Право первого выстрела

I

Над скаковым полем висит неумолчный гул. Публики полно: праздные зеваки, завсегдатаи тотализатора, жучки-букмекеры, знатоки разнообразных «трио», «квартетов» и «квинтетов плюс». Дамы в шляпках, цилиндры, военные кепи, котелки. Крики, крики – горестные, разочарованные, восторженные… и все, как один – полные неподдельного азарта высшей, девяносто девятой пробы. Поверх этого гомона – дробная россыпь галопирующих копыт; тому, кто стоит в первом ряду, возле самого ограждения дорожек, слышны звяканья подков друг о друга – когда группа всадников, стоя на стременах, нд нелепыми, размером со школьную тетрадку, жокейскими сёдлами, проносится мимо.

Вот они, вытянулись в линейку, все, как один – в белых бриджах из плотного шёлка, в двухцветных кургузых камзольчиках. Первый, в лимонном и синем, посылает лошадь на препятствие из берёзовых жердей. Рыжая легко, без натуги берёт барьер, зависнув над ним в изящном прыжке. Трибуны взревели, а впереди уже виден финишный столб ипподрома Лоудерри – заезд окончен!

Скаковые лошади – такой же символ Империи, как золотые кругляши соверенов, как привычка исчислять стоимость некоторых «особых» товаров – фамильных драгоценностей, скакунов, яхт, – не в фунтах стерлингов, а в гинеях; такой же, как силуэты лайнеров и махины броненосцев на Спитхедском рейде. Корабли, золото и… скачки. Вот оно, зримое великолепие ДЕРЖАВЫ, простирающей свою мощь над половиной мира.

Паддок, как и скаковое поле, тонул в сентябрьском тумане – старая добрая английская погода! В это молоке всхрапывают лошади, скрипит кожа, брякает железо – служители рассёдлывают скакунов, участвовавших в только что завершившемся заезде.

Двое джентльменов прогуливались вдоль паддока – где ещё наслаждаться прелестями скакового уикенда, как не здесь, где это великолепие особенно близко – только руку протяни?

– «Принцесса Индии» могла прийти первой, если бы её не придержали перед последним препятствием – горячился высокий господин с благородным лицом с аккуратной седоватой бородкой. – Куда смотрят распорядители скачек? Это очевидное мошенничество – так вот и убивают спортивный дух! Кому захочется делать ставки, если игра сыграна заранее и результаты известны?

Его собеседник – с простоватым круглым лицом, украшенным пышными усами, кончики которых, вытянутые «в нитку» были слегка подкручены вверх, – тонко улыбнулся.

– Вот уж не думал, дорогой Уэскотт что вы столь азартны… на ипподроме. Хотя, в жизни игра идёт точно так же – ходы и ставки предугаданы заранее, но в последний момент вмешивается некий фактор и все расчёты летят к черту. И куш срывает тот, у кого хватит хладнокровия дождаться финала и не бросить игру, не так ли?

Уэскотт скривился, как от зубной боли:

– Я понимаю вашу иронию, лорд Рэндольф. Вы хотите сказать, что игра на востоке не вполне проиграна и Братство слишком рано поддалось панике?

– Игра на востоке вовсе не проиграна, Уильям. Скажу больше – мы не потерпели даже временной неудачи. Пожертвована фигура, и противник охотно принял жертву, не догадываясь, что партия просчитана на много ходов вперед.

– Ваша страсть к шахматам хорошо известна, лорд Рэндольф. – отозвался высокий. – Хотя, не могу не заметить – в этой благородной игре нет места случайностям, а ведь именно они порой всё и определяют, когда речь идёт о человеческих страстях.

– Вы ошибаетесь, Уильям. – покачал головой аристократ. – Случайностям есть место везде. Даже великие шахматисты – всего лишь люди. Они могут быть нездоровы, подвержены житейским треволнениям… да мало ли? Истинное мастерство не в том, чтобы исключить случайности, а в том, чтобы ставить их себе на службу.

– И чем же нам послужит этот нелепый казус на Балтике? – осведомился Уильям. – Ведь тут речь идёт именно о случайности – чем ещё можно объяснить то, как легко русские отыскали наших агентов в тумане, в этом жутком лабиринте прибрежных шхер? Меня уверяли, что это невозможно, однако – нате вам!

– Если и случайность – то, несомненно, счастливая. – отозвался лорд Рандольф. – Теперь русская охранка не сомневается, что пресекла враждебную вылазку. Они, конечно, усилят меры безопасности, но это будет уже, как говорят охотники, «в пустой след»: мы своей цели добились, не так ли? Предметы, которые переправлялись на погибшей шхуне, конечно, уникальны – но привычка не класть яйца в одну корзину, в который уже раз сослужила нам добрую службу. Главный приз по прежнему в наших руках, и теперь, когда русские уверены, что сорвали наши планы, вывезти его не составит труда. А человек, умеющий обращаться с ним, у нас есть. А это главное, не так ли?

Высокий пожал плечами, потом неохотно кивнул.

– И вот что, Уильям. – продолжил круглолицый. – я решительно не понимаю, почему вы отменили визит в Петербург? Какие усилия не предпринимали бы наши…хм… сотрудники – без ваших связей по линии русских масонов и не обойтись. Я хотел бы получить твёрдые гарантии что вы отправитесь в русскую Пальмиру в самое ближайшее время.

Уэскотт вздохнул.

– Наверное, придётся, лорд Рэндольф. Хотя – я рассчитывал дождаться здесь, в Лондоне, каких-либо результатов по второму, африканскому этапу нашего плана. Или, на крайний случай, съездить в Брюссель.

– Сейчас сентябрь. – отозвался собеседник. – В этом году сезон дождей несколько запаздывает – так что по крайней мере до октября нечего и надеяться получить вести из Конго. Поверьте, Уильям, вы зря потеряете время.

– И всё же – вы недавно упоминали о письме, которое сумел передать ваш человек. Почему бы ему не воспользоваться прежним каналом связи, чтобы держать нас в курсе?

– Невозможно, дорогой Уильям. – покачал головой лорд Рэндольф. – Письмо было переслано через евангелистскую миссию в Буганде, на озере Виктория. С тех пор русская экспедиция углубилась в совершеннейшую глушь. Туда не то что миссионеры – туда даже арабские купцы с севера, из Судана не рискуют забираться. Да и в Судане неспокойно, так что этот способ связи нам недоступен. Но не отчаивайтесь – по нашим подсчётам примерно к декабрю русские доберутся до верховий Конго, – а там уже можно встретить бельгийцев, и… в общем, не стоит терять времени. К декабрю вы успеете уладить наши дела в Санкт-Петербурге и вернуться.

За паддоками звякнул сигнальный колокол.

– Новый заезд. – оживился лорд Рэндольф. – Пойдёмте, Уильям, посмотрим, чем на этот раз порадует нас «Принцесса Индии»?

II

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«Оправданием лишениям, которые выпадают на долю человека, обыкновенно служит целесообразность поставленной задачи – той, во имя которой и претерпевались эти лишения». Уже не припомню. Кому принадлежит эта цитата. Но в своё время она заняла место в моём блокноте – а, значит, произнесла эти слова некая заметная личность. Была у меня в свой время страсть к собиранию цитат и афоризмов.

Не могу сказать, что нашей экспедиции выпали какие-то уж особые трудности. Приключения – да, в том числе и опасные; но, как говорится, «они знали, на что шли» – жалоб мне до сих пор слышать не приходилось.

А целесообразность – вот она. Неровная дыра в земляном тупике тоннеля, пробитого в недрах странного конусообразного холма на берегу безвестной речонки, в самом сердце Африки. То, к чему я стремился последние полгода; то, что углядели в хитросплетениях ино-мирных символов Евсеин и покойный ныне Бурхардт. Земляные комья с сухим шорохом осыпаются с неровных краёв дыры; из черноты, вместо сырости и плесени, которые вполне подошли бы таинственному подземелью, тянет сухой, пергаментной пылью. Невольно лезут в голову байки о «проклятии фараонов»; в бытность мою редактором закадровой озвучки в Останкино, я записал немало фильмов для телеканала «ТВ-3» – того самого, «настоящего мистического», – и уж о чем другом, а о «проклятиях гробниц», законсервированных на тысячелетия смертоносных токсинах и прочих чупакабрах, наслушался лет на двадцать вперёд. С тех пор у меня выработался иронический взгляд на разного рода таинственную шелуху – но ирония эта выставляется напоказ, для внешнего, так сказать употребления. А в глубине души по-прежнему живёт детская мечта о том, что рухнет однажды под ударом кирки тонкая земляная преграда, и в луче походного фонаря откроется зал, набитый сокровищами неведомой расы. Но не поздновато ли на пороге полувекового юбилея предаваться мальчишеским мечтам о том, чтобы вырывать тайны у древности с помощью кнута и револьвера?

«– Ты не тот, кого я знала десять лет назад.

– Дело не во времени, детка. Дело в пробеге».

Что ж, будем надеяться, что у меня пробег еще не успел накопиться настолько, чтобы подумывать о сдаче в утиль…

Видимо, смятение ясно отразилось у меня на лице – Садыков, охранявший лаз с револьвером в одной руке и с фонарём в другой, осторожно осведомился:

– Вы здоровы, Олег Иванович? А то, может отложим осмотр на завтра? Сейчас прикажу Кондрат Филимонычу сколотить деревянный щит; закупорим эту нору, приставим караул, а сами отдохнём и соберёмся с мыслями. А уж завтра, свежими силами…

Я усмехнулся.

– Бросьте, поручик! Я, конечно, благодарен вам за заботу, но неужели вы думаете, что я смогу расслабиться и отдохнуть, когда тут… нет уж, чему быть, тому не миновать. Готовы? Тогда пойдёмте!

Я извлёк из набедренной кобуры револьвер – спасибо Ваньке, который ещё в сирийской поездке приучил меня к удобному тактическому снаряжению! – и обернулся. До входа в тоннель – шагов двадцать; столб солнечного света падает в нашу импровизированную штольню. В этом столбе танцуют пылинки, мельтешит разная крылатая мелочь; лучи мощных светодиодных фонарей бледнеют и почти что исчезают. Всё, ждать нельзя – а то сбегу отсюда и не остановлюсь до самого океана!

Я повернулся к лазу, широко перекрестился – наверное, в первый раз после того, как за моей спиной обрушились стены Александрийской библиотеки – и шагнул в пролом».

* * *

– И вот за этим мы топали сюда за пол-Африки? – не доу мё нно спросил Садыков. – Нет, я ничего не имею против, Олег Иваныч, наверное, это вещи нужные, возможно, даже незаменимые. Но позвольте осведомиться – что это?

– Ещё какие незаменимые, дюша мой! – усмехнулся начальник. – Могу поклясться, ничего подобного в целом мире больше не сыщется. А вот касательно того, что это такое… тут, боюсь, полезен быть не смогу. Ибо – сам не знаю. Точнее, знаю, но далеко не всё.

Они стояли посреди невысокой залы – в неё привёл лаз, пробитый в конусообразном кургане. Зала расположилась примерно на уровне грунта, в основании холма, в самом его центре – и занимала, по прикидкам, от трети до половины его диаметра. Тоннель мы начали прорыли точно с севера, сообразуясь с расшифрованными листами Скитальцев. Покойный археолог не ошибся, и остается лишь удивляться, с какой точностью нам удалось вывести тоннель к единственному отверстию в стене подземного помещения.

Полусферическое, идеальной формы; сены, словно из бетона, отлиты из мутно-фиолетовой полупрозрачной массы. Точно на север – полукруглый, вровень с полом проход, примерно в человеческий рост. Здесь можно воочию убедиться, что толщина стенок загадочной полусферы составляет не меньше двух футов. Семёнов, поковыряв ножом стекловидный материал усмехнулся: «Ну, точно, Скитальцы… вернее Странники. Будто нарочно, по «Полдню», только с цветом промашка вышла… но пояснять своё замечание не стал. Не до того было – посреди зала, на невысоком шестигранном постаменте, отлитом из той же самой зеленоватой массы стояла ОНА. Невысокая, не более четырёх футов в высоту, фигура – точнее, скульптура, выполненная на первый взгляд из хрусталя. На первый взгляд – человеческая, закутанная в некое подобие тоги: складки одеяния ниспадают до самого пола и кажутся такими острыми, что о них можно даже порезаться. Лица у фигуры нет – лишь глубокий, сливающийся с тогой капюшон, под которым притаилась прозрачная мгла. Руки разведены в стороны и слегка согнуты в локтях. А в ладонях…

В левой – чаша из того же материала, что и сама скульптура. Казалось, она составляет одно целое с рукой; но хрустальная, без единой царапинки и выщербинки, полусфера просто лежала в ней; прозрачные пальцы охватывают сосуд, составляя с ним единое целое.

Чаша наполнена тёмными, неровными зёрнышками – Семёнов тотчас узнал их. Он и сам носил точно такое же на шее, на крепком шёлковом шнурке. Шарик от коптских чёток, ключик, открывающий проход между мирами, волшебный «сим-сим», с которого и начались их удивительные приключения…

Семёнов пригляделся: на горке зёрнышек будто бы сохранились следы пальцев. Как будто чья-то рука аккуратно, щепотью, ухватила несколько десятков бусин, не потревожив остальные. Да нет, это только кажется… Олег Иванович провёл пальцем, выравнивая зёрнышки. Вот они, значит, откуда…

Потом аккуратно, самыми кончиками пальцев, обхватил чашу – и потянул вверх. Она легко отделилась от ладони статуи. Значит, кажущаяся монолитность фигуры – иллюзия?

– Господин… гхм… господин поручик! – голос Семёнова был глух, в горле отчаянно першило – оба наглотались в тоннеле пыли. – Будьте любезны, попросите Антипа, – вон он, у входа, не решается войти, – пусть принесёт принести мою сумку. А то меня что-то ноги не держат.

Садыков кивнул и направился поторопился к выходу, косясь на хрустальную статую, будто та могла соскочить с постамента и броситься вдогонку. А Олег Иванович, подняв повыше фонарь, принялся рассматривать находку со всех сторон.

В правой руке фигуры помещался металлический прямоугольник, обрезанный по верхнему краю дугой. Как и чаша, он точно подходил к изгибам хрустальных пальцев – и так же легко от них отделялся. А вот сама рука… что-то неправильное было в этой узкой, прозрачной кисти… Бог ты мой, да у неведомых Скитальцев – если, конечно, статуя изображает представителя этой сгинувшей в незапамятные времена расы, – по четыре пальца, вместо пяти, как у людей!

Семёнов усилием воли подавил внезапную дрожь. Вот оно, первое доказательство нечеловеческой сущности хозяев порталов. Да, всё верно – четыре пальца, как и на другой руке… на месте мизинца торчит вбок остроконечный треугольный отросток – не палец, скорее, шпора. Да и запястья не похожи на человеческие – узловатые, жилистые, и вместе с тем слишком тонкие. Или что существо, послужившее моделью древнему скульптору, было старым и дряхлым? Ладно, не время гадать, да и смысла пока тоже не густо – всё равно ничего не ясно.

Материал пластины он узнал сразу – тот самый неведомый металл – титан, не титан? – из которого сделаны пластины «картотеки Скитальцев». Кстати, и размеров находка оказалась вполне подходящих – точно как пластины. Поверхность «планшета» – так Олег Иванович решил пока именовать артефакт – на ощупь оказалась шершавой. Поднеся артефакт поближе к свету, он разглядел, что тот покрыт узорами из крошечных отверстий – меньше миллиметра в глубину, но не сквозные. Семёнов ощупал края; щелкнуло, верхняя кромка подалась и выехала вверх, вытягивая за собой металлическую пластину – такую же, как и те, из александрийской «картотеки». Только надписей на ней что-то не видно…

Зато нашлось нечто другое – при извлечении пластины из «планшета», сквозь отверстия, которыми испещрена его поверхность, стал виден свет. Дырочки оказались сквозными, а вставленная на место пластина перекрывала их. Олег Иванович поставил лампу на постамент, рядом с ногами статуи, раздвинул «планшет» и, посмотрев на свет сквозь бесчисленные дырочки, начал осторожно вдвигать «вкладыш» на место. Что-то это ему напоминало… что-то до боли знакомое и совершенно здесь неуместное…

Вернувшийся Садыков передал Семёнову экспедиционную сумку. Покосившись на дырчатую пластину, он заложил руки за спину и принялся осматривать статую. Было видно, что молодой офицер ожидал что в кургане окажется что-то чего-то более понятное – скажем, стопки рукописей, свитки папируса, или древние украшения из золота и самоцветов.

Поручик уже видел загадочную «картотеку», и даже помогал вытаскивать её из подземелья. Он помнил рассказы Бурхардта о загадочной расе Скитальцев и знал, что цель экспедиции – поиск оставленного ими артефакта. Но уж очень неромантичными оказались находки – горсть зёрнышек и странная дырчатая железяка!

Зал озарила ослепительная мертвенно-белая вспышка. Поручик поморщился от неожиданности, прикрыл глаза ладонью – а вспышки следовали одна за другой с секундным интервалом. Олег Иванович направил на статую маленькую, отливающую серебром коробочку. Садыков знал что это такое – фотографическая камера будущего, сразу показывающая цветное изображение на задней, стеклянной стенке. Семёнов уже запечатлел на коробочку и членов экспедиции, и много из того, что попадалось им на пути. Поначалу и сам Садыков, и казачки, и попутчики – Берта с ее стюардом, – надивиться не могли на это техническое чудо. Но потом привыкли – уж очень много диковин нашлось в закромах экспедиции.

Жёсткие импульсы пронизывали хрусталь – фигура будто преображалась в звенящий контур, одетый в слепящий ореол магниевого света. Это продолжалось, наверное, минуту – Семёнов снимал фигуру с разных сторон, то отходя к стенке, чтобы захватить общий план, то поднося камеру ближе к руке или голове, скрытой прозрачными складками капюшона. Потом вспышки прекратились; в глазах у поручика ещё долго плавали фиолетовые и зелёные пятна, а лучи фонарей казались тускло-ничтожными в сравнении с ослепляющей точкой фотовспышки. Семёнов убрал фотокамеру и принялся делать пометки в блокноте, время от времени сверяясь с плоской коробочкой компаса.

– Смотрите, как интересно, поручик! – обратился он к офицеру. – Компас-то здесь – того-с… врёт.

Садыков подошёл. Верно – возле загадочной фигуры стрелка принималась крутиться как сумасшедшая, показывая куда угодно, только не на север. Поручик обошёл фигуру – ничего похожего на массы железа или на гальванические устройства. массе Может, в основании статуи скрывается сильный магнит? Вот, в постаменте подходящая щель…

– Олег Иванович! У вас не найдётся ножа? Тут щель узкая, никак подцепить на могу…

– Да, разумеется, сейчас… – Семёнов торопливо завозился в экспедиционной сумке. Извлёк блестящий мультитул, щёлкнул:

– Вот, прошу вас…

Садыков засунул лезвие в щель, осторожно – не сломать бы нож! – нажал. Брусок мутно-фиолетовой стекловидной массы подался, отскочил; за ним обнаружилась узкая ниша. Поручик засунул в неё руку, пошарил и торжествующе вскрикнул: «Есть!»

Из тайника появился длинный ящичек, битком набитый знакомыми металлическими пластинами.

– Ну вот, дюша мой! – Олег Иванович широко улыбнулся. – А вы сомневались! Ради такого можно забраться и подальше!

– Да уж куда дальше-то! – проворчал Садыков. Он скрючился, по локоть засунул руку в тайник. – И так уж к самым людоедам и… как там у Тредиаковского? «Элефанты и леонты и лесные сраки» – мама дорогая, за что нам такая жисть?..

Семёнов усмехнулся – на самом деле, поручик донельзя доволен выпавшими на их долю приключениями, и лишь неистребимая ирония не позволяет ему проявлять эмоции. Ну да ничего, господин военный топограф, то ли ещё будет…

– Пусто. – Садыков поднялся на ноги, отряхнул измазанные пылью колени. – Больше ничего. Кстати, любопытно, а что внизу, под этой залой? Вряд ли этот купол этот просто так стоит на грунте.

– Вот и я так думаю. – кивнул Олег Иванович. – Вот вытащим статую – и прикинем, как бы под него подкопаться – а вдруг там ещё залы, на подземных уровнях?

– Сомнительно. – отозвался Садыков. – Если даже они там и есть – то запечатанные, так просто туда не попасть. Сами посудите, Олег Иванович – холмик стоит на берегу ручья, водоносные слои здесь у самой поверхности. Мы и трёх футов не прокопаем, как наткнёмся на воду. Нет, если под землёй и есть помещения – они давным-давно затоплены. Так что, думается мне, ничего мы не найдём. Хотя, покопать, конечно надо – очень уж интересно, что там внизу? Кстати, вы уверены, что стоит сего идола отсюда вытаскивать? – поручик кивнул на хрустальную фигуру. – Увесистая статуэтка, пудов на восемь потянет, не меньше…

Уверен. – кивнул Олег Иванович. – Что-то мне подсказывает, поручик, что иных диковин нам не найти; так уж постараемся вывезти то, что есть. Хотя, статуя может оказаться простой подставкой для этих артефактов. А может самая суть как раз в ней! Не тащиться же нам за ней снова в Африку, если это выяснится?

– Кстати, а как мы будем выбираться отсюда с таким грузом – вы подумали? – поинтересовался Садыков. – Этот прозрачный идол так путает магнитный компас, что нам придётся искать дорогу по звёздам, да молиться Николе Угоднику, чтобы не заплутать. Карты наши – сами знаете…

Семёнов озадаченно нахмурился.

– А ведь вы правы, поручик! А если сумеем дотащить эту штуковину до корабля – она там все магнитные компаса попутает, надо будет не забыть предупредить капитана. Одна надежда, – что дело всё же не в самой статуе, а в том, что скрыто под полом, или в основании.

– Мсье Семенофф, какая красота, мон дьё!

Мужчины обернулись. В проходе, подсвеченная со спины фонарями урядника и Кондрат Филимоныча, – стояла Берта.

«Наверное, это у неё на уровне инстинкта – подумал начальник экспедиции. – Выбрать самый выигрышный ракурс, сильнее всего подчеркивающий ее красоту. Даже здесь, в подземном тайнике… хотя – почему «даже»? Обстановка тайны, светящийся ореол вокруг силуэта женщины создавали ощущение неизъяснимой прелести, а отблески света от хрустальной статуи лишь усиливали его. Две прекрасные фигуры: одна – из глубины веков, изваянная из хрусталя, другая – живая, из крови и плоти… из таой прекрасной и доступной плоти, стоит только руку протянуть…»

«Да что это со мной? – тряхнул головой Олегу Иванович. – Нашёл время и, главное, место, чтобы восхищаться женскими прелестями!»

Берта шагнула в сторону, волшебный ореол исчез. Вместо него из лаза били лучи светодиодных фонарей, да торчали любопытные физиономии забайкальцев. Отблески метались по стенам в такт их движениям ламп.

– Изумительно! – Берта обошла статую. Поручик предусмотрительно отшагнул в сторону, освобождая дорогу. – Это и есть ваши пришельцы из другого мира, мсье Олег?

Еще до того, как экспедиция покинули плато Серенгети и земли Буганды, Семёнов решился открыть Садыкову и Берте правду о себе.

Известие о том, что начальник на самом деле – пришелец из будущего, поручик принял сдержанно. Слишком много накопилось странностей, и объяснение это расставляло всё по своим местам. загадочных неурядиц, а эта новость расставляла всё по своим местам. Берта же пришла в восторг и смотрела теперь на Семёнова не вежливо-свысока, – как и подобало аристократке и владелице роскошной яхты, замка и бог его знает чего еще, – а восторженно, наивно – как смотрела бы гимназистка на рыцаря в сверкающих латах, сошедшего к ней со страниц романа сэра Вальтера Скотта. Отношение Берты к экспедиции с этого дня резко поменялось. Если раньше она не забывала лишний раз напомнить, что её участие в путешествии – каприз, причуда, возможно, во исполнение некоего пари, заключённого в лондонской гостиной, подобие восьмидесятидневного странствия Филеаса Фогта – то теперь она стала подлинной энтузиасткой экспедиции. Берта и раньше не жаловалась на тяготы пути; теперь же, отбросив в сторону аристократическое показное высокомерие, она запросто общалась и с казаками и с кондуктором. Единственный, с кем она оставалась холодной леди из высшего общества – её стюард и камердинер Жиль; видимо отношения, сложившиеся между хозяйкой и слугой не могли изменить никакие посторонние сторонние обстоятельства.

– Как интересно! – щебетала Берта, в который раз обходя статую. – И как жаль, что лицо этого таинственного монаха скрыто капюшоном! Как вы думаете, мсье Олег, можно будет разглядеть его черты – или хоть потрогать? – и она вспрыгнула на краешек постамента. – Ой, а это что?

И потянулась к чаше с зёрнышками.

– Это…. не трогайте, Берта, дорогая, я потом вам всё подробно объясню. – Олег Иванович поспешно отвёл её руку и извлёк чашу из прозрачной ладони. Завозился, шаря в сумке, потом извлёк полиэтиленовый пакет и ссыпал туда содержимое. Освобождённый от тёмных шариков, сосуд ярко блеснул.

– И вообще – давайте подумаем, как извлечь это сокровище отсюда. Господин поручик, как полагаете – мы вчетвером сумеем приподнять статую? Хотя бы одну, без постамента?

– Боюсь, – хрупкая она очень. – покачал головой Садыков. – Хотя, если обвязать верёвками и сколотить хороший ящик…

– Так ить ни досточки нет, вашсокородите! – подал голос из лаза хорунжий. Ни он, ни остальные забайкальцы, не решались войти в подозрительный зал. – Конешное дело, можно напилить деревцев потоньше, да и сколотить клеть. Тяжелее, чем из досок, зато – крепко. А чтобы не побилось – мы пальмовых листьев напихаем, которые в палатках под одеяла кладём – чтобы, значит, не на голой земле спать. Опять же, у ручья тростник сухой – его нарубим. И поедет ентот ваш стату́й как у Христа за пазухой до самого Санкт-Петербурга…

– Вот, братец, и займись. – кивнул Семёнов. – А мы с вами, господин поручик, давайте прикинем – как бы под купол подкопаться? Может вы и правы насчёт водоносных слоёв – но попробовать всё-таки надо. Вы со мной согласны?

Садыков лишь вздохнул в ответ.

III

В кабинете вовсю пылал камин. Зная любовь Каретникова к живому огню, Департамента Особых Проектов велел принести канделябры со свечами, прикрутив, предварительно газовые рожки. И теперь барон с доктором предавались полюбившемуся с некоторых пор занятию – рассуждали о высоких материях за бутылочкой коньяка.

– Знаете, Евгений Петрович, в наше время в определённых кругах считалось хорошим тоном презирать интеллигенцию и либерализм. Принятодумать, что они и есть первопричина развала Российской Империи, как, впрочем, и пришедшего ей на смену Советского Союза. Дошло до того, что слово «интеллигент» стало не то чтобы ругательным – унизительным. То есть – либо пустобрёх, бездельник, живущий в выдуманном мире, либо – рассчётливый циник, придающий Родину за иностранные гранты.

– Гранты? – озадаченно переспросил удивился Корф. – Простите, боюсь я не совсем…

– Средства, выделяемые зарубежными спонсорами… простите, меценатами на творческую, научную деятельность. Или на общественную; скажем – правозащитную. В общем, раз и интеллигент или, паче того, либерал – то непременно предаёт Россию за зарубежные деньги.

– Но это же, Андрей Макарыч, нонсенс, простите за резкость суждения! – искренне возмутился Корф. – Подобное извинительно для охотнорядского сидельца, но человек культурный, образованный должен понимать, что державе не обойтись без интеллигенции – врачей, инженеров, учёных?

– Это в ваши благословенные времена, барон любой человек с образованием уже причисляется к интеллигенции. У нас же об этом судить не по уровню образования, а по… недовольству властями, что ли. По эдакому брюзгливому фрондерству. Откройте «Британику», статью о русской интеллигенции – и пожалуйста: «неспособность к компромиссам, признание только своей точки зрения». И касается это в первую очередь творческой интеллигенции, «гуманитариев», так сказать. Ну и «офисных работников» – это наш аналог приказчиков, служащих богатых купцов. Что до «технической» интеллигенции – это инженеры, геологи, физики и им подобные – считается, что они меньше подвержены подобным умонастроения.

– Пожалуй, это можно понять. – кивнул Корф, покачивая в ладони рюмку с коньяком; барон, как и полагалось, ждал, когда благородный напиток нагреется от тепла руки, чтобы насладиться тонким ароматом.

– В конце концов, у нас отнюдь не все в восторге от господ Добролюбова, Чернышевского с Некрасовым, да и графа Толстого, если уж на то пошло. Но что делать, если та же самая, как вы изволили выразиться, «техническая интеллигенция» не может существовать в той же среде, что и скажем, мастеровые или извозчики? Им нужны другие книги, спектакли, газетные статьи. А создают, формируют это всё как раз «гуманитарии» как вы из назвали…

– Увы, дорогой барон… – вздохнул Каретников. – Многие у нас воспринимают творческую публику – бомонд, богему, «креативов», как их там ещё называют – как паразитов. Книг, которые они пишут, «технари» не читают, «концептуальных» фильмов не смотрят, на выставки и спектакли и прочие биеннале не ходят. И знаете что? Правильно делают – видели бы вы «инсталляции» и «перформансы» иных «актуальных художничков»… – Каретникова невольно передёрнуло.

– Именно потребление в неумеренных количествах различных интеллектуальных и творческих вывертов и есть отличительная черта нашего либерала. А инженеры, учёные – те, кто реально работает в своей профессии, а не занимается словоблудием – блюдо это не переваривают. И в глазах наших «творцов» они никакая не интеллигенция, а быдло, вроде мастеровых и извозчиков. В итоге – эти две ветви образованных россиян друг друга не слишком-то любят, а порой и презирают. Бывают, конечно, исключения, но…

– Ну, это как раз не ново. – заметил Корф. И у нас «Анну Каренину» поначалу объявили чуть не призывом к разврату. Меня другое занимает. «Гуманитарная интеллигенция» – тьфу ты, прямо масло масленое! – это ведь не только люди искусства, верно? Это и адвокаты, и юристы, те же экономисты, в конце концов! Их-то вы куда денете?

– С этими всё вообще плохо, Евгений Петрович. Это у вас пока встречаются энтузиасты, которые видят в институте присяжных поверенных – по-нашему говоря, адвокатов, – шанс на равенство всех перед законом. А у нас считается, что адвокат – это самая циничная и продажная из профессий.

– Но, как же так? – удивился барон. – Если у ваших адвокатов такая скверная репутация – то на что они живут? Кто доверит свои дела проходимцам?

– Времена меняются. – развёл руками доктор. – Главная задача ваших адвокатов – убеждать присяжных. Помнится, господин Кони, известнейший юрист, говорил, что адвокатское ремесло в России стало сродни лицедейству. Главное – выдавить слезу из коллегии присяжных и сорвать аплодисменты. А у нас всё давным-давно не так, эмоции зала никого не интересуют. Ценятся связи, умение договариваться со следствием, знание лазеек в законодательстве – чтобы, к примеру, развалить очевидное всем дело, придравшись к пустяковому поводу. А экономистам после реформ девяностых у нас в стране вообще веры нет. Барон скептически покачал головой.

– Вечно вы, доктор, самые очевидные вещи наизнанку выворачиваете…

– Так ведь не я их вывернул! – сокрушённо вздохнул Каретников. – Вы и представить себе не можете, Евгений Петрович, до чего сильно расколото наше общество. По сравнению с нами, у вас царит трогательное единомыслие – несмотря на господ народовольцев. Хотя – основа всех этих безобразий закладывалась как раз в ваши благословенные времена. Есть такой писатель – Чехов, Антон Павлович. Весьма известен как беллетрист, рассказы у него замечательные…. Так вот, он как-то сказал:

И Каретников процитировал по памяти:

– «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже. когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало.»

– Так что, дорогой барон, почти полтора века прошло – а будто, ничего не изменилось!

Некоторое время собеседники молчали. Корф снова посмотрел сквозь недопитый коньяк на огонь и одним глотком прикончил рюмку, будто и не благородный напиток был там, а так – белое хлебное вино, в просторечии именуемое водкой.

– Ладно, Андрей Макарыч. Как бы то ни было, надо думать о наших умниках. Эти господа – наша с вами головная боль, ни на кого эту заботу не спихнёшь. Отсюда сугубо российский, интелигентский вопрос: что делать? Сами знаете, какие разговоры ходят по столице.

Каретников задумался. Он знал, конечно, что во всех клубах и собраниях Петербурга, за каждым ломберным столом только и говорят, что о «Наследии потомков». Ни сам Катерников, ни Корф, не надеялись надолго сохранить историю с гостями из будущего в тайне – но чтобы такая стремительная и широкая огласка? Разговоры, слухи, газетные статьи… предметом сплетен стала даже история с кражей из спецхрана Д. О. П.

Как раз вчера доктору попалась на глаза подобная статейка. Её автор, весьма известный в столичных кругах, уверждал, что главная задача новоявленного «Департамента Особых проектов» – не изучение информации из будущего, а попытка скрыть её от всего мира. Скрыть – и употребить во зло, то есть, «поставить на службу самодержавию»

В заключение, автор требовал от властей передать эти сокровища знаний всему человечеству – разумеется, в лице правительств и общественности «просвещённых стран». Каких именно – нетрудно догадаться: Англия, САСШ, Франция… В ещё списке значились Голландия, Италия, Швеция и с полдесятка иных стран, помельче. Что характерно – ни Германию, ни Австро-Венгрию автор не счёл достойными «Наследия потомков».

«Тоже несправедливость – подумал Каретников. – Уж кто-кто, а немецкие учёные сделали для развития научной мысли 20-го века побольше иных прочих». Так что – выбор этот ясно указывает на политические пристрастия автора, и без того очевидные…»

Итак, Петербург бурлил; ведущие издания наперегонки печатали статейки на тему «Наследия потомков». Провинция, как водится, отмалчивалась, даже Москва пока не отозвалась на столичные веяния. Тему подхватили несколько варшавских газет и еженедельник, выходящий в Гельсингфорсе – и это лишь отголоски надвигающейся грозы. Корф недаром беспокоится, срочно надо что-то предпринимать…

– А что тут посоветуешь, Евгений Петрович? – вздохнул доктор. – Ну запретите вы это издание – что, болтать меньше станут? Наоборот, еще больше разорутся. А уж какой шабаш в иностранной прессе начнётся – и думать не хочется…

– Пока молчат. Как воды в рот набрали, даже удивительно. Так, пара незаметных статеек во второразрядных журнальчиках. Но, полагаю, скоро прорвёт.

– Да уж будьте уверены. – усмехнулся Каретников. Не сомневаюсь, этот спектакль кем-то умело срежиссирова, и…

– И режиссёр – за границей? – подхватил барон. – Всё-то вы, батенька, об иностранных заговорах…

– Уж, простите, Евгений Петрович, что отбиваю хлеб у наших жандармов, но – сами посудите…

И Катерников извлёк из бювара тонкую пачку газетных вырезок.

– Вот это – статьи по нашей тематике. «Петербургские ведомости»…» Слово»…. «Русская мысль»… «Петербургский телеграф». А это – сообщение о прибытии в столицу разных интересных фигур иноземного подданства. Вот это – особо интересно, смотрите…

На стол легла газетная вырезка, исчёрканная зелёным маркером.

– Так…. «21-го августа сего, 1887-го года, в наш город прибыл проездом из Лондона, некий Уильям Уинни Уэсткотт. Доктор юриспруденции, служивший ранее коронером, известен сейчас как масон, облачённый степенью мастера Ложи, а так же Секретарь-генерал Общества Розенкрейцеров Англии и основатель «Ордена Золотой Зари» – оккультной организации, призванной поддерживать и возрождать традиции европейского гностицизма. В честь прибытия доктора Уэскотта был дан обед в купеческом собрании Санкт-Петербурга. На обеде присутствовали…»

– Опять масоны, дорогой доктор? – усмехнулся Корф. – Ну сколько можно, право же? Вот и государь, куда не взгляни, всюду видит козни масонов – прямо как его покойный дедушка, Николай Первый.

– Так может государь прав? Вы не забывайте, дорогой барон, у династии Романовых с масонством давние счёты. Государь может и пристрастен в этом отношении, но, поверьте – он осведомлён поучше нас вами. Семейная традиция, знаете ли… масонство – своего рода «пунктик» династии Романовых, начиная ещё с Екатерины Великой. А тут такое совпадение: является Уэскотт в столицу, и тут же начинается газетная шумиха!. К тому же, история со шведской шхуной… вы ведь старались скрыть от газетчиков английский след в этом деле?

Корф поморщился.

– А что нам оставалось? Заяви мы, что это происки вечно гадящей англичанки – тут же обвинят во всех смертных грехах. Мы-де пытаемся ошельмовать публикации о пришельцах из будущего, вводим общественность в заблуждение, и вообще – валим с больной головы на здоровую. Сами знаете, сколько в Петербурге англофилов да англоманов, и не в самых мелких чинах. А цензура у нас, в сущности, беззубая, что бы ни говорили господа либералы. Нет прямого призыва «долой царя» – так и сойдёт….

– Вы правы, конечно. – вздохнул Каретников. – Но, согласитесь – многовато совпадений. Вы ведь сами мне не так давно рассказывали об интересе господ из «Золотой Зари», а заодно и лорда Рэндольфа Черчилля, к нашим делам. Доктор Уэскотт мутит воду в Петербурге, а мы – так будем смотреть и благосклонно кивать? Это называется – «информационная война», барон. В наши дни дело обычное; но мне интересно – кто это у наших контрагентов такой умный, что позаимствовал из будущего эти методы?

– А что ж не позаимствовать, если вещь полезная? – хмыкнул барон. – Вот, наш друг Яша – освоил же подслушиваюшие приборчики! Жаль, кстати, что он в отъезде – присмотрел бы сейчас за этим мистером Уэскоттом.

– Так у вас есть Виктор. Я понимаю, Евгений Петрович, доверия ему нет, но, сами рассудите – куда он денется? Вспомните, он и для Яши налаживал аппаратуру, и в «Д. О. П. е» с техникой работает, и пользу приносит! Доказал, можно сказать, лояльность…

– С техникой как раз сложностей нет. – вздохнул Корф. – Подумаешь – пара жучков! А вот чтобы правильно их установить, да ещё и там, где это нужно – тут нужны особые навыки. У Виктора их нет, он техник, а не оперативный работник.

«Оперативный работник? – усмехнулся про себя Каретников. – А барон быстро осваивает новую терминологию. Того и гляди – пойдут «крыши», «пианисты» и прочие «ошибки резидентов»…

– Я вот о чём подумал, – продолжал барон. – Может, привлечь тех ребят, полицейских из вашего времени? Помните – они попали к нам случайно, во время той ужасной перестрелки в Москве? Один из них, кажется, занимался «техническими средствами обеспечения безопасности». Это не близко к тому, что нам надо?

– Не просто близко, а можно сказать – попадание в десятку! – обрадовался Каретников. – Те же камеры и микрофоны. Если парень имел с ними дело – то и в нашем хозяйстве разберётся. А раз служил в полиции, то и навыки оперативной работы есть. Где он у вас сейчас?

– Пока приписали их обоих к Гвардейскому флотскому экипажу. – Подальше от посторонних глаз, в Кронштадт. Они там обучают наших агентов своим приёмам рукопашного боя. Не бог весть что, конечно, – но у нас раньше и того не было. Я побывал на паре занятий – ничего, польза есть.

И вот ещё что. Один из этих ребят до службы в полиции был снайпером – контрактником в морской пехоте, Думаю использовать его «по специальности». Я почитал кое-что о терроре и покушениях на «первых лиц» в вашем двадцатом веке – не поверите, такая жуть взяла.

– Очень даже поверю, барон. Я тут выяснил, как поставлена охрана Государя, так диву дался – как его до сих пор не грохнули? Мало ли что англичане задумают, или наши, доморощенные террористы…

Барон плеснул себе ещё немного коньяку.

– Наши – вряд ли. После мартовских событий террористы в России крайне непопулярны. Уж на что я был против вашего, доктор, предложения, а и то признаю: после статей господина Гиляровского об погибших в Москве гимназистах – с фотографиями и прочими подробностями, – дело чуть не закончилось погромами. Теперь в Москве, Киеве, Нижнем на рынках и в трактирах попроще, в студенческой шинели и не появляйся – побьют.

– Оно и к лучшему – отозвался доктор. – Всех проблем это, конечно, не решит – тут другой подход нужен, причём на всех уровнях сразу, – но хоть шушеру эту с бомбами перестанут считать героями. Не все, конечно – но хоть кто-то! Мёртвые мальчишки и расстрелянные из пулемёта барышни на Троицкой площади Петербурга – это, знаете ли, убедительно для самого упёртого либерала.

– Кстати, о террористах – припомнил барон. – Помнится, вы осведомлялись о судьбе Александра Ульянова? Того, что один, из всей шайки народовольцев, сумел улизнуть из Петербурга? Так вот, представьте – этого злодея его же «товарищи» прикончили в Женеве! Агент сообщили: был суд, на котором Александра Ульянова объявили провокатором – и постановили казнить. На следующий день беднягу нашли повесившимся в номере. Он, вроде, оставил записку, что-де не выдержал угрызений нечистой совести. Но что-то мне подсказывает, что ему помогли.

– Вот как? Значит, братец Саша закончил-таки жизнь в петле? – удивился Каретников. – Вот уж, воистину, от судьбы не уйдешь! Не забыть рассказать Олегычу, когда вернётся – он сию иронию оценит. Да, кстати, Евгений Петрович, а что там известно по его младшему брату? Его зовут Володя, я просил подполковника Вершинина озаботится судьбой этого вьюноша.

– Вершинин – служака отчётливый. Вчера изучил его отчёт по Владимиру Ильичу Ульянову. Молодой человек впал в глубокую депрессию, не стал потупать в университет – а всё из-за позора, который навлёк на семью брат-предатель. Сами понимаете, слухи в провинции быстро расходятся… – и Корф зловеще ухмыльнулся.

– Подполковник Вершинин – молодчина. – улыбнулся в ответ Каретников. – Надеюсь он и дальше….з-з-з…. не позволит забыть Володеньке и его близким о судьбе брата Саши? Кажется, ещё чингизхановы монголы полагали, что склонность к вероломству передаётся по наследству. Может, познакомить симбирскую публику с этим тезисом?

– Ох и иезуит вы, Андрей Макарыч! Думаете, я забыл, кем в вашей истории стал Володя Ульянов? Нет уж, мы этого молодого человека из поля зрения не выпустим.

Мужчины немного помолчали, продолжая дегустировать коньяк.

– Все это, конечно, замечательно, барон. – продолжил Каретников, перекатывая в рюмке остатки янтарной жидкости. – Можно «позаботиться» о паре-тройке потенциально опасных личностей, о будущих революционерах или бомбистах – но революцию вы такоим образом не предотвратите. Этих уберёте – другие найдутся, ещё и похлеще. Непременно полыхнёт, рано или поздно – и как бы ещё не сильнее чем в нашей истории. Геннадий Войтюк – отнюдь не дурак. И в теории революции разбирается получше нас с Олегычем – все же профильное образование, историк-философ…

Да, убить Александра не сумели. А если он бросит эти шалости с бомбами и всерьёз займётся пропагандой? На английские-то деньги – отчего не попробовать? Прецеденты есть, методики тоже…

Каретников помолчал, плеснул из полупустой уже бутылки себе – а заодно и барону. И тут же опорожнил рюмку, не смакуя, как обычную водку.

– Кое-какое оборудование и материалы из будущего у него наверняка есть. Подобрать фотографии, лозунги накидать – чтоб коротко, ясно, дозодчиво. В наше время этому специально учили. «Рабочие, хотите так жить? Хотите нормальной доли для своих детей? Крестьяне хотите, что бы половина ваших детей не умирала в младенчестве? Не надоело жрать лебеду от голодухи через каждые три года?»

И все, барон – больше ничего ему делать не придётся. Иа же самая российская интеллигенция за него всё доделает! И заметьте – без всяких братьев Ульяновых, Азефа, Савинкова, Плеханова, Троцкого, Сталина. Чего-чего, а бунтарей в России на сто лет запасено. Как и дураков, готовых за ними идти.

Корф кивнул, не отводя взгляда от затухающих в камине углей.

– Вот о чем надо думать, барон – а жандармские и сыскные дела оставьте Вершинину и нашему дорогому Яше – у них это, право же, неплохо получается…

Он помолчал, поворошил в угольях кочергой – взлетел сноп искр, огонь запылал ярче.

– Кстати, Андрей Макарыч, о наших мальчишках. Слышали про их новые подвиги? Они, вместе с царевичем Георгием, составили целую программу по радиоделу – да такую, что Государь самолично повелеть соизволил: «оказывать всяческое содействие».

– И что, оказываете? – осведомился Каретников.

– А куда деться? – хмыкнул Корф. – Дело полезное, пускай стараются! Самого Попова привлекли, того самого, который у вас радио изобрёл. Вручили ему пачку бумаг, и теперь он целыми днями просиживает в Морском Училище. А на днях потребовал устроить новую лабораторию с тремя сотрудниками и зачем-то ещё с мастером-стеклодувом. Я так думаю, будет у нас скоро радио…

IV

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«Почему я не сразу обратил внимание на то, пальцы рук статуи сложены как-то странно? Скорее всего, дело в четырёхпалости. Хотя, кто их, тетрадигитусов, знает? Дело ведь не только в количестве пальцев – еще и в расположении мышц и костей и прочих мелких, и не только анатомических нюансах: к примеру, привычные положения пальцев скрипача всегда будут заметно отличаться от таковых у какого-нибудь шпалоукладчика.

Кто такие террадигитусы? Это и есть «четырёхпалые» – только по латыни. Мне надоело всякий раз кривиться от неуместного пафоса, пользуя запущенный бедолагой Бурхардтом термин «Скитальцы» – так что сия особенность неведомых хозяев портала пришлась очень даже кстати. Учёный я или где, в конце концов? Тетрадигитусы так тетрадигитусы – почти что трицератопсы. И те и другие давно вымерли, так что – пойдёт.

Зачем я так подробно рассказываю о пальцах статуи? Попробуйте взять в руку скажем, полную пиалу. Заметили? Пальцы получается сложить только одним, строго определённым образом. Они сами оказываются в нужной позиции – если, конечно, не задумываться об этом специально. Нет, конечно, можно и по другому – например, свести вместе, поддерживая пиалу под самое донце, или скрючить на манер когтей – но это всё будут неестественно.

Так вот, прозрачный тетрадигитус держал чашу на неестественно вытянутых вверх дигитусах, то есть пальцах. «С чего бы это?» – задумался я и принялся вертеть чашу, прилаживая её и так, и эдак. И – почти сразу отыскалась разгадка.

Чаша казалась выполненной из единого куска с рукой, но я легко вынул её из прозрачной кисти. А когда попытался пристроить обратно, то обнаружил, что она устойчиво держится только в одном положении, кроме изначального – донцем, в сторону второй руки.

Тогда я попробовал повторить те же манипуляции с «планшетом» – и сразу добился успеха. Он сидел в четырёхпалой кисти, как влитой – плоскостью к чаше-линзе, причём ось её проходила через центр прямоугольника.

Это не могло быть случайностью. Я подцепил двумя пальцами вложенную в планшет пластину и осторожно вытянул её из дырчатой «обложки».

Ничего не произошло. Я несколько раз щёлкнул пластиной, вдвигая-выдвигая её – и тут меня будто током ударило. Ну конечно! А я-то гадал, что мне напоминает это приспособление?!

«Друг! Скажите номер вашей планеты в тентуре? Или хотя бы номер галактики в Спирали… А то я перепутал контакты и теперь не могу вернуться домой…»

Вспомнили? Правда, на планшете не было спиралевидного рисунка, как в бессмертном творении режиссёра Данелии – но всё равно сходство было поразительно велико. Хотя – дело, конечно, не в том, что артефакт так похож на «машинку перемещений» галактического бомжа из фильма «Кин-дза-дза», а вот в этом самом двояком его положении в руке статуи.

– Поручик! – я высунулся из-под тента. Мы потратили два дня, на то чтобы сколотить клеть, упаковать прозрачного тетрадигитуса и со всеми предосторожностями вытащить его наружу. После чего – водрузили вертикально посреди большого экспедиционного шатра, служившего раньше столовой. Принимать пищу приходится теперь где попало, зато прозрачный стату́й придаёт лагерю что-то индиана-джонсовское.

– Поручик! Не подойдёте на пару минут? Я тут обнаружил нечто интересное.

Садыков выбрался из раскопа. Он сильно загорел, оброс и как будто даже раздался в плечах. Ещё бы – сколько пришлось помахать лопатами да мотыгами! Но, увы – всё впустую: на глубине полутора метров, мы наткнулись на водносный слой, и раскоп затопило. Пробовали отчёрпывать воду вёдрами – куда там, лна поступала так быстро, что пожалуй, не справилась бы и мотопомпа.

Мы оставили эту затею. Требовалось срыть заветный холмик целиком и подкапываться под основание купола сразу, со всех сторон. Но для этого нужно, самое малое, полусотни землекопов – а где их взять, скажите на милость, если жители близлежащих деревень услышав «Нгеттуа-Бели-Бели» затыкают уши, крупно дрожат, а то и просто убегают?

Мы потратили больше недели на то, скрыть результаты нашего труда – завалили штольню ведущую в зал статуи, и, как могли, по замаскировали место раскопа. Неделя-другая, пара хороших дождей – и местная растительность надёжно скроет все следы.

Садыков сразу оценил моё открытие и тут же согласился, что из всех возможных комбинаций положений артефактов – чаши и планшета, – имеет смысл только одна: чаша стоит в кисти статуи вертикально и ось её смотрит точно в центр «тентуры» (так я теперь стал называть дырчатый планшет). Дальнейшие наши действия предугадать несложно: мы опустили полы шатра, привалив их снаружи для верности, землёй, плотно задраили полог и принялись дожидаться темноты. Нам повезло – оставалось всего два дня до новолуния, так что мрак на улице стоял – хоть глаз выколи.

Казачки, притихнув, наблюдали за нашими манипуляциями; Берта, разумеется, немедленно присоединилась. Никто и не подумал возражать; в конце концов, наша прелестная спутница уже стала полноправным членом экспедиции.

Садыков подкрутил регулятор аккумуляторной лампы (мы берегли батарейки, расстилая днём радужные полотнища фотоэлементной плёнки). Я встал рядом со статуей; по сигналу поручик выключил освещение. Воцарилась тьма кромешная; я слышал только взволнованное дыхание Берты и негромкие разговоры казачков снаружи. Я выждал несколько секунд, щёлкнул выключателем мощного тактического фонаря и нашарил его узким лучом чашу.

Я ожидал чего-то подобного – но все равно у меня екнуло в груди, когда яркий, узкий луч фонаря, преломившись в чаше, упал на «тентуру» и развернулся за ней дрожащим фиолетовым полотнищем голограммы.

Берта ахнула, тонкие пальцы вцепились мне в ладонь. Садыков шёпотом выругался. Рука, держащая фонарь, дрогнула – и изображение мгновенно рассыпалось, смазавшись в туманную полосу. Я поспешно зашарил лучом: голограмма восстановилась, и в её глубине отчётливо проступила величественная галактическая спираль…»

* * *

Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

«Здравствуй до скончания земных лет, братец Картошкин! События наши пречудесны и преудивительны; оттого только и пишу, что знаю: письмо сие надёжно упокоится в моём дорожном мешке до конца нашего путешествия. Да и куда его отправлять – вокруг одни только звери абзьяны и прочие жирафы, а так же людоеды нямнямовы, как называют здешних обитателей наши казачки. Людоеды они или нет – сказать не могу, Бог миловал от того, чтобы выяснить это наверняка; но ближайшая почта в тысяче с лишком вёрст, так что скоро тебе моего послания не прочесть. Надо полагать, придётся самому рассказывать историю нашего удивительного странствия – если, конечно, нам суждено выбраться из здешних гнилых чащоб, именуемых джунглями.

Закончив раскопки – то, что отыскали мы в местечке, именуемом у нямнямов «Нгеттуа-Бели-Бели» столь удивительно, что я не решаюсь доверить описание бумаге, – мы двинулись на юг, в сторону самой большой в этих краях реки Уэлле; добрались без приключений и, соорудив плоты, пустились вниз по течению. Вторую неделю идут дожди; река вздулась и несёт нас со всей возможной быстротой – знай уворачивайся от коряг да гиппопотамов, коих здесь великое множество. Судоходства на Уэлле отродясь не было, разве что аборигены плавают от деревни к деревне на утлых челноках. Всякий поворот течения или речной перекат забиты топляками. На эти заломы нанесло землю, мусор, плавник – и на получившихся островках бурно поднялись кустарники и дале небольшие деревья. Мы то и дело мы слезаем в воду, и пока один из забайкальцев стоит на страже с винтовкою наготове (крокодилы, брат, тут зевать не приходится!), руками выталкиваем плоты на чистую воду. А потом отдираем самых неподходящих мест здоровенных жирных пиявок, не подхватить которых здесь решительно невозможно.

Гнуса над рекой неимоверное количество. В небольших костерках, разведённых прямо на плотах, тлдеют куски особой местной коры, чей дым должен отгонять летучих кровососов. Помогает так себе – ветер, дующий над водной гладью, сносит спасительный дымок в сторону, но почему-то не оказывает такого же действия на тучи жужжащей и жалящей мерзости. Приходится усиленно обкуривать друг друга трубками да остервенело отмахиваться пальмовыми листьями.

Мадемуазель Берта стойко переносит невыносимые для молодой женщины её воспитания тяготы путешествия. Она (как и твой покорный слуга) захвачена нашей удивительной находкой. И теперь мы днями напролёт говорим об удивительных возможностях, что Господь, или воля случая, дали нам в руки.

По словам господина Семёнова выходит, что теперь людям – всем людям! – будут доступны самые дальние горизонты Мироздания. Отправляйся куда хочешь – и не просто за окоём моря-окияна, как уплыл когда-то португалец Васко-да-Гама или генуэзец Колумб, а неизмеримо дальше, к чужим звёздам, в края невиданные и неслыханные. Олег Иванович уверен, что найденные диковины позволят нам установить сообщение с далёкими мирами. Можешь ли представить себе это, друг мой Картошкин: наша Земля, связанная с планетами чужих звёзд – да так, что попасть туда сможет кто угодно, сделав всего два шага – и точно так же легко вернуться назад!

Как-то вечером у костра, Олег Иванович размечтался, как мы вручим по одному «порталу», ведущему в один из неведомых миров, каждой из великих наций Европы – и этим навсегда устраним соперничество за территории, плодородные земли, залежи руд, заморские владения, ради которых наша планета обагряется кровью и озаряется пламенем военных пожаров. Ни войн, ни ссор между народами больше не будет. Зачем? – ведь любая нация, даже самая непоседливая и жадная, вроде нынешних подданных королевы Виктории получит простор для расселения и развития вширь, не ущемляя при этом соседей и не истощая силы на броненосцы, пушки и прочие орудия войны.

Наступит ли тогда Золотой век человечества, расселившегося по далёким звездам – или это всего лишь прекрасный сон, видение, пригрезившееся во мраке африканской ночи? Семёнов истово верит, что это сбудется, надо лишь разобраться с находками, что везём мы на стылые берега Невы. Но что, если окажется, что всё это – лишь недостижимая утопия, достойная мечтателей и фантазёров вроде Жюля Верна или Джонатана Свифта? Как жить дальше тому, кого утопия на мгновение поманила из своего звездного далека? Как вернуться к привычным будням – с вечно недовольным начальством, ежемесячным жалованием, городовым на перекрёстке и гиппопотамами посреди гнилой реки Уэлле? Какая неизбывная тоска настанет тогда, братец Картошкин…

Наверное, прочтя эти строки, ты обвинишь меня в чрезмерном романтизме, друг мой. Что ж, не стану спорить – но как не стать неисправимым романтиком и мечтателем, когда творятся такие удивительные вещи? Время нас рассудит; если господин Семёнов прав хотя бы наполовину, то через несколько лет мы с тобой не узнаем нашего маленького мира.

Писано 5-го января сего, 1887-го года, на плоту посреди речки Уэлле, в Экваториальной Африке.

* * *

– До середины этого века Конго было как бы сердцем независимой Африки – рассказывал Олег Иванович. Казаки, кондуктор Кондрат Филимоныч, ординарец начальника Антип – все собрались у костра и, затаив дыхание слушали. Даже Кабанга, проводник-суахеле, забравшийся вместе с экспедицией далеко от родных краёв – завороженно слушал «Белого Мгангу». По русски Кабанга понимал всего два-три слова, но всё равно сидел, не шевелясь и впитывал каждый звук. В тёмных, навыкате, глазах суахеле отплясывали языки пламени; они же играли на отростках лезвия трумбаша, метательного ножа, с которым Кабанга не расстаётся ни на мгновение.

Садыков устроился в стороне от костерка, с винчестером на коленях. Он нарочно отпустил Проньку с караула, чтобы малый набрался ума, слушая лекции начальника, ставшие с некоторых пор ежевечерними.

– Европейцы в джунгли лезть не торопились – сами видите, почему. И дело не только в жестоком сопротивлении, что оказывают белым – как, впрочем, и арабам – уже знакомые нам азанде. В бассейне Конго много племен: банту, базунды, убанги, дикие людоеды бакуто, бассонго и бакуба; имеется даже раса карликов-пигмеев. Самая большая помеха – малярийные болота и сонная болезнь. Хорошо, есть хинин или иезуитская кора, как раньше называли это средство. Только он и позволяет европейцам продвигаться вглубь экваториальной Африки и устраивать тут свои фактории.

– А что им надо? – задалл вопрос Кондрат Филимоныч. – Глушь ведь! Али какую руду в этой земле копают?

– Дярёвня! – усмехнулся урядник. – А зуб слоновий? Из его в Европах бильярдные шары делают, да набалдашники к тростям – каких, небось, деньжищ стоит! А нямнямы готовы отдать цельный бивень за горсть пороха, а то и за яркий лоскут!

– Верно – кивнул Семёнов. – С торговли слоновьей костью всё и началось. А когда в Конго стали выращивать привезённое из Южной Америки каучуковое дерево – из его сока делают гуттаперчу, то есть резину – возник куда более серьёзный интерес. Из-за Конго начались споры между европейскими державами, пока в 1876-м году, бельгийский король Леопольд Второй не основал Международную ассоциацию для исследования и цивилизации Центральной Африки – и назначил себя её председателем.

– Циви… чой-та? – удивился малограмотный Пронька.

– Цихфилизация – это по нашему обустройство жизни и порядок. – пояснил образованный урядник – Чтоб города были или сёла, чтобы люди не корешки и червяков жрали, а выращивали хлебушко. Нам господин поручик ишо на яхте растолковал. А ты, неуч, меньше бы на чаек тогда пялился да за Бертой подгладывал, как та в срамном виде греется на солнышке!

Сконфуженный Пронька умолк, и Олег Иванович, улыбнувшись такому объяснению, продолжил:

– Так вот, о Леопольде Втором. Кстати, папаша его, первый король Бельгии, был генерал-лейтенантом на русской службе, командовал лейб-гвардии Кирасирским полком и в наполеоновских войнах, получил за храбрость золотую шпагу. Сынок этого лейб-кирасира засылал к местным племенам агентов, под видом миссионеров и учёных, чтобы те навязывали вождям кабальные договоры. Агентами этими нередко были иззвестные учёные и путешественники, например, Генри Мортона Стэнли. Как раз он и привлёк внимание короля к бассейну реки Конго – раньше европейцы о нем и знать не знали.

Хитрый король пользуясь тем, что британцы никак не могли договориться ни с французами ни с пруссаками, подгрёб под себя огромные территории. Два года назад в Берлине европейские державы признали Леопольда Второго «сувереном» – вроде как, единоличным правителем – захваченной территории, получившей отныне название «Свободное государство Конго». Но свободой в тех краях и поныне не пахнет: бельгийцы принялись покорять местных негров, да так жестоко, что кровь полилась рекой.

Казаки притихли – всем было интересно послушать про зверства подозрительного нерусского короля.

– Народу в бассейне рек Конго, Уэлле, Убанги и Арувими – как листьев в лесу. – рассказывал начальник экспедиции. – Миллионы и миллионы! Чтобы держать их в покорности, Леопольд создал из разного местного сброда «Общественные силы», а командовать ими поставил европейцев-наёмников. Свою частную армию король вооружил бельгийскими винтовками и револьверами, и принялся грабить местное население.

– От кровопийца! – охнул Антип, живо сочувствовавший несчастным конголезцам. – Креста на ём нет, на энтом Леопольде!

– Насчёт креста не скажу, а вот совести точно никогда не было. – подтвердил Семёнов. – Чиновники Леопольда посылают вглубь страны вооружённые отряды, берут с племён дань бивнями, а если те воспротивятся – жгут деревни. Дальше – больше; когда колонизаторам понадобились работники на каучуковые плантации, они стали силой сгонять туда местных обитателей. Дело привычное – из этих мест ещё триста лет назад вывозили в большом количестве невольников. Чернокожие жители нынешних Североамериканских Штатов как раз и есть потомки привезённых отсюда рабов. Правда, тогда европейцы не сами их ловили, а покупали у прибрежных племён, которые несколько веков жили одной работорговлей.

– Это что ж, своих же в неволю сдавали? – удивился урядник. – Вот уж истинно, нехристи!

– А что, у нас такого не было? – буркнул в ответ кондуктор. – Вона, родитель мой рассказывал, как при запрошлом анператоре людей как собак продавали…

– Так это у вас, в Расее – высокомерно хмыкнул казак. – А у нас, в Сибири, такого не было заведено!

– Так вот – продолжал Олег Иванович – Отряды «Общественной армии» опустошают огромные территории, и никто не может им сопротивляться. Условия работы на каучуковых плантациях ужасающие, негры тысячами тысяч гибнут от голода и болезней. А чтоб не бунтовали, власти берут до конца сезона работ заложников – женщин, детей, стариков. И, чуть что – рубят головы. Зато каучук хлынул в Европу – Леопольд Второй богатеет на глазах. Только в этом году из Конго вывезли две тысячи пудов. А бельгийские плантаторы до того люты, что запрещают работникам-африканцам молиться не только своим богам, но даже и Христу.

– Да как же это? – поразился уже урядник. – Как же их после такого земля носит?

– Да вот так и носит. – невесело усмехнулся Олег Иванович. – Народу перевели – не счесть! Три года назад в Конго обитало миллионов тридцать; теперь уже на четверть меньше. А дальше… – и он безнадёжно махнул рукой.

– В общем, на плантациях с неграми обращаются хуже чем со скотом. За малейшую провинность работников калечат и убивают а солдат этих самых «Общественных сил», для подтверждения того, что те не зря переводят патроны, требуют предъявлять отрубленные руки убитых.

– Вот изверги…. – пробормотал урядник. – А деньжищи-то куда идут? Небось, бельгийский король в казну складывает?

– Если бы! – невесело усмехнулся Олег Иванович. – Тут вот ведь какая штука: казна Бельгии – это казна Бельгии, а Конго, как и доходы с него – личное владение короля Леопольда. Так что казне не достаётся ровным счётом ничего; на деньги, полученные кровью местных негров корольсодержит любовницу, Бланш Делакруа, прозванную европейскими газетчиками «королевой Конго». А всякий раз, когда короля обвиняют в том, что его люди творят в Африке безобразные жестокости – его комиссары заявляют, что это необходимо для усмирения племен людоедов!

– Как вам не стыдно, мсье Олег – раздался из-за костра недовольный голосок Берты. – Сколько можно повторять эти отвратительные сплетни? Я лично знаю короля Леопольда – это милейший и прекрасно воспитанный человек! Я уверена, что он неспособен делать все те ужасные вещи, о которых вы рассказываете с таким пылом!

Семёнов смутился и запнулся; казаки недовольно загудели – рассказ начальника экспедиции произвел на них сильное впечатление. Ободрённый поддержкой, Олег Иванович ответил:

– Ваш культурный Леопольд, мадемуазель Берта, ведёт себя в Конго как кровавый деспот. Ни Калигула, ни Нерон, ни иные тираны древности, вместе взятые, не сделали того, что совершил в Африке скромный конституционный монарх маленькой Бельгии. Он, по сути, ввёл здесь самое лютое крепостничество – такого и при Хмельницком на Украине не было, не то что в России! У него на плантации работника за малую повинность могут не выпороть, а просто съесть – а вы мне рассказываете о воспитании! К тому же у вашего «короля-суверена» мания величия – он того и гляди, заставит негров молиться на свои статуи. Дажестолицу назвал своим именем – «Леопольдвилль».

– Ваш знаменитый царь Пётр, насколько я помню, тоже назвал столицу своим именем – отпарировала, нимало не смутясь, Берта. – И вообще, господа – не забывайте, что я подданная этого короля. Хотя бы из уважения ко мне не отзывайтесь о нём дурно в моём присутствии!

* * *

На угольно-чёрном небе полно звёзд – чужих, но успевших стать такими привычными звёзд Южного полушария. Вон он, Южный Крест, сокровище экваториального неба…

– Беркус, Аркус, Гаркус, Деркус – поручик перехватил, взгляд Семёнова, направленный на главный ориентир звёздного свода. – Забавные названия, непривычные для европейского уха.

– Ну, имена звёздам Южного креста дали как раз европейцы. Без всякой романтической шелухи, в строгом античном стиле: греческая буква – альфа, бета, гамма, дельта – плюс слово «крест» по латыни. Просто и практично.

– Экий вы циник, Олег Иванович! – посетовал топограф. – Вот так, запросто, взяли и разбили хрустальную мечту! А я-то вообразил, что названия эти необыкновенные происходят… ну, скажем, от языка наших Скитальцев, которых вы упорно именуете тетрадигитусами. Уж извините, по моему нет на свете ничего гнуснее латыни и греческого!

– Это у вас гимназическая отрыжка, поручик. – с усмешкой ответил Семёнов. – но, вообще-то я вас понимаю. Мне, слава богу, латынь с греческим учить не пришлось – но о том, как гимназисты эти предметы обожают – наслушался, благодарю покорно.

– А у вас, в будущем латынь не учат? – немного помолчав, спросил Садыков. Олег Иванович удивлённо покосился на собеседника. После того памятного дня, когда он поведал поручику о своём происхождении, тот в первый раз заговорил о будущем.

– Почему же не учат? Учат – те, кому это может пригодиться в профессии. Медики, лингвисты, историки, биологи. Священники, разумеется – они у нас тоже есть, да-да, не удивляйтесь, поручик! А в школах преподают английский или ещё какой-нибудь из европейских языков. Французский или, скажем, немецкий.

– Главное – чтобы не латынь. – вздохнул Садыков. – Как вспомню нашего латиниста…

Некоторое время оба задумчиво созерцали небосклон. Посмотреть было на что: Семёнов, хотя и пребывал в экваториальных широтах уже несколько месяцев, всё не мог привыкнуть к звёздному костру, в который превращалось безлунными ночами африканское небо. «Да, удивительно… – думал он. – уже скоро полгода как мы с поручиком живём бок о бок, делим кусок хлеба – а что я, в сущности, о нём знаю? Военный топограф, отличный учёный, несмотря на молодость. Умница, любит своё дело. Тонок, ироничен, созерцателен – немного похож на «простофилю Вильсона» из повести Марка Твена. О таком собеседнике можно только мечтать.

К сожалению, сближению мешала субординация – Садыков корректно держал с начальством дистанцию, редко пускаясь в приватные, неслужебные беседы. Но после того, как перед ними обоими вспыхнула звёздная спираль, возникшая из глубины загадочной «тентуры» – поручика словно подменили. Интересно, насчёт названий на языке Скитальцев – это всерьёз? Да нет, быть не может – он же картограф, а значит наверняка знаком с системой обозначений Байера, по которой, собственно, и получили имена главные звёзды Южного креста…

– Вы позволите задать вопрос, господин Семёнов? – нарушил тишину поручик. Вопрос, не был риторическим: не получив ответа, Садыков не станет продолжать, тактично промолчит и отойдёт в сторону, не делая попыток продолжить разговор. Субординация, яти её… Олег Иванович кивнул и выжидающе глянул на собеседника.

– Зачем вы столь подробно рассказываете нашим казачкам о зверствах бельгийцев? Будто мы собираемся не проехать эти края насквозь, а развернуть тут освободительную войну – и вы заранее настраиваете наших казачков против неприятеля.

– Нет конечно, поручик. – улыбнулся начальник экспедиции – Просто не хочу, чтобы они столкнулись с этими мерзостями внезапно – нос к носу, так сказать. Конечно, забайкальцы – отнюдь не монахини, крови не боятся, но и у них могут сдать нервы. Не пришлось бы нам с вами тогда и вправду войну устраивать!

Садыков кивнул.

– К тому же – продолжил Семёнов, – тут ещё один момент. Понимаете, опасаюсь я что-то… вот, наша мадемуазель Берта – нет, вы не подумайте, я не подозреваю её в шпионаже, упаси господь. Просто…

– А вот я как раз подозреваю – сухо отозвался Садыков. – Вы простите, Олег Иванович, но брать с собой иностранную подданную, при том, что предмет наших поисков столь деликатен… не понимаю я вас! Тем более, нам предстоит пробираться через владения их короля – а это, в сочетании с тем, что вы нам давеча изложили…

– С одной стороны вы правы – покачал головой Семенов. Поручик слегка поднял брови – начальство изволило говорить неуверенным тоном. – А с другой – ну сами посудите, как я мог отказать? Мадемуазель Берта выручила нас в Александрии, доставила экспедицию в Занзибар со всеми удобствами! С моей стороны было бы неучтиво…

Поручик поморщился – речь начальника его не убедила.

– И к тому же, – нашёлся Олег Иванович. – есть ещё одно соображение. Представим, к примеру, что она – и правда чей то агент и следит за нами. Не возьми мы её с собой – что ей стоит нанять несколько белых авантюристов, найти проводников из числа суахеле или арабов, благо, в Дар-эс-Саламе хватает и тех и других – и пуститься бы за нами вдогонку? А здесь она одна, – если не считать стюарда – и всё время под нашим присмотром. Может, так оно и спокойнее?

– Ну, если только под присмотром… неопределённо протянул Садыков. – Тогда, конечно… тогда да, спокойнее.

Поручик старался, чтобы в голосе не мелькнуло ни тени иронии. Видимо, получилось не слишком хорошо: Семёнов отвернулся и нарочито закашлялся.

«Спасибо хоть темно, как у негра в… тьфу, привязались это гнусное сравненьице! Кто его пустил? Казачки? Антип? Да нет, кажется, сам господин начальник как-то обмолвился – Пронька, помнится, довольно заржал, а урядник погрозил ему кулачищем, на предмет нарушения чинопочитания. В общем – хорошо что темно, а то дражайший Олег Иванович, похоже, покраснел, как гимназистка. Он что, вообразил, что я намекаю на его роман с Бертой? А ведь и правда – намекаю…»

Смутившись, поручик поспешил сменить тему:

– Олег Иваныч, как полагаете, долго нам ещё добираться до реки Конго? А то сказать не могу, как мне надоело по десять раз на дню перетаскивать плоты через завалы! А по Конго, я слышал, бельгийцы даже пароход пустили – стало быть, русло свободно от препятствий.

– Может и пустили – ответил начальник, несказанно обрадованный тем, что поручик ушёл от неудобной материи. – Только сейчас в верховьях Конго сезон дождей. Уверен, и на большой реке нас ждет масса неудобств – хотя, конечно, поменьше, чем на этой Уэлле, будь она трижды неладна. Полагаю, к концу марта доберемся. Хотелось бы к лету уже быть на побережье, в городе Боме – это порт в устье Конго. В любом случае, до слияния Конго и Убанги – в эту реку впадает Уэлле, на которой мы сейчас находимся – добираться по самым осторожным подсчётам, никак не меньше полутора-двух месяцев.

V

– Вот, господа, прошу любить и жаловать – товарищи моего сына по училищу, Вольф Игнациус. Вы, вероятно, знакомы с его старшим братом, Васильем Васильичем Игнациусом – он сейчас на «Вестнике», в Сибирской флотилии. А это Иван… э-э-э… Семёнов. Несмотря на молодость, они уже успели изрядно отличиться.

При этих словах Воленька покраснел. Он всегда краснел, когда дифирамбы, предназначенные нам, доставались и ему – остро ощущал ничтожность собственных «отличий» на фоне наших медалек «за заслуги» и Николкиного креста за бой со шведами-контрабандистами. Кресты получил весь экипаж миноноски № 141 – и в то числе, гардемарин Морского Училища Георгий Романов, который и командовал судёнышком во время «молодецкой минной атаки» (это не я, так написано в представлении!), заменив убитого мичмана Криницкого. Мы же с Воленькой, как отсидевшиеся в безопасности на «Дожде», довольствовались личной благодарностью Государя.

Этот приём стал нас троих совершенной неожиданностью: днём в корпус примчался вестовой с запиской от Николкиного батюшки – с категорическим требованием вечером, при полном гардемаринском параде, явиться по указанному адресу. Зачем – не уточнялось; Дмитрий Петрович лишь упомянул, что визит устраивается по настоятельной просьбе барона Корфа.

Что ж, надо так надо – отмыв руки от следов праведных трудов, мы втиснулись в парадное гардемаринское обмундирование (к которому, между прочим, прилагается палаш) и, взяв извозчика, покатили на Фонтанку.

С отцом Николки я познакомился перед корабельной практикой, в мае. Дмитрий Петрович, старший брат Николкиного дяди, владельца дома на Гороховской улице в Москве, служил в Севастополе. Он занимал должность старшего офицера на одном из самых необычных кораблей русского флота – круглой броненосной плавучей батарее «Вице-адмирал Попов» – и страстно мечтал об океанах. Капитану второго (теперь уже первого!) ранга Овчинникову было тесно в запертой на замки турецких батарей акватории Черного моря, тем более, что и боевую единицу, на которой он тянул не самую лёгкую во флотском реестре должностей лямку (место старшего офицера всегда считалась собачьей), трудно было назвать «мореходной» в полном смысле этого слова. Да, «поповки» несли черепаший панцирь толстой брони и два орудия солидного калибра, но… достаточно поставить эти творении кораблестроительного гения рядом с самой захудалой гафельной шхуной – и вопросы отпадали сами собой. Удел «поповок» – артиллерийский бой в прикрытиях береговых фортов и крепостных минных заграждений; дальние походы не них.

Так что, можно сказать, Дмитрию Петровичу повезло. Нет, но честно «выплавал» свой ценз в должности старшего офицера и теперь мог получить под командование корабль второго ранга, но… двадцатилетняя кораблестроительная программа стартовала лишь в 1881-м году, и на верфях в Николаеве ещё только строились барбетные броненосцы «Екатерина II», «Чесма», «Синоп» и «Георгий Победоносец».

Кораблей второго ранга тоже немного – уж во всяком случае, куда меньше, чем тех, кому требовалось отплавать положенный ценз. Капитан Овчинников не раз подавал рапорта о переводе на Балтику, но они неизменно отправлялись в долгий ящик. И тут – о, удача! Громкая история с московскими уличными боями и наше с Николкой представление Государю сыграли немалую роль и в судьбе Дмитрия Петровича. В апреле прошлого, 1887-го года новопроизведённый, капитан первого ранга получил предписание сдать дела на «Вице-адмирале Попове» и прибыть в Петербург за новым назначением. Процесс, правда, несколько затянулся – Дмитрий Петрович оказался в столице только к середине лета, и сразу принял под команду клипер «Разбойник».

Тогда Никол и представил меня своему отцу. Они оказались очень похожи: оба невысокого роста, с одинаково острыми чертами лица. В отличие от брата Василия, преподававшего словесность в женской гимназии, Дмитрий Петрович не носил пенсне, спину держал прямо и всем своим существом буквально источал уверенность и властность. При том – он оказался человеком приятным и мягким в общении; в первый же вечер мы разговорились его в гостиничном номере (капитан собирался снять в Санкт-Петербурге хорошую квартиру, как и подобает, морскому офицеру его ранга, но не успел) – и проговорили до утра.

Подобно нашему знакомцу Никонову, Николкин отец оказался настоящим энтузиастом: обо всём, что так или иначе касалось моря, кораблей, морской истории он готов был слушать, затаив дыхание – и только порой сетовал, что сын так долго скрывал это от него. Николка извертелся на стуле – он то краснел, то бледнел; ему было ужасно неловко перед отцом. А того явно задело, что сын всё это время скрывал от него такие удивительные вещи.

Впрчем, Дмитрий Петрович не стал держать обиды на Никола. Мы получили приглашение посетить его корабль. Клипер стоял на ремонте у стенки Балтийского завода, после пяти лет службы на Дальнем Востоке – как здесь говорят, «на Сибирской флотилии».

Приглашение запоздало – на следующее утро нам с Николом предстояло отбыть в Кронштадт; началась наша двухмесячная эпопея, закончившаяся стрельбой в финских шхерах. На «Разбойник» мы попали только в середине сентября – и уже не вдвоём. Видели бы вы, каким гневным взглядом прожёг Дмитрий Петрович сынка, не догадавшегося предупредить, что вместе с ним и прочими его приятелями, на клипер прибудет ещё и ВИП-персона. И не кто-нибудь, а второй сын царя, Великий князь Георгий Александрович! И что с того, что визит носил частный характер – особ Императорской фамилии, в любом случае следует встречать согласно строго проприсанному в уставе церемониалу. Всё это Дмитрий Петрович объяснил нам уже потом, с трудом удерживаясь от экспрессивной лексики. Николкина физиономия пошла красными пятнами – он осознал, что поставил отца в неловкое положение. Я же предпочёл отмолчаться: лезть в конфликт отца с сыном – последнее дело.

Впрочем, корабль оказался в образцовом порядке – ни капитану, ни команде не пришлось краснеть перед высоким гостем. Ремонт был завершён; зиму предстояло провести в Кронштадте, а с открытием навигации 1888-го года, снова отправиться на Дальний Восток. «Разбойник» – парусно-винтовой клипер, отнесённый к крейсерам 2-го ранга, был построен на Невском судостроительном заводе. Спущенный на воду в 1879-м и включённый в состав флота годом спустя, он дважды успел сбегать на Дальний Восток. Поменяв в 1881-м году котлы, он во второй свой визит на Тихоокеанскую станцию, возил дипломатическую миссию в Гонолулу, нёс крейсерскую службу в китайских водах и ловил американских контрабандистов в Чукотском море. Мне сразу припомнились «Котиколовы» Киплинга – прочитанные в кают-компании, стихи эти имели огромный успех. Старший офицер клипера, лейтенант Небогатов до того расчувствовался, что взял с меня обещание списать слова. Я обещал, но на душе было неспокойно – ведь поэт ещё не написал «Балладу о трёх котиколовах», а русский перевод вообще появится только лет через пятьдесят.

Услыхав фамилию старшего офицера, я вздрогнул. Николка, сразу сообразивший что к чему, чувствительно саданул меня локтем в бок. В конце концов, этот лейтенант ещё не сделал ничего плохого – до того горестного дня, когда он приказал спустить флаг на уцелевших кораблях Второй Тихоокеанской эскадры, будущий адмирал Небогатов служил безупречно. Кто знает, как сложится его жизнь в этой реальности? Может это он будет принимать капитуляцию остатков флота адмирала Того, а то и самого Джеллико? Кто знает, какие пути выберет капризная муза альтернативной истории?

За воспоминаниями последовал импровизированный концерт, данный в честь высокого гостя песенниками клипера – должен признать, эти здоровенные, косая сажень в плечах, парни поют на редкость задушевно! Концерт продолжился в кают-компании. Старший артиллерист «Разбойника» оказался классным пианистом – для него в это не слишком просторное помещение втиснули стейнвеевский кабинетный инструмент.

После очередного пассажа, я, не подумав, отпустил шуточку насчёт «русской пианистки» – Георгий с Воленькой Игнациусом как раз недавно посмотрели «Семнадцать мгновений весны», с моими комментариями, разумеется. Присутствующие заинтересовались; пришлось наскоро объяснять, что такое радио и при чём тут, собственно, «пианистка». Слово за слово – и, в итоге, мы покинули клипер, увозя с собой предварительный прожект по переоборудованию «Разбойника» под испытания первой в России – да и во всём мире! – корабельной станции беспроволочного телеграфа. Которую, между прочим, ещё только предстоит создать…

Впрочем, сомнений это не вызывает – создадим, куда денемся! Стартовав с учебного пособия для классов радиотелеграфистов Балтийского флота, 1907 года издания, «радиопроект» развивается невиданными темпами.

К концу октября в его штате числятся, кроме самого Попова, ещё двенадцать человек. На проект работают три мастерские, и Георгий проводит в лаборатории Попова дни и ночи. Мы с Николкой не отстаём, хотя намм и пришлось снова впрячься в занятия Особых офицерских классов. И очень много времени отнимает работа по переводу грандиозных залежей информации из электронного вида в бумажный. Задача оказалась нетривиальной, на долгие годы – в запасниках Д. О. П. хранятся десятки терабайт важной, не очень важной и наоборот, архиважной информации. Распечатать всё содержимое бесчисленных дивидишек и жёстких дисков – нечего и думать; тонера в картриджах, ресурса принтеров не хватит и на тысячную его долю. Переснимать информацию прямо с экранов – делать с помощью фотоаппарата примитивные скриншоты? Но это оказалось легко только на словах. А на деле – знали бы вы, какую прорву неразрешимых на первый взгляд проблем, пришлось решать, чтобы получить картинку приемлемого качества!

На помощь снова пришли российские самородки. Не устаю удивляться, сколько всего было изобретено и впервые воплощено в России – да так и осталось диковинкой, мудрёной и увы, никому не интересной выдумкой одиночки. А потом – либо украдено, либо заново придумано в других странах, оттуда и разошлось по всему миру. Вот и теперь: откуда мне было знать, что изобретатель фотографической плёнки, с успехом заменяющей неудобные, архаичные стеклянные фотопластинки работает в двух шагах от нас, на Литейном проспекте, в фотографическом ателье Деньера?

Знакомьтесь: Болдырев Иван Васильевич – фотограф, художник, изобретатель. Донской казак, увлёкшийся модной новинкой – «светописью». Сирота, пасший скотину, своим трудом и мозгами вышел в люди – и изобрел не только гибкую «смоловидную плёнку-пластинку с броможелатиновой эмульсией и высокой чувствительностью» (1878-й год, между прочим!) но и массу других полезных приспособлений. Например, короткофокусный объектив и моментальный фотозатвор. Проку из этого, как водится, не вышло; русское фотографическое общество отказалось утвердить авторство Болдырева и не соизволило послать новинки на промышленные выставки в Париж и Нижний Новгород. Зря смеетесь, между прочи, никакого глумления вроде «смешенья языков французского с нижегородским», в этой фразе нет. Нижегородская промышленная выставка – грандиозное мероприятие, по размаху и популярности мало уступающее парижской.

Видели бы вы, какими глазами смотрел Иван Васильевич на японскую мыльницу со встроенным же-ка экранчиком! Но ничего, погрустил-погрустил и взялая за дело – берегитесь теперь американские и европейские фотографы! Судьба вам теперь выстраиваться в очередь за лучшими в мире фотоматериалами и камерами фирмы «Болдырев и партнёры». «Партнёры» – это Д. О. П., если кто не понял; во всех патентах, позаимствованных из будущего, изначально оговаривается финансовое участие казны.

В общем, стоит найти денег и пару-тройку ушлых присяжных поверенных (проще говоря – адвокатов), которые и оформят Болдыреву патенты по всему миру – и настанет фирме Кодак полный трындец. Тем более, что тема фотографии выделена в отдельную «папку» и щедро финансируется – это второй, после радиосвязи, «национальный проект», как сказали бы в двадцать первом веке. Только здесь люди занимаются делом, а не парят публике, а заодно и властям мозги мифическими нанотехнологиями. И бабло не пилят – за этим Корф присматривает особенно строго.

Да разве один только Болдырев? Уже на ранней стадии к фотопроекту подключился созданный десять лет назад Пятый, фотографический отдел русского технического общества. Основанный, между прочим, на базе кружка фотографов-любителей, в который входит сам Дмитрий Иванович Менделеев! Кроме него, в Пятом отделе РТО (целиком переподчинённом теперь Д. О. П.) состоят такие, профессионалы-фотографы как Левицкий, Деньер, пионеры русской научной фотографии и фототехники Срезневский и Сабанеев – и ещё полсотни светлых голов.

В общем, дело пошло. Корф нарадоваться не может на первые результаты, выданные участниками фотопроекта – особенно после того, как они ознакомились с материалами «Наследия потомков». Барон только успевает шлёпать этих гениев по рукам. Правило для них установлено жесточайшее: «сначала патенты, публикации потом». Знаем мы, чем это можеткончиться – оглянуться не успеешь, как разработки появятся под именем каких-нибудь братьев Люмьер, защищённые, как полагается, европейскими патентами. И придётся России снова платить золотом за российские же идеи.

Так что, все – не всё, а самую важную информацию мы сохранить сумеем. Надеюсь. Десяток фотографов день и ночь щелкают новёхонькими моментальными затворами системы Болдырева (мы не стали ждать 1889-го года, когда этому изобретению суждено было появиться своим чередом, и заранее подкинули Ивану Васильевичу чертёжик), в трёх лабораториях едвауспевают обрабатывать негативы. Мы с Николкой ходим, провонявшие реактивами, с руками в пятнах от кислот и щелочей. Не отстаёт и Воленька Игнациус, который ещё на корабельной практике был отряжён в нашу тёплую компанию как раз за познания в фотоделе.

А теперь угадайте, где располагается всё это громоздкое хозяйство? Правильно. С некоторых пор среди воспитанников Морского училища распространился небывалый интерес к фотографическому делу, а начальству наоборот, забот прибавилось – изыскивать помещения, обеспечивать охрану, а потом ещё и терпеть в строгих, овеянных священными военно-морскими традициями коридорах толпы неорганизованной «стюцкой» публики. Если бы не личное распоряжение государя – черта с два начальник Училища, контр-адмирал свиты его величества Д. С. Арсеньев, смирился бы с такими безобразиями. Зато стены учебных классов украсились роскошными цветными фотографиями боевых кораблей – в том числе и тех, что сейчас только в постройке (я не пожалел драгоценных картриджей для широкоформатного принтера и специальной фотобумаги). А в учебной программе старшего специального класса Училища появился новый предмет – курс «Общие перспективы развития военно-морского дела». За этим названием стоит история грядущих десятилетий – в приложении в морским наукам, разумеется; это первый результат работы выпускников «Особых офицерских классов». К прохождению курса допускаются только лучшие воспитанники; с этих избранных берут невиданную доселе подписку о неразглашении и строго предупреждают об ответственности за праздную болтовню. В Адмиралтействе, под шпицем, по слухам кипят страсти: приостановлена доработка судостроительной программы, и седовласые адмиралы до хрипоты спорят с напористыми выпускниками «Особых классов» о будущем флота. Адмиралам нелегко – аргументы у оппонентов убойнейшие, и не далее как вчера господин барон объявил, что через месяц в «классах» личным распоряжением Государя будет проведён особый набор – для слушателей не ниже капитана первого ранга. Будто и без того мало забот на наши с Нико́лом гардемаринские головы…

Недели и месяцы улетали незаметно. Я регулярно получал из Москвы письма от Вареньки – в них всё явственнее ощущалось разочарование по случаю долгой разлуки. Учебные дни нанизывались один на другой, как шарики памятных нам коптских чёток. Мы стали своим в доме Никонова, играли с его сыном, которому недавно исполнился год. Ольга раздобрела, округлилась и совершенно перестала напоминать прежнюю порывистую московскую студентку. Что не мешает ей делить домашние заботы с преподаванием на женских медицинских курсах – Каретников заявил, что не намерен разбрасываться такими кадрами, как хирургическая сестра с полным курсом Первого московского меда. В итоге, в медицинской среде столицы Ольга Дмитриевна приобрела не меньшую известность, чем наш доктор. Возглавляемая ею программа по внедрению антисептических средств и мер гигиены в родильных домах даёт отличные результаты: кое-где младенческая смертность уже снизилась больше чем вполовину. Одна беда – Никонов всё чаще жалуется, что почти не видит супругу дома…

Каретникову тоже есть чем похвастаться: в марте нового, 1888-го года получена первая партия изониазида. В нашей истории этот противотуберкулёзный препарат был синтезирован в первой половине двадцатого века и вошёл в широкое употребление только в начале пятидесятых. Простое в изготовлении, это средство против формактивного туберкулёза, появилось здесь почти на семьдесят лет раньше!

Припоминаю, как дядя Макар (простите, экстраординарный профессор Петербургского Императорского университета Каретников) при мне излагал слушателям – признаным светилам российской медицины! – способ «домашнего» получения этого чудодейственного лекарства:

«Засыпаем льдом тазик, потом берем стеклянную бутылку – лучше, конечно, трехгорлую колбу, но и бутылка сойдёт, только надо быть аккуратнее. Наливаем никотиновой кислоты – надеюсь, вам это вещество известно? Вот и отлично. Добавляем спирт, чем чище тем лучше – но и самогон голится. Добавляем серную кислоту, высыпаем лед, наливаем в тазик горячую воду, ждем. Потом – водный раствор аммиака, дихлорэтан. Как – не слышали? У вас он известен под названием «голландская жидкость».

Ставим бутыль в тазик со льдом, доливаем гидразин-гидрат – его придётся пока закупать в Европах. И – вуаля, получаем продукт; спиртом же промываем жидкость от лишних продуктов которые образуются от неточного соблюдения пропорции, или вследствие недостаточной чистоты ингредиентов.

Как, господа, вы не слышали о гидразине? Надо уточнить, может его у вас ещё и не синтезировали? Не беда – берем мочевину и окисляем гипохлоритом, он, слава богу, известен с восемнадцатого века – и готово!»

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. На эксперименты с промышленным синтезом изониазида у доктора Каретникова ушел почти год – зато теперь есть шанс избавить человечество от такого бича, как туберкулёз. А то – ни один чувствительный роман конца девятнадцатого века не обходится без чахоточной героини. Это мы, выходит, что – Ремарку сюжет обломаем?

Ну и ладно, напишет ещё что-нибудь.

По моему скромному мнению, один этот препарат важнее всех остальных наших новинок. На очереди антибиотики, и тут быстрых побед ожидать не приходится. Но – дядя Макар уверяет, что лет через пять пенициллин будут продавать в любой аптеке.

В общем, год промелькнул в трудах и заботах – и так быстро, что мы и охнуть не успели. Выпускные испытания прошли как бы между делом, кадеты нашей роты снова – в последний раз! – разъезжаются на лето по домам. А нас с Николом опять ждёт корабельная практика, только на этот раз посерьёзнее, чем хождение по Транзунскому рейду. И к началу следующего учебного года мы в Петребург не вернёмся.

В Москву отпроситься, что ли, не недельку-другую? Не стоит подвергать терпение юной барышни такому испытанию…

* * *

– Итак, молодые люди, вы, я вижу, уже успели познакомиться с моими гостями?

Мальчики обернулись. К небольшому кружку морских офицеров подошли двое. Одного, барона Корфа, начальника всесильного Д. О. П. а они знали; второго же видели впервые.

– На правах хозяина дома я представлюсь сам. – с лёгким поклоном начал мужчина лет сорока пяти в расшитом золотом придворном мундире. – Модест Модестович Корф, к вашим услугам. Гофмейстер двора его императорского величества и кузен этого секретного – кивок на Корфа – господина.

Офицеры поклонились чётко, по военному; мальчишки беспомощно посмотрели друг на друга, а потом на барона – как вести себя со столь высокопоставленной особой? Корф, поймав растерянные взгляды, добродушно рассмеялся:

– Ну-ну, Модест, ты совсем смутил моих юных друзей. С капитаном первого ранга Овчинниковым вы уже знакомы?

– Да, имели удовольствие. – кивнул Модест Модестович.

– Тогда, позволь представить тебе его сына, Николая Овчинникова. Весьма многообещающий молодой человек: в свои 14 лет имеет медаль «За заслуги», крест и личную благодарность венценосца. А это его друзья, Вольф Игнациус и… – барон сделал несколько театральную паузу. – Иван Семёнов. Тот самый.

Пришла очередь Вани смутиться под пристальным взглядом гофмейстера. Тот рассматривал их внимательно, пожалуй – несколько иронично, но, безусловно доброжелательно. Выждав несколько секунд, Модест Модестович протянул ладонь всем по очереди, начиная с Николкиного отца.

«Начал со старшего по званию? – принялся гадать Иван. – Хотел ведь почитать о здешнем этикете, но – некода, некогда! Учёба, компьютеры, фотографический проект – сон времени не хватает. Не до светских правил, простите уж…»

– Очень… кхм… очень рад знакомству господин… ваше превосхо… Иван запутался, смещался и умолк, покраснев, как рак. Больше всего хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Николка, тоже смущённый явлением баронова родственника, с беспокойством косился на товарища. Воленька, стоя позади Ивана, лихорадочно вспоминал, как полагается обращаться к гофмейстеру двора:

«Гофмейстер – это третий классный чин в Табели о Рангах, а значит – «превосходительство». Тьфу, он же кузен барона – то есть, если и сам барон, то – «сиятельство…» или все же «превосходительство»? Но обстановка-то неофициальная, а значит… НЕ ПОМНЮ!!!»

Модест Модестович обвёл взглядом немую сцену, и рассмеялся. Натянутость, неловкость разом исчезли, будто и небыло их вовсе.

«А он очень похож на барона! – отметил Иван. – Только барон носит мушкетёрскую бородку, а Модест Модестович обходится усами. А так – одно лицо… ну, не то, чтобы одно, но сходство несомненное!»

– Знаете что, господа, – отсмеявшись, гофмейстер обратился к офицерам. – не будете возражать, если я похищу этих молодых людей? О них столько говорят, что я хотел бы воспользоваться случаем и свести знакомство поближе.

И, нисколько не сомневаясь в ответе, сделал приглашающий жест.

* * *

В кабинете Модест Модестович предложил гостям устраиваться в креслах, полукругом расставленных перед огромным, в полстены камином. Уютно потрескивали за кованой решёткой дрова; из-за двери доносились приглушённые голоса гостей – приём шёл своим чередом. Ваня повозился, устраиваясь; ему вдруг стало легко и просто. Воленька наоборот, сидел на самом краешке – напряжённый, прямой, будто аршин проглотил. Он не сводил глаз с хозяина кабинета – гофмейстер двора его Императорского Величества отошёл к буфету и принялся там чем-то стеклянно позвякивать.

– Да сядьте вы поудобнее, юноша! – посоветовал гардемарину Корф.

– И расслабьтесь – мы здесь, так сказать, приватно, без чинов.

– А вы, Евгений Петрович, ни разу не говорили о своих родственниках. – заговорил Николка. – Значит, вы с их превосходительством…

– Без чинов, юноша, без чинов. – прогудел брат Корфа от буфета. – С вашего позволения – Модест Модестович.

Николка смешался, буркнул что-то под нос и замолк.

– Мой батюшка и отец Модеста Модестовича – родные братья. – начал барон, откинувшись на спинку кресла.

– Дядя мой, Модест Андреевич Корф – тоже, кстати, барон – был известным историком и государственным мужем. До семьдесят второго года он даже возглавлял департамент законов Государственного совета Империи. Кстати, закончил Царскосельский лицей вместе с Пушкиным и канцлером Горчаковым.

– Нашёл что помянуть! – отозвался Модест Модестович. – Александр Сергеич батюшку терпеть не мог, и тот отвечал ему полнейшей взаимностью. Один раз у них даже чуть до дуэли не дошло. Светило русской поэзии прислал отцу составленный в резких выражениях вызов, на который тот ответил примерно так:

«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…»

А безделица была такова: слуга пиита, будучи в подпитии, подрался в передней барона с камердинером; батюшка, не вникая в перипетии скандала, побил того палкой. Обиженнвый слуга пожаловался хозяину, и поэт, углядев в этом покушение на собственную честь, немедленно загорелся.

– Да, было дело. – усмехнулся барон. – Дядя до конца жизни так и не смирился с громкой славой Александра Сергеевича. И, спустя много лет, писал о нем в таких примерно выражениях… – и барон, подняв глаза к потолку, принялся цитировать наизусть:

«В Лицее он решительно ни чему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного….

Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»

Иван слушал барона, затаив дыхание. Для его товарищей-гардемаринов Пушкин был просто известный поэт, современник их дедов и бабок. А для него, школьника двадцать первого века – «наше все», националььная святыня, величайший из великих, о чём неустанно твердили книги, школьные педагоги и дикторы с телеэкранов. А тут – такое скандальное неуважение… и ведь не поспоришь!

– Господа, мы отвлеклись. – Модест Модестович отошёл от секретера, неся на небольшом серебряном подносике два графина и несколько небольших хрустальных рюмок. – Беседа нам предстоит приватная, так что обойдёмся без лакеев. Надеюсь, молодые люди, глоток марсалы вам не повредит? Как-никак, морские волки, да и по врагам пострелять пришлось?

Мальчики неуверенно переглянулись; Николка, не зная, что ответить хозяину кабинета, взглянул на барона. Тот махнул рукой – ладно, чего там… Модест Модестович кивнул и принялся разливать вино.

– А пригласили мы вас, молодые люди, вот зачем, – начал барон. – Моему кузену предстоит заниматься вопросами образования Великого князя Георгия. Это личное распоряжение Государя. Вот мы и решили поинтересоваться у вас – из первых рук, так сказать, – чем сейчас увлечён великий князь? О его увлечении беспроволочным телеграфом Евгений Петрович мне рассказал, правда, в самых общих чертах. Признаюсь, меня это удивило: член царствующей фамилии, проявляющий склонность к точным наукам – такого, пожалуй, не было со времен Петра Великого. Вот, разве, Николай Павлович, дедушка нынешнего венценосца, проявлял некоторый интерес к архитектуре и инженерному делу…

Корф многозначительно улыбнулся и кивнул.

VI

– Встать! Руки за спину! Выходи по одному!

Лающая, отрывистая фраза на немецком – уже вторую неделю каждое утро для узников начиналось одним и тем же. Круглая туземная хижина, обнесённая оградой из шипастой лианы на криво вбитых кольях – ну да, раз уж такого достижения цивилизации, как колючая проволока, под рукой нету…

Интересно, а почему стюард говорит по-немецки? Хотя, что тут удивительного – если вспомнить, сколько столетий Германия – точнее, пёстрый калейдоскоп княжеств, герцогств, микроскопических королевств, который был на месте нынешнего Второго Рейха – поставлял всей Европе офицеров, наёмников и прочих авантюристов? Судя по выговору Жиль, вчерашний слуга мадемуазель Берты, не немец – может, природный фламандец, а то и вовсе выходец из Голландии. Он, как выяснилось и русский знает отлично: именно Жиль одним недобрым утром разбудил экспедицию криком на чистом русском: – «А ну всем встать!» – и выстрелом в воздух. А второй выстрел – в грудь Проньке, который спросонья не понял, как нехорошо оборачиваются дела, схватился за наган – да так и повалился на спину, пуская кровавые пузыри. Олег Иванович еле успел удержать Антипа, метнувшегося к карабину, иначе лежать бы отставному лейб-улану простреленным на берегу проклятой реки Убанги.

Хоронить Проньку не стали – тело сбросили в реку, предоставив все заботы крокодилам. Олег Иванович отвернулся, не в силах заставить себя смотреть, как гребнястые спины обманчиво-медленно заскользили по тёмной утренней воде к месту падения – и как вскипела там илистая муть, подкрашенная багровым.

А вот урядник глядел, не отрываясь, а с ним – второй забайкалец, и кондуктор Кондрат Филимоныч. И такой тёмной злобой наливались их глаза, что Семёнов невольно поёжился – в них была смерть, лютая, неотвратимая, только б добраться до револьвера, шашки или, на худой конец, засапожного ножика. Но черномазые вертухаи знали своё дело – пленникам не позволили прикоснуться к верхней одежде, прежде чем её не перетряс самолично мсье Жиль. Липовый стюард подошёл к делу с редкой старательностью – даже швы прощупал. Всё изъятое у путешественников, начиная с бесценной статуи «тетрадигитуса», заканчивая последним карандашом, было аккуратно увязано в тюки. Олег Иванович с Садыковым видели, как Жиль собственноручно пристрелил своих чернокожего подчинённого, прикарманившего складной ножик поручика.

Лагерь атаковали на рассвете; проклятый Жиль тюкнул по голове караульного-забайкальца поленом, да так ловко, что тот свалился, не издав ни звука. Выскочив из палаток, русские увидели два десятка негров, полудюжины европейцев, стволы карабинов в их руках – и холодную, презрительную усмешку предателя-стюарда. Слава богу, все, кроме Проньки сумели сохранить хладнокровие, иначе трупов могло бы оказаться куда больше. А так – кроме Проньки убили одного Кабангу На проводника даже пули тратить не стали – отвели за палатки, поставили на колени и снесли голову широким, ржавым лезвием, вроде мачете – бельгийским сапёрным тесаком, что болтались на поясе у чернокожих стрелков «Общественных сил». Офицеры были вооружены более изысканно – у того, что командовал разбойничьим отрядом, имелась даже сабля. Правда, он ни разу её доставал, ловко обходясь стэком из чёрного дерева с серебряными накладками. Повинуясь знакам стэка, негры вязали путешественникам руки; одна мадемуазель Берта была избавлена от этой унизительной процедуры. её отвели в сторону – там молодая женщина и стояла, не удостаивая своего стюарда вниманием. На её лице было написано холодное презрение – и лишь раз, когда глаза её встретились со взглядом Семёнова, в них промелькнули страх отчаяние. Берта словно пыталась просить прощения за всё, что творилось…

Семёнов не выдержал, и отвернулся. Планы летели в тартарары; экспедиция в полном составе угодила в плен, двое её членов распростились с жизнью. А он думает лишь о том, причастна ли дамочка к подстроенной им ловушке – или сама оказалась жертвой предательства? Предупредительное отношение к пленнице со стороны налётчиков только запутало ситуацию – Олег Иванович как ни присматривался, не сумел найти в их поведении указания её и истинный статус.

– Эй, русские, выходите! – снова заорал Жиль. Олег Иванович встал, потянулся – за ночь в тесноте хижины все члены тела изрядно затекли, – и, согнувшись в три погибели, выбрался на свет.

– Эвон как по нашему чешет, нехристь, Навуходоносор! – злобно покосился на надсмотрщика Кондрат Филимоныч. – А с нами, небось делал вид, что ни бельмеса не понимает!

– Ничаво, отольются ему наши слёзы. – посулил урядник. – Проньку я этому кату нипочём не прощу. Попомнит, как забайкальцы за обиды спрашивают. И образин энтих не забуду, самолично кровянку сцежу…

* * *

Путь до слияния Конго и Убанги занял у отряда, отягощённого пленниками, занял более трёх недель. После полумесяца ожидания в грязной деревушке, где русские совсем было пали духом – от скверной пищи, безжалостных москитов, непрерывных окриков и побоев, – с низовий реки пришли три длинные туземные лодки с гребцами. Каждая могла бы вместить до трёх десятков человек; пленников, разделённых на две группы, загнали на эти скорлупки. На третью посудину, воспользоваться которой решил самолично Жиль, погрузили трофейное имущество. Вместе с лодками прибыл отвратительный груз – цепи с ножными и ручными кандалами; от этого бремени были избавлены только мадемуазель Берта (её Жиль тоже взял на свою лодку), да бедняка Садыков, свалившийся в тропической лихорадке. Поручик бредил, метался в жару и то и дело терял сознание, но Жиль оставался непреклонен – Семёнову было отказано в доступе к экспедиционной аптечке. Настроение у пленников было подавленное – казаки шёпотом молились, а мрачный Кондрат Филимонович бросал на чернокожих конвоиров взгляды, не обещающие тем ничего хорошего. Всем было ясно, что поручик – не жилец; к вечеру второго дня он затих, перестал бредить. Кожа сделалась восковой, прозрачной, черты лица заострились, тело источало сухой жар. Ночью случился кризис – и утром Садыков, слабый как младенец, в насквозь промокшем от пота платье, сам ел жалкую похлёбку, которой кормили узников. Олег Иванович вытребовал у Жиля два одеяла – бельгиец, не мудрствуя, отнял их у своих негритянских вояк. Теперь рядом с поручиком всё время сидел кто-то из товарищей по экспедиции, отгоняя вездесущих москитов. Садыков пытался держаться бодро, шутил и даже пару раз запевал слабым голосом забавные, времён своей кадетской юности, песенки.

Когда пришло время грузиться на пироги, Садыков сумел даже сам доковылять до воды. Кондрат Филимоныч устроил офицера на корме, с наибольшими удобствами – и начался нескончаемый путь вниз по Уэлле, и далее, по Убанге, и до самой Большой реки.

Конго открылась в зарослях камыша, когда лодки миновали обширную заводь, окружённую кустарником. Несколькими милями ниже слияния Конго и Убанги, на южном берегу притулилаись полутора десятков хижин. Рядом – дощатые бараки; над одним в небо уставилась кирпичная труба вполне индустриального вида. За бараками громоздилась решётчатая конструкция, увенчанная громоздким деревянным колесом, поставленным вертикально; трос с колеса уходил в приземистую постройку и, судя по всему – дальше, под землю. Колесо непрерывно вращалось, а из барака с трубой доносилось уханье и лязг, какие обыкновенно издаёт работающий паровик. Бараки окружала колючая проволока, протянутая на аккуратно обструганных столбах. Высились пирамиды из бурого угля; вдоль изгороди прохаживались чернокожие часовые в высоких, на манер фесок, головных уборах, кургузых мундирчиках, и все как один, босые. Вооружены они были старыми бельгийскими винтовками, а на ремнях таскали сапёрные тесаки, вроде того, от которого принял смерть несчастный Кабанга.

Это и была «Центральная станция», о которой пленники так много слышали от своих сторожей. Хижины, разбросанные возле бараков, с трёх сторон были обнесены изгородью из тростника; между постройками и рекой тянулась полоса вонючей грязи. Ничего, напоминающего ворота не имелось – вместо них в изгороди зиял проход. Довольно было одного взгляда на это жалкое поселение, чтобы понять – в туземной части Центральной Станции всем распоряжается чахлый демон лени. Между строениями бродили чернокожие, одетые в невообразимое рваньё. Иногда появлялись и европейцы – один из них, здоровенный малый с длиннейшими, закрученными вверх усами и длинной палкой в руке, увидев лодки, громко завопил, скликая к себе негров. Те вяло поплелись навстречу лодкам, зашли по пояс в воду, взялись за борта, потянули… Плеск воды привлёк крокодилов – их гребенчатые спины замелькали в воде, в опасной близости от людей. Негры переполдолшились; гребцы принялись плашмя колотить вёслами по воде, отпугивая хищных рептилий.

Ниже по реке, в тростниках, приткнулся к берегу покосившийся на левый борт пароходик. Жиль, увидев, его, смачно сплюнул и выругался – оказывается, он собирался незамедлительно отбыть на этой посудине к низовьям реки. Но – судьба обошлась с планами бельгийского пройдохи безжалостно. Из диалога с усачом (беседа велась по-французски; Семёнову, не понимавшему на этом языке ни слова, шёпотом переводил Садыков), выяснилось, что незадолго до прибытия нашего каравана, начальник торговой станции решил предпринять вылазку вверх по реке. Шкипера на пароходе не было, судном командовал доброволец – вот этот самый усач по имени Эмиль. Тронулсь; но, не прошло и двух часов, как пароход наскочил на топляки, сорвал с днища десятлк досок и чуть не затонул под южным берегом. Общими усилиями, отчёрпывая воду, заливающую трюм, удалось довести судёнышко до центральной станции – где он и приткнулся у берега, в камышах. При этом новоявленный судоводитель ухитрился покалечить гребное колесо – и теперь инженер с «прииска» возится с починкой злосчастной посудины.

Обменявшись этой ценной информацией (пару беседа чуть не переросла в рукоприкладство – так энергично Жиль размахивал кулаками вблизи воинственно загнутых усов собеседника), спорщики вспомнили о русских. Чернокожие охранники поленились тащить поклажу на сухое место и свалили её в илистую грязь, сплошь покрывавшую берег. Русским было велено ждать возле тонущих в грязи тюков; конвоиры лениво наблюдали с сухого пригорка, время от времени обмениваясь гортанными возгласами.

* * *

– Сколько ж к примеру, на ишо тута гнить, Олег Иваныч? Сил боле нет, давайте уж удумаем что-нить! А то сидим как мышь под веником – и двинуться не моги! Не по нашему это, как хотите…

Забайкальцы совсем приуныли. Посадив пленников под стражу на Центральной станции, Жиль, будто и думать о нас забыл. Скорее всего, дело было в пароходе – ремонт затягивался, а отправлять нас на пирогах Жиль не желал категорически. Дни тянулись невыносимо; по вечерам из-за хижин, занятых неграми, доносился барабан и заунывное пение. Днём – никакого веселья, только жалобные вопли избиваемых палками чернокожих работников да окрики надсмотрщиков. Овчарок только не хватает – а то был бы концлагерь в чистом виде. Ежедневно происходили жестокие расправы, порой выливавшиеся в казни; провинившимся неграм обыкновенно перерезали горло тесаками, а иных вешали столбах, специально вкопанных между хижинами и бараками. Пару раз путешественники стали свидетелями возвращения карательных – а как их ещё назвать? – отрядов; те приплывали на лодках, конвоируя на Центральную станцию партии невольников. Несчастные были в кандалах, все, как один, избиты и крайне истощены. Гибли рабы во множестве; трупы никто не закапывал, предпочитая упрощённую процедуру похорон. Могильщиками служили крокодилы, собирающиеся к гнилому берегу на любой всплеск. Дешево, сердито, и бесплатная охрана: иначе как на лодке, по воде не ускользнёшь – а все лодки под строгим присмотром.

– Зачем бельгийцы устраивают такое мучительство? – допытывался у Семёнова урядник. – Положим, душегубов и у нас хватает, но чтобы так-то над людьми изгаляться – где ж это видано? Насмотрелись мы в Туркестане да в Китае, как тамошние чиновники простой люд тиранят – но чтобы эдак…

– А европейцы негров никогда за людей не считали. – лениво отозвался Садыков. Он лежал рядом с Семёновым на травке, в тени хижины. Делать больше было решительно нечего. О книгах или газетах никто и не вспоинал, понимая нелепость подобных претензий. Один лишь Садыков ухитрился припрятать клочок бумаги и огрызок синего карандаша – и карябал, что-то, таясь от караульных.

Поручик постепенно оправлялся от болезни, и Семёнов начинал уже прикидывать – а не последовать ли совету неугомонного урядника? Их шестеро сильных мужчин; охрана, при всей кажущейся строгости, мышей не ловит. Оружия, правда, нет, но урядник с оставшимся забайкальцем божатся, что в темноте, по тихому, придавят часового, а уж там… Семёнов верил – он насмотрелся на воинские ухватки казачков и понимал, что чернокожие горе-стражники даже пикнуть не успеют.

Останавливали два соображения. Во первых – Берта. С первого дня Жиль поселил свою недавнюю хозяйку отдельно. Путешественники лишь раз-два в день видели, как она выходит на прогулку – всегда под охраной двух здоровенных негров с палками, которые защищали белую госпожу от назойливости чернокожих обитателей станци. Но, решись Семёнов и его товарищи на побег – Берту пришлось бы отбивать.

Вторым соображением была судьба находок – того, ради чего экспедиция и отправилась в эти забытые Богом края. Статуя тетрадигитуса, металлическая картотека, планшет-тинтура, мешочек с «зернышками» – даже под страхом смерти Олег Иванович не стал бы бросать эти сокровища.

Вот и приходится гнить в осточертевшей хижине, кормить москитов, присматриваться, прислушиваться – а вдруг кто-нибудь из конвоиров проблтается о том, где предатель Жиль держит свои трофеи? Призрачная надежда – негры почти не владеют европейскими языками, из отдельных выкриков, вроде «Пошёл»! «Стой!» «Назад!» и обширного набора грязных ругательств, особой пользы не извлечь. Разве что, время убить; кроме этого, единственное доступное развлечение – беседа. О чём? Да о чём угодно.

– Случилось мне как-то пролистать книжонку англичанина Джона Ханта «Место негра в природе». – продолжал рассказывать Садыков, – Так сей учёный муж не стесняясь, утверждает: «Кроме примитивных представлений о металлургии у африканцев нет искусства. Они ментально пассивны и нравственно неразвиты, а также наглы, неосторожны, чувственны, тираничны, имеют хищную натуру, угрюмы, шумливы и общительны».

Казаки не поняли мудрёного слова «ментально» – но внимательно слушали начальство. Урядник, силясь вникнуть в учёную речь, даже приоткрыл рот.

– А другой британец, сэр Чарльз Дилке – между прочим, депутат парламента – так и вовсе заявил: «Постепенное уничтожение низших рас – это не только закон природы, но и благословение для человечества».

– Низшие расы? – Кондрат Филимоныч ожесточённо поскрёб в затылке. – А что, видал я, как английские моряки на банановых да иных кокосовых островах с папуасами обращаются: будто те не люди вовсе. Что хотят – отымают, баб сильничают, жизни решают почём зря. А офицеры аглицкие енти безобразия вовсе не замечают, быдто так и надоть.

– А им только этого и надо! – отозвался поручик. – Даже в газетах пишут без всякого стеснения: «…Ненависть к ниггерам, которая возникла на протяжении жизни всего одного поколения, теперь странно характерна почти для всех англосаксов, за исключением профессиональных и сектантских филантропов». Филантропы – это те, кто другим помогает, просто так, даром – поспешил пояснить Садыков, заметив тяжкое недоумение на лице кондуктора.

– Христа ради, значить. – глубокомысленно кивнул тот. – О душе радеют. Как же, доводилось повидать…

– Поручик прав – вступил в беседу Семёнов. – Насилие над чернокожими в их родных странах у англичан, да и у бельгийцев – их, можно сказать, дрессированных болонок – преступлением не считается. Некий Карлайл, юрист, так и утверждал: «Только жёсткая диктатура способна дисциплинировать ленивого чёрного «джентльмена» с бутылкой рома в руке, бесштанного, глупого и самодовольного». Или вот слова английского посла в Турции – «…Восточные люди физически и умственно определённо отличаются от нас. У них более низкая организация нервной системы, как у грибов или рыб».

– Так ить мы для них тоже, «восточные люди»? – поинтересовался Антип. Он редко участвовал в беседах, предпочитая отмалчиваться и слушать. – Что ж, православный человек для аглицкого или бельгийского жителя – вроде как поганка или какая иная растения?

– А ты что, сам не заметил? – хмыкнул урядник. – сидим тут в дерьме и киснем – чем не грибы? Вот, однажды Иркутске один мещанин начитался питербурхских журналов и решил у себя в подполе развести энти, как их… шипиньёны. А растить их надоть на свином дерьме пополам с опилками. Так у него дом до того этими шипиньёнами провонял – пройти мимо по улице срамно, хотя в Иркутске и без того улицы господским одеколоном не шибко поливают, всё больше помои выплёскивают. Или золотари – как едут со своей поганой бочкой, так непременно на мостовую энто самое вытрусят. А грибы получились вовсе даже мусорные – мелкие, бледные, на поганки похожи. И вкусу в их никакого – то ли дело грузди солёные! Закуска, доложу я вам, лучше и не придумаешь. И то сказать, экая глупость – грибы в подвале растить! Разве ж их в тайге не хватает?

Разговор перетёк на понятные и близкие темы. Собеседники, как обычно, сошлись на том, что русская пища заведомо лучше любого аглицкого и, паче того, африканского блюда. Жирафий язык, конечно, хорош, но пусть им подавится поганец Жиль; англичане – известное дело ненавистники православного народа, веры им нет и быть не может. Тем более – каким-то там бельгийцам, о которых добрые люди и слыхом не слыхали. Да и зачем это ещё народ такой – бельгийцы? Разве мало на свете иных проходимцев – цыган али полячишек?

Олег Иванович перевернулся на спину и, подложив руки под голову, уставился в белёсо-голубое небо. «Ну вот, ещё один день плена, и что делать дальше – совершенно неясно. Нет, хватит гнить, подобно иркутским шампиньонам – надо только дождаться, когда очередной отряд «Общественных сил» отправится на охоту за невольниками. Тогда на станции будет поменьше вооружённого народа, можно и рискнуть…»

– Герр Семёнофф! Майн готт, вы ли это? Не обманывают ли меня глаза?

Олег Иванович вскочил – и замер, как громом поражённый. За шипастой изгородью, отгораживавшей «тюремную» хижину, стоял Курт Вентцель – дочерна загорелый, осунувшийся, с ног до головы покрытый машинным маслом и угольной сажей.

* * *

Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.

«Привет тебе дружище Картошкин. Пишу после долгого перерыва, и письмо это моё может оказаться последним. Дела наши невесёлые; не вдаваясь в подробности, скажу только, что слуга нашей распрекрасной спутницы оказался сущим иудой. И теперь томимся мы в неволе, гадая, когда же «свобода нас встретит радостно у входа». Но дело идёт к тому, что место дамы в античном хитоне займёт размалёванный туземец с ассагаем; только вот радости узникам это, боюсь, не принесёт.

Но – по порядку. Вторую неделю мы сидим пленниками на Центральной станции реки Конго; более отвратительную дыру ещё поискать. Не стану расстраивать тебя здешними грустными обстоятельствами – скажу лишь, что не ожидал от европейцев, граждан такой просвещённой страны, как королевство Бельгия, столь чудовищной жестокости и бесчеловечности. Недаром говорят, что власть и деньги портят любого; в этой стране, где силой оружия можно добыть несметные богатства, власть развращает особенно. В глазах наших тюремщиков жизнь чернокожего аборигена не стоит ровным счётом ничего, и мне остаётся только радоваться своему цвету кожи; в нас эти звери видят хоть и бесправных, но все же человеческих существ, и обращаются с нами с некоторым пиететом. Что, тем не менее, не мешает нам испытывать тяжкие сомнения насчёт своей участи.

В первые дни нас раза три выводили на прогулку за пределы огороженного колючками клочка земли; потом эту манеру оставили, но до той поры я много чего успел увидать. Во время второй прогулки я наткнулся на меленькую вагонетку, на манер железнодорожной, валявшейся в бурьяне вверх колесами. Одного колеса не было; вагонетка напоминала останки странного животного. Далее громоздились ржавые части какой-то машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Я присмотрелся – непривычно встретить фабричный хлам в африканской глуши, – и тут пронзительно затрубил рожок. Мы живо обернулись: со стороны бараков бежали чернокожие. Раздался глухой гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось из-за решётчатой фермы с колесом. Кажется, там пробивают новую шахту – но более взрывы не повторялись, да и последствия этого единственного остались нам непонятны.

Пока я гадал о причинах взрыва, послышалось тихое позвякивание, заставившее меня оглянуться. По тропинке гуськом шли шестеро чернокожих – и каждый нес на голове небольшую корзинку с землей; тихий звон раздавался в такт шагам. Вокруг бёдер у них были обмотаны грязные тряпки; короткие их концы свисали сзади, словно хвостики. Можно было разглядеть все ребра, все суставы этих невольников – они выпирали, подобно узлам каната. На шее у каждого имелся железный ошейник, и всех шестерых соединяла цепь; её звенья, висящие между несчастными, ритмично брякали. Тяжело вздымались худые чёрные груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели под ноги. Они так и прошли на расстоянии вытянутой руки – не посмотрев на нас, с равнодушием, свойственным этим дикарям.

За этими первобытными созданиями уныло шествовал один из «обращенных» – зримый продукт, созданный силами нового порядка европейской цивилизации. Он волок ружье, держа его за середину – как бабы в деревнях носят коромысла без вёдер. Одет он был в грязнейший форменный китель, на котором не хватало половины пуговиц; штаны с успехом заменяла набедренная повязка, обуви не имелось вовсе. Заметив впереди белых, он торопливо вскинул ружье на плечо и постарался принять бравый вид. То была мера предосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и стражник, видимо, не сразу узнал в нас пленников. Подойдя ближе, он успокоился, ухмыльнулся, показывая большие белые зубы, бросил взгляд на вверенное ему стадо и нахмурился, словно обращая наше внимание на свою высокую миссию.

Мы обошли огромную яму и приблизились к деревьям, желая немного минутку отдохнуть под сенью их крон. Но не успели мы войти в тень – как увидели нечто такое, что напомнило о самом мрачном круге Дантова ада. Черные скорченные тела лежали и сидели между деревьями, прислоненные к стволам, распластавшись в высохшей траве, полустертые в тусклом свете. Позы этих несчастных свидетельствовали о боли, безнадежности и отчаянии. Эти люди умирали медленной смертью, это было ясно. Они, по сути, уже не были человеческие существа – лишь черные тени болезни и голода в зеленоватом сумраке. В тени деревьев я постепенно различал различать блеск глаз. Потом, бросив взгляд вниз, я увидел около своей руки лицо. Черное тело вытянулось, опираясь плечом о ствол; дрогнули, приподымаясь веки, и на меня уставились тусклые ввалившиеся глаза; огонек, слепой, бесцветный, вспыхнул в них – и медленно угас. Я не могу сказать о возрасте этого страдальца – порой непросто определить его у обитателя Чёрной Африки. Я протянул ему кусок морского сухаря – чёрные пальцы медленно его сжали. Человек не сделал больше ни одного движения, даже не взглянул на меня. Я обратил внимание – на шее несчастного была повязана какая-то белая шерстинка. Зачем? Где он ее взял? Был это отличительный знак, украшение, амулет? Я знал, что бельгийцы запрещают неграм не только отправлять свои языческие культы – но даже и выполнять обеты Христовой веры; и всё же мне казалось, что белая жилка на шее этого бедняги имеет некоторое отношение к его религиозным чувствам.

Неподалеку от дерева сидели, поджав ноги, еще два существа – до того угловатые и костлявые, что напоминали бесов с картин больных разумом художников. Один их этих чернокожих, с остановившимся, невыносимо жутким взглядом, уткнулся подбородком в колено; сосед его опустил голову на руки, как бы измождённый невыносимой усталостью. Вокруг лежали, скорчившись, другие; всё вместе это напоминало изображение чумного города или избиения пленников. Мы застыли поражённые ужасом, и вдруг один из этих несчастных пополз мимо нас, извиваясь, как червяк, не в силах приподняться на руках. Он добрался на реки, напился – и уселся, скрестив ноги, прямо на солнцепеке. Некоторое время спустя курчавая его голова поникла, и человек заснул прямо у уреза воды, нисколько не опасаясь дожидающихся своего часа крокодилов. Наверное, он вовсе не ценил жизнь, данную ему от бога и превращённую другими людьми – называющими себя цивилизованными – в адские муки.

Не знаю, поймёшь ли ты брат Картошкин – такой безнадёжностью повеяло на меня от всего этого – как и от встреченной ранее процессии, где процессии, где раб и оборванец, поставленный чуть выше соплеменников, помыкает ими, и так униженными до последней крайности! Господи, просвети нас – неужели это тоже люди? И неужели мы, подобно им, способны под действием невзгод опуститься до столь же ничтожного состояния?

Но – во всяком мраке рано или поздно забрезжит лучик света. Ты не поверишь, братец Картошкин, но здесь, в самом центре Африки, на забытой богом и цивилизацией Центральной станции реки Конго, нашему начальнику посчастливилось встретить доброго знакомца! Им оказался немецкий инженер-путеец, работавший когда-то в России. Зовут его Курт Вентцель; Олег Иванович познакомился с этим господином в позапрошлом году в турецкой Бассоре при весьма драматических обстоятельствах.

Так вот, этот Вентцель уверяет нас, что на Центральной станции назревает кровавый бунт. Это неудивительно – если вспомнить о жестокостях, которые тут творятся. Герру Вентцелю доподлинно известно, что в окрестностях в ожидании мятежа скапливаются мятежные племена – негры мечтают предать оплот своих мучителей огню. Бельгийцы встревожены – повстанцев возглавляет какой-то местный Емелька Пугачёв, прославившийся кровавыми беспорядками в других областях Свободного государства Конго.

«Вам бы радоваться, – скажешь ты, – ведь повстанцы намерены сокрушить вашу темницу!» Ан нет – заняв станцию, негры перво-наперво предадут смерти всех белых и подвергнутпыткам тех, кому не посчастливится угодить к ним в руки живыми. И вряд ли мы доживём до того светлого мемента, когда эти несчастные поймут, что перед ними – такие же пленниики, жертвы тех же тиранов.

Да и не поймут они, скорее всего ничего; для них любой белокожий – лютый враг; право же, насмотревшись на то, что творят здесь слуги Леопольда, я этому нисколько не удивляюсь. Помяни моё слово, братец Картошкин – ещё не один десяток лет на берегах реки Конго будут взрастать ядовитые всходы из этих проклятых семян.

Нападения племён ожидают со дня на день; герр Вентцель (который и сам возмущается рабскими порядками, заведёнными на станции) как может, торопится с ремонтом пароходика. Это единственный транспорт, на котором можно покинуть обречённую станцию – и, сам понимаешь, дружище Картошкин, все надежды связаны сейчас с этой трухлявой посудиной. Не буду утомлять тебя прощаниями – но если господь не даст нам более свидеться, помяни, при случае, добрым словом своего старинного приятеля.

Писано на центральной станции Конго, в заключении, бог знает какого числа месяца апреля сего, 1888-го года.

VII

«Государь император после осмотра кораблей Особого Тихоокеанского отряда, винтового клипера «Разбойник» и канонерской лодки «Кореец», нашёл их готовыми по всем частям».

Слова эти взяты из приказа по морскому ведомству, объявленному за неделю до того, как наш «Особый отряд» покинул Балтику. Ясным майским днём, обменявшись салютом с батареями форта «Милютин», идущий под шестью котлами «Кореец», на котором мне предстоит служить младшим радиотелеграфистом, пристроился за «Разбойником» – и отправился к берегам Дании, к Борнхольму, где в семи милях от маяка Хаммерн назначено рандеву с императорской яхтой «Держава».

Погода свежеет; ветер разошёлся до шести баллов, и командир канонерки, капитан первого ранга Остолецкий с озабоченным видом продиктовал мне первую эфирную мессагу – «при 80-ти оборотах в машине стали заметны перебои винтов». С клипера, выдержав паузу, отбили в ответ приказ снизить ход; на мачтах, как положено, взвилась гирлянда сигнальных флажков, но прежде чем они доползли до верха, я уже передавал капитану распоряжение флагмана. Хорошая всё-таки штука – радио!

Пока мы работаем голосом, через обычные карманные передатчики – благо дистанция позволяет. Скоро предстоит провести пробный сеанс радиосвязи с помощью корабельных искровых радиотелеграфных станций. Почти в точности скопированные с «Телефункенов» 1906-го года выпуска, агрегаты эти изготовлены в считанных экземплярах – по одному стоит на «Корейце» и «Разбойнике», и ещё один смонтирован на императорской яхте, с которой предстоит установить связь. А ещё четыре станции ждут своего часа в ящиках на борту клипера – их везут на Дальний Восток, чтобы там, на месте поставить на корабли Сибирской флотилии.

Мне уже во сне снится «Перечень составныхъ и запасныхъ часей и установачного матерiала, входяшихъ въ снвбженiе малыхъ радiостанцiй корабельнаго типа образца 1888 г.»:

1. Одноякорный умфомеръ, наиб. Разм. – дл. 40 см, шир. 30 см. выс. 35 см.

2. Двухполюсный выключатель – дл. 20 см. шир. 15.са.

3. Индукторъ.

4. Ключъ типа A, E, G.

5. Регулирующий реостатъ.

6. Пусковой реостатъ.

7. Катушка с добавочнымъ сопротивлениiем.

8. Выключатель.

9. Искровой разрядникъ.

10. Трубчатый приборъ ждя измѣренiя самоиндукцiи.

11. Батарея изъ 16-ти лейденскихъ банокъ.»

И ещё пара сотен пунктов – в том же духе. Да и как забудешь, когда своими руками раскладывал три комплекта этого добра по узким, дубовым ящикам, обитым изнутри от сырости и сотрясений листовым свинцом, кожей и войлоком?

Вместе с грузом, с нами во Владивосток направляется компания молодых специалистов – вчерашние студенты, энтузиасты из поповской «эфирной лаборатории». Этим ребятам, меньше чем за год создавшим для Росиии пятнадцатилетний отрыв от всего мира в области радиосвязи, было сделано предложение, от которого нельзя отказаться. И теперь, надев погоны младших инженеров-механиков (к этому десятому классному чину полагается еще и личное дворянство), они стали первыми морскими радиотелеграфистами. Во время плавания по долгому маршруту – через Атлантику, Магеллановым проливом, и далее, через Тихий Океан, – будущим «богам эфира» предстоит набить руку на ключе, да и вообще, попрактиковаться в новой специальности.

Кроме стажёра-радиста, вчерашнего студента московского Императорского Технического училища Серёжи Затворова, на «Корейце» пребывает еще четверо его коллег, таких же недавних студиозусов. Они будут работать по очереди, чтобы к прибытию на Дальний Восток вполне освоиться с капризной аппаратурой.

Я же, как и в прошлом году, приставлен к «хайтеку»: рации и радиолокатору. Радар пришлось поставить не на флагманском «Разбойнике», а на «Корейце» – у нас не нашлось кабеля достаточной длины, чтобы дотянуть его до фор-марс клипера, где собирались смонтировать вертячее коромысло антенны.

Ещё в моём хозяёстве – пара ноутбуков, видеокамера и цифровой фотик. При проходе Магеллановым проливом, предстоит тщательно фиксировать в цифровом виде результаты промеров глубин и очертания берегов. Русский флот готовится к крейсерской войне с Британией и, если она всё-таки начнётся, то хорошее знание этого неторного пути с Атлантики на Тихий океан станет критически важным.

Вместе со мной при электронике состоит Воленька Игнациус – то есть простите, Вольф Васильевич Игнациус, гардемарин выпускного специального класса Морского Училища. Просился он, правда, на «Разбойник», где десять лет назад служил минным офицером его старший брат – кают-компании клипера до сих пор украшена морским пейзажем его кисти. В настоящее время Василий Васильевич на «Вестнике», на той же Сибирской флотилии. Так что у нашего друга есть все шансы скоро повидать старшего брата.

Итак, Воленька пошёл в кругосветку на борту «Корейца», что будет зачтено ему, как летняя корабельная практика. И, неожиданная радость – выпускные экзамены ему предстоит сдавать не училищным церберам, а офицерам канонерки.

Весь этот год Воленька не вылезал из фотолаборатории Болдырева и мастерских, где Никонов доводил до ума мины и готовил к испытаниям щитовой трал. К огорчению гардемарина Игнациуса, испытания эти состоятся без него; хотя назначение старшим фотографической части Особого отряда вполне искупает это достадное обстоятельство. В нашем багаже – несколько пудов вонючих реактивов, хрупкие фотокамеры, а так же запас новой гибкой фотоплёнки. Её выпуск налажен ещё зимой, в полном соответствии с патентной привилегией господина Болдырева. Летом первые образцы, заменяющие хрупкие стеклянные фотопластинки должны поступить в коммерческую продажу.

Николка с Георгием заведуют элект роникой на «Разбойнике». Радара у них нет, но компьютеры тоже требуют забот, да и с искровой станцией хватает возни. Мы по очереди несём вахту за ключом – знали бы вы, чего мне стоило освоить морзянку и научится работать с этим архаичным приспособлением!

Но я отвлёкся. Расстояние в пятьсот семьдесят семь миль отряд пробежал меньше, чем за трое суток. Связь с императорской яхтой установили с первой попытки, так что в точку рандеву корабли прибыли практически одновременно. Морзянку с «Державы» мы стали принимать почти на двухстах милях – неплохой результат, если учесть, что год назад никто на флоте не слышал о радио. В нашей истории один из первых практических радиосеансов был проведен на расстояние в четырнадцать кэмэ от берега – во время манёвров в 1899 году близ Севастополя удалось поддерживать радиосвязь с броненосцами «Георгий Победоносец», «Три Святителя» и минным крейсером «Капитан Сакен». Наши достижения выглядят посолиднее – а ведь мы идём с опережением в одиннадцать лет!

В пять часов пополудни сигнальщики заметили яхту, идущую девятиузловым ходом под брейд-вымпелом государя. Отряд вступил в кильватер, держась в четырёх кабельтовых за мателотом. Через два часа к нам присоединилась «Царевна»; по сигналу с «Державы» «Кореец» встал в кильватер гостье, и теперь мы следовали двумя параллельными колоннами. Корабли оживлённо обменивались морзянкой – в эфире стоял треск и писк, и только «Царевна», обделённая плодами прогресса, молчала, угрюмо отмахиваясь флажками.

Назавтра пришли в бухту Киогэ, где и встали на якорь. В полдень в бухту вошла третья яхта – на это раз датская «Даннеборг» под брейд-вымпелом короля этой страны. Кроме него, на яхте находилась ещё одна венценосная особа – король Сербии Милан Первый Обренович.

Услышав за пару дней о намечающейся встрече с сербским владыкой, Никол растерялся. Я давно знал, что мой друг находится в отдалённом родстве с династией Обреновечей – его мать, умершая несколько лет назад от чахотки, приходилась племянницей основателю династии, князю Милошу Обреновичу. Нынешний сербский король доводился князю внучатым племянником, а значит, Никол – сколько-то там юродный брат коронованной особы. Ещё на самой заре нашего знакомства он показывал мне фотографию матери: та покинула Сербию вместе с семьёй, спасаясь от преследования турок. Сперва жила в Италии а потом, когда Греция получила свободу – перебралась с родственниками в Афины. И совсем, было, собралась на родину – но тут на рейде появился русский военный корабль.

Отец Николки, нынешний командир «Разбойника», Дмитрий Петрович Овчинников, познакомился с будущей супругой в греческих Афинах, куда двадцатилетний мичман только-только начинавший службу, попал на борту клипера «Крейсер». Их роман был стремителен; несмотря на то, что флотским офицерам запрещалось вступать в брак до двадцати трёх лет (да и потом, до двадцати девяти, на это требовалось разрешение командира, подкреплённое справкой о наличии у жениха в банке пяти тысяч рублей – морской офицер обязан достойно содержать супругу!) история эта завершилась вполне счастливо. Мичман получил личное разрешение Александра Второго на брак: его супруга с тех пор ни разу не покидала Россию и не встречалась со своей сербской роднёй.

Можно не сомневаться, что встреча Николки и его отца с венценосным родственником входит в планы царя. Насколько я понимаю, Россия в обозримом будущем, не откажется от планов на Балканах, так что родственные отношения офицера русского флота с сербской королевской династией наверняка станут скромным, но крепким кирпичиком в грандиозном здании Имперской политики. Авторы жанра альтернативной истории уверяют, что увенчать эту постройку должен крест на куполе Святой Софии – что ж, не имею ничего против…

* * *

Если на только что построенном «Корейце» радиоустановка запитывалась от корабельной динамо, то на «Разбойнике», гальваническое хозяйство которого оказалось чрезвычайно сложно приспособить для новых целей, пришлось смонтировать отдельную динамо-машину. Её приводил в действие новенький газовый двигатель системы изобретателя Огнеслава Костовича, серба по национальности. Георгий знал, что работы этого инженера, как и многих других – того же Меллера или Яковлева, – щедро финансировались соответствующим отделом Д. О. П. Этот отдел «раскручивал» – как выразился Иван, – те проекты отечественных изобретателей, что в предыдущей версии истории были востребованы с запозданием, а то и вовсе легли под сукно. Кроме того, этим Кулибиным и Левшам подкидывалась кое-какая техническая информация «на опережение» – в гомеопатических дозах, чтобы не убить в них энтузиазм первопроходцев. В результате, двигатель Костовича был запатентован сразу же по изготовлении первого действующего образца, а уже через пару месяцев появился первый серийный мотор.

Без серьёзных доработок не обошлось – двигатель Костовича в первоначальном варианте имел подогреваемый, на манер котла паровой машины, бензиновый бак (Костович называл его «газовым аппаратом»). Топливо, испаряясь в нём, поступало в «запально-клапанные коробки» между парами горизонтальных оппозитных цилиндров, работавшие одновременно и карбюраторами и камерами сгорания. Система вышла пожароопасной и чрезмерно громоздкой, что и помешало ей получить признание в предыдущей версии истории. Но, изучив схемы бензиновых двигателей потомков, сербский инженер серьезно переработал своё детище. На испытаниях движок уверенно выдал 50 лошадиных сил; изобретатель клялся и божился, что поднимет мощность до ста, уменьшив при этом вес раза в полтора против нынешних пятнадцати пудов.

Серб оказался для Д. О. П. настоящей находкой; сейчас он доводил до ума второй серийный образец двигателя внутреннего сгорания, не прекращая работ над дирижаблем «Россия», для которого этот мотор и создавался. Воздухоплавательный проект (не законченный в нашем варианте из-за чиновничьей волокиты и нехватки средств) развивался полным ходом; перед отплытием Особого Тихоокеанского отряда, на Охтинской верфи достраивали жёсткий каркас воздушного корабля. Костович рассчитывал поднять его в воздух уже осенью, и Георгий надеялся по возвращении из заграничного плавания пролететь над Петербургом на первом русском дирижабле.

Пока же двигатель Костовича приводил в движение динамо-машину на «Разбойнике». Пуск радиопередатчика, или как его называли, «отправительной эфирной станции», всякий раз становится целым событием. Сначала старший радиотелеграфист (инженер-механик Федя Оладушкин, розовощёкий, с девичьим пушком на щеках, до сих пор неловко чувствующий себя в мундире) даёт сигнал мотористу-кондуктору в «генераторную». Там начинался аврал – кондуктор-моторист вместе с приставленным к нему матросом раскручивают большой, похожий на велосипедное колесо маховик. В бронзовых цилиндрах вспыхивает смесь керосина со спиртом и двигатель принимается тарахтеть, плюясь за борт вонючим дымом. Дождавшись, пока мотор прогреется и заработает ровно, кондуктор включает возбуждение генератора, и на щитке загоралается угольная лампа Эдисона.

Наступал черёд Феди – тот включает пусковой реостат и запускал двух с половиной киловаттный умформер. Прибор гудит – сначала басовито как слон, потом всё выше и выше – и телеграфист помалу выводит реостат. Чуть поспешишь – охнуть не успеешь, как сгорят тонкие проволоки обмоток. Придавленный ответственностью Федя покрывается потом, стараясь сдержать невольную дрожь в руках, наизусть, как молитву, шепчет инструкцию:

«…затѣмъ медленно выводятъ пусковой реостатъ, пока якорь умфомера не придетъ во вращенiе; останавливаются и ждутъ, пока якорь не разовьетъ полнаго числа оборотовъ, послѣ чего выводят реостатъ быстрѣе.

Если, выводя сопротивленiе на реостатѣ, скользящiй рычагъ поставили на пятый контактѣякорь все еще не начинаетъ вращаться, то слѣдует немедленно быстрым движенiемѣ ввести реостатъ и выключить его, переведя на первый холостой контактѣ; после чего убѣждаются в исправности отдѣльных частей и правильности соединенiй…»

За стеной тарахтит «газовый мотор», сотрясая тонкие перегородки противной мелкой дрожью. Матросы на палубе озираются на хозяйство Оладушкина с почтением, стараясь на всякий случай, поскорее миновать радиорубку, от которой вверх, через белые грибки фарфоровых изоляторов тянется к мачте металлический тросик. Его жилы, крашеные в чёрный цвет, кое-где вытерты – из-под под краски тускло желтеет бронза. Тросик успел намозолить глаза и боцману и старшему офицеру; матросы без устали проклинали непонятное приспособление. Как известно, любой металл на военном корабле может находиться в двух состояниях – либо надраенным, либо покрашенным. Драить длиннющий тросик, прихотливо развешанный на головокружительной высоте оказалось делом немыслимым; приводить же в порядок лишь ту часть, что висит над самой палубой, не позволяла флотская пунктуальность. Оставалась краска. Но она никак не желала держаться на скрученных жгутом бронзовых жилках; там, куда можно было дотянуться кистью, тросик беспрерывно подкрашивали, но краска быстро облуплялась, бесстыдно обнажая металл. На «Корейце» была та же проблема; Иван как-то заметил, что вопрос с защитой антенны, наверное, как-то решался, да вот беда – в технических документах, с которыми работали создатели радиостанции, об этом нет ни слова. Видимо, когда лейтенант Рейнгартен составлял своё «Описанiе радиостанцiи системы «Телефункенъ» образца 1907 г», это вопрос давно уже был решён, перейдя в категорию очевидных. И вот поди ж ты… а сколько таких «мелких проблем» предстоит ещё решать в процессе освоения «наследия потомков»? И, наверное, поважнее, чем способ окраски корабельной антенны…

Но это всё потом. А пока – визжит умформер; «излучающая сеть» с громом и треском посылает в эфир радиоволны. Оладушкин, убедившись, что деликатное хозяйство исправно работает, берётся за настройку – крутит массивные ручки на массивной деревянной, лакированной панели. Ручки эти таковы, что провернуть их может только взрослый, в полном соку мужчина – вчерашнему студенту приходится нелегко. Время от времени Федя оставляет этот тяжкий труд и принимается трясти тонкими пальцами пианиста.

При самом большом везении, пуск радиотелеграфной станции занимает не меньше четверти часа; в результате всей этой кутерьмы корабли отряда обеспечивалась связью на расстоянии не более полутора сотен морских миль. И Оладушкин и Георгий, всякий раз наблюдавший за ритуалом пуска установки, и остальные «радисты», ожидающие своей очереди поработать, знали, что теоретически для радио нет границ. Но пока в их распоряжении лишь такие примитивные устройства, это так и останется теорией. Эфир ещё только предстоит покорять.

Во время стоянки в Копенгагене клипер посетили датский и сербский короли в сопровождении Российского императора. Всем троим показали станцию «эфирного «беспроволочного телеграфа», каковыми будут оснащаться все корабли и суда Императорского флота – и надо было видетб изумление на лицах гостей! Впрочем, на лице императора Александра было, скорее, выражение торжества – ведь это он сумел преподнести сюрприз своим венценосным собратьям.

* * *

Должен признать – если в истории флота и техники я худо-бедно ориентируюсь, то в области политической истории конца девятнадцатого века у меня зияет чёрная дыра. Или белое пятно – как кому нравится. И это, конечно, непростительно – ведь я в этом самом конце девятнадцатого века и живу. Мог бы, кажется, открыть инет и почитать…

Шизофрения, чувствуете? «Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша….»

Я на полном серьёзе полагал, что раз Сербия – то значит братушки-славяне, першие кореша. А датский король вроде как довесок – предоставит площадку для переговоров и отползёт себе в уголок, не отсвечивая.

И – надо было видеть, с каким ехидством поучали меня Волька и Никол! Хорошо хоть, хватило ума не соваться сразу с расспросами к Жоре…. то есть, прощения прошу, к Великому князю Георгию Александровичу. Вот стыдоба-то была бы…

В общем, главным действующим лицом оказался как раз датский король. Это наше время Дания – это так, скульптура Русалочки и Ганс Христиан Андерсен. А в здесь эта страна – довольно весомый субъект мировой политики и, к тому же, она крайне дружественна России. Родственные связи – великое дело: нынешняя императрица, Мария Фёдоровна в девичестве Дангмара Датская, принцесса этого маленького, но гордого государства. С ней я знаком лично – нас представляли императрице в марте прошлого года, после покушения и московских событий. Помнится, она произвела на отца двойственное впечатление, а мне вот показалась симпатичной. Это ей мы с Николом обязаны таким спешным зачислением в Морское училище.

Супруга императора не слабо влияет на политику империи. Дания – давний союзник России, ещё со времён Петра Великого, а охлаждением отношений между с Германией, из которого и получилась в изрядной степени Первая Мировая, мы во многом обязаны именно Дангмаре. Она, видите ли, никак не могла простить злобным тевтонам череды прусско-датских войн из-за герцогств Шлезвиг и Гольштейн, в которые ухитрилась встрять ещё и Австро-Венгрия – где имение, а где вода! Что за бес европейской политики понёс австрияков вокруг всей Европы, в чужие, северные воды, я толком не разобрал, а только вложили им датчане классно – что не помешало подданным Франца-Иосифа объявить морской бой у Гельголанда своей победой.

В-общем, царствующая императрица занимает в Санкт-Петербурге неофициальный пост главы антигерманской партии. И это грустно – учитывая «тёплые» отношения с Британией и всё то, что может принести двадцатый век с его мировыми войнами. Я надеялся, что отец с дядей Макаром смогут повлиять на императора… объяснить ему, что ли…

Не могу сказать, что вовсе потерял эту надежду. Конечно, отец уехал в Африку, а дядя Макар с головой ушёл в свои медицинские проекты – но, насколько мне известно, государь внимательно изучает сведения о мировой политике, полученные из будущего. Вот и сейчас – зуб даю, он не просто так устроил эту встречу с датским королём и этим уродом Обреновичем!

Да простит меня друг Николка за то, что я дурно отзываюсь о его родственниках – но такого упыря ещё поискать! Карточный шулер, убийца, развратник, душитель патриотизма и в довершене списка – мелкий шантажист. Эти милые грешки можно было бы, наверное, простить, а то и обернуть к пользе дела – удобно, когда на главу государства есть столько компромата! – если бы Николкин дальний родич не продался бы с потрохами австриякам. Если история пойдёт своим чередом – в следующем году Милана Обреновича должны избавить от короны и выдворить из страны, так что его присутствие на сегдняшней встрече – нечто вроде сигнала австрийскому императору. Мол, знай, что у нас за вундервафля в рукаве – и заранее трепещи!

В Копенгагене нас с Николкой и Георгием переправили на датскую яхту. В её роскошном салоне мыустроили для коронованных особ лекцию на тему «что такое послание из будущего и с чем его едят». На её фоне особено пикантно прозвучало сообщение Александра о том, что «мой дорогой венценосный брат, вот этот юный гардемарин – на самом деле ваш родственник». Не знаю, что подумал Милан – а у меня в душе шевельнулось эдакое предчувствие. Как говорил один мультяшный персонаж – это «ж-ж-ж» неспроста…

На этом тема родственных связей Николки Овчиникова и династии Обреновичей сошла на нет, а нас засыпали вопросами. Спрашивали в основном, короли, иногда вставлял свои пять копеек Александр. Государь с самого начала заявил, что знания, которыми располагает гардемарин Семёнов во-первых неполны, а вторых – представляют собой важнейшую государственную тайну Российской Империи. И потому мне было дозволено отвечать только на те вопросы, которые сам царь сочтёт уместными. Через полтора часа я был выжат, как лимон. На датского короля жалко было смотреть – он то бледнел, то покрывался красными пятнами, то принимался нервно комкать снятые перчатки, чтобы скрыть дрожь в пальцах. А вот поганцу Обреновичу хоть бы хны – он, по моему, даже заскучал. Может он, и правда такой дурак, как о нём пишут? На вопросы о личной судьбе любого из европейских монархов батюшка-государь отвечать запретил – и видел бы вы как тревожно забегали глаза у короля Христиана! Мол – знает, знает медведь русский, про всё, что случится на много лет вперёд; знает – и молчит…

Что, страшно, салака датская? Погоди, то ли ещё будет!

А потом я запустил ролик о полётах в космос. Его мы с Никоновым подготовили ещё давно, в Питере, для слушателей особых классов, и теперь Государь решил попотчевать им своих августейших гостей.

Это что, тоже было спланировано заранее? Кто бы сомневался…

Нет, ну точно – «Бриан-голова! Я бы ему палец в рот не положил!»

На шоу, кроме венценосцев присутствовало еще десятка два лразнообразных личностей из свиты монархов. И я не я буду, если завтра же пересказ этой беседы не появится в половине европейских газет, а кое-кто из этих лощеных адъютантиков не заработает на виллу в Швейцарии! Ну или хотя бы на бриллиантовое колье для очередной содержанки. И не может быть, чтобы наш государь об этом не подумал заранее… значит – расчёт? Нет господа мои, политику оставьте себе. А я лучше с радио возиться буду. Или якорь точить. Или макароны продувать. Для нервов, знаете ли, спокойне́е.

Уже на «Корейце», нас с Воленькой порадовали: во время стоянок в иностранных портах нам запрещено сходить на берег, иначе как в сопровождении офицера и двух вооружённых револьверами унтеров.

Не, ну добрые же дяденьки! Могли и в бронированной камере запереть…

VIII

Пароходик отполз мили на две вниз по течению. На берегу угрюмо колыхалось багровое зарево – там умирала Центральная Станция реки Конго. Плотная завеса тумана не могла скрыть пламя, бушевавшее на берегу; на фоне огня мелькали люди, и карабин в руках бельгийца-надсмотрщика дёргался, посылая смерть фигурам цвета эбенового дерева, с миндалевидными щитами и связками копий.

В самый последний момент Вентцель всё же заставил пароход сдвинуться с места. Машина запыхтела, проворачивая единственное решётчатое колёсо на корме и судёнышко отошло от берега, подняв со дна клубы илистой мути. Крокодилы, отдыхющие у берега, расползлись подальше от пыхтящего, шлёпающего плицами чудища.

Пока немец заканчивал ремонт, носильщики под присмотром вооружённых бельгийцев (Жиль, отстранивший начальника станции от дел, не доверял чёрным воякам), грузили на судно всё ценное. И в первую очередь – захваченное имущество русской экспедиции. Пленников переправили на борт заранее, и на счастье, не стали запирать в трюме. Ночь предстояло коротать на полубаке, возле кургузой медной мортирки с клиновым затвором, под охраной двух негров с ружьями. Пароход должен был отойти с утра, чтобы при свете дня преодолеть коварные песчаные косы, полусотней миль ниже по течению.

А ночью племена пошли на штурм.

Всех надёжных солдат и, разумеется, всех белых предусмотрительно переправили на пароход, так что мятежникам противостояли вооружённые чем попало работники плантации да пара десятков негров-стрелков со старыми пистонными ружьями. Их смели сразу – и тут же вспыхнули хижины «концлагеря», а вскоре ревущее пламя взметнулось над шахтными бараками. Огонь в считанные минуты охватил вышку подъёмника; с берега неслись адские вопли, завывания, крики боли и ужаса. Но Жиль, как и перепуганный комендант станции, только наблюдали как погибают в огне люди и брошенное имущество. С пароходика вразнобой застучали винтовки – толпа, бросившаяся, было, к берегу, отхлынула. Хотя, можно было и не стрелять: днища пирог предусмотрительно пробиты, а в воды Конго никто не рискнёт сунуться – крокодильи спины не видны в тумане, но они здесь, мерзкие чешуйчатые твари ждут своего часа.

Центральная станция погибала в огне и крови, а пароходик, деловито попыхивая машиной, направился вниз по течению – будто пассажиров его не касалось то, что творилось на берегу.

Судно успело отойти совсем недалеко. Туман в западной стороне поднимался над водой, открывая вид на реку. Устроившиеся на полубаке пленники увидели на середине течения крошечный островок, поросший ярко-зеленой травой и камышами. Посредине торчало низенькое корявое дерево; когда пароход приблизился, стало заметно, что от холмика вниз по течению, тянется длинная песчаная коса, скорее цепь островков, едва-едва поднимающихся над водой – они виднелись отчётливо, как под кожей спины выделяется позвоночный столб. Пароходик принял правее; протока между отмелью и северным берегом реки сузилась, берега вплотную подступили к судну. Охранники тревожно переглядывались, клацая затворами; возле мортирки завозился матрос.

Слева тянулась длинная мель, а справа высился крутой откос, сплошь поросший кустарником. Над ним башнями возвышались деревья; их ветки низко нависали над водой, будто лесные гиганты протягивали с берега сучья – изломанные болезнью руки. До вечера было еще далеко, но лес казался пасмурным; широкая полоса тени лежала на речной ряби.

На нос, перепрыгивая через ноги пленников, пробедал полуголый негр с полосатым красно-белым шестом. Пароходик замедлил ход и теперь еле полз. Из люка доносились голоса и гул пламени в топках – это котлы питали паром машину, установленную ближе к корме. Над палубой высилась надстройка – два домика из тикового дерева, с дверями и окнами. Между ними висела на столбах лёгкая крыша. Высокая, тонкая, крашеная в чёрный цвет труба, протыкала её, а перед трубой приткнулась дощатая будка, служившая рулевой рубкой. За её стёклами мелькал профиль Вентцеля.

Садыков, сидя у правого фальшборта, хорошо видел внутренность рубки. Кроме Вентцеля, там находился рулевой – атлетически сложенный негр, судя по серьгам и украшениям, из какого-то приморского, берегового племени. Он вёл пароход с самоуверенным, даже надменным видом; но стоило немцу отлучиться хоть на минутку, как чернокожий немедленно пугался, принимался вертеть головой, и калека-пароход тут же начинал рыскать на курсе. Поручик всякий раз подбирался, ожидая удара, толчка от посадки на мель – но ничего, обходилось.

Стоящий на носу негр то и дело опускал в воду шест; река становилась мельче, по мере того, как берега подступали к судовому ходу. Вдруг чернокожий матрос без звука растянулся на палубе; шеста он не бросил, и тот, шлёпая, волочился по воде. Рулевой испуганно вскрикнул и присел, втянув голову в плечи, и теперь поручик видел в окне рубки только его макушку. Садыков обернулся к берегу – и в глазах его зарябило. Воздух наполнился мелькающими чёрными палочками – они летели из кустов и, почти все, бессильно падали в воду. Лишь немногие долетали до парохода – свистели над головами пленников, падали к ногам, тыкались в надстройки. На правом берегу, откуда лился этот дождь, стояла угрожающая тишина. Слышались только тяжёлые шлепки колеса о воду да стук долетевших палочек.

– Стрелы! – завопил поручик. – Прячьтесь за надстройку, стреляют только с правого берега! К левому борту, скорее!

Вентцель с револьвером в руке выскочил из машинного отделения; за ним с винтовкой следовали Жиль и ещё трое белых. Дурак рулевой приплясывал возле штурвала, жуя губами, словно взнузданная лошадь. Пароходик полз футах в десяти от берега – стоит рыскнуть вправо, и…

Вентцель метнулся в правому борту и отшатнулся, увидав в листве, на уровне со своим лицом чужую харю: ослепительные на чёрном белки, зрачки в упор. И вдруг кто-то сорвал пелену, застилавшую зрение: инженер увидал в полумраке, посреди переплетённых ветвей обнажённые чёрные торсы, руки, курчавые головы, налитые лютой злобой глаза – в кустах кишели люди. Ветки раскачивались, трещали, из-под их укрытия то и дело брызгали стрелы. Вентцель отскочил в рубку, едва не упал, споткнувшись о высокий порог, и кинулся закрывать ставень на правом окне.

– Прямо держать! – заорал он на рулевого. Тот ещё больше втянул голову в плечи. Казалось – сейчас бросит штурвал и кинется наутёк.

– Давайте мы поможем, герр Вентцель!

Немец недоумённо обернулся; на пороге рубки стоял Семёнов, и с ним ещё один русский – кряжистый, средних лет, здоровяк.

– Мы все в одной лодке, не так ли? Поверьте, нам тоже не хочется попадать к этим скотам.

– Назад! – резкий окрик. Это Жиль; щека расцарапана, «Веблей» пляшет в руке. – А ну, в трюм, а не то…

– Ш-ш-ших – бац!

Жиль едва успел отпрянуть – в фальшборт вонзилось копьё, метко брошенное из кустов. И сразу, молчавший до этой минуты правый берег огласился адской какофонией. Пароход дёрнулся к отмели – негр-рулевой бросил штурвал и, тоскливо завывая, пополз прочь из рубки, Жиль безумными глазами смотрел на него, медленно поднимая револьвер – и тут второй русский бросился на бельгийца. Жиль отпрянул, увернулся от выставленных рук и надавил на спуск. Голова Кондрат Филимоныча мотнулась назад, выбросив облачко кровавых брызг, но револьверная пуля не могла остановить инерцию могучего тела – сбитый с ног, бывший стюард, в обнимку со своей жертвой полетел через ограждение, в воду. Садыков ахнул и кинулся к борту – ничего, только полоса мути между пароходом и опасно близкими отмелями. Лишённое управления, судёнышко катилось влево, рулевой скулил, скребясь ногтями о планширь – тоже хотел прыгнутьза борт. Семёнов, решительно отодвинув впавшего в ступор немца, шагнул в штурвалу.

– Герр Вентцель, командуйте, не стойте столбом! И прикажите раздать моим людям оружие, пока эти павианы не полезли на палубу!

Вентцель в ужасе заорал: «Вы что, умеете править рулем?» но Олег Иванович схватил его за отворот рубашки и хорошенько встряхнул. Инженер опомнился:

– Держите прямо, герр Семёнофф, и, ради бога, подальше от правого берега!

И выскочил из рубки. Стрела клюнула его в плечо, Вентцель смахнул её рукой, как надоедливую муху, три раза выстрелил из «бульдога» в гущу кустов. В ответ раздался свирепый вой, гуще полетели стрелы – и немец нырнул за надстройку.

Что-то мелькнуло, грохнулось в ставень – тот покосился и повис на одной петле. Белый матрос с ружьём, стоявший за ставнем, неуверенно шагнул к фальшборту. Винтовка полетела за борт; её владелец, охнув, повалился поперёк порожка рубки. Олег Иванович, боясь отвести взгляд от реки, крутил штурвал, но через пару секунд босые ноги (обувь у пленников отобрали, опасаясь побега) ощутили тёплое и мокрое. Семёнов глянул вниз – лежащий перевернулся на спину и смотрел прямо на него; обеими руками он сжимал древко копья. Острие вонзилось под ребра, на боку зияла страшная рана. Ступни Семёнова были все в крови, а под колонкой штурвала растекалась блестящая лаковая темно-красная лужа. Умирающий попытался что-то сказать, и тут по телу прошла судорога, голова дёрнулась, дважды ударившись о стену.

Семёнов торопливо отвёл глаза, борясь с подступающей тошнотой – кончено…

Снизу доносился грохот тяжёлых башмаков по железному настилу – на палубувыскочил европеец с охапкой разномастного оружия. Над головой у негосвистнула стрела; пригнувшись, боком, по крабьи, европеец пробрался за рулевую будку и с грохотом свалил ношу на палубу. К нему тут же кинулись забайкальцы с Антипом.

– Господа русские, извольте пропустить даму!

Поручик обернулся. Ну конечно – мадемуазель Берта с великолепным презрением, не обращая внимания на стрелы, шествует вдоль левого фальшборта.

– А ну-ка, позвольте…

Урядник послушно отодвинулся; он успел извлечь из груды шашку и револьвер, и теперь, зажав клинок под мышкой, торопливо насыщал барабан латунными цилиндриками патронов. Берта наклонилась, вытащила из-под других винтовок семёновский «лебель» с телескопом.

– Мсье Олег, надеюсь, вы не против?..

Олег Иванович хотел ответить – и в этот момент на носу парохода грохнуло. Бак затянуло белым, остро воняющим серой, дымом; на берегу завыло, заулюлюкало. «Мортира – подумал Семёнов». – Интересно, попали куда-нибудь? Вряд ли – до берега шагов пятнадцать не больше, не прямой же наводкой стрелять – бухнули наудачу…»

Пароход неожиданно рыскнул вправо. Раздался пронзительный скрежет – посудина с ходу проскребла скулой по затопленной коряге. Семёнов мотнулся, едва удержавшись на ногах, закрутил колесо штурвала… поздно! С нависающих ветвей на палубу уже сыпались полуголые, цвета эбенового дерева, тела.

– А сарынь на кичку! – взревел урядник. – Пусти-кося, вашбродь, ща мы их, нехристей обезьянских!

Чернокожие воины, улюлюкая, не по-людски завывая, кинулись в бой. Навстречу захлопали револьверы; трое или четверо упали, остальные в нерешительности замерли, а за их спинами с ветвей на палубу сигали новые фигуры.

– Рубай их в пёси, станишники! – поддержал казака Антип. – Круши в хузары!

«Взбесившийся вентилятор… – ошарашенно подумал Семёнов. – Механическая косилка, самолётный пропеллер – вот только диск его почему-то брызгает во все стороны красным…»

Олег Иванович не забыл фехтовальных тренировок с Корфом; в экспедиции он пару раз видел, как казачки, от нечего делать, упражнялись с шашками, да и в той, прошлой жизни немало насмотрелся на мастеров исторического фехтования. Но тут фехтованием и не пахло – по сути, боя вообще не было. Русские будто не заметили чернокожих воинов, пытавшихся с щитами и копьями заступить им дорогу. Веера алых капель, стальная карусель – три шашки вмиг очистили палубу от нападающих. Последние четверо сомкнулись на корме, в отчаянной попытке задержать отставного лейб-улана. Какое там – тот и не заметил сопротивления. На пароходе вдруг сделалось пусто, только нёсся с берега разочарованный, горестный вой, и продолжали густо лететь стрелы. Ими, как странной, мутировавшей растительностью, оброс весь правый борт: десятки чёрных тростинок торчали из стен надстроек, валялись по палубе, трещали под ногами. То и дело стрела клевала в плечо, скользила по волосам или щеке, оставляя кровавую царапину – большинство этих «снарядов» не могли даже пробить плотную ткань.

«Зачем они стреляют? – мелькнула мысль у Садыкова, так и стоящий за рубкой с незаряженным винчестером. – Такой былинкой и кошку не убьёшь… а может, стрелы отравлены? Не дай Бог… хотя, это же не Амазония, ни разу не слышал, чтобы африканские аборигены мазали стрелы ядом…»

– Ну что вы встали как столб, поручик? – раздался недовольный голосок Берты. – Уже всё, давайте, собирайте оружие!

Садыков оглянулся. Коварная отмель осталась позади, пароходик медленно выползал из-под опасного берега на широкий судовой ход.

Садыков посмотрел на начальника экспедиции. Тот не отрывал взгляда от реки; с берега свистнула ещё стрела, попала в окошко рубки и, пролетев её насквозь, канула в реку. Мортира на носу снова бахнула; когда пороховой дым рассеялся, Садыков увидел, что пароход быстро удаляется от враждебного берега – между откосом и бортом было уже не меньше ста ярдов чистой воды. Стрелы по прежнему сыпались из кустов, но ни одна не долетала до борта, бессильно плюхаясь в воду.

Семёнов нащупал над штурвалом шнур, дважды потянул – и просторы реки огласили два длинных свистка. Крики смолкли; из зарослей донесся протяжный вибрирующий стон, исполненный ужаса, тоски, отчаяния. В кустах поднялась суматоха, град стрел внезапно оборвался. Садыков опустился на палубу; ноги не держали, навалилась ватная тишина. До поручика доносились лишь мерные шлепки колеса о воду.

За спиной Садыкова раздался прерывистый вздох. Поручик обернулся – Берта.

– Как это всё нелепо…. Жиль, конечно, негодяй, но чтобы вот так… голос её сорвался. – Послушайте, молодой человек… да ответьте же вы, наконец! И вот что – найдите мне папиросу…

* * *

Из путевых записок О. И. Семёнова.

«Ночь мы простояли на якоре, возле судового хода. Впрочем, «судовой ход» – это слишком громко: бакенов на фарватере Конго отродясь не было, и за всё плавание до низовий реки мы видели, разве что, шесты – вехи, воткнутые кое-где для того, чтобы отмечать особо коварные отмели. Ни о каких дноуглубительных работах не слышали даже в устье, куда заходят порой и морские суда.

Путешествуя по Уэлле и Убанге, мы часто передвигались по ночам – оно и понятно, большиинство отмелей были нашим плотам нипочём. Иное дело пароход; груз ценного оборудования и слоновой кости заставил грузовую марку уйти под воду. И если наша посудина сядет на мель или получит пробоину – дальше нам придётся идти пешком.

При нападении, кроме Жиля и кондуктора, погибли ещё трое европейцев – комендант Центральной станции (тот самый, пронзённый копьём на пороге рубки), судовой механик и мастер с шахты. То же самое ожидало и нас, если бы не мясорубка, устроенная Антипом и забайкальцами. Девятнадцать искромсанных трупов – мы до темноты смывали с палубы кровь и сьрасывали в воду мёртвые тела. мрак накрыл реку, я велел отдать якоря и выставить у бортов ночные вахты с факелами из пропитанных машинным маслом «обтирочных концов».

Так уж вышло, что мне пришлось взять на себя командование. Комендант и Жиль погибли; в начале боя попрыгали за борт их помощники из числа негров. Правда, полная уверенность имелась только насчёт коменданта – мы сами предавали его бездыханное тело волнам. Что касается предателя Жиля – мы лишь видели как он, вместе с незабвенным Кондрат Филимонычем, перевалился за фальшборт и скрылся в воде. Увы, славный кондуктор заведомо мёртв – револьверная пуля разнесла ему голову. Это уже третий наш спутник, погибший за время экспедиции – и остаётся лишь желать, чтобы крокодилы свели счёты с негодяем стюардом.

Пленение наше, таким образом, закончилось – и, должен отметить, что Курт Вентцель явно этому рад. Он отказался от должности, заверив, что судовая машина нуждается в постоянном присмотре, иначе скоро нам придётся вооружиться шестами и положиться на волю течения. Я и сам убедился – старенькая машина изношена до такой степени, что это очевидно даже мне, дремучему гуманитарию. Как назло, погиб механик-француз, и при машине оставался один кочегар. Зато – какой! Вентцелю приходится всё время следить за дикарем, исполняющим эти обязанности. Это усовершенствованный образец: он обучен растапливать котел. Я не устаю им любоваться – смотреть на него поучительно, как на разгуливающую на задних лапах собаку в штанах и шляпе с пером. Он всё время косит глазом на манометр и водомерное стекло, стараясь продемонстрировать бесстрашие – как же, он не боится страшных механизмов белых! Кочегар носит ожерелье из зубов; его курчавая шевелюра выбрита так, что образует своего рода узоры, а на щеках красуется по три шрама. На запястье намотан амулет из тряпок, нижнюю губу украшает плоский кусок отполированной кости. Это особый, привилегированный дикарь – белые господа не распространили на него общий запрет отправлять языческие культы. А может быть он сам придумал эти атрибуты своей новой веры в божество Паровой Машины?

Ему бы бить в бубен и плясать у костра, на котором поджаривается белый миссионер – а он вместо этого трудится в поте лица; раб, покорившийся странному волшебству и набиравшийся запретных знаний. А знаетон вот что: если вода в прозрачной трубке исчезнет, злой дух, обитающий в котле, почувствует великую жажду, разгневается, и страшно отомстит. А потому, наш «машинист» старательно кидает в топку дрова и с трепетом следит за водомерным стеклом.

Да, пароход наш ходит на дровах, иодной загрузки хватает примерно на сотню миль пути. Сейчас дров у нас с избытком – вся кормовая палуба и пространство по обеим сторонам кормовой надстройки забиты поленницами. Мы обеспечены топливом миль на триста; прямого хода здесь, по словам Вентцеля, не бывает, особенно – с учётом нашего полнейшего незнания реки. Как бы не пришлось высаживаться и орудовать пилами! Правда, Вентцель уверяет, что по реке во многих местах заготовлены «дровяные станции» – попросту поленницы под открытым небом. Станции эти отмечены на карте.

Первая попалась нам через два дня пути. Там, где и было отмечено на карте, на берегу нашёлся шалаш из камыша. Возле него торчал покосившийся трёхметровый шест; на верхушке – выцветшая тряпка, выполнявшая, по-видимому, роль флага. Радом с этим гордым штандартом красовалась аккуратная поленница, укрытая – я не поверил собственными глазам! – навесом из пальмовых листьев. Пристав к берегу, мы нашли на дровах доску с едва различимой надписью карандашом, по-французски. Она гласила: «Дрова заготовлены для вас. Подходите осторожно».

Находка вселила в нас некоторый оптимизм: хоть с топливом трудностей не будет. Всё же, грузить дрова не в пример проще и быстрее, чем устраивать в этих диких чащобах лесоповал. Пополнив поленницы на палубе, мы продолжили путь.

Следует сказать пару слов о нашем новом спутнике, моём добром приятеле, инженере Курте Вентцеле. Судьба свела меня с ним почти два года назад, в Басоре. Тогда мы вместе выбирались из охваченного кровавым безумием города на самодельном безрельсовом бронепоезде. Позже, в Александрии, Курт – спасибо ему! – познакомил нас с Бурхардтом, и с этого начался новый виток приключений, приведший меня сюда, на берега Конго.

Я, разумеется, не забыл признания археолога в сотрудничестве с германской разведкой – и у меня немало причин полагать, что герр Вентцель так или иначе, причастен к тому же занятию. С чего, иначе, ему так резко менять планы, отказываясь от солидного поста в России в пользу гнилой африканской дыры? Тем не менее, Вентцель здесь – и, насколько я разбираюсь в людях, его вовсе не радует то, что вытворяют на берегах Конго агенты короля Леопольда. Видимо, германский Генеральный штаб считает необъодимым присматривать за леятельностью бельгийцев в этой части Африки… а может, их осведомлённость куда глубже, чем представляется на первый взгляд? И объектом их внимания являемся именно мы, а не колониальная коммерция короля-маклера Леопольда Второго? Впрочем, интересы кайзеровского генштаба многогранны, и Африка всегда занимала в них отнюдь не последнее место. И если Вентцель действительно разведчик – он, конечно, не мог обойти вниманием столь любопытные события.

Я старательно избегаю говорить с Куртом о счастливых совпадениях и внезапных переменах планов. Он прекрасно всё понимает – что ж, молчаливый нейтралитет устраивает нас обоих. К тому же я чувствую себя перед ним в долгу – без помощи Вентцеля мы не сумели бы вырваться с Центральной станции. История Бассоры и парового шушпанцера повторилась, правда в неожиданном ракурсе.

Остаётся, правда, вопрос – а стал бы Курт помогать нам, не случись столь вовремя нападени едикарей? Но это, как говорится, «скрыто туманом неизвестности»; гадать же на пустом месте – занятие неблагодарное и пустое.

Так или иначе, судьба нам улыбнулась; теперь не упустить бы этой счастливой гримасы. На календаре – начало мая 1888-го; разбитый, искалеченный дырявый горшок, именуемый по недоразумению пароходом, ковыляет вниз по реке Конго, а я сижу в чулане, заменяющем капитанский салон и думаю непростую думу – как подгадать наше прибытие в устье к концу месяца? Я до сих пор скрываю от спутников одно важное обстоятельство: в конце мая – начале июня сего года нас будет ожидать в этих водах русский военный клипер. С самого начала мы с Корфом не сомневались, что путь экспедиции будет лежать именно так – по рекам, к западному побережью континента, в Бому – и пусть лучше на родину нас доставит судно под Андреевским флагом. Мы ожидали от этого вояжа необыкновенных находок – и как угадать, кто попробует оспорить нашу добычу?

Наши ожидания оправдались с лихвой – в ящиках, тщательно упакованных с сухими пальмовыми листьями, плывёт величайная великая тайна всех времён – и желающие присвоить её уже сыскались. Можно, кончено, надеяться, что мы избавились от преследователей, и больше нам ничто не угрожает – но, сдаётся мне, впадать в такое прекраснодушие неразумно…»

* * *

Из записок поручика Садыкова, адресованных его школьному товарищу, мещанину города Кунгура Картольеву Елистрату Бонифатьевичу.

«Привет, дружище Картошкин! Вот и взялся я снова за письмо. Пожалуй, вернее называть нашу одностороннюю переписку дневником – столько неотправленных посланий скопилось в заветном кармашке моего заплечного мешка. А потому, и писать я буду на манер дневника, начиная текст когда вздумается и обрывая на полуслове.

Признаться, в некий момент я потерял надежду на то, что когда либо продолжу сей труд – настолько ужасны оказались обстоятельства нашего пленения. Но вот удача вернула нам свою благосклонность – ты уж извини, дружище, мне непросто выдерживать милый нам обоим шутливый тон, принятый в нашей переписке. Сколько она уже продолжается? Три, года, четыре? Этой осенью будет пять – с тех пор как я, выпустившись из военно-топографического училища предпочёл штабным зефирам ветры дальних странствий. И ни разу о сём не пожалел; переписка составила с тех пор не менее полутысячи страниц убористого текста.

Все эти годы мы, продолжая традиции нашего славного университетского кружка, избегали в этих эпистолах серьёзного тона, почитая патетику за первый признак дурновкусия. Прошу, будь снисходителен ко мне, братец – события последних недель отвратили меня от шутливости, а потому – надеюсь, ты извинишь избыточную серьёзность моих посланий.

Итак, плавание к западу по Конго продолжается; покинув пепелище Центральной станции, мы будто вернулись к первым дням мироздания, когда на земле буйствовала растительность, а властелинами мира были огромные деревья. Так обстояло дело здесь века, десятки, сотни веков назад – пустынная гладь реки, великое молчание, непроницаемый полог леса… Густой, тёплый воздух, навевающий сонную одурь; полосы воду, уходящие в затенённые протоки; серебристая рябь у песчаных отмелей, на которых бок о бок греются крокодилы и гиппопотамы. Расширяясь к западу, река покрывается множеством островов; порой целый день мы, как слепые щенята, тычемся в мели, тщась найти проход. О полном ходе, который можно выжать из древнего паровика и не вспоминаем – идём с промерами шестом, часто останавливаясь, а то и возвращаясь назад.

И – тишина; великое безмолвие леса в котором – как порой чудится – таятся силы, озлобленные на нас, бледных червей, за то что мы рискнули заползти в их извечные владения.

День за днём наш пароходик следует петлям и извивам реки, между непроницаемыми стенами зелени – от неё эхом отражаются удары плит большого колеса на корме. Деревья, деревья – несчётное множество огромных, неохватных стволов, устремлённых в бездонные, месяцами не видящие облаков небеса. А у подножия этих исполинов, омываемых рекой, пробирается, плюясь копотью, крошечное паровое суденышко – словно беззаботный жук, странствующий между столбами величественной колоннады. Даже в бескрайних просторах Туркестана я не ощущал себя таким маленьким и покинутым – но, как ни странно, это чувство не вызывает во мне душевного угнетения. В конце концов, как ни мала наша скорлупка – жук-коптильщик упрямо ползёт вперёд, а ведь это нам сейчас только и надо.

По ночам, из-за стены лесных великанов доносится далёкий бой тамтамов – он приходит неизвестно откуда и долго висит над рекой. Что это – призыв к войне, миру, молитве? Мы можем только гадать, судорожно сжимая карабины. Как-то раз, когда тамтамы звучали особенно отчётливо, наш славный урядник вознамерился выпалить в ответ холостым зарядом из мортиры, но начальник экспедиции запретил. И я склонен с ним согласиться: тамтамы – древний язык этой земли, столь же привычный, как крокодилы на отмелях, как душная вечерняя хмарь, как зелёные стены по обе стороны ущелья реки. А мы… мы принесли с собой инородные звуки, инородные предметы; да и сами мы здесь чужды, инородны – так стоит ли усугублять содеянное?

Несколько раз за очередным поворотом, на пологом берегу возникали тростниковые стены и островерхие, тростниковые же крыши. Раздавались крики, топот, метались туда-сюда чёрные тела, сверкали белки глаз, хлопали розовые ладони чёрных рук. Доисторические жители проклинали нас, или молились нам, а может и приветствовали; пароход медленно крался мимо них, ощетинясь винтовками, и мы смотрели на это буйство, втайне опасаясь его – как нормальный человек опасается взрыва веселья в сумасшедшем доме. Нам не дано понять их, мы лишь незваные гости во мраке первых веков тех эпох, что прошли, не оставив ни следов, ни воспоминаний…»

IX

К полудню разошёлся «брамсельный» ветерок – слабенький, позволяющий нести третий снизу ряд парусов – брамселя. Но увы, дует он прямо в лоб, в левентик, а потому «Кореец», не слишком резвый парусный ходок, идёт под парами.

Ну а я бездельничаю, наслаждаясь безоблачным днём на формарсе. Память услужливо подкидывает картинку – в позапрошлом году, во время перехода из Одессы в Триполи, я тоже часами торчал на марсе парохода – и наслаждался бессмертным «Моби Диком», приправленным смесью из морских пейзажей и средиземноморского ветра. Правда, там я был не один – на марсе парохода обычно торчал вперёдсмотрящий и кто-то из матросов-греков, скрывающихся от бдительного боцманского ока. На «Корейце» сигнальщики стоят на мостике; к тому же мы с Кронштадта приучили вахтенных офицеров и командира канонерки, капитана первого ранга Остолецкого, к удобству плавания по радару. Службу на мостике по-прежнему несут в полном соответствии с уставом, но скороговорки «сигнальцов» не поспевают за докладами «радиометриста» – так на советский военно-морской манер, называются наши с Воленькой должности. Слово это выловил из наших бездонных архивов Никонов; теперь радиометристы, то есть парочка наглых гардемаринов – весьма уважаемые на канлодке персоны.

На вахте Воленька Игнациус; коромысло локатора вращается парой метров ниже марса, на кронштейне впереди мачтового дерева. А я прохлаждаюсь здесь. Начальство, слава богу, не догадывается, что эвфемизм «проводить тонкую калибровку антенны радара» означает пару часов безделья на полпути между палубой и небом – и не тревожит в столь ответственный момент ценного специалиста, то есть меня. Как же – «калибровка», да еще и «тонкая»! А вдруг непрошеный гость заденет что-нибудь ножищами? И тогда вахтенному офицеру ночью, в туман, придется, как и встарь, полагаться на зоркость сигнальщиков да на «авось» – вместо того, чтобы позёвывая, коситься на светящийся экранчик?

Качки почти нет. Небо бездонно-синее; хочется засунуть подальше планшет и смотреть бездумно в зенит, развалившись на решетке марса. Мысли в голову лезут самые праздные: например о недавнем, перед самым отплытием, визитом в Москву. Но этот раз я отправился один, без Никола, и провёл с Варенькой два восхитительных дня. На прощание она, очаровательно зардевшись, сообщила, что уговорила матушку перевести её в петербургскую женскую гимназию. Я обрадовался: жить девушка будет у Никоновых, под бдительным (три раза «ха!») присмотром его супруги. А значит – конец разлукам длиной в полгода; имею я, наконец, право на личное счастье, или где? Впрочем, не подумайте лишнего; Варенька – существо воздушное, и я не спешу познакомить её со свободными нравами нашего века. Хотя, это ещё кто кого и с чем познакомит – целоваться учила меня она, и я по сей день краснею, вспоминая свои неловкость и смущение в этот сладостный момент.

Горько ошибаются те, кто полагает нынешних девиц наивными простушками, уверенными что коровы испражняются бабочками, а мужчины созданы единственно для того, чтобы читать девушкам стихи. Эмансипация в 1888-м году идёт полным ходом, и если судить по тому, что болтали в Морском училище о столичных курсистках… впрочем, умолкаю. Варенька, слава создателю, далека от новомодных веяний, да и нравы в московской женской гимназии весьма строгие, это вам не женские медицинские курсы…

«Разбойник» идёт вторым мателотом. Это, безусловно, задевает отца Николки: он флагман, да и клипер – это вам не какая-то там канонерка, пусть и недавней постройки. А вот обломитесь – Никонов особо настоял, чтобы радар установили на «Корейце» с его новейшей артиллерией. Проку, на мой взгляд, от этого пока ноль – артиллерийских стрельб с использованием радара в качестве дальномера мы ещё не проводили. Что ж, всё ещё впереди, а пока – артиллерийское хозяйство «Корейца» далеко от идеала.

Есть вещи вечные, незыблемые: египетские пирамиды, Баальбекская платформа – и российское чиновничье тугодумие. За полтора месяца до выхода отряда в море, исполняющий обязанности командира Санкт-Петербургского порта обратился в МТК (Морской Технический Комитет) с таким посланием:

«Командир лодки «Кореец» донёс, что до сего времени не имеется в наличии складов Петербургского и Кронштадтского портов снаряды… для стрельбы из 8-дм. м 6-дм. орудий длиной в 35 калибров. Вследствие чего прощу уведомить меня, какими именно снарядами и в каком количестве должна быть снабжена означенная лодка на заграничное плавание? За неимением в наличии положенных к отпуску, какие будут вновь назначены снаряды, разрывной заряд, и откуда их следует взять?»

Пушки у нас, и правда, отличные – для своего времени, конечно. Новейшие восьмидюймовые тридцатипятикалиберные орудия заставят задуматься командира любого аглицкого крейсера, встреться он нам в немирной обстановке. Но – кому придёт в голову озаботиться тем, чтобы ко времени отправки канонерской лодки на Дальний Восток для неё нашлись бы ещё и новые снаряды? Экий вздор, право же… «бассейн построили – радуйтесь, а коли будете хорошо себя вести, то и воды нальём… потом когда-нибудь».

Наш старший артиллерист и радуется – за три недели до выхода в море, когда пришло время получать из Кронштадтского порта боезапас, выяснилось, что новейшие «длинные» стальные снаряды, заказанные на Обуховском заводе, ещё не начинали изготовлять. Точнее, сделали пять штук для опытовых стрельб – и всё! Чугунные снаряды калибра восемь дюймов и длиной четыре и две десятые калибра имелись в изобилии – целых четыреста штук. Но вот беда – снаряды эти, случалось, давали преждевременные разрывы в стволе орудия и, в силу этого, требовали дополнительных испытаний.

В общем, после унылых склок между портом, МТК и заводами-подрядчиками, на «Кореец» приняли старые, «короткие» стальные и чугунные снаряды длиной три с половиной калибра. Причём первые отпустили разряженными, а вторые – с хилой начинкой из чёрного пороха и старыми дистанционными трубками французского образца. Та же морока вышла и с боекомплектом для ютовой шестидюймовки; только картечи в медном корпусе были поставлены Санкт-Петербургским заводом к сроку. Больно нужны они на море – разве что снова контрабандистов ловить…

Так что, всю первую неделю плавания старший артиллерист ходил мрачнее тучи. Из МТК утешительно сообщили, что «…если использовать заряды применительно к длинным снарядам, то короткие снаряды из-за значительной начальной скорости полёта на коротких дистанциях покажут ту же кучность, что и новые, длинные, поскольку таблицы всех стрельбы составлены для всех типов снарядов, коротких и длинных».

Но старший артиллерист канлодки, крепкий профессионал, души не чающий в своём стреляющем и взрывчатом хозяйстве, понимал, что от него попросту отписались – и собирался за время перехода на Дальний Восток вручную пересчитать таблицы артиллерийской стрельбы. Мы с Воленькой облегчили ему работу при помощи мощного инженерного калькулятора – я прихватил с собой на всякий пожжарный две штуки. Вот и пригодилось. О фицер два дня осваивал новинку, мы с Николом по очереди не вылезали из кают-компании, но потом дело пошло. К тому моменту, когда таранный форштевень «Корейца» вспорол воды Биская, расчёты были готовы, и артиллерист смотрел на нас с Воленькой, как на благодетелей.

Кстати, об англичанах. Помнится, я не раз и не два упоминал о литературе жанра «альтернативная история»? Ещё до печальных Московских событий, навсегда (во всяком случае – надолго) отрезавших нас от «родных» времен, я перечитал все, до чего смог дотянуться из написанного в этом ключе. Из того, что посвежее, разумеется – я наивно полагал, что до девяностых годов в нашей литературе «альтеративки» отсутствовали как явление. Ну, а западные образчики жанра – по большей части, переигранные варианты войны Севера и Юга или Ватерлоо, не слитое Буонапартием – меня не особо интересовали.

Каково же было моё удивление, когда я открыл книжицу, позаимствованную от скуки у «корейского» минёра! С ней я и прохлаждаюсь сейчас на фор-марсе: роман «Крейсер «Русская Надежда», написанный неким Конкевичем, изданный в 1887-м году в Санкт-Петербурге, в издательстве Любавина, оказался типичнейшей альтернативкой – в наше время подобную книгу назвали бы «боевой фантастикой ближнего прицела». Таких книжонок море – со страницы на страницу бравые русские спецназовцы и лётчики отвоёвывают то Арктику, то Калининград, то Донбасс, режут американских «морских котиков», сотнями, как картонные коробки, жгут «Абрамсы», топят авианосцы. При этом и сами несут потери – то ухо у главного героя отстрелят из тяжёлой гаубицы, то покрышку БТР-а пробьют крылатой ркетой. Хотя, это я, пожалуй, зря; в чём-чём, а в описании технических деталей – «заклёпках», как говорят на соответствущих форумах – эти авторы не знают себе равных.

Так вот. «Крейсер Русская надежда» оказался типичным – и, похоже, самым первым! – представителем этого жанра. Оно, кстати, и понятно – в наши времена, как и 1885-м, когда был написан этот роман, отчётливо запахло большой войной. А малая уже шла вовсю – и на Украине, и в Сирии, и в Ираке, и ещё бог знает ещё где. И неудивительно, что схожие ожидания породили схожую литературу – точнее, одноразовый книжный продукт, вполне отвечающий стилю патриотического «милитари».

Открыв творение господина Конкевича примерно с таким настроем, я неожиданно увлёкся сравнением образчиков жанра «боевой фантастики», разделённых ста тридцатью годами. Разумеется, корабль, имя которого носит роман, геройствовал в просторах мирового океана, всячески истребляя главную гадину – Британскую империю. Точнее – её морскую торговлю; как и во многих альтернативках, в основе сюжета лежала актуальная на текущий момент военно-морская доктрина.

Сходства добавляло и то, что здесь, в 1888-м, российский Императорский флот только-только выкарабкался из ничтожного состояния, и громко заявил о себе. Символом «Русской надежды» стали клиперы и корветы – белокрылые гончие морей, призванные держать в страхе английские биржи и пароходные компании. Точно так же после первой чеченской войны российская армия принялась – потихоньку, но неотвратимо – выбираться из гнилого болота девяностых. Только тогда символом этого стали танки и пятнистые банданы спецназа.

Конечно, у книжных «водителей фрегатов» всё получалось как по писанному – снаряды поражали цели, вражеские броненосцы тонули, уцелевшие спускали флаги, а старая базарная торговка Британия колотилась в приступе паники. В общем, шапкозакидательство – хорошим, старым литературным слогом.

А что? Ну неймется России повоевать с англичанами из-за Средней Азии! Наш ответ Чемберлену – или кто у них там, маркиз Солсбери? – давно готов: заблаговременно вывести из Севастополя и Кронштадта корабли, у которых рангоут и парусность достаточны, а индикаторных сил аж шесть с половиной тыщ (эх, во Владивостоке бы базу!); заслать надежных офицеров агентами к нейтралам. А дальше – в нужный момент вскрыть запечатанный пакет и – БИТЬ. По британской торговле, новейшими коническими снарядами, согласно артиллерийским наставлениям. Ага, как же, «новейшими»! Поговорите об этом с нашим старшим артиллеристом, и он вам много чего расскажет – и всё по матери. Всю политику объяснит.

В книге снаряды на крейсер были отпущены и нужного типа и точно в срок. И понеслось – в Индийском океане, в Атлантике: «Пенька, сигары, сахар, чай, кофе, гуттаперча, тик, камфора и прочие ценные материалы вместо лондонских доков шли ко дну или горели среди океана… Попались два драгоценных груза – пароходы «Жардина», оптового торговца опиумом».

Уголь – ерунда, не проблема; углём снабдят дружественные германцы. Раненых же можно оставить на попечение нейтральной Голландии. Блокада Мельбурна, разгром Ванкувера, Бомбей горит «благодаря двойной порции коньяку ничего не понимавшим арабам и усердию своих матросов». Всеобщим восстанием охвачены Ирландия и Индия, русская армия перешла Инд, а эскадра адмирала Кузнецова идет в ставший, отныне и навсегда, русским Гонконг. Ничего не напоминает?

И самое забавное – в судовой библиотеке эта книга имеется в английском, лондонском, этого, 1888-го года издании. Вот они, ростки грядущей политической евро-толерантности!

Фантастика? Пожалуй, что и фантастика. Ну вот скажете – кому придёт в голову, что можно в реальности поставить на колени Британскую империю при помощи четырнадцати пушек и шести торпедных аппаратов? Да кому только не придёт! Официально, высочайше утверждённой, выношенной под шпицем военно-морской доктриной как раз и рекомендовалось, крейсерское «бей и беги» – всеобщая идея фикс девятнадцатого го века, завладевшая умами моряков после подвигов «Алабамы». А ведь всего пару месяцев назад, я сам – САМ! – предлагал маститым капитанам первого ранга бесспорные, ОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ К ПРИНЯТИЮ ВО ВНИМАНИЕ статьи о том, как трижды за весь двадцатый век этот эффектный сценарий давал сбой. И уже в ходе русско-японской войну создатель «Jane fighting ships» обозвал воплощение этой концепции пародией, годной лишь для того, чтобы загружать работой призовые трибуналы.

Можно, конечно, хихикать, упиваясь послезнанием; но куда, скажите на милость, деться от того, что я – здесь и сейчас! – иду вокруг света для того, чтобы, если придётся, воплощать в жизнь именно эту бредятину? А что? Отец, перед тем, как отправиться в Африку, не раз говорил: если информация о «Наследии потомков» дойдёт до европейских кабинетов и там ей поверят – дело вполне может закончиться мировой войной. А сведения эти давно уже не составляют секрета – мне ли не знать этого после лихой погони в Выборгском заливе?

Так что, вполнеив озможно – во время очередного захода в какой-нибудь Вальпараисо капитан первого ранга Остолецкий получит от русского морского агента запечатанный пакет, а то и просто развернёт газету – и, собрав офицеров в кают-компании объявит: «Господа, война Великобритании объявлена; Россия и Государь ждут, что мы честно исполним долг». Матросы дружно гаркнут «ура» – и рано утром мы выйдем на внешний рейд, навстречу застилающим горизонт дымам английской эскадры.

И почему это меня не тянет сейчас насмешничать над военно-морскими альтернативками?

Русские клиперы, корветы и винтовые фрегаты ходят на Тихий океан двумя маршрутами – либо коротким, через Средиземное море, Суэцкий канал и Красное море, либо далёким – вокруг Африки, с заходом на острова Зелёного мыса, и далее, Зондским проливом в Индийский океан. Канонерки и пароходы Доброфлота пользуются исключительно Суэцким каналом.

Особому отряду назначен иной маршрут – от островов Зелёного мыса «Разбойник» с «Корейцем» должны пересечь Атлантику и, зайдя в Рио-де-Жанейро, отправиться на самый юг южноамериканского континента – чтобы узостями Магелланова пролива протиснуться в Тихий океан. Но прежде нам предстоит ещё кое-что – от райского острова Мадейра повернуть не к западу, к берегам Бразилии а на юго-восток, через Гвинейский залив, к устью Конго.

Я, разумеется, с самого начала был в курсе. Ещё бы – отряду предстояло забрать в устье африканской реки экспедицию отца! Три месяца, с мая по июль, «Корейцу» и «Разбойнику» предстояло, сменяя один другого, крейсировать в этих водах, подходя время от времени к самому устью Конго. По нашим расчётам, дальности имеющегося у отца радиомаяка хватит километров на полста. Мощная современная рация, которую, при необходимости можно переместить с одного корабля на другой, легко перехватит этот сигнал – и тогда мы войдем в устье Конго и подберём отцовскую экспедицию.

Мы с ним не виделись больше года – с тех самых пор, как он сел на поезд до Одессы, чтобы, как и в предыдущий раз, отправиться к берегам Леванта. Только на этот раз путь его лежал ещё дальше, в чёрную Африку, в дебри Конго, где до сих пор бродит англичанин Стэнли и, где, если верить фантастам, обитают последние на Земле динозавры.

Но отец собирадся искать в этих дремучих краях отнбдь не древних чещуйчатых гадов. НЕЧТО, способное пролить свет на нашу главную тайну – разумеется, речь идёт о таинственных порталах между мирами. Отец и сам толком не знал, что предстоит искать – хочется верить, что теперь, по прошествии стольких месяцев ясности в этом вопросе прибавилось. У нас события тоже не стояли на месте: Вильгельм Евграфович Евсеин, доцент-историк, нечаянный первооткрыватель порталов, вернувшись из Александрии, рассказал обо всём – и о гибели старика-археолога, и о библиотеке в подземельях хедива, и оь открытиях наших Индиан Джонсов. В том числе – и о загадочной расе Скитальцев, по следам которой отправился отец. Не было для меня секретом и то, что в Свободном государстве Конго – по сути, личной колонии бельгийского короля Леопольда Второго, – хозяйничает наш давний недруг Стрейкер. Авантюрист знал о порталах – можно не сомневаться, что он постарается перехватить экспедицию. Потому отец и решил идти не с запада, через атлантическое побережье Африки и порт Бому, а с востока – через Занзибар, Уганду, мимо озера Виктория. Чтобы исчезнуть для соглядатаев, как под землю нырнуть.

Вернувшись в Россию, Вильгельм Евграфович не стал терять времени даром и добился удивительных результатов. Ну, об этом речь впереди; а пока корабли Особого отряда наматывают на винты милю за милей, с каждым оборотом валов приближаясь к устью Конго.

Внизу мелодично звякнуло – отбили четыре склянки. Я потянулся, засунул планшет в сумку и встал. Пора было и честь знать: через полчаса надо менять Воленьку на вахте у локатора, а до тех пор следует привести себя в порядок. Уважающему себя гардемарину надлежит появляться на мостике опрятным, подтянутым и одетым исключительно по форме…

К весту, на горизонте белеет крошечная запятая – парусник. Увы – картина, призванная будить у романтических юношей и приливы поэтического вдохновения, вызывает у меня лишь раздражение. Когда я займу место у монитора, эта надоедливая отметка все четыре часа вахты будет маячить на траверзе отряда – то уходя вперёд, то отставая, но ни на минуту не уходя за пределы прямой видимости. Капитан Остолецкий, поднявшись на мостик, первым делом спросит – «а как там наш друг?» Вахтенный офицер отрапортует, что «за время его вахты английский корвет «Комюс» всё время наблюдается на правом траверзе отряда, на расстоянии… сейчас пеленг на него…» и так далее, и тому подобное. Капитан вздохнёт, посмотрит на небо, которое, увы, не обещает ни дождя, ни даже пасмурной погоды – ведь тогда мы, пользуясь нашим преимуществом в средствах навигации и свящи, легко оторвались бы от альбионца. А может и нет – «Комюс» почти на узел резвее старины «Разбойника», а у сигнальщиков его, наверное, инфракрасные импланты вместо глаз: которую ночь подряд они ухитряются не терять нас из виду. Конечно, едва начинает темнеть, англичанин приближается – и вновь уходит к горизонту с первыми лучами солнца. Эта игра в кошки-мышки на бесконечной океанской глади продолжается уже неделю; «Комюс» сел нам на хвост на широте Гибралтара, и с тех пор не ослабляет хватки.

Не то чтобы мы опасались англичанина – хотя посудина это отнюдь не проста. Серия стальных корветов, начатая закладкой «Комюса», первой в этом классе кораблей получила броневые палубы. Так что это, по сути, бронепалубный крейсер второго класса, и старичку «Разбойнику» тягаться с ним не по силам – ни в ходкости, ни в калибрах, ни в числе орудий. То ли дело «Кореец» – на пол-узла больше ход, и машины с иголочки. А наши восьмидюймовки, случись что, не оставят англичанину ни единого шанса. Орудия «Комюса», мало того, что заряжаются с дула, из-за чего проигрывают нам по скорострельности, – так ещё и уступают в дальнобойности и кучности стрельбы.

Считается, что английский флот только-только начал обзаводиться современной артиллерией, и проигрывает в этом плане и русским и уж конечно, немцам. И, если бы не наши короткие снаряды… хотя, воевать мы пока не собираемся. А что до слишком навязчивого внимания – ну что ж, пусть таскается за нами по всей Атлантике, если угля не жаль. Конечно, на Мадейре к «Комюсу» может присоединиться посудина посерьёзнее – но, как говорится, «будем решать проблемы по мере их возникновения», Одно хорошо – у англичан заведомо нет радио, так что о нашем курсе приятели английского бронепалубника узнают не скоро.

Х

– В общем, Евгений Петрович, съездил я не зря. Такое змеиное гнездо разворошили – боже ж ты мне, как говаривала тётя Циля из Житомира…

Яша давным-давно освоил правильную московскую речь. Но порой – особенно в настроении раздумчивом, созерцательном, – в его говоре прорывались местечковые нотки. Он сам шутил, что подражает покойному дяде, часовщику Ройзману – правда тот переходил на арго привоза и Молдаванки в минуты раздражения. Корф знал, что при нужде Яша может изобразить хоть сибирский, хоть вологодский, хоть кишинёвский выговор – у молодого человека открылся недюжинный талант к лингвистике.

В мае 1887-го года барон отправил Якова в Париж. Учёбу в русском пансионе, а потом и в Сорбонне, оплачивал Департамент Особых Проектов. Но не стоит полагать, что учёба и некоторые извинительные радости жизни были единственным занятием этого весьма необычного студента.

Необычного? А где это видано, чтобы молодой человек, явившийся из России не говорил по-французски? Тем более, что прехал он не в Ниццу, а в Сорбонну? К концу года Яков уже довольно сносно болтал на языке Дидро и Вольтера, но, увы – его происхождение невозможно было скрыть никакими лингвистическими ухищрениями. В Европе каждая собака знала, что молодые люди еврейской национальности предпочитают учёбу в германских, на худой конец – австрийских университетах. Ну, может ещё итальянских, если речь идёт об изящных искусствах. Но Сорбонна, Париж? Положительно, в этом крылась загадка. Хотя – молодой человек исправно посещал не синагогу в квартале Марэ, а лютеранский собор Сен-Жан…

Разгадывать эти загадки ни у кого охоты не нашлось. Ну, приехал и приехал – его дело. Как говорят забавные русские купцы, выдающие себя за бастардов княжеских кровей – «хозяин-барин, хочет – живёт, а хочет – удавится». Пока молодой человек, которого консьержка и приятели их ближайшей кофейни называли Жакобом, исправно платит за мансарду, вино, кофе с круассанами и место на университетской скамье – он волен делать в столице прекрасной Франции всё, что заблагорассудится. Не выходя за рамки, разумеется.

Благо, здесь, в самом галантном городе мира эти рамки весьма широки – а при некотором старании их всегда можно раздвинуть ещё шире. Хватало бы авантюризма и наличных средств. Деньги, как известно, всегда помогали угождать самым изощрённым – и извращённым – вкусам.

В средствах Жакоб недостатка не испытывал. Нет, мотом, в отличие от иных соотечественников, он не был. Не назовёшь ведь мотовством то, что новоиспечённый студент зачастил на показы «Модельного дома «Вероники», возникшего буквально ниоткуда меньше двух лет года назад, и уже успевшего потрясти европейских дам невиданными образчиками белья и купальных костюмов? Право же, извинительное пристрастие для молодого человека – если учесть, каких красавиц отбирает хозяйка для демонстрации своих изделий.

В общем, ни чем особенным студент Жакоб не выделялся. Проучившись около года на юридическом факультете Сорбонны и сдав положенные экзамены, он отправился на родину – отдохнуть от напряжённой учёбы и навестить родительский дом, как сказал он владельцу пансиона в Латинском квартале. Правда, вздумай тот проследить маршрут мсье Жакоба – то немало удивился бы, узнав, что город с красивым названием Jitomir (в котором, согласно паспорту, увидал свет мсье Жакоб) стоит на берегах Невы, где, как известно любому парижанину, находится русская столица Санкт-Петербург. Но почтенному мэтру Дюкло, уже не первое столетие дававшему кров студентам, конечно, не могла прийти в голову столь нелепая мысль. Зачем? Сказал – домой, значит домой, и нечего совать нос в чужие дела. На то есть тайная полиция и мсье Альфонс Бертильон, с его методом – вот пусть и работают!

Сейчас молодой обитатель пансиона мсье Дюкло, счастливо избежав постороннего внимания, сидел у камина, дома у барона Корфа, начальника загадочного Департамента Особых Проектов, и наслаждался заслуженным покоем. Яша тонул в глубоком кресле, щурясь на камин – словно в те незабвенные дни, когда два русских офицера и трое пришельцев из будущего приняли его, еврейского юношу, с амбициями начинающего Пинкертона, в свой круг, как равного. Так же стреляли угольками поленья за кованой решёткой, полукругом громоздились кресла – а комната за их спинками тонула во мраке. Юоже ж мой, как давно это было!

– Ну что ж, Яков, – нарушил молчание Корф. – Департамент вашей работой доволен. Гадючник вы расшевелили знатный, и теперь наша задача – не позволить этим милым змейкам копошиться в нашем гнёздышке. Так что – я вас слушаю.

Яша с сожалением отогнал приятные воспоминания.

– Согласно полученному от вас заданию, я установил наблюдение за окружением госпожи Вероники… э-э-э… Клегельс – так она именуется по новым документам. Уроженка города Либавы, из семьи разорившегося лифляндского помещика. Приехала в Париж более года назад, в обществе известного авантюриста мсье ван дер Стрейкера – кстати, на этого господина у парижской криминальной полиции имеется весьма пухлое досье. Некоторое время считалась содержанкой означенного мсье, после чего выкинула номер – открыла в Париже заведение под названием «Модный дом «Вероника», быстро сделавшее себе громкое имя. Ну, мы ведь с вами понимаем, что стало причиной такого успеха…

Барон кивнул. Строптивая сообщница Геннадия Войтюка, незваного гостя из будущего, организовавшего весной прошлого года покушение на императора Александра – а заодно и безобразия со стрельбой в Москве – не стала дожидаться, когда её приятели обагрят руки кровью. То ли разочаровавшись в их идеях, то ли ужаснувшись методам, а возможно – просто вкусив духа приключений, девушка предпочла сбежать. Сбежать далеко, прочь из России – в Бельгию, а затем, в Париж.

Ещё в Москве бывшая подруга Геннадия, Ольга (ныне – законная супруга капитана 2-го ранга Никонова), изобрела неожиданный способ заработать деньги для боевой группы Геннадия». Другие её приятели занялись банальной уголовщиной – грабили аптечные склады, переправляя героин и кокаин (здесь, в девятнадцатом веке, продающиеся свободно, как средства от кашля и бессонницы), чтобы обменять их в веке двадцать первом на оружие; а вот Ольга предпочла действовать законными методами. Она предложила лучшим московским модисткам особенный това – дешёвые, китайского производства, чулки и женское бельё из двадцать первого века. Эти новинки имели колоссальный успех – вот только Ольга, увлёкшаяся романом с Никоновым, быстро охладела к собственной затее. Вероника же, подхвативэстафету, решила творчески развить идею подруги: не просто возить через портал изящный товар, но здесь, в девятнадцатом веке сделаться новой Коко Шанель. Увы, товарищи по Бригаде не поддержали Веронику – и она предпочла тихо улизнуть за границу .

Ван дер Стрейкер к тому моменту крепко сидел на крючке у Геннадия и его подельников. Бельгиец знал о существовании порталов, мало того – он успел побывать будущем, и теперь жаждал завладеть тайной путешествий во времени. Для того и разыграл в Москве хитрую комбинацию, отправив первооткрывателя «червоточин» в психиатрическую клинику.

Но тут фортуна изменила авантюристу. Проиграв схватку с гостями из будущего и их друзьями, Стрейкер едва унёс ноги. Правда, удалось пришлось не с пустыми руками; вместе с ним границу России пересекла очаровательная Вероника. В голове её роились наполеоновские планы покорения столицы мировой моды, а в багаже прятался ноутбук, наполненный бесценной информацией. И не только сканами модных журналов и гигабайтами выкроек в стиле «ретро»; понимая, что с бельгийцем придётся расплачиваться за услуги – а без его помощи начать деле нечего и думать! – Вероника предусмотрительно запаслась кое-какой информацией коммерческого характера. Это были труды по экономике, биржевые сводки на ближайшие 10 лет, и самое главное – карты. Карты африканских стран – Конго, Родезии, Намибии, ЮАР – с подробнейше отмеченными на них медными и вольфрамовыми рудниками, золотыми приисками, кимберлитовыми трубками. Всё что нужнодля того, чтобы сделать миллионное состояние на Чёрном Континенте. Да что там – состояние! В своём компьютере Вероника увозила бомбу, способную взорвать всю европейскую политику. Стрейкер прекрасно знал о багаже спутницы – и помогал ей по мере своих сил и возможностей. А их у агента «короля-маклера» хватало.

Итак, господин ван дер Стрейкер покинул увлёкшуюся модным бизнесом любовницу и отправился в Африку. Вскоре в газетах появились сообщения о геологических изысканиях в бассейне Конго – причём ван дер Стрейкер фигурировал в числе директоров новой компании, соучредителем которой числился и сам Леопольд Второй.

Не понадобилось особых усилий, чтобы выяснить – изыскания ведутся в районе расположения кимберлитовых трубок, разведанных только во второй половине двадцатого века. Момнения у Корфа отпали – Вероника расплатилась сл своим покровителем информацией, и теперь раскручивает свою модную лавочку на деньги короля Леопольда. Стрейкер пропадает в Африке, а, тем временем…

Вот здесь и начиналось самое интересное. Свято место, как известно пусто не бывает – владелица популярного модного дома недолго оставалась на положении соломенной вдовы. Вокруг неё вились разного рода кавалеры – представители парижской богемы, офицеры французской армии, дипломаты, банкиры, золотая молодёжь. Поговаривали о связи шикарной модистки с кем-то из русских Великих князей, привычно прожигавших жизнь в Париже.

За этим «клубом ценителей высокой моды» и присматривал Яша – издали, разумеется. Он, как и сам Корф, не сомневался – рано или поздно на девушку, заигравшуюся в «гостьб из будущего» выйдут очень серьёзные люди. И они будут искать на берегах Сены ниточку, позволяющую распутать клубок событий, скрутившийся на берегах Невы и Москвы-реки.

Времени не было совершенно – если до покушения на царя Веронику воспринимали в Париже как эксцентричную и весьма сомнительную (хотя и не обделённую талантами) особу, то теперь, после «первого марта» картина должна была измениться. Рано или поздно слухи о пришельцах из будущего доберутся и до Берлина и до Вены и до самого Парижа. И уж конечно, до Лондона – и тогда в окружении мадемуазель Вероники появятся господа, заинтересованные не только в её женских прелестях. Те, кому положено делать выводы, быстро сложат два и два – и поймут, что ключик к петербургским загадкам спрятан в будуаре владелицы парижского «модного дома». И тогда – события понесутся со скоростью курьерского поезда.

Собственно, они уже понеслись – и Яше, увы, оставалось лишь глядеть на фонари последнего вагона. Некая газета, выходящая в Стокгольме, надеясь поднять тиражи, затеяла невиданную в Европе (за океаном это давно стало привычным) акцию: конкурс красоты. Заблаговременно – за год с лишним! – издания разных стран запестрели объявлениями; участниц отбирали по присланным в жюри фотографиям. И, конечно, это никак не могло пройти мимо Вероники.

Яшин информатор, молоденький лионский художник, уже месяц, как состоявший очередным пажом мадемуазель, подробно описал Яше всё, что происходило в то утро в её будуаре. Прочитав статью, Вероника нахмурилась, прикусила губку – и тут же, как и была, в коротенькой прозрачной рубашечке, кинулась к телефону. Первых посыльных из газет она принимала, небрежно накинув на очаровательные плечи халат, с милой забывчивостью не завязав пояска. К визиту солидных господ из «Гавас», Телеграфного агентского бюро Вольфа, Русского Телеграфного Агентства, а так же сотрудников Питера Юлиуса Ройтера

– третьего сына кассельского раввина, наречённого при рождении Исраэлем Бер-Йошафатом – она соизволила сменить наряд на последнюю, весьма соблазнительную «домашнюю» модель своего ателье.

На следующий день газеты вышли с кричащими заголовками: «Русская француженка с истинно американским размахом бросает вызов шведским понятиям о приличии!» Тиражи улетали с лотка – редакторы решились сопроводить статью фотографиями с последних показов купальных костюмов «модного дома Вероники». В пику чопорным скандинавам, русская предпринимательница сразу огласила программу своего конкурса: дефиле в вечерних платьях, в национальных костюмах, групповой показ – и наконец, гвоздь программы, дефиле в купальниках! Конечно, никакого «чисто мужского жюри, оценивающего претенденток за закрытыми дверями», как объявили шведы – с самого начала подразумевался аналог каннской «ковровой дорожки». Участниц ждали индивидуальные фотосессии, для чего из России выписали волшебников «фотографического бюро Болдырева»; газеты сулили «специальные приложения» в виде фотографических альбомов. И главное – контракты с «Модным домом Вероники» на европейские и американские турне новоявленных подиумных див!

Затея шведов немедленно стушевалась на фоне кипучей деятельности гостьи из дикой России. Побарахтавшись недели две, они явились к Веронике на поклон. Та оказалась милостива к побеждённым – не пропадать же фотографиям претенденток, скопившимся в стокгольмском почтовом ящике?

Конкурс был сдвинут, но лишь на полгода – Вероника считала, что надо ковать железо, пока оно горячо, и самолично отправилась в Ниццу, дабы на месте заняться приготовлениями к шоу.

Здесь и крылся подвох – Яша никак не мог, не нарушая свою легенду, отправиться вслед за взбалмошной гостьей из будущего! Ну не по чину скромному (хоть и не нищему) студенту баловать себя поездками в Ниццу! И не в деньгах только дело – процесс превращения вчерашнего житомирского приказчика в парижского студиозуса был ещё далёк от завершения. И, если в пансионах Латинского квартала Яша терялся, как жёлтый лист на осенней аллее, то в Нице студент из России, да ещё и с ярко выраженной местечковой внешностью, окажется белой вороной. Так что, здраво оценив ситуацию, Яков Моисеевич поощрил некоторой суммой «пажа», собиравшемуся к тёплому морю вслед за госпожой, обновил знакомства из числа богемных служителей – а сам отправился в Россию, на каникулы.

Он, разумеется, регулярно посылал Корфу отчёты о проделанной работе, но за год с лишним накопилось много такого, что желательно бы передать из рук в руки. К тому же, затея беглянки открывала некоторые перспективы, иих тоже следовало обсудить – причём исключительно в личной беседе. Вот ради этого Яша и появился на берегах Невы. Сдав тонкую (только самое главное!) папку с документами, он, не задержавшись в столице лишнего часа, оправился в Москву. Надо было проверить, как идут дела в «Розыскной конторе Гершензона», обосновавшейся на Варварке, в помещении бывшей часовой лавки Ройзмана. В отсутствие Яши делами там заправляла невзрачная мышка Наталья Георгиевна; компанию ей составлял бывший охотнорядский шпанёнок Сёмка, которого теперь даже городовые не называли, иначе как Семёном Порфирьевичем. Дела у конторы шли великолепно; очередь из солидных клиентов выстраивалась на месяцы вперёд. Кадров отчаянно не хватало, и Наталья Георгиевна уже стала поговаривать о создании при агентстве «школы частного сыска». Сёмка (простите, Семён Порфирьевич) готовился экстерном сдать за первые три класса гимназии, а Роман, опекавший детище Яши от лица Д. О. П., подал Корфу записку о привлечении на практику в контору студентов с юридического факультета Московского Императорского университета.

В Москве Яша пробыл недолго – через три дня он сидел в знаменитом кресле перед камином Корфа. Пока Яков Моисеевич наводил шорох в Первопрестольной, барон успел изучить Яшину папочку. Так что разговор шёл обстоятельный, без излишней в подобных делах спешки. Порфирьич – барон не стал изменять своим привычкам, других слуг в доме не было, – подал кофе, ликёр и сигары. Яша с удовольствием раскурил зеленоватую «гавану» – за время проживания в столице Третьей Республики он пристрастился к этой привычке.

– Что ж, Яков Моисеевич, как я и говорил, Департамент вполне вами доволен. – повторил Корф. – Документы мы изучили, непонятные моменты нам с вами удалось прояснить. Что касается мадемуазель Вероники…

Барон сделал паузу для того, чтобы крошечкой серебряной гильотинкой отрезать кончик сигары. Яша молча ждал.

– Так вот, что касается мадемуазель Вероники – её затея с конкурсом красоты пришлась очень кстати. Дело в том, что у нас тут открылись некоторые… хм… обстоятельства.

Яша понимающе усмехнулся. Он не зря ездил в Москву и был в курсе «обстоятельств».

– Вот-вот, именно это я имел в виду. – кивнул Корф. – Так что мадемуазель Вероникой займусь теперь я сам – разумеется, с привлечением новог сотрудника. То есть – сотрудницы. А для вас, Яков Моисеевич, у нас есть дело иного свойства. Вы не против, как встарь, поработать, так сказать, на внутреннем фронте?

Яша пожал плечами. Ему, конечно, нравилась парижская жизнь, но визит в галантную столицу мира он рассматривал лишь как прелюдию к серьезным делам дома.

– В последнее время в Петербурге активизировались некие круги… скажем так – хорошо забытые. Вам ведь известно, что государь Александр Первый некогда высочайшим рескриптом официально закрыл все масонские ложи России?

– А так же иные тайные общества. – кивнул Яша. – Что, увы, не предотвратило беспорядков на Сенатской площади. Да, конечно, настолько-то я с историей знаком.

– Вот и отлично. Тогда вам, разумеется, известно и то, что в Европе – в Англии и Франции – подобных запретов не было. Там русские масоны активнчали на протяжении всего этого времени.

– Да, разумеется. Французская ложа «Великий Восток» не прекращала своей деятельностии до сих пор интересуется русскими делами.

Барон наклонил голову в знак согласия.

– В последние годы на эзотерических горизонтах появились новые фигуры. Это, прежде всего, мадам Блаватская с её Теософским обществом, а так же некоторые новые лица: мэтр Папюс и…

– … и, вероятно, Уэскотт с его новорождённой «Золотой Зарёй». – подхватил Яша. – Я ещё в Париже наслушался об этом господине. Он ведь, кажется, и в России успел побывать?

– Причём – дважды. – подтвердил Корф. – Дома ему не сидится! Что, кстати, особенно подозрительно, ведь детище мистера Уэскотта ориентировано в основном, на европейскую оккультную традицию. А в наших теософических кругах правят бал птенцы гнезда мадам Блаватской.

– Так их же запретили? – удивился Яша. – То есть не их, конечно, а масонов – но яблоко от яблони…

– Запретили. Но, несмотря на это, деятельность мелких лож в провинции никогда окончательно не прерывалась. Масштабы, разумеется, не те – эти господа либо занимались благотворительностью, либо с головой уходилив спиритуализм. Вот, прошу… – и барон бросил на стол журнальчик в скверной желтоватой обложке.

– «Ребус». Загадочные картинки, вопросы спиритизма, медиумы, «психизм». Издаётся в Санкт-Петербурге с 1881-го года неким господином Прибытковым, Виктором Ивановичем. Сей господин окончил Морской Корпус, отслужил во флоте, но карьеры не сделал – стал журналистом. И вот, увлёкся, как видите, оккультными науками. Активно интересуется спиритуализмом, даже проводит домашние сеансы, гвоздём которых выступает его супруга. Но, самое интересное – именно он стал устроителем лекций мистера Уэскотта в Петербурге.

– Ну, в этом-то как раз нет ничего удивительного. – заметил Яша. – Кому же, как не ему? Яблочко от яблони…

– Оно, конечно, так – усмехнулся барон. – Тем более, что он занимался этим не в одиночку. Тут и его сестрица, Варвара Ивановна – тоже кстати, известный медиум – и киевлянин Самбор и даже варшавский медиум Янек Гузик. Как видите – весьма разношёрстная публика. Но в последнее время на сеансы Прибыткова зачастил вот этот господин…

Барон извлёк из папки стол несколько фотографий. С верхней на Яшу смотрел человек в морской форме.

– Да-да, Яков Моисеевич, снова моряк. – подтвердил Корф. – Капитан второго ранга Дробязгин, Леонид Аркадьевич. Закончил Николаевский Морской корпус, а так же минный офицерский класс в Кронщтадте. Этой зимой он оказался в числе слушателей Особых офицерских классов, которые ведёт наш с вами друг Никонов. Он, кстати, и включил господина Дробязгина в число слушателей, поскольку успел поработать с ним по своей минной программе. Согласно характеристике, данной нашим другом, Дробязгин – толковый офицер и грамотный минёр. В числе увлечений – медиумизм и оккультные науки. И вот – замечен в окружении господина Прибыткова. Собственно, он давно там состоит – но теперь, после окончания Особых классов, Дробязгин попал под пристальное внимание ведомства подполковника Вершинина. Надеюсь, не забыли такого?

– Полковника? – вздёрнул бровь Яша. – Помнится, в марте восемьдесят седьмого он был ротмистром. Быстро, ничего не скажешь…

– Так ведь и дела у него серьёзные – согласился Корф. – И все же – Дробязгина полковник проглядел. Конечно, всякий имеет право на невинные увлечения – хобби, как говорят наши заклятые друзья англичане, – но не всякого следует допускать к секретам Империи.

– Англичане, значит? – протянул Яша. – Ну да, конечно, «Золотая Заря» мистера Уэскотта – сугубо английская ложа…

– Мало того, её основатели – и не один только Уэскотт! – тесно связаны с лордом Рэндольфом Черчиллем. Надеюсь вам, Яков, не надо объяснять кто это такой?

– Как же, наслышан. – кивнул молодой человек. – Бывший министр по делам Индии, ярый консерватор, радикал – но, если верить газетам, человек порядочный.

– Может и порядочный. – скептически хмыкнул барон. – Знаем мы аглицкую порядочность… К тому же, по нашим сведениям лорд Рэндольф активно работает с английской службой «Интеллендженс Сервис». И есть основания полагать, что он опекает Уэскотта с его «Золотой Зарёй» именно по линии разведки.

– А Уэскотт недавно побывал в России…

– …и собирается к нам снова. А в числе устроителей его лекций – не только господин Прибытков с его ребусами, но и капитан второго ранга Дребязгин. Теперь понимаете, откуда у нас интерес к этой спиритуалистической компании?

– Еще бы не понимать, Евгений Петрович. – вздохнул Яша. – значит, вы хотите чтобы я занялся петербургскими оккультистами?

– Приятно иметь с вами дело, Яков Моисеевич. – улыбнулся барон. – На лету схватываете. Но учтите, дело это крайне деликатное. Кроме означенных господ, в спиритический кружок Прибыткова входят несколько весьма высокопоставленных особ. По слухам, даже одна из фрейлин её императорского величества проявляет интерес. Да и Дребязгин не так прост – состоит в переписке с отцом Иоанном Кронштадтским и тоже имеет высокопоставленны покровителей. Так что вы уж, пожалуйста, поосторожнее. Быстрых результатов не жду – но и время терять не стоит. Есть, знаете ли, основания ожидать больших событий – так что следует быть готовым ко всему.

Яша кивнул, не отрывая взгляда от огня. Оранжевые отблески плясали в его черных глазах. Барон внимательно смотрел на молодого собеседника – тому снова предстояла весьма заковыристая работёнка. Ну а когда было иначе?

XI

На фоне бледно-голубого неба распластался в полёте необычный аппарат – треугольный воздушный змей, распяленный тросиками расчалок. Под его полотнищем, в лёгком кресле, укреплённом на трехколёсной тележке, пристроился человек. За спиной у седока – компактный механизм с выступающими ребристыми цилиндрами. Двигатель? Наверное, судя по тому, что его венчает прозрачный диск пропеллера.

Аппарат на картинке выглядел… самоделкой. Именно так – рядовой самоделкой любителя, а вовсе не опытным образцом новой техники, первым шагом в неизвестность, подобно планёрам немецкого изобретателя Лилиенталя – фотографи его «летучих мышей» из бамбука и шёлка публиковали иногда берлинские журналы. Казалось, что этот треугольный летательный аппарат построили забавы ради, на досуге, для необычного спорта, которому ещё только предстоит появиться – лет эдак через восемьдесят.

Под картинкой надпись – «Свыше сорока самодельных летательных аппаратов было представлено на 2-м Всесоюзном смотре-конкурсе СЛА-84».

«Ну да, разумеется – прикинул Георгий. – Ведь и журнал так называется – «Моделист-конструктор». Ещё в Петербурге Иван закачал на планшет подшивку номеров этого журнала – с 1966-го по 1996-й годы. И теперь, в перерывах между вахтами и судовыми работами, обязательными для любого гардемарина, Георгий изучал плоды технической мысли самодельщиков-энтузиастов будущего. Иван оказался прав – журнальны давали неплохое представление о мире потомков. О мире, который уже век идёт по дороге прогресса – по той самой, на которую нынешняя цивилизация только-только вступила и делает первые шаги.

Журнал оказался настоящим кладезем технических идей. Георгий уже две тетрадки исчеркал пометками – «срочно», «обратить внимание», «передать на рассмотрение»… Проекты энтузиастов, сотни готовых решений, остроумные изобретения. А сколько ещё таится в электронных архивах? В журналах оказалась масса сведений по истории техники, в том числе и военной – эти материалы Георгий изучал особенно внимательно. Он уже пережил первый всплеск энтузиазма при виде изображений огромных, стремительных летающих машин, грозных сухопутных броненосцев с мощными пушками, подводных кораблей, несущих оружие невообразимой мощи. Тогда думалось лишь об одном – «вот сейчас, через год, изучим, сделаем – и уж тогда ПОКАЖЕМ всем!»

Но пришло понимание: для того, чтобы простейший их этих механизмов смог появиться на свет, предстоит сделать невообразимо много. Вот, к примеру… Георгий перелистнул на экране несколько страничек. «Самодельный сварочный аппарат». Крайне полезная вещь – даже в таком кустарном исполнении аппарат пригодится в любой мастерской. Или на военном корабле, чтобы с его помощью выполнять мелкий ремонт, заделывать полученные в бою пробоины! Казалось бы, проще простого: стопка плоских металлических рамок, моток проволоки, ручка – держатель электрода, рубильник… Но – проволока должна быть покрыта особым лаком; электрод – не просто стальной прут, а изделие из особого сплава, покрытое хитрой обмазкой. Без этих, простейших с виду, мелочей нечего и мечтать о рабочем сварочном аппарате. Надо создавать целые отрасли индустрии – большую химию, новую металлургию…

И так – во всём: за простейшими решениями стоит работа тысяч, тысяч людей, годы исследований, огромный труд. Куда ни сунься – везде всплывают эти мелочи. От их громадности опускаются руки и безнадёжнойпредставляется любая попытка обогнать время…

– Гардемарин Романов! К командиру! – Голос вахтенного офицера вывел Георгия из раздумий. Он выключил планшет, перелетел через планширь вельбота, в котором прятался от чужих глаз, и сломя голову, кинулся к мостику. На палубу высыпали матросы; вверх поползла гирлянда сигнальных флажков. Дым густо валил из трубы клипера: «Разбойник» набирал ход, его корпус содрогался от ударов о волны. Георгий, взлетая по трапу, обернулся – в пяти-шести кабельтовых по правой раковине маячил «Кореец». На грот-мачте канонерки трепался флажный сигнал, бурун у таранного форштевня на глазах вырос пенным гребнем, захлёстывая клюзы. «Отряду иметь ход двенадцать узлов». Немало, ведь тринадцать – это предел для изношенных машин клипера.

Новёхонькая, год назад сошедшая со стапеля в Швеции канонерская лодка могла выдать и больше, но переход через Бискайский залив не прошёл для неё даром. Погнутый во время шторма винт давал на высоких оборотах неприятное биение, да такое, что командир «Корейца», капитан первого ранга Остолецкий слёзно умолял не развивать без особой необходимости полного хода – вибрация могла раздолбать дейдвуд и повредить опорные подшипники гребного вала. Рассчитывали на стоянку в Рио-де Жанейро – там можно выправить погнутую лопасть – но вместо этого отряд вторую неделю болтается в Гвинейском заливе. Уголь и запасы котельной пресной воды подходят к концу; команда считает дни, когла «Разбойник» уйдёт на бункеровку на острова Зелёного Мыса. «Корейцу» не так повезло – канонерка, оснащённая мощной рацией и локатором, не могла покинуть своего поста.

Интересно, с чего это понадобилось давать полный ход, напрягая и без того уставшие машины?

– Гардемарин, связь с «Корейцем»! – голос Овчинников звучал, как всегда, сухо, отрывисто. Командир клипера ничем не выделял гардемарина Георгия Романова, второго сына Императора Всероссийского Александра 3-го. Разве что, как ценного специалиста – радиотелеграфистов в Российском Императорском Флоте на данный момент четверо, причём двое сейчас как раз на борту «Разбойника». Это если не считать едва нюхнувших моря студентов из группы профессора Попова. Радиодело они, может, и превзошли, а вот до понимания службы им как… хм… ещё далеко. Да, форма и погоны корпуса корабельных инженеров даже из штафирки способны сделать человека, но лишь со временем. А служить, между прочим, надо уже сейчас.

– Гардемарин Романов? – Овчинников обозначил в голосе лёгкое неудовольствие. Оно и понятно – командир корабля вправе ожидать, что гардемарин явится на зов раньше, чем стихнет зычный рык кондутора, репетовавшего команду.

– Голосовую связь, если можно. Сообщение радиотелеграфным кодом получено, надо кое-что уточнить.

Капитан первого ранга помолчал, наблюдая, как Георгий возится с запорами непромокаемого ящика, где нём во время вахт хранился резервный переговорник, и добавил:

– На канлодке поймали сигнал радиомаяка. Похоже, вашего друга Семёнова можно поздравить – скоро его отец будет на борту. Вы ведь с ним знакомы, не так ли?

– Никак нет, господин капитан первого ранга! Не имел удовольствия! – лихо отрапортовал гардемарин, расшнуровывая клапан мешка из просмолённой парусины. Хранившаяся в нём рация была укутана ещё и в плотный полиэтилен – к ней относились с особым пиететом, особенно после того, как в одну ненастную ночь в Северном море радио спасло клипер от гарантированной посадки на камни. Тогда не видно было ни зги; плотный туман преотвратным образом сочетался с короткой, злой зыбью, идущей с Норд-Веста, и с мечущимся по всем румбам пятибалльным ветром. Штурман клипера имел об окружающем самое приблизительное представление пространстве – знал только, что где-то по правому борту, в туманной, промозглой мгле притаилась скальная отмель. Свет обозначенного в лоции маяка не пробивался через сплошную туманную завесу. Локатор канонерки выхватил силуэт гряды, на дальнем конце которой возвышалась маячная башня, буквально в последний момент – и клипер, надрывая машины на реверсе, чудом уклонился от встречи с камнями.

Когда «Кореец» с «Разбойником» шли в прямой видимости, на малом расстоянии друг от друга, связь поддерживали флажными сигналами. На большей дистанции в ход шли искровые аппараты, переговоры велись азбукой Морзе. И лишь в особых случаях командир отряда требовал наладить голосовую связь.

«Нельзя сказать, что событие неожиданное. – подумал Георгий. – Отряд вторую неделю болтается в Гвинейском заливе, в паре десятков миль к западу от эстуария Конго, с британским крейсером на хвосте. Две недели Иван с Воленькой Игнациусом не снимают наушники, пытаясь услышать на коротких волнах писк маячка…»

Вот, значит, и дождались?

– «Кореец», «Кореец», я «Разбойник»! Как слышите?

– «Разбойник», «Кореец» в канале! Слышу ясно, приём!

– «Кореец», капитан Остолецкий на мостике? – и, в ответ на шипение в динамике: – «Разбойник» вызывает капитана Остолецкого, приём!

Георгий протянул рацию Овчинникову:

– Капитан «Корейца» на связи, Дмитрий Петрович, говорите!

Овчинников кивнул и принял рацию. Георгий отошёл к парусиновому обвесу мостика; из радиорубки высунулся Николка, на его физиономии было написано живейшее любопытство.

Вахтенный офицер клипера независимо озирает горизонт; пальцы напряжённо подрагивают на леере – тоже ждёт.

– Да, Павел Полуэктович… сорок миль, говорите? Да, слушаю, то есть, приём… ещё час на том же курсе? Пеленг хотите взять? Ясно… да, благодарю вас, конец связи.

Капитан щёлкнул, как учили, тангентой, поискал глазами Георгия. Тот принял аппаратик, и замер в стороне, возле компасной тумбы. Овчинников откашлялся:

– Так, господа! На «Корейце» принят сигнал радиомаяка экспедиции. Расстояние до источника оценивается в сорок миль, может, немного больше. Чтобы его уточнить, радиотелеграфист «Корейца», гардемарин Семёнов, просит идти пока тем же курсом, чтобы взять несколько пеленгов на работающий маяк. Насколько известно, он может проработать работать ещё около суток. Так что следуем прежним курсом ещё час, после чего – поворот к осту. Вениамин Карлыч, жду предварительную прокладку.

Овчинников называл штурману «Разбойника» череду цифр – пеленги на маяк экспедиции – но Георгий уже не слушал. Он всматривался в горизонт на востоке: там за туманной дымкой лежал громадный, опасный Чёрный континент. Оттуда нёсся сейчас призыв радиомаяка; а в противоположной стороне горизонта, на фоне багровеющего закатным пожаром неба, чернели три чёрточки с поперечинками реев – старый знакомец, «Комус» бдил, не выпуская из поля зрения русские корабли.

Овчинников вынул затычку из амбушюра, сказал что-то в сияющий полированной латунью раструб. Труба не отозвалась. Командир клипера дунул в воронку, бросил еще несколько слов, недовольно обернулся к вахтенному офицеру.

– Гардемарин Романов, оглохли? – рявкнул тот. – Бегом в машинное, пусть мех на полных оборотах винтит на мостик, к кэптену!

На «Разбойнике» с восемьдесят четвертого года, когда клипер стоял с дипломатической миссией в Гонолулу, вошла в обычай некоторая «англезированность». Соседом клипера на рейде оказался тогда британский винтовой фрегат «Клеопатра» – систершип старины «Комюса».

Георгий бросил: «Есть!», козырнул и кубарем скатился по трапу. Служба продолжалась.

* * *

Отец и сын устроились на полуюте, справа от кормовой шестидюймовки, на кипе брезентов. Бурная деятельность на палубе канонерки не прекращалась ни на минуту, но, согласно распоряжению капитана первого ранга Остолецкого, гардемарин Семёнову мог считать себя свободным от судовых работ до восьми склянок. Радиохозяйство «Корейца» прелывало в порядке, в радиорубке несли вахту Воленька Игнациус и стажёр-радиотелеграфист, младший инженер-механик Серёжа Затворов. Коромысло локатора замерло в неподвижности – экономя ресурс, «привозную» электронику старались лишний раз не включать. В двадцати милях от береговой черты, где глубины уверенно уходили за отметку в сотню морских саженей, сюрпризов не предвиделось.

– Ну, сын, рассказывай, как ты тут служишь?

– Да так и служу, папочка…

Олег Иванович поймал себя на том, что уже несколько раз произносил эту фразу – «Ну, сын, рассказывай, как ты тут служишь?» Он повторял её раз за разом, не думая, а Иван так же, не думая отвечал – «Так и служу, папочка». Но – какое значение имели эти слова? Они не слушали – смотрели друг на друга, и не могли насмотреться.

Им не раз уже случалось расставаться надолго. С третьего класса Ваня каждый год, летом отправлялся к матери, в Штаты или колесил с ней же по Европе – но разве сравнить ту разлуку с нынешней? В любом уголке, куда может занести туристов, есть и связь и беспроводной интернет, или, уж на самый крайний случай – обычный телефон. И нельзя сказать, что отец с сыном не могли долго обходиться, не созвонившись или, на крайний случай, не обменявшись коротенькими текстовыми посланиями. Еще как могли – и, порой, обходились неделями, не находя за суетой времени для простого «привет, у меня всё в порядке». Но, как выяснилось, сама возможность такой мгновенной связи в любой точке мира, сама по себе даёт стойкое ощущение – другой человек на самом-то деле никуда не уехал, а так – занят делами где-то неподалёку. Меньше сделался мир, вот что. Не стало в нём горизонтов, за которыми можно пропасть на месяцы или годы. Любые горизонты можно преодолеть за считанные часы – на реактивных самолётах. И таможенные формальности занимют ничуть не меньше времени, чем перелёт через море.

Олег Иванович с наслаждением притрагивался к сыну. Он ерошил его короткие волосы, все в кристалликах соли; притягивал мальчика к себе, обняв за плечо; проводил пальцем по отвороту голландки. Подумать только: этот военный моряк, крепкий молодой человек, который – сразу видно! – лего взлетает по вантам и ворочает тяжеленным, налитым свинцом вальком весла, кидает в казённик восьмидюймовки цилиндры полузарядов – это его сын, его Ванька, его маленький мальчик!

– Ну, сынок, рассказывай, так ты тут плаваешь?

– Так и плаваю, папочка…

Олег Иванович видел, как лихо управлялся Иван на месте заряжающего. Как он изменился – вырос, возмужал! Куда делся тот по-щенячьи нескладный подросток, которого он оставил на питерском вокзале полтора года назад? Иван раздался в плечах, окреп, нарастил мускулы. Во его взгляде появились цепкость, острота. Движения стали уверенными, голос, ломавшийся тогда, в мае прошлого года, превратился в юношеский басок. Перед Олегом Ивановичем сидел не московский школьник из гуманитарного лицея, а юноша-гардемарин Российского Императорского флота, а чём со всей явственностью свидетельствовала ленточка на бескозырке: «Кореецъ». Уже не мальчик – мужчина, с которым надо уже держаться на равных. Не страшно – следы детского сюсюканья исчезли из их обихода уже давно, и уж точно – после путешествия по Ближнему Востоку и Ираку. Но, несмотря на все эти перемены, теперь, после почти полутора лет разлуки Олег Иванович исподволь желал видеть в сыне того, прежнего второклашку.

– …а когда мы подплывали к устью Конго – по реке мы плыли больше месяца, это отдельная история, куда там Буссенару – Садыков подкинул мне дельную мысль. Мы тогда общими усилиями наладили машину так, чтобы она ломалась не чаше чем раз в двое суток – вот у и появилось время для бесед. В общем, мы вспомнили призрачную картинку, что возникала при просвечивании тентуры лучом, преломлённым в чаше-линзе – и решили повторить опыт. Сказано – сделано; завесили корму брезентами и дождались ночи. И представь – с первого же раза получилось! Видимо, тогда, возле холма, мы установили один из артефактов недостаточно точно, вот картинка и вышла расплывчатой. На этот раз она была чётче – мы даже различали отдельные звёзды.

Ну, хорошо, «планетарий» древней расы мы получили – а дальше что? Звездные карты – вещь, наверняка, бесценная, но только для того, кто может перемещаться между звёздами. А иначе они – не более чем красивая абстракция, не способная обогатить владельца ни чем, кроме отвлечённых знаний.

– И как же вы догадались? – спросил Иван. – Кому пришло в голову использовать вместо фонаря лазер?

– Ну, идея-то напрашивалась сама собой. Вспомни, в скольких фильмах герой просвечивает лазером какую-нибудь полупрозрачную финтифлющку – и на выходе получает цельную голограмму, да ещё и говорящую? Но, увы – это пришло в голову не мне. Спасибо Садыкову – он-то никаких фильмов не смотрел, зато логикой его бог не обидел. Как расскждал поручик? Похоже, неведомые владельцы думали, что щемляне ещё долго не смогут проникнуть в секрет звездных карт – а потому и не стали особо маскировать свой тайник. Ведь оживить голограмму земляне смогут, лишь достигнув определённого уровня развития – недаром любые попытки добиться результата с помощью факела, керосинки, даже калильной лампы, успеха не принесли. А вот светодиодный прожектор – дело другое; его луч дал уже почти чёткую картинку. Вот Садыков и вспомнил о лазерном прицеле на моём нагане.

Насколько было известно поручику, факел, керосиновая или калильная лампы – это лишь ступени по пути развития источников света. А вот лазер – вершина этого пути; так почему бы не попробовать и его? Мне это показалось разумным – я открутил от револьвера ЛЦУ и направил его на линзу.

– И луч тут же распался на тысячу отдельных лучиков? И они образовали конус, так? – подхватил Иван. Он уже в третий раз выслушивал эту историю – с тех пор, как вчера «Кореец» в пятнадцати милях к западу от устья Конго встретил утлую рыбацкую посудину с экспедицией. – И ты сразу все понял?

– Тоже нет. За эту догадку надо сказать спасибо мадемуазель Берте. Она перекрыла один из лучиков пальцем – и конус превратился в карту, да какую! Четкость её была неимоверной; к тому же, оказалось, что прикасаясь к другим лучам, картой можно управлять на манер компьютерной картинки, причём изменения сохраняются, если убрать палец из-под луча. Мы потратили несколько вечеров на то, чтобы хоть немного освоиться с этим удивительным «планетарием». Например, для того, чтобы вернуть карту в изначальное состояние, достаточно провести рукой поперёк пучка лучей у самой линзы, как бы стирая картинку. Работали уже не только мы с Садыковым – кроме Берты, к нашему занятию присоединился и Вентцель. Не могли же мы прятаться от него, после того, как вместе вырвались, можно сказать, с того света? Если бы не инженер – гнить бы пароходу в среднем течении Конго, а нашим головам – торчать на шестах вокруг негритянской деревни. Да и попробуй, спрячь что-то на тесном пароходике…

Так вот. Оперируя отдельными лучиками и их комбинациями, мы выяснили, что звездная карта – это своего рода обложка, не несущая никакой ценной информации. А вот следующий её уровень содержал описание планеты в одной из звёздных систем. В итоге мы наловчились вызывать к жизни не только карту планеты, но и её пейзажи. Нашли даже нечто вроде планетологических справочникрв – цветные объёмные графики и таблицы, составленные из непонятных символов. Они-то и подсказали нам следующий ход – в извлечённом из холма ящичке имелись металлические листы, часть из которых, несомненно, относились к планете с голограммы.

Всего в памяти голографического компьютера – а как его ещё называть? – оказалось ровным счётом девять планет. Мы успели наскоро ознакомиться лишь с тремя, и тут наши исследования были прерваны самым бесцеремонным образом…

* * *

Из письма поручика Садыкова, адресованных его школьному товарищу, мещанину города Кунгура Картольеву Елистрату Бонифатьевичу.

«Снова день и снова пища, славный дружище мой Картошкин! Позади остались приключения на Черном континенте, а мы, и в числе оном и твой покорный слуга, до сих пор живы и даже, кажется, здоровы. Что «невредимы» – сказать не рискну, поскольку многие из нас обзавелись шрамами и потеряли не один стакан крови. И все же, злоключения позади; письмо это я пишу, удобно устроившись на бухте троса, на палубе канонерской лодки «Кореец», которая подобрала нас в водах Гвинейского залива.

На подходах к городу Боме – это, чтобы было тебе известно, главный морской порт и наикрупнейший город в Конго – на наш пароход напали. Ну не верилось мне, что злодей Жиль, один раз уже чуть не угробивший экспедицию, погиб: за борт он свалился целёхонек, до берега было всего ничего, футов двадцать, а крокодилов мы распугали мортирной пальбой. Правильно я сомневался – негодяй сумел не просто выплыть из мутных вод, но и раздобыть где-то пироги с неграми-гребцами. И как только он исхитрился обогнать нашу паровую лоханку, неспешно шлёпающую единственным колесом по фарватеру? Хотя – если вспомнить, сколько времени мы блуждали в лабиринтах поток, сколько раз возвращались назад, заблудившись в бесчисленных островах, островках, плёсах, сколько времени потеряли, заставляя работать капризную машину…. На всё это ушла уйма времени; супостат получил вдоволь времени для того чтобы составить кованые планы и подготовить нам очередную ловушку.

Жиль оказался малым не промах – не рискнув устраивать засаду на реке и кидаться на абордаж со своим голозадым воинством, он постарался усыпить нашу бдительность – и не тревожил экспедиции до самого устья. А мы и хороши – проводили дни в тенёчке, под палубным навесом, на манер каких-нибудь аглицких путешественников, любующихся красотами реки Нил, да еще и придумали себе учёное занятие: принялись разгадывать тайны прозрачного статуя, выкопанного из холма Бели-Бели. Не зря же мы тащили хрустального идола через пол-Африки? И, должен тебе сказать – занятие это оказалось на редкость благодарным, равно как и увлекательным; тут я замолкаю, ибо не всякий секрет можно доверить бумаге.

Изыскания эти поглотили нас настолько, что Жиль и его команда головорезов захватила экспедицию «со спущенными штанами» – как говорят бесцеремонные североамериканцы-янки. Мы в очередной раз, забыв обо всём, сидели в сооружённом на корме парохода «планетарии», когда из протоки выскочили три пироги, и на пароходик посыпались пули и стрелы. Мы кинулись к ружьм; но и с другой стороны к пароходу подошла лодка, полная головорезов в пробковых шлемах. Жиль не рискнул доверяться чернокожим воителям и набрал в Боме европейцев – отбившихся от кораблей моряков, отставных солдат и прочий сброд, какого хватает в любом порту.

Не все на пароходе предавались созерцанию светил; не успели супостаты зацепить нас баграми, как по пироге – той, что приближалась с правой стороны – бухнул наш главный калибр. По гроб жизни мы с господином Семёновым – да и все, кто был на борту, – должны теперь благодарить нашего забайкальца-урядника. Этот славный муж, ожидая всяческих пакостных сюрпризов, до половины набил ствол нашей мортирки мелкими камнями, гнутыми гвоздями и гайками – и теперь в упор, шагов с десяти выпалил по идущим на абордаж злыдням. Тех как метлой вымело за борт – страшное зрелище, уж поверь мне дружище! Услыхав грохот орудийного выстрела, гребцы на других пирогах замешкались; это дало нам несколько драгоценных минут. Герр Вентцель, занявший место за штурвалом, твердой рукой направил наш ковчег в берег, туда, где можно было приткнуться к сухой земле, а не завязнуть в илистой отмели. Так и вышло – пока урядник с оставшимся забайкальцем отстреливались, пристроившись за поленницами дров, от нападающих, мы перекидали на сушу то, попалось под руку: боеприпасы, немного продовольствия и, главное, находки, вывезенные из Нгетуа-Бели-Бели.

Увы, истукан-тетрадигитус достался неприятелю – только мы начали спускать его на берег, как вороги решились и пошли на абордаж. Пришлось удирать, несолоно хлебавши; всё остальное мы сумели забрать с собой. И прозрачную чашу-линзу, превращающую красный лучик света в невероятные картины чужих миров, и планшет-тентуру (вот дурацкое слово!), и чёрные зёрнышки, до сих пор нам не пригодившиеся. Самым тяжёлым в этом научном багаже оказался ящик с металлическими пластинами – мы сумели вытащить его на берег буквально под носом у проходимца-Жиля. Мы бы вытащили и статую; но, когда запылал пароход, подожженный напоследок мстительным немцем, пришлось в спешном порядке уносить ноги, уповая на то, что огненная завеса хоть ненадолго задержит преследователей.

Не стану утомлять тебя рассказом о наших мытарствах в Боме; об этом, как и о многом другом, надеюсь поведать тебе лично, у камина, за стаканчиком пунша – как в старые добрые времена. Скажу лишь, что через две с небольшим недели некий чернокожий торговец рыбой лишился своей шаланды. Бедняга безвинно пострадал, ибо мы не имели ни единой серебряной монетки, чтобы возместить ему убытки. Весь состав экспедиции набился в это провонявшее смолой и гнилой треской корыто; помолясь, мы вышли в море. Удалившись версты на три от берега, начальник экспедиции привёл в действие некое устройство, именуемое маяком; по его словам, невидимые лучи, испускаемые этим приспособлением, должны были уловить ожидающие за горизонтом русские военные суда. Так и вышло; всего через сутки (рыбная вонь, качка, нехватка воды, теснота, морская болезнь) чёрный ящичек рации отозвался человеческой речью. И через каких-нибудь два часа на горизонте возник силуэт русской канонерской лодки. И вот – я сижу на бухте троса, чисто отмытый, побрившийся нормально в первый раз за много месяцев, к тому же, облачённый – невиданная роскошь! – в свежее исподнее, и сочиняю тебе послание.

Что ж, хотяглавные приключения и позади – у берегов Конго нас держит некое незавершённое дело. И его надо не довести до конца, иначе все мытарства, все принесённые жертвы – а находки экспедиции увы, обильно политы кровью! – окажутся напрасны.

XII

– Машинное? Ход держать тринадцать узлов. Да, именно. А как хотите – хоть заклепайте предохранительные клапана, хоть масло охлаждённое лейте на подшипники, но парадные тринадцать будьте любезны обеспечить! Нет. Нет. А как угодно. Не желаю слышать. Всё.

Остолецкий поймал ладонью затычку, раскачивающуюся на латунной цепочке, вогнал в амбушюр. Командир был недоволен – пока ветер дул с зюйд-веста, бельгийская яхта, отчаянно кренясь в крутом бейдевинде, выжимала не более одиннадцати узлов – к тому же, её сносило к африканскому берегу, на песчаные отмели, увенчанные гребнями острых рифов. Слабенькая машина «Леопольдины» не вытягивала, и «Кореец» медленно, но верно нагонял её на своих двенадцати узлах – с той минуты, когда отметка возникла на экране радара, расстояние между яхтой и канонеркой сократилось с двенадцати до трёх миль и продолжало таять. Но, видимо, морской бог Нептун сегодня благосклоннее к беглецам – ветер отошёл к весту, и яхта, поймав в паруса бакштаг, прибавила ход до четырнадцати с лишним узлов.

«А «Кореец» и в лучшие дни, с неповреждённым винтом, хорошо если выдавал тринадцать с половиной – прикинул Ивану. – То-то бесится Остолецкий – не хватало ещё, чтобы от его новенькой, с иголочки, канонерки в открытом море удрало прогулочное корыто под парусами! Сраму не оберешься!»

«Хотя – не так всё плохо – утешил себя юноша, косясь на расхаживающего по мостику капитана. – Эта «Леопольдина», конечно, отменно ходит под парусами; стоит ветру ещё немного отойти к бакштагу, и её будет уже не нагнать, как ни колдуй мех в машинном. Но – где-то на закатной стороне горизонта, в вечерней дымке притаился «Разбойник». Клипер идёт беглянке напересечку, и на яхте об этом не знают. Радиосвязь на кораблях – дело невиданное, а ведь на «Корейце» есть ещё и радиолокатор! Дистанция для техники двадцать первого века плёвая – каких-то тридцать пять миль. Вот, на зеленоватом ЖК-экранчике ясно видны две отметки. Возле каждой – группа из букв и цифр, а так же пунктирная линия со стрелкой – курс. Та, что мористее – это «Разбойник». Идёт на пересечку, под острым углом к курсу яхты и, если ветер не изменится, мачты клипера появятся над горизонтом часа через полтора. Интересно, скомандовал ли Николкин батя ставить паруса? Вполне мог: «Разбойник» неплохой парусный бегун, а его угольные ямы вот-вот покажут дно: как раз перед самым появлением экспедиции, капитан Овчинников собирался уводить клипер в Санта-Крус-де-Тенерифе, на бункеровку.

Между канонеркой и клипером, маячит ещё одна отметка. «Комюс». Корыто Её величества, королевы Виктории. Недурной ходок, броневая, невиданная раньше сих пор на кораблях такого типа, палуба; по сути, перед нами первенец нового класса бронепалубных крейсеров. Два орудия калибром сто семьдесят восемь мэмэ, дюжина шестидюймовок, десяток малокалиберок и митральез – внушительно в сравнении с тремя шестидюймовками и четырьмя стасемимимиллиметровками «Разбойника». Да и то сказать – что это за пушки? Старые дульнозарядные орудия семидесятых годов выделки. Английские, правда, не лучше – трухлявые «клыки» Королевского флота вызывают у русских моряков презрительные усмешки. Но всё же, двенадцать шестидюймовок – многовато для старика «Разбойника», напрочь лишённого броневой защиты.

А вот «Кореец» выглядит на фоне «Комюса» более чем солидо – даже если забыть о радиолокаторе, безотказно выдающим точнейшие данные о курсе, скорости и дистанции до цели. Новейшие трилцатипятикалиберные восьмидюймовки превосходят английские «канноны» как по дальнобойности, так и по остальным параметрам, не говоря уж о скорострельности: орудия канонерки заряжаются с казённой части. Несущий в качестве защиты лишь лёгкую десятимиллиметровую броневую палубу, «Кореец» имеет все шансы пустить посудину Её Величества ко дну, не подставляясь под ответные залпы. Беда в том, что с «Комюсом», дойди дело до стрельбы, придётся иметь дело сначала «Разбойнику», а старенькому клипера этот явно не по зубам.

Дым из трубы повалил гуще – механик «Корейца» надрывал машины, выполняя приказ. Остолецкий удовлетворённо кивнул и что-то бросил стоящему рядом сигнальщику. Матрос лихо вытянулся, козырнул, скатился с мостика и кинулся на полубак – туда, где у правого борта, рядом с отцом Ивана, виднелась изящная фигурка законной владелицы «Леопольдины».

После встречи экспедиции с русскими кораблями, положение бельгийской аристократки, и без того двусмысленное, стало совсем уж сомнительным. Берта постоянно ощущала на себе косые взгляды – и никакие легкомысленные купальные костюмы тут помочь не могли. На «Корейце» молодую женщину сразу и безоговорочно отнесли к разряду подозрительных чужаков. История её появления, предательство слуги Жиля, плен, побег, нападение на реке, приключения в трущобах Бомы – Семёнов не стал скрывать ничего. Командир особого отряда сгоряча распорядился посадить Берту под арест в одной из офицерских кают, и лишь горячее заступничество Олега Ивановича спасло её от столь незавидной участи. Теперь она ни на шаг не отходила от начальника экспедиции; в его отсутствие роль добровольного надзирателя брал на себя Садыков. Поручик держался с дамой неизменно вежливо, даже приветливо – но его спокойная ирония не могла обмануть бедняжку. На «Корейце» Берта была в плену, и лишь деликатность русских моряков делала это состояние сколько-нибудь терпимым.

Оказавшись в Боме, Олег Иванович и Садыков невесть какими ухищрениями сумели навести справки о Жиле. Бывший стюард, донельзя раздосадованный тем, что добыча в очередной раз ускользнула, готовился покинуть Конго. В одном из колониальных особняков, где проживали богатые европейцы и чиновники Свободной Республики Конго, он имел встречу с неким лицом – и Семёнову хватило одного взгляда, чтобы опознать в собеседнике самого ван дер Стрейкера! Круг замкнулся – теперь не осталось сомнений, что за невзгодами экспедиции, начиная от засады в подземном лабиринте и заканчивая финальным нападением на реке, стоит бельгийский авантюрист. Удалось даже проследить, как из порта в особняк Стрейкера была доставлена тщательно укутанная мещковиной статуя «тетрадигитуса» – для того, чтобы днём спустя отправиться на «Леопольдину».

Медлить было нельзя: стоит статуе покинуть Бому – и ищи её, свищи. Оставалась последняя надежда – прежде, чем след яхты затеряется в Атлантике, надо связаться с русскими кораблями и перехватить «Леопольдину» сразу после выхода в океан. И вот ещё вопрос – откуда проклятый бельгиец и его подручный прознали о планах экспедиции? Олег Иванович рассказал своим спутникам о русских кораблях на пароходике, уже после предательства Жиля, так что злодеи никак не могли об этом узнать…

Опять же – Берта. Чувства, что испытывал Семёнов по отношению к ней, не могли отогнать горьких мыслей: да, хозяйка «Леопольдины» вполне может быть связана со своим бывшим слугой – и тогда именно от неё сведения утекают к противнику.

В Боме Берта безотлучно сидела под охраной – хорунжий не сводил с неё глаз, порой преступая все мыслимые нормы приличия. Иного выхода не было: стоило сведениям просочится наружу, и Бома превратилсь бы для русских в мышеловку. Но – обошлось; на борту «Корейца», Семёнов избавил свою пассию от неусыпного надзора, взяв его на себя.

Олегу Ивановичу нелегко было видеть недоумение в глазах сына. К тому же он просто-напросто стеснялся своего чувства к Берте. И не мог внятно ответить сыну на простейший вопрос – на кой бес сдалась ему эта явственная шпионка? В итоге, оба пришли к молчаливому соглашению: отец ни словом не упоминает о Берте, а Иван делает вид, что в упор её не видит. Берте хватило ума и такта, чтобы не замечать такого положеняи вещей. Дни напролёт она молчала, ограничиваясь короткими репликами по всяким пустяковым надобностям.

* * *

– Петр Полуэктович, а стоит ли так насиловать машины? Неровён час, подшипники разобьём, заклиним вал. Вон, у левого винта лопасть погнута, на больших оборотах вибрация ощущается весьма солидно. Может пострелять вдогонку, хоть картечами, пока дистанция позволяет? Глядишь, и паруса порвём, а там уж…

И лейтенант, в подтверждение своих слов положил руку на поручень. Иван, стоя за тумбой терминала локатора, машинально повторил этот жест – да, корпус канлодки пронизывала дрожь.

– Думаете, я сам не понимаю, Богдан Владимирович? – пожал плечами Остолецкий. – А что делать? Таким ходом яхта к темноте оторвётся, и мы не сможем навести на неё клипер. Ничего, если приключитсяполомка – доползём как-нибудь до Мадейры под парусами, а там починимся. Понимаю, не хочется – ну так думаете, мне великая охота калечить новенький корабль? А что делать, батенька? Ещё час такого хода, и мы этих злодеев потеряем. А стрелять – нет, нельзя; на такой дистанции положим картечь по корпусу, поубиваем кого не надо. Нет уж, воздержимся пока от радикальных мер. Негоже нам первыми кровь проливать, пусть уж лучше мех постарается, авось, машина и сдюжит.

Иван, стоявший за тумбой «Фуруны» чуть не выругался. Ну что там плетут эти «господа офицеры»!? Опять три кита русского бытия – «авось, небось и накоси выкуси?» Не по чину гардемарину встревать в беседу старших по чину, да ещё и на мостике – но что делать, если эти самые «старшие» ни хрена не понимают в деле, которое, им поручено? И вот-вот всё испортят? Привыкли, понимаешь, мыслить в пределах видимого горизонта, нет, чтобы зайти в радиорубку да расспросить понимающего человека… И ведь объяснял, язык, можно сказать, стёр – и что?! Яхта у них оторвётся… марсофлоты хреновы…

– Гхм… – откашлялся Ваня. – Позвольте заметить, яхту мы не потеряем, даже если отстанем на десяток миль!

Остолецкий обернулся к дерзкому юнцу.

– Имеете что-то сообщить, гардемарин? – командир пронизывал юношу взглядом. – А что, в Корпусе вам не объяснили, как следует обращаться к старшим по чину в служебной обстановке? Напомните-ка, кто будет принимать у вас испытания по результатам практического плавания?

Иван поперхнулся и пожалел, что не может просочиться сквозь палубный настил. Нрав у командира «Корейца» был крутой: даже сейчас, в разга погони, он ни на секунду не забывал о строгих порядках корабельной службы.

– Виноват, господин капитан первого ранга! Разрешите обратиться, господин капитан первого ранга!

– То-то… – смягчился Остолецкий. – Говорите, Иван Олегович, что там у вас?

– Да вот, господин капитан первого ранга, – зачастил Иван. – Даже если яхта нас далеко обгонит – локатор возьмёт её и за горизонтом. Он же высоко, на марсе… да что там, яхту – на экране сейчас и «Разбойник» и «Комюс» ясно видны! При такой погоде в открытом море «Фуруна»… то есть, простите, локатор бьёт миль на тридцать минимально! Пусть катятся, мы на них клипер наведём, даже если в ляжем дрейф! И незачем машины гробить!

Остолецкий озадаченно переглянулся с вахтенным начальником. Офицеры подошли к Ивану, вгляделись в светящийся экран. Наглый гардемарин прав: отметки всех трёх судов – и «Разбойника», и беглой «Леопольдины» и «Комюса» – исправно светились, причём черточка, отмечающая местоположение бельгийской яхты, помещалась чуть ли не в центре экрана.

– Что ж, юноша, похоже, так оно и есть. – покачал головой Остолецкий. – Поверим вашей технике. Благодарю за службу! – и не слушая молодецкого Ваниного «Рад стараться, господин капитан первого ранга!», обратился к лейтенанту:

– Богдан Владимирович, скажите в машинное – пусть сбавят до одиннадцати. А если вибрация не упадёт – то и до девяти. И проследите, чтобы отбили на «Разбойник» – «снижаем ход, имеем повреждения». Пусть поторопятся. Сейчас только им под силу ущучить эту роскошную дамочку – и он кивнул в сторону маячащей у горизонта «Леопольдины». – Вы уж, Иван… – командир иронически взглянул на гардемарина. – …постарайтесь не подвести нас с вашей радио-премудростью…

Сзади застучали башмаки. Иван обернулся – по трапу поднимался отец. Берта осталась внизу, рядом с ней ненавязчиво ошивался Антип.

Остолецкий держался на мостике подчёркнуто-официально; вот и теперь лишь кивнул гостю на терминал локатора.

– Вот, прошу, Олег Иванович… такова обстановка на данный момент. Это – «Разбойник», это англичанин, до них сейчас…

Семёнов близоруко щурясь, склонился к терминалу. В отличие от сына, он не был силён в компьютерных технологиях, и с трудом разбирал в линиях и точках экране реальную обстановку.

– Позвольте, но ведь крейсер может помешать «Разбойнику» перехватить яхту! Достаточно взять немного левее… – палец Олега Ивановича скользил по стеклу. – И тоогда «Леопольдина сможет уйти!

– Для этого англичанам придётся стрелять. – ответил капитан. – Не думаю чтобы до этого дошло: вряд ли англичанин решится на «казус белли». Хотя, кто знает, какой у него приказ – может и решиться… В-общем, вы правы, достаточно яхте подойти к крейсеру и поднять британский флаг – все, для нас они недосягаемы. Тогда стрелять придётся уже нам – а при всём уважении к целям вашей экспедиции, капитан Овчинников вряд ли на это пойдёт.

И, немного помедлив, капитан канонерки добавил – уже неофициально:

– Положа руку на сердце, Олег Иванович – неужели эта статуя так важна? Я понимаю, древность – но открывать же ради неё стрельбу?

– Боюсь, Пётр Порфирьевич, вы не вполне ясно оцнениваете ситуацию. Поверьте, я бы первый оставил королеве Виктории статую, если бы речь шла всего лишь об археологической находке. Но тут, к сожалению, дело совсем в ином. Как бы вам это объяснить… да вот, к примеру, это устройство. – и он положил руку на терминал. – Экран, на котором мы видим картинку – лишь средство отображения информации. Сигнал в него поступает оттуда – и он показал пальцем на мачту, где крутилась антенна.

– Прежде чем превратиться в изображение, сигнал с антенны обрабатывается, «обсчитывается», так сказать в особом учтройстве, называемом «процессор». Его не видно, он скрыт в этой тумбе – но, не будь этого устройства – вы бы увидели бестолковое мельтешение точек и линий – и никакой полезной информации. Так вот, у меня есть основания полагать, что статуя – это своего рода процессор, в котором происходит обработка информации, закодированной в металлических листах. Во время наших экспериментов я обратил внимание, что внутри хрустальной фигуры возникал своего рода узор – светящаяся, постоянно меняющая форму световая паутина. Сперва я решил, что это отражение и преломление лучей в прозрачном материале; но присмотревшись, уловил, что трансформация отблесков подчиняется некоей закономерности. В общем, я уверен, что статуя – это устройство для обработки информации, превращающая содержимое тентуры в объемное изображение, и позволяющее к тому же, им управлять. Без неё все наши находки – всего лишь забавные диковины.

– Как и сама статуя – без ваших находок. – уточнил капитан.

– Вы правы. – кивнул Олег Иванович. – Англичане могут поставить её в музей, хоть в личную галерею королевы – иной пользы из этого артефакта им не извлечь. Чаша, тентура и статуя должны быть объединены – и только так можно получить доступ к тайнам Скитальцев. К их базе данных, знаниям…. И, знаете что, Пётр Порфирьевич… – Семёнов сделал паузу, откашлялся, прочищая внезапно возникший комок в горле:

– Я полагаю, что у нас с вами никогда не было дела важнее, чем это. Рискну даже предположить, что судьбы России зависят от результата этой погони. Да что там России – всей нашей цивилизации, если уж на то пошло…

Остолецкий серьёзно взглянул на Семёнова. Офицеры на мостике притихли – начальника экспедиции слышали все.

– Господин капитан первого ранга!

Из радиорубки выглянул Воленька Игнациус. На лице у гардемарина отчётливо читалась тревога:

– Радио с «Разбойника»! «Комюс» дал по клиперу предупредительный выстрел!

XIV

Дождевые тучи низко нависли над Спитхедским рейдом. У горизонта серое небо сливалось со свинцовыми водами; между ними, вытянувшись длинными кильватерными колоннами – плоские туши броненосцев. Летняя погода не радует, но джентльменам, устроивщимся на полуюте изящной яхты, это не в новинку. Старая добрая Англия – туман, дождь, клетчатый твид… и броненосцы. И золото, конечно – жёлтым металлом тускло блеснул брегет в руках одного из мужчин – того, что повыше, в цилиндре и плаще-макинтоше. Второй, коренастый, с простоватым круглым лицом, стоял, заложив руки за спину – пальцы нервно тискали шафт дорогой, чёрного дерева, трости. Элегантность и вкус во всём – и в простом круглом набалдашнике из слоновой кости, отделанной скромным серебром, и в изящных линиях винтовых корветов, нарисовавшихся за броненосной шеренгой флота Её Величества.

– Что ж, сэр Рэндольф, – произнёс тот, что в цилиндре, защёлкнув крышку часов; вещица отозвалась мелодичным звоном. – Как бы вы не протестовали против роста ассигнований на флот – теперь они, я полагаю, будут всё же увеличены. Скептики собственными глазами убедились, что в данный момент Королевский флот не в состоянии не только надёжно блокировать чужое побережье, но и противостоять вражескому флоту возле собственных берегов!

– Не согласен с вами, сэр Артур. – отозвался тот, кого назвали лордом Рэндольфом. – Эти манёвры, если что и доказали – так только то, что наши корабли устарели, и уже не соответствуют задачам, которые предстоит решать. Французы из «молодой школы» оказались правы – в условиях применения парового броненосного флота блокада побережья противника невозможна. «Родней» и два крейсера, игравшие за французов, сумели прорваться в море и перерезать океанские коммуникации. Будь это не манёвры, а настоящая война – они бы уже сеяли панику среди прибрежных жителей и налагали бы контрибуции на порты западной Шотландии. Так что Адмиралтейству стоит подумать не о строительстве новых бронированных коробок, а о том, что вы, собственно, собираетесь строить? Ваши броненосцы, дорогой мой, потребляют слишком много угля, а оперативно пополнять его запас в открытом море моряки, оказывается, ещё не умеют. Я уж не говорю о том, какие мытарства выпали командам миноносцев и торпедных канонерок – они совершенно измотаны постоянной болтанкой в открытом море, минимум треть кораблей нуждается в долгом ремонте. В то же время команды миноносцев условного противника прекрасно проводили время в базе и могли атаковать неприятеля, когда им вздумается. Вспомните доклады командиров кораблей блокирующего флота – они издёргались, не спали ночей, ожидая во всякую минуту торпедной атаки. В итоге, уже через несколько дней команды броненосцев из-за бессонницы выглядели как натуральные живые мертвецы. А офицеры до того истрепали себе нервы, что совершали непростительные ошибки при маневрировании. Остаётся только удивляться, что наши «большие мальчики» не перетопили друг друга таранами!

– У королевы много! – улыбнулся сэр Артур. И, повернувшись спиной к ветру, принялся раскуривать большую чёрную сигару. – Но вы правы, кое-какие из наших скелетов повылезали из шкафов и вдоволь погремели костями. Да, наши проекты броненосцев небезупречны: низкобортные башенные «Адмиралы», наша надежда, как оказалось, сильно страдают от волнения. Причём боковая и килевая качка столь сильны, что эти корабли не могли эффективно использовать орудия. Признаться, я не удивлён – на башенных кораблях орудия главного калибра расположены так близко к ватерлинии, что это создаёт ненормальные условия у дульных срезов носовых орудий – они зарываются в пену волн, захлёстывающих полубак. Так что, признаюсь честно – Адмиралтейство не возлагает особых надежд на достраивающиеся «Нил» и «Санс Праейль». Вы правы, лорд Рэндольф, нам нужны корабли совсем другого типа.

– А это – снова деньги. – вздохнул усатый. – Радует хотя бы то, что первый морской лорд осознаёт, сколь иллюзорна теперь наша военно-морская мощь. Я уж не говорю об корабельной артиллерии – взять хотя бы позорный эпизод в устье Конго…

Артур Худ поморщился.

– Ну, не будьте так строги, лорд Рэндольф. В конце концов, командир «Комюса» сделал всё, что мог – русскому клиперу тоже изрядно досталось, и не вина нашего офицера, что превосходство в артиллерии было не на стороне «Юнион Джека». В конце концов, два вымпела против одного – и при том наш крейсер выполнил задачу!

– Это явно не флот хедива? – язвительно усмехнулся лорд Рэндольф. Морской лорд укоризненно посмотрел на собеседника, но смолчал. – Что ж, и на том спасибо, не хватало ещё, чтобы чёртовы русские захватили судно, находящееся под нашим покровительством – и это под носом крейсера Её Величества! Достаточно и того, что несчастная яхта превращена в груду обломков.

– Зато груз цел. – ответил Худ. – Это ведь, в конце концов, главное, не так ли? Я готов даже представить командира «Комюса» к награде: точно сориентироваться в непредвиденной ситуации – это, знаете ли, дорогого стоит. А что его крейсер так сильно пострадал – так и русский клипер, насколько мне известно, с трудом дополз до Канаров?

– Большое утешение! – раздражённо фыркнул лорд Рэндольф. – Дюжина шестидюймовок против трёх, и броневая палуба! Русскому корыту полагалось лежать на дне Гвинейского залива, а не утруждать бразильских докеров!

– Вы забываете о канонерке, лорд Рэндольф. Это вам не колониальная скорлупка с парой картечниц. Шведы построили для русских отличный корабль, который несёт броню и новейшую артиллерию – не чета старым клистирам Армстронга. Я уж не говорю о том, как метко они стреляли. Да, крупповские пушки безусловно, хороши – но, изучив рапорт командира «Комюса» я заподозрил, что в Петербурге добились прорыва в технике управления огнём корабельной артиллерии. Чем ещё объяснить столь высокий процент накрытий? Проклятая канонерка буквально растерзала нащ крейсер – и, будь эти русские хоть немного кровожаднее, «Комюс» служил бы сейчас прибежищем для крабов и прочих морских гадов.

– Да, я читал рапорт. – Рэндольф Черчилль перестал терзать трость, упёр её перед собой в тиковые доски палубного настила и стоял, навалившись на круглый набалдашник.

– Но я, увы, не моряк, так что – не сочтите за труд рассказать ещё раз, как разворачивались события? И попроще, если можно, а то я путаюсь в морской терминологии.

– Да, в общем, ничего особо запутанного там не было. Русский отряд из двух кораблей – клипера и канонерской лодки – поджидал бельгийскую яхту у выхода из устья Конго. Капитан надеялся незаметно проскользнуть мимо – и был так уверен в себе, что рискнул выйти в океан среди бела дня, при ясной погоде. Вообще-то я его понимаю: для того, чтобы надёжно перекрыть подходы к устью, двух кораблей недостаточно. Бельгийцу просто не повезло – он наткнулся прямиком на русских и едва успел броситься наутёк. К счастью, ветер был подходящий – на яхте поставили паруса, и она стала отрываться от канонерки. Клипер в это время находился мористее, примерно в сорока милях – и убей меня Бог, если я понимаю, как русские узнали, что надо идти на перехват яхты?

– Зато я понимаю – усмехнулся лорд Рэндольф. – Неужели вы не ознакомились с сообщением нашего военно-морского атташе в Дании? Несколько месяцев назад русские продемонстрировали датскому королю беспроволочный телеграф и ещё массу интереснейших штучек. И происходило это на борту того самого клипера, «Разбойника». Так что, как ни грустно это признавать, русские обладают сейчас немыслимыми для нас возможностями. И касается это, увы, не только устройств беспроволочной телеграфной связи.

– Тогда вам и карты в руки, друг мой! – отпарировал Худ. – вы ведь, насколько я понимаю, возглавляете соответствующую службу…так сказать, неофициально?

– Вы, как всегда, правы, милорд. Более того – именно благодаря расторопности моего департамента «Комюс» оказался на месте в нужное время – мы настояли, чтобы он преследовал русских от самого Гибралтара.

– Не сомневаюсь в вашей предусмотрительности. – морской лорд слегка поклонился собеседнику, не вынимая, впрочем, изо рта монументальной сигары. – Так с вашего позволения продолжу:

Итак, русская канонерка вцепилась в хвост удирающей «Леопольдине» – это название бельгийской яхты – но догнать не сумела. Ветер, как я уже упоминал, был благоприятный, а под парусами эта скорлупка даст фору даже миноносцу. Жаль только, её обломки догнивают сейчас на берегу Гвинейского залива….

Русский клипер пошёл на перехват, и без труда изловил бы яхту, если бы за ним не следовал, как приклеенный, наш крейсер. Увидав «Комюс», яхта изменила курс, пытаясь приблизиться, даже подняла британский флаг, но клипер упорно шел на пересечку курса. Учите – на нашем крейсере не знали ни о грузе яхты, ни об её пассажирах; известно было только, что русские корабли направлены в конголезские воды с секретной миссией.

Капитан «Комюса» оказался в крайне затруднительном положении – он, в отличие от русских, не понимал, что происходит, и вынужден был полагаться на удачу и собственную интуицию. И они его не подвели, хотя, я до сих пор не понимаю, как он решился открыть огонь. Но, так или иначе – «Разбойник» сразу получил серьёзные повреждения – потерял грот-мачту и половину артиллерии. На клипере начался пожар, и он был вынужден отвернуть к югу, прочь от нашего крейсера. Яхта к тому моменту уже шла на ост, в к побережью – стоило прозвучать первым выстрелам, как задор у команды «Леопольдины» улетучился, и они решили спасаться от русских снарядов посуху. Но пока снаряды яхте не грозили – клипер, пылая с носа до кормы, уходил, и капитан «Комюса» скомандовал прибавить обороты, чтобы догнать и добить подранка. Сам крейсер получил лишь лёгкие повреждения – пара пробоин выше ватерлинии и разбитый вельбот в счёт не идут.

– Помнится, вы ругали нашу корабельную артиллерию? – перебил собеседника сэр Рэндольф. – Значит, не так уж всё и скверно?

– Увы, именно так. – вздохнул морской лорд. – «Разбойник» – это клипер старой постройки, орудия на нём тоже устарели. И, когда в игру вступили крупповские стволы русской канонерки…

– Она-то откуда там взялась? вы, кажется, говорили, что яхта оторвалась от погони?

– Это тоже входит в число загадок, друг мой. – пожал плечами Худ. – И дело, поверьте, не в беспроволочном телеграфе – откуда русским было знать, куда повернёт яхта? Судя по всему, к тому моменту русские должны были уже потерять свою добычу из виду.

– Значит, не потеряли. – буркнул сэр Рэндольф. – Хорошо, запишем в разряд загадок. Что же было дальше?

– А дальше с «Комюса» заметили, что яхта взяла к зюйту и прибавила парусов. И догадались, что «Кореец» наконец, появился и пытается перехватить яхту. Что оставалось командиру крейсера? Он скомандовал поворот – надо было выручать бельгийцев.

– Русская канонерка оказалась, как я понимаю, крепким орешком?

– Увы – развёл руками Худ. – «Комюсу» пришлось жарко с первых же залпов, будто на дальномерном посту «Корейца» вместо штатных микрометров Люжоля стоял спиритический хрустальный шар, безошибочно подсказывающий дистанцию до цели и её скорость. Капитан маневрировал, пытаясь вырваться из накрытий, но ничего не помогало – русские канониры угадывали манёвры нашего корабля с какой-то мистической точностью. Через полчаса «Комюс» примерил на себя шкуру избитого снарядами клипера – лишившись двух мачт и дымовой трубы, он отстреливался из двух уцелевших орудий, но без всякого проку – снаряды ложились с большим недолётом. А на «Разбойнике», между прочим, зевать не собирались – пожар был потушен, и клипер лёг на обратный курс. Видимо, русский беспроволочный телеграф работал, и на клипере прекрасно представляли себе ситуацию. «Разбойник» не пошёл на гром выстрелов, а повернул на перехват «Леопольдины». Но было уже поздно – перепуганный бельгийский капитан, вместо того, чтобы прорываться под берегом на всех парусах, предпочёл выкинуться на камни. И, когда «Разбойник», наконец, подошёл к яхте, её команда и пассажиры были уже на берегу.

– И – отнюдь не с пустыми руками. – добавил лорд Рэндольф. – Поверьте, дорогой друг, то, что они сумели вывезти на своих шлюпках, оправдало бы в наших глазах потерю не одного только «Комюса».

– В общем, избитый до неузнаваемости крейсер едва-едва доковылял до Мадейры. – закончил рассказ морской лорд. – «Разбойнику», как я уже говорил, тоже досталось, но русские корабли повели себя более чем странно. Вместо того, чтобы следовать в Рио-де-Жанейро, где можно было быстро отремонтировать клипер, отряд разделился: «Разбойник» пополз в Бразилию, а канонерка на всех парах побежала обратно – к острову Тенерифе и дальше, в Европу. На островах Зелёного мыса русские оказались на три дня раньше «Комюса». «Кореец» забункеровался и не стал задерживаться в порту лишнего дня – и слава Создателю, поскольку не прошло и суток, как на рейд вполз «Комюс». Вид у крейсера был жалкий; кроме ужасающих разрушений, треть команды была выбита русскими снарядами. Но приз – то, что пытались перехватить русские вместе с «Леопольдиной» – надёжно покоился в трюме. Вместе с пассажирами – на яхте оказался известный бельгийский авантюрист и делец ван дер Стрейкер. Это он настоял на том, чтобы груз яхты был передан на наш крейсер.

– Весьма неосторожное решение. – покачал головой лорд Рэндольф.

– Что стоило русской канонерке перехватить «Комюс» на пути к Канарам? Поводов, чтобы начать охоту, у них хватало: насколько мне известно, на клипере во время боя находился Великий князь, второй сын императора Александра, Георгий. Молодой человек был довольно серьёзно ранен – и я бы не удивился, если бы русские возжелали крови виновников этого печального происшествия. А ведь «Комюс», как я понял, был на тот момент совершенно небоеспособен? Не то, что клипер – раз уж русский решились без портового ремонта идти через Атлантику, значит, разрушения были не так уж и сильны?

– К сожалению – да. – вздохнул Худ. – Мы, как и русские, стреляли снарядами с чёрным порохом, а их разрушительная сила, по нынешним меркам, невелика. Что, кстати, удивительно: на «Комюсе» собрали после боя осколки русских бомб, и выяснилось, по крейсеру стреляли чугунными снарядами старого образца. Выходит, у них не хватает современных боеприпасов к новым крупповским пушкам?

– Ладно, пусть этим занимаются у вас, в Адмиралтействе – прервал собеседника лорд Рэндольф. – Вы мне вот что скажите – когда груз «Комюса» будет доставлен в Англию?

– Я, разумеется, распорядился принять меры. – ответли Худ. – в Санта-Крус-де-Тенерифе через день зашёл «Айрон Дюк» – он направляется из «Порт-Стэнли в метрополию, для замены котлов. На него и передали груз с «Леопольдины».

– «Айрон Дюк»? – переспросил лорд Рэндольф. – Простите, это не он лет десять назад отправил на дно своего близнеца, «Вэнгард»?

– Тринадцать. У побережья Ирландии, в тумане.

– Да, таран лишний раз доказал свою эффективность. – усмехнулся лорд Рэндольф. – Ладно, с грузом всё понятно. А что пассажиры?

– Ван дер Стрейкер вежливо отклонил предложение отправиться в Англию – ответил Артур Худ – Мы не настаивали – насколько мне известно, ваше ведомство поддерживает с ним связь?

Лорд Рэндольф улыбнулся самыми краешками губ. Худ понял – вопрос неуместен. Впрочем, ответ был и без того очевиден.

– Кстати, дорогой Рэндольф, – морской лорд перешёл на дружеские, несколько даже фамильярные интонации. – Помнится, договариваясь об кое-каких услугах со стороны флота её Величества, вы обещали в ответ поделиться некими секретами? Хотелось бы прояснить кое-какие моменты, связанные с этой русской экспедицией. А так же, с недавними событиями в Александрии. Надеюсь, вы понимаете, о чём я?

– А, заодно – об прошлогодней погоне со стрельбой в Финском заливе? – понимающе кивнул Рэндольф Черчилль. – Рад, что флотская разведка ещё не разучилась работать. Должен разочаровать вас, дорогой Артур, вы зря погасили этот чек – я и так собирался изложить вам все подробности. Так уж получилось, что в этой истории нам друг без друга не обойтись.

Приятно это слышать. В таком случае – может быть, продолжим нашу беседу в более подходящей обстановке – на берегу, у камина, за кружкой глинтвейна? День сегодня сырой, а мой лакей превосходно умеет варить глинтвейн, знаете ли.

С удовольствием, Артур! – слегка поклонился Рэндольф Черчилль, и оба джентльмена направились к трапу в пассажирский салон. Худ пропустил лорда Рэндольфа вперёд. Но не успел тот поставить ногу на ступеньку трапа – из лучшего, самой дорогой древесины махагона! – как прозвучал заключительный – и видимо, самый важный на сегодня – вопрос:

– Кстати, Рэндольф, а что там с вашим агентом в русской экспедиции? Ему ведь удалось избежать разоблачения?

Лорд Рэндольф споткнулся – такой парфянской стрелы в спину он не ждал. Обернулся, ухватившись за латунный, до блеска отполированный поручень; щека дрожала, трость лорд Рэндольф держал наперевес, как абордажный тесак.

– Вы в своём уме, Сэр Артур? – прошипел бывший министр по делам Индии. – О таких делах можно говорить только в чистом поле, если поле это посреди островка где-нибудь в Индийском океане! Да и то – прежде чем начать разговор, сперва откусите себе язык! Мало нам Уильяма Уэскотта?

– Как вы сам изволили отметить – военно-морская разведка не дремлет. – в голосе Худа сквозил сарказм. – У нашего ведомства накопилась в последнее время масса вопросов, и ответы на них придется так или иначе искать в Петербурге. Так что – рассчитываю на понимание, лорд Рэндольф. На понимание… и на содействие. Все мы, так или иначе, радеем за благо Британской Империи, не так ли?

Рэндольф Черчилль долго, в упор смотрел на собеседника. И морской лорд – Морской! Лорд! – не выдержал, отвёл глаза.

– Вы, конечно, правы, сэр Артур. – медленно произнёс потомок герцогов Мальборо. – Только вот, благо это каждый из нас понимает по-своему.

XV

Из путевых записок О. И. Семёнова.

Писать о своих провалах всегда тяжело. Но, порой необходимо – как вот мне сейчас. Потому что я везу из экспедиции провал. Полный. Окончательный. Мне доверили, а я – не оправдал.

Те, кто меня послали и не догадывались, что именно они мне доверяют; и я сам не подозревал, какой груз ответственности ляжет на мои плечи. Но это ничуть не уменьшает моей вины.

Представьте, что свершаете некое изощрённое действо только для того, чтобы убедиться в собственном фиаско. И успех вашего опыта призван не утвердить некий позитивный результат, а совсем наоборот – доказать, что вы попросту жалкий неудачник. Представили? Если да – то ответьте, каково вам будет получать положительный результат в подобном эксперименте?

С такими примерно настроениями я решился поставить опыт с чашей и тентурой. Случилось это примерно на полпути с Островов Зелёного мыса (куда «Кореец» заходил на бункеровку) на Балтику. А если точнее – то в Бискайском заливе. Вопреки дурной славе этого региона погоды стояли отменные, качки – и той почти не было. И я, собравшись с духом, решился проверить очевидную мне истину: утерянная статуя прозрачного тетрадигитуса – это главный элемент «планетария Скитальцев», и без него не то что ожившей звёздной карты – даже размытой голограммы не получишь.

Так оно и вышло. В смысле – не вышло. Не получилось. Чаша-линза старательно преломила лазерный луч, разбросала по стенам каюты алые зайчики и… ничего. Ни светового жгута, пронизывающего дырчатую поверхность артефакта, ни конуса лазерных бликов, ни фиолетового облака голограммы.

И зачем, я спрашивается, время тратил?

Тем вечером я, впервые за последние лет десять, напился. Спасибо хоть, не в одиночестве – умница Садыков, помогавший ставить этот безнадёжный опыт, разделил горькую участь начальства. Я запер дверь тесной конуры, именуемой каютой – и мы два дня не показывались на палубе, прикончив за это время несколько бутылок чёрного ямайского рома, запасённого ещё на Тенерифе. То есть, это я не показывался – меньше всего мне хотелось, чтобы Берта или, паче того, Иван, увидали меня в таком непрезентабельном состоянии.

Итак, экспедиция потерпела фиаско. Можно сдавать тентуру, чашу-линзу и прочее в кунсткамеру. Потому что единственного элемента, связывающего всё это воедино – и открывающего, как я истово верилось мне последние полгода, путь к звездам – нам не заполучить. Разве что, уговорить Государя Императора высадиться на Британских островах, взять штурмом Лондон и выпотрошить штыками преображенцев Британский музей – или куда ещё поместят нашего тетрадигитуса проклятые англосаксы? Может, в какую-нибудь особо охраняемую сокровищницу Вестминстерского аббатства? Вряд ли, ведь для них этот артефакт тоже бесполезен. Но эти счастливцы хотя бы не знают, какого шанса они лишились…

А может, рассказать – пусть помучаются от груза утраченных возможностей? Написать статейку, да разослать в ведущие европейские издания – с прилагающимися цветными фотографиями статуи, тентуры, чаши, звездной карты. А что? Поверят, как миленькие – здесь нет фотошопа, и никто ещё не научился подделывать фотографии. Хотя, нет, не стоит; можно не сомневаться что Корф зарежет эту инициативу на корню.

Начавшийся Бискайском заливе запой – в смысле, депрессия – не отпускали меня несколько дней. И, вместе с похмельем, эта депрессия стекли куда-то в льяла – стоило появиться на горизонте на горизонте французскому Бресту.

«Кореец» должен был пополнить здесь запасы топлива перед переходом на Балтику, в Кронштадт. Но вместо рядовой угольной погрузки, на рейде нас встретила русская эскадра: «Владимир Мономах», «Дмитрий Донской», «Минин» – троица броненосных фрегатов во главе с императорской яхтой «Держава». Оказывается, Иван, как, и все остальные на канонерке, уже три дня, как знали о предстоящей встрече – спасибо искровым станциям русских кораблей, исправно посылавшим в эфир пунктиры морзянок. И, пока мы с Садыковым, предавались осознанию собственного ничтожества – готовились к этому торжественному событию.

Впрочем, не будем об этом. Рейд заволок пороховой дым; приветственным залпам русской эскадры вторили французске утюги-броненосцы «Кольбер» и «Редутабль». Нехотя, блюдя морской этикет, отозвалась пушка британского «Колоссуса».

Корабли салютовали брейд-вымпелу Великого князя, полоскавшемуся на гафеле «Корейца». Сам Георгий, бледный от торжественности – при полном параде, палаше, с рукой на перевязи – стоял на мостике канонерки, изо всех сил стараясь не опираться на леер; он только-только начал поправляться после ранения. Острая щепка от разбитой снарядом стеньги пронзила бедро; кроме неё, из великокняжеской плоти извлекли полторы дюжины мелких кусочков стали. Как Георгий ухитрился тогда удержаться и не полететь на палубу – бог весть. Но перебитый жгутик антенны он срастил, съехал по фалам вниз – и, залитый кровью, потерял сознание на руках набежавших матросов.

Георгий вместе с Николкой возвращаются в Россию вместе с нами, на «Корейце». Искромсанный английской сталью и чугуном «Разбойник» по сей день отстаивается на ремонте, в Рио. Мальчишки не хотели покидать клипер, на котором приняли бой, но соображения дела перевесили: «Кореец, спешно возвращавшийся на Балтику, имел на борту материалы экспедиции, а брейд-вымпел Великого князя давал хоть какую-то гарантию, что британцы не решатся на новые провокации.

Во время стоянки в Лиссабоне, ревизор канонерки обегал лучших портных португальской столицы, заказывая для Георгия парадный мундир. Его золочёное великолепие несколько портила чёрная перевязь для раненой руки – но зато любой на мостике, от матроса-сигнальщика до командира, Павла Полуэктовича Остелецкого, ясно видел: броненосные махины великих держав салютуют не символу великокняжеской крови и династических связей, а брейд-вымпелу боевого моряка.

Ютовая шестидюймовка «Корейца» ответила на этот гром положенным количеством выстрелов. И, когда канонерка встала у бочки – на борт, вместе с русским консулом и начальником эскадры, контрадмиралом Копытовым, поднялся барон Корф.

Это был сюрприз: я немедленно застеснялся и двухдневной щетины и следов…хм… депрессии на одежде и физиономии. Барон был блестящ, приветлив и полон энтузиазма; после официальной церемонии мы заперлись в каюте и проговорили до вечера. Остальные, включая Ивана, Георгия и ребят, съехали на берег, где в городской ратуше был устроен приём в честь русского Великого князя.

Отправились туда и мы – правда, припозднившись часа на три. Для меня осталось загадкой, когда Берта успела навестить модные магазины – она блистала великолепием, ничуть, впрочем, не затмевая спутницу Корфа. Эта особа… впрочем, рассказ о мадемуазель Алисе – дело будущего, а пока я наслаждался твёрдой землёй под ногами, открытыми плечами и декольте дам, а так же французской речью, которую совершенно не понимал. Кстати, о дамах. Я не особо разбираюсь в истории женской моды – но откуда в конце девятнадцатого века такие немыслимые шпильки и платья, нескромно открывающие не только туфельку, но и, в немалой степени, ножку своей владелицы? Похоже, Вероника не теряла времени даром…

Только здесь, в ратуше французского Бреста я наконец осознал, что путешествие закончилось – Африка с её жарой, кровью, крокодилами, москитами осталась позади. Мы с Корфом устроились в курительной комнате; барон велел подать коньяк, сигары, и неспешно изложил мне события последних полутора лет – и в России и во Франции и бог знает где ещё. О, эта традиция клубных курительных комнат – сколько важных и тайных дел решается в их табачном, слегка пахнущем дорогими сортами виски и коньяков полумраке! Вышколенная прислуга деликатно притворяет двери; за всё время приёма никто нас не побеспокоил, и я даже начал подозревать, что персонал, обслуживающий приём в брестской ратуше получает жалование в Д. О. П.е. Кстати, а почему бы и нет? Уж где-где, а во Франции возможности у Корфа – да и у других российских тайных служб – широчайшие.

Не буду утомлять читателя подробным издожением нашей беседы всего – тем более, что иные темы заслуживают отдельного повествования. Упомяну лишь об учинённом Яшей разгроме спиритического кружка, за ширмой которого скрывались агенты английской разведки; о неудачливом создателе ордена оккультного ордена «Золотая Заря» Уильяме Уэскотте, которому предстоит в ближайшие лет 10 осваивать минеральные богатства Сахалина. И о подвиге – без всякого преувеличения! – нашего скромного друга, Вильгельма Евграфовича Евсеина; если мы когда-нибудь и обретём надежду вернуться домой, в 21-й век – то лишь благодаря ему. Сейчас он скрыт от нас завесой времени, приподнять которую пока не удаётся несмотря на все ухищрения Каретникова. Но – время всё расставит на свои места; возможно мы когда-нибудь ещё увидим непоседливого доцента живым и здоровым.

А вот другие результаты его поразительного эксперимента вполне весомы и зримы. Это, прежде всего, очаровательная спутница барона, Алиса и, конечно – подъём, который испытали научные и технические отделы Д. О. П. За последние полгода они добились поразительных успехов: несколько недель назад совершил полёт первый русский дирижабль; на гатчинском полигоне испытаны первые образцы миномёта и ранцевого огнемёта. «Особая рота» лейб-егерей и жандармские команды осваивают тренировки с «краскострелами», а корабли русского флота скоро получат искровые радиостанции. Никонов успешно провёл минные постановки с идущего полным ходом корабля; фотокамеры и особая гибкая плёнка с торговой маркой «Болдырев и партнёры» завоевали сердца европейских фотографов. А недавно русское медицинское общество объявило на весь мир о победе над туберкулёзом. Есть и иные достижения – для того, чтобы рассказать о них боюсь, не хватит тех немногих чистых страниц моей дорожной тетради.

И, кстати – можно быть совершено уверенным, что никакой катастрофы царского поезда 29 октября сего, 1888 года, близ станции Борки не будет. Собственно, её и так могло бы не случиться – слишком уж тонка ткань Истории и слишком сильно она пошла морщинами после наших вмешательств. Но тут – причина куда более очевидная; оказывается, Александр 3-й, прочтя любезно подготовленный для него Корфом доклад, долго кряхтел, качал головой, а потом взял да и распорядился учинить ревизию всего путейского хозяйства: сверху донизу, начиная с царских составов и Николаевского вокзала столицы, заканчивая полустанком близ города Собачинска. Так что, учитывая особое внимание, которое уделяет Каретников августейшему здоровью – царствовать теперь Александру не одно десятилетие. И слава богу – лучшего правителя у России ещё не было.

Судя по рассказам Корфа, в Империи исподволь начинаются процессы, не имеющие, на первый взгляд, отношения к информации из будущего и к подхлёстнутому ею техническому прогрессу. История с предотвращённой катастрофой царского поезда в этом плане весьма показательна: похоже, в верхах – в САМЫХ верхах – задумались: «почему система (и люди в ней) работает именно так, и может ли оно работать иначе? И сколько ещё можно избегать структурных изменений? А они давно назрели – и не парламентская говорильня о «правах и свободах», а глубокая перекройка общества и экономики. И если и дальше благодушествовать, пряча голову в песок, упиваясь триединством «Самодержавия, православия и народности» – то ведь доупиваешься до того, что однажды это систему снесут, вместе со всеми, кто в неё вовлечён. И хочется верить, что те, кому положено решать, не станут ждать прихода спасителей, вроде Столыпина и Зубатова, а уже сейчас начнут принимать меры. Между прочим, Серёжа Зубатов, отчисленный четыре года назад из гимназии за связь с нигилистическим кружком, уже пристроен к делу в ведомстве Корфа – вместе с молодым, только пожалованным в камер-юнкеры столоначальником Департамента земледелия и сельской промышленности, Петром Аркадьевичем Столыпиным.

Так вот, о переменах. А так же о людях – и о местах, которые они занимают. Взять хоть историю с царским поездом, который, исходя из формальной логики, должен быть образцово-показушным, тютелька в тютельку, по инструкции. А на деле – оказался составлен с нарушением всех норм! Вопрос: почему? Простейший, он же неправильный ответ: «привычка озираться на руководство, подавление любой разумной инициативы снизу».

Как бы не так: привыкший озираться на руководство, отученный от инициативы служащий предпочтёт увильнуть от ответственности. Простейшим способом: сделает все СТРОГО по бумажке. Написано «чугуний» – грузим чугуний, и плевать, что не взлетит…

А те, кто отвечал за составление царского поезда, инициативу, как раз проявили, да ещё какую! С прямым нарушением всех мыслимых инструкций, прекрасно понимая, чем это грозит. Взяли на себя ответственность за возможную аварию – причём, на всех уровнях, включая сюда и высокое руководство, которому подставляться под возможное ЧП, да ещё с таким поездом и такими пассажирами не резон. Дураку ведь ясно, чем это могло обернуться…

А железнодорожному начальству и исполнителям, выходит, не ясно; правда, они и не дураки. И двигали ими не те соображения, что подсказывает формальная логика. Во главе угла стояла не безопасность поезда, а комфорт августейших пассажиров. Ведь авария – она может произойти, а может и не произойти; раньше-то обходилось, причём не раз!. Зато монарший гнев с оргвыводами случится непременно – если заставить государя скучать и ждать, как простолюдина, или скажем, государыню укачает в дороге…

И так – на всех уровнях государственной машины. Не буду повторять то, что давно сказано Гоголем и Салтыковым-Щедриным – кто только не изощрялся в остроумии на тему русского чиновничества!

Выходит, теперь руки дошли? Что ж, это будет поважнее любых радио – и фотопроектов… если, конечно, не уйдёт водой в песок, как привычная расейская кампанейщина. А какое сопротивление придётся преодолеть новым реформаторам: от кухонного болботания до прямого саботажа; от парламентских – будут и такие! – протестов до того самого, «бессмысленного и беспощадного». И убеждать придётся, и доказывать, и агитировать, и спорить с пеной у рта. И, конечно, стрелять – никуда от этого не деться, по другому подобные дела не решаются. «Ваще» – как сказал бы Ванька.

Одно утешение – делать это придётся не мне. И не подумайте, что я уклоняюсь от ответственности – хотя и это есть, чего скрывать. По моему, лезть с преобразованиями и скороспелыми реформами туда, где сам ты ориентируешься лишь умозрительно – это верх безнравственности. Советы, рекомендации – да; но решать будут те, кто облечён на это исконым правом. Кто на это «миропомазан» – лучше, пожалуй, и не скажешь…

Но – вернёмся к нашим баранам. Как ни удивительно, Корф отнёсся к сообщению о фиаско экспедиции скептически. Да и сам я к тому моменту уже успокоился: жизнь есть жизнь и она, в отличие от иных книжиц, состоит не их одних триумфов. Сделано, что ни говори, немало – и то, что статуя тетрадигитуса оказалась у англичан, ещё не означает, что для нас она потеряна. «Будем посмотреть» как говорит наш дорогой Яша; в конце концов, гордые бритты – нация торгашей, а нам, видит бог, есть чем поторговаться.

«Корец» покинул Брест после недельной стоянки, наполненной празднествами и торжественными приёмами. Грудь Георгия украсила розетка «Почётного легиона»; не обошла сия планида и капитана канонерки и даже – вовсе уж неясно, за что! – автора сих строк. В представлении, подписанном президентом Третьей Республики Карно (технократа и племянника знаменитого физика) значится – «за выдающиеся достижения в исследованиях Центральной Африки». Что ж, как там говоривал Сэмюэль Клеменс? «Мало кому в наши дни удается избежать этой высокой награды».

В разгар торжеств незаметно исчез Курт Вентцель. Он проделал с нами весь путь в Европу – от самой Центральной Станции, через Бому, Санта-Крус-де-Тенерифе, Лиссабон – и только в Бресте избавил нас от своего общества. Немецкий инженер вызывает у меня двойственные чувства: с одной стороны, я не сомневаюсь, что герр Вентцель оказывает услуги кайзеровским секретным службам, а с другой – мы многим обязаны этому человеку. И, если чутьё меня не подводит, это не последняя наша встреча – недаром прежде чем уйти по-английски, не прощаясь, Курт подсунул под дверь моей каюты кремовую картонку со своим берлинским адресом.

* * *

Из письма поручика Садыкова, адресованных его школьному товарищу, мещанину города Кунгура Картольеву Елистрату Бонифатьевичу.

Ну вот, братец Картошкин, я и шлю тебе письмо – первый раз, с того момента, как мы покинули границы цивилизованного мира. Собирался отправить депешу ещё с испанского острова Тенерифе – но рассудил, что «Кореец» прибудет в Европу не позже рейсового пакетбота, и решил отложить послание до европейских портов.

Стоим мы во французском Бресте, в окружении французских, британских и бог знает ещё чьих военных кораблей; скромная канонерская лодка неожиданно приобрела статус флагмана, и нам теперь салютуют и иностранные броневые калоши, и русские фрегаты и даже элегантная красотка, царская яхта «Держава». Она должна была приютить в своих роскошных каютах Великого князя Георгия – но государев сын категорически отказался покидать канонерку и своих друзей. Так что великокняжеский брейд-вымпел по прежнему на стеньге «Корейца», и плавучие стальные махины приветствуют его со всем положенным пиететом.

Почтовая служба в Европе работает с точностью швейцарского часового механизма; тем не менее, следуя совету консульского чиновника, я отправил пакет с письмами – а и немало накопилось за это время! – с русской дипломатической почтой. Посылку мою любезно приняли и обещали доставить как можно скорее – двух недель не пройдёт, как ты будешь надолго обеспечен увлекательным чтением. А то наберись терпения – и услышишь обо всём из первых уст.

Хотя, сомнительно, чтобы я оказался дома в скором времени. По прибытии в Петербург нас ожидает бездна писанины – и отчёты по экспедиции, и обработка собранных твоим покорным слугой картографических материалов. В пути я не забывал о своей специальности – и все эти кипы заметок, набросок, кроков мне удалось сберечь во всех перипетиях путешествия и плена. Занятие это на долгие месяцы, и всё это будет согласовывать с результатами ранних исследований – так что работать мне придётся в столице.

Как выяснилось, и мне не чужд бес тщеславия – я уже предвкушаю дождь почестей, что прольётся на меня в стенах Русского Географического общества. Первая большая русская экспедиция в Центральной Африке – это чего-то да стоит; но ни на секунду не забываю, чем обязаны мы трудам нашего предшественника, Василия Васильевича Юнкера. К тому же, есть подозрения, что я не задержусь в картографическом корпусе Генерального штаба: мне сделано крайне заманчивое, да и чего скрывать, лестное предложение, из разряда тех, от которых не принято отказываться. Я полагаю, что и в вашей патриархальной глуши известно уже о новом Департаменте Особых Проектов, не так давно пополнившем список имперских учреждений. Там и продолжится моя карьера – а о том, чем предстоит заниматься на новом месте службы, мне остаётся пока только догадываться.

К тому же, меня одолевают сомнения – а не попробовать ли свои силы на ниве беллетристики? Собирая для тебя корреспонденцию, я невольно перечитал свои письма – право же, таких приключений не постыдились бы и персонажи романов мсье Буссенара с Жюлем Верном! Может и правда взяться за перо, как ты полагаешь, дружище? В гимназии я не имел приличных баллов по словесности – так может примешь на себя обязанности моего жизнеописателя? Не зря же кунгурские властители дум прочат тебя в светила литературной публицистики? Вот и сыскался благодатный материал, за который, уж поверь, с радостью ухватятся столичные журналы. А впрочем поступай, как знаешь; если откажешься – в обиде не останусь и самолично испытаю свою хромую писательскую музу.

Надеюсь всё же выкроить время и навестить родные пенаты. Так что встреча наша, если и откладывается – то ненадолго.

Писано на борту канонерской лодки «Кореец» в августе сего, 1888-го года, на рейде французского порта Брест.

Конец третьей части