1

Павлику Соколову четырнадцать лет, Кирилке Тимченко тринадцать, а Ваське Новикову двенадцать. Они, задумавшись, стоят возле окна, недавно пробитого пулей. Ее след на стекле похож на рисунок солнца в школьной тетради.

— А жили мы все, как принцы! — вздыхая, говорит Васька, вихрастый и кареглазый.

Что же, он прав, маленький Васька. Черноморские весны торжественно кланялись им ветвями первой сирени, салютовали первыми грозами и баловали первой скумбрией. Лето щедро дарило им бронзовые плоды, а веселая одесская осень верноподданно расстилала перед ними ковры ярких цветов.

А сейчас дождь, долгий, холодный. Из пулевого отверстия тугой влажной струей льется ветер, льется ночь, беззвездная, пахнущая дымом пожарищ… И верно, где-то в степи, за железной дорогой, стоит неподвижное малиновое зарево.

Мальчики угрюмо молчат и думают, думают, и думы у всех одни: о баркасе, ка котором они вот такой же беззвездной ночью готовятся выйти в открытое море.

— Спать, — говорит Павлик.

Все ложатся на пол, на кучу дубовых скрипучих стружек — здесь когда-то была столярная мастерская, — и стараются уснуть.

Но спать никому не хочется. Дождь требовательно стучит в окно, словно просится на ночлег, затем утихает. Внизу за окном слышатся шаги румынских патрулей, доносятся чьи-то крики, порой пророкочет пулемет, и снова шумит ветер, а в нем — музыка, суровая и тревожная… Но музыку слышат не все. Слышит лишь один Васька. Он всюду слышит ее — и в облаке, и в солнце, в дожде и ветре. Такие у Васьки уши.

— Чокнутый! — говорит о нем Кирилка.

Васька не обижается. Чокнутый так чокнутый. Если он и вправду такой, то в этом виноват их бывший завхоз Петр Петрович Горшков, толстый, неповоротливый дядька. Это случилось во время эвакуации. Когда детдомовцы разместились на кормовой палубе «Ольвии», он сказал:

«Соколов, Новиков и Тимченко, идите и получите в портовом складе мясные консервы…»

Было шесть часов вечера. «Ольвия», старое паровое судно, уходило в восемь. Мальчики не спеша прошли по Крымско-Кавказской набережной, получили консервы и, вернувшись назад, выронили их из рук на деревянный настил причала…

«Ольвии» не было.

Один из грузчиков подошел к ним и участливо объяснил:

«Ожидается налет авиации. Ушли, чтобы не стать мишенью…»

Тогда в глазах Васьки все остановилось. Чайки неподвижно повисли в небе. Ветер свернулся, стал плоским, словно мохнатая матерчатая дорожка. Васька упал. Кирилка и Павлик на руках вынесли его из гавани. Десять дней он пролежал тогда здесь же, в столярной мастерской. Чокнутый?.. Ладно, пусть…

— Спать, — повторяет Павлик.

Он первый закрывает глаза. Вторым в сон погружается Кирилка. Не спит лишь один маленький Васька. Он думает о далеком таинственном городе Уфе — там сейчас находится их детдом со школой и мастерскими — и тихонько всхлипывает.

— Плачешь? — проснувшись, спрашивает Павлик.

— Нет.

— Ну тогда спи.

— Сплю… Павлик, а что за город Уфа? Как наша Одесса?

Павлик возмущается:

— Такого города, как наша Одесса, второго нет!

— Она теперь не наша. Она румынская, — говорит Васька.

— Наши вернутся.

— Жили, как принцы… — вновь вспоминает Васька с тоской.

А сейчас они грузят на рынке мешки с картошкой, бочки с капустой и клетки с домашней птицей. Каждый день их троих могут забрать в полицию и отослать в Германию, в детский рабочий лагерь.

Васька молчит. Молчит и Павлик. Тоска. Глаза у тоски неподвижные, совиные…

Наконец Павлик кладет руку на плечо Васьки и говорит:

— Уйдем от румын. Доберемся сначала до Олешек. Там мои родичи… Помогут двинуться дальше морем. А нет, через плавни…

Васька закрывает глаза. К нему приходит музыка плавней. Ветры, смуглые дети неба, весело треплют казацкие чубы камышей. А за камышами степь. А за степной, самой далекой далью еще одна даль, и за ней город Уфа в серебряной вьюге… Туда длиннокрылой птицей летит Васькино сердце… И вдруг грохот сотрясает здание.

— Павлик, Кирилка! — проснувшись, кричит Васька.

Но те уже стоят возле окна и глядят ввысь. Два советских бомбардировщика бомбят порт, вокзал, казармы, переполненные румынской солдатней. Лучи прожекторов кромсают ночь. Грохочут зенитки. Взрывы приближаются. Неважно, что одна из бомб может попасть в их старое здание.

— Еще! — кричит Кирилка.

«Еще!» — словно молитва, отчаянная и страстная, несется в вышину ночи. Васька кружится возле окна и выкрикивает веселую, злорадную дразнилку:

Все смеются. Но вот зенитки умолкают. Снова слышно, как шумит дождь. Трое ложатся на стружки и спят, улыбаясь во сне.

Первым поднимается Кирилка. Он подходит к водопроводному крану (воды в нем уже давно нет) и делает вид, что умывается. Он фыркает, ежится, усердно трет шею, так, словно из крана на самом деле льется упругая струя воды… Потом он громко кричит:

— Вставай, орлы, уже «сегодня»!

Сегодня, как и вчера, дождливо. Серое небо. Серые дома. Серые мокрые мостовые.

Мальчики вопросительно глядят на Павлика. Что скажет им старший? И старший, пытливо заглянув каждому в глаза, говорит:

— Сегодня — в море.

Лица мальчиков взрослеют. Кирилка вытаскивает из-под половицы компас и кладет во внутренний карман куртки. Павлик берет с собой нож, трехгранный напильник, карманный фонарь и коробок спичек, обернутый в пергаментную бумагу.

«Сегодня — в море!» Значит, вечером всем надо собраться на Ярмарочной площади. Там, на одной из береговых улочек, живет в собственном доме старик Савелий. С ним они познакомились на рынке. Во дворе Савелия — море от него в нескольких шагах — стоит вытащенный на берег баркас, закрепленный цепью к стволу дикой оливы. Рядом, в сарае, находятся мачта, парус и весла.

2

Кирилка идет берегом моря, доходит до Среднего Фонтана и поднимается на верхнюю террасу берега. Здесь перед мальчиком открывается поляна, заросшая высокой, еще по летнему зеленой травой. За поляной в гирляндах дикого винограда стоит их детдом — белое здание, обнесенное чугунной литой оградой. Сквозь ограду виден просторный двор, сад, спортплощадка и фонтан с бронзовым оленем, на котором сидит верхом бронзовая девчонка. Здесь, в этом дворе, проходило Кирилкино детство. А теперь здесь живут румыны, солдаты береговой прожекторной роты. В воротах часовой. На крыше пулемет. Вдоль ограды протянута колючая проволока.

Кирилка собрался было уходить, но тут его взгляд останавливается на детдомовской яблоне, что перекинула половину своих ветвей за внешний край чугунной ограды. Яблоки почти созрели. А что, если их сорвать? Сорвать и привезти в Уфу. То-то обрадуются пацаны в уфимском далеком доме. Яблоки из Одессы! Они светятся в густой зелени листвы. Дерзкое желание овладевает Кирилкой.

Улыбаясь, он находит кусок железной трубы, ложится на землю и ползет к проволоке. Почва после ночного дождя влажная, рыхлая. Не проходит и десяти минут, как лаз под проволокой готов, и Кирилка, всем телом чувствуя свежесть земли, пахнущей лекарственным запахом дождевых червей, пролезает к ограде. Миг — и он наклонит к себе тяжелую от плодов ветвь… Но во дворе вдруг раздается ругань на румынском языке. Надо бежать. Но бежать Кирилка не может — так властно, так зовуще предлагает яблоня свои яблоки для пацанов детдома… Кирилка успевает сорвать три яблока и бросается с ними к лазу. Раздается выстрел, второй. Но мальчик уже по другую сторону колючей проволоки…

В это самое время Павлик направляется на Ярмарочную площадь. Где-то в глубине души он понимает, что план их дик и невыполним: им не добраться до Олешек на плоскодонном баркасе. Осень в любую минуту может обрушить на них шквальную зыбь… Но что будет, то будет. Черное море не должно их подвести… Ведь оно родное. Свое. Они поведут баркас вдоль берегов, днем будут делать вид, что рыбачат, а с наступлением темноты — плыть дальше, к заветной цели.

На Ярмарочной площади Павлик садится на скамью. Здесь он условился встретиться с Кирилкой, который принесет с собой продовольствие для экипажа баркаса. Небо, просветлевшее днем над городом, вновь темнеет, тучам в нем становится тесно, они опускаются ниже, и Павлик с довольным видом глядит на них, — ночь будет темной, беззвездной. Но если внимательней заглянуть в серые, спокойные глаза Павлика, то в них без труда можно прочесть тревогу. Он старший. Он отвечает за всех. Кто знает, смогут ли они добраться до города Уфы? А пока прощай, Одесса…

3

— Прощай, Одесса! — говорит и маленький Васька. В ожидании вечера он обошел Лузановский берег, побывал на Жеваховой горе и вот теперь идет к деду Савелию через поле по земляной белесой тропе.

Идет и глядит, как темнеет небо.

Первая капля дождя, бархатистая, не услышанная даже пчелой, сидящей на цветке татарника, для Васьки была словно гром оркестра… Идет дождь! Идет дождь! Береговая ночь будет беззвездной! Васькино внимание привлекает разворошенный у самой тропы стог сена. Он с разбегу бросается в него и зарывается до самого подбородка. Влажные, нежные сумерки ложатся на землю. Васька в сене, как в море.

Неожиданно со стороны Николаевского шоссе возникает рокот мотора и заставляет мальчика насторожиться. К вороху сена приближается желтый автобус. В автобусе женщины. Их везут на Сортировочную станцию. Там всех загонят в товарные вагоны. Никто из них домой не вернется.

Еще какая-нибудь минута, и автобус с женщинами пронесется мимо. Но что это? Васька не верит своим глазам… Одно из окон автобуса открывается, и две тонкие, белые, почти светящиеся руки выбрасывают оттуда узел прямо на стог сена. Васька слышит хриплый безумный крик:

— Мальчик… Моя Сонька… Моя де…

Захлопнувшееся окно автобуса, подобно гильотине, отсекает пять букв последнего слова…

А дождь идет. Идет дождь. Он пахнет дымом степного костра. Васька прислушивается. Ему кажется, что сейчас он услышит музыку. Нет, музыка не приходит. Никто не шлет ее. Все молчит.

Васька осторожно развязывает шерстяную шаль. В ней и вправду девочка. Она обвивает руками Васькину шею и молчит. В темноте тускло поблескивают ее глазенки.

— Сонька! — чуть слышно зовет Васька.

В ответ ни звука. По-видимому, девчонку приучили к молчанию. И в ее молчании Васька вдруг слышит музыку, и музыка эта как небо, в котором полным-полно журавлей…

4

Дед Савелий, встретивший Павлика и Кирилку, усаживает их за стол и, поглаживая рыжую бороду, говорит:

— Значит, договорились. Харч мой. Одежда-обувка моя. А ночевать пока можете в сарае, сарай теплый и большой… Потом поглядим, может быть, выделю вам кухню…

— Мы согласные, — отвечает Павлик.

С завтрашнего утра они будут работать у деда Савелия — варить гуталин.

— Румын не поспит, не поест, а башмаки надраит как солнце! — смеется старик. — А где же ваш третий, Васька?

— Видать, где-то задержался, — спокойно отвечает Кирилка.

Дед Савелий, маленький, коротконогий, но очень широкоплечий, выносит во двор старое стеганое одеяло, открывает сарай и зажигает там керосиновый фонарь.

— Оставайтесь, куда вам в дождь? А я пойду, мне в городе ночевать надо… Дела…

Дел у деда Савелия всегда много. На новом базаре он держит шашлычную, а на Приморской улице еще владеет хлебопекарней. Он коммерсант. Румыны выдали ему документы на право торговли. Он богатый. Но, странное дело, совсем не жадный. Он даже несколько раз одалживал деньги Павлику и не торопил с отдачей. Может быть, ему жалко мальчишек?

Ладно, пусть жалеет. А баркас ему не нужен… Стоит так, без дела…

Спустя минуту мальчики слышат, как старик запирает квартиру и выходит на улицу. Кирилка и Павлик смеются. Уже давно у них не было такого удачливого дня.

Зовуще и таинственно плещет море, чуть фосфорится, а синие глазки волн по-кошачьи мигают у самого берега. Все готово к отплытию. Под носовой банкой лежит сверток, заброшенный туда заранее. В свертке буханка хлеба, банка с тушенкой и фляга с водой. И три яблока… Притомив в фонаре свет, мальчики выносят из сарая мачту, парус, весла, киль и, собрав все свои силы, подталкивают баркас к воде.

Но где же Васька?

— Пойдем обождем в сарае, — говорит Павлик.

В сарае хранятся рогожи, смола, банки с олифой, листы жести и кипа прессованной пакли.

Они садятся на паклю и прислушиваются.

— Если живой — значит, живой, вернется… — волнуясь, думает вслух Павлик. — Он пацан ловкий…

— Идет, — вдруг обрадованно объявляет Кирилка и, приоткрыв дверь сарая, зовет: — Сюда, Вась…

Сначала они видят в мглистом свете фонаря тревожное Васькино лицо, а затем в сарай входит и сам Васька с узлом в руках. Он тяжело дышит, видно, ему пришлось долго бежать, и, странное дело, на своих друзей он глядит так, словно они перед ним в чем-то провинились.

— Дитя! — говорит Васька.

— Какое там дитя? — чувствуя недоброе в словах Васьки, спрашивает Павлик.

— Живое! — хмуро бросает Васька и прижимает узел к груди.

Кирилке так и хочется дать тумака Ваське. Что он, дурачок, придумал? Нашел время для шуток! Какое там дитя?

— Сонька, — улыбнувшись, объявляет Васька.

Его друзья не в силах вымолвить ни одного слова, удивленно глядят, как он разматывает шаль. Перед ними девочка. Грязная, мокрая. Она скверно пахнет. Ее нужно немедленно обмыть, высушить и накормить. На вид девочке шесть-семь месяцев.

— Несите воду! — требует Васька.

Павлик первый обретает дар речи:

— А море?

— Возьмем с собой! — Васька садится на паклю рядом с девочкой и рассказывает о желтом автобусе.

— Ух, гады! — Всю свою ненависть, весь свой гнев они складывают в эти два слова. Они даже забывают о море.

Мешая друг другу, мальчики хлопочут вокруг девочки. Она лежит на куче пакли, дрыгает ножками и что-то жалобно лопочет под руками трех нянек.

— Несите воду! — командует Васька, командует так, словно ему не впервые приходится подбирать девчонок на дороге.

Кирилка приносит воду в консервной банке.

Но вода холодная. Девочка может простудиться. Развести в сарае огонь опасно. Разжечь костер во дворе?.. Пламя привлечет внимание патрулей… Недолго думая мальчики набирают полные рты воды и таким образом согревают ее.

Наконец титаническая работа закончена. Три маленьких одессита совершили чудо. На одеяле лежит девочка, умытая подогретой во рту водой, светловолосая, с глазами — синими пуговками. От девчонки исходит мягкое персиковое сияние.

Но впереди самое главное. Соньку надо кормить. Единственное, что они могут предложить ей, это разжеванный хлеб в тряпочке. Так, они видели, кормила ребенка одна цыганка.

Девочка смешно чмокает губами. Ей дают еще немного пресной воды из фляги, и, напившись, она закрывает глаза.

Дождь шумит. Дом деда Савелия темен, почти угольной черноты, но море еще чернее. Самое время оставить берег. Васька деловито заворачивает девочку в одеяло и направляется с ней к баркасу.

— Вернись! — тоном, не допускающим возражения, останавливает его Павлик.

— Ведь пора, — говорит Васька.

— Оставь девчонку в покое! — требует Павлик.

А море не ждет. Вот сердито выплескивает волну, и соленые брызги обдают палубу баркаса. Вот, дохнув ветром, словно из огромного меха, отходит назад, чтобы вновь с разбегу накатиться на берег.

Головы мальчиков ходят кругом. Мысли, одни отчаяннее других, сменяются тревогой. Если взять девочку с собой в море, погибнет без молока. Где-то на Садовой улице живет бывшая сторожиха детдома. Может быть, она заберет ребенка?

Решающее слово за Павликом. Что скажет старший? Он ничего не говорит. В глубокой задумчивости Павлик выходит из сарая и возвращается с мачтой. Так же молча приносит парус, весла и сверток с пищей.

— Идет шторм, — помолчав еще немного, сообщает Павлик своим друзьям.

И как бы в подтверждение его слов море вновь выбрасывает на берег волну, но на этот раз длинней и гривастей.

В заботах о девочке проходит ночь. Васька лежит на рогоже и думает о Сонькиной маме. Ей не вернуться к своей дочке. Он слышит музыку. Она сурова и печальна, и печали этой нет ни конца, ни края. Ему снятся белые светящиеся руки женщины. Они вдруг становятся двумя белыми чайками и кружатся над их баркасом, развернувшим парус в утреннем море… Он слышит голос Павлика: «Идемте к сторожихе, я знаю, где она живет… Девчонка совсем голодная!» — и просыпается.

Сонька — она завернута в шаль — доверчиво глядит на мальчиков. На ее лице ни кровинки.

Они выходят на улицу. По небу рассвета мечется ветер. На улице пусто. Лишь одна старуха в мужском пальто не спеша бредет им навстречу.

У старухи черные глаза, седые волосы, в одной руке она держит ведро — в нем угольный перегар, — а в другой сумку с початками сухой кукурузы.

— Откуда вы взялись, мальчуганы? — удивляется она. — Э, конец света, да у вас дитя?

Павлик хмурится. Если на них обратила внимание эта старуха, значит, их непременно задержат, если даже он будет идти один с Сонькой.

У пожилой женщины смуглое морщинистое лицо. Она щурит свои глаза, и что-то похожее на участие мелькает в них. Но может быть, Павлик ошибся? Нет, не ошибся. Старухе, пожалуй, можно довериться.

— Тетя, — обращается он к ней, — что вы возьмете, чтобы отнести девочку в город?..

— Я?.. Что с вас возьму? — как-то сразу заинтересовывается старуха.

Она ставит ведро и сумку на землю и долго глядит на мальчиков, очень долго, потом переводит взгляд на свои руки, словно держит в них что-то таинственное, видимое лишь одной ею.

— Так, а что вы даете? — наконец спрашивает она.

— Банку тушенки, — предлагает Павлик.

— Еще буханку хлеба, — добавляет Васька.

Старуха подходит к Соньке, которую Павлик держит на руках, и отворачивает край шали.

— Мало даете… — бормочет она. — А дитя, я знаю, где вы нашли. Возле Сортировочной станции… Опасное дитя… Еврейское… За него смертная казнь… Так что вы не скупитесь…

— Есть еще три яблока, — говорит Кирилка.

— Что?

— Ну, три яблока…

Морщины на лице старухи увеличиваются вдвое.

— Конец света! — вдруг весело хохочет она. Ее просто корчит от смеха. Похоже, что она не смеялась целую вечность, так неудержимо продолжает она смеяться.

Смеясь, она снимает со своей шеи серебряный крестик, торопливо надевает на Соньку и берет ее на руки. Теперь фашисты не скажут, что Сонька еврейка…

поет старуха и добрым голосом говорит: — А теперь вернемся назад, к деду Савелию… У меня от его дома ключи…

К деду Савелию? Мальчики переглядываются. Неужели за коммерческой деятельностью старика скрывается что-то другое? В глазах старухи появляется таинственная улыбка.

— Свой… Свой… Не бойтесь… — говорит она.

Небо рассвета начинает алеть. Но море шумит громче. Туго бы им пришлось, выйди они в море на баркасе…

Старуха, подбрасывая на руках девочку, ведет всех назад, к дому деда Савелия.

За ней идет Васька. Он слышит музыку. Музыку ему шлют небо и облака, деревья и проснувшиеся на них птицы. Этой музыке еще нет названия. Кто знает, может быть, сам Васька по-своему когда-нибудь назовет ее?

А с морем надо повременить. У них на руках девчонка!