцать процентов от прибыли наши с тобой! Это все отразится в контракте. И живи, как хочешь, воплощай деньги в мечту!

— Так вот цена нашей дружбы — «тридцать процентов»! «Предательство бывает разным», — говорил мне когда-то Бродо… — разочарованно произнес я.

Молча, игнорируя обезумевшие возгласы друга, я развернулся и медленно пошел обратно в дом.

Крики Лимерция гремели яростью на весь квартал, всполошив всех присутствующих в мастерской. Они торопливо выскочили наружу, чтобы засвидетельствовать происходящее.

— Он заберет все у вас! Несомненно, заберет! Ему это подвластно, подумай, пока не поздно! Слышишь меня?! Ты не думаешь о себе, подумай о других, чего ты их можешь лишить?

Я удалялся и лишь только наполнялся стыдом за колкие высказывания Лимерция перед лицом моих близких.

— Слышишь, Шаду! Заберет все картины! При желании даже сделает здесь бордель! Библиотека принадлежит городу, а значит, мистеру Русту! Ты кончишь свою жизнь нищим ничтожеством.

Я остановился, резко повернулся к нему, и чуть было не сказал все то, что о нем думал в том момент. Но затем, сдержав в себе неутолимый гнев, поднялся по лестнице в мастерскую, оставив моего друга наедине со своей ненавистью.