Деда звали Богданом, а бабу — Сарой. Это были дружные красивые старики: он — рослый синеглазый матрос дальнего плавания, она — стройная приветливая старуха.
Детей у нее не было, и порой, ночами, баба Сара грустила. Ей снились дети. Много детей. И еще снилась жаркая далекая Мексика.
Но лишь немногие знали о том, что баба Сара мексиканка и что имя ее не Сара, а Саритта…
Как все дворовые женщины, она ходила на базар, варила обед и стирала в лохани матросские робы Богдана, а в свободное время нянчила соседских малышей или сидела за воротами на каменной лавочке и глядела на лица проходящих мимо людей.
Комсомольская улица пахла пылью больших дорог, по ее мостовой, выложенной брусками итальянской лавы, и днем и ночью громыхали конные площадки с розоватой украинской пшеницей, овощами и морской рыбой.
Отсюда, с каменной лавочки, было хорошо видно, как внизу, за Пересыпью, синеют дальние лиманы. Если ветер шел со стороны моря, то можно было услышать и шум волн, отливающих к вечеру рыжей медью.
Богдан много плавал. Рейсы были далекие. Возвращаясь, он весело, как в молодости, обнимал свою бабу Сару и говорил:
— Совсем ты у меня молодая, бабка!
А весны, как ласточки, улетали и прилетали.
Не возвращалось лишь время.
В доме на Комсомольской улице жили простые дружные люди: русские, армяне, евреи, украинцы. И не случись война, многие бы из них так же состарились здесь, как и дед Богдан со своей бабой Сарой.
В город вошли враги. Баба Сара, прослывшая из-за своего имени еврейкой, была взята в гетто.
Саритта могла доказать, что она мексиканка. Но, взглянув на своих подруг по двору, которых грубо затолкали в автобус, пропахший карболовой кислотой, она ничего не сказала.
— Паны, паны, ошибка! — крикнула конвоирам одна из женщин, но Саритта приказала ей замолчать.
Она села рядом с бабкой Феней, с которой дружила многие годы, и обняла ее.
— Нас скоро выпустят. Ведь мы ничего не сделали… — сказала Саритта.
Оставшись один, Богдан весь день проходил по двору вокруг старой акации. Иногда он останавливался и, не мигая, по-птичьи, глядел на солнце. Вечером кто-то из соседей принес ему чай в жестяной кружке, накрытой куском черного хлеба. Но старик ни к чему не притронулся.
Утром Богдан зашел к себе, залил водой деревянную кадку с агавой — эту агаву его баба Сара нежно любила — и поглядел на фотографии, висевшие на стене. Вот он стоит с Сариттой на борту большевистского крейсера «Алмаз». А вот одна Саритта в матросской бескозырке — вестовая интернационального батальона. Богдан погладил сочные, всегда прохладные листья агавы и вышел за ворота.
Он направился в гетто. Он шел медленно, шел, вспоминая о том, как, будучи молодым, познакомился в гавани Веракрус с молодой мексиканкой.
Она работала на сигарной фабрике. Когда фабрика закрылась, Саритта, у которой не было родных, осталась без крова. Она пошла в гавань. Там она долго сидела на причале, сидела тихо, одиноко и так неподвижно, что какая-то глупая молодая чайка опустилась на плечо девушки. Чайка словно разбудила ее. Саритта поднялась и стала ходить от корабля к кораблю, спрашивая, не нужна ли повариха.
Нет, не нужна…
Кончилось тем, что к ней пристали пьяные португальский моряки. Они предложили ей пойти вместе с ними в бар повеселиться. Когда же Саритта отказалась, один из них обозвал ее грязными словами.
Есть дикая кошка, пума, и Саритта, как эта кошка, бросилась на обидчика.
«Она бешеная, ну-ка, в море ее!» — сказали португальцы.
Скрутив девушке руки, они стали тащить ее к краю причальной стены, но тут он, русский матрос Богдан, разбросал их в разные стороны и почти на руках вынес Саритту из гавани.
«Теперь ступай, черноглазая, домой», — добродушно велел он девушке.
Но Саритта не уходила. Богдан понравился ей.
«Вы слышали, сеньор, как назвали меня матросы? Но я не такая девушка. Нет, не такая!»
Богдан догадался, о чем идет речь, и махнул рукой:
«Да я ни о чем не думаю!»
Он собрался было уйти, но Саритта удержала его за руку.
«Сеньор, я совсем одна…» В глазах мексиканки заблестели слезы, и она показала рукой на чайку, которая одиноко парила в небе.
Так они познакомились.
Всю жизнь Саритта была Богдану верной подругой.
Богдан вздохнул, покачал головой и зашагал быстрее.
На улице была осень. Шумела желтая листва. Сырой ветер срывал листья с деревьев, но не кружил их в воздухе, а приклеивал своим влажным дыханием к земле. Вскоре ветер улегся.
Гетто находилось в нескольких километрах от города, на поляне, поросшей блеклой травой и со всех сторон обнесенной колючей проволокой. За ней находились деревянные, наспех сколоченные бараки.
Здесь Богдан остановился. Но румынские солдаты прогнали старика. Тогда он стал требовать пропуск в гетто. Богдана отвели в комендатуру.
Комендант гетто был немец, блондин, чисто выбритый, в новой, еще пахнувшей складским помещением форме. Он сидел за столом, на котором стоял зеленый полевой телефон и лежал раскрытый серебряный портсигар с длинными сигаретами.
— Там, в гетто, сидит моя баба Сара… — сказал Богдан.
Комендант с любопытством поглядел на рослого старика.
— Капут вашей бабе Саре! — ответил он Богдану по-русски. — Все бабы Сары капут!
— Она мексиканка, — сказал Богдан.
— И мексиканкам капут! Весь мир капут! — Немец махнул рукой: — Все бабы Сары капут!
Богдан вытер выступивший на лбу пот и сказал:
— Вы должны забрать меня в гетто, я еврей.
— Имя? — спросил комендант и прищурился.
Наглухо застегнув ворот рубахи, Богдан ответил:
— Янкель.
— Фамилия?
— Вайнер.
— Так, значит, вы Янкель Вайнер, — сказал немец.
Он подошел к Богдану и изо всех сил рванул книзу ворот его рубахи. Грудь Богдана обнажилась. На ней синело распятие — татуировка, сделанная им еще в мальчишеские годы.
Комендант рассмеялся, снова сел за стол и сказал:
— Идите, глупый большой русский старик, домой.
— Верните мне бабу…
Телефонный звонок заглушил слова Богдана. Комендант взял трубку, послушал и стал отвечать по-немецки. Говорил отрывисто, медленно, а потом торопливо добавил:
— Аллес, аллес, — и положил трубку.
Эти слова имели отношение и к Саритте. Она лежала на земляном полу барака, битком набитого женщинами, и спала, положив голову на колени соседки. Саритте снился сон, будто она родила близнецов, двух прелестных девочек, а Богдан купает их в лохани, наполненной прозрачной теплой водой… Саритту разбудили ударом приклада. Ее вывели наружу вместе с другими женщинами и повели к оврагу, в сторону моря.
Перед ней в последний раз открылась морская даль. Тяжелая золотистая зыбь глухо шумела. Старуха поискала глазами парус и, не найдя, почему-то огорчилась. Море было безлюдно.
А Богдан все еще стоял в комендатуре.
Он снова потребовал:
— Заберите меня в гетто…
Комендант взглянул на часы:
— Идите, ваше счастье, что я сегодня добрый. Сегодня день моего рождения… А сейчас всем бабам Сарам капут. — Он во второй раз взглянул на часы и поднялся.
За окном раздалась пулеметная стрельба.
Всей тяжестью своего большого тела старик навалился на коменданта. Богдан только дважды ткнул его голову о край стола, и день рождения коменданта стал также и днем комендантской смерти.
…Четверо фашистских солдат повели Богдана к оврагу по серой блеклой траве. Но осень неба была еще ярко-синей. И Богдан сказал небу:
— Хорошая у меня была баба Сара!
Он сказал это и солнцу.
Увидев на своем пути алый цветок, который словно бежал ему навстречу на тонком стебельке, Богдан осторожно обошел его, чтобы не задеть ногами.
— Хорошая у меня была баба Сара! — сказал он и цветку.
Подойдя к оврагу, Богдан остановился.
Коротко, глухо прозвучали выстрелы.
День был прозрачен, чист, пах терпкой земляной свежестью. Ветра не было. Но алый цветок тихо покачивался на своем стебельке и светился как маленькое солнце.