I

В огромном камине горит огонь. Библиотека – классическая библиотека британского аристократического клуба, с резными дубовыми панелями, высоченными стеллажами, елизаветинскими доспехами и веерами шпаг и палашей на стенах, тонет в полумраке. Из общего стиля выбиваются разве что эзотерические символы – масонские «глаза в треугольниках», розенкрейцерские геральдические цветы, египетские картуши, каббалистические и зодиакальные символы. Неудивительно – библиотека располагается в штаб-квартире Лондонского «Колледжа Каббалы», и книги, заполнявшие полки, относились в основном к категории оккультных. И уж вне всяких сомнений – разговор четырёх мужчин устроившихся в креслах у камина, тоже имеет отношение к оккультизму.

– Что ж, дорогой Уильям, ваши планы, как я понимаю, осуществляются вполне успешно. Еще год, максимум, два – и можно будет объявлять о создании общества. На каком названии вы решили остановиться?

– «Золотая Заря». – негромко отозвался тот к кому был адресован вопрос.

– «Герметическое братство Золотой Зари?» – произнёс первый. – А что, весьма недурно…

В голосе его мелькнула тень насмешки – ровно такая, чтобы собеседник смог уловить и оценить лёгкое издевательство. Тот и уловил, поморщился, но промолчал – сегодня правила игры диктовал не он, а этот напыщенный аристократ.

– Скорее – «Орден». «Орден Золотой Зари». Мы с братьями полагаем, что это подчеркнёт так сказать, преемственность…

Двое склонили головы в знак согласия.

– Орден значит… – первый слегка улыбнулся. – Всё не можете простить мадам Блаватской увлечения буддизмом?

– Да, не могу! – неожиданно страстно ответил второй. Он подался вперед, и на лицо его теперь падали отсветы пламени из камина. Породистое, благородное, украшенное начинающей седеть бородкой; ценители голливудского кино сказали бы, что оно напоминает лицо Шона Коннери. Увы, оценить сходство оказалось некому – и не только в зале, но и на всех Британских островах.

– Я не могу смириться с тем, что эта безумная то ли русская, то ли американка принесла возвышенную традицию европейского герметизма в жертву индийским ребусам! Наши единомышленники, Эдвард Мейтленд и мадам Анна Кингсфорд были членами её «Теософского общества», но, когда стало ясно, что мадам Блаватская склоняется к восточной традиции, они без колебаний подали в отставку, узрев в этом предательство европейского герметизма. И не только его; по сути, это означало предательство идеалов нашей цивилизации, которой нечему учиться у темнокожих варваров – сколько бы лет не насчитывали они своим храмам и свиткам!

– Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet… – задумчиво произнёс первый мужчина.

Собеседник ответил недоумённым взглядом.

– Не знал, лорд Рэндольф, что вы балуетесь стихосложением…

Тот, кого назвали лордом Рэндольфом неопределённо помахал перед собой двумя пальцами.

– Ну что вы, Уильям! У отпрысков моего отца, седьмого герцога Мальборо, встречаются какие угодно таланты, кроме поэтических. Это так, случайно в голову пришло…

– А по моему, весьма образно. – подал голос один из двоих молчавших до сих пор мужчин. – «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда…». Хотя – странно слышать такое от вчерашнего министра по делам Индии.

– Сделайте одолжение, мистер МакГрегор, – неожиданно резко оборвал говорившего лорд Рэндольф. – не надо обсуждать достоинства этой строки в лондонских гостиных, и уж тем более – на бдениях вашего братства… то есть, простите, Ордена. А то доказывай потом, что Рэндольф Генри Спенсер Черчилль не ударился к сорока годам в виршеплётство!

– С вашего позволения, господа, оставим стихи и прочие изящные искусства. – поморщился Уильям. – В конце концов, мы собрались здесь для того, чтобы…

– Да-да, помню, дражайший мистер Уэскотт – мягко перебил несдержанного герметиста лорд. – Чтобы поговорить о задачах вашего общества… Золотой Зари, верно?

– Ордена! И его пока еще нет, это дело ближайшего будущего, когда мы сумеем, наконец, заполучить шифрованные манускрипты из Александрии. – поправил МакГрегор. Было видно что он оценил «оговорку» лорда Рэндольфа верно – как тонко рассчитанное оскорбление и насмешку. – А пока лучше ограничиться не столь амбициозным названием, именуясь Вторым Храмом Германубиса. Но это – лишь для посвященных, число которых…

– «Вторым»? – удивился лорд Рэндольф. – Значит, есть и первый?

– Первый храм – это духовный символ, который суть квинтэссенция… – пустился, было в объяснения МакГрегор, но Уэскотт бесцеремонно прервал коллегу:

– Видите ли, лорд Рэндольф, наш общий друг МакГрегор крайне пунктуален в вопросах ритуалов. Сэмюэль, я полагаю, не стоит утомлять его светлость излишними подробностями.

– Но они вовсе не излишние!.. – возмутился, было, МакГрегор, но Уэскотт уже ео не слушал.

– Мы собрались, чтобы обсудить тревожные сведения, полученные из России и Египта. Есть основания полагать, что древние зашифрованные письмена, о которых сообщил брат ван дер Стрейкер, вызвали интерес у последователей мадам Блаватской. И один из них, некий Вильгельм…. Евсеин, я не путаю? – в настоящий момент работает над расшифровкой манускрипта в Александрии. А помогает ему сам Бурхардт – хороший знакомый, и возможно, единомышленник Гвидо фон Листа!

Вот как? – удивился лорд Рэндольф. – значит и немцы в игре?

– Мы пока не можем утверждать это со всей определённостью. – покачал головой четвертый мужчина. – Нам лишь известно, что в течение двух месяцев Бурхардт и фон Лист обменялись семью – семью! – письмами, тогда как за предыдущие десять лет таковых было всего три. При известном всем нам интересе герра Гвидо к германскому оккультизму – я полагаю, можно считать это тревожным сигналом.

– Чем так важны эти шифрованные манускрипты, что за ними кинулись и посланники мадам Блаватской и Гуго фон Лист? – недоумённо спросил лорд. – И почему это так вас встревожило? По моему, при всех своих разногласиях европейские оккультисты, масоны и прочие розенкрейцеры всегда умели договариваться…

Услышав это пренебрежительное «прочие» Уэскотт дёрнулся, будто его кольнули шилом – но тут же взял себя в руки; ответ прозвучал почти любезно:

– Как мы уже говорили вам, лорд Рэндольф, есть все основания полагать, что слухи о содержании манускриптов – отнюдь не пустая болтовня.

– Ключ к будущему… – задумчиво произнёс аристократ. – И вы верите, что тот несчастный итальянец, и правда, сумел совершить перемещение во времени – прежде чем его казнили в Египте?

– Скорее всего нет. – покачал головой Уэскотт. – А вот русский, который добрался до его записок, совершил его наверняка. Ван дер Стрейкер потратил на этого Евсеина три года и уйму денег – ваших, лорд Рэндольф, денег! – и сумел выяснить, что это чистая правда. Мало того – есть основания полагать, что бельгиец и сам побывал в будущем. И вернулся оттуда отнюдь не с пустыми руками!

– Вы намекаете на то, что он вдруг пустился искать в верхнем Конго золото и алмазы? – спросил лорд Рэндольф. – Что ж, убедительно; никто раньше не вёл в тех краях изысканий – и вдруг, истратить такие деньги, как будто ему точно известно, что…

– Не стоит торопиться с выводами – опять подал голос четвёртый. – В конце концов, пока бельгийцы ничего не нашли.

– А доктор Вудман прав. – заметил лорд. – Выводы делать рано. И, должен отметить, Уильям – деньги, которые вы тратили, принадлежат не мне, а Её Величеству – и поверьте, кое-кто скоро поинтересуется, на что вы их пустили.

– Мы готовы предоставить полный отчёт… – вспыхнул Уэскотт, но лорд Рэндольф небрежно отмахнулся:

– И тем не менее, господа – правительство Её Величества разделяет ваше беспокойство. Сведения, полученные из России заставили нас отнестись к данной версии со всем вниманием. Так что, вы получите средства для продолжения вашей деятельности. Взамен требуется одно – эти манускрипты, а так же вся информация по данному вопросу, которую вы сумеете собрать, должна быть известна и нам. Мы предпринимаем определённые усилия в данном направлении – и в ближайшее время следует ждать добрых известий. В любом случае, мы не оставим герра Бурхардта и его русских друзей без внимания.

А пока, господа, поговорим о том, что недавно произошло в Петербурге. Поверьте, это впрямую касается нашего с вами предприятия. Итак, недавно русские революционеры устроили покушение на царя Александра III-го. Оно с треском провалилось – но некоторые его обстоятельства чрезвычайно интересны…

II

– Итак, господа, как всем вам, должно быть известно, в течение последних полутора лет – а именно, с мая прошлого, 1886-го года от Рождества Христова, – на территории Российской Империи произошли некоторые события. Их грандиозность пока что не оценена нашими европейскими коллегами, как, впрочем, и ком-либо внутри страны. И, тем не менее, важность их такова, что даже покушение на Государя Императора, случившееся несколько месяцев назад – не более, чем эпизод, побочное следствие. И каждый из вас, разумеется, это осознаёт.

Сидящие в аудитории запереглядывались. Докладчик, статный ротмистр-кавалергард, представленный собравшимся как барон Корф, покривил душой. Все они – три дюжины офицеров армии, флота, жандармского управления, а так же несколько чиновников разных департаментов – узнали о предмете беседы всего несколько часов назад. И этого времени, конечно, не могло хватить для того, чтобы привыкнуть к поразительной мысли – оказывается, измышления британского литератора Герберта Уэллса это вовсе не пустая игра воображения. Из загадочного далека, отделённого от дня сегодняшнего более, чем веком, явились гости, и принесли с собой ЗНАНИЯ. Божьим соизволением – или дьявольским наущением, кто же разберёт? – приоткрылось окно в грядущее. И то, что успело проникнуть через него, пока порыв ветра судьбы не захлопнул раму, грозит теперь изменить всю жизнь обитателей Российской Империи – да и всего мира, если подумать…

– К сожалению, гости не стали вести жизнь мирных обывателей, и не ограничились чисто научным интересом. – продолжал барон. – Некоторые из них попробовали вмешаться в нашу жизнь, причём весьма радикально. К сожалению, политические бури, сотрясающие Россию не утихли и в будущем – а потому молодые люди, проникших к нам через пресловутое «окно», не нашли ничего лучшего, как предпринять попытку цареубийства.

Как мы теперь знаем, в ИХ прошлом, в ИХ марте 1887-го года, злоумышленники из так называемой «Террористической фракции», не сумели убить венценосца. Так вот, незваные гости решили исправить эту оплошность с помощью невиданных для нас технических средств. Вынужден с горечью признать – если бы негодяям не помешали, эти планы могли осуществиться. Нашему доблестному Жандармскому управлению оказалось нечего им противопоставить. Не так ли, господа? Жандармы, устроившиеся тесной кучкой возле колонны, угрюма молчали. Ещё бы – кому приятно расписываться в собственном провале?

– Вкратце изложу всю цепочку событий для тех, кто ещё не знаком с этой поразительной историей во всех подробностях. – кивок в сторону чиновников, устроившихся на крайних стульях. – Я понимаю, вам, как людям гражданским, непросто…

– Бросьте голубчик – густым басом произнёс господин с петлицами железнодорожного ведомства. – Все мы в одном положении; не думаю что у господ военных имеется опыт подобного рода.

Кавалергард не стал спорить. По рядам прошло шевеление, однако возражений не последовало – чего нет, того нет, прав путеец…

– Меня только озадачило отсутствие здесь представителей Академии Наук. – продолжал железнодорожный чин. – По моему, это как раз их забота – разгадывать загадки грядущего.

– Мы рассматривали такую возможность, когда собирали вас. – согласился Корф. – Но – увы, нельзя полагаться на способность этих господ… хм… воздерживаться от публичных дискуссий, когда этого требуют соображения безопасности. Мы конечно, привлечём учёных мужей, но когда и кого – решать, господа, вам и только вам. То есть тем, в чьем благоразумии и верности Империи и царствующему дому нет ни малейших сомнений.

Железнодорожный чин развёл руками – мол, дело ваше, посмотрим, послушаем. Ротмистр потёр переносицу и снова заговорил:

– Итак, стараниями некоего учёного, наш с вами мир соединился своего рода тоннелем с другим миром, который в первом, так сказать, приближении, можно считать нашим будущим. Но – именно в приближении; то, что происходит у нас, никак не влияет на то будущее, в котором обитали до какого-то момента наши гости. Их прошлое неотличимо похоже на наше, но это разные мироздания, разные «мировые линии истории» – я пользуюсь сейчас терминологией «гостей».

Учёный, открывший этот «тоннель», не успел задуматься о том, как распорядиться своим открытием – неудивительно для того, кем руководит страсть к чистому познанию. Этот человек (кстати, доцент истории Московского Университета), предпринял несколько вылазок в «будущее», но, на свою беду, не смог сохранить это в тайне. В эту тайну оказался посвящён человек расчётливый и начисто лишённый моральных устоев. Этот подданный бельгийской короны, личность, пользующаяся заслуженной репутацией авантюриста, – руководствовался уже не научным любопытством. Он собирался извлечь из будущего выгоды лично для себя. Наш-то доцент даже и не подумал, какое могучее средство обогащения в его руках, а вот бельгиец… ну, да вы и сами понимаете! Расчётливому европейцу довольно получить несколько подшивок газет, которым предстоит выйти в течение ближайших лет, чтобы сколотить громадное состояние!

Слушатели зашумели – представить себе подобную авантюру мог любой из них.

– К счастью, наш доцент вовремя что-то заподозрил. – продолжил барон. – Он отказался помогать бельгийцу и спрятал свой секрет. За что и поплатился – негодяй чуть его не убил. Историк, по счастью, остался жив, но временно потерял память. Мошенник был жестоко разочарован – поразительные возможности уплывали у него из рук.

Итак, секрет прохода, соединяющего прошлое и будущее, был скрыт в помрачённом мозгу историка. И, надо такому произойти – некий московский гимназист случайно наткнулся на тайник, устроенный доцентом ещё до этих печальных событий!

В тайнике оказался предмет, открывающий проход во времени. Это были старинные чётки с коптским крестиком. А дальше – парнишка сумел воспользоваться находкой и открыть проход, ведущий прямиком в двадцать первый век, на сто с лишним лет вперёд!

Такая вот случайность, господа. Полагаю, любой из вас способен представить, каких дров может наломать мальчишка, на долю которого выпало подобное приключение!

По аудитории прокатились смешки. Видимо, слушатели живо представили себя, подростками, оказавшимися на месте неведомого счастливца.

– Он и наломал, будьте благонадёжны. Вот, прошу: Николка Овчинников, сын морского офицера, капитана первого ранга Овчинникова, до недавнего времени – учащийся московской казённой гимназии.

Ротмистр сделал что-то с серебристой коробкой, стоящей на низком столике. На стене вспыхнул яркий квадрат, сменившийся изображением двух подростков. Зрители удивлённо загомонили.

– Все вопросы потом, господа; скажу лишь, что сейчас вы видите крошечную часть технических чудес будущего, предоставленных в наше распоряжение гостями. В своё время вы детально со всем ознакомитесь.

Итак, мальчик справа – тот, что пониже, в гимназической форме, и есть наш первый герой. Именно он обнаружил тоннель между временами; именно он жал толчок всем тем событиям, из-за которых мы здесь и собрались.

А второй – это, видимо, один из гостей? – подал голос офицер-артиллерист, сидевший во втором ряду. – То-то гляжу, вырядился как-то по-попугайски…

Присутствующие не знали слов «ветровка», «бейсболка» и «джинсы», а потому не могли описать наряд второго мальчика в привычных нам с вами терминах.

– Вы правы, Григорий Андреевич, – кивнул Корф. – Это второй герой событий – Иван Семёнов, простое русское имя. Только вот появился этот юноша прямиком из две тысячи пятнадцатого года. И не один, а в компании со своим отцом, историком и журналистом. Эти двое, познакомившись с Николкой Овчинниковым, отправились вместе с ним в прошлое. То есть, это для них прошлое, а для нас с вами – самое что ни на есть настоящее.

В течение примерно полугода эта троица путешествовала туда-сюда, никого, по большому счёту, не беспокоя. Но, будучи чужаками в нашем мире, гости довольно скоро привлекли к себе внимание. Так уж получилось, что ваш покорный слуга оказался в курсе происходящего, – тут барон слегка усмехнулся, – и принял участие в дальнейших событиях. Не стану вдаваться в подробности; скажу лишь, что кроме двоих Николкиных друзей, о тоннеле в прошлое вскоре узнали и люди, не столь бескорыстные. Я уже упоминал о них в начале нашей беседы: политические авантюристы, мошенники, похуже наших народовольцев. Да, господа, увы, в будущем эту заразу не удастся изжить вовсе. Скажу вам больше – подобные типы в скором времени взорвут всё Российское Государство и обагрят руки кровью венценосца и его семьи. Точнее, они могут сделать это – если им не помешать.

На этот раз гомон оказался не в пример громче. офицеры вскакивали с мест, порываясь задавать вопросы; кто-то сбивчиво говорил, кто-то порывался выйти вперёд. Корф повысил голос:

– Господа, господа, к порядку! Дослушайте меня, это, наконец, невыносимо! Мы не на вечеринке студентов и курсисток, ведите себя достойно!

По знаку Корфа, из боковой двери появились два офицера в жандармских мундирах. Они споро обошли слушателей, вручая каждому пачку скреплённых бумажных листов, покрытых типографским текстом. Зал наполнился шуршанием бумаги.

– Господа, каждому из вас вручено краткое описание событий, имевших место после появления «гостей из будущего». Кстати, документы эти совершенно секретны – после окончания нашей встречи, вам придётся дать расписку в том, что вы обязуетесь хранить их в тайне. Нарушение чревато для любого из вас военным судом, невзирая на заслуги, чины и награды, учтите!

Слушатели расселись по местам; шуршание, однако, нес тихло, разве что – сделалось послабее.

– Итак, незваные гости попытались совершить ужасное злодейство. Мало того, что они подняли руку на Государя, на их совести ещё и бандитская вылазка в Москве, о которой вот уже несколько недель пишут все газеты. К счастью, нам удалось предотвратить и покушение на Императора, и более кровавые события в Первопрестольной, хотя без жертв, к сожалению, не обошлось Куда более важно другое – в результате действий вот этого юноши – и ротмистр снова кивнул на светящееся изображение – проход, соединяющий прошлое и будущее оказался закрыт, и наши гости остались по эту его сторону. Всего их набралось около десятка – люди самые разные, начиная от первых визитёров, отца и сына Семёновых, заканчивая захваченными в плен боевиками. Они все здесь, у нас – вместе с багажом знаний и невероятными техническими приспособлениями. А том числе и оружие – кое-кто из вас, господа, уже видел, на что способна техника пришельцев. Остальные же – прошу…

Корф что-то сделал с серебристой коробкой. В светящемся квадрате на стене возникло движущееся изображение – мужчина в пятнистой буро-зелёной военной форме от бедра стрелял из чего-то напоминающего ручную митральезу. Потом изображение сменилось – по полю, пересечённому глубокими канавами нёсся массивный, плюющийся дымом бицикл; и ехал он минимум, втрое быстрее наилучшей скаковой лошади. Зрители, особенно чиновники, затаили дыхание.

Барон снова щёлкнул странным аппаратом. Изображение погасло.

– Но ведь это замечательно, дорогой барон! – подал голос инженер-путеец. – Раз уж так всё получилось – эти ваши пришельцы могут принести огромную пользу России. Я даже не говорю обо всех этих технических чудесах – и он потряс своей пачкой листов. – Вы только представьте – эти люди знают обо всём, что должно произойти в ближайшую сотню лет! Теперь я понял, что вы имели в виду, когда говорили о том, чтобы помешать этим смутьянам…

– Вы правы, господин, Вениамин Акинфиевич. – кивнул ротмистр. – Эти знания, разумеется, представляют для нас огромную ценность. – Но не менее важно ещё и вот что: гости не ограничились прогулками по Москве и простым знакомством с жизнью, так сказать, своих предков. Любопытство завело их намного дальше – в Сирию, в Багдадский вилайет Османской империи, до самой Александрии, где они и познакомились с неким немецким учёным-археологом. Кажется, его зовут Бургхард, или Борхард… впрочем, это сейчас неважно.

Отец и сын Семёновы намеревались разгадать загадку происхождения тоннеля между временами – и добились в этом деле некоторых успехов. Не могу сказать, что они выяснили всё, определённые успехи имеются. К тому же, – Корф усмехнулся, – нам удалось найти и вызволить из дома скорби первооткрывателя «порталов», доцента Московского университета Вильгельма Евграфовича Евсеина. Сейчас он пребывает в добром здравии и жаждет окончательно разгадать тайну «портала» – так наши гости называют проход между временами. Порой они пользуются термином «червоточина» – о его смысле вы в своё время узнаете.

К великому сожалению, мы упустили того, кто похитил в своё время несчастного доцента – того самого прохвоста-бельгийца. Зовут его ван дер Стрейкер; и, полагаю, этот господин ещё доставит нам немало хлопот.

Наши гости, волею событий оказавшиеся запертыми на нашей стороне «портала», выразили горячее желание послужить России – нашей с вами России. И вполне убедительно доказали искренность своих намерений: в конце концов, если бы не они, Государь наверняка погиб бы. Мы собрали здесь вас – кстати, по личному указанию Его Величества, – чтобы предложить вам небывалую работу. Мы все – военные, моряки, топографы, артиллеристы, государственные мужи – должны создать своего рода тайную службу, которой предстоит заниматься изучением дара потомков – всего того, что попало к нам из будущего. Даже не столько изучением – для этого, в конце концов, есть учёные, которых мы, разумеется, привлечём. А наша с вами задача – поставить эти сведения на службу Отечеству. Задача это ответственная и небывалая – никому на протяжении всей истории ни разу не выпадало что-то подобное.

Слушатели молчали. Действительно, что тут скажешь? От перспектив, открывающихся перед каждым из них, захватывало дух. В наступившей тишине ружейным выстрелом прозвучал стук – моложавый капитан первого ранга, сидевший в переднем ряду, обронил карандаш. Этот звук разрядил обстановку – присутствующие стали перешёптываться, не отрывая, впрочем, взглядов от барона.

Тот в который уже раз поднял руку, призывая к тишине:

Государю угодно было распорядиться об учреждении нового секретного департамента. Он будет носить название «Департамент Особых Проектов, сокращённо – Д. О. П. Кстати, это название, как и сам факт существования нового департамента – государственная тайна, не подлежащая разглашению; я уж не говорю о том, чем нам с вами предстоит заниматься. Возглавить его поручено вашему покорному слуге…

И барон церемонно поклонился. Присутствующие зашуршали мундирами, забрякали шпорами; кое-кто зааплодировал.

– В наших руках господа – продолжил Корф, – будущее Российской империи и всего мира, причём это вовсе не метафора. И нам с вами предстоит решить, как лучше распорядиться этим будущим!

III

До Васильевского острова мы добирались на пароходике – он подошёл прямо к пристани у Морского училища.

Огромное здание выходит на набережную, между одиннадцатой и двенадцатой линиями Васильевского острова и далеко тянется по ним. По центру – десятиколонный портик, поставленный на выступ первого этажа. Справа и слева, в крыльях здания – две башни. Роскошный центральный портик увенчан уродливой цилиндрической будкой изрядного размера; позже я узнал, что это учебная астрономическая обсерватория. Её неказистый бочонок, обшитый поверх железа досками, изрядно портит нарядный фасад. Оборудована обсерватория недурно – есть даже раздвижная стенка для наблюдения в телескопы, зрительные трубы и секстанты.

Все это я узнал уже потом; а пока, войдя в обширную прихожую, мы прошли по длиннейшему коридору и оказались в огромном лишённом колонн помещении. Это был знаменитый «столовый зал» корпуса; войдя в него, я в восхищении замер.

Высоченные окна, зеркально начищенный паркет; массивные бронзовые люстры с бесчисленными хрустальными висюльками. Над парадным входом – галерея; стены украшены фрагментами гербов Морского корпуса и барельефами военных трофеев.

Вы обратили внимание что я называю это учебное заведение то училищем, то корпусом? Сейчас, то есть в 1887-м году оно именуется «Морским училищем», а раньше (как, впрочем, и в двадцать первом веке) носило название «Морской кадетский корпус» – так что, многие, включая и воспитанников, предпочитают именовать его на старый манер.

У дальней стены зала возвышается огромная, размером с многовёсельную шлюпку, модель двухмачтового корабля. Потом мы узнали, что модель эта, бриг «Наварин», стоит здесь не для украшения: рангоут и такелаж модели в мельчайших деталях соответствуют настоящему паруснику, и на модели проводились занятия по морской практике. В торжественные дни на ней поднимают паруса и флаги расцвечивания.

С этого зала для кадетов и начиналась училищная жизнь. Сюда приводят в день вступительных экзаменов – «испытаний», как их тут называют, – а уж потом отправляют в одну из «ротных комнат», где и проходят экзамены.

Мы с Николкой наивно полагали, что избавлены от испытаний, поскольку приняты в корпус по прямому указанию Его Императорского Величества Императора Всероссийского, и прочая, и прочая… короче – царь велел! Ну ладно, я – в конце концов, мне всё равно некуда было податься, родное «общеобразовательное учреждение 1287 Ломоносовского района города Москвы» отделено от меня ста тридцатью годами, и нет ни малейшего шанса вернуться туда за аттестатом зрелости. А Николку-то за что? Однажды он уже отклонил предложение отца отправиться по его стопам и поступить в Морское Училище, предпочтя гимназию и в перспективе, университет. А ведь ему, как сыну морского офицера, полагались при поступлении льготы! Тем не менее, мой друг выбрал гражданскую стезю – но у императора оказалось иное мнение на сей счёт.

Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. С волей самодержца не поспоришь – раз уж тот решил поместить нас в среду, где подрастают наивернейшие слуги династии. Ну как же, Морской Корпус – золотые погоны, кортики, белые, чистые до скрипа перчатки и манжеты… Каста. Хорошо Николке – он-то дворянин, сын военного моряка, а его покойная матушка – и вовсе голубых кровей. Нет, правда, мать моего товарища состояла в далёком родстве с сербской королевской династией Обреновичей. Ну я-то что тут делаю?

Так вот, об экзаменах – в смысле, испытаниях. Мы с Николкой рассчитывали, что нас сия чаша минует – щазз! Размечтались!

Правила есть правила и изменить их не может даже… нет, ОН, конечно, может, но это ещё не означает, что наглые мальцы, которым повезло заручиться протекцией, будут избавлены от полагающейся «абитуриенту» нервотрёпки – хоть и в облегчённом варианте.

Очищать ради нас двоих ротную комнату не стали; а чтобы нагнать на нас страху божьего, решили провести испытания в «обеденном зале», под строгими взорами флотоводцев и императоров с портретов на стенах. Чтобы, значит, понимали, какая честь нам оказана…

Подстава в чистом виде – об экзаменах нас никто не предупреждал. Я, поначалу, даже хотел возмутиться – «как же так, а подготовиться?» – но, поймав, ободряющие взгляды барона и Никонова (оба они сопровождали нас к месту будущей учёбы), успокоился. Похоже, господа офицеры уверены, что испытания мы пройдём в любом случае – даже если не напишем ни строчки.

Уж лучше бы я и правда ничего не написал! Потому что… но обо всём по порядку.

Задание по математике оказалось несложным, и я решил не ударить в грязь лицом – а со словесностью разобраться потом, если останется время. Испытаний по латыни и греческому не подразумевалось вовсе – этих предметов не оказалось в «общем» курсе Морского училища, близком в этом плане не к гимназиям, а к реальным училищам, где упор делался на естественные науки. Это обнадёживало: представить не могу себя за зубрёжкой этих иссушающих мозги мёртвых языков – чтобы не говорил там дядя Макар о пользе латыни.

Ни за что не догадаетесь, что оказалось в этом испытании самым трудным!..

Такого позора я не испытывал ни разу в жизни. Когда через четверть часа Николка положил перед экзаменаторами аккуратно исписанные листки, я…. ну не мог я отдать им те исчёрканные, заляпанные чернильными пятнами клочья, в которые я превратил девственно-чистые страницы?!

За год, минувший с момента нашей первой экскурсии в девятнадцатый век я научился худо-бедно расставлять все эти «яти» и «еры», привык изъясняться оборотами, которые в моё время не всякий понял бы… но мне и в голову не пришло осваиваться со здешними письменными принадлежностями! Отцу-то хорошо, он успел застать в свои школьные годы уроки чистописания и попользоваться если не чернильницами-«непроливашками» и перьями-«лягушками», то хоть автоматическими перьевыми ручками. Я же… ну, скажите на милость – кому пришло бы в голову марать пальцы в фиолетовой гадости, по какому-то недоразумению называемой чернилами, если в кармане – безотказная гелевая ручка?

Уверен, ни один из претендентов не сумел поразить экзаменаторов до такой степени. Чтобы в четырнадцать лет не уметь ПИСАТЬ? А точнее – не уметь пользоваться общераспространённым приспособлением для письма? Изгваздать экзаменационные листы так, что это сделало бы честь обезьяне сапажу или какому-нибудь гамадрилу?

Обычные на испытания отводилось три дня – письменные и устные по математике, диктовка, геометрия, география и естественная история – устно. Мы уложились в полтора часа; задание по геометрии я делал уже карандашом, который подсунул мне сердобольный экзаменатор, решивший что с пером мне не позволили справиться нервы. Что касается устных вопросов – то после такого позорища меня уже ничего не могло напугать. Из «обеденного зала» я вышел перемазанный чернилами, подобно двоечнику из старых советских мультиков, уверенный в успехе. Как и в том, что будущие одноклассники – или как это здесь называется? – непременно узнают о моём фиаско.

Теперь, значит, еще и писать заново учиться? Ну, спасибо, Ваше Императорское Величество, удружили…

Не забыть выпросить у отца пару перьевых автоматических ручек – вроде, есть у него такие, из нашего времени… Надо думать, не откажет сынку? Хотя, может и заявить, что пора учиться пользоваться местными ресурсами; рано или поздно любые ручки сломаются, и тогда что, карандашами карябать прикажете?

– Новых воспитанников в училище сразу же делят по ранжиру – рассказывал Воленька Игнациус, фельдфебель второго специального класса, из числа назначенных для присмотра за младшими кадетами гардемаринов. – Ставят по росту, а потом распределяют по номерам шкафчиков, коек, конторок и прочего. Но вы, господа, приняты под конец года – так что получите то, что есть. Вот, прошу: И указал новичкам на два свободных шкафчика.

– Это – кадета Толстых; скончался в ноябре от тифа, бедняга. А второй, Анненский, сломал ногу, до сих пор в госпитале. Говорят, на всю жизнь хромым останется.

Николка слегка побледнел.

– От тифа? И часто у вас так?

– Да почитай, каждый год. И чаще болеют вновь поступившие. – гадемарин одарил новичков люциферовски-зловещей ухмылкой. – Отчего случаются эпидемии, начальство доискаться не может, но каждый год одного-двух отпевают. Говорят, всё из-за того, что у нас свой водопровод, а трубы берут воду из Невы, когда она уже успевает пройти через весь город. Самая главная зараза обычно приходит весной, когда тает снег. Так что сырую воду пить строго запрещено, повсюду стоят баки с кипячёной.

Воленька прошёл вдоль ряда узких, похожих на пеналы, шкафов.

– Вот эти шкапчики будут ваши. В них положено держать казённые вещи. Штатское запрещено, смотрите – три раза в неделю сам буду проверять, да и дежурный по роте нет-нет, да и заглянет. Койки ваши рядом – когда освободились, их вместе поставили, да уж теперь передвигать не станем, пусть так стоят. Форму получили?

Мальчики кивнули: Николка опасливо, а Ваня – делано-независимо. Воленька, заметив это, усмехнулся.

– Ладно, переодевайтесь, через полчаса зайду, проверю. – И он направился по коридору – неспешной, нарочитой походкой, будто бы вразвалку. Отдал честь прошедшему навстречу офицеру – слегка небрежно, будто рисуясь.

Мальчики удивлённо переглянулись – им предстояло еще узнать, что этот обычай Морского училища постоянно приводят к придиркам на улицах, когда армейские, а в особенности, гвардейские офицеры останавливают морских кадетов, выговаривая им за «ненадлежащую» выправку. Бесполезно: воспитанники считают для себя унизительным отчётливое отдание чести и «хождение во фронте», «как в пехоте». Считается, что в здешней альма-матер ничто не должно напоминать о внешней безупречной подтянутости армейских училищ. Отношение это вошло в традицию, и училищное начальство давно примирилось с таким положением дел.

Целый час ушёл на пригонку шинелей, брюк, фуражек, рубах-голландок и прочего, как выразился Иван, «вещевого довольствия». Мальчика раздражали неудобные, архаичные предметы туалета; особенно бесили мальчика кальсоны с завязками у щиколоток. Этот аксессуар следовало носить вместо привычных трусов.

– Смотри, Вань! – Николка разглядывал листок в аккуратной рамке, висящий слева от двери спальни. Иван припомнил, что точно такие рамочки красовались и в других помещениях.

Пробудка 6 ч. 30 м. утра

Утренняя гимнастика 7 ч. 15 м. – 7 ч. 30 м.

Утренний чай 7.15 – 7.45

Первый урок 8.00 – 9.25

Второй урок 9.30–11.00

Завтрак и свободное время 11.00–11.30

Строевые учения 11.30 – 1.00

Третий урок 1.00 – 2.30

Свободное время 2.30 – 3.30

Обед 3.30 – 4.00

Свободное время 4.00 – 7.00

Приготовление уроков 7.00 – 9.00

Вечерний чай 9.00 – 9.15

Желающие ложиться спать 9.15

Всем ложиться спать 11.00

– Всего три урока? – обрадовался Николка. – Здорово, не ожидал!

– Рано не радуйся. – буркнул Иван. – Они тут сдвоенные, как пары в институтах – два по сорок пять минут. Так что, считай, шесть уроков каждый день.

– Вот как? – мальчик заметно приуныл. – Но всё равно, свободного времени много – вон, раз, два, три…

– Ага, по полчаса. Вот счастье – то! Еще бы понять, что тут под этим подразумевают. А то папа говорил – в их армии, советской, был такой пункт в распорядке: «самостоятельная подготовка». Это когда все сидят в Красном Уголке и зубрят «Устав гарнизонной службы». Или ещё что-нибудь, столь же увлекательное, скажем, передовицу в последней «Красной звезде».

– А «Красная звезда» – это что? – немедленно поинтересовался Николка.

– Газета такая, специальная, для военных. Я сам не видел, но папа говорил – её все солдаты и офицеры читали. Вот и нам найдут что-нибудь в этом роде!

– Ладно, чего там гадать… – вздохнул Николка. Зловещие прогнозы товарища породили в нём неуверенность. – Скоро сами всё и узнаем.

– Да, кстати, – спохватился Иван. – медальки-то! – Помнишь, офицер говорил – «носить не снимая?»

– Ну, не знаю, – замялся Николка. – Неудобно как-то. Получится, что мы хвастаемся?

История медалями получилась непростая. Апогеем её стала яростная перестрелка на московских улицах, причём в ход пошли не только местные берданки, винчестеры и винтовки Крнка, но и вполне продвинутые стволы, доставленные из двадцать первого века.

Виной всему стала компания отчаянных леваков-анархистов, сумевших просочиться через порталы. Впрочем, какое там – «просочиться»! Если бы новоявленные путешественники во времени хоть немного задумались элементарных мерах предосторожности… но – как сказал один государственный муж: «хотели как лучше, а получилось как всегда».

В результате девятнадцатый век, кроме Ивана с отцом и доктора Каретникова, приобрёл ещё с полдюжины незваных гостей. И эти визитёры отнюдь не собирались забивать себе голову невмешательством в чужую историю, выдуманной этикой путешественников во времени, «эффектами бабочки и тому подобной ерундой. Радикалы чётко знали чего добиваются; наскоро освоившись в прошлом, они затеяли сразу две громкие акции. Первая – убийство Александра 3-го; вторая – шумная, со стрельбой, взрывами и большой кровью, экспроприация в самом центре Москвы. Удача сулила невиданный авторитет среди сторонников почти разгромленных Охранным отделением народовольческих организаций, и, как следствие – возможность создать революционную боевую организацию, не дожидаясь Гершуни, Чернова и прочих Савинковых с Азефами. А уж имея в кармане фигу в виде знаний, оружия и техники далёкого будущего…

Днём покушения было избрано первое марта 1988-го года – годовщина убийства предыдущего императора, Александра Второго Освободителя. Лидер радикалов, студент-философ МГУ Геннадий Войтюк, недаром выбрал именно эту дату. Ему, разумеется, прекрасно было известно, что именно первого марта состоится – и провалится! – покушение, устроенное Террористической фракцией Народной Воли, под руководством Александра Ульянова. Но чужаки не собирались помогать народовольцам «братца Саши», и уж тем более – спасать их от жандармов. А настоящий, смертельный удар наносили две боевые группы, вооружённые пулемётами и противотанковыми ракетами.

Вторая акция была намечена в Первопрестольной. Ударный отряд на мотоциклах проникает в прошлое через портал на улице Гороховской – тот, которым давно пользовались и Николка, Иван и их друзья, и… дальше, как говорится, дело техники. Автоматическое оружие, гранаты, навыки, приобретённые в паре горячих точек… нет, у московских городовых не было ни единого шанса.

А дальше – террор, террор, террор! Пронестись по улицам, рассыпая вокруг очереди, залить улицы Москвы кровью. Отвлекающий удар, дымовая завеса – в то время как главную задачу решали совсем другие люди. Этим – группе из пяти человек с укороченными калашами и ручным пулемётом – предстояло, пройдя через портал в московских подземельях, захватить кассу Купеческого общества взаимного кредита. Охрана? Не смешите мои тапочки… эсеры-максималисты двадцатью годами позже взяли ту же кассу, вооружившись парой маузеров и бомбами в жестянках из-под монпансье, прицепленных на верёвочках к пуговицам пальто.

Тогда, в 1906-м эсеры взяли около девятисот тысяч ассигнациями, золотом и валютой. В этот раз улов мог оказаться не хуже; вместе с политическим капиталом, заработанным на убийстве императора, он вполне мог стать базой для создания новой, могучей и безжалостной террористической организации. Гена Войтюк, затеявший обе акции не собирался ждать той волны, что вынесет наверх Гершуни, Азефа, Чернова, Савинкова. Он сам хотел занять место нового гения террора и вершителя судеб. Средств для этого должно было хватить: оружие и техника из двадцать первого века, золото из банковских подвалов; знания, принесённые из будущего – тайны политики, экономики, стратегии, спрятанные здесь за семью печатями но доступные кому угодно в Интернете. И, главное – ужас, наведённый на обывателя невиданными возможностями террористов. Ужас, который наверняка отобьёт всякую мысль о сопротивлении.

Но – не сложилось Подвели собственные соратники; Жандармское управление, получившее сведения от Корфа и гостей из будущего, тоже не ударило в грязь лицом. В Петербурге радикалы попали под колпак ещё до того, как прозвучал первый выстрел. Без жертв, впрочем, не обошлось: в перестрелке на Троицкой площади погибло несколько обывателей, а сам Государь был легко ранен острой щепкой от возка, разбитого противотанковой ракетой.

Отбить московскую вылазку оказалось не так просто. Если бы не решимость мальчишек из скаутского отряда «волчат», злоумышленники вполне могли добиться своего. Бандиты, нацелившиеся на Судный банк, попали в ловушку прямо в подземных галереях, где и были частично перебиты, а частично захвачены. Главную роль в этой отчаянной вылазке сыграли Иван и его спутник, московский репортёр, знаменитый в будущем писатель Владимир Гиляровский.

На московских улицах завязалось настоящее сражение. Погибли несколько «волчат»; пал командир отряда, кадет одного из московских училищ, Серёжа Выбегов. Шальные пули косили мирных московских обывателей, но это было только начало – где-то в ста с лишним годах впереди, готовилась к броску в прошлое вторая ударная группа.

Оставался последняя, отчаянная мера: разрушить меж-временной тоннель, пока не хлынули из него новые убийцы. Как это сделать – для известно, спасибо доценту Евсеину и его александрийским изысканиям. Оставалось принять решение, и оно было тем более трудным, что тоннели, скорее всего, придётся закрыть навсегда.

К чести Ивана с Николкой надо сказать – ребята не колебались ни секунды. Банда мотоциклистов, не дождавшаяся подкрепления, была зажата в переулках и рассеяна винтовочными залпами. Уцелевших переловили подоспевшие из Фанагорийских казарм солдаты резервного батальона подполковника Фефелова; стрелкам пришлось не только воевать с бандитами, но и отбивать их у толп разъярённых московских обывателей.

Дело было сделано; порталы схлопнулись и, похоже, навсегда. О дороге домой оставалось забыть; Иван, его отец, доктор Каретников – все они, сами того не желая и не ожидая, из гостей превратились в жителей того самого прошлого, куда раньше ходили на экскурсии.

Кроме Николки, о гостях из будущего знали ещё несколько человек – лейтенант Никонов, моряк и специалист по минному оружию, барон Евгений Корф, бывший кавалергард, а ныне, владелец фехтовального клуба в Москве. А ещё – шестнадцатилетний Яша, племянник еврея-часовщика. Юноша мечтал о карьере сыщика – и начал её, схватившись сначала с международным авантюристом, бельгийцем ван дер Стрейкером, а потом и с куда более серьёзным противником.

В разгар событий, появилось ещё одно действующее лицо: писатель, репортёр, знаток криминального мира старой столицы Гиляровский. Дядя Гиляй оказался неоценимым союзником – без его помощи вряд ли удалось бы справиться со злоумышленниками, проникшими в прошлое через подземный портал, скрытый в подземных лабиринтах старой Москвы.

Но теперь, после кровавой неразберихи в Москве, после пулемётных очередей на Троицкой площади Санкт-Петербурга и учебного ПТУРСа, чуть было не угробившего царя в его же собственном возке, скрывать что-либо стало решительно невозможно. Пришельцы были взяты в оборот Жандармским отделением, и… победителей, как известно, не судят; здесь, в девятнадцатом веке, этот принцип, как выяснилось, пока работает. Александр Третий оценил помощь, оказанную гостями из будущего и их «местными» друзьями и, как водится, не остался в долгу. Награды, чины, ответственные посты, а для Вани с Николкой – направление на учёбу в Морское училище. «За богом молитва, а за царём служба не пропадает», не так ли?

Гимназисты-«волчата», герои московских боёв, были отмечены медалями и личной благодарностью Государя. Такие же награды достались Ивану с Николкой – Александр знал, чем пришлось пожертвовать ребятам ради победы.

Медаль «За храбрость», учреждённая в 1807-м году, предназначалась для «награждения воинов иррегулярных формирований» – например, казаков и ополченцев – «за отличия в боевых действиях, а также за подвиги, проявленные в схватках с нарушителями общественного порядка и хищными зверями, как в военное, так и в мирное время». Носить эту медаль полагается на георгиевской ленточке – Ваня, примерив её, довольно хмыкнул, увидав столь популярную в его времени чёрно-оранжевую полоску.

Медали эти оказались обязательны к ношению и с повседневной формой. Ване с Николкой пока не полагалось никаких кадетских знаков отличия: шинели и голландки без погон, фуражки без кокард и ленточек придавали их владельцам вид арестантов. Николка с Ваней понимали, что это наверняка станет предметом насмешек и подколок со стороны однокашников. Медали в этой ситуации придутся очень кстати – такими не может похвастаться ни один воспитанник Училища. Не зря дежурный офицер поглядывает на награды с заметным уважением.

– Кадет Овчинников! Кадет Семенов!

– Я, господин лейтенант! – Николка вытянулся во фрунт. Иван, чуть замешкавшись, последовал его примеру.

– Вижу – вы получили обмундирование?

Мальчики кивнули.

– Заканчивайте, и через четверть часа явиться в вестибюль, одетые по форме для выхода в город. С шинелями. Сегодня вам разрешено переночевать дома – попрощаетесь с родными, возьмёте с собой, что понадобится из личного имущества. А завтра, к первому уроку извольте в училище!

Мальчики радостно переглянулись. Прыжок головой в омут откладывался – по крайней мере, до завтрашнего утра.

* * *

– И за что нам такое счастье? – пробурчал Иван. – Именно Морской корпус… то есть Училище? И что, царь самолично велел нас туда определить? Забот у него других нет, что ли?

– А что мы могли сделать? – развёл руками Олег Иванович. Сын уже не в первый раз заводил этот разговор, и всякий раз заканчивал жалобами и невнятными обещаниями вылететь из Морского Корпуса на первых же экзаменах.

– Вашу судьбу решила устроить лично императрица Мария Фёдоровна. И велела устроить своих подопечных в «лучшее в Империи учебное заведение». Я сразу испугался, что имеется в виду Пажеский корпус, но Бог миловал – нечего вам делать в этой «кузнице придворных кадров». Речь заходила и о Павловском училище, но Морское, я полагаю, всё же получше. Флот, техника, математика, точные науки…

– Видел я эту технику! – хмыкнул Иван. – Хайтек эпохи стимпанка!

– Предпочитаешь шагать по плацу с винтовкой? – поинтересовался отец. – В Павловском на строевые занятия времени отводится вдвое больше, чем у вас, а дисциплина не в пример жёстче. Один цук чего стоит! Да и Никонов за вас попросил…

– Ему-то зачем? – удивился Николка. – Барон, вроде, говорил, что лейтенант с головой ушёл в свои мины?

Уйти-то он ушёл, – согласился отец. – но нам сейчас нельзя замыкаться на чём-то одном. Барон требует перенести на бумагу всю информацию по флоту и кораблестроению. А заодно и материалы по картографии с географией, которая только найдутся в наших базах данных. Работы – непочатый край; мы ведь тащили в прошлое все подряд базы данных, не имея выяснить что точно там имеется – «потом, мол, разберемся». Вот это «потом» и настало. Свободных людей, умеющих обращаться с компьютером почти нет: ты да Виктор, а ему доверия – сам понимаешь… Мы с Макаром – люди иной эпохи, а Ольга… ей не до того.

Ваня согласно кивнул. Сразу после покушения, когда история путешествий во времени получила огласку, лейтенант Никонов испросил соизволения жениться на гостье из будущего. Откладывать свадьбу не стали, тем более, что Ольга была, как здесь говорят, «в интересном положении». Так что, рассчитывать на её помощь не приходилось – молодая женщина с упоением вживалась в новый для неё мир. И теперь Никонов, произведённый в капитаны второго ранга, разрывался между беременной женой, минным комитетом и ведомством Корфа.

– Вот вас с Николкой и откомандируют в помощь Сергею Алексеевичу. – продолжал отец. – Компьютеров у нас сейчас больше, чем людей, способных на них работать. Так что учёба – учёбой, а главная ваша задача – помочь Сергею Алексеевичу разобраться в базах данных.

В здании Морского училища расположены «офицерские классы» – нечто вроде курсов повышения квалификации для военных моряков; там вам с Николкой и обустроят уголок. Список оборудования составишь сам; помещение, охрана и прочее – это забота нашего новоиспечённого «кап-два». Так что готовься, часа два-три в день у тебя на это уходить будет.

– Три часа? – возмутился Ваня. – А ты наше расписание видел? Там свободные окошки по полчаса, не больше! А жить когда?

– С расписанием – это ты к Никонову. – Олег Иванович заметил, что сын приободрился, услышав, что и в училище, он не будет отлучён от своих любимых компьютеров.

– И привыкай, теперь по другому не будет. Ты у нас незаменимый специалист, так что и спрос будет соответствующий. А хочешь облегчить себе жизнь – натаскай Николку, будет тебе помощник…

– Помощник! – фыркнул Иван. – Да тут десятка мало!

Было видно, что препирается он скорее для очистки совести; такое положение дел вполне устраивало мальчика.

– Только чтобы училищное начальство в наши дела не лезло! Пусть Сергей Алексеич объяснит, что нам придётся и по ночам работать, и вообще…

– То есть режим побоку? – ехидно поинтересовался отец. – Объяснить-то он объяснит, но вы тоже не зарывайтесь. Учти, Корпус – это не твой гуманитарный лицей, там выскочек, которым начальство делает особые послабления, могут и невзлюбить.

– Ничего. – ответил повеселевший Иван. – Как-нибудь разберусь. Ты вот что лучше скажи – не передумал уезжать? Нечестно всё-таки: в Сирию вместе ездили, а тут такое интересное дело, а мне сиди и зубри?..

– А ты что, решил что теперь и учиться не надо? – осведомился отец. – Между прочим, императрица собирается следить за вашими успехами, так что особо не расслабляйся. И вообще, что ты забыл в этой Александрии? Я ведь туда больше для очистки совести еду, ну и чтобы Евсеина поторопить – что-то застрял наш доцент в бурхардтовых подвалах. А в Конго нам вряд ли придётся ехать, других дел полно. Скатаюсь в Египет на пару месяцев, к лету вернусь. И устроим вам каникулы – съездите с Николкой в Севастополь… в подготовительных классах практических плаваний ведь не положено?

– А кто его знает? – пожал плечами мальчик. – Ещё не выяснял. Да и когда оно, это лето… Так ты скоро едешь?

– Послезавтра. Я отписался Антипу, – помнишь нашего сирийского «Мушкетона»? – он будет ждать экспедицию в Одессе. Оттуда на пароходе, в Александрию, ну а дальше видно будет. Сборы закончены, чего откладывать?

– Видал я твои сборы… – проворчал Иван. – на два месяца, говоришь, доцента поторопить? А барахла набрал на нормальную экспедицию: снаряга, оружие, аптечка…

– Мало ли что в дороге случится? – усмехнулся Олег Иванович. – К тому же я не один, а с командой – поручик, военный топограф, и урядник при трёх казаках. Они составят мне компанию до Александрии, а если понадобится, то и дальше: в Занзибар, а оттуда – по пути Юнкера, от восточного побережья в сторону озера Виктория. Сам Юнкер недавно вернулся в Россию и пару дней назад он выступил с докладом о своем путешествии на собрании Русского географического общества. Я там был, и познакомился с Васильем Васильичем. Мелькнула, признаться, мысль, зазвать его с нами, но – увы, здоровье не позволяет. Семь лет в Центральной Африке – это не шутка. А жаль, интереснейший, доложу я тебе, человек, и места те знает отменно.

– А говоришь – «туда-сюда». – хмыкнул мальчик. – Мне-то зачем лапшу на уши вешать, я что, не понимаю, что ты на Конго нацелился?

– Не факт, не факт… – покачал головой отец. – Может и обойдётся. Но ты прав, этого варианта я не исключаю. Путешествие в Чёрную Африку – это год-полтора, не меньше. А ты пока поучишься, да и Никонову поможешь. Будешь под присмотром, хоть дров без меня не наломаешь. А то вам с Николкой дай волю – еще какой-нибудь портал отыщете, лови вас потом у неандертальцев!

IV

Из путевых записок О. И. Семёнова.

Вот и взялся я за очередную тетрадь путевых записок. В предыдущую я писал крайне неаккуратно, да и события, в ней затронутые, не связаны с путешествиями – не считать же за таковое переезд из Москвы в Петербург?

Итак, впереди снова Одесса, волны Чёрного, Мраморного и Средиземного морей, берега Африки. Начальный этап путешествия не обещает новых впечатлений, так что есть время подробно изложить мотивы, подтолкнувшие меня пуститься в странствия.

Итак, почти два года назад мы с Иваном покинули Одессу на пароходе, везущем паломников в Святую Землю. Мы тогда толком не понимали, что нас ждёт; не понимаю я этого и сейчас. Остаётся лишь ощущение тайны и неких грандиозных возможностей, скрывающихся за горизонтом. И надо решиться, сделать шаг, а уж там – только успевай ноги переставлять…

Тогда, летом 1886-го года, мы с сыном отправились в Сирию, в Маалюлю, известную пещерными христианскими святынями и монастырями. Обрывок древнего манускрипта, припрятанный открывателем портала, доцентом Евсеиным, и найденный моим сыном и его приятелем, недвусмысленно указывал именно на этот городок; у нас были основания предполагать, что в крипте древнего православного монастыря скрывается документ, способный пролить свет на тайну меж-временно́го портала. Так что ожидать мы не стали; пароход зафрахтованный Палестинским православным обществом доставил нас в Сирию, а оттуда мы двинулись в Маалюлю – верхом, через пустыню.

Поначалу дела шли довольно гладко; заветный манускрипт удалось скопировать без особого труда. А вот возвращаться пришлось не проторенной дорогой, а огромным крюком – через Ирак, ныне багдадский вилайет Османской Империи, Аден и Александрию. Случались на пути и стычки с разбойниками, и плавание по Ефрату, и красоты древних развалин Пальмиры…

На улицах Басры – древней Бассоры – мы оказались втянуты в кровавые события вогабитского мятежа. Из города мы вырывались на паровом тягаче, наскоро заблиндированном бронёй, мешками с песком и шпалами. Германский инженер-механик Курт Вентцель, помогавший нам в этом непростом предприятии, оказался археологом любителем; он-то и познакомил нас с хранителем собрания египетского хедива, профессором археологии Бургхартом. И тут случилось то, что ценители «попаданческого» жанра в фантастике, не назвали бы иначе, как «роялем в кустах»: профессор много лет назад отыскал в бездонных хранилищах александрийского Лабиринта некий артефакт, стопку странных металлических листов, напрямую связанных с нашей загадкой. Мы вынуждены были открыться старому археологу – и не пожалели, так как приобрели неожиданного союзника и единомышленника. Находки Бургхардта стали недостающим паззлом в картине, которую мы тщились собрать; и вот теперь я снова отправляюсь в Александрию, рассчитывая добавить в мозаику очередной кусочек.

Спасибо Евгению Петровичу Корфу – наш дорогой барон сумел добиться для меня разрешения отправиться в Египет для «научных изысканий». Положение всех причастных к тайне, таково, что и на менее масштабные действия требуется Высочайшее соизволение. Что уж говорить об отъезде за границу? Я был наполовину уверен, что получу отказ; другая же половина «меня» ворчливо предсказывала, что одним отказом, дело не ограничиться. Однако же – нате вам! Похоже, свежеиспечённый начальник Департамента Особых Проектов убедил Александра, что данный вояж имеет наиважнейшее значение для интересов Российской Империи – так что разрешение было получено в самые короткие сроки. Мало того – мне не придётся оплачивать экспедицию из собственных, не таких уж и обильных средств – расходы отнесены на бюджет Д. О. П. Выделена даже охрана; хотя, формально поручик Садыков, офицер корпуса военных топографов, послан с целью «уточнить некоторые картографические сведения, доставленные экспедицией Василия Васильевича Юнкера». Похвальна, конечно, столь трогательная забота военно-картографического ведомства о трудах этого замечательно географа; но всё же рискну усомниться в том, что интересы русского Генерального Штаба простираются до берегов Конго. Да и какие там уточнения – Юнкер вернулся буквально вчера, и до обработки материалов экспедиции дело дойдёт не скоро. Хотя – кто знает? Во времена моей молодости соответствующее ведомство СССР полагало областью своей деятельности всю планету. Может, и любопытство их предшественников простирается столь же далеко?

При поручике состоит казачий урядник с тремя станичниками; эти вызвались в путешествие «своей охотой» и, к тому же, имеют опыт среднеазиатских экспедиций. Конечно, Средняя Азия – это не Экваториальная Африка, но всё же, спутники мои люди бывалые, и я рад им. Что-то подсказывает мне, что Александрия станет лишь начальным этапом нашего предприятия.

В Одессе к нам присоединился Антип – отставной лейб-улан, которого мы буквально подобрали в Малой Азии. Антип попал туда в числе паломников, но заскучал – и предложение наняться к нам в качестве эдакого «Планше» или «проводника джентльмена» из романов Буссенара пришлось как нельзя кстати. Показал он себя превосходно – что в перестрелках на улицах Бассоры, что в александрийских похождениях, что – немаловажное обстоятельство! – в непростом экспедиционном быту. Антип оказался мастером на все руки, недурным поваром, хорошим стрелком. И, ко всему прочему, прекрасным знатоком лошадей и прочих кавалерийских премудростях. Он и Ваньку моего натаскал – да так что тот удивлял верховыми ухватками конников-реконструкторов в нашем двадцать первом веке.

Вернувшись с Ближнего Востока Антип решил осесть в Рязани, но заработанные деньги не пошли ему впрок. Попытка заняться торговлишкой не увенчалась успехом – то ли не было в бывшем улане коммерческой жилки, то ли оказался он слишком честен для этого занятия. В марте я получил от бывшего спутника слёзное письмо с просьбой пристроить к какому ни то делу, так что предложение отправиться в новое путешествие пришлось весьма кстати. В Д. О. П.е его кандидатура не вызвала возражений; Незачем говорить, что подготовка экспедиции, и в особенности, подбор участников, проистекали под неусыпным наблюдением ведомства Корфа.

И вот я, как встарь, кейфую на палубе парохода. Погоды стоят отличные, разве что прохладно; Антип аккуратно снабжает меня то пивом, то кофе, то грогом из корабельного буфета – чего ещё, скажите на милость, желать путешественнику? Имущество упаковано в десяток сундуков и кофров;в кармане – рекомендательное письмо к российскому консулу в Александрии. Все заботы ждут нас на берегах Египта – а пока есть возможность подробно описать соображения, побудившие меня к этому вояжу.

Итак. Напомню, что еще в январе прошлого года мы отослали Вильгельма Евграфовича Евсеина, доцента Московского университета и «первооткрывателя» портала, в Александрию, в гости к археологу Бурхардту. После того, как мы с доцентом нащупали подход в исследовании загадочных «александрийских» пластин – научились совмещать их, как паззлы, в большие квадраты, в результате чего на образовавшихся листах проступал скрытый текст, – встал вопрос о расшифровке остальной части «картотеки». Но грозные события последних месяцев не позволили уделить изысканиям должного внимания. А потому – доцент отправился в Александрию в одиночку и там, в тиши бурхардтовых подземных «лабораторий» занялся исследованиями. Результатом – пока, увы, единственным – оказался способ «закрытия» порталов; эти сведения сразу пришлось употребить в дело, и в результате мы застряли в прошлом. Нет, я не виню сына за то, что он принял это решение; более того – я сам посоветовал ему прибегнуть в критический момент к этому средству. Так что теперь «тоннель в будущее» закрыт, и, похоже, надолго. Евсеин полагает, что навсегда, но здесь я с ним не соглашусь: в пластинах наверняка отыщется подходящее средство, намёки на это есть.

Иного пути в двадцать первый век у нас всё равно нет, так что нельзя упускать даже столь мимолетный шанс. Да и покровители наши в лице Государя Александра Третьего и Департамента Особых Проектов, крайне в этом заинтересованы.

Даже поверхностного знакомства с информацией из будущего, оборудованием, трофейной техникой – средствами связи, мотоциклами, оружием – хватило, чтобы посвящённые впали в эйфорию. Как ни настаивал Корф, как ни пытался убедить государя усилить режим секретности – всё зря. В России девятнадцатого века представление о гос. тайне пребывает в зачаточном состоянии. И захоти царь и его верные жандармы обеспечить должную конфиденциальность – всё равно бы ничего не вышло. Слишком многие в курсе; и слишком сильна в российской верхушке привычка решать дела кулуарно. Слишком крепки традиции «неформального обмена информацией», попросту говоря – сплетен.

Сведения из будущего носят отнюдь не только военно-технический характер. Рискну утверждать, что на первом месте по важности – вовсе не информация о калибрах, броненосцах и лошадиных силах моторов. Куда важнее, например, то всё, что касается ключевых персоналий – политиков, венценосных особ, учёных, военных. Прибавьте сюда «послезнания» об общих тенденциях в международных отношениях, во внутреннем положении государств, в экономике, международной торговле, идеологии. А как насчёт секретов европейских разведок и контрразведок – роковые тайны рухнувших империй давно уже муссируются на исторических форумах в Интернете? А ведь здесь эти секреты берегут как зеницу ока… А подноготная революционных и террористических организаций, вроде тех же эсеров – как в России, так и по всей Европе?

Но мало получить эти сведения; без должного переосмысления они так и останутся мёртвым грузом. А значит, надо передать их компетентным и весьма высокопоставленным особам – чиновникам министерства внутренних дел, дипломатам, лицам, радеющим о развитии промышленности и экономики. И немедленно расстаться с иллюзиями касательно скрытности: господа эти не относятся к числу тех, кому можно передать папку с «совсекретными» материалами, не сообщая, откуда они взялись. Так мог поступить разве что Иосиф Виссарионович – да и то, лишь в плохом попаданческом романе. В реальной же ситуации сведения об происхождении информации не менее важны её содержания. Министру иностранных дел мало знать о настроениях в правящих кругах той или иной державы, важно еще и представлять, откуда взялись эти сведения – хотя бы для того, чтобы оценить их достоверность.

Так что круг посвящённых уже в первые дни превысил три десятка человек. К ним прибавились разного рода адъютанты, личные помощники, заместители – и это не считая письмоводителей, мелких чиновников. И, разумеется, домашние, друзья, карточные партнёры и родственники – здесь не принято скрывать интересную новость от супруги или, скажем, партнёров по еженедельному висту.

Прикидывая темпы утечки сведений за рубеж, мы с Корфом давали оценку в два месяца – с учётом времени, которое понадобится на осмысление полученной информации. После чего перемещение любого лица, причастного этой истории будут отслеживать, не считаясь со затратами, так что дорога за пределы России будет нам закрыта. Отсюда и спешка в организации «африканской» экспедиции – промешкай я ещё месяца полтора, и от поездки пришлось бы отказаться вовсе, либо отправляться в путь с батальоном охраны, что само по себе лишает предприятие всякого смысла.

Так что мы не могли медлить и одного лишнего дня. Пришлось отказаться от масштабной экспедиции – если уж придётся отправиться в Экваториальное Конго, то надо как под землю нырнуть – попросту исчезнув для тех, кто скоро примется выслеживать нас по всему миру.

Это всё резоны практические; мотивы же, что двигают мною, носят иной характер. Я не умаляю важности экспедиции; но не это играет сейчас для меня наиглавнейшую роль. Дело в том, что получив известие о закрытии порталов, я испытал несказанное облегчение. Ситуация, сложившаяся в течение последнего года, причиняла мне почти физические страдания: с одной стороны, я осознавал: то, что начиналось как экзотическая экскурсия, постепенно превращается в манипуляции судьбами миллионов людей, целого мира – причём чужого нам! А с другой – куда деться от ответственности за то, что мы здесь наворотили? Касайся история с порталами лишь меня, сына да Андрея Каретникова – я давно предложил бы прекратить затянувшиеся прогулки в будущее, или, хотя бы, постараться свести к минимуму эффект от нашего вмешательства. Пока мы таскали из прошлого века сувениры и тешили собственное любопытство – всё было ничего. Я наслаждался ролью учёного, дорвавшегося до живой, невыдуманной истории. За сына тоже оставалось лишь радоваться – парень взрослел не по дням, а по часам, получая закалку, какая и не снилась его сверстникам. Одна поездка в Сирию сделала его старше и серьёзнее одноклассников года на два; Ванька менялся на глазах – и внешне, и в манере говорить, и в поведении. Думаю, родная мать, случись ей сейчас увидеть сына, с трудом его узнает.

И всё же происходящее до поры оставалось для него аттракционом, приключением – порой страшноватым, но захватывающим, на манер бессмертного «Назад в будущее». И рассуждения его о помощи жителям этой России, о шансе подхлестнуть их прогресс – как и прочие идеи, позаимствованные из псевдоисторической фантастики – оставались на уровне фантастических прожектов.

Но – этим дело, увы, не ограничилось – и виной тому моя собственная неосмотрительность. Поначалу, лейтенант Никонов попал в сферу нашей деятельности совершенно случайно, и благодарить за это следует Ивана с Николкой. Мальчишки пустились в афёру с цветными открытками, отпечатанными с невиданным здесь качеством на лазерном принтере; лейтенант обратил внимание на некоторые несообразности, содержащиеся в этой «продукции», и, в результате раскрыл наше инкогнито.

Мне бы оценить деликатность моряка, который не стал обращаться в полицию или к жандармам, попробовать найти с ним общий язык – так ведь нет! То ли от неожиданности, то ли от излишней самоуверенности, я решил действовать с позиции силы, для чего и заманил Никонова на нашу сторону временного тоннеля, в двадцать первый век. Знал бы я, к чему приведёт эта глупость…

Никонов не поддался на столь откровенное давление. Он – разумеется, не понимая, во что ввязывается! – попросту сбежал от меня, растворившись в муравейнике московского мегаполиса. Напрасно я метался по улицам; напрасно подключал знакомых из милиции и обзванивал больницы и морги; напрасно искал по новостным сайтам. Лейтенант довольно скоро обзавёлся помощниками; случай свёл его со студенткой медицинского института Ольгой Смольской её братом Романом, бывшим десантником.

К сожалению, бойфрендом Ольги состоял на тот момент неко Геннадий Войтюк – личность, доставившая нам позже немало неприятностей. Недоучившийся студент-философ возглавлял одну из бесчисленных группок леваков-радикалов. На серьёзные дела этих юнцов не хватало; российское ФСБ ясно продемонстрировало, что не собирается церемониться с любителями устраивать теракты, майданы и прочее безобразия. Но стоило Геннадию и его соратникам получить доступ к тоннелю в прошлое… впрочем, события эти я уже не раз описывал. Скажу лишь, что у молодых людей, и без того не отягощённых ни моралью ни гуманизмом, окончательно сорвало крышу. Начали они с торговли наркотиками, благо, героин, морфий и кокаин в конце девятнадцатого века продавались в любой аптеке; следующим шагом стал банальный грабёж. Обзаведясь кой-какими средствами и прибрав к рукам второй портал, разысканный непоседами Ваней и Николкой в подземельях Москвы, радикалы решили перейти к серьёзным делам. Самолюбие – и самомнение! – их предводителя оказалось непомерным. Даже отступничество троих сподвижников – Ольги с братом и ещё одной девушки, Вероники, которая увлеклась бельгийским авантюристом Стрейкером и сбежала с ним из России, – не поколебала его решимости. Найти единомышленников из числа студентов-народовольцев оказалось делом плёвым, спасибо интернету и библиотечным архивам; в результате составленный Геной Войтюком заговор с целью убийства императора Александра Третьего едва не увенчался успехом.

А кто виноват? Остаётся кусать локти, стуча себя в грудь и восклицая «mea maxima culpa», подобно истовому католику, но изменить что-то уже не в моих силах. А потому, я с несказанным облегчением принял известие о закрытии порталов. Необходимость наблюдать, как через них каждодневно, потоком идёт то, что неизбежно изменит этот мир, лишит его собственной истории, сделает дурной «читерской» копией нашего, угнетала меня – тем более, что я и сам приложил руку к этому безобразию.

Удавалось отгородиться от происходящего иллюзией: «это не мой мир, не моя история». И предоставить людям ЭТОГО времени самим, в меру своего разумения (вернее сказать – неразумия) черпать из отравленного источника. Но, повторю – куда деться от ответственности?

Первого марта этого, тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, ситуация кардинально изменилась. Из туристов, не так уж и заинтересованных (признаемся честно!) в судьбах этого мира, мы превратились в его обитателей. И другой реальности у нас отныне нет, всё, что здесь происходит, напрямую касается и нас.

И ладно бы только нас, взрослых! А вот мой сын… Поймите правильно – я далёк от того, чтобы заявить – «он достаточно взрослый, чтобы принимать решения», и сознаю, как нелегко было Ваньке решиться на то, что он сделал. Ведь сам он потерял куда больше нас с Андреем; в конце концов, мы уже прожили изрядную часть жизни и теперь получили шанс начать всё заново. А Иван оказался вырван из привычной среды, отказавшись от более-менее обеспеченное будущего, хорошего образования, перспектив. Но – ведь решился закрыть дорогу в двадцать первый век, который, повернись дело иначе, вполне мог бы и «досмотреть до конца».

И нисколько об этом не жалеет. Скорее всего, он еще не осознал до конца, что случилось. Тем более, что он уже научился ценить эту жизнь – настоящую, без признака виртуальной реальности! – настоящее дело, друзей, обретённое первое чувство… может оно и к лучшему? Да, Россию ждут потрясения – и не только череда войн и революций, которая продолжится без малого полсотни лет. Меня кидает в дрожь, когда я думаю о том, к чему может привести неумелое, опрометчивое использование информации из будущего…

Я нисколько не сомневаюсь, что барон Корф и Никонов – прекрасные люди, умницы, патриоты; доктор Каретников, вообще чужд любого рода показухи, и готов расшибиться в лепешку ради светлого будущего России. Но именно это меня и пугает! Обретя такие возможности, они, конечно, отчас примутся за дело, и… уж очень это похоже на приснопамятное «дорвались – теперь ПОРУЛИМ!» Нехорошо, когда люди начинают считать себя избранными, допущенными к единственной истине…

История – слишком могучая стихия. Даже не стихия, а «мировая сила» – и с ней не стоит играть в очко, припрятав в рукав десятку и туза. Даже если ты выиграть пару раз – в итоге всё равно получишь канделябром по голове; в конце концов, тебе известно лишь то, какие карты придут твоему партнёру на первой-второй сдачах, от силы. А дальше – полная неопределённость и горькое осознание простой истины – извлечь туза из рукава способен не ты один.

Говоря без затей – я до смерти боюсь, что нашими благими намерениями окажется вымощена дорога в ад, куда худший, что тот, что сложился в «неправленой» версии истории.

Горько пришлось белым офицерам, которые, замерзая в степях под Екатеринославом, до последнего момента проклинать себя: «куда же мы смотрели»? И тем, кто двадцать второго июня сорок первого сжимал кулаки в бессильной ярости – да, могли, но не увидели, не предотвратили, не успели…

Но нам будет тысячекратно горше! Потому что мы-то решили что и «сможем», и «увидим», и «предотвратим» – а вместо этого…

Ну не смогу я потрошить вместе с Корфом и Каретниковым эту шкатулку Пандоры – и не терзаться в сомнениях: «Что за демонов мы напускаем на эту Россию, на этот мир, на это человечество?»

Впрочем, возможно, не всё так плохо и прав забытый мною фантаст – время обладает огромной «упругостью», способной поглотить любые посторонние воздействия. Что ж, тогда мои терзания – лишь бред, плод мании величия пополам с манией преследования.

И всё же – не могу. Такие мысли способны свести с ума вернее любого наркотика; так что поездка в Африку является, по сути, эскапизмом, жалкой попыткой бегства от действительности, от непрошеной ответственности.

Вот ведь ирония – всю жизнь я, так или иначе, занимался именно эскапизмом. А как ещё назвать увлечение фантастикой, ролевыми играми, исторической реконструкцией и в итоге – псевдо-исторической публицистикой и «попаданством»? Так что, можно считать, что я пришёл к закономерному итогу – загримированная удобным словом «хобби», тяга к бегству от реальной жизни, приобрела рельефные и осязаемые формы. Остаётся оправдание для себя самого – а что, если в конце этого пути и в самом деле найдётся способ восстановить портал? А хочу ли я этого? Снова таскать предкам не выстраданные ими, не выдавленные по капле из природы знания? Подкидывать чужие решения, давать непрошенные советы – зная, что они будут приняты с радостью и без оттенка сомнения? Или – хлопнуть дверью, уйти, предоставив этот мир самому себе – и отравленным всходам, которые вот-вот даст наш посев? Пароход неторопливо карабкается с волны на волну. Мраморное море встретило нас крутой зыбью; Антип уже третий раз приходит звать «барина» в каюту, подальше от стылых мартовских ветров, а я всё стою, вцепившись в леер и смотрю вдаль, в туманную мглу…

V

В один из последних мартовских дней 1887-го года от Рождества Христова, в четверг, поздно вечером (скорее, даже ночью), в умывальной комнате Морского Училища, – той, что на втором этаже, рядом с ротными комнатами пятой и шестой рот, – состоялось тайное собрание пятой роты. Присутствовали не все – в умывальню явилось, дай Бог, половина кадетов; остальные, как и положено, сладко спали. Стрелки часов давно переползли за полночь, а так что собравшимся, застань их здесь один из офицеров-воспитателей, грозили теперь дисциплинарные взыскания – не очень, впрочем, серьезные. Воспитанники старших рот, именовавшиеся не кадетами, а гардемаринами, проводили ночные собрания в фехтовальном зале; там же изредка случались и дуэли. Проходили они на учебных эспадронах со снятыми пуантаре и заканчивались, как правило, ссадинами и легкими рубцами; выяснять отношения на кулачках у гардемаринов не принято.

Нравы в Училище не грубые, несмотря на царившую в нём некоторую распущенность; ни следа «цука», которым славилось Николаевское кавалерийское. Случались, конечно, и единичные драки, и общие побоища – когда роты шли одна на другую; встречались среди кадет и злополучные персоны, сами напрашивавшиеся на неприятности со стороны сверстников. Порой подобные приставания переходили в систематическую травлю и даже избиения – но случаи такие были крайне редки, а объектами нападок становились личности малосимпатичные и, как правило, испорченные.

Младшие роты славились духом товарищества, особенно если дело касалось разного рода проделок и шкод. Это проявлялось в устройстве ротных «бенефисов» – своего рода бунтов воспитанников, объектами которых становились наименее уважаемые офицеры, преподаватели и иные служители корпуса. Формы эти «бенефисы приобретали подчас весьма затейливые», и, хотя и карались строго начальством, но искоренить их не удавалось никогда. Неповиновение могло заключаться, например, в хоровом мычании на уроке нелюбимого педагога; во всеобщем стуке ножами и вилками в столовой зале, и – самый героический и опасный проступок! – в бомбардировании училищного эконома кашей. Роли при этом распределялись заранее. Одни изготавливали и снаряжали «бомбы» – из раскатанного чёрного хлебного мякиша, с жидкой кашей в роли пороховой начинки. На роль «метальщиков» избирались самые искусные «стрелки», которые тренировались заранее – подобный «бунт» готовился исподволь, за несколько дней.

Отказ от участия в «бенефисе» и неготовность разделить с ротой неизбежное наказание почитались за худший из проступков. Более страшным было разве что доносительство, фискальство – но оно было столь немыслимо, что, порой, на памяти целых поколений воспитанников не случалось ни одного примера.

Сегодняшнее тайное ночное собрание пятой роты как раз и призвано было разобрать случай нарушения духа товарищества. Неслыханное дело – двое новичков, появившихся в Училище в обход традиций и правил, в середине марта, под конец учебного года, начали с того, что отказались участвовать в «бенефисе»! Проказа была намечена давно; мишенью должен был стать искренне нелюбимый всей ротой офицер-воспитатель, носивший прозвище «Вошь». Кличка прилепилась к нему, во-первых, из-за чрезвычайно малого роста, а во-вторых – из-за привычки в моменты затруднений почёсывать правой рукой в редкой бородёнке. Нрав у офицера-воспитателя был прескверный; заменив переведённого недавно на корабельную службу прежнего воспитателя, он сумел за два месяца снискать полнейшее неуважение подопечных. Что и должно было выразиться в запланированном «бенефисе» – последнем предупреждении, после которого обыкновенно следовала открытая война, неизменно кончавшаяся увольнением несчастного из Училища или переводом на другую должность; как воспитатель, неудачник отныне не будет принят ни в одной из рот.

Новички появились в роте, когда все было уже готово – так что им было предложено участие на вспомогательных ролях. Но – новоприбывшие категорически отказались, заявив, что не имеют ничего против жертвы, и, прежде чем подвергать её издевательствам, намерены самолично убедиться, что кара эта заслужена. Такой ответ вызвал у кадетов столь сильное недоумение, что они даже воздержались от немедленной расправы с отступниками. Возможно, те просто не поняли? На этот случай, предложение было повторено вечером того же дня в ротной спальной комнате – и привело к короткой, но энергичной потасовке, из которой новички вышли победителями – несмотря на то, что противник превосходил их числом самое малое, втрое.

«Беседу» с провинившимися проводил ротный заводила, Павлуша Дурново, сынок московского генерал-губернатора, заслуженно носивший титул «чугунного» – то есть воспитанника, хваставшего искусством озлоблять начальников и бесчувственностью к наказаниям. Осознав что новые кадеты откровенно высмеивают его доводы, кадет Дурново и перешёл к рукоприкладству. Реакция последовала мгновенно: старший из новичков, Иван, уклонившись от размашистого, со всего плеча, удара, схватил обидчика за грудки и двинул его лбом в переносицу. После чего, не отпуская отвороты голландки, повалился спиной на пол, уперев ступню правой ноги в живот неприятеля. Павлуша перелетел через новичка, кулём грохнулся на пол и тут же взвыл от боли – победитель уже сидел на нём верхом, заломив поверженному «чугунному» руку к затылку.

Остальные кадеты опомнились, и кинулись на помощь, но второй новичок, Николка, подсечкой сбив первого с ног, швырнул в лицо второму подушку, подхваченную с кровати. А когда тот инстинктивно обеими руками поймал её – то тут же полетел кубарем, сбитый сильнейшим ударом ногой в грудь.

На этом потасовка и закончилась. Ошарашенные жестким и умелым отпором, кадеты отступили. Следующий день начался для новичков в угрюмом молчании: хотя не было никаких предварительных договоренностей, пятая рота сторонились новоприбывших. Те же вовсе ни с кем не заговаривали.

Но уже утро принесло новые сюрпризы, и первый состоялся на первом уроке, по английскому. Выяснилось, что Иван прибыл в Россию менее года назад, до этого же путешествовал с отцом по миру. Родился и вырос он вообще в Северной Америке, чуть ли не на Аляске. Его английский, хотя и поставил в тупик преподавателя незнакомыми оборотами, всё же далеко превосходил самый высокий уровень, показанный когда-либо кадетами младших рот. Урок прошёл в оживлённой беседе Ивана и Гаврилы Анастасевича (так звали «англичанина»), из которой остальные поняли разве что отдельные слова. И вполне осознали, что присутствие на уроках по данной дисциплине отныне станет для кадета Семёнова пустой формальностью.

Рота притихла – новички оказались не так просты. К тому же, кадеты разглядели, что форменные голландки обоих украшают георгиевские ленточки с незнакомыми медальками; выдерживая, марку, никто не поинтересовался происхождением наград. Но уже после завтрака, состоявшегося, как и следует по расписанию, в 11 часов утра, ротный фельдфебель, Воленька Игнациус был буквально засыпан вопросами. Тут-то и выяснилось, что новички приняты в Училище вне установленного порядка, личным – ЛИЧНЫМ! – распоряжением Государя, в знак признательности за отражение недавней вылазки бомбистов-мятежников в Москве. Оба участвовали в уличных боях, за что и удостоены медалей «За храбрость». Особо потряс кадетов рассказ о том, как Иван, вооружённый захваченной у врага ручной митральезой, чуть ли не в одиночку отбивал атаку злодеев на бициклах, перестреляв их при этом около двух десятков.

Все это полезные и, несомненно, достоверные сведения Воленька почерпнул у дежурного офицера; слухи разлетались по Училищу со скоростью лесного пожара, и в пятую роту потянулись любопытные – поглазеть на небывалых новичков.

Две недели назад история о гимназистах-«волчатах» взбудоражила весь Петербург. Несколько дней только и было разговоров, что о террористах на моторных бициклах с бомбами и ручными митральезами, которые залили улицы Первопрестольной кровью; о пылающих кварталах, изрешеченных пулями городовых и разносчиках; о молодецкой штыковой атаке стрелков гарнизона и о подростках рискнувших противостоять налётчикам с оружием в руках, и чуть не поголовно при этом погибших.

Воспитанники всех без исключения военных училищ столицы отчаянно завидовали; газеты наперебой превозносили кадета Сергея Выбегова, сложившего голову, поднимая «волчат» в атаку на плюющиеся свинцом митральезы. Офицеры корпуса собирали по подписке деньги на часовню в память малолетних героев – её собирались строить в Москве личным попечением государыни-императрицы. И вот вам – двое из этой легендарной компании, оказывается, и есть строптивые новички!

Всё это и сообщил подопечным Воленька Игнациус, посоветовав не задирать Овчинникова и Семёнова, ибо кончиться это может скверно – как для задир, так и для всей роты. А ещё – туманно намекнул, что новички приняты в Морское Училище с некими «особыми обязанностями», о которых доподлинно известно лишь начальнику, свиты его величества контр-адмиралу Дмитрию Сергеевичу Арсеньеву.

На следующем уроке, географии, новички отсутствовали; кое-кто из кадетов уверял, что видел, как их обоих перед самым уроком увёл куда-то дежурный офицер. Кадет Доливо-Добровольский, посланный в библиотеку за картами, натолкнулся в коридоре на необычную процессию: впереди шествовал дежурный офицер, за ним – оба пропащих кадета, Иван и Николка, а следом за ними – несколько человек в жандармских мундирах, нагруженные многочисленными коробками и свёртками. За жандармами шагали двое солдат – при винтовках с примкнутыми штыками. Доливо-Добровольскому велели посторониться; когда тот от удивления замешкался, один из жандармов бесцеремонно отстранил его к стенке. Когда процессия следовала мимо потрясённого кадета, тот ясно слышал, как один из новичков, – Иван, – выговаривал жандарму насчёт неосторожного обращения с ношей.

Не прошло и часа, как эта история стала известна пятой роте. На строевых учениях новички тоже отсутствовали и появились только к обеду – причём и на этот раз их сопровождал дежурный офицер. Присутствовавший при этом кадет слышал, как перед тем как отправиться к столу, Иван что-то втолковывал офицеру – а тот кивал головой, повторяя «будет сделано».

В воздухе запахло тайной – да какой! Ни о какой расправе с новичками речи больше не шло – во всяком случае, до полного разъяснения. Заодно отложили и «бенефис», назначенный как раз на сегодняшний обед. Остаток дня рота провела в тягостном недоумении, а после отбоя самые непоседливые собрались в умывальной комнате. Случай был, что и говорить не рядовой – вряд ли за всю историю Морского Корпуса в его стенах объявлялись столь необычные новобранцы.

Страсти в пятой роте улеглись только к трём часам пополуночи. Спорили до хрипоты. Эпизод с отказом от участия в «бенефисе» решено было на всякий случай предать забвению, тем более, что и самом мероприятие не состоялось; в трусости новичков обвинить было невозможно – очень уж решительный отпор оказали они кадетам, да и медали – это, знаете ли, момент… Ротное братство – традиция, конечно, почтенная, но кадеты пятой роты не были вовсе уж чужды справедливости. И она требовала признать: новички пробыли в роте меньше суток, а за это время трудно проникнуться духом товарищества. А вот умение отбиваться плечом к плечу они показать успели весьма убедительно – вон, Дурново до сих пор хлюпает распухшим носом. Справиться с Семёновым и Овчинниковым, похоже, можно только скопом – а вся пятая рота прекрасно понимала, как будет выглядеть такая расправа в глазах остальных… да и в их собственных тоже.

А потому, новичков было решено не задевать и повнимательнее к ним присмотреться. Ущерб, нанесённый Павлуше Дурново было сочтён не задевающим их достоинства – ибо драка была честной. А что новички прибегли к не вполне конвенционным приёмам – ну так он же и были в меньшинстве.

Кроме того, следовало разобраться с их странными занятиями. И подойти этому решено было с основательностью людей образованных, каковыми на полном основании считали себя кадеты. Морское училище – это вам не павлоны и не Николаевское кавалерийское с его муштрой, лошадьми и «цуком». На прямой вопрос Овчинников с Семёновым, скорее всего, не ответят, или сошлются на некие «секреты», раскрывать которые они не вправе. А потому, предстояло постепенно, в разговорах и дружеских беседах, выяснить у новичков, чем они, собственно, заняты. И в то же время деликатно приглядеть за подозрительными кадетами и, для начала, прояснить насчёт таинственных отлучек с уроков.

Кое-кто из кадетов, и в их числе – пострадавший Дурново заявили, что жандармские методы сыска противоречат традициям корпуса и духу товарищества – негоже делать вид, что принимают новичков, а самим исподтишка следить за каждым их шагом. Заявление вызвало бурную дискуссию, стоившую роте ещё часа без сна. В итоге, было постановлено, что, поскольку собранные сведения никто не станет оглашать или как-то использовать в своих интересах – то и ущерба чести в этом деянии нет. С тем и разошлись, но кое-кто из кадетов ещё долго ворочался в койке, гадая о странных происшествиях этого дня.

Фельдфебель пятой роты Воленька Игнациус усмехнулся и отправился к себе. Гардемарины, носившие фельдфебельские нашивки, и, в силу того, наделённые особыми полномочиями, помещались отдельно от своих товарищей, в комнатках по четыре человека, и имели право выходить во всякое время – если этого требовал надзор за буйными младшими воспитанниками. Так что кадет Игнациус, конечно, знал и о ночном «совещании» в умывальной комнате, и об утренней стычке в спальне, и о сомнениях, охвативших пятую роту. Но – встревать не собирался, ограничившись наблюдением; кадетам предстояло разобраться самим. Воленьку тоже терзало любопытство, но лг не сомневался, что рано или поздно дело прояснится. Такое уж это место, Морское училище – всё на виду, ничего не укроешь.

* * *

Тихо гудят системные блоки. В полумраке перемигиваются светодиоды; тускло светятся мониторы. Комната носила следы свежего разгрома – на полу мотки проводов, кабели, пустые коробки, пенопластовое крошево упаковочной засыпки. Отдельно, в углу сложены прозрачные листы с «пузырьками» – в ближайшие лет семьдесят такого «медитативного» средства не предвидится, так что этот ресурс следует тратить с умом.

«Да всё здесь надо беречь. – в который уже раз подумал Иван. – Любой обрезок провода, любую мышку, которую раньше и в голову не пришло бы чинить – в мусорную корзину и вся недолга! А сколько добра извели впустую, пока удалось кое-как наладить сетку – страшное дело…»

А как иначе? Нет больше ни «Техносилы» на соседней улице, ни интернет-магазинов компьютерного железа – всё, бобик сдох. И не получится починить что-либо, всерьёз вышедшее из строя.

Единственный доступный спец – это упрятанный в Петропавловку Виктор, а обращаться к главному техническому специалисту разгромленных недавно радикалов Войтюка почему-то не тянет. Ну, дал он согласие сотрудничать с властями – а что, был другой выход?

Разумеется, Иван знал, что без этого сотрудничества предотвратить покушение не удалось бы, да и о московской вылазке мы узнали от него, но… какая может быть вера предателю, пусть и предал он того, с кем ты только что воевал?

Повесить, Виктора, может и не повесили бы, больно ценный человек – а вот каземат в Петропавловке или там в Шлиссельбурге на ближайшие лет десять, в случае отказа сотрудничать с Д. О. П. ом и дальше, был бы ему гарантирован. А с чего ему, собственно, отказываться? Бывшие подельники кто перебит, кто за решёткой; никаких идейных соображений держаться, на манер пленного партизана, не просматривается. Живи себе в доме для офицеров крепости, столуйся на комендантской кухне и зарабатывай доверие. Всё лучше, чем сырая камера в равелине.

Но все равно, Ивану не хотелось лишний раз прибегать к услугам вчерашнего врага. А собственного опыта нет, хоть плачь – так что предстоит теперь перелопачивать груды мануалов, на которые раньше только косился, радуясь про себя, что и без него есть кому возиться с такой тягомотиной.

Отправляя мальчиков в Училище, Корф позаботился, что раз уж им придётся помогать Никонову с архивом данных из будущего, то и условия для этого следует создать там же, на месте. Руководство в лице контр-адмирала Арсеньева восприняло эту идею без энтузиазма – начальник, хоть и принадлежал к узкому кругу посвященных, но совершенно не понимал, чем собираются заниматься новые кадеты в стенах вверенного ему учебного заведения. Но с личным распоряжением Государя не поспоришь: Иван с Николкой получили в своё распоряжение две комнатки на третьем, верхнем этаже, рядом со штурманскими классами, под уродливой бочкой учебной обсерватории. В меньшей из комнат гудел бензиновый генератор «Ямаха»: в училище, конечно, было электричество, но вот приспособить параметры местной сети к капризной электронике было Ивану не под силу. Хотя, Виктор уже сделал нечто подобное – когда «вешал» следящие камеры на петербургскую осветительную сеть. Но эту проблему, как и многие другие, пришлось пока отложить на потом; а пока энергией «компьютерный зал» снабжал японский генератор. Бензин доставляли раз в неделю – он оказывается, весьма редок и дорог, и продаётся по преимуществу, в аптеках.

В остальном «генераторная» мало отличается от таких же помещений будущего – запах бензиновой гари, вытяжка-времянка, бухты проводов, верстак с инструментами, лампы-переноски, коробки с трансформаторами и блоками бесперебойного питания – всему этому предстоит еще устаканиться, запылиться, «врасти» в обстановку.

С «компьютерным залом» возни оказалось не меньше. Поначалу Иван размахнулся и решил обустроить локальную сеть с сервером: необходимое оборудование было доставлено в училище под конвоем жандармских чинов и солдат с винтовками. Увы, задача оказалась мальчику не по силам, и Иван даже задумался о том, чтобы наступить на самолюбие и затребовать в Училище на денёк-другой злодея-Виктора. А пока – распаковали два стационарных компьютера, ноутбук; кое-как удалось наладить локалку, а заодно приспособить мощный роутер с беспроводным каналом. Никаких помех и наводок от внешних сетей здесь, слава богу, не было и в помине, так что вай-фай раздавался по всему зданию, разве что в дальних помещениях левого крыла сигнал был так себе. Зато и в ротной комнате, и в учебных классах мобильные устройства исправно показывали полную «лесенку» – так что Иван с Николкой тихо радовались открывавшимся возможностям. Они уже проводили пробные «сеансы связи», даже в видеорежиме – один в обсерватории, а другой в столовой зале – и остались вполне довольны. Теперь, как бы дело не повернулось, на руках имелся крепкий козырь – да такой, о котором никто не догадывался.

На обустройство «аппаратной» была запрошена неделя – с условием работать там до часу-двух ночи. Администрация в лице ротного офицера-воспитателя возмутилось; пришлось прибегать к тяжёлой артиллерии – обращаться к начальнику Училища. Разрешение было получено, хотя с просьбой поставить коечки прямо в генераторной, мальчики решили повременить. Успеется.

У дверей комнат стояли теперь часовые с винтовками. Поначалу хотели привлечь гардемаринов, но начальство, здраво рассудив, отказалось от этой идеи, и караул несли специально присланные матросы гвардейского экипажа. Это добавило таинственности – по училищу поползли слухи. Говорили, что Овчинников с Семёновым обустраивают на третьем этаже «лабораторию капитана Немо», рассказывали даже что новички состоят на секретной службе, призванной бороться с террористами, подготавливающими некий «эфирный» заговор против Государя. А помещение Морского училища выбрано в целях конспирации – чтобы никто не догадался.

Но слухи – слухами, а отношение к Николке с Иваном сложилось весьма неопределённое. После стычки в ротной спальне, прямых конфликтов не случалось – но мальчики не могли не ощущать окружавшего их настороженного отчуждения. Проявлялось это и в нарочитой вежливости, и в задаваемых время от времени «каверзных» вопросах, и в отстранённости от обычных кадетских забав. Иван, а с ним и Николка, проводили свободное время в компьютерной, возвращаясь в ротную спальню за полночь. К тому же, Николка испросил у дежурного офицера разрешения заниматься вне обычного расписания в гимнастическом зале. Возражений не нашлось, и тех пор мальчики проводили в зале не менее часа в день. Иван захватил из Москвы два комплекта защитного снаряжения для единоборств, так что теперь они увлечённо лупили друг друга кулаками и ногами, швыряли на маты, отрабатывая усвоенные в «волчатах» приёмчики. Чего-чего, а пособий по рукопашному бою в электронных архивах хватало; да и Ромка, навещая Петербург, не оставлял ребят без внимания. Сам он занимался созданием общероссийской организации «юных разведчиков» под личным патронажем цесаревича Николая, – а заодно помогал Корфу в подготовке «оперативников» для Д. О. П. Во время первого визита Ромки в училище (Романа Дмитриевича, как его теперь называли) ребята смогли оценить новенький мундир армейского поручика, который вчерашний десантник носил с нескрываемым удовольствием. Некоторое неудобство доставляли шпоры и сабля – Роман ворчал насчёт никчёмных цацок, но признался, что берёт уроки верховой езды в манеже, монументальном здании в стиле классицизма, выстроенном восемьдесят лет назад для зимнего обучения и парадных выездок Лейб-гвардии Конного полка. Пристроил его туда Корф, и даже порекомендовал наставника, полкового берейтора. Тот учил Ромку не на страх, а на совесть, пообещав к лету сделать из новичка приличного наездника, которому никто не сможет бросить обидного «собака на заборе».

В общем, жизнь намечалась интересная. И даже весенние «переводные испытания» не слишком пугали новоявленных кадетов. Программы общих «классов», представлявших собой по сути, завершение общего образования, не обещали особых сложностей, хотя Николке предстояло подтянуться в точных науках, а Ване – в словесности, Закону Божьему и, разумеется, чистописании. Латыни и греческого, так пугавшего жителя двадцать первого века, не было вовсе. Оставался французский – в рамках гимназической программы. Кроме того, кадетам, как будущим морякам, предстояло освоить и английский язык, но с этим проблем не предвиделось – мальчики даже условились по одному дню в неделю говорить в «компьютерном зале» исключительно по-английски, дабы Николке проще было освоить язык Шекспира. Окончательно страхи, связанные с переводными испытаниями, рассеялись, когда дежурный офицер сообщил, что кадетам Семёнову и Овчинникову разрешено пройти их осенью, вне общего порядка. Впереди было целое лето, и мальчики с легким сердцем погрузились в текущие заботы: корпусная жизнь, отладка «аппаратной», работа с Никольским. Раз в неделю воспитанникам полагался выход в город – Ване с Николкой предстояло привыкнуть к новому для них ритму жизни столицы Российской Империи.

VI

– …Не стану ничего утверждать наверняка – все мы принуждены довольствоваться слухами, просочившимися из властных эмпиреев, и гадать на кофейной гуще. Но если – повторяю, ЕСЛИ! – в этих слухах имеется хоть малая доля истины, и в руках царского правительства находятся достоверные, неопровержимые сведения из будущего, то я первым скажу: горе нам!

Сами подумайте – о каком развитии свободной мысли может идти речь, если власть предержащие в ответ на вопль общества с усмешкой ответят: «мы точно ЗНАЕМ, к чему приведёт то-то и то-то, а вам остаётся только покорно принять наше решение!»

И кто, скажите, будет сдерживать эту тиранию мысли, которая тем и страшна, что не будет сопровождаться никакими явными запретами? У власти не будет более необходимости в столь грубых инструментах – довольно объявить о тягостных последствиях, приключившихся в будущем в результате реализации некоего новшества – и общество склонит голову, ибо кому достанет смелости спорить с тем, что известно наперед?

«Время – лучший судия» – повторяли мы, уповая на беспристрастный суд истории. Но как же быть теперь с тем, что все приговоры времени, мало того, что известны загодя, на десятки, если не сотни лет вперед – но могут быть еще и ошельмованы, подменены, да так, что мы, в нашей наивной доверчивости, будем долго ещё полагать их единственно справедливыми?

Вам, уповающим на то, что Россию ждёт невиданный взлёт и процветание, вам я говорю – трепещите! Трепещите самой страшной из тираний, с какими только сталкивалось человечество – тирании духовной! И осенённой к тому же фальшивым светом всезнания и всепредвидения!

В конце зала, где за спинками последнего ряда стульев стояли студенты и слушатели курсов, раздались аплодисменты. Оратор-репортёр, писавший на общественные темы в толстые столичные альманахи, – поклонился и спустился по ступеням дубовой кафедры. Но не сел на своё место в переднем ряду, а направился к выходу, демонстративно заложив руки за спину и всем видом показывая, что сказал всё, что счёл нужным.

На кафедру карабкался молодой человек с измождённым, нервическим лицом, всклокоченными сальными волосами, в мятом сюртуке. Устроившись за пюпитром, он громко откашлялся и заговорил, сопровождая слова картинными, но несколько судорожными жестами:

– Я не могу взять в толк, почему выступавшие ранее господа говорили лишь о тех последствиях для России и русской общественной мысли? Разве мы, духовные наследники Чаадаева, Герцена, мы, взращённые идеями Чернышевского, забыли, что кроме России есть еще и Европа, и целый мир, которого мы полоть от плоти – хотя бы в духовном смысле? И вот теперь, когда узурпируют знания, приобретённые – и в этом не может быть сомнений! – трудом мыслителей и учёных, не России, но Европы – почему мы беспокоимся о своих, местечковых дрязгах и выгодах, вместе того, чтобы закричать во весь голос: опомнитесь! На ваших глазах свершается самая грандиозная кража в истории – плоды вековой работы мысли, усилий просвещенной цивилизации присваиваются наглым, не признающим доводов разума колосом! И где гарантия, что знания эти не будут употреблены на искоренение свободной мысли – и не только в нашей стране, но и во всей Европе?

Мы живем в быстро меняющемся мире – и увы, перемены касаются не только свершений в области искусств и иных прекрасных творений человеческого гения! Самый значительный прогресс достигнут в деле создания средств убийства и разрушения. Всякому, что сомневается в этом, достаточно сравнить, например, Полтавское сражения и Бородинское – различие между ними заключается, по сути, в цвете мундиров да в деталях военной тактики. И в противоположность тому – сопоставить ход Крымской кампании с последней войной между Пруссией и Францией! Такой громадный прогресс, полностью изменивший военное дело – и за такое ничтожное время! А представьте, как усовершенствованны средства уничтожения за сто лет? А если вам отказывает воображение – обратитесь, хотя бы, к книгам мсье Жюля Верна – а потом десятикратно, стократно умножьте то, что почерпнете из них. Но и тогда вы вряд ли получите представление о могуществе потомков!

И вот, теперь – ключ к этому могуществу попал в руки худшего в истории тирана, который – о, я уверен! – он не преминет воспользоваться им, чтобы, подобно его деду, чьи руки обагрены кровью декабристов, польских повстанцев и венгерских борцов за свободу, насадить самую отвратительную реакцию. Но это случится уже в масштабах всего мира, ибо отныне никто не в силах противостоять ему!

А раз так – те, кому дорога свобода мысли, свобода образа жизни, свобода от любого рода духовного принуждения, обязаны потребовать от правительства придать полученные из будущего сведения широчайшей огласке. Дабы ими распорядилась просвещённая Европа, колыбель цивилизации, а не только властитель, наложивший тяжкую свою длань на то, что принадлежит всем людям, а отнюдь не только одной «немытой России, стране рабов, стране господ»! И уж точно не властителям, кичащимся своими голубыми кровями… и голубыми мундирами!

В передних рядах послышался недовольный гул; задние же разразились рукоплесканиями, не стихавшими, пока оратор не покинул кафедру. Его сразу окружили молодые люди студенческой наружности; мелькнуло среди них и несколько известных газетных репортёров, известных своим вольнодумством. На кафедру тем временем рвались сразу двое господ – но стоило одному из них всё же добраться до вожделенной цели, в задних рядах раздался свист вперемешку с выкриками «долой» и пронзительным мяуканьем. Возмущенные голоса в передних рядах, тонули в этой какофонии; оратор же, закончивший говорить стоял в окружении своих сторонников с видом победителя.

– А ведь прав оказался Олегыч. – со вздохом заметил Каретников, пробираясь к выходу из залы. – В точности по его словам всё и выходит!

– Да, – согласился Корф. – хотя уважаемый Олег Иванович и чрезмерно, на мой взгляд мягок и, порой, грешит нерешительностью – не могу отказать ему в способности к анализу. Соберетесь ему писать – не откажите черкнуть пару срок от моего имени: «Мол Корф признаёт вашу правоту и несостоятельность собственных прогнозов…»

– Надеюсь, только в этом, барон? – осведомился доктор. – Настроения в среде петербургской «мыслящей публики» – дело, кончено, наиважнейшее, но ведь этим ваше поле деятельности не ограничивается? В конце концов, мы никогда не испытывали никаких иллюзий насчёт возможности сохранить наши обстоятельства в секрете. А если и расходились – то лишь в сроках. Прав оказался мой друг Семёнов, а не вы – двух недель не прошло, а в Петербурге уже на все лады обсуждают «послание потомков», а заодно и террористический акт, этими же потомками и устроенный. Неужели вас это удивляет?

– Нет, конечно. Но хлопот нам эти господа прибавят, и преизряднейше. Поди, пойми – этот «оратель» сам до такого додумался, или кто поумнее подсказал?

– Вы, главное, не перестарайтесь, барон. – посоветовал Каретников. – Надеюсь, вы и ваши коллеги усвоили главный урок, который преподаёт нам будущее?

– Да, Андрей Макарыч. Бороться с брожением в умах образованной публики запретами и цензурой – дело пустое. Однако же – поди, объясни это подобным болтунам! Как и тем, кто готов истолковать мягкость властей, как признак слабости – и обвинить нас же в попустительстве?

– А как быть, Евгения Петрович? – пожал плечами Каретников. – Мы с вами, а заодно и вся Россия сейчас между Сциллой и Харибдой; и никто не может предсказать, чем закончится это увлекательное приключение. Если хотите знать – мы уже необратимо изменили историю, и как раз в том ключе, о котором говорил Семёнов. В самом деле – само то, что вопрос о знаниях из будущего столь горячо обсуждается, означает перелом в сознании общества. Теперь любое действие властей будут рассматривать через призму этого обстоятельства. А нам с вами остаётся только гадать, как вести себя – поскольку никаких указаний о такой вот ситуации из будущего не поступало. А если и было что…

– …то сугубо литературного свойства. – согласился Корф. – Как же, читал. И, признаться, удивлён, как эти «литераторы» в своей бескомпромиссности и реакционности ухитряются превзойти даже господина Победоносцева? Открой любую книжонку о пришельцах из будущего – я этот жанр изрядно изучил – так сразу встретишь совет: перво-наперво создать карательный орган, вроде вашего КГБ. А там – бунтовщиков и интеллигентов к стенке, а к тем, кого нельзя ущучить законно послать тайных душегубцев. И должно наступить полнейшее благорастворение в воздусех и всеобщее счастливое согласие. Одному только и поражаюсь – как можно вообразить, что в России найдётся достаточно исполнителей столь злодейских предписаний? Нет, я не нижних чинов имею в виду – офицеров да чиновников. Неужели ваши авторы вовсе не представляют, что здесь у нас в умах творится?

– Может и представляют. – ответил доктор. – Да только задумываться не желают. Бумага – она, известное дело, всё стерпит; да и сюжеты эти во многом определяются личными пристрастиями. Признаться, барон, я не стал бы винить их за это – после того свинства, что творилось у нас на протяжении последних двадцати лет, слова «либерал», «свобода» и «гуманизм» в России перешли в разряд ругательных.

– Кстати, барон, – добавил доктор, помолчав с минуту. – Вы бы распорядились, чтобы за этим молодым человеком – ну, который выступал последним, – слегка присмотрели? Полезно понять, в каких кругах он вращается и где нахватался столь экстравагантных идей?

– Это пусть ротмистра Вершинина заботит. – ухмыльнулся Корф. – А мы с вами давайте обсудим, как реагировать на такие умонастроения? Согласитесь – промолчав, мы лишь породим новую волну сплетен, ещё более нелепых.

– Пожалуй, я смогу кое-что подсказать. – подумав, ответил Каретников. – Был в нашей истории прецедент. В пятидесятых годах двадцатого века западные газеты наполнились сообщениями о летающих тарелочках и пришельцах из космоса. Публиковали фотографии, интервью очевидцев, писали о сбитых космических кораблях и припрятанных в секретных лабораториях трупах пришельцев.

Власти пытались всё отрицать, но чем активнее они это делали – тем более общество убеждалось, что им есть что скрывать, и за болтовнёй о пришельцах на самом деле прячется что-то зловещее.

– Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался Корф. – И как же они поступили?

– Да, собственно, никак. Официальные органы просто перестали комментировать эти сообщения, зато газеты и радиопередачи наполнились самыми дикими слухами. То о людях, похищенных пришельцами для научных экспериментов, то о визитёрах с Марса, играющих на бирже, то о каких-то древних гостях из космоса, от которых произошло всё человечество. И заметьте – чем больше появлялось таких «откровений», тем реже публика вспоминала о том, с чего, собственно начался весь сыр-бор. А в итоге – сообщения о пришельце и загадочном ангаре, где правительство США якобы прячет сбитую инопланетную летающую посуду, стали проходить по разряду приведений и духов. Лет через пять к ним вообще перестали прислушиваться – не говоря уж о том, чтобы обсуждать всерьёз.

– Интересно, интересно! – оживился барон – Так опасные сообщения попросту утопили в потоке лжи?

– Причём тщательно подобранной и продуманной лжи! Такой, что с одной стороны, походит на правду, а с другой – вызывает сомнения именно своим разнообразием и правдоподобием. И при том, чередуется с откровенно бредовыми выдумками, не выдерживающими никакой разумной критики.

– И вы полагаете – этот приём может сработать и у нас? Достаточно дать в газеты несколько статей…

– Ну, не знаю, не знаю… – скептически покачал головой Каретников. – Это ведь только на первый взгляд кажется, что всё просто. На самом деле, за подобной кампанией стоит точный расчёт – а ошибка может обернуться тем, что вы укрепите общество в мысли, от которой стремитесь его отвратить. Здесь нужна работа серьёзного специалиста. Попробуйте обратиться к господину Гиляровскому. А что? Он в курсе событий, историю эту принимает близко к сердцу – а уж профессионал, каких поискать. Может, и сумеет что присоветовать?

– Непременно, Андрей Макарыч. Да мы и сами подумывали, как бы привлечь господина Гиляровского к работе. Человек он и талантливый и авторитетный; одна беда – власти его недолюбливают, и он платит им полнейшей взаимностью. Ну да ничего, надеюсь, перспектива приобщиться к такому делу пересилит у него иные соображения.

Собеседники неспешно шли вдоль бесконечного фасада здания Двенадцати коллегий, где с начала века располагался Санкт-Петербургский университет. Публичные философские чтения, на которых состоялась давешняя дискуссия, протекали на историко-филологическом факультете – и неизменно собирали полные аудитории.

– Кстати, о послезнании. – продолжал Корф. – Вы, Андрей Макарыч, слыхали там, в будущем, о таком обществе «Золотая Заря»?

– Какие-то масоны и оккультисты? – поморщился Каретников. – Признаться, всегда сторонился подобных тем.

– Весьма жаль. Мы пытаемся отыскать что-то о них в ваших базах данных – но пока, увы, только самые общие сведения. Общество это, как вы верно подметили, оккультное, причём оно даже еще и не создано – ему предстоит появиться лишь через год. Но мы получили из Англии сведения, что господа, именующие себя «основателями и магами» «Золотой Зари» проявляют оч-чень сильный интерес к экспедиции господина Семёнова.

Каретников обеспокоенно взглянул на барона.

– Вы полагаете, это как-то связано с предметом его поисков? Эти господа ведь оккультисты, а в их среде модно интересоваться египетскими древностями – иероглифы, знаете ли, мумии, жреческая магия… Может, узнали, что русский учёный работает с хранителем собрания хедива, профессором Бурхардтом – вот и любопытствуют?

– Поначалу я тоже так подумал. – ответил Корф. – Но, кроме упомянутых господ, к господину Семёнову проявляет интерес лорд Рэндольф Черчилль – а этот господин в романтических играх с магией и эзотерикой не замечен.

– Лорд Рэндольф? – удивился доктор. – Отец Уинстона Черчилля? Серьёзный господин… Да, барон, это тревожная новость. Он ведь, кажется, недавно ушёл с поста министра Индии?

– А после этого успел побывать в Петербурге. – подтвердил Корф. – И наверняка обзавёлся новыми знакомыми – в дополнение к уже имевшимся. Что, в совокупности с иными его оговорками даёт основание подозревать, что лорд Рэндольф в курсе наших обстоятельств – и никак не меньше, чем болтуны с философских чтений.

– Да. – вздохнул Каретников. – Уж кого-кого, а англофилов в петербургском обществе хватает. Так вы полагаете, Олегычу грозит опасность?

– Пока не ясно – пожал плечами Корф. – Мы на всякий случай, послали александрийскому консулу телеграмму – пусть присмотрит за нашими учёными. В одном я уверен: назревают события, и важно вовремя угадать – какие именно.

* * *

– Ну, что скажете, друзья? – спросил высокий студент в светлосерой шинели.

– Не знаю, не знаю…. звучит слишком невероятно. Если хотя бы половина из этого правда, и правительство в самом деле получило «посылку со знаниями» из будущего…

– Посылка – это полдела! – отозвался худощавый молодой человек в фуражке училища правоведения. – Самое главное – люди, прибывшие оттуда! Те, кто принёс и передал эту посылку – и помогает теперь разобраться с её содержимым!

– А откуда ты это знаешь, Матвей? – подозрительно спросил третий, с молоточками технического училища в петлицах. – Остальные, понимаешь, слухами питаются, а ты – сообщаешь такие подробности?

– Ну… замялся Матвей, – мой дядя, у которого я сейчас живу, вхож в весьма высокие круги – он и поделился. Собственно, это секрет, – спохватился студент, – дядя, когда выиграет, всегда пропускает пару рюмок домашней наливки. Вот и в тот раз не удержался. Только учите – я вам ничего не говорил!

– Конечно-конечно. – усмехнулся правовед. – Это так, птичка прочирикала. Ты давай, рассказывай, что там за гости из будущего?

– Да толком ничего неизвестно. – покачал головой Матвей. – Дядя говорил о каком-то удивительном докторе: он после стрельбы на Троицкой раненым помогал и, представьте, спас троих, о которых врачи уверили, что те не жильцы. Один – так и вообще чудом; глубокое ранение в живот, две пули в кишках. По всем правилам должен был скончаться в мучениях, а он – ничего, оправился и уже ходит своими ногами. Государь этого врача приблизил, и теперь тот в каком-то тайном департаменте готовит переворот в медицине.

– Только-то? – пренебрежительно хмыкнул первый, судя по шинели, студент университета. – Так и Пирогов нечто подобное сделал, и без всякой, заметьте, посылки из будущего.

– То-то, что не только. Дядя говорил, этот доктор сейчас пользует Георгия, второго сына царя от чахотки – и обещает полное излечение!

– Вот как? – скривился университетский. – Лечит значит… царского выродка? А моя Катя тем временем…

Остальные промолчали – похоже, были осведомлены о личных обстоятельствах товарища.

– В общем, всё это лишь подтверждает то, что мы услышали. – подвёл итог студент со значками Технического. – За одним исключением: если, и правда, есть люди, способные разобраться в этом послании – то опасения насчёт неправильного истолкования сведений, беспочвенны.

– И ты хочешь сказать, что из-за этого мы теперь можем верить царской власти? – возмутился правовед. – Откуда у тебя уверенность, что всё узнанное будет использовано во благо? Ведь мало истолковать – надо еще и правильно употребить!

– А я вообще не понимаю, откуда эта уверенность в благонамеренности предполагаемых пришельцев? – отозвался университетский. – Да, я помню – «четвёртый сон Веры Павловны», прекрасные картинки грядущей жизни… но кто поручится, что борьба, которую мы только начинаем, не продолжится еще целый век? А если это так – то пришельцы могут оказаться нашими идейными врагами!

– Что ты такое говоришь, Аристарх! – ужаснулся технолог. – Ты считаешь, что наше дело столь безнадёжно, что победы не будет и через сто лет?

– Отнюдь, и даже наоборот. Сам посуди: если бы ОНИ и там были бы у власти – зачем отправляться к нам и вмешиваться в нашу жизнь? Она ведь для них уже состоялась – и привела их к власти и могуществу. Так зачем что-то менять? Я вот о чем думаю – там, в будущем, давно уже победила справедливость; мечты людей об обществе без угнетения стали явью. Но есть и те, кому не дают покоя воспоминания…

– И ты хочешь сказать, пришельцы – это заговорщики, мечтающие вернуть времена тирании? – ошарашенно спросил студент-правовед. – Знаешь ли, Аристарх, это слишком смело!

– А иначе нельзя! – отрубил университетский. – Сдержанно рассуждать можно о нюансах давно известной теории, друг мой. А тут – нечто новое, небывалое… – от волнения он запнулся, пытаясь помочь себе неопределёнными движениями пальцев, – … такое, что не укладывается в наши представления о мироздании! Тут уж либо мыслить смело – либо ждать, пока на это отважится кто-то другой!

– Вот, значит, как… – протянул технолог. – реакционеры, термидорианцы из грядущего…

– Да! – чуть не выкрикнул Аристарх. – Потерпев неудачу в своей эпохе, эти негодяи решили нанести удар делу свободы, равенства и братства до того, как оно победит – здесь, у нас! В зародыше убить революцию! И явились сюда, в собственное прошлое, чтобы помочь тиранам не допустить победы справедливости!

– Аристарх прав! – взволнованно отозвался правовед. – Тот-то дядя темнил – какие-то «другие пришельцы», которые якобы и пытались убить царя, или помочь тем, кто на него покушался. А те пришельцы, что сейчас содействуют властям, – они-то покушение и сорвали! Так ты считаешь, это и был удар по будущему революции?

– Не знаю. – покачал головой Аристарх. – Уверен только, что своего они добились – пока. Тиран жив, в наших рядах нашёлся предатель – то-то негодяй Ульянов, единственный из всех, сумел бежать из Петербурга! А ведь остальных товарищей схватили и наверняка теперь повесят!

– Значит, нам – всем, кому дорого дело революции – противостоят не только царские жандармы… – медленно произнёс правовед. – Против нас ещё и враги из будущего. На что же тогда надеяться?

– Надежда есть всегда. – твёрдо ответил Аристарх. – Вспомните, и в Библии сказано: уныние – смертный грех. И потом, – студент понизил голос. – нашлись ведь и другие, тоже из будущего, те, кто стремился убить тирана? Да, не вышло – но они же были? А значит, мы не одиноки в нашей борьбе! Надо только отыскать героев, которые решились преодолеть бездну времен и прийти к нам на помощь!

VII

Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

«…И занесло меня, друг мой Картошкин, на край света – в самую Африку. «Хотя, позвольте – скажет ревнитель науки истории, – какой же это край света? Отсюда пошла древняя фараонская и еллинская цивилизации; здесь люди придумали сфинкса и бабу с рысьей головой в то самое время, когда наши предки придумывали, в лучшем случае, обожжённые на костре дубины, чтобы глушить ими этих самых рысей – или кто тогда в лесах Европы обитал?» Да и ревнитель Закона Божия (который один только и несёт свет истинной благодати), с этим согласится. Ведь от земли Египетской рукой подать до Земли Святой. И хоть пророку Моисею и понадобилось сорок лет, чтобы пересечь эту каменистую полосу песков, любой географ без колебаний объявит такое соседство близким. А Святая земля и Град Иерусалимский является, как известно всякому, центром коловращения Вселенной – что бы не насочиняли разные Коперники и Галилеи. Так что извини, беру свои слова назад – наш пароход, мерно попыхивая машиною, приближается к средоточию истории, географии и вообще, всего нашего бытия.

По левую руку с утра открылись заснеженные вершины Ливана; мотает нас изрядно, и мне остаётся благодарить крепкий желудок – или какой там орган в человеческом теле отвечает за стойкость к напасти, именуемой морской болезнью? Еще немного – и встанет наше корыто на рейд славного города Александрии; на сём моё морское бытиё прервётся.

Впрочем, ненадолго; согласно полученному в Санкт-Петербурге предписанию, мне с командою из четырёх казачков-забайкальцев надлежит следовать через Красное море, Аденским проливом, и далее – в страну, именуемую Занзибарией.

Оную страну мы с тобой не раз искали в наши юные годы на глобусе; говорят, водится там зверь, именуемый абезьяном, от которого произошли занзибарские негритянцы и прочие чудища. В гости к этим почтенным господам и ведет меня приказ высокого начальства из Корпуса военных топографов.

Как подумаю – господи-святы, куда занесло раба твоего? В самую Африку, к зверю абезьяну и занзибарскому султану! Ну, мне-то грех жаловаться, а вот команда моя, упомянутые уже казачки-забайкальцы, и правда кручинятся – который день сидят в каюте, пьют горькую да травят за борт. «Травят» – это по нашему, по сухопутному, блюют; сие определение в ходу у морячов. Так как и я уже неделю, как передвигаюсь по водной стихии – вот и решил приобщаться потихоньку к природному морскому языку, в котором всё называется не так, как на суше, а на особый, морской лад.

Остаётся только удивляться превратностям судьбы – больше года я готовился принять участие в качестве топографа в пятой экспедиции господина Пржевальского. И во теперь, вместо того, чтобы отправиться с казачками навстречу ему, в Уссурийский край, Фортуна вытянула для мня иной билет; а уж счастливый он или наоборот – пока неясно. И отправился я теперь навстречу совсем другому путешественнику, и в совсем иные края – вместо Уссурийского края и Центральной Азии твоего гимназического товарища ждут саванны Чёрной Африки. Нам предстоит следовать маршрутом Василия Васильевича Юнкера, восемь лет проскитавшегося в негостеприимных краях, населённых упомянутым уже зверем абезьяном. А того абезьяна, как говорил садовник Еропка, немцы выдумали – оттого, наверное, и сам Василий Васильевич, наполовину немец, наполовину русский, получивший образование в самом Геттингене, и двинулся в жаркие края. Задачу себе сей учёный муж поставил замысловатую: изучить область реки Уэлле и пройти вниз по её течению, дабы окончательно прояснить спорный вопрос, не дающий спать географам всего подлунного мира: принадлежит ли Уэлле к системе Конго, или же какой иной реки? Этим Василий Васильевич и занимался четыре года кряду, но тут случился конфуз – в Судане потомки зверя абезьяна подняли мятеж, и уже семь к лет как с упоением предаются этому занятию. На беду, земли, охваченные восстанием Махди (так в Судане именуют главного тамошнего Абезьяна), отрезали экспедицию от родных берез. В письме, доставленным аглицким миссионером (я наверное знаю, что этот скромный герой по дороге назад был съеден местными жителями, именующими себя «Ньям-ньям»), Юнкер сообщал, что вернётся в Россию через немецкие колонии и владения занзибарского султана. Что тот и сделал спустя год с небольшим – а твоему покорному слуге предстоит теперь пройти этим путём, составляя попутно топографические карты. Задачка, доложу тебе, из разряда «пойди туда, не знаю куда»; да я с самого начала подозревал, что поставлена она лишь для того, чтобы послужить прикрытием совсем иной миссии.

А вот какой – о том знает начальник экспедиции, глубокоуважаемый господин Семёнов. Я же с забайкальцами, покамест, должен сопровождать его до Александрии.

«Но к чему же тут Александрия?» – спросишь ты меня, друг мой Картошкин? – «Она-то к сему вояжу имеет весьма далёкое отношение, ибо Бур-Саид находится хоть и недалеко от этого города, но всё же в стороне?»

Что ж, ты совершенно прав и не забыл, по всей видимости, начатков географии, старательно вдолбленной в наши пустые головы гимназическими наставниками. Визит в Александрию предписан упомянутым уже господином Семёновым. Личность эта, насквозь загадочная – руководитель нашей экспедиции; автор сих строк состоит при нём для непосредственного управления забайкальским воинством, ну и, пожалуй, на посылках. Хотя, жаловаться грех: господин Семёнов оказался интереснейшим собеседником; мы проводим в разговорах весь досуг, которого на борту парохода достаточно. Оказывается, мой спутник год назад вернулся из путешествия по Сирии и Багадскому вилайету Османской империи. Он получил там массу впечатлений, которыми теперь охотно делится со мной. Область интересов сего господина – археология, занятие почтенное и требующее навыков как в географии, так и в топографии. Только вот строгость, которой сопровождалось моё назначение, трудно соотнести со сбором керамических черепков и старинных бусин, чем, как известно, и занимаются археологи – когда не заняты выкапыванием из глины Приамовых сокровищ.

Приама. Одна из самых знаменитых археологических находок в истории.

Сперва я решил, что придётся переучиваться в гробокопатели, и совсем было собрался обрадовать этим своих забайкальцев; но Олег Иванович, спасибо ему, намекнул: наша миссия куда заковыристее поисков Трои, и потребует не столько способностей кладоискателя, сколько талантов лазутчика. Так что смотрю я на снежные ливанские горы и гадаю – чем-то ещё обернётся для меня это приключение? А пока, остаюсь верен тебе по гроб – твой гимназический товарищ, поручик Корпуса военных топографов Садыков.

Писано 2 мая, сего, 1887-го года, на борту парохода «Одесса», в Твердиземном море».

* * *

Со спутником Семёнову повезло. Ироничный, склонный более слушать, чем говорить, поручик Садыков оказался идеальным спутником в долгой поездке. Против ожиданий, он не пытался расспрашивать Олега Ивановича; тот сразу понял, что молодой топограф не имеет представления об истинной цели путешествия. Конечно, перед отправлением Садыков имел беседу с Корфом, но та свелась к общим словам насчёт «особой важности» миссии и необходимости точно выполнять указания начальника. Олег Иванович поначалу удивился, а потом хорошенько обдумал и понял – Д. О. П., новое секретное ведомство, только-только начал создаваться; проверенных людей взять пока неоткуда. Так что поручика выбрали, скорее всего, «по анкетным данным» – а уж потом, в личной беседе Корф составил о нём впечатление. Честный, безусловно верный присяге, энтузиаст своего дела, поручик ничего не знал о гостях из будущего – и решать, в какой форме посвятить его, Корф предоставил самому Олегу Ивановичу. Резон в этом был: сколь не изучай бумаги, а полуторачасовой беседы недостаточно, чтобы составить впечатление о человеке. Тогда как морское путешествие позволяет присмотреться к будущему спутнику, прояснить всю его подноготную и, в конце концов, принять решение – открывать ему подробности намеченного предприятия, или оставить в роли слепого исполнителя.

Олег Иванович склонялся к первому варианту. Поручик ему понравился – кроме талантов собеседника, он демонстрировал острый ум и к тому же, определённо имел экспедиционный опыт. Садыков два года провёл в Туркестане, ведя топографическую съёмку для железнодорожного ведомства, а до этого – занимался делом и вовсе деликатным: вместе с жандармскими чинами выслеживал в приграничных с Афганистаном районах «пандитов» из Королевского Управления Большой тригонометрической съемки Индии. На счету Садыкова числилось несколько изловленных туземных разведчиков-картографов; отзывы жандармского отделения о молодом военном топографе были самые восторженные, что, видимо, и сыграло решающую роль при отборе и Оснащение казачков достойно особого внимания. Никто не скрывал, что экспедиция послана русским картографическим ведомством – да и в бумагах это было ясно указано. Так что и поручик и забайкальцы сохранили военную форму, удалив лишь знаки различия. Оружие тоже было непривычным – по настоянию Олега Ивановича были закуплены новейшие бельгийские револьверы системы Нагана образца 1886-го года под патрон калибра семь с половиной миллиметров с бездымным порохом. Винтовки «Бердан № 2» заменили на карабины Генри-Винчестера с трубчатыми магазинами на восемь патронов; сам Олег Иванович взял «лебель» с телескопом – тот самый, что сопровождал его в Сирии. Казачки, получив незнакомое оружие, поначалу ворчали, но за время плавания вполне освоились с новинками. Вспомнив прошлую поездку, Олег Иванович испросил разрешения капитана – и теперь ежедневно полуют «Одессы» превращается в стрелковый тир: забайкальцы, Садыков да и сам Семёнов увлечённо палят по чайкам и выброшенным за борт ящикам.

Револьвер Олега Ивановича тоже не прост – на его стволе красуется резьба под глушитель. Два таких приспособления было захвачено во время мартовского вторжения в Москве, и ещё одно было взято на Троицком мосту, в столице. Корф сразу оценил достоинства трофея – и уже через две недели были изготовлены первые образцы под полицейские револьверы системы «Смит-и-Вессон», а так же карманные «бульдоги»; через подставную швейцарскую фирму стали готовить заявку на патент. Новинку предполагалось наименовать в соответствии с традициями – ПБС.

Под глушитель приспособили и наган – один из первых образцов как раз и достался Семёнову. Кроме того, револьвер снабдили планкой для крепления лазерного целеуказателя – Олег Иванович не доверял своему умению стрельбы из короткоствола, а потому предпочёл пользоваться высокими технологиями. К тому же, на это крепление можно было, при желании, установить мощный тактический фонарик.

В массивных кофрах и баулах хранилось снаряжение – на манер того, что было подобрано когда-то для поездки в Сирию. Аптечка, составленная Каретниковым, в расчёте на тропические болезни; палатка-купол, коврики из пенополиуретана, рюкзаки с гидраторами, фонари, химические источники тепла и света, примус, и еще множество полезнейших мелочей. Не были забыты и средства связи, но членов экспедиции ещё только предстояло научить пользоваться этими хитрыми приспособлениями.

Казаки, как и поручик Садыков, везли привычный по Туркестану экспедиционный багаж – кошмы, парусиновые армейские палатки, керосиновые лампы, котелки, конская упряжь – казачьи и вьючные сёдла. Лошадей рассчитывали приобрести на месте, что оставалось главной темой бесед между казаками и Антипом. Бывший лейб-улан без устали нахваливал арабских лошадок; но на вопрос, можно ли раздобыть точно таких же в заморской стране Занзибаре, и в какую сумму в серебряных рублях встанет приобретение, ответить затруднялся.

Помощник» (проще говоря, слуга) Олега Ивановича легко нашёл общий язык с забайкальцами. Те поначалу смотрели на него свысока, но узнав, что Антип свой брат – служивый, кавалерист, хоть и не казак, – уже к вечеру второго дня глушили с ним водку. Садыков с Семёновым не препятствовали – чем еще заниматься личному составу во время вынужденного безделья? Забайкальцы казались мужиками серьёзными, бывалыми, безобразия на пароходе не учиняли, ограничиваясь стенами каюты. Правда, наутро Антип и двое казачков, Фрол и Пархомий, щеголяли свежими синяками на физиономиях – но это уж в порядке вещей.

Для Антипа Семёнов припас наган и винчестер; кроме того, он отставной улан вооружился кривой арабской саблей, подаренной Семёновым ещё во время сирийского похода. Так что маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям африканского путешествия.

В массивных кофрах и баулах хранилось снаряжение – на манер того, что было подобрано когда-то для поездки в Сирию. Аптечка, составленная Каретниковым, в расчёте на тропические болезни; палатка-купол, коврики из пенополиуретана, рюкзаки с гидраторами, фонари, химические источники тепла и света, примус, и еще множество полезнейших мелочей. Не были забыты и средства связи, но членов экспедиции ещё только предстояло научить пользоваться этими хитрыми приспособлениями.

Казаки, как и поручик Садыков, везли привычный по Туркестану экспедиционный багаж – кошмы, парусиновые армейские палатки, керосиновые лампы, котелки, конская упряжь – казачьи и вьючные сёдла. Лошадей рассчитывали приобрести на месте, что оставалось главной темой бесед между казаками и Антипом. Бывший лейб-улан без устали нахваливал арабских лошадок; но на вопрос, можно ли раздобыть точно таких же в заморской стране Занзибаре, и в какую сумму в серебряных рублях встанет приобретение, ответить затруднялся.

Помощник» (проще говоря, слуга) Олега Ивановича легко нашёл общий язык с забайкальцами. Те поначалу смотрели на него свысока, но узнав, что Антип свой брат – служивый, кавалерист, хоть и не казак, – уже к вечеру второго дня глушили с ним водку. Садыков с Семёновым не препятствовали – чем еще заниматься личному составу во время вынужденного безделья? Забайкальцы казались мужиками серьёзными, бывалыми, безобразия на пароходе не учиняли, ограничиваясь стенами каюты. Правда, наутро Антип и двое казачков, Фрол и Пархомий, щеголяли свежими синяками на физиономиях – но это уж в порядке вещей.

Для Антипа Семёнов припас наган и винчестер; кроме того, он отставной улан вооружился кривой арабской саблей, подаренной Семёновым ещё во время сирийского похода. Так что маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям африканского путешествия.

* * *

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«Четвёртое мая 1887-го года. С утра «Одесса» встала на рейде Александрии. Антип носится как ошпаренный; казачки с матерками вытаскивают из трюмов багаж. А меня вдруг стукнуло – сегодня ровно год с того дня, как мы встретили на Садовом кольце мальчишку в гимназической форме времён царствования Александра Третьего! С этого и началась эпопея с путешествиями во времени, которая и привела нас сначала в пески Сирии, потом на улицы Бассоры, а под занавес – на засыпанный снегом настил Троицкого моста. И вот колесо со скрипом завершило полный оборот – я снова любуюсь с палубы на дворец хедива, слушаю свистки паровоза, который с упорством муравья, волокущего дохлую гусеницу, тянет за собой состав лёгких вагончиков из Каира в Александрию; озираю панораму гавани, украшенную сизо-белой глыбой британского броненосца «Бенбоу». В прошлый раз это был, помнится, однотипный с ним «Энсон» – Королевский флот неусыпно держит руку на пульсе… а это что за красавица?

По правому борту от «Одессы» обнаружилась яхта – изящные, классические очертания, напоминающие знаменитую «Америку»: высокие, слегка откинутые назад мачты, белая полоса вдоль чёрного борта – намёк на фрегаты времён Нельсона и Роднея. Воистину, атрибуты Империи – корабли, скаковые лошади и золотые соверены; пари держу, пассажиры яхты знают толк и в том и в другом, и в третьем.

В среде российских любителей военной и альтернативной истории, принято быть англофобом. Сакраментальное «англичанка гадит», приписываемое еще Александру Васильевичу Суворову, давным-давно стало наиглавнейшим признаком великодержавца и патриота; оно даже не нуждается в доказательствах, настолько очевидно и общепризнано.

Со стыдом признаюсь, что не вполне разделяю эту точки зрения. Да, Англия спокон веку недружественна России; но я всегда восхищался жизненной силой, мощью и, главное – упорным патриотизмом этой нации, её изобретательностью и умением полагаться только на себя. Конечно, мне знакомы доводы англо-ненавистников: писатель князь Одоевский считал, что история Англии дает урок народам, «продающим свою душу за деньги», и что ее настоящее – печально, а гибель – неизбежна. Историк и журналист Погодин назвал Английский банк золотым сердцем Англии, добавив: «а другое вряд ли есть у нее». Профессор Шевырёв, критик и историк литературы и вовсе заявил: «Она (Англия) воздвигла не духовный кумир, как другие, а златого тельца перед всеми народами и за то когда-нибудь даст ответ правосудию небесному». Отечественные почвенники и, вслед за ними, всяческие патриоты разлива первых десятилетий двадцать первого века, вполне сошлись в том, что «британские ученые и писатели «действуют на пользу плоти, а не души».

Не знаю. Может и так. Но – сравните изнеженную, погрязшую в интригах и разврате русскую аристократию предреволюционной поры с английскими лордами, не гнушавшимися возглавлять судостроительные компании, командовать верфями, лично разбирать чертежи новых лайнеров и дредноутов!

Но здесь, в Александрии, моя англофобия, пребывавшая до того в спячке, расцвела пышным цветом. И дело даже не в курящейся угольным дымком броненосце, всем своим видом демонстрирующем, кто в доме хозяин. Мало какой из городов мира столь откровенно заявляет о британском владычестве и о великолепном пренебрежении чужими интересами. О ежеминутной готовности посреди шахматной партии, с вежливейшей улыбкой джентльмена смахнуть с доски фигуры и выложить вместо них толстое портмоне с ассигнациями, либо револьвер системы «Веблей» – на выбор, как того потребует ситуация. Ничего личного, господа – это Империя, а она, как известно, превыше всего. Ибо Британия правит морями, а море есть главный источник и мощи, и богатства, и всего, ради чего стоит проливать пот, кровь и слёзы. Прав был Киплинг – то есть ещё будет прав, разумеется. Ох уж мне эта путаница с прошлым-грядущим…

Так вот, о яхте и её хозяевах. А точнее – о хозяйке. Поскольку владела этим чудесным судёнышком как раз дама. «Одесса» встала недалеко, и я, пока казачки с Антипом перегружали багаж в местную шаланду, успел вволю понаблюдать за роскошным суденышком. Палуба парохода заметно выше борта яхты, а посему обзор мне представился отличный. На корме, под лёгким полосатым тентом сидела дама редкой красоты; и, судя по тому, как почтительно беседовали с ней члены команды, именно ей-то и принадлежала двухмачтовая красавица. Содержания беседы я не слышал, но красноречивые жесты и торопливые поклоны говорили сами за себя. Я даже подумал, что такое угодничество не пристало морякам самой морской нации на свете – но потом разглядел свисающий тряпкой бельгийский флаг и успокоился.

Я написал, что дама обладала редкой красотой? Да, именно так. Мы в двадцать первом веке избалованы публичной и куда более откровенной демонстрацией женских прелестей, но тут даже я, спокойно, в общем-то относящийся к данному предмету, оказался задет за живое. От сидящей на корме «Леопольдины» (такое название носила яхта) дамы веяло такой прелестью и свежестью, что аура эта проникала через стёкла цейссовского бинокля – и разила наповал. Это была не англичанка, нет – жительницам туманного Альбиона не свойственны ни смуглая кожа, ни жгуче-брюнетистая причёска, ни такая порывистость в движениях. В нашем космополитическом, мульти-культурном двадцать первом веке в Англии можно встретить образцы какой угодно внешности – хоть латиноамериканской, хоть папуасской. Но здесь, у нас… я снова ловлю себя на том, что пишу – а, следовательно, думаю – совсем как житель девятнадцатого столетия!

Возможно, дама эта – француженка, или итальянка? Или дочь Латинской Америки, где смешение испанской, индейской и африканской кровей порождает редкие по красоте образчики женской природы? Не знаю, не знаю. скорее, в ней есть всё же что-то итальянское. Может быть, для «тетушки Чарли из Бразилии» ей не хватает яркости туалета?

Увлёкшись этой занимательной проблемой, я не заметил, как подошёл Садыков. И едва успел перевести бинокль на берег и принять независимый вид – не хватало ещё, чтобы подчинённый, застал меня за разглядыванием смазливой иностранки! Офицер подчёркнуто-официально козырнул (чего между нами заведено не было) и отрапортовал, что вещи погружены, и можно съезжать на берег. Столь официальное обращение означало, что с этого момента поручик полагает свои полномочия по охране моей драгоценной особы вступившими в силу.

На фелуке, заваленной нашим багажом доверху, уже разместились забайкальцы – все, как один, с непроницаемо-серьёзными физиономиями. Урядник, вооружившийся по случаю прибытия в заграничный порт, наганом шашкой (куда ж без нее!) грозно нависал над лодочником. Несчастный араб тоскливо озирался на казака и, кажется, не рад был, что взялся обслуживать таких страшных господ. Одно ухо у него распухло и казалось заметно больше другого – похоже, станичники успели наладить взаимопонимание привычными методами.

Бросив прощальный взгляд в сторону «Леопольдины» и её прекрасной хозяйки, я спустился в фелуку. Длинное весло в единственной уключине на корме заскрипело, между лодкой и бортом «Одессы» возникла полоска грязной воды. Я невольно вздрогнул – покидая пароход, мы расставались с последним клочком русской территории. Что ж, вопреки известной песне, в которой утверждается, что «не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна», мы приближались как раз к турецкому берегу – и в самой что ни на есть Африке. А я зачем-то ощупал наган в кобуре. Нервы, нервы… если меня так трясёт с первых же минут экспедиции – что-то будет дальше?»

VIII

Евсеин встретил гостей на пристани. Он, конечно, ждал прибытия парохода – Олег Иванович сам отсылал телеграмму; а вот присутствие консульского чиновника и двух матросов с ленточками Гвардейского флотского экипажа на бескозырках оказалось сюрпризом. Впрочем, всё быстро прояснилось – оставив моряков и забайкальцев разбираться с багажом под присмотром верного Антипа, новоприбывшие в обществе чиновника и Евсеина отправились в резиденцию русского консула. Тот принял их весьма любезно – и сразу вручил Олегу Ивановичу телеграмму Корфа с предупреждением – в Александрии путешественников могут ожидать неприятные сюрпризы. Барон писал намёками – хотя депеша и была зашифрована, но хозяйничали на телеграфе отнюдь не турки, а истинные правители Египта – англичане.

Известие оказалось, мягко говоря, тревожным. Как, скажите на милость, уберечься от британцев в самом сердце их владений? Предусмотрительный консул снял для путешественников особняк в «посольском квартале» Александрии, всего в минуте ходьбы от своей резиденции – но всё равно поглядывал на Семёнова с сомнением и засыпал его советами по части осмотрительного поведения. В этой заботе угадывалось нежелание вешать себе на шею обузу в виде гостей, способных поссориться с англичанами; официальная депеша обязывала чиновника содействовать гостям, но вот расхлёбывать неприятности Петербург ему ничем не поможет. Олег Иванович, тоже всё понимавший, с любезной миной выдержал вежливый натиск – и заверил, что будет соблюдать осторожность и сверх необходимости в городе не задержится. На том и распрощались; после лёгкого обеда (ланча, как называют его здесь на английский манер) Олег Иванович, Садыков и Евсеин отправились в свою новую резиденцию, где уже хозяйничал Антип. Матросики, прибывшие в Александрию год назад на борту клипера «Крейсер» и оставленные для охраны консульства, были откомандированы в распоряжение Семёнова. Олег Иванович хотел было отказаться, но, по совету Садыкова изменил решение – матросы, успевшие освоиться в Александрии, могли оказаться полезны. Один из них, сорокалетний кондуктор с георгиевской медалью на форменке, немедленно отправился с письмом во дворец хедива – послание надлежало вручить лично Бурхардту. А второй вместе с Антипом и одним из забайкальцев двинул за покупками. Евсеин и Семёнов тем временем уединились в одной из комнат, чтобы за чаем (расторопный Антип сразу извлёк из багажа самовар) обсудить последние новости – как петербуржские, так и местные, александрийские.

* * *

Из путевых записок О. И. Семёнова. «…Итак, вечером нас ждёт Бурхардт. Записку с уведомлением об этом принёс посланный унтер. Глаза у него бегали, и весь он был какой-то запыхавшийся. Я присмотрелся – так и есть: правая скула слегка припухла, а костяшки на правом кулаке содраны. Конечно, эка невидаль – следы свежего мордобоя у моряка; я позволил себе поинтересоваться, в чём дело? Выяснилась интересная деталь – возле самого дворца хедива Кондрат Филимоныч – так звали бравого кондуктора, – почуял за собой соглядатая. Туда он добрался без помех, вызвал знакомого служителя, дождался немца-архивариуса и, как и было велено, передал депешу. А вот обратно… поначалу следом за ним увязался тащился скрюченный араб в грязной полосатой абе. Кондуктор сперва не обратил на него внимания; публика на улицах Александрии – сплошь арабы, абы которых не знали не мыла, ни стиральной доски с того момента, когда впервые были надеты. И при том – половина этих одеяний имели полосатую расцветку. Подозрительный араб шёл за русским моряком не скрываясь, и Кондрат Филимоныч решил принять меры: дождаться шпика за углом и начистить ему наглую арабскую рожу. Что и было немедленно проделано; на вопли единоверца сбежалось ещё пяток соплеменников. Численный перевес не помог: – разогнав магометан кстати подвернувшейся оглобелькой от арбы, унтер отправился по своим делам – к снятому для экспедиции особняку. Куда и прибыл через полчаса, но уж не в одиночку – по пятам за ним следовала толпа арабов. Сопровождающие орали не по-русски, угрожали и швырялись всякой дрянью, не рискуя, впрочем, приближаться.

Кондрат Филимоныч готов был голову дать на отсечение, что среди них есть тот самый, первый соглядатай – он-де узнал его по разорванной надвое абе и перекошенному битому рылу. С таким авторитетным заявлением спорить было трудно – память на лица у кондукторов парусного флота крепкая, поди иначе запомни в толпе матросиков провинившегося! Так что выводы получались неутешительные – едва мы успели ступить на улицы Александрии, как нас уже вычислили и выпасли – и наверняка не с добрыми намерениями. Но, делать нечего; оставив Антипа с казачками стеречь дом, мы втроём – ваш покорный слуга, доцент Евсеин и бдительный кондуктор – зашагали по направлению к дворцу хедива. Садыков отсутствовал, он отправился по делам службы к консулу, где и намеревался задержаться на пару часов. На всякий случай мы оставили записку: как только освободиться – пусть берёт вооружённых казаков и ждёт нас возле дворца хедива. Сам не знаю, зачем я отдал это распоряжение; после истории со слежкой за кондуктором меня стали грызть смутные предчувствия.

Хранитель собрания хедива встретил нас с распростёртыми объятиями. Он являл собой столь разительную картину с недоверчивым, язвительным учёным, которому нас представили почти год назад, что я даже усомнился – а не подменил ли кто-нибудь злонамеренный уважаемого герра Бурхардта? Руки у него крупно дрожали; глаза бегали, голос то срывался на визжащие нотки, то переходил в свистящий шёпот. Археолог был до смерти перепуган – и ни чуточки этого не скрывал.

Попетляв с полчаса по коридорам подземного лабиринта, немец привёл нас неприметной лестнице, скрывающейся в нише стены. Ниша оказалась заперта массивной железной решёткой с висячим замком. Открыв его, Бурхардт шустро – что говорило о долгой практике – заковылял вниз по ступеням.

Лестница уводила ниже уровня подземного хранилища и заканчивалась в небольшой круглой зале без дверей. Зала была оказалась завалена разнообразным хламом – кирки со сломанными ручками, деревянные, окованные бронзой рычаги, напоминающие корабельные гандшпуги, мотки вконец сгнивших верёвок, доски, рассыпавшиеся корзины, высоченные, в половину человеческого роста кувшины, все, как один, разбитые. Любой их этих предметов сам по себе являлся предметом старины – если судить по покрывавшему их слою пыли.

Бурхардт подошёл к стене, повозился. Что-то металлически щёлкнуло – и я увидел то, чего так и не дождался в прошлый раз. Кусок стены с пронзительным скрипом отъехал в сторону, открывая узкий проход.

Мы вошли; тоннель тянулся нескончаемо, то с уклоном вниз, то с почти незаметным подъёмом. Тени от ламп метались по стенам; я не стал включать электрический фонарик – каждый из нас нёс маленькую масляную лампу, а сам Бурхардт обзавёлся большой, керосиновой. В ее ровном, сильном свете бледнели наши жалкие огоньки. Резких поворотов в тоннеле не имелось, как и прямых участков – любой кусок этого коридора имел плавный изгиб. Ответвления не попадались вовсе, а бесконечные дуги и изогнутые участки не позволяли судить, в каком направлении мы следуем. Ясно было одно – мы давно уже вышли не только за пределы дворца хедива, но, скорее всего, и за пределы соседних кварталов. Пожалуй, мы прошагали около двух миль, и я с трудом понимал, что находится над нашими головами.

Коридор закончился такой же круглой комнатой без дверей. Скрипнул скрытый в стене рычагов, и за отодвинувшимся блоком открылся еще один, на этот раз совсем короткий тоннель.

Вот теперь мы оказались в настоящем логове старого археолога – не то, что бутафория, предъявленная нам во время прошлого визита. То было предназначено морочить головы не в меру любопытным дворцовым слугам. А здесь…

Мы шли вдоль стеллажей уставленных книгами, свитками, связками папирусов, стопками глиняных табличек, покрытых клинописью – и снова книгами. Я невеликий знаток палеографии, но даже беглого взгляда хватило, чтобы понять: самый «свежий» экземпляр из хранившихся в этом подземелье написан и переплетён в кожу задолго до падения Константинополя. Что касается старых… тут фантазия мне отказывала. В любом случае – не менее трёх тысяч лет; более ранним сроком образцы клинописи, по моему, не датируются. Чем дольше мы вышагивали вдоль бесконечных полок, тем больше крепло у меня подозрение – а не та ли эта библиотека, соперничающая своей таинственностью с библиотекой Иоанна Грозного, а богатством фондов с любой из ныне существующих коллекций древних текстов… да и вообще, считающаяся сгоревшей уже более тысячи ста лет назад? Если та – тогда ясно, почему Бурхардт безвылазно просидел на этой должности столько лет, даже на время не выбираясь в Европу: не мог оторваться от своих сокровищ. И наверняка хедив понятия не имеет, что скрыто под его дворцом! Бурхард остаётся единственным хранителем – и владельцем, если уж на то пошло! – этого удивительного собрания.

Будто уловив мои мысли, немец остановился, и я чуть не налетел на него. Учёный смотрел вызывающе, воинственно задрав редкую бородёнку. Только руки по прежнему дрожали, и страх смешанный с безумием мутной водицей плескался в старческих глазах.

– Да-да, герр Семёнофф, вы не ошиблись! Перед вами Александрийская библиотека, величайшее книжное собрание античного мира! Трижды её объявляли погибшей; сначала общедоступная часть хранилища пострадала при Цезаре, в 48-м году до нашей эры, потом, тремястами годами позже якобы сгорели главные фонды – когда легионеры Аврелиана зажгли квартал Брухейлн. И наконец, уже в седьмом веке от Рождества Христова, когда и была придумана одна древняя но, увы, неубедительная байка Рассказывают, что арабский полководец Амра ибн аль-Аса, взяв Александрию, послал спросить халифа Омара, что ему делать с огромной библиотекой. Суровый Омар дал ответ: «Если в этих книгах написано то же, что есть в Коране, то они не нужны, а если в них заключается то, чего нет в Коране, то они вредны, – следовательно, их надо сжечь».

И толпа поверила что бесценное собрание погибло в огне – и верит до сих пор, прошу отметить! Но нашлись, герр Семёнофф, мудрецы, которые скрыли бесценные сокровища от черни, и, главное, от бесчисленных гностиков, толкователей, оккультистов, которых столько развелось за последнее тысячелетие! Дай волю этим стервятникам – и они запустят свои высохшие от алчности, скрюченные пальцы в бесценные тома – чтобы выдрать в мясом, опошлить, подогнать под свои заблуждения, исказить до неузнаваемости. Лишённые знаний, скрытых на этих полках – немец величаво обвёл рукой вокруг себя, – они не более чем подражатели, собиратели крох, обреченные всю жизнь составлять головоломку, не зная, что большая часть её кусочков попросту отсутствует в коробке. Но если однажды они дорвутся…

Лицо Бурхардта перекосилось; даже руки перестали дрожать, с такой ненавистью он произнёс эти слова.

– Так что, вы, герр Семёнофф, и вы, герр Евсеин, теперь единственные в мире люди, посвященные в эту тайну!

Я был так поражён, что на минуту забыл о том, зачем мы явились в Александрию. Пол под ногами качался, вокруг всё плыло… пот заливал лицо, а перед глазами тянулись полки, полки, полки, уставленные бесценными томами.

– Но как же… – голос мой доносился будто из колодца; я слышал себя со стороны и не вполне понимал, что это говорю я сам, наяву, не во сне, – …но как же вы решились открыть нам такую тайну, герр Бурхардт?

– Я сделал это потому что знания, заключённые в этих рукописях яйца выеденного не стоят по сравнению с тайной, которую поведали мне вы.

Голос учёного был трескуч и рассыпчат, будто на каменный пол уронили горсть глиняных черепков.

– Эти манускрипты рассказывают о давно ушедшем, мёртвом мире – а то, что открыли мы с герром Евсеиным, в состоянии перевернуть мир нынешний, подарить людям такое могущество… и Бурхардт мелко закашлялся.

Я поймал взгляд Евсеина – тот слегка пожал плечами – «мол, а я-то что мог сделать?» Я его понимал – эта тайна не относится к числу тех, что доверяют почте. Если Бурхардт решился посвятить Евсеина в свой секрет – то уж наверняка взял с него все возможные клятвы молчания. рассказывать об этом мне иначе, как в личной беседе. Вообще-то доцент мог поделиться информацией – данные, хранящиеся на флешке, будет недоступны местным шпионам и перлюстраторам ещё лет сто. Но бережёного бог бережёт; к тому же, в памяти у Евсеина наверняка свежо похищение, подстроенное бельгийским авантюристом. Как и опасения насчёт Геннадия и его подельников – и где гарантия, что цифровое послание не попадёт к ним? Да, я на его месте тоже не рискнул бы; одно дело невнятные намёки насчёт содержимого «картотеки», а другое – такая тайна! Просочись сведения о Библиотеке наружу, и англичане сроют дворец по кирпичику, наплевав и на хедива, и на формальную независимость Египта и вообще на всё на свете. Уж не знаю, прав ли Бурхардт насчёт оккультистов и прочих масонов – но стоимость её, выраженная в денежном эквиваленте, наверняка колоссальна. Подобными призами не разбрасываются.

Но и оккультистов не стоит сбрасывать со счетов. Масонские и розенкрейцерские ложи обладают в Европе немалым весом. При желании они могут оказаться серьёзными противниками; если масоны узнают о библиотеке – могу представить, какая поднимется буча!

Как там сказал старик-археолог? «Все сокровища библиотеки яйца выеденного не стоят по сравнению с нашей тайной?» А вот с этого места, герр Бурхардт, если можно, подробнее…

Олег Иванович откашлялся и привычно потёр переносицу.

– Позвольте заверить, профессор, мы понимаем, какая на нас теперь лежит ответственность. И приложим все усилия, чтобы сохранить вашу… нашу тайну в неприкосновенности.

И, помедлив, добавил:

– А пока, может быть, вернёмся к делам, ради которых мы сюда прибыли? Так что же такое архиважное оказалось в пластинах?

IX

– А вы полагаете, что я стал бы открывать вам всё это по пустяковому поводу? – и Бурхардт в который уже раз картинно обвёл вокруг рукой.

– Если уж я решился на такой шаг – то к этому имеются серьёзные основания. Дело в том, что мы с герром Евсеиным знаем теперь, что ждет нас – всех, человечество! – после расшифровки картотеки!

Олег Иванович покосился на доцента – тот виновато развёл руками. Так-так… а Макар-то, оказался пророком. Сто раз следовало подумать, прежде чем отсылать Евсеина к немцу одного. Можно было догадаться, что двое учёных быстро споются, но… ладно, остаётся надеяться, что пока мы остаёмся единомышленниками.

– Я сразу понял, что все эти истории, что вы поведали мне во время вашего прошлого визита в Александрию – о таинственных учёных, о городе Разума и Знания, о мудрых хранителях, выбирающих момент, чтобы излить на человечество благоуханный дождь достижений – не более чем байка в стиле мсье Жюля Верна, сочинённая для кабинетного червя. Но – решил сделать вид, что верю; зачем, в самом деле, разочаровывать столь интересных господ?

«Чертов старикашка! – выругался про себя Олег Иванович. – Или это мы такие идиоты, что в который раз наступаем на те же грабли? По моему, нас только ленивый не разоблачал! Интересно, а дворник овчинниковского дома тоже догадался, что мы явились из будущего?»

– Я рассматривал разные версии о вашем происхождении. Признаюсь, теория о пришельцах из грядущего была в числе главных, а когда вы прислали ко мне герра Евсеина – сомнения окончательно отпали. Вы уж простите, коллега, – и немец слегка поклонился доценту. – но вы совершенно не умеете хранить секреты. Удивляюсь, как герр Семёнофф решился отпустить вас!

«Положительно, проклятый дед умеет читать мысли! – окончательно растерялся Семенов. – Да, Вильгельму Евграфычу остаётся лишь беспомощно улыбаться и виновато пожимать плечами. Хотя, его-то за что винить? Сами виноваты – пустили ягнёнка в волчье логово! Но Бурхард-то, Бурхардт! Кто бы мог подумать, что за внешностью кабинетного гномика скрывается острый ум разведчика? Кстати, о разведке…»

Нет, положительно, въедливый старикан видел его насквозь! Не успела эта мысль мелькнуть у Олега Ивановича в голове, а немец уже среагировал:

– И, кстати, герр Семёнофф, если вы полагаете, что ваш покорный слуга оказывает некие… м-м-м… услуги правительству кайзера, то спешу поздравить – вы весьма проницательны. Да, я состою в переписке с высокопоставленной особой в прусском Генеральном Штабе. Их, видите ли, крайне интересует то, чем занимаются наши – и ваши, если уж на то пошло! – заклятые друзья-британцы на Ближнем Востоке. Но, могу вас заверить, я ни слова не сообщил моему корреспонденту о наших обстоятельствах.

– А о библиотеке? – поинтересовался Олег Иванович. – О ней-то вы, разумеется, дали знать в Берлин?

Бурхардт ответил оскорблённым взглядом монахини, обвинённой в тайном посещении абортмахера.

– Разумеется, нет, герр Семёнофф! Это их совершенно не касается! Нашего кайзера и его канцлера занимают вопросы о броненосцах, железных дорогах, концессиях, и перемещениях капиталов. Археология, слава богу, лежит вне сферы их интересов.

Олег Иванович усмехнулся:

– Могу вас заверить, герр Бурхардт что внук кайзера скоро проявит интерес к античной культуре и всякого рода историческим исследованиям. Не пройдёт и десятка лет, как археология получит во Втором Рейхе поддержку на самом высоком уровне.

– Вы о принце Вильгельме? – археолог высокомерно задрал бородку.

– Пока, насколько мне известно, от проявляет интерес лишь к охоте и короткошёрстным таксам. Но даже если вы и правы – власть всё равно наследует его отец, кронпринц Фридрих!

Семёнов хмыкнул – про себя конечно. Сын нынешнего императора Германии Фридрих процарствует всего 99 дней и скончается от рака гортани. А вот поклонник охоты и будущий археолог-любитель принц Вильгельм… но Бурхардту об этом знать не обязательно.

Старикан, к счастью не стал развивать опасную тему:

– Ладно, бог с ним, с наследником. Если не возражаете, герр Семёнофф, вернёмся к нашим делам. Когда я убедился, что имею дело с пришельцами из грядущих веков, то, признаться, заподозрил, что вы явились ко мне как раз из-за библиотеки. Возможно – рассудил я, – там, в вашем будущем, это бесценное собрание было утрачено, и вы намереваетесь вернуть его, позаимствовав в прошлом? Но когда мы с герром Евсеиным сделали первые переводы металлических листов, я понял – нет, дело отнюдь не в александрийском хранилище.

– Вы правы. – подтвердил Олег Иванович. – О нём мы вообще не подозревали, библиотека оказалась для меня сюрпризом.

Археолог недовольно дёрнулся.

– Я был бы признателен, если бы вы не перебивали. – недовольно заметил он. – поверьте, мне и так непросто собраться с мыслями!

Семёнов сделал примирительном жест – мол всё, молчу-молчу! – и старик продолжил:

– При всём уважении к вам, герр Евсеин, – он с едва заметной иронией поклонился доценту, – вы, хоть и сумели открыть секрет составления пластин, но вовсе не разобрались в их содержании. Мне было даже неловко дурачить вас – вы принимали на веру всё подряд, и даже не пытались проверять!

На Евсеина было жалко смотреть. Он беспомощно переводил взгляд с меня на старика-археолога, все видом демонстрируя то ли возмущение, то ли покорность судьбе.

– Когда герр Евсеин продемонстрировал мне первые ваши «сборки»

– как вы называете сросшиеся краями металлические листы, – продолжал меж тем Бурхардт, – я вспомнил, что уже видел нечто подобное. И как раз здесь, в библиотеке – на одном из свитков, датированных эллинистическим периодом Египетской истории. Та рукопись была сделана на пергаменте, а не на папирусе – потому я и обратил на неё внимание. Дело в том, что использование пергамента не характерно для Египта. Только когда во втором веке до рождества Христова, цари Египта запретили вывоз папирусов из Египта…

– Это весьма интересно, герр профессор, – мягко перебил немца Семёнов. – но если можно, ближе к делу. У нас крайне мало времени.

Как ни странно, Бурхардт не стал возмущаться:

– Что ж… я примерно помнил, в какой из залов находился пергамент. Но увы, поиски в одиночку продлились бы не один месяц, к тому же, герр Евсеин наверняка обратил бы внимание на моё отсутствие. А потому, я решился посвятить коллегу в свою тайну – и, как выяснилось, правильно поступил.

– Да, уж. – подал наконец голос доцент. – Поначалу я оторопел – как же, величайшее из книгохранилищ античного мира, считавшееся давно утраченным! – но потом сумел преодолеть растерянность и взялся за поиски. Вдвоём с профессором мы перелопатили огромное количество пергаментов – и нашли-таки то, что искали!

– Вот он. – и Бурхардт извлёк с полки рулон тёмно-коричневого пергамента, намотанный на потрескавшиёся от времени деревянный валик. – Это перерисовано с такого же металлического листа, как и тот, на котором мы обнаружили указания к поиску загадочного артефакта в Чёрной Африке.

– И, что интересно, – подхватил Евсеин, – пояснения к рисунку составлены на греческом. Вы понимаете? На греческом! А это значит, что как минимум один из обитателей Европы ещё тогда видел загадочные металлические пластины!

– И не только видел – но и сумел составить полную сборку. – медленно произнёс Семёнов. Хотя, конечно, это мог быть и не европеец, египетские учёные, случалось, писали и на греческом. Но вот чего я не понимаю – ведь мы, как ни старались, так и не сумели разъединить листы, после того, как они срослись краями?

– Я тоже об этом подумал. – мелко закивал профессор. – И, знаете что пришло мне в голову? Таких наборов могло быть больше чем один! Сами подумайте: больше половины пластин в нашем комплекте дублированы, а некоторые даже имеются в трёх экземплярах! А что, если в нашем распоряжении не полная «картотека», а смесь из нескольких комплектов?

– Любопытная версия, профессор… – кивнул Семёнов. – а вы не пробовали…

– Именно это и пришло мне в голову! – Бурхардт не дал собеседнику договорить. Я проверил, нет ли в моей «картотеке» дубликатов пластин, вошедших в готовые листы! И представьте – таковых нашлось лишь два. Все остальные, если и присутствуют, то в единственном экземпляре. Вернее присутствовали – поскольку теперь они, вероятно, необратимо трансформировались.

Два комплекта пластин… – задумчиво произнёс Семёнов. – А возможно, и три. Но это значит…

– …это значит, что нет никаких гарантий, что наш комплект содержит все возможные листы! – закончил Евсеин.

– А вот тут – не согласен. – покачал головой Олег Иванович. – Вспомните, когда мы с вами только-только обнаружили эффект «сращивания» карточек, то в первую очередь учинили инвентаризацию их копиям, которые нам любезно предоставил герр Бурхардт. Оказалось, что общее их число, за исключением повторов, кратно шестнадцати – именно из стольких пластин составляется сборка. Вряд ли это совпадение; я полагаю, что как раз мы и располагаем полным комплектом «картотеки» – с добавлением остатков двух других.

Учёный вытащил блокнот и принялся быстро черкать карандашом.

– Не берусь утверждать наверняка, но если вы правы, то выходит, что гипотетическим владельцам второго комплекта не удастся составить… так, секундочку… восемнадцать «сборок» из всех возможных. А владельцу третьего – как минимум четыре, поскольку именно в такое количество готовых листов входят карточки, повторенные у нас по три раза!

– Это ещё как сказать, – покачал головой Семёнов. Если исходить из того, что остальные пластины строго разделены по комплектам – то да, А вот если они перемешаны… возможно у хозяев других «картотек» вообще сложится не более двух-трёх головоломок.

– Господа, опять мы уходим в сторону! – подал голос Евсеин. – Давайте, наконец, о насущном!

– Да, простите, – поправился Олег Иванович. Бурхард же возмущённо хмыкнул и недовольно мотнул головой в сторону Евсеина. Тот испуганно вжал голову плечи и отступил назад, будто попытался спрятаться в тени.

«А здорово он запугал нашего доцента – мельком подумал Семёнов. – Впрочем, неудивительно – университетские традиции, мировая величина… да и харизма у старика, убойная, как у парового танка!»

– Что ж господа, – продолжил археолог прежним, надтреснутым голосом, – раз вы считаете всё сказанное выше несущественным – извольте! Изучив манускрипты на пергаменте мы с герром Евсеиным выяснили, что стоит за сочетанием символьных записей на пластинах и теми надписями, что появляются при составлении листов в эти, как вы называете, «сборки». Оказывается, пластины хранят историю загадочных существ, создавших порталы в иные миры. После того, как нам удалось разобрать несколько фрагментов, перевод стал делом рутинным – и мы прочли большую часть текстов. И очень нам пригодилась ваша чудесная криптографическая машина, – тут немец ехидно ухмыльнулся, – и мастерство, проявленное герром Евсеиным при обращении с оной.

Из тени послышался страдальческий вздох. Олег Иванович не успел сообщить, что информация с безнадёжно зависшего ноутбука не пропала, а может быть восстановлена, и доцент мучительно переживал свою несостоятельность в обращении с техникой потомков.

– Итак, мы ознакомились с содержимым большинства пластин, хотя бы и в общих чертах. Часть из них, как вы знаете, трансформировались в большие листы, и текст при этом был утерян окончательно. Но, к счастью, мы обладаем точными копиями всех символьных записей. И вот что удалось выяснить…

* * *

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«…Да, Бурхадту есть чем похвастаться. История народа-странника, таинственной древней расы, открывшей способ путешествия между мирами и временами, и сделавшей это образом своего существования… да и расы ли? Возможно, речь шла о своего рода секте или философском течении, а может быть, и группе учёных, – или что там понималось у древних скитальцев под этим словом? – когда-то в незапамятные времена пустившихся в путь по «червоточинам». Да так и забывшими, а может быть, и намеренно выкинувшими из памяти, мир, с которого начались их странствия?

Хотя – почему у «древних»? Нет никакой гарантии, что родной мир Скитальцев – так назвал Бурхардт создателей загадочных пластин, – не лежал наоборот в будущем, причём столь отдалённом, что терялся смысл всякого упоминания о временны́х периодах? Перемещение между близкими, в сущности, временами, между «завтра» и «вчера» бесконечных линеек исторических последовательностей, было лишь малой долей подвластных Скитальцам возможностей. Похоже, для них не существовало границ между мирами, они могли пробить «порталы» в любое «где» и «когда» известной Вселенной… Вселенных?

Бурхардт полагает, что именно это бездонное богатство возможностей и привело к упадку расу, которая могла бы при иных обстоятельствах стать властителями миров. Пожалуй, я с ним соглашусь – когда доступным становится буквально всё, немудрено потерять интерес ко всему. Скитальцы споткнулись на собственной вездесущности. Стоило им осознать, что они могут попасть в любой из вообразимых миров или времен, это немедленно породило солипсическую – в масштабах своей расы, разумеется – мысль: а существуют ли эти цепочки миров и времён в реальности, или являются плодами воображения, фантомами, порождёнными могуществом порталов?

Мысль эта и погубила культуру Скитальцев: за одно-два поколения (если, конечно, имеет смысл говорить о поколениях, описывая подобный народ) они совершенно потеряли интерес к реальности. Часть их сгинула в лабиринте червоточин, часть, как мы сумели понять, избрали своеобразный способ покончить с собой, нырнув в порталы «без адреса», что вели в никуда, и не могли открыть обратного пути. А кое-кто превратился в своеобразных отшельников, обосновавшись в одном из найденных миров и закуклившись в грёзах о воображаемой Вселенной… Такой оказалась и группа, осевшая на этой Земле. Так что мы зря старались бы отыскать в нашем двадцать первом веке дубликаты артефактов – и коптских чёток и маалюльского манускрипта и, главное – «металлической картотеки». Эти предметы существовали только здесь, на этой мировой линии. Они принесены Скитальцами – и остались здесь, когда память об этой расе стёрлась отовсюду, кроме древнего египетского свитка.

Оставался вопрос – зачем Скитальцы, избравшие путь отчуждения, оставили жителям рядового мирка, одного из бесчисленного их множества, такую подсказку? Может быть, кому-то из добровольных затворников напоследок стало тесно в келье? Или это своего рода чёрная ирония – отравленный дар, наживка, которую должна заглотнуть молодая, полная сил и неуёмного любопытства раса, чтобы направиться вслед за Скитальцами, и потом, в невообразимой толще веков и мирозданий, тоже осесть в своеобразной «пещере отшельника», не забыв передать эстафету дальше?

От этих мыслей голова шла кругом, тем более, что Бурхардт честно предупредил, что большая часть изложенного – не более чем их с Евсеиным попытки истолковать туманные фразы переводов. Не для всего нашлись адекватные понятия на известных нам языках; не всё удалось осознать – не то, чтобы правильно а хоть как-то. Более двух третей текстов до сих пор не переведены; изрядная часть переведённого остаётся тёмными и загадочными. И кто знает, как изменится представление о создателях порталов после того, как мы сумеем разобрать всё?

Но, вернёмся к насущным проблемам, как предложил давеча господин доцент. Поездка в Конго становится теперь неизбежной. «Сборки» металлических пластин недвусмысленно указывают на некий артефакт, сущность которого пока неясна. Очевидно лишь, что хранится этот загадочный предмет в труднодоступном – и тщательно оберегаемом от посторонних – месте, в среднем течении реки Уэлле.

Которая, согласно трудам Владимира Владимировича Юнкера, впадает в реку Убанги и далее, в Конго, как и Арувими, протекающая южнее и восточнее. Очертания рек, проступившие на металлическом листе, явственно указывают как раз на эти забытые богом и людьми края – и нам надо было отправляться туда, в чёртову глушь, в междуречье Уэлле и Арувими, к юго-западу от озера Альберт. Одно хорошо – перед отъездом я получил от Юнкера кое-какие материалы, а кроме того, в нашем распоряжении палочка выручалочка – спутниковые карты. Конечно, в тропиках за 130 лет многое могло измениться до неузнаваемости, и уж тем более – русла рек; но хотя бы общая структура водной системы Конго должна была сохраниться в прежнем виде? Если это не так – нас ждут немалые трудности.

Увы, сам Юнкер не мог нам помочь – в интересующем нас месте он не был, хотя и немало слышал о тех краях. Я в очередной раз пожалел, что не смог толком пообщаться с путешественником – несомненно, его опыт чрезвычайно пригодился бы в экспедиции. Ведь, судя по грозным и загадочным событиям в Александрии, мы отправились в путь буквально в последний момент – и хорошо, если не опоздали.

Ни у кого из нас – ни у Бурхардта, ни у Евсеина, ни даже у меня, – не мелькнуло в тот момент и тени сомнения: а стоит ли открывать эту шкатулку Пандоры? Может, разумнее прямо сейчас уничтожить материалы и забыть и о Скитальцах и о подвластной им Паутине Миров? Это, кстати, еще одно понятие, введенное Бурхардтом – вот удивился и возмутился бы старик, узнай он, что его поэтический эвфемизм (как и пафосное «Скитальцы») повторяет банальнейшие литературные штампы двадцать первого века! Но тут уж ничего не поделать – самые скептические представители девятнадцатого века склонны к напыщенности и нескоро еще выработают в себе иммунитет к красивостям. А может, это я в очередной раз пытаюсь спрятаться в раковину напускного цинизма, который уже давно превратился в своего рода правило хорошего тона?

Назад, по бесконечному тоннелю мы шагали, навьюченные коробками и тубусами со свитками. Свитки, имевшие отношение к истории Скитальцев (их, кроме того, первого, отыскалось шесть штук) и пачки листов с переводами мы нагрузили на кондуктора. Тот дожидался нас у входа – тащить его собой, в «александрийские» фонды мы сочли рискованным. Кондрат Филимоныч возглавлял нашу маленькую процессию с охапкой тубусов в одной руке и керосиновой лампой в другой. Археолог семенил вслед за моряком; колонну замыкали мы с Евсеиным. Предстояло, добравшись до особняка, упаковать драгоценный груз и сдать его под охрану консулу. Тащить эти сокровища с собой через пол-Африки было бы безумием – но и оставлять их в подземельях тоже не стоило. Пока что тайна хранила Александрийскую библиотеку надёжнее любых запоров, но – надолго ли? Бурхардт, поддавшись нашим уговорам, собирался испросить у хедива отпуск на полгода для поездки в Берлин, в Королевский музей; оттуда путь его лежал в Россию. Картотека со свитками должны будут отправиться прямиком в Петербург, на борту русского военного клипера, которого ждали через две недели. К ценному грузу можно для верности приставить нашего кондуктора – с наказом не отходить от документов ни на шаг, пока не сдаст с рук на руки самому Корфу.

Вариант этот предложил я; немец не стал возражать. Похоже, старик был захвачен открывающимися перспективами, и, главное, не мыслил их реализации без нас. Что ж, оно и к лучшему – специалист он превосходный, а возни с расшифровкой «картотеки» ещё непочатый край. Да и где гарантия, что нелёгкая судьба исследователя не подкинет нам ещё что-нибудь по той же части?

«Одно хорошо, – подумал я, карабкаясь вверх по тайной лестнице. – кое у кого наконец-то утихнет неуёмный прогрессорский зуд. В самом деле – какие там преобразования истории одного, хоть и почти родного мира, когда впереди маячит бесконечная цепочка миров, эпох – и, возможно, все они станут доступны? А этот, поманивший своей привычностью, привязавший новыми друзьями – не более, чем первая ступенька бесконечной лестницы?

Да и Корф… я достаточно успел узнать барона, чтобы оценить неутолённый авантюрный огонёк, пылающий в душе бывшего кавалергарда. Не верю я, чтобы он сам, по своей воле отказался от такого приключения!

С такими мыслями я вступил в знакомые коридоры «верхнего подземелья». Оставалось выйти наверх и присоединиться к Садыкову с казачками, которые – никаких сомнений! – уже третий час дожидаются на площади.

И за первым же изгибом коридора навстречу нам, из темноты захлопали револьверы.

X

В темно-бурой воде канала почти ничего не отражается. Лишь кое-где, там, где деревья растут поближе к парапету набережной, их нежно-зелёная майская листва отсвечивает в глади воды. Это Никольский сквер, окружающий церковь Николы Морского.

Мы идем молча – совсем не так, как ходили недавно по Москве. Тогда мы не умолкали ни на минуту – то я расспрашивал о том, что видел вокруг, сравнивал городовых, лоточников, извозчиков, булыжные мостовые с реалиями московской жизни двадцать первого века; то мой спутник просил рассказать, какие перемены что ожидают Россию и Москву; то мы обсуждали насущные дела, оттеснявшие мысли о грядущем на задний план…

Здесь – не то. Здесь – Санкт-Петербург. Столица Империи Российской.

И мне и Николу уже случалось бывать здесь. Я ещё «в той жизни» ездил в Питер на праздник включения петергофских фонтанов; Никол побывал здесь с отцом, когда тот ездил в столицу из Севастополя по делам службы. Но всё равно – этот город был для нас чужим, незнакомым. За краткое время, до переселения в Морское Училище, мы почти ничего не успели увидеть. И вот теперь шагали по Питеру и наслаждались его чужой – и такой знакомой! – красотой: великолепием строгих проспектов, удивительной архитектурой, пронзительной прозрачностью весеннего неба.

Пересекаем Екатерингофский; заходим на покачивающийся под ногами Египетский мост. Вход на него – под высокими прямоугольными железными арками, через которые протянуты поддерживающие мост цепи. Справа и слева от арок мост караулят привставшие на передних лапах темно-красные египетские сфинксы в шестиугольными фонарями на головах.

А по обеим сторонам волнуется широкая Фонтанка. Гладь реки покрыта барками и баржами; кое-где дымят мелкие пароходики и паровые катера – навигация началась в середине апреля.

Навстречу грохочут подводы. Бородатые ломовики перекрикиваются с толпящимся у открытых дверей лабазов людом. На углу – рыбные лотки: корюшка со снетками; усатый городовой провожает масленым взором фигуристых кухарок.

Утро воскресного дня. Кадетов, кому повезло не схлопотать за прошедшую неделю взыскания, отпустили «с ночёвкой к родне» – если таковая имеется, конечно, Петербурге. Мы с Николкой тоже в числе этих везунчиков – на время учёбы в Морском Училище нашим опекуном назначен Никонов. В его огромной квартире на углу Литейного мы обычно и ночевали.

Супруга Никольского, Ольга – та самая, что оставила когда-то ради него вожака леваков-анархистов Геннадия Войтюка, и вместе со своим братом переметнулась на нашу сторону, – всегда радовалась нам с Николом. Мы и на свадьбе побывали – молодые венчались здесь же, в соборе Николы Морского, как это и подобает офицеру флота.

Перебравшись в Петербург, молодая пара сразу задумалась о собственном гнёздышке – новоиспечённому капитану второго ранга не пристало жить на случайной квартире. К тому же, семейство ждало прибавления, и Сергей Алексеевич, в перерывах между заседаниями Минного комитета и работой в мастерских, где спешно заканчивали первую партию новых «рельсовых» мин, вдоволь побегал в поисках достойного жилья.

Для нас Никонов всегда находил время; вот и вчера мы допоздна засиделись у него в кабинете. Ольга, ставшая по случаю своего нового положения, не в пример мягче и спокойнее, не раз попрекала мужа:

«Серж, mon ami, мальчикам надо соблюдать режим и ложиться спать вовремя!»

Разговор вертелся вокруг флотских дел; говорили о минах, потом перескочили на учёбу в корпусе, затем принимались обсуждать программу Особых офицерских классов. Благодаря занятиям которые Никонов вёл в Морском Училище, мы встречались с ним по два-три раза в неделю, не считая визитов по выходным.

Особые офицерские классы – это нечто типа «совсекретных» лекций для чинов флота, рангом не ниже кап-два. Смысл их в том, чтобы познакомить морских офицеров, чиновников Кораблестроительного комитета а так же инженеров с казенных Николаевского и Балтийского заводов с перспективами развития флота и судостроения на ближайшие полсотни лет.

Занятия Особых классов проводятся в шоковой манере. Курс длится две недели, всего пять занятий. Сначала «курсантам» под подписку рассказывают о «посылке из будущего», демонстрируя образцы технологий, ноутбуки и проекционные аппараты; потом все занятия проводятся на этой технике. Они заключаются в демонстрации видеоматериалов с комментариями Никонова, а после лекции проводится еще и двухчасовой семинар. На нём мы с Николом и Никонов отвечаем на вопросы и ищем для «курсантов» интересующие их сведения. Это ограничивает численность слушателей – при всём желании, не получается «обслужить» более дюжины сразу.

Забавно смотреть, как солидные капитаны первого ранга и сорокалетние инженеры-кораблестроители теснятся у экрана ноутбука и засыпают нас, мальчишек вопросами. Мы, конечно, мало что знаем, наша задача сводится, по большей части, к поиску информации в базах данных; но слушатели нередко расспрашивают не только о военно-морских делах, сколько о повседневной жизни в будущем, о событиях предстоящих ста тридцати лет.

Такие расспросы обычно не приветствуются, и дело не в том, что мы стремимся сохранить что-то в тайне. Начальство хочет полнее использовать ограниченное время занятий, не тратя его на сторонние темы. Тем не менее, полностью обойтись без посторонних разговоров не получается; я даже стал замечать, что наши «курсанты» договаривались кто и в какой день будет заниматься со мной и с Николом – нас проще «разговорить».

Этим наблюдением мы поделились с Сергеем Алексеевичем. Тот усмехнулся, покачал головой – и всё осталось по-прежнему.

За полтора месяца через курсы прошли уже два полных набора. Для них и оборудован «компьютерный зал», протянута локальная сетка; в планах стоят «усиленные курсы», на которых особо отобранной группе офицеров предстоит обучаться работе на компьютерах. Но это дело будущего; мы делаем лишь первые шаги, а Корфу и дяде Макару только предстоит осмыслить результаты.

После знакомства с очередной группой мы с Никоновым допоздна сидим, подбирая сведения о том, как сложилась судьба наших курсантов в той, оставленной нами реальности. Занятие это увлекательнейшее: каждый второй слушатель – статья «Военно-морской энциклопедии»; все вместе – эпоха в истории флота.

И – никаких имён на лекциях! Незачем этим молодым и не очень людям заглядывать в своё будущее, как и в будущее тех, что сидит с ними рядом на занятиях!

Порой становилось грустно – вот этот погибнет при Цусиме вместе со своим броненосцем; а этот, в почтенном возрасте, в Кронштадте будет поднят на штыки озверевшей от кокаина и вседозволенности матроснёй. Этот умрёт от голода в холодной петербургской квартире в феврале восемнадцатого, когда гордость не позволит обменять на базаре на хлеб адмиральский мундир.

Порой попадаются замечательные личности – то есть те, кому ещё предстоит стать такими. Так, в списках последней группы оказался мичман Алексей Николаевич Крылов. Поначалу мы с Николом удивились – даже лейтенанты считались на Особых курсах исключением. Но, прочтя биографическую справку, мы кое-что поняли. Закончив с отличием 3 года назад Морское училище, Крылов успел сделать себе имя работами по уничтожению девиации магнитных компасов под руководством де Колонга, и теперь выслуживал годичный ценз на Франко-русском судостроительном заводе, где достраивается броненосец «Николай I». Ценз нужен ему для поступления в Морскую Академию, – мичман Крылов оказался весьма способным к наукам.

Он внесён в список группы «сверх отбора», лично Никоновым. Сергей Алексеевич выговорил себе право включать в состав слушателей тех, чья «грядущая» биография делала их особо ценными для российского флота. Заинтересовавшись, мы с Николом принялись искать в базах данных – и каково же было наше удивление, когда выяснилось, что мичман Крылов – будущее светило русской кораблестроительной науки, академик и Российской императорской, и советской Академии наук, лауреат Сталинской и иных премий, Герой Социалистического труда и прочая и прочая и прочая.

Против записи «А. Н. Крылов» в списке стоял значок, обозначающий «особое внимание». Что ж – ещё в училище гардемарин Крылов слыл непревзойдённым знатоком математики, так что и постараемся извлечь из этого обстоятельства пользу. А то Николке «царица наук» что-то не слишком даётся.

Мы засиделись за разговорами до трёх пополуночи. Встали поздно, в девять, чувствуя себя сибаритами – в Училище нас поднимали по рынде, в шесть тридцать утра. Завтракать дома не стали, и теперь, надев тёмно-синие фланельки поверх голландок, красуясь кадетскими нашивками, бескозырками и медалями на георгиевских ленточках, фланируем по улицам в поисках приличной кофейни. Вот уже и НовоПетергофский проспект; в конце его здание Николаевского кавалерийского училища. Попадающиеся навстречу кадеты-кавалеристы неодобрительно косятся на «моряков», но задираться не рискуют – правила хорошего тона не одобряют конфликты на улицах при свете дня. Вот вечером, после посещения увеселительного заведения, а так же во время оного…

Но сейчас – чудесное майское утро; петербуржское небо по-весеннему бездонно и солнечные зайчики играют на меди фонарей проезжающих пролёток, скачут по бледным листочкам, только-только проклюнувшимся на ветвях лип Никольского сквера.

Кончается Ново-Петергофский проспект. За Обводным каналом Уже виден Балтийский вокзал. Туда-то нам и надо – с вокзала ходит поезд в Красное село. Уже полстолетия это – грандиозный Военный лагерь, летняя воинская столица Российской Империи. разделённый речкой Лиговкой на авангардный (западный) и главный (восточный) берега, фронтом он развёрнут на Военное поле. Самые известные его места – Лабораторная роща, обнесённая рвом и знаменитый Царский валик. Начиная с первых чисел мая туда перебираются полки столичного гарнизона, и Военный лагерь оживает: солдаты селятся в палатках, а офицеры квартируют в деревянных благоустроенных домах, выкрашенных в цвета полков. В летних учениях участвуют десятки тысяч военных; в редкие же годы Больших Манёвров, – например, в 1853-м, как раз перед Крымской Войной – и вовсе до ста двадцати тысяч. Сейчас середина мая; полки размещаются в Военном лагере, а потом, до середины июня, пройдёт первый – строевой и стрелковый – этап сборов. После начинается то, что в наши времена назвали бы тактической подготовкой. Завершатся сборы только в августе, большими манёврами.

Но до августа ещё далеко. Несколько домиков в Авангардном лагере, там где традиционно стоят военные училища, отведены проживание московским «волчатам». Им, героям мартовских событий, предстоит провести месяц в красносельском Военном Лагере и продемонстрировать свои «особые навыки». Руководит «скаутской» программой наш знакомец, штабс-капитан Нессельроде – тот самый, благодаря которому состоялись весной прошлого года «пейнтбольные» пострелушки на плацу Фанагорийских казарм. Вместе с полковником Фефёловым (получившим за московские события Владимира с мечами и новое производство) он проводит в лагерях «краскострельные» манёвры, для чего с середины апреля готовит команду кадетов Павловского училища.

В отличие от тех, что состоялись здесь несколько лет назад по распоряжению генерала от инфантерии Драгомирова, в новых манёврах должны принять участие более ста человек, причём – оснащённые краскострельными ружьями (проще говоря –  пейнтбольными маркерами) российского производства. Первую их партию, скопированных на Тульском оружейном заводе с пневматических штуцеров системы Куакенбуша с добавлением кое-каких узлов из конструкции пейнтбольных механических маркеров, Фефёлов с успехом опробовал в начале весны. И тех пор «спортивный» взвод его батальона и «волчата» усиленно тренируются. В общем, столичную «команду ожидает сюрприз – и произойдёт это в присутствии государя. В глазах «волчат» и фефёловских стрелков, разумеется. Их противникам предстоит большое разочарование – если я что-нибудь понимаю в колбасных обрезках, то Ромка натаскивает свою «сборную» столь же немилосердно, как его самого учили в спецназовской «учебке». И шансов у павлонов не густо; правда, на этот раз не будет ни фирменных пейнтбольных стволов, ни миномёта, ни ручных гранат, как во время московских манёвров. Команды оснащены одинаковым оружием и имеют равную численность. Так что – «будем посмотреть», как говорят в Одессе.

Кстати, забавная деталь – неутомимый пан Кшетульский развил бурную деятельность, направленную на коммерческое использование краскострелов – в середине лета в Москве должен открыться первая «площадка для пейнтбола». Так что для него участие в этих манёврах – еще и ловкий рекламный ход.

Другая новинка, которую предстоит презентовать в Красносельских лагерях – «военные бициклы» фабрики «Дукс». Партия из десяти двухколёсных машин, предназначенных для связистов и телефонистов будут представлена военным со всей возможной помпой. И если новинка получит одобрение – предприятие ждут серьёзные заказы. Наконец-то усилия последних лет, начали приносить плоды – завод «Дукс», внедривший разработки и технологии из будущего, завоёвывает сердца велосипедистов России, продвигается в Европу, и уже планирует проникнуть на новые – и прежде всего военные – рынки. Жаль только мой горный велик в Москве – попросить, что ли, Николку отписать дяде, чтобы он выслал его сюда багажом по железной дороге?

«Волчата» во главе с Ромкой и паном Кшетульским приехали из Москвы еще позавчера; мы с Николкой могли дождаться воскресенья – так хотелось повидать боевых товарищей, поделиться новостями, а заодно – поговорить о предстоящих манёврах. В полученном неделю назад письме они писали о нашем участии в манёврах как о деле решённом. Но увы – открылись кое-какие обстоятельства, способные нарушить эти планы.

Обстоятельства эти весьма просты. В то время как наши однокашники», кадеты пятой роты Морского Училища разъехались до осени по домам, нас, подобно гардемаринам «специальных» курсов ждет мореходная практика.

В Отряде Морского училища состоят деревянные корветы: паровые «Аскольд», «Варяг» и чисто парусные «Боярин» и «Гиляк». У всех, кроме «Гиляка», полное фрегатское вооружение, то есть три мачты прямыми парусами. Гиляк несёт корветское: на бизань-мачте только косые паруса, бизань и топсель. Кроме корветов, в отряд входит яхта «Забияка» – её модель стоит в одном из классов училища, – и несколько парусных тендеров, на которые назначается для практики по половине отделения.

Все это кадетам положено знать как «Отче наш» – с любого места, наизусть, хотя бы и спросоня. А нам с Николом предстоит особая миссия – и вовсе не на кораблях Учебного отряда.

Дело в том, что в круг задач, стоящих перед Минным Комитетом, возглавляемым лейтенантом – теперь уже капитаном второго ранга! – Никоновым входит и разработка предложений по устройству минных заграждений в Финском и Выборгском заливах и на подступах к крепости Свеаборг. Я пока не особо вник в детали; знаю лишь, что за основу было решено взять Центральную минно-артиллерийскую позицию, развёрнутую на Балтике перед Первой Мировой. Причём речь не о копировании; для этого пришлось бы не только создавать новые классы кораблей – минные заградители и эскадренные миноносцы, – но и создавать целую систему береговых батарей, фарватеров и постов наблюдения. А ведь всё это надо ещё надо приспособить под доступный уровень техники, заметно уступающий тому, что было в первом десятилетии двадцатого века.

Наша задача на время летней практики поскромнее: провести промеры глубин и наметить места для пробных – «опытовых», как здесь говорят, – постановок мин. Производить работы решено на основе позаимствованной из будущего схемы минных постановок, и тут-то и требовалась наша с Николкой помощь. Данные, на которые предстояло опираться, разбросаны по разным источникам – на то, чтобы свести их воедино, требуется немало времени. К тому же Никонов задумал вести гидрографические работы с применением «новых технологий» – сразу составляя цифровые карты промеров. Отдельной графой стоит вопрос с картографией – в распоряжении Минного комитета есть подробнейшие цифровые морские карты, датированные разными годами двадцатого и двадцать первого веков – но вот можно ли их использовать? Профиль дна на балтийском мелководье и в финских шхерах меняется стремительно, так что напрямую позаимствовать лоции из будущего, конечно, нельзя. Предстоит выбрать несколько участков и провести на них серии контрольных промеров, тщательно сверяя полученные результатами с данными из будущего.

Без нас с Николом, как умеющих работать на компьютерах, обойтись в этом деле не получится; а так как служить предстоит на военных, а не учебных судах – нам временно, на три месяца, присвоили звания гардемаринов. Заодно – дали понять, что распространяться об этом в роте не стоит. Мы и так на особом положении – и приняты чуть ли не в конце года, и часть переводных испытаний нам перенесли на осень, и с расписанием обходимся весьма вольно. И кого интересует, что пашем мы вдвое больше любого кадета? «Особое отношение» не спрячешь – преподаватели знают, что кадеты Семёнов и Овчинников, сидящие у них на уроке математики или словесности, через два часа примутся с солидным видом поучать капитанов первого и второго ранга. А те будут слушать, осторожно задавать вопросы, да еще и гадать – а соизволят ли «особые» кадеты дать ответ или с загадочным видом промолчат?

Обычные для кадетов развлечения, и вообще, само понятие «свободное время» отсутствовало у нас как класс. Любую не занятую учёбой или «Особыми курсами» минуту мы проводили в компьютерной, с трудом урывая часок в день на упражнения в гимнастическом зале или утренние пробежки на плацу. Начальство, как и сотоварищи по роте уже смирились что для кадетов Овчинникова и Семёнова правила не писаны; ситуация еще усугубилась, когда ведущие преподаватели Училища тоже прошли через «Особые курсы».

Всё это обрекло нас Николом на уважительную изоляцию. Но мы не слишком-то по этому поводу переживали – учёба в общем, давалась без особых сложностей; дни летели стремительно. Мы и заметить не успели, как промелькнул остаток марта вместе с апрелем, и начались переводные испытания. Мы и тут выкрутились – начальство позволило нам самим выбирать, проходить ли испытания вместе с ротой, или перенести их на сентябрь. Я без зазрения совести воспользовался предложением и отсрочил сдачу чистописания, литературы и Закона Божьего. Никол, наоборот, запросил отсрочки по математике и геометрии – с гуманитарными предметами у него после гимназии проблем не возникало, а вот математику в Училище преподавали куда глубже. Английский, историю и естествознание мы сдали оба, хотя и не без ухищрений – хорошая всё же вещь вай-фай гарнитура и смартфон, на локальной сетке!

Испытания проходили в две смены – и мы уж постарались устроить так, чтобы сдавать их в разное время. В итоге, письменное задание по истории я писал под диктовку Никола, а он осмелел настолько, что так же разделался с английским. Интересно, заметил ли преподаватель, что кадет Овчинников время от времени погружается в себя и зачем-то трогает собственное ухо? Думаю, что нет; в конце концов, ничего похожего на шпаргалки и иные незаконные приспособления у него не нашлось, а крошечную чёрную штучку в ухе надо ещё и разглядеть.

Наконец испытания остались позади; однокашники разъехались на лето по домам, а мы, несчастные, остались в Училище, по прежнему вскакивая с коек по рынде. Хорошо хоть со свободным временем полегче – теперь можно посвящать «Особым классам» и заданиям Минного Комитета по восемь-девять часов в сутки, успевая ещё и выспаться. Но дисциплина никуда не делась, тем более, что старшие, гардемаринские классы пока остаются в училище, ожидая отправки на корабли Учебного отряда. Увольнительные же полагаются по-прежнему, только по выходным.

Что ж, порядок есть порядок – остаётся успеть за оставшийся майский денёк сгонять в Красное село, пообщаться с друзьями-«волчатами». Объяснить, что манёвры с «краскострелами» – дело, конечно, стоящее, но как раз в это время мы, скорее всего, будем болтаться на канонерке в финских шхерах, и поддержать друзей их сможем разве что морально. И вернуться в училище до десяти пополудни! Хорошо хоть мы не в мундирах гардемаринов, а в обычных кадетских фланельках, а то при параде и палашах даже в конку сесть нельзя – как же, урон офицерской чести, извольте брать извозчика! Сейчас бы нам самый обычный китайский скутер… и ведь есть скутеры, как и мотоциклы – десятка полтора трофеев хранятся при особых мастерских Д. О. П., и ещё четыре переданы на предмет изучения Меллеру, на московскую фабрику «Дукс». И увы, нам их не видать как своих ушей. Нет в жизни справедливости!

XII

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«…когда типы, возникшие в коридоре, открыли пальбу, мы, не сговариваясь, метнулись назад и влево – в низкий, пахнущий сухой пылью отнорок. Я дрожащими руками (Герой боевика, да? Крутой попаданец?) вытащил из-за пояса наган с навинченным на ствол глушителем. Над ухом загрохотало – Кондрат Филимоныч пулю за пулей опорожнил в сторону неведомых супостатов барабан «Смит-и-Вессона». Евсеин старательно пытался слиться со стеной; лицо его побелело, как мел, руки дрожат, на носу выступили крупные капли пота. Кургузый «колониальный» пиджачишко из белой ткани задрался, сбился в сторону, открывая взору широкие парусиновые помочи. Доцент кособоко присел, стараясь не отлепиться от известняковой кладки. Ногой он принялся подгребать к себе россыпь свёртков и футляров.

«А вроде, нёс всего два?», – машинально подумал я, и вдруг понял:

– Где Бурхардт, мать вашу?

Евсеин молчал, продолжая своё копошение. На меня он не глядел. Я попытался высунуться за изгиб коридора – из темноты бахнуло, над ухом с визгом пронеслось что-то горячее, плотное, отвратительно-опасное.

– Куды, вашбродь, подстрелють! – «А рука у кондуктора тяжёлая – отметил я. – Вон, чуть рукав не оторвал, когда дёрнул шпака на себя, прочь с линии огня. Но где Бурхардт? Коробка с остатками металлической картотеки, завёрнутая в полосатую арабскую бумазею, – вон она на полу; Евсеин как раз зацепил её носком туфли и упорно двигает к себе. Куда немца дели, храпоидолы?!»

Эту фразу я, кажется, выкрикнул вслух, потому что кондуктор ответил – не забывая между репликами постреливать за угол. Речь его обильно уснащалась специфическими флотскими выражениями:

– Когда эти… (бах!) якорь им в…., начали в нас…., (бах! бах!) – так ихнее благородие господин учёный, за каким-то… (бах!) в энту дыру, из которой мы вылезли и….. (бах! бах!) А потом – все, ни… (бах!) не видал! (клац!)

Вместе со словами у Кондрат Филимоныча закончились патроны в барабане, так что под занавес монолога он звучно переломил револьвер пополам и принялся торопливо набивать каморы барабана жёлтыми бочонками патронов. Я, вспомнив о нагане, присел на корточки и, слегка высунулся из-за угла нашаривая врага красной точкой целеуказателя. Над головой дважды взвизгнуло, но стрелок рассчитывал на мишень, стоящую в полный рост. Револьвер дважды глухо кашлянул, и тот, что стоял впереди, повалился, переламываясь в пояснице. Я не целясь, наугад, один за другим, выпустил оставшиеся патроны и нырнул обратно за угол. Подземное сражение переходило в позиционную фазу.

«А если у них найдётся граната… хотя, откуда здесь гранаты, разве что динамитная шашка, – тогда нам крышка. А что? Обрежут шнур покороче, запалят и швырнут по коридору… и плевать, что осколков не будет, взрывной волной оприходует, как карасей в пруду. Надо предупредить кондуктора, чтобы не подпускал ближе, чем на…

Грохнуло, ухнуло, тряхануло, я полетел с ног. С потолка посыпалась пыль, мелкие камешки; из-за угла выхлестнуло облако пыли. Слышались невнятные возгласы. Кондрат Филимоныч, отплёвываясь от пыли матерился, ожесточённо тёр кулаком глаза, водя перед собой стволом. Евсеин повалился на колени и принялся судорожно сгребать разбросанные футляры и коробки. Ухватив сколько смог, он, не вставая, на четвереньках, пополз по коридору.

Я, наконец, пришёл в себя и тоже стал собирать оставшиеся на полу свёртки. Кондуктор, прочистивший зенки, выпустил в клубящуюся муть оставшиеся четыре пули и снова клацнул металлом – перезаряжался. Я, не глядя, сунул ему наган и с криком «прикрывай!» кинулся по коридору вслед за улепётывающим на карачках доценту. Свёртки норовили вывалиться из рук; сзади доносились стрельба, топот и матерная брань – кондуктор исправно играл роль авангарда. Судя по тому, что ответных выстрелов не слышно, противник проводит перегруппировку – а может, и вовсе уничтожен взрывом?

Евсеин ждал у лестницы, ведущей наверх, во внутренний дворик. Лицо его напоминало теперь то ли глиняную маску, то ли барельеф из пористого известняка – на потную кожу налип толстый слой серовато-жёлтой пыли. Её слой трескался морщинами и кое-где даже отваливался в такт судорожным вздохам.

– Бурхардт… – прокашлял он. – Он заранее, уже давно, заложил в нижней камере, в начале тоннеля к Библиотеке заряд динамита. Он мне как-то показывал – пудов тридцать, не меньше.

Я, не сдержавшись, выругался. Тридцать пудов динамита? Это же… позвольте, это почти полтонны взрывчатки! Остаётся удивляться, как не рухнули стены верхнего лабиринта! Да и наверху, во дворце, надо полагать, немало чашек побило… Но позвольте, зачем…?»

– Он всегда боялся, что кто-то случайно, узнает про Библиотеку. – ответил на незаданный вопрос доцент. – И особенно опасался англичан. А потому, кроме обычного фитиля, приспособил кислотный взрыватель, на случай, если кто попробует вытаскивать динамитные шашки. Наверное, не рассчитал, или рука дрогнула…

«Полтонны динамита… – билось в голове. – Нижняя зала обрушилась наверняка, да и лестница, пожалуй, тоже. Порода, в которой пробит тоннель – мягкий грунт, иначе зачем выкладывать стены камнем? В любом случае, чтобы добраться до библиотеки, теперь придётся сносить дворец. Да, Бурхардт всё точно рассчитал! Управитель дворца наверняка знал, что в хозяйстве профессора была взрывчатка – так что взрыв спишут на неосторожность, несчастный случай. И копать не станут – зачем? Ведь главные ценности, числящиеся в коллекции – наверху, во дворце, и не пострадали; а тревожить могилу, в которую превратился теперь лабиринт, мусульмане не станут – не одобряется у них подобное святотатство. Библиотека надёжно скрыта от чужаков и, вместе с тем, не погибла – до неё можно добраться, приложив должные усилия. Скажем – взять штурмом Александрию, предварительно утопив на рейде «Бенбоу» и прочие стационеры.»

Эту мысль я додумывал, карабкаясь вверх. К счастью, лестница оказалась пологой и достаточно широкой, иначе я вряд ли преодолел ее с рассыпающейся, хотя и не тяжёлой ношей. По внутреннему дворику вспугнутыми курицами носились слуги, и мы вовремя разглядели среди них тёмные сюртуки – точно в такие были одеты те, чьи тела теперь, скорее всего, похоронены под многометровой толщей…»

* * *

Мостовая под ногами поручика дрогнула. Садыков озадаченно взглянул на урядника. Тот пожал плечами, почесал в затылке и принялся озираться.

Площадь тонула в темноте. Ночи здесь – не чета петербургским или московским: темнота наваливается сразу, вдруг, накрывая город угольно-чёрным пологом – и лишь лунный свет да жемчужная россыпь звезд освещают крыши. Сегодня, как назло, новолуние – тьма, хоть глаз выколи. Александрия – это вам не европейский город; с первыми признаками темноты арабское население тараканами заползает в свои щели – до рассвета, до утреннего призыва муэдзина. И только поблёскивают наконечники пик у дворцовой стражи.

«Вот интересно, – лениво прикинул поручик, – они тут всё время караулят с одними дрючками да сабелюками? На первый взгляд, у стражей нет даже любимых арабами длинных капсюльных пистолей, которые здесь принято таскать за кушаками. Лишь один может похвастать ружьём то ли персидской, то ли индийской работы – с причудливо выгнутым прикладом, выложенным перламутром так, что из-под него не видно дерева. Ружьё, несомненно, кремнёвое – проходя мимо стража, Садыков покосился на это грозное оружие и теперь испытывал большие сомнения – а можно ли из него вообще выстрелить?

Сейчас этот карамультук стоит рядом с пиками стражников, прислонённый к стене, а его владелец азартно вскрикивая, швыряет костяшки на пристроенную тут же, на камнях дощечку.

Гости из России наблюдали за таким вопиющим нарушением караульного устава уже полчаса – за это время лишь раз один из стражей спохватился, взгромоздил на плечо пику и лениво побрёл вдоль ограды. На чужаков он внимания не обратил – примелькались. Остальные стражники были заняты – один из игроков попытался смухлевать, и теперь двое других, включая владельца ружья, азартно мутузили шулера. Остальные стояли вокруг и, похоже, давали советы. Происходило всё это как-то вяло, без приличествующего энтузиазма – видимо и пост, и игра, и постоянные склоки успели всем смертельно надоесть. И даже когда землю тряхнуло, да так, что мостовая чувствительно ощутимо поддала Садыкову в пятки, арабы не оставили своего увлекательного занятия. Они как раз прекратили драться и теперь ползали в пыли, собирая раскатившиеся костяшки и подбирая монетки. Ружьевладелец, пострадавший более других, сидел в стороне и разматывал кушак, стараясь оценить ущерб, нанесенный его и без того жалкому наряду.

Так что, когда из небольшой калитки, шагах в пятидесяти от главных ворот кубарем выскочили Семёнов, за ним ошалелый Евсеин, нагруженный какими-то свёртками, а последним, вооружённый сразу двумя револьверами кондуктор, – это событие поначалу прошло для охраны незамеченным. И лишь когда унтер повернулся и принялся палить с двух рук по фигурам, возникшим на фоне той же калитки, бдительные служаки всполошились и принялись расхватывать амуницию. Со стороны тёмных фигур, засверкали вспышки ответных выстрелов, к перестрелке присоединились казаки с поручиком. Садыков, торопливо расстреливая барабан в сторону неведомых супостатов, краем глаза заметил, что воинские приготовления стражников потерпели фиаско: все пятеро стояли у стены, понуро опустив головы; пики и приметное ружьё валялись в пыли, а перед хедивовыми вояками горой высился урядник, выразительно покачивающий револьвером.

Стрельба стихла; тёмные незнакомцы, оценив численное преимущество и огневое превосходство противника рассыпались в стороны, и теперь не имелось препятствий для организованного отступления. Что и было проделано в полнейшем порядке и без излишней суеты; Урядник напоследок беззлобно, больше для порядку, заехал в ухо владельцу инкрустированного самопала. Бедняга полетел кубарем в пыль, окончательно приведя своё платье в плачевный вид. Казак пнул сваленное в кучу холодное оружие и потрусил прочь, настороженно оглядываясь – из темноты в спины отступающим вполне могли прилететь ещё пули.

* * *

– Скорее, вашбродь, скорее! Щас из ентого осиного гнезда, дворец который, османы полезут – тут-то нам и амба! А то и хуже того, англичашка набежит! Они хоть и хрестьянскому богу молятся, на всё одно, хрен редьки не слаще – наивреднейшая на свете нация!

Олег Иванович остановился, и прислонился к стене, переводя дух. Сил больше не было. Сумасшедшая гонка по кварталам Александрии привела беглецов на задворках порта. Ни к консулу, ни в посольский особняк идти не решились – как только стало ясно, что шум, поднятый у дворца стихать не собирается, а пожаром, захлёстывает квартал за кварталом, было решено спрятаться до поры в местечке поукромнее. Кондуктор Кондрат Филимоныч прав – англичане, конечно, не преминут обвинить Семёнова и его спутников в нарушении общественного порядка – а то и в чём похуже. Египетские чиновники ходили у британской администрации на коротком поводке, так что тут можно было ожидать любой пакости – вплоть до обвинения в оскорблении святынь или убийстве. Долго ли найти труп какого-нибудь бродяги и, понаделав в нём дырок подходящего калибра, предъявить в качестве доказательства бесчинств русских гостей?

Хорошо хоть, удалось отправить в особняк одного из казачков со строгим наказом Антипу – бросив всё, перетаскивать имущество экспедиции к консулу.

И не к русскому консулу, возле резиденции которого их, вне всяких сомнений уже поджидают, а к германскому. Спасибо покойнику Бурхардту – он еще в подземелье успел черкнуть на несколько слов, как раз на подобный случай. Отношения между подданными королевы Виктории и кайзера Вильгельма Второго колебались от натянутых до остро неприязненных, так что русские вполне могли рассчитывать на содействие. Тем более, что дело касалось лишь багажа; испытывать судьбу и искать убежища самим не стоит. Английская администрация в этом египетском захолустье вряд ли станет церемониться и соблюдать все закорючки дипломатического этикета.

Оставался вопрос – как выбираться из Александрии? Немецкий пакетбот до Адена отправляется только послезавтра; протянуть сутки с лишним, скрываясь в александрийских трущобах – нечего и думать. Правда, за это время нашлось отходили ещё четыре парохода, и два, к тому же, в Суэц и Аден, но все – под английскими флагами. Нет, проще уж прямо сейчас сдаться англичанам!

Можно, впрочем, найти какую-нибудь местную посудину: рыбацкий или каботажный парусник, фелюку с арабской командой. И неважно, куда оно направляется, лишь бы вырваться из-под тяжкой лапы британского льва. А там уж найти пароход, идущий в нужном направлении. Задержка, конечно; но лучше потерять неделю-другую, чем надолго застрять в египетской тюрьме. Насчёт способности российского консула оказать помощь соотечественникам после такого скандала, путешественники иллюзий не испытывали.

Стрелки показывали третий час пополуночи; крики и пальба в Старом Городе стихли, но патрулей на улицах меньше не стало. И не только египетских стражников, а шотландцкв в клетчатых килтах, красных куртках и смешных пилотках-гленгарри на рыжих головах. Вот с этими шутить не стоит; наш даже кондуктор отозвался о «юбочниках» с уважением и плохо скрываемой злобой – уж чего-чего, а драк с шотландскими стрелками по кабакам он за свою морскую службу повидал немало.

До утра решили пересидеть в старом, полуразвалившемся пакгаузе. А к утру, глядишь, вернётся казак, посланный за Антипом; что-нибудь да образуется.

Но раньше появился сам Антип – и вовсе не в компании забайкальца.

– Ваше благородие, господин Семёнов! Вас тут дамочка спрашивает, с «Леопольдины». Ну, с яхты, возле которой наша «Одесса» встала? Они нас со Степаном на улице повстречали, когда мы к немецкому послу багаж волокли – и сразу же завернули к себе, в порт. Мы поначалу думали её послать куды подале, так дамочка заявила, что ежели мы сейчас её не послушаем – то она сдаст нас энтим, в юбках, али стражникам османским! Вот и пришлось, уж не обессудьте, вашбродь! Степан на пирсе, с барахлишком остался, а я к вам побёг!

Степаном звали забайкальца, посланного в помощь Антипу.

– …чтобы, значить, дамочку сопроводить, а то не приведи Господь чего приключится. Она ж малахольная – а ну, как и правда османов покличет?

Дослушав доклад отставного улана, Олег Иванович тяжко задумался. По всему выходило, что они попались – имущество экспедиции, вместо того, чтобы лежать в безопасных кладовых консульства, валяется на где то в порту; их единственное убежище раскрыто. И – кем? Семёнов в сердцах сплюнул под ноги. Поручик сочувственно посмотрел на начальника – и принесла нелёгкая эту бельгийско-подданную!

* * *

Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

«Привет тебе друг Картошкин! Со времени последнего письма прошло каких-то несколько дней, а событий в этот краткий промежуток времени поместилось столько, что мне порой не верится, что всё, происходящее – реальность. Для начала – из солидной, хотя и малочисленной экспедиции военно-топографического ведомства Российской Империи мы превратились в шишей, разбойников, которых ищут по всему Египту и прочим британским владениям с собаками и полицейскими. Ну, насчёт собак я, положим, преувеличил, не придумано ещё породы, способной отыскать след дичи на море; но насчёт остального – чистейшая правда: из Александрии мы бежали, как пишут в авантюрных романах, «затылками ощущая горячее дыхание погони». Сначала прячась, подобно воришкам, по лабазам да сараям славного города Александрии, а потом – в порту, где на наше счастье, нашлась христианская душа, подавшая нам руку помощи.

Я и по сей день прибываю в недоумении – конечно, неприятности ожидались, но чтобы убивать, вот так, в первый же день, без предупреждения? Хотя, если задуматься – чего ещё мы могли ожидать, коли связались с роковыми тайнами? Прости, дружище, что не посвящаю в подробности, но материя эта чересчур деликатна, чтобы доверять её бумаге. К тому же, я и сам не слишком осведомлён – вокруг начальника экспедиции, господина Семёнова постоянно обнаруживаются удивительные обстоятельства, да такие, что впору за голову хвататься.

Мы покинули город Птолемеев и Юлия Цезаря на борту яхты «Леопольдина». Вырвались из капкана, оставив в зубах преследователей клоки шерсти – во время перестрелки у дворца хедива ранен навылет в мякоть руки один из забайкальцев. К тому же, тяжким грузом повисли на нас найденные древние манускрипты; отправлять их в германское консульство мы не рискнули, вот и приходится тащить теперь неизвестно куда. Сейчас они заколочены в крепкий ящик; возле ящика день и ночь дежурит вооружённый часовой – обыкновенно, кто-то из казачков или же кондуктор. Ночами на пост заступает раненый забайкалец – рука на перевязи не мешает станичнику ловко обходиться с револьвером. А ноющая боль в простреленной руке гарантирует, как он сам божится, бессонницу.

Так вот, о яхте. Парусно-паровое судёнышко принадлежит некоей Берте Шамплотрейн, подданной бельгийской короны и французской гражданке, жительнице Североамериканских соединённых Штатов и Бог знает ещё каких стран. Над кормой «Леопольдины» полощется бельгийский штандарт; признаться, у меня душа уходила в пятки, когда яхта проходила мимо высокого борта британского броненосца «Бенбоу». Мы во всякий момент ожидали оклика, гудка, а то и предупредительного выстрела под форштевень. Но – обошлось; яхта белой тенью скользнула на внешний рейд и растворилась в просторах Твердиземного Окияна. Если англичане и догадались о том, куда мы делись, то они не приняли никаких мер к розыску: во всяком случае, английский крейсер «Акилез», несущий стационерную службу в Бур-Саиде, куда мы и вскорости и прибыли, не проявил к нам ни малейшего интереса. Яхта благополучно миновала Суэцкий канал, и теперь вокруг нас раскинулись воды моря Красного, отделяющего, как тебе, надеюсь, известно, африканский континент от Аравийского полуострова, славного Чёрным камнем Каабы, арабскими шейхами, и прочими верблюдами. Более никаких достопримечательностей в этом унылом краю нет, разве что неимоверное количество песка да горячий ветер, который с завидным постоянством дует со стороны Аравийских пустынь, окутывая морской простор желтовато-серым пыльным маревом.

Жара ужасная; май катится к лету, и находиться на палубе вне спасительной тени полосатого тента решительно невозможно. Даже морские зефиры не спасают от палящего солнца и духоты; напитанные пылью, они покрывают серым налётом любую подходящую поверхность, скрипят песком на зубах и вообще, заставляют вспомнить о туркестанских солончаковых пустошах, по которому твой покорный слуга немало побродил во времена оны.

Белых проплешин соли здесь, правда, не видно; вместо них по обе стороны от нашей хрупкой палубы сияет жидкой ртутью морская гладь. То там, то здесь она испятнана лоскутками парусов – даже на Волге, вблизи Нижнего в дни ярмарки, я не видел такого количества лодок, лодчонок, фелюк и бог знает ещё каких посудин. Некоторые их них, как мне думается, снуют в этих водах со времён Синдбада.

«Леопольдина» прорезает это морское многолюдье подобно великосветской даме, случайно оказавшейся на запруженной нищими паперти. То и дело за яхтой пристраивается лодчонка; с неё кричат, машут руками и тряпками. Мы не останавливаемся – по уверениям капитана, это с одинаковым успехом могут оказаться и местные торговцы жемчугом (предлагающие свой товар по совершено бросовым ценам) и пираты, которые не переводятся на берегах Красного моря, несмотря на присутствие в этих водах британского флага.

Но я отвлёкся; пора внести ясность и насчёт яхты, на борту которой мы совершаем это плавание – как и насчёт её очаровательной хозяйки. Я, как тебе известно, не склонен, очертя голову, бросаться за всяким симпатичным личиком и газовым шарфом, что мелькнут на горизонте. В Кинешме меня ожидает невеста, и я, как добропорядочный христианин и человек благовоспитанный, намерен хранить ей верность – в том числе и в помыслах, как учит нас Святое писание. Но, признаться, и у меня дрогнуло сердце, когда я впервые увидел мадемуазель Берту – как сидит она на корме «Леопольдины» в плетёном кресле из бирманской лозы, с книгой в руке, прикрываясь от палящего солнца легкомысленной шляпкой с белыми лентами.

Красота этой женщины почти совершенна; в отличие от чопорных англичанок, путешествующих на собственных яхтах, мадемуазель Берта на редкость проста в общении. Родом она то ли из Марселя, то ли вовсе из Неаполя; во всяком случае, итальянская кровь ощущается если не во внешности, то во всяком случае, в темпераменте. Поначалу мы с господином Семёновым приняли её за уроженку Южной Америки, но она, как оказалось, даже не бывала в тех краях. Мадемуазель Берта – дочь банкира; папаша её, когда не занят хлопотами по бесконечному бракоразводному процессу, с головой погружён в малопонятные простому смертному биржевые игры. Дочка тем временем, не скучает – полтора года назад она закончила факультет древней истории Берлинского Университета и теперь путешествует, в поисках подходящего предмета исследований. Узнав о нашем интересе к египетским и прочим древностям, девица пришла в восторг и пожелала непременно присоединиться к экспедиции. Мамзель Берта (как называют её меж собой забайкальцы) узнала о нас от немецкого консула, у которого ей как раз случилось отобедать. Услышав о русских, прибывших в Александрию ради неких загадочных «раскопок» она немедленно решила разыскать их. Поиски завершились на пыльных задворках Александрийского порта, где вместо общества солидных петербургских учёных перед ней предстала шайка мрачных, вооружённых револьверами разбойников, только что поставивших с ног на голову всю Александрию.

К чести девицы Шамплотрейн надо признать – эти коллизии никак не поколебали её решимости. Подробно расспросив нас о дальнейших планах, она принялась действовать решительно. Мадемуазель Берта, сообразив, что деться нам некуда, припёрла руководство экспедиции в нашем лице к стенке. Да так ловко, что я стал задумываться о злодейском предложении урядника – «тюкнуть вертихвостку по башке, да и спустить с пирса под сваи, пока не приключилось чего худого».

Разумеется, я шучу; не заподозришь же ты своего друга, в намерениях нанести вред слабой женщине? Так или иначе, ещё до рассвета имущество экспедиции и все её члены оказались на борту яхты Мадемуазель Берта пришла в восторг, услыхав что наш дальнейший путь лежит в Занзибар; её, оказывается, давно привлекают древние христианские святыни Абиссинии. А раз уж по пути туда всё равно придётся пройти Суэцким каналом и миновать Красное Море – так почему бы заодно не оказать услугу русским учёным, попавшим в непростую ситуацию? Матушка мадемуазель Берты (та самая, с которой разводится сейчас папаша-банкир), оказывается, состоит в отдалённом родстве с бельгийской королевской фамилией. Нынешний король-маклер Леопольд Второй приходится нашей очаровательной хозяйке то ли внучатым племянником, то ли троюродным дядей по материнской линии – в общем, «шурином собаки его дворника», как говорят в Первопрестольной. Так или иначе, хозяйка яхты не испытывает особого пиетета к британской короне, полагая англичан слишком бесцеремонными по отношению к её стране – и, в силу этого, весьма довольна возможностью натянуть нос гордым бриттам. Так что «Леопольдина» доставит нас в Занзибар, а далее отправится по своим делам; хотя, судя по расспросам, которыми одолевает нас очаровательная судвладелица, я всё больше проникаюсь уверенностью, что этим наше знакомство не завершится.

Писано 16-го мая, сего, 1887-го года, на борту яхты «Леопольдина» в Красном море».

X

После переводных испытаний кадеты разъехались по домам; это лето, как и следующее, еще числилось домашним, а дальше, до самого выпуска воспитанникам предстоит проводить летние месяцы на отряде судов Морского Училища.

Май прошёл в хлопотах с очередным выпуском «Особых офицерских курсов. Ярко мелькнули на фоне общей рутины поездка в Красное село и встреча с московскими «волчатами». Посетовав, что не выйдет поучаствовать в назначенных на июнь манёврах, Иван с Николкой выговорили у училищного начальства разрешение провести в лагерях остаток мая. А на последние три дня весны, когда Петербург накрыла непривычная для этих краёв удушливая жара, собрались и уехали в Москву.

Первопрестольная встретила новопроизведённых гардемаринов (пришлось надеть мундиры и даже нацепить палаши) купеческим гамом и пёстрой сутолокой площадей и бульваров. Дел было море, а времени – всего ничего; заглянув на Гороховскую, где попечительством императрицы возводилась в память погибших в мартовских боях «волчатах», часовенка, мальчики поехали на Спасоглинищевский переулок.

Николкин дядя уже перевёз всё семейство Овчинниковых в Перловку необычайно рано, а вот постоянные их дачные соседи, Выбеговы, ещё только собирались. Николку с Ваней приняли радушно. Старший сын инженера Выбегова, воспитанник кадетского корпуса, и погиб во время ужасных мартовских событий, командуя отрядом «волчат», и с тех пор – после ужасных весенних событий и гибели Серёжи, мальчики стали в доме почти родными. Ваня давно неровно дышал к племяннице инженера, тринадцатилетней Вареньке Русаковой. Началось это они давно, когда путешественники во времени только-только делали первые шаги, осваиваясь в новом для них мире. Варю и Ивана познакомила их Николкина кузина – девочки учились одной гимназии. С тех пор между Варей и Иваном установилось нечто вроде нежной, осторожной дружбы. Всякий раз, когда гости из будущего оказывались в отлучке, девочка ужасно переживала. Они знала, конечно, с кем свела её судьба, но разлука не становилась короче из-за того, что объект девичьих воздыханий– не обычный московский гимназист, а пришелец из двадцать первого века!

Вот и на этот раз – А Петербург, Морское училище… Ваня с Николкой исчезли из Москвы почти на три целых два месяца! Узнав, что вернулись они лишь на пару дней, Варя даже всплакнула от обиды, особенно, когда выяснилось, что предстоит ещё более долгая разлука. Но уж очень ярким было майское солнышко над Москвой… втроём ребята допоздна гуляли по бульварам, а напоследок зашли в кофейню «Жоржа». Ваня вспомнил ту, самую первую встречу – когда они с отцом во время одного из первых своих визитов в прошлое зашли сюда перекусить, и застали безобразную сцену: латинист женской гимназии по прозвищу «Вика-глист» читал нотацию даме с дочкой за нарушение правил – воспитанницам категорически запрещалось посещать подобные заведения. Закончилась эта сцена скорее забавно – Иван с отцом, прикинувшись гостями из дикой Америки, выставили латиниста в глазах посетителей полнейшим ослом. Вот было бы здорово, если бы Вика-глист и сейчас зашёл в кофейню – девочке очень уж хотелось посмотреть, посмеет ли он выговаривать ей в присутствии двух блестящих гардемаринов при палашах и медалях! Но увы, занятия в женской гимназии уже месяц, как закончилась, воспитанницы разъехались по родственникам – так что сезон охоты ревнителей гимназических порядков временно прервался.

Из кофейни Николка поехал на Каланчёвку, на вокзал, и до самого вечера Вареньке и Ивану больше никто не мешал. О чём они говорили – умолчим; назавтра день девочка была необычайно весела, мурлыкала под нос легкомысленные мелодии и одолевала дядю, путейского инженера Выбегова расспросами – не собираются ли его переводить в Петербург?

Но – всё хорошее когда-нибудь да заканчивается; закончился и майский отдых. Воспитанники специальных классов отбыли в Кронштадт, на корабли Учебного отряда – туда же надлежало прибыть временно произведённым гардемаринам Овчинникову и Семёнову. Парадные мундиры и палаши были укупорены в особые «морские сундучки», и новенький, выкрашенный в зеленый с белым колёсный пароходик «Ижора» бодро попыхивал машиной, увозя ребят в новому месту службы.

«Ижора» сильно рыскала на курсе – пароход время от времени бросало из стороны в сторону, и сердце у Ивана замирало. Он не считал себя вовсе уж сухопутным человеком. В конце концов, за спиной три вполне солидных плавания – сначала из Одессы в Триполи, потом по Персидскому заливу, из Басры, вокруг Аравийского полуострова, в Красное море и дальше, Суэцким каналом, в Александрию. И обратно из Египта в ту же Одессу. Тем не менее, судорожные метания «Ижоры тревожили, вынуждая гадать, не произойдёт ли несчастья; случившийся кстати матрос пояснил, что правая и левая машины вследствие ошибки при постройке, случается, работают вразнобой. Но пусть господа гардема́рины не переживают – рулевые приноровились вовремя остановить эти шалости.

Неву прошли; открылась серо-свинцовая даже в летние деньки блёклая гладь Маркизовой лужи. На горизонте проявился византийский купол Кронштадтского собора, буханки фортов и зубчатый контур города. Захотелось есть; мальчики извлекли на свет пятикопеечную булку с варёной колбасой. Иван, поозиравшись для порядка, вытащил китайский термос с чаем. В рюкзаке и сундучках имелось много всякого, не положенного не только гардемаринам Морского Училища, но и вообще кому-либо из обитателей этого века. Ещё больше технических диковин отправилось в Кронштадт накануне, в плотно забитых гвоздями и обтянутых просмолённой парусиной ящиках, под охраной двух неразговорчивых жандармов. Ребята провозились целую ночь, собирая всё, что может понадобиться в «гидрографическом» походе.

В ближайшие две недели их ожидала обычная практика на одном из учебных судов Практического отряда. Начальство сочло, что «особым» воспитанникам, прежде чем заняться своими малопонятными делами, следует приобрести какую-никакую морскую выправку, дабы не ударить в грязь лицом, оказавшись на борту военного корабля.

«Ижора» не отличалась ходкостью даже в сравнении с «паломничьим ковчегом», который год назад доставил Ваню с отцом в Триполи. Пароходик полз удручающе медленно, и мальчики уже стали тяготиться путешествием. Наконец, «Ижора» обогнула стенки, прошла в Среднюю гавань – путь окончен.

Равнодушие и утомление мигом слетели с Ивана – впервые он близко увидел военные корабли. То есть, военные корабли приходилось встречать и раньше – в Красном море на пути пакетбота не раз попадались британские крейсера; в порту Басры дымила угольной гарью герменская канонерка, а на рейде Александрии утверждал могущество викторианской Империи броненосец «Энсон». Но те корабли пришлось наблюдать издалека, и к тому же они были ЧУЖИЕ – а эти, стоящие вдоль стенки Военной Гавани и были той самой военной морской мощью России, о которой столько говорили в Училище.

«Ижора» прошлёпала своими смешными колёсами мимо башенных броненосных фрегатов «Адмирада Грейга» и «Адмирала Лазарева». Замыкал панцирную шеренгу «Пётр Великий»; первенец русского океанского броненосного флота нёс в двух башнях четыре двенадцатидюймовых орудия – и когда-то заслуженно считался сильнейшим кораблём в мире. Конечно, теперь его мощь, откованная в русской броне, уступала гордым новичкам вроде британских «адмиралов» – но всё равно, броненосец смотрелся грозно и величественно, пробуждая смятение в гардемаринских сердцах. Ваня смотрел на броненосный ряд со смешанным чувством – он помнил, что прямые наследники этих красавцев уйдут под волны в Цусимском проливе, а их внуки сгниют на корабельном кладбище в Бизерте, или будут затоплены командами в Новороссийске. А тем немногим, кому удастся пережить мировую бойню и революционные штормы предстоит ад Таллинского перехода, стылые стоянки блокадного Ленинграда, смертельная карусель пикировщиков в свинцовом балтийском небе…

Этому, первому броненосцу предстоит самая долгая служба: заложенный в 1869-м году на Галерном острове, он встретит Мировую войну в новом облике учебно-артиллерийского судна; послужит плавбазой субмарин, и уже в 1959-м году, закончит почти вековую службу минным блокшивом Кронштадтского военного порта.

Ваня смотрел на броненосец и вспоминал другой, начинённый ядерной мощью корабль – флагман Российского флота, не сходивший в его время со страниц журналов и экранов. Тот «Пётр Великий» был во много раз сильнее всех нынешние флотов, взятых вместе – и всё же он был потомком этого неуклюжего и в то же время грозного корабля.

* * *

За чёрными броненосными тушами высится лес мачт Практического отряда. Я заметил, как усмехнулся мой спутник – ну еще бы, парусная архаика на фоне клёпаной брони, дымовых труб и широких воронок вентиляторов. А вот мне нравятся парусники – прекрасные атрибуты ушедших эпох, элегантные на фоне этого варварского великолепия в стиле «стимпанк».

«Ижора» числилась разъездным судном Кронштадтского военного порта и швартовалась неподалёку от боевых кораблей. Вместе с нами на берег сошли лощёные флотские офицеры, священник, назначенный на броненосец береговой обороны «Адмирал Свиридов», да десятка два матросов с неизменными сундучками и узелками.

Первым в ряду Практического отряда стоял «Аскольд»; на нём проходили плавательную практику гардемарины выпускного курса. За ним «Варяг», к которому, с мористого борта приткнулась баржа; с неё на корвет передавали тюки и ящики. Поначалу я решил, что это портовое судно снабжения, но оказалось, что баржа приписана к «Варягу» на постоянной основе. На корвете проходили практику средние специальные классы, а баржа служила плавучей «выносной аудиторией». На ней под командой училищного астронома и главного навигатора, хозяина обсерваторской «бочки», капитана 2-го ранга Пиленко, гардемарины проходили астрономический и картографический практикум: учились пользоваться секстантом, делать промеры глубин, а так же изучали и вовсе загадочные дисциплины, вроде «мензульной съёмки берега» или «ведения хронометрического журнала».

Зачем я уделяю «астрономической» лоханке столько внимания? А затем, что как раз на ней нам и предстояло провести следующие две недели. Начальство сочло что в будущих «гидрографических работах» кадетам Семёнову и Овчинникову более всего пригодятся как раз такие навыки – вот и упекло нас на эту несамоходную посудину.

Назавтра баржу прицепили на буксир и вместе с нами (я, Николка и дюжина гардемаринов среднего специального класса) поволокли к острову Германшер на рейде Твермине.

Надо признать – не мы оказались на борту главной диковинкой. Кроме нас первую смену береговых астрономических наблюдений, попал ни кто иной, как великий князь Георгий – средний сын царствующего императора и младший брат Ники, будущего Николая Второго. Я уже знал, разумеется, что в нашей истории Георгий страдал лёгкими и в итоге умер от туберкулёза. Маяться ему предстоит ещё 11 лет – вернее, предстояло бы, если бы Каретников, наш чудо-доктор, вооружённый достижениями медицины двадцать первого века, не предпринял надлежащих мер. Георгия он лечил современными антибиотиками, вывезенными из 21-го века, а сейчас занят разработкой общедоступного лекарства о туберкулёза из местных ингредиентов. Перед современными препаратами местные микробы, не закалённые десятилетиями борьбы с лекарственной химией не устояли, и к концу апреля врачи не только констатировали полное выздоровление, но и разрешили Георгию принять участие в морской практике.

Великий князь – малый он не промах: с детства увлекается стрельбой и рыбалкой, и, если бы не чахотка, вполне мог бы сделать карьеру во флоте. И не «номинальную», парадную, какую мог сделать любой из царских отпрысков. Второй сын Государя по настоящему любит море и мечтает связать с ним жизнь.

И в этом тоже, как оказалось, был выстроен хитроумный расчёт. Дело в том, что в реальной истории венценосные родители отправили Георгия в 1887-м году в длительное морское путешествие, конечной точкой которого должна была стать Япония. Мария Фёдоровна надеялась, что солнце и морской воздух пойдут сыну на пользу. Увы, на полпути, в Бомбее, с Георгием случился приступ, и он был вынужден вернуться. Николай продолжил путешествие без брата, получив в итоге саблей по голове от спятившего японского городового.

А в здешней истории, которая постепенно сворачивает с проторённой нашей реальностью колеи, Александр решился избавить второго сына от прелестей домашнего обучения и отдать в Морское училище. Георгий с детства был и сильнее и здоровее старшего Ники; избавившись от чахоточных позывов, он быстро набирал физическую форму. И не только физическую – молодой человек с упоением погрузился в учёбу, в общество сверстников с их повседневными делами и заботами. И хотя от «особого отношения» гардемарину Георгию Романову никуда не деться – его не сравнить со строгой гатчинской чопорностью, в которой он рос до сих пор.

Спорить готов, дело не обошлось без Корфа и хитроумного доктора Каретникова. А что? Шутки шутками – а не задумал ли наш эскулап сыграть свою «попаданческую» игру, сделав ставку не на Николая, а на Георгия, как на будущего наследника престола? Вот уж не удивлюсь… Хотя, думать об этом рано; император не стар и находится в прекрасной физической форме – так что ему ещё царствовать и царствовать. Чем это обернётся для новой истории Российской Империи – гадать не возьмусь, но уж до таких глупостей, как в нашей истории, дело, хочется верить, не дойдёт. Недаром Д. О. П. работает день и ночь, и Государь проводит в ведомстве Корфа не меньше времени, чем в своей любимой Гатчине.

Но вернёмся к Георгию. За день до отбытия в Кронштадт нас пригласил к себе дядя Макар – то есть, доктор Каретников, – и под большим секретом, поведал, что нам предстоит проходить морскую практику вместе с Георгием. Сын государя старше нас и учится в первом специальном классе; и вот, пользуясь тем, что и мы оказались в той же практической группе, что и он (Три раза «ха»! Оказались! Так я и поверил в эдакое совпадение!), Каретников, передаёт нам личную просьбу Государя – ознакомить его сына с нашей версией истории последующих ста тридцати лет. И при этом – не скрывать от него никаких, даже самых шокирующих подробностей. Для этого Андрей Макарыч подготовил жёсткий диск с подборкой художественных и документальных фильмов; наша роль сводилась к тому, чтобы демонстрировать их Георгию, и, когда потребуется – давать объяснения. Я наскоро его проглядел – мама дорогая, одних полнометражных фильмов десятка три, не считая сериалов вроде «Семнадцати мгновений весны» и «Адъютанта его превосходительства». Это что ж, нам – бросать сон, что ли? Потому как ни учёбу, ни, тем более, работу с Никоновым нам никто бросить не позволит.

Оказывается, начальство учло и это. Георгий не просто проведёт с нами две недели училищной практики, а будет сопровождать нас и дальше, на борту канонерской лодки «Дождь». Вступив в строй семь лет назад, эта боевая единица уже успела «отличиться» – при переходе из Выборга в Гельсингфорс (так до революции именовали Хельсинки), канонерка запоролась на камни прямо на Транзундском рейде, где предстоит встать на летнюю стоянку «обсервационной» лоханке. Канлодка тогда получила пробоину в днище и затонула; через три дня ее подняли, подлатали и вернули в строй. Небольшой этот кораблик более всего напоминает то ли баржу, то ли землечерпалку, на которую по недосмотру строителей воткнули пушку калибром в одиннадцать дюймов. Получилось нечто вроде плавучей самоходки, типа немецкого «штуга», на котором я немало покатался в «Мире танков». Сходство оказалось ещё сильнее, когда выяснилось, что и назначение у канонерки похожее – борьба с английскими и немецкими броненосцами, если те рискнут сунуться на мелководья Финского залива. Эдакое ПБ-САУ, где «ПБ» – это «противо-броненосное».

Впервые увидев это творение пытливого российского ума, я усомнился – а не развалится ли оно после пары выстрелов? Остаётся только надеяться, что предстоящие нам гидрографические исследования и эксперименты с минными постановками не подразумевают очень уж частой пальбы.

Да, забыл сказать: на корме канлодки смонтирован продвинутый девайс – минные рельсы. Теперь можно брать на борт дюжину шаровых мин новой конструкции; для хранения и перевозки мин и прочего оборудования, «Дождю» придан финский пароход «Вайткуле» – я сразу же вспомнил латвийскую певицу, которую порой ностальгически слушает отец.

Но довольно о минах и канонерках; этого нам – мне, Николу и Георгию Александровичу, Великому князю – предстоит ещё дождаться. А пока – до свидания, город Кронштадт, здравствуй, берег финский! Хоть и не нужен ты нам особо, а повстречаться придётся – с начальством не поспоришь.

К вечеру второго дня мы пришли в назначенное для стоянки место. На баке вывесили расписание, по которому предстоит жить две недели: с половины девятого утра до десяти тридцати, а потом с двух пополудни и до пяти тридцати – занятия по практике морского дела. Самое важное здесь – гребля и хождение под парусами на ялах-шестёрках. Шлюпочной науке уделяют по нескольку часов ежедневно; сразу после подъёма флага нас, вместо гимнастики, гоняют по так называемой «капитанской петле» – вокруг баржи и до бакена, обозначавшего границу каменистой отмели, на которую напоролся в своё время бедолага «Дождь». Отмель тянется с северо-востока – то есть, простите, норд-оста, защищая вход в бухту. Обычно утренняя разминка превращается в импровизированные гонки, поскольку каждая из шестёрок стремится первой обогнуть буй и вернуться к барже.

Гардемаринам, пребывающим на корветах, выпали ещё и занятия по рангоуту; они карабкаются по вантам, спускают и поднимают брам-стеньги, брам-реи, а так же упражняются в постановке и уборке парусов. Наша баржа рангоута не несёт, а потому время это отводится шлюпочной практике, вязанию узлов и прочим необходимым в морском деле наукам. Все остальное занимают астрономические и навигационные занятия; кроме того, каждый день, во время выходов на шлюпках мы практикуемся в промерах глубин и нанесении результатов на карту.

Что ж, время, проведённое на учебной барже будет потрачено не без пользы. Морская практика – вещь полезная, да и гребля прекраснейшим образом подтягивает мускулатуру и дыхалку. Я не поленился и отыскал в наших информационных завалах электронные версии лоций и навигационных карт Транзунского рейда, намереваясь заранее освоить методику сравнения – по современным нам данным и промерам, сделанным в 1887-м году. Всё равно мы что ни день, то бросаем лот у берега или на фарватере; так чего добру – то есть собранным результатам – пропадать зря?

Материалов из 21-го века у нас полно, но пребывают они в полнейшем беспорядке: «Изменение гидрографии Невской губы», «База данных по навигации для владельца маломерного судна. Раздел третий «Финский залив» – прорва дисков, баз, папок. А вот запастись обычным рыбацким эхолотом конечно, никому в голову не пришло. Зато Никонов приобрёл пару мощных и очень дорогих яхтенных радаров фирмы «Фуруна». Эдакое вращающееся белое коромысло, которое надо ставить повыше, на мачте. И комплект электроники, монтируемый в судовой рубке. Этот локатор – если верить мануалу, – позволяет видеть все что находится вокруг, причем не только другие суда, береговую линию, но даже стаи птиц и погодные фронты.

Один из двух имеющихся комплектов оборудования выделен для наших картографических изысканий. Мысль об этом вгоняет меня в ступор – я понятия не имею о такой аппаратуре. А разбираться придётся – кроме меня некому; к тому же, хитрое устройство оснащено картплоттером, и это сильно облегчит нам жизнь.

Информация занимает несколько терабайт на жёстких дисках; мы хватали всё, до чего могли дотянуться. Мол, потом пригодится – , разберёмся, рассортируем, извлечём всё, что представляет хоть какую-то пользу. Вот я теперь и разбираюсь. Отлично понимаю Сизифа…

Увы, проку от этой затеи немного, во всяком случае, здесь, на Транзундском рейде. Я понял это, едва открыв описание района, составленное в 21-м веке. Спросите, почему? Да пожалуйста:

«…С середины 90-х годов 20-го века порт «Высоцк» (до 1917 года Тронгзунд, до 1948 – финский Ууртас) получил активное развитие, связанное с реализацией ряда инвестиционных проектов строительства новых терминальных комплексов… с 2004 году введены в эксплуатацию две очереди комплекса «Лукойл» мощностью два с половиной миллиона тонн в год. Специализация терминала – перевалка светлых и темных нефтепродуктов… В Высоцке дислоцировалась 2-я Отдельная бригада сторожевых кораблей ПВ КГБ СССР… в настоящее время здесь расположена Военно-морская база пограничных сторожевых кораблей ФСБ ВМФ России.»

Как вы полагаете – много на этом рейде сохранилось прежних глубин и фарватеров – с учётом того, что самый скромный из танкеров, швартующихся возле лукойловских терминалов водоизмещением превосходит все броненосцы Балтийского флота 1887-го года разлива, причём взятые вместе? То-то. Сто тридцать лет – срок серьёзный, и забывать об этом не рекомендуется. А то дело закончится потраченным впустую временем и головной болью от очередного недосыпа.

Ну, это всё лирика. Ещё две недели на обсервационной барже – и нас ждёт настоящее военное судно и серьёзная, самостоятельная работа. Так что – подбираем данные, тестируем аппаратуру, а по вечерам, в специально отведённой каютке в кормовой надстройке, до одури крутим для Георгия игровые фильмы и документальные ролики. Тот не отлипает от экрана – смотрит завороженно, а потом засыпает расспросами. Николка тоже не отстаёт – в сущности, он мало что знает о будущем, нахватался по верхам, и всё. Так что мы, все трое, ходим по барже с красными от недосыпа глазами – выручает утреннее купание в студёной водичке Транзундской губы.

Одиннадцать вечера. Обсервационная посудина содрогается от молодецкого храпа полутора десятков гардемаринов. Из кают компании доносятся звуки кабинетного рояля и негромкие голоса – господа офицеры устроились на барже с комфортом и привычно засиживаются за полночь. На корме бдит вахтенный; ещё светло, на палубе свободно можно читать, хотя край горизонта затягивает лилово-чернильнаямгла. А у нас в «особой каюте» перемигиваются огоньки светодиодов да ровно сияют экраны. В палубной клетушке тарахтит переносная «Ямаха» – электричества наше хозяйство потребляет немало. Ну что, поехали? Щелчок мышкой – и вот, любимые с детства кадры:

«Если увидишь Джавдета – не убивай. Он мой…»

«Нет, ребята, пулемёта я вам не дам…»

Красота!

XIII

Из путевых записок О. И. Семёнова.

Итак, путь наш лежит через Красное море, вокруг Африканского рога, мимо абиссинских берегов, в Занзибар.

Планируя экспедиции мы рассматривали и такой вариант: начать сухопутную часть маршрута не из владений занзибарского султана, а севернее, из залива Таджура. Связано это одной с авантюрой, совершенно в духе Джека Лондона, каковую я и приведу здесь целиком:

Некий Николай Иванович Аршинов, выдавая себя за атамана «вольных казаков» вознамерился основать на Африканском Роге, в заливе Таджуру (в двадцать первом веке там находится Джибути) колонию «Новая Москва». Господин этот, уроженец волжского Царицына, к своим тридцати годам успел снискать известность рядом авантюр: захватом острова на Волге, попыткой создания станицы Черноморского казачьего войска на Кавказе, женитьбой на миллионерше и путешествием в Абиссинию. Скандальная репутация не помешала Аршинову заручиться поддержкой сильных мира сего, а так же парочки петербургских изданий славянофильского толка, и вскоре о нём заговорили, как о новом Ермаке. Столичная публика зачитывалась статьями о поселениях «православных казаков» в Африке; «Современные известия» на полном серьёзе писали, что-де, «Ермак и Кольцо триста лет тому назад поклонились царю Сибирью, ныне вольные казаки, те же и такие же, кланяются Русскому Царю Абиссиниею. (…) Продолжают они славить русское имя, являть русское мужество и на верховьях Нила, и в пустынях Судана, и в пажитях Месопотамии».

А известный путешественник, доктор Елисеев, припоминал, что «еще в 1882 г., в бытность мою в Египте, я слышал о наших казаках, пробирающихся в Абиссинию и кое-где живущих среди бедуинов Суакимской пустыни. С 1883 г. начинается более постоянное движение вольного казачества на Восток через Анатолию, Палестину и Суэцкий перешеек…».

Сам Аршинов во время подготовки нашей экспедиции был в Москве, представляя публике свою персону как полномочного представителя казаков, осевших на берегах далекой Африки. Старания его не пропали даром – в числе покровителей абиссинского атамана скоро оказались советник обер-прокурор Синода Победоносцев, известные литераторы Катков и Аксаков. Адмиралтейство так же проявило интерес. Ещё бы, станция на пути на Дальний Восток – это и возможность угольных погрузок и ремонта, и база для крейсерских операций на случай войны с Англией, к которой флот готовится с самой Балканской кампании.

В итоге, Аршинову выдали с армейских складов некоторое количество старого оружия, а для перевозить в Африку все это добро вместе с полусотней добровольцев предполагалось пароходами Добрфлота.

Мне стоило немалых трудов отвертеться от участия в «абиссинском» проекте, благо, финал этой затеи был мне хорошо известен. В нашей истории Аршинов и его сотоварищи сумели закрепиться в окрестностях брошенной египетской крепости Сагалло и основали там станицу «Новая Москва». Объявив земли на сто верст вдоль моря и на полсотни вглубь континента российскими владениями, казачки принялись строить дома и разбивать плантации. Увы, «Новая Москва» просуществовала недолго. Экономическим базисом предприятия стал банальный грабёж местного населения – когда запахло голодухой, переселенцы принялись изымать у аборигенов коров, коз, баранов, изрядно возбудив абиссинцев против себя.

К тому же русское поселение не пришлось по вкусу властям соседних французских колоний. В 1889-м году эскадра, с которую входили крейсер «Примоге», канонерка «Метеор» и авизо «Пингвин», бомбардировали Новую Москву». За четверть часа минут погибло шесть русских колонистов и еще два десятка были ранены. Не имея возможности сопротивляться, казаки капитулировали, и на следующей день были вывезены в порт Обок.

Казус белли? Как бы не так: только-только был заключён союзный договор с Франции с Россией, и скандал вокруг «Новой Москвы» благополучно замяли. Раздраженный Александр Третий выразил недовольство Аршиновым несколькими нецензурными словами, и на том эпопея «абиссинских казаков» завершилась.

Всё это я, конечно, поведал барону Корфу, так что теперь есть хоть небольшая, а надежда, что в этом мире история русского поселения в Африке сложится более счастливо. В конце концов, «Манчжур» опоздал к пакостной выходке галлов на какие-то две недели; командовавший канлодкой Чухнин узнал о разгроме Новой Москвы в Адене, откуда до Таджуру рукой подать. И, окажись тогда на рейде казачьей колонии новейшая русская канонерка… и дело тут даже не в превосходных восьмидюймовых орудиях – ни один из французских капитанов не сошёл с ума настолько, чтобы открывать боевые действия, рискуя поплатиться карьерой за нарушение международных норм.

Тем не менее, как база для экспедиции, залив Таджуру нас решительно не устраивал. Оставался, как это и планировалось с самого начала, Занзибар.

В двадцать первом веке Занзибар – ни чем не примечательный архипелаг у восточных берегов Африки, владение материковой Танзании. Здесь же, в веке девятнадцатом – это влиятельное государство, с которым приходится считаться соседям. В этих краях причудливо переплелись интересы и оманского султаната, и Германии, активно включившейся в «драку за Африку», и, конечно же, вездесущих британцев. Пожалуй, вместо того, чтобы пересказывать азбучные истины, воспользуюсь опытом сына – и обращусь к животворному источнику, именуемому «Энциклопедическим словарём Брокгауза и Ефрона», а точнее – к его электронной версии на планшете:

«Занзибар – государство, заключающее береговую полосу в восточной Африке. (…) До середины 1880-х гг. Занзибар был вполне под влиянием Англии, хотя формального протектората не было. Когда Германия приобрела владения на восточном берегу Африки, то и она вмешалась в дела Занзибара, стараясь подчинить его своему влиянию, и завладела частью материковых владений султана. (…)

Столица – город Занзибар на западном берегу одноимённого острова. 30000 жителей. Государственная религия – магометанская; много язычников. Внешняя торговля почти вся в руках англичан. Торговля между островами и материком в руках арабов и англ. подданных – индусов. Торговля значительна: главные статьи вывоза – слоновая кость, каучук, копал, копра, белая масса кокосовых орехов, гвоздика. Гражданские дела иностранцев решаются в консульском суде, а подданных султана – разными «кази», по мусульманскому закону. Занзибар – важный опорный пункт для всех экспедиций в Вост. Африку. Климат теплый и очень влажный, нездоровый для европейцев. Занзибар – один из главных центров католических и протестантских миссий. Население смешанное; подданные султана, главным образом, негры, затем сомали с вост. берега Африки и арабы, а также помеси между ними…»

Для нас важнее всего то, что «Занзибар – важный опорный пункт для всех экспедиций в Восточную Африку.» Именно туда нам сейчас и нужно; указания, найденные в архивах Скитальцев указывают на верховья реки Уэлле, где несколько лет работал Юнкер. Если и есть сейчас в Европе настоящий знаток тех краёв – то это, несомненно, он; остаётся жалеть, что не удалось уговорить Василия Васильевича присоединиться к нашей экспедиции.

Кстати, о манускриптах. Мы не рискнули оставлять бесценные документы на милость немецкого консула. Добраться же до соотечественников не было никакой возможности – надо было покинуть растревоженный город как можно скорее, а у посольского особняка нас поджидали и египетские полицейские и колониальные стрелки в клетчатых юбках шотландских горцев. Да и не будь их там – всё равно мы не рискнули бы оставить нашу добычу в сердце английских владений. Так что манускрипты, копии переводов и коробка с «металлической картотекой» покинули Александрию вместе с нами, на борту «Леопольдины».

Яхточка, что и говорить, хороша. Первое впечатление не обмануло – она и правда точь-в-точь скопирована со шхуны «Америка». В отличие от знаменитого прототипа, «Леопольдина» оснащена маломощной паровой машиной – как раз такой, чтобы свободно маневрировать в портах, да иметь возможность проходить Суэцким каналом, куда чисто парусным судам ход закрыт. А вот совершать под парами долгие переходы невозможно: слабенькая машина позволяет развить всего пять-шесть узлов, да угля на борту – кот наплакал. Так что идём под парусами, благо ветер благоприятствует.

До сих пор мне приходилось бороздить моря лишь на борту разномастных пароходов, так что плаванье под парусами стало для меня новым и весьма приятным опытом. Оказалось, например, что при поставленных парусах и свежем ветре парусное судно не знает бортовой качки. Ветер, упираясь в «стену» парусов, удерживает его – и по этой же причине для изменения курса нужно прикладывать усилия двух-трех человек, иначе «ветер не пускает». Тем не менее, как просветил меня кондуктор, Кондрат Филимоныч, работа рулевого на паруснике куда легче чем на пароходе – судно не рыскает по курсу. Рулевому остаётся следить за компасом и, когда отклонение от достигнет величины, установленной капитаном (штурмана на «Леопольдине нет) – вызывать помощников для перекладки руля. После этого штурвал крепится шкертами за рукоятки к особым кольцам, вделанным в палубу – рымам, – и рулевой по-прежнему следит за показаниями компаса.

Солнце неистово сияет на выцветшем от жары небосводе, отражаясь в ртутном зеркале моря. Аден остался позади; «Леопольдина» резво бежит в бакштаг, острый, «клиперный» форштевень с шуршанием режет воду. Жизнь в кои-то веки прекрасна – тем более, что на корме, под полосатым сине-жёлтым тентом виднеется восхитительная фигурка хозяйки этого парусного чуда.

– Джонни, якорь тебе в… чего ворон считаем? Справа по носу две мачты! Докладай кептену, вахтенный ты али кало пёсье?

– Йес, сэр! – и топот босых ног рассыпался по палубе.

Это Кондрат Филимоныч. Вот кто поистине счастлив! Унтер-офицер дважды обежал вокруг шарика на русских клиперах – сначала на чисто парусном «Боярине», а потом и на парусно-паровом «Крейсере». Оказавшись снова среди любимых парусов, концов и прочих бом-брам-рей, унтер ожил – и принялся командовать. Капитан «Леопольдины», пожилой бельгиец с физиономией усталой лошади, поначалу с неодобрением косился на незваного помощника, но, оценив таланты Кондрата Филимоныча, временно вписал его в судовую роль. Экипаж на яхте небольшой и совершенно интернациональный: полтора десятка матросов и плотник, – голландцы, датчане, португалец, сардинец, грек и пара англичан. Объясняются на борту на невообразимой портовой смеси английского и голландского, но, к моему удивлению, Кондрата Филимоныча понимают с полуслова, хотя тот ни слова не знает ни на одном из языков кроме русского и… хм… русского.

Вот и сейчас…

– Ядрить вас в душу, морячки….! Стаксель полощет, а он вытаращился, как мышь на крупу!

И смачный звук оплеухи. Мимо меня кубарем пролетел низкорослый, чернявый грек, и кинулся к одному из тросов, уложенных аккуратными бухтами вдоль борта, под кофель-нагелем – длинной доской, утыканной точёными дубовыми и бакаутовыми стержнями. На нагели заведены «концы», с помощью которых управляются паруса «Леопольдины». Грек судорожно, в три рывка размотал желтый сизалевый стаксель-шкот и принялся тянуть. Блок заскрипел, и белоснежное треугольное, сильно вытянутое к верхнему углу полотнище упруго выгнулось, ловя ветер.

Бравому кондуктору пришлось отправиться с нами – в Александрии, после учинённого там безобразия, ему оставаться не стоило. Садыков, временно принявший Кондрата Филимоныча под своё начало, хотел сдать его в Адене, русскому консулу, но унтер чуть ли не в ногах валялся то у меня, то у поручика – и уговорил-таки оставить его при экспедиции! В итоге, мы отправили консулу требование оформить надлежащим образом перевод унтер-офицера Гвардейского флотского экипажа Кондрата Туркина, сына Филимонова, пятнадцатого года службы, в распоряжение экспедиции Департамента Особых Проектов – в связи с выбытием из строя казака Загогулина по ранению.

Забайкальцу Ермею Загогулину не повезло – во время ночной перестрелки он словил в мякоть руки револьверную пулю. Её быстро извлекли, кость оказалась не задета, но в жарком климате заживала плохо. Казак мужественно терпел и даже помогал, как мог, сослуживцам караулить нашу александрийскую добычу. Но рука болела всё сильнее, и было решено отослать пострадавшего на Родину, через Аден. Вместе с ним поехала в Петербург и картотека с манускриптами; консул получил строжайшее указание хранить посылку в своей резиденции и лично – ЛИЧНО! – передать на первый же русский военный корабль. При грузе будет неотлучно находиться и Евсеин – он, вместе с раненым Загогулиным оставлен в Алене на попечение консула. Доценту надлежит сдать всё это добро Корфу и, в ожидании нашего прибытия заниматься разбором материалов…

* * *

Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем

«Здравствуй на много лет вперёд, братец Картошкин! Вот и осталось позади море Красное и славный город Аден, где англичан и иностранцев всяких языков, кажется, больше чем местных арабов. Мы направляемся на остров Занзибар. Как назло, «Леопольдина» попала в полосу штилевой погоды, и уже вторую неделю мы болтаемся, как цветок в проруби посреди моря-окияна. Солнце печёт все свирепее, судёнышко наше неподвижно стоит посреди круга ослепительно сверкающей, аки расплавленное серебро или жидкий металл меркурий, воды. Новый боцман Кондрат Филимоныч время от времени косится на доски палубного настила и ротанговый шезлонг мадемуазель Берты – потому как угля у нас на борту кот наплакал. Пресной воды, по счастью, хватает, да и на провиант пока не жалуемся. В избытке и напитки иного рода – так что у нас тут форменный морской курорт и, если бы не жара и теснота – так и не хуже Крыма.

От нечего делать, устраиваем морские купания. Для этого с борта на длиннющей оглобле, по-морскому именуемой «выстрел», на воду спускают запасный парус, подвязанный к оному выстрелу и бортам уголками. Наполняясь водой, парус образует нечто вроде небольшой, уютной купальни, где мы и плещемся в своё удовольствие. Я поначалу решил, что это делается в опасении акул, каковых в Красном море и Индийском окияне водится великое множество; но мне объяснили, что предосторожность эта предпринимается, чтобы никто не утонул; оказывается, многие моряки не умеют плавать! Это считается у морских служителей дурной приметой:» тому, кто умеет плавать – не избежать купания, когда корабль пойдёт ко дну». Но ежели есть охота – не препятствуется выбираться за пределы купальни. Так что я по нескольку раз огибаю вплавь яхту, благо в штиль, та стоит неподвижно, с обвисшими парусами.

Ежедневных купаний на борту «Леопольдины» ожидают с нетерпением, отнюдь не из-за желания освежиться. На то имеется парусиновое ведро, да и во всякое время никто не мешает искупаться – стоит предупредить вахтенного, да попросить кого-нибудь из сотоварищей покараулить у леера с винтовкой, на предмет акул. Гвоздь и коронный номер нашего ежедневного омовения – это, конечно, мадемуазель Берта.

Тебе вероятно, случалось видеть нелепые приспособления, именуемые «купальными кабинами», которыми пользуются представительницы прекрасного пола для водных процедур? Правила приличия требуют, чтобы даму доставляли прямо в воду, к месту купания, в четырёхколёсной тележке-домике, движимой лошадьми. Кабинка эта, снабжённая высокими, как у азиатской арбы, колёсами, заезжает по дощатому настилу в воду, где дама, открыв обращённую к морю дверку, может погрузить своё естество в воду, не опасаясь нескромных взглядов. После чего погонщику остаётся только наблюдать, когда купальщица просигналит флажком, что вернулась в кабинку – и вытаскивать деликатный груз обратно на песок.

Не знаю, в чей скованный цепями хорошего тона и дурно понимаемой скромности мозг пришла подобная идея – ведь купальные костюмы наших дам и так не слишком сильно отличаются от того, что они носят на берегу. Тут тебе и юбка с зашитыми в полы грузиками – чтобы лёгкая ткань не всплывала в воде, – и особая шапочка, и блуза с широченными рукавами, и даже парусиновые туфельки на завязках. Конечно, юбка купального костюма заметно короче обыкновенной, сухопутной – но скромность дам от этого нисколько не страдает, ведь костюм дополнен широкими бумажными или шёлковыми шароварами, на манер тех, что носят подданные османского султана.

Удивляешься, зачем я столь подробно разбираю эти деликатные общеизвестные материи? А затем, что всё это не относится к нашей прелестной хозяйке. Она пошла куда дальше крестьянских девок, которые в простоте своей купаются в одних полотняных рубашках и, выйдя на берег, смущают мужиков своими прелестями, просвечивающими сквозь мокрую ткань. Нет, мадемуазель Берта не опускается до таких пейзанских уловок!

Её купальный костюм произвёл на обитателей яхты эффект разорвавшейся гранаты большого калибра. Представь – коротенькие узкие панталончики, не достающие до колен; лишённая рукавов сильно декольтированная блуза, плотно облегающая формы и – о, ужас, разврат! – оставляющая открытым солнцу соблазнительную полосу кожи на животике мадемуазели. И, конечно – никаких шляпок, купальных чулок и прочих излишеств. Впечатление, поверь, сногсшибательное; добавь к этому ещё и то, что хозяйка «Леопольдины» появляется из каюты, завёрнутая в длинное татарское полотенце и, перед тем как спуститься в купальню, сбрасывает его на палубный настил и долго озирает горизонт. А уж когда она выходит из вод морских… тут я умолкаю, хотя бы из соображений скромности – но надеюсь, что твоё воображение без труда дорисует опущенные мною (и весьма примечательные!) подробности.

Этот купальный костюм – последний изыск парижской моды; открывшийся несколько месяцев назад «Модельный дом «Вероника» успел заявить о себе несколькими подобными новинками. Успех они имеют чрезвычайный; и хотя вся эта продукция многократно охаяна, обругана и предана анафеме многочисленными ревнителями нравственности – особенно по ту сторону Пролива, – новые купальные костюмы, а так же иные пикантные детали женского туалета стремительно завоёвывают популярность в Европе. Глядишь – в скором времени и до России доберутся!

Своё «шоу» – по непонятному выражению начальника экспедиции господина Семёнова – мадемуазель Берта устраивает для нас пятый день подряд, с тех пор, как яхта застряла в сплошной полосе штилей. Не могу не отметить вот какой момент: я прекрасно помню потрясение всех без исключения мужчина на борту яхты, когда хозяйка судна впервые продемонстрировала нам эту парижскую новинку – и лишь господин Семёнов остался… не то, чтобы равнодушен, но сравнительно невозмутим. Нет, он, как и мы все, с удовольствием рассматривал (не сказать бы – «пялился») божественную фигурку владелицы яхты, но особого удивления не проявил. У меня даже сложилось впечатление, что он не раз и не два видел точно такие, если не более откровенные наряды.

Вообще, начальник не устаёт меня удивлять; поверь, я поведал бы тебе немало поразительных вещей, но увы, лишён таковой возможности – материи это всё больше секретные – и мало ли кому в руки попадёт моё письмо, прежде чем доберётся до тебя, разлюбезный мой друг Картошкин?

Писано Бог знает какого мая, сего, 1887-го года, на борту яхты «Леопольдина» где-то посреди Индийскаго Окияну, а может и ещё где…»

Олег Иванович Семёнов стоял, облокотившись на фальшборт. «Леопольдина» шла на зюйд; справа, в туманной дымке вырисовывался зубчатый контур абиссинского берега. Штилевое стояние закончилось, разошёлся ровный, устойчивый зюйд-ост, и яхта, слегка кренясь в бейдевинде, развила приличный ход.

В Адене простояли трое суток. Незадолго до отплытия, в порт вошёл пакетбот, доставивший почту – и о чудо, там оказалось пересланное из Александрии письмо от сына! Из него Семёнов узнал и о том, что мальчишкам предстоит морская практика, и, разумеется, об их знакомстве с сыном Государя. Что ж оба они в морские просторы; только плавание отца закончится недели через три, в городишке Дар-Эс-Салам, на восточном берегу Африки, в Занзибаре, а сыну предстоит до конца августа бороздить неласковые воды Балтики.

Лучшей гаванью на занзибарском побережье считается Момбас – эта бывшая португальская колония с семнадцатого века входит во владения занзибарского султана. С недавних пор там хозяйничают англичане; телеграфный кабель в Момбас протянут ещё не скоро, но вот какое-нибудь шустрое судёнышко вполне могло добежать туда, пока «Леопольдина ждала ветра, болтаясь в полосе штилей. Так от захода в Момбасу, пожалуй, лучше воздержаться – кто знает, какой приказ получил командир тамошнего британского стационера?

Итак, впереди – Дар-Эс-Салам. Его начал строить Маджид ибн Саид, предыдущий султан Занзибара – в 1862-м году, на месте жалкой рыбацкой деревушки Мзизима, знаменитой лишь тем, что мимо неё, в море, пролегала вековая торная дорога. Для начала султан заложил дворец для себя – недостроенная коробка до сих пор украшает берег. Одновременно принялись возводить и сам город, названный Дар-эс-Салам или по персидски «гавань мира». Но через несколько лет султан умер и строительство было заброшено.

Но уж очень удобным оказалось место – и в 1876-м году англичанин Уильям МакКинннон взялся за амбициозный проект. Он задумал провести от Дар-эс-Салама до озера Виктория железную дорогу, что сделало бы этот город морскими воротами всей Восточной и Центральной Африки. Увы, этой затее не суждено было осуществиться; и лишь несколько месяцев назад в эти края явился Карл Петерс – создатель Германской Восточно-Африканской компании. Открыв в городе факторию и контору компании, немец принялся работать, как одержимый – чтобы через несколько лет превратить город в административный центр колонии германская Восточная Африка. А дальше будет и строительство Центральной железной дороги, и сухой док, который сделает Дар-Эс-Салам важнейшим военным портом, и вторжение англичан в 1916-м, города во время Первой Мировой. А пока – этот населённый пункт представляет из себя скопище лачуг и пакгаузов, сгрудившихся вокруг недостроенного дворца султана Маджида ибн-Саида. Но и в этом качестве Дар-Эс-Салам вполне справляется с ролью базы, откуда начинает путь любая европейская экспедиция в Восточную Африку. Там путешественникам предстояло расставание с любезной хозяйкой яхты; дальше путь экспедиции лежал в неизвестность, через равнины Масаи, плато Серенгети, к берегам залива Спик озера Виктория. И в конечном счёте – навстречу тайне, которую скрывали в себе загадочные металлические листы Скитальцев, оставившей где-то дебрях Восточного Конго посмертный подарок жителям Земли.

– Мсье Семёнофф?

Олег Иванович обернулся. Берта. Подошла неслышно, а он, погружённый в свои мысли, ничего не заметил. Невежливо – хозяйка роскошной яхты, по своему капризу решившая подбросить подозрительных иностранцев буквально «за три моря» могла рассчитывать на большее внимание к своей персоне.

– Кхм… простите, мадемуазель, задумался. Мы все так устали от этого недельного штиля…

– Я понимаю. – мягко ответила женщина и облокотилась о фальшборт рядом с Олегом Ивановичем. – Нет-нет, мсье Семёнофф, не беспокойтесь. Я с удовольствием разделю с вами ваше уединение – если вы, конечно, не против.

«Уединение – на борту судна, где кроме них двоих, ещё полтора десятка душ? – в смятении подумал Олег Иванович. – Хотя, кто их разберёт, этих природных аристократок?»

Порой ему казалось, что Берта создаёт вокруг себя некий «хрустальный купол тишины», за тонкой плёнкой которого гаснут посторонние звуки – разумеется, из числа издаваемых человеческими существами. Те же, что порождаются природой, или неживой материей – шум волн, крики чаек, хлопанье парусов, скрип тросов бегучего такелажа проникают черех эту волшебную завесу свободно. И это лишь подчёркивает прелесть уединения с царственно-прекрасной собеседницей, хотя в полудюжине шагов беседует о чём-то с урядником Садыков, матерно отчитывает провинившегося грека Кондрат Филимоныч, или тянет бесконечные гортанные рулады рулевой-тиролец.

А запах… лаванда? Жимолость? Кто его знает… на ветру все запахи должны мгновенно улетучиваться, но, похоже, хрустальный купол удерживал и их, окутывая собеседником облаком легчайшего аромата.

«Я, кажется, теряю голову, – в замешательстве подумал Семёнов. – Что за ерунда! Мужик под пятьдесят, а тут… нет, эти сантименты надо решительно гнать от себя!»

Мысль эта оказалась такой неуместной и раздражающей, что он даже помотал в досаде головой. Берта понимающе улыбнулась.

«Она что, мысли читает? – опешил начальник экспедиции. – Нет, отставить панику, я просто раскис из-за вынужденного безделья. Вот придём в Занзибар, и там закрутится – надо будет искать лошадей, собирать караван для экспедиции, закупать припасы…»

– Я давно хотела спросить вас, мсье Олег, – голос женщины был глубоким, низким, проникновенным… – вы ведь собираетесь далее путешествовать по суше? Понимаете, я давно мечтала увидеть большие африканские озёра. Но – слабой женщине опасно пускаться в такое странствие без надёжных и, главное, отважных попутчиков… попутчика. Не так ли?

«Берта превосходно говорит по-русски. А ещё – на полудюжине европейских языков и, кажется, на фарси, или хинди… так, кажется она рассказывала? Хинди… Индия… Мата Хари тоже танцевала индийские танцы? Фу ты чёрт, что за мысли лезут в голову, в самом-то деле…»

Олег Иванович обнаружил, что мямлит в ответ – что-то про опасности пути, про малярию, племена Ньям-ньям, замеченных, как ему точно известно, в людоедстве, о невыносимых для европейской дамы условиях африканской экспедиции. В ответ Берта поведала, что во время путешествия по Австралии (Господи! Да где она только не побывала?) она пересекла пол-материка в фургоне, сплавлялась на плоту по горным речкам Новой Зеландии и даже провела три месяца на полинезийском острове в обществе аборигенов. При этих словах на лице Берты мелькнула мечтательная улыбка – и Олег Иваныч поперхнулся вопросом. В самом деле, не по своей же воле она… может, кораблекрушение?

– Я отлично стреляю, мсье Семёнов, – продолжала меж хозяйка яхты, – и пять лет назад пришла второй на Малом Дерби. Поверьте, я не буду вам обузой!

Семёнов молчал, беспомощно озираясь по сторонам. Садыков, Садыков… куда, чёрт возьми, делся поручик? Шляется не пойми где, когда начальника экспедиции бессовестно охмуряют! Но нет, хрустальный купол надёжно скрывает их двоих…

«Помощи не будет, в отчаянии подумал Семёнов. – Сейчас он откашляется, и…»

– Кхм… простите, мадемуазель Берта. Если вы настаиваете, то, конечно… должен заметить, это весьма опрометчиво с вашей…

Прохладная рука легла поверх ладони мужчины. Олег Иванович до судорог в суставах вцепился в полированное дерево фальшборта – нет, нельзя, нельзя!

– Право же, мсье Олег – Берта неожиданно заговорила капризно-шаловливым тоном, более подходящим гимназистке, нежели европейской аристократке. – Это, наконец, нелюбезно – вы могли бы, согласиться хотя бы из чувства благодарности. И, к тому же – как можно расстраивать слабую женщину?

Она оторвала ладонь от его руки и зябко повела плечами, кутаясь в лёгкую кремового цвета шаль.

«Откуда оно взялась? – мелькнула мысль. – Соткалась из вечерних сумерек? А ведь и правда, посвежело…»

– Мне что-то зябко. – заявила Берта. – если вы не против, может продолжим беседу у меня в каюте? Стюарт подаст нам лёгкий ужин – за ним и обсудим все детали подготовки к НАШЕЙ экспедиции.

«Пропал. – понял Семёнов. – Как есть пропал, и никуда теперь не денусь.

Ноги сами несли его к ступенькам, вниз, откуда чарующе пахнуло – то ли лавандой, то ли жимолостью. Хрустальный купол, на мгновение дрогнул, пропуская гортанный возглас рулевого – и снова сомкнулся, отрезая всё и вся. Только вода шуршала за бортом, да слегка подрагивали, в такт мягким ударам волн, доски обшивки.

Тишина…

Конец первой части