Увидит Нонка распустившийся цветок и смеется.

Выходит какого-нибудь грачонка, выпавшего из гнезда, и разносится по двору Нонкин смех, веселый и громкий.

И месяцу, и солнцу, и небу радовалась Нонка.

— Гляди, бабка Александра, — говорила она, — небо, небо, ох какое!

Но ее бабка, Александра Романовна, ничего не находила в небе.

— Ну, синее. Ну, высокое. Ну, много ветра.

— Твои глаза, бабка, слабые!..

— Видать, правы Баклажановы. Дурочка ты. Спрячь зубы, пустосмешка! — сердилась Александра Романовна.

Нонка не обижалась. Она знала, что Баклажановы, владельцы их дома на Морской улице, считают ее дурочкой.

Ну и пусть! Разве дурочки переходят в шестой класс без сучка без задоринки? А бабка сердится не от злого сердца. Просто устала от своей Нонки.

И Нонка, девочка с длинной черной косой, убегала к морю.

Возвращаясь, она садилась возле акации, что росла во дворе, под их окнами.

Эта акация была любимицей Нонки.

— Ты моя! — говорила она.

Ей хотелось еще сказать о том, какая она, акация, сильная, ветвистая и веселая, но никак не могла найти нужных слов. Тогда ей на помощь приходил смех. Она громко смеялась, и смех Нонки, казалось, был теплый и золотистый.

— Засохни там, Нонка! — выходя на балкон, сердито кричал Баклажанов, плотный краснолицый мужчина, промышлявший тайным пошивом комнатных туфель.

Девочка утихала и, утихнув, становилась грустной.

Как-то подвыпивший Баклажанов сказал Нонке:

— Сармак, брат, все решает. Сармак — в жизни он главное!

— Это что за сармак? — нахмурилась Нонка.

— Ну, деньги.

— A-а, знаю: «сармак» — это по-воровскому, все воры так говорят и еще спекулянты разные…

Баклажанов разозлился. Он оттолкнул от себя Нонку и сказал с угрозой:

— Иди, а не то, брат, получишь!

— Я вам не брат, я Нонка!

Нередко покрикивала на Нонку и его жена, Аделаида Ивановна.

Но это не мешало им помыкать доброй девочкой:

«Нонка, подмети двор! Нонка, сбегай в магазин за колбасой! Нонка, простирни наволочки!»

Нонка не отказывалась. За это она получала в награду горсть леденцов. Они тошнотворно пахли нафталином, и девочка тут же скармливала их Шакалке, рыжей дворовой собаке.

— И вправду умом тронутая, — ухмылялась Аделаида Ивановна.

— Не смей, не смей им помогать, дерут с нас за комнату втридорога, да еще смеются над тобой! — сердилась Александра Романовна.

Но внучка не соглашалась с ней:

— Баклажаниха больная. Припадки у нее.

— От жадности припадки.

— А все же больная… Мне помочь нетрудно. Я сильная!

— Что ж, — однажды сказала бабка, — раз ты, Нонка, такая сильная, то придется тебе побыть временно на хозяйстве одной. А мне к подруге больной, к тете Зине, съездить надо, на Дунай.

— Пожалуйста, путешествуй, бабка, да поскорей возвращайся! — весело сказала Нонка.

Но после отъезда Александры Романовны девочка загрустила.

Она лежала под акацией, в ее тени, плотной, как паруса барка, и думала об отце. Он далеко, в Индийском океане, на «Адмирале Ушакове». Может быть, она, Нонка, тоже будет морячкой?..

Во дворе, кроме акации, росли еще два абрикосовых деревца. Соленые ветры глушили их рост, и было больно глядеть, как трудно приходится карлицам в дворовом садике, обнесенном проволочной оградой. Но жаркое солнце юга все же помогло им на этот раз: их плоды, сплошь покрытые мелкими пунцовыми веснушками, поспели.

Баклажановы вышли во двор с лестницей и плетеной корзиной. Аделаида Ивановна, увидев под акацией размечтавшуюся Нонку, позвала и ее. Вместе с ней и своим супругом она принялась снимать спелые абрикосы.

Ее пальцы осторожно тянулись к плодам и схватывали их так, словно они по-птичьи могли выпорхнуть из ее рук. Баклажанов поддерживал лестницу, а Нонка стояла внизу с корзиной.

— Мало, совсем мало. А все из-за акации, заслоняет она солнце, — ворчал Баклажанов.

— Ну и сруби ее, Никанор, пора. Завтра же. У всех людей абрикосы как абрикосы, а вот у нас слезы! — сказала Аделаида Ивановна, и ее маленькие зеленые глазки сделались еще зеленее.

Нонка уронила корзину с абрикосами. Не обращая внимания на крики Баклажановых, она побежала к акации и обхватила ее ствол руками.

— Нет, нет! — сказала Нонка.

Ее трясло и мутило. Она тяжело дышала, будто весь день, не останавливаясь, бежала по каменистой дороге. Неужели Баклажановы на самом деле повалят акацию? Нет, не посмеют они.

Но перед вечером Баклажанов вышел на балкон с трехгранным напилком и дровяной пилой.

Резкий звук стали вонзился в Нонкино сердце. Она с ненавистью глядела на Баклажанова. Тот, в свою очередь, смотрел на девочку, водил напилком по гибкой пиле, словно смычком, и насмешливо кривил губы.

Стемнело. Ветер нагнал со стороны Хаджибеевского лимана мошкару. Отмахиваясь от нее, Баклажанов оставил пилу на балконе, вошел в комнату и недовольно захлопнул дверь.

Акация шумела. Нонка с укором поглядела на двух карлиц, притаившихся в темноте за проволочной оградой. Нет, они ни в чем не были виноваты, бедные маленькие деревца. Нонка задумалась. Как жаль, что она одна. Ни отца с ней, ни бабки Александры. Одна?.. Нет, она, Нонка, не одинока. Ведь у нее полным-полно друзей.

Ей живо представилось, как она вбежит во двор соседнего дома и расскажет председателю дворового пионерского отряда Льву Попову об акации. Лев покрутит над своим лбом соломенный чуб и скажет:

«Вот тебе горн, Нонка, труби, как только Баклажанов появится во дворе с пилой».

Она вернется к своей любимице и станет под ней, держа горн как оружие. Потом к ней на смену придет Муська, сестра Попова, круглолицая, похожая на совушку, больше всего на свете любящая море. Ее так и прозвали во дворе — «Муська-Море».

А как только Баклажанов покажется возле дерева, в ту же минуту громко затрубит горн. Отряд пионеров ворвется во двор и выстроится вокруг акации.

песней прозвучало в Нонкином сердце.

Небо над ней текло рекой, несущей в свои таинственные и лучистые гавани звезды-кораблики. Ветер переменился. Теперь он шел со стороны берега, длинный, прохладный, тихий.

— Не бойся! — сказала Нонка акации.

Неожиданно в гавани прозвучали вечерние склянки. Надо спешить! Нонка выбежала на улицу улыбаясь.

Но улыбка в глазах девочки скоро погасла. Ее друзья ушли, ушли еще в полдень, всем отрядом, к берегам Дофиновки.

Об этом ей сообщил дворник, старик Савелий.

— Шкура Баклажанов. Инвалид липовый! — узнав, в чем дело, выругался он и безнадежно махнул рукой.

Вернувшись домой, Нонка печально задумалась.

В эту минуту ветер принес в комнату тихий и тревожный шелест акации, и Нонка сказала:

— Не бойся!

Она вышла во двор и гневно посмотрела на квартиру Баклажановых. Окна их комнат были темны. Лишь мерцающий блеск упавшего вдали метеора на какую-то долю секунды отразился в них и погас, после чего они стали еще темнее.

Девочка сняла с ног сандалеты. По водосточной трубе взобралась на балкон и, прислонившись к перилам, долго стояла там, тревожно прислушиваясь.

«Бечевку не захватила, — с досадой думала Нонка. — Как же теперь быть? Каким образом сбросить пилу вниз без шума?»

— Верно ты, Нонка, дурочка… — с горькой усмешкой вымолвила она.

Пила в ее руках голубовато сверкнула и зазвенела.

— Тише… — с мольбой обратилась к ней Нонка.

Случайно ее взгляд остановился на фланелевом домашнем халате Аделаиды Ивановны, висевшем у двери. Облегченно вздохнув, девочка завернула в него пилу и как можно осторожнее сбросила вниз, на землю. Раздался глухой звон, разбудивший Шакалку.

Но она лишь лениво заворчала и тут же снова уснула.

— Торопись, живо вниз, Нонка! — тихо сказала девочка.

Но что это с ней? Она никак не может на это решиться. Ее руки дрожат.

— Слезай, — шепчет она. — Ведь ты же могла взобраться сюда, наверх, по трубе… Да, могла, наверное, потому, что глядела на звезды… А внизу звезд нет — лишь одни камни, будто на дне высохшего колодца…

В комнате Баклажановых вспыхнул свет и раздались шаги. Нонка прижалась к стене. Через какой-нибудь миг Баклажанов распахнет дверь и увидит ее. Нет, обошлось. Свет погас.

«Смелее!» — казалось, прошумела листва.

И Нонка перестала дрожать. Она спустилась вниз по трубе, подняла пилу и торопливо зашагала к морю. Там она швырнула пилу в воду. Множество брызг взметнулось над зубчатой сталью, и в каждой капле, даже самой малой, на миг отразилась ночь, с ее звездами, зеленым лучом маяка, огнями доков и фарами автомашин, бегущих по Николаевскому шоссе…

Нонка стояла задумавшись. Ее бронзовое лицо светилось.

Пила в море… Может быть, по ней ползают серо-зеленые крабы? Может быть, морские коньки удивленно глядят, как песок заносит ее?

Пила на дне! Не волнуйся, белая акация! Завтра чуть свет пионерский отряд выстроится под твоими ветвями.

…Нонка мчалась по Николаевскому шоссе на грузовике.

Она сидела рядом с шофером, рябым дядькой, подобравшим ее на дороге, и все спрашивала, скоро ли Дофиновка.

— А что там, в Дофиновке? — допытывался шофер, с любопытством поглядывая на нее.

— Отряд там пионерский.

— Ага, понимаю. Отстала?

— Ну отстала…

— И голодная?

Не спрашивая ее согласия, шофер дал Нонке бутерброд с ветчиной и крутое яйцо. Поглядывая, с какой жадностью она уничтожает все это, он одобрительно кивал головой.

— Ешь, ешь, а вот и огни Дофиновки. А мне дальше, дочка…

Когда Нонка разыскала отряд, было четыре часа утра. Ребята спали на берегу возле костра. Нонка всех разбудила.

Увидев свою подругу, Муська-Море испуганно закричала:

— Нонка, какая ты бледная!

И все произошло так, как совсем недавно представилось Нонке…

Лев Попов покрутил свой соломенный чуб и сказал:

— Вот тебе, Нонка, горн, труби!

Выстроившись под звуки горна, пионерский отряд направился к Николаевскому шоссе.

Первые две машины отказались взять ребят, но третья остановилась.

Громко стучало Нонкино сердце, захмелевшее от радости. Все было для нее музыкой в этот час: и шум асфальтового шоссе, и ворчливый рокот мотора, и долгий чугунный гул железнодорожной насыпи.

Город приближался. Мимо пронеслись цистерны нефтяной гавани. В стороне в сумраке утра промелькнула Ярмарочная площадь. Вот и Морская улица!

Когда ребята вошли во двор Баклажанова, Нонка вскрикнула. Кора у самых корней акации была срезана. Белел ствол, приговоренный Баклажановым к медленной смерти, и это почему-то было так страшно, словно убили небо, облако, солнце…

Нонка заплакала молча, без слов, неуклюже, совсем по-детски вытирая слезы ладонью.

Девочке дали выплакаться. Потом, сурово глядя на окна Баклажановых, ребята сказали:

— Твоя акация будет жить, Нонка!

Для этого первым делом Лев Попов обмазал вязкой зеленой глиной поврежденный ствол дерева.

В полдень во дворе Баклажановых собрались все пионерские отряды Морской улицы и перенесли Нонкину акацию в сад школы.

Там она долго болела и лишь к осени начала медленно поправляться. Сейчас над ней шумят ливни, пахнущие морской волной. И смех Нонки, которую в школе прозвали Белой акацией, снова звенит под ее ветвями.