Глава первая

Осенний день был чудесен. Нежаркое сентябрьское солнышко щадило затянутых в сукно и толстую кожу людей; короткий, теплый еще дождик прибил пыль, поднятую лошадиными копытами. Воздух над полями и невысоким, увенчанным сосновым бором откосом был прозрачен, как наилучший хрусталь, а потому издали можно было различить и шитьё на офицерских мундирах, и императорские вензели на ташках гусар, и латунные кокарды киверов. Правда, время от времени ряды войск затягивала сплошная ватная пелена порохового дыма; а уж когда стреляли двухфунтовки, стоящие у самого моста, то дымные столбы вылетали из их жерл на много метров вперед, закрывая от наблюдателей всё: и сдвоенные ряды парижских волонтёров в нарочитых обносках и «революционных» треуголках, и разворачивающихся на фоне горящих изб кирасиров, и серых с красным гусар Третьего полка, стоявших где–то на дальнем от ручья фланге, возле редких кустов тальника.

— A gаuche convetion mаrche!

Неровная линия кавалеристов в серых с красными шнурами ментиках принялась разворачиваться влево. Крайний, высокий худощавый, — единственный, чей мундир был украшен серебряным шитьем, — обернулся, привстав на стременах. От стоящей вдали группы всадников скакал адъютант в роскошном белом кольбаке и голубом ментике, отороченном белым же мехом. На скаку он махал рукой в сторону русских позиций и неразборчиво кричал.

Всадник в серебряном шитье — видимо офицер, командир небольшого отряда, — поморщился и повернулся к гусарам:

— Serrez vous rаnge! Prepаre pour chаrge!

По серой с красным шеренге прошло шевеление. Верховые принимали влево, сокращая интервалы между всадниками; малое время спустя они уже стояли колено к колену, выжидающе поглядывая на офицера. Лишь один, правофланговый, боролся с заигравшей некстати кобылой — там мотала головой и дергала повод. Всадник шипел и нехорошо ругался.

— Sаbre а mаine! Portez vous аrme !

Залязгало; высверками вылетели из ножен и легли на плечи клинки. Одна–две лошади испуганно дёрнулись, но остались в строю. Адъютант подлетел к офицеру и, наклонившись, принялся что–то говорить; в стороне как раз бабахнула двухфунтовка и лошадь адъютанта, присев на зады, резко отпрянула от источника звука — тот еле удержался в седле. Гусарский офицер кивнул, опустил руку с саблей к стремени и слегка приподнялся в седле:

— Au trot mаrche!

Шеренга двинулась. Гусары по–прежнему держали сабли у плеча. Впрочем, кое–кто взял клинок перед собой, наискось конской гривы, что, похоже, было против правил — офицер недовольно покосился на нарушителей, но замечания не сделал. Кони шли ровно, всадники держались колено к колену; лишь игривая рыжая правофлангового мотала головой, норовя вырваться из строя вперед.

— Au gаlope mаrche!

Ухнуло. Пехотинцу, стоящему крайним в небольшой группе, мимо которой как раз проходили гусары, показалось, что под ним дрогнула земля; солдат поспешно шагнул в сторону. Серомундирная шеренга прянула, стремительно теряя стройность: несколько всадников, в том числе крайний гусар на рыжей кобыле сразу вырвались вперед — кто на полкорпуса, а кто и на целый лошадиный корпус.

— Сharge!!!

Сабли разом взлетели: серые не крутили ими по–казачьи над головой, а вытянули вперед, подобно копьям, между лошадиными ушами. Оружие они держали плашмя, оборотив кисти пальцами вниз. Впереди — рукой подать! — колыхалась буро–сизая масса крестьян в суконных армяках, обшитых мехом безрукавках. Среди моря бесформенных шапок виднелись кое–где кивера и папахи с ополченческими крестами. Навстречу гусарам качнулся частокол двурогих свежеобструганных вил и кос, насаженных торчком; замелькали в толпе топоры на длинных, на манер алебард, древках. Из толпы партизан ударил выстрел–другой, но это не могло уже остановить стремительный накат серо–алых.

Почти достигнув щетины выставленных навстречу острий, верховые приняли влево и, уже по одному поскакали, вкруговую обтекая партизан. Те, сбившись в плотную группу, напоминали теперь сердитого ежа: гусары, кружась вокруг этой колючей массы, с замаха рубили по выставленным древкам; летели щепки.

— Ну вот, судари мои, они и попались! — довольно проворчал Корф и повернулся к молчащим в сёдлах кавалергардам. Скользнув взглядом по всадникам, барон незаметно со стороны дернул щекой: масти коней были разнобойные, положенной полку вороной не было вовсе. За шеренгой статных молодцов в чёрных кирасах и белых мундирах стоял ряд чёрных с серебром александрийцев. А красиво, чёрт возьми! Нет, жаль всё же, что кони не в масть…

— Вахмистр?

От шеренги гусар отделился невысокий, крепкий унтер, ладно сидящий на вороной лошади. Барон снова поморщился; что лошадь, что всадник, были явно не гусарских статей; эдакому молодцу служить бы в драгунах. «Впрочем, — напомнил себе Корф», — не надо судить строго. Вечно я забываю, что тут правила иные. Эти люди, хоть и стараются, изо всех сил, но вот подбирать людей и лошадей по росту и статям позволить себе никак не могут. Да и зачем это, если вдуматься?»

— Вот что, голубчик, а подрежьте–ка вы серым гусарам хвосты! И нас заодно фланкируете…

Унтер кивнул, вскинув пальцы к козырьку, крутанул лошадь и вернулся к своим гусарам. Барон недоумённо нахмурился: сколько не напоминай себе, а вбитое годами строевой службы не вытравить самовнушением…

«….Если же нижний чин едет верхом на заузданной лошади (то есть поводья в обоих руках), то для отдания чести правую руку не прикладывает к головному убору, а лишь поворачивает голову к начальнику и провожает его глазами…»

Конечно, на войне подобным придиркам не место, но мероприятие, на котором он сейчас находился с чистой совестью можно назвать манёврами — а уж на манёврах–то сам Бог велел требовать от нижних чинов строгого следования уставу… ну вот, опять! Какой, к свиньям, устав? Он остался в ста тридцати годах, в прошлом…

— Са–а–бли вон! Рысью–марш!

Эх, трубача нет! А без него — что за кавалерийская атака! Никакого шика. По правилам сейчас следовало трубить к галопу, а потом: «Марш—Марш!» И «Строй равняйсь!» — эскадрон, подняв палаши, пускает в карьер; усатые унтера следят, чтобы кавалеристы на правом фланге не отпускали особенно поводов, ибо опытом доказано, что левый фланг не успеет скакать за правым, ежели оный пустит без всякой сноровки…

Серые увидели угрозу и начали поворачивать навстречу. Поздно: гусары не успели не то что разогнаться навстречу кавалергардам, а даже не смогли сплотить ровную линию; к тому же партизаны, воодушевленные помощью, сломали своего ежа и кинулись отбивать остановившихся гусар от строя, окружая их вопящей толпой, ощетиненной вилами и косами. «Французы», попавшие в середину таких группок, крутились на месте, ловко отмахивая саблями тянущиеся со всех сторон дреколья.

Однако, две трети серых все же успели сбиться вместе и встретить атаку лицом к лицу. В последний момент они даже слегка разредили строй, и тяжёлые кавалеристы картинно, на публику, гребенкой прошли сквозь гусар; залязгали клинки, и барон краем глаза увидел, как чёрно–серебряные александрийцы поскакали в обхват, прижимая серых к нестройной массе партизан — на вилы, на косы, на разгром…

Офицер серых ловко (барон даже удивился — откуда такая сноровка у далеких потомков?) отбил два удара баронова палаша, потом отсалютовал Корфу саблей:

— Ну что, расходимся? Классно отыграли!

Барон согласно кивнул, принял коня в сторону:

— Назад, господа кавалергарды! Ры–ы–ысью!

* * *

— А барон–то… бог войны! — радостно крикнул Николка.

Ваня кивнул. Корф и правда был хорош, хотя и пришлось ему сменить роскошное латунно–полированное облачение на более соответствующие эпохе — чёрную крашеную кирасу и высокую кожаную каску с щетинным гребнем.

Впрочем, рассматривать кружащих в клубах пыли и упоённо звенящих клинками кавалеристов, Ване было некогда. Поставив тяжёлое ружье на землю, он сосредоточенно забивал бумажный пыж в ствол. В губах он сжимал медяшку капсюля: не забыть надеть его на шпенёк, иначе молоточек замка только всухую щёлкнет, не воспламеняя порох в казённике и не толкнув в плечо отдачей.

Ружья раздобыл им всё тот же барон — в Фанагорийских казармах, кроме винтовок Крнка и прочего оружейного хлама, нашлось несколько старых, времен ещё Крымской войны, капсюльных ружей с латунными накладками; ими–то и вооружились Роман, Ваня и Николка. Не желая связываться с громоздким построением мундира (что, впрочем, было не так уж и сложно, как могло показаться — в швальне Троицко—Сергиевского резервного батальона сшили бы и не такое), мальчики под чутким руководством Порфирьича, денщика Корфа, посетили Сухаревку и подобрали там вполне «антуражные» армяки, кушаки, шаровары и прочее, необходимое уважающему себя «партизану» тряпьё. Ромка заткнул за пояс специально приобретённый на той же Сухаревке крестьянский топор — он нарочно выискивал вот такой, понеказистее, с истёртым Бог знает за сколько лет топорищем и неровным, грубой деревенской ковки лезвием.

Вместо ранцев мальчики ограничились обычными торбами через плечо, в которых навалом лежали щедро накрученные Порфирьичем бумажные патроны. Старый солдат долго учил мальчиков непростым ружейным приёмам: «скуси патрон», «сыпь порох», «прибей заряд»…

Сам старик стоял сейчас рядом с ними — Корфом было строго ему наказано следить за тем, чтобы в суете реконструкционного сражения с мальчишками ничего не приключилось. Предосторожность оказалась излишней: толпа «партизан Герасима Курина» на проверку оказалась состоящей из мальчишек окрестных школ, собранных на фестиваль и одетых в одинаковые бутафорские колпаки и кафтаны. Впрочем, восторгов это не умеряло: «партизаны» с пылом кидались на французских кавалеристов, в запале стараясь ткнуть супостатов фанерными косами и картинно подпрыгнув, десятками валились на землю после очередного залпа неприятельской артиллерии. Так что Порфирьич унтерским рыком построил своё невеликое войско — и все они, четверо, споро заряжая ружья, били в сторону шеренг красно–синей пехоты слитными залпами.

* * *

— А всё же я не понимаю, Макар, зачем тебе понадобилось тащить наших гостей на фестиваль? Вот уж нашёл, чем удивить — игрища в старинные сражения! Ну, я понимаю, когда Роман барона привез тогда в Коломенское… а теперь–то зачем? Неудобно даже. Нам что, показать им больше нечего?

Каретников поглядел на Олега Ивановича и вздохнул.

— Всё–то ты по себе судишь, Олегыч. Нет, я понимаю, конечно, что иные реконструкторы слегка стыдятся своего увлечения — ну, то есть в своих кругах, конечно, всё круто, есть чем гордиться — а вот на работе не рассказывают лишний раз, чтобы не услышать чего–нибудь снисходительно ироничного типа «Ряженые» или «Не наигрались в детстве». Но мы–то с тобой, кажется, уже давно выше подобных комплексов? И потом — что значит «показать больше нечего»? Мы ведь, кажется, не экскурсии сюда устраиваем — нам с этими людьми дальше большие дела делать. Так что уж отвыкай, будь любезен, от такого тона, пора бы…

— Опять ты все наизнанку вывернул! — возмутился собеседник. — А я, между тем, совсем иное имел в виду. Времени у нас не так уж и много, а вы с бароном тратите его на всякого рода пострелушки. По твоему, это правильно?

— А я вот позволю себе с вами не согласиться, дражайший Олег Иванович! — встрял в разговор Евсеин. — Если вы захотите услышать моё мнение — то посещение этого народного гуляния — просто–таки гениальный ход. Возьмите меня: уж кому–кому а мне грех жаловаться на привыкание к чужому времени, а вот поди ж ты — на этом празднике я наконец по–настоящему ощутил, что вы, потомки, в сущности, не так уж далеки от нас. История у нас общая, предки тоже. А что до привычек и окружения — то разве это так уж и важно? Люди, в сущности, во все времена одинаковы.

— Да вот хоть замени сейчас вот это все… — и он широким жестом обвёл ряды клеёнчатых навесов, где торговали сувенирами, бутербродами и жарили шашлыки, — …на лоточников с Охотного да Сухаревки. Думаете, кто–нибудь заменит подмену? Наоборот, решат что власти постарались и сумели еще детальнее передать «дух прошлого»…

Олег Иванович хмыкнул. Спорить с Евсеиным было не с руки. С тех пор, как к доценту окончательно вернулась память (спасибо Каретникову и его хитрым пилюлям), — историк активно вживался в новые реалии и успел за месяц с небольшим стать среди них совершенно своим. Идею совместной, всей группой, поездки на Вохненский военно–исторический фестиваль он воспринял с восторгом, — впрочем, как и Корф, и Яша с Николкой, — и с головой ушёл в подготовку к этому мероприятию.

Казалось бы — чего уж проще? Походы через портал вся компания освоила уже основательно; Николке и Семёновым пришлось основательно перетрясти закрома, и теперь у каждого из членов их небольшой группы имелась своя бусинка от древних корптских чёток. Она во всякое время открывала портал, соединяющий девятнадцатый век с двадцать первым, так что, дабы не примелькаться на улице Казакова (носившей в прошлом название Гороховской), пришлось выработать даже особую процедуру перехода. В девятнадцатый век проникали так: в портал входили со стороны дворика в двадцать первом веке, с тем, чтобы оказаться в прошлом на тротуаре. Во дворе дома Овчинниковых было слишком уж много внимательных глаз; и если студенты, населяющие съёмные комнаты, были заняты самими собой, то уж бдительный дворник Фомич нипочём не упустил бы визитёров из виду. Благо, в последнее время он насмотрелся на странных гостей.

Путешественники уже привыкли к тому, что посторонние не видят момент появления из иновремени. Даже если специально прикладывать усилия, всегда возникала какая–то помеха, вроде некстати зачесавшегося глаза. Сторонний наблюдатель ни разу еще не сумел обнаружить открывающийся в стене дома портал.

Двор дома на улице Казакова, — типичный офисный особнячок, куда кто только не заходит по своим надобностям, — хоть и был оснащён положенными по статусу видеокамерами, но всё же оставался местом тихим, и на случайный народ там внимания не обращали. Олег Иванович с Каретниковым уже подумывали о том, чтобы снять в этом доме офис — тогда портал во времени можно будет вообще надёжно скрыть от посторонних глаз. Так что было раз и навсегда договорено, что, перебираясь из прошлого в будущее, следует входить в портал со стороны улицы и появляться во дворике дома; совершая обратное путешествие, наоборот, надо было войти в тоннель со двора и оказаться в прошлом на булыжнике Гороховской улицы.

Но на этот раз процедура перехода оказалась куда более хлопотной. Корф, узнав о фестивале, развил бурную деятельность. Каретникову и Семёнову в какой–то момент оставалось лишь соглашаться да измысливать способы, как реализовать ту или иную затею. Для начала, барон вознамерился привезти на празднество своего коня — невместно ему, природному кавалеристу и ротмистру лейб–гвардии выступать на прокатской кляче. Гости из будущего зачесали в затылках; был разработан сложный план, согласно которому Николка с Ваней, мотаясь туда–сюда через портал должны были выбрать подходящий момент, когда ни во дворе, ни на улице не будет слишком уж много народу — и после этого быстренько провести коня через тоннель. Имелось, правда опасение, что норовистая животина откажется лезть в загадочную дыру в стене, но хоть здесь всё обошлось.

Потом выяснилось, что для ухода за буцефалом необходим денщик, Порфирьич — никому другому Корф не собирался доверять своего скакуна. Каретников и Семёнов, было, принялись протестовать — как, посвящать в тайну портала еще одного человека, да еще и совершенно не готового, в силу общего уровня знаний, к подобным реалиям?

Однако барон сумел настоять на своём — и оказался, как ни странно, прав. Выяснилось, что Порфирьичу, в общем, всё равно где находиться — он с тем же успехом мог бы выполнять распоряжения барона что в песках пустыни Атакама, что на Луне — если там найдётся чем дышать.

Предвидя, что на той стороне конь может и перепугаться первого же, автомобиля (хотя по вечернему времени машин на улице Казакова мало), — Корф на накинул на голову животного плащ. Переведя его в таком виде через межвременной тоннель, барон завел коня в ближайший дворик, где их ждал пикап с будкой–коневозкой на прицепе. А уж оттуда и доктор, и барон и его верный скакун отправились по Садовому кольцу, к Ярославскому шоссе, и дальше — в сторону Павловского Посада. Порфирьича, от греха, барон посадил рядом с собой, в машину к Каретникову. Денщик поначалу дико озирался по сторонам, крупно дрожал — но после того, как барон вручил ему флягу с водкой и в приказном порядке потребовал уполовинить её содержимое, заметно успокоился. И потом уже, всю дорогу, он с интересом поглядывал в окошко Каретниковской тачки и с вожделением косился на заветную фляжечку.

Каретников поозревал, что Корф просто обрадовался случаю, «легально» познакомить Порфирьича с тайной путешествий во времени; они уже успели не раз убедиться, что барон доверял своему денщику во всём, и испытывал дискомфорт, будучи вынужденным подолгу обходиться без его услуг. К тому же Порфирьич и правда, оказался крайне полезен. Попав в лагерь военно–исторического фестиваля, старый солдат освоился неожиданно быстро. Барон поручил его заботам Николки с Ваней, и Порфирьич, оказавшийся в роли эдакого дядьки при генеральских сынках, ходил всюду за мальчиками, помогал осваивать хитрую науку владения капсюльными дульнозарядными ружьями и подгонял, чтобы ладно сидели, приобретённые на толкучке армяки и поддевки. Мальчишки в благодарность водили старика с собой по лагерям реконструкторов; Порфирьич присаживался у костра, слушал разговоры, степенно отвечал, когда спрашивали и недовольно косился на тех гостей фестиваля, что приигрывали жаркие схватки с зелёным змием — а таких здесь было великое множество…

В лагере красноярцев — клуба, реконструирующего французскую артиллерю, — случился забавный инцидент: когда двое реконструкторов в изрядном подпитии чуть не повалились в костёр, ветеран не выдержал. Он, как кутят, оттащил их подальше от огня, заставил стоять «смирно» и долго, матерно внушал, что солдат, который не умеет по божески, в меру напиться и принимается колобродить на биваке — свинья, а не солдат, и такому хороший унтер должен непременно бить в рыло. Собравшиеся вокруг реконструкторы разных видов оружия с восторгом внимали проповеди; отдельные слушатели пытались воспроизводить особенно сочные и колоритные обороты Порфирьича. Испугавшиеся было Ванька с Николкой успокоились, и с того вечера все трое стали желанными гостями на всех биваках…

* * *

— А скажите, дражайший Вильгельм Евграфович, — спросил Семёнов, — как всё же получилось, что вы связались с этим прощелыгой Стрейкером? Мы, признаться, голову себе сломали — всё гадали, как могло так получиться?

Евсеин подал плечами, снял пенсне и принялся, безо всякой необходимости, протирать круглые стёкла.

— Кхм.. видите ли батенька…. — доцент смутился. — А что бы вы сделали на моём месте? Когда я обратился в Императорское Географическое общество с просьбой о выделении средств на экспедицию — со мной даже говорить не стали. Сами, небось, знаете — у этих господ всё внимание сейчас к Туркестану, Памиру да прочим странам на пути в Индию и Китай. Сирия им неинтересна.

Олег Иванович кивнул. Он, разумеется, помнил о той огромной роли, которую сыграли и сыграют ещё экспедиции Пржевальского, Семёнова Тянь—Шаньского и их коллег. Работа военных географов, бывших, по сути, передовым отрядом Империи в разгорающейся схватке с другой Империей, британской, не выпячивалась на первый план; и многие ученые знать не знали об истинных корнях интереса Географического общества к среднеазиатским регионам. Евсеина можно понять — на экспедицию в Малую Азию, на Ближний Восток, исконную вотчину Турции, где только–только стало намечаться соперничество британского льва с крепнущим хищником, Германией, никто средство не выделит.

— А в Палестинском обществе не пробовали? — поинтересовался Каретников. — Сирия — это их вотчина, вполне могли бы и помочь…

Евсеин смешно замахал руками:

— И–и–и, что вы, Бог с вами, батенька… Эти поначалу меня вообще на порог не пустили. Я ведь, когда отчаялся найти поддержку по академической линии, совсем духом упал. Вот и решил обратиться в палестинское общество — а вдруг? А они, оказывается, заранее сделали запрос в Священный синод по поводу моей персоны. А у меня, признаться, еще со студенческих лет… кхм…

— Нелады с университетским начальством- усмехнулся Семёнов? — Знакомо–с…

Да, знаете ли…. — закивал доцент. — В бытность на первом курсе приключилась глупейшая история. Я уж потом жалел — да поздно–с…

— А в чем дело? — полюбопытствовал Семёнов.

— Да вот, отказался целовать руку отцу Варсонофию, коий был назначен преподавать логику. Не мог стерпеть, что лицу духовному было поручено преподавать науку разума. И, прошу на милость: предан университетскому суду, оправдан, однако — клеймо на всю жизнь. Я ведь тогда Петербургский Императорский заканчивал, тоже по кафедре античных древностей. Хотел остаться там — но не вышло. Для служащих по казённой части требуется подтверждение благонадёжности. Вот и пришлось перебираться в Казанский университет, а уж потом — в белокаменную. В–общем, в Палестинском обществе у меня не сладилось.

— И тут появился Стрейкер. — понимающе кивнул Каретников.

— Да, голубчик. Появился, негодяй эдакий. — подтвердил Вильгельм Евграфович. — Я потом заподозрил, что обязан его появлением именно господам из Палестинского общества: оказалось, что у сего бельгийского подданного немалые связи в этой организации. Во всяком случае, при подготовке экспедиции в Сирию, он устроил–таки мне протекцию по линии Общества — да так быстро… Мне бы удивиться, заподозрить неладное — но нет, горел энтузиазмом, всё ждал, что вот–вот и мечты сделаются явью.

— А что, версия. — задумчиво сказал Олег Иванович. — В конце концов, если вы напали на записи этого веронца, — помнишь, Макар, я рассказывал, его еще казнили в Египте, — так что мешало и бельгийцу сделать то же самое? Нашёл следы в какой–нибудь европейской частной коллекции или музее — и принялся искать варианты.

— Непонятно, — покачал головой Каретников. — Слишком уж сложно. Ну ладно, предположим, нашёл — но зачем искать исполнителя в России? Будто в Европе мало археологов!

— Э–э–э, нет, не скажи! — хмыкнул Семёнов. — Во–первых, европейские египтологи и знатоки Ближнего востока все на виду. И если кому–нибудь из них поступило такое предложение — об этом тотчас стало бы известно в Англии или, как минимум, в Берлине. Там мощнейшая археологическая школа, в Берлинском королевском музее сам Эрман, а почти все современные египтологи — его ученики или поклонники. Или оппоненты, что в данном случае, одно и то же. Другое дело Россия: наши, конечно, в Берлин и пишут, и ездят, — но всё равно уровень связей не тот. И к тому же, манускрипт спрятан в православном монастыре святой Фёклы, и еще очень большой вопрос, допустят ли к нему учёного из не–православной страны. Так что и тут с русским иметь дело куда выгоднее. Верно, Вильгельм Евграфович?

Евсеин кивнул. — Да, вы правы. Представьте, монахини рассказывали мне о том итальянце, с которого и началась вся история. Так вот, после него к документу никого не допускали, я был первым. А ведь не факт, что с такой просьбой к ним никто не обращался!

— Да, пожалуй… — неопределённо протянул Олег Иванович. — Мне это тоже показалось несколько странным… Но ведь на письмо веронца вы натолкнулись случайно?

— Совершенно случайно, уверяю вас! Можно сказать, если бы не одна назойливая муха — я бы вовсе ничего не знал бы. Видите ли, работал я в монастырском книгохранилище одного монастыря в Тоскане…

* * *

— Муха, значит? Как же так может быть?

— А очень даже просто — снисходительно объяснил Николка, запихивая рюкзак в бортовой багажный отсек огромного автобуса. Низкий, глубокий ящик был уже более чем наполовину забит: кроме рюкзаков там лежали длинные чехлы с фузеями, завёрнутый в мешковину барабан и даже два обшарпанных колеса от полевой двухфунтовки — Бог знает, как ухитрились их туда запихнуть!

— Вильгельм Евграфович работал в библиотеке… тьфу, книгохранилище этого монастыря. Он писал какое–то исследование, кажется — по крестовым походам, не помню точно…

— А чем книгохранилище отличается от библиотеки? — перебил мальчика Иван. — Они с Яшей только что справились со своим грузом и теперь сидели рядом с автобусом на пирамиде рюкзаков — отдыхали.

— В библиотеку можно прийти, взять книгу, а потом отдать. Ну, или прямо там полистать, в читальном зале. А в книгохранилище посетителей почти не пускают. Вот, Вильгельм Евграфович два года письма от университета писал; и пустили его в книгохранилища только когда через самого Папу Римского разрешение дали.

— Да, католики — они такие. — подтвердил Иван. — Жадные. И хрен чем русским людям помогут…

— Ну ладно, не о том речь. — поморщился Николка. Он ужасно гордился тем, что раньше своих товарищей узнал об истории с Евсеиным и теперь горел желанием первым поведать все детали. А тут — перебивают на каждом слове!

— Так вот. Вильгельму Евграфовичу принесли четыре книги. Две он стал читать, а две других оказались лишними — монах, заведовавший книгохранилищем, что–то там не понял и прихватил их, просто на всякий случай. А работают там очень забавно — стоя, за такой особой конторкой, вроде аналоя. Она узкая; вот Вильгельм Евграфович и сложил лишние книги на край — чтобы отдать, когда монах снова придёт. Так он и работал; но вдруг прилетела большая муха, и стала летать вокруг, жужжа и мешая. Господин доцент стал махать руками, чтобы отогнать муху — и случайно уронил отложенные книжки.

Конечно, господин Евсеин испугался — книги–то древние, ценные, и, если бы монах увидел такую неаккуратность — это могло бы стоить разрешения на работу в хранилище. Так что он быстренько поднял книги — и вдруг заметил, что из одной из них выпал какой–то листок. Поднял, прочёл — он был написан на латыни, — и оказалось, что это письмо того самого итальянца.

— Ну да, — хмыкнул Иван. — Помню, как же. Ему ещё в Александрии голову оттяпали. А он, бедняга, палачей всё поносил и грозился, что за ними тоже скоро придут…

— Да не перебивай же ты! — взорвался наконец Николка. — Ну никак договорить не дают, что ж это такое, в самом деле!

— Ну, прости, прости, — примирительно проговорил Иван. Ему и самому было интересно. — Давай, рассказывай дальше, мы слушаем…

А дальше — в письме было написано, что итальянец этот — его, кстати, звали Джакопо Берталуччи, и родом он был из города Верона, — отыскал в Сирии некий загадочный манускрипт, в котором описываются способы проникновения в грядущее. И что этот манускрипт охраняют тёмные и неграмотные православные монашки, которые знать не знают, какое сокровище ему доверено. Веронец писал своему другу, который служил при дворе Лукреции, герцогини Феррарской. Она, когда стала герцогиней, была совсем юной девушкой, и очень скоро умерла — то ли от чахотки, то ли её отравили. А вот среди придворных её были, оказывается, заговорщики — и тот, кому этот несчастный веронец послал письмо, как раз и относился к их числу. Видимо, автор письма надеялся, что его высокопоставленный друг сумеет похитить бесценный манускрипт их монастыря в Маалюле и обратить его к пользе своего заговора. Но, самое главное — вместе с письмом он передал старинные коптские чётки, которые, по его словам, могли бы послужить ключом к «Вратам Хроноса» — так итальянец называл портал между временами.

— А где же он чётки раздобыл? — удивился Иван. В Маалюле их, вроде, никогда не было; да и не отдали бы их ему монашки…

— Неизвестно. — пожал плечами Николка. — В письме об этом не было ни единого слова. История тёмная — похоже, Джакопо явился в Маалюлю уже зная, что искать — а значит, чётки он раздобыл ещё раньше. В любом случае, письмо до адресата не дошло: как раз тогда Лукреция умерла, а того, кому предназначалось письмо заподозрили в отравлении, и тому пришлось бежать. Письмо каким–то образом попало в книгу, которая потом досталась монастырю: видимо, кто–то из родственников беглеца его всё же получил, но не придал никакого значения.

А чётки? — жадно спросил Яша. — В отличие от Ивана, он слушал Николку, не отрываясь, впитывая каждое слово, и в первый раз позволил себе перебить мальчика.

— Чётки остались в семье того придворного, как забавная безделушка. И, представьте себе — сохранились до наших дней! Вильгельм Евграфович, когда прочёл письмо, сразу понял что монахи о нём тоже не знают — ну и разыскал потомков того итальянца, которому писал Джакопо. Представьте, как он удивился, когда выяснилось, что чётки сохранились с самого 17–го века! Ему стоило немалых трудов уговорить нынешних хозяев расстаться с ними; по счастью, оказалось, что последняя из потомков беглеца — крайне набожная дама, и чётки эти ни разу в жизни в руки не брала, почитая их еретическим соблазном, оскверняющим католическую веру. Остаётся лишь радоваться, что она их вовсе не выбросила….

В общем, раздобыв чётки, господин Евсеин вернулся в Москву и принялся готовиться к поездке в Маалюлю. А так как университетское начальство и Географическое общество отказали ему в средствах на экспедицию, пришлось связаться с ван дер Стрейкером. Олег Иванович считает, что бельгиец раздобыл где–то то ли копию этого письма, то ли упоминание о нём — и потому и сумел разыскать доцента. Скорее всего, он посетил бывшую владелицу чёток и узнал о русском, который их забрал. Вот так оно все и вышло…

— Да, занятно. — кивнул Ваня. — Прямо–таки художественное совпадение.

— Да погоди ты! — раздражённо цыкнул на него Яша. — продолжайте, пан Никол…

Опять ты — «пан»! — с досадой сказал гимназист. — Сколько ж можно, пора бы уже привыкнуть!

— Да, прости, Никол. — поправился Яков. — А ты, Вань, не мешай рассказывать…

— Да, собственно, уже почти все. — вздохнул Николка. — Вильгельм Евграфович взял деньги у Стрейкера, съездил в Сирию, нашел там манускрипт. Правда, монахини не позволили скопировать его — только разок показали. Вот господин Евсеин и запомнил лишь маленький кусочек — про то, как открывать порталы.

— Зато теперь мы весь текст добыли — не удержался Иван. — Самолично всё переснял, пока отец христовой невесте мозги пудрил. То–то Евсеин сейчас в перевод зарылся — за уши не оттащить! Даже удивляюсь — как он на фестиваль с нами поехать согласился… Всё–всё–всё, больше не буду! — спешно добавил он, увидев, что и Николка и Яша готовы чуть ли не накинуться на него. Рассказывай уже…

— Ну вот. — продолжил гимназист. — Приехал Вильгельм Евграфович в Москву — и, конечно, сразу попробовал открыть портал. Только с первого раза не совсем получилось — портал–то открылся, только не там где он хотел, а под землёй. Ну, потом он, конечно, разобрался что к чему и смог открыть нормальный портал — на Гороховской. Кстати, попытки с десятой, не меньше — для того, чтобы всё получилось, нужно было найти такую стену, которая сохранилась бы и в будущем — а у вас здесь столько домов снесли! Вот он и ходил по всей Москве и пробовал — пока не нашёл дом на Гороховской. А как получилось — сразу пошёл к моему дяде, Василию Петровичу, и снял квартиру в доме — чтобы быть поближе к порталу…

— Ясно. — вздохнул Яков. Ну а дальше — Стрейкер потребовал чётки и все записи по открытию себе — а господин доцент отказался.

— Ну да, подтвердил мальчик. Он Стрейкеру с самого начала не верил. И, хоть разок–другой сводил его в прошлое, но отдавать эту тайну бельгийскому авантюристу Вильгельм Евграфович не собирался. Вот Стрейкер его и похитил…

Остается радоваться, что он так удачно ему по башке заехал. — усмехнулся Иван. — Не потеряй господин доцент память — всё бы уже давно досталось этому бельгийскому проходимцу. И фиг бы мы с вами что–нибудь получили…

— Да, верно. — кивнул Яков. — Здесь нам, можно сказать, повезло.

Со стороны поляны раздался гулок. Мальчики вскочили — к автобусу подруливал Каретников.

— Ну что, готовы? — крикнул он ребятам. — Грузитесь, давайте, отправляемся. На въезде в Москву пробки, а нам вас еще на Гороховскую везти…

 

Глава вторая

Геннадий, Виктор шли вслед за Володей Лопаткиным по длинному университетскому коридору. Им не раз приходилось бывать здесь в двадцать первом веке — Большая аудитория, церковь святой Татьяны, знаменитая читалка в ротонде… Удивляли старинные вывески на дверях первого этажа: «Экзекутор», «Регистратор», «Квартирмейстер». По–видимому, они оставались чуть ли не с самого основания университета.

Когда–то оба они оказались здесь сопливыми студентами–первокурсниками; можно был не сомневаться, что и на «нынешних», девятнадцатого века, новичков всё это производит всё то же неизгладимое впечатление. За 130 лет большинство помещений не раз и не два подвергалось переделкам; вот и сейчас они шли по коридорам, заставленным всякими шкафами, стены завешаны объявлениями, расписаниями лекций. По всюду, даже во время лекций — густая толпа студентов; ужасный шум. Привыкшие к куда более строгим порядкам Геннадий с Виктором недоумённо озирались. Володя уловил их удивление:

— Это еще что! Вот, помню, когда я первый раз здесь оказался, так и вовсе опомниться не мог. Сами подумайте — после гимназии, с её–то строгой дисциплиной — вот эдакая вольница! На лекцию хочешь — иди, не хочешь — не ходи. Захотел — пошел слушать лекцию другого факультета или другого курса. Никто за порядком не наблюдает, никто ничего не требует. Я всё не мог понять, почему мне, который только вчера был загнан в рамки гимназических порядков, вдруг предоставили такую свободу!

— А с экзаменами как? — поинтересовался Виктор. — Много хвостов надо, чтобы отчислили?

— Отчислить могут за невнесение платы за обучение. — пояснил Лопаткин. — За нарушение университетского устава, например — за участие в каких–то противоправительственных действиях. За буйство сверх меры, опять же. А так… многие к учёбе очень небрежно относятся. Если не успеваешь за курсом — прямая дорога в «вечные студенты».

— Вечные студенты… академка, по болезни? — уточнил Геннадий. Чтобы потом пересдать?

— Нет, что вы! — махнул рукой Владимир. — Если, скажем, год–два проучился и не сдал установленного минимума — переходишь на другой факультет. Кое–кто так весь университет переберёт. Вот, скажем…

По коридору навстречу следовал весьма представительный господин с немаленькой бородкой, украшенной пробивающейся кое–где сединой; тем не менее, господин был облачён в студенческий сюртук.

— А что бы не учится, коли средства имеются? — усмехнулся Владимир. — А может уроки даёт, или кто из богатых родственников за него платит….

А есть и другие, — продолжал пояснять гостям Лопаткин. — вот, скажем… понаблюдайте.

У входа в аудиторию расположилась кучка студентов. Один из них, с виду постарше собеседников, выделялся значками двух факультетов.

— «Век живи — век учись» — прокомментировал гид. — Есть «вечные студенты» и такого рода. Заканчивают, видите ли, по два–три факультета. А то и отвлекают человека какие–то жизненные перипетии: скажем, к искусству потянется, а то и политикой увлечётся. Или пустится путешествовать. Как быть? Времени всё это требует весьма много, а отрываться от университета не хочется. Иные и возвращаются к учёбе, а других затягивает такая инертность жизни….

Около следующей аудитории отиралась горстка первокурсников — видно было что им, только–только вступившим под сени храма науки здешние порядки ещё в новинку. Один из студентов то и дело принимался листать тетрадь, видимо, с расписанием занятий.

К студентам подошёл вальяжный университетский сторож.

— Кто должен читать, господа?

— По расписанию — профессор Николай Васильевич Бывалов. — с готовностью отозвался студентик. Сторож покровительственно усмехнулся:

— Так он раньше декабря лекций не начинает. Так что идите себе, господа…

И важно проследовал по коридору. Ошарашенные первокурсники глядели ему вслед.

— Ну и порядочки у вас! — вырвалось у Виктора. — Ни фига себе — предмет в расписании, а он — «не раньше декабря»! Заменить, что ли, не могли?

— Это еще что, — вздохнул Володя. — Осенью многие преподаватели начинают лекции с изрядным запозданием. Да и на занятия приходят кто на четверть часа позже, а то и того поболе. Обычное дело…

Первокурсники оторвались наконец от созерцания удаляющегося сторожа и снова зашуршали тетрадями. Владимир и его гости остановились поодаль — наблюдали.

— Лекцию читает экстраординарный профессор… Что такое — экстраординарный? Недоумённо спросил первокурсник товарищей по несчастью. Те недоумённо пожимали плечами.

Лопаткин ухмыльнулся и пришёл наконец на помощь несчастным:

— Вы что, господа, ни одного профессора до сих пор в глаза не видели?

— Те смущённо замотали головами, с надеждой глядя на многоопытного избавителя.

Экстраординарный, — снизошёл до объяснений Владимир, — это значит «внештатный». То есть сей учёный муж, не являясь сотрудником университета, просвещает наши тёмные умы по некоему разделу наук.

Лопаткин говорил с первокурсниками снисходительно–высокомерно, чем еще больше усиливал их робость.

Пока Владимир преподавал азы студенческого жития первокурсникам, Геннадий с Виктором с любопытством озирались по сторонам. В здешних коридорах жизнь, похоже, всегда кипела. Толпа студентов была самой разношерстной — от щеголей побогаче, которые приезжали на Моховую в собственных экипажах (входя в здание университета они видели и таких), и до явных бедняков, живших впроголодь. Основная же масса на взгляд состояла из молодых людей сполне скромной наружности. Владимир успел уже рассказать, что большая часть таких студентов подрабатывает репетиторством, считая своим долгом хотя бы частично содержать себя, а не садиться на шею родителям.

Большинство студентов ходили здесь в форменных тужурках; сюртуки носили далеко не все. Тужурки эти — черного цвета с синим кантом и петлицами, золотыми орлёными пуговицам. Шинели, фуражки оставляли внизу, в гардеробе, под присмотром престарелого служителя в форменной университетской ливрее с золочёным кантом.

Форма, как говорил Владимир, хоть и была обязательна, однако университетское начальство смотрело на нарушения сквозь пальцы. Большинство студентов, однако ж, предпочитали ходить именно в форме: во–первых, сразу видно, что студент, а это уже обеспечивало известное положение в обществе; во–вторых, так было попросту дешевле. Носили поношенную студенческую форму; ходить в старом штатском платье считалось неприлично. Был еще какой–то парадный университетский мундир с золотым шитьем, треуголкой и шпагой, но за время своего визита на Моховую гости из будущего ни разу не видели ничего подобного. Кое–кто из студентов побогаче носил, правда, шпагу и сюртук с белой подкладкой — «белоподкладочники», — называл таких их гид. Это были, видимо, молодые люди из зажиточных семей. Владимир, описывая университетский быт, говорил, что такие держатся обособленно, давая всяким способом понять, что они находятся в университете ради учёбы и вовсе равнодушны к посторонним темам вроде политики. Тон, которым молодой человек говорил об этих «академистах» не оставлял сомнений — сам от относится к ним с крайним осуждением, полагая реакционерами и своего рода «приспешниками» университетских властей.

В противоположность щеголям, «академистам» и прочим франтам, которые внимательно следили за костюмом и прической, были и другие — нарочито небрежно одетые, отпускавшие волосы до плеч, носившие нечесаные кудлатые бороды и усы. Многие носили еще и большие очки с синими стеклами — этот особый вид должен был показать окружающим, что для владельца очков имеет значение одна наука, и он вот–вот осчастливит человечество каким–нибудь великим открытием. Беседы такие вели только о науке и учёбе, всё время делая таинственные мины — будто чего–то недоговаривали. Об этих Владимир говорил с иронией, но без раздражения — по всему было видно, что давно выбрал для себя занятие политикой, как основное наполнение жизни.

Вот такие группки, различающиеся между собой и платьем и манерами, да и темами бесед, кучковались у аудиторий. До прихода профессора студенты толпились около дверей. Вели разговоры; дождавшись профессора, заходили.

Виктор заглянул внутрь вслед за ними: студенты чинно рассаживались со скамьям с узкими пюпитрами. Усмехнулся — точно такие же скамьи тёмного дерева он помнил по старым аудиториям Московского Энергетического Института.

Как там, в фокусе полукруглой, крутым амфитеатром аудитории, стояла профессорская кафедра. На ней сейчас устраивался солидный, почтенного возраста господин обычно в штатском сюртуке.

Виктора подёргали за рукав: Владимир, оставив в покое первокурсников, вспомнил о своих гостях:

— Однако же, пойдёмте, господа. У Яниса как раз закончилась лекция, попробуем перехватить его. Он в столовой сейчас, наверное…

Университетская столовая, где обыкновенно обедало множество студентов, помещалась на первом этаже, в правом крыле здания. Обстановка здесь была самая что ни на есть скромная, даже «простонародная»: длинные столы, укрытые клеенкой. На столах стояли большие корзины с черным и серым хлебом, которого можно было брать вволю, безо всяких ограничений. В столовой принято было самообслуживание; что до цен, то были они, по московским меркам, самые что ни на есть необременительные: обед без мяса пять копеек, с мясом — девять. Стакан чаю — копейка, бутылка пива — семь копеек. При желании, можно, конечно, было взять обед и подороже; буфете, так же весьма дешёвом, продавали кисели, простоквашу. Столовая постоянно переполнена; шум и гам, мельтешение: одни приходят, другие уходят, а кое–где за столами сидят крепко обосновавшиеся группки студентов. Судя по тому, как основательно они уселись, подобные ценители дешёвого пива из местного буфета подчас проводили в столковке куда больше времени, чем на лекциях, в аудиториях.

Студенты победнее — что всегда было видно по поношенным, потёртым тужуркам, — брали только чай с хлебом. Внимания это не привлекало: наоборот, к таким, вынужденно себя ограничивавшим, относились с сочувствием. Иной раз незнакомый студень может сказать бедствовавшему товарищу: «Коллега, я вам куплю обед, у меня на двоих денег хватит». Да и местное начальство порой предлагало таким страдальцам бесплатную тарелку щей без мяса…

Нужный им человек сидел за отдельным столиком у дальней стены, в компании еще троих таких же студентов. На столе, среди тарелок и пивных бутылок, громоздились стопки книг и клеёнчатых тетрадок, перетянутых ремешком; так многие студенты предпочитали носить учебное имущество, демонстративно пренебрегая чиновничьими портфелями. Владимир поздоровался; тот, что сидел в центре, тощий молодой человек с измождённым лицом и впалыми щеками, кивнул, указывая новоприбывшим на соседнюю лавку.

За столом всем было не поместиться; впрочем, нравы в университетской столовке были простые. Вмиг подтащили еще один такой же столик и дополнительную скамью, и гости уселись за стол. Один из кампании побежал в буфет, за пивом и нехитрой снедью в закуску, а Володя тем временем представил гостей и сидевших за столом.

— Янис Радзиевич, студент медицинского факультета Киевского университета. В Москве по делам.

Измождённый молодой человек кивнул.

— Войтюк, Геннадий Анатолиевич, из Ковно. Прибыл с намерением поступить в Университет. Виктор Анциферов, его земляк…

— Анцыферов? — веселым тоном осведомился не представленный молодой человек. — Батюшка мой, царствие ему небесное, говорил про Петра Аркадьевича Анцыферова, своего товарища по нижегородскому кирасирскому. Вы, часом, не его сынок будете?

Виктор поперхнулся только что налитым пивом и беспомощно уставился на Геннадия.

— Вряд ли, — усмехнулся тот. — Насколько я знаю, отец моего друга никогда не был на военной службе. Верно, Виктор?

— К..да… — молодой человек кашлем попытался скрыть некоторое смятение. Мой батюшка служит по управлению статистики при ковенской городской управе.

Легенды были оговорены заранее; документы Виктор, и правда, изготовил без особого труда. Самым трудным, как он и предупреждал, оказалось найти подходящую бумагу, а вот нанесение соответствующих водяных знаков напротив не доставило ни малейших хлопот: в первой же фирме, занимавшейся корпоративным стилем, им сделали бланки царский паспортов со всем нужными аксессуарами. Обошлось это удовольствие недёшево, и для того, чтобы профинансировать эту операцию пришлось навестить несколько известный в будущем антикварных салонов — благо, никакого стеснения в царских деньгах группа более не испытывала. В итоге, для каждого из членов Бригады Прямого Действия было заготовлено по три комплекта документов: один на собственные имя–фамилию, а остальные пока не содержали ни единой записи; разработкой легенд под них предстояло ещё только заняться.

— Из Ковно, значит? — почему–то усмехнулся Янис. — а что за заведение изволили закончить — и на какой факультет нашей альма матер намерены вы осчастливить своим присутствием?

Это было обсуждено заранее, поэтому Геннадий ответил немедленно:

— в Ковенском губернском реальном училище. Мой батюшка служит при управлении железных дорог, тоннельным инженером — вот, хочет, чтобы я пошёл по его стопам. Однако ж, — усмехнулся он, — я, видимо, оказался плохим сыном и намерен был подавать на факультет физических и математических наук. Однако ж — обстоятельства помешали; теперь намерен дождаться следующего года и заново подать прошение.

— А что ж всё же не в Техническое? — поинтересовался Янис. — Составили бы компанию вашему другу, Володе. — и он кивнул на Лопаткина. Тот учился в Техническом? Реалисту — оно и попроще..

— Имею склонность к фундаментальным дисциплинам. — усмехнулся Геннадий. — К тому же — мечтаю продолжить образование в Германии.

Они побеседовали ещё какое–то время. Виктор больше отмалчивался, прихлебывая пиво (довольно–таки скверное). Геннадий и Янис перебрасывались малозначащими фразами. Лопаткин поначалу участвовал в беседе, но потом, подобно Виктору, переключился на употребление пенного напитка и совершенно выпал из разговора.

Наконец Янис встал.

— Ну что ж, друзья, пора и честь знать. Простите, у нас с коллегами еще имеются некоторые дела. Может быть продолжим знакомство в более приватной обстановке?

— Так можно у меня, в «Аду»… — засуетился Лопаткин. Вот, как освободитель — и прошу ко мне в комнату. Не забыли где?

— Нет уж, благодарю покорно. — усмехнулся Радзиевич. — У вас там слишком много… тараканов.

Паузу он сделал столь многозначительную, и так явно обвел собеседников глазами, что было видно — он не сомневается, что те прекрасно уловят скрытый смысл сказанного.

— Вот, кстати, наш Коля — и Янис указал на своего товарища, того, что давеча спрашивал о фамилии Виктора, — Завтра, в семь пополудни устраивает вечер с чаем; приходите, будем ждать. Чай бесплатно, баранки приносите с собой; вход десять копеек, благотворительный сбор — в пользу неимущих студентов. Танцы ожидаются, барышни с философских курсов. Будете?

Геннадий кивнул.

— Непременно воспользуемся, спасибо за приглашение. А куда…?

— Володя знает. — Янис не дал молодому человеку ответить. А сейчас — простите, вынужден откланяться…

И, уже направляясь к выходу, неожиданно повернулся к Геннадию:

— И примите совет… коллега. Подберите себе другой родной город. Ваша манера речи, конечно, не вполне привычна для Белокаменной — но поверьте, здешние жандармы, при всей их тупости, прекрасно умеют отличить польский акцент…

* * *

«Ты совсем изменился, Яша, — сказал недавно дядя Ройзман. — И я таки не знаю теперь, мой ты племянник или совсем уже второй человек. Одно могу сказать — когда будешь подсчитывать гешефты, постарайся не забыть что ты всё же еврей. Потому что те, кто вокруг тебя это точно не забудут.»

Наверное, старик был прав — со своей колокольни. Яша и сам понимал, что изменился и больше никогда не станет другим. Как там говорил их сосед в далёком теперь уже винницком местечке? «Еврей, севший на лошадь — это уже не еврей». А он, Яша, пожалуй, что и оседлал своего скакуна. И какого — до него, пожалуй, было далеко и бароновой караковой кобыле, перед которой замирали в восхищении потомки на их забавном историческом празднике. Яша чувствовал, что надёжно устроился на спине Удачи — и теперь несется во весь опор туда, куда вынесет его этот капризный зверь.

И всё же — старик Ройзман тысячу раз прав. Как втолковывал меламед в хейдере, куда Яша успел походить целые полгода: «Кто говорит «алеф», должен сказать и «бейс». Иначе говоря — если уж первые шаги на ниве сыска оказались столь успешны, и, мало того, привели Яшу в общество таких серьезных людей — ему придется теперь задуматься о том, как его и дальше будут принимать в этом обществе. Яша ни разу не поинтересовался у своих друзей из будущего, каково в их мире отношение к евреям. Да и зачем? Как бы ни были полезны все эти порталы–морталы, жить–то ему предстоит именно здесь? И какие бы удобные штучки, изобретённые в двадцать первом веке, не достались бы ему — применять их придётся тоже здесь. А значит…

А значит перед ним снова встаёт проклятый вопрос: кому в Москве, — да, пожалуй, и во всей России, — нужен сыщик–еврей — пусть даже наделённый талантом? Нет, конечно, если он и дальше хочет выслеживать неисправного должника Берценмахера или следить за мошенником, торгующим поддельными голландскими кружевами, по заказу Ицека Блюмштейна, который держит на Кузнецком модную «Венскую» лавку — то тогда всё хорошо. А вот если он хочет иметь дело с такими людьми как Корф, Никонов, да, в конце концов, тот же злодей ван Стрейкер…

В паспортах жителей Российской империи недаром не имелось графы «национальность». Это не интересовало власть предержащих. В конце концов, какая разница, кто ты — остзейский немец, удмурт, мордвин или архангелогородец? Империи важно одно — твоя верность. А чем она подтверждена — во всяком случае до того, как тебе доверят подтвердить ее делом, а порой, и кровью?

Правильно. Присягой. И чиновники и воинские командиры Российской империи охотно верили присяге, принесённой на православной или лютеранской библии, на Коране, на католическом распятии. Веры не было лишь иудеям — любой охотнорядский сиделец знал (и при случае с удовольствием повторил бы) что в «жидовских книгах» написано, что обманывать иноверца — не грех вовсе, а наоборот, заслуга. И что любое предательство или гнусность, совершенная по отношению к не–иудею не отяготит душу исконно верующего грехом.

Что с него взять? В Охотном ряду и не такого наслушаешься.

Тем не менее, чем больше голова Яши кружилась от радостных перспектив, тем чаще и чаще задавал он себе вопрос — «а готов ли ты…»

Яков знал, что будет значить ответ «да». Он помнил, как их сосед в кровь, до полусмерти, избил своего сына Додика, давнего, с детских лет, приятеля Яши за то, что Додик срезал пейсы. Додик при смерти валялся в околотке, а его отец рвал на себе волосы и рыдал — от сожаления, что его сын не умер, что хоть как–то искупило бы срам, который он навлёк на всю семью…

А ведь если сделать то, о чём думал он… нет, его, конечно, никто не изобьёт в кровь. Отец давно покоится на еврейском кладбище близ Винницы, а более никто не посмеет поднять на Яшу руку. Но — и путь назад будет отрезан. Насовсем. Не будет больше той забавной, иногда невыносимо раздражающей, но все же такой теплой родни… не будет ворчания дяди Ройзмана. Он вообще больше не скажет о нём ни слова, как будто его и не было никогда на свете. И старый ребе Гершензон, который уговаривал когда–то отдать Яшу в хейдер, будет темнеть лицом при упоминании его имени и говорить «вейз мир…».

Яша помотал головой, в который раз уже отгоняя от себя горькие мысли. Не сейчас… слава Создателю, — хоть в этом сомнений быть не может! — решать ему придется не сейчас. И, наверное, не завтра — пока что у него слишком много дел…

Микрофон–затычка в ухе ожил. В комнате скрипнула дверь, раздались стуки, шорохи, и все скрыла волна треска. Яша, чертыхнувшись про себя, принялся жать кнопки тонкой подстройки. Наконец помехи ушли и голос звучал теперь так же чисто, как если бы он сам находился в комнате, рядом с беседующими.

— Слышь, Ген, а что этот Янис… Янек… ладно, какая разница? — Что он домотался до тебя с акцентом? Мало ли в этом грёбаном Ковно русских? Не все же там поляки, в конце концов…

— Я так полагаю, он нас раскусил. И таким изящным способом дал понять, что не верит нашей легенде ни на грош.

— И что теперь? Держимся от него подальше?

— Ни боже мой. Он же приглашение своё не отменял, верно? Значит — намекает, что понял, что мы — не те, за кого себя выдаём, но готов отнестись к этому с пониманием.

То есть — он и сам такой? Это ты имеешь в виду?

— Точно. Этот Янис — коробочка с двойным дном….

Звук снова ушёл, и на этот раз звучал уже глухо, как бы Яша не колдовал с подстройкой. Видимо, кто–то из вошедших накрыл микрофон. Яша пристроил его на ножке кровати, изнутри — вот, скажем, кто–то и уселся на постель рядом с устройством, и мешает теперь крохотной штучке нормально передавать звук…

Яша вслушался, но теперь удавалось различать лишь отдельные слова. Это было обидно, и даже очень — ведь для того, чтобы получить возможность поставить прослушку в комнате студента Лопаткина, ему пришлось вытерпеть нуднейший урок по латыни — и еще придётся. Чтобы без помех, своим, проникнуть в «Ад», Яше пришлось договариваться о частных уроках с одним из проживающих этажом выше Володи Лопаткина студента — и исправно посещать занятия, выкраивая возможность по дороге туда или обратно, как бы невзначай завернуть не на тот этаж, найти нужную дверь…

Студент, взявшийся подтягивать Яшу по латыни, оказался словоохотливым; от него молодой человек узнал, например, что студент Лопаткин (пользующийся даже здесь, в в «Аду» устойчивой репутацией больного на голову и смутьяна) потратил немалые деньги, лишь бы снять именно ту комнату, где всего несколько лет назад собирались студенты–нечаевцы, а еще раньше — каракозвоцы, члены кружка «Ад». По мнению Яши, это было несусветной глупостью, но студент Лопаткин видимо, полагал иначе. Конечно, что взять от кокаиниста! У Яши теперь было особое отношение к людям, предающимся этому пороку — слишком много друзья из будущего рассказали ему об истинной цене кокаинового дурмана. Так что от Лопаткина особо разумных действий ждать, пожалуй не приходилось.

Но Геннадий? Неужели он, человек совсем другого времени, не понимает, что «Ад», как и соседствующие с ним «Чебыши», давным–давно профильтрован агентами жандармского управления — и являться сюда, лелея какие–то противоправные замыслы — это всё равно, что встать под самый яркий фонарь и кричать: «Вот он я, ловите»! А теперь еще и эта «благотворительная вечеринка»! Да Яша готов был выпить пузырёк чернил, если на ней не окажется самое меньшее одного шпика! И тем не менее, гости из будущего наперебой обсуждали предстоящий визит. Да уж, умники… на таких людях земля держится. Когда они в неё зарыты.

А может они не задумали ничего дурного? И интерес Геннадия к житию московских студентов и правда, носит (как уверял когда–то Яшу Николка) чисто научный характер? Ну, скажем, пишет этот Геннадий какую–то книгу, посвященную московскому студенчеству… так и что ж в это такого? Тогда наоборот, понятно, почему он ходит в такие места

Нет, это слишком уж хорошо, чтобы оказаться правдой. Яша ни на секунду не верил Геннадию — особенно после того, как он попытался обмануть Ольгу и выманил у неё Бусинку, открывающую проход в прошлое. Раз так — значит и цели у его (ну и, понятное дело, у всех его сообщников) могут быть лишь самые злодейские. И, значит, ему, Яше, еще предстоит в этом разбираться. «Вырванные годы», как любила повторять покойная житомирская тётя Циля…

Да, ведь еще надо не забыть зайти к Гиляровскому — пока репортёр еще не забыл о нём! Такая удача выпадает нечасто и Яков не собирался упускать шанса поближе сойтись с одним из самых известных московских журналистов. Такие связи, знаете ли, дорогого стоят, особенно на том поприще, которое он для себя выбрал.

А эти шлемазлы, значит, всё–таки решили идти на ту вечеринку? Яша повеселел и принялся обдумывать, что он предпримет в связи с этим обстоятельством.

 

Глава третья

Пф–ф–хлоп! Бах!

На мешке с землёй, почти в центре нарисованной углём мишени возникло ярко–синее пятно, окружённое мелкими брызгами.

Пф–ф–хлоп! Бах!

Второй шарик с краской задел угол мешка и разбрызгался красным веером — так в натуралистических боевиках принято изображать последствие попадания пули в голову.

Пф–ф–хлоп! Бах!

И третья красная блямба украсила мешок — почти что поверх второй.

— Что ж, весьма недурно, штабс–капитан. — заметил барон. — А скажите на милость, удар, наверное, достаточно болезненный?

Нессельроде усмехнулся.

— Ну мы же не с детишками в пятнашки играть собрались, барон. — ответил он. — Солдату хорошая плюха только на пользу пойдёт — заодно и научится чтобы лишний раз голову под пулю подставлять — тоже полезный навык.

— Но ведь можно, наверное, как–то защитить стрелков? — поинтересовался Фефёлов. Он с интересом вертел в руках «краскомётное ружьё». — Ну, скажем, нечто вроде фехтовального колета. Да и маска как мне кажется, не помещает — ваш красящий снаряд, попав в физиономию, может и глаз вышибить.

— Излишне. — отрезал штабс–капитан. — Этим мы только изнежим солдат. Вполне достаточно, как я указал в моём «Практическом руководстве по организации занятий с краскометами» Указания нижним чинам стрелять только в нижнюю часть тела. Ну и, разумеется, следует одевать солдат в особые балахоны из мешковины — дабы не замарать краской казённую форму. Мешковину же потом отмачивать, отстирывать и использовать по новой. Защитные очки я полагаю необходимыми только для надзирающих за занятиями офицеров.

— Все–то мы о казённом имуществе печёмся. — отозвался барон. Нет, чтобы о людях… Да и какой болван, скажите на милость, во время боя будет думать о том, чтобы занизить прицел? Вы же сами говорили — диковина сия предназначена для обучения стрельбе при столкновении с противником на небольшой дистанции — например, во время боя в городе или захваченной крепости, так?

— Верно. — подтвердил Нессельроде. — Француз Гюстав Реклю как раз и разработал своё краскомётное ружьё по заказу капитана зуавов Дюруа. Тому как раз предстояло обучать своих людей действовать против алжирских мятежников в небольших деревнях и городках, где на первый план выходит не столько слаженность при стрельбе всего подразделения, сколько умение отдельного бойца. В итоге, ударный отряд четырнадцатого линейного полка, которым и командовал Дюруа, блестяще показал себя в Алжирской кампании 1879–го года в Оране и потерял в боях в Оране и Сиди—Брахиме только двух солдат ранеными.

— Вот видите, капитан! — кивнул Фефёлов. — Выходит, зуавов учили действовать отнюдь не в атаке цепями, как вы предлагаете, а в перестрелке на местности с массой искусственных укрытий — например, домов. А как вы будете действовать в таких условиях? Правильно — высунулся из–за укрытия, стрельнул — и обратно. Какая уж тут стрельба в нижнюю часть тела…

— Ну не знаю, не знаю, господа… — покачал головой Нессельроде. — Возможно, вы в чём–то и правы. Но увы, в нашей армии сию диковину похоже, всё равно оценить некому. Как ни старался Владимир Михайлович внедрить обучение с краскомётами, поддержки эта затея так и не нашла. Только вот я да Арсеньев с Толстым и увлеклись. Остальные, увы, мыслят до сих пор в категории «пуля–дура, штык–молодец» и совершенно не желают замечать прогресса военной техники. Неповоротливость наша российская…

При этих словах Корф иронично переглянулся со своим спутником — молодым человеком, тем самым, памятным офицерам батальона по недавней демонстрации приёмов рукопашного боя.

— Скажите, капитан, — обратился барон к Нессельроде. — А генерал Драгомиров приглашал каких–то специалистов из Франции, для обучения солдат владению этими…

— Маркерами. — добавил его спутник.

— Простите, как вы сказали, юноша? — переспросил Фефёлов.

— Ну, маркер — ствол пейнт… красящий. — ответил молодой человек. — Прикольная конструкция, пневматика. Только вот заряжать хлопотно — много дольше чем обычную винтовку.

— Да. Ответил штабс–капитан. — это модель два–семьдесят шесть, то есть двуствольная, семьдесят шестого года. Заряжается с казённой части вот так… — и Нессельроде, завладев ружьем, ловко переломил его и вложил в стволы два латексных шарика с краской. Потом клацнул стволами, запирая ружьё — и с натугой взвёл рычаг газового механизма.

— Дальность стрельбы — всего 35–40 шагов. Собственно, это и стало главной причиной отказа от этого метода у нас, в России — слишком малая дальность стрельбы.

— Ну и зря. — отозвался Ромка. — При зачистке больше и не надо. Скорострельность, правда, аховая, но всё же два ствола — неплохо…

— При чем? — не понял подполковник. — Боюсь… э–э–э…Роман кажется? — Боюсь, Роман, я не вполне понимаю ваши термины…

— Ну, зачистка. — пояснил Ромка. — Это когда штурмовая группа входит в аул и чистит его от снайперов и гранатомётчиков. —

— В аул? Это вы о войне на Кавказе говорите, я правильно понимаю? А что такое….

— Мой молодой друг пользуется несколько непривычными нам терминами. — поспешил вмещаться барон. — Видите ли он обучался военному делу на… в общем, довольно далеко отсюда. Если вкратце, то Роман говорит о действиях небольших ударных отрядов, на манер казачьих пластунов или башибузуков, которые умеют воевать в отрыве от крупных подразделений — как раз в таких условиях, как эти самые зуавы, о которых вы, капитан, только что рассказывали.

— Ну да. — согласился Ромка. — Я к тому, что господин полковник всё правильно сказал — в застройке стреляешь из–за углов, из оконных проёмов. Только так: ствол высунул на секунду, шмальнул — и всё. Так что, если куда шар и прилетит, то в чан… в голову, то есть. — поправился он. — Значит, очки точно, нужны. И маска тоже.

— Так вас, значит, тоже обучали пользоваться такими вот краскомётными ружьями? — спросил Ромку Нессельроде. — Любопытно, крайне любопытно! А не могли бы вы рассказать…

— Вот что, господа. — барон решительно пресек становящийся опасным разговор. — Давайте поступим так. Капитан, сколько ружей для краски вы привезли в Москву?

— Ротмистр Арсеньев и капитан лейб–гвардии Финляндского Толстой доставили в Россию четыре набора снаряжения. В 1882–м году мы вместе с этими господами и французом, капитаном Анри Элиаром, которого откомандировал к нам сам Дюруа, продемонстрировали новинку в Царскосельских лагерях, на показательных занятиях. В дальнейшем, выписали за свой счёт из Франции ещё полсотни ружей с материалом для красящих шариков — но доставили в Россию только тридцать штук. Из них семнадцать я и привёз с собой, в Москву.

Материал, говорите? А из чего их делают? — поинтересовался барон.

Сам шарик — из латекса, это такая тонкая плёнка из каучука. А синяя краска — медный купорос.

— Вот, значит, как… — протянул Корф. — Впрочем, купорос, так купорос, какая разница… полковник, вы сможете устроить так, чтобы для этих ружей было изготовлено достаточное количество зарядов?

— Если капитан продемонстрирует как это надо делать — конечно. — ответил Фефёлов. — Толковые люди в батальоне всегда найдутся.

— Да, и дайте команду соорудить для всех защитные маски и балахоны. — добавил Корф. — Давайте всё же, не пренебрегать мерами предосторожности. Купорос — штука для глаз вряд ли полезная…

— Так значит, хотите устроить манёвры, барон? — спросил Нессельроде.

— А разве вы не для этого приехали сюда? Вот и проведем — а заодно, предлагаю пари, господа.

— Пари? И какого же рода, позвольте поинтересоваться?.

— Чрезвычайно просто, господа. — ответил Корф. — Наш друг капитан обучает всех желающих офицеров батальона управляться с краскомётами… всего их семнадцать, кажется? Недостающих кликнете среди унтеров и нижних чинов, думаю с этим сложностей не будет. А как будете готовы — недели вам, думаю, достаточно? — устроим манёвры. Вы все, под командованием капитана Нессельроде — против меня и троих–четверых моих друзей. Проигравшая сторона устраивает ужин для победителей у Тестова. Нижним чинам и унтерам — от меня лично по пять целковых при любом исходе пари. Идёт?

Удивлённый Нессельроде кивнул и обвел взглядом офицеров. Те реагировали по разному: кто выжидательно молчал, кто пожимал плечами, а кто и согласно кивал. Фефёлов, помнивший о сюрпризе, который в прошлый раз преподнесли им барон и его гость, только улыбнулся в усы.

— Я, право, не знаю… — заговорил наконец штабс–капитан. Я здесь не хозяин… как решит господин полковник?

— Я, пожалуй, поддержу пари. — ответил Фефёлов. Остальные офицеры, дождавшись решения командира, облегчённо закивали.

— Одна только деталь, — продолжал подполковник. — у вас, капитан, семнадцать ружей? А барону и его друзьям ведь тоже понадобится оружие. Значит, нас будет только двенадцать человек.

— Нет, именно семнадцать. — ухмыльнулся Корф. Мы, с вашего позволения, сами позаботимся о своём снаряжении.

* * *

— Слушай, Вань, а как дела у Сергея Алексеевича?

Мальчики сидели в Николкиной комнате. За окном накрапывал мелкий октябрьский дождик; у Овчинниковых начали топить печку, так что в тепло было чрезвычайно. Пасмурная хмарь за окном постепенно густела, дело шло к вечеру.

Ваня пожал плечами.

— Да ничего, вроде. Дядя Макар особо не распространялся. Говорит — ранение было очень тяжёлое, он только–только выкарабкиваться начал. Ольга всё время возле него сидит, да и сам доктор, видишь, не слишком–то часто тут появляется…

— Да… вздохнул Николка. — После фестиваля я его, почитай, и не видел. Зато твой папа всё время здесь.

Еще бы! — подтвердил Иван. Они с Вильгельмом Евграфовичем целыми днями то в Московской Духовной академии пропадают, то дома сидят за компом. Хорошо, всё ж, что отец сумел разыскать ту криптографическую программу, серьезное подспорье…

Они скоро собираются прочесть те металлические пластинки? — уточнил Николка.

— Ну…. замялся Ваня. — До пластинок, знаешь ли, еще далеко. Они сейчас по большей части с Маалюльским текстом работают. Папа говорит — коптский текст уже перевели, но там много непонятного — например, несколько зашифрованных кусков. Вильгельм Евграфович обещает где–то через месяц закончить с основной частью текста, но пока… Этот египтянин постарался, как мог — часть текста вообще написана зеркальным письмом, причем — самая, похоже важная.

Значит, будем ждать. — вздохнул гимназист. — Жаль, конечно; все так надеялись, что там окажется что–то интересное…

— Так оно и оказалось! — подтвердил Ваня. — Вот, отец с господином Евсеиным уже точно сказали, что уже знают, как закрыть портал. Правда, делать этого всё равно нельзя… пока, во всяком случае.

— А почему «пока»? — спросил Николка. Олег Иваныч, вроде, в прошлый раз рассказывал, что этот способ совсем закрывает порталы — значит, им пользоваться вообще никогда нельзя будет?

— Да они вроде бы, нашли там что–то о том, что портал можно не закрыть, а как бы это…. свернуть. Ну, привести в такой вид, чтобы его можно было перенести на другое место. Вот сейчас над этим куском и бьются. Господин Евсеин говорил, что там, вроде бы, не хватает большого фрагмента в тексте манускрипта, и придётся запрашивать Боргхардта, в Александрии. Потому они сейчас и возятся с пластинами — хотят подобрать сочетания значков, которые обозначают перенос портала, ну и всё, что с этим связано. Как подберут — отправят Боргхардту, тот просмотрит все свои пластины и попробует заняться переводом.

— Так он же, вроде бы, вам все копии пластин отдал? — спросил Николка. — Можно и здесь перевести…

— Можно–то можно, — воздохнул Иван. — Только очень уж это сложная работа. А немец — он всё же спец, каких мало, Евсеину до него ой как далеко. Может, он скорее сделает?

— Хорошо бы. Кивнул Николка. А то я, честно говоря, как на иголках сижу — всё жду, когда кто–нибудь посторонний заинтересуется. И так уж, ходим через наш двор туда–сюда…

Это точно. — согласился Ваня. — Папа с Корфом вообще собираются предложить Василию Петровичу снять у него все квартиры в доме — чтобы меньше свидетелей было..

— Не получится. — вздохнул Николка. — Дядя Василий об этих студентах очень уж печётся. Ему много раз предлагали куда более выгодных жильцов, а он — ни в какую; не хочет студентов на улицу выставлять, и всё тут!

— Да уж… российский интеллигент. — усмехнулся Ваня. — Нет–нет, ты не подумай, я вовсе даже и не осуждаю. Конечно, студентов выгонять нельзя. Только сам подумай — а нам–то что делать? Студенты — народ внимательный и думающий…. Где гарантия, что кто–то из них уже к нам не присматривается? А тут ещё Яша сообщает, что эта сволочь Геннадий к студентам подходы ищет…

— Ну так они там, в Университете — попытался возразить Николка. — А у нас всё больше из Технического и Межевого.

— Да какая разница? Студенты есть студенты. Этот их Лопаткин тоже, между прочим, из Бауманки… то есть, прости, из Технического училища. А где гарантия, что он с тем же Васютиным не приятельствует?

Васютин — это была фамилия одного из постояльцев овчинниковского дома, студента четвертого курса Императорского Технического училища. Студента Васютина в доме знали как деятельного молодого человека, у которого постоянно бывали в гостях студенты из разных московских учебных заведений. Ходили слухи о том, что Васютин был связан с «политическими». Дворник Василия Петровича, Фомич, относился к Васютину с нескрываемым подозрением и не раз бурчал, что «пора–де барину этого шелопута выставить вон». Однако Василий Петрович, крайне трепетно относящийся к московской студенческой вольнице, и слышать ни о чём не хотел.

— Может ты и прав. — пожал плечами Николка. — Очень даже свободно… слушай, а может попросим Яшу это уточнить? Он же сыщик теперь…

— Вряд ли. — покачал головой Иван. Вчера он был у нас, долго разговаривал с папой и бароном. Я немного слышал — Яша там, вроде бы, по уши занят. Геннадий, понимаешь ли, познакомился с каким–то очень подозрительным польским студентом, так что наш друг теперь денно и нощно эту публику пасёт. Говорит — там что–то очень важное, и связано с террористами. Так что нет, думаю, у него времени не найдется.

— Ну тогда давай мы сами? — Николке явно понравилась эта идея. — Попробуем проследить за этим Васютиным. А вдруг он и правда связан с Лопаткиным? Ты представляешь, как это тогда важно?

— А что, давай. — согласился Ваня. — Только времени вот нет совершенно. У тебя вон, гимназия, у меня тоже учёба началась… когда? Слушай, может так? Я, для начала, раздобуду пару жучков — и попробуем всадить их в комнату к Васютину. Попишем его пару дней, а там уже определимся. Идет?

— Мальчики! Обедать! — голос Ольги Георгиевны помещал Николке ответить товарищу. — Николка, Ваня, выходите, все уже за столом!

— Ладно, потом поговорим, — сказал гимназист, и они направились в столовую, где за большим круглым столом собиралась к ужину семья Овчинниковых.

* * *

До чего же мне нравится ужинать в гостях у Николки! Наверное, один из самых важных обычаев нормальной семьи — это совместные трапезы. В наше время мало в каком доме это сохранилось; рабочий график, вечерние развлечения вне дома, то–сё… сейчас, если вдуматься даже и телевизор вместе не смотрят. А зачем — если он в каждой комнате имеется, не считая компьютера? Отец рассказывал, как в его детстве еще были и совместные вечерние посиделки перед голубым (тогда так говорили) экраном, и хотя бы совместные ужины — обеды, если и случались, то лишь по выходным. Вот и у Овчинниковых Василий Петрович трапезничает с домашними только по вечерам; днем тётя Оля старательно собирает всех к обеденному столу, допуская ужин по отдельности лишь в самых крайних случаях…

За столом разговорились; это тоже, по–моему, был своего рода ритуал. Для начала Василий Петрович принялся расспрашивать Никола о школьных делах. Про Маринку–то он и так все знал; дочка училась в той же гимназии, где работал он сам, так что всё время была под присмотром. И она привычно не упускала случая подколоть кузена по какому–нибудь пустяковому поводу. Впрочем, видно было, что несмотря на все эти подколки, а так же на некоторое недоверие, которое испытывал Николка к двоюродной сестре, в семье Овчинниковых царит мир.

Сегодня, однако, предметом беседы была не Николкина учёба. Оказалось, московская гимназические и вообще учебные круги взбудоражены недавним возмутительным происшествием. Дело было так: пару дней назад, некто Суходолов Викентий Селивестрович, латинист гимназии где преподаёт Василий Петрович, остановил на Тверском бульваре гимназиста, у которого не оказалось гимназического билета. Причиной придирке, как это нередко бывало, оказались отсутствовавшие на гимназической фуражке инициалы учебного заведения. Я ещё со времен первого знакомства с Николкой понял, что обычая выламывать римские цифры из жестяного веночка–кокарды были своего рода неписаной традицией гимназистов, и полагал, что начальство давно с этим смирилось. Так оно, впрочем, и было — и лишь самые рьяные и недалёкие поклонники казарменной дисциплины всё еще пытались плыть против течения.

Таким был и памятный мне по стычке в кофейне Вика–глист. На вопрос, какой он гимназии, гимназист ответил учёному мужу: «Никакой». А при попытке получить у него более внятный ответ, просто удалился, посвистывая. Опешивший от такой наглости латинист принялся звать городового; тот явился и задержал нарушителя, который, впрочем, и не думал бежать.

Нахалом этим оказался некий Эффенбах, ученик седьмого класса одной из московских гимназий — и теперь его судьба, как, впрочем, и роль, сыгранная в этом прискорбном инциденте латинистом, горячо обсуждалась во всех гимназиях и реальных училищах столицы. Знал об этом и Николка; первое же его упоминание о том, что говорят по поводу происшествия в их классе, вызвало достаточно бурную реакцию Василия Петровича. Тот, судя по всему, недолюбливал коллегу, однако ж, никак не одобрял поведения Эффенбаха.

«Что делать с такими вот молодыми нахалами?» — сетовал дядя Николки. Сечь поздно, а не сечь — распустится ещё больше. Простить, не изгнав (совершенно заслуженно, кстати) из гимназии — обнаглеет еще больше. Выгнать — станет, пожалуй, ещё и революционером. «Времена наступили тревожные, — рассуждал Василий Петрович, — и сейчас многие родители мальчиков даже и благородных семей всерьёз опасаются, что их дети уйдут в бомбисты, анархисты, революционеры. Всем памятны ещё нигилисты, о которых писали в своих романах Тургенев и Чернышевский. Родители гимназистов, — как пояснял он, — и сами не раз встречали этих нигилистов на улицах Москвы, точно так же, как и убеждённых народников в красных мужицких рубахах». Правда, по словам Василия Петровича выходило, что у нигилистов дресс–код был всё же несколько другой: тёмные очки, перекинутый через плечо плед, небрежность и неопрятность, рабочие рубахи с кожаными поясами. Мужчины носили длинные волосы; девицы–нигилистки, напротив, стриглись коротко.

Меня признаться, это изрядно удивляло — неужели местные жандармы настолько беззубы, что будущие революционеры совершенно их не боятся, выставляя напоказ свою принадлежность к противогосударственному движению? И это — всего через пять лет после цареубийства? Тогда, пожалуй, я понимаю Геннадия и его радикалов, которые, вопреки здравому смыслу обосновались в таком рассаднике нигилизма, как «Ад» на Большой Бронной…

Пока я так размышлял, тема разговора сменилась. На этот раз нить беседы взяла в свои руки Ольга Георгиевна; и выволочку получал не абстрактный какой–то Эффенбах, а вполне конкретный Николка. Оказывается, тётя, открыв его какой–то их его учебников, увидела на форзаце следующее предупреждение:

«Сия книга принадлежит Николаю Владимировичу Овчинникову. Кто возьмёт её без нас, тот получит в правый глаз, кто возьмёт её без спроса, тот останется без носа».

Грозное предупреждение вовсе не напугало тётю Олю, а наоборот привела ее в крайнее раздражение; в результате мы примерно четверть часа выслушивали (вполне в духе застольных наставительных бесед, принятых по её словам в Институте благородных девиц), нравоучение на тему трепетного отношения к книгам вообще и к учебникам русской словесности — в особенности. Николка, красный, как рак, извертелся на стуле, Василий Петрович лишь одобрительно кивал головой — не отрываясь, впрочем, от тарелки. Вредина—Маринка торжествовала; и вдруг, когда тётя Оля разразилась особенно поучительным пассажем, Николкина кузина вдруг как–то по особому стрельнула в меня глазами, и, потянувшись за хлебом, как бы ненароком оставила рядом с плетеной корзинкой крошечный бумажный шарик. Я сразу всё сообразил и, взяв, в свою очередь кусок хлеба, прихватил и «спаслание». Вот ведь — тоже утраченная навсегда наивная деталь времени; кому в наше время СМС и соцсетей могут понадобиться подобные записочки? Романтика, что тут скажешь…

Я догадывался, от кого эта записка и, видимо, на физиономии у меня это было написано: во всяком случае, если судить по тому, как ехидно ухмыльнулась Маринка. Потом она, не удержавшись, показала мне кончик языка; глаза ее смеялись, а я все никак не мог сосредоточиться, и думал о бумажном шарике, зажатом в кулаке…

Размечтался, как же!

Нет, никаких признаний и объяснений в записке не оказалось — а содержался в ней вполне невинное приглашение на… за неимением подходящих аналогий назовём это «музыкально–литературным вечером». Такие мероприятия проводят в гимназиях традиционно в течение всего учебного года. Порой они приурочены к какой–то дате, а порой — просто так в рамках, так сказать, «общей программы». Я всё время забываю, как бедна здешняя жизнь на общедоступные развлечения и как отсутствие того же телека (не говоря уж о компьютере) заставляет людей тянуться друг к другу и вместе выдумывать какие–то способы занимать свободное время. Случилось мне как–то, зайдя к Николке, попасть под раздачу — его тётушка и кузина, находясь в особо приподнятом настроении, заставили нас ставить какие–то «живые картины». Я раньше вовсе не слышал об этом развлечении и, признаться, так и не просёк до конца всей его прелести; видимо, это стало заметно, а потому веселие и заглохло довольно быстро.

Вот и сейчас речь шла о похожем мероприятии, правда — существенно более официальном. В записке Варенька Русакова осведомлялась о моём самочувствии и интересовалась, не захочу ли я принять приглашение (это я цитирую!) принять участие в скромном поэтическом и музыкальном вечере, который как раз и намечен в стенах их учебного заведения. В конце имелась приписка, в которой предлагалось обратиться за подробностями всё к той же Марине. Вот убей меня Бог — я так и не понял, зачем было обставлять этот процесс с такой загадочностью; видимо, я чего–то не догонял в плане местных понятий о романтике. А может — и в плане приличий. Кто его знает, как тут принято приглашать на дискотеки?

Вредина—Маринка, понятное дело, оказалась в курсе, и, стоило мне после ужина подойти к ней, она тут же выложила всё, не дожидаясь расспросов. К моему удивлению, в курсе был и Николка; но, видимо, из солидарности с сестрой а, возможно, руководствуясь всё теми же неведомыми мне понятиями о деликатности и конфиденциальности, — ничего не сказал заранее.

В общем, мне предлагалось прибыть на приём вместе с Мариной и Николкой (он, как сын преподавателя гимназии и брат одной из воспитанниц тоже был приглашён). В программе предусматривалась литературная декламация пения, и, в качестве вишенки на троте — танцы. Я уж принялся думать горькую думу о том, как буду выкручиваться — о местных танцах я имел представление разве что по «Лебединому озеру», как вдруг оказалось, что это ещё не самое пакостное из предстоящих испытаний.

Эти вечера придумывают весёлые ребята. И с фантазией у них, надо сказать, всё в порядке. Раз уж мы удостоены такой великой чести, что были приглашены, — заявила нам Маринка, — то нам придётся соответствующим образом подготовиться к предстоящему КВН–у. А именно: изобразить каку ни то сценку на двух–трех человек. Я впал в ступор, а Николка тут же пояснил: нужно найти либо кусочек какой–нибудь малоизвестной пьесы, или некие стихи с особым смыслом — и представить это почтеннейшей публике.

Пока я переваривал это сообщение, брат с сестрой с энтузиазмом кинулись к книжным полкам в кабинете Василия Петровича и тут же начали там ссориться, вытаскивая один за другим пыльные тома. А я сидел и тихо зверел. Ну не был я готов к подобной самодеятельности — хотя и в школе много и охотно играл в «английском театре» и не на последних ролях. А тут — почему–то робел; видимо, настолько прочно сидело во мне представление о высоком (в сравнении с нами, разумеется) духовном, культурном, театральном, наконец, уровне предков, что я и представить себе не мог, что буду с ними в этом тягаться…

После склоки, полной неподдельной экспрессии, Маринка вытянула, наконец, какую–то книжонку на — о ужас! — французском. Оказалась, что и она и кузен неплохо владеют этим языком; мои же познания сводились к «мадам и мусью», плюс несколько заимствованных от реконструкторов строевых команд. Что я и привел в качестве робкого аргумента, надеясь еще отвертеться от навязанной мне роли. Не вышло, да и не могло выйти: оказалось, что данное мероприятие планируется, вообще–то на четверых, и четвертой будет не кто иной, как Варенька Русакова; роль же её пакостная Маринка намерена списать и завтра, в гимназии передать подруге. Так что слушать меня не стали, Николка сел за стол, переписывать для меня текст… и тут я разозлился всерьёз.

— Так. А ну убирай эту галльскую пачкотню. — заявил я гимназисту. — у вас дома, или в гимназии найдутся какие–нибудь тряпки, чтобы изобразить царя, царевну и генерала в духе сказок Пушкина? А еще — Бабу—Ягу?

Марина с Николкой недоумённо переглянулись и хором принялись возражать. Требуемые костюмы, как ни странно имелись — в конце прошлого года Марина и её одноклассницы ставили для воспитанниц младших классов утренник, посвящённые как раз именно сказкам Пушкина; однако же тема эта никак не годилась для столь серьёзной и изысканной публики, как 13–ти летние гимназистки и их гости, и вообще, что за детство! Вот, если вы, Иван, немного послушаете и выучите роль… она, право же, совсем нетрудная…

— Вы меня выслушайте, хорошо? — пресек я эту болтовню. — Давайте договоримся так: я продемонстрирую вам маленький кусочек; а потом, если вы, глядя мне в глаза, скажете, что это не интересно — чёрт с вами, обещаю выучить эту лабуду хоть на французском хоть на марсианском.

Марина, слегка помедлив кивнула (Николка, уже предчувствуя подвох, с интересом уставился на меня) и я, встав посреди комнаты, начал:

Примерно через четверть часа Ольга Георгиевна заглянула в комнату Марины. Не сделать этого она никак не могла — из–за плотно закрытой двери раздались такие взрывы хохота, что в столовой за стенкой чуть не попадала посуда. Когда возмущенная женщина распахнула дверь, намереваясь строго выговорить нарушителям спокойствия, перед её взором предстала совершенно неприличная картина: племянник буквально катался по полу и ржал — смехом эти дикие звуки никак нельзя было назвать. Ее же дочь буквально рыдала от смеха, вытирая глаза кружевным платочком и пытаясь выговорить сквозь приступы гомерического хохота:

— А ну.. как там.. повтори еще, про людоеда?

А герой веселья стоял опершись на стул и сам, еле справляясь с собой, декламировал:

И через минуту к хохоту в детской присоединился тихий, но вполне даже зажигательный смех тёти Оли…

 

Глава четвёртая

«— …и личины бесовские! Как около двери завозились, я сразу подошел и кричу: «Кто это там фулюганит? Сей же час городового позову, будет ужо вам!» — А дверь вылетела и полезли эти… в личинах…»

Иду в глубину аптечного склада. Разгром. Пронзительно пахнет медикаментами и спиртом. Под ногами хрустят осколки склянок, с жалобным треском лопаются какие–то пузырьки. У дальней стены, между парой высоких стеллажей стоит несгораемый шкаф. Он выпотрошен; массивная, с песчаной засыпкой дверь, валяется в стороне. Запах здесь другой — как в ремонтной мастерской при паровозном депо. Пахнет горелым металлом и еще чем–то, остро–химическим.

Ночной сторож продолжает:

« — Мне–то револьвером в зубы ткнули, потом руки стянули эдакой дрянью — и в угол. Один спрашивает — где хозяин кокаин держит. Я сказал, конечно — а кто бы не сказал, ваше благородие? Жить то хочется, детишек у меня трое. Кто их поднимет?

Вот, значит, и говорю — в шкапе несгораемом он, недавно только получили из Германии, большую партию, наилучшей очистки. Я потому знаю, что Моисей Львович третьего дня дюже радовался, когда курьер энтот… кокаин привез с вокзалу…»

Моисей Львович Тумаркин, гомельский мещанин — хозяин аптечного склада. Городовой, посланный приставом, поднял его с постели и приволок посреди ночи на склад; теперь Моисей Львович бродил посреди своего разгромленного имущества, ожидая, когда пристав станет его допрашивать.

« — Ну вот, а потом ключи потребовали. Я и говорю — у хозяина ключи, я человек маленький, и в руках их не держал! Тогда злыдни эти меня в угол, сами достают из мешка такую машинку, с кругом. Она затрещала, завоняла — и давай ею по шкапу елозить. Из под круга — искры снопом, вон, чуть занавесь не прожгли! Двёрку враз срезали и внутрь полезли, ироды…»

Подошёл Канищев, помощник пристава, известный всей округе гроза бродяг и мелких жуликов. Канищева я знаю давно; он большой любитель газетных статей о подвигах полицейских сыщиков и мечтает, что однажды и его имя попадёт в такой вот очерк — а потому охотно рассказывает о любом происшествии.

— Это не наши. Непременно громилы хитровские постарались — их работа. Наши — нет, мелочь, шелупонь, на такое лихое дело не способны.

«Громилами» в воровском мире Москвы именуют специалистов по крупным кражам и налётам. Эти преступники обыкновенно совершают взломы: пробивают стены, ломают замки, или, как говорят, «проделывают сундуки».

Я не соглашаюсь — уж больно необычно и изобретательно совершен этот налёт. Никогда раньше в Москве не было слышно о шайке, прикрывавшей лицо такими страшными и необычными масками. Хотя, конечно, маски — не новость; вот на прошлые Святки попались приезжие с юга России «громилы» грабили ссудные кассы, прикрывая лица обычными маскарадными личинами петрушек и арлекинов, купленными в лавках. Однако же здесь были вовсе зверские личины; ни разу не слышал, чтобы такие где–нибудь продавали.

Принуждённый согласиться со мной, Канищев только посетовал, что «громилы» оказались совсем уж отчаянными — уходя с добычей, застрелили городового, прибежавшего на шум. Обыватели соседствующих домов выстрелов, однако, не слышали и ничего сообщить не могли…»

— Вот видите, Олег Иванович! Это точно они! — Яша сложил газету и протянул её Семёнову. — Сам Геннадий на дело не ходил, это я наверняка знаю. Это все ихний.. Дрон, да? И с ним еще двое каких–то, раньше никогда не видел. Сидели до ночи в «Аду», всё разговаривали. Затею свою обсуждали. Я, Олег Иванович, в этом «Аду» уже совсем своим стал — каждый вечер там просиживаю. Сначала, вроде бы, уроки брать приходил, а теперь перезнакомился там со студентами — так они меня после занятия всегда чай пить оставляют. Ну я пью; а машинка в кармане всё пишет!

— Молодчина, Яша. — искренне сказал Олег Иванович. — Значит, господин Войтюк со товарищи решились всё–таки на откровенную уголовщину…

Он развернул газету и еще раз пробежал глазами статью:

— Автор — Гиляровский В. А. Надо же, как совпало… ты ведь знаком с ним, Яков?

— А как же! Если бы не господин репортёр — меня бы уже и на свете не было. — подтвердил Яша — Это ведь он господина Корфа с господином Никоновым в «Сибирь тогда провёл! Я всё к нему зайти собираюсь, приглашали… да никак не соберусь, дело по горло…

— А ты не откладывай. — посоветовал Олег Иванович. — Может, господин Гиляровский еще что об этой истории расскажет — что в газету не попало. Вот сегодня и зайди.

Яков с готовностью помотал головой. Репортёр понравился ему ещё в прошлую встречу.

— Да, нехорошая история. Аптечный склад… и выбрали–то мерзость какую, кокаин…

Яша снова кивнул. Гости из будущего уже успели поведать ему о том, какие страсти разыгрываются в их мире вокруг торговли этим веществом.

— А с убийством полицейского как вышло? — продолжал расспрашивать Семёнов.

— Да ту вообще глупо получилось. Они же, когда в склад ворвались — никого на атасе не оставили. То есть оставили одного, но он постоял–постоял, да и пошёл внутрь. Дверь, конечно, прикрыл, да только её сквозняком возьми да и отвори. А по улице как раз проходил мужик какой–то — и надо тому случиться, что оказался это дворник их соседнего дома — возвращался к себе, от кума из Москворечья. Ну, он услышал, как дисковая пила визжит, заинтересовался, поближе подошел. А как разглядел, что замок–то сломан, сразу кинулся к углу и ну свистеть!

— Бдительные тут у вас дворники. — усмехнулся Олег Иванович. — не то, что в наши времена. У нас всё больше на видеокамеры надеются. А грабят всё равно больше. Ну ладно, и что дальше?

— А что ж могло быть? — удивился молодой человек. — На свисток городовой прибежал — а тут эти, из аптечного склада выходят. Городовой к ним и шагнуть не успел, как Дрон — он впереди был, — руку вскинул и три раза в него с револьвера. Я, Олег Петрович всё очень хорошо видел, прятался в палисаднике. И, знаете что? Выстрелов не было — хлопки такие глухие, и все! А городовой сразу упал, как подкошенный, только ногами засучил и стих…

— Глушитель. — кивнул Семёнов. — Вот ведь поганцы… —

— Ну да, глухо так — никто ничего и не слышал. А потом — в переулок, их там пролётка ждала. А я, Олег Иванович, извозчика не смог уговорить меня подождать — уехал он… вот и погнался на своих двоих. Только за лошадьми разве угонишься? В общем, я их потерял. А потом, сегодня вечером уже, прочёл в «Ведомостях», что на Ильинке нашли извозчика, застреленного ночью. В газете номер бляхи привели — он, тот, что их от аптечного склада забирал…

— Да… Крови ребята не боятся. Вот и свидетеля убрали. Чёрт возьми, прямо как в 90–е… — и Олег Иванович невесело покачал головой.

— Слушай, Яков. Если ты не против — давай прокатимся сейчас до доктора Каретникова? Расскажи ему всё заново. А к Гиляровскому завтра заглянешь. Ох, чувствую, наплачемся ещё мы с этими милыми юношами…

— Я — что? Я ничего, если надо… — и Яша послушно полез на переднее сиденье «Нивы—Шевроле» Семёнова.

* * *

Громада главного корпуса седьмой клинической больницы возвышалась в стороне от Каширки подобно авианосцу посреди пустынного рейда. Серый, длинный, высоченный, плоский корпус, стоящий немного под углом к шоссе, господствовал над окружающей зеленью, посреди которой то тут то там просвечивала какая–то мелочь — то ли подсобки, то ли гаражи, то ли трансформаторные будки… В стороне от корпуса, но в периметре больничной ограды раскинулась необъятная парковка; дорожки вели от неё и к главному корпусу и к приёмному отделению, и еще куда–то. Народу в этот час на парковке было немного; начало дня, до времени посещения ещё далеко, а ночная смена давно уже отправилась по домам, уступив место тем, кто пришёл на работу с утра.

Каретников встретил гостей на улице; они отправились по одной из бесчисленных дорожек между кустов и газонов. Яша с любопытством озирался: хоть он и не в первый раз уже бывал в двадцать первом веке, ему случалось даже провести в будущем два дня подряд, но новизна ощущений ещё далеко не притухла. Яше было интересно всё: и громады домов, и наряды людей, проходящих мимо по своим делам, и еще тысяча всяких мелочей, на которые ни Олег Иванович ни Каретников привычно не обращали внимания.

Одет Яков был во вполне нейтральные джинсы и футболку; с некоторых пор и Олег Иванович и доктор приучились возить в багажниках комплекты такой вот «запасной» одежды что для Яши, что для Николки. Мало ли когда мог застигнуть их телефонный звонок и просьба: «Дядя Макар, мы тут перебрались к вам, как бы нам попасть…?» А мальчики в свою очередь, приспособились уже ловко переодеваться на заднем сидении машины и не привлекать больше внимания окружающих нарядами в стиле «ретро».

Хотя и то сказать — что им, москвичам? Они и не такое видели; разве что проводят необычных подростков удивлённым взглядом да и забудут тут же через минуту, окунувшись в суету столичной жизни. Однако же почти в каждом кармане давно уже лежал мобильник, оснащенный камерой, и уж молодёжь давным–давно приучилась наскоро снимать всё необычное — и тут же сливать ролики в социальные сети. Так что — нет уж, ни к чему, не будем лишний раз дразнить гусей…

Пока Яша озирался по сторонам, Олег Иванович вкратце изложил Каретникову ситуацию; тот крепко задумался. Потом — отвлёк Яшу от его увлекательного занятия, задал несколько вопросов — по большей части о порядках торговли известными веществами в аптеках. Яша ответил не только что охотно, но и подробно и исчерпывающе — еще бы, не зевака он какой–то, а серьезный человек — и уж конечно, подробнейшим образом изучил вопрос, как только узнал, что недобрые гости из будущего вплотную интересуются кокаином. Хотите знать подробности? Да вот, пожалуйста, с нашим полным удовольствием: в Москве, как тут же немедленно изложил Яша, можно отыскать три группы продуктов, содержащих кокаин: средства для обезболивания (например, порошок от зубной боли), лекарства от простуды, облегчающие головную боль и кашель и так называемые «медицинские вина», использовавшиеся как средство от многих болезней. Продавалось всё это в аптеках открыто в запечатанных коричневых баночках, по одному грамму стоило достаточно дорого: около рубля за коробочку. Однако же средства эти обыкновенно и дозировались и готовились провизорами прямо в аптеках: человек же оборотистый мог легко приобрести наичестейший недозированный порошок кокаина на аптечном складе, где за него платили вдесятеро меньше, правда и продавали порциями никак не менее. Что по 50 граммов. Такой именно склад и подвергся налёту сообщников Геннадия; как успел уже разузнать Яша, всего из сейфа пропало поболее полуфунта кокаина и почти полтора фунта наилучшего, тоже немецкой очистке порошка морфия. Последний стоил особенно дорого, из–за чего особенно убивался владелец склада, Моисей Львович Тумаркин.

И еще кое–что узнал Яша — примерно за полгода до налёта господин Тумаркин с позором выгнал со службы некоего Евгения Крынникова, уроженца города Киева, годом раньше так же изгнанного за неуплату с медицинского факультета Московского Университета. Сей господин Крынников, служивший при аптечном складе помощником провизора, характер имел скверный, непрерывно ссорился с сослуживцами и в итоге, был обвинён ими в каком–то мелком воровстве. В полицию обращаться не стали, однако же работа в аптеках Москвы была теперь для неуживчивого бывшего студента закрыта.

Так вот. Хоть сей господин и оставил в свое время учёбу, но не вовсе растерял свои прежние университетские знакомства; именно в компании студентов и увидел его в первый раз Яша. Причем время несостоявшийся медик и фармацевт (которого в студенческой среде называли не иначе как Жорж) проводил в обществе Володи Лопаткина, с некоторых пор — хорошего приятеля незваных гостей из будущего.

Всё это Яша и изложил собеседникам. Олег Иванович с Каретниковым внимательно выслушали, время от времени задавая уточняющие вопросы, а затем принялись спорить. Яков к тому моменту уже и думать забыл о том, чтобы глазеть по сторонам — слишком уж важные и любопытные вещи обсуждались, тут уж не до чудес будущего…

— Ну, в общем, все ясно. — говорил Каретников. — Эти озорники решили срубить бабло по лёгкому и пошли самым очевидным путём. Учись, Олегыч, это тебе не часами барыжить…

— Ну уж и по лёгкому, — не согласился Семёнов. — По лёгкому — это переть на ту сторону антиквариат, Фаберже какого–нибудь, или Перова с Репиным. Здесь они только набирают популярность, а там… сам знаешь.

— тогда уж импрессионистов. — покачал головой Каретников. — Вон, того же Мане — во Франции его картины толком еще никому не нужны, а у нас… сам знаешь. Миллионы.

— И как ты себе это представляешь? — усмехнулся Олег Иванович. Все его картины известны, обнюханы искусствоведами до последнего штриха. В лучшем случае — можно выдать за вторую версию, но это же не Нестеров, который своего «Пустынника» раза три повторял… и не Мунк с его «Криком».

— Ну ты и сравнил, Олегыч. — поморщился Каретников. Вот уж не знал за тобой пристрастия к декадансу. Но в одном ты прав — продавать произведения искусства такого ранга это дело мало что хлопотное, так ещё и весьма рискованное — засветишься непременно, да и вопросов будет море. А если частным коллекционерам — то тут надо быть вхожим в очень уж специфические круги; откуда у наших «друзей» такие связи? нет, не их уровень.

А вот дурь толкнуть — это очень даже легко. Особенно если цену не заламывать.

— Ну, не скажи. — возразил Олег Иванович. — Сейчас всё же не девяностые, все эти рынки давным–давно поделены, значит, продавцы полезут на чью–то поляну. А такого сам понимаешь, не прощают.

— Это если не выйти на тех, кто такую поляну держит. Тем более — они, кажется, собираются провернуть всю операцию по бартеру. Яков, вы, кажется, что–то говорили об оружии?

— Верно, Андрей Макарыч. — подтвердил Яша. — Было такое. Этот Геннадий, когда Дрону ихнему указания давал, особо напоминал, чтобы за кокс — это он так кокаин называл, извините, если что, — только стволами брал. Или хотя бы часть оружием.

— Шустрые мальчики. — Покачал головой Каретников. — Еще бы понять, зачем им это оружие…

— Что–то мне подсказывает, — усмехнулся Семёнов, — что они собираются пустить его в ход на той стороне. То есть в прошлом.

— Ну ты прям капитан Очевидность! — восхитился Каретников. — А то я не понимаю! Присмотреть надо за ними, вот что. Справишься пока, Яша? И учти, теперь это стократ опаснее — раз уж они убивать начали.

— А то не справлюсь, Андрей Макарыч! — довольно ответил Яша. Глаза его горели азартом — видно было что молодой человек думает теперь о чём угодно, только не об опасности. — Никуда они от меня не денутся! Вот, кстати, ещё насчёт того фармацевта, Жоржа Крынникова…

— Погоди, Яков… — остановил молодого человека Олег Иванович. — Слушай, Макар, на той стороне мы за ними, конечно, посмотрим. Только может им и здесь укорот дать? Шутки шутками, а дури они вон сколько взяли — и, пожалуй, вот–вот сбудут её кому–нибудь. А это — сам понимаешь…

Олег Иванович выбрал верный ход. Каретников, несколько лет проработавший выездным медиком в бригаде МЧС насмотрелся на наркоманов и их жертв — и испытывал к наркоторговцам холодную и брезгливую ненависть. И в данном случае, ни о каких колебаниях речи быть не могло.

— Это верно… — медленно потянул доктор. — Сделаем вот как. Попробую–ка я слить ребятам из отдела по борьбе с оборотом наркотиков инфу насчёт наших клиентов. Доказательств у меня, понятное дело нет, даже имен не имеется — мы ведь так и не сумели толком их здесь установить. Хотя нет, кое–что имеется — Оля–то Геннадия хорошо знает, может и Дрона с остальными по фамилиям вспомнит? Пожалуй, дам знать ребятам из наркотного отдела — есть у меня там пара старых приятелей. Если и не накроют они этих умников, то проблемы создадут наверняка. Особенно, если там тема с оружием всплывает.

— А они у тебя не поинтересуются, откуда у тебя такая информация? — осведомился Олег Иванович. — А то — что ты им ответишь?

— Я же врач. — усмехнулся Каретников. А с нами, врачами, люди порой как со священниками откровенны. И к тому же — ты, помнится, сам говорил, что у них потери были — пристрелили кого–то там на Хитровке, верно? Вот, в случае чего, на покойника всё и свалим.

— Да не бойся ты, — добавил он — в наркотном нормальные мужики, меня сто лет знают — если скажу им, что не хочу источник сведений светить — поймут, копать не станут.

— Ну, смотри, тебе, конечно, виднее, — с сомнением покачал головой Семёнов. — Но всё же я бы на твоём месте поостерегся бы. Это, знаешь ли, такая публика — копать может и не станут, а на карандаш возьмут. Да и потом — ну вот возьмут они Геннадия и его весёлую команду. И что они им наплетут? О нас, заметь, наплетут. Я бы на их месте точно наплёл бы — хоть какоё–то шанс их тривиального подследственного превратиться во что–то более… перспективное. Сам понимаешь, если тема с тоннелем во времени всплывёт — ею люди совсем другого уровня будут заниматься. А нам это надо?

— А ведь верно! — задумчиво произнёс Каретников. — Я, Олегыч, об этом, признаться, даже и не подумал. Нет, похоже, надо искать другие методы. Да, ведь эти олухи и сами могут засветиться! Что ж нам теперь — молиться прикажешь, чтобы они свои гешефты по–тихому тут провернули и не попались? А ведь получается — что и придётся…

— В общем, так получается, что решать с этими затейниками придется на той стороне. — вздохнул Семёнов. — И тут мы уж без тебя, Яков, никак. Что ты там насчёт этого недопровизора рассказывал?

 

Глава пятая

— Знаешь, никак не могу привыкнуть к виду Кремля. Вот чего угодно ожидал, но только не того что он белый. То есть я, конечно, читал об этом… ну, наверное, читал. — поправился Ваня. Или слышал. Москва белокаменная и всё такое… Но — увидеть самому! Вот уж точно, разрыв шаблона!

Мальчики шагали по Никольской в сторону Лубянки. Накрапывал противный стылый осенний дождик, и Николка поднял воротник шинели и поглубже натянул на уши фуражку. Ваня вынужден был подражать товарищу; мальчик с грустью вспоминал о такой удобной вещи, как капюшон и всё гадал, какому это мазохисту пришло в голову отрезать его от куртки, да ещё и совместить с шарфом?

— А по моему, красный, как у вас — красивее. — не согласился с товарищем Николка. А то у нас побелка со стен всё время облезает. Ну и получается Кремль какой–то ободранный.

Это да. — согласился Иван. — Вид у него не очень–то презентабельный. Нет, с той стороны, из–за реки — еще ничего, а вот со стороны Красной площади — бр–р–р…

Да, — кивнул Николка. — У вас она совсем не такая. Столько простора, и торжественно так… и пирамида эта, у стены! Я как в первый раз увидел — меня прямо до костей пробрало! А я ведь тогда ещё о вашей истории ничего не знал — ни о революции, ни о мировых война, ни о чём.

— Да уж. А всё потому что у вас столица в Питере. — назидательно заметил Иван. — Вот сам подумай: разве можно центральную площадь страны превращать в какой–то базарный майдан? Небось, на Дворцовой никто не позволит возле Александровского столпа лавки раскидывать…

— Только по–моему, зря они памятник Минину и Пожарскому передвинули. — добавил Николка. — На прежнем месте он лучше был.

— Так парады же! Ты бы видел, как по Красной площади войска идут! А когда колонны техники — так и вообще — небо дрожит! Недаром все говорят — нигде таких парадов, как у нас на Красной площади нету!

— Могу себе представить. — кивнул гимназист. Он уже успел увидеть грозные боевые машины будущего — правда, только в музее под открытым небом, на Поклонной горе, где они с Ваней как–то провели целый день, лазая по танкам и орудиям. Особенно сильное впечатление произвела на него грандиозная двенадцатидюймовая железнодорожная артустановка высотой с многоэтажный дом. — могу себе представить, как эти машины идут по брусчатке.

— Ничего, ещё увидишь, — великодушно пообещал Иван. Дядя Макар обещал на майский парад Победы добыть несколько пропусков — через Военно–историческое Общество. Для тебя, барона и господина лейтенанта… ну, он же к тому времени поправится? А парад будет — закачаешься! Ещё бы — 70 лет Победы!

Скорее бы. — вздохнул Николка. — То есть не парад, а чтобы Сергей Алексеевич поправился. А то у нас такие дела, а он лежит в больнице и скучает…

— Это вряд ли. Папа говорит — дядя Макар его там за уши от ноутбука пытается оторвать, только без толку, Господин лейтенант с макушкой ушёл во всякие там цусимские форумы, ну и книги по истории флота глотает одну за одной. Я и сам его в контакте отыскал — представь, он в инете уже настолько освоился, что даже аккаунты в соцсетях стал заводить! Наверное, Ольга помогла…

— Что–то давно я её не видел. — с беспокойством заметил Николка.

— НУ да, конечно. Она же из палаты Никонова, почитай, и не выходит — всё время рядом с ним! Папа говорит — как лейтенант выздоровеет, они непременно поженятся.

— Ну, дай Бог… — согласился Николка. — Зато Роман на нашей стороне всё время проводит, у барона. Они, похоже, вообще не расстаются. Интересно, зачем мы им сегодня–то понадобились? Я Яшу пытался расспросить, но он, как всегда, ничего не сказал — передал приглашение от барона и умчался куда–то…

— Вот скоро и узнаем. — отозвался Ваня. — Только к Биткову в оружейный магазин заглянем — папа просил ружейного масла купить, — и сразу к барону, на Маросейку. Интересно, как там сейчас в школе Василь Петровича…

Фехтовальный и гимназический клуб, который держал Модест Петрович Корф, располагался на улице Маросейка, всего в паре кварталов от женской казённой гимназии, где служил дядя Николки, Василий Петрович. Там же училась кузина мальчика, Марина и Варенька Русакова, троюродная сестра лейтенанта Никонова. Мальчики на днях побывали в этой гимназии, на литературном вечере — и имели там несомненный успех. Причём — такой, что мальчики заранее получили приглашение на самое главное гимназическое событие года — святочный бал. О визите в девичью гимназию и вспоминал сейчас Ваня. Николка хитро сощурился — он–то понимал истинную причину интереса своего товарища. Дело было, конечно, в Вареньке Русаковой — Николка не мог не заметить, какими глазами весь вечер смотрели друг на друга Иван и девочка…

А собеседник его тем временем продолжал:

— Я тогда обещал одноклассницам Маринки текст «Федота–стрельца». Ну, текст–то я им доставлю, не вопрос, раз уж обещал, — только я вот что подумал — а может, это неправильно? Ну, вроде как воровство получается — Филатов–то эту сказку еще не написал. Да он и вообще не родился! А если она уже сейчас известна станет — то, может, он её и вовсе не напишет — в вашем мире?

— Ну, что–нибудь другое сочинит. — резонно возразил Николка. — И вообще, помнишь что Олег Иванович говорил? — «Чем больше мы сюда всего разного из вашего времени принесём — тем сильнее будет наша история отличаться от того, что у вас случилось. Вон, господин лейтенант как флотом и кораблями занялся! Вот выйдет из больницы, вернётся к нам — и сразу объяснит адмиралам в Петербурге, как правильно флот надо устроить! Тогда, может, и не будет ни поражения от японцев, и революции этой ужасной. И вообще — все по другому пойдет! А этот твой Филатов, может, и вовсе не родится, а если и родится, то будет не актёром, а, например, космическим путешественником!

— Ну да, так они его и послушают, адмиралы ваши! — скептически хмыкнул Ваня. — По–моему, господин лейтенант даже и не представляет себе, что его ждёт. Знаешь, сколько у нас книжек на эту тему напридумано? В них, конечно, вот такой «попаданец» — ну, у нас так называют человека, который оказывается в прошлом и начинает там сразу всё менять, — сразу всё объясняет, внедряет новую технику, научный и промышленный скачок устраивает, войны выигрывает. Только, думается мне, не выйдет из этого ничего. Вот так, в лоб — «пришёл, объяснил, внедрил» — точно не выйдет. Слишком уж много всего менять в России придётся…

— А по–моему, он справится. — упрямо стоял на своём Николка. — Он ведь не просто лейтенант, а в Научном комитете служит! Как же его не послушают? Да вот я еще папе в Севастополь про него напишу…

— Только ты того.. поосторожней. — посоветовал Иван. — А то прочтёт отец: «Здравствуй, дорогой папочка, я тут сгонял на сто тридцать лет в будущее и выяснил, как сделать так, чтобы российский флот был самым могучим в мире, и чтобы большевики династию Романовых не перестреляли», — да и примчится спасать любимого сыночка от буйного умопомешательства…

* * *

Вообще–то в «Аду» не было принято запирать двери. Это общежитие, располагалось в полу–заброшенном барском доме дворян Чебышевых в знаменитом на всю Москву студенческом квартале Между Большой и Малой Бронными улицами. Когда–то там снимали комнаты многие известные народовольцы; однако ж в соображении конспирации собираться они предпочитали не там, а в трактире «Крым», что на Трубной площади.

«Крым» этот слыл заведением разгульным, обычным местом отдыха шулеров, аферистов и всякого жулья, сохранявшего, впрочем, приличный вид. А вот под нижним этажом, уже глубоко под землёй, подо всем домом раскинулся огромный подвальный этаж, сплошь занятый одним трактиром. Место это, безусловно самого разбойничьего пошиба, именовалось «Ад».

Соседствующее с «Адом» подземелье именовали «Треисподняя». Пускали туда не всякого — для того, чтобы удостоиться этой чести, надо было быть известным лично буфетчику или местным вышибалам. Зато и было в «Треисподней» тихо — тут серьёзные воры проигрывали куш, делались дела: то «тырбанка сламу», то есть дележка и продажа воровской добычи, то тихо, незаметно, и оттого аккуратно исполняли заказы по фальшивым паспортам. Косматые студенты с их неизменной «Дубинушкой» были здесь привычными гостями — полиция в «Треисподнюю не совалась, облав никогда не было. Оттого это место и было выбрано давно еще Ишутиным и соратником его, печально известным Каракозовым, как место встречи их тайного революционного общества «Ад».

Собрания «Ада» происходили и здесь, и в самом трактире «Крым», а так же в любимой московским студенчеством библиотеке–читальне Анатолия Черенина на Рождественке. И длилось бы это долго, весьма долго — уж что–что, а красиво поговорить под белое хлебное вино любят всякие студенты, и в этом смысле члены «Ада», с гордостью именовавшие себя «мортусами» («смертниками»), ни чем не отличались от прочих. Неизвестно, как долго длилась бы их деятельность — но четвертого апреля 1866–го года Каракозов был схвачен в Петербурге после покушения на царя: он пытался разрядить в самодержца револьвер, но во время стрельбы его руку оттолкнул случайно оказавшийся поблизости мастеровой с говорящей фамилией Комиссаров.

Последовал громкий процесс; большинство членов «Ада» угодило на каторгу или в крепость, а сам кружок заглох. Былые страсти вокруг трактира «Крым» улеглись, а место Ишутина в узком кругу тогдашних радикальных революционеров занял новый вожак Сергей Нечаев, еще более подверженный уголовщине. Название же по наследству досталось дому Чебышевых, где снимал квартиру студент Ишутин. В той же комнате потом уже, в конце шестидесятых, собирались студенты–нечаевцы; это и было наследием «Ада», известным всей Москве.

Бог знает, какими путями добился Владимир Лопаткин того, чтобы поселиться именно в той комнате, где по всеобщему убеждению обитателей «Ада» обитал когда–то сам Ишутин. Говорили, что и сам Нечаев тоже бывал в этой комнатёнке — и даже планировал тут с остальными членами «Народной расправы» показательную казнь отступника, студента Иванова, ту самую, что толкнула потом Достоевского к написанию «Бесов».

Но, так или иначе, сейчас дверь в «нехорошую» комнату была плотно прикрыта, и мало того — крепко заперта изнутри, что, безусловно, являлось вопиющим нарушением всех писаных и неписаных правил жизни этой вольной студенческой коммуны…

— Ну хорошо, дело вы сделали. Но ведь и засветиться ухитрились! Я же предупреждал — если что, уходите сразу, и, желательно, без пальбы! А вы? Мало того, что копа завалили, так еще и извозчика! Видали, какой вой в газетах? Теперь они скоро не уймутся…

Геннадий был очень недоволен. Нет, не так: ОЧЕНЬ недоволен. Тщательно разработанные планы летели псу под хвост. Ну, может, не совсем псу и не совсем летели — в конце концов, крупная, огромная даже — по меркам любого полицейского департамента 21–го века — партия наркотиков, да еще и весьма высокой степени очистки, была успешно взята. И не только взята — ещё и переправлена через подземный портал, и на неё, если верить Дрону, имеется уже покупатель…

А значит — при всей своей безбашенности, Дрон всё же справляется с делом. Плохо только, что слишком уж ему нравится стрелять…

— Вот скажи, — продолжал «дожимать» провинившегося соратника Геннадий — на фига ж вам понадобилось городового валить? Неужели нельзя его.. того… поделикатнее?

— Да сам не понимаю, вышло так. — уныло выдавил Дрон. — Эта падла как заскочил в дверь, так сразу за шашку! Ну я и подумал, что перец такого берсерка может и не остановить — вот и пришлось валить по взрослому…

Дрон уже притомился слушать нотации, но сдерживался, поскольку понимал — да, накосячил. Тем более, что Геннадию он сейчас врал — никакой шашки пожилой полицейский и не думал вытаскивать — он даже в свисток засвистеть не успел. И как раз вот на такой случай были припасены и электрошокер, и другой, вполне надёжный инструмент — пейнтбольный маркер, сделанный в виде обычного пистолета, но заряженный особыми, «перцовыми» шарами. Такое «нелетальное» средство не так давно вошло в моду у западных правоохранителей — и очень неплохо себя показало.

Так нет же! Запаниковав, он забыл обо всём этом тщательно подготовленном арсенале и потащил из–за пазухи ТТ навёрнутым на него глушителем. И, прежде чем кто–нибудь успел понять, что происходит, продукт китайского оружейного контрафакта дважды дёрнулся в руке Дрона, отправляя городового на заслуженный вечный отдых. Ну а извозчик… с ним тоже пришлось не церемониться: одно дело мелкое, в общем–то, ограбление, и совсем другое — убийство стража порядка. Можно было не сомневаться — полиции его даже и искать не придётся, сам побежит закладывать, как услышит, что в аптечном складе порешили полицейского. И страх не остановит: народ здесь… если не законопослушный, то уж точно, богобоязненный, и такой грех таскать на душе не всякий хитровский уркаган захочет. А уж тем более — обычный извозчик.

— Короче — прости, вышло так. — в который раз уже сказал Дрон. — Не хотели. Постараемся больше без косяков.

— Да уж, пожалуйста… — ворчливо ответил Геннадий, и Дрон мысленно выдохнул — всё, больше пилить не будет. Простил. — Что там у нас по подземной базе?

— Да по ней всё ваще в шоколаде! — отозвался обрадованный переменой темы Дрон. — Витька, как обещал, навтыкал повсюду камер — и во дворах, и в подвалах, и в тоннеле. Раз в день снимаем данные, ночью смотрим — голяк, никого и ничего. Можем расслабиться.

— А вот расслабляться не надо. — сказал вожак. — С камерами молодцы, но прекращать наблюдение нельзя. Пока по–прежнему — не больше трёх проходов в день, по два человека за раз, и не меньше шести часов — интервал. Усвоили?

Виктор с Дроном кивнули. Меры предосторожности вырабатывали все вместе; после предательства Вероники и разрыва с группой Семёнова—Корфа решено было прекратить использование порталом на Гороховской. Сейчас Виктор разрабатывал операцию по установке там видеокамер слежения; что касается той самой же улицы, но уже в двадцать первом веке, то там дела обстояли похуже. Непонятно как, но «противникам» — Геннадий и остальные иначе уже не воспринимали недавних своих друзей, — удалось добиться того, что камеры на улице Казакова в районе интересующего их дома отключили. Оставалось гадать, решилось ли дело взяткой, или у кого–то из конкурентов обнаружились нужные связи? Пока приходилось смириться с неизбежным — электронной слежки через наружные видеокамеры на стороне двадцать первого века не будет. Оставался вариант камер в прошлом — но тут нельзя было дать и малейшей осечки, так что Виктор не торопился: не готово, значит надо работать. Геннадий и не подгонял, полагаясь на опыт своего соратника.

— Так, теперь по нашему новому другу. — продолжал вожак Бригады. — как он себя показал? Твоё мнение, Вить?

Дрон, хотел, было, возразить — в конце концов, операцией руководил он! — но смолчал.

— Показушник. — поморщился Виктор. — Даже по местным понятиям — театрален до невозможности. Хотя чёрт их разберет, местные понятия… они тут все, похоже, помешаны на пафосе и всем таком прочем.

Собеседники закивали. Эту особенность своих новых знакомых отмечали уже все; особенно ярко проявлялась она у Володи Лопаткина, того самого студента, в чьей комнате они сейчас и беседовали. Сам хозяин жилплощади отсутствовал, так что говорить можно было вполне открыто.

— Ну вот. — продолжал меж тем Виктор. — Как Дрон городового вальнул, я хотел его подальше оттащить, чтобы, значит, не сразу нашли. Так этот важ Жоржик, не поверите — сначала хотел на трупе червового туза оставить, в качестве знака, а когда Дрон не позволил — целую речь закатил. Куда там Ленину в октябре!

— Точно. — подтвердил Дрон. — Думаю, заранее готовился. Я бы так с ходу не смог…

«Да ты бы и подготовившись не смог — усмехнулся про себя Геннадий. — Твоя сила, милый Дроша, не в словах и не в мозгах даже. Хотя это я, пожалуй, зря — несмотря на некоторую горячность, старый школьный товарищ в общем, с порученными делами справляется, причём весьма толково»

Вслух же он ответил:

— Ну ладно, что есть, то есть. Время у них здесь такое — без пафоса никак нельзя. Значит, в остальном по Крынникову все?

Виктор замялся и на этот раз ответил Дрон.

— Да нет, не вполне. Понимаешь, Ген… не понравился он мне. Пафос пафосом, а на самом деле я вот его слушаю… и всё не могу отделаться от мысли, что он нас держит за лохов. В чём дело — не скажу; но по тому как смотрит, как говорит… так либо с недоумками разговаривают, либо с детьми.

— Согласен. — кивнул Виктор. — Есть такой файл. То есть — мне тоже так показалось.

— И потом, — продолжал Дрон, — он, помнишь, что нам впаривал? Что–де ключи от сейфа точно у сторожа. А на деле — не было у него ключей! Я его сам обшмонал — не было, по любасу. И пришлось нам этот сундук пилить; вот шум и подняли. А он вообще предлагал рвануть! Не поверишь — у него с собой динамит был и даже бикфордов шнур! Каков сюрпризец? Значит, подготовился, гад! Возникает вопрос — зачем?

— Резонно… — ответил Геннадий. — Запишем в загадки. Однако, факт есть факт — хвоста за нами нет, этой конурой никто пока не интересуется. Значит — не сдал…

— Все равно. — упрямо построил Дрон. — Не верю я этому Жоржику. Вот увидите, от него точно какая–нибудь подстава будет…

— Ты, Дрон, просто завидуешь. — лениво заметил Виктор, отрываясь от экрана. И когда это он успел вытащить планшет и погрузиться в очередное мелькание символов? — Жорж у нас такой красавчег…

Когда Геннадий договаривался с Жоржем о том, как они будут поддерживать связь, тот объявил, что отзываться будет теперь только на псевдоним «Красавчик». Дрон, услышав это, прыснул — в конце концов, в их времени подобное могло быть истолковано только одним–единственным способом. Жорж, как ни странно, понял — он скривился, слегка покраснел и, похоже, с этого момента зачислил насмешника в список своих недругов.

— Да пошёл он! — немедленно взъярился Дрон. — Было бы чему завидовать…урод, чмо аптекарское! Да я его…

— Успеешь. — осадил соратника вождь. — Мне он и самому не особенно нравится… но на данный момент — юноша полезный. Ты им займись, Витя — ну, понимаешь… думаю, труда это тебе не составит.

Виктор кивнул. Проверить нового соратника и в самом деле ничего не стоило — местная непуганая публика понятия не имела не то, что о микрофоне в булавочной головке, но вообще о возможности электронной слежки.

Тем более, что прояснить кое–что насчет «Красавчика» и правда, стоило — бывший студент пошёл на контакт с «бригадовцами легко и пришелся им очень уж кстати — оказалось, что Жорж совсем недавно служил провизором на крупном аптекарском складе, и, мало что хорошо знал условия хранения дорогих лекарств, к которым, безусловно, относился и кокаин, но ещё и поддерживал интимную связь с барышней, служившей при складе кассиршей; она–то и сообщила Красавчику о том, что хозяин на днях получил очень крупную партию кокаина и морфия наивысшей очистки. Правда, приобрести их законным путём, как поначалу планировал Геннадий, возможным не представлялось — вещества брались под конкретные заказы и в свободную продажу не шли. Пришлось отказаться от прежних планов и соглашаться на столь милый сердцу Дрона вооружённый налёт. Насторожило тогда Геннадия то, что и сам Крынников охотно согласился именно на такой вариант…

— Так, Дрон, ты занимаешься стволами и дурью — как договорились. Ты, Олежек, пасёшь Лопаткина…

Третий член «Бригады Прямого Действия», студент–философ Олег, до сих пор не принимавший участия в беседе, кивнул.

— Кстати, Витя, звонил предкам Олега? Как он там?

— Да ничего, вроде… — отозвался Виктор. — По–прежнему верят в поход на Алтай. Но неделя–другая, и это больше не будет прокатывать.

После нелепой гибели приятеля Олега, Валентина, молодому человеку пришлось скрыться в прошлом — мама погибшего Вали всё не оставляла надежды разыскать сына и осаждала Олега расспросами, впрямую уже заговаривая о полиции. Пришлось выдумать турпоездку в горный Алтай, где, разумеется, не брали мобильные телефоны. В результате, Олег уже три недели делил комнату с Лопаткиным, стремительно мимикрируя под обитателя «Ада». Олег ощутимо оброс; от него уже попахивало — душа и прочих излишеств в «Аду» отродясь не имелось, а уговорить соратника на посещение общественных бань можно было разве что под дулом револьвера. Пока Геннадий терпел; в конце концов, у населявших «Ад» и «Чебыши» студиозусов были достаточно своеобразные представления о гигиене и на их фоне Олег ещё не слишком выделялся.

— Ладно, вот тогда и решим. А сейчас — вопросы есть? — Геннадий обвел соратников взглядом. Все молчали — всякий, как и полагается, знал свой маневр. — Ну что ж, тогда ближайшие две недели каждый занимается своим делом. Старший — Виктор.

— Всё–таки решил ехать? — уныло спросил Дрон. Перспектива отлучки Геннадия его не радовала — в его присутствии штатный боец «Бригады Прямого Действия» чувствовал себя куда увереннее.

— А что делать, Дрога? — снисходительно усмехнулся вождь. — Нельзя упускать такой случай. Сам подумай — какие люди!

— Да… согласился Виктор. — Это нам повезло. Кто бы мог подумать — сам Бронислав Пилсудский! А еще…

— …братец Саша. — закончил за него Геннадий. Спасибо пану Радзиевичу и его питерским знакомым.

Студент Университета Янис Радзиевич, с которым (как, впрочем и с испытанным уже в деле Жоржем- »красавчиком») «бригадовцев» познакомил всё тот же Володя Лопаткин, оказался человеком на редкость осведомлённым. Уже во время студенческой вечеринки, куда, к слову сказать, он же их и пригласил, Геннадий с Виктором разговорились с поляком. К концу мероприятия они уже вполне понимали друг друга; Радзиевич отпускал прозрачные намёки, Геннадий тонко улыбался и отмалчивался — но и за намёками и за молчанием этим стояло что–то такое, что оба они смогли учуять друг в друге. На следующий день Геннадий встретился с Янисом в Александровском Саду; о чем они там беседовали, он рассказывать соратникам не стал, а лишь объявил, что срочно уезжает вместе с паном Радзиевичем в Санкт—Петербург, и велел Виктору озаботиться запасным комплектом документов на другое имя.

Больше недели Геннадий, подобно театральному интригану, держал друзей в напряжении, и вот вчера назвал наконец две фамилии. И если первая, «Пилсудский», лишь повергла соратников Геннадия в недоумение, то вторая, в сочетании с именем «Александр» произвела эффект разорвавшейся бомбы. Перед «бригадовцами» сразу же замаячили прожекторы Дворцовой площадью, выстрел «Авроры» и известный по бесчисленным фильмам негромкий картавый выговор…

* * *

— И что, их будет семнадцать? — потерянно спросил Николка. — И все — офицеры?

— Вообще–то нет. — уточнил барон. — Офицеров — только дюжина. Остальные — унтера, из той группы, что полковник особо обучает.

— Да как же мы с ними справимся, Модест Петрович? Дюжина офицеров и пятеро унтеров, наверное, самые лучшие в батальоне, так? — Яша недоумённо поскрёб в затылке. — Ну я ещё понимаю, вы… Роман вот… Ваня тоже, наверное умеет кое–что. Но я‑то вообще стрелял раза три в жизни!

— Ничего. — беззаботно махнул рукой Иван. — Они, считай, тоже ничего не умеют. Чему их учили? Строем ходить, коротким коли.. и всё! Нет, их конечно, сейчас этот самый Нессельроде наверное, натаскивает… но много они с двустволками навоюют?

— Согласен — кивнул Ромка и демонстративно клацнул «помпой». — Да и вряд ли Нессельроде их чему–нибудь успеет научить. Ну, видел он пару раз тренировки этих зуавов — так и что с того? Те и сами–то тогда все, наверное, на ходу придумывали…

— Так мы и этого не умеем! — в отчаянии крикнул Николка. — Вы вообще, в своём уме, господа? Кто мы, а кто они? Там же, наверное, половина офицеров еще с турками воевали…

— Пятеро. — уточнил Корф. — Это, считая самого Фефёлова. Нессельроде, как я понимаю, всю войну в конвое Государя проболтался… как и я. — добавил он после некоторой заминки. — А Фефёлов, и еще один там, капитан — те да, они и Шипку прошли.

— Вот видите! — развёл руками гимназист. — Они же нас одной левой…!

— Ты, Никол, не кипятись. — рассудительно заметил Ваня. — Во первых — ну сольём, так и что с того? Пули–то не свинцовые, невелика беда. Получим по паре синяков — так это и не смертельно. И стыда тут никакого нет — они, собственно, другого от нас и не ждут. Только вот незадача — мы им не сольём. Вот увидишь.

— Да с какой стати??? — уже в голос завопил мальчик; ему с полусекундной заминкой вторил Яша. — Вы что, втроём с семнадцатью справитесь?

— Ну, втроём, предположим, не справимся. — согласился Ваня. — но нас–то…

— Ага! «А скажут — нас было четверо»! — Николка ехидно процитировал «Трех мушкетёров».

— Кстати, не припомните, молодой человек, чем там дело закончилось? — осведомился барон. — Рано вы себя списываете. Во первых, у нас еще целых четыре дня и мы можем от души потренироваться…

— А они что, будут на месте сидеть, что ли? — влез Яша. — Наверняка их сейчас тоже гоняют в хвост и в гриву!

— Это уж будьте благонадёжны. — кивнул Корф. — Зная моего друга полковника — нисколько не сомневаюсь. Но тут одна тонкость. Сержант, сколько у нас шаров?

— Две коробки по две тысячи штук. — тут уже ответил Ромка. — Если надо — еще сгоняю, в доме коробок семь лежит.

— Вот видите? — повернулся к мальчикам барон. — А у Нессельроде на каждое ружьё хорошо если по сотне заготовок для красящих шаров. И на подготовку они смогут истратить самое большее, половину; причём большая часть уйдёт на то, чтобы научить господ офицеров и унтеров хотя бы обращаться с этим оружием. Тогда как у нас — свободно по паре тысяч выстрелов на ствол, и никакой возни с освоением техники.

— Так уж и никакой? — Яков с сомнением покосился на дробовик в Ваниных руках. — Вон он какой… хитрый.

— Да чего тут хитрого? — удивился мальчик. — Смотри, как надо…

Он в несколько движений раздвинул приклад, потом быстро набил шарами трубчатый подствольный магазин, лязгнул затвором и в несколько секунд расстрелял все шары по мишени — валявшейся в двух десятках шагов от них большой корзине. После каждого удара корзина отлетала на шаг–другой; Яков машинально отметил, что бьют эти шарики с краской, наверное, весьма чувствительно…

Выпустив последний заряд, Ваня снова сноровисто набил магазин шарами и протянул маркер Яше.

— Ну–ка, попробуй!

Яков неуверенно взял ружьё в руки и попытался передернуть помпу; не вышло. Механизм оказался неожиданно тугим.

— Резче надо! Ты что, совсем без сил, что ли? Вот, погляди! — Ромка, отобрав у Яши маркер, ещё раз демонстративно лязгнул помпой и пальнул в многострадальную корзину. — На, попробуй…

На этот раз получилось; Яша повеселел и тоже выпалил в корзину. К его удивлению, от мишени полетели брызги краски — попал!

Пока Яша входил во вкус, расстреливая один магазин за другим (всего в трубке под стволом помещался десяток шариков с краской), Роман сходил к экипажу и принёс ещё один свёрток.

— Вот, смотрите! — на свет появились два необычной формы пистолета. — Семь шаров в магазине, питание — баллончик с газом в ручке. Пользоваться — проще простого…

Солнце уже клонилось к закату, а на поляне все раздавались хлопки — то редкие, одиночные, то заполошно–торопливые, чуть ли не сливающиеся в очередь. Несчастная корзина давно покрылась причудливым слоем разноцветных — зеленых, красных, жёлтых, — пятен. Порой двое стрелков, стоя в разных углах поляны, ухитрялись выстрелами перекатывать многострадальную тару от одного к другому.

Ромка в Иваном разошлись не на шутку: оба по очереди демонстрировали то стрельбу с перекатом, то в кувырке вперёд, то упражнялись из пистолетной пальбы сразу с двух рук. Ваня потребовал даже принести маски и сей же час попробовать сыграть двое на трое; но Корф решительно пресёк эту затею.

— Ещё успеем, друзья. Сегодня наши рекруты, — и барон кивнул на вошедших уже во вкус пострелушек Николку и Яшу, — только осваивают основные приёмы с оружием. А вот завтра, с утра…

— Не получится. — вздохнул Николка. — Завтра мне в гимназию. Да и тебе, Вань, тоже ведь учиться надо?

— Перебьюсь. — беззаботно махнул рукой мальчик. — Вон, дяде Макару позвоню — он мне справку напишет, про какое–нибудь оэрви. Как–нибудь переживёт без меня школа два дня, а там и выходные. Вы ведь, кажется, учитесь по субботам?

Николка сокрушённо кивнул.

Ну ладно, не беда. — утешил мальчика барон. — Ты тогда, сразу после занятий — хватай извозчика и дуй сюда. Порфирьич тебя покормит — он всегда с собой вдоволь снеди берет на десятерых, — потом переоденешься — и в бой. Пойдет?

— Пойдет, конечно. — согласился враз повеселевший гимназист. А можно спросить, Модест Петрович?

— Что за церемонии? — удивился барон. — спрашивай, какие разговоры…

— А где вы эти ружья и пистолеты раздобыли, да еще и так быстро? — помывшись, задал вопрос Николка. — Они же из будущего, так? И, наверное, дорогие…

— А это, брат ты мой, и вовсе просто. — хохотнул барон. — Даже обращаться к нашему уважаемому доктору не пришлось. Ну и к твоему отцу, Иван тоже. Мы с Романом позвонили господам реконструкторам и предложили им… как это у вас называется, сержант?

— Бартер. — ответил Ромка. — господин барон пообещал реконструкторам два десятка старых капсюльных ружей времён ещё крымской войны, с полным фаршем — в обмен на маркеры, какие нам были нужны. Ну и весь остальной обвес — налокотники там, маски, шары, камуфляж. Гранаты пейнтбольные, кстати, тоже есть.

Они как услышали — чуть не подавились от жадности. Еще бы — у кого из реконструкторов такое сокровище сыщешь?

А где вы их сами взяли? — недоумённо спросил Иван. — Сколько уж лет прошло… те гладкостволы уже лет двадцать как с вооружения сняли!

— Тридцать. — уточнил барон. — Сняли — да не выкинули; в арсеналах по сей день и кремнёвые фузеи пылятся. Кому надо — заходи, покупай, почти что по цене лома. Я специально отобрал не абы какие, а те, что чёрной краской крашеные.

Черной? Это ещё зачем? — удивился Ваня. Ни разу не слышал, чтобы ружья красили в чёрный цвет. То есть — у вас. — поправился мальчик. В наше–то время это дело обычное…

— Обычное — потому что в Крыму–то это и придумали. — назидательно сказал Корф. — У англичан были особые стрелки, вроде ваших снайперов — с винтовками Минье; такие били шагов на тысячу, не меньше. И взяли, мерзавцы эдакие, манеру — наших застрельщиков по кустам выбивать. А стреляли, паскудники, на блеск ружей! Вот и стали солдатики ружья чёрной краской красить — чтоб не блестели…

— А зачем эту рухлядь до сих пор хранят? — продолжал недоумевать Ваня. — есть же современные винтовки…

— Есть; только ведь и стоят они по–современному! А старые гладкоствольные курковые ружья охотно берут сибиряки–охотники. Да и не только они: вот, недавно, один купец в Москве и в Туле закупил аж полтыщщи старых мушкетов — для торговли с пуштунскими племенами, в Туркестане. А чем плохо? Им такое старьё — в самый раз; пули сами льют, порох, кремни тоже под рукой. А патроны к современным винтовкам — где их взять в такой глуши?

Короче — двух дней не прошло, как доставили нам господа реконструкторы всё, что мы заказывали. Так что, завтра, с утра и приступим. Будет Роман делать из нас.. как вы говорили, сержант?

— Разведывательно–диверсионную группу. — ответил Ромка. — Три автоматчика.. стрелка то есть. С помповухами. В смысле — двое с помповухами, а у меня снайперка. Она, конечно, ненастоящая снайперка, но метров на семьдесят лупит довольно точно. С оптикой — так просто загляденье. А если учесть, что их двустволки шагов на тридцать дай Бог, в стену сарая попадают…

А что ж электронные маркеры не взяли? — поинтересовался Ваня. — Я, конечно, в пейнтболе не очень, но знаю — там сейчас любые модели есть, и под эмки штатовские, и под калаши. В пять стволов очередями мы бы их…

— Нет, Иван, это как у вас говорят… неспортивно. — покачал головой Корф. Видишь ли, вот эти, как вы их называете, «помповые ружья», по сути, в плане скорострельноcти не особо–то отличаются от винтовок Генри. Ну и пистолеты — считай, те же револьверы, только патронов на один больше. Гранаты, опять же, еще в турецкую были — не совсем, правда, гранаты, так, динамитные бомбочки. Но ведь были же! А двустволки–краскострелы, что капитан Нессельроде привёз, по скорострельности те же берданки. Вот мы с Романом и решили — подбирать оружие так, чтобы оно более–менее соответствовало тому, что сейчас есть в реальности. Не обязательно на вооружении, тем более, в России — просто есть. Ну, или может быть быстро изготовлено. Я же не просто победить хочу — мне нужно господ офицеров убедить, какая это нужная штука — такая вот военная игра с краскострелами. Ну а заодно и продемонстрировать кое–какие новинки тактического плана. А значит — надо чтобы всё было по–честному. — Ну а мы с Николом как? — нетерпеливо спросил Яша. От прежней его нерешительности не осталось и следа; похоже было, что, расстреляв пару сотен шариков с краской, Яша избавился, заодно, и от всех сомнений в своих силах. — Вы–то стрелки, это мы уяснили. А мы кем будем?

— А для вас, — ухмыльнулся Роман, — у меня есть особая задача…

 

Глава шестая

Что ж, юноша, предсказываю вам, что вы далеко пойдете! — добродушно прогудел Гиляровский.

Яша смущённо потупился. Похвала была ему особо приятна; Владимир Александрович был известен всей Москве, как самый осведомлённый в делах городского дна репортёр. Газеты с его статьями на криминальные темы зачитывали до дыр; ему верили. Фамилия «Гиляровский» была хорошо известна и пользовалась неизменным уважением и в хитровских шланбоях и в кабинетах сыскной полиции города. И если уж такой человек говорит, что Яша добьется успеха в выбранном деле…

Юноша посетил репортёра на него новой квартире; Владимир Александрович совсем недавно переехал на Столешников переулок, где снимал квартиру в доме Титова. Гиляровский принял гостя радушно; к удивлению Якова, журналист вовсе не забыл о нём и буквально с порога принялся расспрашивать о Корфе, Никонове, и о собственных, Яши планах на будущее. И четверти часа не прошло, как он выложил всё — и о своих планах на сыщицкую карьеру, и о Семёнове с Корфом, благодаря которым он так далеко продвинулся к исполнению своей мечты…

В самый последний момент Яша всё же спохватился: ещё чуть–чуть, и он, пожалуй, проговорился бы о портале; во всяком случае, сказал бы нечто такое, что непременно насторожило бы его внимательного, ничего не упускающего собеседника.

Так, судя по всему, и случилось; чем дольше продолжалась беседа, тем мягче и настойчивее Гиляровский возвращался к одной и той же теме — что, собственно, понадобилось Якову на Хитровке, зачем он сунулся, рискуя жизнью, в это клопиное гнездо, и чем он настолько не угодил загадочному «немцу», проживавшему в съемном «нумере» над «Сибирью», что Яшу пришлось вызволять оттуда с револьверной пальбой и кровью?

Однако в любой беседе обыкновенно участвуют две стороны, и сам Яша не был уж совершеннейшим желторотиком. Во всяком случае, тем, кто подумал бы так, предстояло в скором времени убедиться в своей неправоте. Вот и теперь — вырвавшись в какой–то момент из тенет добродушного очарования, которые распространял вокруг себя репортёр, Яков, в свою очередь, тоже сумел кое–что разузнать у собеседника. И Владимир Александрович сильно удивился бы, если бы кто–нибудь поведал ему, сколько поучительного вынес из разговора с ним этот скромный еврейский юноша с такими необычными для представителя его народа амбициями.

Тем более, что Яша и вправду понравился репортёру. В определённом смысле, он увидел в нём себя самого — в самом начале бурной карьеры. Правда, Якову крупно повезло: у него уже с первых шагов нашлись весьма серьёзные покровители. С их помощью молодой человек и правда, мог далеко пойти, тут репортёр нисколько не покривил душой. Его искренне удивили трезвость суждений и здравый смысл, высказанные юным собеседником; а более всего запомнилась уверенность Якова в себе. А потому, он, вольно или невольно, — скорее уж невольно, поскольку отнюдь не сразу дал себе отчёт в происходящем, — тоже старался произвести на Якова благоприятное впечатление.

В итоге беседа мэтра сыскной журналистики Москвы с восторженным неофитом превратилась в своего рода обмен опытом; в какой–то момент Гиляровский повёл Якова из гостиной, в которой они беседовали, в свой кабинет. Молодой человек последовал за хозяином дома с некоторым трепетом; всё же и репутация репортёра, да и вся его огромная, налитая богатырской силой фигура внушала юноше некоторый трепет. Яков был, конечно, осведомлён о перипетиях жизни журналиста: и о подвигах на турецкой войне, и о бурлацкой лямке, которую ему пришлось в своё время тянуть на Волге, и об изгнании из военного училища, и, конечно, о цирковой карьере.

В кабинете Гиляровский усадил Якова в высокое кресло с готической спинкой — такие же молодой человек видел в клубе у Корфа, — и принялся демонстрировать свои последние находки. Их было три: первым экспонатом стал странный «искусственный» зуб, извлеченный изо рта молодого человека, застреленного на Хитровке в тот же самый день, когда случилось пленение Яши; на втором месте оказался и вовсе удивительный предмет. Узкий, белый то ли хомутик, то ли ремешок из неизвестного, но весьма прочного материала. По словам репортёра, этим ремешком были стянуты руки сторожа ограбленного аптечного склада — того самого, где был убит городовой.

Подозрительный ремешок был снабжен чрезвычайно простым, но надёжным запором; полицейский чин, освобождавший сторожа склада, так и не сумел его расстегнуть, и принуждён был воспользоваться ножом. После испорченный ремешок был отброшен в сторону; репортёр же, присутствовавший на месте с первого момента — он прибыл к аптечному складу одновременно с полицейским нарядом, — выждав момент, подобрал важную улику. Впрочем, этим он не ограничился; осмотрев, уже после ухода незадачливых сыщиков, помещение склада, Гиляровский отыскал еще два предмета, несомненно, имеющие отношение к случившемуся.

Это были гильзы — два латунных цилиндрика, остро воняющие сгоревшим порохом. Причём, как отметил Владимир Александрович, порох был никак не привычный, чёрный, а более всего напоминал по запаху французскую нитроклетчатку, только–только принятую в патронах новой пехотной винтовки Лебеля.

Да и сами гильзы были весьма необычны. Мало того, что они были нетипичной для револьверных патронов формы — бутылочкой, — так еще и маркировку имели ни на что не похожую.. На донце располагались: цифра «10», две крошечные пятиконечные звездочки и еще какой–то непонятный значок в виде двух треугольничков. Капсюль обеих гильз был наколот точно посредине; как сказал Гиляровский револьвер злодея был «центрального боя».

Яков с жадностью слушал эту импровизированную лекцию: в конце концов, его познания в части огнестрельного оружия были весьма скромны. Важнее было другое — в отличие от Владимира Александровича, для Яши все эти диковинки не представляли никакой загадки; он прекрасно понимал, что предметы, вызвавшие удивление журналиста происходят из будущего и, так или иначе, доставлены сюда кем–то из соратников Геннадия Войтюка. Получалось, что Гиляровский ходил у самой–самой черты, переступив которую, он, пожалуй, мог и разузнать что–то, чего ему знать ну никак не следовало.

Яша вдруг почувствовал себя неуютно — следовало как можно быстрее добраться до барона и рассказать ему о неожиданной опасности. Да ведь еще и сегодняшние стрельбы в Фанагорийских казармах… надо же, как некстати!

— Какие такие стрельбы, молодой человек? Господин барон затевает военные манёвры или соревнования по стрельбе?

Яша прикусил язык, но было уже поздно. Видимо, он оказался настолько выбит из колеи, что произнёс последнюю фразу вслух. Увы, слово — не воробей; раз проговорившись, молчать далее не было смысла; в конце концов, откажись он говорить о стрелковом пари, намеченном на сегодня, репортёру ничего не стоило и самом заехать к барону и попроситься на столь интересное для любого журналиста мероприятие. И этот порыв был более чем естественен — московские газеты охотно публиковали материал о входящих в моду спортивных развлечениях, а уж статейки о жизни офицеров московского гарнизона и вовсе не сходила со страниц многих изданий. Так что до Фанагорийских казарм Гиляровский всё равно добрался бы — а вот только–только налаживающиеся отношения были бы, пожалуй, испорчены, вздумай Яша отказать.

Так что не приходится удивляться, что к фехтовальному клубу на Маросейке Яков подъехал в одной пролётке с репортёром. По дороге Владимир Александрович пытался выспросить у Яши подробности заключённого бароном пари; молодой человек отмалчивался, ругал себя и прикидывал, как он будет оправдываться перед товарищами. До сих пор у Яши не случалось столь явных проколов, и он тяжело переживал собственную несостоятельность. Гиляровский же глядел на своего юного собеседника с хитрецой: он, несомненно, о чём–то догадывался, но не спешил подгонять события. Репортёрское чутье подсказывало, что сегодня он увидит нечто по–настоящему любопытное.

* * *

— Что ж, Юлий Александрович, вы и впрямь проделали огромную работу!

Вашими молитвами, Олег Иванович, вашими молитвами. — ответил Меллер. — Да вот, прошу вас — наши первенцы!

Двое мужчин прошлись вдоль ряда выставленных на обозрение велосипедов. Их было восемь; необычный — для девятнадцатого века, конечно, — внешний вид, элегантный изгиб рамы, яркая окраска… и надпись «Дуксъ» а верхней трубе рамы. Оставалось только дивиться, как точно в этом своём витке повторилась история — только на 7 лет раньше срока.

Юлий Александрович Меллер, известный в Москве спортсмен, безусловно, талантливый изобретатель, познакомился с Олегом Ивановичем еще в июне, на большом велосипедном празднике в Петровском парке. Гость из будущего искал тогда источники дохода, только ещё планируя устраиваться в прошлом — и самым перспективным вариантом показалось ему нарождающееся в России велосипедное дело. Сказано- сделано; познакомившись на упомянутом мероприятии сразу с двумя будущими «воротилами» велосипедной отрасли — Александром Лейтнером, владельцем уже действующей веломастерской в Риге (будущая фабрика «Россия»), и будущим создателем знаменитой фабрики «Дукс», Семёнов решил сделать ставку на Меллера — и не ошибся.

Нет, с Лейтнером он тоже наладил сотрудничество — в результате рижская фабрика, еще в августе выпустила первую партию своих «Беговелов» — самокатов новейшей конструкции, оснащенных клещевыми тормозами и амортизаторами передней вилки. «Беговелы» раскупались как горячие пирожки; почти все машины были приобретены богатыми петербургскими спортсмэнами и теперь фабрика Лейтнера была обеспечена заказами на год вперед. Рижский предприниматель в срок, как было договорено, перевел на счет Олега Ивановича весьма значительную сумму денег, затребовал новые поставки и слал в Москву письма с намёками на то, что готов оказать содействие в приобретении привилегий на новые изобретения в области велосипедного дела. Адресат же не торопился отказывать — потчевал рижанина завтраками, развивая, тем временем, в Москве совместное дело с Меллером.

Недавно затея принесла первые плоды — в сентябрьском велопробеге, традиционно устроенном Царскосельским кружком велосипедистов, Меллер возглавил команду московского общества велосипедистов–любителей, члены которых — все трое, — выступали на новых машинах фабрики «Дукс». Разгром был полным; несмотря на то, что остальные спортсмэны выступали на новейших, безумно дорогих английских и бельгийских машинах, прибыли к финишу на полчаса позже последнего из коллег Меллера. Троица московских гонщиков комфортно, не особенно даже и напрягаясь, преодолела дистанцию и лишь шагов за сто от финишной ленты аккуратно распределились в заранее оговоренном — в этом не усомнился ни один из зрителей, — порядке. Еще один совет Семёнова, данным им до отбытия в Сирию; на всём пути следования команду сопровождали «технички»: две пролётки, на одной из которых помещались двое лучших мастеров «Дукса» с необходимыми инструментами и запчастями, а на второй везли три запасных велосипеда в специально сооружённых по такому случаю кронштейнах.

Всё это произвело гнетущее впечатление на соперников московской команды — у них не осталось ни единого шанса, и они прекрасно поняли это ещё до старта пробега, — и невиданный прилив энтузиазма у петербургских поклонников «бициклизма». Меллеру, разумеется, предлагали очень большие деньги за его агрегаты; когда же присутствующие поняли, что Юлий Александрович и в мыслях не держит продавать свои «бициклы», заказы посыпались рекой. Изобретатель отвечал осторожно, боясь излишне обнадёживать будущих клиентов — мол, модели особые, приготовленные только для гонки, и о серийном выпуске говорить пока ещё рано…

Гоночные велосипеды Меллер собирал самолично, чуть ли не вылизывая каждый винтик. Эти «бициклы» можно было назвать продукцией его мастерской лишь условно — к моменту старта гонки, на фабрике имелись лишь кузница да несколько трубогибных станков. Единственно, чем могло похвастаться будущее «высокотехнологическое» производство — это чуть ли не единственное в Москве приспособление для гальванопластики. То есть — Меллер мог наносить на узлы велосипедов гальванические покрытия — по желанию заказчика, меднить или никелировать их, придавая машинам нарядный вид и защищая от коррозии. Олег Иванович хорошо знал, что в его истории именно гальваническая ванна оказалась серьёзным козырем «Дукса», так что и здесь настоял на приобретении точно такого же оборудования.

Спицы для колёс будущих чемпионских машин заказывали в Германии, обода были английского производства. Более сложные узлы — втулки, тормозные приспособления, цепи, шестерёнки, — Юлий Александрович получил от своего партнера. Он, конечно, понятия не имел, что изготовлены все эти детали были в Китае, в 2014–м году от Рождества Христова; Олег Иванович тщательно проследил за тем, чтобы с них была удалена любая маркировка.

Так что Меллер прекрасно понимал, что первый велосипеды его собственного производства будут отличаться от этих машин как небо от земли. Так и вышло — «Дукс—Пикник» (название предложил Семёнов) оказался тяжеленноё двухпудовой конструкцией на литых гуттаперчевых шинах (гоночные машины были на пневматиках) и с одной фиксированной передачей. И всё же — он неизмеримо превосходил по всем статьям недавно привезённый в Москву английский «бицикл» нового безопасного типа, с колёсами одинаковой величины. «Безопасной» эту новинку назвали за то, что она, в отличие от велосипеда–паука, не превращала любую поездку в головоломный цирковой трюк с отчетливой опасностью свернуть себе шею.

В первом серийном «Дуксе» «привозными» — то есть заказанными через Семёнова — были только втулки, особенно задняя, оснащённая ножным тормозом. Всё остальное же Мелллер заказывал на российских заводах — в Петербурге, Москве, Туде и Ижевске, отдавая предпочтение оружейным производствам. Олег Иванович всячески поддержал эту инициативу и даже сделал Меллеру неслыханное по щедрости предложение — патенты предстояло теперь оформлять не на имя господина Семёнова или его неизвестных заокеанских партнёров, а на только что созданное предприятие.

Это, было, пожалуй, посерьёзнее трубогибов и гальванической ванны; вместе с приобретённой уже репутацией и полусотней клиентов, только и ожидающих появление дуксовской новинки, патенты позволяли создателю «Дукса» глядеть в будущее с уверенным оптимизмом. Партнёр в очередной раз не подвёл — Олег Иванович приехал в мастерскую не просто полюбоваться на первые «Дуксы—Пикники», а привёз очередную партию втулок, подшипников, а главное, чертежи, необходимые для подачи прошения на предоставление привилегий (проще говоря, патентов).

Но и новинки опробовали, конечно. Поколесив немного по двору мастерской и выбравшись даже на улицу (окрестные мальчишки, привыкшие уже к виду необычных машин, приветствовали испытателей «Дукса» восторженными воплями), Олег Иванович и Юлий Александрович устроились в конторе при мастерской. Заказали обед из ближайшего трактира; из шкафа появился графин. По всем традициям промышленной и предпринимательской жизни, такое событие — выпуск первой продукции нового предприятия! — следовало отметить громким загулом в лучшем трактире. Однако ж Меллер, немец по происхождению, спортсмэн, изобретатель, — был далёк от купеческих привычек Москвы. Олег Иванович, понятное дело, настаивать не стал, так что это, без сомнения, грандиозное достижение, было отмечено весьма скромно — под ужин из средней руки трактира и довольно приличный, чего уж скрывать, коньяк.

Разговор с первых «Дуксов» перешёл на патенты. Меллер с блеском в глазах развивал перед партнёром блестящие перспективы; Семёнов лишь улыбался и поддакивал. Да, идея оказалась хороша. И дело было даже не в деньгах: умница Меллер был, по меркам любого попаданческого романа, идеальным инструментом «технологического прогрессорства» — знай, подкидывай проверенные идеи и отпускай время от времени намёки насчёт толковых людей — а остальное он уж и сам сделает, только держись…

— Так вот, Олег Иванович! Сейчас, конечно, бициклы очень дороги; но я предвижу, что лет через пять–семь они будут доступны даже и людям со средним достатком. А тогда — улицы наполнятся бициклами; люди будут ездить на прогулки, разносчики и посыльные пересядут на наши машины. А уж о почтальонах и вовсе говорить нечего — уверен, при каждом почтовом отделении будет несколько казённых бициклов, на которых станут развозить срочные телеграммы. Вот только отменят, дайте срок, этот нелепый закон, запрещающий езду на бициклах в городах — и скоро мы не узнаем ни Москвы ни Петербурга! Повсюду будут двухколёсные машины…

— А о военных не думали? — поинтересовался Олег Иванович. — Им, вероятно, тоже будет интересно.

— А как же! — с энтузиазмом подхватил Меллер. — Уверен, при военном коменданте в любом крупном городе будут бициклисты — для доставки важных депеш. Да и пехотные и артиллерийские офицеры тоже могут…

— Да нет, я не о том. — покачал головой Семёнов. — Посыльные — это, конечно, хорошо, но… мелко плаваете, Юлий Александрович! Представьте себе простой, крепкий и недорогой велосипед с широкими шинами, способный выдержать вес пехотного солдата в полной амуниции. Представили? А теперь — представьте роту, состоящую из таких солдат. По хорошей дороге такую «ездящую пехоту» можно перебрасывать, пожалуй, побыстрее конницы — и никакой возни с фуражом и коноводами. Доехал до позиций, сложил бициклы в безопасном месте — и пожалте в первую линию!

— А что, любопытно… — задумался Меллер. Эдакие, знаете ли, «механические драгуны»…

— Самокатчики. — поддакнул Семёнов. — вот отличное название — просто и по делу. Самокатчики.

Да, очень хорошо! — кивнул Меллер. — Самокатчики — звучит. Одна беда — дороги наши не слишком–то подходят для бициклов даже и в сухое время года. Про осень и весну я уж и не говорю — тут никакая машина не выдержит…

— Ну уж и никакая! — покачал головой Семёнов. — Дутые шины облегчают движение даже и по песку и снегу. На таких велосипедах передвигаться можно не только по дорогам и всякой более или менее твердой поверхности почвы, но и по слегка топкой и покрытой травой. На таких велосипедах ездить можно не только по дорогам и всякой более или менее твердой поверхности почвы, но и по слегка топкой и покрытой травой

Меллер задумался.

— Пожалуй, вы правы. На подобных машинах можно ездить и в в лесах, особенно лиственных и даже и по песчаному грунту хвойных лесов; по жидкой грязи в несколько вершков, по лужам, мягкой пыли, если под ними твердое основание.

А делегаты связи? — подхватил Семёнов. — При военных действиях в поле, где тем паче могут отсутствовать телеграфы и телефоны, велосипед по скорости, пожалуй, не уступит верховому — особенно, при хорошей дороге…

= 1⁄48 сажени = 1⁄16 аршина = 1,75 дюйма = 4,445 см.

— … и, кроме того, под огнем велосипедист куда меньше всадника подвергается опасности — продолжил за Олега Ивановича Меллер. — Ведь он, очевидно, представляет собой сравнительно меньшую цель. Конечно, велосипеды военным нужны особые — легкие на ходу, прочные, несложные, не слишком тяжеловесные и допустимой стоимости….

Семёнов еле заметно улыбнулся. Вот, пожалуйста! Стоило только начать…

— Хотя, в чём–то вы правы, Юлий Александрович, — заметил он. — Такие вот «самокатчики» более подходят для войны в Европе. Нам, пожалуй, более пригодились бы машины с каким–то двигателем. Вот, кстати, слышал я недавно об изобретении господина Бенца. Не доводилось? А зря, прелюбопытнейшая, доложу вам, штукенция…

* * *

Четырнадцать часов — рабочий день в седьмой московской клинической больнице стремительно катится к финалу. Большая часть врачей уже закончили обходы; процедуры, по большей части, позади, и по отделениям уже заканчивается обед. Просторными грузовыми лифтами собирают с этажей массивные кухонные шкафы–тележки; из холлов–столовок неспешно выветриваются запахи безвкусной (а что делать? Диета!) картофельной размазни и жиденького вермишелевого супчика с разваренными волокнами лука и редкими морковными звёздочками. До пяти часов, когда в палаты хлынут посетители еще много времени, так что в коридорах отделений еще сравнительно немноголюдно.

— Ой, Андрей Макарович, здравствуйте!

Каретников оторвался от бумаг. Перед ним стояла высокая стройная блондинка. в салатовой форме медсестры — Ольга.

— Да, спасибо, Семён Владимирович, я загляну в 36–ю….

Собеседник его кивнул и направился по коридору, в сторону лифтов. Детское отделение, которым, собственно, и заведовал Каретников, находилось тремя этажами ниже, однако доктор, накопивший за годы профессиональной карьеры, немалый опыт в специфической области, консультировал еще и соответствующие профильные отделения. В третьей хирургии он был частым гостем — особенно с тех пор, как появился там особый пациент, внимание к которому проявлял не только Каретников, но и его давний друг и коллега, заведующий отделением, профессор Скрыдлов. По поводу пациента ходили в отделениях разные слухи — будто бы Каретников самолично привёз его, миновав обязательную в обычных случаях приёмное отделение; будто бы это был сотрудник «спецслужбы» — скорее всего, загадочной «внешней разведки», которого из каких–то тёмных, но, безусловно, секретных соображений нее стали помещать в военно–медицинскую академию, а держат здесь, подальше от посторонних глаз. Да мало ли что наговорят в больнице? Ночные смены медсестёр и санитарок долгие, и надо ведь чем то занимать медленно текущие часы?

Впрочем, верно было одно — с тех пор, как необычный пациент появился в третьей хирургии, Каретников стал бывать в отделении не в пример чаще. Огнестрельные ранения были здесь чем–то не то чтобы совсем уж обыденным, но особого ажиотажа не вызывали — еще в лихих 90–х третье специализировалось на жертвах периода первоначального накопления собственности, так что его палаты (изрядно с тех пор изменившиеся), видали и угрюмых братков, которых сторожили скучающие оперативники, и служителей закона, нарвавшихся на «бандитскую пулю», и предпринимателей, котором либо те, либо другие доходчиво объяснили, что закон — законом, а делиться вообще–то нужно. С тех ещё пор сохранилась в третьем отделении привычка к тому, что порой по поводу пациента не стоит задавать лишних вопросов, а то и вообще интересоваться, где он получил тот или иной ущерб организма; дело здешних обитателей лечить, вот они и лечили. А уж под чьим именем попал сюда очередной страдалец и кто распорядился не проявлять излишнего интереса к деталям его биографии…

— Добрый день, Оленька!

Каретников снял круглые, старомодные очки и как–то исподлобья взглянул на девушку. Глаза его, как это часто бывает у близоруких, приобрели несколько детское, беспомощное выражение.

— Ну, как там наш герой?

Ольга торопилась, конечно, в палату к лейтенанту Никонову; с тех пор, как Каретников привёз пробитого двумя пулями лейтенанта в больницу, она вообще почти не покидала стен третьей травмы. Каретникову пришлось даже делать через больничное начальство письмо в Ольгин институт — по поводу какой–то особой профессиональной практики, в которой остро нуждается как мама студентка факультета операционных сестёр Ольга Глаголева, так и, безусловно, отделение хирургии Седьмой клинической больницы города Москвы. Впрочем, здесь Каретников слегка отыгрался — уход за любимым, конечно, дело святое, но и учёбу запускать не следует — так чт он пообещал девушке самолично заняться ее практикой. И слово своё доктор держал, привлекая Ольгу к проводимым им операциям, а в свободное время поручив комплектовать довольно–таки необычную по составу, и, главное, по назначению «аптечку» — обширный набор хирургического и прочего медицинского оборудования и медикаментов, предназначенных для…

Для чего был предназначен этот набор, они ни разу не говорили, однако же Ольге всё было ясно и без слов. Она уже успела познакомиться с уровнем медицины девятнадцатого века и полностью и безоговорочно разделяла предусмотрительность Андрея Макаровича.

Каретников слушал торопливый рассказ девушки о том, что лейтенанту уже третий день устойчиво лучше, что она, Ольга, пока не разрешает ему вставать, но зато с тех пор, как доктор разрешил Никонову читать он вовсе не отрывается от книг и экрана ноутбука. Подтверждением этих слов была целая стопка книг, которыми была нагружена девушка — глянцевые в твёрдой обложке альбомы «морской серии» «Арсенал–коллекции», невзрачные, в картонной обложке, издания МО СССР, помеченные десятки лет назад бледно–лиловым штампом «Для служебного пользования», томик «Бойни авианосцев» какого–то современного историка. Пирамиду книг увенчивала коробочка жёсткого диска.

Каретников незаметно усмехнулся. Да, похоже, лейтенант времени даром не теряет…

«… — ну вот, я ему и говорю: «Серж. Нельзя столько читать, глаза испортишь, и вообще, ты еще слаб! А он отвечает так серьёзно: «Милая Оля, мне предстоит настолько много дел, что сейчас потерять лишнюю минуту — это прямое преступление перед престол–отечеством!» Как будто эти книги куда–то денутся! Андрей Макарыч, хоть вы ему скажите, что так нельзя…

Каретников улыбнулся.

— Ну конечно, Ольга Михайловна, скажу. Вот сейчас вместе и поговорим с вашим подопечным. Пойдемте–ка навестим его… да, и давайте я вас немного разгружу, а то, не дай бог, уроните — все отделение переполошите…

 

Глава седьмая

День выдался на редкость ясным. С утра, правда, принялся накрапывать дождик, но тучи быстро разошлись и показалось солнце; к полудню все небо уже стало голубым, заставляя подумать о том, что неровен час, природа решила устроить второе в этом году бабье лето. Однако же таких чудес не бывает; на дворе стоял всё–таки уже октябрь, и солнечный, сравнительно тёплый день, был наверное последним в этом году подарком погоды беззаботным москвичам.

Для розыгрыша пари было выбрано воскресенье; подобные мероприятия редко проводились в замкнутом кругу: участники привели кто своих домашних, кто — знакомых, те тоже не стали скрывать от соседей или приятелей любопытной затеи офицеров Сергиевско—Посадского резервного батальона. Те, разумеется, успели рассказать о необычном пари своим коллегам из других частей московского гарнизона; в курсе оказался так же и пристав ближайшей полицейской части.

В итоге, на плацу, позади Фанагорийских казарм, собралось довольно обширное общество — до сотни гостей обоего пола и самых разных возрастов. Преобладали всё же родственники участников; много детей, слуги и кухарки с корзинками для пикника. В толпе зевак то тут то там мелькали мундиры разных родов оружия.

Фефёлов, будучи прекрасно осведомлённым о том, сколь падка московская публика пусть даже на такие вот импровизированные зрелища, коль скоро они относятся к военным, позаботился обо всём заранее. По плацу, с которого заранее были убраны глаголи с чучелами для штыковых упражнений, были расставлены несколько легких навесов; из батальонных сумм было выделены средства на лёгкие закуски, квас и прочие напитки. В отдалении грелись два огромных десятивёдерных самовара; половые соседнего трактира старались вовсю, а хозяин заведения усердно бегал туда–сюда, следя за тем, чтобы гостям, не озаботившиеся провизией для пикника хватило бы и лёгких закусок и прохладительных напитков.

На ближней к казарме стороне плаца вовсю старался оркестр пожарной части; медная духовая музыка легко взлетала к небесам вальсами и гавотами. Нижние чины суетились у дальнего края плаца, растягивая тенты от нежаркого октябрьского солнца, — что было, конечно, совершенно излишне, но требовалось правилами гостеприимства, — и расставляя стулья для дам, собранные с пожарном порядке со всех Фанагорийских казарм. Для прочих предназначались свежесколоченные из тёса скамейки; чтобы гости не нахватали невзначай заноз в чувствительные части тела, их спешно прикрывали парусиной.

Как бы нам по публике не засадить. — озабочено сказал барон, рассматривая все эти приготовления. — Вот конфуз–то будет! Вы уж, если придётся стрелять в ту сторону, поделикатнее, что ли… Особенно Николка с Яшей — вам проще всех наломать дров. Вот накроете парой мин господ зрителей — сраму потом не оберешься…

Остальным было не до барона. Ваня в который раз уже подгонял боевую сбрую — проверял, удобно ли выхватываются из кармашков пейнтбольные, похожие на рубчатые яйца, гранаты, прилаживал поудобнее кобуру с пистолетом и с запасные обоймы. Роман помогал миномётчикам — пристраивал в подсумках самодельные мины, проверяя тёрочные запалы — не отсырели? — и то и дело принимался экзаменовать Николку на предмет условных сигналов. Корф терзал связь — то и дело рации участников отзывались треском, шипением и приглушённым бароновым «раз–два–три, барон в канале».

Сгоряча Ваня предложил всем выбрать позывные и общаться в канале так, как это и положено. Попробовали — и отказались от затеи; к такой манере разговора надо привыкать и привыкать, а большая часть бойцов небольшого отряда и так–то освоила рации, прямо скажем, не на раз–два…

Николка как раз закончил прилаживать тубусы с запасными шарами и теперь нет–нет да и оглядывался на публику, собравшуюся возле длинных, стоящих на козлах столов — там капитан Нессельроде устроил импровизированную выставку, демонстрируя гостям невиданную амуницию, предназначенную для предстоящих манёвров. Дамы в шляпках, гимназисты, лощёные офицеры рассматривали кожаные маски с выпученными стеклянными глазами–очками, диковинные двустволки–краскострелы, резиновые шарики с синей краской — охали, удивлялись, сдержанно и не очень комментировали. Пару раз хлопнули ружья — стоящий при «экспозиции» усатый унтер старательно демонстрировал гостям работу пневматичек. В толпе глыбой выделялась массивная фигура Гиляровского — вот репортёр вскинул ружьё к плечу, щелкнул курками вхолостую и принялся о чём–то расспрашивать унтер–офицера. А рядом с ним — бежевое и светло–салатовое платья на тоненьких фигурках: Маринка и Варенька Русакова. Конечно, Николка не мог не рассказать сестре о предстоящих манёврах. Рядом с девочками — юноша в мундире кадета; кузен Вареньки, Серёжа Выбегов попросился сопровождать подруг. Ваню познакомили с кадетом буквально перед самыми манёврами и он запомнил лишь белый, с начищенными пуговицами мундир и слегка напряжённое выражение лица кадета, оказавшегося вдруг в окружении стольких офицеров.

— Я вот думаю, барон, — сказал Николка, — может, мы всё же, зря взяли этот… миномёт? У нашего противника ведь нет такого оружия, нечестно получается. И так мы куда лучше оснащены, одни рации чего стоят!

Ваня даже поперхнулся от возмущения.

— Да какая нахрен… ой, извините, Модест Петрович… какая там честность? Это не олимпийские игры! Главное — победить! И так вот, от электронных маркеров и полуавтоматов отказались! Их вон, семнадцать человек, и, между прочим, офицеры! Мы просто шансы уравниваем и всё! В конце концов, господин барон на коньяк забился!

Миномёт предложил использовать именно Ваня — это оружие пользовалось изрядной популярностью в его страйкбольной команде. Оружие был самодельным — в отличие от остальных стволов, — и всем пятерым две ночи пришлось просидеть в мастерской на Гороховской, меняя сушёный горох начинки страйкбольных мин на краску из пейнтбольных гранат. В итоге, боекомплект «миномётноё батареи» оставлял сейчас полсотни с лишним снарядов, и мальчики всерьёз рассчитывали расстрелять их все.

Барон усмехнулся, услышав про коньяк:

— Спасибо, конечно, что ты так заботишься о моей победе, — заметил он, — Но ты, Иван, не вполне прав. Видишь ли, дело не в предмете пари и даже не в том, что мне непременно хочется победить. То, что мы сейчас собираемся показать господам офицерам — это вещи совершенно не знакомые нашим военным. Ни тактика.. как ты говорил, Роман? Да, малых групп… ни эти полевые мортиры, ни скорострельное оружие. То есть всё это по отдельности им в той или иной форме знакомо, но вот в сочетании… Признаюсь — я возлагаю на эту демонстрацию немалые надежды. Полковник Фефёлов — грамотный командир, очень интересующийся всеми полезными новинками военного дела, да и офицеры в его батальоне подходящие — должны оценить. В конце концов, надо же с чего–то начинать? А то будет как в вашей истории…

Иван кивнул. Он был несколько удивлён той форме, в которой барон решил внедрять здесь достижения будущего — но соглашался, что Корфу, в конце концов, виднее.

Николка же сдаваться не собирался:

— Ну ладно, буркнул он… мортира.. то есть миномет… пусть. А рации? Ведь вы сами говорили, что у нас такие очень нескоро сделать смогут?

— Ну, во–первых, лиха беда — начало. — возразил Корф. — Тут главное — начать, а там, глядишь, и пойдёт. Впрочем, к рациям это, как раз не относится — мы их показывать не будем. Просто, сам понимаешь — сколько мы готовились? Вон, вы с Яшей только сотню мин расстрелять успели — разве это подготовка? А со связью — хоть какой–то шанс, что вы их по цели, а не нам на головы положите…

Денщик, барона, Порфирьич, как раз укладывающий в ранец Якову коробки с минами, хохотнул:

— И–и–и, господин барон! Сотня выстрелов — это ж не в кажинном полку столько и за год выстреливают! Да что там — за год! Эвона, у меня кум в гвардейской конной артиллерии служил при императоре Александре Благословенном — так они до самой войны с туркой всего–то по два десятка выстрелов на пушку и сделали! Ничего, не оплошают ребятки…

От кучки офицеров, сгрудившихся вокруг Фефёлова, к бойцам спешил Филька, вестовой подполковника. Вот он подбежал, вытянулся перед бароном во фрунт, козырнул:

— Так что, вашсокобродь, господин полковник передать велели — у их все готово!

— И у нас готово. — ответил Корф. — Скажи Николаю Николаевичу — можно начинать. Командуйте, сержант!

Ваня хмыкнул, рассматривая эту картину: барон в полном боевом обвесе — сдвинутая на лоб пейнтбольная маска, костюм- »горка», налокотники с наколенниками цвета хаки, сложный обвес на разгрузочной сбруе… дробовик–маркер, привычным уже жестом уложенный на сгиб левой руки.. На фоне испуганного всем этим великолепием вестового в полотняной белой рубахе барон смотрелся пришельцем с Марса, киборгом, универсальным солдатом. А уж что зрители подумают…

— От мыслей его отвлек зычный сержантский рык Ромки:

— А ну, попрыгали: у кого брякает? Раз–два–три:

— Кто летает ниже крыши?

— То спецназ летучей мыши! — послушно рявкнули остальные во главе с самим Корфом. С дерева недалеко от плац–театра с карканьем снялась стайка ворон; гости, рассаживающиеся уже по местам, с интересом обернулись.

— Пошли–пошли–пошли!

* * *

— Дальше пять, влево три!

Бац! Ш–ш–шух! Мина тёмной каплей улетела куда–то за дощатые щиты, изображающие хаты. Оттуда раздался хлопок и возмущённые крики.

— Лево пять, дальше три!

Николка чиркнул зажигалкой. Голубой острый язычок пламени лизнул трубочку медляка; тот зашипел, разбрасывая искры, и мальчик поспешно сунул мину в трубу.

Бац! Ш–ш–шух!

— Класс, давай три на этой установке!

Работа пошла. Николка споро закидывал в миномёт снаряды, которые подавал ему Яша: Чирк- Бац! …. Ш–ш–шух! Чирк- Бац! … Ш–ш–шух!

Ужасно мешал висящий поперёк груди маркер; Николке хотелось снять ремень с шеи и положить громоздкое оружие рядом. Но он задержался — в памяти свежо было позорище позавчерашней тренировки, когда он вот так пристроил рядом с собой оружие, а потом, когда из кустов чёртиком из табакерки выскочил Ваня, мальчик вскочил, бестолково заметался и грохнулся, запутавшись ногами в ремне своего же маркера.

— Хорош, ближе семь, три дыма с разбросом по фронту!

Это барон: Яша завозился в снятом ранце и протянул Николке темно–зеленые цилиндрики дымовых мин. Из–за «хат» раздались воинственные крики и перестук выстрелов — судя по всему, неутомимый Нессельроде понял своих соратников в атаку. Штабс–капитана ждёт неприятный сюрприз — сейчас перед ним распустится ватными облачками дымовая завеса, а барон с Иваном под её прикрытием сменят позиции и обстреляют атакующие порядки с фланга — пока Ромка будет выпаливать наугад в клубы дыма шар за шаром, чтобы слегка охолонить накатывающую цепь.

— Дальше три, две груши! — зашипела рация.

А это уже Ромка: прикрывая фланговый обход, он решил добавить на затянутую дымом полянку огоньку. А вот узнают господа офицеры, как атаковать цепью, … начитались, понимаешь — «пуля дура, штык молодец!» Не те сейчас времена…

— Огневое, справа духи! —

Николка заученным движением швырнул в сторону предполагаемой угрозы «подпаленную» уже мину и откатился, перещёлкивая на ощупь предохранитель маркера. Справа и слева от «позиции» рядком были выложено по десятку мешков с песком — за ними то и пристроились сейчас Яков с Николкой. Вышибной заряд на мине сработал; она попрыгала по жухлой траве, рассыпая искры и рванула, разлетевшись облачком красных брызг.

Пах! Пах! Ф–ф–шш!

Над головой прошелестело. Из–за крайней «хаты» выскочили две фигуры в нелепых, до колен, балахонах и кожаных, со стеклянными буркалами, масках. Правая замешкалась, переламывая длинную двустволку, другая же вскинула оружие к плечу.

Бац! Бац!

Шары шлёпнули в мешки совсем рядом с Николкой; мальчик, однако ж, не растерялся и без особой суеты, передергивая помпу, выпустил в сторону атакующих пять шаров. В стороне часто хлопал маркер Яши. Стрелок в балахоне метнулся влево, под защиту стены; второй, завозившийся со своим ружьем, поднял руки в верх и побрел прочь; на балахоне красовались два сочных красных пятна, одно чуть повыше другого. Кто–то из них двоих ухитрился попасть? А, нет, это не они — размытая фигура ёжиком выкатилась из–за «хаты», вскинула пистолет: бац–бац–бац!

Голова второго «балахонщика» до ужаса натурально брызнула красным, а безжалостный «убийца» уже укатился куда–то по своим делам. Николка узнал манеру управляться с пистолетом, которую давно, еще на заре их знакомства, демонстрировал в оружейной лавке Биткова Иван. Совершенно те же движения — с колена, два в грудь, а третий, для верности — в голову…

Рация ожила:

— Огневое, целы? Пять груш, по ракете, дальше тридцать!

«Груши» — это осколочные мины; Ромка с первого занятия принялся приучать их к своим, особым, военным словечкам. А «огневое» — это они с Яшей. Минометный расчёт разведывательно–диверсионной группы. Главная ударная сила маленького отряда; задача остальных — нащупать противника, заставить сбиться в кучу и вызвать огонь миномёта. Вот, как сейчас — ракетой Ромка показал направление, а «дальше тридцать» — это дистанция от места пуска до цели. За 10 минут «боя» Яша с Николкой расстреляли уже около трети боекомплекта — почти два десятка «осколочно–фугасных» и пять дымовых мин. И, судя по воплям из–за «хат» — не все они улетели впустую….

* * *

Говорите, дети, барон? Да таких детей надо на вражеские крепости сбрасывать. На страх супостату!

— Откуда, позвольте спросить, сбрасывать, полковник? — заинтересовался Корф. Он точно помнил, что ни о чём подобном воздушно–десантным войскам Фефёлову не рассказывал. Может, Ромка на радостях проговорился?

— Да хоть вон с монгольфьеров! Или с воздушного шара господина Менделеева. Он как раз следующим летом какой–то полёт представить намерен… за солнцем, вишь, наблюдать. Вот вы и попробуете его к делу приспособить. Или еще что–нибудь придумаете — у вас с этим, я вижу, не заржавеет…

Корф слушал товарища и знай, похохатывал. Понять досаду Подполковника было можно — манёвры, происходившие перед полутора сотнями зрителей, среди которых — о позор! — были и офицеры других полков московского гарнизона, закончились полнейшим разгромом. И каким!

Единственным «убитым» со стороны гостей оказался сам Корф — уже под самый конец стычки его подстрелил Нессельроде, оставшийся к тому моменту в гордом одиночестве. Подстрелил, надо признать красиво — дуплетом, прямо в грудь, причём буквально на глазах публики. Барон, правда, оправдывался потом, что решил, что представление закончено и вышел, собственно, для того, чтобы поприветствовать зрителей. Это, однако, действия не возымело — перед началом потешного боя участники договорились, что в знак окончания действа будет дан выстрел из пушки — лёгкой медной салютационной мортирки, которая нашлась в хозяйстве Троицко—Сергиевского резервного батальона. И раз уж барон не стал дожидаться сигнала — всё, стало быть, сам виноват, «убит».

Рассчитался за Корфа Ромка. Когда после удачного выстрела капитан переломил свою двустволку и принялся запихивать в нее картонные гильзы с красящими латексными мешочками (которыми и стреляли эти прародители пейнтбольных маркеров), на сцене появился бравый сержант. Вообще–то бойцы команды Корфа не особенно радовали зрителей своим видом — в отличие от членов команды Фефёлова они всё больше прятались, обозначая своё появление частым перестуком выстрелов и клубами дыма. Но тут действо было выставлено напоказ, в каком–то десятке шагов от зрителей.

Наспех зарядив свой карамультук, Нессельроде вскинул, было, ружьё к плечу; зрители разом вздохнули, ожидая очередного успеха ловкого штабс–капитана, но — не тут–то было. Ромка, отбросив в сторону маркер, перекатом ушёл от выстрела и оказался вдруг перед самым офицером; в руке у него был не пистолет, а чёрный гуттаперчевый нож. И, прежде чем растерянный Нессельроде успел понять, что делать дальше, парень крутанулся на ноге в низком приседе, подбил ноги штабс–капитана и мгновенно оседлал его. Победитель сначала бесцеремонно ткнул Нессельроде маской в пыль, а потом, схватив жертву за волосы (фуражку тот успел уже потерять) задрал штабс–капитану голову и, работая на публику, медленно провел по горлу лейтенанта резиновым ножом. Зрители ахнули; какая–то из дам истерически вскрикнула — так натурально было это движение, что несчастная ожидала, видимо, фонтана крови из перехваченной лезвием гортани.

Потом барон и сам герой дня долго извинялись и перед гостями, и перед хозяином «праздника» подполковником Фефёловым а заодно — и перед Нессельроде, слегка огорошенным таким вольным обращением со своей персоной. И то сказать — всё же о том, что благопристойные манёвры с демонстрацией хитрой французской новинки может перейти в вульгарную рукопашную схватку, они не договаривались. Смущённый Ромка долго оправдывался, что, мол, увлёкся, и в знак примирения подарил Нессельроде нож–мультитул; штабс–капитан принял подарок с нескрываемым интересом и тут же принялся рассматривать его, одно за другим открывая разные хитрые приспособления. Разбитые в пух и прах офицеры батальона вели себя по–разному; кто угрюмо молчал, кто нарочито добродушно похлопывал победителей по плечам — почему–то всё время мальчишек. Яша с Николкой, тоже изрядно удивлённые таким итогом пари отмалчивались; Ваня же наоборот, купался в лучах славы.

* * *

— Однако ж господа, удивили, удивили! Кто бы мог подумать — впятером, против господ офицеров! Ну, ладно, вы, барон, лейбгвардеец, на Балканах воевали. Но остальные — дети, гимназисты!

— Ну не такие уж и дети, Владимир Александрович, — не согласился Корф. — Вон, Роман — весьма даже умелый вояка. Кое–в чём он и мне фору даст…

— Но остальные трое — дети, как есть! К примеру, вы, молодой человек, — и репортёр обратился к Николке. — Вам сколько лет, пятнадцать?

— Четырнадцать только. — выдавил Николка. — Он был ужасно смущён, попав в центр внимания столь представительного общества. Кроме Гиляровского, вокруг них с Корфом собрались около десятка офицеров, в основном, гостей подполковника… Фефёлов и сам присутствовал; остальные офицеры, участники представления, развлекали многочисленных дам.

— Значит, вы в пятом классе гимназии? — уточнил кавалерийский ротмистр, невысокий черноусый живчик в мундире Нежинского гусарского полка. — И что же, у вас вот эдакой–то военной науке учат? А мне племянники, представьте, ни слова ни о чём подобном не говорили!

— Ну что вы, ротмистр, — усмехнулся подполковник. — Всё это — исключительно личная инициатива нашего дорогого барона. Он, видите ли, решил продемонстрировать нам плоды некоей иностранной методы обучения юношества военному делу. Что из этого получилось — судите сами.

— И где же такому учат? — уточнил другой гость, пехотный штабс–капитан. — Вроде бы, ни у французов ни у англичан такого нету. Может, немцы? Они вечно что–то такое придумают…

— Да, недаром Францию победил прусский учитель. — усмехнулся Фефёлов. — Умеют немцы обучение наладить. Однако, должен разочаровать вас, дорогой капитан, наши гости учились не по немецким учебникам.

А откуда же такая премудрость? — продолжал допытываться гусар. Уж очень необычно.. нигде такого не видел! Прямо башибузуки какие–то…

— Америка, господа. Вот, отец Ивана — и Корф кивнул на мальчика, — был офицером в войсках аболиционистов. Там и научили. Ну а красящие ружья — это уж мы сами заказали, тоже в Америке. Не вы один, господин Нессельроде, слыхали об опытах капитана Дюруа. Прочли, покумекали представили чертёжик в одну североамериканскую фирму, занимающуюся пневматической механикой — и вот, пожалуйста…

— Это когда ж вы успели, барон? — изумился Фефёлов. — Мы ведь, кажется, всего как полторы недели пари заключили. А тут — Америка, чертежи… да и сделать такие вот ладные штучки, наверное, небыстро?

— Да я и не говорил, что мы специально к пари всё это делали. — ответил барон. — Признаюсь, мы уже с начала лета так вот упражняемся за городом, подальше от любопытных глаз. А пари — уж очень удобный случай выпал показать вам наши достижения. Так что, прошу высказываться, господа…

— Остроумно сделано. И ладно ведь как! — Нессельроде вертел в руках Николкин маркер. В глазах его отчётливо читались зависть и восхищение. — Куда удобнее наших, системы Реклю. А это устройство перезарядки… как вы назвали, барон?

— Помпа. — подтвердил Корф. — Сиречь — насос. Придумал её американец, Кристофер Спенсер, года четыре назад, специально для охотничьих гладкоствольных ружей. Как видите — весьма практично.

— А мне вот более интересна эта переносная мортирка. — продолжал тем временем пехотный штабс–капитан. Эдакое любопытное применение старой идеи! Если сделать такую игрушку современными средствами, и чтобы бомбочка летела хотя бы шагов на триста — получится весьма опасное оружие. Я бы не отказался иметь пару–тройку таких мортирок на взвод. Скажем, в горах, на Кавказе — исключительно было бы полезно…

— Да, вы совершенно правы, господин капитан. — кивнул Корф. Это именно и есть развитие конструкции ручных мортирок ещё петровских времен. У нас кое–где по крепостям такие по сию пору имеются. Однако же — это совсем новая конструкция: мы думаем довести её до ума и предложить военному ведомству. Так что, если кто заинтересуется, господа — прошу принять участие в работе…

— Это всё, конечно, замечательно — ружьё помповое, мортиры, — вставил Гиляровский. — но я бы хотел поинтересоваться, господин полковник, как вы намерены использовать и далее опыт обучения? Ведь согласитесь, господа, техника техникой, а выучку наши молодые люди продемонстрировали просто отменную. Вот вы, к примеру, — и репортёр обратился к стоявшему несколько в стороне мальчику в кадетском мундире, — не расскажете, учат ли подобным штучкам вас, наших будущих офицеров?

Серёжа Выбегов (а это был он), только пожал плечами. На него, как и на других гостей, произвело огромное впечатление устроенная Корфом демонстрация; и теперь он остро переживал, что заранее не знал о столь увлекательной затее. Досадовал кадет, конечно, на свою кузину, Вареньку — уж она–то могла бы и заранее рассказать, что за сюрприз готовят её новые знакомые! Тогда бы, глядишь, ему и не пришлось бы торчать среди зрителей: мог бы и сам отличиться, вместе с этими ловкими молодыми людьми и удивительными приспособлениями.

Ну что вы, Владимир Александрович! — ответил за юношу Фефёлов. — В наших кадетских корпусах программы двадцатилетней, если не более, давности; прежде там хоть какую–то новинку внедрят — это же сколько лет пройдет… Конечно, Михаил Ива́нович Драгоми́ров пытается внедрить новейшие приёмы обучения, но и в войсках–то дело идет со скрипом. А уж кадетские корпуса… — и подполковник безнадёжно махнул рукой.

— Ну так может, вам попробовать зайти, так сказать, с другого конца? — стоял на своём Гиляровский. Я понимаю, кадетском корпусе программа военного обучения высочайше утверждены — но вот, скажем, в гимназиях их вовсе нет! А видите, каких успехов добиваются обычные гимназисты при разумном обучении? — и он кивнул на Николку с Ваней. Мальчики немедленно надулись от гордости, а Ваня с торжеством поглядел на стоящих в компании Сережи Выбегова девочек.

— Может, вам попробовать организовать своего рода кружок при какой–нибудь из московских гимназий? Уверен, господин полковник сможет представить возможность упражняться при Фанагорийских казармах, а господа офицеры со своей стороны посодействуют. Дело–то весьма полезное…

— А что, разумно. — кивнул черноусый кавалерист. — По моему, господа, барон весьма убедительно продемонстрировал пользу такой новинки. Я бы предложил открыть подписку на это начинание среди офицеров московского гарнизона. Уверен, мы и градоначальника убедим поддержать этот прожект. Вы в какой гимназии состоите, молодые люди? — обратился он к мальчикам.

— В пятой классической. — поспешно ответил Николка, прежде чем Иван успел сказать хоть слово. — Это на Земляном валу, знаете… —

— Вот и отлично. — проговорил гусар. — Вам, барон, директор гимназии наверняка не откажет, а мы уж займёмся сбором средств по подписке. Так, господа? — и гусар обвёл взглядом публику. Гости, в их числе и дамы, заинтересовавшиеся «педагогической» беседой, согласно закивали.

Вот и госпожа Алтуфьева, — гусар кивнул своей спутнице, средних лет даме с надменным выражением лица, — не откажет, верно, почтить сие благотворительное начинание своим вниманием. Не так ли, Наталия Владимировна?

Наталья Алтуфьева, супруга московского обер–полицмейстера и родственница живчика–кавалериста, была известна всему городу проведением благотворительных балов и пикников. Её лотереи в пользу то сирот, то воспитательных домов собирали неизменно весьма крупные суммы.

— Вот и отлично, господа. — подвёл итог репортёр. — А я со своей стороны напишу статейку в «Московские ведомости» об этом полезном начинании…

— Ну, мы с тобой попали, — Ваня толкнул приятеля локтем. — Теперь всё, заставят с этим клубом возиться. Господину барону если уж что в голову придёт — всё, пиши пропало. Что желать будем — ума не приложу… Ром, может ты поможешь? Типа кружок «Юный десантник»?

— Да запросто. — легко согласился Роман. — Мне на той стороне всё равно делать нечего. Да и сколько можно просто так, без дела бродить туда–сюда? Если барон дело замутит — впишусь, однозначно. Так что смотрите, я вам устрою КМБ. Маму будете звать, салаги…

 

Глава восьмая

— … наши бомбы, имеют химический запал. Устроен он так: две стеклянные трубочки, складываются крест–накрест. Потом к ним приспосабливаются два свинцовых груза, да так, чтобы при падении в любом положении грузы непременно раздавили бы эти трубочки. В трубочках — серная кислота; выливаясь, она воспламеняет смесь бертолетовой соли с сахаром. А воспламенение этого состава уже производит сперва взрыв гремучей ртути, а потом и взрывчатой начинки бомбы. Обычно это магнезиальный динамит, приближающийся по силе к гремучему студню — самому сильному из нитроглицериновых препаратов.

— А сам гремучий студень не употребляете? — спросил Виктор. Геленит — штука мощная, хотя и рвет от косого взгляда.

— Да, верно. — кивнул Лопаткин. — Он и правда, очень чувствителен, например, к сотрясению, зато хранить его куда как безопаснее. Знаете, из твердых видов динамита нитроглицерин порой «выпотевает»; этот процесс называется «синерезис». А уж если такое случится — то взрыв практически неминуем, стоит переместить вот такой «запотевший» образец. Так что, при правильном обращении и с гремучим студнем можно иметь дело.

— Да и очень уж продукт удобный. — продолжил Владимир. С тех пор, как выяснилось, что гремучий студень можно делать в кустарных условиях — все наши братья принялись осваивать этот процесс. Ведь и Кибальчич свою бомбу именно гремучим студнем и начинил! — и студент принялся цитировать по памяти:

— «По расследовании, оказалось, что разрывной снаряд, послуживший орудием злодеяния 1 марта, имеет следующее устройство. Главную составную часть его составляет так называемый гремучий студень, состоящей из раствора десяти частей пироксилина в девяноста частях нитроглицерина…»

— Это из официального отчёта о цареубийстве первого марта. — пояснил студент. — А сам Кибальчич потом, уже на суде сказал, что сам сделал все части метательных снарядов — и тех двух, что были брошены под карету императора, так и тех, которые были впоследствии захвачены полицией. Как и признался в том, что изобрёл устройство этих снарядов, точно так же как все части их: ударное приспособление для передачи огня запалу. Сам же сделал и взрывчатое вещество — гремучий студень.

— Ну что ж, если руки не кривые — согласился Виктор. — Его, к примеру, очень потом ирландцы уважали: ИРА во время войны в девятнадцатом году, и уже потом, в конце шестидесятых годов двадцатого века. Это когда они на семтекс из Ливии перешли… а пока не было — пользовались старым добрым геленитом. И, кстати, не жаловались…

— Трубочки, говорите, между грузиками? — хмыкнул Дрон. — Да вы, ребята, камикадзе. Это что же — слегка тряхнул такую хреновину, трубочка треснула — и всё, пиши пропало?

Владимир кивнул.

— Да, очень многие товарищи погибали даже на этапе заряжания бомб. Бывало, и по дороге; стоит, скажем, коробку уронить — и всё, взрыв.

— А на месте взрыватель вставлять не пробовали? — осведомился Дрон. — Впрочем, можешь не отвечать; нет, конечно. Как эту вашу хреновину незаметно, да еще и на ощупь вставишь… подорвешься, стопроцентно. — Да и делать–то гремучий студень небезопасно. — продолжал Лопаткин. — Помните, того студента–медика, что давеча к нам заходил? Ну, который из Киева?

Виктор кивнул. Они оба помнили высокого болезненно–бледного молодого человека с длинными сальными волосами, лицо которого было испещрено пятнами недавно заживших ожогов.

— Товарищи поручили ему изготовить для нашего дела пуд динамита. — продолжал рассказ Владимир. — Для этого был у нас верный человек — инженер при земской лаборатории. Самое трудное было приобрести незаметно нужные материалы; необходимо сделать всё это в строжайшей тайне, чтобы не привлечь ничьего внимания. Студент с этим справился; по подложному открытому листу на имя уполномоченного земства закупил материал, и приготовил необходимое количество динамита. Но — при работе он едва не погиб и спасся только благодаря своему хладнокровию.

— А как зовут парня? — осведомился Дрон. Полезный малый, надо иметь в виду…

Лопаткин ответил многозначительной улыбкой.

— Кто же спрашивает об именах? Мы зовём этого товарища «Певец; знаю только, что сам он не из Киева, а откуда–то из западных губерний; в Киеве же только учился.

— Конспирация… проворчал Дрон. — Ладно, хрен с вами, Певец так Певец. Так что там у него вышло?

— А то, что компоненты для желатина пришлось приобрести русского производства, с недостаточной степенью очистки. И когда Певец стал их размешивать — то заметил в нем признаки разложения, а значит — признаки моментального и неизбежного взрыва. Известно, что реакцию в последнем можно умерять, приливая холодной воды. Певец схватил стоявший рядом кувшин с водой и, второпях, стал лить прямо с рук, с высоты нескольких вершков от желатина. Струя воды предотвратила немедленный взрыв, но разбрызгала взрывчатую массу. Желатинные брызги попали ему на всю правую сторону тела и взорвались прямо на нем. Певец получил несколько тяжких ожогов, но дела не бросил и, только когда изготовил необходимое количество взрывчатого студня, отправился в Москву. А уж тут его устроили в больницу.

— Так что же, — переспросил Дрон. — Этот тип тебе вчера взрывчатку притаранил, что ли?

— Нет. — усмехнулся Владимир. Певец привёз свой груз еще в середине лета. С тех пор он и хранится у меня.

При этих словах Дрон непроизвольно дёрнулся и вытаращился на собеседника:

— … твою мать! Это что же, в твоей, значит, комнате, хранится пуд этой дряни? А мы там, как… жили? И ночевали? И курили? Ну ты и…. — нужное количество динамита, уехал в Москву. Там он.

— Ладно, ладно, — поспешил успокоить товарища Виктор. — Геленит от огня не взрывается. — но, вообще–то, Володь, он в чём–то прав. Слушай, может перебросим эту смесь на подземную базу? Право слово, так будет спокойнее. Не на саму базу, конечно — припрячем где–нибудь в тоннелях. Тару непромокаемую найдем, и притопим в этом… дерьме. Дёшево и безопасно.

— Я его самого в дерьме притоплю! — никак не успокаивался Дрон. — Это надо — так людей подставить! То есть если бы я чем–нибудь засадил по этой хрени, то мы бы все…?

— Да уймись ты, Дрон! — Не выдержал наконец Виктор. — Решили же — уберем. Решили ведь? — обратился он к Лопаткину. Тот, соглашаясь, кивнул.

— То есть, как я понял, взрывчатка у вас есть, причём — много. И теперь вся проблема — в надёжных и безопасных в применении взрывателях?

Студент снова кивнул. — Это вообще главная проблема. — То есть изготовить–то гремучую ртуть несложно, хотя и весьма опасно, а вот взрыватель наши… это ведь вроде как рулетка получается каждый раз — то ли ты кинешь бомбу, то ли она у тебя в руках взорвется…

А фитили не пробовали? — поинтересовался Дрон. — Возня, конечно, зато безопасно.

— Фитили? Как на македонках? Делали, кончено — раньше. А сейчас перестали — их же поджигать сначала надо, а это время. Да и мало ли как бомба полетит? Можно отскочит от цели — от кареты например, — до того, как фитиль догорит. А химический запал при ударе сработает.

— Кстати, разумно. — согласился со студентом Виктор. — Вон, Фердинанд в Сараево — так и вовсе зонтиком ухитрился македонку отбить.

— Да хрень всё это. — отмахнулся Дрон. — Людей надо нормально готовить — тогда никто и ничего не отобьёт. Вообще, если правильно медляк подобрать — всё как надо будет. А не хотите со спичками возиться — сделайте тёрочный запал. Его вообще поджигать не надо.

— Тёрочный? — удивился Лопаткин. Не слыхал… а что это?

Дрон довольно ухмыльнулся — это была его вотчина.

— И все–то вам объяснять… студенты! — покровительственно начал он. — Чему вас только в университетах учат? А ведь тёрку — ну, фрикционный воспламенитель, если по научному — еще в начале вашего века придумали! Как научились делать хлорат калия — так и придумали. Даже раньше, чем спички или, скажем, капсюли…

— Хлорат калия? — наморщил лоб Лопаткин. — А, бертолетова соль! Знаю, слыхал…

— А раз слыхал — что ж тогда сопли до сих пор жуёте? — наезжал Дрон. — Трубочки у них… кислота? Уж куда проще — спичка и кусочек коробка.. тёрки, то есть. У вас это всё уже есть, я точно знаю. Вон, китайцы — так во время своей гражданской войны из спичек так и вовсе запалы для противопехотных мин делали. А что? Берешь пучок спичек, оборачиваешь тёркой от коробка, и приспосабливаешь сверху деревяшку. Как кто на неё наступит — всё, воспламенение. Правда, мина хреновая получится — стоит отсыреть, и всё, не сработает. А вот для ручной гранаты — ну, бомбы вашей — самое то. Немцы вон, в свои колотушки две мировые войны тёрочные запалы ставили — и ничего. Медляк только подобрать — ну, длину запала, чтобы метатель мог точно рассчитать момент броска — и все дела.

— Любопытная конструкция…. — пробормотал студент. Спички… коробок… и только? Надо подумать. А всё же — взрыватель, срабатывающий при ударе по–моему, вернее…

— Ну, с взрывателями мы вам поможем. — подвёл итог Виктор. — Дрон, прикинь — что можно сделать по этой части. Только без фанатизма, а то знаю я тебя! А вы, друг мой, Владимир, постарайтесь подготовить три–четыре несильных заряда вашего «ведьминого»…простите, «гремучего студня» — продемонстрируете, на что он способен. Заодно и взрыватели испытаем. К завтрашнему дню как, успеете?

* * *

«Во время мятежа мусульманских фанатиков в турецком порту Басра, кровожадные вогабиты осадили городской квартал, населенный подданными Германии. Обитатели квартала, почти сплошь сотрудники крупной компании «Крафтмейстер и сыновья», занимающейся строительством железных дорог по заказу турецкого правительства, заперлись в мастерских компании и приготовились отчаянно защищать свои жизни, когда одному из инженеров пришла в голову замечательная идея.

Дело в том, что компания известна тем, что использует на строительстве самую передовую технику. Один из таких агрегатов — огромной, мощный рутьер, привезённый на берега Персидского залива из Америки, и стал для немецких строителей тем же самым, чем стала для известного всем героя русских сказок печка. Немцы обложили котёл парового чудища мешками с песком, обшили грузовые вагонетки шпалами, забронировали листами котельного железа — и на получившемся в результате «блиндированном безрельсовом поезде» с боем прорвались в порт Басры, где и погрузились на пакетбот Германского Ллойда». Храбрые европейцы не имели потерь, за исключением нескольких рабочих компании, пораненных камнями. Которые в огромном количестве метали в блиндированный состав разъярённые дикари. Присутствовавший при этом событии французский фотограф сделал несколько снимков, которые мы и представляем читателям. Но самое интересное сообщил представителю «Русского телеграфного агентства» немецкий инженер Вентцель, который, собственно, и является создателем броненосного состава. По его словам, на эту идею его натолкнули русские путешественники, находившиеся в тот момент вместе с германскими подданными — и вместе с ними принимавшими участие в прорыве через орды озверевших от крови мятежников. К сожалению, герр Вентцель не назвал нам имена этих русских героев, смекалке которых и обязаны европейцы своим чудесным спасением…»

Яша еще раз просмотрел газету. «Петербургские ведомости» доставляют в Москву почтовым поездом, меньше чем через сутки после выхода из печати — на газете стояло вчерашнее число. Вот, значит, как — видимо, французский корреспондент продал свои фотографии какой–то из редакций, а оттуда новость уже разошлась по европейским газетам — и попалась–таки на глаза кому–то из петербургских репортёров. Фотографии, кстати, и правда, замечательные: и отдельно снятый «бронепоезд», и мечущиеся по площади вогабиты, и крыша какого–то строения, сплошь заваленная мёртвыми телами… А немец–то хитёр — о русских упомянул, но вот имена назвать — нет, забыл, прощелыга… Ещё бы — кому хочется делиться славой создателя первого в мире боевого безрельсового блиндированного поезда? О каких–то русских публика забудет уже завтра, благо, имена их нигде не названы — а вот самому герру Вентцелю известность теперь обеспечена. Что о нём там дальше пишут, ну–ка…?

«Можно, например, с успехом использовать такие вот дорожные блиндированные составы в колониальных войнах — скажем, для доставки провианта и снабжения в отдалённые гарнизоны, при условии, что местность кишит повстанцами, вооружёнными стрелковым оружием. Сами блиндированные дорожные поезда могут служить к тому же хорошим инструментом подвижной охраны тыла.

Разрабатывая проект дорожного броненосца, следует предусмотреть прикрытие жизненных частей рутьера и вагонов броней, непробиваемой ружейными, а так же и шрапнельными пулями; вагоны эти должны быть снабжены высокими стенами, а так же крышей из такой же брони. Вооружив блиндированные поезда скорострельными орудиями, можно придать им некоторое активное значение и пользоваться ими для форсирования в целях разведки какой–нибудь занятой противником линии, оттеснения партизанских отрядов, лишенных артиллерии и для других задач.

Главным же условием успешного применения блиндированных дорожных поездов является равнинная, открытая местность и отсутствие глубоких выемок вблизи дорожного полотна…»

Ну, немец даёт! Прямо целую теорию вывел! И ни слова о том, что ровно эти идеи излагал ему Иван — уже во время плавания из Басры в Суэц. Яша не раз выслушал подробные рассказы путешественников о мятеже в Басре, так что хорошо представлял себе, что там произошло на самом деле. Помнил он и о том, как сокрушался Иван, что неосторожно подал немцу идею сухопутных бронированных машин. Не зря, выходит, сокрушался:

«Герр Вентцель любезно сообщил нашей газете, что оставляет службу в компании «Крафтмейстер и сыновья» ради того, чтобы возглавить разработку броненосных безрельсовых поездов для германской армии. О деталях этого проекта инженер ничего не сообщил, рассказал лишь, что подал уже документы на предоставление восьми привилегий на изобретения, связанные с разработкой и постройкой сухопутных броненосцев…»

Яша в задумчивости почесал нос. А ведь, выходит, Олег Иванович был прав, когда говорил, что даже случайно подсмотренные идеи из будущего могут оказать немалое влияние на то, что происходит здесь, в девятнадцатом веке! Вот, к примеру, тот же Вентцель — кто знает, к чему приведет появление этих его «дорожных блиндированных поездов»? Может они так и останутся в разряде диковин, вроде круглых броненосцев, на одном из которых служит отец Николки, а может, наоборот, произведут революцию в военном деле? Надо бы купить несколько номеров «Петербургских ведомостей» и отдать и Корфу, и Олегу Ивановичу… пожалуй, стоит послать и лейтенанту Никонову, в его больницу. В конце концов, он ведь собирается заниматься как раз тем же самым — правда ля российского флота. Конечно, лейтенант не обрадуется, когда узнает, что этот Вентцель успел его опередить — но тут уж ничего не поделаешь. Всё равно — пусть знает, глядишь, эти сведения ему и пригодятся…

Отложив в сторону официальные «Петербургские ведомости», Яша принялся перебирать другие газеты. Еще только делая когда он только делал первые шаги, выполняя деликатные поручения Ройзмана, молодой человек поставил дяде непременное условие — выписывать на дом основные московские газеты. Условие оказалось не то чтобы разорительным, но достаточно обременительным — газет в Москве издавалось немало, и вылетало всё это у копеечку. Ройзман, по обыкновению, обвинил наглого племянника в намерении пустить его, своего благодетеля и кормильца по миру, но тут Яша стоял как скала — не будучи в курсе основных московских сплетен, в том числе и тех, что появлялись в газетёнках самого низкого пошиба, нечего было и думать о каком–то успехе на ниве частного сыска. Так что Ройзману пришлось уступить; список изданий, правда, сократился чуть ли не вдвое, но и это вполне устраивало Якова. Кроме официозных «Московских ведомостей» и «Московского телеграфа», популярного во всех слоях общества, благодаря тому, что собственная телефонная линия в Петербург позволяла быть в курсе последних столичных новостей, Яша особенно отличал издания попроще. Примером таких вполне мог служить «Московский листок», издававшийся Пастуховым. Человек этот, сам полуграмотный, бывших хозяин кабака у Арбатских ворот, сумел приохотить к газетному чтению и охотнорядских сидельцев, и извозчиков и завсегдатаев трактиров самого скверного пошиба. Секрет «Московского листка» был крайне прост: в своей газете Пастухов завел раздел «Советы и ответы». Ни о чём подобном не слыхала до тех пор ни Москва, ни всякого навидавшийся Петербург. Вот, к примеру: «Купцу Ильюшке. Гляди за своей супругой, а то она к твоему адвокату ластится: ты в лавку — он тут как тут»… Или же, двумя строчками ниже: «Васе с Рогожской. Тухлой солониной торгуешь, а певице венгерке у Яра брильянты даришь. Как бы Матрена Филипповна не прознала». Москва читала и надрывала животы — и Илюшка и Вася с Рогожской и Матрена Филипповна были людьми реальными; в Москве их знали, и, конечно же, после такой «публикации» местные зубоскалы не давали несчастным проходу — покуда сами не попадались в «Советы и ответы». Так что «Московских листок» расходился тысячами экземпляров, попутно снабжая Яшу и его коллег по сыскному цеху довольно–таки важными сведениями — никогда ведь не угадаешь, что может пригодиться в таком нелёгком ремесле?

Однако ж владелец листка отнюдь не ограничивался тиражированием сплетен. Пастухов принялся публиковать в своей газетёнке так называемый «роман–фельетон» под названием «Разбойник Чуркин». Прототипом для героя сего произведения стало реальное уголовное дело реально существовавшего злодея. Правда, тут следует оговориться — «всамделишний» Васька Чуркин далеко не был «благородным разбойником», какого сделал из него автор: он просто грабил на дорогах, воровал из вагонов и шантажировал пожарами мелких фабрикантов. Тем не менее, роман пользовался успехом, особенно у простонародья, видевшего в Чуркине «доброго разбойника» и разудалого парня, мстящего хозяевам за неправедно обиженных работников. мстил хозяевам за обиженных. Так что финал романа оказался закономерно печален — его печатание было запрещено генерал–губернатором Долгоруковым.

— Яша! — раздался скрипучий голос Ройзмана. — Что уже за гармидер вы тут мне развели? Опять в магАзин впёрся какой–то марамой, и непременно подай ему тебя самолично! Иди уже и разберись, не делай мне беременную голову!

Яков отложил газету. Судя по тому, что дядя Ройзман снова перешёл на свой родной одесский говорок (чего в обычной жизни солидный коммерсант, держащий часовую лавку не где–нибудь, а на Николкой избегал, как огня), часовщик был изрядно раздражён. И, надо признать, у него были к тому все основания: Яков, налаживая широкую слежку за сторонниками Геннадия, вынужден был привлечь к этому занятию «сторонние силы» — своих знакомцев из числа уличных мальчишек, разносчиков, посыльных и прочего всезнающего московского люда. Встречи этим своим агентам Яша вынуждено назначал в часовой лавке дяди, что несказанно раздражало старика. Некоторым оправданием этой бурной деятельности до поры служили особые таланты Яши — он как раз заканчивал расследование одного щекотливого дела, связанного с виленским аптекарем, открывшим лавочку на Сухаревке и промышлявшего перепродажей сомнительных лекарств. Но всё равно, постоянные появления чумазых «агентов наружки» нет–нет, да и доводило Ройзмана до того, что он вспоминал о своём родном говоре и принимался выговаривать Яше за все прошлые, настоящие и будущие оплошности и грехи.

Правда, в последнее время это происходило заметно реже: дядя Ройзман получил пространное письмо от своего дальнего родственника, из Лемберга. Сей достойный господин, подвизавшийся на ниве адвокатуры и имевший кое–какие связи в венских юридических кругах, оказал Ройзману серьёзную услугу, всячески проталкивая получение стариком привилегии на некое нововведение в конструкции особых «наручных часов с календарём и самостоятельным подзаводом». Понятно, что эти замечательные изобретения были сделаны не им самим — разобрав до винтика два экземпляра наручных часов, проданных в своё время Семёновым, часовщик навёл справки по линии своих бесчисленных связей в часовом мире — и, всесторонне обдумав полученные сведения, решил рискнуть. Риск, как ни странно, оправдался — «привилегии» на подобные новинки до сих пор не были выданы ни одному изобретателю ни в Австрии, ни в Германии, ни даже в часовой столице мира, Швейцарии. Ройзмана, правда, грызло воспоминание, подкрепленное карточкой неизвестной никому канадской часовой фирмы «Ройал Уотчез Канэдиан», которую предъявил ему когда–то господин, продавший удивительные часы. Однако, никто о такой конторе не слыхал, равно как и о загадочной фирме «Vаcheron Constаntin», которая, судя по надписи на циферблате, и выпустила это чудо часового искусства. Для пущего спокойствия, старик дал Яше поручение — снова понаблюдать за «представителем» мифической канадской фирмы и уточнить, не проявляет ли тот какого–то интереса к часовой торговле? Яша, выждав пару дней, успокоил дядю; ни за кем он следить, конечно, не стал, но не преминул рассказать Олег Ивановичу об этом курьёзе. Тот посмеялся и махнул рукой — пусть, мол, старый еврей заработает себе денюшку, им это никак не помешает. Тогда–то и возник разговор о патентах и технических нововведениях, основанных на принесённых из будущего предметах.

В общем, Яша передал дяде Ройзману самые обнадёживающие сведения — и тот так обрадовался, что несколько дней подряд демонстрировал племяннику всяческое расположение и даже закрывал глаза на нашествие малолетних чумазых агентов. Однако, судя по всему, терпение у старика начинало давать сбой — вот и сейчас он снова завопил:

— Яша, бикицер! Уже сделай что–нибудь, а то щас побью и не дам плакать!

— Дядя, не расчёсывайте мне нервы! — ответил, соблюдая стиль, Яша. — Вы шо, спешите скорее, чем я?! Сейчас Яша выйдет и все сделает в таком виде, что вы будете довольны!

С некоторых пор Яша взял манеру отвечать дяде Натану весьма вольно; к его удивлению, Ройзман особо и не протестовал (что непременно случилось бы, позволь себе такую вольность любой из двоих его родственников, служащих при лавке.) Трудно сказать, что сыграло главную роль в том, что старик смягчился подобным образом — скорее всего, спасибо за это следовало сказать всё же Яшиным талантам на ниве частного сыска. Ройзман испытывал глубочайшее почтение к любому человеку, сумевшему завоевать серьёзную репутацию в своём деле — и, надо отдать ему должное, лишь только уловил, каким уважением пользуется его винницкий племянник у заказчиков из еврейской общины Москвы, как сразу переменил отношение к некогда непутёвому юноше. Что до манеры выражаться — возможно, привычный одесский говорок грел сердце старику, помогая ему смириться с некоторыми Яшиными вольностями.

Ну, дело есть дело. Яков нехотя выбрался из–за стола (с некоторых пор дядя Натан установил племяннику настоящий канцелярский стол — купленный по случаю, при распродаже старой мебели статистического департамента Московской губернской управы) и поплёлся встречать визитёра. Работать совершенно не хотелось — за два дня, прошедшие после пострелушек в Фанагорийский казармах, поспать удалось никак не больше трёх часов. Впрочем, Яша был собой доволен — визитёров из будущего удалось обложить такой плотной слежкой, что каждый их шаг становился известен Яше буквально в тот же день. Ему пришлось даже осваивать помаленьку основы делопроизводства — чтобы не запускать многочисленные записи, касающиеся «подследственных», а так же выплат «поощрительных сумм» своим помощникам. Суммы выходили немаленькие — впрочем, ни Корф, ни Олег Иванович не скупились и деньги на сыскное дело отпускали без заминок, сколько попросят. И всё же Яков уже стал подумывать о постоянном помощнике, который смог бы вести бумаги. Но, конечно, для этого придётся отыскать другое место — заниматься подобными вещами в лавке Ройзмана было бы верхом неосторожности. Да и не поймет его дядюшка…

В узенькой прихожей Яшу дожидался Сёмка — 13–ти летний сорванец с Болотного рынка. Яша познакомился с Сёмкой год назад, когда следил за кем–то из должников дяди Натана. Паренёк оказался не по годам хватким, совершенно лишённым что московской наглости, что деревенской неторопливости и тугодумия — и пришёлся Яше в его делах как нельзя кстати. С тех пор он обращался к услугам Сёмки регулярно, а тот был и рад — платил Яша по совести, никогда не пытаясь обжулить ценного сотрудника.

Всю последнюю неделю Сёмка, как приклеенный ходил за Дроном и Виктором. Яша уже начал было думать, что перегибает палку — как бы наплевательски не относились гости из будущего к возможностям местной полиции, должна же быть у них хоть капля здравого смысла и осторожности? А найдись она — Сёмку могли и засечь; мальчишкам вообще свойственно увлекаться, а тут — неделя слежки без перерыва…

Как оказалось — опасался он отнюдь не зря. Выглядел Сёмка, мягко говоря, предосудительно: свежерасплывшийся синяк под глазом, сбитые костяшки пальцев, (дрался — подумал Яша), разодранный ворот рубахи–косоворотки с наспех замытыми пятнами крови…

Дело было так: поошивавшись некоторое время возле «Ада» (Сёмка уже привык «перехватывать» своих клиентов там, на Большой Бронной), юный филёр дождался, когда Дрон и Виктор в сопровождении студента Лопаткина и ещё какого–то типа вышли из чебышевского дома и неторопливо пошли в сторону Тверской; незнакомый господин нёс коробку, вроде тех, в которых хранятся дамские шляпки. Нёс он её исключительно бережно — «быдто там внутре торт с кремами — наверное, бонбу нес, скубент…» — добавил, утирая разбитый нос, Сёмка.

Об этом Яша и сам догадался, благо ему уже случалось видеть нечто подобное; Сёмка же, немного вошедший за время слежки в курс замыслов сообщников Геннадия, ничуть не испугался появлению на сцене адской машины. Не особенно даже скрываясь, то обгоняя «клиентов», то выпуская их вперед, мальчик «довел» их до самой Тверской улицы. Там «бомбисты» поймали извозчика» и направились в сторону Тверской заставы. Малое время спустя за ними последовал и Сёмка — на подвернувшемся кстати «ваньке».

Доехав до Новых Триумфальных ворот, извозчик свернул в сторону Большой Бутырки, а оттуда уже, миновав Бутырки, неспешно выбрался за городскую черту. Проехав ещё примерно полчаса, пассажиры сошли и далее отправились пешком. Сёмка последовал за ними; пройдя насквозь неширокий перелесок, они вышли к полянке, на краю которой прилепилась не то сараюшка, не то заброшенная то ли баня то ли сторожка.

Судя по поведению гостей, они бывали здесь уже не в первый раз; во всяком случае, тот, четвёртый, незнакомый, уверено вёл спутников именно к этой халупе. Здесь, в лесу, Сёмке было уже труднее скрываться; пришлось отстать от четвёрки шагов на сто и наблюдать за ними издали.

Так мальчик и довёл своих клиентов до самой постройки — и, притаившись в кустах на другой стороне поляны, принялся наблюдать.

Сначала все четверо зашли в сараюшку; малое время спустя, трое их них вышли наружу и поспешно отдалились, пристроившись за стволом огромного дуба, будто нарочно росшего шагах в двадцати от хибары. Там они и принялись ждать, негромко переговариваясь и время от времени кидая взгляды на избенку.

Еще подбираясь к поляне вслед за «подследственными» Сёмка исхитрился заметить, что в стенах развалюхи имелись подслеповатые окошки; одно из них и выходило как раз на сторону, противоположную той, с которой рос дуб. Так что, подождав немного и убедившись что незнакомый господин («Жжёный» — как назвал его для Себя Сёмка; лицо незнакомца было покрыто пятнами, будто огромными оспинами, будто зажившими ожогами), обосновался в строении надолго, мальчик решил заглянуть в окошко — благо трое других «бомбистов увидеть его никак не могли».

Сказано–сделано, и Сёмка крадучись, обогнул полянку и подобрался к халупе. Ему повезло — «Жжёный» так и не вышел наружу, а никто из троих оставшихся, в свою очередь, его не побеспокоил. Но, стоило Сёмке подобраться к окошку и заглянуть…

Первое, что увидел мальчик, придя в себя — лицо Лопаткина, склонившееся над ним. Сёмка лежал на земле; в голове низко, протяжно гудело, глаза заливала какая–то липкая гадость. Всё, что он сумел вспомнить — это страшный удар, вспышка, и он летит спиной вперёд назад в кусты…

Виктор с Лопаткиным вытащили его из кустов; Дрон сорвался куда–то (решил осмотреть, нет ли тут кого–то еще, запоздало сообразил Сёмка), а Владимир, тем временем, сунул в зубы мальчику горлышко металлической фляжки. Сёмка инстинктивно глотнул и зашёлся в кашле — во фляжке оказался коньяк. По словам мальчика, он заметил только, чо на месте хибары дымились какие–то обугленные доски — и всё. Потом его расспрашивали — не добившись, впрочем, особого толку. Сёмка, хоть и был контужен взрывом, головы не потерял и умело валял дурака, прикидываясь пастушком из лежащей неподалёку деревни, который случайно забрёл на полянку в поисках отбившейся от стада тёлки — да и угодил на беду под взрыв…

Ему поверили — а что ещё им, собственно, оставалось? Студент Лопаткин даже порывался отвести мальчика домой, но Сёмка немедленно сочинил насчёт «тятиной кумы, которая живёт в Бутырках с тамошним фершалом», и к которой его и надо непременно доставить.

Выдумка, видимо, оказалась убедительна — Сёмку довезли на извозчике (он, оказывается, ждал седоков недалеко от того места, где те сошли по дороге сюда) до самых Бутырок, где они и расстался с о своими невольными спасителями.

Более всего Сёмка сетовал, что так и не успел разобрать, что было в той хибарке: по его словам, «бонба подзорвалась», когда он был шагах в пяти от заветного окошка.

* * *

— Возьмите. — скорбно сказал студент Лопаткин. — Это всё, что осталось нам на память о нашем погибшем товарище.

Виктор слегка пожал плечами, но принял смятую бумажку, развернул и пробежал первую строку:

«Обращение к революционной молодежи России: пламенным продолжателям нашего дела….»

«Пафос, пафос…» — он скомкал бумажку и щелкнул зажигалкой.

— Что вы делаете? — встрепенулся Лопаткин. — Это же исторический документ… память!

— Это, прежде всего, компромат, дорогой мой Владимир. — недовольно буркнул в ответ Виктор. — И если нас загребут с этим «посланием» — то придётся отвечать на очень неприятные вопросы. Я даже не говорю о явно антиправительственном содержании этого документа — как вы, скажите на милость, объясните жандармам, что у вас оказалось предсмертное письмо человека, взорвавшегося на собственной бомбе?

— Но мы же должны… — пытался, было, возражать, студент, но натолкнувшись на ироничный взгляд Виктора только и смог пробормотать: — Простите, да, вы, конечно правы… конспирация…

— … и еще раз конспирация! Тогда всё и будет в порядке. Удивляюсь я вам порой, господин бомбист — как вообще вы ухитряетесь до сих пор ходить на свободе, оставаясь таким идеалистом? И бомбы–то вы в шляпных картонках носите, и в совпадения случайные верите — прямо как романтическая гимназистка…

— Но тот мальчик наверняка оказался на поляне совершенно случайно! — запротестовал Лопаткин. — И потом — вы видели, какие у него светлые, хорошие, честные глаза? В конце концов, ради таких детей мы и хотим сделать Россию страной свободы!

— Не спорю. — кивнул собеседник. — Но пока мы этого еще не сделали — советую вам видеть в каждом встреченном человеке шпика, а в каждой подобной «случайности» — хитрую комбинацию жандармов. Тогда, глядишь, и правда доживете до этой… свободы.

— Владимира передёрнуло — тон, с которым была произнесены последние слова, явно его покоробили.

— Перегибаю я что–то, — понял Виктор. — заигрался в нашего партайгеноссе Геночку. Не надо забывать — это мы, дети насквозь циничного века, а они тут — сплошь романтики и энтузиасты…

— Да вы не переживайте так, Володя. — постарался он сгладить впечатление, произведённое на собеседника. — Я целиком и полностью разделяю ваш революционный пыл. Но, поверьте — опыт тех лет, что разделяют нас, те горькие уроки, которые получили борцы за свободу за это время, дают мне право…

— Витюха, Вован! — через площадь, уворачиваясь от извозчиков, к ним бежал Дрон. Они расстались пару часов назад, когда подозрительный мальчишка слез с пролётки, буркнул: «Спасибо, дяденьки, век Бога молить за вас буду!» — и скрылся в палисадниках Бутырок. Дрон, ни слова не говоря, соскочил и бросился вслед за ним. Получасом позже он вышел на связь, буркнул что–то неразборчиво и велел ждать его на Лубянке, у извозчичьей биржи, возле угла Большой Мясницкой. Гости уже прилично ориентировались в старой Москве, а потому Виктор добрался до условленного места даже не прибегая к помощи Володи Лопаткина. Впрочем, заблудиться тут было мудрено; чтобы не найти крупнейшую в городе биржу извозчиков, надо было одновременно лишиться и зрения, и слуха и обоняния.

Впрочем, сейчас «бригадовцам» было не до того, чтобы любоваться городским пейзажем статридцатилетней давности.

— Так, значит, шпик? — покачал головой Виктор. — Надо же… я как знал! Ну что, Володенька, глаза, говорите, светлые, честные? Убедились теперь? В нашем деле случайности крайне вредны для здоровья!

Лопаткин подавленно молчал. А Дрон тем временем Дрон сообщил, что давешний «пастушок», только расставшись со «спасителями» взял в соседнем переулке извозчика (что само по себе было фактом из ряда вон выходящим) и, не теряя ни минуты, направился в самый центр города, на Никольскую. Там он отпустил экипаж и, не медля ни секунды, заскочил в лавчонку с вывеской «Ройзман и брат. Торговля часами и полезными механизмами. Вена, Берлин, Амстердам». Оттуда юный филер выбрался только через четверть часа; сопровождал его ни кто иной, как хорошо известный «бригадовцам» Яша — сыщик–любитель, помощник их новых противников, личность пронырливая и со всех сторон крайне опасная.

Выводы, увы, были самые неутешительные — поганец Яша с помощью своих агентов ухитрился выследить их — да так основательно, что посла своего шпика даже на испытания гремучего студня, которое провалилось с таким грохотом. Впрочем, почему это провалилось? Опасное вещество продемонстрировало, что может взрываться с достаточной разрушительной силой, а что до погибшего химика… в конце концов, «древо свободы надо время от времени орошать кровью патриотов», не так ли?

Проблема Яши, однако, оставалась. И Виктор, имевший к нему счёт ещё со времен позорнейшей истории с «джеймсбондовским» набором (тогда Яков сумел выследить их с помощью им же и подаренного ему китайского набора «Юный шпион»), долго не колебался. Благо, за время отсутствия Геннадия он постепенно входил во вкус принятия волевых решений.

— А скажите, Владимир, сможете ли вы подготовить ещё один заряд гремучего студня? Примерно как тот, что был у нашего безвременно ушедшего друга? Нет–нет, о взрывателе беспокоиться не надо, этот вопрос мы решим сами…

 

Глава девятая

— А с нами в вашей гимназии вообще будут говорить? — в который раз уже спросил Иван. — насколько я понимаю — порядки у вас там о–го–го, как в казарме! И начальство суровое, и всё по уставу, шаг вправо — шаг влево…

— Ну да, так и есть. — вздохнул Николка. — С обычным человеком господин директор и слова не сказал бы. И уж тем более, не стал бы разрешать что–то, не предписанное гимназическими правилами. Но ведь барон — не обычный человек, верно? К тому же они с господином подполковником добились особого какого–то письма от начальства московского гарнизона в канцелярию градоначальника. Оказывается, его дочь у нас на манёврах была — её кто–то из Фефёловских офицеров пригласил. Вот она и упросила батюшку посодействовать. А с письмом из канцелярии градоначальника, да еще и с его собственноручной припиской «прошу позволить сиё начинание, как безусловно полезное для отечества» — совсем другой разговор!

— Вообще странно, что у вас в гимназиях даже и физкультуры нет. Непонятно, где мы там будем заниматься? — недоумевал Ваня. — и спортзала нормального, ничего. Не во дворе же?

— Гимнастические залы — это в военных гимназиях. — отозвался мальчик. — А в обычных, вроде наших, только актовые. Может, там разрешат? Господин подполковник сказал, что на деньги, что собрали по подписке можно купить особые войлочные маты для гимнастики.

Ну да. — хмыкнул Иван. — А еще груши и манекены заказывать, да и со спортивной формой надо что–то придумать. У вас же ни кимоно, ни борцовок нет, а от обычных рубах мгновенно клочья останутся. Ну, это, впрочем, несложно — и он похлопал рукой по сумке. — Вот, два образца — отдадим на швальню резервного батальона, тамошние умельцы вмиг скопируют. А что? И им заработок, и нам хорошо…

— Как у тебя–то дела в школе? — сменил тему Николка. — а то ты каждый день тут у нас… когда только учиться успеваешь?

Мальчику дико, как легкомысленно Ваня относится к учёбе. Не то чтобы Николка был таким уж поклонником гимназических правил — но дисциплина в учебных заведениях Российской Империи и правда была почти что казарменной: за прогулы и несделанные домашние задания спрашивали нещадно.

— А, ерунда. — отмахнулся Иван. — У нас типа «школа лицейского типа»; с этого года разделение придумали — гуманитарный класс, физ–мат и естественники, с упором на химию с биологией. Я поначалу в физмат пошёл, а как началась вся эта свистопляска — попросил перевести в гуманитарный. А там сейчас по истории и литературе девятнадцатый век проходят. Сам подумай — нучему они меня там могут такому научить, если я всё это, — и он обвел рукой вокруг себя, — каждый день в натуральном виде наблюдаю? Ну а дядя Макар мне бумажки делает, насчёт какого–то там хронического заболевания — они с отцом ведь понимают, что у меня тут дел полно.

— Но как же так? — запротестовал Николка. — Всё равно ведь задания надо выполнять? Иначе ведь будут «неуды»…

— С чего бы? — удивился Ваня. — У нас по профильным предметам: история и литература — проектные работы и олимпиады. Ну я и заявил две темы — «Жизнь повседневной Москвы в царствование Александра Третьего» и «изучение литературы в царских гимназиях». Вон, недавно ездили на межшкольную конференцию — так я походил по центру с фотиком, и здесь и там, и нащелкал всяких классных фоток: ну, вроде как сопоставление нашей и здешней Москвы. Ну, знаешь, снимал конки и трамваи, извозчиков и такси, «газельки» и ваших ломовиков. Потом нащелкал городовых, пожарных, уличных торговцев — и сделал фотки с похожих ракурсов всего того же самого, только там, у нас. Потом обработал на компе — сепия там, зернистость, то–сё… — и получились вполне себе старые фотографии. А на закуску — десяток аудиозаписей разговоров с уличными персонажами, вроде городового и продавца пирожков. — ну, помнишь, ты мне ещё помогал?

Николка кивнул. Неделю назад, сразу после манёвров в Фанагорийских казармах, они пол–дня мотались по городу и по очереди приставали то к разносчику, то к городовому, то к точильщику ножей в подворотне на Чистых, то к барахольщику на Сухаревке, то к держателю книжного развала на Старой площади. И пока один затевал заранее продуманный разговор, второй мальчик, стоя рядом, старательно фиксировал его на диктофон. А вечером — прослушивали записи, отбирая те что, по мнению Ивана были наиболее интересны.

— Мне это отец подсказал. — продолжал меж тем Ваня. — Он для этого журнала — ну, помнишь, я тебе рассказывал, «Вестник живой истории», — точно такие же двойные подборки делает, только на другие темы. Ну, я и решил — почему бы не попробовать?

Николка кивнул. Ещё бы ему не помнить — ведь именно с этого журнала и началась для Олега Ивановича и Вани вся эта невероятная история. Всего–то пять месяцев прошло, с тех пор, как отец с сыном отправились в редакцию журнала «Вестник живой истории» — и встретили на Садовом перепуганного мальчишку в форме царской гимназии. Дальше были походы через портал, привыкание к жизни в Москве 1886–го года и даже захватывающее путешествие в Сирию и Ирак, которое могло бы стать сюжетом для приключенческого фильма…

Да и жизнь Николки поменялась с тех пор неузнаваемо. Конечно, дядя и тётя не могли не заметить перемен, происходящих с племянником — но списывали их с одной стороны, на новых интересных знакомых — Олег Иванович и Ваня, представившись приезжими из русской Аляски, сняли квартиру в доме, принадлежащем дяде Николки, — а с другой, на неизбежное в четырнадцать лет становление характера. Тем более, что в учёбе Николка делал успехи; правда, гимназический латинист был им недоволен, но сей учёный муж относился точно так же ко всем, без исключения, воспитанникам пятой классической гимназии. Зато в математике, истории, географии и естественной истории мальчик показывал явные достижения — хотя, порой, и удивляя педагогов. Всё же плотное общение с гостями из будущего не могло не принести свои результаты…

— Ну вот. — продолжал рассказ Ваня. — Когда я соорудил из этих кадров презентацию, да еще и прокрутил под неё аудиозапись — народ на конференции в восторг пришёл. Мне потом даже предложили подготовить этот материал к тому, чтобы издать его в бумажном виде, во как! Так что по профильным предметам у меня теперь всё тип–топ. А с остальным — английский там, физика с математикой — ну ничего, задания делаю, хвостов особых нет. Не пропаду, в общем.

Хорошо тебе. — позавидовал товарищу гимназист. — Мы–то о такой вольнице и мечтать не можем. Попробуй, пропусти урок — сразу записка к гимназическому инспектору, а то и в кондуит.

— Да, у вас строго. — посочувствовал товарищу Ваня. — Вот увидишь, доведут они народ до революции, еще побегают ваши гимназисты с красными бантиками. Да оно и неудивительно — при таких–то порядках еще и не то придумаешь…

— А у нас и придумывают. — оживился Николка. — Вон, недавно — посыпали стол латинисту порошком, вызывающим чесотку. А он у нас лысый, как бильярдный шар! Приходит он, значит — благодушный такой, довольный, уж не знаю с чего… кладёт руки на стол, а потом — ладонью, эдак, по привычке — по лысой голове. Раз, другой, потом еще.. минуты не прошло, как латинист испуганно эдак брови вздёрнул, лысину мизинчиком почесал — в одном месте, потом в другом, третьем… а потом головой затряс, ну точно как лошадь, которой шмель в ухо влетел! И ну обоими руками — то поочерёдно, то вместе, — чесать голову! А та сразу побагровела, и вроде даже больше сделалась!

Мальчики засмеялись.

— Жесть. — охарактеризовал услышанное Ваня. — Злые вы всё–таки… садисты! Хотя — если это латинисту устроили, то не удивлюсь…

Николка кивнул. В царских гимназиях латинисты, наряду с преподавателями греческого, всегда относились к категории наименее любимых преподавателей. Программа учебных заведений классического толка вообще была перегружена изучением мёртвых языков: на них у гимназистов уходила почти половина времени, потраченного на занятия. Дети зубрили латинские неправильные глаголы, отрывки из сочинений Юлия Цезаря, Вергилия, Тита Ливия и Цицерона, Демосфена и Фукидида, Еврипида и Софокла, а преподаватели по своей воле не имели права хоть как–то сократить или упростить программу. Оставалось лишь удивляться, как могла вместить в себя такое количество знаний голова щупленького гимназиста. А сколько учебников и пособий приходилось этим мученикам просвещения таскать в своём ранце! Не зря и Чехов в одном из писем назвал как–то гимназиста «товарным вагоном».

— Но есть у нас и очень хорошие учителя. — вступился за честь родной гимназии Николка. — Математик, например — помнишь, я тебе рассказывал, Аллес. Еще и Леонид Андоеевич Степанов, учитель русского. Так у него на уроках все, особенно старшие классы чувствуют себя свободно. А оратор какой — заслушаться было можно, как интересно и красиво объясняет! А сочинения разбирает — потом по всей школе повторяют его фразы, я даже дома пересказываю. И шутит, но не обидно; например, какому–то из старших классов сказал: «Написали бы вы такое письмо своей барышне — это было бы ваше последнее к ней письмо. Пора уметь отвечать за свои слова». А потом сам показывает, как надо отшлифовывать каждую фразу и выражение.

— Всё рано — дисциплина у вас вообще зверская. — не сдавался Иван. — Хоть розог нет — а я‑то, признаться, думал, что вас до сих пор лупцуют.

— Нет. — помотал головой Николка. — В гимназиях — уже давно телесных наказаний нету. В сельских школах, правда, не возбраняется, ну так там и народ другой…

— Ну да, — иронически хмыкнул Иван. — там ведь быдло учится, а вы вроде как дворяне, белая кость…

Ну, знаешь! — возмутился собеседник. — Нам вот тоже достаётся — да так, что я бы порой предпочёл розги! Подумаешь — раз–другой прутиком по заднице, велика беда! А вот как накидают тебе сниженных баллов по поведению, да записей в кондуит — вот тут–то и небо с овчинку покажется. И выгнать могут, очень даже запросто…

— И ладно бы только по поведению! — продолжал гимназист. — Есть ведь ещё и прилежание: пять — «отлично», четыре — «хорошо», три — «добропорядочно», два — «не совсем одобрительно», единица — «худо». Хотя, до единицы мало кто дотягивает — у нас вон, один Кувшинов в классе… Его родителей недавно вызвали в школу — и предложили подумать о бесполезности пребывания их чада в гимназии.

— Как там им сказали? — наморщил лоб, вспоминая, мальчик: — «… так как ваше чадо бесплодно проводит в ней время и своею рассеянностью и совершенным безучастием в учебной деятельности товарищей только отвлекает их от дела и препятствует правильному ходу учебных занятий».

— Если, к примеру, будешь считать на уроке ворон — посадят на первую парту. Там и на виду у учителя, и спрашивают чаще. А если и такое не помогает — поставят стоять у стенки — и стой столбом весь урок, а то и не один!

Круто. — хмыкнул Иван. — У нас–то такого нет, а вот папа как–то рассказывал, что у них, случалось, тоже в угол ставили… правда — только в младших классах. Тогда еще форму носили, вроде вашей — из серого такого сукна, жесткого, неудобного. Он её, правда, застал только в первом классе — но помнит….

— Кстати, об Олеге Ивановиче, — вспомнил Николка. — Не знаешь, как там у них с доцентом дела с манускриптом? А то что–то давненько ничего не слышно…

Отец Вани, Олег Иванович, после возвращения с головой ушел в расшифровку привезённой из Маалюли копии древнего документа, который (как они полагали) только и способен был пролить свет на загадку портала на Гороховской. В этом нелёгком деле ему содействовал Вильгельм Евграфович Евсеин — автор пергамента, открыватель портала, историк, чудом спасённый нашими героями из лап злодея ван Стрейкера. Сам бельгиец пребывал сейчас в бегах — он достоверно покинул Россию, причём отнюдь не в одиночку. Вместе с искателем приключений на Запад отправилась Вероника, бывшая соратница Геннадия, а ныне — начинающая авантюристка и кандидатка на лавры новой Коко Шанель. Известно было — Яша постарался! — что девица эта сбежала со Стрейкером отнюдь не из романтических соображений, а вовсе наоборот, из сугубо прагматических — рассчитывая использовать его связи и положение для того, чтобы основать в Париже собственный дом мод. С собой Вероника прихватила, как это водится у всяких уважающих себя путешественников в прошлое, набитый информацией ноутбук — и оставшимся в Москве оставалось только надеяться, что его содержимое касается лишь индустрии моды. И Каретников, и Корф и Семёнов регулярно просматривали европейские газеты, выискивая в новостях какие–нибудь отголоски деятельности авантюриста и его не в меру шустрой спутницы; но, видимо, еще слишком мало времени прошло, и «круги изменений не успели еще широко разойтись по заводи Времени».

Это поэтическое сравнение принадлежало доктору Каретникову и было употреблено им в смысле скорее ироническом; отец же Ивана воспринял угрозу всерьёз и день ото дня ждал каких–то неприятных сюрпризов, связанных с деятельностью безбашенных «бригадовцев». Если уж быть до конца честным — он и сам наломал в прошлом немало дров, особенно поначалу — чего стоила одна достопамятная история с часами! И здесь–то круги пойти уже успели — не далее, как три дня назад Яша поведал своему покровителю о бурной деятельности с патентами и прочими «привилегиями», которые успел развить его дядя–часовщик. «Круги» эти, конечно, носят пока характер сугубо локальный, частный и вряд ли сколько–нибудь заметно скажутся на историческом процессе; но, как говорится — лиха беда начало. Похоже, Геннадий и его сторонники (чтобы не сказать — подельники), намерены вести себя в прошлом с непринуждённостью и грацией слона в посудной лавке. И, если судить по первым шагам, никаких моральных и прочих ограничений они знать не знают, а если бы рассказать что таковые на свете бывают — не поверят. Мотивы и цели этих молодых людей оставались для наших героев пока что тёмным лесом.

Кое–какие соображения, правда, имелись — в основном, вытекающие из упорных попыток наладить связь с народовольцами–студентами. Яша день и ночь не сводил глаз с группы Геннадия и исправно снабжал своих друзей самой свежей информацией. Так, было уже хорошо известно, что Геннадий и его команда, как правило, избегают пользоваться порталом на Гороховской, проникая в прошлое через московские подземелья. По поводу этого самого подземелья, а точнее — по поводу найденного там портала Иван много чего наслушался как и от отца так и от остальных взрослых, входящих в число посвященных; как ни крути, а если бы не его жажда приключений, радикалы из будущего не имели бы в своём распоряжении такого удачного во всех смыслах канала связи.

Ваня, конечно, переживал; сгоряча он предложил даже снова слазить под землю и взорвать, что ли, проклятый тоннель, сделав его недоступным для незваных гостей. Но — встретил решительный отпор всех до одного своих товарищей. Спор (а вернее сказать — скандал) продолжался около часа и был окончательно прекращён Ромкой, который заявил, что будь он на месте Дрона, то непременно понатыкал бы в тоннеле датчиков движения, видеокамер, растяжек и МОНок, да так плотно, что любого, решившего прогуляться по этим тоннелям, разорвало бы в клочья еще на подходах. И что лезть туда надо с хорошим сапёром, со спецаппаратурой разминирования, и только в самом крайнем случае — и никак иначе.

В общем, идею придавили на корню. И теперь единственной надеждой отрезать незваных визитёров из двадцать первого века от порталов оставался сирийский манускрипт — а с ним–то дело как раз и не клеилось. Олег Иванович и Евсеин ночи просиживали в библиотеках по обе стороны портала, стали своими людьми в Православной академии, а точнее — в Заиконоспа́сском монастыре, где располагалось духовное училище (сама академия с 1814–го года обреталась в Троице—Сергиевой Лавре), в котором и преподавал знаток древних языков, переводивший для Олега Ивановича фрагменты коптского текста.

И, несмотря на это, несмотря даже на помощь немецкого археолога из Александрии, дело пока буксовало. Нет, И Евсеин и Олег Иванович уверяли соратников, что продвинулись очень далеко, что вот–вот и…. в общем, пока неясно было, как закрывать или перемещать порталы — и вообще, можно ли это делать.

Об этом и поведал Ване Николка. Рассказ вышел довольно сумбурный — за разговорами, мальчики и дошагали до самой Маросейки.

— Ну вот, пришли. — сказал Николка. Господин барон с Ромкой, наверное нас уже заждались.

И с этими словами мальчик взялся за массивную, львиной лапой, бронзовую ручку и потянул на себя. Дверь, украшенная скромной, но до блеска начищенной табличкой «Ротмистр лейб–гвардии барон Корф. Фехтование и атлетика» открылась, и мальчики шагнули в прохладный коридор, навстречу швейцару в ливрее, украшенной шитым золотыми нитками гербе Корфов…

* * *

В доме Выбеговых кроме Вареньки детей было двое: старший Серёжа и младшая девятлетня Настя. Серёжа, уже два года как учился в кадетском корпусе, и вся повседневная родительская забота доставалась теперь девочкам. Дядя любил всех детей одинаково и не делал различия между своей дочерью и племянницей; но он и прежде редко бывал дома и, занятый службой, не мог много времени посвящать детям. А уж когда сын отправился в кадетский корпус, и вправду, почти что забыл о том, что Варенька на самом деле не родная их дочь. Год назад мать устроила девочку на полный пансион в женскую гимназию при воспитательном доме, устроенном для дочерей офицеров, погибших на Балканах во время последней войны с турками; отец её, артиллерийский офицер, был тяжело ранен при Плевне и несколько лет назад отдал богу душу. Первые полгода Варя провела в пансионе при гимназии, но потом, Выбеговы настояли всё–таки на своём и забрали девочку к себе.

С недавних пор частыми гостями в доме Выбеговых стала не только Марина Овчинникова (с которой Варя сдружилась с первых дней учёбы в гимназии), но и её кузен Николка, а так же сын квартиранта Николкиного дяди, Иван. Появление этого мальчика и перевернуло, кажется, всю жизнь Вари — начиная с того, самого первого, забавного эпизода в кофейне, когда Ваня и его отец избавили девочку от неминуемой беды, — и после, на велосипедном празднике в Петровском парке, где она в первый раз смогла побеседовать с новым знакомым.

Правда, вскоре знакомство прервалось, причём надолго — мальчик, как оказалось, уехал с отцом за границу, и не в обычную развлекательную поездку, (какими нередко хвастались в гимназии девочки, имевшие богатых родственников), а в самое настоящее путешествие по диким странам — причем такое, о каких Варя лишь читала в приключенческих романах Жюля Верна и Буссенара. Летом, на даче, в Перловке, Варя не раз интересовалась у Марины (дачи Выбеговых и Овчинниковых стояли рядом и девочки во время каникул почти что и не разлучались) о том, не ли каких вестей об их квартирантах. Увы, путешественники не баловали своих московских знакомых — писем всё не было, и даже Николка не знал, где теперь странствуют Ваня с отцом. И тем более удивило девочку то, что когда они вернулись с дачи, то на вокзале их встретили Николка и Ваня. Варя была так смущена и обрадована, что не смогла даже толком поговорить с мальчиком; тётя Нина напротив, встретила молодых людей весьма радушно, с удовольствием приняла помощь, позволив донести вещи до пролётки, и предложила заходить в гости — без церемоний, запросто.

С тех пор мальчики стали на Спасоглинишевском частыми гостями. Они то приходили вдвоём — как правило, передавая письма от кузена Веры Алексеевны, лейтенанта Никонова, которого отец Ивана устроил лечиться после ранения в какую–то особую заграничную клинику, — то вместе с Мариной. Пили чай за большим круглым столом в столовой на втором этаже флигеля Выбеговых; потом устраивались здесь же, в гостиной, на канапе возле невысокого столика — и начинались долгие разговоры. Нина Алексеевна сама нередко присоединялась к молодежи — так интересно рассказывал гость. Рядом, обычно с куклой, пристраивалась маленькая Настя; впрочем, вела она себя обыкновенно тихо, лишь изредка встревая с вопросами в беседу «взрослых».

А как любила эти посиделки Варенька! В свои пятнадцать лет Ваня успел объездить с отцом полмира. Шутка сказать — от Аляски, через загадочные, прикрытые романтическим флёром страны Востока, Индию, Персию — в Россию! А потом — Архипелаг, Сирия, Святая Земля — места, где странствовали библейские народы и происходили события, давшие начало всей истории… Ваня рассказывал про египетские пирамиды, в которых древние народы хоронили своих царей, или фараонов, про полуразрушенные башни Константинополя и Мраморное море, вечно теплое и вечно голубое, усеянное волшебными островами…

Рассказы эти оставляли след не только в душе девочки. Разумеется, Варенька, подобно любой её сверстнице, вела альбом. Это было почти что произведение переплётного искусства — с бархатной обложкой красивого вишневого цвета, золоченым обрезом и изящным бронзовым цветком на обложке. Варя помнила, как удивился Иван, когда она в первый раз дала ему в руки своё сокровище: мальчик долго и внимательно рассматривал альбом, листал страницы, уважительно проводил пальцем по роскошному обрезу…

Иван не сразу понял, что, собственно, от него требуется — оказалось, он понятия не имел, зачем вообще он нужен. Варю это удивило — ведь подобные альбомы были у любой барышни её возраста — как, впрочем, и у многих молодых людей. В альбомы вписывали понравившиеся стихи; туда же подруги, друзья заносили пожелания, шутливые наставления. Порой таких альбомов у владелицы несколько.

Выслушав объяснения, Ваня ответил: «А–а–а, ясно, это у вас здесь вроде как ЖеЖе… ну, живой журнал, только на бумаге». Варя удивилась — конечно, альбом можно было в некоторой степени назвать «живым», — на его страницах и правда, во многом отражалась жизнь владелицы, — но что такого удивительного было в том, что он «на бумаге»? Не на пергаменте же должен быть написан самый обыкновенный альбом гимназистки?

Когда девочка попросила Ивана вписать на последнюю страничку какое–нибудь стихотворение, мальчик задумался. Но довольно быстро нашёлся — и на бумагу легли такие строки:

Очарованная девочка — Варенька, конечно, не могла не обратить внимания на то, что ведь и у неё самой глаза были серыми! — тут же спросила, чьи это стихи. Иван замялся — и ответил, что это неизвестный пока английский поэт, которого они с отцом встретили в Сингапуре, на борту британского пакетбота. И объяснение само по себе придало этим строкам такое романтическое очарование, что девочка была совершено покорена. А Иван, желая, видимо, усилить впечатление, подарил Вареньке несколько фотографических карточек. На первой был он сам, верхом на красивой серой лошади; в пробковом шлеме, высоких шнурованных ботинках почти до колен и странном жилете, увешанном множеством коробочек и кармашков. Мальчик ловко сидел в седле, упирая в колено, подобно драгунам на старинных планшетах, посвященных наполеоновским войнам, короткое двуствольное ружьё. На боку, дополняя образ, висел большой револьвер.

Другая фотография была сделана на борту Ваня — мальчик в той же самой одежде стоял на фоне поручней; за спиной у него виднелся берег восточного города. «Александрия» — пояснил он. Это мы с отцом возвращаемся в Россию.

Третья карточка была самой необычной. Иван, в одной майки и коротких, до колен, штанах, чумазый и довольный, позировал на фоне какого–то парового чудовища. Рядом с мальчиком стоял турецкий офицер в феске при револьвере; громадное рубчатое колесо машины было выше их обоих. Ваня опирался на лопату в форме совка; вид он имел одновременно и деловитый и чрезвычайно довольный.

Варя была в восторге от фотографий — поистине, ничего столь же романтического в её альбоме ещё не было. Да и не только в её — гимназические подруги, увидев стихи и фотокарточки (девочка, разумеется, немедленно вклеила все три в альбом — да не просто так, а с помощью специальных уголочков из тиснёного картона), желчно завидовали. Даже одноклассница Вари, Анна Чарская, дочь погибшего на турецкой войне кавалерийского генерала, призналась, что никогда не видела ничего подобного. А ведь Анна, несмотря на свою молодость (ей было не больше четырнадцати), побывала во многих странах. Дядя Анны, у которого она жила, был граф и очень важный сановник; каждый год они всей семьёй ездили за границу — и в Европу и даже в Египет, так что Анна Чарская, единственная из всего класса видела пирамиды.

У гимназисток было в обыкновении хвастаться перед подругами «кавалерами» — обыкновенно, знакомыми мальчиками, гимназистами или студентами, оставлявшими записи в девичьих альбомах. Нередко барышни приводили этих знакомых на гимназические вечера, и тогда уж обсуждения и сплетни могли продолжаться неделями. Николка, брат Марины, бывал на таких вечерах не раз; на последний, литературный вечер, который прошёл совсем недавно, Варя, набравшись смелости пригласила и Ивана. Об этом намерении знала лишь одна Марина — Варя нарочно просила подругу никому не говорить заранее.

Вечер удался; Варя втайне рассчитывала, что её «кавалер» (Ваня, как приглашённый Варенькой на вечер, попадал в глазах остальных гимназисток именно в такую категорию, хотя и сам об этом, возможно, и не догадывался), произведёт впечатление на подруг; однако же она никак не ожидала, что впечатление окажется настолько сильным. Начать с крайне необычного костюма мальчика; Иван заявился в гимназию в тёмно–синих, протёртых на коленях брюках, простроченных по шву жёлтой ниткой и украшенных в уголках карманов медными клёпками. Необычный наряд дополняли рубашка песочно–зеленоватого цвета с непривычными накладными карманами и жилет со многими карманчиками — тот самый, что запомнился Варе по фотографиям. На все вопросы мальчик отвечал, что это привычное ему по американской жизни платье — и это вызвало, разумеется, живой интерес присутствующей молодёжи и настороженно–неодобрительное внимание взрослой части аудитории. А уж когда Ваня извлёк из кармана якобы «завалявшиеся» там длинный, медный тупорылый патрон от английской картечницы Гарднера и горсть револьверных гильз — образ героя–путешественника приобрёл полнейшую законченность, поражая наповал воображение и гимназисток и их гостей.

От настороженности взрослых, впрочем, не осталось и следа, стоило только Варе, Николке, Ване и Марине представить «домашний спектакль». Сама Варя была немного в курсе задуманного — в предыдущий вечер она еле сдерживалась от хохота, разучивая слова принесённой Мариной роли; зрители же, что гимназистки, что гости, что классные дамы, были шокированы, потрясены и в итоге, ни один из них не смог сдержать гомерического смеха.

Вареньке достались роли Царевны и Голубки. Марина с большим знанием дела изображала вредную Няньку и Бабу—Ягу; Ваня, разумеется, был Федотом–стрельцом, а в промежутках — еще и Генералом. Во время одного из его диалогов с Мариной не выдержал и разрыдался от хохота граф Чарский, дипломатический чиновник и дядюшка Анны, присутствовавший на вечере по её приглашению. После окончания спектакля зрители, совершенно скомкав всю последующую программу, облепили «актёров» — у них требовали дать списать пьесу, просили повторить самые запомнившиеся реплики и вообще — бурно выражали восхищение. Одна лишь классная дама Вариного класса сидела в уголке, скорбно поджав губы, и взирая на ажиотацию с явственным неодобрением — опытная наставница молодёжи прекрасно представляя, во что выльется в ближайшие дни этот интерес.

Надо сказать, они ни чуточки не ошиблась — не день и не неделю подряд фразочки и отдельные реплики из нашумевшего представления стали любимым предметом цитирования не только в женской гимназии, но и в некоторых других учебных заведениях Москвы; всё затмил совершенно уже выходящий из ряда вот случай, когда сам генерал Чарский, в ответ на поздравление с награждением персидским орденом Льва и Солнца (прозвучавшее, впрочем, в сугубо неофициальной обстановке, из уст одного из сослуживцев генерала, славящимся на всю Москву острым языком), ответил:

Стишок этот стал широко известен даже и в столице — несомненно, благодаря тому самому военному–острослову, и был даже перепечатан в одном из Петербургских изданий; впрочем об этом, разумеется, ни Ваня, ни Варенька ни кто другой из участников того достопамятного литературного вечера так и не узнали.

После «литературной» части вечера, как водится последовали танцы; это было одно из самых любимых развлечений молодежи. Танцевали под аккомпанемент рояля, иногда, в особо торжественных случаях, приглашали оркестр, однако литературный вечер в гимназии явно на такое не тянул. Естественно, что для танцев требовались кавалеры, и этот вопрос чаще всего решали, приглашая на вечер учеников мужской гимназии или реального училища. Конечно, танцевали и приглашённые воспитанниками мальчики или взрослые гости мероприятия.

Какая–то из дам — мать одной из гимназисток — села к роялю и принялась играть очень шумную польку. Высокая, крупная Варенькина одноклассница (девочки представили её как Калистратову; в гимназии вообще принято было обращаться друг к другу по фамилиям) неожиданно подхватила Варю за талию и закружилась с ней по зале. Девочка напрасно отбивалась — та она была вдвое сильнее. Глядя на её тщетные усилия освободиться, остальные гимназистки помирали со смеху. Особенно хохотала Марина. Впрочем, после такого бравурного начала (что, как выяснилось, было в классе своего рода традицией), начали составляться и друге пары; рояль заиграл весёлую мазурку, и вскоре по зале кружилось уже не менее полутора дюжин пар.

Варя, раскрасневшаяся от хохота и движения, вырвалась на миг из бальной круговерти и, к своему удивлению, увидела Ваню, одиноко подпирающего в стороне стену. С ним был и Николка; однако ж, буквально на глазах Вари его увела одна из девочек младшего класса. Николка затравленно озираясь на Ивана, поплелся танцевать, будто на Голгофу; К самому же Ване тотчас же подлетела Чарская. Девочка горестно вздохнула — Анна была чудо как хороша, и к тому же отлично танцевала; дядя брал ей в учителя настоящего французского балетмейстера, так что даже гимназический учитель танцев, строгий и чрезвычайно требовательный господин, неизменно восхищался талантами юной графини.

Однако же, к удивлению Вареньки, Иван виновато развел руками, помотал головой и что–то сказал Чарской. Та недоумённо вздёрнула голову, ответила, потом повернулась и независимо пошла прочь; хорошо зная нрав одноклассницы, Варенька сразу поняла, что та раздражена и взбешена до последней крайности.

Загадка происшествия разрешилась довольно быстро. К удивлению что Вареньки, что Марины оказалось, что Ваня совершенно не умел танцевать! Он смущённо лепетал что–то насчёт того, что у них в Америке и танцы совершено другие, и танцуют под совсем не такую музыку — но под конец, с облегчением признался, что несколько раз пробовал танцевать вальс.

И надо было случиться, что именно в этот момент Матильда Францевна, дама, сидевшая за роялем, заиграла очень красивый мотив вальса. Юные кавалеры принялись снова подходить к свои юным дамам и приглашать их; пара кружилась за парой. Почти все девочки уже танцевали, и Варенька так выжидательно взглянула на растерявшегося Ивана, что у него попросту не осталось другого выхода…

Варенька очень любила танцевать. Она скользила по паркету, как воздушная фея, изумительно выделывая грациозные па и ни на минуту не теряя такта — вальс было объявлен фигурный. Ваня, раскрасневшийся и смущенный, едва поспевал за партнёршей, думая только об одном — как бы не наступить тяжёлыми рифлёными ботинками на край её воздушного одеяния или, хуже того, на легонькую матерчатую туфельку. Мальчик уже успел проклясть себя за тягу к выпендрёжу — собираясь на вечер в женскую гимназию, он старательно придал себе мужественности с помощью одежды в полувоенном стиле — и вот сейчас тяжко маялся, стараясь не зацепить массивными берцами туфельки своей дамы…

* * *

— Ну вот, молодые люди, похоже, мы обо всём и договорились. — сказал Корф. — письмо из канцелярии градоначальника имеется; отношение от имени начальника московского гарнизона тоже. Не думаю что директор вашей, Николка, гимназии устоит против такой тяжёлой артиллерии.

— Уж это точно. — усмехнулся мальчик. Да он, как увидит от кого письма, по стойке смирно встанет, а заодно вместе с собой все классы поставит.

— Значит, первый этап позади. — подвёл итог барон. — Штабс–капитан Нессельроде сегодня отписал мне, что по подписке собрана весьма солидная сумма; один из офицеров, а так же двое унтеров из Троицко—Сергиевского батальона готовы принять посильное участие. Особенно унтера — полковник особо их рекомендовал, как людей с одной стороны, не склонных к излишней жёсткости или даже к сквернословию, но и, в то же время, хорошо себя показавшие в обучении новобранцев. Вот они–то нашими «соколятами» и займутся, а господин офицер будет следить за проведением занятий. На вас же, сержант, — обратился барон к Ромке, — остаётся проведение занятий по основам рукопашного боя. Стрельбу и фехтование я возьму на себя; так уж и быть, выделю один день в клубе для занятий господ гимназистов, а со стрельбищем помогут в Фанагорийских казармах. Придётся, правда, вашим одноклассникам помотаться по Москве…

— Да ничего страшного, господин барон! — зачастил Николка. — Они, как узнают, что будут учить и стрельбе и фехтованию, и ещё и драться — так все запишутся. Ещё и выбирать придётся, кого брать!

— А здесь уж на вас, друзья мои, надежда. — кивнул Корф. — Откуда нам с сержантом знать, кого в вашей гимназии надо брать в первую очередь, а с кем вовсе не стоит связываться? Вот вы нам и подскажете.

Николка сразу же принялся думать: Савельева не надо…. Трус, доносчик, такому в боевом отряде не место. А вот братьев Шелопаевых, чей отец, отставной офицер–артиллерист, служит теперь брандмейстером Замоскворецкой части, взять непременно — сильные, храбрые, друзья хорошие. Водовозов? Очкарик, умник, в драки никогда не лез. Но не трус, случалось — попадаясь за какие–нибудь провинности, никогда не выдавал товарищей. Значит — надёжный, а мускулы и решимость — дело наживное, этому–то их и будут учить. Кто еще? Кувшинов?

Видимо, имя это Николка назвал вслух — до того был озадачен неожиданно пришедшей в голову мыслью. Ваня немедленно отозвался:

— Кувшинов? Это тот самый чмошник, которого ты тогда перцовым аэрозолем угостил? Он–то на кой нам нужен?

— И вовсе он не чмошник. — обиделся за одноклассника Николка, успевший уже запомнить некоторые Ванины уничижительные словечки. Просто его хулиганом считают, ну и дерётся он много. А на самом деле у него дома просто пятеро братьев и сестричек — и все его младше, вот на него родителям и не хватает времени. Зато он знаешь как хорошо умеет командовать! Я с ним с начала этого года снова подружился — он хороший, добрый даже, только дури много в голове и не знает, куда силы деть…

— Это нам знакомо. — усмехнулся Ромка. — У нас в учебке половина пацанов были кто с приводами, а кто вообще чуть под судимость по малолетке не попали. И все, как один — гопники на районе. Веди своего Кувшинова, мы из него дурь живо выбьем…

— Вот и славно. — подытожил барон. — Значит, и с этим решили. Итак, молодые люди, завтра нанесём визит в вашу гимназию…

— Господин барон, ваша светлость! — раздался от дверей взволнованный голос Порфирьича. Старый денщик нередко сопровождал Корфа в клуб, не давая всякий раз спуску местным лакеям и обслуге, а заодно, беря на себя почётную обязанность оказывать любые услуги что самому Корфу, что его приближённым гостям. — Там мальчонка просится, от этого… Якова. Сёмкой зовут. Встрёпанный какой–то весь… сдаётся мне — беда приключилась, ваша светлость!

 

Глава десятая

Сосновые леса за окном вагона внезапно сменились болотами с жиденькой порослью. Поезд приближался к столице Российской Империи, Санкт—Петербургу. Пыхтящий паровоз, казалось, еще усердней начинал тянуть вагоны, стремясь поскорее добраться до финиша своего привычного пути. Вокруг отцветала пурпурно–золотая осень — та самая, что так красиво убирает земли Ингерманландии.

Однако ж молодых людей, устроившихся у окон вагона первого класса, казалось совсем не радовала унылая прелесть видов за стёклами. Были эти пассажиры явными студентами; один из них, судя по кокарде на фуражке, проходил обучение в Московском Императорском Университете; второй подобных знаков отличия не носил, а, следовательно, относился либо к исключенным студентам, либо сдавал курс экстерном.

Пожилая финская чета, ещё с Москвы делившая купе с молодыми людьми, с самого начала пытались завязать с ними дружеский разговор. Они определенно принадлежали к тому типу разговорчивых попутчиков, которые, встречались любому из железнодорожных путешественников. вам. С первых же минут знакомства супруги начали подробно рассказывать о своей поездке к сыну–студенту, обучавшемуся на землемера в Константиновском Межевом институте.

Впечатления их были, разумеется, отрицательного свойства — по мнению супруги, обе столицы Империи есть рассадники всяческих пороков и злодеяний. Затем разговор плавно свернул на описание их нехитрой жизни в усадьбе под Гельсингфорсом, куда, собственно, они и собирались вернуться через Петербург.

Студенты же лишь сухо представились — Янис Радзиевич и Геннадий Войтюк, ковенский мещанин, едут в Петербург по делам Библиотечного Общества Союза землячеств. Финская чета понятия не имела ни о каком таком обществе или о Союзе, однако же, услышав солидное, внушающее уважение название, покивали головами — собеседники были людьми разумными и учёными. И к тому же оба — жители польских губерний, а к тамошнему народу жители Великого Княжества Финляндского испытывали некоторую приязнь.

К сожалению, студенты большого желания беседовать не проявили; это безусловно расстроило супругу пожилого финна. Несколько обиженная явным нежеланием попутчиков вступать в долгие дорожные беседы, к которым сама она питала большую охоту; она мстительно подумала про себя, что весьма скромно одетым студентам скорее пристало сиденье в желтом вагоне второго класса, а не роскошное отдельное купе первого класса. Вместе с тем пожилая финка подумала, что молодые люди, должно быть, не стеснены в средствах; ведь путешествие в синем вагоне первого класса — удовольствие отнюдь не дешевое.

Наконец показались городские здания, и окутанный паром поезд прибыл на Николаевский вокзал. Студенты всё так же сдержанно попрощались с попутчиками, о вышли из роскошного купе. Вокзал встретил необщительных пассажиров привычной суетой: носильщики везли и несли багаж, кого–то провожали, кого–то встречали. Молодых людей никто не встретил; они быстрым шагом пересекла суетливый перрон и вошла в здание вокзала.

Вроде бы молодые люди прибыли в столицу Империи по делам вполне ординарным; вот только настороженный взгляд, которым один из них, тот, что представился попутчикам Янисом, окинул привокзальную площадь, как–то не вязался с образом обычного приезжего. Студенты сели в пролетку; Янис что–то коротко бросил извозчику, и экипаж застучал по булыжной мостовой. «Ну вот, — подумал второй, тот, что представился как Геннадий. — Игра переходит к своей основной фазе. Не к главной, нет, но вступает на ту прямую, которая неизбежно ведёт к намеченной цели».

Пролётка бодро дребезжала железными ободьями вдоль Екатерининского канала. На противоположной стороне, рядом с Михайловским садом велось большое строительство; проезжая часть набережной была совершенно перегорожена, обнесена забором, из–за которой доносился грохот каких–то работ. Разобрана была даже часть гранитной облицовки набережной; возле места строительства теснились неказистые баржи из числа тех, что строятся «на одну воду». С одной из которых на берег подавали как раз доски. Работала артель носаков — люди выстраивались у штабелей досок цепочкой. Один поднимал за один конец несколько досок и ставил их в наклонное положение. Другой подставлял плечо с кожаной подушкой. Затем второй, в свою очередь, подставлял плечо, третий ему нагружал и так далее. Носаки ловко находили центр тяжести подаваемого груза и переносили его «на рысях». Нести было тяжело — вдоль Екатерининского канала дул сильный ветер — доски парусило, носаков разворачивало.

С другой баржи, отличие от соседок хорошей и крепкой, с игрушечным домиком на корме, выкрашенным в яркую ядовитую краску (такие посудины называли обыкновенно в Петербурге «берлинами») выгружали круглый пилёный лес — вручную при помощи веревок, выкатывая по наклонным слегам и укладывая в штабель.

— А энто берег укрепляют, господин хороший. — разъяснил извозчик, увидав интерес Геннадия. — Фундамент готовят под храм Спаса—На—Крови; на этом месте государя Александра Освободителя бунтовщики бомбой убили, чтоб им в преисподней горячие сковороды лизать! Уже три года как землю тут копают и сваи забивают… Петербурх — он, известное дело, на болоте стоит, тут без свай берега враз поплывут. А храм будет огроменный; пока забор не поставили, там большая картина висела, чтобы люди могли видеть, какую красоту здесь построят в память о Государе невинно убиенном.

Как раз в этот момент из–за забора строительства раздался дребезжащий звон малого колокола. Извозчик, слегка придержав лошадь, размашисто перекрестился. Седоки, переглянувшись, после небольшой заминки последовали его примеру.

— Вот и кажинный день так. — пояснил извозчик. — В половину третьего пополудни государь тут и ехал — возвращался к себе во дворец. Тут его энтот нигилист с бомбой и подстерёг. На вечер того же дня место взрыва уже оградой обнесли, и часовенку поставили. Государь наш велели тут большой храм возвести — а пока всякий дён часовенка в этот час колоколом отбивает — чтобы люди, значить, не забывали. Да вы, господа, видать, не питерские, раз не знаете? Из Москвы, чай?

Янис и Геннадий снова переглянулись. Дребезжащий звон колокола из часовни плыл над Екатерининским каналом, наполняя и сердца неясным трепетом и ожиданием грозных событий — событий, в которых им предстоит сыграть главные роли.

* * *

— Я ни хрена не понимаю, — недовольно бурчал Дрон, — что мы с этой ерундой возимся? В самом деле — корчим из себя каких–то недоумков. Посмотреть со стороны — так в игрушки детки играются. Студень этот вонючий, студентики… на хрена это всё? Мы что, тротила и пару «Мух» раздобыть не можем? Да с полпинка! И хрен они здесь нам помешают! Так нет же, возимся с этими.. аптекарями. Засветились, опять же, по самое не балуйся! Этого Вовочку того гляди жандармы свинтят — и за нами придут. Что ты им скажешь? «Здрасьте, мы из будущего, приехали тут у вас революцию делать?»

— Всё–таки ты не любишь включать мозг, Дрон. — ответил Виктор. — Нет, чтобы хоть немного подумать, прежде чем ересь всякую нести. Ты что, Геннадия совсем за восторженного идиота считаешь, вроде студентиков этих? Они, к слову сказать, тоже совсем не идиоты — просто люди здесь так настроены, так думают и только таким эмоциям и верят…

— А в рыло? — немедленно завёлся Дрон. — За «включать мозг»? ты сам–то за базаром следи, понял? Болтать языком вы все умеете, а как руками что–нибудь сделать…

Виктор усмехнулся. Он уже привык к такому тону своего товарища. После провала со Стрейкером, после гибели Валентина, Дрон с Виктором вообще сблизились; Геннадий ушёл с головой в работу с «местными кадрами», Олег просиживал по библиотекам и в интернете, собирая для «бригадовцев» необходимые данные, и вся повседневная, «чёрная» работа в прошлом легла на Дрона с Виктором.

— Да ты не кипятись а подумай лучше. — рассудительно сказал молодой человек. — Вот ты мне на мозг капаешь — тротил, «Муха»… а зачем нам все эти теракты — не подумал?

— Как зачем? — удивился Дрон. — Генка же сказал: будем здесь партию террора создавать! А значит, надо показать местным, кто в доме хозяин!

— Ну и как ты собрался это показывать? — осведомился Виктор. — Взорвать, пристрелить кого–нибудь? Я тебя правильно понял?

— Ну да. — кивнул собеседник. — А что? Так и надо, разве нет?

— В книжке одной умной тётки, — назидательным тоном произнёс Виктор, — американка, фантастику пишет, — есть такая фраза: «Оружие — просто инструмент, заставляющий врага изменить свою точку зрения. Полем битвы являются умы, все остальное — бутафория!» Это я к тому говорю, что если ты притащишь из будущего гранатомёт и перебьёшь массу народу, то чего ты этим добьешься? Ну, пойдут слухи об эдаком докторе Мориарти или убийцах, посланных капитаном Немо — так и что с того? А Гена понимает, что нам нужно на данном этапе не технические трюки показывать, а организацию создать. И единственный для этого способ — перетянуть на себя недобитых народовольцев, последователей тех, кто пять лет назад царя грохнул.

— Так их же перевешали. — не понял Дрон. — Толку нам от трупов?

— Особенности русского революционного движения. — кивнул Виктор. — Здесь привыкли верить мученикам. Вон, Каляев, который убил… то есть, ещё убьет в 1905–м году Великого князя Сергея Александровича. Так к нему в камеру Елизавета Фёдоровна приходила, вдова убиенного — и предлагала помилование.

— Святая женщина, — усмехнулся молодой человек. — Уговорила Николая помиловать убийцу супруга — и тот согласился, при условии, что Каляев сам попросит о помиловании. Не покается, заметь, не признает, что был неправ — просто попросит!

— Ну и что, попросил? — поинтересовался Дрон.

— То–то, что нет! Каляев ответил Великой княгине, что смерть его куда важнее для дела революции чем даже то, что он сделал. И оказался прав, между прочим — после процесса Каляева к эсерам столько народу пошло… я уж не говорю о настроениях в обществе!

— Ну и что — нам теперь тоже сдаваться жандармам? — не понял Дрон, — Не, я на такое не подписывался…

— И не надо. Сейчас у нас совсем другая задача. Вот смотри — после убийства Александра Второго громких терактов практически не было, а организацию «Народная Воля», считай, разгромили. Осталась, правда, «Террористическая фракция» в Питере — Ульянов, Шевырёв, Генералов… Пилсудский, кстати. Ну, который Бронислав, брат того самого Юзефа — это ведь к нему Гена в Питер отправился, знакомиться.

— Жаль только вся эта компашка ни на что серьёзное уже не способна, болтуны. Вот если бы им удалось… то есть удастся то, что они задумали — тогда да, тогда они станут лидерами российских революционеров. Только ничего у них не выйдет — слишком много болтают, слишком романтики, слишком мало умеют. А вот мы — другое дело. Если сработаем громко, чисто, да еще на фоне этих неудачников — тогда всё, мы на коне, и та революционная молодёжь, что сейчас бредит именами первомартовцев — вся наша. А вот там можно и разворачиваться всерьез…

— Так Гена потому этому наркоше Лопаткину открылся? — спросил Дрон. — Типа — борьба за умы революционеров! Нашёл за кого бороться.. торчок хренов!

— Ну, Володя Лопаткин не наркоман в нашем понимании этого слова. — возразил Виктор. — Кокаин здесь — так, изысканный порок, знак принадлежности к богеме и не более того. В конце концов, половина эсеров была кокаинистами, да и во время Октябрьской революции те же матросики не брезговали. А насчёт борьбы за умы — тут ты, пожалуй, прав. Помнишь, как они тут пафосно выражаются?

— Еще бы! — хмыкнул Дрон. — я, когда прочитал — еле сдержался, чтобы не заржать… уроды!

— И опять ерунду смолол. И пафос и высокий штиль — это общепринятый здесь язык, раз уж речь идёт о революции и свободе. До дедушки Ленина с его насквозь прагматичной лексикой еще далеко. Ты вот, скажем, Чернышевского читал?

Дрон отрицательно помотал головой.

— Мог бы и не спрашивать, конечно нет. Есть у него в книжке «Что делать?» такая дамочка, Вера Павловна. Так ей снятся сны — и в снах она видит будущее. Коммунистическая утопия, прекрасная жизнь, просветлённые, мудрые люди… ну, в общем, как у Ефремова в «Туманности Андромеды». Что, тоже не читал?

— Достал ты со своими андромедами! — снова разозлился Дрон. — Давай по делу базарь, не умничай!

— Я и говорю по делу. Сам подумай, кто мы были бы для Володи, не расскажи ему Гена о том, откуда мы на самом деле? Так, непонятные авантюристы, вроде того же Стрейкера. Как говорится, «примазавшиеся» к святому делу революции. Ну да, конечно — мы не из их тусовки, никто из «револьсьонэров» нас не знает — как нам верить? Может даже и посотрудничали бы с нами — но только «от» и «до».

А так — совсем другое дело! Теперь мы пришельцы из того самого «четвёртого сна Веры Павловны», люди будущего — мудрые, светлые, всезнающие. Теперь он на куски даст себя разрезать за нас, можешь даже не сомневаться! И всё, что ты ему теперь скажешь — будет воспринимать как истину в последней инстанции и ни на секунду не усомнится. Человеческий ресурс — вот главное, а не снайперки и пластит какой–то…

— Да я и сам вижу. — подтвердил Дрон. — Он теперь прям как шахид, фанатик — слушает, а глаза горят… вон, когда насчёт взрыва на Никольской сказали — ведь не усомнился ни на секунду, хотя взрывать надо было ни полицмейстеров с губернаторами…

— Вот и я о чем. И не только шахид — готовый пропагандист, причем такой, которого интересующая нас публика принимает, как своего. И заметь — сейчас кто–то вроде этих наших… из будущего… для нас куда опаснее жандармов. Потому как стоит им выйти на того же Володю Лопаткина, свозить его разок на ту сторону да объяснить что к чему — всё, на нашем деле можно ставить крест. Потому что вот как он нам поверил сейчас — точно так же фанатично будет потом бороться уже против нас. И никак мы его не переубедим, нечего даже и пытаться.

— Так поэтому ты решил этого Яшу грохнуть? — понял Дрон. — И чтоб непременно бомбой, да еще и руками этих студентиков? — А я‑то думал, зачем такие сложности? Ведь проще простого подстеречь его вечерком возле лавочки. Или на Гороховской, он там частенько бывает. Глушаки есть, раз–два, и дело сделано…

— Да, поэтому. — подтвердил Виктор. — Надо было не просто убить его — а сделать это так, чтобы наши «друзья» из двадцать первого века винили в этом не только нас, но и местных студентов–бомбистов. Пусть и их во враги запишут — мы от этого только выиграем. Когда между людьми кровь — тут уж не до убеждений и агитации, тут стрелять надо…

Тогда понятно. — снова кивнул Дрон. — жаль только убить этого жидёнка всё же не удалось. Везучий, гад! Дядю его в клочья, и еще двоих родственничков — а Яша цел!

— Да, накладочка вышла. — недовольно сказал Виктор. — Но — кто ж знал, что наш дорогой Вова Лопаткин перепутает Яшу с его же двоюродным братцем, что тоже служит… служил в лавочке? Вот и отправил его прямиком к богу Яхве в компании еще трех правоверных евреев, а сам герой бала живёхонек. В задних помещениях лавки был, поганец, под взрыв и не попал. Ну да ничего, это, в конце концов, не главное. Зато студентики наши вовсю засветились — и теперь с ними будут воевать по–взрослому. И еще, кстати, один полезный момент. Здесь уже бывали случаи, когда взрываются кустарные динамитные лаборатории, так что полиция в курсе. А значит — Яшу вполне могут взять на карандаш кому следует. Тем более — с его–то занятиями! А там, глядишь, и нашими друзьями жандармы заинтересуются…

— А оно нам надо? — засомневался Дрон. — если раскопают, что они из будущего — могут и на нас выйти.

— Нет, не думаю, чтобы раскопали. У здешнего народа в мозгах ещё нет насчёт путешествий во времени — вон, даже Уэллс свою «Машину времени ещё не написал. Будут искать таинственных злодеев–изобретателей, вроде Робура из книжек господина Жюля Верна. Так, проблемы создадут — и всё. В идеале — придётся нашим конкурентам лавочку на Гороховской прикрыть. Тоже неплохо; мы–то от этого в любом случае выиграем, верно?

— Так может тогда подставить их ещё как–нибудь? — предложил Дрон. — Ну, компромат какой ни то подкинуть — что на Никольской в часовой лавке и правда бомбы клепали и Яша при делах?

— Заманчиво. — покачал головой Виктор. — Но, боюсь, на это сейчас не по зубам. Плохо знаем местные реалии, не вжились ещё. Вот, к примеру, для чего нам эти студенты ещё нужны — они местные, всё тут знают. И не по книжкам, как Гена с Олежеком…

— А всё же этого Яшу надо мочить. — помолчав, добавил Дрон. — Больно шустрый, гадёныш. Зуб даю — доставит он нам еще проблем. Одно радует — радиозапал качественно сработал, одной головной болью меньше…

— Это правильно. — ответил Виктор. — Теперь вот что.. как я понимаю. кокс ты реализовал полностью?

Дрон кивнул.

— А раз так — давай, излагай, что у нас там по стволам? Когда можно начинать перебрасывать на эту сторону?

* * *

«Час от часу не легче, — покачал головой Владимир Александрович, в третий раз подряд вчитываясь в строки полицейского отчёта. — Только взрывов нам в Москве еще не хватало! До сих пор Бог миловал — взрывали, конечно, но всё больше в Петербурге, или в Западных губерниях. Но — вот и до Москвы докатилась напасть…»

«В 7 часов пополудни, на Никольской улице в доме номер 19 стороне, в д. 25 по Саратовской улице раздался страшной силы взрыв, сопровождавшийся сильным сотрясением стен четырехэтажного дома. Вслед за взрывом из чёрного хода часовой лавки «Ройзман и брат», занимавшей этот дом, выбежал молодой человек, прописанный в этом же доме, мещанином винницкого уезда Яковом Моисеевичем Гершковичем, 17–ти лет. Его догнал и задержал дворник. Молодой человек в руке имел револьвер системы «бульдог», однако по дворнику стрельбы не открыл — хотя револьвер этот был должным образом снаряжён патронами; несколько запасных означенное лицо имело при себе в кармане. Когда прибыли судебные и полицейские власти и вошли в лавку, то нашли в ней трупы поражённых взрывом: владельца часовой лавки, двоих его служителей. Задержанный меж тем дал объяснения, что во время взрыва находился в мастерской, расположенной при лавочке и потому не пострадал; на вопрос, что могло стать причиной взрыва вразумительного ответа дать не смог. После проведения дознания отпущен; однако, следует отметить, что означенный Яков Гершкович, за неимением других претендентов, является, видимо, наследником взорванной лавки.

Хозяин лавки, Натан Соломонович Ройзман, мещанин из Одессы, был по прибытии полицейских чинов еще жив и даже находился в сознании. У него оказалась разорванной нижняя часть живота, перебиты и изранены ноги. Даже в таком состоянии Ройзман сумел дать показания, что за несколько минут до взрыва в лавку пришёл человек и доставил ему под роспись некую посылку; поскольку та оказалась запечатано очень добротно, — толстыми бечёвками и сургучом — означенный Ройзман вышел в другую комнату за ножницами или иным инструментом, и в этот момент посылка, видимо, и взорвалась. Посыльный к тому времени уже ушёл; в торговом помещении лавки, куда была доставлена адская машина, находились двое работников и родственников упомянутого Натана Ройзмана, каковые и погибли при взрыве. Подробного описания посыльного, доставившего бомбу, получить от Ройзмана не удалось, поскольку во время опроса он, несмотря на всё усилия полицейского врача надворного советника Плюкина, присутствовавшего при проведении дознания, представился.»

Значит, в самой лавке Ройзмана никакой динамитной лаборатории не было — машинально отметил Гиляровский. — И зря полицейский чиновник, передавший репортёру этот протокол, туманно намекал, что теперь–де жандармы вышли на след неведомых бомбистов, собирающихся наводнить Москву своими взрывчатыми изделиями. Лавка часовщика — не место изготовления взрывчатки, а цель неведомых террористов; но, скажите на милость, кому это могло понадобиться? Понятно ещё, когда взрывают губернатора или полицейского следователя; можно понять и случай, когда с помощью динамита пытаются открыть сейф ссудной кассы. Но тут ведь никакого сейфа и в помине не было — да и какие такие большие деньги могли оказаться в скромной часовой лавочке, чтобы ради них отправлять к ангелам троих человек? История выходила запутанная, тёмная, а то, что единственным уцелевшим при взрыве оказался хорошо знакомый Гиляровскому Яша — тот самый, которого он недавно вызволял с Хитровки, — ясности отнюдь не прибавляло. Репортёр уже не сомневался, что и Яша, и его странные друзья во главе с Корфом, и все те необычности, которые уже в изобилии скопились в этом деле — зверья одной цепи. Но вот за какой её конец надо потянуть, чтобы вытащить истину на свет божий — Гиляровский пока не представлял.

Что ж. одно хорошо — теперь у репортёра появился повод для визита к барону Корфу. «Заодно узнаю, как у них там обстоят дела с этим… детским военным кружком. — подумал он. — Надо бы статью об этом написать для «Московских ведомостей», давно ведь собирался…»

 

Глава одиннадцатая

— Ну что намереваешься делать дальше?

Яша промолчал. Он будто провалился в глубокое бароново кресло — сидел маленький, нахохлившийся, несчастный… На щеке алела свежая царапина, а волосы на правой стороне головы были ощутимо короче, чем на левой. На весь зал пахло от Яши палёным — и не уютно–домашним дровяным запахом камина, а свежим смрадом пожарища, запахом несчастья, тревоги, человеческой беды.

Глаза его, глубоко запавшие, будто остановились в одной точке, и выражение этих глаз не сулило кому–то ничего хорошего.

«Знать бы еще — кому, — подумал Каретников. — Хотя, с этим–то как раз всё, вроде бы, ясно. Список подозреваемых весьма короток, и почетное первое место занимает в нём студент Владимир Лопаткин. И ведь никак не скажешь, что ему этого студента жаль — не далее как два с половиной месяца назад тот же Лопаткин зашвырнул бомбу (так и хочется добавить — «ту же»; ан нет, бомба была уже другая, хотя, по отзывам квалифицированных специалистов, и состряпанная из той же химической дряни под названием «гремучий студень») в окошко флигеля на Воробьевых горах, где имели неосторожность проводить время Корф, Никонов и Яша с Николкой. Тогда Яша тоже не пострадал — если не считать, конечно, ранениями пару шишек и ссадин. Но крови на совести студента Лопаткина прибавилось что тогда, что сейчас — в июле от той порции гремучего студня погибли двое хитровских громил, выполнявших поручения ван Стрейкера. Этих типов никому было ну ни чуточки не жаль — однако на этот раз в пламени взрыва погиб старый ворчун Натан Ройзман и двое Яшиных родственников — Изя и Дава, — работавшие в лавочке дядюшки. Яша и сам спасся буквально чудом — за несколько минут до взрыва он вышел в кладовку, заполненную всяким хламом, из разряда того, что и девать некуда и выбросить жалко. В числе этого хлама были давно и безнадёжно испорченные напольные часы, загромождавшие кладовку, наверное, с тех пор, как Ройзман приобрел эту часовую торговлю. Их–то корпус, массивный, дубовый, и спас Якова от взрывной волны. Очнулся он придавленных к полу этими часами, одежда ремонту не подлежала, волосы на голове тлели — но он остался хотя бы жив, чего никак нельзя было сказать об остальных обитателях часовой лавочки».

— Не знаю, Андрей Макарыч. — к удивлению Каретникова, голос Якова вовсе не дрожал; не чувствовалось в нем даже и никакой подавленности, чего, кажется, стоило бы ждать, исходя их довольно жалкого его внешнего облика. — Разберусь сначала. Не сам же этот убогий Лопатин в дядину лавку бомбу швырнул. Видать. Кому–то это очень понадобилось — и я, кажется, знаю, кому…

Каретников выдохнул — с ничуть не скрываемым облегчением.

— И на том спасибо, Яша. А то мы уж, признаться, боялись, что ты сейчас рванёшь на Большую Басманную, студента этого убивать.

Яша грустно усмехнулся. — Ну что вы, Андрей Макарыч! Не совсем же они безумцы, чтобы после такого дела квартиру не сменить! Теперь в «Аду» из искать — только время зря переводить. Наверняка сменили хавиру, да и залегли где–нибудь на дно. А то и вовсе из города сбежал. Я бы, на его месте точно так бы и поступил.

— Это хорошо, Яш, что ты ставишь себя на его место. — осторожно отозвался Корф. Барон изрядно переживал за юношу. — На Басманную Ромка уже сгонял — ты прав, как всегда, Лопаткина там нет. И всех остальных, кстати, тоже, он проверил.

Услыхав о том, что кто–то посягнул на его прерогативы в группе — сыск, — Яша недовольно поморщился.

— А вот это вы, Модест Петрович, и вовсе зря. Съехать–то они, может, и съехали, а вот наблюдение вполне могли оставить.

— Кого? Не понял барон. — У них и так людей раз–два и обчелся. Разве что этих, лопатинских народовольцев на это настрополить. Но из них шпики, прямо скажем, негодные.

— И их могли — согласился Яков. — На улице студент, конечно, за филера не сработает — а вот в «аду» — так за милое дело. Кому ж там еще следить, как не студентам? И потом — вы всё забываете, господин барон, с кем мы дело имеем. Этот их Виктор вполне мог камеры всадить — да и наверняка всадил. Так что теперь они точно знают, что мы проверяли эту их явку.

— Так и что с того? — не понял Корф. — Ну проверяли, и что с того? Подумаешь, важная информация…

— А то, — назидательно ответил Яков, — что они теперь точно знают, что я их вычислил. Они это, конечно, и раньше знали — но теперь, по тому, как вы быстро там появились, будут ждать нашего ответного хода.

— И правильно! — отозвался Ромка. — Всё, надоели мне эти два героя. Господин барон, давайте уже с ними разберёмся раз и навсегда! Снайперку я попробую добыть, а вы меня подстрахуете…

— Видите? — невесело усмехнулся Яков. — Вот именно этого они сейчас и ждут. И если вы, Роман, начнёте сейчас войну — то самое меньшее, что я вам гарантирую — это то, что они подставят вас полиции и жжандармам. И тогда уж — пиши пропало. Даже если и уйдёте, то о спокойной жизни здесь забудьте. И вы, и все, кто с вами связан. Подумайте — сколько часов понадобится московским жандармам, чтобы выяснить, что вы связаны и с бароном, и с господином Семёновым и с лейтенантом? Он, правда, еще на той стороне, но всё равно…

— Это ненадолго. — вмешался доктор. — Дня три–четыре, и мы будем приветствовать господина лейтенанта здесь. Правда, придётся ему некоторое время воздержаться от резких движений, но, тем не менее — держать его в стационаре и дальше не вижу смысла. Да и он там уже извёлся — спит и видит, как вернуться и за дело взяться. Это я ему про наши последние коллизии не рассказывал…

— И не надо. — проворчал Корф. — Вот вернётся Серж — пусть своими минами и кораблями занимается. Дело для Отечества нужное, а уж с бомбистами мы как–нибудь сами разберемся…

Вряд ли лейтенант с вами согласится, барон. — покачал головой доктор. — насколько я успел его узнать — не того склада он человек, чтобы переваливать опасность на товарищей. Вот, разве милая Оленька ему слегка мозги вправит… да нет, сомнительно мне это…

— Так вы, Яков, полагаете, что нам сейчас не стоит активно действовать против Геннадия и его шайки? — вернулся к теме Корф. — Хотите дать им успокоиться и потерять осторожность?

— И это тоже. — кивнул Яша. — Но главное тут другое. — Что я их выпас — они знают; знают насчет того, что мы в курсе об их явке в «Аду», и что Лопатина давным–давно срисовали. Но вот многое другое они еще не знают — и хорошо. Например то, что я уже все подземные лазы вокруг Хрустального переулка неделю как под наблюдением держу — у меня семь человек только этим и заняты. И что никто из них еще в Москву выйти не сумел, чтобы за ним мой хвост не пошёл. Геннадий вот этот только… как уехал с тем поляком в Питербург, так мы его и потеряли.

— В общем — продолжал молодой человек, — если сейчас мы воздержимся он опрометчивых действий, они успокоятся и не станут менять образ действий — а значит, я смогу и дальше держать всю эту шайку под наблюдением. А если начнём сводить счёты — взбудоражатся, станут вести себя непривычно. Не то чтобы тогда за ними последить нельзя будет — но упустить вполне можно, тут уж к раввину не ходи. Так что вы уж извините, господин барон, а с воинственными жестами придётся обождать.. прости, Ром, иначе никак. Не сомневаюсь, что ы с этим Дроном справишься, но…. это всё же не ваша Москва.

— Да я что, я не спорю, — буркнул Ромка. — Нет так нет, моё дело — предложить…

Каретников слушал Яшу и дивился — как же неузнаваемо изменился же этот юноша из еврейского местечка под Винницей за какие–то четыре месяца! Яша и раньше не производил впечатления шалопая, но теперь он был похож на взрослого, профессионального сотрудника органов — еще тех, советских. Каретников мимоходом порадовался — какого опасного врага получила бы царская «безопасность», вздумай Яков пойти по дорожке, которую выбрали — нет, еще только выберут! — многие из его единоверцев. Впрочем, единоверцев ли? В чем–чем, а в религиозном рвении Яша до сих пор замечен не был; ни в чрезмерном, ни в каком бы то ни было вообще. Наоборот, по паре случайных обмолвок, доктор составил уже мнение, что молодой человек относит свое «иудейство» скорее к разряду досадных помех, способных всерьез затруднить ему карьеру.

— Ладно, Яша… Яков Моисеич. — и барон хлопнул ладонью по кожаному подлокотнику. — Тут ты у нас бесспорный знаток, тебе и карты в руки. Не спорим — как скажешь, так и сделаем. По части слежки — тебе решать. А у меня такой вопрос — как ты есть теперь наследник Ройзмана — что собираешься с имуществом делать?

— С лавкой–то? — поморщился Яша. — Да уж будьте уверены, часовым делом заниматься не собираюсь. Продать, разве…

— Ты погоди, — вмешался Каретников. — Тут у нас с бароном к тебе есть серьёзное предложение. Как ты, друг наш Яков, посмотришь на то, чтобы стать владельцем частной сыскной конторы.

Яша усмехнулся — и снова горько.

— А то я об этом не думал, Андрей Макарыч! — Про Видока и агентство Пинкертона читал. Да и Ваня мне книги давал, про Шерлока Холмса… Нет. Не выйдет из этого ничего. Нет в России таких законов, чтобы частным сыщикам работать. И не будет, я узнавал — ну, то есть Ваня для меня справки навел по этому… интернету. Нет и не планируется.

— Да ты погоди. — усмехнулся доктор. Интернет интернетом, но ведь и мы головой думать умеем. Верно, барон?

Корф довольно кивнул.

— Видите ли, Яков Моисеич, — барон выговаривал имя–отчество Яши без малейшего ёрничания, а наоборот, с явным уважением, — Частный сыск в своём обычном виде вам, и правда, никто и никогда не позволит. Времена не те. А вот что вы скажете насчёт конторы по коммерческим консультациям? Понимаю, слово новое, заграничное — ну так оно и к лучшему. В Москве любят броские непонятные названия. Услуги — проверка порядочности торговых партнёров, советы по вопросам платёжеспособности, законности торговых сделок. А если найти кого понадобится — так вот доктор отличный ход предложил.

— Доставка корреспонденции. — сказал Каретников. Клиент пишет депешу на имя того, кого ему надо найти — а ты берешься частным порядком её достать из рук в руки. И — всё, что ты сделаешь по поиску этого человека, приобретает теперь самое что ни на есть законное обличье. Ну как тебе идея?

— А что? — восхищением произнес Яша. — это ведь и правда, может сработать… Нет, Модест Петрович, Андрей Макарыч, точно, сможет!

— Ну так и давай! — довольно прогудел Корф. А то сколько можно в помощниках у нас с господином Семёновым ходить? Не мальчик уже, чай… Ну а мы будем у твоей конторы вроде как и соучредители и первые клиенты. Не против? Впрочем, если сам какие заказы найдёшь — мы только за будем.

— Да что вы, господин барон… да я… да завсегда… — только и смог вымолвить Яков. — Он не ожидал такого поворота событий и, похоже, боялся поверить своей удаче.

— Наймешь консультантом и письмоводителем какого ни то студента с юридического. — продолжал Каретников. — Такой сотрудник тебе пригодится — и бумаги вести, да и по части законов чтобы знаток под рукой был. Только к студенту присмотрись хорошенько, а то мало ли какая там публика…

— А с ремонтом лавки мы тебе поможем. — великодушно посулил барон. — Вон, Порфирьич флигелёк–то мой после той бомбы в божеский вид приводил — ему не впервой. Сегодня же пришлю его к тебе, обсудите, что делать. Насчёт денег не беспокойся — это будет наше первое вложение в общее предприятие…

А я у тебя немного того… постажируюсь, лады? — неожиданно встрял примолкнувший было Роман. А то ты верно говоришь — Москвы вашей я не знаю, в порядках не очень — вот и разберусь, так сказать, изнутри?

— Отставить, сержант! — рявкнул Корф. — А кто должен завтра со мной к нашим мальчуганам в гимназию идти? На ком там занятия? Или прикажешь всё это городовому с ближайшего перекрёстка поручить?

— Ромка вскочил и шутливо вытянулся перед бароном в струнку:

— Дык я чо, я ничо, ваше высокопревосходительство, сдуру ляпнул! Простите, больше не повторится!

— Ну, то–то — великодушно отозвался барон. — Вообще мысль полезная, пусть Яков тебя поучит в Москве ориентироваться, пригодится. Но — о главном ты всё же не забывай, не дело это…

От дверей залы прошелестели мягкие шаги. Барон обернулся — Порфирьич. Как всегда, оказавшись в клубе со своим барином, старик отстранял от его персоны лакеев и прочих клубных служителей.

Денщик подошёл к креслу Корфа, наклонился и что–то прошептал. Лицо барона приняло удивлённое выражение, он кивнул (Порфирьич неслышно скользнул прочь) и посмотрел на собеседников.

— А у нас неожиданный гость, господа. Вы, Андрей Макарович, кажется с ним ещё не знакомы? Крайне рекомендую, прелюбопытнейшая личность, и крайне в наших заботах полезная. Владимир Александрович Гиляровский, газетный репортёр и знаток Московского дна. Ну да я вас сейчас с ним познакомлю…

* * *

Итак, вы, Владимир Александрович, полагаете, что мы можем оказаться друг другу… хм… полезны? — спросил Корф. Он всё так же сидел в ближнем к камину кресле и, сцепив пальцы, не отрывал глаз от умирающего в камине огня.

— Ну, я же не новичок в Первопрестольной, дорогой барон. — ответил репортёр. — Если в городе случается что–нибудь любопытное или вот такое шумное, как печальный случай с молодым человеком, — и он кивнул на Яшу, — то я всегда первым об этом узнаю. И в последнее время уж очень много таких вещей вокруг вашей компании проистекает. Вот мне и стало любопытно — что ж такое с вами творится, господа?

— Разве? — сухо осведомился Корф. — А по–моему, ничего такого из ряда вон выходящего… во всяком случае, необъяснимого не происходит. Просто наш юный друг — и он в свою очередь кивнул на Яшу, — имел неосторожность поссориться с одним заграничным негодяем. Тот попытался его погубить, а мы его спасли. Ну да что я вам рассказываю, вы ведь и сами нам так любезно помогли… А вот теперь негодяй с помощью своих дружков решил вести с молодым человеком счёты — и подослал негодяя с бомбой. Люди погибли… печально, конечно, ужасно — но, помилуйте, что же тут такого, как вы изволили выразиться, «любопытного»?

— Да на первый взгляд как бы и ничего, дорогой барон. — грузный газетчик казалось, принял ироничный тон предложенный Корфом. — только вот какая незадача — всего за пару недель до этого происшествия вас и ваших друзей уже взрывали бомбой. И не пытайтесь делать удивлённое лицо, — поспешно добавил он. — Или вы думаете, что у меня в Калужской части знакомцев не сыщется? И про взрыв флигеля на Воробьевых горах знаю, и про погоню со стрельбой, которую вы потом учинили…

— Корф только пожал плечами — отпираться смысла не имело. Да и то сказать, наивно было бы надеяться, что лучший в Москве (а то и во всей Империи) криминальный репортёр, раз пойдя по следу, не соберёт самых исчерпывающих сведений о предмете своего интереса.

— А если мы ответим, что это, как изволил заметить барон, «ссора» с заграничным негодяем длится несколько дольше, чем мы вам рассказали, и случай с Яковом…хм.. Моисеевичем — всего лишь один из её эпизодов? И настоящими игроками выступаем здесь мы с господином Корфом, а Яков Моисеевич лишь выполняет наши поручения?

— И весьма умело, должен признать, выполняет. — согласился Гиляровский. — По моим сведениям, у молодого человека настоящий талант к сыскному делу; жаль только, образования соответствующего не имеется. Мог бы стать настоящим мастером на этом нелёгком поприще. Но что это я отвлёкся? Если всё обстоит именно так как вы говорите, доктор… — Каретников кажется? — так вот, доктор, если дела обстоят именно так, то мне, как репортёру это, согласитесь, особенно интересно. Да вот сами подумайте — в купеческой, патриархальной Москве — международные авантюристы, бомбы, аристократ из лейб–гвардии, втянутый в загадочную интригу… да московская публика будут в восторге! Роман–фельетон, да и только!

Борон сделал кислую мину.

— А нельзя ли как–нибудь… без этих публичных восторгов, Владимир Александрович? — поинтересовался он. — Ваше любопытство мы, конечно, могли бы удовлетворить, но было бы крайне желательно, чтобы за наш круг данные сведения не выходили.

— да ведь разве только в моём любопытстве дело? — ответил газетчик. — А что вы в таком случае скажете профессору медицины Нейдингу? Или его коллеге, профессору Свиридовскому, который тоже крайне заинтересовался — откуда взялся во рту убиенного на Хитровке молодого человека искусственный зуб из невиданного какого–то материала? Ну и заодно — что прикажете писать в официальных бумагах следствия дознавателю по поводу вот этих предметов? — и он выложил на низенький кофейный столик пару гильз и белый полупрозрачный ремешок.

— Узнаёте, молодой человек? — обратился Гиляровский к Якову. — Да ведь я вам, кажется, это уже показывал? Улики с место ограбления аптечного склада. Гильзы неизвестного в России образца и ручные кандалы, которыми был стянут сторож при складе.

— Ну а мы–то здесь при чём? — хмуро осведомился барон. — Мало ли кого в Москве грабят? Какое, скажите на милость, это к нам имеет отношение?

— Да вроде бы и никакого, ваша светлость. — усмехнулся Гиляровский. — если бы не одно обстоятельство. Я, видите ли, после того налёта на «Сибирь» дал себе труд расспросить местных аборигенов по поводу сопутствующих обстоятельств. И то бы вы думали? Оказалось, что как раз перед тем, как те злодеи схватили нашего юного друга — и репортёр в который раз уже кивнул на молчавшего в кресле Яшу, — перед окнами трактира летала какая–то огромная то ли стрекоза, то ли шмель — не поверите, размером с кошку! Я, конечно, решил, что это им спьяну померещилось, — Хитровка, известное дело! — но, когда мне то же самое уже человек с десяток рассказало — заинтересовался и предпринял поиски. И что бы вы думали? Ну–ка, голубчик, — повернулся Гиляровский к стоящему в дверях Порфирьичу, — Принеси, если можно, ту штуковину, что я в передней оставил…

Порфирьич вопросительно взглянул на барона; тот кивнул, и денщик вышел из зала. Минуту спустя он вернулся, катя перед собой сервировочный столик тёмного дерева на низких спицевых колёсиках; столик был покрыт холстиной, под которой имелся какой–то угловатый предмет неправильной формы.

— Обошлась мне эта диковинка в цельные тридцать рублей, — продолжал Гиляровкий, наслаждаясь эффектом, произведенным на слушателей, — но, как оказалось, дело того стоило. Прошу, любезный, не будем заставлять господ ждать.

Порфирьич, повинуясь кивку Корфа, сдернул холстину — и взорам собравшихся предстал необычный предмет. Яркое, пластиковое насекомое — раздавленное, топорщащееся наружу полупрозрачными пропеллерами и хромированными штангами.

Яша приподнялся в кресле, не отрывая взгляда от мёртвой стрекозы. Каретников горько вздохнул и сокрушённо помотал головой, барон негромко выругался сквозь зубы.

На сервировочном столике лежал смятый в хлам дрон–квадрокоптер из китайского набора «Юный шпион».

Тягостное молчание нарушил барон:

— Что–то вы повторяетесь, коллеги. Третий случай, как я понимаю? Сначала мой друг Никонов, потом вы, Яша, а теперь вот и господин репортёр?

— Простите, не понял. — нахмурился Гиляровский. — О чём это вы, барон?

— Да не обращайте внимания, Владимир Александрович. — махнул рукой Корф. — Это так, наши внутренние дела…

— Внутренние, говорите? — усмехнулся репортёр. — То есть у вас некая.. организация? Нечто вроде союза розенкрейцеров, не так ли? Я, разумеется, далёк от того, чтобы заподозрить в вас, барон, сторонника «Народной Воли» или подобных радикальных организаций — но, знаете ли, порой наводит на мысли…

— Ну почему же? — как бы про себя пробормотал Каретников. — Если господам декабристам уместно было в бунтовщиков поиграться — так чем наш барон хуже? С чего это вы ему в свободомыслии отказываете?

Репортёр выставил перед собой ладони:

— Не дай Бог, я никому ни в чём не отказываю. Просто мне показалось, что ваши, господа занятия лежат в несколько иной… м–м–м… плоскости. Более, так сказать… романтической, что ли?

Корф усмехнулся.

— Да уж куда романтичнее! Борьба за свободу, народное счастье, справедливость…

— «Бога нет, царя не надо, губернатора убьем!» — поддержал барона Каретников. — Увы, разочарую вас, Владимир Александрович, мы и правда не относимся к этим господам. И наши интересы действительно лежат в иной плоскости.

— А позволено мне будет осведомиться — в какой? — спросил Гиляровский. — Вы только, ради бога, не поймите это как попытку оказать на вас какое–то давление, но, согласитесь — раз уж я оказался причастен к некоторым вашим… скажем — затеям, то вполне могу проявить подобный интерес. В конце концов, вы же сами сказали в своё время, что обязаны мне за ту небольшую услугу, не так ли, господин барон?

— И что же, вы решили теперь предъявить вексель к оплате? — полюбопытствовал Корф. Что же, весьма… современно.

— Вовсе нет, вовсе нет. Просто я позволил заметить себе, что наше недолгое сотрудничество оказалось весьма полезным — во всяком случае, для вас. И, если мне не изменяет память, я не давал вам повода упрекнуть меня в излишней… болтливости? Хотя, помнится, не давал вам обещания хранить ту хитровскую историю в тайне.

— Да, это большая жертва… для человека вашей профессии. — отпарировал Корф, но тут же поправился, увидев, как насупился Гиляровский. — Упаси Господь, Владимир Александрович, я это без задней мысли. Наоборот, понимаю, что вам, как серьезному журналисту непросто удержаться от того, чтобы не расследовать такое..хм… необычное происшествие.

— Но, как я понимаю, расследованием вы и ограничились, не так ли? — продолжил за барона Каретников. — И теперь рассчитываете, что мы оценим вашу сдержанность и будем более.. скажет так, откровенны?

— Примерно так.. — ответил журналист. — Вы уж поймите меня, господа: по Москве ходит не так уж и мало загадочных историй, но они, по большей части, относятся к разряду баек о кладе Ваньки—Каина или о библиотеки Ивана Грозного. А тут — самая настоящая загадка в духе, можно сказать, авантюрных романов — и вы требуете от журналиста, чтобы он остался равнодушен к такому материалу? Нет, я понимаю, вы доверились мне — и это, вне всяких сомнений накладывает на меня определённые обязательства, — но надо ведь и честь знать!

— А скажите–ка, дражайший Владимир Александрович, — поинтересовался Каретников. — сами–то вы к какому разряду нас относите? На нигилистов мы, по вашим словам, не похожи, на искателей московских кладов — тоже. Какая же, с позволения сказать, версия у вас родилась на наш счёт?

Гиляровский помялся несколько озадаченно.

— Да я и сам голову ломаю. — признался он. — Будь мы в Петербурге — заподозрил бы какие–то политические, или, спаси Создатель, шпионские игры. А ежели в Варшаве, или, к примеру, в Лемберге — то, возможно, уголовщину очень высокого пошиба. Вы уж простите, барон, на Московских «деловых» вы с вашими друзьями, конечно, не похожи, в вот на взломщиков или мошенников международного уровня — очень даже. Это, знаете ли, публика порой аристократичная до крайности….

— Ну, спасибо. — усмехнулся Корф. — И все же? ощущается в ваших словах эдакое сомнение…

— Разумеется. Если бы я так думал, то к вам бы ни за какие коврижки не пошёл. Нет, у меня мысли господа совсем иного свойства… такого рода, что о них пишут скорее уж авторы приключенческих романов. А если уж совсем откровенно — никаких внятных мыслей у меня нет вовсе. Потому и решился на этот разговор с вами.

Барон помолчал, потом обменялся долгим взглядами с Каретниковым. Тот пожал плечами и чуть заметно покачал головой. Мимика эта не осталась незамеченной — журналист нахмурился и собрался, было, что–то добавить, как Корф его перебил:

— Мы с моими друзьями нисколько не сомневаемся в вашей порядочности, Владимир Александрович. Но поймите и вы нас — мы, прежде всего, не имеем полномочий делиться с вами сведениями подобного рода. Давайте сделаем так: заключим с вами временное соглашение, например…

— …о неразглашении. — добавил Каретников. — Мы все вчетвером, даём вам слово, что ничего незаконного или же безнравственного в нашей деятельности нет. А вы в свою очередь, обещаете не делиться ни с кем своими подозрениями ну, скажем…. — и он обвел взглядом барона, Яшу и Ромку, — на три–четыре месяца. После чего — мы возвращаемся к этому разговору, и тогда, даю вам слово, вы получите исчерпывающие объяснения.

— Подразумевается ли, что я не буду проявлять интереса к вашей деятельности в Москве, господа? — немедленно уточнил Гиляровский.

— Да Бог с вами, проявляйте! — разрешил Каретников. — Я же говорю — мы не собираемся затевать ничего противозаконного. Да вот, пожалуй, наш друг Яков и будет держать вас в курсе наших, как вы изволили выразиться, «затей» — чтобы уж всё было на полном доверии.

Гиляровский развёл руками. — Что ж, господа, раз так — мне остаётся только согласиться. И, надеюсь, вы всё же не дадите мне погибнуть от неутолённого любопытства?

От любопытства — не дадим. — согласился Корф. — Уж что–что, а любопытную жизнь мы вам, господин газетчик, твёрдо обещаем…

— «…и отдайте себе отчёт, Штирлиц, в том, как я вас перевербовал: за пять минут и без всяких фокусов». — пробормотал Каретников. — Нет–нет, господа, не обращайте внимания. Это я так, одну занятную книженцию вспомнил. Кстати, напомните, барон — вам непременно надо её прочесть…

 

Глава двенадцатая

Не часто случалось Вареньке выслушивать выговоры от дядя. А потому она сидела за столом в довольно мрачном настроении и с независимым видом ковыряла вилку котлетой. Есть не хотелось совершенно; наоборот, хотелось запереться у себя в комнате и разрыдаться от общей несправедливости окружающего мира. И если Варенька до сих пор еще этого не сделала — то лишь из гордости и чувства противоречия. Маленькая Настя, сидевшая рядом с кузиной, понимала, похоже, настроение девочки, и сочувственно на неё поглядывала. Однако молчала — старший Выбегов нечасто вмешивался в воспитание детей, но если уж это происходило — спорить с ним в доме мало кто решался; инженер отличался крутым нравом.

— Удивляюсь твоему легкомыслию, Варвара! — продолжал меж тем дядя. — Ты, вроде, взрослая, серьёзная барышня — а допускаешь такие вот детские выходки!

Ну вот, еще и «Варвара»! — девочка опустила голову, кусая губы, чтобы и вправду не разрыдаться — полным именем дядя называл её лишь по случаю крайнего раздражения. А за что?

— … я понимаю, этот ваш знакомый, Ваня, от которого вы все уже, кажется, голову потеряли — он привык к вольным нравам, у них в Америке вообще ни о каких запретах отродясь не слышали. Но ты — то должна понимать! Всё же мы живём во второй столице империи Российской, и надо брать во внимание, что ваши слова могут услышать здесь самые разные люди. Сама видишь, к чему приводит ваше легкомыслие!

— По моему, ты слишком строг, Дмитрий. — решилась всё же возразить мужу Нина Алексеевна. — Вот, и Марина с Николкой Овчинниковы ничего дурного в этой их пьесе не увидели. Право слово, ты преувеличиваешь! Вон, почитать творения господина Щедрина, или хоть сказки Пушкина…

— Это–то меня и удивляет! — продолжал настаивать инженер. — дети учителя словесности — и такое легкомыслие! Ну ладно, сами не дали себе труда подумать — но могли бы, кажется, у отца совета спросить?

— Николка Василию Петровичу племянник, а не сын. — едва слышно пробормотала Варенька. — И вообще, он хороший, и ничего читать не запрещает…

— А я, значит, плохой и запрещаю? — язвительно осведомился инженер. — Ну, спасибо, Варвара, вот уж не ожидал от тебя такого! И поверь, меня вовсе не радует роль добровольного цензора, которую вы тут все мне, кажется, приписываете — я всего лишь призываю вас к разумной осторожности. В конце концов, это был не домашний вечер, а мероприятие в гимназии, а ты сама знаешь, что народ у вас там… разный.

Варенька вздохнула и пожала плечами. Приходилось согласиться, что дядя был всё–таки прав — народ в их гимназии был и правда «разный». Хотя, относилось это к одному–единственному человеку, преподавателю латинского Суходолову Викентию Селивестровичу, заслуженно носившему среди учениц прозвище «Вика—Глист» — как за невзрачную внешность, так и за свою способность пролезать куда не просят и доставлять всяческие неприятности. Вот и теперь: бог знает, откуда Вика—Глист услышал о пьеске, разыгранной девочками и их гостями на литературном вечере — сам–то он на нём не присутствовал, — но не прошло и недели, как он подал инспектору гимназии докладную записку о «возмутительном и растлевающем характере пьесы, поставленной ученицами 4–го класса гимназии Овчинниковой Мариной и Русаковой Варварой без получения соответствующего разрешения на то гимназического начальства.»

Никаких разрешений на подобные пьески и сценки, представляемые на литературных и театральных вечерах никто отродясь не спрашивал — но, видимо, слишком велико было желание Вики—Глиста уязвить своих давних недругов. Злопамятный латинист не забыл унизительной сцены, которую ему пришлось пережить в кофейне «У Жоржа». И, узнав что в крамольной постановке участвовали двое его обидчиков — Варвара и Иван, да еще и Маринка, давно не любимая латинистом за острый язык и независимый характер, — не стал упускать столь удобный случай.

История, конечно, вышла, неприятная, но при ближайшем рассмотрении она гроша ломаного не стоила. Инспектрисса гимназии, дама весьма либеральных взглядов и большая поклонница Некрасова и Щедрина, писульку латиниста, конечно, приняла — однако же частным порядком дала понять излишне ретивому педагогу, что рвение его может быть неправильно понято среди его коллег, тем более, что и повод–то, как ни крути, самый что ни на есть ничтожный. Варю с Мариной немного пожурили — для вида; ненависть же воспитанниц к Вике—Глисту укрепилась еще больше, после того, как его роль во всей этой истории была предана огласке.

Латинист ходил по гимназии как оплёванный — на спине его шинели кто–то написал мелом «унтер Пришибеев», и на беду швейцар, подавая педагогу одеться, не заметил этого украшения. В результате Вика—Глист проследовал через гимназический двор с надписью на спине, да так и вышел на улицу, обнаружив крамолу только дома.

Девочкам же эта история могла бы стоить сниженного балла за поведение — во всяком случае, именно на таком наказании настаивал латинист. Однако ж — обошлось; ни инспектрисса, ни директор гимназии не захотели выносить сор из избы, ограничившись отеческим внушением, тем более, что в гимназии обе девочки пользовались самой что ни на есть доброй репутацией. Дома у Вареньки над курьёзной историей тоже посмеялись бы, и только — Дмитрий Сергеевич и его супруга сами обладали изрядным вкусом к литературе и не могли не оценить пьески, — не случись одного происшествия.

Сегодня вечером (Дмитрия Сергеевича ждали со службы, Нина Алексеевна суетилась, собирая на стол), в дверь позвонили. Визитёры оказались неожиданные — незнакомые молодые люди: два студента в очень старых, полинявших фуражках и барышня — видимо, курсистка. На доном из студентов было треснутое пенсне на чёрном растрёпанном шнурке; он курил папиросу, пуская дым через нос; Курсистка же, в короткой полинялой жакетке, все время прижимала к груди маленькие красные ручки. Подняться наверх они отказались; после короткой беседы Нина Алексеевна (это она встретила нежданных гостей) пригласила Вареньку. — студенты, как оказалось, пришли к ней.

Цель визита и правда была неожиданной. Студенты представились членами литературного общества молодёжи «Шмель» (Бог знает, что означало это название), и, сославшись на то, что слышали уже о пьесе «Сказ о Федоте Стрельце», представленной на гимназическом вечере Варенькой и её друзьями, пришли просить у девочки экземпляр произведения.

— Мы уверены, что вы, будучи передовыми и образованными женщинами, не откажете студенческой молодежи в ее просьбе… — повторила курсистка, обращаясь к Нине Алексеевне. Та улыбнулась и развела руками — «мол, это не мне решать», — и указала посетительнице на Варю.

Смущённая девочка торопливо закивала и опрометью бросилась наверх, за тетрадкой с текстом пьесы. Отдавать было ужас как жалко — но Варе и в голову не пришло отказать просителям. Студенты долго благодарили и наконец ушли довольные, пообещав прислать приглашение на спектакль. После себя они оставили запах дешёвого табака и мокрые следы на лестнице. Фёдор, служивший у Выбеговых и привратником и швейцаром, проводил несолидных гостей неодобрительным бормотанием и поплёлся, охая, за тряпкой — вытирать мокрые следы, оставленные теми на лестнице.

И надо же было случится тому, что инженер Выбегов, возвращаясь со службы, столкнулся с визитёрами у самого порога! Сухо с ними раскланявшись, он вошел в дом — и разумеется, немедленно потребовал объяснений. Они, разумеется, были ему даны в полной мере — и результатом стал вот этот неприятный разговор за обеденным столом. Варенька теперь едва сдерживала то ли слёзы то ли злость, а Нина Алексеевна нервически терзала носовой платок и никак не могла взять в голову, почему совершенно безобидный визит молодых людей вызвал у мужа столь сильное раздражение? Тем более, что часть этого раздражения было обращено и на неё саму; инженера не обрадовал тот факт, что Нина Алексеевна позволила Варе отдать гостям тетрадку со словами «Сказа».

После обеда девочка всё же заперлась в своей комнате и дала волю слезам. А потому не сразу услышала осторожный стук в дверь.

— Варя, вы теперь у себя? — это был Серёжа, старший сын Выбеговых. Состоящий в Первом московском кадетском корпусе, мальчик раз в неделю ночевал дома.

«Скоро придёт Маринка, — вспомнила девочка. — Вроде бы опять ей надо позаниматься по естественной истории». В библиотеке Дмитрия Сергеевича имелся и полный Брэм и роскошные оксфордские издания Дарвина, — однако ж дело было вовсе не в любви к наукам. С некоторых пор Варя стала замечать, что кузен стал оказывать подруге некоторые знаки внимания; впервые она обратила внимание на это во время достопамятных манёвров в Фанагорийских казармах. В тот день и сама Варя чувствовала себя именинницей; а когда Ваня с лицом, перемазанным грязно–зелёными разводами, в сложной боевой сбруе, с ружьём, небрежным жестом закинутым на плечо, вышел навстречу громко аплодирующим зрителям — девочка ощутила даже некоторую гордость, хотя, строго говоря, не имела на это никакого права. Краем глаза она заметила тогда, с какой завистью и восхищением смотрел Серёжа Выбегов на героев дня; во время устроенного после манёвров пикника его было бы за уши не оттянуть от «стрелков» барона Корфа… если бы не появление Марины. С этого момента для кадета перестали существовать и тактические изыски только что закончившейся баталии, и долгие рассуждения штабс–капитана Нессельроде о пользе военного обучения, и хитрая воинская амуниция соратников Ивана. Серёжа не отходил от Марины до самого завершения праздника; он был бы рад проводить барышню и до Гороховской, однако — не рассчитал со временем и вынужден был отправиться обратно в Корпус — опоздание хотя бы на пять минут грозило отпущенному в город кадету нешуточными неприятностями.

И с тех пор еженедельно, вечерами по пятницам, Марина стала под разными предлогами заглядывать к Выбеговым; а если этого не случалось, то на следующий день Серёжа, как благовоспитанный кавалер, сопровождал девочек в прогулке по городу или в посещении какого–нибудь иного, безусловно важного мероприятия.

Вёл себя Серёжа подчёркнуто корректно, не уделяя Марине внимания более, чем это предписывалось приличиями; однако Варю нелегко было обмануть. Она уже не раз собиралась подколоть острую на язык подругу, чтобы расплатиться с нею за все те шпильки, что подпускала ей Марина по поводу Вани; однако добрая и мягкая девочка не решилась всё же затрагивать столь деликатную материю и всё ждала, когда подруга сама пустится в откровения. В том, что это случится, причём в самом скором времени, Варя нисколько не сомневалась.

— Сейчас, Серж, минутку. — отозвалась девочка. — Появляться перед кузеном в зарёванном виде категорически не хотелось. — подождите немного, я сейчас выйду…

Марина не заставила себя ждать — впрочем, Варя ни на секунду не сомневалась, что подруга придет во–время. Вечер они провели, сидя в гостиной; Серёжа рассказывал о новостях в кадетском корпусе, Марина слушала чуть ли не раскрыв рот. Варя только дивилась подруге: обычно языкастая барышня не давала собеседнику сказать пяти слов, не вставив какого–нибудь язвительного комментария.

— Вы знаете, милые дамы, я ведь теперь буду чаще бывать дома. — похвастался Серёжа. — начальник нашей роты дал мне позволение посещать занятия кружка в гимназию вашего, Марина, кузена.

— Вот как? — вежливо осведомилась Варя. — И как часто мы теперь будем видеть вас, дорогой Серж?

— Еще два раза в неделю. — ответил юноша. — Мне разрешат уходить на вечер — и после занятий в клубе я смогу заходить ненадолго домой. Но к десяти всё равно придётся быть в корпусе. А то ещё от дежурных, ежели опоздаешь, слушать приходится: «Ну вот, опять девочки из нумеров плетутся»… думаете приятно?

— А почему же «девочки»? — удивилась кузина. — Разве между кадетами это считается обидное прозвище?

— Это… — Серёжа замялся. — Ну, это, знаете ли, традиция такова — третью роту корпуса непременно «девочками» или «мазочками» называют. Уж и не знаю, отчего эта глупость пошла…

В самом деле — не мог же кадет разъяснять барышням, одна из которых, к тому же, его кузина, истинного происхождения этого прозвища? А виной всему был жёлтый цвет билетиков, по которым кадеты третьей роты отправлялись на увольнение. Именно цвет этот, схожий с цветом паспортов девиц лёгкого поведения и сообщил третьей роте такие обращения…

Впрочем — традиции традициями, а более частые увольнения Серёжи оказались связаны не с тягой к обществу симпатичной Марины, а с интересом его к необычным воинским приёмам, показанным на манёврах Троицко—Сергиевского батальона. Варе припомнилось, что как раз во время прошлой его увольнительной, Марина рассказывала о том, что её кузен вместе с Иваном и кем–то из офицеров, принимавших участие в том примечательном действе, задумали создать при Николкиной гимназии нечто невиданное — кружок атлетики и гимнастики для воспитанников этого учебного заведения. Узнав, что в этом кружке будут, в числе прочего, будут обучать и тому, что было продемонстрировано на манёврах, Сережа (не без помощи Корфа и штабс–капитана Нессельроде) добился от корпусного начальства разрешения посещать «штатский» кружок. Так что Марина, оказывается, принесла молодому человеку записку от кузена — с расписанием занятий. — Скажи, Серж, — спросила Варя. — а зачем вам эти военные игры? Ну, Николка, гимназисты — это я понимаю. Но ты ведь будущий военный, вас и так всему этому учат. Неужели тебе в корпусе не хватает занятий?

— Нас учат совсем другому. — покачал головой кадет. — Маршировка, строевые приёмы, военная история, география, фехтование. Еще химия с физикой, конечно, языки… не спорю, всё это, конечно, необходимо будущему офицеру, но… как бы вам объяснить, Варенька? Тогда, на манёврах, я поставил себя на место офицеров Троицкого батальона. Ведь они, поверьте мне, отлично знают своё дело — ну, то самое, которому нас и учат в корпусе. Более того — некоторые из них даже участвовали в настоящей войне! Но — барон Корф с вашим, Марина, кузеном и остальными справились с ними… как со слепыми щенятами! Вам не понять, какой это был разгром — но я‑то ясно видел, что они делали со своими противниками что хотели, а те не в силах были ничего предпринять. Вспомните сами — пятеро против семнадцати, причём трое из этих пятерых — мальчишки, не старше меня! Я тоже хочу научиться тому, что умеют они.

— Но разве вас плохо учат? — удивилась Марина. — У вас же учителя — настоящие офицеры, вот вы сами рассказывали про вашего ротного начальника, капитана Прянишникова — что он герой Плевны…

— Вот именно! — Он ведь тоже был на тех манёврах, я разве вам не рассказывал? Господин капитан подвёз меня потом до училища; он всю дорогу восхищался этими мальчишками, а под конец заявил, что если бы у него под Плевной была хотя бы рота таких бойцов… — и Серёжа махнул рукой. — Я понимаю, господин капитан, возможно, несколько и преувеличил — но всё равно никого из нас ни чему подобному не учат. А как Роман справился со штабс–капитаном, помните? Прямо как гурон из «Открывателя следов» — одним ножом! А что будет, когда они вырастут?

— Да и как у нас учат… — продолжал Серёжа. — Вон ваш, Марина, кузен, вместе с этим молодым человеком, Яковом, как ловко ту мортирку освоили! А у нас, поверите ли, даже присловье такое в ходу: «Самое страшное в пехоте — артиллерия». Артиллерийское дело, знаете ли, вообще нелегко даётся… — и Серёжа тяжело вздохнул при этих словах.

А вздыхать ему было с чего. Кадету сразу припомнился капитан, преподававший в корпусе непростую артиллерийскую науку. Большинство кадетов, видевших своё будущее в кавалерии или пехоте, премудрость эту не жаловали, а потому боялись этих уроков, наверное, сильнее, чем опасались бы на войне мортирной бомбы.

«Кадет, чем же пушка отличается от гаубицы?»

Господину капитану весело — смотрит, как кадет молчит у доски и улыбается. А кадету каково? А полковник знай, продолжает:

«А какова траектория?…»

Кадет уж и куда деться не знает — то бледнеет, то краснеет. А капитан превосходно себя чувствует:

«Кадет, раз уж вы говорить вдруг разучились, так может быть, нам споете?»

А кадет и петь не умеет. И уж тем более не знает кадет ничего ни о траекториях, ни о взрывчатых веществах…

«Следующий!»

И развеселившийся, довольный капитан, широко улыбаясь ставит страдальцу ноль…

— В общем, не учат нас таким вещам, милые барышни. — отвлёкся от невеселых воспоминаний Серёжа. — Вот и хочу я, пока есть такая возможность, подучиться тому, чего в кадетском корпусе не покажут, — спасибо капитану Прянишникову, что разрешил и весьма даже одобрил. Думается, в будущей военной службе мне эта наука не помешает.

— Ну что вы, право, Серж, всё о службе да о военном деле! — капризно надула губки Марина. Ей явно не нравилось, что внимание молодого человека посвящено какому–то постороннему предмету. — Вот вы лучше скажите — вы к нам на бал собираетесь?

— На какой? — переспросил Серёжа. — Святочный, должно быть? Но это еще не скоро, больше трёх месяцев.

— Нет, бал в честь дня основания нашей гимназии — ну, то есть воспитательного дома для детей офицеров, погибших в балканскую кампанию — поправила кузена Варя. — Неужели забыл? Он в конце ноября бывает; ты же в позапрошлом году был у нас, ещё до того, как в корпус поступил! Мы с Овчинниковой совсем маленькими тогда были…

— Да… — хихикнула Марина. — Как помню, какие у тебя банты были — прямо головы за ними было не различить!

— А ты тогда испугалась — не осталась в долгу Варя. — Помнишь? Когда после мазурки для старших воспитанниц мы все вышли на балкон, и швейцар со сторожем стали пускать фейерверки? Ты даже заплакала тогда…

— Всё ты придумываешь, Русакова! — вспыхнула вредина–Маринка. — Я, если хочешь, вообще ничего не боюсь! А мазурку помню — мне ещё так тогда танцевать хотелось, просто ужас — но приглашали только старших девочек, и я от обиды и правда разревелась за колонной…

Кстати, о танцах, — вдруг вспомнила Варя. — Знаете, Серж, не могли бы вы оказать мне одну услугу? Дело в том, что Иван Семёнов — ну, вы безусловно, понимаете, кого я имею в виду, — как ни удивительно, совершенно не умеет танцевать. А я очень хотела бы, чтобы он присутствовал на нашем балу. Так, может быть, вы с Овчинниковой — и она кивнула на Марину, — как–нибудь поможете ему… восполнить этот пробел в образовании?

* * *

— Честно говоря, непонятно мне, что это барон так за эту идею кружка ухватился? Ну, я понял бы, если бы с офицерами занимался, или там с кадетами… но мы, гимназисты–то ему зачем?

— Не, всё правильно. — ответил Ваня, обходя свежую кучу навоза на мостовой. — Тьфу, никак не привыкну, что у вас все улицы загажены, что ж это такое… Я так понимаю — в кадетском корпусе ему, несмотря на его лейб–гвардейский чин, никто не позволил бы ничего сверх программы менять. Ну а с офицерами — там и так у Фефёлова нововведений достаточно. Гимнастика, вон, эта «сокольская», пейнтбол, опять же, осваивают — те ружья, что Нессельроде оставил. Вот барон и решил сделать образцовую такую группу из мальчишек — а потом и в газетах её разрекламировать, и начальству повыше показать. А там, глядишь, и поедет…

— Хорошо это твой папа насчёт «разведчиков» придумал. — задумчива сказал Николка. — Прямо как у Фенимора Купера — там тоже Кожаный чулок Бампо с индейцами разведчиками были, а книжки эти в гимназии любой читал. И стихи хорошие, про волков…

— Стихи — это не Фенимор Купер. — поправил товарища Иван. — Это другой поэт, Киплинг его зовут, англичанин. Он вообще ещё не поэт — то есть, поэт, наверное, только самые свои знаменитые книги еще не написал. Он сейчас путешествует где–то то ли в Бирме, то ли в Индии, не помню…

— Да, Олег Иваныч рассказывал. — кивнул Николка. — Но ведь стихи–то всё равно его — хотя бы и не написанные? А хорошо придумано — мальчик, выросший вместе с волками… и вожак этот, белый волк, Акела — здорово!

— Да, эффектный символ — это наше всё. — усмехнулся Иван. А с волком — тут вот какая история. Папа рассказывал, что была в его детстве такая книжка, про время после нашей гражданской войны — «Судьба Илюши Барабанова». Так там есть эпизод — когда первые пионеры борются с тогдашними скаутами.

— Пионеры? — не понял Николка. — Так это, вроде бы, сапёров так называют, которые на войне всякие мосты строят и полевые укрепления.

— Ну да, а по английски — еще и «первопроходцы». Вспомни, у твоего любимого Купера даже книга такая есть. Вот и большевики — ну, помнишь, я тебе про революцию рассказывал, — когда решили организацию для детей создавать — и взяли это название.

Николка кивнул. В последнее время Ваня очень много рассказывал ему о том, что должно будет произойти в мире в ближайшие 130 лет — и отнюдь не всё из услышанного мальчику нравилось. Он всё больше думал о том, как хорошо было бы это изменить …

— Так вот — продолжал Ваня. — А отряды скаутов уже тогда были — остались от дореволюционных времен. Они тогда по всей Европе появились — придумал их один английский генерал, во время англо–бурской войны. То есть — у нас придумает, у вас–то этой войны ещё не было. Или была одна? В общем, пока у вас скаутов нет.

Так вот, о чем это я… Там, в книжке, у скаутов тоже символы взяты из «Книги Джунглей» Киплинга. Отцу в своё время это очень понравилось — вот он и предложил, как идею для нашего кружка. Даже вот книжечку маленькую со стихами Киплинга для нас напечатал — старым шрифтом, как здесь принято. — И Ваня повертел в руках маленькую в половину журнального листа, брошюрку.

— Да, и ребятам нашим понравилось, — подтвердил Николка. — Как там:

Ваня подхватил — глаза у него блестели:

— Я, честно говоря, и не думал, что ваши гимназисты так легко это примут. — добавил он. — Всё–таки совсем новая идея, у вас здесь ничего такого никогда не было…

— Ну почему уже — не было? — обиделся Николка. — Ты, в самом деле, совсем уж за дикарей нас не считай! Вон, в седьмой гимназии, на Покровке, тоже есть гимназический кружок — его отставной пехотный офицер ведёт. У нас на даче в прошлом году был мальчик оттуда — много рассказывал. Офицер этот, как и наш, Модест Петрович — отставной лейб–гвардеец, только Измайловского полка, штабс–капитан. Так он им там не только гимнастику преподавал, но и военный строй. И приёмы ружейные учил, и объяснял, применяется тот или иной строй, как сделать так, чтобы в бою потерь меньше было, про снаряжение всякое рассказывал. Тот мальчик говорил — из–за него некоторые гимназисты даже решили в военные пойти, а не в университет!

— Да я ж и не спорю! — поправился Ваня, сконфуженный полученной отповедью. — Я только к тому, что всё же у нас–то будет что–то такое, чего в ваших кружках точно не было. Рукопашный бой, например, который Ромка вести будет…

— Ну, про это как услышали — так все кинулись записываться. — усмехнулся Николка. Особенно когда вы с Романом Михайловичем показали этот… как его… спарринг.

Ваня довольно усмехнулся. После рассказа о будущем «кружке юных разведчиков», который проходил в классе математики (на собрание мальчик позвал только тех, кого они с Иваном заранее решили пригласить — всего 15 человек), все вышли в просторный холл — и они с Ромкой показали несколько связок из арсенала армейского рукопашного боя. Иван раньше только немного занимался айкидо, так что на публику работал больше Ромка — и потряс воображение гимназистов высокими ударами ногами, дикими воплями и эффектными, низкими стойками. А уж когда они вооружились учебными ножами и продемонстрировали несколько приёмов на обезоруживание, успех и вовсе стал полным. В холл набилось, по меньшей мере, сотня гимназистов разных возрастов, и все наперебой спрашивали, когда будут записывать в новый кружок.

— А ничего этот поляк, верно? — спросил Николка. — Он ребятам сразу понравился.

Ваня кивнул, соглашаясь. Корф нашёл для будущего кружка руководителя — тоже из числа своих знакомых, отставных офицеров и поклонников «сокольской» системы. Яцек Кшетульский, завсегдатай фехтовального клуба барона, пришёл знакомиться с будущими учениками в конфедератке, украшенной белым пером. На собрании он рассказал о том, что будет учить будущих «разведчиков» и сокольской гимнастике, и фехтованию. Блестящий пан Кшетульский сразу же покорил воображение гимназистов — это был настоящий воин, гусар, дуэлянт — весёлый, яркий, эффектный до невозможности — хоть и был, кажется, несколько грубоват в обращении.

— Кстати, знаешь что Маринка удумала — сменил тему Николка. — Они с Варей хотят нас с тобой на бал по случаю дня основания их гимназии позвать — так Маринка требует, чтобы ты танцам учился! Вот и хорошо, что у нас теперь пан Кшетульский будет кружок вести, верно?

Кроме владения рапирами и боя на саблях поляк особенно настаивал на обучению танцам, а ближе к лету — и на верховой езде. «Три эти благородные искусства — повторял он, — есть основа не одной лишь правильной осанки и красоты движений, но и истинного благородства и уверенности в себе, необходимых не только всякому офицеру, но и просто воспитанному человеку.»

— Ну да, удачно совпало. — ответил Ваня. Только вот теперь как мне время на всё это найти… жаль что я, всё же, не могу у вас в гимназии учиться, — в который раз уже заметил Иван, входя в подворотню дома Овчинниковых. — Знал бы ты, как я устал туда–сюда мотаться… А что? Как–нибудь досдал бы эту вашу грёбаную латынь, не умер бы.

— Ну, это ты зря. — разумно ответил Николка. — У вас вон, математике и физике всякой с химией, куда лучше чем у нас учат. — да и зачем тебе наши знания — в вашем, двадцать первом веке? Тебе же там жить, а не здесь…

— Ну, это мы еще посмотрим. — загадочно отозвался Иван. — Была бы моя воля…