На берегу творилась мрачная сумятица. Запуганно озирающихся, бледных, исцарапанных, одетых вы неопределенного цвета полурвань девиц пачками грузили на шаланды. Рыбачки весело переругивались: им все было побоку, но они были единственными весёлыми личностями у причала. Охраннички-охотнички были мрачны, ибо не выспались, и из рук в буквальном смысле уплывала надежда чем-то поживиться от своей караульной службы. Принимавшие эстафету Следопыты были мрачны, ибо теперь по двое должны были дежурить на песчаном пятачке, сотней метров морской глади отделенном от плоской коралловой скалы, на которую должны были высадить баб. Скала эта хорошо просматривалась – она лежала бежевым облачком в спокойном, мерцающе-лазурном море. В бинокль на ней можно было увидеть ожидающие гостий палатки.
Нещадно и методично палило солнце. Казаков почувствовал, как по спине сбегает первая неприятная струйка пота. Он сидел в «Казанке», стоявшей у причала с другой от суеты стороны. Совсем рядом были сваи, склизкие, поросшие тёмно-зелёными и лиловатыми лишаями, а под водой уже облепленные ракушками. От города по слежавшимся илу и песку, изрытым уже многочисленными ногами, наполовину скрытым под строительным мусором, рыбьими костями и нанесёнными приливом водорослями, мрачный котёнок с распылителем и в расстегнутых куртке и рубашке вёл мрачного Мартынова. Штрафник был обнажён до пояса, бронзовая кожа на античных мускулах блестела под солнцем; битком набитый тяжеленный рюкзак он нёс в правой руке и помахивал им, как дипломатом. Шлюхи провожали Мартынова откровенно влажными глазами, даже забыв на секунду о своих горестях.
– Господь во всем конечно прав, – пробормотал себе под нос Казаков, – Но кажется непостижимым…
– Что? – вежливо переспросил сидящий рядом Следопыт. Следопыт должен был сопроводить Мартынова на остров Песталоцци, где с самого марта обреталась кучка педагогов-диссидентов и техникумных бунтарей – и куда было решено отправить хулигана вместо одиночной ссылки, порождавшей массу проблем. Казаков увязался с ним, имея целью проинспектировать быт ссыльных; надо было как-то решать вопрос с ними, поскольку в марте в горячке их сослали без всяких дальнейших планов.
– Ничего, – менее вежливо ответил Координатор. Он тоже был мрачен: во-первых, не выспался; во-вторых, один из легионеров этой ночью попытался бежать с этапа и был пристрелен; в-третьих, Валери ходил по Первограду гоголем и открыто демонстрировал союз с боссом аграриев.
Мартынов протопал по настилу причала, сбросил в «Казанку» рюкзак, слез сам. Моторка закачалась. Мартынов независимо уселся и стал молча глядеть в небо. Чувствовалось, что он ждёт, когда с ним заговорят, чтобы сразу ответить смело и независимо. Котёнок постоял на причале, глядя на суету справа, и дернулся было идти обратно.
– Э-э, товарищ патрульный, – окликнул его Казаков. – вы бы хоть рубашку застегнули. А то – разгильдяйство.
– Жарко же, – неуверенно-нагло ответил котёнок, не спеша застёгивая верхнюю пуговицу.
– Шахтёры и полеводы почти совсем голыми работают, – сообщил Казаков. – Вы, может быть, в шахтёры хотите, нет?
Котёнок пробормотал «виноват», быстро застегнулся и быстро пошёл, пару раз оглянувшись.
– Поехали, – сказал Казаков мотористу. Мартынова он не удостоил даже взглядом.
Причал провалился назад, вокруг забурлила пена, в лицо ударил воздух. Стало свежее и легче. Казаков обернулся: прямоугольная коробка интерната, корявые, уродливые ангары пристани, башни Кремля уходили, становились маленькими и незначительными. Настроение улучшилось: наконец-то удалось вырваться хотя бы на несколько часов. Чёрт, послать всех в дупу с их проблемами и уехать в Рокпилс военным комендантом… Или в сайву со Следопытами уйти – возле Рокпилса есть ещё один замок, про него рассказывали легионеры…
Остров Песталоцци вынырнул из океана через полчаса. Это был плоский клок суши с несколькими холмами в середине, поросшими саговниками, в километре от него возвышалась из спокойно-зеркального моря причудливой формы известковая скала, вся изъеденная пещерами и трещинами; стоило «Казанке» приблизиться – и со скалы поднялись тучи птиц. Моторка пролетела мимо и лихо подвалила к пляжу Песталоцци, заваленному грудами сухих водорослей. На одной из них возникли две голые толстые фигуры. Моторка ткнулась носом в песок, Казаков соскочил, увяз сапогами в жидком иле, выругался, с трудом сделал несколько шагов и выбрался на твёрдую почву. За ним последовал Следопыт и Мартынов. Мартынов был по-прежнему независим, но заметно подавлен. Он растерянно озирался.
– Не тушуйся, – сказал ему Казаков. Это были первые слова, с которыми координатор обратился к ссыльному. – Каких-то год и пять с половиной месяцев, с учётом предварительного… Смотри, если они все такие – ты здесь быстро станешь паханом… то есть, главным…
Мартыненко удивлённо покосился на Координатора: как воспринимать эту фразу – как руководство к действию? Или просто как попытку воодушевить ссыльнопоселенца?
Приближавшаяся фигура и правда, смотрелась весьма непрезентабельно. Пожилой, одутловатый мужик, некогда очень толстый и даже сейчас полный; но кожа всё равно висела складками. Неопрятные космы; из всей одежды – старые, перештопанные чёрные трусы. В руке мужик держал мотыгу. Казаков попытался его вспомнить – не смог.
– За нами приехали? – с затаённой надеждой, скрипуче спросил мужик.
– Наоборот, – жизнерадостно ответил Казаков. – Пополнение привезли.
– Вы варвары, – сказал мужик, и лицо его скривилось. – Разве можно там поступать со взрослыми, пожилыми, уважаемыми людьми!..
Из дальнейшего разговора Казаков выяснил, что сосланные вместе с недовольными учителями четырнадцать парней-анархистов устроили им здесь тяжёлую жизнь. Работать, конечно, приходилось всем, причём слабосильных ветеранов наробраза использовали на подсобных службах: на сборе сушняка на зиму, на сушке водорослей, на поисках моллюсков и съедобных червей в зоне отлива, так же на хозработах, приготовление пиши и тому подобное – но при этом издевались над ними, как могли. Бывший обществовед (а это был он) ругательски ругал при этом предателя-физрука, быстренько сблизившегося с ребятами и даже поощрявшего издевательства. Физрук заставил математичку (единственную из сосланных женщин, кому было меньше сорока) сожительствовать с ним и использует ее ка награду для своих клевретов…
Математичку Казаков помнил. Рыжая тридцатилетняя стерва – она не то чтобы особенно бунтовала, но ещё на Земле всячески унижала старшеклассников, и её сослали за компанию. Да, эксцессы…
Тут из-за водорослей вынырнул некий до черноты загорелый тип. Тип напоминал телосложением Мартынова, но был на голову ниже. Тип решительно подошел, отпихнул униженного обществоведа и смерил Казакова наглым взглядом.
– Ну как? – спросил он. – Управляетесь?
Видно было, что физруку в ссылке совсем неплохо. Казаков взбеленился, но виду не подал. «Через год всех вернем», – подумал он. А этого – к панкам. Там он поуправляется».
– Кое-как, – ответил Казаков радушно. – Вот, подмогу к вам привезли.
Физрук оглядел подмогу. Взгляд из наглого превратился в нагловатый, а затем и в неуверенный. Мартынов смотрел на песталоццкого лидера угрюмо, как солдат на вошь. «Поуправляйся-ка, голуба…», – снова подумал Казаков, а вслух сказал:
– Через год будем принимать решение о вашей дальнейшей судьбе. В зависимости от поведения. Если будут какие-нибудь эксцессы, или не дай бог, кого покалечат – вплоть до высшей меры. Ясно?
– Ясно. —ответил заметно поникший физрук.
– Ну, управляйтесь, – разрешил Казаков и, расшвыривая водоросли сапогами, направился к моторке.
– Товарищ, э-э, товарищ! – закричал ему в спину опомнившийся физрук. – Может, вы по острову пройдёте, проинспектируете?
– Некогда. – высокомерно ответил Казаков. Они со следопытом залезли в «Казанку» и отчалили. На берегу, друг против друга, насторожённо застыли две скульптурные фигуры, нелепая личность обществоведа маячила невдалеке.
– Гектор и Ахилл, – пробормотал Координатор. – Бронза, натуральная величина…
••••••••••••
ДНЕВНИК КАЗАКОВА
«27 августа. … Заехали ещё на Соловец, навестили Красовских. Живут, хоть и трудятся от восхода до заката. Огородик, верши соорудил на приливной полосе, опять-таки съедобные черви… Угостили копчёным – вполне. Нужно сказать нашим, что зря мы приливной фауной манкируем. Типа закуски к пиву – очень даже ничего. Татьяна в положении; нет, Олег всё-таки совсем без головы… Через два месяца – не забыть! – её нужно переправить к нам, а ему подбросить теплых вещей. Всё-таки почти ни за что страдает…
Так хорошо поплавали, с вернулся в город и началось! Наорал на Голубева, что его преторианцы расхлюстанные ходят. Если они, сказал, закон и порядок, то должны отличаться от штатских; а если они пьянки, драки, стрельба и расстегнутые рубашки, то мы их к чертям собачьим поразгоняем и наберем новых, вплоть до командующего. Красный, как рак Голубев понеся прописывать ижицу своему войску – ему совсем грустно, никто его больше не любит…
Ладно, впрочем, надо кончать с левыми настроениями. Сегодня подниму вопрос о награждении отличившихся в боях. Легионеры плетутся сквозь сайву. Сказал Кондрашову, чтобы тот увеличил дневной переход: нужно, чтобы самое позднее 3-го тиберия были в столице – и чтобы так выдохлись на марше, чтобы ноги отваливались…
Одна радость: Фомин и Луконин собрали ударный полеводческий отряд в сорок пять человек для подмоги нам на уборке урожая – а то аграрии совсем уже зашиваются. У нас ведь возникла наглая мысль часть поля по новой засеять: может, успеем снять второй урожай?»
••••••••••••
ХРОНИКА ГОЛУБЕВА
«… была учреждена медаль «За победу над рокерами» двух степеней, соответственно серебряная и бронзовая. Разумеется, в расплав опять пошла посуда из Димина, что дало повод группе «стажёров» поднять разговор об «уничтожении культурных ценностей». Они даже начали собирать подписи под декларацией с требованием не трогать «материальное наследие древних культур», но с треском опозорились, поскольку на 176-й день группа охотников с Клюкалки (вернувшись в город, Охотники на другой же день приступили к своим обязанностям) обнаружила в сайве на северо-востоке третий замок (Алёшин), и материального наследия стало даже слишком много.
Медаль имеет голубю ленту с одной или двумя белыми полосками в середине – цвета государственного флага. Награждены ею все, принимавшие какое-либо участие в боевых действиях, вплоть до экипажа «Тариэля», всего 131 человек, включая сюда меня, координатора Казакова, консулов Крайновского, Танеева и Фомина. Медалью 1-й степени из этих 131-го были награждены 34 человека – все оставшиеся в живых ополченцы-рабы и несколько особо отличившихся котят, Охотников и Следопытов. Я считаю крупной несправедливостью, что из 9 котят, конвоировавших легионерских пассий в столицу, были награждены лишь двое: какова бы ни была степень их вины, в войне они участвовали, этого не отнять. Впрочем, я надеюсь добиться пересмотра этого решения…
Ордена были розданы скупо: на этом же Совете мы добились разделения его на 3 степени, так что Славу 1 степени получил один паренёк из новых посёлков, первый из ворвавшихся в город и оставшийся в живых; орден 2 степени – Юра Хонин, вместе со мной атаковавший 4-ю башню, лично убивший 2-х врагов на моих глазах и первым ворвавшийся во дворец; ещё пять человек, из них один ополченец, награждены орденами Славы 3 степени. Таким образом, Хонин стал кавалером двух орденов Славы и сержантом (вместо разжалованного Затворнова) … Казаков выдвинул проект сооружения в Рокпилсе грандиозного по нашим масштабам монумента Павшим, и через два дня Кеслер представил проект. Нужно отдать должное казаковскому протеже – проект почти всем понравился…
На следующий день, вечером 26-го числа, я снова отбыл из столицы на север – нужно было организовать несение службы в новых посёлках. Я находился там до середины тиберия – принимал и распределял на службу порознь прибывавшие из Первограда тройки котят, среди которых был и «новомосковские» штрафники; отправлял в Первоград «обменные» тройки набранных в посёлках котят-новичков (с подругами жизни и без оных); следил за подготовкой Следопытов, согласовывал с Советом и местными властями военных комендантов. Поэтому я не мог детально следить за происходящим в столице, в том числе за тиберианским процессом легионеров…»
••••••••••••
С утра погода, видимо, сжалилась и над изнемогавшими от пекущей жары людьми и над планами экспериментального посева. Небо заволокли, грузно навалившись с моря, серые смутные тучи, похолодало, пошёл редкий дождичек, казавшийся верхом блаженства всем этим сотням продраенных до печёнок работяг. Сразу всё завертелось в ударном темпе: у дальней Точки ударные бригады гуманитариев «Епископ Беркли» и «Три поросёнка» (а вот посёлкам они все ещё не придумали имён!) добирали рожь, а возле Кремля чумазые аграрии Крапивки гоняли туда-сюда сельхозтехнику. Среди тракторов и прочих веялок довольно бодро передвигались две пароконные бороны – пора было экономить горючее и частично переходить на гужевую экономику, благо первого тиберия из Рокпилса и Коннезаводска прибыл небольшой табун с полудюжиной конюхов и конюховых жён. Дошли почти без потерь, только ночью, неподалёку от озёр, двух лошадей задрали обезьяны.
Погода сжалилась и над легионерами, этим дождливым днем третьего тиберия вступившими на окраины Первограда. Колонна за колонной, таща между собой тонкий ствол, они, шаркая ногами, втягивались в город: грязные до отвращения, худые, заскорузлые, с потухшими глазами, совершенно не страшные, а жалкие, вонючие и противные. Их конвоиры, охотники Кондрашова, выглядели ненамного лучше и тоже валились с ног; они восемь суток делали переходы по пятьдесят километров, по еле намеченной колее машинной тропы в вонючих и опасных дебрях сайвы.
Конвой дважды отбивался от маленьких, к счастью, обезьяньих стай, но одного легионера все-таки загрызли – пленники не могли убегать и обороняться, они были по десятеро привязаны к палкам. Его обрубили, как плод с дерева, и потащились дальше…
Пленных окружила новая охрана – чистенькие, свежие, выспавшиеся Следопыты.
– Отдыхать, – сказал Казаков охотникам. – Неделю отдыха при сохранении пайка. И… молодцы, ребята!
– Вы даже не представляете, какие мы молодцы, – пробурчал Кондрашов. Ему было лестно; он вспомнил почему-то, как, когда они стояли лагерем в километре от гуманитарных посёлков, тамошние жители в сумерках пробирались к ним предлагали по литру браги на нос за каждого легионера, «совершившего попытку к бегству»…
– Этих, наверное, прямо так на остров и отвезем, – раздумчиво проговорил координатор, глядя на цепочку узников, как стоявших, так и упавших вокруг своих бревен и напоминающих гравюры Гойи. – Влезут они в барказ прямо так, с бревном? Моторкой и отбуксируем… а на месте уже и отвяжем…
– Встать! – новые конвоиры забегали вокруг, запинали ногами. Казаков со вздохом отвернулся и, вспомнив что-то, пошёл к моторному причалу. Ему же нужно было допросить всех рокерских баб лично, как он мог забыть! Ничего, успеет сгонять, пока этих погрузят… Да, и ещё ведь надо узнать, как бывшая фамилия «герцогини» – хотя это уж было бы слишком мелодраматично. Герцог, его жена, Мохов и еще полдюжины рыцарей-ренегатов были вчера вечером на грузовике привезены сюда из Рокпилса и помещены в карцер. Их, конечно, нужно было держать отдельно от легионеров – по крайней мере, Мохова с товарищами.
Плодом прокурорских мотаний Валерьяна стала тетрадка с пофамильным списком всех легионеров и кратким резюме преступлений. Казаков проглядел этот список: там не было интересовавшего его человека, а дамами Валери, увы, пренебрёг.
Совет получился коротким, все хотели спать: завтра вообще предстояло судебное заседание, обещавшее стать «процессом века». Однако и это укороченное заседание затянулось до тех пор, когда безлунное небо, после заката частично очистившееся, совсем потемнело и засверкало звёздными россыпями. Красноглазые консулы (консула, как по-морскому стал с недавних пор выражаться Стась), позёвывая, разбредались из комнаты заседаний.
– Валерьян, задержись, – вполголоса попросил координатор. Валерьян задержался; он плюхнулся обратно в кресло и принялся крутить в пальцах «беломорину». Он был изможден и страшноват.
– Как свидетели? – поинтересовался Казаков.
– Да в порядке, что им сделается… – ответил Валери. Он привёз из своих странствий по Северу пятерых свидетелей, отмыл, откормил и поселил в здании интерната, в лазарете. Главной функцией свидетелей завтра должно было быть совмещение фамилий, записанных в прокурорском кондуите, с конкретными носителями. – Чего ты хотел?
– Э-э… одна из панковских девиц – наша с тобою коллега, – Казаков внимательно разглядывал Чюрлёниса на стене.
– То есть как это – коллега?
– По сроку жизни, – пояснил координатор с армейским юмором. – Некая Евгения Малиновская.
– Ну, я не знаю… – Валерьян закурил. – Подожди… так ты про всех это знаешь?
– Про всех. – подтвердил координатор. – Так вот, я и спрашиваю – что с бабами делать будем?
Валери оживился.
– А чего тут думать…
••••••••••••
ДНЕВНИК КАЗАКОВА
«4 тиберия. То есть, 5-е уже. Прошлой ночью весь Совет сладко посапывал, а я с этой Синей Бородой, как всегда, цапался по поводу предстоящего суда. Занимались любимым делом – в процессе площадной ругани вырабатывали соглашательскую платформу.
Наутро встал со всеми… о-хо-хо… Благословил следопытскую пятёрку, с геодезистами выступавшую а Алешину; благословил ударный отряд, приступивший к картофелеуборочным работам; пронёсся по службам – элеватор, рыбокоптильня, СМГ – слесаря получили из Рудного несколько металлических болванок… Короче, в полдень начался сам Процесс. Да, на нашей Доске Народного Гласа подоспели перемены: картинка с лебедем, раком и щукой исчезла, вместо неё появилось изображение моего бюста с лавровым венком, пустыми зенками античной статуи и подписью: «Координатор Тиберий».
Итак, Процесс. Удобства ради решили: легионеров оставить на острове, судить заочно, потом вывозить их оттуда маленькими группами по местам отбытия наказания. За неимением желавших выступить в роли адвокатов, защита была разрешена бывшему рокпилскому герцогу Роману.
Валери начал – и немедленно растекся мыслию по древу. В красках обрисовал большое количество леденящих душу преступлений, плавно перешёл к преступности самого рабовладельческого общества, а от него – к преступности тоталитаризма вообще. Бедолага Голубев извертелся на пупе… Впрочем, под конец его витиеватые обороты надоели всем, кроме свидетелей и депутатов. Потом выступил Роман: бывший герцог пытался доказать, что они, рыцари, были хорошие: что не видели других путей, что в эксцессах виноваты исключительно люмпенские, панковские элементы, и он, как ответственный и дальновидный правитель, уже собирался от рабства переходить к демократическому феодализму. Потом вылез Собирайский, депутат от гуманитариев, и предложил половину легионеров расстрелять, а половину использовать на пожизненных каторжных работах.
Тут выступил уже я: долго распинался об экономических преимуществах трудовых резервов и о том, как мы с Голубевым согласились на условия Мохова, а следовательно, морально обязаны и т. д. – тем более, что эти типы на самом деле оказали нам серьёзную услугу. Потом, как договорились, Анатолий почесал в затылке и раздумчиво заявил, что душа-то его жаждет крови, но слепая месть – плохое дело, и вообще… Короче, где-то к трем обсудили легионеров. Ещё час потребовался на баб, потому что Вика неожиданно предложила: вообще их освободить (без избирательных прав; вроде бы мы, злыдни, накинулись на женщин, которые больше жертвы условий, чем преступницы; ну-ну, Валерьянушка…), а Левченко предложил сослать их пожизненно на Дикий берег, чтобы не возиться. Как-то любят крайне левые крайне правые упрощённые решения. Чтобы не возиться.
Когда окончательно охрипли, перелаялись и пошли по третьему кругу абстрактно-теоретических дискуссий; когда экс-герцога начала бить мелкая дрожь, потому что он всерьез вообразил, что его жизнь зависит от того, будет ли тоталитаризм признан абсолютно неприемлемым или его признают неприемлемым лишь условно; когда консульские депутаты уже перестали соображать, где они находятся, а Маркелов отключился от связи, попросив вызвать его, когда дело дойдет до голосования – вот тогда, по отрепетированному ночью сценарию, мудрый вождь демократии Синяя Борода попросил слово для компромиссной резолюции. Мудрый отец нации Тиберий Александр Цезарь (сволочи!) это слово ему дал, и Валерьян изложил наш заранее припасённый паллиатив, якобы только что пришедший ему в голову.
Я поступил немного нечестно: наблюдая Викино настроение, внёс поправку в интересах баб. Валерьян дико поглядел, но согласился. Наконец, около пяти часов состоялось решающее голосование. Против нашего проекта было три голоса: Левченко, Шамаев и Сидоров. Как сказал бы Малян, закономерное слияние. Вика воздержалась в части, касающейся баб, но в общем и целом предложение прошло.
Итак: мы имели 114 легионеров и 34 их подружки. Десять самых кровавых личностей (из них шестеро, нападавших на Новомосковск) приговорены к расстрелу. Напротив, герцог с женой, Мохов и ещё шесть рыцарей – к бессрочной ссылке на Дикий Берег. Остальные 96 – к различным, от 7 до 15 лет срокам каторжных работ. Мне поручено разработать положение о каторге, до оформления этого положения рокеры посидят на островке. Бабы разделены натри части: 16 замеченных в жестокостях с рабами безусловно приговорены к 3-м годам каторги; остальным разрешено выбирать между тремя годами каторги и такой же ссылкой на Дикий.
Вечером вывезли с острова смертников. Кто-то выл, целовал сапоги, кто-то сопротивлялся, пришлось усыпить. В полночь расстреляли их в овраге ручейка Неглинный за чертой Кремля. Все свидетели и депутаты попросились присутствовать, так что я не стал напутствовать бедные души, отправляющиеся через космос домой. Ничего особо привлекательного в расстреле нет… Завтра их там и закопают.
Итак, в конечном счёте вследствие Августовской войны полегло около 70-ти человек. В пересчёте на общее количество населения – больше, чем во Второй Мировой войне. Да, поиграли в солдатиков и судей… Всё, спать! Завтра поплыву на Дикий – посмотреть, как панки живут…»
••••••••••••
Белые перья облаков неслись по светло-голубому небу, дул шквалистый ветер. Жара спала, но погода оставалась совершенно по-летнему тёплой. Казаков стоял у перекинутых на борт «Альтаира» мостков, просунув руки под ремень портупеи. Тёплая махина яхты мягко покачивалась, тёрлась о сваи, то поднимая, то опуская мостки. Мимо координатора протопала процессия: важный Следопытик, ростом Казакову по плечо, с непропорционально большим автоматом; герцог со своими верными рыцарями, несущие тощие мешочки – там был минимум продовольствия, орудия, семена, отрезы холста – обычный набор ссыльного. Стайка живописных девиц, опасливо косились я на Казакова и запахивались свои дырявые хламиды. В мешках у девиц имелось то же самое, плюс – добавочно одеяла. Впрочем, на месте их, очевидно, всё равно отберут славные рыцари… или не отберут? Три девицы даже попросились в ссылку бессрочно, чтобы разделить ее со своими хахалями. Декабристки, мля… Валерьян и Голубев имели по этому поводу смущённый вид: у первого это не лезло в психологические рамки, которые он давно определил шлюхам, у второго подрывало основу представлений о благородстве, чести и внутреннем законе. Замыкало шествие еще два Следопыта, оставшиеся двое уже возились в трюме. Беременная на шестом месяце герцогиня Елена была оставлена в Первограде для успешного разрождения – на этом настояла Вика.
Пропустив процессию, Казаков сам прошёл на яхту. Вахтенный стащил мостки, дизель затарахтел…