Вечернее небо, бледно-лиловое, подсвеченное с заката золотом, нависло над городом. На парусных линкорах мелькали фонари, раздавались команды, дружное матросское уханье – эскадра готовилась завтра выйти в море. Напротив Графской пристани, у входа в Южную бухту, стоял «Херсонес» – необычный, плоский, как стол, силуэт с горбами колесных кожухов и длинной трубой. На палубе, под парусиновыми чехлами, дремали гидропланы, возле того, что стоял на самой корме, копошились люди.
За «Херсонесом», наполовину прикрытый его корпусом, виднеется «Адамант». Летящий, стремительный силуэт, граненый корпус, бело-синяя раскраска с косой трехцветной полосой и непривычно выписанными буквами: «Береговая охрана». На этот кораблик севастопольцы готовы глазеть с утра до ночи: «Адамант» удивил их даже сильнее, чем летающие машины, – так непривычна была эта нарядная игрушка, выскочившая, как болтали в городе, из самой пучины моря, словно мифическая «господня рыба» или морской змей из рыбацких баек.
* * *
Летнаб присел на нижнюю, у самой воды, ступеньку. Волна лениво плескалась в каменный парапет, мотая туда-сюда мелкий мусор. Из глубины то и дело всплывали, мерно пульсируя, стеклянные пузыри медуз. Позади уходили вверх, к парадной колоннаде Графской пристани, лестничные пролеты – оттуда неслись голоса зевак, смех, прибаутки торговцев баранками и сбитнем.
Кобылин с Патриком четверть часа как вернулись из города. Сопровождающий их жандарм степенно попрощался, потрепал Патрика по вихрам и направился в дощатую будку-караулку с сигнальной мачтой на крыше, приткнувшуюся возле узорчатой ограды.
– Вишь, Петька, Рубахин-то чуть не помер. Он бы и помер – уж и антонов огонь, того гляди, приключится, по всему выходило, не жилец. Слава Богу, врач с «Адаманта» помог. Всего-то два пустяшных укольчика и таблетка. Я ее, Петька, видел – вот эдакая, с полгорошины, фитюлька! А Федор из-за той фитюльки живой остался! Вон оно как, Петька, – выходит, не все дохтура сволочи, как Фибих…
Патрик замотал головой и быстро заговорил. Кобылин развел руками.
– Не понимаю, братец. Вот ежели бы их благородие господин лейтенант – тогда да. А я, звиняй, языкам не обучен.
Мальчик потом раскинул руки и изобразил звук мотора: «Др-р-р-р!» Потом скорчил противную физиономию, вскочил и сделал, нарочито кривляясь, нескольких шагов, изображая кого-то важного, надутого, самодовольного. Кобылин рассмеялся – узнал.
– Обратно убег энтот гад! Мне он, Петька, с самого начала не нравился. Не веришь? Вот те крест! Как увидал я его в запрошлый год в Севастополе, так сразу и понял – не-е-е, негодный вовсе человечишка, с гнильцой. Вона чего удумал – аппарат угнал, Рубахина чуть не насмерть зарезал!
Петька, услыхав знакомое имя, обрадованно закивал, сделал сердитое лицо, поднял руки, будто целился из ружья, – бах – бах-бах! Летнаб не стал спорить:
– То-то что стрелял! А чего ж не стрелять, ежели «люську» они, хады, попятили? И когда дохтур анличашку успел пулемету обучить? Хитрая же машинка, тут науку надо превзойти…
Патрик кивнул, несколько раз стукнул себя в грудь и снова вскинул руки, изображая стрельбу.
– Да где ж ты ружжо взял бы? Да и противу «люськи» из ружжа – какой прок? Вон Сергей Борисыч из парабела моего тоже стрелял – теперь в больничке мается. Хорошо, жив остался, шутка ли – пуля в плече! Мог и навовсе убиться…
Юнга еще долго говорил, размахивал руками, убеждая собеседника: если бы его, Патрика О′Лири, взяли бы тогда в полет, он бы непременно справился, не позволил бы испортить такой замечательный аппарат, ранить хорошего человека, и уж точно – нипочем не упустил бы негодяя Фибиха и противного клетчатого сассанаха…
Кобылин кивал, соглашался. С «Херсонеса» донесся медный звон – пробили семь склянок. От борта авиатендера отвалила гичка. Слышно было, как шлюпочный старшина мерно отсчитывает: «Два-а-а-раз! Два-а-а-раз! Два-а-а-раз!» Гичка повернулась к Графской пристани носом, сразу превратившись в приплюснутую безголовую птицу, мерно взмахивающую костлявыми крыльями. Кобылин встал со ступени, аккуратно отряхнул брюки.
– Что ж, братец мой Петька, пора и нам. С утра в море идтить. Да не кручинься ты, чудак-человек, еще настреляешься. На наш век небось сражений хватит…