Парадокс этот породила гроза. Бюрхард Швальб, городской портретист, человек заурядный и кроткий, в то утро страдал мигренью. Духота мастерской делала приступ невыносимым. Художник распахнул настежь окна мансарды — вдруг майский воздух развеет боль — и лег, накрыв голову мокрым платком. Вскоре начался дождь. Бюрхард слушал, как стучит и шумит вода, стекая с крыши по узким желобам. Чтобы отвлечься, он считал оттенки зеленого — холод веток сирени, сочный глянец тополиной листвы, буроватую влажную кожу жабы… Стало легче, сон уже полнил веки. Вдруг незнакомый, острый и свежий запах отогнал дрему. Когда Бюрхард открыл глаза, то увидел возле кровати неподвижный шар белого пламени. Художник замер, боясь вздохнуть. Текли минуты. Порыв ветра сбросил банку с кистями на пол. Звонко разбилось стекло. Шар раздулся, как мыльный пузырь, заполнил собой мансарду и взорвался с ужасным грохотом. Стало темно.

Из пожара бесчувственного Бюрхарда вынесла на плечах толстуха Гертруда — магистрат потом наградил отважную служанку медалью из чистого олова. Дом сгорел дотла вместе с кондитерской лавкой, адвокатской конторой и прито… простите, питомником юных цветочниц. Кабы не двое буршей, которые проследили путь молнии, художнику пришлось бы плохо. Впрочем, и так он остался один на один с городской благотворительностью. Три недели мастер Швальб провалялся в бесплатном госпитале. Тут бы ему и сдохнуть, как жил — тишком…

Сестра отыскала художника и забрала к себе в халупу. Она была старая дева, злобная и упрямая. Она мазала струпья вонючей мазью на нутряном сале вепря, выносила братца на солнце, кормила с ложки целебным бульоном из семи сортов мяса. И таки показала смерти костлявый кукиш. Бюрхард заговорил, прозрел, даже ресницы отросли заново.

Все имущество портретиста сгорело. Нужен был уголь к зиме, теплая ротонда сестре — она кашляла вечерами, кой-какая одежка ему самому. И мольберт, краски, кисти и мастихины — какой он к черту художник с пустыми руками. Оставался один выход… Бюрхарду было стыдно до слез, но субботним днем он вышел на площадь с пачкой серых листов и угольной палочкой.

Добропорядочные мещане, одетые в лучшие платья, чинно прогуливались по кругу. Покупали лимонную воду, орешки, печеные яблоки. Засматривались на бродячих жонглеров, коробейников, уличных рисовальщиков. Бюрхард, не подымая глаз, встал рядом с другими мазилками. Пьяница Штремке и тощий Гюрст косились на него, шептались и пересмеивались. И перебивали клиентов — как только почтенный бюргер или важная горожанка подходили к их пятачку, Гюрст тут же подставлял табуретку под увесистые зады, а Штремке кропал портрет, приправляя прибауткой работу.

Бюрхард жался в тени, слезы слабости подступали к глазам. Солнце уже миновало ратушу, когда первый клиент выбрал его. Необычное, крупно слепленное лицо, раздвоенный подбородок, тень шрама у тонкой губы, маслянистый зрачок, а второй глаз мертвый, стеклянный. Одежда богатая, кружевной воротник, винный бархат, туфли с пряжками, цепочки, цепи, кандалы… Бюрхард очнулся — невыносимо ломило затылок, во рту пересохло, а с листа на него смотрел бритый каторжник в оковах, с запекшейся раной на месте глаза. Клиент мельком глянул через плечо художнику и изменился в лице.

Бюрхард вернулся домой с распухшей физиономией. Клочки портрета разметал ветер, уличные мазилки смеялись над горе-мастером. От огорчения случилась простуда. Базарным утром сестра вышла на рынок за яблочным медом, а вернулась с новостью — Ловкого Пруху поймали, говорят, выдала девка в борделе. До заката король воров будет привязан к столбу на посмешище горожанам, а наутро — в клетке выслан в столицу, на скорый суд. Бюрхард вздохнул — что ему до поимки очередного разбойника. Оказалось наоборот. Пополудни явился шлепень из магистрата с конвертом. В письме предлагалось ему, Бюрхарду Швальбу, исполнить точный портрет злодея Отвальда Бритке по прозванию Ловкий Пруха за вознаграждение в пятьдесят миттелькрейцеров. Это были уголь и хлеб. И позор.

На закате художника проводили в казенный дом. Предоставили форменную бумагу с печатью, карандаши и краски. Начальник тюрьмы, свирепо водя усами, потребовал, чтобы портрет был точным и «никаких там художеств». Бюрхард долго, брезгливо возился с казенной палитрой, ладил хромоногий мольберт, попросил еще свеч — дали. Привели заключенного. Бюрхард узнал его, но пожалеть не успел — пришла боль. В этот раз на рисунке была могила. Яма в земле, засыпанная телами в рваных холщовых мешках.

…Начальник тюрьмы орал и тряс брюхом. Стражники посерели. А Ловкий Пруха кинул взгляд на рисунок и рассмеялся, будто и не ему сулил верную смерть художник. Бюрхарда выставили в тычки, не заплатили ни крейцера.

Случай разошелся по городу. На семейство стали коситься. Сестре отказали в немудрящих швейных заказах. В доме запахло голодом. Ко дню перелома года сестра заложила кольцо с рубином — еще материнское, старое. Денег едва хватило на праздничный ужин. Бюрхард пил теплый пунш, ел сосиски и плохо думал о будущем, когда в дверь постучали. Дюжие парни втащили в дом два мешка вкусно пахнущей снеди, перекидали в чулан уголь. Старший (бандит бандитом на вид) сунул оторопелому портретисту мешочек с монетами и ухмыльнулся:

— Привет от Прухи. Смылся он, как ты ему набалакал, мазилка. В мешке дохляцком с кладбища вывезли. Спасибо велел сказать…

Бюрхарда долго допрашивали, но доказать ничего не смогли. Слухи клубились по городу. Поговаривали, художник спознался с дьяволом — то-то его адским пламенем припечатало. Зато в доме стало сытно, тепло и славно. Через приятеля Бюрхард заказал в столице все необходимое. А пока суд да дело — угольной палочкой на обороте обоев нарисовал сестру. В этот раз боль была меньше. Бюрхард пробовал сопротивляться, но рука, казалось, сама выводила ломкие линии. На портрете за юбку сестры держалась круглолицая девочка. С сестрой случилась истерика. Прорыдавшись, она поведала брату, что согрешила с аптекарем аккурат семь годков назад. Родила в приюте, тайком. Дитя отдали в деревню, отец раньше платил кормилице, но обеднел и помогать перестал. Нынче пришло письмо — заберут ли ребенка в город или отдавать девчонку в приймачки… Заберут, уверенно сказал Бюрхард. Сестра расплакалась снова — от благодарности.

Через несколько дней в мастерскую явился чинный пожилой доктор. Он был суеверен и любопытен, как все врачи. Он осмотрел шрамы и рубцы на голове Бюрхарда, зеркальцем проверил зрачки, долго стучал молоточком по локтям и качал головой. Потом заказал портрет — доктору самому предстояло ложиться на операцию. Под строгим взглядом врача Бюрхард работал медленно и неловко. А рисунок не разглядел — доктор выхватил лист с мольберта и сложил в папку. Оставил деньги и вышел грузными, медленными шагами.

Бюрхард рассказал сестре о визите. Они долго советовались — риск выходил большой. Вскоре должны были привезти малышку Берту… Сестра заложила домик и сад, Бюрхард намалевал вывеску. Помещение сняли в Квартале Чепчиков — издавна там селились шарлатаны, астрологи и гадалки. «Предсказания будущего через портрет. Всего сто миттелькрейцеров! За ошибку предвидения возвращаются деньги». Горожане долго раскачивались, но быстро вошли во вкус.

Мастер Швальб стал фигурой модной. Его приглашали на те вечеринки, куда не пускают жен, жали руку и пили на брудершафт. Семья Бюрхарда переехала в новый, просторный дом. Головные боли исчезли — художник делал до десяти портретов за день и не страдал. Пару раз случалось, что заказы не выходили, но все нарисованное сбывалось. Самое время осесть, остепениться, жениться на обеспеченной девушке из хорошей семьи, говорила сестра. Бюрхард поддакивал или молчал. Он вообще разговаривал мало. Бледность лица и обвислые щеки вызывали тревогу. Скорее всего, виновата была усталость, но и счастливым господин предсказатель себя не чувствовал. Дело точило его, тревожило, как песчинка под веком. Будто не он рисовал портреты, а уверенная рука водила мастером Швальбом, словно заточенным угольком.

…Портрет Магды Гутманн заказал ее муж, преуспевающий булочник. Когда женщина вошла в мастерскую, стала ясна причина. Мягкие губы, смуглые пятна на белой коже, затаенное счастье в глазах. И спелый, словно арбуз, чудесный круглый живот. Магда застенчиво объяснила художнику:

— Муж хочет знать, кто родится. Вдруг мальчик. Первенец.

Расторопный слуга подставил клиентке кресло и раздвинул шторы, чтобы свет озарял модель. Бюрхард встал за мольберт и прищурил глаза. Он давно освоился наблюдать, как сама по себе заполняет бумагу рука. И пока хрупкий уголь размечал лист, Бюрхард медленно думал. Об ужине — наваристом супе с мозговой косточкой в желтом бульоне. О белокурой красотке Труди… или Тильди? Сестра зазвала на смотрины очередную невесту. О картине «Дары волхвов» — три царя, три лица, три оттенка одного чувства… вряд ли ляжет на холст… нет времени.

Бюрхард глянул на лист. Стол с привязанной женщиной. Вскрытое чрево, как большой некрасивый рот. Угрюмый доктор держит обвислое тельце ребенка. Смерть.

Магда Гутманн заметила пристальный взгляд и улыбнулась:

— Может, лучше распустить волосы? И прошу, не рисуйте веснушки.

Уголь в пальцах дрожал от нетерпения. Бюрхард знал — картина еще не закончена. Нужен таз, куча тряпок в углу, тень на двери… Врешь, скотина, я здесь художник!!!

Боль ввинтилась в виски. Бюрхард быстро загрунтовал лист углем и добыл белый столбик пастели. Размашистыми штрихами на черном фоне портретист рисовал мадонну с лицом Магды Гутманн и младенца у пышной груди. Было тяжко. Немели руки, мутилось зрение, мышцы сводило судорогами. Никогда еще за свою небольшую жизнь не доводилось Бюрхарду так принуждать тело. Через боль и бессилие он тащил себя вопреки чьей-то глупой капризной воле. Белым по черному перечерчивал будущее мастер Швальб. Все в каноне — полукруглая арка окна, облачный нимб, церковь на горизонте, два скрещенных стебелька камыша у дитяти. Последний штрих — родинка как у Магды, в ямке между грудей. Портрет удался. Можно было с чистой совестью падать в обморок, что Бюрхард и сделал тут же.

…Его взял на лечение в клинику сам профессор фан Бирке. Это вам не бесплатный госпиталь — чистые простыни, молоко и овсянка на завтрак, услужливые сиделки в накрахмаленных фартуках. Бюрхард нежился, кушал вдосталь, принимал ванны, много спал. Он поправился, щеки порозовели, пропала дрожь в пальцах. Первый месяц художник не хотел даже слышать о рисовании, после затосковал. Ассистент Крюмп подсунул в прикроватную тумбочку пачку бумаги, и Бюрхард стал вспоминать. Сперва он набрасывал пейзажи — цветущие вишни, вид на реку, кирпичную стену клиники. Затем рисовал щенят, птиц и больничную лошадь Фрици. А анфас санитара Шайзе получился случайно. Портрет вышел как портрет, неплохой, но ничего выдающегося. Санитар на нем был похож на веснушчатую гориллу. Профессор собрал консилиум, велел Швальбу сделать еще рисунок на пробу. А через пару дней выписал с богом. Фан Бирке собирал научные казусы, и художник с банальным истощением нервов был ему неинтересен.

После выписки Бюрхард думал уйти на покой и переехать в деревню. Но Берте уже пора было искать школу. С полгода господин Швальб держался в тени, снял мастерскую в Ткацком Квартале, а к началу сезона стал принимать заказы. Брался он в основном за семейные панорамы, охотно писал детей. Портрет Магды Гутманн с малышом Йошке, выставленный в витрине кондитерской, работал бесплатной рекламой. Не одну клиентку привело в мастерскую отцовское тщеславие булочника. Дела шли удачно. Никакая непристойная суета не нарушала более распорядок жизни художника. Картину «Дары Волхвов» приобрел магистрат. Племянница Берта росла и радовала семью. Сестра старела. Он все настойчивее просила братца жениться и привести в дом хозяйку. Швальб готов был с ней согласиться — пора. Он засматривался на девушек и даже приметил одну-другую. Утром Бюрхард делал заказы, днем работал в мастерской, вечера проводил непременно с семьей — ужин, чтение, игра в шашки.

Он совершенно счастлив.