Глава первая

Поздняя осень. В ясные вечера тяжёлым багрянцем наливается закат в далеких перспективах проспектов. Только где их найти, ясные — под самый–то конец ноября? Вот и сегодня то дождь — мелкий, всеохватный, — то низкие тучи неожиданно разбегаются, допуская взгляд к кусочку пылающего закатом небосвода. И тогда багровым светом озаряются баржи с дровами и лодки обывателей на лилово–чернильной воде Екатерининского канала… листьев на мостовой давно нет — всё превратилось в бурую прель, сметено дворниками, залито дождями, сожжено в кострах… Расплавленной латунью пылают окна домов, а горбатые мосты удивлёнными бровями приподняты над берегами каналов.

И снова враз тухнет багровое вечернее великолепие — свинцовый полог дождя смыкается над городом и моросит, моросит, моросит…

Скоро уже стемнеет; вспыхивают ровные цепочки фонарей, вдоль серых туманных линий набережных. Скрипят уключины барказов, переваливающихся утками в стылых волнах. Туда, дальше, в холодный свинцовый простор Невы, мимо строгих колоннад мрачных дворцов, мимо неуютных для человеческой жизни громад зданий…

Геннадий поёжился, кутаясь в шинель. Что за ерунда видится, в самом деле! Чёрт бы побрал этот город с его мистикой упырей и утопленников и Ночных и Дневных дозоров, которые, как ни крути, а подходят ему куда больше чем Москве. В самом деле — поверишь, что сквозь дворы–колодцы бежит, перепугано озираясь, Раскольников с окровавленным топором за пазухой, и заходится где–то в рыданиях девочка–проститутка Соня Мармеладова. А наискось, через площадь, воплощением имперской мощи тяжко скачет, не срываясь с гранитной глыбы, медный император — вековой державный аллюр над Невой. Навечно застывший взгляд выпученных глаз прожигает навылет созданный им и ненавидимый всяким нормальным человеком город… и бросается под колёса проезжающего экипажа мертвый чиновник — чтобы ухватить дрожащими пальцами за полы богатой шинели статского советника, объяснить что–то архиважное, поведать, втолковать. А если не поведает — всё, беда… как будто может быть беда горше самого этого города, выстроенного на гнилых болотах, на погибель всяческому живому дыханию и ясному разуму…?

— Так куды везти теперь, господа хорошие? — прервал размышления Геннадия извозчик. Седоки, взявшие пролётку на Литейном, велели ехать сначала на Екатерининский канал, но о том, куда ехать дальше — пока речи не было.

— Давай на Волково кладбище. — велел Геннадий. — Москвич, он уже довольно недурно научился ориентироваться в Санкт—Петербурге девятнадцатого века, хотя так и не привык к нему; и какая–то неодолимая сила тянула его сюда, на Екатерининский канал, к строительству, которое он увидел, лишь только приехав в столицу Империи. С тех пор дня не прошло, чтобы он не приезжал сюда, становясь к перилам на противоположной от стройки стороне водного потока — и подолгу простаивал так, глядя на суету рабочих, грузчиков–носаков, толчею барж — и порой, если случалось оказаться здесь около трёх часов пополудни, слушая траурное дребезжание колокола в часовенке. Не раз он говорил себе, что подобная сентиментальность — есть первый шаг к нарушению установленных им для себя правил конспирации, но ничего не мог поделать; дух девятнадцатого века, мрачная романтика «Народной воли», так не желающая стыковаться с форумными баталиями и массовыми белоленточными выступлениями, знакомыми ему по реалиям прошлой жизни, все сильнее захватывал молодого человека.

— «Да, теперь уже точно — прошлой» — думал Геннадий. Как бы не повернулось дело. Чем бы ни закончился этот грандиозный замысел, к прежнему существованию он уже не вернётся. Это не значит, впрочем, что он «отрясает с рук своих» прах двадцать первого века, нет. Наоборот, там, в будущем оставалось для него много полезного; но настоящая жизнь и настоящая борьба была теперь здесь. Мельком подумалось даже, что пора бы ускорить давно задуманное, да так и отложенное за недосугом дело — накопить здесь «неприкосновенный запас» предметов и материалов из будущего, которые могут пригодиться. Если порталы вдруг перестанут работать… или, если он вдруг потеряет к ним доступ. И тут же поймал себя на мысли — как–то самим собой разумеющимся показалось, что он сам в таком случае окажется на этой, а не на той стороне тоннеля времени…

Сосед Геннадия по пролётке и неизменные его спутник с момента приезда в Санкт—Петербург, Янис Радзиевич, молчал. Он знал о цели намеченной поездки, но, вероятно, догадывался о чувствах, охвативших товарища. Янис сопровождал Геннадия с момента их отъезда из Москвы; посвящать его в свои тайны лидер «Бригады Прямого действия» человек пока не решался, но всячески давал понять, что возглавляет активную, но тщательно законспирированную противоправительственную группу, разделяющую программу «Молодой Партии» революционной организации «Народная Воля». Сам молодой поляк, будучи деятельным членом этой организации и знакомый даже с кем–то из Исполнительного Комитета, отправился в Петербург, чтобы навести связи с товарищами из «Петербургской рабочей группы» которая после 1884–го года отделилась от остальной «Молодой Партии», действовавшей по всей остальной России.

Геннадий очнулся от своих мыслей.

— К Волкову кладбищу, любезный. — ответил он извозчику. — только сначала заедем в какую ни то похоронную контору, венок надо купить…

— Так это на Растанной! — обрадовался кучер. По Лиговке поедем — туда и свернём. Там все, которые на Волковом хоронят, завсегда венки покупать изволят…

Железные шины пролетки глухо застучали по торцевой мостовой. Это была особая питерская выдумка, подобной которой в Москве было не сыскать: своего рода «уличный паркет». На главных улицах и по направлениям возможных царских проездов мостовые выкладывали из шестигранных деревянных шашек, наложенных на деревянный настил. Геннадию не раз приходилось наблюдать, как рабочие искусно вырубали эти шашки по особому шаблону из напиленных деревянных кругляшей. Шашки скреплялись железными шпильками; после их замазывали газовой смолой и посыпали крупным песком. Это было удобно во многих отношениях: ступать по торцу было мягко, да и лошади не разбивали на нем ноги; что до езды, то она была куда тише, чем по булыжной мостовой. Однако, судя по рассказам тех же извозчиков (охотно пускавшихся в объяснения по всякому поводу), торец был недолговечен а так же служил рассадником грязи и дурного запаха, впитывая навозную жижу и становясь скользким при долгих дождях и гололеде.

На подъездах к кладбищу стали часто попадаться группки людей. По большей части это были пешеходы; кое–кто, однако, подобно им, ехал и на пролётках. У многих были венки — по большей части, скромные, если не сказать бедные. Заметен был состав группок — по большей части студенты, курсистки, люди постарше явно интеллигентской наружности, в массе своей дурно одетые. Городовые на перекрёстке беспокойно переминались под мелким дождиком, оглядывая проходящих.

— Кого такого хоронят, господа хорошие? — обернулся к седокам кучер. — Вроде, и не говорили, что кто–то важный представился…

— Да не хоронят, любезный. — ответил изрядно уже озябший Радзиевич. Сегодня двадцать пять лет, как скончался Николай Александрович Добролюбов. Вот эти люди и пришли почтить его память Не слыхал небось о таком?

Кучер помотал головой.

— Литературный критик и писатель. Большой ум, и всё думал о свободе простого народа. — наставительно продолжал студент. Запомни, голубчик, и вот тебе пятак сверх уговора — выпей на добрую память о Николае Александровиче.

Кучер принял монету и перекрестился.

— Большого ума, должно быть, господин был… вишь, сколько людей пришло! — и остановил пролётку.

— Всё, господа, приехали, дальше — сами видите, ходу нет. Сколько народу–то, тыщщи…

Толпа у кладбища и правда, собралась изрядная — люди всё подходили, и поодиночке и группками по три–четыре человека.

Медленно, со скрипом опустился полосатый шлагбаум. За ним маячит редкая цепочка полицейских чинов — дальше не пускали. Стояли видимо давно: Геннадий обратился к маленькой, остроносой курсистке с пышным венком из хвои и брусничных листьев. И та пояснила, что полиция после долгих переговоров, пропустила к к могиле делегатов с венками, а оставшаяся перед кладбищенскими воротами толпа принимается то петь «вечную память» то отпускать обидные шутки в адрес собравшихся в большом числе полицейских чинов.

Геннадий с Янисом пришли, вероятно. К самому концу ожидания: делегаты показались из ворот и толпа, не расходясь, двинулась по Растанной. Впереди раздался возглас: К Казанскому собору!». Геннадий увлёк Яниса в сторону, на тротуар: на их глазах молодые люди в студенческих шинелях образовали живую цепь и, охватив ею голову толпы, двинулись вперед. Янис подтолкнул спутника, указывая на группку впереди цепи.

Геннадий вгляделся — да, это были те, ради знакомства с кем они и прибыли на кладбище в этот промозглый день. Спасибо электронным архивам — перепробовав все возможные способы выйти на нужных людей (Бронислав Пилсудский, к которому они, собственно, и ехали в Петербург, оказался в Отъезде, в Варшаве), Геннадий обратился к испытанному в фантастической литературе методу и принялся искать, где интересующиеся их лица окажутся наверняка. И нашёл: 29 ноября (по старому стилю, разумеется), Союз студенческих землячеств, в которые входили представителями Новорусский, Ульянов, Шевырев, Лукашевич — все будущие «первомартовцы», — решил выступить политически, и приурочил это выступление к 25–летней годовщине смерти Н. А. Добролюбова. Демонстрация эта должна была состояться — и состоялась! — на Волковом кладбище, где они, собственно, и оказались.

И вот теперь, во главе живой цепи, взявшись за руки, шагали молодые люди, смутно знакомые Геннадию по чёрно белым архивным фотографиям полицейских архивов, не раз опубликованных в исторических трудах. Вот Новорусский, Осипанов… а этот, бледный, кудрявый студент?

Геннадий вспоминал: «Его бледное лицо с глубокими темными глазами производило неизгладимое впечатление выражением упорной воли, недюжинной нравственной силы и большого ума…» Александр Ульянов? Точно, он…

Толпа тем временем миновала Николаевский вокзал, поравнялась с домом учительской семинарии. Испуганные прохожие жались к стенам домов: вот взвод кадетов–мальчишек на прогулке, сопровождаемый огромным усатым дядькой–фельдфебелем. Вот подвыпившая компашка, только что, видимо, высыпавшая из ресторации у вокзала: женщины громко смеются, мужчины размахивают руками…

Из–за угла, от вокзала, вынеслись конные, с пиками наперевес. «Казаки! Казаки!» — загомонило в толпе. Те приближались: бородатые лица, флажки на древках, оскаленные морды лошадей, роняющие на мостовую клочья пены. Геннадию подумалось — нет, и в этом предки были, похоже, умнее нас — эти кони куда страшнее любых ОМОНовцев с их щитами и дубинками. Впрочем, почему умнее? Помнится, на Болотной площади в 2012–м году тоже была конная полиция, и вот от неё–то либералы–демонстранты бежали сломя голову и не пытаясь вступить в схватку, как с пешими ОМОНовцами…

Янис и Геннадий остановились. Обоим стало жутко, любопытно и восторженно–радостно — грохот копыт от несущихся казаков накатывал волной. Казалось, их уже ничто не удержит, и верховые, подобно неудержимому приливному потоку, сметут живую цепь. Но — казаки сдержали размах своих коней; остановившись в двух–трёх шагах они крутились на месте, угрожающе размахивая пиками и нагайками, но никого не трогая. Кое–кто из толпы — видимо, у кого сдали нервы, — попытался вырваться и бежать; бежать; бежать было некуда. Слева подпирала Литовская канава, сзади и спереди — казаки, а справа высоченный забор и закрытые ворота учительской семинарии. Геннадий запоздало сообразил, что они оказались в чрезвычайно грамотно расставленной ловушке. «Теперь только автобусов и автозаков не хватает, — подумалось ему. — Сейчас конные рассекут толпу, потом выбегут шустрые ребята с дубинками и щитами и примутся отделять группки по три–пять человек, винтить и запихивать в автобусы….

Но ничего такого не последовало. Казаки оставались на местах; группы демонстрантов постепенно успокоившись, стали выходить за оцепление: им не препятствовали, не давая только отделяться кучкам больше чем по пять человек. Правда, неизвестно откуда появились какие–то похоже одетые усатые люди; они внимательно осматривали уходящих и время от времени подбегали что–то сказать казачьему офицеру. Тот кивал, однако ничего не предпринимал: демонстранты всё так же продолжали утекать сквозь ряды казаков.

Увидав, как группка, в которую входил и Ульянов, отделилась от общей массы и миновала кордон, Геннадий, увлекая за собой Яна, решительно пошел по направлению к всадникам — важно было не упустить с таким трудом найденных народовольцев…

* * *

Хорошо всё же после петербургской слякотности в Москве! Никаких унылых запятнанных стылыми лужами мостовых; никаких чёрных, подобных изломанным мукой рукам обугленных скелетов, безлистным веткам на фоне свинцового, сыплющего моросью неба.

Облака прикрыты подушечками пушистого снега; небо морозно–голубое, яркое солнышко играет на льдинках. И синицы — скачут вперемешку с воробьями по грязным сугробам на обочинах. А вот и снегири…

— Знаешь, Серёж, — Ольга, кутая ручки в муфту, — я у нас снегирей ни разу не видела. Синиц — было дело, в санатории, с родителями, в Тучково. А снегирей — только в кино. А у вас их вон, больше, чем воробьёв…

Девушка прижималась к жениху, силясь не вывалиться из узкого — что за вредитель его придумал? — возка. Полозья свистели по снегу — было морозно. Снег выпал в Москве в середине ноября, да с тех пор так и держался, избавив горожан от мучительного межсезонья и его слякотью и пронзительными ветрами.

Возок принялся карабкаться в горку. Вот, на тротуаре стоит высокий, монументального вида городовой; увидев офицера он не спеша берёт под козырёк. Мимо проезжают вниз порожние сани, а навстречу тянутся другие, тяжело груженные. На них сидят, желтея новыми лаптями, бородатые деревенские дядечки в суконных колпаках и армяках, подвязанных веревками. Тощие тулупчики накинуты сверху — нараспашку, часто не в рукава — чтобы не мешались. Вот, лошадь споткнулась, заскользила нековаными копытами на взгорке — мужики живо соскочили, поскидав шубы и принялись толкать гружёные сани. Их благородие благосклонно посмотрели на мужиков — правильно, пущай стараются, нечего дорогу переграждать! Те, поймав на себе взгляд полицейского, оставили сани и скинули колпаки, испуганна кланяясь.

От церкви на Земляном Валу доносится дружный и громкий аккорд колоколов. Городовой сняв шапку, размашисто перекрестился и вздохнул — глубоко и облегчённо. Ему спокойно — с поста на углу у Земляного вала всё видно, всё слышно; жизнь вокруг нерушима и неколебима, как и положено ей быть под сенью веков, осиянных имперским двуглавым орлом и малиновым звоном церквей…

— Еще бы! — усмехнулся Никонов. — У вас там столько автомобилей, что я удивляюсь, как из Москвы еще и голуби–то не разлетелись.

— А вот это хорошо бы, — поморщилась Ольга. — Крысы пернатые, только зараза от них…

Никонов с Ольгой возвращались после недельной поездки в столицу: только расставшись с больничной койкой (а заодно, и с чудесами двадцать первого века) лейтенант спешно отправился в Петербург. Его уже полтора месяца как ожидало начальство — с подробным обзором всех предложений по минно–гальванической части со времен Крымской войны — с указанием, какие работы проведены и какие средства на это потрачены и оценкой поектов знающими специалистами из Московского Императорского технического училища. Но, вместо означенного документа Никонов положил на стол начальству настоящую бомбу. Пятьсот пятьдесят страниц развёрнутого доклада — развёрнутый, составленный во всех деталях план по реформации минного дела в российском флоте; причём отзывы «ведущих специалистов» тоже прилагались, и самые благоприятные.

Отдельным приложением к докладу шёл перечень идей, поименованных лейтенантом «мёртвыми» — опять–таки, снабжённый детальной аргументацией со ссылками на научные авторитеты и детальным рассмотрением тех неприятных последствий, к которым могут привести попытки внедрения этих прожектов. Заместитель вице–адмирала Шестакова, начальника Морского технического комитета, принимавший доклад лейтенанта, был так озадачен его содержимым, что счёл возможным передать его непосредственно своему патрону, не сопровождая даже отзывом; вице–адмирал же, ознакомившись с творением Никонова, нашёл в нем мысли, вполне резонирующие с его собственным идеям. Вот, например — лейтенант резко критикует существующую кораблестроительную программу, особо нападая на «дешёвые» броненосцы береговой обороны. А тратить отпущенные на них средства он предлагает тратить на постройку специальных минных заградителей и тральщиков — особых кораблей, оборудованных устройствами для борьбы с минной угрозой.

Вице–адмирал, листая доклад неизвестного ему лейтнанта, вспоминал свой Всеподданнейший отчет по Морскому ведомству за 1879–1883 года, в котором рядом с указанием на боевое значение броненосца «Петр Великий», говорилось:

«…но с грустным чувством должно сознаться, что «Петр Великий» есть наш единственный сильный корабль. Все прочие суда наши не способны к борьбе с первоклассными броненосцами, которыми располагают другие морские державы, да и самое значение их, как передвижной силы, обороняющей наши берега, весьма сомнительно».

Результатом этого вскоре явился и рост численного состава Балтийского флота, и ускоренное возрождение Черноморского флота. Однако ж идеи, высказанные Никоновым, были весьма созвучны с его собственными мыслями. В воображении вице–адмирала уже начал вырисовываться образ гибкой обороны Балтики — та самая «Центральная минно–артиллерийская позиция, о которой пишет этот лейтенант — опирающаяся флангами на пушки Эзеля и Даго, и поддержанная мощным маневренным отрядом броненосных кораблей с мощной атриллерией, которые не дали бы противнику протралить проходы в минных полях… 

В общем, доклад требовал самого детального осмысления — и Шестаков взял паузу, велев сообщить автору, что рад будет видеть его у себя с пояснениями по докладу — но только после Рождества, когда в Комитете будет поменьше текучки. До тех пор лейтенанту разрешено было вернуться в Москву для устройства семейных дел — чем он немедленно и воспользовался. Возвращался он, полный радужных надежд — ведь вице–адмирал Шестаков, кроме того, что руководил Морским техническим комитетом, управлял еще и всем морским министерством. И именно он, отвечавший за разработку двадцатилетней программы строительства флота и был тем самым человеком, чьё одобрение более всего требовалось сейчас идеям Никонова.

Вместе с лейтенантом в столицу ездила и Ольга. Она выспорила это право, заявив, что иначе вовсе не отпустит из Москвы только–только поправившегося Никонова — а она, квалифицированная медсестра, сможет обеспечить ему надлежащий уход и наблюдение. На её сторону неожиданно встал доктор Каретников, и «милому Сержу» пришлось, скрепя сердце, согласиться — хотя он и прекрасно понимал, какие трудности обещает ему общество Ольги. Ему так и не удалось втолковать девушке, что в отличие от двадцать первого века, сам факт путешествия незамужней девушки вместе с офицером говорит многое о ней — причём такого, что она никак не хотела бы о себе услышать. Проще говоря, узнав о том, что Ольга приехала в Санкт—Петербург вместе с Никоновым, и, мало того, проживает с ним под одной крышей, общество, в котором предстоит вращаться лейтенанту, немедленно запишет ее то ли в содержанки то ли в кокотки. А это — клеймо; после подобного «приговора» любая попытка законно оформить отношения приведёт к тому, что лейтенанту придётся подавать в отставку, чего ему хотелось менее всего.

Ольга с презрительной миной выслушала все эти соображения но всё же согласилась сделать скидку на «местные нравы» — как она выразилась. Причём Никонов сильно подозревал, что решающую роль сыграла в этом настойчивость доктора Каретникова — единственного человека из всей компании путешественников во времени, к которому девушка прислушивалась без всяких оговорок. К Олегу Ивановичу она относилась несколько несерьёзно, полагая его романтиком, эдаким поздним изданием жюльверновского Паганеля; к Корфу же до сих пор относилась с некоторым подозрением, и уж, во всяком случае, не стала бы выслушивать от него никаких нотаций. Однако же твёрдая позиция Каретникова сыграла свою роль, и в Петербург Ольга отправилась не в компании лейтенанта (чего, безусловно, жаждала), а в обществе тридцатипятилетней вдовой родственницы Нины Алексеевны. Родственница эта, — к слову сказать, ничуть не напоминавшая испанских матрон или гоголевских тётушек, дама живая, остроумная, с весёлым характером, — раз в год совершала вояж в столицу за покупками; Нина Алексеевна уговорила её по такому случаю перенести обычный срок визита в столицу и составить компанию Ольге.

Никонов отправился в Санкт—Петербург тем же поездом, что и дамы; по приезду, он отправился на свою квартиру, которая до сих пор сохранялась за ним на всё время жительства в Москве. Ольга же со своей спутницей остановились у дальней родственницы Татьяны Порфирьевны (так звали невольную матрону), проживавших в доме номер 118 по набережной Фонтанки. Хозяевами этого огромного дома, как и еще нескольких, выходивших и на 1–ю Роту Измайловского полка были два брата Тарасовы, известные петербуржские домовладельцы и богачи.

Родственники Татьяны Порфирьевны занимали в тарасовском доме обширную квартиру, скорее даже апартаменты, из дюжины комнат с большой обеденной залой и помещениями для прислуги; семья у них была большая, шумная, гости в доме не переводились, а потому визиты лейтенанта (дальнего родственника и самой дамы и обитателей квартиры) были сочтены вполне приличными и уместными.

Никонов, впрочем, целыми днями пропадал в Адмиралтействе, а потом и вовсе принуждён был отъехать в Кронштадт; Ольга же убивала время прогулками по городу и деланием покупок — попросту говоря, они с Татьяной Порфирьевной проводили время на Невском, этой, по словам Гоголя, «всеобщей коммуникации Петербурга». Прогулка по Летнему саду, о котором так много говорила Ольга тоже состоялась, однако принесла скорее разочарование: знаменитые скульптуры были укрыты от осенней непогоды деревянными будками, деревья стояли голые, а публики в перспективах длинных аллей почти не было. Тем не менее, дамы побывали и в Александровском парке у Народного дома, и в Таврическом саду, а точнее — в платной увеселительной его части, протянувшейся вдоль Потёмкинской улицы.

Однако ж, слякотная осенняя пора не способствовала увлечению прогулками; так что Ольга с Татьяной Порфирьевной взяли обыкновение часами просиживать в одной из многочисленных кофеен Невского; в таких заведениях дамы с коробками или свёртками (что явно указывало на недавнее посещение модных магазинов) были в порядке вещей и не привлекали излишнего внимания.

Ольга постепенно втягивалась в ритм этой лёгкой петербургской жизни состоятельной дамы; спутница же её, помятуя о просьбе Нины Алексеевны (та перед отъездом просила родственницу уделить внимание «манерам» Ольги, приехавшей, согласно заявленной легенде, тоже из Америки), мягко и ненавязчиво знакомила девушку с реалиями столичной жизни. К своему удивлению Ольга всё больше проникалась духом девятнадцатого века; неизменные бытовые неудобства, вроде отсутствия в кранах горячей воды, примитевнейшей косметики и непривычного меню что в ресторане, что на домашнем столе) воспринимались уже не как катастрофа, а как досадная, но вполне терпимая необходимость. Конечно, в дорожной сумке девушки имелся запас некоторых чисто женских мелочей, обходиться без которых она не собиралась; но в общем, следовало признать, что она всё больше и больше привыкала к повседневности этого времени, отдалённого от привычный ей лет без малого, ста тридцатью годами.

Своего рода кульминацией посещения Санкт—Петербурга стал приём в Морском Собрании; Никонов, соблюдая приличия, явился на него в сопровождении обеих дам. Что, впрочем, было понято правильно — сослуживцы подходили к ручке Татьяны Порфирьевны, делали комплименты Ольге и заговорщицки подмигивали лейтенанту, когда та смотрела в другую сторону. В общем, опасения, терзавшие Никонова перед отъездом из Москвы оказались напрасны — появление Ольги в «его» кругу оказалось именно таким, какое было прилично молодой, прилично воспитанной девушке, пусть даже и приехавшей их Америки — и возможной невесте блестящего морского офицера…

Один лишь эпизод омрачил эту, в остальном, безоблачную поездку. Подъезжая как–то к дому на набережной Фонтанки, Ольга заметила на тротуаре знакомую фигуру. Приглядевшись повнимательнее, она вздрогнула — Геннадий. Не было никаких сомнений — её бывший бойфренд следовал вдоль улицы в компании скромно одетых молодых людей; Здесь, в Ротах Измайловского полка и улицах, перпендикулярных Загородному проспекту, был «латинский квартал» Петербурга, и в районе институтов — Технологического, Путейского, и Гражданских инженеров — обитало очень много студентов.

К счастью, занятый беседой Геннадий Ольгу не заметил; она же, здраво рассудив, не стала огорчать жениха этим известием, решив по приезде в Москву подробно рассказать обо всём доктору Каретникову. Появление Геннадия в Санкт—Петербурге встревожило девушку; она была далека от мысли, что тот перебрался в столицу, чтобы выследить её, и не могла понять, что понадобилось здесь бывшему её поклоннику. Так или иначе, мысль об этой неприятной встрече больше не составляла девушку; она стала неохотнее выбираться в город и всякий раз, подъезжая к дому на набережной Фонтанки, старалась скрыть лицо шляпкой и вообще, сделаться по–незаметнее. Татьяна Порфирьевна, конечно, заметила эти её манипуляции и осторожно осведомилась в чем дело. Ольга ответила невпопад, замкнулась в себе и, в результате, стала считать дни до возвращения в Москву, окончательно скомкав финал первой своей поездки в столицу Российской Империи…

 

Глава вторая

Ну что ж, дражайший Олег Иванович, нас, наконец, можно поздравить. Наконец намечается какой–то результат…

— Да, Вильгельм Евграфович. А я уж, признаться, начал впадать в грех отчаяния: сами подумайте, поездка в Сирию, потом почти два месяца работы — и всё зря! Если бы не ваша бесценная помощь…

Ну–ну, не преувеличивайте, Олег Иванович! — благодушно отозвался Евсеин. Впрочем, было видно, что похвала ему приятна. — В конце концов, тут любой бы додумался… рано или поздно.

— Ну не скажите! — возразил Семёнов. — Вон, Бордхард сколько лет возился с этими пластинами — и ничего! Правда, у него не было перевода…

— Господина Бордхарда подвела твёрдая уверенность в том, что всё дело в тексте. — усмехнулся Евсеин. — Профессиональное заблуждение, так сказать — он же в первую очередь, лингвист и лексикограф. А вот археолог вроде Шлимана, который привык по сто раз ощупывать любую находку, уж верно, не допустил бы такой оплошности…

— Археолог, как вы выразились, «вроде Шлимана» — то есть дилетант–энтузиаст без систематического образования — прежде всего, ничего не понял бы в этих символах. — усмехнулся доцент. — нам с вами просто посчастливилось, по сути, случайно нащупать этот подход

— Простите, не соглашусь, Вильгельм Евграфович. — возразил Семёнов. — Помните, как говаривал Александр Васильевич Суворов: «Один раз счастье, другой раз счастье! Помилуй Бог, надо же когда–то и умение!» Не стоит принижать собственных заслуг, на одном везении мы с вами далеко бы не уехали…

Потерпев в очередной раз неудачу в попытке в лоб взять загадку металлических пластин, Евсеин решил сменить подход. Пока Олег Иванович продолжал скрупулёзно копаться в переводе маалюльского манускрипта, Евсеин решил повнимательнее исследовать сами пластины — оригиналы, с которых были скопированы древние тексты. На мысль эту его навел, не замеченный раньше факт: ни один из фрагментов текста, переведённого с пластин египтянином, им пока не удалось обнаружить на пластинах — точнее, на их копиях, полученных от Бурхардта. Поначалу, исследователей это не волновало; нет и нет, в конце концов, пластин несколько сотен, и, чтобы перевести цепочки их символов в коптское наречие — как сделал это в далёком семнадцатом веке египетский учёный, — потребуется уйма времени. Но постепенно Олег Иванович находил ключевые сочетания символов — а найдя, запускал их в поисковую программу, в которую уже были введены сканы всех полученных от Бурхардта копий. Результат огорошил — совпадений не находилось. Однако, Семёнов отнёс эту неудачу на счёт несовершенства программы распознавания и продолжал работать.

Есвеин же терялся в догадках. Перевод манускрипта, полученного от монахинь был закончен — и он тоже вверг исследователей в недоумение. Получалось, что доценту необычайно повезло — сведения, касающиеся создания портала содержались только на трёх страницах древнего документа — как раз тех самых, которые ему и удалось воспроизвести после недолгого визита в монастырь. Остальной текст содержал длиннейшие описания процессов поисков, в результате которых египтянин завладел загадочными пластинами. То и дело в тексте встречались какие–то фрагменты, никак не стыкующиеся ни между собой, ни с окружающим текстом — их назначение оставалось пока непонятным. Семёнов сгоряча предположил, что это какие–то религиозные, ритуальные вставки, сделанные в процессе работы самим переводчиком. Евсеин не поленился и проверил — сначала исходя из того, что переводчик принадлежал к коптской церкви, а потом — из того, что он был мусульманином. И — ничего. Никакого отношения ни к одной из ближневосточных религий вставки, очевидно, не имели.

Тогда Евсеин принялся припоминать свой визит в монастырь. Так, до сих пор они исходили из того, что ему тогда просто повезло — и он совершенно случайно выбрал чуть ли не единственный фрагмент документа, содержащий конкретные указания, а не загадочные ребусы. Или, возможно, дело было в том, что эти страницы лежали в «саркофаге» сверху — и у него было больше времени на то, чтобы изучить их.

Был и еще один заслуживающий внимания факт. Фрагмент, в котором говорилось о создании порталов, (кроме того в тексте упоминалось и о хитром устройстве из проволок и бусинок, позволяющем искать уже созданные проходы между мирами) был как бы цельным — то есть представлял из себя отдельный текст, никак не связанный с дальнейшим повествованием. Возможно, именно поэтому ему и удалось сконцентрироваться на его содержании? Евсеин неплохо знал коптский язык, и только это и позволило ему вот так, с ходу, запомнить содержимое первых трёх листов документа. Да, припомнил он, так и было: он разложил перед собой эти листы, наскоро проглядел их, взялся за четвертый — и обнаружил, что это совершенно отдельный кусок повествования. А потому — сосредоточил внимание на предыдущих трех. Значит, всё же повезло? Нет, было еще что–то…

Подсказка нашлась в фотокопиях листов манускрипта, сделанных Иваном. Тогда, в крипте, Евсеин, захваченный, как позже и Бордхардт, загадочным текстом, не обратил внимания на очевидный факт — первые три листа были написаны совсем в другой манере, да и на совсем другом пергаменте, нежели остальной текст! Конечно, фотографии не могли дать полного представления, полезно было бы снова подержать манускрипт в руках — но и их оказалось довольно, чтобы убедиться: да, первые три листа были написаны другим человеком, и, почти наверняка, другое время, нежели остальной текст.

Итальянец из Вероны? Монахини, рассказывая Семёнову о его визите, не упоминали, что гость оставлял какие–то записи. Но это ещё ничего не значит — известно, что казнённый в Александрии веронец сумел довольно глубоко проникнуть в суть документа. Мог он оставить часть своих записей в Маалюле? Почему бы и нет; а монахини, за давностью лет, забыли об этом, а то и просто не придали значения…

Но тогда получалось, что монахини, в нарушение своих собственных правил, позволили итальянцу не просто просмотреть манускрипт, а еще и поработать с ним? Да так основательно, что гость сумел продраться через ребусы, о которые они с Семёновым бились сейчас, как о каменную стену — и докопаться до сути? Выходит, так. В таком случае — что же содержится в остальной части манускрипта?

Всё дело в этих самых вставках, решил Евсеин. Они содержат некие указания, а какие — пока неясно. Так может, они не там ищут?

Так, еще раз… что было у итальянца для исследований? Правильно, сам манускрипт, то же самое, что есть и у них сейчас. А что было у Бурхардта? Пластины. А вот манускрипта (и, главное, содержащихся в нем переводов фрагментов металлических листов) у него не было — потому и окончились неудачей все попытки проникнуть в тайну «картотеки» на гибких металлических листах.

Но ведь и у итальянца не было этих пластин! Ну, неоткуда им было взяться — в это время они уже больше века, как хранились в Александрии! А если нет? Мог старик–египтянин оставить несколько пластин в Маалюле — тем более, что, как не раз упоминал Бурхардт, часть пластин дублирована? Очень даже мог.

С этого момента дело пошло легче. Оставив переводы, Евсеин принялся сопоставлять те самые загадочные «вставки» в манускрпите с фотокопиями пластин — и довольно быстро выяснил, что оказался прав. Вставки указывали на некую последовательность именно металлических «носителей» — грубо говоря, на порядок, в котором следовало расположить металлические листы. У исследователей имелось, к счастью, около четверти пластин — из числа дублированных, разумеется. Всего, за вычетом повторов, это составляло чуть больше половины картотеки.

Последовательность удалось составить сразу же — спасибо программе–распознавалке, отлаженной–таки Олегом Ивановичем. Вникнув в предложение Евсеина, он тоже оставил мучения с переводами, и теперь исследователи сутками просиживали, перекладывая металлические листы. Но увы — тексты на пластинах, подобранных в соответствии с указаниями манускрипта, никак не стыковались между собой. И тогда Евсеин, отчаявшись разгадать эту шараду, взялся за изучение пластин — то есть, как выразился потом Олег Иванович, пошёл по стопам Шлимана, а не Шампольона. И, осматривая в сотый раз пластины, он нащупал подушечками пальцев какие–то крошечные неровности на их острых, как лезвие, кромках…

Молодость Вильгельма Евграфовича прошла довольно бурно. И, среди прочих безумств, которым ему приходилось предаваться в студенческие годы была страсть к карточной игре — к счастью, кратковременная, иначе студент Московского Университета по кафедре античных древностей Виля Евсеин непременно был бы потерян для науки.

В числе прочих полезных навыков, приобретённых на ниве игорного дела, стала весьма развитая чувствительность подушечек пальцев — один их его тогдашних знакомых научил будущего доцента кое–каким трюкам пароходных шулеров, которые ухитрялись ногтем делать насечки на кромках карт, и после нескольких сдач знали уже всю колоду. Вот и сейчас — привычно чувствительные кончики пальцев послали доценту слабый сигнал — обратить внимание на крошечные неровности на кромках таинственных «карточек».

Вильгельм Евграфович на радостях изрезал себе все пальцы — всё–таки, кромки карточек мало уступали по остроте ножу. Однако же, после пяти с половиной часов мытарств, шестнадцать карточек, перемазанных (как и руки самого доцента) кровью и йодом, были выложены в аккуратный квадрат. Сторонами карточки соприкасались с теми, на которых прощупывался точно такой же узор неровностей. Уже когда было пристроены на свои места около половины карточек «ключевой последовательности», начались изменения. Для начала, металл пластин сильно похолодел — и с каждой уложенной на своё место карточкой, холодел все больше; когда была уложена четырнадцатая, пластины начали на глазах покрываться инеем. Во вторых они как бы «срастались» краями — сперва едва заметно, потом — уже вполне ощутимо, так, что для того, чтобы оторвать одну от другой приходилось прикладывать уже недюжинные усилия.

Два раза подбор последовательности (вернее назвать ее своего рода паззлом) прерывался буквально на последних шагах — недостающих карточек не оказывалось в той пачке, что удалось привезти из Александрии. Тогда исследователи разбирали паззл, тщательно помечали входившие в него пластины и упаковывали отдельно — для того, чтобы завершить головоломку, придётся снова ехать в Египет. Но — Бог, как говорится, троицу любит — когда для завершения третьей попытки оставалось найти всего одну пластину, руки исследователей уже ощутимо тряслись. Квадрат, «слипшиеся» фрагменты которого на глазах зарастали инеем, белел на столе, и Евсеин, повторяя про себя «спокойствие, только спокойствие» — присловье, заимствованное им у Олега Ивановича, — одну за другой ощупывал края неиспользованных еще карточек.

Не то.. снова не то… три углубления, промежуток, два.. так, похоже… нет, теперь — еще два, а нужно одно…

— Снова не то… чёрт, как больно, пальцы уже, кажется, скоро потеряют чувствительность… есть!

— Вот она. — нарочито спокойно сказал доцент. Он сел на стул и аккуратно положил находку — подальше от незавершённого паззла. В горле мгновенно пересохло, слова не давались.

— Знаете… — кхм… — простите, Олег Иванович… знаете, я даже немного боюсь…

* * *

— … И тогда пластинки срослись краями — окончательно. Во всяком случае, больше мы их разъединить не смогли.

— А пытались? — спросил Корф.

— Еще бы. — вздохнул Олег Иванович. — Только с самого начала стало ясно, что попытки эти ни к чему не приведут — отдельные карточки просто превратились в один лист — да так, что исчезли всякие следы стыков. Вообще всякие — мы даже в микроскоп рассматривали, ничего. быть может, специальные методы что–то и дали бы — ну, там, ультразвуковое просвечивание, рентгенография, электронный микроскоп… Но этого всего у нас, как вы понимаете нет.

— Да и зачем? — заметил Каретников. — нет, я понимаю, сточки зрения науки… да. Но мы–то и без того получили нужный результат, верно?

— Вот уж что верно, то верно. — кивнул Семёнов. — Причём — сразу. Мы, даже не начав еще разбирать значки на листах, поняли о чем там речь. Полное ощущение, что в руки нам попала техническая инструкция — причём из разряда тех, что составляют для бытовой техники. Примитивная, на уровне комиксов и мнемограмм пошаговая инструкция к действию, минимум текста — и явно никаких подробностей насчёт принципов, лежащих в основе процесса. А ведь это…

— … для нас сейчас существенного значения не имеет. — закончил за собеседника Каретников. — Главное — вы получили точную метóду действий, за что вам и спасибо.

— Прости, Макар, я всё–таки не могу принять такого утилитарного подхода! — не выдержал Олег Иванович. — Мы имеем дело с очевидной неземной — ну, как минимум, «иномирной» технологией — а ты в упор этого замечать не желаешь! Тебе результат подавай, а в чём тут дело — оно, вроде как, и неважно, так, что ли?

— А тебе, значит, эдакие «Звёздные Врата» мерещатся? — не остался в долгу доктор. — Ну да, вот сейчас наладим машинку, прикрутим к ней какой ни то компьютер и пару силовых шин — и двинем широкой поступью осваивать Галактику и добывать неземные технологии. Только вот — не напомнить тебе, кто там из Звездных врат в итоге повылазил?

— Вот этого только не надо, ладно? — поморщился Олег Иванович. — Ты мне еще про ящик Пандоры расскажи…

— Я не понимаю, господа. — подал голос молчавший до сего момента Корф. — О каких Звездных Вратах вы сейчас говорите? Или вы полагаете, что данный портал может переносить нас на другие планеты Вселенной — на Марс, скажем, Луну, Сириус..?

— На Марсе с Луной нам, барон, нечем дышать. — ответил Семёнов. — Да и вообще — скучнейшие места: пыль. холод, кратеры и американские роботы. А у вас даже их нет. Что до Сириуса- подозреваю, что и там нас ничего хорошего не ждёт. Просто наш уважаемый доктор изволил вспомнить кое–какую фантастическую… скажем так, продукцию, причём довольно сомнительного толка. И вот теперь пытается запугать нас при помощи позаимствованных оттуда страшилок.

— Так значит, вы, Андрей Макарович, полагаете, что через этот портал…

— Да ничего я не полагаю — взорвался Каретников. — А ты, Олегыч, хорош барону мозг пудрить. Простите, Евгений Петрович, я имел в виду лишь то, что для нас сейчас совершенно не играет роли, какие физические, химические или иные процессы лежат в основе того, что описано на этих листах. Важно лишь одно — комбинация пластин, которые сумели подобрать они с господином Евсеиным даёт нам некую возможность — и сейчас надо понять, как нам её использовать?

— А никак. — отозвался Семёнов. — Пока мы выяснили лишь одно — как закрывать портал. Причём, судя по тему, что мы успели разобрать на этих… этом листе — закрыть навсегда. И действенен этот метод будет в отношении только одного, так называемого «базового» портала. Да вот, Вильгельм Евграфович — к сожалению, он не смог присутствовать, — набросал кое–какие соображения на этот счёт. Вы позволите…хм–м–м… огласить?

— Прошу. — с ядом в голосе ответил Каретников. — Аудитория у ваших ног. Наслаждайтесь.

Олег Иванович разложил перед собой несколько листков.

— Итак…. В процессе исследований мы… так, это я уже рассказал… отдельные карточки превратились в единый лист, разъять каковой не представлялось никакой возможности. Для этого были использованы… так, пропускаем… ага, вот! Получившийся лист достаточно сильно нагрелся, причём настолько, что образовавшийся ранее иней испарился, а поднесенная к металлу листа спичка вспыхнула; исходный текст, содержавшийся на карточках исчез, а вместо него проступили надписи и некоторые чертежи и схемы, нанесенные светящимися линиями голубого цвета. Через некоторое время, видимо, с остыванием материала листа, линии потускнели, однако рисунок по–прежнему отчётливо различим…

— Ничего не напоминает? — прервал докладчика Каретников. — «И потускнели магические знаки на Нем и едва виднелись…»

— Ну, спасибо, Макар! — шутливо поклонился Олег Иванович. — Мало нам Звездных врат — так ты еще и «Властелина Колец» приплёл! Что за фантазии, право слово…!

Ну ладно–ладно, ты давай, читай. — буркнул Каретников, которому и правда надоело поддразнивать приятеля. — Ну, что там он дальше накропал?

В общем, если совсем коротко — то наши миры соединяет на самом деле один портал… А остальные — суть его отражения. А значит, для того, чтобы закрыть любой из существующих порталов — достаточно закрыть тот, что господин доцент создал первым — то есть разрушить «червоточину» между нашими мировыми линиями. Уж извини, буду пользоваться этим термином — и твои любимые «Врата тут ни при чём.

— Простите… вы сказали — любой из существующих порталов»? — снова подал голос Корф. — Так их что, несколько? Я‑то, признаться, думал, что порталов только два — тот, первый, подземный и наш, на Гороховской…

— Может и два. — согласился Семёнов. Это нам пока неизвестно. Искалка, с помощью которой наши мальчишки разыскали подземный портал, вряд ли обладает большой чувствительностью. Как я понял, вся это.. скажем так, «техника», основана на использовании энергии человеческого разума, а потому действует весьма ограниченно. Недаром бусины дают возможность видеть портал лишь своим владельцам и тем, кого они хотят провести с собой! То есть эти бусины — на самом деле, всего лишь инструмент, позволяющий настраивать наш разум — или внутреннюю энергию, если хотите, — на некие «тонкие структуры» мироздания, о которых мы ничего не знаем. А, следовательно…

— Можно к делу? — перебил Семёнова доктор. — Ваши с господином Евсеиным теоретические соображения мы выслушаем в другой раз, а сейчас — насчёт закрытия порталов, если можно…

— Ну, тут всё просто. — не стал спорить Олег Иванович. Описан достаточно простой способ ликвидировать «базовую» червоточину — и тут же содержится предупреждение, что действие это будет необратимо. Помнишь, я излагал свои соображения по поводу путешествий в прошлое и ветвления мировых линий?

Каретников кивнул, и Олег Иванович с воодушевлением продолжил:

— Как выяснилось, я оказался прав. Пока «червоточина» открыта — мы можем свободно путешествовать с нашей «мировой линии» на эту и обратно. Но стоит её разрушить — всё, связь будет потеряна навсегда. И даже если мы сумеем создать после этого новую «червоточину» отсюда в будущее — это будет будущее этой мировой линии, а не той, связь с которой мы нарушили.

Иначе говоря, смысла в этом не будет никакого. — понял Каретников. Нас с тобой в этом будущее уже не будет.

— Да и само оно может оказаться совсем другим! Ведь это будет будущее той реальности, в котором мы прожили сколько–то там лет, произвели некие изменения — и, так или иначе, оказали влияние на ход событий. Сильное или нет — другой вопрос, но оказали — а значит, будущее это неизбежно будет отличаться от того, что знакомо нам.

— Так значит, этот способ для нас, по сути, бесполезен? — спросил Корф. — то есть, закрыв подземный портал — то есть эту вашу «червоточину» — для этой шайки из будущего, мы лишимся и нашего тоннеля? Какой же, простите, прок от вашего, Олег Иванович, открытия?

— Прок очень большой. — рассудительно произнёс Семёнов. — Во первых, мы теперь точно знаем, как пользоваться этими металлическими листами. Знаем, что тексты на них, по сути, не так уж нам и нужны. То есть, они наверняка содержат некую информацию, причём весьма ценную — но главное их назначение не в этом. Уже сейчас мы имеем минимум два «незавершенных» паззла; а если предположить, что каждая из пластин входит в ту или иную комбинацию… размер «паззлов, как мы можем предположить», четыре на четыре, в каждый входит по шестнадцать листов. Всего, если не считать повторов, их у нас — вместе с теми, что хранятся у Бурхардта, — ровным счётом четыреста штук, не больше и не меньше. А это — двадцать пять паззлов, на которых может оказаться какая угодно информация. А вы говорите — бесполезно, барон!

— Значит, рано или поздно придётся кому–то из вас, господа, ехать в Египет. — подытожил Корф. — Признаться — крайне не вовремя…

В Египет можно послать и одного Евсеина. — ответил Олег Иванович. — думаю, он с Бурхардтом быстро договорится.

— Боюсь, даже слишком быстро. — покачал головой Каретников. — Олег, ты что совсем страх потерял? Ты что, и вправду готов выпустить такую загадку из рук и поручить копаться в ней этим двум книжным червям? Причём — без отеческого присмотра кого–нибудь из нас? Да этот Евсеин шагу ступить не успеет, как попадёт снова в какую–нибудь пакостную историю. Стрейкера тебе мало? Так в следующий раз можем так легко не отделаться…

* * *

— Ну и что они решили? — спросил Николка, натягивая мягкие кожаные туфли–мокасины. В самом деле — не тащить же на всех кроссовки из нашего времени! Вот мы и заказали обувку московских сапожников на всех «волчат» — по образцу, доставленному из двадцать первого века.

Мы сидели в раздевалке Корфова клуба и ждали начала тренировки. Сегодня занятия Ромка, под присмотром пана Кшетульского. В клубе Корфа мы занимаемся уже 2 месяца, с самого ноября. Из тридцати гимназистов, записавшихся поначалу в «сокольский» кружок, осталось не более дюжины — остальные не выдержали предложенного жёсткого темпа. Еще бы: три занятия в неделю, две тренировки плюс класс по теории — немалая нагрузка на и без того перегруженных учёбой гимназистов. Зато оставшиеся втянулись — пять дней назад состоялось первое посвящение в «волчата». Новичкам вручали вручены сетчатые боевые платки моей любимой расцветки «дарк койот» (мы с Николкой специально мотались за ними в магазинчик «Камуфляж и снаряжение» на Ленинском проспекте). К платку прилагалась и брошюрка «Книги Джунглей».

— Решили. — подтвердил я. — лучше бы не решали. — Я‑то, как отец рассказал об их открытии, обрадовался, что мы снова в Египет поедем. А что — туда–сюда меньше месяца, поди плохо? Так нет — оказывается, зимой на Чёрном море какие–то сложности с пассажирскими пароходными линиями. В–общем, решили пока не ехать, а обработать оставшиеся карточки. А весной, в апреле — тогда и отправиться всем вместе.

— Всем? — восхитился гимназист. — Значит, и я с вами?

— Размечтался! — вздохнул я. — Нас не берут. Поедет папа, а с ним — Евсеин и, наверное, Корф с Ромкой — на всякий случай. Они, понимаешь ли, вбили себе в голову, что в Египте снова можно напороться на людей ван Стрейкера — ну, помнишь, я рассказывал, что они пытались нас в Сирии ловить? К тому же папа нашёл в одной бельгийской газете статейку — этот тип сейчас какую–то бурную деятельность развил. Пишут, значит, что его принимал лично король Леопольд Второй.

— Это тот, которого в Европе «коронованным маклером» зовут? — хихикнул Николка. — Тоже мне король! Торгаш, да и только!

— Ну, это ты зря. — возразил я. — Личность, конечно, спорная, но, по моему — толковый мужик. Жадный, конечно, но не зря говорят, что жадность вместе с ленью — двигатели прогресса. Отец вот всерьёз опасается, что эта чёртова Вероника подкинула ему инфу об алмазных трубках, если не в Конго — там месторождения глубокого залегания, для вашей горно–добывающей техники их, всё равно что нет, — то, скажем, в северной Анголе. За них, правда, бельгийцам слегка повоевать придётся. Или совсем на юге, в Намибии и Ботсване. Так что Сртейкер вполне даже может рассчитывать на покровительство короля. Увидишь еще, будет в вашей истории бриллиантовая империя называться не «Де Бирс» а «Дер Стрейкер». Да и золото в Конго есть, его еще не скоро отыщут…

— Кстати, как ты, готов к балу в гимназии? — сменил тему Николка. — Маринка, вон, третий день какая–то невменяемая ходит — глаза горят, учёбу забросила, почти ничего не есть — и только о бале и говорит!

— Да куда денусь? — пробурчал я. — Спасибо пану Кшетульскому — мазурку с вальсом мы теперь танцевать умеем.

— Да я и раньше умел, — возразил Николка. — Это ты у нас… неуч.

— Ну я, я… — а что? Мне оставалось только согласиться, в танцах я не блистал. — Всё равно — надоело уже со стульями и друг с другом вальсировать.

Поляк изгалялся как мог: то заставлял нас разучивать танцевальные па со стульями вместо дам, то приказывал рассчитаться на «первый–второй», и одна из групп по очереди танцевали девичьи партии. Впрочем, не могу сказать, что мне это не нравилось; Николка даже удивлялся — он почему–то ждал, что я буду сопротивляться этим занятиям до последней возможности. Три раза «ха» — особенно когда выяснилось, что нас пригласили на бал в женскую гимназию. Хватит с меня прошлого позорища — и пол–бала стену подпирал, а напоследок ноги отдавил даме. Хорошо хоть ей хватило деликатности не пенять меня за медвежью грацию…

— Так, выходим, строимся! — раздался из–за двери зычный голос Ромки. — Не спим, волчата, тренировка начинается!

— Ну что, пошли? — Николка встал со скамейки и одернул кимоно. — а то замешкаемся — получим по сорок отжиманий…

Мальчишки высыпали в зал, — на время занятий, Корф закрывал доступ в клуб для всех, кроме «волчат», — и, после короткой заминки образовали круг.

Этот ритуал я целиком без изменений слямзил у наших скаутов, а те, в свою очередь, сохранили порядки еще дореволюционных времён. Каждый из «волчат» положил правую руку на руку на плечо соседу и начался странный танец, движения которого повторяли повадки охотящегося хищника.

Трижды повторив вступление, «волчата повернулись налево и снова описали большой круг.

На середину круга вышел Кувшинов. Он двигался скользя, будто выслеживает в лесу зверя. Вот уж не подумал бы, что малый так изменится! НикОл говорит, что теперь в гимназии от Кувшинова никто не шарахался, да и безобразия его во главе троицы таких же как он, возмутителей, спокойствия, кажется, ушли в прошлое. Зато — все трое теперь прочно прописались у нас в кружке и не пропустили ещё ни одной тренировке. Учителя и гимназический инспектор небось, не нарадуются глядя на преображение бывшего первого хулигана пятой казённой гимназии.

Кувшинов делал вид, что подкрадывается к добыче, «волчата присели и песня зазвучала тише:

Когда охотник изобразил прыжок на «зверя» и «заколол» его короткой палкой (с такими упражнялись на разминках по фехтованию и штыковому бою) мальчишки вскочили и завыли, подражая символу клуба — волку.

Ну всё, строимся!

Ромка вышел вперед и на восточный манер поклонился нам на восточный манер. Тоже новинка — первые дни ребята упивались тем, что приветствовали друг друга на такой манер, что в гимназии, что на улице. В гимназической–то форме — цирка не надо, укатайка….

— Ну что, разминка? В стойку… — начали?

По рядам прошло движение:

— И–и–и….

Удары — когтя, — стук — зубов — слились — в кровавый — стон… — начал размеренно декламировать Ромка, отмахивая руками удары и стойки обязательной разминки. «Волчата» вторили вожаку:

— Внимай! — Охоты — доброй — всем,

Кто Джунглей — чтит — закон!

 

Глава третья

— … в общем, нас пока спасает одно, — говорил Виктор, вытирая со лба быстротвердеющую смесь цементного раствора и пота. — Этот отнорок, в который ведёт портал, не связан с метро. Если бы эта связь была — хрен бы мы тут так свободно бродили. И хрен бы мы вообще смогли пользоваться этим выходом наружу. Всё бы давным–давно перекрыли решётками, а то и вовсе заварили бы нахрен…

— Это да. — согласился Дрон. — Я, честно говоря, когда увидел те две решётки, сразу подумал — наверняка они тоже в тупики ведут. Ну не может быть в пяти минутах от Кремля эдакий подземный лаз в основное метро — и чтоб без контроля!

Дрон оказался прав. Один из тоннелей через каких–то сорок шагов круто заворачивал и утыкался в монументальный тупик — пробку из сплошного бетона. Второй тянулся дальше, и тупик, к которому он приводил, оказался не столь капитальным — стенка из листового железа, из–за которой с регулярностью в несколько минут накатывала волна оглушительного грохота — за тонкой железной преградой пролегал тоннель метро. Лист, замыкающий тупик тщательно осмотрели — сварным швам было, самое малое, пара десятков лет, и ничего похожего на люки, петли, болты — вообще, что–то, позволяющее заподозрить, что тупик может превратиться в проход. Однако же, Геннадий решил подстраховаться и «подпереть» железный лист парой рядов кирпичной кладки. Мало ли кому придёт в голову простучать железную стенку? А так — вместо гулкой пустоты любопытный услышит глухой стук сплошной, толстой стены. Глядишь — и пойдёт искать другой объект для своего любопытства. Заодно — и звукоизоляция; Дрон рассчитывал укрыть кирпичную стену найденными в одном из тоннелей матами из стекловаты, так как собирался когда–нибудь устроить в длинном коридоре ещё и стрельбище.

На возведение «лже–стены» ушло около трех недель — работали неспешно, таская кирпичи по нескольку штук, здраво рассуждая, что если за столько лет тупик никому не понадобился, то уж пару недель как–нибудь простоит.

Больше в изолированных таким образом тоннелях не нашлось ничего ценного. Турбина воздухонагнетателя, железные гермо–двери — и очень много пыли. А еще — городской телефон в бытовке сразу за порталом, который, как выяснилось, был вполне рабочим.

Осмотрев подземный схрон, Геннадий сделанную работу одобрил. Слабое место осталось лишь одно — тот самый заброшенный подвал, из которого, собственно, и вёл под землю вентиляционный колодец. Но тут уж оставалось только надеяться — ни о каких попытках арендовать подвал речи быть не могло. Организация, занимавшая дом, проходила по ведомству министерства культуры и была эдаким рассадником консерватизма — нас не трогают, и слава богу. С одной стороны это было неплохо — можно было рассчитывать, что подвалом ещё лет двадцать никто не заинтересуется, — а с другой стороны, отсекало все остальные возможности по завладению ценным объектом.

В итоге, были выработаны простейшие меры безопасности, для чего у всех гермо–затворов, перегораживающих коридор, Дрон не только снял кремальеры со стороны вент–шахты, но и, матерясь, срезал болгаркой гранёные штыри, на которые эти кремальеры можно было установить. Теперь отпереть гермо–затворы можно было лишь со стороны портала; проход со стороны вент–шахты держался теперь закрытым, и открывался с обратной стороны строго по графику, и никак иначе. Сами гермо–затворы внушали уважение — ни ножовкой, ни монтировкой их было не вскрыть, так что и случайно забрёдших в подземелье диггеров можно было, пожалуй, не опасаться.

И тем не менее, Геннадий категорически запретил устраивать со стороны двадцать первого века что–нибудь, что могло быть связано с ними. Склад, база, просто комната отдыха — ничего. Даже порядок в бытовке наводить запретил. Соратники согласились — это было разумно. Любому, кто зашёл бы сюда, должна открыться картина запустения длящегося не один десяток лет — и никаких следов современной активности!

Так что всё, переправленное из будущего, пришлось складировать уже на той стороне. Благо, квартал в котором оказался вход в подземелье, был полон каких–то лабазов, первые этажи угрюмых домов (ничуть, надо сказать, не изменившихся внешне за последующие сто тридцать лет) были заполнены грязноватыми магазинчиками, торгующими всякой ерундой — от конской упряжи до лужёной посуды. Никаких правительственных кварталов и средоточия имперской власти, каким стал Кремль в позднейшие времена, здесь и не пахло — повсюду пузырилось и распространяло запахи гнили и дешёвой кухни море мелкой торговлишки, где решительно никому ни до кого не было дело.

В такой обстановке найти и снять подходящее помещение оказалось проще простого; оно нашлось прямо в том самом дворе, где располагался заветный подвал. Сам же подвал достался Бригаде как бы в нагрузку, за дополнительные три рубля в месяц — и с этого момента они могли творить там всё, что хотели. Хлипкая щелястая дверь немедленно была заменена на крепкую, дубовую; перед ней установили солидную кованую решётку. В комнатах наверху постоянно дежурили теперь два–три бригадовца, из числа набранных Дроном новобранцев — за два месяца удалось «завербовать» еще около десятка человек; неделю назад «Рекрутов» начали по одному–два перебрасывать через портал в прошлое.

Узнав о том, в какие игры на самом деле предстоит теперь играть, новички с упоением окунулись в жизнь «зазеркалья»; так что Дрону прибавилось теперь забот в виде попыток держать буйных подчинённых в ежовых рукавицах. Несколько раз доходило даже и до мордобоя; а однажды Дрон, в ответ на заявление особо строптивого рекрута «не нравится — не надо, я без вас проживу», — заявил бунтовщику, что из Бригады он выйдет теперь только с пулей с башке — причём, что по ту, что по эту сторону портала. Ему поверили, а может, просто слишком увлекательными казались открывающиеся перспективы; во всяком случае, дисциплину в рядах удавалось поддерживать на должном уровне.

Новобранцев не баловали походами туда–сюда через портал. Каждый из них, перед тем, как отправиться «на ту сторону», получал некие туманные предупреждение и давал согласие на «сдужбу» вдали от дома в течение полугода. Истинный смысл затеи открывался им лишь на той стороне — и с этого момента новички безвылазно жили в Москве 1886–го года. Дорну с Виктором удалось организовать на «базе» довольно толковую систему дежурств; каждый из новобранцев, кроме необходимых одежды и документов (и, разумеется, оружия — все бригадовцы ходили с законнейше приобретёнными револьверами) получал небольшое количество карманных денег — руководители Бригады Прямого Действия поощряли личный состав к тому, чтобы вживаться в обстановку и привыкать к повседневной жизни девятнадцатого века.

И тем не менее, к работе под землёй новых бойцов Бригады не подпускали. Вот и приходилось Виктору, Дрону, а иногда и Олегу — когда он выбирался из своей библиотеки, — самим возиться с кирпичом и раствором, заделывая наглухо опасный тупик.

Тяжёлое снаряжение и оборудование, закупленное в двадцать первом веке на «кокаиновые» бабки, тоже приходилось таскать им. Новички только чистили и собирали–разбирали новенькие «сайги», а так же «винчестеры» и разномастные револьверы, приобретённые уже на этой стороне; да удаляли следы ржавчины с закупленных у чёрных археологов стволов времён Великой Отечественной. Арсенал рос день ото дня; Дрон с Виктором ухитрились перетащить на ту сторону даже парочку лёгких скутеров — но, больше из спортивного интереса — всё равно никто пока не рискнул вытащить эту технику на булыжные мостовые города.

Виктор потерял сон — стоило сомкнуть глаза, как ему начинали сниться скандалы, которые устраивают их новички в Охотных рядах или на толкучке Старой площади; драки с полицией или местными хитровскими портяночниками, которые непременно затеют их буйные подчинённые. Пару раз эти кошмары едва не стали реальностью — и лишь обильные отступные помогли избежать серьёзных неприятностей…

* * *

— Недурственно, юноша, очень даже недурственно!

Репортёр расхаживал по конторе, рассматривая новенькую с иголочки, обстановку. Дубовые конторки; шкафы для картотек, приобретённые в мастерской, снабжавшей мебелью казённые департаменты; Здоровенная, во всю стену карта Москвы; гимназическая коричневая доска, пока ещё нетронуто–чистая; здоровенный, крашеный нейтрально–бурой краской сейф непривычного облика.

Яша сидел в начальственном кресле за столом — своим, собственным столом! — и наблюдал за тем, как Гиляровский расхаживает по комнате. Ремонт был закончен всего два дня назад, и по этому случаю фасад лавочки вместо привычной уже вывески «Ройзман и брат. Торговля часами и полезными механизмами. Вена, Берлин, Амстердам», украшала скромная, шириной в две ладони, медная табличка «Яков Гершкович и компаньоны. Консультации по вопросам коммерции. Доставка корреспонденции выбывшим адресатам. Помощь в розыске пропавшего багажа».

Компаньонами ново–образованной конторы числились Семёнов и Меллер — Олег Иванович уговорил своего компаньона войти в новое дело на правах соучредителя. Кроме того, Меллер выступил Яшиным поручителем; по законам Российской Империи управлять имуществом и заключать договора можно было с 17 лет в попечителем, а самостоятельно — лишь с 21–го года.

Корф же оказал Яше иную помощь, по казённой линии: как ни крути, а заявленная область деятельности свежеобразованной фирмы была достаточно необычна для Москвы (да и для всей Российской империи), так что вопросы от власть предержащих были бы неизбежны. Однако, барон обратился к своему однокашнику по Пажескому корпусу, занимающему ныне немаленький пост в Жандармском полицейском управлении Николаевской железной дороги; согласно выданному этой, несомненно, авторитетной организацией документу, «винницкому мещанину Якову Моисеевичу Гершензону, лютеранского вероисповедания, имеющему место жительства в городе Москва, разрешалось заниматься розыском багажа, утраченного по разнообразным причинам пассажирами Николаевской Императорской железной дороги, а так же заниматься доставкой корреспонденции лицам, выбывшим без указания места жительства.

Да–да, именно лютеранского. Душевные метания, вызванные необходимостью выбора между верой предков и возможностью карьеры в Империи закончились выбором в пользу последней; более всего Яша опасался, что подобное отступничество оттолкнёт от него всех прежних его клиентов, относящихся к многочисленной и богатой московской еврейской общине. К его удивлению это не произошло; видимо, коллеги покойного Ройзмана превосходно поняли, что двигало молодым человеком и впредь рассчитывали на его услуги — а вероисповедание, это, в конце концов, личное дело каждого. Тем более, что по совету уважаемых людей Яша выбрал именно лютеранскую веру — В России евреи нередко поступали именно так, поскольку крещение в лютеранство не требовало перемены имени и фамилии, лютеране могли сочетаться браком с еврейками, а дети при этом оставались евреями.

Увидав солидную бумагу из Жандармского управления, в канцелярии московского градоначальника препон чинить Яше не стали, документы были выправлены с удивительной быстротой — чему, разумеется, поспособствовала некоторая сумма денег в кредитных билетах, переданная заинтересованным лицам в канцелярии.

Все прежние его «клиенты» были, разумеется, оповещены о новом статусе племянника покойного Натана Ройзмана и не преминули нанести визиты в новую контору; разрешение, выданное Жандармским железнодорожным управлением красовалось на видном месте, забранное в дорогую рамку, под стеклом, и своим непобедимо–казённым видом внушало посетителям уважение и почтение. Правда, в рамочке висела копия, выполненная Иваном на лазерном принтере — но об этом посетители и будущие клиенты сыскной конторы, разумеется, не знали.

В остальном обстановка разительно отличалась от общепринятой. В углу стояла узкая, тёмного дуба, оружейная стойка; в ней, запертые на блестящую цепочку, пропущенную сквозь спусковые скобы, красовалось несколько карабинов Генри и Винчестера. Оружие это считалось личной коллекцией владельца конторы; идею же эту Яша позаимствовал из–какого–то из полицейских боевиков, которые он обожал смотреть на своём ноутбуке. Ваня с Ромкой исправно снабжали Яшу такой видеопродукцией; впрочем, ею дело, конечно, не ограничивалось. В распоряжении Яши имелись весьма совершенные средства сбора информации, о которых жандармское управление, оказавшее покровительство необычному начинанию не имело ни малейшего представления. Диктофоны, камеры, жучки, направленные–микрофоны, системы видеонаблюдения. Имелось даже несколько летающих дронов — после казуса на Хитровке Яша, несмотря на частичную свою неудачу, свято поверил в возможности техники из будущего. Крышу дома украшала довольно мощная антенна, декорированная под растяжку какого–то шеста невыясненного назначения; благодаря ей Яша теперь имел устойчивую радиосвязь в пределах изрядной части Москвы.

Разумеется, ни о чём из всего этого технологического великолепия Яшин гость не знал. После достопамятной беседы в клубе Корфа, Гиляровский вернул обломки шпионского дрона законному владельцу, в обмен на обещание дать исчерпывающие объяснения — по истечении примерно полугода. С тех пор репортёр регулярно посещал клуб барона, вел с ним долгие разговоры у камина за рюмкой коньяка, и с удовольствием наблюдал за тренировками волчат. А на ставших традиционными после занятий чаепитиях, Владимир Алексеевич потчевал мальчишек захватывающими рассказами из своей бурной юности — о выступлениях в качестве циркового борца, о бурлацкой лямке на Волге и, конечно, о войне с турками. Но ближе всего Гиляровский сошёлся с Яшей — сказалась «общность интересов». Молодого человека тоже тянуло к репортёру, оказавшемуся настоящей «ходячей энциклопедией» теневой, скрытой от обычного обывателя, жизни Москвы. И вот теперь Владимир Алексеевич, на правах друга хозяина, осматривал Яшину контору.

— И что же, молодой человек, клиенты уже имеются?

— Да, жаловаться не приходится. И прежние знакомые меня не забывают, и господин барон подкидывает кое–что.

Тут Яша слегка покривил душой. Несмотря на то, что прежние клиенты, памятные еще по работе у Ройзмана, нет–нет да и обращались к оборотистому молодому человеку с просьбой уладить какое–нибудь щекотливое дело, это оставалось лишь прикрытием главных его занятий. А это была, разумеется, слежка за противниками «клуба путешественников во времени» — то самое, ради чего и была затеяна вся эта сыскная контора.

Еще до того, как Яша окончательно обосновался на Варварке, он имел в своем «штате» около десятка человек. В–основном, это были подростки из московских низов — кто–то служил при охотнорядских лабазах, кто подвизался в приказчиках, кто бегал рассыльным. Заведовал этой пёстрой братией Сёмка — после истории со взрывом, Яша убедил юного пройдоху бросить прежние заработки на Болотном рынке и перейти на постоянную работу к нему. Решение оказалось на редкость правильным — Сёмка знал Москву не хуже самого Яши, а врожденная хваткость и живой ум позволяла ему с лёгкостью управлять дюжиной завербованных Яшей «шпиков» — и даже привлекать новых. Бумажные дела в конторе вела теперь худосочная барышня зарабатывавшая канцелярской работой деньги на обучение на акушерских курсах при Московском Императорском Университете. За невзрачной внешностью и жиденькими, русыми волосами девицы скрывался острый ум и привычка к аккуратности в деталях. Яша уже успел оценить эти качества Натальи Георгиевны (так звали новую сотрудницу конторы) и приглядывался к ней, пытаясь определить, до какой степени та заслуживает доверия. Пока же «секретарша» занималась тем, что составляла «личные дела» на всех Сёмкиных кадров — из соседней с Яшиным кабинетом комнатёнки как раз доносился её звонкий голосок, вперемешку с язвительными репликами Сёмки — тот давал характеристики свои «сотрудникам», не отказывая себе в удовольствии смутить барышню острым словцом. Впрочем, это ему редко удавалось — Наталья, как будущий медик, нравом отличалась весьма свободным и за словом в карман лазить не привыкла.

— А барон, значит, у вас частенько бывает? — спросил Гиляровский. Он остановился возле конторки, заваленной подшивками московских газет; вести их тоже было поручено Наталье. Яков вытащил из закромов все газетные подборки, накопленные им за время службы у Ройзмана и велел подобрать их в особые, большого формата картонные папки, а на будущее — оформить годовые подписки на все московские и ведущие петербургские издания. Выходило это в копеечку, однако тут Яша не экономил. Тем более, что интерес к газетам проявил и Олег Иванович — он самолично привёз в контору широкоформатный сканер, и с тех пор Яша, когда выдавалась свободная минутка, копировал для него номер за номером. Времени это занятие отнимало массу и Яша уже начал прикидывать, как бы привлечь к этому занятию секретаршу. Для этого, однако, потребовалось бы обучать её работе на компьютере — дело, что и говори. Полезное для барышни в такой должности, однако же — несколько рискованное, с учётом того, что на дворе стоял все же 1886 год. Так что, пока приходилось Яше обходиться самому — слава богу, в контору заглядывали иногда Николка с Ваней, и тогда он с облегчением сваливал это занятие на мальчишек.

А те намеревались бывать в гостях у Яши никак не реже двух раз в неделю — после занятий в спортзале у Корфа мальчики неизменно отправлялись в кофейню «Жоржа» на Никольскую и, конечно же, навещали своего знакомого — благо, до Варварки от Никольской рукой подать. Заодно Иван навещал расположенную в двух кварталах от конторы оружейную лавочку Биткова — и порой выходил оттуда с покупкой. Приказчики оружейного магазина уже знали юношу, проявляющего такой интерес к разнообразному огнестрелу, так что каждый визит Ивана превращался в настоящую лекцию по оружейному делу.

Приобретённый втайне от отца револьвер системы Галана хранился теперь дома, на Гороховской; с собой же Иван теперь носил компактный «дерринжер». Часть приобретений неизменно оседала в оружейном шкафу у Яши — таскать на Гороховскую стреляющие железки в таком количестве Иван всё же не решался.

— Что ж, позвольте еще раз поздравить вас… Яков Моисеевич. — повторил Гиляровский. Со времени памятной беседы в клубе у Корфа он обращался к молодому человеку исключительно по имени–отчеству, причём делал это совершенно искренне — профессиональные качества Яши, пусть еще и находящиеся на этапе становления, вызывали у репортёра искреннее восхищение.

— А я, признаться, собирался поделиться одной задумкой. — продолжал репортёр. — Собрался, видите ли, повторить прогулку по Неглинной. Случилось мне несколько лет назад написать очерк о спуске в нашу, московскую преисподнюю — так поверите ли, раскачал городские власти! В этом году закончили только подземные работы по расчистке подземного русле речки: укрепили своды, вычистили пробки из всякой грязи и ила. Вот, намереваюсь спуститься и самолично посмотреть на результаты этих усилий.

— Что ж, Владимир Алексеевич, вам и карты в руки — кому ж еще писать о таких вещах, как не вам? — любезно ответил Яша. Разум его, тем временем, лихорадочно работал: с чего это репортёр именно теперь решил упомянуть о вылазке в подземелье? Да, конечно, все было верно — работы по расчистке подземного тоннеля, в который еще с начала века была заключена речка; и действительно, именно статья Гиляровского стала одной из причин того, что московские власти взялись за расчистку донельзя загаженного и закупоренного грязью и илом подземного тоннеля. Но — почему репортёр заговорил об этом, достаточно рядовом событии именно сейчас?

Агенты Яши глаз не спускали с Дрона с Виктором — когда те появлялись в городе. Но, если раньше это было довольно–таки несложно — кто–нибудь из Сёмкиных молодчиков непрерывно торчал возле дома на Гороховской, и, стоило лишь подозрительным лицам появиться в поле зрения — немедленно садились им на хвост, то теперь ситуация в корне изменилась. «Подследственные» стали появляться на Гороховской всё реже и реже и, как правило, использовали этот портал для того, чтобы уходить в будущее. И Яша прекрасно знал, каким образом они проникают сюда — конечно, через подземный портал, путешествие которого когда–то едва не стоило Яше жизни.

Но установить слежку за «бригадовцами» под землёй Яша категорически не мог. И дело было даже не в том, что Сёмкина братия отказалась бы лезть в вонючую подземную клоаку — согласились бы, как миленькие, стоило бы поманить хорошей платой. Просто одно дело — слежка за довольно таки беспечными гостями на улицах чужого им города, и совсем другое — преследование вооружённых (на этот счёт сомнений у Яши не было) злоумышленников под землёй. Он и сам, скорее всего, не рискнул бы — и уж тем более, не стал бы поручать такое здание кому то ещё.

Тем более, и Корф и Ромка и доктор наперебой предостерегали Яшу от таких попыток. Зная уровень технического оснащения гостей, Яша склонен был прислушаться к этим предостережениям — кто знает, какие пакостные сюрпризы способны устроить под землёй незваные гости?

Оставалось установить наблюдение за всеми возможными выходами на поверхность в районе Варварки, Ильинки и Хрустального переулка. Задача это даже при первом рассмотрении оказалась невыполнима — таких лазов, только из числа известных Яше и его агентам, было не менее десятка; к тому же, кто мог дать гарантию, что Дрон с Виктором станут пользоваться именно ближайшими? Яша помнил о хитром светящемся в особых лучах составе, которым Ваня ставил пометки на стенах во время их с Николкой подземного путешествия; наивно думать, что «бригадовцы» не запасутся чем–то подобным. К тому же — Иван и Ромка рассказывали ему об особых «приборах ночного видения» и даже показывали ему такое приспособление, способное превратить кромешную тьму в зеленоватый полумрак.

Нет, под землёй с пришельцами нечего было и тягаться. Другое дело — если заполучить кого–то из тех, кто знает московскую клоаку как свои пять пальцев. Яша принялся искать подходящего человека среди водопроводчиков и подённых рабочих, обслуживающих подземные тоннели. Народ это был непростой — неграмотные, беспаспортные, сплошь горькие пьяницы, они буквально заживо похоронили себя под землей, мало общаясь с кем–нибудь кроме таких же как и они, отверженных. Были в их среде свои авторитеты, старшины — именно к таким людям и пытался найти сейчас подход Яша.

Может, Гиляровский сумел как–то про это прознать? Яша помнил его статью в «Московских ведомостях» — она год назад наделала в городе немало шума, — если судить по ней, кто у журналиста–то такие связи как раз имелись. Возможно, ему донесли, что Яша ищет выходы на обитателей подземной Москвы — и вот теперь он пришёл сюда. В контору на Варварке, чтобы невзначай навести справки о новой затее своих подопечных? Возможно, ох как возможно… да, кстати, а статья–то вовремя припомнилась!

— Если вы, Владимир Алексеевич, надумаете повторить ваш спуск в Аид, — сказал молодой человек. — То я был бы крайне признателен вам и, поверьте, не остался бы в долгу, если бы вы сочли возможным взять меня с собой. Припоминаю ту вашу статью в «Ведомостях» — помнится, после неё я сначала проглотил сочинение господина Гюго, где рассказывается о «чреве Парижа», а потом всё бредил тайнами московских подземелий. А тут — случай прикоснуться к ним, да еще с таким проводником как вы!

Гиляровский удивлённо поднял брови:

— Признаться, не ожидал, Яков Моисеевич. Да и зачем вам это? Я‑то, понятно, мне очерк писать о переустройстве Неглинки, а вы там что позабыли? Оно конечно, там и подрасчистили, и своды новые соорудили, но всё равно — клоака, вонища, грязь неимоверная…

— Ничего, Владимир Алексеевич. — усмехнулся Яша. — Поверьте, пытаться смутить человека, выросшего в винницком местечке грязью — всё равно что пугать ежа… афедроном. Так я могу рассчитывать на эту вашу любезность?

«…Террор есть, таким образом, столкновение правительства с интеллигенцией, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь. Правительство игнорирует потребности общественной мысли, но они вполне законны, и интеллигенцию как реальную общественную силу, имеющую свое основание во всей истории своего народа, не может задавить никакой правительственный гнет. Реакция может усиливаться, а с нею и угнетенность большей части общества, но тем сильнее будет проявляться разлад правительства с лучшею и наиболее энергичною частью общества, все неизбежнее будут становиться террористические акты, а правительство будет оказываться в этой борьбе все более и более изолированным….»

Геннадий отвел взгляд от молодого человека, стоящего у стола. Соседи оратора не отрывали от него восхищенных взоров: Невысокий молодой человек с бородкой на манер шкиперской — оставляющей открытой щеки, верхнюю губу и подбородок. Смотрит на оратора сверху вниз — много ли надо человеку в 21 год? Пахом Андреюшкин, сын кубанской крестьянки и богатого грека. Только что выступал, горячился, сбивался:

«Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек, а отсюда вероятно выходить и моя ненависть к социал–демократам…Каждая жертва полезна; если вредит, то не делу, а личности; между тем как личность ничтожна с торжеством великого дела.»

«Красный террор, — усмехнулся про себя Геннадий. Да знал бы этот щенок, что такое на самом деле красный террор!»

Второй, по правую руку от докладчика. Коренастый, солидный — во всяком случае, солидней предыдущего. Уроженец Томска, сын нижнего чина томской инвалидной команды. Василий Осипанов — это он:

«… Я рассчитывал стрелять из пистолета с отравленными мелкими пулями (или дробью) или из револьвера. Для этого я считал необходимым иметь помощников, которые бы следили за выездами государем и дали мне возможность выбрать удобный для произведения покушения момент. С целью разыскать таких помощников, я стал заводить знакомства…. наконец, уже в исходе осени я узнал, что два человека имеют намерение предпринять что–нибудь в террористическом роде…»

Да, подумал Геннадий, этот был готов стрелять. Но организация решила полагаться на бомбы с гремучим студнем — и первого марта Осипанов вышел — выйдет! — на улицу с бомбой в руке. В руке его, как и полагается студенту, будет книга — Вася Оспианов специально перевёлся в Петербургский университет из Казани, чтобы совершить покушение на царя. Так что книга будет наполнена гремучим студнем.

А оратор — высокий, кудрявый юноша, один из тех, кого они с Янисом Радзиевичем заприметили возле Волкова кладбища, продолжал:

«…Успех такой борьбы несомненен. Правительство вынуждено будет искать поддержки у общества и уступит его наиболее ясно выраженным требованиям. Такими требованиями мы считаем: свободу мысли, свободу слова и участие народного представительства в управлении страной. Убежденные, что террор всецело вытекает из отсутствия даже такого минимума свободы, мы можем с полной уверенностью утверждать, что он прекратится, если правительство гарантирует выполнение следующих условий…»

Как всё же удивительно складываются судьбы людей! Этого молодого человека ждут Александровский равелин Петропавловки, эшафот, а потом — посмертная слава в тени оглушающей известности младшего брата, Владимира, известности, славы, сравнимой разве что с известностью персонажей библейских и сопоставимых с ними фигур»Любопытно, — отстранённо подумал Геннадий, — а насколько правы были наши историки, которые писали, что если бы не казнь Александра Ульянова — то и брат его пошёл бы по стопам отца и стал бы добропорядочным губернским учителем? А что — у него, пожалуй, есть способ это проверить — всего–то для этого и нужно, что сорвать идиотское покушение, которое планируют сейчас эти, в сущности, подростки — и тогда… тогда…

Сомнительно, впрочем. Это как наркомания — раз подсев на иглу террора и адреналина, соскочить с неё можно только в кресло какого–нибудь ЧК или в седло красноармейской лошади (то есть заняться тем же террором, но уже легально, открыто), либо на тот свет с петлёй на шее или пулей в затылке. Заключение, даже и пожизненное тут не поможет: русские революционеры — те же эсеры или большевики которым только ещё предстоит выйти на сцену, воспринимали срок как отдых от основной деятельности и на каторге не засиживались.

«А можно им и помочь, — в который раз уже мелькнула мысль. — Делов–то на рыбью ногу: прикинуться американцем, борцом за свободу, изобретателем, всучить этим мальчикам–террористам кое–какую аппаратуру, ящик тротила, взрыватели… царю хватит с избытком. При тутошней постановке охраны первых лиц — хватит непременно. В наше время банкира средней руки охраняют не в пример серьёзнее..»

Оратор умолк и по комнате прошло шевеление: сидевшие принялись передвигать стулья, барышни, появившиеся из соседней комнаты, накрыли стол скатертью сомнительно свежести и стали выставлять на неё разномастные чашки вперемешку с корзиночками баранок и пивными бутылками. Принесли огромный самовар, многие из гостей закурили. Впрочем, кое–кто курил и раньше, и это было дико Геннадию, привыкшему к тому, что хотя бы во время речи докладчика курить не принято…

Янис тронул его за рукав:

— Пойдёмте пан Геннадий, хозяева дома хотят с нами поговорить…

«Туда же, «хозяева» — мелькнуло в голове. — дилетанты, сопляки — и надо было быть писателем советской романтической эпохи, чтобы писать о них такие восторженные слова. Недаром тот же Савинков. — не этим мальчишкам чета, академик террора! — отзывался о «Террористической фракции народной Воли» с плохо скрываемым пренебрежением. Всё это для них — игра. Деде сейчас — игра, хоть и кровавая, с пулями и динамитом. Кто–то из ребят «Бригады» — кажется, предательница–Вероника, — рассказывала о нравах, царящих в среде ролевиков. Право слово, вот с кем был они нашли общий язык!»

— Как быстро горит свеча», — проговорил Александр Ильич.

Одна из барышень — Радзиевич представил ее как Ананьину, курсистку–бестужевку, — ответила с придыханием, глядя на Ульянова преданными, чуть ли не влюблёнными глазами:

— Свечей много сгорит, будет ли толк?

Александр встрепенулся и бодро сказал: — Будет. — и улыбнулся курсистке, которая от этого расцвела.

«Голову готов позакладывать, — подумалось Геннадию, — девице пришёл в голову некий пассаж, вроде того, что догорающая свеча — символ жизни Александра и его товарищей. Ну нет, какими глазами она на него смотрит! А ведь писали историки, что сия девица как раз в это время сошлась с Мишей Новорусским и они двое как раз раздумывали, не остаться ли им в стороне от «Террористической фракции…»

Впрочем, чему тут удивляться — нравы в нигилистической, народовольческой, а потом и эсеровской среде спокон веку были самыми вольными. Моральное разложение и «облико морале» — придумки совсем иных времен, а идейные наследницы этих молодых людей еще придумают свою теорию «стакана воды»…

Ничего у них не выйдет. — решил Геннадий, вставая. Хоть пулемёты им дай, хоть гранатомёт — просто навалят трупов без толку, а весь пар так и уйдёт в свисток. Нет, долой эмоции и будем придерживаться первоначального плана — всем этим Ульяновым, Генераловым и прочим Шевырёвым суждено сыграть роль дымовой завесы, отряда, совершающего отвлекающий манёвр, которому суждено погибнуть, чтобы замаскировать настоящий, смертельный удар — и Геннадий совершенно точно знает, кто нанесет этот удар…»

— Что ж, Янис, пойдёмте. — ответил молодой человек спутнику. — Познакомимся поближе с товарищами террористами…

 

Глава четвертая

В полутьме кабинета голубовато светился экран ноутбука. Каретников погонял курсор, потом кликнул, открывая папку.

— Да, Сергей Алексеевич, что тут скажешь… поработали вы основательно. И как же рассчитываете продолжить?

Они сидели в кабинете, дома у Каретникова. Врач, расставшись с женой три года назад, жил один; дочь давно выросла и вышла замуж, так что доктор сумел обустроить квартиру так, как это требуется для одинокого холостяка с увлечениями: большая проходная комната была превращена в столовую, в двух поменьше располагались кабинет и спальня. Порой в кабинете ночевали гости — приезжие из других городов, или коллеги, с которыми доктор не раз засиживался за историями болезней. Сегодня кожаный диван должен был достаться лейтенанту Никонову; после долгого пребывания в больнице, моряк сблизился с Каретниковым, и, всякий раз, оказываясь в будущем, навещал своего спасителя.

— Да вот, Андрей Макарыч, собираюсь снова в Петербург, под шпиц. Надеюсь, вице–адмирал нашёл время, чтобы ознакомиться с моим докладом. Однако же я в некотором сомнении — не поторопился ли? Сейчас я составил бы его совсем по–другому…

— А в чём дело, Сергей Алексеевич? Мысли новые появились?

— Если бы — мысли… — покачал головой лейтенант. — Мысли всё те же. А вот взгляд на некоторые события — да, претерпел некоторые изменения. Я ведь, с тех пор как вы мне дали ссылочку на тот, «цусимский» форум, на этой стороне времени провожу чуть ли не больше, чем у нас. И такие, знаете ли, идеи попадаются… прямо хоть приглашай авторов к нам, работать! Если бы от меня только зависело…

— Да, в этом все дело. — согласился Каретников. — Это, знаете ли, только в книжках про попаданцев, главный герой оказывается сразу же в окружении Государя — а то и прямо в его теле. А нам с вами придётся еще немало попотеть, чтобы нас хотя бы выслушали…

— А вы, Андрей Макарыч, тоже планируете какие–то изменения? — поинтересовался лейтенант. — А то вон, господин Семёнов как не одобряли так и не одобряют эту идею…

Последнюю фразу Никонов произнёс с отчетливо уловимой иронией.

— И всё–то вы, Сергей Алексеевич, простить моему другу не можете ту шутку, что он с вами сыграл? — попенял Никонову Каретников. — Зря, Олегыч — человек не злой и, конечно, не хотел вам ничего дурного. Просто… немного беспечен порой, и не более того. К тому же, сами подумайте — если бы не эта его выходка, из–за которой вы потерялись здесь, у нас — вы бы так и не встретили свою прекрасную Ольгу! Так что, при здравом размышлении, вам его ещё и отблагодарить надо!

— Да понимаю я, Андрей Макарыч. — поморщился лейтенант. Понимаю — а поделать с собой ничего не могу. Нет, я уж лучше с вами…

— Ну, хозяин — барин. — усмехнулся доктор. — Хочет — живет, а хочет — удавится…. Что же касается моих планов — да, имею такие намерения. И, в первую очередь это касается особы Государя. Как вы знаете, здесь — то есть, в нашей истории, Александр Третий получил травму во время крушения царского поезда. Повредил, понимаете ли, почки, вследствие чего заболел нефритом. Болезнь эта дала целый букет тяжких осложнений, которые в 1894–м году и свели Государя в могилу. А ведь мог еще долго и успешно царствовать; сорок девять лет не возраст для правителя такого масштаба. По моему скромному мнению, нынешний Государь — и Каретников кивнул на портрет Александра Миротворца над старомодным бюро, — лучший из властителей России, во всяком случае — после Николая Первого. А уж о преемнике его и говорить не хочется, одно расстройство….

Никонов кивнул. Он, конечно, достаточно внимательно изучил историю России после 1886–го года и прекрасно понимал Каретникова.

— Так значит вы, Андрей Макарович, собираетесь вылечить Государя от болезни почек?

— Можно, конечно, и вылечить, — заметил врач. — Наши средства вполне это позволяют, особенно — на ранней стадии. Но куда проще было бы не допустить катастрофы. В конце концов, мой друг Семёнов совершенно прав — тот несчастный случай был стечением нескольких маловероятных обстоятельств; и стоит прекратить действие хотя бы одного из них — и события могут пойти совершено не так. Вот и попробуем этим воспользоваться…

— Что вы имеете в виду? — уточнил лейтенант. — Задержать императорский поезд? Или сделать как–то так, чтобы на том злополучном перегоне у Борков машинист не разгонялся так сильно? Судя по заключению комиссии, которое вы дали мне почитать, именно это и стало причиной аварии…

— Это все могло бы помочь. — кивнул Каретников. — Однако же — куда вернее было бы устранить саму причину несчастья, то есть добиться того, чтобы люди, готовящие и обслуживающие царский состав, внимательнее относились к своему делу. Вот, смотрите сами: — и он кликнул мышкой, открывая на экране компьютера файл.

— Вот, журнал «Локомотив» за 2009–й год — очень детальная статья о крушении царского поезда. Так тут приводят список предъявленных обвинений — и Каретников принялся читать вслух:

— «…Барону Таубе. Вопреки своим прямым обязанностям и в прямое нарушение правил, не убедясь в исправности автоматического тормоза у вновь прицепленных паровозов, дозволил везти неправильно составленный поезд от станции Тарановка в Борки со скоростью, не только превышающей все установленные для таковых поездов предел, но и прямо не соответствующими типу паровозами. Таковая скорость движения, произведшая боковую качку паровоза, была одной из причин расшития пути, которое вызвало крушение поезда, сопровождаемое смертью, увечьем и поранением многих лиц…..

Управляющему дорогой Кованько. Допустил до приезда в Tарановку превосходящую узаконенные пределы скорость движения поезда и не воспрепятствовал отправлению поезда из Тарановки с таковой же скоростью. Он распорядился соединить для двойной тяги Императорского поезда паровозы разных типов, из коих передний развивал при скорости свыше 67 верст в час… не озаботился при прицепке в Тарановке паровозов проверкой справедливости указаний акта. на исправность второго паровоза, в тендере коего кран тормоза Вестингауза оказался негодным к действию….»

— Итак, заметьте — несколько страниц — кипятился Каретников. — Воля ваша, Сергей Алексеевич, а на мой взгляд, всех этих господ следовало расстрелять. Да в наши 30–е годы за провинности стократно меньшие в расход пускали — а порядок был! Да–да, знаю, что вы скажете, — поспешил он ответить Никонову, который только лишь собрался возразить. — Что–де жестокость не есть способ решения технических проблем, и все эти люди — инженеры, путейские чиновники, — если и виновны, то лишь с том, что не проявили должной твердости и осмотрительность. Наслушались уже, премного благодарны–с… А в итоге — Россия получила на переломе веков слабого, безвольного царя, и к каким ужасающим последствиям это привело? А всего–то и требовалось — навести порядок в одном–единственном ведомстве заставить людей выполнять то, за что они получают жалованье — и как я понимаю, весьма щедрое!

— Уж очень много таких ведомств, в которых надо наводить порядок, Андрей Макарыч. — покачал головой Никонов. Так и никаких чиновников с инженерами не хватит…. Однако, в одном вы правы — эту катастрофу можно и должно предотвратить — и мы с вами, даст Бог, этим ещё займемся. А пока — не посмотрите ли кое–какие выписки? Я их сделал по материалам обсуждений на этом вашем «цусимском» форуме. Вот, теперь думаю — как бы привести всё это в удобоваримую форму да и показать толковым людям под шпицем? Вот, например… — и лейтенант открыл страничку форума:

«… копирование якорной мины 083 годов с якорной тележкой; массовое внедрение системы рельсовой минопостановки на хода. Это все обеспечивает минный якорь образца 1906 года. Но миноносцы Вы не задействуете–у них тогда нет гладкой палубы, на которой можно мины размещать(да и несколько тонн груза на этих малютках на палубе–оверкиль гарантирован).

Это будут крейсера, канлодки–носители этих мин. Или пара минных крейсеров («Лейтенант Ильин» и «Сакен»).

Тралы–остановитесь на щитовом и трале Шульца.»

«Шульц создал свой трал в 1900 году. К 1904 году все уже было доведено до пристойного уровня и началось строительство двух тральщиков для Черноморского Флота.

А для чего сей трал в 1885 году? Потенциальные противники в лице Англии способны сбросить несколько мин на рейде с шлюпки. Германия и Турция- и того нет. Австрия- совсем не сможет.

Хотите, чтобы флот был готов ко всем нововведениям? Без смены содержимого фуражек под шпицем этого не добиться. Насколько я помню, там было все весьма печально.»

— Вот грустная, но совершенно закономерная мысль — Никонов указал курсором на последнюю реплику. — И это, к сожалению, ответ на все наши прекрасные идеи.. Или вот, скажем:

«Все упирается в деньги. В свое время (крымская война) Путилов смог показать очень неплохие успехи при достойном финансировании.

Если стоит задача ломиться сквозь бюрократические препоны, то нужно подходить не с позиции честности, здравого смысл, а исходить из посыла, что в те времена умели «осваивать бюджет» не хуже нашего. И большинство высоко сидящих было больше заинтересовано не морским могуществом государства, а собственными шкурными интересами. Поэтому — доклады докладами, но нужно придумывать, как смочь заинтересовать.

Почему у нас в программе развития военного флота строили преимущественно большие корабли? Потому что это хотелось тому, кто принимал окончательное решение, и моглось, потому что, давало преференции очень многим заинтересованным лицам. Поэтому можно либо героически побиться лбом и с трудом пропихнуть несколько решений, требующих минимальных усилий и средств (но позволяющих отчитаться наверх о большой проделанной работе), либо пытаться найти деньги и придумать новые схемы финансового стимулирования.

А частное судостроение в Империи было не очень развито.

Для Балтики миноносцы строил маломощный частный завод Крейтона и казенный Ижорский. Только потом подключился частный Невский(и тот не очень долго частным походил и был куплен казной).

Известно, как очень хотел частный завод ОНЗИв получить заказ на броненосцы, а ему назло броненосцы строились Николаевским казенным адмиралтейством.

При всем при том постройка даже частными русскими заводами броненосцев проводилась на казенных верфях. Так что казна в любом случае имела профит.»

— Да, что и говорить — невесело, Сергей Алексеевич. — покачал головой Каретников. — Уровень у нас с вами пока не тот, чтобы нас слушал непосредственно государь. Он–то, может, и смог бы эту махину заставить крутиться поскорее — если бы поверил нам… но увы — пока это только в мечтах…

Никонов кивнул.

— Да и к тому же: добьёмся мы чего–то… а где гарантия, что это принесет пользу?

«Проклятый вопрос попаданца – не будет ли от этого хуже?

Нужно ли в 1885–86м ставить минные рельсы на пяток фрегатов, которые уже в океан не пошлют, и на строящиеся канлодки? Что это принципиально даст? Сама конструкция 1906 года–да, отработали и производят новые мины с этим якорем. А рельсы можно ставить на корабли в мобилизационный период силами портов.

Насчет вреда:

На практике был минзаг «Буг» с механической подачей мин. Но он заграницу не заинтересовал и тамошние минные транспорты либо ставили мины с плотиков, либо были просто плавучими складами мин. А вот теперь энтузиасты сделают мину я якорем–тележкою. То есть то, что сделать супостатам прямо–таки легко и просто. И они будут делать!

И окрестности Артура прямо–таки завалят минами и под Владивостоком они тоже появятся, ибо ставить их будет проще пареной репы. И теперь балтийским крепостям будет кюхельбекерно и тошно, потому что раньше они могли плевать на английские канлодки–минные крейсера, а теперь они будут шастать и блокировать Балтийский флот в базах ставя мины где можно и где нельзя?»

— Читаю все это — и голова раскалывается. — пожаловался Никонов. — Порой и впрямь думаешь — а стоит ли вообще во всё это дело лезть? Может и прав Олег Иванович, и пусть всё идет, как идёт?

— Ну, это уже малодушие, дражайший Сергей Алексеевич. — укоризненно заметил Каретников. На месте сидеть всё же не пристало. Да вы и сами не усидите, насколько я вас успел узнать… хоть лбом стену, а попробуете пробить!

— Это верно. — вздохнул лейтенант. — но ведь как обидно–то, Андрей Макарович! Как подумаешь, что вот прямо сейчас эти люди верстают программу судостроения, которая никогда не пригодится и столько вреда нанесёт развитию флота… проливы, вишь, им подавай! А ведь и тут можно сыскать способ пользу принести. Вот, прошу:

«В то время верхушка страны буквально бредила Константинополем и Проливами. Планировалось захватить Константинополь морским десантом, после чего в пролив входил флот и готовился отражать атаку английского флота. Прямо в описываемое время, на Черном море, строится серия броненосцев типа «Екатерина II», специально сконструированных так чтобы сражаться стоя носом к противнику. У них вперёд по ходу, могли стрелять четыре орудия главного калибра, считалось что стоя носом вперёд уменьшается площадь поражения. Так вот, если попробовать подать мысль об скоростном минировании, как о способе недопущения англичан в Проливы, это наверняка найдёт широкое одобрение.»

— В общем — работа предстоит большая. — подытожил доктор. — Так когда вы собираетесь в Петербург? Я вот думаю — не съездить ли и мне с вами? А то всё Москва да Москва… хочется, знаете ли, посмотреть на столицу Империи Российской…

— А что, и поехали, Андрей Макарыч. — обрадовался Никонов. — Вот только Олю предупрежу, а то она сама не своя после прошлой поездки. По–хорошему, её бы в Москве оставить, да куда там?

— А что такое? — удивился Каретников. — Неужели Ольге Георгиевне Петербург не по душе пришёлся?

— Как раз наоборот. — ответил лейтенант. — она в восторге от города и всё спрашивала, когда мы перебьёмся туда из Москвы. Только вот история эта.. ах, да, я вам ведь не рассказал ещё! Простите великодушно, за всеми этими заботами… дело в том, что Оля встретила в столице нашего общего друга Геннадия.

— Войтюка? — немедленно встревожился доктор. — Предводителя наших радикалов? — Он–то откуда там? Вроде, Яша считал, что они с тем поляком направились в Киев.

— Ну уж не ведаю. — развёл руками лейтенант. — Она мне только вчера вечером об этом рассказала. Представьте — так перепугалась, бедняжка, что решила, будто я немедленно кинусь его ловить! Будто мне и заняться там нечем было… Да, и насчёт поляка — как я припоминаю описания Якова Моисеевича, именно он там и был с Геннадием. А так же — целая компания каких–то молодых людей, по виду — студентов.

— Студентов, значит… — Каретников нахмурился. — Знаете, Сергей Алексеевич, а я с вашей невестой, пожалуй, согласен. Мне это отчего–то очень не нравится. Давайте–ка мы с вами отправимся прямо сейчас к барону. Есть у меня подозрение, что вы принесли нам весьма зловещее известие.

— Да что вас–то так встревожило, Андрей Макарыч? — недоумённо спросил Никонов. — Уехал он из Москвы и уехал — отлично, нам здесь забот меньше. Что такого зловещего вы в этом углядели?

— А то, дорогой мой моряк, — медленно произнёс доктор. — что я, кажется, понял, что затеял этот прохвост. Вот вы говорите — Геннадия видели в обществе студентов, верно? А среди питерских студентов сейчас самая публика имеется. Скажем — некие Ульянов, Шевырёв, Генералов… такая дата — первое марта, — вам ни о чём не говорит?

* * *

— М–да, господа… баба — она дура не потому что дура, а потому что баба. Извиини, Серж, говорю как думаю. Я старый солдат…

— …и не знаю слов любви. — закончил за Корфа Каретников. — Увы, вынужден согласиться с бароном. От себя добавлю — типичная для наших современниц выходка. Здесь у вас, конечно, всяческие феминизмы уже расцвели бурным цветом, но до наших времен ещё, слава богу, далеко…

Лейтенант и сам выглядел обескураженным. И, надо сказать, было с чего — узнав о том, что скрыла от своего жениха Ольга, барон примерно пять минут изъяснялся исключительно матерно — да так, что Каретников, сквернослов и циник, как любой бывший врач «Скорой», заслушался и на будущее запомнил несколько особо цветистых оборотов.

— И все же я не понимаю… — продолжал защищать возлюбленную Никонов. — С чего вы, господа, так уверены, что Геннадий отправился в Петербург именно для того, чтобы совершить покушение на Государя? Мало ли что — первое марта! Вон сколько этих «первых марта» было с 1881–го года — аж шесть! И никто ничего…

— Вы забываете, дорогой Серж, что мы точно знаем, что это случится. — мягко заметил доктор. — Я понимаю, всё это время вы были заняты по большей части, военно–морской историей и техникой. Разумеется — нельзя объять необъятное; но уж мне–то поверите на слово? Именно первого марта 1887–го года члены «Террористической фракции», отколовшейся от партии «Народная воля» — о них–то я надеюсь, вы не забыли? — попытаются совершить покушение на Александра третьего. И лишь полное пренебрежение правилами конспирации помешало им добиться успеха.

— Так вы полагаете, — обеспокоенно спросил лейтенант, — что наши «друзья» решили террористам помочь?

Каретников пожал плечами:

— А, собственно, почему бы и нет? В нашей реальности террористы потерпели неудачу по большей части, из–за нескоординированности действий. Они буквально носились по улицам Питера в обнимку с бомбами, а в перерывах — рассказывали о своих намерениях всем, кому не лень. Ну, может, я и преувеличиваю, но, во всяком случае, писать в письмах о готовящемся покушении они возможным сочли. Так что их, голубчиков, просто повязали по одному прямо на улицах….

Если бы за организацию покушения взялись господа вроде Савинкова или Гершуни — настоящие мастера террора — то государь, несомненно, погиб бы.

— Но я бы не назвал Геннадия и его сотоварищей профессиональными террористами. — не сдавался Никонов. — Поверьте, я всё же больше вас с ними общался, причём довольно близко! Вот уж кто–кто, а они точно романтики! По сути, ничего серьёзного в жизни не делали. Только мечты, да и те…

— Зато на их стороне — знания. — возразил Каретников. — У нас изданы и «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова — кстати, он был недурным литератором, — и материалы следствия над цареубийцами и вообще — прорва материала на эту тему. И потом, учтите — Гена с Дроном не станут баловаться с гремучим студнем и взрывателями из сахара и кислоты. Одноразовый гранатомёт добыть не так уж и сложно, а если вспомнить, что они недавно взяли на аптечном складе несколько килограммов кокаина… мне бы сразу сообразить! — раздосадованно закончил доктор. — Оружие в обмен на наркотики — классика наших криминальных сериалов! Вот они и решили воспользоваться…

— Да, если они протащат сюда эти ваши… «Мухи» со «Шмелями», так кажется? — то у охраны Государя не будет ни единого шанса предотвратить цареубийство. — нерадостно подтвердил Корф. — Это ж никаких «метальщиков» не надо — пульнул по карете Государя шагов со ста — и давай Бог ноги! Ведь прямо посреди улицы можно эту «шайтан–трубу» вытащить, разложить и на карету направить — и никто ничего!

Каретников усмехнулся — Корф явно многого нахватался от мальчишек.

— Да не надо никаких гранатомётов! — подал вдруг голов Ромка. Царь ваш ездит по обычным улицам, так? Прикрути к чугунной ограде пару МОНок — и знай, дави на кнопочку радиоподрыва. Всего–то делов — заранее маршруты вычислить, а на это у них люди есть с рациями — никакие филеры не помогут…

«Ну и ну! — отметил доктор. — А ведь обычно Ромка старался отмаличиваться. А тут, раз уж зашёл разговор на «узкоспециальные» темы…»

— Да и кому нужны эти взрывы? — продолжал десантник. — Показуха… Царь, вон, у себя в имении по дорожкам гуляет, так? В сад, конечно, никого не пускают, а вдоль ограды–то домики! Залечь на крыше с эСВДэхой или «Винторезом» — и всё, где ваш царь? Нету никакого царя, вон, лежит с дырой в голове…

— Это вы, сержант, Царское село «имением» называете? — поинтересовался Корф. — Любопытно… а в общем вы правы, конечно. Если они передадут эти штучки из будущего террористам…

— Ну тогда надо просто сообщить о «Террористической фракции» жандармам! — предложил Никонов. — Пусть переловят их заранее — и вся недолга! Тем более, вы сами говорите, что злодеи на слишком–то и скрываются…

— Ну, во–первых, они пока только болтают, но ничего не делают. — возразил Корф. — А в России кто только сейчас не болтает? Если их сейчас арестовать — в чем их обвинишь? В намерениях? Оружия–то у них пока ещё наверняка нету…

— Я вообще не верю, что Геннадий станет давать им оружие. — заявил Ромка. — Это ж сколько возни — учить пользоваться, объяснять насчёт тактики применения, придумывать, откуда это всё взялось… да у нас любой пацан, который играл в «контру» — это игра такая, стрелялка, — больше в таких вещах понимает, чем эти ваши народовольцы! Читал я про них — ребята храбрые, конечно, но из револьвера с трёх шагов мазать ухитрялись! Они ж не от хорошей жизни, небось, за бомбы взялись; стрелять–то учиться надо, а тут — кинул коробку и стой, как дурак, пока тебя не арестуют…

Доктор Каретников одобрительно кивнул.

— А вы знаете, я с Романом согласен. Во всяком случае, я бы на их месте не стал бы полагаться на народовольцев. Скорее уж они сработают сами, а группой Ульянова будут прикрываться…

По коридору простучали торопливые шаги — Яша.

— Простите, господа, опоздал. — молодой человек задыхался, он явно бежал, чтобы поскорее попасть к Корфу. — Ну, что тут у нас за новости?

— Да так, «пара незаметных пустяков», как говорят в Одессе. — проговорил Каретников. — Дело в том, что наши заклятые друзья — Геннадий, Дрон и прочие, — похоже, решили отправить на тот свет Государя Императора Всероссийского. Александра Третьего. А кроме этого — можно сказать, всё в порядке. Самовар вот скоро поспеет. Да вы садитесь, Яков Моисеевич, садитесь, в ногах правды нет…

 

Глава пятая

В последнее время Олег Иванович нечасто встречался с сыном дома, на улице Строителей, в 2014–м году. Куда больше времени они проводили по ту сторону портала — да и там отец уделял отпрыску всё меньше и меньше внимания. Порой Олег Иванович принимался корить себя за то, что совсем забросил дела сына — совсем края потерял, пачками таскает от Каретникова справки и неделями не появляется в школе. Впрочем, гуманитарный класс, чего там — после бенефиса на общероссийской исторической конференции школьников и выхода сборника «Экскурсия по Александровской Москве» на СиДи, Ваню даже к доске вызывать перестали — молоденькая историчка откровенно боится парня. Оно и понятно — в школе как раз проходят наполеоновскую эпоху, а об этом времени Иван знает, самое меньшее, втрое больше учительницы, явно не обременявшей себя посещением лекций. А Ванька и рад — в девятнадцатом веке он проводит вдвое больше времени, чем в двадцать первом. Родной школы, впрочем, не забывает — во время очередного приступа общественной активности выторговал у школьного музея боевой славы целый стенд и развернул там экспозицию, посвященную балканской кампании 76–77 годов. Да такую, что туда теперь ходят на экскурсии реконструкторы: в самом деле, где кроме ГИМа увидишь и подборку оружия обоих воюющих сторон, и старинные (но с виду — десятилетней, не больше, давности) подшивки газет, и настоящие офицерские карты, и полные комплекты офицерской, казачьей и солдатской формы на старомодных, набитых конским волосом и паклей манекенах. А кроме того — ранцы, манерки, фляги, шанцевый инструмент — всё то, что так ценится любителями военной истории…

Экскурсанты восхищались, цокали языком, вертя в руках холощёные винтовки Крнка и «Бердан» Љ1, уважительно листали альбомы с яркими народными лубками и открытками с портретами Скобелева… Венцом экспозиции стал ракетный станок конструкции Константинова, образца 1868 года — такие, пусть и в небольших количествах, но примерялись русской армией на Балканах. Ваня обнаружил этот станок во время прогулки по Фанагорийским казармам; давно списанное, это «чудо–орудие» применялось одно время для произведения салютации, но потом, за недостатком ракет, было заброшено в дальний угол — пылиться. Иван долго выпрашивал станок у подполковника Фефёлова, привлёк в качестве тяжёлой артиллерии Корфа — и добился–таки своего! Теперь этот экспонат стал настоящей жемчужиной музея; на вопрос, откуда в обычной средней школе такие редкости, заведующая обычно вяло мямлила что–то насчёт того, что–де «отец одного из учеников увлекается военной историей». Знающие людям оставалось только с удивлением покачивать головами — подборка экспозиции явно выходила за рамки обычного хобби, так что в какой–то момент Олегу Ивановичу пришлось урезонивать не в меру разошедшегося сына — когда узнал, что он собрался тащить через портал несколько пудовых чугунных мортирных бомб и санитарную армейскую двуколку в разобранном виде, так же выклянченную у Фефёлова.

И вот теперь — приходилось расставаться, и, судя по всему, не на одну неделю. Поездка в Питер обещала стать продолжительной; в Москве оставалась масса неотложных дел, и теперь Ване с Николкой приходится заменить взрослых, отправляющихся в столицу Империи… зачем? Спасать Императора? Не давать радикалам–левакам забавляться с историей России? Знать бы ещё… пока единственное, что у них было — подозрения Каретникова, мимолётная встреча Ольги с Геннадием где–то на набережной Фонтанки, да пара слов, мимоходом подслушанных Яшей…

Ольга, кстати, тоже оставалась: как ни протестовала девушка, требуя от своего лейтенанта справедливости, Каретников оказался непреклонен. Спорить с ним Ольга побаивалась, а потому на её хрупкие плечи легла забота по переправке через портал изрядных запасов медицинского оборудования и медикаментов. Часть всех этих сокровищ были заранее собраны Каретниковым и заскладированы у себя дома, другие — только заказаны и ожидались доставкой. Предположив, что ситуация в Петербурге может обернуться как угодно, Каретников задался целью перебросить на «ту сторону» всё необходимое не просто для оказания первой помощи, но и для того, чтобы спасти, скажем, тяжело раненого. Кто его знает, чем обернутся все эти игрища в бомбистов — а ведь из Петербурга раненого на Гороховскую, к порталу, враз не доставишь. А если этим раненым будет Государь Император Всероссийский? В–общем, некоторую часть медицинского оборудования Каретников увозил с собой, в Петербург; остальное же предстояло перекинуть через портал и обеспечить надёжное хранение — подальше от любых случайностей. Доктор выдал Ольге и Роману подробнейшие инструкции — благо девушка имела всё же образование операционной сестры и в вопросе разбиралась. Далее — ей предстояло сформировать из доставленного имущества несколько разноплановых комплектов, упаковать их надлежащим образом — и быть готовой отбыть в Петербург по первому же вызову Каретникова.

Вопрос с хранением доставленного из будущего добра был решён основательно. Кое–что (в–основном, вещи, которые могли пригодиться в любой момент) были попрятаны на Гороховской, в мастерской Олега Ивановича, кое–что — в клубе у Корфа. Но основная масса сразу из портала отправлялась на ломовике в Фанагорийские казармы — Корф договорился в подполковником Фефёловым насчёт небольшого помещения поблизости от оружейной комнаты; подполковник даже, в качестве особой любезности, позволил опечатать склад и выставил возле него караул.

Фефёлов чем дальше, тем больше втягивался в их дела; основной причиной стали, конечно, занятия гимназического «кружка разведчиков», которые раз в неделю проводились на батальонном плацу; однако же и Ромка, выполняя обещание данное еще летом, нет–нет да и проводил в казармах занятия по рукопашному бою для самого подполковника и особо отобранных им солдат. А уж после того, как Корф с Фефёловым сумели заказать в Туле, в небольшой частной оружейной мастерской несколько «воздушных штуцеров» на основе недорогой пневматической винтовки Генри Куакенбуша, заказанной из Германии и помпового маркера, Ромка, Ваня и барон вообще стали бывать в Фанагорийских казармах чуть ли не через день. Первые образцы «тульской воздушки никуда не годились — клапаны безбожно травили, механизм подачи сминал не то что капризные латексные патроны, но и пейнтбольные шары. Но — дело потихоньку двигался и Фефёлов всерьез надеялся к весне получить первые образцы работоспособного маркера уже своей конструкции.

— Пап, а мне точно с вами никак нельзя? — подал голос Иван. Он уже понял, что уговорить отца не удастся — но сдаваться не собирался.

— Точно. — вздохнул Олег Иванович. — У него и самого душа не лежала оставлять сына в Москве: если вдуматься, эти шесть сотен вёрст Николаевской железной дороги разделят их так основательно, как не разделяло еще ни одно препятствие — или расстояние, — за последние… много лет. Даже когда Ванька уезжал к матери, в Америку, в любой момент можно было набрать номер или выйти в Интернет и поговорить. Да и расстояние через океан оказывалось, на поверку, куда меньше чем эти километры между Москвой и Петербургом — реактивные самолёты и правда сделали мир совсем маленьким.

— Ну куда ты с нами поедешь? А учёба? Здесь ты хоть вид делаешь, что учишься, а там… — и Олег Иванович безнадёжно махнул рукой. Нет, ну в самом деле, сколько можно? И он дал себе слово — по приезде из Питера непременно закрутить гайки и потребовать от нерадивого отпрыска посещать школу… хоть иногда.

— Опять же — а Ольге Георгиевне кто поможет? Им с Романом что, вдвоём на себе всё это таскать через портал? А с Гороховской перебросить в казармы, к Фефёлову и к Корфу? Это кто, Пушкин будет делать? Ну и наше барахло тоже надо бы отвезти — а то мало ли что…

Кроме медицинского скарба Каретникова и неизбежных велосипедных запчастей, которые Олегу Ивановичу приходилось доставлять из будущего во всё растущих количествах, с некоторых пор появилась новый предмет забот. Олег Иванович буквально забил квартиру на Гороховской компьютерным железом и разного рода сопутствующими комплектующими. Системные блоки, ноутбуки, роутеры, принтеры, штабеля коробок с картриджами и аккумуляторами, компактные бензиновые генераторы, бухты проводов и кабелей, переключатели, сетевые фильтры, пластины солнечных батарей… отдельно, в крепком, немецкой работы несгораемом шкафу стопочкой лежали жёсткие диски с копиями разнообразнейших баз данных — Семёнов и Каретников гребли всё, до чего могли дотянуться, включая сканированные копии подшивок газет, специальной литературы, карт… да мало ли чего ещё! И диски — с программами, литературой, фильмами.. сотни плоских коробочек высились пирамидами, загромождая половину специально отведённой под склад комнаты. Рядом высились и штабеля книг — обычных, на бумаге; не было еще ни одного раза, чтобы кто–нибудь из них перешёл на эту сторону без пачки книг или компьютерных дисков.

Причём ни сам Олег Иванович ни его друг доктор не могли толком сказать, зачем это всё делается; чтобы заставить выжать максимум из запасённого железа и софта требовался либо квалифицированный компьютерщик, либо прорва времени — а лучше и то и другое. И когда на горизонте отчётливо забрезжила война с радикалами «Бригады Прямого Действия», накопленные сокровища решено было обезопасить — и более подходящего места, чем Фанагорийские казармы, пока, увы, не нашлось. И вот теперь, собираясь в Санкт Петербург, Олег Иванович взял с сына страшную клятву — не затягивая дело ни на единый день, заняться переброской всех этих сокровищ в расположение батальона Фефёлова. Там–то, во всяком случае, никто до этого добра не дотянется… наверное.

— Ну да, таскать.. — продолжал ныть Ванька. А Яша, вон, требует, чтобы мы с его бандитами возились…. И школа еще…. и Ромке помочь надо. Когда я один всё успею?

— О школе, значит, вспомнил? — немедленно прицепился Олег Иванович. — Что–то сомнительно мне, что ты там хоть раз побываешь, пока мы в Питере. Смотри, специально Макару скажу, чтобы он на этот раз никаких липовых справок не выписывал, изволь успевать!

— Да когда ж я успею? — в ужасе заорал Иван. — В сутках, между прочим, всего двадцать четыре часа, а мне ведь ещё и спать когда–нибудь надо!

— После победы выспишься. — ответил отец. — В смысле — вот разберемся с этими хулиганстерами в Питере, приедем — и спи себе, с колько хочешь — после школы, разумеется. И учти, я в ЭлЖуре проверю, сколько ты напрогуливал. И за каждый пропущенный неправедно день — будешь на целый день лишаться доступа к порталу. Шарики отберу — и всё, как миленький дома посидишь…

— Ваня угрюмо кивнул — но в душе он ликовал. Угроза, хоть и звучала достаточно грозно, на деле таковой не являлась. Во первых, высокое искусство получения медицинских справок в районной поликлинике было освоено им давно и в полном объеме, а во вторых — Николка, конечно, не даст пропасть товарищу. Навестит в двадцать первом веке и поделится, конечно, с несчастным бусинкой…. Ваня точно знал, что у него еще парочка заначена. Но — виду, кончено, не подал и лишь горестно вздохнул — что, мол, поделаешь, приходится подчиняться насилию…

— Пап, а вы правда с Евсеиным научились порталы закрывать? — Иван перевел разговор на другую тему. — Здорово! Расскажете, как?

— Да расскажу, куда от тебя деться. — кивнул примирительно отец. — А то ведь не отстанешь. На самом деле он испытывал почти физический дискомфорт, оказываясь перед необходимостью как–то ограничивать сына, или, тем более, угрожать ему наказанием. В самом деле — после недавнего вояжа в Сирию, после всего, что им довелось пережить, ему куда проще было относиться к Ивану, как в взрослому человеку и равноправному партнёру. Ну, почти равноправному…

— На самом деле, всё проще простого. Вот, смотри! — и он, придвинув к себе листок бумаги, принялся набрасывать незамысловатую схему. — При открытии первого портала Евсеин использовал пять бусинок. Значит, для того, чтобы закрыть его, тоже нужно пять. Располагаем их вот по такой схеме…

* * *

Ну вот мне счастье! Папочка, значит, со своими друзьями отправляются в Питер, отлавливать террористов, а я — сиди в Москве, как дурак, таскай коробки да командуй Яшиными малолетними преступниками? Очаровательная перспектива! И не надо мне боевых песен о том, что наблюдение за бригадовцами тут, в Москве — это тоже борьба, тоже общее и нужное дело! Да будь оно так важно — разве ж отправились бы все наши взрослые скопом в Питер? Да ни за что. Кто–нибудь да остался бы. А что Ромка тут оставили — ну так не доверяют нам, как же — дети. Как же мне это надоело, кто бы знал…

Тем не менее — спорить больше было не о чем. Завтра паровозик скажет «ту–ту» и унесет всех шестерых с Николаевского вокзала в столицу Российской Империи. Почему шестерых? Ну как же — Отец, дядя Макар, Яша (куда же без нашего великого сыщика), Никонов и Корф со своим Порфирьичем. Короче — из посвящённых в Москве остались мы с Николкой, Ромка да Ольга.

Вот уж кто рассвирепел, когда выяснилось, что её тоже не берут! Я так думаю, господину лейтенанту теперь нескоро удастся установить мир в семье. А может и передумает он и найдёт супругу посговорчивее и поспокойнее?

Ладно–ладно, это я шучу. В конце концов, Ольга — наш человек, толковый, хотя и совершенно отмороженный. Рядом с ней её брат выглядит прямо–таки образцом рассудительности — даром, что вчерашний дембель. Сдаётся мне, что Корф потому и оставил Ромку в Москве, что рассчитывал, что он как–то сможет, пр случае, урезонить буйную сестричку. Между нами говоря — зря рассчитывал; Ромка на правах младшего брата у Ольги ходит на коротком поводке. Или, может, общение с бароном на него благотворно повлияло? Не верится; семейные узы — это, знаете ли, штука крепчайшая…

В–общем, чую — ждут нас тут весёлые времена. Одна радость — скоро святочный бал в гимназии у девчонок, и мы с Николкой туда приглашены. Вот уж не думал, что смогут так пристраститься к этим местным аналогам дискотек; однако ж — нате вам. Как вспомню Маринку с Варей — с этими из забавными косами бубликом на затылках… почему–то сложных причёсок девушкам здесь не положено носить — особенно если волосы были густые и длинные. Поверх косы, на затылке — обычно большой черный бант; на бал или, скажем, в театр, надевают белый. Кисейные барышни, да и только.

Кстати, только здесь я узнал, что значит это знакомое всем словосочетание. Оказывается, выходное, бальное платье молодым незнатным и не слишком богатым девицам принято шить из белой кисеи. А что? И недорого и нарядно, если к тому же с большим белым бантом, белые туфельки и чулки. Эдакая воздушная конструкция, как на пирожном безе. По талии девчонки завязывают широкие белые ленты спине — большим бантом. Руки открыты — перчаток девчонкам тоже не полагается, это привилегия дам постарше…

Однако — что это я всё о бантах и балах? Может Николка прав, и я на самом деле влюбился? А это стрёмно — дел–то невпроворот, расслабляться сейчас никак не стоит…

* * *

— Ну вот, парни, мы и пришли. — сказал Дрон. Компания стояла напротив высокого, богато отделанного лепниной пятиэтажного дома. Вдоль всего фасада, над окнами третьего этажа тянулась надпись: «Б. К. Фингер. Оптово–розничный склад мужского, дамского, детского, форменного платья». Этажом ниже располагались вывески поскромнее; над тремя центральными окнами скромно значилось: «Общество взаимного кредита в гор. Москве».

— Вот тут, значит оно и было. В ноль шестом году двадцатого века.

— Так сейчас, вроде, восемьдесят шестой, девятнадцатого века, разве нет? — поинтересовался один из слушателей. — То есть не было еще ничего?

— У нас — уже «чего». — терпеливо объяснил лектор. Очень хотелось заехать умнику по зубам. — Я же вам говорил, бляха–муха — это типа разные миры, что у нас было — то здесь не факт что случится.

— Да ни хрена. — хихикнул третий, здоровенный парень, щека которого была украшена кривым шрамом. — Если мы эту хавиру трясанём, хрен её снова кто–нибудь чистить будет. А если будут — то уже не так, а как–нибудь по другому…

— Так, захлопнули хлеборезки и все слухаем! — устал от дискуссии Дрон. — Дело было так, значит… — и он порылся в блокноте, заранее извлечённом из кармана студенческого сюртука. Сюртук сидел на хозяине не слишком–то гармонично — простоватое, грубое лицо и атлетическая фигура Дрона мало гармонировала с образом московского студента.

— Седьмого мая, часов в шесть вечера, местный офисный планктон, — и Дрон кивнул на вывеску «Общества взаимного кредита», — закончили работать и стали подбивать бабки — ну там кэш считать, бумажки по сейфам раскладывать, то–сё…

— Дикий народ, — пробормотал давешний здоровяк. — Горбатятся, понимаешь, без компов, как папы Карлы…

— Рот закрыл? — дружески напомнил Дрон. — Короче, пока они там кувыркались, через парадный вход зашли десятка полтора гопников с маузерами и принялись орать: «Ни с места, во имя революции!» Хомячки, натурально, сообразили, что это не налёт а экспроприация, и их сейчас будут валить, как кровавых приспешников капитала. Тем более, гости прицепили к пуговицам пальто жестяные коробочки на бечёвках, и заявили, что там бомбы.

— Что, правда на бечёвках? — восхитился ещё один спутник Дрона, невысокий, жилистый малый с крупными кистями рук. — Ну, ваще, цирк! А там, небось, бумага туалетная, на шару козлов взяли, так?

— Хренак! — отозвался докладчик. — Эти ребята не лохи были, а эсеры–максималисты, они вообще без бомбы в сортир не ходили! Так что в жестянках был самый натуральный гремучий студень — потом, когда они с кассой свалили, эти коробочки вскрыли и убедились.

— Не стали, значит, взрывать. — заметил здоровяк. — Пожалели. А может мокруху на себя лишнюю брать не захотели…

— Тоже вариант — согласился Дрон. — В–общем, ребята взяли в кассовом зале 5 штук рыжьём и еще восемьсот семьдесят шесть — пачками банкнот. Там еще была валюта и какие–то облигации, но их эсеры трогать нес тали — побрезговали.

— Лохи, хоть и максималисты. — отрезал жилистый. — Да такие бумаги куда круче налика потянут — если не на предъявителя.

— Точно. — кивнул Дрон. — Так что мы с вами такими лохами не будем. И торопиться тоже не стоит: если эти гопники за пять минут почти лям взяли — то сколько мы прихватим, если покопаемся там минут двадцать, да еще и будем знать, что искать?

— А они что, не знали? — удивился здоровяк. — Так и брали кассу без наводки?

— Да знали, вроде. Но не точно — слышали, что в банк привезли много налика, а сколько и где лежит — не знали. Ну мы–то так не лажанёмся…

— А с чего? — спросил жилистый. — У нас ваще типа наводчиков нет. Даже таких. Или в инете типа прописано, когда и что сюда привезут?

— Ни хрена там не прописано. — покачал головой Дрон. — Но это не проблема — Витька им в кассовый зал и микрофончики всадит и видеокамеру. Они ж, считай, в каменном веке живут, насчёт прослушки вообще не в курсах. Делов–то на пять минут: зайдёт заранее под видом клиента, а мы малёха попозже поднимем какой ни то кипеш у дверей; вот он и сработает, пока планктон суетиться будет. Заодно проверим, насколько тут охрана шустрая…

— Они на этих купюрах, в итоге, чуть не погорели. — продолжал Дрон. — Эти банкиры ушлыми ребятами оказались; номера заранее переписали. А один из налётчиков, — Беленцов фамилия, погоняло — Казак, — скрысятничал, обул братков на двести тридцать косарей и свалил с ними за бугор, в Швейцарию. Там на радостях стал бурагозить, зеркала по кабакам бить — ну, его местные копы повязали и выдали в Россию. А там он уже в тюремной больничке и ласты склеил…

— Да, с номерами — это конкретное попадалово. — согласился четвертый слушатель, плотный, решительного вида, огненно–рыжий парень лет двадцати пяти. — И с жучками это вы круто придумали. Но — маловато будет: кто ж о серьёзных делах в кассовом зале базары ведет? А в кабинеты не пробраться.

— Дело говоришь. — кивнул Дрон. — А потому, пока задача будет другая — с помощью камер вычисляем хомячка среднего ранга — чтобы при делах, но не из центровых, — выпасаем и берём кого–нибудь из семьи. Ну а там — сам нам всё расскажет, если не хочет получать посылочки с ушами….

— А что, сработать может. — одобрил рыжий крепыш. — Они тут к такому беспределу не привычные, как я читал. Враз сломается…

— Ты меньше читай а больше учи матчасть. — посоветовал Дрон. У кого вчера три осечки было? То–то… ну ладно, пошли, нечего тут маячить…

И вся компания неспешным шагом отправилась в сторону Никольской.

* * *

— Ну что, пришли, Болдоха? —

— Да вроде как здеся, Федот Акимыч. — ответил спрошенный — низенький, скрюченный человечек. Он стоял по щиколотку в смрадной жиже, опираясь на коротенькую — так, чтобы ловчее было ходить полусогнутым — клюку. Иначе здесь было нельзя: попробуй, походи согнувшись в три погибели — враз спину сведет. А с клюкой очень даже легко; да и дорогу перед собой ощупать можно, если приведется.

В руках Болдоха держал масляный фонарь; тусклый оранжевый свет его ровно высвечивал осклизлую кирпичную кладку, сводом смыкавшуюся над головами.

Спутник Болдохи был — с первого взгляда ясно! — непривычен к поземным галереям канализационных стоков. Всё время нервно озирался по сторонам; часто, без нужды облизывал губы. В руке его плясал здоровенный револьвер того типа, каким вооружают полицейских. Лампу, родную сестру той, что была у Болдохи, он нёс неловко — огонёк её то и дело мигал, и даже уже гас раза три, с тех пор, как подельники спустились под землю.

— А Гундявый, значицца, говорил, что туточки тех людишек видал? — уточнил тот, кого называли Федотом Акимычем. — И тюки какие–то они тащили, так, Болдоха?

— Так и есть, Федот Акимыч, всё, как вы говорите. — уважительно подтвердил скрюченный. — В пятый счёт Гундявый сюды, значить, спускается — и кажинный раз тех людишек видит. Ну, можа и не кажинный, ему соврать — что под ноги плюнуть; но раза два видел, это уж к бабке не ходи. И всякий раз с огроменными такими тюками на плечах. Вот Гундявый и подумал — а чавой–то они сюда таскают?

— Правильно подумал Гундявый. — одобрил Федот Акимыч. — Потому как нету такого уговору — чтобы нам не обсказавши, здеся что попало тырить. Все знают — энти места за ватагой Коли Солёного, а кому не нравится — пожалте в Москву–реку купаться с гирькой на шее, али с ножиком в ливере. Непорядок это — ежели всякий портяночник будет шляться с хабаром где захочет…

Вот–вот, он и двинул до меня сразу. — угодливо закивал Болдоха. Видно было, что он до смерти боится и сильно уважает своего собеседника. — Прибежал, значить, обсказал, всё, как есть, и прсит — «ты уж, кум, передай мои слова Фёдоту Акимычу, он человек справедливый, всё, как надо порешает и обо мне, сиром, не забудет, ежели что…»

— А что ж он сам–то не пошёл с нами, коли так расстарался? Вот бы и вывел, где тех людишек повстречал…

— Так сгинул он, Федот Акимыч! Как есть, сгинул, еще в запрошлый день. «пойду, говорит, ишшо пригляжусь, можа прознаю, куды те убогие мешки свои тырят…» И с тех пор — ни слуху ни духу. Ну, я подождал–подождал, да и к вам…

— А неча ждать было. — недовольно заметил Фёдот Акимыч. — Надо было сразу идтить — глядишь, и выручили бы заодно твоего Гундявого. А теперя — поди сыщи, где его крысы схарчили… ладно, ступай вперед, что стал? — и он подтолкнул Болдоху рукояткой револьвера.

Некоторое время шли молча; отсветы масляных ламп всё так же тускло высвечивали стены да редкие развилки; под ногами то плескала мерзкая застойная жижа, то чавкал ил, то скрипели уложенные кое–де полусгнившие дощатые мостки. В таких местах Болдоха останавливался и внимательно ощупывал жижу вокруг мостков клюкой, а потом бережно, не всем весом сразу, ступал на доски; под мостками мог оказаться заполненный илом провал, из которого — случись туда провалиться неосторожному, — нипочём не выберешься. Среди обитателей подземелья ходили слухи о том, что такие провалы нарочно охотятся за неосторожными, поглощая их. подобно ненасытны пастям, и шахты их, выложенные тёсанным гранитом ещё во времена Иоанна Грозного, до половины наполнены сгнившими скелетами жертв….

Внезапно Болдоха остановился и повыше поднял лампу.

— Чой–та, Федот Акимыч? — прошептал он. — Вон, гляньте, впереди, светится…

Спутник его пригляделся. И правда — тоннель на уровне пояса пересекала тоненькая изумрудно–зеленая ниточка; скорее даже не ниточка, а острый, волосяной толщины лучик света. Со дна тоннеля поднимались испарения, и, пронзая их, изумрудная нить становилась то тусклее, то вспыхивала так ярко, что казалось — сунь под нее ладонь, и зелёная игла насквозь прожжёт человеческую плоть.

— Экая невидаль… — сипло ответил Болдохе спутник. — Я про такое и не слыхал. Нуко–ся, пошшупай …

Болдоха опасливо ткнул в светящуюся нитку клюкой. Она тут же прервалась -, лучик выходивший из правой стены, против ожиданий вовсе не прожёг деревяшку, зато на ней появилась ослепительно сияющая изумрудная точка. Болдоха убрал клюку — и нить немедленно засияла во всю длину, перегораживая коридор.

— Диво! — Фёдот Акимыч почесал ха ухом стволом револьвера. — Ты вот что, Болдоха… давай–ка, подлезь под энтой ниткой. Да смотри, не задень, а то мало ли что…

Болдоха согласно кивнул и завозился, норовя скрючиться еще больше и подлезть под зелёную невидаль. Плеск жижи заглушил тоненькое шипение, раздавшееся в тоннеле.

Ниточка будто бы стала ярче — в неё вплывали клубы то ли дыма, то ли пара. Мужик с револьвером закашлялся.

— Чёй–та дым какой, слышь, Болдоха… пошли–ка назад, ну его…

Поздно. Тоннель стремительно заполнялся дымом; в его клубах стремительно потускнел и свет изумрудной нити и оранжевое пламя масляных фонарей. Оба пришельца зашлись в разрывающем лёгкие кашле; Фёдот Акимыч выронил лампу, револьвер, и повалился на дно тоннеля, в хлюпающую мерзость, пытаясь схватиться за стены скрюченными пальцами.

Болдоха выл, захлёбываясь вперемешку с воем, кашлем, но ухитрялся как–то не уронить лампу — всё же привычка беречь свет, единственный залог выживания под землёй, давала о себе знать. Но дышать было нечем — и вой постепенно переходил в сипение. Едкий дым вытеснил из тоннеля воздух, раздирал зудом глаза, тысячей огненных лезвий вонзался в лёгкие…

— Болдоха… помоги.. помираю.. дышать… — просипел из последних сил вожак с головой погрузился в смрадную жижу. Секунду спустя погас и последний фонарь — Болдоха сдался, выиграв у неумолимой судьбы всего несколько лишних мгновений жизни. Тишина и мрак окурали коридор, и лишь тонюсенькая изумрудная нить лазерного луча продолжала пронзать облака дыма сигнальной шашки, заполнившие тоннель на всём его протяжении.

Прошли неразличимые минуты — а может часы? С дальней стороны — противоположной той, откуда явились покойные ныне разбойнички, — возникли два столба белого света, мутного в клубах дыма. Затем из подсвеченной белёсой мути появились две неуклюжие в костюмах химзащиты фигуры; мощный налобник украшал каску первого, стеклянные треугольные зенки противогазов пялились на тела. В руках у того, что с налобником, был обрез двустволки, другой водил перед собой автоматом с примотанным под стволом тактическим фонарём.

Тот, что был с обрезом, подошёл к телам и потыкал их ногой в резиновом бахиле. Что–то неразборчиво прогудел спутнику — и тот, перекинув автомат за спину (луч фонаря упёрся в жижу на дне) схватил тело Болдохи за ногу. Вдвоём они оттащили труп к притаившемуся в десятке шагов провалу, прикрутили к нему проволокой булыжник — небольшая кучка их была запасливо сложена на выступе стены возле провала, — и спустили в сыто чавкнувшую бездну. Потом вернулись за вторым и повторили процесс. Первая из фигур в химзащите поковырялась в стене напротив лазерного датчика, чем–то металлически щелкнула; в руках у неё появился длинный цилиндрический баллон, который и занял место в скрытой от глаз нише в кирпичной кладки. Второй точно такой же баллон, видимо, использованный, булькнул в провал вслед за трупами.

Двое постояли над провалом, потом повернулись и отправились обратно — откуда пришли. Воздух в тоннеле постепенно очищался — неощутимые сквозняки постепенно вытягивали наружу дым. Мрак и тишина снова вступили в свои права, и только зелёная светящаяся ниточка осталась на своём месте — до следующих незваных гостей…

 

Глава шестая

Читателям памятны, наверное, мои статьи о подземной клоаке под Москвой – наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и дело это было поручено моему знакомому инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили не раз на зимние волчьи охоты. Работы эти были закончены к прошлому, 1886–му году; во время работ я повторно спускался в Неглинку возле Малого театра, где канал поворачивает, и его русло было так забито разной дрянью, что вода едва проходила сверху узкой струйкой: это и была главная причина наводнений.

Однако же Бог, как говорится, троицу любит; вот и пришлось мне в третий раз посетить подземный лабиринт Москвы. Причина на этот раз оказалась не столь прозаическая: последние недели две по городу поползли жуткие слухи о пропавших в клоаке людях; московские обыватели называют что пол–сотни, а кто и сотню сгинувших; в Охотном же ряду вам запросто расскажут о «тыщщах» людей, пропавших во тьме подземелья. Так или иначе, городские власти пока не чешутся, вот и приходится мне, как признанному газетами знатоку московской клоаки, браться за это во всех смыслах грязное дело…

Непросто оказалось найти двух смельчаков, готовых сопровождать меня в этой отчаянной вылазке. Одним из них стал мой прежний отчаянный спутник, бывший беспаспортный водопроводчик Федя; после выхода первой статьи инженер Левачёв принял Федю на работу, и вот теперь он, услышав о моих планах спускаться вновь под землю, охотно вызвался сопровождать. Вторым стал городовой, и поныне состоящий на службе; с год назад ему пришлось вместе с известным всей Москве хитровским «султаном» Рудниковым преследовать беглых каторжных в подземных лазах Хитрова рынка. Там он так хорошо показал себя, что теперь, когда встал вопрос о решительном и храбром спутнике, мне, не колеблясь, указали на него. Памятуя о страшных слухах, я и сам вооружился, прихватив кроме своеобычного кастета, еще и карманный револьвер бельгийской системы.

И вот в ясный январский день мы, расковыряв смерзшийся снег, подняли железную решетку спускного колодца на Ильинке и опустили туда лестницу. Из отверстия валил зловонный пар; столб его сразу же сделался видимым на морозном воздухе. Прохожие с удивлением оглядывались на нас и, почуяв гадкое амбре клоаки, кривились и старались поскорее миновать это место. Федя–водопроводчик полез первый; отверстие, и без того узкое, было ещё теснее из–за образовавшейся грязнейшей наледи. Поняв что я, человек грузный, широкий в плечах, могу не пройти в лаз, Федя принялся обкалывать наледь короткой пешнёй. Закончив он спустился; послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа:

— Лезь, что ли!

Я подтянул выше охотничьи сапоги, застегнул на все пуговицы кожаный пиджак — амуниция, с успехом опробованная в двух предыдущих вылазках в клоаку, — и стал спускаться. Приходилось крепко хвататься за ступеньки лестницы, и даже сквозь плотные перчатки они сильно холодили руки. Под землей же оказалось неожиданно теплее, чем на свежем воздухе; Федя пояснил, что это из–за испарений, поднимающихся от гниющих стоков. Кое–где на стенах колодца повыше, пятна влаги и потёки были подёрнуты ледяной коркой; однако других признаков зимы я не заметил, мгновенно вспотев в своей тёплой кожаной амуниции.

С каждым шагом вниз зловоние становилось все сильнее и сильнее. Мне, привычному уже к вылазкам в подземную Москву, становилось порой жутко. Внизу послышались шум воды и хлюпанье. Я посмотрел наверх. Видны были только четырехугольник голубого, яркого морозного неба и лицо рабочего, державшего лестницу. Несмотря на то, что бельё пропитал пот, и меня тут же пробил озноб.

Наконец я спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о носок сапога заплескалась струя воды.

— Опускайся смелей; становись, неглубоко тутот–ка, — глухо, замогильным голосом произнёс Федя.

Я встал на дно, и холодная сырость проникла сквозь сапоги.

Федя принялся зажигать лампу; я, памятуя о том, что в прошлый раз ему пришлось долго возиться с отсыревшими спичками, подал спутнику свои, в медном коробке с плотно притёртой крышкой, через которую не проникала ни влага, ни вода. В этот момент сверху задвинули крышку люка, и нас охватил мрак. Я почувствовал, что стою как бы один в этом наглухо запечатанном склепе — по колено в бурлящей воде. А где–то там, может быть, в десятке шагов, за поворотом, таится загадочное нечто, и впрямь поглощающее неосторожных, рискнувших спуститься в подземелье….

Я поводил над собой рукой, нащупал мокрый, холодный, пупырчатый, покрытый слизью кирпичный свод и нервно отдернул руку… рядом вспыхнул свет — Федя наконец–то сумел разжечь лампу и мы двинулись вперед. Федя нес перед собой лампочку в пять рожков, но эти яркие во всяком другом месте огоньки здесь казались красными звездочками без лучей, ничего почти не освещавшими, не могшими пробить и пары футов этого мрака. Мы пошли вперед по неглубокой воде; водопадов, стоков с улиц, как во время моего прошлого путешествия, не было — по случаю зимнего времени вода от подтаявшего снега лишь кое–где капала из решеток. Света, ранее проникавшего снаружи, теперь почти не было — Федя пояснил, что большая часть решёток забита наледями вроде той, какую нам пришлось преодолевать при спуске…

Грохота экипажей по мостовой, так напугавшего меня в первый раз, тоже не было — порой сверху раздавалось что–то вроде протяжного шороха — это проезжали сани и извозчичьи повозки на полозьях. Потом исчезли и эти звуки, тоннель стал уходить вниз. Федя повернулся к нам (городовой с насторожённым видом следовал за мной): — Из под улицы уходим; сейчас те самые места и будут, осторожнее бы надо…

Мы долго шли, местами погружаясь в глубокую тину или непролазную, зловонную жидкую грязь, местами наклоняясь, так как заносы были настолько высоки, что невозможно было идти прямо — приходилось нагибаться, и все же при этом я доставал головой и плечами свод. Ноги вязли в иле, натыкаясь иногда на что–то плотное. Все это заплыло жидкой грязью, рассмотреть нельзя было, да и не о того мне было.

Федя снова остановился и тихо ойкнул. Я просунулся, чтобы увидеть, что его испугало, и разглядел в прыгающем по стенам свете его лампы (Федю отчётливо трясло) ужасное зрелище — в круглом бассейне, образованном на скрещении двух тоннелей, плавал раздутый мертвец; поверх жижи, на другую сторону вели деревянные мостки, и ноги утопленника виднелись как раз из–под их досок.

Федя не выдержал:

— Верно говорят — люди тут пропадают, нехорошее место, проклятое. А энтот–то убиенный, недавно, видать, бултыхается — вон ещё и не сгнил совсем. Чуть не вчера его кончили, и, наверное, прямо здеся….

Я попробовал ногой грязь возле мостков. Она была тут особенно густа, и что–то все время скользило под ногами. Об этом боязно было думать.

Городовой за моей спиной нервно закопошился и я услышал щелчок взводимого курка револьвера.

— Так, господа хорошие, пойдёмте–как мы назад. — сказал мой спутник. А то неровён час и нас вот так–то… а сюда надо следователя с нарядом полиции, потому как преступление налицо…

Спорить я не стал, и мы повернули обратно, возвращаясь по своим собственным следам.

— Ну, целы? Вылазь! — загудел сверху голос.

— Давай, спускай лестницу!

Я посмотрел вверх., где сквозь железную решетку сияло голубое небо. Еще немного усилий, и нас ждут уже открытый лаз и лестница, ведущая на волю….

— Экую статейку Владимир Алексеевич тиснул — да ещё под самое Рождество! — покачал головой Олег Иванович. И ведь времени другого не нашёл, что ли?

— Э–э–э, нет, Олегыч, тут все ходы рассчитаны. — усмехнулся Каретников. — Публика — она привыкла к святочным страшилкам — вон, хоть Гоголя вспомни. А тут — классическая «городская легенда», чего лучше–то?

— Я так полагаю, раз уж дядя Гиляй полез самолично в эту вонючую дыру — то, выходит, Москва и в самом деле взбудоражена. — согласился Семёнов. — Наворотили дел господа леваки, ничего не скажешь. Любопытно, сколько народу они там на самом деле погубили?

— А кто его знает? — пожал плечами Каретников. Я так думаю — с пол–десятка, вряд ли больше. Это, конечно, если считать только водопроводчиков да подёнщиков, что канализацию чистят. О них–то городские власти наверняка спохватятся. А уж сколько бродяг да ворья хитровского — это уж одному богу ведомо. Но вряд ли так уж много — иначе шум был бы не чета нынешнему.

— А всё же эта шайка Геннадия — ребята без фантазии. Всё бы им сразу душегубствовать. Не иначе — и правда, понатыкали в тоннелях мин–ловушек, вот народишко и погибает. Нет, чтобы соорудить какую ни то страшилку — со светом да звуковыми эффектами, чтобы всякий праздный люд и дорогу туда забыл…

— Ну да, представляю себе! — хмыкнул Каретников. — «Аллигаторы–мутанты в канализации Нью—Йорка! Посреди ночи гентрансформированное радиацией чудовище выбирается наверх в трущобах Гарлема и пожирает бездомных афроамериканцев и наркодилеров. Куда сморит полиция и правозащитники? Мутагенный геноцид, развёрнутый против малообеспеченных граждан Америки! Расизм в действии!»

— Ладно, чёрт с ними, с аллигаторами. — хмыкнул Олег Иванович. — Если эти ребята такие идиоты, что и вправду не могут ничего сделать без того чтобы вот так, по идиотски, засветиться — флаг им в руки. Нам от этого ни тепло, ни холодно…

— Всё бы тебе, Олегыч, отмахнуться от проблемы! — укоризненно заметил Каретников. — Право же, ты неисправим. Вот сам подумай — а почему, собственно, они действуют так грубо?

— Так что тут гадать? — удивился Олег Иванович. — Обычное дело — считают предков за идиотов и папуасов: уверены, что пара технических штучек позволит справиться с чем угодно…

— Не согласен. — покачал головой доктор. — По моему дело в том, что они собрались устроить какую–то грандиозную гадость, причём, в самое ближайшее время. И рассчитывают, что после неё властям будет не до аллигаторов и пропавших бомжей.

— Это ты о цареубийстве? — спросил Семёнов. — Оно, конечно, шума будет много; но только при чём здесь Москва? И вообще — что им сейчас такого там, под землёй скрывать, что понадобилось идти на такие крайние меры?

— Сам гадаю. По логике вещей — либо подземный склад, либо постоянные переброски крупных партий каких–то грузов. Первое — полнейший вздор; куда проще найти помещение для хранения наверху и там спокойненько все держать. Под землёй — и сыро, и опасно. Нет, это не годится. А вот второе — вполне вариант; если у них там раза два–три в день народ с рюкзаками шастает, то в периметре безопасности необходимость как раз имеется.

— Причем — долго это продолжаться не может. — подхватил Олег Иванович. — Читают же они газеты? Да и без газет должны понимать, чо рано или поздно — причем, скорее, рано, — пропавшими заинтересуются и начнут копать всерьёз. Портала они, конечно, не найдут, хоть с войсками тоннели прочёсывай, а вот кислород перекроют — и надолго.

— Вывод — они затеяли что–то в самое ближайшее время. Месяц, не больше. — согласился доктор. — Я об этот и говорю. Вопрос — что?

— По моему, тут вопроса как раз и нет. Планируют цареубийство здесь, в Питере — вот и перебрасывают снаряжение.

— Не клеится. — ответил доктор. — ну не клеится, хоть ты тресни! — Сам знаешь, не хуже меня — Геннадий с этим поляком, Радзиевичем, ведут самую обыкновенную слежку. Торчат на улицах, устанавливают графики движения царского кортежа. Не зря же они этого, третьего — Виктора, — из Москвы выписали? Судя по всему, пан Радзиевич собирает информацию с помощью господ народовольцев, а Виктор с Геннадием занимаются более продвинутыми методами слежки — вон, и на Фонтанке, и на Дворцовой по три камеры понатыкали. И это только те, что мы знаем — а сколько их еще?

— И что тут не клеится? — не понял Олег Иванович. — Нормальная подготовительная работа перед акцией, изучают местность…

— А то не клеится, — назидательно произнёс Каретников, — что если они планируют масштабную операцию, — а иначе, зачем им переправлять из будущего такие объемы грузов? — то наверняка задействуют в ней уйму народу. Вот ты подумай — мы все сошлись на том, что умник Гена решил приурочить свою вылазку к первому марта, так?

— Ну, так. — согласился Семёнов. — но я не понимаю…

— А раз так — то времени у него осталось всего ничего: месяц с небольшим. Даже наши бестолковые радикалы не решатся действовать на шармака, тем более, большой ударной группой, верно?

Олег Иванович кивнул.

— А раз так — то им надо знакомить с местностью исполнителей! — уверенно заявил Каретников! — Барон вот со мной согласен — если бы они планировали удар большой группой, то уже сейчас по одному–два водили бы будущих боевиков по возможным местам акции и знакомили бы с обстановкой. А мы этого не наблюдаем.

— Может, обходятся компьютерными моделями? — неуверенно предположил Семёнов. — Ну, там, на основе видеозаписей, как спецназ готовят…

— Так то спецназ! А мы имеем дело в–общем, с дилетантами, с возомнившими о себе любителями. Какие там компьютерные модели, окстись… Нет, они занимаются подготовкой классического покушения в стиле разборок девяностых — фугас, снайпер там, может — выстрел из гранатомёта по царскому выезду. Но — никаких массовых нападений; уверен, и делать–то они всё будут сами, и снаряжение уже давно здесь, в Питере — вон, Яша давеча докладывал, что Виктор с кем–то из их новых приятелей, студентов, мотались на Николаевский вокзал и получили там из багажного пару неподъёмных баулов. Яша ещё убивался — говорит, было бы дело в Москве, так он непременно устроил бы, чтобы те баулы у них с возка по дороге свистнули. А здесь ни людей нужных, ни связей …

— Зря мы Якова из Москвы забрали, вот что. — заметил Олег Иванович. — Был бы сейчас там — мне было бы спокойнее. Заодно — с Владимиром Алексеевичем под землю слазил бы. Уж как парень расстраивался, что не вышло — его Гиляровский как раз перед нашим отъездом обещал с собой взять. Глядишь, под землёй и увидим бы что–нибудь полезное. Нет, как хочешь, а если ты прав, и в Москве что–то такое затевается, место Яши именно там. Мальчишки — что они смогут, случись что? Да и на Ромку, признаться, в таких делах надежды мало.

— Без Яши мы тут как без рук были бы. — не согласился Каретников. Какая разница — Москва, Питер? Талант есть талант — вон он как ловко слежку организовал! Барон — и тот его слушает беспрекословно. Нет, правильно Гиляровский говорил — у парня большое будущее…

— Кстати, о бароне. — вспомнил Олег Иванович. — Что там господин Корф о своём приятеле–жандарме рассказывал? Вроде, они с лейтенантом должны с ним сегодня встречаться?

— Да, как раз сейчас и отправились. — подтвердил Каретников. — Пару часиков подождём — всё и узнаем. Если всё, и вправду, так получится, как говорил барон — будет нашему делу серьёзное подспорье. Всё же жандармский ротмистр — фигура серьёзная, да еще из отряда, который занимается охраной государя! Он по должности просто обязан заинтересоваться.

— Вот я этого и опасаюсь. — вздохнул Олег Иванович. — А ну, как и вправду заинтересуется — и решит для начала нас спросить с пристрастием — «откуда вы, господа хорошие взялись, и от кого сих опасных сказок наслушались?»

— «…И кому успели их рассказать?» — со смешком закончил фразу Каретников. Они с Семёновым до сих пор не могли избавиться от привычки вставлять в разговор цитаты из любимых в молодости книг. Да и не старались особо, если признаться — должно же быть что–то, что напоминает человеку о его лучших годах?

— Ну, будь речь о нас с тобой, наверное, так оно и вышло бы. Но барон, я думаю, знает, что делает — всё же сколько лет он в гвардии служил? Да и ротмистра этого, вроде как с Пажеского корпуса знает…

— В–общем — посмотрим. — подытожил Олег Иванович.. — Дай бог, всё у них получится. А пока — давай–ка еще раз просмотрим последние записи…

И собеседники снова склонились над монитором. За окнами неспешно падали снежинки. Темнело; скрипел снего под полозьями возков. Ранний сумрак скатывался на столицу Российской Империи…

* * *

— Ну вот, а потом они, значицца, с этими тюками на Стромынку подались. Вот, тута написано. — Сёмка выложил бумажку с криво накарябанным адресом. — И как я их только не упустил — сам ума не приложу… — и он выразительно шмыгнул носом.

Я ухмыльнулся про себя. Яша заранее предупредил нас об этой особенности ценного работника — будучи в денежных расчётах честным до щепетильности, — копейки не украдёт, рекомендовали Семёна все, кто имел с ним дело, — малый никогда не упускал малейшей возможности выклянчить у работодателя лишний медяк — и достигал в этом деле небывалых высот.

— Упустил — значит, старался плохо. — разрушил я мечты малолетнего филера. Недаром, сдавая дела перед отъездом в Питер, Яша почти целую ночь просидел с нами в конторе, подробно растолковывая насчёт каждого агента, каждого дела, каждой папки в конторе. Наталья свет Георгиевна, или просто Наташа — курсистка, ведавшая в Яшиной конторе бумажными делами, — тоже присутствовала при разговоре. Можете обвинять меня в цинизме, свойственном нашему циничному до предела веку — а только мне тогда показалось, что Яша поглядывает на барышню как–то уж слишком по–хозяйски.

Будем честны — чем–чем, а выдающейся красотой Наталья Георгиевна явно не блещет: волосы жиденькие, пегие, платье на груди, — там, где у нормальной барышни находится эта анатомическая подробность, — висит какими–то бесформенными складками, а самой выдающейся (во всех отношениях) признаком на лице является нос. Девица явно не избалована мужским вниманием; с каждым визитом в контору я все отчётливее убеждался, что она поглядывает на своего шефа с немым обожанием. Яша был с ней неизменно любезен, от чего Наташа всякий раз таяла.

А что? В принципе — не самый плохой способ обеспечить верность. В такой конторе, как эта, секретарша неизбежно будет в курсе всех дел. Так что, Яша, пожалуй, прав, привязывая ценную сотрудницу к себе даже и такими методами. Интересно, это — следствие знакомства с детективами из нашего времени, которыми я его исправно снабжал, — или старый как мир метод?

Тем не менее, даже недолгое знакомство позволило нам оценить, что умом курсистка–делопроизводительница отличалась острым, аккуратна была до абсурда, а забыть о каком–то порученном деле похоже, не была способна в принципе. Вот и сейчас она легким покашливанием напомнила о себе:

— Так…э–э–э…. Семён, помнится, вам для этой слежки были выданы суммы в размере полтины серебром? Вот, я вижу в отчете траты на тридцать восемь копеек — извозчик семь копеек, чай в трактире с бубликами — пятнадцать, восемь — мальчишкам, ещё один пятиалтынный — дворнику… а это что — «поощрительные суммы, как обещано»?

Сёмка замялся и кивнул он на Ромку:

— Так это… вот, барин же, коли хорошо всё слажу, обещал поощрить, ежели деньги останутся…

— И они у вас, Семён, конечно, остались. — неумолимо продолжала барышня. — А потом вы тут нам заявляете, что не сумели догнать подопечных, потому что лошадь–де извозчика плоха была? А что это, Семён, за извозчик такой — чтоб от Варварки до Стромынки за семь копеек вёз?

Сёмка заёрзал на табурете и виновато понурился — он уже знал, что последует за этим вопросом. И нисколько не ошибся. Я покосился на Ромку — тот украдкой показал мне оттопыренный большой палец. Да, Яша похоже, нисколько не ошибся в выборе помощницы…

— Вы, судя по указанной в отчёте сумме, взяли не нормального извозчика, а ваньку из самых что ни на есть распоследних! — вынесла заключение обвинительница, грозно поглядывая на Сёмку поверх пенсне. Я машинально отметил, что в этот момент она стала похожа на Лису—Алису из советского фильма «Приключения Буратино» — или там лиса не носила очков? Физиономия была, во всяком случае, точно такая — остренькая, носатая и невыносимо ехидная…

— Да у него, готова спорить, и упряжь была из бечёвки! — продолжала добивать нарушителя Наталья. — Ну да, конечно, какой нормальный извозчик с казённой бляхой поедет от самой Варварки на Стромынку меньше, чем за пятиалтынный? Сколько раз Яков Моисевич при мне говорил вам, чтобы вы никогда — НИКОГДА, вы слышите? — не экономили на транспорте? Мне грустно это говорить, но вы, Семен, думали не о деле а о том, чтобы побольше были «поощрительные суммы». Хорошо же вы справились с заданием: объекты из–под наблюдения ушли, спасибо хоть потом вы проявили усердие и сумели выяснить, куда они ехали…

— Так я, Наталь Георгиевна, по номеру бляхи ихнего извозчика узнал… — радостно начал Сёмка, но, сообразив, что говорит не то, прикусил язык. Увы, поздно.

— Так значит, объекты наблюдения в отличие от вас, Семён, экономить не стали и взяли нормального извозчика? — ласково поинтересовалась барышня. — А вы решили преследовать их на деревенских розвальнях, сэкономив, таким образом, восемь копеек? Я вас правильно поняла?

Всё было ясно. Сёмка тяжко вздохнул, встал с табурета порылся в кармане и выложил на стол горсть медяков. Обвинительница сразу смягчилась.

— Идите, и надеюсь, это послужит для вас уроком. Учтите — в следующий раз…

Угроза пропала втуне — Сёмка, сам не свой от радости, что так дёшево отделался, выскочил за дверь.

— А не слишком круто? — поинтересовался я. — А то плюнет на всё и сбежит.

— Вы плохо знаете Сёмку, дорогой Иван. — ответила враз ставшая приветливой и милой Наталья. — Поверьте, лёгкая выволочка только пойдёт ему на пользу. Яков Моисеевич специально наказали мне не давать Семёну распускаться — чтобы не испортить ценный кадр…

Я мимоходом подивился, услышав такой оборот — «ценный кадр» в устах курсистки. Вроде — оборот совсем из иных времен… Однако же — с кем поведешься, от того и наберешься: Наталья, больше месяца уже работавшая (и, возможно, не только работавшая…гхм… да простят меня ревнители морали…) с Яшей наверняка нахваталась от него словечек и оборотов из детективных сериалов, которые тот потреблял в неимоверных количествах. И когда только успевал, вы мне скажите…

— Ну ладно, пёс с ним — надеюсь вы, Наташа, знаете, что делать. — проворчал Ромка. — Меня сейчас вот что волнует: если господа леваки, и вправду, устроили на Стромынке какой–то склад, то надо бы нам поинтересоваться — что они там держат?

— Стромынка, Стромынка… — задумчиво произнёс Николка. — Это ведь в Сокольниках, так? Неподалёку от Фанагорийских казарм, где мы раз в неделю занимаемся?

— Ну да. — ответил Роман. — Я деталей не помню, но, вроде бы — рукой подать. А что?

— Так так. — ухмыльнулся Николка. Есть у меня одна мысль. — Помнишь, ты мне давал почитать рассказ этого Конана Дойля «Скандал в Богемии»?

Ну да. — припомнил я. — Это про Шерлока Холмса и Ирэн Адлер — они там еще, чтобы проникнуть в дом, пожар изображают.

— Не чтобы в дом проникнуть, а чтобы узнать, где она прячет фотографию. — поправил меня Николка. — Вот я и подумал — а что если мы…

 

Глава седьмая

Дзинь! Снежок влетел в окошко, с маху высадив стекло. Снежок был не простой — в него старательно закатали твердую ледышку. Вообще — подобные вещи считались в уличных снежных баталиях недопустимыми — хочешь драки всерьез, до крови — выходи один на один или стенка на стенку, дерзай. А вот так, исподтишка, во время потешной схватки… за ледышку в снежке вполне могли и поколотить, причём и свои и чужие, без разбору — а не подличай!

Но в данном случае снежок предназначался не для того, чтобы пустить кровь недругу. Его специально и лепили для того, чтобы высадить стекло — а потому мальчишки, осыпавшие друг друга снежками перед приземистым, одноэтажным кирпичным домом на Стромынке, старательно прятали за спинами по два–три вот таких «заряженных» снаряда. И — по команде притаившегося за углом Николки вдруг все, разом, обрушили их на фасад здания.

Со стороны это, впрочем, выглядело вполне невинно — одна группа сражающихся как бы зашла своему противнику во фланг — вот и попала под сплошной кинжальный обстрел. А что при этом пострадала пара стёкол — так кто из нас не был таким вот сорванцом?

Только вот снежками на этот раз дело не ограничилось. Вслед за ними в два крайних окна влетели какие–то комки, источающие белёсый вонючий дым. Комки были непростые — Ваня с Николкой полдня экспериментировали, пропитывая тряпки и паклю купленной в аптеке селитрой, пока не получили смесь нужной концентрации — такую, чтобы тряпичная бомба не вспыхивала, и не горела даже, а ровно тлела, испуская густой дым. Ромка предложил не мудрствовать, а швырнуть в окошко пару обыкновенных дымовых гранат, но Николка решительно воспротивился; если с обычными жителями номер еще мог пройти, (мало ли какую дрянь закинут в окошко уличные сорванцы?) то с охранниками этого дома на это рассчитывать не стоило — выгоревшую дымовую шашку наверняка опознают и встревожатся, поняв, что стали объектом интереса конкурентов из совсем других времён. А там и до ответного удара недалеко — тем более, что опыт такой имелся, спросите хоть Яшу или его дядю–часовщика, Натана Ройзмана, пусть земля ему будет пухом

В–общем, залетевшие в разбитые окна дымовухи принялись, как им и полагалось, источать смрадный дым. Охранники, прибежавшие на звон разбитых стёкол, бестолково заметались — оборудуя базу в Сокольниках, Ни Дрон ни Виктор как–то не подумали ни о противогазах, ни об огнетушителях; и теперь их люди пытались на ощупь найти опасные «подарки» в клубах удушливого дыма. Впрочем, по полу шарил лишь один охранник — другие, решив видимо, что всё пропало и дом вот–вот запылает, кинулись куда–то в коридор — и вновь появились, кашляя от дыма. В руках у обоих были самые обыкновенные алюминиевые канистры по 20 литров — и они полетели в окна, в сугробы, почти что скрывавшие из виду низенький заборчик, отделявший хилый палисадник от тротуара. На улице уже суетились люди; раздавались крики «Пожар!», где–то на углу, возле матросского моста, раздалась пронзительная трель полицейского свистка; ей ответили трели поближе — дворники окрестных домов разглядели творящееся безобразие и спешили включиться во всеобщее веселье. А из окон, в клубах белёсого дыма продолжали вылетать канистры, какие–то коробки и длинные, плотно замотанные скотчем свертки. Наконец их окна грузно выпрыгнул здоровенный парень. Он огляделся по сторонам, отшвырнул на тротуар какого–то зеваку, нацелившегося на выброшенное наружу добро, смазал по уху другого, собравшегося уже лезть в окошко.

Дым из окон почти уже прекратился. Оттуда неслись теперь длинные матерные рулады, а вслед за ними вылетел слабо дымящийся чёрный комок — всё, что осталось от самодельной дымовухи.

Вылезший из окна парень замысловато выругался и принялся втаптывать комок в снег; другой его товарищ, появившийся уже из дверей, принялся выковыривать из грязных сугробов спасённое от огня имущество. Зеваки пробовали помогать, но были отогнаны прочь матерным рыком. Никто, впрочем, не обиделся — понимали, что у людей неприятности, видать, не взводе они — и нечего лезть с помощью, когда не просят! Не хотят — и не надо, была бы честь предложена. А будешь настаивать — схлопочешь в рыло, люди в своем праве…

Ваня с Николкой, обосновавшиеся за крыльцом пострадавшего дома переглянулись и принялись выбираться на мостовую — сквозь толпу, которая, как водится, уже собралась у места происшествия. Мальчики бегом припустили вниз по улице — все, что было нужно, они уже разглядели.

Мимо, по мостовой, слегка прикрытой убитым в ледяную корку снегом, прогрохотал пожарный обоз; здоровенные, откормленные битюги были белые, без отметин — Городской части. Ещё шестидесятых годов тогдашний полицмейстер, Огарёв, сам старый кавалерист, завел порядок, по которому лошади в частях подбирались по мастям.

Впереди бешено мчащегося обоза летел верховой — вестовой в медной каске и с медной трубой. На скаку он бешено дудел, разгоняя толпу — люди бросались к стенам домов, извозчики и ломовики спешно прижимали свои повозки к тротуарам. За вестовым, растянувшись на пол–квартала летели линейки и фура с насосом; суровые, усатые пожарные, сплошь — отставные солдаты; решительные лица, начищенные до леска каски, серое, железной жёсткости сукно рубах…

— Красота! — Иван проводил пожарный обоз взглядом. — Эффектно у вас пожарники катаются!

Какие они тебе пожарники? — возмутился Николка. — Они пожарные! Пожарники — это погорельцы, которые летом по домам побираются. Ходят — и рассказывают, мол «подайте, люди добрые, деревенька наша сгорела, все остались с детьми малыми, голые–босые…» Вон, Владимир Алексеевич писал — я сам прочёл в Московском листке! — что они все мошенники! Специально ездят собирать на «погорелые места» — а чтобы лучше подавали, оглобли обжигают на огне, вроде как из пожара вытащенные! Их так и зовут — «горелые оглобли».

— И что, подают? — поинтересовался Иван.

— А как же? — вздохнул Николка. — Народ у нас жалостливый к несчастненьким. И знают, что жульё, а подают; небось, не с хорошей жизни люди вот так–то побираться двинулись..

— Ну ничего в мире не меняется. — хмыкнул Иван. — У нас вот тоже по вагонам в метро и электричках всякие якобы беженцы ходят. Иные на билет домой собирают — вроде, последние деньги на вокзале украли. А чаще всего — на операцию ребенку; те вообще с собой какие–то справки носят. И тоже ведь знают все, что это жульничество — но подают…

Обоз скрылся за углом; Иван усмехнулся, представив, как Дроновы сторожа будут теперь объясняться с пожарными. Пустячок, а приятно…

— Так значит, у них там горючее? — спросил Николка. Иван уже успел объяснить товарищу, что могло быть в плоских прямоугольных баках с ручками.

— Точно. — ответил мальчик. — Бензин в канистрах. А что в коробках — не знаю.

— Может, патроны или взрывчатка? — предположил Николка? — Только больно уж они их неаккуратно швыряли…

— А что тротиловым шашкам сделается? Их даже поджигать можно — ничего не будет. Это тебе не гремучий студень, вещь проверенная…

— Ну, в свёртках–то точно ружья. — ответил Николка. — Ладно, давай поймаем извозчика — и на Варварку, в контору; наши там, небось, извелись…

* * *

Славно мы повеселились! Задумка Николки сработала на все сто; я даже не думал, что эти ребята так легко поведутся на такой боян. Хотя, если вдуматься — что им оставалось? Ирэн Адлер рисковала максимум, сгоревшей (хоть и очень дорогой ей) фотографией, а в данном случае, окажись пожар настоящим, обитатели дома могли оказаться в самой серёдке бензиново–тротилового крематория. Удовольствие ниже среднего — на их месте я тоже не стал бы рисковать.

Отсюда, кстати, еще один вывод — выброшенное из окон имущество — всё, или почти всё, накопленное в доме. ВО всяком случае — из категории взрывоопасного. Потому как, будь его там не десяток канистр а десяток тонн — то надо было бы самим в окна выкидываться и драпать, что есть мочи…

На радостях, что план сработал, я сгоряча предложил устроить второй тур марлезонского балета, а именно — поджечь подозрительный домик уже по–взрослому. А что? Наделать бутылок с коктейлем Молотова, да и забросать нахрен — ибо нефиг. К сожалению, идея моя оценена не была — мало того, я бы обвинён в терроризме, шапкозакидательстве, беспечности и ещё в десятке смертных грехов. После чего, высокое собрание, состоящее из Николки, Романа и Ольги (Наталью Георгиевну не позвали — из–за деликатности обсуждаемых вопросов), постановило: мобилизовать силы Сёмки и Ко на слежку за складом и тщательно вести учёт поступающих на Стромынку грузов — хотя бы общего их числа и внешнего вида «тары». А там видно будет. Я не спорил — видно так видно. Тем более, что других идей, кроме налёта с поджогом у меня всё равно не было.

Кстати — вот, к примеру, для чего им может горючка пригодиться. А что? Развести мыло в керосине, сахару добавить — и всё, готов эрзац–напалм! Уж кто–кто, а Дрон наверняка в курсе. Правда, на Майдане, насколько мне известно, в качестве загустителя использовали пенопласт, растворённый в ацетоне — но идея та же. А уж мыла здесь достать — ни разу не проблема…

Следующий пункт повестки дня — Вильгельм Евграфович Евсеин, во исполнение решения наконец отправлен в Берлин — поработать в тамошнем Королевском Музее. Что–то им с отцом срочно понадобилось там уточнить, касательно перевода манускрипта… Сёмка со товарищи обеспечили доставку багажа и охрану доцента на вокзале, Николка самолично проследил. Мне оставалось только завидовать — снова обошлись без меня, как и в поездке в Питер. Ну да ничего, мы и тут оттянемся.

Далее. Каторжные работы по перетаскиванию барахла через тоннель в нашу мастерскую, а оттуда по трём точкам — сюда, в контору, в казармы к Фефёлову и в клуб Корфа, — в–основном, завершены. Следующие несколько дней мадемуазель Ольга будет комплектовать медицинские наборы для доктора Каретникова — первый следует отправить уже через неделю — она сама решила отвезти его в Питер, вопреки прямому запрету доктора покидать Москву. По мне — так пусть едет; нам командиров меньше. Ромка же — малый толковый, с ним всегда можно договориться, да и подгонять да опекать без особой нужды не будет. Тем более, что он занят — сейчас, на зимних гимназических каникулах у «кружка разведчиков» обширная программа действий — это помимо сегодняшнего веселья на Стромынке. Здорово всё же, что у нас есть эти «волчата» — а иначе как бы мы сами справились? А так — ну идёт ватага гимназистов по своим делам… ну решили ни с того ни с сего в снежки поиграть.. ну выбили пару стёкол.. Чего с них взять? Хулиганье, да и только…

И объяснять ребятам ничего не потребовалось. А что? Сказали отцы–командиры — то есть Ромка и я — значит, нечего болтать и вперёд! Нет, хорошая всё же штука — скаутская дисциплина и спайка. Один только Серёжка Выбегов, Варин брат, как–то странно посмотрел, когда услышал, что за шкода нам предстоит. Ну, оно и понятно — кадет всё же, не гимназист, белая кость… но и он не стал отказываться, сработал на раз, только держись…

А пойду–ка я сейчас и устрою ПХД Яшиному — то есть нашему с Яшей, — арсеналу! Ну люблю я с огнестрельным железом возиться! Тем более, что в витрине, в конторе, пылится без толку почти десяток разномастных винтовочек и карабинов — и винтовки Генри, и армейские «Бердан №2» с продольно–скользящим затвором, и пара «лебелей», вроде папиного, только без оптики, и даже редкая револьверная винтовка «Модель 320» Смит–и–Вессона. В наше время за такое чудо можно получить на аукционе тысяч сто — и отнюдь не белорусских рублей. Я увидев это произведение искусства в лавке у Биткова, немедленно кинулся к Яше, занимать семьдесят три рубля, и теперь оружие это украшало стену над письменным столом хозяина конторы. Никелированный ствол, приклад и цевьё из редкой древесины грецкого ореха — мечта коллекционера, да и только!

Имелся в коллекции и десяток револьверов; с некоторых пор тут хранился и мой стимпанковский Галан, а с собой я предпочитал носить всё же карманный Бульдог или вообще Дерринжер. Короче, меня ожидало развлечение не на один час — неспешное, медитативное, не отвлекающее от мыслей о вечном. Разобрать, покрыть смазкой, протереть, собрать… запах ружейного сала, любовно ухоженной стали, лака… красота!

Кстати, не забыть — Николка заявил, что девчонки (это, если кто не понял, Варя с Маринкой) зовут нас на следующее воскресенье покататься на коньках на какой–то «гордеевский» каток на каток, на Чистых прудах — там, оказывается, уже год как устроено электрическое освещение. Форма одежды — соответствующая. Не исключено присутствие гимназических подруг, а потому — велено не ударить в грязь лицом.

А я, как назло, на коньки уже два года как не вставал….

* * *

— А знаешь, Русакова, я порой жалею, что живу не в пансионе. — сказала Марина, складывая книжки в папку–портфель, какие гимназистки носили вместо ранцев, принятых в мужских гимназиях. — Вот ты счастливая, хоть год, а пожила вместе с другими девочками! Весело, наверное, было?

— Да уж, весело… — Варенька скорчила недовольную мину. — Ты, Овчинникова, нашла, чему завидовать! Всё по колокольчику, всё под присмотром… за столом, и то громко не заговори — сразу бонна заметит. И хорошо, если выговором обойдётся, а то ещё стоять заставит! А уж сколько раз я без передника ходила…

— Да, в младших классах мы все были шалуньями. — вздохнула Марина. — Хорошие были деньки…

— И ничего хорошего! — фыркнула Варя, на которую, похоже, напал бес противоречия. Нам бонна как–то во втором классе заявила, что за год девочкам, жившим в пансионе, двадцать семь раз снижали балл за поведение — за «дерзкое отношение к воспитателям и подругам; а также за хладнокровный обман». Нет, ну ты подумай! Что ни скажешь — всё им дерзость!

— Да, ты у нас покорным нравом не отличаешься, Русакова. — заметила Марина. — Пожалуй, даже и почище чем в начальных классах — тогда–то мы все ещё боялись наказаний, да на старших смотрели, открыв рты, как птенцы…

— А вечерами? — продолжала Варенька, которую слова подруги и прелестях пансионной жизни, похоже, задели за живое. — Ну ни минутки, чтобы посидеть со своими мыслями, заняться чем–то, что сама хочешь. Сразу за рукоделье посадят — как же, у нас выставка благотворительная на носу, или ещё какая–нибудь пустяковина! А потом стой, как дура, со своими салфеточками- скатёрками, улыбайся гостям, — всем этим надутым купцам первой гильдии и отставным полковникам с жёнами, — и прикидывайся паинькой, чтобы они именно твою безделку купили! А бонна всякий раз рядом — и медовым таким голосом рассказывает, какая ты примерная да послушная. А глаза злющие….

Марина пожала плечиком:

— Ну, ты и сейчас не больно–то и примерная…

— Как и ты. — отпарировала Варенька. — кто, скажи–ка на милость, ту выходку с «Федотом–стрельцом» на литературном вечере устроил? Вике–глисту, небось, до сих пор икается…

— Так ему и надо — усмехнулась Марина. — А ты, Русакова — нашла кого защищать, он же к тебе всё время цепляется! А сказку ту вовсе не я представлять придумала, и ты это прекрасно знаешь. А вовсе даже твой замечательный Ванечка–американец!

— Ну вот, опять ты, Овчинникова… — возмутилась девочка. В последнее время Марина, и без того не отличавшаяся кротким нравом, не упускала случая подколоть подругу на предмет ее тайной симпатии. Впрочем, какой там «тайной» — после бала по случаю дня рождения гимназии, все девочки шептались насчёт кавалера Вари Русаковой. Шептались — и отчаянно завидовали, особенно после того, как Иван, в перерыве между танцами, собрал вокруг себя кружок слушательниц и рассказывал о поездке в Сирию, о перестрелках с бедуинскими разбойниками, об уличных боях в Басре и плавании по древнему Евфрату. А какие фотографические снимки показывал! Среди них нашлось даже несколько цветных, невероятной чёткости и яркости — ничего общего с теми раскрашенными дагерротипами, которые продавались в писчебумажных лавочках. Варе льстила столь откровенная зависть подруг — хотя количество подколок, порой даже и недоброжелательных, росло, как на дрожжах.

— Да, Иван с Николкой — они выдумщики. — кивнула меж тем Маринка. — Вон, вчера, что в Сокольниках учудили — помнишь, Серж рассказывал?

Кузен Вареньки, Серёжа Выбегов, всерьёз увлёкся новой затеей мальчиков — «кружком разведчиков» — и не пропускал ни одного занятия, получив на это особое соизволение начальства кадетского корпуса. По этому случаю Серёжа стал даже чаще бывать дома — раньше его отпускали из корпуса лишь по воскресеньям, а теперь он старался зайти домой, на Спасоглинищевский, после каждого занятия с «разведчиками» — то есть еще раза три в неделю. И всякий раз подробно рассказывал родителям и кузине о событиях в кружке. Впрочем, вчера он ограничился только Варенькой и её подругой — вряд ли Дмитрия Сергеевича и Нину Алексеевну порадовал бы рассказ о безобразном эпизоде со снежками и дымовыми бомбами, который»волчата» учинили на Стромынке. Да и девочки, признаться, удивились — уж очень не вязалась эта выходка, достойная обычных уличных сорванцов с Иваном и Николкой.

Тем более, что Серёжа усиленно намекал на то, что у этой истории имелось какое–то второе дно. Объясняя товарищам, что предстоит сделать, двое заводил не сообщали подробностей, сказав только, что дело это важное и одним им не справиться. Серёжа не стал расспрашивать — захотят, скажут, — но некоторую обиду затаил. Уж он–то мог, кажется, рассчитывать на бóльшую откровенность — как–никак всё же кадет, а не гимназист, военный человек, понимает, что такое товарищество и умеет хранить секреты…

— Опять какие–то секреты. — вздохнула Марина. — Слушай, Русакова, а тебе не кажется, что вокруг моего обожаемого кузена и этого американского Ванечки накопилось многовато загадок? И мы с тобой ничегошеньки в них не можем понять? Как хочешь, а мне это совершенно не нравится. Не люблю блуждать в потёмках!

— Всё бы тебе в чужие дела нос сунуть, Овчинникова! — ответила Варя. Подруга и правда слыла непоседой и неизменно оказывалась в центре любой гимназической шкоды. — У мальчишек — всегда какие–то секреты, всё они не наиграются. Подумаешь — стекло разбили, эка невидаль! Может кто из жильцов этого дома сделал что–нибудь плохое, вот они и решили ему отомстить!

— Насчёт твоего Ванечки — не знаю, а мой кузен никогда не умел помнить обиды. — покачала головой Марина. — Да и не похоже это всё на обычные мальчишеские шалости да секреты. Знаешь, я не могу надивиться на Николку — с тех пор, как в доме появились американцы», его будто бы подменили. Дело даже не в том, что он стал серьёзнее, — хотя и это тоже. Нет, просто ему сразу как–то стало неинтересно почти всё чем он жил раньше…

— Ну и что же, к примеру?

— Ну вот, для начала — эта его дурацкая коллекция. — пирнялась перечислять Марина. — Он полтора года собирал эти свои открытки, трясся над каждой из них, чуть ли не облизывал — а потом просто взял и забыл о них! Я с середины мая ни одной не видела — а раньше каждый вечер устраивался в гостиной с альбомом и часами их перекладывал. Папа даже попрекал его — мол, лучше бы читал книги…. А недавно вообще узнала, что он от них избавился — продал! Каково?

— Ну продал и продал. — ответила Варенька. — Что тут особенного? Значит, надоело. Помнишь, ты тоже два года назад собирала картинки с альпийскими видами. На сколько тебя хватило, на два месяца?

— Если бы дело только в картинках! — вздохнула Марина. — А та история с хулиганами из гимназии? Помнишь, я тебе рассказывала — он еще чем–то в лица им брызнул, к нам потом городовой приходил…

Варя кивнула — она помнила рассказ подруги о давнем, майском ещё происшествии.

— А ещё — Николя почти перестал задавать папе вопросы. А если и задаёт то такие… странные. Папа уже и удивляться перестал…

— Тоже понятно — не сдавалась Варенька. — Это всё Олег Иванович и Ваня — они же много всего видели и знают, вот и рассказали Николя. Вон, вспомни, как Иван про Сирию говорил — так у нас даже географ в гимназии о таком не слыхал!

Марина зачем–то оглянулась по сторонам и понизила голос. — Ладно, расскажу… только это страшная тайна, никому! Договорились?

Заинтригованная Варя кивнула.

— Понимаешь, у Николя есть такая коробочка. Плоская, размером с книжку. По вечерам, когда он думает, что его никто не видит, он забирается в кровать и открывает её. Раньше с головой под одеяло забирался, а теперь перестал — вот я и увидала…

— В замочную скважину подглядывала? — фыркнула Варенька. — Это же гадко, Овчинникова…

— Да хватит тебе! — отмахнулась Марина. Гадко, не гадко.. — понимаешь, у этой коробочки крышка изнутри стеклянная — и она светится! Просто так, сама по себе! И ладно бы только светилась! Я, когда увидела в первый раз, глазам своим не поверила! Слушай…

* * *

— Владимир Алексеевич, вам письмо!

— Гиляровский оторвал взгляд от подшивки газет и взглянул на возмутителя тишины. Точнее, на «возмутительницу» — в дверях стояла редакционная барышня. «Московские ведомости», следуя либеральному духу времени, стали брать на работу всё больше женщин — как правило, вчерашних курсисток, как, в прочем, и тех, кто и сейчас грызли гранит науки. Так что шуршание юбок и запах кёльнской воды стали в редакции явлениями куда более привычными, чем в любой из московских деловых контор.

— Утром рассыльный с Николаевского, с почты принёс. — продолжала девица. Вас не было, так я расписалась и пятак на чай дала.

— Спасибо, Фимочка. — улыбнулся барышне репортёр. Та расцвела — Гиляровского в редакции любили, а молоденькие сотрудницы — так вообще относились к нему, как к большому плюшевому медведю, напропалую хвастаясь вне службы своим знакомством с признанным «королём» московских репортёров.

Девушка подала конверт из плотной коричневой бумаги. — рукава её миленького, цвета какао, платья, уродовали чёрные сатиновые нарукавники.

«Ремингтонистка — подумал репортёр. — С некоторых пор в любой редакции прохода нет от этих трескучих монстров. «Ремингтон №1» стоила недёшево и работали на этих пишущих машинах, как правило, мужчины; однако, редактор «Московских ведомостей, известный своими передовыми взглядами в вопросах женской эмансипации, первым в Москве принялся брать на эту должность бывших стенографисток.

Письмо легло на стол. «Заказное, срочное — отметил Гиляровский. — кто–то счёл свое послание столь важным, что не поскупился на дополнительные траты». Такие письма доставляли из почтовых отделений пр вокзалах рассыльные — сразу по получении. Так, кто там нам пишет? Хм… Яков Моисеевич Гершкович, Петербург, гостиница хм–м–м…«Знаменская»? Не «Астория», конечно, но и не постоялый двор… а с чего это Яша подался в Петербург? В последнее время Владимир Алексеевич закрутился с текучкой и забросил свое «расследование» — нет, конечно, он по прежнему соблюдал слово, данное барону и его друзьям, и держал в секрете всё то, что успел о них разузнать — но не собирать новых сведений репортёр никому не обещал. А потому — регулярно навещал Яшу, справедливо полагая, что именно молодому сыщику барон ему поручил поддерживать отношения с репортёром. И вот — стоило на пару дней только отвлечься на другие дела, как что–то произошло — а он не в курсе!

Прочтя письмо, Владимир Алексеевич откинулся на стуле и задумался. Содержание было… неожиданным. Молодой человек осведомлялся о здоровье, передавал непременные приветы от Катерникова, Никонова и барона («Значит, они тоже в «Петербурге? Всё интереснее и интереснее…) и передавал их просьбу.. даже не просьбу, в сущности а совет. Выходило, что барон, прочитавший в «Московских ведомостях» очерк об очередной подземной одиссее репортёра, всерьёз за того обеспокоился — и теперь передавал Владимиру Александровичу свою настойчивую рекомендацию: ежели глубокоуважаемому господину газетчику придёт в голову продолжить расследование тёмных и жутких происшествий в московской клоаке — непременно обратиться к Роману Георгиевичу, который сейчас замещает Яшу в конторе на Варварке. Означенный молодой человек хорошо разбирается в некоторых вопросах безопасности в подземных путешествиях — и с удовольствием сопроводит репортёра в его новых вылазках, или, по крайности, снабдит некоторыми вещами, которые непременно пригодятся в клоаке.

Гиляровский отложил письмо и задумался. Строго говоря, он не собирался больше спускаться в подземелье — во всяком случае, не в ближайшее время. Статья написана, с найденными трупами разбирается полиция, в Городской Думе снова поднялся шум — так что, можно надеяться, что зловещие события под землёй не останутся без внимания и не будут похоронены в папках полицейских архивов.

Однако же, было очень любопытно — что это за опыт в «вопросах безопасности в подземных сооружениях» имеет в виду барон? Гиляровский успел достаточно насмотреться на Романа — и во время их совместного рейда в «СИбири», где молодой человек показал себя умелым и хладнокровным бойцом, не хуже кавказских абреков и казаков–пластунов, и во время манёвров в Фанагорийских казармах, где он просто потряс публику невиданными воинскими приёмами… нет, нельзя упустить такой возможности еще на шажок приблизиться к загадке барона и его компании. К тому же — прозрачный намек насчёт «некоторых вещей, которые непременно пригодятся». Это было особенно интересно — репортёру памятна была странная раздавленная «стрекоза», которую он выкупил у хитровских бродяг. Сам аппаратик Владимир Алексеевич оставил законному владельцу — Яше, — но некий козырь в рукаве приберёг. Когда странное устройство попало к нему в руки, он, так и не сумев разобраться, что это перед ним, обратился за помощью к одному своему случайному знакомому. Господин этот служил экстраординарным профессором Московского университета по кафедре прикладной математики. Его как–то отрекомендовали, как восходящее светило российской математики, особо отметив, что молодой учёный (40 лет — разве возраст для университетского профессора, пусть и экстраординарного!) особо интересуется вопросами полёта птиц и насекомых.

Единственное, что на тот момент Гиляровский точно знал о странном устройстве, попавшем ему в руки — оно может летать. Так что он обратился за консультацией к этому профессору, вполне справедливо полагая, что других знатоков механики полёта в Москве не найти — а, пожалуй, и во всей России тоже. Был, правда, еще и Менделеев, известный в России учёный и воздухоплаватель — газеты писали что Русское Техническое общество обратилось к нему с предложением осуществить полёт на аэростате для наблюдения за предстоящим этим летом солнечным затмением. Однако — аэростат — это одно, а летящее, как насекомое, машинка — совсем другое… к тому же, Менделеев находился теперь в Петербурге и встреча с ним не могла состояться скоро.

Николай Егорович принял визитёра запросто — он тоже помнил журналиста, хотя всё их знакомство ограничилось двухминутной беседой в одной из московских редакций. Впрочем, увидев то, что принёс репортёр, профессор потерял к самому гостю всякий интерес, целиком уйдя в изучение его находки. Гиляровский прождал около часа, а потом принуждён был отбиваться от настойчивых уговоров профессора оставить аппаратик для изучения. В итоге, учёный выпросил у репортёра одну из четырёх хитро изогнутых полупрозрачных пластинок, вращающихся на осях в кольцевых ограждениях по углам аппаратика; профессор назвал их «пропеллерами». Один из «пропеллеров» был совершенно отломан, вот его и получил профессор — для исследования.

Визит к Жуковском дал репортёру мало нового — разве что твёрдую уверенность в том, что подобный аппарат не могли сделать не то что в России, но, пожалуй, и в Европе тоже. Любопытно, а какие идеи смог бы почерпнуть учёный из этого устройства, имей он возможность детально с ним разобраться? «возможно, не следовало отдавать его Якову, — в который раз уже подумал Гиляровский. — У этих господ, похоже, и не такие штучки имеются — вот и пусть поделятся с отечественной наукой. Глядишь, и польза какая выйдет….»

В общем, какие бы планы он ни строил касательно подземелья, упускать такой возможности нельзя. И Владимир Алексеевич придвинул к себе настольный календарь — надо прикинуть, когда можно назначить очередную вылазку в московскую клоаку?

 

Глава восьмая

— Ну что, Вильгельм Ефграфович добрался до Александрии? А то уж сколько времени прошло — и только одно письмо. Я, признаться, уж и волноваться начал.

— Да добрался, чего ему сделается! — ответил Олег Иванович. Они с Каретниковым неспешно шли по Невскому. Денёк был солнечный — чуть ли не первый из ясных дней с самого их приезда в Петербург, — и теперь друзья спешили насладиться прогулкой по главному проспекту Российской Империи. Здесь, как, впрочем, и на всех центральных улицах столицы, тротуары зимой аккуратно чистили от снега; каблуки и трости стучали по путиловским плитам, прохожие отражались в высоченных зеркальных стёклах витрин.

Дни стояли праздничные — Рождество, святки. По такому случаю Невский, как и многие улицы центра города вечерами украшался иллюминацией. Сейчас был день, и газовые фонари, из которых на богатых фасадах были устроены вензеля из букв членов царствующей фамилии с коронами, не светились; возле одного из них возились рабочие, протягивая от фасада к фонарному столбу проволоку, увешанную шестигранными фонариками с разноцветными стеклами. В фонариках по вечерам должны были зажечь свечи; на тумбах тротуара стояли раньше плошки с горящим маслом. Теперь их уже не зажигали — столица постепенно переходила на европейское освещение электричеством.

В 1883 общество «Электротехник» соорудило на деревянной барже на Мойке у Полицейского моста электростанцию — с тех пор электрический свет вспыхнул сначала на Невском, а потом и на соседних с ним улицах. В прошлом, 1886–м году в Петербурге было даже учреждено «Акционерное общество электрического освещения»; однако же газовые фонари а то и куда более архаические методы иллюминации по прежнему соседствовали с передовыми «электрическими свечами».

Было два часа пополудни — до вечера оставалось еще изрядно времени, хотя темнело зимой рано. Толпа на тротуарах Невского густела; по мостовой, по обеим сторонами от рельсов конки сплошным потоком двигались экипажи — коляски, кареты, ландо, извозчичьи пролетки. Семёнов подивился — несмотря на заметную оживлённость движения, никакой регулировки не было, по проезжей части свободно ходили люди. Впрочем, в этом отношении Петербург ни чем не отличался от Москвы.

Приятели шли по солнечной стороне проспекта; попадавшаяся навстречу публика была весьма характерна: представители золотой молодежи, молодящиеся старички, скучающие дамы, явно не из тех, что избегают знакомства. Иногда в толпе мелькал студент в форменной шинели и со стопкой книг под мышкой; как правило, студенты спешили в Публичную библиотеку, в книжные магазины, к букинистам. Олег Иванович уже знал, что часам к четырём студентов станет больше — закончатся лекции, и они группками отправятся в кофейни или к Федорову — выпить рюмку водки с закуской за семь копеек.

Как раз студентам уже вторую неделю и было посвящено почти всё их внимание. Каретников, Олег Иванович, а порой даже и сам барон неловко чувствовали себя в роли «филеров», принуждённых рыскать по Петербургу по поручениям Яши. Однако же — ничего другого не оставалось — все трое единодушно признавали старшинство молодого человека в вопросах сыска и безоговорочно выполняли его распоряжения. Сам Яков пропадал целыми днями, появляясь в гостинице лишь поздно вечером — он вёл слежку непосредственно за Геннадием и его спутником — поляком. И — небезуспешно: за две недели удалось составить уже подробный список адресов, по которым бывали «объекты» и маршрутов, которыми они передвигались изо дня в день.

Пока что худшие опасения Каретникова подтверждались — обосновавшись в Петербурге, Геннадий развил деятельность по двум направлениям. Сам он вместе с Радзиевичем плотно контактировал с Ульяновым, Шевырёвым и прочими членами «Террористической фракции».; особняком стояла деятельность Виктора, приехавшего в Петербург вслед за Геннадием. Приехал Виктор не один — с ним было четверо молодых людей, девушка и три парня, все лет двадцати с небольшим. Олег Иванович с Каретниковым безошибочно опознали в них «единовременцев» — кое–какие детали поведения, моторики, были вполне узнаваемы даже и с большого расстояния. Приближаться к «объектам» они не рисковали — у Геннадия наверняка имелись их фотографии, так что рисковать лишний раз не следовало.

Виктор с новоприбывшими занялись тем, что можно было назвать только «охотой на царя». Они прогуливались по центральным улицами проспектам; порой компанию им составляли студенты, не из числа сподвижников Ульянова — за время пребывания в Петербурге Геннадий стремительно обрастал связями. Каретников даже удивлялся — как лидер «бригады», наверняка изучавший методы работы царских жандармов, рискнул связываться со студентами, чья среда была давным–давно профильтрована агентами охранки? Хотя, с виду, «агенты» Виктора не делали ничего предосудительного с точки зрения правоохранителей — те пребывали в счастливом неведении насчёт методов электронного наблюдения и, конечно, никак не могли отследить установку видеокамер в некоторых ключевых точках столицы. По расчётам Семёнова, еще неделя–другая — и в распоряжении Геннадия окажется подробнейшая схема маршрутов царского кортежа; в сочетании с заимствованной из будущего информацией, это не оставляет Государю никаких шансов: террористы легко смогут предугадать любые его перемещения по городу и подстроить смертельную ловушку. Конечно, царская охрана уже не столь беспечна как при Александре Втором, но против гранатомёта или снайперской пули их методы не сработают.

Сегодня выдался редкий день отдыха — новых заданий не поступало, Виктор два дня как отбыл назад, в Москву. Подопечные его сидели на квартире на Рузовской улице (там студентам издавна сдавали недорогие комнаты «с услугами — приборка, кипяток и прочее) и, судя по всему, усиленно «врастали» в студенческую среду. По сведениям, полученным от дворника, которому пролаза Яша посулил по рублю в день за подробнейшие сведения о жизни подозрительных квартирантов, гости в казённых шинелях Петербургских высших учебных заведений шли туда косяком, включая и курсисток. Бутылки же их под разного рода горячительных напитков жильцы выставляли за дверь в таком количестве, что дворник сам себя не помнил от радости — стеклянная тара была существенная прибавка к его доходам. Впрочем, особых безобразий квартиранты не допускали, вели себя сравнительно мирно — если не считать того, что время от времени принимались вместе с гостями хором исполнять разные песни: от насквозь подозрительной «Дубинушки», без которой не обходилось ни одно собрание «скубентов, жидов и полячишек» (как выразился просвещенный дворник), до таких, опознать которые почтенный служитель метлы не сумел. Он лишь припоминал, что особенно часто пели про какого–то убитого негра, и еще — другое, неудобь понятное, про государыню Екатерину, Аляску и почему–то валенки; а когда допивались до зелёного змия, то сулили выпить море и орали, что их не догонят.

Это и сейчас не всякий дворник припомнит, правда — по причинам иного свойства…

Но, так или иначе, следить сегодня было не за кем и приятели, оторвавшись от вороха бумаг, схем, видеозаписей, решили в кои–то веки вот так, попросту, прогуляться но Невскому. Благо, денёк выпал солнечный — наконец–то Северную Пальмиру отпустила всегдашняя пелена стылой, свинцовой хмари. Они шли по тротуарам невского и не спеша, беседовали. Накануне пришло пересланное из Москвы письмо от Евсеина — доцент извещал, что благополучно добрался до Александрии, был встречен Бурхардтом и, вместе с ним, готов погрузиться в загадки пластинок из загадочного металла. О каких–либо результатах говорить было пока рано, однако доцент был полон энтузиазма — он рассыпался в похвалах немецкому археологу, восхищался его коллекцией и сулил в самом ближайшем будущем прорыв в «главной нашей задаче» — так, обиняками, доцент именовал своё задание.

— А всё же, Макар, у меня сердце не на месте. — повторил Семёнов. — Зря мы отправили Евсеина одного, вот что. Как подумаю, что от Египта рукой подать до Франции, а там ошивается наш добрый друг Стрейкер…

— Ну, ему, судя по тому, что мы знаем, сейчас сильно не до нас. — заметил доктор. — В последней «Пти журналь» статья о новой горно–добывающей концессии в Конго — и ван дер Стрейкер назван в числе директоров компании. Похоже, мы не ошиблись — умница Вероника решила–таки расплатиться с ним за поддержку её начинания кое–какими секретами из будущего…

Ну, я полагаю, чем расплатиться — ей и без того нашлось. — усмехнулся Катерников. — Припоминаешь ту фотографию — с приёма у бельгийского посланника.

— О да! — Семёнов даже причмокнул от удовольствия. — Я, конечно, в курсе, что платье меняет женщину, но чтобы настолько…

Олег Иванович видел Веронику только на фотографиях, взятых из интернета — после событий осени прошлого года и, особенно, после бегства девушки с бельгийским авантюристом из Москвы, Иван собрал о ней всё, что только нашлось в Интернете — включая целую подборку фотографий из соцсетей. И всё же — узнать в похожей на подростка девице, снимавшейся то в походном снаряжении, то со страйкбольным АКМ на плече, то в колете фехтовальщика- реконструктора, блестящую юную даму, усыпанную драгоценностями…

Вероника была сфотографирована под руку с ван дер Стрейкером, когда они выходили из богатого экипажа. Олег Иванович не слишком–то разбирался в женской моле 19 века, но даже ему бросился в глаза необычный покрой платья Вероники: никаких бантов, турнюров; тонкая шелковая ткань «в облипку», более чем смелая для этого времени, решительно (почти до середины икры) завышенная юбка, агрессивная короткая прическа и макияж в стиле «женщины–вамп»…

Репортёр, описывавший приём, уделил наряду «Mаdemoiselle Véronique» два абзаца — при том, что хозяину праздника был отведён всего один. Судя по всему, Вероника имела немалый успех — так что её модный дом в ближайшее время станет реальностью…. Если, конечно, она не передумает, и не отправится вслед за Стрейкером в Конго…

— В–общем, о Стрейкере я сейчас беспокоиться не стал бы. — подытожил Каретников. Если девица и правда слила ему данные об алмазных и золотых месторождениях Конго и Намибии — а я подозреваю, так оно и произошло, — то ему ещё долго будет не до нас. Конечно, портал в будущее — серьёзная приманка, но когда на кону ТАКОЙ куш…

— А может они разделят обязанности? — предположил Олег Иванович. — Стрейкер двинет в Африку, а Вероника займётся нашими делами — примется искать подходы к порталу? Ей оно и сподручнее…

— Вот уж нет. Чтобы снова заняться делом Евсеина, нужны личные связи Стрейкера — не думаю, чтобы у этой парочки такое взаимопонимание и доверие, что бельгиец передал девчонке все свои контакты и в Москве и на Ближнем Востоке. Слишком, знаешь ли, деликатное дело. Да и не факт, что его контрагенты вообще будут с ней разговаривать — не двадцать первый век, знаешь ли, к женщинам отношение соответствующее.

— Пожалуй. — согласился Семёнов. — Да и судя по тому, что нам удалось узнать из газет — Вероника сейчас в Париже, с головой в делах своего «модного дома». Газеты, конечно, тот ещё источник информации, но другого у нас пока нет…

— Кстати, у барона по этому поводу была толковая мысль. — отозвался Каретников. — найти кого–нибудь из французских журналистов да и предложить ему известные суммы ежемесячно — за приватное освещение светской и иной жизни Mаdemoiselle Véronique в Париже. А что, мысль хороша — русский аристократ. Увлёкшийся взбалмошной авантюристкой, отказавшей ему в романтической связи, собирает сведения о коварной особе. Надеясь, понятное дело, когда–нибудь снова вернуться к вопросу. Вполне в духе времени, и никто ничего не заподозрит: приключения русских аристократов в Париже — тема известная…

— Что ж, остаётся надеяться, что барон сумеет устроить это маленькое дело. — кивнул Каретников. — Мы–то с тобой на аристократов не тянем; да и парижскими связями, особенно, такого рода, похвастаться пока не можем.

— Да, связями нам ещё обрастать и обрастать. — согласился Олег Иванович. — Кстати, о связях — что там с господином Вершининым? Помнится, наш милейший жандарм обещал Корфу подкинуть кое–какие интересные бумаги по господам народовольцам?

— Бумаги–то он подкинул. — ответил Каретников. Но тут вот какой пердимонокль обнаружился. Ротмистр–то этот оказался человеком с прошлым. Выяснилось, что состоял в «Клубе взволнованных лоботрясов».

— Что такое? Никогда не слыхал. — удивился Олег Иванович. — Однако же и название, спасибо хоть не «возбуждённых». Отдаёт какими–то великосветскими извращениями, в стиле «афинских ночей», Или это позже?

— Верно, извращение. — сказал Каретников. — Правда, особого рода. Это, видишь ли, тайная организация, имеющая своей целью борьбу с революционным террором. Его учредили страху после убийства Государя Шувалов с тогдашним министром двора, Дашковым. Народу у них кстати, было немало — семь сотен с лишним «дружинников» и почти пятнадцать тысяч добровольных помощников — в том числе и за границей. Половина личного состава — военные, в основном, высшие офицеры. И, конечно, масса представителей аристократии. Даже газеты свои выходили — «Вольное слово» и подпольная женевская «правда».

Да ты что? — восхитился собеседник. — «Правда»? Выходит, и это господа революционеры у царских сатрапов слямзили?

— Точно. — подтвердил Каретников. — Как есть слямзили, и на копирайт не посмотрели. В общем, организация была хорошо законспирированная, насчёт устройства её толком никто ничего не знает — известно только, что руководил всем Совет первых старшин, а остальные «дружинники» делились на два отдела. Первый, численностью в сотню человек, делился на «Центральный комитет» — самый закрытый рабочий орган, состав которого только старейшины и знали), Исполнительный комитет, который управлял агентурой и Организационный. Второй отдел — собственно, остальные питерские дружинники — текущая работа. Были еще и отделения по крупным городам Империи — кстати, в В самарском отделе Священной дружины начал карьеру Столыпин.

— Вот, значит, как… — удивлённо покачал головой Олег Иванович. — Почти что «эскадроны смерти» на российский манер. А я‑то, помнится, смеялся над сериалом «Секретная служба его величества — помнишь, был такой? Видимо, режиссёр что–то про это дружину слышал…

— Может и слышал, — согласился Каретников. — только, как водится, приукрасил, как смог. На самом деле, проку из этой дружины не вышло — так, во всяком случае, считается. Как говорится, «пар ушёл в свисток» — уж очень много эти господа болтали да клятвы с ритуалами выдумывали. Хотя — надо признать, что и успехи у них тоже имелись. Например, идейка эта: издавать в Женеве подпольную газету и от имени революционеров помещать в ней материалы, их дискредитирующие — для своего времени оч–чень даже недурственно…

— Это что, — изумился снова Семёнов, — выходит, большевики не просто название газеты своих врагов позаимствовали — так еще и продолжили традиции издания, изначально задуманного, как провокационное и фальшивое? Вот уж точно — ирония истории… и что с ними, в итоге вышло? Заигрались в масонские ритуалы и развалились?

— Не совсем так. — покачал головой Каретников. — Роспуск «Дружины» — скорее, инициатива царствующего Государя. У него в окружении, видишь ли, нашлись «здравомыслящие представители лучшей части монархической общественности» — и внушили Александру, что поддерживать «дружинников» — значит, невольно уподобляться той «революционной сволочи», с которой сам царь и борется. Сравнение запало Александру в душу и уже в 1883–м году он распустил «Священную дружину».

Газеты, имущество и, главное, кадры перешло в полицию, а вся иностранная агентура — и Охранное отделение. Газетёнку «Правда» за ненадобностью закрыли. Кстати, ротмистр Модест Павлович Вершинин — ну, однокашник барона, о котором мы давеча говорили, — тоже тогда в Охранное перешёл. Он состоял в Исполнительном комитете «Дружины» и как раз курировал агентов, наблюдавших за революционерами в эмиграции — вот и решил применить свой опыт на ниве личной охраны государя. Так что, с 1883 года, этот самый баронов приятель но Пажескому корпусу — подчинённый генерал–лейтенанта Черевина, главного начальника «Собственной Его Величества охраны».

— Полезные у нашего барона знакомства. — уважительно кивнул Семёнов. — как раз то, что нам сейчас и нужно. Кстати, ты назвал эту компашку «Клубом взволнованных либотрясов» — за что же их так?

— Так это не я. — ответил доктор. — Это Михаил Евграфович наш, Салтыков—Щедрин, в своих «Письмах к тетеньке» сострить соизволили: «Общество частной инициативы спасения» и «Клуб взволнованных лоботрясов». Впрочем — что ждать от рупора либеральной интеллигенции?

— Да… — задумчиво протянул Семёнов. — А идея–то… того… богатая! Жаль, что так по–дурацки закончилось.

— Да вот, похоже, не закончилось. — усмехнулся Каретников. — Корф уверяет — со слов этого самого ротмистра, разумеется, — что «Дружину» распустили из–за того, что его конспирация была, стараниями всяческих болтунов, совершенно нарушена. А под прикрытием этого самого «роспуска» было сохранено активное ядро организации — оно с тех пор находится в глубокой тени, никак о своём существовании не объявляет, более того — оно всячески отрицается. Есть даже мнение, что тему с «Клубом Лоботрясов» Щедрину подкинули через надёжного человека — чтобы и таким вот способом скрыть существование «Дружины».

— Так она существует? — не понял Семёнов. — То есть — и сейчас? И этот ротмистр….

— …является одним из членов её ЦК. — закончил Каретников. — Ты уж извини, что я такие термины употребляю, это всё придумали. Да, ты прав, Олегыч. «Священная дружина» продолжает действовать — и именно с её руководством барон предлагает нам познакомиться. Они, сам понимаешь, в силу своего положения способны отнестись к информации неформально — что нам сейчас и требуется.

— Да, сюрприз… — Семёнов был одновременно и удивлён и задет за живое. — Так вот, значит, что вы вчера с Корфом обсуждали? А меня, значит, не сочли достойным доверия?

— Ты, Олегыч, не обижайся. — Каретников видел, что его друг изрядно задет и поспешил смягчить впечатление. — Никонов вон, тоже толком ничего не знает насчёт «Дружины»; то есть, он в курсе, что приятель барона служит в жандармах, но и только. Так что ты, можно, сказать, первый в курсе.

— Ну, спасибо хоть на этом! — фыркнул Семёнов. — Хотя, конечно, насчёт Никонова — неубедительно; сам знаешь, что он за своими минами и броненосцами сейчас света белого не видит, целыми днями торчит под шпицем. Ладно, я не красная девица, чтобы дуться; давай, рассказывай, что вы с бароном напридумывали…

* * *

Молодой человек в студенческой шинели стоял, облокотившись на перила АнИчкова моста и смотрели в перспективу Фонтанки. От самого моста, река была забита уродливыми баржами; зима эта выдалась слякотной, тёплой, лёд на реках и каналах Петербурга окончательно встал только к середине января. И тем не менее, навигация закончилась в срок, когда ей и было положено; баржи, притащившиеся в Петербург по последней открытой воде были уже разобраны на «барочный лес» и превратились в бесчисленные времянки и сараюшки, облепившие берега Невы, Невок и Фонтанки, команды пароходиков, таскавших баржи в город и обратно, взяли расчёт и разошлись по деревням, а сами эти суда встали на зимний ремонт. Те же посудины, что забили всё течение Фонтанки — на многих из них красовались временные домики, отчаянно дымящие кирпичными трубами), — были на самом деле не баржи а живорыбные садки; Особенно густо они стояли на Неве против Сената и здесь, на Фонтанке у Ани́чкова моста.

Садки эти представляли из себя большие баржи с надстройкой, в которой жили работники. Тут же велась и торговля: Геннадий лениво наблюдал, как с саней, пристроившихся возле баржи, навалом перегружали на борт замороженную рыбу. Рыба это, как он успел уже узнать, добывалась подлёдным ловом в заливе; на люду она немедленно замерзала, а уже здесь, в садках и чанах, часть улова оживала.

На дощатой палубе, между чанами, на рогожах была вывалена мороженая рыба: судаки, лещи, сиги, окуни, корюшка и тому подобные богатства… По бокам от входа стояли дыбом громадные замороженные белуги, длиной аршина в два, а то и поболее. В бочках, стояла солёная рыба, рядом в окоренках — икра разных сортов. Тут же, над дощатым прилавком висели громадные весы в виде коромысла с медными цепями и тарелками, рядом — маленькие, чашечные.

Здесь, на Фонтанке, садки с славились разнообразием отборного товара — правда, и цены здесь были повыше, и покупатели побогаче. Народу теперь было немного; до Масленицы и Великого поста, когда многие не ели мясного, оставалось ещё пол–месяца.

Геннадий снова — уже в который раз! — вспомнил полки рыбных отделов супермаркетов своего времени. Конечно, и там нельзя было пожаловаться на недостаток ассортимента. Но — чтобы жители крупного мегаполиса видели такое разнообразие рыбы, выловленной прямо у их порога? А то — лосось норвежский, сельдь поймана где–нибудь у берегов Гренландии, за жалким минтаем так и вовсе пришлось идти за половину земного шара, к берегам Чили… а здесь — такое богатство и всё своё…

Впрочем, что об этом думать? Прогресс имеет свою цену — и это, в числе прочего, огромный рост численности населения. Вот и приходится гонять сейнеры и плавучие рыбозаводы по всем океанам планеты. Или — нет? В конце концов, те же норвежцы — выращивают же они сёмгу и прочие рыбные богатства в таких же точно садках, в буквальном смысле не выходя за порог своего дома? Ну пусть не в таких, конечно, но — всё же?

Геннадий усмехнулся этим внезапно накатившим мыслям. Они посещали его всё чаще — каждый раз, когда он сравнивал окружающую его действительность с тем, что осталось в родном двадцать первом веке. И каждый раз нет–нет, да и всплывала непрошеная мысль — а, может, всё, что он затеял — зря? И не надо силой гнать людей в светлое будущее, отрывая их с кровью от маленького кусочка их персонального, пусть даже и жалкого с точки зрения далёкого потомка, счастья? Такие мысли следовало гнать от себя…

Всё же надо быть справедливым — прогресс, в том числе и социальный, много дал людям. Конечно, можно понять любителей салонных танцев и «хруста французской булки» — как выразился один из собеседников Геннадия на каком–то форуме. Но что казали бы эти доморощенные эстеты, увидев двенадцатилетних гулящих девиц в каменных колодцах петербургских дворов? А оборванных нищих, роящихся на папертях храмов, мимо которых катит на лихачах сытая публика? И избитого пацанёнка, не сумевшего угодить похмельному ублюдку — хозяину лавки, где мальчишка служит на побегушках?

На ближайшей к мосту барже–садке раздались шум и брань. Геннадий пригляделся — ну да, так и есть, приказчик, отпускавший икру, поносил бедно одетого человека. Тот выбирался по сходням на берег, вытирая губы, на которых налипли икринки. Так и есть — бедный покупатель, возжелавший полакомиться господским дорогим товаром, явился на баржу со своей булкой, подалее приказчику, прося помазать ее икрой то того, то другого сорта — якобы, попробовать, прежде чем купить. Так и перепробовал, надо думать, все сорта — а потом заявил, что икра–де горьковата или солоновата. Разозлённый приказчик, попавшийся на нехитрую уловку, проводил ловчилу площадной бранью и даже запустил чем–то вслед… Геннадий снова усмехнулся и вернулся к своим мыслям.

Да, цена… в конце концов, у них есть шанс сделать этот путь к прогрессу чуть менее кровавым, чуть более осмысленным чем тот, который был пройден в их собственной истории. Да, через кровь и насилие — а когда было иначе? Но зато — не на ощупь теперь будет выбираться человечество, не нащупывать в страшной игре проб и ошибок верный путь. Ему, этому человечеству, повезло — есть те, — точнее, тот, — кто точно знает, что и как надо делать. Остановка за малым — заставить теперь человечество поступать так, как он, знающий и понимающий, ему укажет. А значит — надо сделать так, чтобы его слушали. И — услышав, подчинялись.

А значит — снова кровь, подумал молодой человек. И нету в мире другого пути, как ни бейся… не придумано. И надо снова загнать поглубже все эти мысли, которые, право же, не способны принести ему ничего, кроме сомнений. А сомнения — слабость. Всегда. Только те, кто, не сомневаясь, следуют выбранному пути, побеждают. Это — непреложный закон, так бывает всегда. И нельзя пройти этот путь, давая мудрые советы, подкидывая сворованные из будущего рецепты благоденствия или технические новинки — как привыкли думать иные, с позволения сказать, литераторы его времени. Только решимость — и, конечно, способы борьбы. Правы всё же были.. будут? — эсеры. Если что и следует сохранить в первую очередь — то это их партийный лозунг…

Итак, что мы имеем? Операция здесь в Санкт, Петербурге, считай, разработана. Средства наблюдения расставлены, данные с них снимаются два раза в сутки и аккуратно обрабатываются — благо, опыт уже есть. Геннадий усмехнулся, вспомнив первую такого рода попытку Бригады — когда там, в двадцать первом веке, они выслеживали гостя из прошлого, мальчика по имени Николка. Как много времени прошло с тех пор! Вечность, кажется…. И всего полгода с небольшим.

Итак, камеры стоят на своих местах — и самые важные из них передают информацию в режиме реального времени. Этот вопрос, как и многие другие, решился благодаря деньгам — средства взятые у Стрейкера и во время налёта на аптечный склад позволили им снять три квартиры в Санкт—Петербурге. Одна из них располагалась в самом центре столицы — и находящийся там оператор принимал сигналы с семи видеокамер, расположенных на подъездах к Зимнему дворцу и Михайловскому замку, так, что Геннадий всегда мог предсказать, куда отправится во время очередного выезда в город царский кортеж. Маршруты его передвижений тоже были тщательно выверены и заложены в компьютерную модель — Виктор сидел над окончательное её отладкой больше недели, зато теперь они могли в трехмерке спланировать любую операцию, чётко представляя где будет карета царя, ка следует расположить исполнителей и наметить пути отхода. Ирония судьбы — сложную трехмерную модель Санкт—Петербурга вовсе не пришлось разрабатывать, что было, конечно не под силу самому Виктору. Молодой человек взял её целиком из интерактивной программы, созданной для туристов, посещающих северную столицу. В программе этой с высокой степенью детализации были представлены все здания исторического центра Петербурга, все его улицы и мосты — и, главное, в таком виде, какой они имели в конце 19–го века. Конечно, были в ней и неточности — но вполне терпимые, дел они не мешали.

Знали бы её разработчики, для чего на самом деле она будет использоваться…

Подумалось — вот сейчас, в это самое время, пламенные революционеры и энтузиасты Ульянов, Андреюшкин, Генералов и остальные, из «Террористической фрацкии» Народной воли продолжают говорить свои пламенные речи, бодяжат «гремучий студень» и до хрипоты спорят о тактике покушений. А кончится это всё равно тем же самым — когда подойдёт срок они будут бессмысленно метаться в обнимку со своими бомбами по столичным улицам, надеясь на чудо — что кому–то из них повезёт и именно на него вывернет царский кортеж, и удастся пробежать десяток шагов до перекрёстка и швырнуть перевязанную бечёвкой картонную коробку, внутри которой, в жестянки из–под конфет, ждет своего часа опасная и ненадёжная взрывчатая гадость…

Энтузиасты, мать их…. буревестники революции. Одна только и польза, что у самого фанатичного из этой компашки нашёлся злопамятный младший братец. Ничего, на этот раз всё будет по другому…

Кстати, о средствах: деньги имеют одно поганое свойство — они подходят к концу. Нет, в распоряжении Бригады имелись еще немалые суммы, но следовало срочно предпринять что–то для пополнения «партийной казны». Предстояли большие дела, и тут уж требовались суммы совсем иного порядка. Но, слава богу, операция в Москве развивается своим чередом; если здесь в Петербурге ему суждено заложить первый камень своей будущей власти над умами революционеров этой России, то там, в Москве, будет обеспечена финансовая база организации. А это, как ни крути, «архиважно» — как говорил…. Скажет ещё тот самый злопамятный младший брат господина Александра Ульянова. Или — не скажет, потому что место это на сцене Истории будет занято другим?

— Добрый день, Геннадий Анатольевич! Надеюсь, я не заставил вас ждать слишком долго?

Геннадий оторвался от созерцания барж–садков:

— Ну что вы, Янис Войцехович, я как раз прогулялся немного. А то мы с вами что–то засиделись под крышей, не находите? Надо ведь и проветриться иногда. Ну, как у нас с текущими делами?

— И молодые люди, оторвавшись от перил Аничкова моста, неспешно пошли вдоль линии Невского проспекта.

* * *

Игрушечная тележка прокатилась по рельсам вдоль миниатюрной палубы, шлёпнулась в воду и тут же пошла на дно. Никонов щелкнул секундомером — затикало. Офицеры, стоящие у поручней склонились вниз и принялись вглядываться — сквозь слой воды было хорошо видно, как колёсики тележки зарылись в песок, покрывающий дно опытового бассейна. Примерно через минуту овальный поплавок, имитирующий мину, вздрогнул, отделился от якоря–тележки и пошёл вверх. Стоящие у борта пригляделись — было видно, как на тележке крутится вьюшка, освобождая минреп. Не дойдя примерно дюйма до поверхности «мина» остановилась и замерла, покачиваясь, под водяной гладью. Сверху отчётливо были видны рожки, украшающие верхнюю, полусферическую крышку.

— Минута, господа. — Никонов снова щелкнул секундомером. — Сахару понадобилась минута, чтобы раствориться и освободить пружину, удерживающую механизм размыкания. За это время макет мины с якорем–тележкой заведомо успеет достигнуть дна. В боевом снаряде точно такие же сахарные замедлители будут стоять и на механизмах размыкания запала — на предмет недопущения случайного подрыва на палубе или при погрузке.

— А длину, на которую надо вытравливать минреп вы тоже будете заранее устанавливать? — поинтересовался сухонький, пожилой капитан–лейтенант с нашивками судового механика. — Это, выходит, перед минной постановкой придётся заниматься промерами?

— Никоим образом — улыбнулся Никонов. Он ждал этого вопроса. — Длину минрепа, а, следовательно, глубину постановки мины регулирует особое гидростатическое устройство — минёр перед постановкой выставляет мину на заданное заглубление, а оно уже автоматически отматывает с катушки нужное количество троса. Таким образом, все мины в линии будут выставлены на одну и то же глубину — даже если глубины в районе постановки будут сильно меняться. Более того — это устройство позволяет выставлять мины на заданные заглубления, меняя установки поворотом специального ключа. Здесь же мы продемонстрировали модель без гидростатического устройства единственно из–за того, что глубина опытового бассейна не позволяет ему сработать дóлжным образом. Однако, желающие могут ознакомиться с отчётом о проведении натурных испытаний…

И Никольский вручил каждому из членов комиссии по картонной папке. Офицеры зашелестели бумагой, изучая розданные материалы.

Наконец председатель Комиссии, капитан первого ранга — представительный сорокалетний мужчина с лёгкими залысинами небольшой, английского типа бородкой, — закрыл папку.

— Что ж, Сергей Алексеевич, должен отметить — работа ваша производит впечатление. Жаль, нет Степана Осиповича Макарова — вот кто оценил бы ваш проект! Он у нас обожает всякого рода технические новшества…

— Поверьте, и мне это весьма огорчительно. — отозвался Никонов. — Но и вы, Вильгельм Карлович, полагаю, не менее Степана Осиповичаможете оценить пользу предлагаемой новинки. Вы ведь помощник главного инспектора минного дела, вам не в первой заниматься испытаниями подобного рода. Вам и карты в руки!

— Верно–верно, — покивал Витгефт. — но всё же — Степан Осипович у на настоящий учёный. Перед тем как отправиться на «Витязе» вокруг света, — что за блажь такая? — он и лекции по гидрологии успел почитать в Кронштадтском морском собрании и в Географическом обществе, и даже два научных труда закончил — «Подогревание воды в котлах миноносок и паровых катеров и о скором разведении пара» и «В защиту старых броненосцев». А уж сколько за ним технических новинок — и новый эжектор, и шлюп–балка с машиною и котлом для подъема паровых катеров. А уж его пластырь слыхал, он пароходные компании вконец одолел, на предмет использования его изобретения в торговом флоте!

— Ну да что поделаешь, раз Степан Осипович теперь на Дальнем Востоке. — вздохнул Никонов. — В утренней газете были телеграммы из Чили — «Витязь» шестого января прибыл в Вальпараисо и, починившись и взяв уголь и запасы, отправится через Тихий океан в Иокогаму. Так что раньше чем года через полтора я бы в Питере его не ждал — а работы, меж тем, предстоит немало.

— Вот и давайте работать, милейший Сергей Алексеевич. — кивнул Витгефт. Заключение по вашему проекту комиссия даст самое положительное; не сомневаюсь, что вашему изобретению будет дан ход. А вас сегодня вечером жду к себе, на ужин. Супруга будет рада — а мы с вами обсудим кое–что, в приватной, так сказать, обстановке.

Непременно, Вильгельм Карлович. — ответил Никонов. — Ирония ситуации не могла укрыться от молодого офицера: Витгефт, будущий адмирал, карьеру которого в той истории прервал японский снаряд на мостике броненосца, только что рекомендовал продемонстрировать новую конструкцию мины Макарову — другому адмиралу, погибшему на той же войне вместе со своим подорвавшимся на минах флагманом. Впрочем, это мы еще посмотрим, господа — кто и на чьих минах подорвётся…

 

Глава девятая

Двадцать третьего января метель в Москве с самого утра случилась особенно сильная. Конка встала по всей Москве; лошади вязли прямо на мостовых, брели совсем медленно. Извозчики в толстых, как перины, тулупах были особенно приветливы и разговорчивы — всякий из них уже принял где–то за воротник- тайком, на скорую руку, лишь бы не мерзнуть, — и теперь вовсю молол языком, лишь бы не заснуть и не пропустить в такой метели седоков.

А их было куда больше обычного — мало кому из чистой публики хотелось тащиться по заваленным снегом мостовым в такую неласковую погоду; даже студенты, живущие уроками, а оттого и экономные, выскребали из карманов последние медяки, но брали извозчика.

К полудню, однако, распогодилось: снегопад прекратился вовсе и дворники повыбирались из подворотен и принялись широкими деревянными лопатами–движками принимались расчищать завалы. Тротуары и мостовые в центре города чистили «под скребок», посыпая, непременно песком; лишний снег с мостовых сгребали в кучи и валы вдоль тротуаров.

Вскоре затарахтели по своим рельсам первые вагончики конки; жизнь в городе, пришибленная снегопадом, постепенно входила в привычную колею. На перекрёстках задымили снеготаялки — большие деревянные ящики, внутри которых был устроен особый железный шатер, в котором горели дрова. Снег наваливали прямо в ящик, этот шатер — он таял, вода стекала в канализацию. Деревянные ящики пропитывались сыростью и никогда не загорались; от снеготаялок во всякое время поднимались клубы пара, смешиваясь с дымом уличных костров.

Костры эти обыкновенно разводили в морозы, по распоряжению московского градоначальника — для обогрева прохожих. На углах перекрёстков, обыкновенно возле тротуаров устраивали решётки из железных прутьев; дрова же частью доставляли владельцы соседних домов, а частью — добывались с проезжавших мимо возов с дровами. Возчики по команде городового, а то и по просьбе греющихся возле огня, никогда не отказывали сбросить с воза по нескольку поленьев.

Обыкновенно возле уличного костра у наблюдалась такая картина: центральная фигура — заиндевевшая основательная фигура городового, а возле него — несколько съежившихся калачиками бродяжек в тряпье, с головами, укутанными, вместо башлыка, какими–то невообразимыми бабьими платками, стайка вездесущих мальчишек и непременно — мёрзнущие дворовые псы с поджатыми хвостами.

Однако ж такая компания не мешала прохожим останавливаться ненадолго чтобы мимоходом погреться; в таком случае городовой зыркал на обычных «обитателей» перекрёстка, и те, даже псы, послушно раздвигались, давая место новоприбывшим.

Порой грелись у костров и легковые извозчики; по ночам сюда свозили подобранных пьянчуг конные разъезды городовых или солдат.

Варенька с утра была взволнована — начавшийся снегопад грозил сорвать намеченную на три часа пополудни поход на каток, в компании Марины Овчинниковой и мальчиков — Николки, кузена Серёжи и, конечно, Ивана. Когда с одиннадцати утра снегопад особенно разошёлся, девочка готова была расплакаться; однако ж к часу пополудни над Москвой появилось синее небо, сплошная стена снежных хлопьев сменилась редкими снежинками, танцующими в солнечных лучах, и Варя совершенно воспряла духом. До намеченного часа встречи на Чистых прудах оставалось всего ничего, и девочка принялась листать позаимствованную у тёти Нины книгу — «Зимние забавы и искусство бега на коньках с фигурами» некоего Г. М. де Паули, преподавателя гимнастики военно–учебных заведений Петербурга. Автор приводил в своём труде замысловатые картинки сложных фигур, которые предписывалось выделывать «катальщикам»; тут же он уверял, что «катание на коньках является самым «приличным и полезным зимним удовольствием», которое, составляя забаву юношей, «воодушевляет нередко веселость и людей взрослых, возбуждая участие в самих зрителях».

Интереса к книжке петербургского наставника юношества хватила ненадолго; вскоре книга была отставлена, и Варя принялась вспоминать зимние забавы прошлого года. Тогда они с Мариной и другими товарками по гимназии не пропускали ни единого ясного денька — катание на коньках стремительно входило в моду, и катки на Патриаршем пруду, на Чистом, Красном, и, конечно, в Зоологическом саду всё время был полно катающихся. По воскресеньям там, для привлечения публики, проводили даже соревнования — победителю полагался особый серебряный жетон на бесплатное посещение катка в течение месяца, и коробка конфет или хорошая обсыпная булка.

Подумав о прошлогодних катаниях, Варя вдруг всплеснула руками и метнулась в гардеробную. Вскоре оттуда донёсся её звонкий голосок — девочка звала Федóру, выбеговскую прислугу. Та прибежала на зов; оказалось, что случилось большое несчастье — невесть куда запропала меховая шапочка, — совершенно необходимая, конечно, для катания на коньках всякой приличной барышне, поскольку фасон такой шапочки был придуман специально для этой зимней забавы великой княгиней Александрой Иосифовной, и с тех пор они прочно обосновались на»богатых» катках для «достаточной публики» и Москвы, и Петербурга, да и любого города Российской Империи.

К поискам присоединилась и Настя; общими стараниями шапочка, наконец, нашлась. Но не успело пройти после этого и четверти часа, как в дверь позвонили и с мороза ввалилась Марина Овчинникова — замерзшая, краснощёкая, с коньками, стянутыми ремнём. Ваня с Николкой остались ждать на улице, с извозчиком, и Марина тут же принялась шуметь на подругу за то, что та не была готова к выходу.

Наконец, суета улеглась; Серёжу, задерживавшегося в корпусе, решено было не ждать, и барышни, выгнав на улицу Николку, уже в третий раз явившегося с напоминанием, что де «неплохо было бы поторопиться, а то мы совсем замёрзли, там сидеть», — вышли, наконец, на улицу…

* * *

На катке, на Чистом пруду, играла музыка. Полковой оркестр пристроился под двускатным дощатым навесом на берегу, у той стороны пруда, что ближе к Покровским воротам, и бравурно выводил венские вальсы; темнело в феврале рано, и, хотя до пяти часов пополудни, когда город должны были окутать сумерки, по краям катка и по аллеям, вдоль бульвара уже принялись зажигать газовые фонари; который уже год градоначальство собиралось устроить на бульварах и по всему центру электрическое освещение — как в столице. Уже 6 лет желтоватые новомодные лампочки освещали сад «Эрмитаж»; а четыре года назад, в дни коронации государя Александра III площадь вокруг храма Христа–спасителя была подсвечена двумя сотнями дубовых фонарей. Моде на электричество и гальванизм последовал и модный столичный театр Корша, в Камергерском переулке; первой освещённой новым способом улицей стала Тверская.

До катка на чистом пруду Чистого пруда новые веяния тоже добрались — с декабря прозапрошлого, 1885–го года он освещался электричеством. Однако, вдоль бульваров стояли всё еще газовые фонари как и двадцать лет назад. Но и сюда проник дух европейского машинного прогресса — городская Дума выделила в прошлом году немалые суммы на новейшее изобретение венского химика Карла Ауэра, и теперь яркое сияние «ауэровских колпачков» раскалённых пламенем светильного газа, ежевечерне разгоняло сгущающийся над Москвой мрак. Вот и теперь «хожалые по фонарям» суетились возле столбов со своими лестницами и пальниками; рабочие эти, набиравшиеся когда–то в Москве из штрафованных солдат, сноровисто поднимались на столбы, запаливали один за фонари, опоясывая бульвар гирляндой бледных в только–только подступающих сумерках огней…

От столба к столбу, черед весь пруд были протянуты шнуры с разноцветными флажками; они весело колыхались над головами катающейся публики, создавая даже и в обыкновенные дни атмосферу праздника. Сегодня же, в воскресный день, народу было особенно много — по льду скользили взявшиеся за руки парочки, стайки барышень, а гимназисты в шинелях с подоткнутыми палами носились между ними. Когда оркестр вдруг менял ритм, круговорот катающегося люда, подчиняясь ему, ускорял либо замедлял своё вращение — неизменно по ходу часовой стрелки, по большому кругу Патриаршего пруда.

В середине пруда был устроен как бы островок из плотного, утрамбованного снега; вокруг него, как и по внешнему обводу катка были расставлены скамейки — здесь можно было отдохнуть, подтянуть ремешки на коньках или съесть сайку, купленную в одном их легоньких ларьков, расставленных по углам ледяного овала. В стороне, противоположной той, где располагался оркестр, виднелся буфет — там из огромных десятивёдерных самоваров непрерывно разливали чай; здесь же можно было купить бутерброд с визигой или икрой, бутылку пива. Хлебное вино как и крепкое вообще, на катке не продавали; служители в толстых меховых тулупах внимательно следили, чтобы на льду не затесалось пьяных, которые могли бы доставить неудобство чистой публике…

Одного из таких бедолаг как раз и вышвырнули служители — пьяный, судя по виду, то ли мастеровой, то ли возчик, отчаянно выдирался из крепкой хватки, хотя и сам, наверное, не смог бы объяснить, какой нечистый понёс его на лёд, в толчею хорошо одетых господ и барышень в шубках и с непременными муфточками.

Вытащив нарушителя за пределы освещенной ледяной площадки, служители, по–озиравшись — не видит ли кто? — наскоро надавали бедняге по шеям — тот пошёл прочь, утирая юшку из разбитого носа и вполголоса понося «христопродавцев». В голос не решался — шагах в двадцати, на бульваре, бдил городовой.

— Вот так оно повсюду у нас! — горячо говорил Володя Лопаткин, провожая взглядом измордованного работягу. — Пока чистенькая публика, все эти господа со своими содержанками развлекаются под музыку — простой народ получает пинки и побои и идёт в итоге заливать горе в кабак! Вы–то должны понимать меня, мой друг Виктор!

Виктор кивнул. Он, кончено, понимал студента — как и то, что подобный оборванец, рискнувший выползти в поддатом виде на лёд любого из коммерческих катков Москвы 2014–го года, пожалуй, не отделался бы парой оплеух и разбитым носом. Впрочем, Лопаткину об этом знать, пожалуй, не стоит. Единственный из студентов–народовольцев, кто знал об истинном происхождении Его, Геннадия и всех остальных «гостей из будущего», Лопаткин впитывал всякое сказанное ими слово, как сухая земля капли влаги; к сожалению, сочетание этой истовости и с пристрастием студента к кокаину (а может и вследствие его) имели весьма неприятные последствия. С некоторых пор Виктор вообще боялся отпускать Володю куда–то одного; а если ему самому приходилось куда–то отлучаться по делам (например, в Питер, по вызову Геннадия) то он особо заботился о том, чтобы студент Лопаткин за время его отсутствия непрерывно находился под присмотром кого–то из бригадовцев. Кстати — на днях снова надо ехать, надо не забыть снова позаботиться о том, чтобы за Володей приглядели…

Иначе было нельзя — сам чёрт не мог бы предсказать, где очнётся Володя от кокаинового дурмана и что наплетёт в очередном припадке революционного энтузиазма — и, главное, перед кем он будет произносить эти речи. Дрон уже не раз заявлял, что Лопаткина проще пристукнуть, а тело припрятать в самом надёжном месте — в подземной канализации, чем возиться с ним, как дурень с писаной торбой, всё время боясь, что он выболтает что–то не то. Однако у Геннадия были на Володю Лопаткина свои планы; Виктор о них знал и был совершенно согласен с лидером Бригады Прямого Действия. Другое дело — что необходимость опекать кокаиниста и революционера Лопаткина с каждым днём вызывала у него всё большее отвращение…

— …как можно смотреть на это спокойно? — бормотал разгорячённый Володя. — И как можно мириться с такими чудовищными несправедливостями? Когда народ голодает и мучается во тьме бесправия!..

«Что–то он сегодня разошёлся, — обеспокоенно подумал Виктор. — Как бы не кинулся на кого, прямо сейчас… может, зря я ребят с собой не взял? А то придётся мне крутить милого друга Володеньку в одиночку…»

— Я вас понимаю, друг мой, и, поверьте, совершенно одобряю всё то, что вы говорите. — поддакнул он, аккуратно беря студента Лопаткина под локоть. — Но вам, голубчик, надо проявлять осторожность. Вы слишком уж опрометчиво даёте выход вашему гневу — праведному и святому, разумеется, но способному привлечь к нам внимание сатрапов…

Лопаткин повернулся к собеседнику и в упор уставился на него. Глаза у него были глубоко запавшие и красные, в крошечных ниточках лопнувших капилляров. Студент непрерывно облизывал губы — но они всё равно были сухими, обмётанными и красными лишь по уголкам, опущенным вниз и нервически дергавшимся.

«Как вампир, — отрешённо отметил Виктор. — Сейчас кинется. Блин, а я, как назло, чеснок забыл…»

— Я только и слышу от вас — «осторожность», «сдержанность», «ожидание!» А я так не могу, понимаете, не могу!» Каждый раз, когда я вижу, как кто–нибудь из этих негодяев проезжает по улице, я готов броситься под колёса их карет — просто так, без бомбы, чтобы хоть на секунду задержать их, помещать пить кровь из моего многострадального народа!

«Кто бы говорил… — подумал молодой человек. — Впрочем, да, Вовочка употребляет иные сильнодействующие средства. Хотя — против крови тоже ничего не имеет, правда в ином виде. Вот и хорошо — мы эту тему сейчас полезно разовьем…»

— Ну почему же без бомбы? — мягко ответил Виктор, стараясь не выпустить локтя Володи из пальцев. Держать приходилось крепко — рука студента дёргалась, даже сквозь толстое сукно шинели Виктор, кажется, ощущал сжигавший того жар. «Уж не простудился ли? — мелькнуло в голове. — вот уж не вовремя.. всего–то месяц остался….»

— Почему же без бомбы? — повторил Виктор. Вы, Володя, и сами в этой области отменный специалист, насколько мы успели узнать. А мы вам всячески поможем. Вы же знаете, каковы наши… ваши возможности теперь, когда на нашей стороне — вся мощь человечества, победившего в будущем всякую несвободу и угнетения?

— Да, да! — лихорадочно зашептал Лопаткин. — Да, ваши технические приспособления.. они великолепны! Если бы у наших было бы нечто подобное, то победа уже состоялась бы! И я не понимаю, Виктор, почему вы с Геннадием не хотите….

— Победа — это не только технические устройства, мой друг. — назидательно произнёс Виктор. — Это еще и тактика борьбы, умение применять эти самые средства. И, главное — решимость, дорогой мой, решимость!

— Это вы мне говорите о решимости? Мне? — Лопаткин яростно вскинул голову. — Виктор, но это, в конце концов, нелепо — вы же знаете, что я… нет, ушам своим не верю — вы МЕНЯ упрекаете в недостатке решимости, в то время как сами все время…. Вот, право же, злая ирония!

И студент сухо рассмеялся, далеко откидывая голову. Острый кадык заходил на шее, натянулись какие–то жилы…

«И смеётся он как–то не по человечески. — машинально отметил Виктор. — Нет, точно упырь…»

Смех сменился булькающим кашлем. Лопаткин судорожно нашарил на груди свисающий конец шарфа — грязного, скрученного в неопрятный жгут, — и уткнулся в него ртом. Кашель стал суше, но Владимир согнулся чуть ли не вдвое. Тощую спину под шинелью сотрясали приступы кашля.

«Как похудел–то… пришло в голову Виктору. — …может и правда, чахотка? Заставить, что ли, показаться врачу, или таблеток каких дать? А то скиснет в самый ответственный момент…»

Но вслух он сказал совсем другое:

— Вы не так меня поняли, Володя. Никто из нас не подвергает сомнению вашу решимость пойти на смерть ради революции. Вы ведь готовы на это, не так ли?

— Готов? — лихорадочно зашептал Лопаткин? — Готов? — Да я только об этом.. я спать не могу… — и он снова зашёлся в страшном приступе кашля.

— Вашему другу дурно, господин студент? Может быть, вы нуждаетесь в помощи?

Виктор обернулся. Перед ним стояла парочка — франтоватый господин лет около сорока, в котелке и пальто со смушковым воротником и совсем ещё юная барышня — дочь? любовница? невеста? — кокетливо прячущая ладошки в крошечную муфту. Под мышкой господин держал свёрток, а его спутница с беспокойством смотрела на заходящегося в кашле Лопаткина.

«Тоже на каток пришли. — автоматически подумал молодой человек. — вон, у кавалера коньки…

— Нет–нет, спасибо, я сам справлюсь. — ответил он господину в котелке. — Вот, сейчас мой друг немного посидит на скамейке, а потом возьму извозчика, и мы поедем.

— Но ему явно очень плохо — продолжал настаивать франт. — Я — приват–доцент по кафедре медицины. Поверьте мне, у вашего товарища очень нехороший кашель…

— Спасибо, спасибо, господин приват–доцент, — бормотал Виктор, увлекая исходящего кашлем Лопаткина в сторону от фонарей, к выходу с бульвара. — Спасибо, мы уж как–нибудь сами…

«Вот принесла их нелёгкая, — раздосадованно думал он. — Только–только разговор на нужную тему зашёл… Впрочем, не беда — друг Володенька уже совершенно дозрел для пояса шахида. То есть он, конечно, не знает, что это называется «пояс шахида», но оно ведь и неважно, так? Главное — колебаться будет ничуть не дольше чем обычный шахид. То есть — ни секунды. Что ж, господин генерал от кавалерии Долгоруков, уважаемый московский генерал–губернатор, похоже, вас ждёт сюрприз. Только уж извините — крайне неприятный. Ничего личного, как говорится, просто так уж вам не повезёт — встретитесь вы со студентом Володей Лопаткиным в самый главный, завершающий момент его жизни…»

* * *

— Какие у вас интересные коньки, Иван! — сказала Варя, хватаясь за мой локоть на крутом повороте у столба, украшенного гроздьями разноцветных электрических лампочек. Никогда таких не видела! А что это на них за надпись такая?

«Еще бы ты видела! — подумал я. — И дёрнул меня чёрт притащить с собой коньки из дома… Нет, они, конечно, не отсвечивали на весь каток флуоресцентным пластиком немыслим–кислотных расцветок, но всё же — пластмассовые нашлёпки, защищающие костяшки, белые пластиковые «стаканы» со впрессованными в них узкими стальными лезвиями, да и надпись эта брендовая, будь она неладна… А всё почему: не решился уродовать ноги на здешних «прокатных» уродцах, которые — не поверите! — надо приматывать к ноге какими–то ремнями. А вот Варенька, ничего, катается — и, пожалуй, получше чем я на своих супер–технологических, со вставками из микропоры…»

Пришлось выкручиваться:

— Это.. мнэ–э–э… отцу прислали, из Канады!

Хоть здесь не соврал — коньки и правда, были не китайские, а самые натуральные, канадские и стоили кучу денег. Их мне прислала моя американская мамаша, во время очередного приступа материнской любви — когда вспомнила, что у неё вообще–то имеется старший сын, оставленный в дикой Рашке… не хочу об этом, неприятно…

А Варенька, раскрасневшаяся, весёлая, продолжала щебетать:

— Ой, Иван, что–то у меня правый конёк вихляется. Давайте найдём местечко, я поправлю…

— Да в лёгкую… простите, Варя, конечно, сейчас…. — поправился и мы покатили к лавочкам, окружающим снежный островок посреди катка. На ходу мы то и дело уворачиваться от парочек. Разок мимо нас пролетели Марина с Серёгой Выбеговым — на ходу кадет сделал нам ручкой а Маринка послала воздушный поцелуй. За сестрой с её кавалером следовал Николка; наш гимназист катался куда хуже и меня, и даже хуже своей сестрицы, так что сейчас ему было не до того, чтобы глазеть по сторонам — все силы уходили на то, чтобы удержаться на ногах…

— Ну что же вы, Иван! — послышался недовольный голосок моей дамы. — подайте мне руку, я сяду…

Машинально я протянул Варе руку; она, затормозив, пристроилась на краешке заполненной до отказа лавочке и принялась возиться с ремнями. Было неудобно — длинные полы платья мешали добраться до пряжки, коротенький полушубок (или как это здесь у них называется?) не давал нормально согнуться в поясе и дотянуться до высокого башмачка, к которому были примотаны лезвия. Я спохватился:

— Постойте, Варь, давайте помогу!… — опустился на колено перед девочкой, и подхватил ладонью лодыжку, с намерением подтянуть ремни.

Вместо того, чтобы протянуть мне ногу с коньком, Варя дёрнулась назад, вырвав ногу, и чувствительно заехав лезвием конька мне по ладони.

— Черт… так и руку распороть можно!

— Простите… буркнула Варенька и я удивлённо поднял на неё глаза — голос девочки звучал как–то странно.

Да и сама она, похоже, не была в восторге от моей галантности. Я оглянулся по сторонам — барышня лет двадцати, сидевшая рядом с нами, с удивлением смотрела на меня, а её спутник, молодой офицер–артиллерист понимающе усмехнулся. Я с запозданием сообразил, что делаю что–то не то: ну да, подобный насквозь естественный для нас жест — поправить конёк спутнице на катке, — здесь, пожалуй, может быть воспринят как изрядная фривольность…

— Простите… гхм… — в замешательстве выдавил я. — Простите, Варя, я хотел… А вот у нас, в Канаде, так принято, чтобы кавалер помогал даме зашнуровывать коньки на катке…

Я нёс какую–то чушь и, наверное, сам запутался бы — но тут Варя, решительно отстранив мою руку (сам не заметил — но я всё так же стоял перед ней на колене и продолжал цепляться теперь уже почему–то за лезвие конька), быстро привела свой спортинвентарь в порядок.

— Поедемте, Иван, давайте догоним Марину с моим кузеном…

Мы проделали ещё два круга. Лисья шапочка Маринки и башлык Серёжи то и дело мелькали впереди; начал идти лёгкий снежок, оркестр заиграл какой–то прозрачный, искристый вальс, и мне так и хотелось подхватить Варю за руки и закружиться с ней по льду — хоть я и совершенно не умею этого делать, но сейчас наверное, получится…

Музыка затихла. Я вдруг обнаружил, что мы с Варей возле террасы с оркестром, и она, задыхаясь (последний круг был, кажется, слишком быстрым) смотрит на меня такими сияющими глазами, что я сразу забыл, что вокруг меня девятнадцатый век, и до моего рождения еще, строго говоря сто двенадцать лет. Я осторожно положил ладони ей на плечи, и девочка — девушка? — боязливо подалась ко мне, закрыв глаза, и…

— Так–так! раздался злодейский голосок Марины. — Вот вы, значит, куда спрятались!..

Волшебство кончилось. Варенька вырвалась из моих объятий и скрылась в толпе катающихся. Оркестр снова заиграл — кажется, на этот раз мазурку, — а я торчал возле террасы, как дурак и глядел ей вслед…

Серёжа Выбегов стоял за спиной Маринки и тоже молчал — не знал, как себя вести в щекотливой ситуации.

«Как бы он мне в рожу не заехал, — ни с того ни с сего подумалось мне. — он же белый офицер, хотя и кадет, у них тут правила чести, а Варька — его кузина… тьфу, какой нахрен белый, что я совсем свихнулся со всем этим?!..»

Марина неожиданно подхватила меня под локоть и увлекла в сторону от террасы с оркестром. Серёжа проводил нас неодобрительным взглядом, но, подчиняясь её жесту, остался на месте

— Кстати, мон ами Жан, — ласково–ядовито произнесла Марина. — давно хотела вас спросить — а кто вы на самом деле? Раз уж вы вздумали вскружить голову моей лучшей подруге, то, я, пожалуй, имею право это знать? —

— Как это- кто? — опомнился я. — Марин, я же вам сто раз рассказывал…

— Да–да, конечно, Аляска, Америка, трудное детство, револьвер вместо деревянной лошадки. — картинно скривилась Марина. — Жан, оставьте эти милые сказки для нашего дворника? Пока за вами бегал только мой дражайший кузен, я не вмешивалась, в конце концов — он мальчишка, у вас свои дела. Но, раз уж речь зашла о таком воздушном существе как Варенька… Давайте–как, признавайтесь, ваш отец, кто — капитан Немо или сумасшедший учёный с острова Лапута. И — не вздумайте мне лгать, учтите, я всё про вас знаю!

Я ошалело озирался по сторонам и молил бога только об одном — чтобы Серёжа Выбегов, изо всех сил делающий вид, что ему нет никого дела до нашего с Мариной разговора, и в самом деле ничего не слышал.

— Любезничаете? — спасение пришло в лице Вареньки; она, видимо, сделал круг, и вот, снова оказалась возле террасы. — Ну, спасибо тебе, Марин, век не забуду….

— Не стоит, Heureux de vous aider, mademoiselle Rusаkova, — Маринка присела в шутливом реверансе. — Ладно, поехали ещё покатаемся. А вы, милый мой Жан, не надейтесь, что наша беседа закончена. Не далее как сегодня вы с моим дорогим кузеном мне всё расскажете!

— И упорхнула под мазурку вместе с Серёжей.

Нет, видали? И что мне теперь прикажете делать???

 

Глава десятая

Вечер, поздно. С ног, кажется, сейчас свалишься от усталости… в последнее время часто случается приходить домой в таком вот, выжатом, как губка состоянии. На углу оранжево мерцает фонарь… кто там?

Никого. Показалось. Неужели уже начинаются видения?

Надо идти домой. Правда — очень не хочется — дома сестра, Аня. Меньше двух недель прошло, после годовщины смерти папы. Ани в тот день целый день не было дома; когда спросил, где была — ответила: «На Волковом кладбище».

Нехорошее место. Осенью, на двадцать пятую годовщину смерти Добролюбова — попались там казакам… чудом целыми ушли…

— На Волковом? Зачем, Аня? Папа же не там лежит…

Пожала острым плечиком:

— Не знаю…. всё равно. Ходила, плакала… потом домой. По дороге думала о маме, младших… они ведь совсем–совсем одни, там, в Симбирске!

— Аня, тебе надо успокоиться. Пойдём, я тебе накапаю…

Злой взгляд в ответ. Почему? Раньше она никогда не смотрела так на брата.

— Ты не был, когда папу…. Когда…

— Но ты же знаешь, почему.

— Знаю. — вздох. — … а другие пришли, весь город. Так много речей говорили…

Что он мог ей ответить? Мать не дала телеграммы — знала, что у Сашеньки, старшего, важная курсовая работа по биологии, что идёт на большую золотую медаль.

Медаль он получил. Золотой кружок. Нет, правда, золотой — без обмана, без всякой позолоченной меди. Не так уж и много за него дали в ломбарде…. только–только, чтобы хватило на динамит…

Но — отца зарыли без него. И вот Аня, её взгляд.. скомканный платок, сжатый в исхудавшей ручке. Подняться по лестнице, открыть дверь и наткнуться на взгляд её непростивших глаз…

— Аня, уже поздно. Шла бы спать…

— А завтра ты так же поздно придёшь? — взгляд уже не злой, а жалкий. Как же не хотелось возвращаться сюда.. и завтра не захочется….

Сон не шёл — но поспать надо непременно, завтра очень трудный день. А под вечер, как назло, ещё и встреча с этим… Войтюком? Да, его привёл на собрание Радзиевич. Войтюка он привёз из Москвы, познакомился через тамошних товарищей. Откуда сам Войтюк? Из Ковно? Верно, из Ковно, Янис рассказывал. Новоприбывший интересно говорит, но осторожен в словах, стоит завести речь об остром, больном, святом — молчит и будто что–то прячет за пазухой. И — тоже глаза. Пронзительные, злые, всё видят насквозь…

Папа в Симбирске любил охотиться. Такими были его глаза, когда он целился из ружья. Только вместо азарта у Войтюка — ненависть.

Страшный взгляд. Не приведи господь стать врагом человека, который смотрит на мир такими глазами….

Ладно. Это — потом. Спать…

Стук в дверь. Надо встать, открыть… нет. Сил нет и желания тоже. Вообще ничего не хочется…

Дверь скрипнула, в проёме засветилось. Хозяйка — идёт, с накинутым на плечи пуховым платком, неся перед собой лампу. Отсветы её разогнали темноту, и та тенями расползлась по углам, втянулась в щели между стопками книг, стекла на пол, под комод и кровать.

— Что с вами, Саша? Вы плохо себя чувствуете? Знаете, Аня весь день сегодня проплакала и ничего не ела…

— Да, спасибо, я знаю. А со мной всё в порядке, не волнуйтесь…

— Вы какой–то странный стали — что–то переменилось в вашей жизни. Я права? Раньше вы не сидели вот так, в темноте… может быть, у вас стряслось что–нибудь?

— Ну что вы… — вежливо, слегка зевнув для достоверности, — … что же со мной может стрястись? Просто нравится думать в потёмках — голова лучше работает.

Враньё. Голова в последнее время вовсе не работает… только и хватает сил, чтобы прятаться в темноте…

Там, под шкафом, в старом фанерном чемодане с отодранным жестяным уголком ждёт своего часа — она. Бомба. То есть — пока ещё это только свёртки, динамит в промасленной бумаге. Его много — чтобы хватило не на один снаряд. Ведь метальщиков будет несколько — Василий Осипанов, потом его тёзка, Вася Генералов, и третий — Пахом Андреюшкин, весельчак, балагур… Должен был быть ещё и Петя Шевырёв, но он болен чахоткой, пусть едет в Крым, так решено. Остальные — сигнальщики.

Его же задача — начинить снаряды смертью. Впрочем, почему смертью? Свободой. Не будет в России ни свободы, ни социализма, пока жив царь.

Как же отвратительна тупая, ничем разумным не ограниченная, самодовольная власть этого похожего на медведя человека над громадной страной, богатства которой могли бы сделать счастливым и сытым всех, кто родился на её территории и живёт в её границах. Эта власть, одного над судьбами миллионов, обращает в прах любые самые прекрасные начинания, тормозит развитие общества как грязь, в которой по ступицы увязли колёса экипажа.

Нет. Не смерть. Динамитные снаряды будут начинены свободой равенством и братством — и вспышка взрывателя просто высвободит их из тесной темницы, изобретённой шведом Нобелем и распределит бешеным разлётом газов по всей стране…

Но свобода его изготовления — это не только динамит. Еще и яд. Надо было вырубать из свинца ровные кусочки и сгибать их — получались эдакие «шрапнельные пули», которые другие нашпигуют потом стрихнином. Не он; он техник, его дело — поместить Свободу в жестяной цилиндр вместе с отравленными пулями, потом вложить их в другие цилиндры, картонные — и оклеить коленкором. В крышке будет отверстие — для запала. Всё продумано, тщательно нарисовано на схемах; только самих цилиндров ещё нет — их принесут через несколько дней.

А пока — взрывчатое вещество. Азотная кислота и белый динамит — его собственный рецепт, его секрет. Его Свобода… отравленная стрихнином.

Нет, к чёрту! Все правильно. Царя надо убить. Пусть все видят — борьба продолжается, революция не сложила оружия, в России есть еще те, для кого избавление родины от несчастий дороже и сытости и самой жизни….

— Но, Сашенька, как же так? Я стала замечать, что к вам совсем перестали приходить друзья. Раньше вы так часто собирались, веселились, шумели по вечерам… помните, я даже журила вас иногда?

— Мне нужно заниматься, до конца курса всего три месяца, нет времени.

Когда Террористическая фракция окончательно определилась с тем, что акцию надо провести в конце февраля, пришлось самому рвать все связи, отказываться от прежних знакомств. Надо было выйти и из экономического кружка, и из землячества студентов из Повольжья — «волгарей», как они сами себя называли, — отказаться от должности секретаря научно–литературного общества. Коллеги были недовольны, исподволь звучали обвинения в равнодушии и даже в непорядочности. Смешно — это нужно было, чтобы не скомпрометировать не повинных людей, отвадить от своей, начиненной смертью — свободой! — квартиры, чтобы сюда не приходил никто, кроме тех, кто примет участие в задуманном…

— Так я пойду, Саша?

— Да, конечно, спасибо. Я пожалуй, посплю…

Свет, вдогонку за пуховым платком и слабым ароматом кёльнской воды, втянулся в дверную щель — темнота бодро выползла из–под кровати, из углов и вступила в свои права.

Февраль, начало… осталось чуть больше двух недель.

Спать…

* * *

В дверь постучали.

— Пакет, господа! Расписаться положено…

Гостиничный рассыльный. Или коридорный — кто их разберет? Олег Иванович отложил газету и пошёл к двери, на ходу нашаривая в кармане сюртука медную мелочь.

Они с Каретниковым уже второй месяц неделю обитали в гостинице «Знаменская». Корреспонденцию постояльцам доставляли здесь в два этапа — сначала присылали коридорного с известием, что «ваш степенству прислали пакет из Москвы», а потом приносили уже собственно «почтовое отправление» — непременно на мельхиоровом подносике, с почтительным поклоном, всё честь по чести. В «Астории» подносик был бы серебряный, да и коридорный имел бы облик не разбитного ярославского полового, а солидного отставника–унтера, — но в «Знаменской, занимавшей в табели о рангах столичных отелей, строчку ниже, всё было заведено поскромнее.

Однако же чистота была безупречна (Олег Иванович усмехнулся, вспоминая «монастырскую гостиницу в Одессе и постоялые дворы на паломничьем тракте), персонал — если не солиден, то, безусловно, исполнителен.

В пакете из плотной коричневой бумаги оказалось письмо от сына — ну конечно, «как здоровье, ждем, скучаем, тра–та–та….» и отдельно завёрнутая в кусочек полиэтилена и замотанная скотчем флешка. Ноутбук мигнул, пикнул (день сегодня был солнечный, фотоэлементы на подоконники доверху залили аккумуляторы электричеством), и открыл «внешний диск».

С некоторых пор было уговорено шифровать сообщения, содержавшиеся на пересылаемых по почте носителях. Нет, конечно никому и в голову не могло прийти, что Императорский корпус Жандармов обзавёлся кибер–подразделением; но вот перехват пакета «оппонентами» из двадцать первого века был более чем реален. По той же причине было решено отказаться и от дальней радиосвязи, хотя технические возможности к этому имелись — если не здесь, в гостинице, то хотя бы на Фонтанке, на дому у родственников лейтенанта Никонова, где можно было как–то объяснить установку на крыше проволочной растяжки антенны. Ну, мало ли что могло потребоваться лейтенанту для его технических морских надобностей…

Соображение было иное — и Олегу Ивановичу, и Каретникову, да и всем остальным, было хорошо известно, что в Бригаду Прямого Действия входит Виктор — молодой человек, обладающий немалыми способностями в обращении с разного рода хитрой электроникой и софтом. Сами же гости из будущего подобными талантами были обделены. Можно было, конечно, приобрести модель передатчика со «скрэмблером» — устройством для шифровки переговоров, как объяснил Каретникову один из знакомых по работе в МЧС, — но где гарантия что Виктор не сможет взломать какой–нибудь код этого устройства? Нет уж, лучше не рисковать, а полагаться на местные ресурсы — телеграфное сообщение между столицами работало исправно, а доплатные депеши с пометкой «молния» так и вообще доставляли в течение полутора часов.

— Ну, что нам пишут из Москвы? — осведомился Каретников, подходя к столу. — Так–так, любопытно… нет, чего–то в этом роде давно следовало ожидать, уж очень мы, шерр ами, обнаглели. «Что знают двое — знает свинья», как говорил папаша Мюллер…

Сообщение и правда было любопытным. На этот раз Иван обошёлся без любимых им видеороликов, ограничившись несколькими страничками вордовского текста. Писать было о чём — после детального рассказа о «диверсии» на Стромынке, умело спланированной и проведённой под руководством Романа силами ребячьего «клуба разведчиков», следовал подробный отчёт о слежке за московскими радикалами (схема передвижений, график появлений «засланцев» из двадцать первого века, список трат на агентуру, сдержанная похвала проныре Сёмке) и, наконец, довольно таки сбивчивое изложение ситуации с Варей и Мариной.

Выходило, что девчонки неведомо какими путями собрали на мальчиков достаточно обширный «компромат» — Марине было известно и о ноутбуке, на котором ее кузен по ночам смотрел фильмы, и о прочих технических устройствах, которые нет–нет да мальчишки протаскивали контрабандой из будущего. Отдельным пунктом стояла давно, казалось бы, позабытая история с уличной стычкой с применением перцового баллончика — оказывается, проныра–кузина была свидетельницей этого происшествия. Девочки не преминули устроить даже тайный обыск в комнате Николки, когда тот носился вместе с Ваней по городу — и то, что они там обнаружили, стало последней каплей. Записи о слежке за какими–то людьми… масса странных предметов. Но главное — КНИГА! Бледно–жёлтый том из собрания сочинений Алексея Толстого, первые две части «Хождения по мукам!» Олег Иванович знал, что сын даёт своему товарищу книги по истории двадцатого века, но кто же знал, что тот будет разбрасывать их по всему дому? Семёнова передёрнуло, когда он представил себе, что подумали девочки, даже наскоро пролистав «Хмурое утро»…

В–общем, мальчикам удалось уговорить барышень немного потерпеть — но, в отличие от ситуации с Гиляровским обещание ПОКА молчать, данное Варенькой и Мариной, не внушало никакого доверия. Что–то надо было решать — и как можно скорее…

Олег Иванович в сердцах сплюнул. Ну надо же, как не вовремя! Две недели до «часа Ч», до первого марта, когда радикалы Геннадия, на пару с народовольцами их Террористической фракции предпримут попытку цареубийства… голова пухнет от схем, графиков наблюдения, в глазах рябит от сотен лиц подозреваемых, объектов слежки…. И ведь дл сих пор не решено, как, собственно, предстоит организовать взаимодействие с жандармами — коллегами ротмистра Вершинина…

Ах да, ещё и послание от Евсеина — восторженное, полное радужных надежд: Да, прорыв, да, мы теперь точно знаем где и что искать! В иное время письмо это заняло бы всё внимание Олега Ивановича, да и Каретникова с Корфом, а теперь они даже не дочитали его до конца…

— Ну, удружил сынок! — Олег Иванович в раздражении хлопнул ладонью по столу. — Как ребёнок, право слово. Хоть дома запирай — в смысле, по ту сторону портала.

— Думаешь, он там забавы себе не найдет? — скептически усмехнулся Каретников. Примется следить за господами радикалами, и ТАКИХ дров наломает без присмотра — туши свет. Впрочем, зря ты кипятишься Олегыч. — нечто в подобном роде было неизбежно. Если хочешь знать, я уже довольно давно удивляюсь, как это у нас всё гладко идёт и почему мы ещё не засветились здесь по самое не могу.

— Да вот, засветились — куда уж дальше? — Семёнов кивнул на экран ноутбука. — что делать–то?

— Для начала — остыть. — рассудительно заметил доктор. — Нам бы день простоять да ночь продержаться — есть у меня сильные подозрения, что после покушения — чем бы оно ни кончилось, — у нас будут совсем другие заботы. Короче — там посмотрим, лады? А пока — собирайся, сегодня у нас встреча с Вершининым, не забыл? Барон вон прислал записку с рассыльным — нас ждут в два пополудни, возле Таврического сада…

* * *

— Ну и какие выводы? — хмуро спросил Корф. Они с Яковом подходили к Таврическому саду, где назначена была встреча с Вершининым, Каретниковым и Семёновым.

— Тревожные, Евгений Петрович. — отозвался Яша. — На данный момент мы несколько отстаём. То есть господ народовольцев я отслеживаю, с этим трудностей не предвидится — спасибо Олег Иванычу, он дал подробную роспись по каждому. И хавиры их все под наблюдением, и за каждым человечек мой ходит, как приклеенный….

— И как ты только сумел? — подивился барон. — Вроде, вся твоя гоп–компания в Москве осталась?

— Вы полагаете, что в столице Империи таки вовсе нет евреев? — Яша нарочно придуривался — Я вас умоляю, не делайте мине смешно!

— Так ты что, своих… э–э–э… соплеменников пустил за ними следить? Вот ведь какой оборот… а господин Каретников убеждал меня, что среди революционеров полно личностей иудейской веры…

— Да нет, конечно. — поспешил разубедить барона Яша. Речи он уже не коверкал, говоря правильным, чистым московским языком. — Просто у местных евреев тоже хватает мальчишек в услужении — ну, таких же, каким я сам был у Ройзмана. Вот я с ними и поговорил — а те уж свели меня, с кем надо. А дальше — всё решила ваша, господин барон, и Олега Ивановича щедрость. Лишнюю копеечку кто заработать откажется?

— Ну ладно, с народовольцами понятно. А по гостям из будущего что? Неужели всё так плохо?

— И даже хуже. — подтвердил Яков. — Минимум двое из тех четверых, что прибыли месяц назад из Москвы, как сквозь землю провалились! Поначалу Геннадий с Радзиевичем водили их по Петербургу — когда по одному, а когда всех вместе. Ну, я вам докладывал…

— Местность изучали. — кивнул барон. — Видимо, это боевики, вот Геннадий их и готовил, заставлял запоминать каждую тумбу на улице.

— Ну да. Так за ними и следили — до вчерашнего дня. А вчера один из мальцов здешних мне и говорит — Я мол, Яков Моисеич, за энтим типом хожу–хожу, и, всякий раз, когда рожу его хорошо вижу — сомнение меня берет. Не он это! То есть похож страсть — но не он! Я уж и так и эдак, но он, ирод, шарфом пол–лица замотал, башлык надвинул пониже. Шинель та, ростом вроде бы и похож, а шагает как–то по другому…

Ну я, значит, на следующий день сам вышел, проследил за двоими — Геннадий–то их на одной квартире поселил, — и поснимал немного. А вечером просмотрел — и сличил с теми съёмками, которые мы еще три недели назад сделали, когда они только в город заявились.

— Ну и как? — осведомился Корф, хотя догадывался, кким будет ответ.

— Прав малец, Евгений Петрович. — сокрушённо развел руками Яша. — Не они это. Как есть не они, голову кладу на отсечение. И главное — когда они подменышей–то туда поселили? Мы теперь, выходит, не знаем не только куда они делись, но и когда это случилось.

— Вряд ли так уж давно. — успокоил Яшу барон. — не один же этот малый у тебя глазастый. Положим, день–два, вряд ли больше. И вообще — я бы, на месте Геннадия, заменял бы их там по одному, а не всех разом. Так меньше вероятность, что заметят. Ты из всех проверил?

— Нет, только двух. Хотел сегодня, но они с утра в квартире сидят.

— А уйти тишком не могли? — подозрительно спросил Корф. Пока мы тут с тобой беседуем…

— Вряд ли. — покачал головой Яша. Их там так обложили — мышь не проскочит. Ха это я, Евгений Петрович, ручаюсь.

— Что ж, тогда, может, не всё ещё и потеряно. Если один иди два боевика ещё там — скорее всего, Геннадий будет завтра–послезавтра выводить и их. Тогда твоя, Яков, задача — проследить, куда они отправятся. Глядишь, найдём их логово — тогда и остальные отыщутся…

— Ну, разве что так… — нехотя согласился Яша. — Хотя я, господин барон, всё равно думаю, что их там уже нет. Но — самолично этим займусь, никому не деверю. Только вот, Евгений Петрович — с чего вы решили, что Геннадий из завтра–послезавтра выводить будет? Очень даже просто может подождать недельку–другую…

— А вот это, Яков, никак. — усмехнулся барон. — Не забыл, какое сегодня число?

— Семнадцатое февраля. — ответил Яша.

— То–то и оно. До первого марта — дня, когда они попытаются сделать своё дело, — всего две недели. Положим дней пять — на то, чтобы снова, уже в другом платье, а, возможно, и в гриме, пройтись по всем предполагаемым точкам — ну они ведь наверняка наметили уже возможные сценарии покушения, так? Потом — дня три на отдых и непосредственную подготовку. И остаётся…

— …четыре–пять дней. — закончил Яша. — Я вас понял, Евгений Петрович. Да, в таком случае, ждать они не станут. Завтра же самолично займусь наблюдением — может и повезет, если кто–то из них ещё там.

— Непременно должен быть там. — твердо заявил барон. — Не верю, Яш, что твои агенты — такие уж слепые котята. Не тот у них наставник.

Яша слегка покраснел — похвала барона была ему очень приятна. — И вот что ещё. Есть у меня подозрение, что скоро в Петербург явится и Виктор.

Это с чего? — удивился Корф. — Вроде бы он в Москве сидит. Сам же говорил — каждый день телеграммы получаем, никто из злодеев Москвы не покидал?..

— Не покидал. — подтвердил Яша. — Но я вот как рассуждаю, Евгений Петрович. Что бы они в Москве ни затеяли, — а они там явно что–то затеяли, тут уж к гадалке не ходи, — это не может быть таким же важным, как убийство государя, верно?

— Ну верно. — подтвердил барон. — И что с того?

— А то, что Геннадий ведь считает, что главный их козырь — это знание будущего и техника, верно? Даже, скорее, только техника. Помните, что Олег Иваныч рассказывал? То, что мы тут делаем, немножко да меняет события, и мы уже не можем быть уверены, что всё пойдёт в точности так, как там у них было. Верно?

— Верно. — нахмурился барон. — Но я не понимаю…

— А раз так — значит остаётся техника! — торжествующе закончил Яша. Все эти их невероятные штучки и.. как их… «компьютерные модели, да! Доктор говорил, что у них вся система сбора данных о перемещениях государя на видеокамерах, и, наверное, всё это так устроено, что любой боевик в любой момент может знать, что и где происходит. Система сложная; недаром Виктор сам приехал, чтобы её устанавливать и потом ещё долго ходил, присматривался, в какие–то коробочки глядел — «отстраивал». Так неужели, когда до главного дойдёт, они всю эту машинерию без присмотра оставят?

— А ведь верно. — ответил Корф. — Будь я на их месте, непременно Виктора вызвал бы сюда и велел бы дня за два всё проверить, абы чего не вышло.

— Вот и я о чём! — подхватил Яша. — Но у него и в Москве есть дела, и тоже важные. А значит — приедет он как сможет, позже; вот и нам будет сигнал. Как, значит, он в Санкт—Петербург заявится — всё, время вышло, господа террористы бомбы заряжают. И я вот о чём хотел вас, господин барон попросить. Виктор — тип ушлый и очень умный… да и боюсь я всех их механизмов. Олег Иваныч как–то обмолвился, что он наверное, сможет засечь на расстоянии работу этих устройств — у мы с вами ведь тоже пользуемся техникой, так?

— Так. — кивнул Корф. Иначе мы бы точно за ними не уследили. Так ты, Яша, думаешь, что он нашу слежку по всем этим штучкам сможет засечь?

— Не знаю. — пожал плечами молодой человек. — Надо поговорить с Андреем Макаровичем, а то что проку гадать. Но в одном я уверен — этот Виктор всех нас знает в лицо и по голосу знает тоже. А уж аппаратура у него наверняка нашей не чета, да и обращается он с ней куда лучше. Своим же мальцам я слежку за ним не доверю. Так может вы поговорите с господином жандармом — ну, с которым мы сейчас должны встречаться? Пускай его люди за Виктором приглядят. Они ведь, я подозреваю, сейчас только нас опасаются, а о полиции и не думают — полагают, её можно не бояться…

— Это ты хорошо придумал. — сказал барон. — Молодчина, Яша. Вот сейчас вместе и попросим господ жандармов заняться за «московским гостем», когда тот соизволит явиться…

* * *

— Спасибо, любезный. — сказал Корф официанту. — И проследи, чтобы нас не беспокоили эдак с полчастика…

Все пятеро — сам Барон, Каретников с Олегом Ивановичем, Яша и жандармский ротмистр Вершинин, ради которого и затевалась встреча, сидели в небольшом ресторанчике недалеко от Таврического сада. Вершинин отрекомендовал заведение, как удобное для разного рода деликатных встреч и Корф вполне положился на совет старого приятеля.

— Всё это крайне любопытно, господа, — сказал ротмистр, устраиваясь в кресле поудобнее. — ..но вот только уж очень трудно поверить. — Нет–нет, я не подвергаю сомнению ваши слова барон, — остановил жандарм вскинувшегося было, Корфа, — …но поймите и вы меня. После известной вам затеи со Священной Дружиной, государь относится к частными инициативам в этой области с некоторым предубеждением.

— Однако же речь идёт не просто о частной патриотической инициативе, дорогой ротмистр. — возразил Корф. — Мы с друзьями в силу…хм–м–м… ряда причин оказались посвящены в планы террористов — как в прошлые, состоявшиеся или же нет, так и в те, что они вынашивают сейчас.

— Да уж я понял. — кивнул жандарм. — Кое о чём и мы были в курсе, однако же не предполагали… скажите честно, барон, откуда у вас эти сведения? — и он кивнул на лежащие на столе бумаги — Вот, скажем, о готовившемся в Одессе покушении и в нашем ведомстве теперь знают единицы; мы получили о нём сведения только на следствии по делу Желябова.

— Это вы имеете в виду минную галерею на Итальянской? — уточнил Олег Иванович. — Да уж, что говорить, не повезло тогда господам социалистам. Сначала взрыв в лаборатории, а потом, в марте, скончалась Мария Александровна, — не вынесла расстройства в связи с адьюльтером августейшего супруга, — вот поездку и отменили…

Жандарм удивлённо посмотрел на него.

— Так вы и это знаете? Признаться, господа, вы меня озадачиваете всё больше и больше — особенно с учётом того, как жестоко эти личности расправляются с предателями в своих рядах. Взять хоть того же Гориновича, которому Лев Дейч лицо кислотой сжёг. Или Рейнштейн, один из лучших наших агентов, — его вообще чугунной гирей насмерть забили. И обряд эдакий зверский придумали — непременно чтобы на убиенном теле записку оставить: «Изменник, шпион осужден и казнен нами, социалистами–революционерами. Смерть иудам–предателям».

— Мы много чего знаем, Модест Павлович. — заверил ротмистра Каретников. — Например то, что вы полагаете, будто ваши нынешние противники организованы и оснащены куда хуже господ Желябова, Гриневицкого и прочих. И что такого таланта, как Кибальчич у них, слава богу, нет.

— Да уж… надеюсь, этому господину в аду сейчас не зябко. — отозвался жандарм. — помню, как был потрясён, изучив протоколы допроса, где он рассказывал о планах взрыва Каменного моста. Подумать только — семь пудов динамита в гуттаперчевых подушках под опорами моста, электрические провода с ключом на стоящем неподалёку плоту… до чего может дойти изощрённый ум, направленный на злодейство!

— На ваше несчастье, ротмистр, теперь господа террористы минными галереями более не балуются. — покачал головой Корф. — Хватило им трёх провалов подряд — в Одессе, на Каменном мосту и позже, на Малой Садовой. Громоздко, знаете ли, ненадёжно до крайности, да и сорваться может из–за любой мелочи.

Вершинин не спорил. Попытка взрыва Каменного моста сорвалась по совершенно смехотворной причине — подрывник, некий Макар Тетёрка, не имея по бедности карманных часов, всю ночь перед покушением не сомкнул глаза, — и в результате заснул под утро и пропустил царский экипаж. Планы же взрыва минной галереи на Малой Садовой в феврале 1880–го года, не состоявшегося лишь благодаря аресту Желябова, были под ударом ещё в процессе подготовки — бдительный дворник Никита Самойлов углядел непонятную активность на вверенной ему территории и донёс по начальству. Тотчас была назначена комиссия, и лишь чудо уберегло народовольцев от разоблачения. Дело в том, что престарелый генерал–майор инженерной службы Мравинский, лично проводивший осмотр, не удосужился вскрыть ни один из мешков или бочонков, в которых по словам хозяев подозрительного склада хранились сыры, а на самом деле — была земля из подкопа….

— Да, мы сейчас более опасаемся не подкопов и даже не покусителей с револьверами, а метальщиков бомб. — ответил жандарм. — После того, как гремучий студень, придуманный этим негодяем Кибальчичем, таким несчастным образом доказал свою эффективность первого марта восемьдесят первого — все в управлении охраны государя только о бомбах и думают.

— А напрасно, Модест Павлович. — заметил Корф. — Оно конечно, косность мышления не токмо нашим чиновникам присуща, но и другим людям тоже. Но террористы — люди молодые, отличаются выдумкой, живым умом и не гнушаются пробовать всяческие пакостные новинки. Вот, например — что им мещает оставить всю эту опасную возню с гремучей ртутью и динамитом, приобрести пару–тройку винтовок Бердана, пристрелять их хорошенько, да и потренироваться месяц–другой? А для верности — поставить на винтовки новомодные телескопы, как у нашего уважаемого Олега Ивановича? Шагов с трёхсот — дело верное. Да вот можете попросить, он вам с удовольствием продемонстрирует.

Семёнов кивнул.

— Да, господин Вершинин, барон, к сожалению, совершено прав. Если террористы подготовят несколько стрелков, вооружённых снайпе… хорошими винтовками с телескопами, то дальше им достаточно будет разместить их, скажем, на крышах или в окнах частных квартир по пути движения императорского кортежа — и всё, государь обречён. И заметьте — в отличие от бомбиста или убийцы с револьвером, такой стрелок почти ни чем не рискует. После выстрела он просто бросит винтовку и выйдет на улицу — причём не на ту, где произошло цареубийство. Мало ли в Петербурге сквозных дворов и проходных подъездов? А вашим казачками–атаманцам из царского конвоя останется только глазами лупать да гадать, что случилось — в городе ведь и подготовленный человек по звуку не сразу поймёт, откуда стреляли…

Вершинина невольно передёрнуло — видимо, он в красках представил себе эту картину.

— Так что же нам тогда делать, господа? Вы правы, к такому повороту событий охрана Государя не готова. Вас послушать — так венценосец обречен, стоит только кому–то из злодеев додуматься. Как же бороться с такими стрелками?

— Ну, о бронированной карете говорить не буду, — усмехнулся Олег Иванович. — …а если серьёзно, то способы есть. Первое: надо произвольно и без всякой системы менять маршруты передвижения царского кортежа по городу. А те места, где он чаще всего оказывается — ведь есть наверняка такие узловые точки, которых в любом случае не миновать? — каждый раз тщательно осматривать. Заранее всё изучить на предмет удобных мест для стрелков, и каждый раз перед проездом Государя не просто проверять их, а оставлять засады. Второе: никогда не ездить в карете с открытыми окнами; шторки всё время должны быть задёрнуты, а сам Государь должен постоянно менять место, на котором сидит — и тоже без всякой системы. Да, а для верности — карет в кортеже должно быть две, а лучше — три, совершенно одинаковых; так, чтобы возможные террористы не могли наверняка угадать, в какой из них находится их будущая жертва.

Жандарм покачал головой.

— Немыслимо, господа. Настолько немыслимо, что я даже не стану входить к начальству с этими предложениями. Вы думаете, мы совсем уж идиоты, и ни о чём подобном не думали? Ещё как думали, смею вас заверить. Но беда в том, что сам Государь император ни за что не согласится на такие меры безопасности. Особенно — закрытые шторки в карете и одинаковые экипажи. Нет, тут и говорить не о чем…

— Тогда Государя рано или поздно убьют. — сказал Каретников. — И вам, Модест Павлович, останется только пустить себе пулю в висок — потому что вы всё это знали, но не сумели предотвратить. Впрочем, не расстраивайтесь — у господ и повыше вас чином будет ничуть не меньше поводов, чтобы свести счёты с жизнью…

Вершинин, было гневно вскинулся, но, натолкнувшись на ироничный взгляд Корфа, обмяк.

— Так что же нам делать? Коли вы так осведомлены — так может у вас и советы толковые найдутся? Только имейте в виду — мои возможности крайне ограничены, а сам государь и слышать не желает ни о каком усилении режима охраны.

— Советы? Советы, пожалуй, имеется, дражайший Модест Павлович. — сжалился Корф. — И как раз в пределах ваших возможностей. Видите ли, на днях в столицу должен прибыть некий очень интересный господин. В ваших картотеках он не числится, но поверьте — человек это крайне опасный и как раз специалист по такими вот необычным способам покушения. Не могли бы вы организовать за ним присмотр? Вот, Яков Моисеевич вам всё сейчас подробнейше и объяснит. Давайте, Яша, прошу вас…

Яша вздохнул, опасливо покосился на жандарма. Потом порылся в тощем бюваре, который с некоторых пор таскал с собой постоянно и выложил на столик несколько листков. Сверху он бросил несколько высококачественных цветных снимков.

— Вот, господин.. — э–э–э… ротмистр, да? Так вот, господин ротмистр, это и есть наш объект. Зовут Виктор, примерно двадцати пяти лет. Сейчас он, как и сказал Евгений Петрович, в Москве, но в самое ближайшее время. Только Вот что… вы сможете найти для этого дела таких людей, чтобы вопросов лишних не задавали?

— Чтобы вопросов не задавали, говорите? — озадаченно переспросил Вершинин. — Ну, вообще–то у меня есть своя группа. Люди верные, надёжные, я им вполне доверяю. Но мне хотелось бы знать, в чём, собственно дело?

— В чём? — переспросил юноша. — Видите ли, может статься, что этого господина придётся втихую взять и провернуть с ним.. одну комбинацию. Как бы вам объяснить… своего рода, обманная игра… — и тут Яша он умолк, встретившись глазами с Корфом — барон смотрел на Яшу ласково–понимающе, и в глазах его читался вопрос: «Ну–с, милый друг, что ты на этот раз задумал?»

 

Глава одиннадцатая

— Это, знаешь ли, отвратительно, Артемий! — Голос Василия Петровича доносился из гостиной глухо, но Николка всё равно отчётливо различал слова. — Я не понимаю, как можно спокойно сносить даже мысль о том, что народ — то самый, о котором писал Некрасов, Салтыков—Щедрин, Пушкин, наконец — будет отставлен от самой возможности получить образование. И это — после всех тех шагов к свободе и уважению личности, что были сделаны в России в прошлое царствование!

«А дядя–то разошёлся не на шутку», — подумал Николка. Обычно в доме избегали разговоров о политике; исключения составляли те дни, когда из Петербурга приезжал старинный товарищ Василия Петровича по университету. Он служил в столице, в канцелярии обер–прокурора Святейшего синода. Бывая по делам службы в Москве, Артемий Лукич (так звали гостя) всё время останавливался у Овчинниковых. На то время, пока он гостил на Гороховской, запрет на политические разговоры в доме временно прекращал действовать, и Василий Петрович с удовольствием расспрашивал старинного приятеля о последних новостях из столицы. Это было тем более любопытно, что ведомство обер–прокурора, который и сам не чужд был когда–то педагогической деятельности, с некоторых пор активно вмешивались в вопросы ведомств по образованию.

Детей — Марину и Николку, — до таких бесед не допускали, безжалостно выставляя по своим комнатам. Вот и приходилось, как сейчас, напрягать слух, улавливая доносящиеся из гостиной голоса. Благо, труда это не представляло — в пылу дискуссии оба спорщика перестали сдерживаться и порой повышали голос.

— То–то господа революционеры отблагодарили царя–освободителя — бомбой! — Глухой, слегка простуженный басок — это уже Артемий Лукич. — Я, право, не понимаю тебя, Василий. Неужели ты до сих пор не понял, сколь разлагающе влияет порой на неокрепшие умы излишний либерализм, царящий в университетах? Про гимназии не говорю, там пока всё в порядке. Однако же Константин Петрович совершенно прав, когда говорит, что надобно остудить» российское общество, ограничив передвижение из неблагородных слоёв населения в разночинцы и студенты, которые и были главной движущей силой революционного подъёма предшествующих лет.

— Этот твой Победоносцев одно только знает — тащить и не пущать! — кипятился Овчинников. — Право же, до смешного дошло. Еще тогда, после реформ о свободе печати, когда появились первые свободные голоса, смеющие критиковать власть — тут же полезли и запреты, и всякого рода ограничения. В ответ люди, которым дорого свободное живое слово, принялись над властью насмешничать, порой, признаем это, даже и зло. Да ладно бы только насмешничать — критиковать принялись, а то и указывать, что делать. Скандал! А в ответ — что? А то, что вместо здравого, рассудочного ответа на страницах тех же газет, которые, кажется, для того и созданы, чтобы вести дискуссии об общественной пользе — насмешники и критики дождались того, что их принялись хватать и ссылать. Конечно, те схватились за револьверы; а их стали вешать. Ответили взрывами. Вот так, голубчик мой, и докатились мы с вами от безобидной, в общем–то, Засулич до Гриневицкого с Софьей Перовской…

— Ничего себе — «безобидная» — было слышно, как гость раздражённо фыркнул. — Стрелять прилюдно в генерал–губернатора, да ещё в его же собственной приёмной — это, по твоему, безобидная? Так мало того, её ещё и оправдали за это…

— И правильно сделали! — чуть не закричал Василий Петрович. — А вот если бы сразу после этого не началась волна гонений на всех, кто её поддержал — так пожалуй, и взрыва на екатерининском не было бы…

Ты, друг мой, охолони, чайку вон, выпей… — Артемий Лукич, в противоположность Овчинникову, говорил спокойно и Николке приходилось особо напрягать слух, чтобы разобрать его слова. — «Самая идея власти утверждается на праве, и основная идея власти состоит в строгом разграничении добра от зла и рассуждения между правым и неправым — в правосудии». Как же может правосудие не покарать того, кто поднял руку на человеческую жизнь? Засулич, вон, оправдали — за речь адвоката, от которой чувствительные дамочки прямо в зале суда в обморок падали, — и что в итоге? Пожалте — теперь из любого душегуба у нас тут же святого лепят! А вот повесили бы, как в Англии….

Опять своего дражайшего Победоносцева цитируешь? — ответил Василий Петрович. — Ну что ж, вот тебе тогда цитата — приводили, вроде бы, из его высказываний насчёт евреев, живущих в России: «Одна треть вымрет, одна выселится, одна треть бесследно растворится в окружающем населении». Это же дичь, средневековье, что о нас в Европе подумают?

— Да пусть думают, что хотят. — пренебрежительно заявил собеседник. Константин Петрович неустанно заботится о том, чтобы защитить православие, и, в конечном счёте, всю Россию от противоположных нам религиозных групп — староверов, баптистов, католиков. Иудеи, конечно же, тоже в этом списке. Как и все эти господа либеральные интеллигенты, наши с тобой однокашники по альма матер, между прочим, которые чуть что — начинают твердить — «ах, как же Запад на нас посмотрит! Тьфу, мерзость какая…

— Вот уж не думал, Артемий, что мы когда–нибудь друг другу такое скажем. — голос Василия Петровича стал сразу тихим и каким–то грустным. — Уж не знаю, служба ли на тебя так повлияла — но ты за этот год стал законченным реакционером. В жандармы податься не думал?

— Скрипнул стул. Николка со страхом подумал, что Артемий Лукич — мужчина крупный, слегка смахивающий сложением и повадками на медведя, — вот сейчас, наверное, встал, грозно навис над дядей и сверлит его гневным взглядом. Но прошло несколько секунд, и мальчик услышал негромкий смех гостя.

— Ну, ты, право же, сказанул, Василь… выходит, страшнее кошки зверя нет? Эк вы, либералы московские, жандармов–то опасаетесь… ладно, давай оставим эту тему, а то и правда невзначай поругаемся. Да и раскричались мы — того гляди детей разбудим. Вот что — у меня там, в саквояже припрятана заветная бутылочка — теща настаивает на имбире и кедровых орехах. Она у меня родом из Томска — такой, скажу я тебе самородок по части сибирских домашних наливок…

«Ну вот, — подумал Николка. — …как всегда — на самом интересном месте. А ведь как всё это перекликается с тем, что написано в книгах из будущего… надо бы рассказать про эту беседу Ване, обсудить. Но вот интересно: судя по обмолвкам что Вани, что его отца, что доктора Каретникова — там, в будущем, к сегодняшним революционерам относятся куда как хуже, чем тот же Артемий Лукич. А может — даже хуже, чем его начальник, обер–прокурор Священного Синода…»

А кое–кто — тот же Ромка, например, или Ольга — оних вообще почти ничего не слыхали… удивительно все же…

Мысли уже путались — мальчик стремительно проваливался в сон. А в гостиной позвякивали хрустальные чарки — это позабывшие наконец о политике однокашники дегустировали наливку томской тёщи Артемия Лукича. Марьяна, прислуга, принесла на стол маленькую вазочку с паюсной икрой, нарезанный белый хлеб, солнечно–жёлтое масло, соленья, и вскоре застолье однокашников по Университету было уже в самом разгаре.

* * *

Как же меня порой достают мои дорогие одноклассники….

Нет, поймите меня правильно, я вовсе не пытаюсь быть святее папы римского или корчить из себя моралиста. Но если уж поехал на экскурсию в другой город — то, наверное, имеет смысл смотреть на то, что тебе там показывают, так? Ан нет, не так. Кто — то приехал, ради потусоваться и возлияний, остальных же понять вообще трудно — они были лишены даже этих простейших человеческих радостей, и, видимо, получали удовлетворение, произнося периодически фразу: «Псков — самый ущербный город России». В перерывах же слушали всякое разное музло и все это периодически разбавлялось трепом на всякие около–бытовые темы.

Вот зачем нужно было деньги родительские тратить, раз тебя от всего этого воротит? И это не говоря уже о том, что быть настолько равнодушным к тому, что ты видишь — тоже как–то… по меньшей мере — странно.

Да, что касается возлияний. Господин Большаков, мой одноклассник и вообще, человек в классе авторитетный, подошел к проблеме высококлассно, разлив горячительные напитки в бутылки из–под «Швепса» и кваса очаковского. Не забыл о лайме и соли, не говоря уже о прочих закусках. Правда, пришлось бóльшую часть всего этого дела взять, и слить в унитаз — процесс распития был бестактно прерван Татьяной Леонидовной (и хорошо, что прерван вовремя), в чем можно винить отвратительную звукоизоляцию в гостинице. Так что отдых в наш единственный коллективный вечер был безнадёжно испорчен.

Наверно, я становлюсь снобом, да? Видимо, отец прав и последние полгода — походы туда–сюда, жизнь в девятнадцатом веке и особенно, наше сирийский вояж всё–таки сильно на меня повлиял. Как выяснилось, это бросается в глаза, а мне приходится всё время прикусывать язык, чтобы не ляпнуть чего–нибудь не то. Особенно сильно это проявляется в общении со взрослыми — глупо, конечно, но теперь я и там и там говорю как–то не так. И если по ту сторону портала, в прошлом, я постоянно уснащаю свою речь какими–то немыслимыми с точки зрения аборигенов вульгаризмами, за которые мне уже самому стыдно становится, то здесь — наоборот, моя речь звучит старомодно, вычурно и как–то манерно.

А что вы хотели? Последние месяца три я в двадцать первом веке бываю только по крайней необходимости, посидеть в Инете там, закупиться чем–нибудь остро необходимым… ну и в школу зайти, конечно. Хотя ещё перед зимними каникулами мне классная, помнится, попеняла — «Что–то ты Ванечка, уж слишком много в этом полугодии болел, дома провёл времени больше, чем в школе…» А я стоял перед ней, благовоспитанно опустив очи долу, ковыряя ножкой ламинат и радовался про себя, что сирийский загар давно уже сошёл — а то никто в здравом уме и твёрдой памяти не поверил бы, что этот дочерна загорелый башибузук — на самом деле и есть тот самый крайне болезненный ученик, который пачками таскает в школу справки насчёт всяких ОРВИ и катаров… Спасибо дяде Макару — он мне до сих пор в этих филькиных грамотах не отказывает…

Но — справки справками, а от поездки в Псков мне отвертеться не удалось. После классного часа, когда была озвучена эта инициатива, Татьяна Леонидовна подохла ко мне и проникновенно попросила обязательно ехать — оказывается, экскурсия эта — не просто экскурсия, а часть некоей гуманитарной программы, которую проводит наша жутко продвинутая школа совместно с каким–то не менее продвинутым педагогическим университетом. «И ты, Ванечка, единственный в классе, кто сможет продемонстрировать пристойное знание истории и литературную речь….»

«Ты сам этого хотел, Жорж Датден!» — Чувствуете, я уже цитатами говорю? Эту я подцепил у Николкиного дяди — как–то отчитывая при мне своего непутёвого племянничка (притащившего за один день сразу три неуда — по латыни, греческому и естественной истории), повторил ее целых четыре раза. Кто такой Жрож Данден и чего он хотел — я узнал уже потом, следуя неистребимой привычке тут же прояснять все непонятности по Википедии, а лучше — по моему любимому Брокгаузу.. А одноклассники, да и Татьяна Леонидовна, услышав это из моих уст, уставились на меня так, будто у меня прямо тут же, в гостиничном номере, отросла вторая голова или зелёные шевелящиеся антенны, как у какого–нибудь покемона.

В общем, просьбу любимой классной пришлось удовлетворить. Так что мы своевременно погрузились на поезд и двинули во град Псков. Дабы поддержать затребованный имидж всезнайки и гуманитарного гения общешкольного масштаба, я прихватил с собой книгу, специально по такому случаю найденную на бездонном книжном развале у Китайгородской стены. Что–то по истории города Пскова — с гравюрами, офортами, проложенными желтоватой папиросной бумагой и роскошным золотым обрезом. «Издание Московского Императорского университета по случаю 950–летия города Пскова», о как! Издано в 1853 году, в типографии вышеупомянутого университета… надо было видеть физиономию нашего куратора от этого института (он, бедолага, вместе с тремя старшекурсниками помогал Татьяне Леонидовне пасти нашу буйную ораву в дороге), когда он увидал, как я, скромненько забившись в угол купе листаю эту книгу. И как дрожали его руки, когда он её листал. По моему, я опять что–то напортачил.. впрочем ладно. И книга и мой врождённый (или благоприобретённый?) талант к лицедейству сыграл свою роль, и оставшиеся два дня экскурсии куратор остальных моих одноклассников попросту не замечал. А я удостоился персонального приглашения по приезду в Москву посетить какую–то там студенческую конференцию. Спасибо, конечно, но…. не до того.

Но вернёмся к собственно экскурсии. Если просуммировать впечатления — то поездка мне, в общем, понравилась, даже с учётом несколько кривоколенного общения с одноклассниками. Нет, прошлое прошлым, но нельзя уж совсем отрываться от корней. А то застряну я между двумя временами как… цветок в проруби. Надо почаще в школе бывать, что ли?

Ну, это потом. Вот папа и остальными вернутся из Питера — тогда и здесь, в Москве версии 18–87 полегче станет. Сдадим Яше его банду малолетних преступников, по какому–то недоразумению именуемую «сыскной конторой» — тогда и о родной школе номер 1287 Ломоносовского района города Москвы можно будет вспомнить. Кстати, о малолетних бандита: их бимбаши, Сёмка, сегодня отрапортовал, что Виктор — который бригадовский компьютерщик, — отбыл, наконец, в Питер. Надёюсь, Никол не забыл дать нашим телеграмму — дело–то срочное, тут облажаться никак немыслимо.

Ладно, дела делами…. А на дворе, между прочим, двадцать третье февраля. Праздник, аднака… тьфу, что это я говорю? Это по тамошнему, юлианскому календарю — опять я запутался. Здесь, у нас уже неделю как март. Ну все равно — праздник… что бы мне поставить как тему для смартфона?

Ага, вот: «Броня крепка и танки наши быстры…»

Давно что–то я танчики не гонял… тряхнуть, что ли, стариной? Ну–ка, где там мой премиумный ТОГ-2? Стимпанк рулит, господа–товарищи…

************************************

В семье Выбеговых было заведено собираться в гостиной, под монументальной люстрой с медным шаром и зелёными шёлковыми абажурами — и играть за круглым обеденным столом в лото. Нина Алексеевна старательно поддерживала этот семейный обычай, и, хотя супруг её нечасто присоединялся к застолью с деревянными бочонками и карточками — инженер Выбегов нередко возвращался со службы поздно и, поужинав, усаживался в кабинете за бумаги, — но дети–то неизменно оказывались в гостиной за этим занятием. Иногда хозяйка дома и сама присоединялась в Серёже, Иасте и Вареньке; порой за столом собиралась шумная компания из Вариных гимназических подруг. Случалось, и Серёжа приводил в гости кого–то из товарищей по кадетскому корпусу.

Но всё так же устраивались они за круглым столом, раскладывали перед собой разлинованные картонки, звучало: «Барабанные палочки! Кочерга! Валенки! Дедушкин сосед! Стульчики!» А потом вдруг восторженное: «Ура, у меня всё, выиграла!» Но сегодня…

— Стой! У меня на Пэлл—Мэлл два дома и отель! Давай, плати тридцать фунтов!

— Мне два дома на Пикадилли!

— У, Маринка, жадюга…

— Вот ведь.. снова тюрьма… не везёт, хоть ты тресни!

После достопамятного разговора на катке Девочки вроже бы согласились подождать немного с объяснения. Но — хватило их ненадолго; уже через пару дней Марина начала изводить кузена туманными намёками и зловещими обещаниями «всё рассказать». Варя, правда, молчала, но в её взглядах, обращённых на Ивана, кроме обычной девичьей влюблённости читался еще и немой вопрос. Надо было срочно что–то предпринимать — и мальчики, проведя военный совет, приволокли на Спасоглинищевский яркую коробку с незнакомой настольной игрой на англицком языке.

И — ВСЕ! С этого момента юные обитатели дома, а так же их гости и даже сама хозяйка семейного гнезда Выбеговых пропали для общества. Ваня не ожидал столь сокрушительного эффекта. Уж неизвестно, в чём тут было дело, — то ли в таланте создателей «Монополии», то ли в том, что обитатели девятнадцатого века вообще не был и избалованы такими вот увлекательными семейными настольными играми — но теперь каждый вечер гостиную оккупировали минимум на три–четыре часа, и начиналось — тарахтели кубики, переходили из рук в руки цветные карточки с числами, двигались по ярким клеткам оловянные фишки в виде сапожка, револьвера, шляпы, странного четырёхколёсного экипажа…

В «Монополию» играли все — и девочки, и Нина Алексеевна, и Серёжа, пару раз задерживавшийся за игровым полем настолько, что опаздывал в корпус и получал взыскания. Даже отец семейства как–то снизошёл до детской забавы — а потом целый вечер просидел в гостиной, напрочь забыв об ожидающих в кабинете бумагах по завтрашнему докладу в управлении Николаевской железной дороги…

Постоянные посетители дома — в–основном, подружки девочек по гимназии, — конечно же, не избегли общего увлечения. Варе с Мариной пришлось даже установить своего рода график — игровой стол не мог вместить всех желающих, а советчики, непременно желающие навязать игрокам свои идеи, превращали игру в балаган. Так что в Монополию играли теперь чуть ли не «посменно», причём гимназистки заранее договаривались с барышнями Выбеговой и Русаковой о том, когда и чья наступит очередь.

Нина Алексеевна, тоже не на шутку увлёкшаяся новой игрой, сначала подшучивала над молодёжью, а потом подкинула им мысль — сделать своими силами несколько копий игры — из раскрашенного картона и подходящих оловянных игрушечных фигурок. Получившиеся наборы конечно, были лишены глянца и роскоши настоящей «Монополии», но играть в них было ничуть не менее интересно. К концу февраля в женской гимназии счастливыми обладательницами новой игры стали по меньшей мере три девочки, а одна копия отправилась в Первый Кадетский Корпус — где, впрочем, была изъята за попытку устроить игру в ванной комнате, после отбоя.

Николка же с Ваней получили отличный повод бывать у Выбеговых чуть ли не каждый вечер — и, двигая вместе с девочками фишки «Монополии», тихо радовались, что барышням временно стало не до неразрешённых загадок. Приближалась весна, письма из Петербурга всё отчётливее сквозили беспокойством; мальчишки, Яшины агенты под руководством неутомимого Сёмки с ног сбивались, отслеживая «бригадовцев» по всей Москве, а серенькая мышка Наталья Георгиевна, барышня ответственная и пунктуальная, завела новый картотечный шкаф — в прежний собранные материалы уже не помещались…

Но сегодня — сегодня заботы временно были задвинуты в дальний угол и снова катились кубики по обеденному столу:

— Мне отель на Трафальгар сквер!

— Жулик! Не двадцать пять, а пятнадцать фунтов!

— Кто–нибудь ссудит сотню? Нет? Тогда продаю дом…

За окном снежинки кружатся в безмолвном ночном танце. Подходит к концу февраль 1887 года. Отшумела, отгуляла по площадям Москвы масленичная неделя с её блинами, балаганами, водкой и медведями. Еще всего–то три дня подождать и — весна…

 

Глава двенадцатая

Серое, хмурое утро. У всех — невыспавшиеся, красные глаза; у Васи Генералова отчётливо дрожат руки. Когда, уже при дневном свете, пили чай, он мелко, дробно звенел ложечкой о край стакана.

А вы как хотели? Всю ночь приводить в порядок три динамитных снаряда… настораживать невероятно чувствительные, капризные детонаторы. Чуть сдвинешь свинцовый грузик, треснет тонкое стекло, кислота вытечет, смешается с белым порошком в жестяном пенале…

И всё. Охнуть не успеешь. Как уже многие до них…

Мало вставить запалы. Надо сесть (бомбы в рядок лежат на столе; к нему стараются лишний раз не подходить, и даже ступают рядом осторожно, мягко), уточнить в сотый — последний? — раз квартиры, куда будут уходить после сделанного дела, пароли, по которым придётся узнавать верных людей в Киеве, Варшаве… или куда успеешь доехать, прежде чем спущенные с цепи псы–жандармы ухватят за воротник?

— Присядем, — чей–то хриплый, запинающийся голос. Как водится.. на дорожку.

Но — улыбки напоказ. Ладони встречаются в крепких рукопожатиях. У самого Александра пальцы в коричневых пятнах химических ожогов. И у всех, без исключения — кончики пальцев жёлтые, от табака. Курят все. Табачный дым висит в комнате голубыми пластами. Еще бы — ночь не курили: поди, закури, когда рядом снаряжают бомбы.

Теперь — можно. Запалы вставлены, коробки завёрнуты в плотную коричневую бумагу, перетянуты бечёвкой. А у Андреюшкина бомба в виде книги; он долго, старательно, вырезал острым сапожным ножом склеенные страницы толстого тома. Склеены не все — первые десятка два можно открыть, пролистать. Предосторожность — мало ли? Обычному городовому хватит.

Пора. Дозорный первым покинул квартиру. За ним — цепочкой, по одному…

По правой стороне Казанского проспекта, цепочкой: сигнальщик, запасной сигнальщик, метальщик бомбы. Замыкает цепочку прикрывающий с револьвером в кармане.

По другой стороне идут ещё двое. Ни сигнальщиков, ни прикрывающего с ними нет — зато есть свёртки, начинённые свободой и динамитом. Запасные метальщики. Мало ли?

Дома, на календаре — двадцать шестое февраля, отмечено как царский день. Столица по такому случаю приукрасилась — дворники с утра ожесточённо скребут торцовые мостовые, сдирая снег до шестигранных деревянных плашек, витрины Невского украшены гирляндами, портретами. И в каждой — державный вензель: огромная, замысловатая буква «А» и римская тройка. Император.

Ирония — сегодня в Исаакиевстком соборе панихида по убиенному 6 лет назад злодеями императору Александру Освободителю. Его убили первого марта, но панихида будет сегодня, в воскресенье. Царь непременно будет — не может не быть. Вот здесь он проедет, мимо Казанского собора…

Злодеи — это они. Сегодня они ждут свою добычу на Невском проспекте. В тот раз был, правда, Екатерининский канал, но не может же всё совпасть в мелочах?

Царского выезда всё нет. Поменяться сторонами улицы — старательно не глядя друг на друга, беспечно фланируя в толпе петербургской публики, — и назад, и снова — от Полицейского моста до поворота к Исаакию. Потом снова. И снова поменяться сторонами.

Зря. Впустую. Царя нет.

И так — много раз. Они останавливались, читали для отвода глаз объявления, глазели на витрины, менялись местами, сбивались в кучки, забыв о строго разработанном порядке следования….

Нет. Его нет — огромного, похожего на медведя человека с широкой бородой. Прежний, — тот, которого дождались шесть лет назад метальщики бомб, — носил бакенбарды.

Нет. Царского выезда нет.

Смеркается. С неба сыплются хлопья мокрого снега, с залива поднимается стылый ветер. На углах уже горят газовые фонари, витрины самых роскошных заведений на Невском освещаются электричеством.

Старший группы подходит к городовому, говорит с ним о чём–то. Потом снимает шапку, трижды широко крестится и кладёт в сторону собора малый поясной поклон.

Это заранее условленный сигнал — расходиться. Всё. На сегодня — всё. Домой. Сегодня все останутся в живых. И они — но и тот, человек–медведь, тиран…

Домой.

* * *

Двое идут по Дворцовой площади. Часовой возле полосатой будки у арки Генерального Штаба провожает их равнодушным взглядом. Мало ли тут ходит народу? Иди на здоровье — не запрещено.

Один из двоих — тот, что пониже, — на ходу открывает чёрную кожаную папку.

— Подожди немного, сейчас видео сольётся…

Двое замедляют шаг и принимаются рассматривать лепные украшения арки. Неприметная коробочка, пристроенная неделю назад в одном из мраморных завитков, неслышно делает своё дело. Зелёная полоска на экране планшетного компьютера, скрытого в папке, быстро удлиняется вправо.

— Порядок, закачалось. Куда теперь?

— На угол Невского, оттуда — к Исаакию. Там две последние камеры.

— Пошли.

Арка осталась позади. Короткий переулок между двумя монументальными зданиями, неколебимыми как сама трёхсотлетняя империя — Невский!

— А эти как? Ну, бомбисты наши?

— Вчера по городу мотались, как ненрмальные, с бомбами. — ответил Олег. — Я уж подумал — не дай бог царь на них и правда вывернет. Оно конечно, история, то–сё.. но мало ли что кому в голову взбредёт? Всю малину испортили бы…

— Не боись, Олеж… Витька всю это гоп–компанию с позавчерашнего дня, с 26–го то ессть, по наружным камерам в реал–тайме отслеживал. И царя, кстати. И вчера и и сегодня, конечно — сегодня у них третий выход, аншлаг, все места раскуплены…

— А то я не знаю! — хохотнул Олег. — Всё пока по плану — сначала Осипанов прочёл на афишной тумбе, что царь велел перенести панихиду в Петропавловский собор. Да я и сам заранее подходил, проверял:

«Министр императорского двора имеет честь уведомить г. г. первых и вторых чинов Двора и придворных кавалеров, что 28–го сего февраля имеет быть совершена в Петропавловском соборе панихида по в бозе почивающем императоре Александре II…»

— Прочёл, значит, и решил разделить группу. Опять–таки, как и должно было быть — а что ему оставалось? Мы как раз этот момент — он был в поле зрения камеры. Сам с Волоховым — это гимназист, сигнальщик, — пошёл к Петропавловке, а Генералова оставил на месте. Потом… вот, смотри — с камеры возле Аничкова дворца…

Оба склонились над планшетом. Звука не было — только видно, как засуетились ливрейные лакеи у стеклянных дверей, как прошло короткое шевеление по живому коридору из дворцовых гренадер у парадной лестницы. Минута, две — подкатывает царский выезд. Массивная карета останавливается у лестницы, скрывая того, кто спускается к экипажу.

— А теперь… вот, это Андреюшкин, видишь? Камера установлена на тумбе ограды, повыше. Она дистанционно управляемая, так что мы всё до движения записали — для истории, хех….

На экране видно, видно, как молодой человек с книгой под мышкой выходит из дверей табачной лавки, что недалеко от Аничкова дворца.

— Там где–то Генералов и ещё двое сигнальщиков — Канчер и Петя Горкун. Помнишь, мы его с Ульяновым тогда видели — худой такой, нескладный…

— Они там все нескладные. — буркнул Геннадий. — Давай дальше, не отвлекайся…

— Вот… карета подъезжает к месту засады… Андреюшкин идёт вперед — видишь? — у него самая мощная бомба, между прочим — знает, что и его взрывом разорвёт в клочья… вот, смотри!

Карета на экране проносится мимо фигуры в коротком пальто. Андреюшкин, нелепо скособочившись, провожает её взглядом, а потом снимает шапку и крестится — раз, другой…

— Это ему Генералов успел дать отбой сигнал — поясняет Олег. — Увидел, что в карете не царь а императрица Мария Фёдоровна — как, собственно, и должно было быть.

— Любопытно. — усмехнулся Геннадий. — Значит царь, как и в нашей истории, отправил императрицу горевать одну? Ну да. конечно, у него же дела — вернулась из Ниццы некая молодая и весьма привлекательная особа, чьей благосклонности самодержец давно уже добивался. Конечно, какие там панихиды…

— Выходит, царя спасла любовь? — весело поинтересовался второй. — Вот забавно…

— Да какая любовь? — хмыкнул вожак. — Ты посмотри на этого быка… кого он, кроме себя, может любить?

— Что ж, значит, всё идёт по плану. — отозвался Олег.

— Ну да, сегодня господа террористы в последний раз вдоволь порезвились и завтра их будут брать. Вы, кстати, слежку не засекли?

— А то как же! — Подтвердил Олег. На трёх камерах засветились. Витя говорит — всё, как по нотам.

Ну и славно. — Геннадий постучал тростью по башмакам, сбивая налипший снег. — Еще бы теперь Дрон в Москве не облажался.

— да с чего? — вчера приехал курьер, привёз флешку с отчётом. Всё готово, всё заряжено. Как договорено — он и начнут.

— Только б не раньше. — покачал головой Геннадий. — Конечно, радио тут нет, но кто их знает, как быстро здесь правительственные «молнии» доставляют? Если царь узнает что в Москве началось, то наверняка все выезды отменит.

— Не отменит. — успокоил Геннадия собеседник. — Мы же нарочно два часа разброса заложили — чтобы уж наверняка.

— Ну ладно. — Геннадий оставил в покое свои ботинки. — Пошли, перекусим, что ли? А то я что–то замерз, как собака…

* * *

С грохотом вылетела дверь.

— А ну стой! Куды, христопродавец?

В квартире сразу сделалось тесно. Городовые — огромные, в морозных шинелях, с длиннющими револьверами наизготовку. Двое тут же кинулись на Виктора и принялись крутить ему руки. Это, впрочем, было ни к чему — даже один городовой — здоровенный усач, из бывших флотских унтеров, — шутя справился бы с тремя такими, как Виктор. И никакое у–шу тут не помогло бы, даже если бы молодой человек им и владел. Боевые искусства — это, конечно, хорошо, но практического опыта ничем не заменить. А сколько того опыта было у балтийского матроса за годы службы по кубрикам да кабакам, да и потом — в полиции, в схватках с фартовыми ребятами столичного преступного мира… Нет, не было у Виктора ни единого шанса — раз уж не успел он вовремя метнуться в чёрный ход, швырнув на спину заранее заготовленную газовую гранату с «черемухой».

Впрочем, это не помогло бы. Нет, то есть, городовым и жандармам, ворвавшийся в снятую Геннадием для своего технического эксперта конспиративную квартиру, пришлось бы и кашлять и растирать кулачищами глаза, в которые под веки будто перцу подсыпали, — но Виктор всё равно никуда бы не делся. Его ждали — и на чёрной лестнице и даже на крыше, возле мансардного окна и дымохода — хотя уж это, кажется, зачем?

А так — просто дали кулаком под вздох, повалили на кровать лицом вниз, скрутили за спиной руки. Потом подняли и грубо, как куль с мукой, швырнули на стоящий посреди комнаты табурет. Один городовой — тот самый, отставной флотский кондуктóр — встал за спиной и положил тяжёлую, будто свинцом налитую ладонь на плечо задержанного.

Скрипнула дверь. В прихожей щелкнули каблуки — городовые, несмотря на февральский морозец, были в сапогах.

— Здра желам вашбродбь! — хором, в три глотки. Только сабли звякнули. Интересно, зачем это им на задержании преступника — сабли? Фехтовать с ним собрались, что ли?

Вошедший — высокий господин в штатском. Меховая шапка, трость… все здесь ходят с тростями. Виктор было дёрнулся, но свинцовая ладонь на плече налилась совсем уж неумолимой тяжестью, припечатывая к месту — сиди!

Господин подошёл, встал напротив, изучающе посмотрел… тонкое, ироничное лицо, серые глаза — офицер, наверное? Или, скажем, жандармский чиновник высокого ранга.

Почему — высокого? А как же — слишком умные и проницательные у господина глаза…

— Так что ничего такого нет, вашбродь! — один из жандармов в штатском, — тех, что вломились сразу за городовыми и тут же принялись обшаривать квартиру, — в струнку вытянулся перед новоприбывшим. — Всё как есть осмотрели. Ни бомб, ни оружия. Денег малость, газеты и… вот. — Шпик кивнул на стол, где стояла плоская коробка ноутбука, путались провода и в беспорядке валялись всяческие мелкие компьютерные прибамбасы.

— Мы, значить, как велено было, ничего руками не трогали.

— Молодец, Пархомий. — негромко произнёс жандарм. Он сделал пру шагов, осмотрел комнату, потом поставил на секретер, за спиной пленника, какую–то чёрную коробочку. — А теперь — выйдите–как все прочь, мне надо задать этому господину пару вопросов. Ты, голубчик, тоже ступай.

— Но, вашбродь… — запротестовал дылда–городовой. — а ну как он от вас сбежит?

— От меня не сбежит. — заверил служивого жандарм. — Верно ведь… Виктор Владимирович? Да и куда вам бежать, если подумать?

— Как вы… — Виктор закашлялся. — ..откуда вы знаете, как меня зовут?

— Мы всё знаем, Виктор Владимирович, служба у нас такая. Меня, кстати, зовут Модест Павлович Вершинин. Ротмистр корпуса жандармов, как вы, я думаю, уже догадались.

Взгляд ротмистра вдруг отпустил Виктора — будто жандарм на краткий прислушался к какому–то своему внутреннему голосу. Правая его рука непроизвольно дёрнулась вверх — то ли к уху, то ли к щеке. Но уже через мгновение он справился с собой и уставился на Виктора всё с тем же любезным выражением лица.

— О чем это я… кам…. так уж вышло, Виктор Владимирович, что у нашего ведомства есть к вам несколько вопросов. И для начала…

«… и для начала — сообщите мне, будьте любезны, пароль вашего компьютера. А то знаете, как оно бывает — наберёшь не ту комбинацию при загрузке — а система и запустит формиро… форматирование жёсткого диска. Возись потом с восстановлением… А у нас с вами, Виктор Владимирович, совершенно нет времени…»

В динамике раздался невнятный возглас, затрещало, потом загрохотало. Корф поморщился:

— Он что, кинулся там на него? Это зря, Модест — малый крепкий…

Они стояли в парадном, на первом этаже дома, где была конспиративная квартира Виктора. На лестнице было темно, пахло кошками — дом населяли люди небогатые, в основном — мелкие чиновники и студенты.

— Нет, Евгений Петрович. — отозвался Яша. — Дернулся — и с табуретом об пол. Его городовые ремнями к ножкам примотали для верности — вот он, бедняга и не рассчитал. Да вот, сами смотрите… и он протянул Корфу планшет.

На семидюймовом экране было видно, как Виктор со скрученными за спиной руками копошится на полу, пытаясь избавиться от примотанного к лодыжкам табурета. Жандарм наблюдал за этой картиной, пока не вмешиваясь. Повозившись немного, молодой человек осознал тщетность своих усилий и замер в неудобной позе. Теперь он вынужден был глядеть на Вершинина снизу вверх, да ещё и неудобно вывернув голову.

— Ну и что дальше? — поинтересовался барон. — Скажешь ты мне наконец, что затеял, ирод? А то сорвал наспех — беги, хватай, смотри… в чём дело, Яш?

— Да ничего особенного, Евгений Петрович! — весело откликнулся Яков. — Я как рассудил — раз эти умники из будущего нас тут за идиотов считают — так почему бы на этом не сыграть? Вот и уговорился с господином Вершининым, что он нашему злодею скажет — а для верности дал ему рацию на приёме и помог микрофончик в ухо пристроить, чтобы было незаметно. Это чтобы подсказать по ходу, что говорить…

— И как же ты ему это всё объяснил? — поинтересовался Корф. Он живо представил недоумение своего однокашника, когда этот сомнительный молодой человек явно иудейской наружности принялся засовывать ему в ухо говорящую чёрную фитюльку. — И он что, так–таки не стал задавать вопросов и сразу согласился?

— Да какое там… — махнул рукой Яша. — я только тем и отговорился, что посулил, будто вы, господин барон, всё ему потом объясните. Ну, вы с доктором говорили же, что после этого дела хошь–не хошь, а придётся раскрыться, хотя бы перед господином жандармом? Ну я и подумал — если так, то пусть хоть с пользой для дела. Я ведь как рассудил — если этот Виктор услышит от обитателей нашего времени что–то такое, чего мы по его мнению, никак знать не должны — так может он тут же и сломается? Они ведь все полагают, что эта их техника обеспечивает им гарантированное превосходство, а мы уж точно в ней никогда не разберемся. Ну да, поймать можем — но, знаете, как какие–нибудь папуасы поймали путешественника в дикой Африке. Поймать–то поймали, а вот понять, что он делает в этой самой Африке и что в его путевых тетрадках написано — нипочём не сумеют. А тут мы его как дубиной по голове — всё нам о тебе мил человек известно, обо всех твоих хитрых штучках мы представление имеем и знаем, как они работают, так что ты сам нам не так чтобы и нужен, сами разберемся…

— Умнó придумано. — похвалил Корф. — Так он, пожалуй, соловьём запоёт — и будет петь, пока всё не выложит. Только бы рассудком не рехнулся — от такого потрясения.

— Ни боже мой! — помотал головой Яша. — Этот Виктор — личность вполне спокойная. Вот если бы покойник Валентин — ну, тот, которого Стрейкер на Хитровке застрелил — тот да, вполне мог и сомлеть. Да вот сами смотрите, Евгений Петрович — похоже, господин ротмистр с нашим Виктором договорился….

На экране было видно, что ротмистр поднял Виктора вместе с табуретом в исходное положение и теперь подносит ко рту пленника зажжённую папироску.

— Что ж, хорошо. — вздохнул барон. — а теперь, значит, наша очередь?

— Точно так, Евгений Петрович! — подтвердил Яша. — Теперь он у нас никуда не денется. Геннадий ведь, как Виктор приехал, сразу его на эту квартиру пристроил. Причём — не сам, а через посыльного; а сам здесь ни разу не появлялся. Я так полагаю, что отсюда он всеми их делами и будет управлять — по радио.

— Вряд ли — управлять. — усомнился Корф. Скорее уж, станет следить, чтобы изображения с камер были у кого надо, связь поддерживать, то–сё. А командовать будет сам Геннадий, он такое дело никому не доверит.

— Ну всё равно, даже если и так — этот Виктор должен быть в курсе всех замыслов, верно?

Должен. — не стал спорить барон. — Иначе — какой от него прок? А мы, значит, сейчас эту связь им и нарушим — и будут наши супостаты, как без рук?

— Нет, Евгений Петрович, тут всё куда хитрее. — покачал головой Яша. Доктор Каретников давал мне книги про их войну, а точнее — про шпионов там и всяких разведчиков. Так вот — есть у них такой приём — «радиоигра». Это когда захватывают вражеского шпиона вместе с радиоаппаратом, по которому он со своим штабом связываются — но шпиона не вешают, а заставляют как бы от своего имени передавать по радио эту… как её… дезинформацию. Обманные сведения, в общем. А враг их получает — и делает всякие там ошибки в своей стратегии.

— Так ты что, задумал в такую игру с Геннадием сыграть? — восхитился барон. — Ну Яша, ну сукин сын! Это же надо такую каверзу удумать! Геннадий и его бомбисты будут, значит, думать, что Виктор им исправно связь обеспечивают, пойдут на своё безбожное дело — а тут, пожалте: за каждым их шагом господа жандармы следят?

— Надеюсь, что так и получится. — кивнул Яков. — В этих книжках, правда, в таком случае у разведчика всякие особые слова и знаки есть — чтобы, значит, если что, дать своим сигнал. Называется… как это… — и Яша наморщил лоб, вспоминая, — …да, «работа под контролем! Только вряд ли они здесь о чём–то таком условились. Мы же для них дикари, папуасы… Но я на всякий случай решил Виктора в последний момент брать — то есть сегодня, двадцать восьмого. Чтобы как можно меньше была вероятность, что он успеет подать сигнал.

Сверху загрохотали сапожищи — городовой.

— Так что их высокобродие вас зовут, говорят — спекся. Поспешайте за мной, господа хорошие…

— Ну что, пойдёмте, господин барон? — сказал Яша, запихивая за пазуху планшет. — Кажется — наш с вами выход…

* * *

— Олегыч, бросай всё, скорее на почтамт! — Каретников влетел в комнату.

Семёнов удивлённо поднял брови. Ему нечасто приходилось видеть приятеля в столь возбуждённом состоянии. Из–за спины у доктора выглядывал Яша.

— Да, Олег Иваныч, поскорее бы. надо срочно в Москву телеграмму, ребятам. Хотя — что они смогут…

— Там Роман. — отрывисто бросил Каретников. — Он — солдат и сообразит, что делать. К тому же, Корф обещал послать телеграмму Фефёлову — через кого–то из своих друзей, по армейской линии. Есть шанс, что подполковник поможет ребятам… Да соберёшься ты когда–нибудь или нет? — заорал он на Семёнова… у нас счёт на секунды, а он тут глазами лупает…

— Да объясните вы мне, наконец, в чём дело? — от волнения Семёнов не попадал в рукава пальто. Налетели, орут, понимаешь…

— Вместо ответа Каретников схватил приятеля за рукав и выволок из номера. Вперед застучали каблуки — Яша кинулся вниз по лестнице, ловить извозчика.

— …так вот, когда барон с Яшей вытянули из Виктора всё по поводу завтрашнего покушения, тот спросил, что теперь с ним будет. Осторожно так, с надеждой. — Каретников, говорил, задыхаясь от быстрого бега. Возок немилосердно швыряло из стороны в сторону — кучер гнал, не жалея лошадей.

— Понимал, гад, что его очень даже просто хлопнуть можно — и никто имени–отчества не спросит. — вставил Яков. — У него же здесь ни родственников ни друзей, никто и не спросит, куда делся… держитесь, Олег Иваныч!

Возок занесло на повороте; Семёнов чуть не вывалился из тесного «кузова», чудом успев схватиться за отворот пальто Колесникова. Дорогое сукно затрещало.

— Держись, барин, до телеграфу совсем близко, оглянуться не успеете, как домчу! — обернулся к седокам кучер. — А что трясёт — извиняемся, сами же сказали — скорее, сталбыть…

— Ну вот, господин барон ему и отвечает — «виселица тебе выходит, дорогой Виктор. — продолжал, как ни в чём ни бывало, Яша. — Для кого иного бы дело и каторгой кончиться, а тебя — какой смысл? К политическим тебя нельзя, больно знаешь много, а уголовные бандиты тебя непременно зарежут, так уж проще повесить — чтоб не мучился». Ну, Виктор и разрыдался, а потом говорит — «а ежели я вам все планы, которые по Москве выдам — пощадите? Господин барон и отвечает: «Ты сначала говори, а потом посмотрим, не в том ты положении чтобы торговлю разводить.» Ну, он поломался малость и поплыл…

— Короче, Олегыч, этот поганец Геннадий спланировал в Москве большой… как бы это сказать.. экс. Проще говоря — налёт на банк. Здесь, в Питере он, сволочь, как я понимаю, политический капитал зарабатывает — ну как же, тот кто убил Государя автоматически становится первым авторитетом в террористических кругах России, — а там собрался решить денежные проблемы. Причём — конкретно так решить, на годы вперёд. Слыхал что–нибудь об эсеровском эксе в девятьсот седьмом?

— В шестом. — поправил Семёнов. — Эсеры–максималисты, взяли почти миллион ассигнациями и золотом.

Вот–вот. — кивнул Каретников, судорожно хватаясь за боковину возка: экипаж летел вперед по вечерним улицам Петербурга, не разбирая дороги, и кучер нахлёстывал лошадей, в надежде заработать обещанную полтину. — Вот он и решил повторить это дело. Точнее — не повторить, а приоритет свой забить; здесь–то никаких эсеров еще нет, и банк они не грабили… И что удумали, негодяи — похитили три дня назад двух дочерей кассира общества, двенадцати и семи лет. А папаше прислали письмо, что будут присылать ему пальчики девочек по одному, ежели только вякнет полиции.

— И что, донёс? — заинтересованно спросил Олег Иванович.

— А ты, чтоб тебя, как думаешь? — окрысился Каретников. — Нет, конечно. Хотя мог и донести — тут люди к такому беспределу ещё не привыкли, это вам не девяностые. Вполне мог и не поверить…

— Ну да, не донёс. — подхватил Яша. — Так что теперь они знают, что в кассе общества со вчерашнего дня лежат полмиллиона ассигнациями и сто двадцать — золотом. Плюс — на невыясненную сумму ценных бумаг. Так что Дрон со своей бандой будет действовать завтра, в самое то время, когда Геннадий со своими здесь примется государя убивать!

— А наши–то тут при чём? — недоумённо нахмурился Семёнов. — Ну трясанут они банк…. Жаль, ь кончено — не не критично. Если мы им тут затею сорвём — что толку от тех денег?

— А при том, дорогой мой хатаскрайник, — язвительно ответил Каретников. — что грабить они будут с полным набором понтов и дешёвого гангстерского шика. Причём не как макисмалисты — маузеры там, бомбы на верёвочке, — а двумя штурмовыми группами человек по пятнадцать, с автоматами и мотоциклами. И пойдут эти штурмовые группы… угадай, каким путём?

— Через Гороховскую? — Олег Иванович поперхнулся от неожиданности. — так там же наши…

— Одна так, другая — под землёй. Оружие для второй группы уже переправлено, они появятся прямо в двух шагах от банка. Вторая группа — шухер на улицах, чтобы отвлечь внимание — стрельба, взрывы, сам понимаешь… Отход — снова с пальбой, коктейлями Молотова, через портал на Гороховской. А сам дом — разрушат напоследок, чтобы нам дорогу между временами обрезать. Да, еще собираются синхронно с началом акции взорвать бомбой генерал–губернатора, причём готовят для этого смертника, из студентов–народовольцев…

— Чтоб их… прошептал Семёнов. — Это же форменный бардак будет в городе…

— Понял, наконец? Надо предупредить ребят, чтобы валили подальше. Может Корф и правда успеет предупредить Фефёлова? У того — батальон, и если поверит и поднимет солдат по тревоге… От Стромынки до центра — часа полтора скорым маршем, могут и успеть.

— А сколько эти мерзавцы народу положат? — спросил Семёнов. — ты хоть примерно себе представляешь что это такое — три десятка отморозков с автоматами на улицах ТОЙ Москвы? Да они полицию на ленточки… да и Фефёлова твоего… надо чтобы Корф с жандармом этим, Вершининым, достучался до московского генерал–губернатора. Тогда, может быть…

— А то мы сами не догадались! — заорал на приятеля вконец рассвирепевший Каретников. — По официальным каналам, вот сейчас, вечером — ни единого шанса! Всё начальство изволит почивать! Даже если их выслушают и поверят — пока доложат по инстанции, пока решат, пока телеграмма в Москву уйдёт, да пока там ещё генерал–губернатору доложат… так ведь это же надо, чтобы рядом кто–то был, кто может объяснить связно, в чём, собственно, дело!

— И на что ты рассчитываешь? Мальчишки–то наши чем могут помочь? Даже если и с Ромкой…

— Не знаю. — помотал головой Каретников. От бешеной скачки он потерял шапку, и теперь невеликая шевелюра доктора развевалась на холодном балтийском ветру. — Хоть сами уберутся подальше. Ну и Ромка — тоже сделает, что сможет. А вообще–то, вся надежда на этого стрелкового подполковника, больше не на кого, Олегыч…

Возок встал.

— Приехали, господа хорошие. Как обещал — так, значицца, и довёз. Вот он, телеграф. А с вас бы еще гривенничек, лошадкам на овёс, значит. Заморились, лошадки–то…

 

Глава тринадцатая

— Коротким коли! И–и–раз!

Шеренга мальчишек разом, с выдохом, качнулась вперёд, выбросив в жалящем выпаде винтовки. Щетина штыков уставилась на Серёжу.

— Коротким бей!

— Мах прикладом — как учили, сбоку в голову, железной оковкой…

— Длинным коли!

Сегодня занятия в кружке вёл Серёжа Выбегов — с самого начала было решено кроме хитрой науки рукопашного боя преподавать «волчатам» и традиционные воинские дисциплины — штыковой бой, фехтование, строевую подготовку — пусть и в сравнительно ограниченных объёмах. К лету грозили устроить ещё и занятия по верховой езде.

— Так, прекратили упражнение. Пары первая и вторая, надеть маски и колеты, остальным — ожидать своей очереди!

— Как всё же просто иметь дело с наукой, проверенной десятилетиями! Школа русского штыкового боя испытана и доведена до совершенства начиная ещё с петровских времен; и если раньше солдат в войсках толком не учили владеть этим страшным оружием, надеясь на физическую силу новобранцев, деревенскую смекалку да традиции армейского «мира» — обычай преподавать воинскую науку от старших к младшим, как повелось еще со времен рекрутчины, когда служили по четверть века. — то во второй половине века девятнадцатого обучение «фехтованию на штыках» были поставлены на правильную основу. Появились даже особые книжечки с описанием способов преподавания — одну из них как раз и взял за основу Серёжа Выбегов.

Спасибо офицерам московского гарнизона и прочим благотворителям — недостатка в инвентаре «Кружок юных разведчиков» не испытывал. В шорных мастерских заказали кожаные манекены–куклы для отработки ударов; в арсеналах было закуплено несколько десятков старых негодных винтовок, палаши и прочее оружие — для занятий. Недавно пошили даже новую форму и теперь «волчата» расхаживали в ней по городу, особо гордясь высокими, до середины икры, тяжёлыми ботинками на толстой рубчатой подошве и зимними куртками — невиданными короткими, немного ниже пояса, куртками с меховыми воротниками. Форма эта, лёгкая, удобная, не сковывающая движений, имела пятнистую окраску — «камуфляж», «комок». Словечки эти ввёл в обиход Ваня, и теперь «волчата» охотно повторяли их по всякому поводу или же без оного.

По уставу кружка, утверждённому (с подачи московского Офицерского общества, а как же!) лично генерал–губернатором, генералом Долгоруковым дозволял «волчатам» вне гимназии носить взамен предписанной гимназической формы свою. Гимназическое начальство приняло это новшество с кислой миной, но смирилось — всё же форма, да и с генерал–губернатором особо не поспоришь. Надо ли говорить, что сами «волчата» были в восторге? Авторитет кружка в среде московских гимназистов взлетел до небес; списки «кандидатов» превысили три сотни и к следующему учебному году хочешь–не хочешь надо было думать о расширении. Популярность эта, правда, привела к целой серии стычек — в основном, с учащимися реальных училищ, традиционными противниками московских гимназистов. Но разгром, всякий раз учиняемый слаженно действующими «волчатами» численно превосходящему противнику остудил самые горячие головы — драки прекратились.

Но расширение кружка, набор новых «юных разведчиков — это еще когда… А пока:

— Первая пара — ангард… алле!

Занятия шли на этот раз в актовом зале родной пятой казённой гимназии. Раньше занимались у Корфа; но с некоторых пор начальство, в очередной раз скривившись, позволило занимать под «упражнение» гимназический зал, и «волчата с шутками и прибаутками перетащили туда всё своё снаряжение. Под него отвели комнатёнку за сценой, в которой раньше хранились сломанные стулья да старые декорации с ученических спектаклей; и вот теперь, три раза в неделю, строгий академического облика зал превращался в фехтовальную площадку. Портреты Пушкина, Шекспира, Державина и ещё каких–то маститых, бородатых старцев неодобрительно взирали со стен на скачущих, размахивающих винтовками гимназистов. Но тем было всё равно.

— Стоп! Вторая пара готовиться!

— Серёг, останавливай занятия! Беда…

Кадет — Сергей, выступая в роли преподавателя держал марку, не изменяя мундиру Первого Кадетского корпуса, — недоумённо оглянулся. В зал ввалились Николка с Иваном. Вслед за ним в дверь влетел и Роман. Через плечо у него висела громоздкая сумка. «Волчата» встретили троицу радостным гомоном.

— Отряд, перерыв пять минут! Дежурным — оружие в стойки. — и, уже к новоприбывшим: — Что стряслось, ребята?

Николка тяжело дышал, силясь вымолвить хоть слово. Не получалось — они опрометью бежали сюда с Гороховской и теперь мальчик жадно ловил каждый глоток воздуха. Иван порывался что–то сказать, но получился лишь кашель и какой–то невнятный хрип. Положение спас Ромка:

— Только что принесли телеграмму от барона, из Петербурга. Беда. Эти уроды… короче, следует ожидать нападения подготовленного противника, вооружённого автоматическим оружием. Прямо сейчас. Здесь, в двух кварталах, на гражданские объекты. Это не шутка и не учения, кадет Выбегов.

Серёжа недоумённо уставился на руководителя кружка.

— Роман Дмитриевич, да что случилось–то? Какое нападение? Какой противник? Объясните наконец толком.

Ваня, восстановив дыхание, заговорил:

— Слашай, Серёж, тут, понимаешь, так, сразу, не объяснить. Ты вот что скажи — ты нам веришь? Вот нам троим, своим друзьям?

— Конечно. Могли бы и не спрашивать. Но…

— А если веришь — давай пока без всяких «но», хорошо? Дело вот в чём. Ромк… Роман Дмитриевич совершенно прав — мы ждём нападения. Вот прямо сейчас — ну, может в течение часа. Полиция нам не поможет — во–первых, они даже и слушать нас не станут, а во–вторых просто не справятся — с селёдками своими и револьверами. Отсюда вопрос — что делать?

— А мы — то что можем? — неуверенно произнёс Серёжа. — у нас вон, старые винтовки без затворов и всё…

— Оружейка у Яшки в конторе — закричал пришедший, наконец, в себя Николка. — пятнадцать ружей плюс — револьверы! Не зря Николка туда, как хомяк, всю осень оружие таскал! Плюс — здесь, на Гороховской, штуки три. И вон, у Роман Дмитича…

Ромка расстегнул визгнувшую молнию камуфлированной сумки и вытащил оттуда автомат–коротышку. Со сдвоенным магазином, перетянутым синей лентой. Серёжа немедленно припомнил, что уже видел такой — только пневматический, стреляющий крошечными медными шариками. Ваня приносил это оружие на одно из первых занятий по стрельбе, и все волчата тогда вдоволь натешились с удивительным агрегатом.

Роман перевернул коротышку, и Серёжа увидел, как в горловине магазина тускло блеснул остроконечный патрон. Нет, этот, кажется, стреляет не шариками…

— Стоп–стоп… вы что, всё это серьёзно? — Серёжа никак не мог взять в толк, что происходит. — Винтовки? Револьверы? Вы что, вот прямо на улицах Москвы стрелять в кого–то собрались? Да вы хоть понимаете….

— Сереж, потом, а? — Иван схватил кадета за рукав. Давай, прямо сейчас решай — либо ты с нами, либо переодевайся и катись в корпус. Некогда сейчас спорить, пойми ты…

— К Фефёлову пусть сгоняет. — предложил Роман. — Конечно, лучше бы мне, но некогда. Я вот сейчас записку черкну. Если телеграмма барона до него уже дошла — должен помочь. Вот пусть Серёга их сюда и ведет…

Так Николай Николаевич в курсе? — обрадовался Серёжа. — Ну это другое дело.

— Другое, другое. — кивнул Иван. Так ты давай, решай скорее, времени нет совсем.

— Господа… — раздался мальчишеский голос. — …а вы о нас, случайно, не забыли? Что происходит, позвольте осведомиться?

Ваня недоумённо оглянулся. Он и правда забыл о «волчатах» — а те плотным кольцом окружили их четверых. В глазах мальчишек ясно читались недоумение и тревога. Они прекрасно слышали разговор и теперь жаждали объяснений.

Отправить, что ли, всех по домам от греха? Вот прямо сейчас — скомандовать, «занятия окончены, зал к приборке» — и всё? А что решение…

Кто там первым подал голос? Кувшинов. Бывший хулиган и упрямый нарушитель гимназической дисциплины; теперь — командир первого звена «разведчиков». Отличный стрелок, быстр, сообразителен, прирождённый боец — во всяком случае, если верить Ромке. Нет, этот просто так не уйдёт, нечего и надеяться.

Повисла напряжённая тишина. Ваня понял, что все в зале смотрят на него. Николка — привычно ждёт единственно верного решения. Серёжа — недоумённо, выжидающе. Ромка… он же десантник, военный, да и вообще он куда старше… почему я? Помнится, дядя Макар говорил, что Ромка — отличный солдат но никогда не станет большим командиром — ему удобнее и привычнее, когда кто–то пример решение, скомандует «фас» — а он уж бросится, запустит клыки в тёплое, живое, пульсирующее кровью…

Остальные, волчата — смотрят. В глазах недоумение, постепенно переходящее в азарт. Они, кажется, успели осознать только одно — командиры не шутят и вот сейчас случилось НЕЧТО, с чем не смогут справиться взрослые — с их полицией, конками, царскими вензелями на фасадах домов, дворниками и гимназической дисциплиной. А значит.. что, зря нас учили???

— Раз так, «волчата…» — Ваня откашлялся, стараясь скрыть внезапно накатившее волнение. — Раз уж вы все меня слышали… помните, как там в Книге Джунглей? К нам — вот к нам с вами, в наш с вами город! — пришла стая Рыжих Псов. Кроме нас их никто остановить не сможет. — и Ваня обвёл взглядом сгрудившихся вокруг него мальчишек. — Мы принимаем бой!

* * *

Ну и дела! Оглянуться вокруг — прямо «Ленин в октябре»…. или какой–нибудь другой очень революционный фильм. По залу носится народ с карабинами и револьверами, в углу грудой свалены мешки с амуницией, на столе — хищно уставился в окно острым носом пулемёт. Нет, пулемёта у нас, к сожалению нет, зато стол, как и полагается по мизансцене, застелен картами; та, что с краю, придавлена револьвером — чтобы не сворачивалась в трубочку, — а посредине высится самовар и несколько недопитых стаканов с чаем.

Самовар выпросили у гимназического швейцара — мы и раньше часто так поступали, оставаясь после тренировки пить чай прямо в зале. А карты — карты нашлись в кабинете географии. Бог знает, откуда там взялись довольно–таки приличные карты Москвы — но вот взялись же! Никол с Кувшиновым изложили географу наскоро сочинённую байку об изучении родного города, тот умилился и не отказал. И теперь мы втроём склонились над картой центра Москвы, а вокруг суетятся «волчата», прилаживая на себя разномастные подсумки, ремни, патронташи, лязгая затворами. Пока ещё вхолостую — патроны в картонных серых коробках сложены на скамейке и возле них стоит на карауле чрезвычайно серьёзный пацан с «лебелем». Остальные пока только облизываются, глядя на это богатство издали, да подгоняют снаряжение. Стрелять–то умеют все — недаром мы по два раза в неделю всей толпой катаемся на стрельбище Троицко—Сергиевского резервного батальона…

Ещё один часовой — правда, уже без оружия, то есть, с учебной винтовкой Крнка, — стоит у дверей актового зала, с той стороны. К нашим ритуальным милитаристским штучкам здесь уже попривыкли, а вот смущать гимназическое начальство боевыми приготовлениями не стоит. Не поймут. Нам, правда, на это уже плевать — но к чему лишние осложнения? Ближайшие три часа и без того обещают стать насыщенными до чрезвычайности.

Если вкратце — мы с Николом сидели у нас дома на Гороховской и продумывали стратегическую компанию по запудриванию мозгов девчонкам — вчера те заявили, что «монополия» — это, конечно, замечательно, но больше ждать они не намерены и требуют, наконец, объяснений. И когда почтальон принёс телеграмму, мы даже не сразу поняли, в чём дело. Она, понятное дело, оказалась шифрованной — кто ж такие вещи прямым текстом передаёт? О несложном шифре мы с отцом условились заранее, как раз на подобный случай. Уж не знаю, сколько стоило отправить телеграмму из восьми десятков слов, — то есть, не слов, конечно, а трёхзначных цифровых сочетаний из словаря ударений русского языка Ожегова, прихваченного из нашего времени, — но, наверное, немало. Вот они, полюбуйтесь:

«1 марта 17 бригада проведёт теракт Москве. Фефёлов в курсе Корф просил помочь. Путь Роман свяжется. Один удар Гороховская 17 00 портал мотоциклы 15 бойцов сайги 2 ППШ эрма цель отвлекающий. Второй основной подземный портал 17 30 10 бойцов револьверы сайги гранаты пулемёт цель банк общества взаимного кредита варварка 2. 16 30 Лопаткин нарокман камикадзе цель генерал губернатор. Отход дом гороховской тоже взорвут. Настроены убить больше людей. Главный Дрон. Сделайте что сможете лучше уходите. На крайний случай помни рецепте Евсеина. Отец.»

Полчаса ушло на расшифровку, но уже к середине процесса мы с Николкой сообразили, что времени нет категорически. Стрелки показывали час пополудни (чтобы привычнее — 13.00). Телеграмма сдана на телеграф в Питере из Питера в 19–56 вечера, то есть, перед самым его закрытием. Уж не знаю, каковы здешние порядки, а только к нам она попала лишь после полудня. Пока добрались до гимназии, пока объяснили политическую ситуацию личному составу, пока сгоняли на Варварку за стволами… акция в Москве намечена на пять вечера, так что времени у нас остаётся всего ничего.

Интересно, а как у них принимали на почтамте эдакую подозрительную насквозь простыню? Всего три человеческих слова: «По данным опытов…» а потом — бесконечные колонки цифр. Нет, хорошо, что здесь ещё не в ходу шпионские романы…

А дальше события понеслись вскачь. Я точно знал, что Ромка на той стороне — а потому как был, не переодеваясь, в гимназической рубашке и штанах, выскочил через портал на улицу Казакова и набрал номер. Слава богу, обошлось без долгих объяснений — Ромка, настоящий солдат, сказал только: «через четверть часа буду», и отключился. Эти пятнадцать минут мы с Николкой потратили на то, чтобы запихать в мою армейскую сумку прорву всякого барахла — всё страйкбольно–пейнтбольное снаряжение, что нашлось дома, фонарики, рации, три противогаза… коллекцию дополнила ромкина «ксюха». Недели полторы назад он приволок автомат через портал и попросил припрятать до случая. На вопрос «откуда дровишки»? был дан невразумительный ответ насчёт друзей–однополчан из ППС и каких–то левых разборок, во время которых автомат им и достался. Уточнять не стал, захочет — сам расскажет. В любом случае, сейчас АКСУ нам более чем кстати, тем более, что, если верить Виктору, супостаты вооружены в–основном «Сайгами», слегка разбавленными антикварными пистолетами–пулемётами времён Отечественной войны.

Итак, из телеграммы мы поняли, что бригадовцы планируют да синхронных удара: здесь, на Гороховской, через портал, на мотоциклах, и второй- по банку «Общества взаимного кредита», на Варварке, всего в паре кварталов от Яшиной конторы. Этот удар и должен стать главным — боевики собираются пробраться через подземный портал, видимо — накопиться в пристройке (в том самом дворишке, через который мы с Николкой ещё летом спускались в московскую канализацию) и действовать уже оттуда, благо, до намеченной цели рукой подать. К тому времени в городе должна уже будет разразиться изрядная паника — за полчаса до налёта сделает своё дело первая ударная группа, и к тому же, в 16.40, за 30 минут до начала событий, планируется устроить взрыв в канцелярии градоначальника. Так что полиция будет на ушах, а с охраной банка десяток стрелков с гранатами и «сайгами», да ещё при пулемёте, как–нибудь да справятся. Кстати — «Сайги» ведь и нарезные бывают, так что оружие–то серьёзное, это вам не помпы, они в городе куда как покруче наших «болтовок»…

Похоже, деликатничать никто не собирается — все три акции задуманы как максимально жестокие, в духе Беслана или Будённовска, чтобы посильнее напугать и власти и обывателей. Да уж, что и говорить — Геннадий решил заявить о себе поистине ГРОМКО. А если учесть, что именно в это время, в Петербурге боевики Бригады собираются грохнуть Государя… я невольно поёжился. Эти скоты спланировали громкую, кровавую акцию, подобной которой этот мир ещё не знал — и даст бог, не узнает в ближайшие лет тридцать. А может и больше — подобные штучки невозможны без точнейшей координации по радио, и, тем более, при наличии хоть сколько нибудь бдящих «органов». Российская же полиция, как мы уже успели убедиться, мышей не ловит. Нет, с пьяными, карманниками и прочей шушерой она вполне справляется — но и только. А явления подобных масштабов для них пока за гранью добра и зла.

В–общем, генерал–губернатору мы увы, помочь ни чем не сможем — хотя и жаль мужика, конечно. Нам попросту никто не поверят — дадут по шее и слушать не станут. Хотя… почему, собственно, не можем? А если…

— Кувшинов! Ко мне!

— Есть, господин старший патрульный!

Старший патрульный — это, значит, я. Мы нарочно взяли систему званий у скаутов. А что? Удобно и привычно, и гадать не надо.

— Вот что. Кто из наших ребят, по твоему, похулиганистей? Кроме тебя самого, разумеется. Тут, понимаешь ли, такое дело… только по загривку можно крепко получить. И, скорее всего, попадёшь в полицию. Потом–то вытащим, но сразу…

Через час (время летит, летит!) Миша Колыванов и Никита Нечипоренко, одноклассники Николки и известные в гимназии возмутители спокойствия отправился к зданию канцелярии генерал–губернатора. Задача им была поставлена предельно простая. Прогуливаться по тротуару возле парадного подъезда, дожидаясь господина с фотографии (карточка студента Лопаткина, одного из ярых сподвижников Бригады, кокаиниста и народовольца прилагается) и, буде тот появится в поле зрения, закидать упомянутого студента «капитошками» с чернилами. «Капитошки», если кто не в курсе — это такие бумажные бомбочки, сложенные на манер оригами из тетрадного листа; в капитошку наливают обыкновенно полстакана воды и используют в школьных баталиях. Помнится я изрядно удивился, когда узнал, что искусство изготовления капитошек вполне знакомо и в 19–м веке — хотя называются они здесь, конечно, иначе…

После выполнения задуманного нашим «террористам» следовало падать навзничь с громкими воплями «у него бомба, хватайте, православные!». Если не получится пустить в ход чернила — ограничиться одними криками. Как бы дело не повернулось, а на приём к губернатору студент Лопаткин после этого наверняка не попадёт. Возле губернаторского подъезда дежурит пара городовых — хоть на всякий случай, а проверят. Или сам студент уберётся подальше, от греха. Какой теракт с рожей, измазанной чернилами?

Есть, правда, крайний вариант: у студента сдадут нервы и он приведёт бомбу в действие сразу, не дожидаясь встречи с Долгоруким — но тут уж приходилось рисковать. Мы, во всяком случае, сообщили «метальщикам» об опасности, особо предупредив не подходить к Лопаткину ближе чем на 7 шагов — дальше бумажную бомбочку просто не добросить.

Мне же предстояло иное, ничуть не менее рискованное мероприятие. Минуты то невыносимо ползли, то неслись вскачь, а я не отходил от окна, ожидая, когда подъедет к гимназии возок с Владимиром Алексеевичем Гиляровским…

* * *

Что ж, молодые люди, ну и задачка… значит, говорите, супостаты из будущего? Оттуда же, откуда вы, Роман, ваш, Иван, батюшка, и доктор Каретников?

— Да, Владимир Алексеевич. — кивнул Роман. — Простите уж, что сразу вам ничего не рассказали, но — сами понимаете…

— Да уж понимаю. — покивал репортёр. Правильно, наверное, не рассказали. Не поверил бы я вам, а то и написал бы какую заметку — сдуру–то… Да мне и сейчас, признаться, не слишком–то верится…

Это ненадолго, Владимир Алексеевич. — горько усмехнулся Ромка. — Поверьте, скоро доказательств будет более чем достаточно.

— Мне вот тоже не сказали. — сказал Серёжа. Я только сейчас узнал. А Варя, сестра между прочим, до сих пор не знает..

Услышав о Варе Иван потупился — упрёк был слишком очевиден. Впрочем, Гиляровский пришёл на выручку:

— Вот и хорошо, что не знает! — пробасил он. Не хватало ещё, чтобы гимназические барышни о таких материях на каждом углу сплетничали!.

— Но Варя вовсе не… — вспыхнул от возмущения Сергеё, но журналист не собирался вступать в спор.

— Ну что вам сказать… известие, конечно, поразительное. Но уж я, с вашего позволения, охать и поражаться потом буду, а пока есть дела и поважнее. Что вы собираетесь делать, молодые люди? И зачем я вам понадобился? То есть я, конечно, польщён, помогу в меру сил — ведь вы, как я понимаю, не собираетесь обратиться в полицию?

— Мы и рады бы, Владимир Алексеич, — развёл руками Николка. — Только вы же сами понимаете, как нас там встретят…

— Да уж. — согласился Гиляровский. — Поверить не поверят, а вот винтовки у вас отберут — это и к бабке не ходи. Да и проку от полиции в таком деле… вот если бы военные — совсем другое дело. Но те без приказа начальника гарнизона и пальцем не шевельнут.

— Подполковник Фефёлов — шевельнёт. — возразил Ромка. Если поверит — наверняка поможет. Хоть бы роту вывел, с оружием — уже проблема, считайте, решена. Мы тут ему письмо набросали, сейчас пошлём–кого–нибудь в Фанагорийские казармы. Может и вы, Владимир Алексеевич, припишете пару слов, от себя?

— Зачем? — влез Иван. — Если он телеграмму Корфа получил — то и без того всё сделает, как надо. А если не получил — то приписывай–не приписывай, всё равно воевать без команды в город не пойдёт, ему, небось, погоны ещё не надоели…

Гиляровский повертел в руках письмо.

— Ну почему же — воевать? Вполне может просто маршем пройтись по городу — вроде бы как в качестве воинского упражнения, а так же для поднятия верноподданических чувств обывателя. Потом, конечно, спросят — но это не страшно, отбоярится. Ну а если и вправду всё случится, как вы пророчите — то тогда уж и спроса никакого не будет — если бандитов побьёт. Победителей, как говорится, не судят.

Так значит вы, Владимир Алексеич, согласны, что в полицию обращаться незачем? — переспросил Ромка.

— Увы. — развёл руками репортёр. — Слишком уж хорошо мне эта публика известна. Да и времени, почитай, не осталось — пока вас выслушают, пока раскачаются — уже стрельба начнётся. Есть у меня, правда, пара знакомых в здешней части — но пока их найду… Нет уж, давайте–ка сами, как решили. Мне–то винтовочку дадите? Всё же воевал, турецкая кампания за спиной, Егория имею, да и силушкой не обидел Создатель..

Гиляровский ещё до начала своей репортёрской карьеры состоял сначала в военном училище, а потом, не сойдясь характером с военной дисциплиной, принял участие в войне на Кавказе в качестве добровольца. Что до «силушки» — то мощь Гиляровского, выступавшего одно время в цирке борцом, давно стала одной из московских легенд.

— У нас, Владимир Алексеевич, будет к вам совсем другая просьба. — ответил Роман. — Видите ли, среди всех наших знакомых — вы единственный, кто имеет опыт прогулок по подземным коммуникациям… простите, по подземельям Москвы. А нам именно туда надо попасть — и как можно быстрее. Вы ведь, помнится, и сами собирались повторить вылазку — мне Олег Иванович как раз писал об этом, просил подкинуть вам кое–какое оборудование… я вот как раз прихватил с собой. Ну так что — поможете?

Иван вздохнул. Это он послал одного из «волчат» за репортёром — как только они с Николкой и Романом заявились в гимназию. «На крайний случай помни рецепт Евсеина» — писал в шифровке отец. Но кто бы знал, как не хотелось Ване не хотелось об этом вспоминать…

— Шановни пане, что это происходит? — в актовый зал стремительно влетел пан Кшетульский. — Что это вы тут устроили? — и он обвёл взглядом картину военных приготовлений. — Пан Роман… чт стряслось, пся крев?

Роман и Ваня растерянно переглянулись. Этого они не ожидали — сегодня поляка на занятиях не ждали, было заранее обговорено, что занятия будет вести Серёжа.

— Ну так я жду! — пан Яцек поймал любимый гонористый тон и собрался, кажется, строить всех по линеечке. — Вы что, пан Выбегов, хотите, чтобы я завтра выслушивал от директора всякие гадости насчёт вашего поведения?

— Я… видите ли… — Серёжа беспомощно оглянулся на ребят. — Пан учитель, у нас тут особые обстоятельства.

— Настолько особые, что вы устроили тут форменный бордель? — ехидно осведомился Кшетульский. — А это что?

И он чуть ли не за шиворот схватил «волчонка» с винчестером, с интересом наблюдавшего за назревающим скандалом.

— Матка боска! — голос поляка дрогнул. — Да у него боевая винтовка… Панове, ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ???

— Ромка откашлялся и решительно шагнул вперёд.

— Видите ли, пан Кшетульский. — начал он. — Сергей… хм… Дмитриевич совершенно прав. Обстоятельства особые и у нас сейчас совершенно нет времени на объяснения. Напоминаю, что официально руководителем кружка являюсь всё–таки я.

У поляка от неожиданности отвисла челюсть — Ромка, высоко ценивший педагогические таланты Кшетульского, никогда не позволял себе говорить с ни таким тоном.

— Позвольте, я не… — начал было он, но тут в мизансцену вмещался Гиляровский.

— А ребята–то правы, шановный пан. — прогудел здоровяк–репортёр. — Вы вот что, не мешайте–ка им, ладушки? Помогите лучше, тут такие дела творятся, что отчаянный человек никак не будет лишним. Впрочем, если боитесь — то ступайте, в обиде не будем, все мы люди…

Удар был умело рассчитан и попал точно в цель. Кшетульский покраснел, потом побелел, его мушкетёрские усики воинственно встопорщились:

— Да как вы смеете, пан Гиляровский! Я, кажется, никогда не давал повода заподозрить меня в трусости. Да я…

— Вот и славно — подхватил репортёр, не давая поляку наговорить каких–нибудь глупостей. — Я как раз ребятишкам и говорил: «Да пан Кшетульский у нас первостатейный вояка, как мы без него?»

Волчата закивали. Пан Яцек расправил плечи и обвёл присутствующих надменным взглядом.

— То правда, пан Гиляровский. И всё же я хотел бы знать…

— …. чем вы можете помочь? — закончил хитрый журналист. — Так я же и говорю, пан Кшетульский — без вас мы никак не обойдёмся. Понимаете, надо бы срочно сгонять к вашему другу подполковнику Фефёлову, в Сокольники и уговорить его прислать нам помощь. Господин барон изволили сообщить о возможной вылазке политических преступников и убийц прусского происхождения, а полиция, сами понимаете, ненадёжна. Так что без армии — никак. Поможете?

— А почему — прусского? — шепнул Гиляровскому Иван. — Вроде, Россия с Пруссией не воюет?

— Дело в том, что предки нашего пана — родом из Познани. — ухмыляясь в усы, так же, шёпотом, ответил Гиляровский. — Эти земли с сорок восьмого года — прусский Позен. Он пруссаков терпеть не может, считает их виновниками всех несчастий своего рода…

— Так я готов, шановни пане. — заявил пан Кшетульский, в очередной раз подкрутив правый ус. — Что надо делать?

 

Глава четырнадцатая

Так ваши коллеги о них давно уже знают, господин ротмистр — или нет? — поинтересовался. Олег Иванович. В принципе он представлял, что ему ответят — но всё же было любопытно.

Вершинин поморщился.

— Признаться, господин Семёнов, я и сам гадаю. Вчера имел беседу со своим коллегой, из столичного охранного отделения — тоже, кстати, ротмистром. Так вот, они вчера целый день гадали, брать ли господ студентов или нет.

— Письмо Никитину? — понимающе кивнул Семёнов.

Жандарм в знак согласия склонил голову.

— Да, осторожностью господа террористы похвастаться не могут. Этот их казак… Пархом Андреюшкин — послал означенному студенту Никитину письмо в Харьков. Оно попало к нам в руки — и вот что там было сказано…

Ротмистр извлёк из–под распахнутой шинели (в квартире было жарко) записную книжку и зачитал:

«Что у нас возможно, это — самый беспощадный террор, и я твердо верю, что он будет и даже не в продолжительном будущем; верю, что теперешнее затишье — затишье перед бурей. Исчислять достоинства и преимущества красного террора не буду, ибо не кончу до скончания века, так как он мой конек, а отсюда вероятно выходить и моя ненависть к социал–демократам….

Каждая жертва полезна; если вредит, то не делу, а личности; между тем как личность ничтожна с торжеством великого дела.»

— И после такого письмеца ваши коллеги еще и сомневались? — делано удивился Семёнов. Тогда, простите, но мне неясно, зачем вы вообще перлюстрацией балуетесь — если получив вот такие ясные свидетельства заговора, никаких выводов не делаете…

— Ну, не стоит так уж строго судить, уважаемый господин Семёнов. — возразил жандарм. — И свидетельства не столь уж явные — мало ли кто чего сдуру напишет в приватном письмеце? И кой–какие выводы мои коллеги всё же сделали, согласитесь.

— Ну да, конечно! Целых два дня ваши агенты таскаются за этой тёплой компанией, а всего–то и установили, что Андреюшкин (который, к слову сказать, и ранее был замечен в сношениях с лицами политически неблагонадежными) «вместе с несколькими другими лицами, с двенадцати до пятого часу дня ходил по Невскому проспекту, причем носили под платьем некие тяжести»…

Вершинин с удивлением взглянул на собеседника потом усмехнулся.

— Никак не могу привыкнуть, господин Семёнов, насколько хорошо вы осведомлены о наших внутренних обстоятельствах. Хотя после всего этого — кажется, уж чему удивляться? — и он кивнул на спину Виктора, скрючившегося за ноутбуком. Изображение на компьютера дублировалась на большой монитор, стоящий на секретере; так что, Олег Иванович и жандарм могли беседовать — и одновременно наблюдать за калейдоскопом картинок с уличных камер, быстро меняющихся на широком экране.

— … но я всё же, признаться, не совсем понимаю, почему вы так упорно не хотите, чтобы я предупредил своих коллег. В конце концов, мы могли бы взять их уже вчера…

— Этого мы и боимся. — покачал головой Семёнов. — Поймите, всё, что видим мы с вами сейчас — видят и террористы — не эти дети, а настоящие, террористы, кто и в самом деле может убить царя. Некоторые возможности вы здесь уже увидели и, я надеюсь, оценили.

— Да уж. — хохотнул жандарм. — Руку до синяков исщипал, всё ждал, когда проснусь от сего кошмара…

— Так поверьте и тому, что это отнюдь не самые эффектные из этих возможностей. Да–да, средства наблюдения и связи — дело архиважное, но видели бы вы оружие! Поверьте, оно делает всю нынешнюю систему охраны Государя попросту бесполезной.

— Ну так тем более, — недоумённо пожал плечами жандарм. — Взять хоть этих, чтобы забот меньше было…

— Поймите, вы их попросту спугнёте — раздражённо мотнул головой Семёнов. — Сейчас они уверены, что полностью владеют ситуацией — и не подозревают что мы, можно сказать, читаем все их мысли. Вся эта компания — Осипанов, Андреюшкин и другие — своего рода лакмусовая бумага, которая показывает, что всё идёт по плану и никаких непредвиденных случайностей не ожидается. Вы ведь помните, надеюсь, школьную химию?

— Да уж не забыл — улыбнулся Вершинин. — Поверьте, российские жандармы — вовсе не такие невежи и остолопы, какими нас изображают господа либералы в своих журнальчиках. Так значит, вы намерены дождаться, когда эти «настоящие террористы» проявят себя?

— Да, и тогда — брать их сразу. — кивнул Олег Иванович. — Самое скверное сейчас — если они что–то заподозрят и отменят свою акцию, скроются — ищи их потом! Сейчас мы хотя бы знаем, где они готовы нанести удар; а если эти господа сбегут — всё, царя можно считать покойником. Следующую их вылазку мы обнаружить почти наверняка не сумеем, а они — ни на секунду не сомневайтесь! — добьются полного успеха. Они бы и сейчас его добились, если бы не сговорчивость этого молодого человека. — Семёнов кивнул на Виктора. Тот дёрнулся.

— Ну, жить–то всем хочется. — рассудительно заметил жандарм. — И, желательно, не на вечной каторге, как это было заведено при Петре Алексеевиче. Если господин… Анцыферов кажется? — будет и впредь вести себя благоразумно — мы попробуем сделать его существование не столь… печальным. Вы ведь будете благоразумны, сударь?

— Табачная лавка, на Невском. — негромко сказал Виктор, будто бы и не заметив последних слово жандарма. — Седьмая камера. Олег вычислил, что именно там были… гхм… скорее всего, засядут жандармы, которые будут брать террористов. Камера — на той стороне Невского, а в самой лавке — микрофон. Звук дать?

Да он у вас пророк… — усмехнулся жандарм. — Будто знал…

Виктор с Семёновым обменялись многозначительными взглядами; Олег Иванович незаметно показал молодому человеку кулак. Тот ухмыльнулся.

В динамиках затрещало, захрипело. Потом помехи исчезли и стали ясно слышны голоса:

— Ваше высокородь, Волохов встретился на тротуаре с Канчером: подали друг другу сигнал.

— Ваше высокородь, Генералов из кармана достал носовой платок, потом принялся озираться. Долго озирался, потом высморкался, ирод…

— Горкун через Фонтанку перешёл, по мосту. Встал у дворца, стоит столбом…

— Осипанов в трактире. Заказал сбитень, сидит, пьёт, озирается…

— Агенты. — негромко сказал Виктор. — В лавке — жандармский ротмистр, ваш коллега, а эти к нему бегают с докладами.

Вот, смотрите… — компьютерщик щелкнул мышкой. На большом экране появилась витрина табачной лавки, видимой с противоположной стороны Невского; картинка приблизилась и стала видна криво висящая табличка с надписью: «Просим извинения у г. г. покупателей. Торговля временно закрыта для получения новых, весьма привлекательных товаров».

Дверь открылась, из лавки вышел неприметный господин в тёмном пальто и котелке и тут же второй господин — по виду, копия первого, — нырнул внутрь.

— Который час? — осведомился жандарм.

— Одиннадцать ноль семь. — тут же ответил Виктор. Жандарм, впрочем, и сам уже знал — просто глаз его ещё не привык воспринимать непрерывно меняющиеся зелёные цифры в углу экрана, как текущее время.

— Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете произвёл надрыв бумаги ….

— Не поверите, Олег Иванович, — меланхолически заметил офицер, — вчера вечером этот самый ротмистр уверял меня, что студенты, должно быть, задумали — подать жалобу или прошение на высочайшее имя. Остановить царский выезд — и на глазах у публики всучить императору какую–нибудь петицию, о какого–нибудь рода несправедливостях. Чтобы Государю уж неудобно было не ответить — прилюдно–то…

Ничего. — усмехнулся Семёнов. — Скоро он так думать перестанет.

В динамиках загрохотало, раздались какие–то крики, сквозь которые явственно слышалась матерная брань. Дверь лавки распахнулась и из неё опрометью вылетели два неприметных господина. Впрочем, на тротуаре они быстро приняли независимый вид и скорым шагом отправились в сторону моста.

— Видите? Уже перестал. — добавил Семёнов. — Что ж, история близится к финалу?

«Ротмистр, который сидит в кофейне, напишет потом в рапорте, что ему внезапно вспомнилось, какое сегодня число, — подумал Олег Иванович. — …и он будто бы прозрел, осознав, что злоумышленники намерены покуситься на священную особу именно первого марта, в день убийства прежнего императора. Но скорее всего, соврал: надо думать, тянул до последнего и вовремя не взглянул на часы. Царский выезд был назначен на одиннадцать часов без четверти — вот жандарм и увидел, что все сроки прошли, и велел хватать возможных террористов, от греха. Откуда ж ему знать, что Государь ещё …да, даже и сейчас ждёт на лестнице Аничкова дворца возок — и будет ждать ещё целых три минуты? Возок подали с опозданием в двадцать пять минут — и всё это время Государь наливался раздражением: как же, его, самодержца Империи Российской вынуждают ждать, как подгулявшего купчика, который никак не может поймать извозчика у кабака… и дворец он в итоге покинет только после того, как задержанных доставят в участок. А это ещё минут двадцать, не меньше…

— Четвёртая камера — снова подал голос Виктор. — На углу Невского и Адмиралтейской.

— Андерюшкин — с удовольствием сказал жандарм. Эк его, болезного, крутят…

На экране двое здоровенных городовых заламывали руки худосочному, лет двадцати, юноше с жиденькой бородкой, оставлявшей открытой щёки и подбородок.

— Ну что ж, господин ротмистр, пока всё идёт точно по плану. — весело заявил Олег Иванович. — Не желаете ли сигару? Минут пять у нас есть, можем слегка перевести дух.

Вершинин кивнул.

— Скажите, Виктор, — спросил Олег Иванович, извлекая из кармана тиснёный кожаный футляр, — А как вы ухитрились обеспечить всю эту следящую аппаратуру питанием? Не аккумуляторы же вы по ночам меняете? Полтора десятка камер — это ж сколько возни! Я уже не говорю, о том, что вы непременно примелькаетесь и попадёте на карандаш. Дворники здесь, знаете ли, не дремлют….

— Очень просто. Геннадий еще осенью навёл кое–какие контакты в «Санкт—Петербургской электрической компании», которая имеет патент на устройство электрического освещения в городе. Обошлось, конечно, дорого, взяток раздали тысяч на пять — но зато теперь все наши камеры официально числятся «Индукционными магнитографами системы Тесла», служащими для «производства опытных работ по устройству уличного освещения на основе магнитно–индукционного эффекта».

— Магнитографы, говорите? — хохотнул Олег Иванович. — Индукционные? Системы Тесла? Бедняга — и здесь его имя впутали в какую–то сомнительную историю… и как, поверили?

— А почему бы и нет? — пожал плечами молодой человек. — Гена же с ними договор честь по чести заключил, сроком на год. Даже с пунктом, что результаты исследований, в случае успеха, будут использованы только с одобрения этой самой «Электрической компании». Так что камеры наши стоят совершенно официально, мы даже дворникам доплачиваем за то, чтобы они за ними приглядывали.

— И в лавочке той тоже? — поинтересовался Семёнов, с наслаждением затягиваясь дорогущей кубинской сигарой.

— Не поверите — да. — кивнул Виктор. — У них в витрине устроена электрическая гирлянда, так на Невском во многих заведениях делается. Вот мы к ней и подключились. В паре мест пришлось, правда, платить местному персоналу — половым там, приказчикам, — но все они свято уверены что помогают за деньги учёным господам из электрической компании.

— Разумно. — проронил жандарм. — Эти ваши… устройства ведь стоят достаточно далеко от мостовых, где может проезжать царский кортеж?

— Шагов двадцать–тридцать. — ответил Виктор. — И, как правило, выше трёх метров от земли. Ниже не ставили, дабы не привлекать излишнего внимания.

— Тогда всё понятно. Такие маленькие предметы ни у кого не вызовут мысли о бомбе. По сути, вы ни чем не рисковали, молодой человек…

— Неудивительно — подтвердил Семёнов. — Для того, чтобы их восприняли как возможную угрозу, здесь должно произойти, по меньшей мере, две научно–технические революции.

— Простите… какие такие революции? — насторожился жандарм. — И почему это — «должны произойти»?

— Это совсем другие революции. — успокоил ротмистра Семёнов. — Кардинальный переворот в науке и технике, при котором появляются совершенно невиданные доселе машины и устройства. Например, паровые машины — вы же понимаете, как их изобретение успело изменить мир?

— Разумеется. — согласился жандарм. — Но согласитесь, ваши м–м–м… устройства мало похожи на паровой котёл.

— Вот именно. — улыбнулся Олег Иванович. — Я и говорю — «совершенно невиданные….». То есть такие, которые при нынешнем развитии техники вы и вообразить себе не можете. Что–то вроде этого. — и он показал на ноутбук Виктора.

— Понятно. — кивнул Вершинин. — Что ж, надеюсь, с вашей помощью мы теперь сможем «вообразить» кое–что из этих чудес науки несколько раньше, чем иные прочие…

В динамике рации на столе зашипело.

— База ноль, как слышишь, приём.

Виктор испуганно обернулся к мужчинам, тыча пальцем в оживший аппаратик. Ротмистр спрятал так и не зажжённую сигару и подобрался. Олег Иванович сделал успокаивающий жест — «отвечай мол…»

— Кхм… точка раз, база два в канале, слышно хорошо. Приём.

— База два, как обстановка, приём. Точки три, четыре, пять слушайте.

— Точка три слушает.

— Точка пять…

— Точка четыре…

— База два готовность. Всё по плану время минус один–пять минут, приём.

— База два, я точка раз. Связь каждые пять минут, отбой. Точки три, четыре, пять, на месте, отбой.

— Виктор положил коробочку рации на стол. Олег Иванович выдохнул — он обнаружил, что всё это время задерживал дыхание, будто те, с радиопередатчиками, могли его услышать. Потом засунул руку за отворот пальто и извлёк точно такую же рацию. Говорить, однако, не стал — только несколько раз щелкнул тангентой «приём». «Щёлк–щёлк–щёлк» и потом, после короткого интервала — медленнее, «щёлк–щёлк».

— Не рискуем открыто выходить в эфир. — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд ротмистра. — Вот и приходится пока — общаться условленными сигналами. Сейчас я передал Корфу и остальным — «всё по плану».

— Ну и зря, — буркнул слышавший всё Виктор. — У вас рации, как и у нас — с плавающей частотой и скрамблером, обычными методами разговор не перехватить.

— А засечь передачу? Пусть, и не зная содержания?

— Засечь можно. — признал молодой человек. — Если повезет.

— Вот потому и молчим в эфире. На их месте я, засеки в такой момент активность в любом диапазоне, тут же отменил бы операцию. У вас–то радиосвязи нет, — пояснил он недоумённо слушающему всю эту тарабарщину жандарму, — а значит чужие переговоры могут означать только одно — кто–то работает в эфире параллельно, и скорее всего, это контригра. А значит — рисковать никак нельзя.

— База два, я точка раз, как обстановка.

— Точка раз, я база два, порядок. Время минус семь, карета на месте, приём.

— База два, понял, отбой.

Картинка на большом мониторе мигнула и рассыпалась на отдельные квадраты. На самом большом, с номером семь был виден парадный подъезд Аничкова дворца. Камера снимала с расстояния не менее полусотни метров и были ясно видны и царские вензеля на экипаже, и даже усы сидящего на козлах кучера.

На трёх остальных квадратах были: съезд с Аничкова моста на противоположной от дворца стороне Невы; кусок набережной, мощёный брусчаткой; и угол какого–то переулка со стоящим на одном месте заиндевевшим возком. В возке скрючились двое — кучер и седок.

— Боевики — буркнул Виктор. — Четвертый и шестой. У них в санках пулемёт.

— Имена известны? — сухо поинтересовался жандарм.

— Может и известны. — ответил компьютерщик. — Только не мне. Для меня все они — от третьего до седьмого.

Первый — Геннадий? — уточнил Олег Иванович.

Виктор кивнул.

Где он — так и не выяснили?

— Никак. Пеленговать не могу, аппаратуры нет, а сам он уже три дня шифруется, все разговоры — только по рации…

— Придётся потом разыскивать… — недовольно произнёс Олег Иванович. — Этого господина нам никак из Петербурга выпустить ельзя, а то он нам потом всю кровь выпьет. Справятся ваши люди, господин Вершинин?

— Жандарм уверенно кивнул.

— Кроме моих, немедленно всё управление подключится — да и столичная полиция, надо полагать, в стороне не останется. Шутка ли — покушение на самого Государя! Да тут всех на ноги поднимут, будьте уверены. Фотографические карточки мы, вашими стараниями, господин Семёнов имеем в достаточном количестве — сразу и начнём раздавать филерам да городовым. Никуда он денется. Тем более — городе этот негодяй чужой, а связи его известны, спасибо вашему Якову. Резвый молодой человек, нам бы поболе таких сотрудников…

— А где остальные трое? — осведомился Олег Иванович. — Должны бы уже и появиться. Хотя одного виду… у съезда с моста, так?

А где остальные трое? Должны бы уже и появиться. Хотя одного виду… у съезда с моста, так?

— Пятый. — кивнул Виктор. — Сигнальщик. Вооружён пистолетом и парой гранат — на всякий случай. Плюс — дымовые шашки, если придётся прикрывать отход.

— Вот они! — встрепенулся жандарм. — На набережной!

— На третьей картинке, вдоль гранитного парапета неспешно прогуливался господин в дорогой шубе и котелке. За ним семенил то ли лакей, то ли рассыльный, навьюченный большим портфелем и двумя длинными, узкими свёртками.

— Шестой и третий. В свёртках — пара «мух» и автомат. Должны дождаться пока кортеж съедет с моста и…

— Дистанция — метров двадцать пять. — оценил Семёнов. — Дело верное. И конвойцы не заподозрят. По местным понятиям, террорист должен подойти вплотную…

— А возок зачем? — спросил ротмистр. — С этим, как его… пулемётом? Подстраховка, если эти двое промахнутся или бомбы не добросят?

_ Они не будут бросать, у них гранатомё… — начал, было объяснять Семёнов, но тут рация снова зашипела:

— База два, обстановка.

— Я база два, норма, минус три минуты. Карета на месте, возле неё активность. Похоже объект спустился, садится. Общее внимание…

— Ну вот, судари мои… — голос Семёнова сделался сразу звенящим, натянутым как струна. — Теперь ещё четверть часа — от Аничкова дворца, по Невскому, потом по Дворцовой набережной, к Троицкому мосту. С Богом в добрый час…

* * *

Ветер. Он мчится вдоль Невы, со стороны Финского залива — мотает тряпки, развешанные на баржах–садках и пароходиках, зимующих у набережных; хлопает форточками домов, чьи фасады обращены к реке; завывает в печных и каминных дымоходах, свистит в чугунных, замысловатого литья перилах наплавного Троицкого моста. Резкие порывы ветра заставляют прохожих зябко кутаться в шинели и шубы, сутулиться, прятаться под защиту стен и вообще, не задерживаться без нужды на мостовых, простреливаемых навылет безжалостным разбегом балтийских сквозняков. Мало сейчас народу на набережных столицы — ветер. Разве что на Дворцовой набережной да на Троицкой площади, что раскинулась правее серых бастионов крепости, наблюдается некоторое оживление. Ждут прибытия Государя — на одиннадцать тридцать намечена панихида в Петропавловском соборе — «по в бозе почивающем императоре Александре II». Над рекой плывут медные голоса колоколов, им вторят звонницы других Петербургских храмов.

Бамм–бамм–бамм… тили–динь! — тили–динь! … Бамм–бамм–бамм!

Щуплый звонарь на звоннице Троице—Петровского собора всем телом мотается на толстом канате — в такт размахам массивного бронзового языка:

«Святый боже, святый–крепкий, святый боже, святый–крепкий, святый боже, святый…»

Молитвенное присловье, отбивающее ритм частого благовеста, известное всем без исключения звонарям на Руси, не менялось, наверное, со времён татарских набегов на Москву, со времен литовских и польских осад Смоленска, с недобрых лет Смутного времени. А с чего менять? Не изменился же большой колокол–благовестник, что по прежнему отбивает положенные три редких удара, возвещающих о начале богослужения, а потом…

«Святый боже, святый–крепкий, святый боже, святый–крепкий…»

Сегодня, однако, приключился конфуз — благовест отбивают уже третий раз, а служба всё не началась.

Царь задерживается. Клир в соборе давно парится в облачении, стынут на ветру часовые на бастионах, стрелки ползут к полудню, скоро уже рявкнет пушка со стены Нарышкина бастиона. Вот она точно не будет никого ждать — как ни ждала ни единого раза, за те пятнадцать лет, что полуденный выстрел дают со стены Петропавловки. Раньше, с самого 1865–го года, когда обычай этот только был заведён в столице Империи, стреляли со двора Адмиралтейства.

Царь всё не едет.

Бам–м, Бамм–м, бамм–м — малый благовест. Только ему во всей империи и дозволено торопить самодержца…

«Святый боже, святый–крепкий…»

Первый день марта. Ветер над Невой…

* * *

«…гранатомётчики пойдут по Петровской набережной, в сторону моста. Их двое; Олегыч только что подал сигнал, что они уже на месте. Главный удар должны наносить именно они — сначала пропустят царский кортеж на площадь и уже тогда, метров со ста, из двух «Мух»…»

Каретников боролся с искушением достать из кармана небольшой, но мощный немецкий бинокль и рассмотреть парочку террористов. Кажется, вон они — Впереди шествует важный барин в котелке — рука за спиной, во второй небрежно несёт трость. За ним второй, в неказистом тулупчике — то ли лакей, то ли рассыльный из лавочки, навьючен как мул…

Корф должен быть где–то там, но его пока не видно. Позывной — «Первый». Барон подошёл к задаче творчески — он одет в форму, причём расхристан сверх разумной меры — шинель распахнута, пуговицы оборваны, сюртук расстёгнут чуть не до пупа — господин офицер после попойки. Или в процессе — если предположить, что попойка началась вчера. Или позавчера. Господин офицер вышел проветриться и солидный денщик со «скобелевской» бородой бережно поддерживает их высокородие», чтобы, не приведи Господь, в Неву не свалились. Прохожие недоумённо озирают парочку — что–то рано начал загул господин офицер, полудня еще нет, — и спешно уступают дорогу защитнику престол–отечества…

Вторая группа — за Троице—Петровским собором, на Большой Дворянской. Ждут сигнала. Их задача — выехать на площадь со стороны Конной улицы и встретить царя пулями. Никаких револьверов с отравленными пулями, как привыкли господа народовольцы — в небольших частных санках, обычных для зимних частных выездов в столице, спрятан ПКМ. Кинжальный огонь — в упор, с шестидесяти метров…. Каретников поёжился. А ведь в экипаже и супруга царя и два сына — Георгий и Ники, наследник — будущий царь Николай Второй. Каша. Кровавая.

Впрочем, если планы террористов сбудутся — царская чета и старшие сыновья Александра умрут не от пуль. Две реактивные противотанковые гранаты в лёгкий деревянный возок…

Группу на возке должен брать Никонов. Позывной — «Третий». Он решил обойтись без переодеваний, как Корф — да и верно, ни к чему это. Над городом плывёт благовест, перед собором полно народу — кто обратит внимание на офицера и его спутников? Возок сейчас должен ждать у тротуара, и, получив сигнал, медленно тронуться в сторону Троицкой площади.

Еще три группы ждут поближе к возможному месту событий. Это люди Вершинина — каких трудов стоило уговорить его не ставить в известность начальство, не подвергать риску продуманную операцию, взять террористов из будущего всех и сразу…

Последний боевик — вон он, метрах в ста, на мосту. Стоит и с независимым видом рассматривает панораму Петропавловской крепости. Наблюдатель — именно по его сигналу тронется с места возок, а гранатомётчики остановятся и примутся распаковывать громоздкие бумажные свёртки. Две зелёные трубы…. А, впрочем, мало ли какие причуды могут быть у приличного вида господина? Сигнал прозвучит не раньше, чем царский экипаж поравняется с наблюдателем. До съезда с моста — ещё почти двести метров, это примерно минута. Чтобы привести в рабочее состояние противотанковый гранатомёт РПГ-18 (известный широкой публике как «Муха) нужно открыть заднюю крышку, раздвинуть трубы до упора, потом повернуть предохранительную стойку вниз до упора и отпустить. Ерунда — даже для неопытного стрелка секунд двадцать, не больше. У террористов куча времени.

Но сейчас царский кортеж только–только выезжает на Дворцовую площадь. До Троицкого моста — мимо Зимнего дворца, дворца Великого князя Владимира Александровича, Мраморного, — не меньше десяти минут всем участникам будущей драмы мёрзнуть на сквозном ветру, под заливистый благовест столичных соборов.

Вон они! Даже с такого расстояния, через всю Неву, виден массивный ящик царского экипажа. В документах историков написано — «четырёхместные сани», но на самом деле это карета, поставленная на полозья — квадратная, чёрная, по вместительности не уступающая иной маршрутке. Неудивительно — негоже венценосной семье тесниться в узком ящике или мёрзнуть на февральском ветру при переезде через бесконечный Троицкий мост.

Каретников покосился вправо — наблюдатель тоже подошёл к парапету и поднёс руку к лицу. Бинокль? Да, наверное…

Сам доктор — «Второй». Тоже наблюдатель. По сути — коллега того, на мосту. Правда, у Каретникова есть ещё одна функция. Мало ли что случится при захвате — вот карманы доктора и набиты перевязочными пакетами, ампулами с противошоковым, жгутами… поначалу он даже собрал это хозяйство в небольшой саквояж. Потом посмотрел на свою ношу и принялся перекладывать всё это добро в карманы — уж очень походил саквояж на ручную кладь бомбиста.

А вся серьёзная «медицина», заветный пластиковый ящик «скорой помощи» сейчас у Ольги. Девушка ждёт в небольшом возке, дальше, по Петровской набережной — примерно напротив домика Петра. У неё — тоже рация, позывной «Четвертый». Хочется верить, что её багаж сегодня не понадобится.

Три щелчка в гарнитуре. Потом, после перерыва — два и ещё два.

Олегыч бдит. Камеры работают. Виктор, пленный бригадовец, честно зарабатывает если не прощение, то жизнь. Порядок.

У съезда с моста, с Петербургской стороны, возле полосатой будки караульного прячется от ветра Яша. «Пятый». Главный герой их кустарного коллектива. В кармане у молодого человека, кроме «бульдога», ещё и светошумовая «Заря». Последняя линия обороны, на крайний случай: если захватить террористов вовремя не получится, Яша должен по сигналу взорвать её. Низкочатотный грохот и слепящая вспышка в миллионы свечей наверняка заставит казаков конвоя остановить царский экипаж. Не идиоты же они, в самом деле, чтобы везти своих августейших подопечных навстречу опасности?

Как медленно тащатся секунды. Чёрный брусок царских саней ползёт вдоль бесконечного фасада Зимнего…. Качнулся вверх–вниз на крутом горбу Эрмитажного моста…

Снова быстрый взгляд вправо — наблюдатель опустил бинокль и уткнул подбородок в варежки. Со стороны может показаться, что человек греет замёрзший подбородок — если не знать, что в кармане у него рация. А может и правда руки греет? Неважно.

Ещё пять минут… экипаж минует Мраморный дворец. Теперь его почти не видно — вдоль парапета моста, на расстоянии полусотни метров друг от друга, в парапет врезаны аккуратные деревянные будки. Они и скрывают обзор вдоль моста, не давая разглядеть, что творится у съезда на Дворцовую набережную.

Всё. Время вышло.

Эфир взрывается:

— Объект на мосту, первый, третий, вперед, второй, четвёртый, пятый на месте! Работаем!

— Первый пошёл.

— Третий, ответь…. третий… ТРЕТИЙ???

* * *

До цели — двадцать пять шагов вдоль парапета Петровской набережной. Спасибо бесчисленным парадам и караулам — привычка ТОЧНО рассчитать шаги, чтобы оказаться на месте мгновение–в мгновение, и никак иначе…

Кроф выдирается из объятий Порфирьича. Денщик сперва, аккуратно притормаживавщий их высокородие под локоток, принимается хватать его за плечи и, под конец, войдя в раж, цапает за шиворот и отвороты шинели. Барон хрипло орёт и сквернословит, встречные прохожие шарахаются от не в меру раздухарившегося офицера.

Двадцать шагов… двое подошли к парапету, остановились… второй, «лакей» в простонародном тулупчике, принялся возиться с кремовой бумагой свёртка. Первый, «барин» стоит в Корфу вполоборота — заложил руки за спину, пальцы нервно тискают трость. А ведь если успеет пустить её в ход…

Пятнадцать шагов.

— Дили–дон — дили–дон! — не утихает благовест….

— Что вы себе позволяете, господин штабс–капитан?

Штабс капитан — это Корф и есть. А высокий, раздражённый голос принадлежит подполковнику гвардейской конной артиллерии — кой чёрт его принёс… Вообще–то понять можно — увидев такую картину, любой уважающий себя офицер непременно вмешается.

— Позор, господин капитан! Ожидают проезда государя, а вы ведёте себя как пьяный матрос!

…Семь шагов….

Корф оборачивается к возмущенному конно–артиллеристу.

— А пошёл ты, шпала гвардейская! Иди, поучи жену щи варить… паркетный…

Конно–артиллерист в ступоре. Привлекательная дама, шагах в десяти, хватается за щёки и возмущённо ахает — матерный рык барона слышен, наверное, даже в Петропавловке. Корф краем глаза видит, как «лакей», уже вытащивший из свёртка горохового цвета трубу, одобрительно косится на подгулявшего офицера. Первый, с тростью — хоть бы обернулся…

…Пять шагов.

— Да как вы…. да я вас… Встать по форме! Извольте представиться!

Порфирьич, успокоительно что–то бормоча, не даёт своему господину броситься на обидчика и парой затрещин разрешить известный спор между гвардией и армией. Оно и кстати: террорист наблюдает только затылок барона, а лица Порфирьича не видит вовсе — Корф на полголовы выше своего денщика.

…Два шага….

— Давай, яти их!

Корф по кошачьи прыгает на «барина». Сейчас не до савата — рукоятью револьвера по затылку. Чёрт, шапка мягкая… ею же — в основание шеи, раз, другой… «барин» кулём оседает не землю.

— ЕВГЕНЬПЕТРОВИЧ!!!!

Порфирьич отлетает, получив тяжёлый удар трубой в лицо. «Слуга» отскакивает — ловко, чуть ли не спиной вперед — и вскидывает на плечо свою страшную ношу. На мост он не смотрит.

Корф в прыжке трижды жмёт на спуск «бульдога» — Бац, бац, бац! —

Дистанция — три шага, но одна пуля всё же высекает фонтанчик гранитного крошева из парапета за спиной гранатомётчика.

Ш–жж–ах! — огненное полотнище прямо в лицо. Что–то раскалённое, плотное с визгом проносится над самой головой барона. Корф ослеплён, оглушён, обожжён, но на ногах устоял.

«Слуга» роняет дымящуюся трубу и медленно заваливается вбок.

Грохот взрыва за спиной: граната угодила в фасад дворца Великого князя Петра Николаевича — на уровне второго этажа, как раз в угол, которым здание выходит к Неве. Хрустальный, весёлый звон — с фасада дождём сыплется стеклянный мусор.

Порфирьич, с лицом, залитым красной юшкой, насел на «барина» и с чёрной бранью крутит ему руки. «Барин» не сопротивляется.

«Не убил ли? Да нет, вроде, меховой воротник должен был ослабить удар…»

— Что… что это?… Вы ?… —

Конно–артиллерист. Очнулся и даже заговорил…

Высокий контральтовый визг — давешняя эпатированная дама. Вот уж не повезло бедняжке, сплошные потрясения…

— Евгень Петрович, вы как?

Знать бы самому…

Через площадь бегут трое жандармов в штатском — им было строго велено никак не проявлять себя, пока дело не будет сделано. Ну теперь можно, ребята, получите — товарец первостатейный, правда подпортили слегка при упаковке, уж не взыщите…

…Благовест, благовест, дили–дон — дили–дон… уже нет?

Вдали, где–то за редкими, голыми берёзами,, окружающими Троице—Петровский собор, за его чугунной, ажурной оградой в высокими квадратными столбами, раскатывается странный звук — будто какой–то великан огромной палкой протарахтел по подходящих размеров штакетнику. Раз, другой… а потом побежал, шалун эдакий, вдоль забора, не отрывая палку от досок…

— Третий, Никонов, отвечайте!

И после мгновенной паузы:

— Первый, пятый! Барон! Возок прорывается к мосту!!! Пулемёт!!!

Ворота в церковной ограде обращены на Неву, в сторону крепости. На большую Дворянскую выходит только малая калитка — ею неприлично пользоваться солидной публике. Так что люди спешащие сейчас на зов благовеста, доходят до угла площади, напротив Конной улицы, а потом поворачивают влево, к воротам, а там уже — перекрестившись, проложив поясной поклон — к колоннаде портика. Когда–то деревянный Троице—Петровский собор был главным в городе, как и площадь — на ней стоял находились Гостиный двор, таможня, рынок, Сенат, Синод, коллегии… Давно уже и площадь пребывает в тени Дворцовой и Сенатской, и каменное имперское великолепие Казанского и Иисакия безнадёжно затмило скромную красоту старенького деревянного собора…

А люди всё идут. Сотня шагов до угла, до поворота на Конскую, где на противоположной стороне улицы мёрзнут на ветру два переодетых в обывателей жандарма. И два десятка — до возка, притулившегося у тротуара. Не возок даже — обычные извозчичьи санки, с низенькой спинкой, такой, что идущая следом лошадь часто роняет пену прямо на голову седока.

В санках — двое. Первый, кучер скрючился, держа в необъятных рукавицах вожжи. Второй — тревожно зыркает со своего места на прохожих. Рядим с ни, под рогожей — что–то угловатое, длинное, торчит наискось вверх.

— Не смотрите на их, вшбродь, не дай бог, заметють…. Вон, на церкву перекреститесь…

За спиной — шаги, шаги. Филеры. Жандармы. До чего докатился он, морской офицер…

Но — надо, надо! Чтобы не пропали втуне проекты, которые спасут русский флот от позора в дальневосточных морях. Чтобы рушились в стылую балтийскую воду круглые мины с кормовых слипов русских миноносцев и канонерок, превращая Финский залив в суп с фрикадельками — чёрными, рогатыми, смертельными для прущих к Кронштадту самоуверенных бэттлшипов Королевского флота. Чтобы рассыпались в щебень под залпами черноморских калибров береговые батареи мыса Эльмас и Анатоли—Фенера, чтобы прыгали с «эльпидифоров» в босфорский прибой матросы со штурмовыми винтовками…

Злоба заливает глаза. А эти… ЭТИ, из будущего… они здесь для того, чтобы помешать ему! Флоту! России!

Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы…

— Третий, ответь! Тре…

Настырно бормочет в ухе… не до вас!..

— Полегше, вашбродь, куды ж вы разогнались… увидють!..

Да как он смеет? Ему, морскому офицеру — и какой–то шпик??? Развернуться — и в рыло, в рыло, по наглой суконной филерской роже…

Впрочем — это потом. А сейчас…

Пальцы судорожно сжимают в кармане бульдог. Шелчок курка…

Пассажир в санках на мгновение ловит яростный взгляд Никонова. В глазах мелькает недоумение, испуг… рогожа летит в сторону и…

— Хватай их, ребята! Бей!

Агенты, отталкивая лейтенанта, бросаются вперёд — спасать то, что можно ещё спасти.

Тра–та–та–та–та!

Когда на набережной грохнул взрыв, Каретников смотрел в сторону царского экипажа, считая про себя, сколько времени понадобится кортежу, чтобы миновать середину моста. Резкий звук заставил его обернуться; боковым зрением он заметил чуть ли не присевшего от неожиданности наблюдателя бригадовцев — тот, не отрываясь, смотрел на фасад дворца Великого князя, где неопрятным пятном расползалось облако дыма от взрыва. По прямой оттуда было метров двести, если не больше — так что вопли и женский визг донеслись до доктора, сильно приглушённые расстоянием.

Как и пулемётная очередь — он даже и расслышал её не сразу, деревья и здание собора отразили и рассеяли звук. В наушнике кричал потерявший голову от страха Семёнов, потом в Канал ворвался Корф, и тут до Каретникова донеслась, наконец, дробная россыпь револьверных выстрелов, а вслед за ней — гулкое, перекрывающее все остальные звуки стаккато ПКМ. Возок нёсся наискось, через площадь; его немилосердно мотало и пассажир, должно быть, лупил очередями наугад. Пристроить сошки в тесных пассажирских санках совершенно негде, даже ствол не опереть на спинку — такая она низкая, — так что пулемётчик вынужден был привалиться к спине кучера, держа оружие перед собой, подобно герою кинобоевика. Очереди ложились то по голым кронам берёз вокруг собора, то высекали искры из брусчатки площади. Опешившая публика кидалась врассыпную, а со стороны Конской улицы за возком бежали чёрные фигуры, то и дело останавливаясь и вскидывая руки с револьверами.

Близко, от полосатой караульной будки, навстречу возку бухнула винтовка караульного и сразу же отозвались револьверы Корфа и жандармов — оставив в покое пленников, уже приведенных к полной неподвижности, те открыли частую пальбу по нацелившимся на набережную санкам.

Кучер, видимо, в последний момент сообразил, что сворачивает навстречу явной опасности. Санки опасно накренились на повороте, лошадь метнулась вправо и рванулась в въезду на Троицкий мост.

— Возок прорывается — отчаянно орал в гарнитуре Семёнов, и в этот самый момент от караульной будки навстречу санкам метнулась щуплая фигурка, взмахнула рукой и навзничь кинулась на мостовую.

Тяжкий грохот ударил по ушам, мир в одно мгновение потемнел — так сильна была миллионосвечевая вспышка светошумовой гранаты. Каретников стоял и мотал головой, а за спиной нарастал дробный топот — атаманцы императорского конвоя, в отличие от него, не опешили, не впали в ступор а неслись теперь, наклонив пики с флажками, навстречу неведомой опасности — доскакать, пронзить, рубануть шашкой, защищая батюшку царя!

Двое других прижались к дверцам кареты по обе стороны экипажа, закрывая августейшую семью своей и конской плотью…

Снова револьверная пальба — но громче, чётче, ближе.

Наблюдатель? Да — выскочил на мостовую и торопливо опустошает барабан навстречу казакам. Первого атаманца мотнуло в седле, лошадь встала на свечку, выкидывая всадника на мостовую — но два других уже обошли невезучего товарища в бешеном галопе и остриё пики нашло свою жертву.

«Жук на булавочке… — отрешённо подумал Каретников. — Страшное дело…»

Что случилось с после взрыва, санками он не увидел; и только теперь заметил прихрамывающую извозчичью лошадь, которая волокла за собой какой–то хлам на оглоблях; в стороне, у парапета, громоздилась груда мусора и недвижными, изломанными куклами валялись два тела.

«Врезались в парапет. — подумал доктор. — Лошадь ошалела от взрыва, и….»

Видно было как встал Яша и неверной походкой побрёл к месту аварии… наклонился, поднял пулемёт, закинул его, как оглоблю на плечо и помахал рукой.

— Я пятый, я пятый, пулемёт у меня, Олег Иваныч.

— Пятый, пятый, как объекты?

— Один шею свернул, второй вроде копошится…

— Третий, яти тебя! Серж! Ты жив?

Это Корф. Вон он, забыв о царском экипаже на мосту, бежит, оскальзываясь через площадь, к собору…

Рассыпался тройной перестук копыт, скрипнули полозья. Царский возок. Дверца скрипнула, казак слева от кареты принял лошадь вбок.

— Посторонись братец, дай–ка выйти.

Что? ОПЯТЬ, как тогда, в восемьдесят первом???

Огромный человек с окладистой, знакомой по сотням фотографий бородой, полез из экипажа.

«А он ведь и правда похож на Михалкова. — отрешённо подумал Каретников. — Но — боже, как не вовремя… неужели их ничто и ни чему не учит? Это что, семейное?…»

— Макар, какого… его наружу понесло? Что они не сваливают, кретины?

Это Семёнов. Видимо, одна из камер позволяет видеть то, что происходит сейчас на мосту.

— Олегыч… Первый, я не знаю…. на мосту, вроде, чисто, всё….

Глаз улавливает что–то постороннее слева, на реке, почти на пределе видимости.

Яркая точка? Мечется из стороны в сторону, по спирали, на фоне заставленного неряшливыми баржами–садками берега Петербургской стороны. Растёт, бьется огненной бабочкой, вверх–вниз, по кругу, по спирали…. По спирали??? Это же….

— Первый, всем! Ракета, идёт на мост!!!

И, тут же — медведеподобному человеку в шубе поверх парадного мундира:

— Ложитесь, государь! Бомба!!!

Огненная бабочка бьется, ближе, ближе…

— Второй! МАКАР!!!!

— Да ложитесь же вы все!!!!

Поздно.

 

Глава пятнадцатая

Мы спустились под землю не через привычную мне пристройку во дворе того самого, приметного дома на углу Хрустального переулка, откуда началось наше с Николкой подземное путешествие. На этот раз идти пришлось через другой лаз — в самом начале Никольской улицы, там, где она выходит на Лубянскую площадь. Идти предстояло вдвое дальше; однако, Владимир Алексеевич уверял, что хорошо знает дорогу.

Она и в самом деле оказалась несложной: под всей Никольской тянулся один тоннель для сточных и дождевых вод -притом устроенный самым что ни на есть классическим образом: полукруглый свод, глубокая канава посредине и узкие — только–только одному ноги поставить, — приступки вдоль стен.

Мы шли параллельно; я — по правой стене, Владимир Алексеевич — по левой. В трудных местах, там, где приступки были выкрошены, мы подавали друг другу руки, чтобы не спускаться в канаву посреди коридора. Впрочем, сейчас она была полупуста пуста — наверху вторую неделю стояли нешуточные морозы..

Против обыкновения , я помалкивал. Не то что бы мне была как–то очень страшно (хотя, конечно, бояться в такой ситуации не будет только полный дурак) — просто ОЧЕНЬ не хотелось делать то, что я — мы! — задумали. Вот и шёл я, нарочито медленно переставляя ноги в резиновых бахилах от ОЗК, тщательно обшаривая лучом налобника стены и кирпичный выступ, тянущийся вперёд, во мрак. В руке плясала лупара с примотанной к стволам светящейся зеленоватым светом палочкой, а второй я сжимал проволочную «искалку» — без неё наше путешествие по этой вонючей клоаке не имело никакого смысла.

Отец не зря говорил, что рецепты, переведённые Евсеиным с загадочных металлических листков крайне просты. И самый первый, вот эта самая «искалка» — нехитрое приспособление из медной проволоки и трёх бусин из коптских чёток — был ещё из разряда сложных. Потому что для того, чтобы закрыть уже существующий портал вообще не требовалось — никаких дополнительных приспособлений — только один из волшебных шариков, который надо было ввести в контур базового портала. Без человека. С минимальной скоростью не менее 40 километров в час. И всё. Куда уж проще?

Правда, тут есть нюанс — в портале в этот мемент не должно никого находиться. Причём — именно в нем самом, если рядом — пожалуйста. Если запустить бусину в «занятый» проход, ничего не изменится, попытка, как говорится, «не засчитана». Впрочем, кто мнешает мне её повторить? Разве что террорист с револьвером, мелочь…

Какой базовый портал? Ну так я, вроде бы, уже объяснял. На самом деле, между прошлым и будущим, а точнее — между этими мировыми линиями действительности, «отстающими» друг от друга по времени, можно создать лишь один–единственный портал. Причём — только один раз. А все остальные будут своего рода отражениями этого, первого. И если «погасить» оригинал — немедленно схлопнутся и дубликаты.

Евсеин уверял, что процесс этот необратим. Отец придерживался иного мнения — здесь оставалось ещё масса неясностей. Евсеин и немецкий археолог, с которым доцент успел спеться за время своей «александрийской» командировки, не разобрались и в сотой доли содержания загадочных пластин. Скажем, доцент давно знал, как открывать базовый портал и первое по счёту»отражение». Но оказывается, для каждого следующего по счёту «отражения» имелась своя особая методика.

Металлические пластины были хитро зашифрованы и пока наши гарантированно расшифровали лишь описание способа «гашения» базового портала. Недавно они пополнили список своих достижений методом получения второго «отражения». Письмо с этой, безусловно, крайне ценной информацией пришло недели две назад, когда наши были уже в Петербурге. Отец на радостях хотел тут же пробить новый канал, прямо там, в северной столице — благо уж где–где, а там 130–ти летние здания, имеющие «дублёров» в нашем времени, в переизбытке. Но увы — оказалось, что «отражение» может быть удалено не более, что на 15 километров от исходника. Почему? Спросите что–нибудь полегче.

Например — почему Евсину пришло в голову выбрать для базового портала такое неудобное место, как московская клоака? Ответ прост — «так получилось». Приспособление для «пробоя» коридора между мировыми линиями и правда примитивно — но вот правильно подобрать взаимное расположение шариков… короче, первый блин вышел, как водится, комом. Спасибо хоть, неведомые силы, управляющие порталами, забросили базовый проход в сравнительно доступное место. Окажись он, скажем, в подземельях, скажем, Спасской башни (до которой здесь рукой подать) — хрен бы мы его отыскали. Даже с учётом того, что местный «белокаменный» Кремль — никакая не правительственная резиденция. Всё рано, хоть и вяло, но охраняемый ВИП-объект.

Итак, я шёл под землю, чтобы закрыть портал. Насовсем. Чтобы прервать эту «серебряную нить», которая связывала два разных века, два мира; вокруг которой и вращалась наша жизнь в течение последних десяти месяцев. А как иначе? Через какие–то десять–двадцать минут через порталы хлынут толпы подонков, вооружённых современным оружием, с рациями, взрывчаткой и, главное — лишённые всяческих проблесков совести. Представляю, какой кровью обернётся ЭТОЙ Москве подобный визит…

Яша ведь не зря гонял своих малолетних кадров — мы знали очень много. Да и из Виктора отец в дядей Макаром немало вытрясли — например, кто такие новые боевики Геннадия. Майдауны. Нацики самого гнусного пошиба — отморозки, мразь, слишком трусливые, чтобы взять в руки автомат и идти воевать, и слишком тупые и жестокие, чтобы найти себе мирное занятие. И половина этих тварей — наши, русские, те, кто еще в феврале двинули в Киев, чтобы покидать коктейлями Молотова в несчастных «беркутовцев».

Вот из этих, своих старых знакомых по киевскому Майдану , Дрон и набрал пополнение для Бригады Прямого действия. По большей части это были западенские ультрасы, но случались и наши, российские нацики и радикалы. Через них, кстати, бригадовцы и прибарахлились оружием — в обмен на похищенный с аптечного склада кокаин. Карабины «Сайга», автоматы (в-основном, старые, времен Отечественной войны, со складов хранения) а так же кое–какие штучки посерьёзнее.

Три группы. Первая, четыре человека, уже отправились в Питер, в распоряжение лидера Бригады. Вторая группа должна ворваться в девятнадцатый век на мотоциклах, через портал на Гороховской, щедро рассыпая вокруг себя пули и бутылки с самодельным напалмом. Отвлекающий манёвр — поднять на уши московскую полицию, до смерти перепугать обывателя, прибарахлиться в заранее намеченных ювелирных лавочках, а заодно — и обеспечить спокойный отход первой группе. Которая пойдёт вот здесь, подземельем.

Дюжина мерзавцев. Пока — при двух трёх револьверах; основное вооружение и прочая амуниция ждут их наверху, в знакомом уже нам с Николкой лабазе — именно из него мы в прошлый раз проникли в подземелье. Геннадий просто купил эту пристройку — вместе с подвалом, откуда начинался подземный ход. Вчера — мы (а точнее, Сёмка), выяснили это наверняка, — в лабаз на двух пролётках перекинули запас оружия. Кстати — из того самого дома на Стромынке, где мы так славно развлеклись с месяц назад. А ведь как мне хотелось спалить чёртову халабуду на полном серьёзе … Вот вам урок — доверяйте интуиции.

Выйдя на поверхность, ударная группа вооружается и скорым шагом двигает на Варварку, дом два — к ссудной кассе Общества взаимного кредита. Дрон организовал всё в лучших традициях лихих девяностых — кассир Общества, чтобы спасти похищенных боевиками детей, выложил всю подноготную — и теперь «экспроприаторы» знали о крупной сумме золотом и ассигнациями, недавно доставленной в банк. Что вполне даже их устраивало — Геннадий, не чурающийся дешёвых эффектов, намерен был произвести налёт и экспроприацию в один день в убийством в Петербурге царя. В один день. Первого марта. Сегодня.

Вот потому мы и торопимся… хотя мне меньше всего сейчас хочется идти быстро. Портал надо «схлопнуть» непременно ДО того, как все бригадовцы переберутся сюда, в девятнадцатый век. Иначе — сделают своё дело, пусть даже и возвращаться потом будет некуда — с такими деньгами, да еще и с оружием, техникой, которые Геннадий и его кореша успели натаскать из будущего, можно из здесь недурно устроиться.

А потому, услышав голоса на подходе к приметной решётке, — той самой, за которой открывался портал, — я покрылся холодным потом. ОПОЗДАЛИ? Мы с Гиляровским прижались к стенам, вовремя скрыв источники света. Впереди, за ближайшим поворотом, метались по стенам слабые отсветы — лучи фонарей.

Точно. Это Олег (Виктор сообщил, что именно он возглавит эту группу) перебрасывает своих отморозей в прошлое — по 3–4 человека за раз, мотаясь между временами, как челнок. Бусинки–то у них всего две, и одна у Дрона — а как иначе он сможет открыть подворотню на Гороховской для своих мотоциклистов?

Голоса стихли, лучи перестали метаться по стенам; я осторожно выглянул из–за угла и увидал, как один из четверых, стоящих посреди галереи, шагнул в стену и пропал. Он вернётся секунд через двадцать с новой тройкой… Всё, время пошло!

* * *

— Кто не курит и не пьёт?

— Кто не курит и не пьет! — хором подхватывают «волчата».

Рубчатые подощвы грохочут по мостовой, винтовки на плечах коромыслами, руки закинуты…

— Ровно дышит, сильно бьёт?

— Ровно дышит, сильно бьёт!

Серёжа Выбегов ведёт колонну бегом, от самой гимназии, на Гороховую. Дворники, уже привыкшие к таким пробежкам, приветственно машут руками.

— Раз–раз! — Раз–два–раз!

Кто–то сзади хрипит — трудно вот так, с оружием, в тяжёлой, неудобной шинели…

— Раз–раз! — Раз–два–раз!

Часовой на углу Вознесенки козыряет — «волчата» бодро рявкают в ответ, и страж порядка расплывается в довольной улыбке. Знал бы он, что винтовки сегодня не учебные…

— Скоро мы уже спецназ!

Это слово принёс в кружок Роман. Или Ваня? Теперь и не вспомнить — так много новых слов…

— Скоро мы уже спецназ!

«Как займём позицию — надо кого–нибудь по городовым и в участок. Ни помочь, ни помешать они не успеют, осталось всего ничего, минут десять; так хоть подготовятся. Впрочем — нет, не поверят…»

— …Раз–раз! — Раз–два–раз!

— Скоро мы уже спецназ!

Десяти минут не дали. За три квартала от дома Овчинниковых до «волчат» донёсся треск и стрельба моторов. Из–за угла вывернули санки — кучер, стоя в рост, нахлёстывает лошадь и что–то орёт. За ним, причитая, семенят тогровки — одна пытается удержать на бегу большую, неудобную корзину, прикрытую тряпицей. Треск становится пронзительнее, громче: на перекрёсток вылетает пара необыкновенно громоздких бициклов. На каждом — по два седока. Машины расворачиваются поперёк улицы, один из седоков взмахивает рукой, и на фасаде дома расплывается огненная клякса. «Коктейль Молотова» — так, кажется? Ещё одна бутылка — в окно: звон стекла, женские крики…

— Взвод, в две шеренги! Первая — с колена, вторая — стоя! Заряжай!

По шеренгам «волчат» прокатывает лязг затворов.

А там, дальше, один из домов уже занялся пламенем… какие же негодяи!..

Второй налётчик беззвучно смеется, — треск моторов заглушает все остальные звуки, — и вскидывает оружие. В механическое стаккато вплетаются частые выстрелы. Извозчик всплескивает руками и валится спиной назад; лошадёнка бросается в сторону, в щепки разнося санки об афишную тумбу. Бабы голосят, мечутся посреди мостовой, словно курицы с отрубленными головами.

— В подворотни, дуры! К стенам! Перестреляют!

Захлопали окна — обыватели Гороховской спешат узнать, что такое происходит на их тихой улочке? Пронзительно заверещало — выскочивший из подворотни дворник изо всех сил дует в свисток. Один из наездников взрёвывает мотором и с разгону сносит беднягу своим бициклом. За спиной Серёжи сыплются на тротуар стёкла — это пока не по ним, это случайные пули. Но, стоит чуть помедлить…

— Взвод! Первый ряд лёжа, второй — с колена! Изготовиться к стрельбе!

Бандитов на перекрёстке уже пятеро.

«Чего они ждут? Пока мы не приготовились — надо броситься вперёд, смять, снести, как того несчастного дворника…»

— Фёдоров, ко мне! Бегом, на площадь, к городовому, потом в участок!

— Но, господин старший патрульный, я…

— Ма–алчать! Выпа–а–лнять! Бегом, через семь гробов в селезёнку!

«Волчонок» опрометью кидется в сторону Вознесенки. Полезная всё–таки штука — командный голос.

Моторы взревели — налётчики наконец–то сообразили, что им посмели перекрыть дорогу.

— Взвод!.. По кавалерии!..

Какая, к чёрту, кавалерия?.. Так учили.

— Залпом… пли!

Треск — будто поперёк мостовой рванули напополам гигантское полотнище. Улицу затянуло лёгким дымком. Не ждали, сволочи?

Заклацали затворы… И снова:

— Пли!

Две машины кувркаются через передние колёса — вместе с седоками. Третьею заносит, она валится и боком скользит по заснеженной брусчатке. Две другие успевают остановиться, бандиты вскидывают стволы.

— Пли!

Гр–р–рах! И — клак–клкукс–клац…

— Пли!

Где–то во дворах — Ромка и с ним ещё трое. Зашли во фланг и притаились — чтобы в нужный момент ошарашить негодяев огнём в упор. У Романа — автомат, у «волчат» — карабины Генри, по восемь патронов в трубчатых подствольных магазинах.

Николка побежал на Гороховскую заранее, чтобы успеть к порталу до того, как в него ринутся бандиты. Видимо — не успел.

— Пли!

— Пли!

Ответные пули, выпущенные наугад, тренькают над головой. Уцелевшие бициклисты, стреляя выхлопами, ныряют за угол; подбитые машины валяются на заснеженной мостовой, одна занимается бледными, почти не различимыми на дневном свету язычками бензинового пламени. Седоки лежат на снегу неподвижными кулями. Один пытается отползти в сторону — к нему подскакивает ещё один дворник и с размаху бьет деревянной лопатой–движком. Инструмент, встретившись с круглым, ярко раскрашенным шлемом, разлетается в щепки, и дворник принимается остервенело колотить супостата обломком ручки.

Эх, штыков у нас нет… ну да ладно.

— Взвод, цепью, вперед! Бегом–марш!

Пока всё идёт по плану. Мы побеждаем. Пока.

* * *

Лупара выбрасывает сдвоенный сноп пламени и искр. Часто хлопает револьвер.

Ближайший к нам злодей оседает прямо в мерзкую жижу под ногами; второй, получивший сноп картечи в грудь, улетает назад, в осклизлую кирпичную стену. Третий, хватается за плечо и падает на колени — в вонючий ил, в грязь…

— Не вбивайте!

Гиляровский разлапистым чудищем бросается вперёд, по тоннелю, к капитулировавшему бандиту; тот пытается закрыться руками и что–то бессвязно вопит. Репортёр хватает его за шиворот, как щенка, и швыряет об стенку.

— Иван, скорее!

— Твою мать!.. — лупара выскальзывает из–под мышки и смачно плюхается в ил. Не до неё, потом… выплёвываю изо рта на ладонь заветный шарик от чёток. Пальцы дрожат — никак не могу попасть бусинкой в кусок кожи на резинке рогатки. Рогатка хорошая — из охотничьего магазина. Здесь её моща ни к чему — сошла бы и резинка от трусов. Папа говорил, как они стреляли из таких в школе — загнутыми скобками из цветной проволоки. У резинки было ещё странное такое название — «венгерка»…

— Ванька!

На фоне портала, за решёткой появляется фигура — и замирает. Гиляровский навскидку, два раза подряд стреляет ей в грудь из револьвера. Фигура падает.

Скорее!

Бах! — Это уже ответка, из портала. Вон, стоит, вскинул руку…

Стрелять? Евсеин писал — «одна бусинка, без человека…» а там, в портале, как минимум ещё двое!..

Гиляровский, крякнув от натуги, кидает на стрелка своего пленника и прыгает вслед за ним. Смачные удары, возня… а я стою с натянутой рогаткой и не знаю, что делать…

Один бандит отлетает в сторону, и репортёр, сжав в медвежьих объятиях второго, валится спиной вперёд в смрадную протоку.

— Давай же!

Резинка больно бьёт по пальцам.

* * *

Улица архитектора Казакова — так её, кажется называют здесь, в двадцать первом веке? Да, верно. Неширокая, почти не изменившаяся, в сущности, за эти сто тридцать лет — по сравнению с другими улицами, на которых вообще не осталось ни одного знакомого дома. Только асфальт вместо брусчатки, паутина проводов да вездесущая реклама. Помнится, во время первого визита в будущее глаза разбегались от этих ярких, волшебных плакатов — а теперь вот примелькались, надоели даже — во всяком случае, научился их не замечать.

Машины — не так уж их и много. Вон, одна стоит совсем рядом, в двух домах — водитель вылез, кричит, машет кулаком. Ещё бы — только что стая мотоциклов пронеслась, ревя и стреляя двигателями, по тихой улочке — и походя ободрали бок его автомобиля.

«Как только выйдешь на ту сторону, — инструктировал Николку Роман, — прячься в сквере напротив дома и звони ментам. Плети им насчёт байкеров со стволами. Если успеешь вовремя — они приедут раньше наших гопников, ну а пробиваться через ментов к порталу — дураков нет. Да и менты, увидев эту свору на мотоциклах, наверняка их тромознут, а у тех — стволы. Может начаться пальба, ты, главное, под пулю не попади…»

Он не успел. Нажав вызов (Ромка заранее ввёл номер в аппарат) Николка принялся что–то сбивчиво объяснять, запутался и к своему стыду, чуть не расплакался от отчаяния. И тут со стороны Нижнего Сусального переулка взревели моторы — полтора десятка двухколесных машин, по два всадника на каждой, подъехали к дому и группами, по три, стали нырять в портал. Николка в ужасе заорал в трубку: «Быстрее, приезжайте, они уже здесь!» — и тут связь оборвалась. Мальчик принялся лихорадочно жать на кнопки мобильника, понимая, что опаздывает… уже опоздал.

Последний мотоцикл, мигнув напоследок красным огоньком, скрылся в портале.

«Всё», — обречённо подумал Николка. Он подвёл своих друзей. Сейчас Ромка, волчата схлестнутся там с этой дикой моторизованной стаей с этими… Рыжими Псами, так, кажется говорил Иван? Да, точно, Рыжие псы из долины Декан — здоровенные, сильные, уверенные в себе… с чёрными оскаленными мордами, как в мультике что они недавно смотрели. И тоже, как и те, жаждут крови.

Николка, и с трудом переставляя ставшие деревянными ноги, побрёл через улицу к порталу. Рукоять револьвера, торчащего за поясом, больно впивалась в спину.

Теперь — всё. Теперь — только помочь, чем может, выстрелить в спину негодяям — сколько успеет. В барабане — шесть пуль, но надо каждый раз взводить пальцем тугой молоточек курка…

Вдоль улицы резануло коротким взвизгом сирены, замигало — со стороны Курского вокзала, из переулка возле вывернула серебряная с синим машина с большими буквами ППС на дверках. Мигалки на крыше провернулась, отбросил на стены домов тревожно–синие блики, погасла. Машина остановилась шагов за двадцать от дома — и из неё вышли двое полицейских. Молодые, в тёмно–синей форме, уверенные в себе. Третий остался за рулём, говорит что–то в чёрную коробочку на витом шнуре. Молодые парни, не старше лет двадцати -двадцати пяти. У обоих — автоматы. Не такие как у Романа — с пламегасителями на длинных стволах. Первый передвинул оружие вперёд и перехватил поудобнее…

Автоматы?!

Шесть пуль в спины Рыжим Псам? Мало… Лягушонок Маугли, конечн, умеет орудовать своим Железным Зубом, но… как там в той чудесной, хотя еще и не написанной в его мире книге?

«….это всё равно, что дёрнуть смерть за усы.. они побегут за тобой, разгорячённые и ослеплённые злобой, глядя только на твои плечи… а потом кинутся в воду, и злобный Маленький Народ накажет их и зажалит до смерти… Каа, ты действительно мудрее всех в джунглях!»

Правда, на этот раз всё получится наоборот — за Лягушонком Маугли погонятся не Рыжие псы, а злые чёрные пчёлы, но.. да какая разница -если их жала в итоге найдут живую плоть врагов?

— Дяденьки! Они туда поехали, во двор с ружьями, а у одного даже автомат! На мотоциклах! Пойдёмте, я покажу!

— Кто? Это ты полицию вызвал, парень? Да говори ты толком!..

— Их много! С оружием!

— В чем дело, малый? Да ты иди сюда, не боись…

«…олень прибежал первый, спасаясь от смерти и прыгнул раньше, чем Маленький Народ заметил его и собрался для убийства. Надо точно рассчитать прыжок, и тогда…»

«Главное — чтобы они кинулись за ним сразу. Иначе не попадут в портал — и всё будет зря. Тогда останется только барабан с шестью пулями.»

Полицейский приблидается — крепкий, высокий, в бронежилете… еще два шага, и дотянется рукой, схватит!

«Маугли увидел, как позади него потемнел воздух; внизу же, далеко перед ним, блеснула река… Бесхвостый пёс изо всех сил прыгнул вперёд, и его зубы лязгнули подле самого плеча…»

… — шаг назад, спиной — в пугающую темноту портала…

Николка вылетел на родной двор и опрометью кинулся к своему подъезду. По ушам сразу ударила беспорядочная стрельба с улицы, но её тут же заглушил треск мотоциклетного мотора — посреди двора, возле опрокинутой скамейки, разворачивался тяжёлый мотоцикл с двумя седоками. Второй, стволом вверх держал карабин. А за спиной…

— Ты куда, пацан….. ах ты, мать вашу! Бросай ствол, сука, стрелять буду!

— Менты, падлы! Толян, дави их!

В замкнутом ящике двора автоматные очереди прозвучали оглушающе. Мотоциклист, пытавшийся вывернуть тяжёлую машину, повалился вместе с ней на бок, придавливая пассажира. «Сайга» полетела в сторону, в свежий сугроб, в котором с утра торчит дворницкая лопата.

Студент Васютин? Лежит, уставя ослепшие глаза в небо… шинель на груди разорвана пулями. Рядом, на утоптанном снегу — россыпь гильз.

— Где этот пацан? Вызывай подкрепление!

— Рация сдохла!

— Серёга, справа!

— Мать вашу, твари!..

Очередь. Очередь. Очередь.

Николка, не помня себя, ввалился в квартиру. Первое что он увидел — огромные перепуганные глаза тети Оли. Она стояла посреди прихожей, обнимая маленькую Настю; зазвенело разбитое стекло, из окон гостиной, выходящих на Гороховскую, донеслась стрельба.

— Никол! Что там происходит? Ты цел?

Мальчик, не обращая внимания на тётку, ужом проскочил в гостиную. А девчонки здесь откуда? Их только не хватало…

— Никол, что это? Мы… Варя… я…

Снова посыпалось стекло, из стены напротив ударили фонтанчики кирпичного крошева — один, другой, третий…

— На пол, курицы! — не своим голосом заорал мальчик и кинулся к простенку между окнами, на ходу вытаскивая из–за пояса револьвер. Не бульдог какой–нибудь — во время визита в Яшину контору, Николка позаимствовал длинноствольный «Кольт» с щёчками из слоновой кости, большой, солидный. Роман пытался отговорить его брать с собой оружие, но потом махнул рукой — не до того. Хочет — пусть берёт, не маленький уже…

Николка присел и осторожно выглянул в окошко, поверх торчащих острыми клыками осколков стекла. По дому пока не стреляли — бандитам было не до того. Они рассыпались по Гороховской и пытались огрызаться сразу в обе стороны — со стороны Токмакова переулка залп за залпом грохотали винтовки «волчат», а из–за балюстрады на террасе перед зданием Межевого института короткими очередями бил ромкин АКСУ. Ну, гады, сейчас получите….

От подворотни дома Овчинниковым в спину бандитам ударили автоматы — скупыми, по два–три патрона, очередями. Николка видел, как один из полицейских колобком перекатился через улицу и устроился за афишной тумбой. Второй, видимо, прикрывает коллегу из подворотни. Вот один бандит упал, второй…

Дзинь — вз–з–з — тдах–тдах — тдах!

Очередь прошлась по фасаду дома, выкрашивая кирпичи, добивая остатки стёкол. Это уже не автомат — грохот куда солиднее, гуще…

— Серега, у них пулемет!

— Николя! — рыдающий вопль из глубины комнаты. — Да что же это!

Простите, дорогая кузина, не до вас…

Николка встал и принялся торопливо опустошать барабан кольта, целя с обоих рук по мельтешащим шагах в тридцати от дома фигурам. Автомат из подворотни поддержал — одна из фигур сложилась вдвое, упала, остальные кинулись в палисадник, отплёвываясь на ходу огнём. Через пару секунд взревели моторы, и из палисадника вырвались пять мотоциклов, на каждом — два седока. Задняя машина тут же повалилась, остальные на бешеной скорости рванули вдоль улицы, туда, где рассыпчато грохотали винтовочные залпы…

 

Глава шестнадцатая

— Ми не хотіли! Ми нічого не знали, нам збрехали!

Шестеро понурых налётчиков переминались в неприятной близости от стены дома и время от времени пытались заговорить со стрелками Фефёлова. Те зыркали на пленников крайне неприветливо но, помня устав, не отвечали — стоящий рядом поручик не сводил глаз с караульных.

— Сбрехали им… твари майданные. — прапорщик с нашивкой «ППС» на рукаве тёмно–синей куртки сплюнул и скверно выругался. — К стенке всех до единого, и вся недолга, возись с вами тут ещё…

«К стенке», — налётчики расслышали отлично.

— Не треба! За що! Не вбивайте, добрі панове, дуже вас просимо!

— По русски говори, падла! — злобно процедил второй полицейский, сержант, затягивая зубами бинт на левой руке. — Не трэба ему… а как гражданских и мальчишек класть штабелями — так трэба? Я тебя сейчас.. и замахнулся на пленника автоматом.

— Полегче, унтер, это всё же пленные. — отозвался поручик. — Есть, в конце концов, правила…

— Какие они, на хрен, пленные? — завёлся сержант. — Мы что, на войне? Или может, они к вам с белым флагом вышли? Это по любым гаагским конвенциям бандиты и террористы!

— Какие конвенции, забыл, где мы с тобой? — хмыкнул лейтенант. — Нету здесь никаких конвенций — ни Гаагских, ни Женевских, ни о правах сексуальных меньшинств.

— Вы о конвенции шестьдесят четвертого года, об облегчение участи больных и раненых воинов? — удивился поручик. — Но на этих негодяев она не распространяется, они же не ранены… во всяком случае, не все.

— Вот и я говорю! — окрысился полицейский. — А то возимся с ними… К стенке — и вся недолга! А не хотите руки пачкать — давайте, я сам могу…

Сержанта зацепило пулей в подворотне, но окончательно он рассвирепел, когда увидел улицу, на которой неопрятными кучами валялись подстреленные торговки с прохожими, и срезанные пулемётными очередями «волчата». Они и сейчас лежали там — женщины их близхдежащих домов вынесли простыни и теперь понуро хлопотали над укрытыми телами. Здесь же, возле лежащего отдельно от других мальчишек кадета, видимо, их командира, рыдали две девочки, судя по платью — гимназистки; одна обнимала другую, едва держащуюся на ногах, и гладила подругу по голове. Кто–то из жильцов уже побежал за священником в церковь Вознесения, по соседству.

Через несколько минут после того, как раздались первые выстрелы, на колокольне храма, что на углу Гороховской и Вознесенки ударил набат. Почти сразу его подхватили окрестные церкви, и набат поплыл над Москвой — рвущий душу вестник большой беды. Так колокола звучат только при крупных пожарах, когда огонь охватывает целые улицы дом за домом — и надо бежать, спасаться, или наоборот — бороться с напастью всем миром.

Набат застал отряд Фефёлова на Земляном валу. Подполковник, выслушав Кшетульского (телеграмму от барона к тому времени уже успели доставить), решил проявить всё же осторожность и поднял в ружьё только взвод, но зато — из отборных солдат, участников всех его воинских и гимнастических экзерциций. И, разумеется, отправился со взводом сам, прихватив с собой командира первой роты, поручика Белоногова.

Здесь же, на Земляном Валу, стрелков нагнал возок с Иваном и Гиляровским. Оба были задрызганы, источали гнилостные ароматы, и были чрезвычайно возбуждены. Иван обнимал громоздкое, странного вида ружьё с пришлёпнутым поверх казённой части большим плоским диском и складными сошками под стволом. Гиляровский махнул рукой в сторону Горохова поля, откуда, сквозь тревожный гул набата, доносилась частая ружейная стрельба.

Фефёлов скомандовал: «Бегом–марш» — стрелки рысью припустили взлед за возком. Они нагнали Ивана с репортёром возле на углу Нижнего Сусального, возле террасы Межевого института, и уже оттуда все вместе ударили в тыл налётчикам, завязшим в перестрелке с «волчатами» на Гороховской. Бандиты на своих ревущих двухколёсках прорваться с ходу попытались на Вознесенку, но напоролись на винтовочные залпы. Потеряв машину и троих бойцов, они спешились, и принялись воевать всерьёз. Первой же пулемётной очередью, хлестнувшей поперёк улицы, были убиты двое волчат и ещё двое получили ранения.

Мальчишки дрогнули и подались назад, ломая шеренги. Серёжа, осознав, что они вот–вот кинутся в бегство, выхватил револьвер и к криком «в атаку», и первым, оскальзываясь на обледенелых булыжниках мостовой, кинулся навстречу вспышкам выстрелов. Пристыженные мальчишки последовали за ним, на ходу стреляя из винтовок, и в этот момент в тыл налётчикам ударил автомат — Ромка, кое–как перетянув нетяжёлые, по счастью, раны, снова вступил в бой. Секунд десять спустя к нему присоединился гулкий тенор «дегтяря», и на Гороховской блеснули штыки фефёловских стрелков. Солдаты шли скорым шагом; подполковник, держа саблю в опущенной руке, негромко считал: «Раз! Раз! Левой! Левой!», отбивая такт атаки.

На этом всё и закончилось. Оказавшись между двух огней, налётчики побросали оружие; двое попытались прорваться на мотоцикле, но были срезаны залпом в упор. Ещё одного, самого шустрого, ухитрившегося уйти дворами, поймали обыватели Горохова поля. Избив супостата до полусмерти, его поволокли к Елизаветинскому переулку, на Яузу — топить. Беднягу спасло лишь то, что по дороге народные мстители налетели на с пожарный обоз Басманной части, спешившим на набат; пожарные отбили пленника и доставили его в околоток.

Стрельба смолкла, и почти сразу затих колокол на Вознесенской колокольне. Дальние церкви тоже умолкали одна за другой, и над полем боя, в которое превратилась мирная Гороховская улица, повисла угрюмая тишина. Мрачные, притихшие волчата унесли раненых в угловой дом; его хозяин суетился, гонял жену и прислугу за чистыми холстинами, соседи сбегались со всего квартала, кто с мотком марли, что с пузырьком йода, а кто просто с причитаниями. Послали за доктором.

Фефёлов, отрядив Белоногова заниматься пленными, приказал стрелкам собирать трофеи. Брошенные машины пришельцев — и обгорелые, пробитые пулями, и целые, — сволокли на перекрёсток. На разостланных на снегу рогожах свалили оружие налётчиков — непривычного вида винтовки, револьверы и разнообразная амуниция, подозрительно напоминавшая ту, что демонстрировал в Фанагорийских казармах Роман.

Сам Ромка, получивший две раны время перестрелки у дома Овчинникова, поначалу впал в буйство — увидев бездыханное тело Серёжи Выбегова, бывший десантник попытался тут же, на месте, расстрелять пленных налётчиков. Те уже прощались с жизнью, падали на колени и вопили на всю улицу: «Пощадіть, ми не хочемо вмирати! Не треба!» — и только вмешательство прапорщика ППС предотвратило немедленную расправу.

Полицейские — прапорщик и сержант, попавшие в портал стараниями Николки, — изо всех сил старались не показывать, как ошеломлены они происходящим. В быстротечном бою пэпээсники расстреляли все наличные патроны. Когда стрельба стихла, они принялись помогать стрелкам с пленными — и лишь когда те были и надлежащим образом упакованы, стали выяснять, где они, собственно находятся. И выяснили — как и то, что обратная дорога им теперь заказана.

«Да, — подумал Николка, — портал в стене дома Овчинниковых, волшебная калитка, ведущая из девятнадцатого век с двадцать первый, захлопнулась — и, если верить древнему манускрипту, то навсегда.» Мальчик, как и в тот далёкий майский день, рассматривал стену, где совсем недавно был чёрный провал портала, скрёб ногтем штукатурку, даже зачем–то кладку… бесполезно. «Прохода нет».

Подошёл Ваня, постоял немного, разглядывая ту же самую стену.

— А Дрон то ушёл! Мы с Ромкой и полицейским прапором три раза всех пленных проверили, и трупы тоже. Нет его. Сбежал.

— Думаешь, успел уйти в портал? — хмуро осведомился гимназист. —

— Не знаю. — покачал головой Ваня. — Но если так — не повезло. И когда он успел? Вы сколько с этими сволочами перестреливались, минут пять?

— Побольше. — ответил Николка. — Они как перед домом засели, так и не вылезали минут десять. — Из–за балюстрады Межового института их прижимал Ромка, а за угол лезть они не решались — там Сережа с нашими держали улицу. Разок только сунулись — так потеряли три машины и отошли. Это уже потом, когда мы с полицейскими ударили, они на прорыв рванули… а там и вы подошли.

— Тем более, не понимаю. — покачал головой Иван. — Как он к порталу–то пробрался? Улица простреливалась, а в подворотне прапор засел, он–то его не упустил бы…

— А как он закрылся? Наверное, взрыв какой–нибудь был? — сменил тему Николка. — Здесь–то всё тихо прошло, вон, даже стёкла целы. Ну, разве что пулями где побило, а так — ничего.

— Да нет. Только вспышка — как будто контуры прохода засветились ярко–фиолетовым, и по всей площади портала — как будто паутинка из фиолетовых ниточек разбежалась. Продолжалась эта иллюминация секунд десять, потом потускнела и исчезла. Я подошёл, пощупал — а решётка, и за ней стена кирпичная, а больше ничего. Будто и не было никакого портала. Потом мы с Владимир Адексеичем наружу вылезли, он в свисток засвистел и тех, двоих, что мы под землёй повязали, сдал городовым. Они особо и не дёргались — так обалдели. А городовые, небось, до сих пор ещё трупы вытаскивают…. Лабаз на Хрустальном мы тут же и накрыли — мы с Владимир Алексеичем и ещё трое городовых. Там один только хмырь сторожил; как револьверы увидел — сразу лапки кверху.

А пулемёт ты тоже там раздобыл? — поинтересовался гимназист.

— Да там, в сарае этом, был целый арсенал — для группы, что шла грабить банк. Мы его заперли — Владимир Алексеич в петли ломик вогнал, а потом взял и согнул его вдвое, как в цирке. Теперь без автогена — хрен откроешь. Надо бы поскорее туда наведаться, пока ваша полиция всё барахло не приватизировала…

— Вань, а мы не зря портал уничтожили? — осторожно осведомился Николка. — Видишь ведь — справились; а вы теперь остались у нас навсегда…

Иван отчаянно помотал головой.

— Нет, не зря. Ты что, об их главной группе забыл? Ну, которая должна была из–под земли выйти и банк ограбить? Их–то остановить было некому, мы с владимир Алексеичем там много не навоевали бы. И потом — где гарантия, что эта группа, на мотоциклах, была единственной? По мне — так это, скоре, первая волна. Вот ты говорил, менты двоих во дворе положили… так?

— Так. — кивнул Николка. — Одного сразу очередью срезали, а другой пытался бежать… я не видел куда, я сразу домой…

— Так может он в портал и сбежал? И что, если это и был сам Дрон? Передовая группа двинула на улице шухер наводить, а он задержался — чтобы переправить вторую группу. Они, наверное, позже должны были подъехать. Надо будет пленных на этот счёт поспрошать… Если так — то то фиг бы мы их тут задержали, даже с пулемётом.

— Ну вот. А когда пэпээсники во дворе оказались — Дрон сумел под шумок свалить в портал. А что ему ещё оставалось?

— А портал как раз в это время и закрылся — кивнул Николка. Я‑то только уже потом, когда всё кончилось, об этом узнал…

— Остаётся надеяться, что его на той стороне полиция повяжет. Сам же говорил — один папээсник остался в машине, подкрепление вызывал?

— Хорошо бы. — вздохнул мальчик. — Только нам–то тут это уже не поможет, порталы тю–тю…

Некоторое время мальчики постояли, разглядывая глухую стену.

— Ладно, пошли. — вздохнул Иван. — Надо девчонок, что ли, домой увести…

— Марина не уйдёт. — покачал головой Николка. — Она, кажется, успела в Серёжу влюбиться… нет, не уйдёт…

— Так попросим стрелков — может они тело.. Серёгу сюда перенесут? А то что он там лежит, на снегу? Как думаешь, твоя тётя не будет против.. пока?..

— Ну что, ты, она у меня хорошая. — помотал головой Николка. — Согласится, наверняка.

— Слушай… замялся Иван. — Я вот никак не пойму, зачем он так? Ну, на пулемёт, с револьвером, в полный рост… и какого рожна вообще было цепью поперёк улицы вставать? Красиво, конечно, как в кино «Белая Гвардия»… А что мешало засесть в палисадниках и подворотнях вдоль улицы — и хрен бы там кто без брони прошёл! А тут — и сам погиб, и ребят загубил.

— Учили его так. — вздохнул Николка. — Он же всё лето провёл в военных лагерях со своим кадетским корпусом. А у них там, наверное, сплошные «пуля–дура, штык–молоддец». Я сам помню, как Серёжа на занятии цитировал устав: «Офицер обязан поднимать боевой дух дрогнувших нижних чинов исключительно личным примером.» Вот он и поднимал — как увидел, что ребята готовы бежать от пулемёта. Это тебе сейчас хорошо говорить, а он ведь вообще не знал, что это такое…

— Ну да — не знал! Ни за что не поверю, что Ромка не предупредил!

— Еще как предупредил. — кивнул мальчик. — я сам слышал. Ромка говорит: «вы там особо под огонь не лезьте, а то вдруг у них пулемет?» Сережа спрашивает: «что за пулемет такой?» — он же только–только узнал что мы из будущего, не забывай. Ну Ромка и стал объяснять, что это вроде как картечница Гатлинга, но поменьше и ручная — а тут у Васи Фёдорова затвор в «лебеле» заклинил, пришлось отвлечься и помочь…

— Ясно. — сокрушённо вздохнул Иван. — Значит, как учили, так и поступил. Все, стало быть, правильно… а людей нет. Чёрт бы побрал этот портал поганый, всё из–за него! Не полез бы я за ним в эту вонючую дыру — был бы с ребятами, и ни за что не позволил бы так накосячить! Никогда себе не прощу…

Николка медленно кивнул.

— Ты, Иван, прав, наверное. Вам, в двадцать первом веке виднее… с вашими пулемётами. Но — все–таки они их остановили. Винтовками. Самыми обычными, без всяких там хитрых лазерных и электронных… как ты говоришь?.. прибамбасов, да. Остановили. Не пустили дальше, в город — убивать. Это ведь главное, так?

И медленно пошёл прочь от дома…

Говорить ни о чём не хотелось. Он чувствовал себя постаревшим на сто лет. Николка шёл, уткнув взгляд под ноги, в грязный снег на мостовой… а видел — испятнанную кровью брусчатку того страшного перекрёстка. Срезанных очередями «волчат»; мёртвую торговку бубликами, её товар, раздавленный рубчатыми колёсами мотоциклов. Поодаль, раскинув, руки лежит дворник, всё ещё сжимающий в кулаке оловянный свисток — тот, которым в последний миг жизни не удалось напугать бандитов…

…и кузина, Маринка, рыдающая в обнимку с в Варей на телом Серёжи Выбегова…

Ничего не хотелось. Совсем. Доказывать, спорить, убеждать…. Совсем. Да возможно Серёжа ошибся, чего–то не учёл, не додумал но… «Войте, собаки, в эту ночь умер волк!»

Ваня вдруг оживился и замахал рукой. Навстречу мальчикам шёл Гиляровский; рядом с ним, с трудом попадая в такт шагов репортёра, вприпрыжку бежал донельзя довольный Кувшинов. Он, судя по всему, не знал о потерях «волчат» и не видел трупов на перекрёстке.

— Вот, принимайте вашего героя. Что и сказать, отличился — самого генерал–губернатора от покушения спас, взрыв предотвратил!

— Он все равно подзорвался! — запротестовал Кувшинов. — Я, как чернилами ему в рыло плеснул, так сразу за угол бросился, ору на бегу: — «Спасайся, кто может! У него бомба!» Ну, народ — во все стороны, а этот Лопаткин стоит, как столб, посреди тротуара, вся рожа в чернилах… Потом повернулся, принялся вытираться рукавом — и тут как рвануло! Его в клочки, стёкла посыпались, городовому у крыльца руку поранило, а так — все целы, только напугались очень…

— Радиоподрыв. — понял Иван. — Наверное, кто–нибудь был поблизости, увидел, что дело сорвалось — и нажал кнопочку. Вот, значит, ещё забота — ловить этого подрывника…

— Да куда он денется? — пожал плечами Гиляровский. Сейчас по всей Москве такая буча поднимется… того–гляди, народ, как узнает, про то, что детей постреляли — очень даже свободно могут студентов пойти бить. Не дай Бог, конечно…

— В почему студентов? — спросил Николка. — Эти же, которые на мотоциклах — они на студентов нисколько не похожи.

— Да уж люди у нас такие. — развёл руками репортёр. — Вон, поди спроси любого лабазного сидельца, кто враг Государю — тебе всякий ответит: «жиды, полячишки и скубенты». А разбираться — кто сейчас будет?

— А вы напишите, как было. — предложил Иван. — Всё, как есть -чтобы никто из невиновных не пострадал?

— Так–таки и «всё»? — усмехнулся в усы Гиляровский. — А про то, что злодеи эти из будущего — тоже написать?

Иван пожал плечами и нахохлился — спорить с репортёром ему не хотелось.

— А в-общем, ты прав. Надо, конечно, написать. Кому ж, как не мне людей упокоить, правду им сказать… верно? — и Гиляровский неожиданно весело подмигнул мальчишкам. — Что ж, пойдёмте… скитальцы во времени!