Янку разбудило лошадиное ржание. Он поднялся и подошел к окну. В глубине двора, возле каретной мастерской, стояла подвода, а ее хозяин распрягал лошадей.

Подвода как подвода. Ничего интересного. Зевая, Янка забрался в постель. Но сон к нему не вернулся. В этом были виноваты воробьи. Они так громко галдели за окном, что Янке волей-неволей пришлось подняться.

Он вновь поглядел на подводу и на этот раз заметил подсолнухи, написанные на ее бортах старательной кистью. Так обычно украшали свои подводы немцы-колонисты из Большой Аккаржи. «Наверное, привез хлеб и будет менять на вещи», — подумал Янка о хозяине подводы и нахмурился. В Янкином доме уже давно не было вещей. Мать все променяла на продукты: и скатерти, и постельное белье, и даже свой нательный золотой крестик. Остались лишь отцовские карманные часы с крышками из вороненой стали. За них можно взять фунта четыре хлеба… Но что скажет отец, красногвардеец, когда вернется с фронта домой?..

На лице мальчика выступила испарина. Он с завистью поглядел на немца-колониста. Тот, взобравшись на козлы, что-то жевал. У него были голубые глаза, большой горбатый нос и короткие, по-видимому, очень сильные руки.

Янка сошел вниз, во двор. Первой, кого он там увидел, оказалась Катя Рублева, комсомолка, высокая черноволосая девушка. Она служила вестовой в штабе береговой обороны и имела право носить оружие.

— Пойдем, Янка, чай пить, — позвала она.

Янка сразу согласился.

Он выпил кружку кипятка с одной-единственной таблеткой сахарина и спросил:

— Когда же это все кончится?

— Что, Янка?

— А бесхлебье.

— Кончится, ей-богу, кончится! — сказала Катя и, порывшись в шкафчике, подала Янке тонкий ломкий сухарь.

От сухаря Янка не отказался.

— Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? — спросила Катя.

— Нет. Я так посижу.

Янке нравилось сидеть на Катином диване и молчать.

Сама Катя садилась рядом с ним и читала книжку, склонив голову над страницами. Порой она отбрасывала в сторону свои черные волосы, и они падали на плечо Янки. Но сегодня у него в животе неприятно урчало, и он встал и направился к двери.

Во дворе он заглянул в одно из подвальных помещений и крикнул:

— Николашка!

В окне показались две худые рожицы. У сероглазого Николашки гостил черноглазый Айзик, похожий на цыганенка. Отцов у них не было. Они погибли на царской войне. Их жены, солдатские вдовы, торговали на рынке самодельными спичками. Но заработки были скверные.

— Выходи! — закричал Янка.

— Мы никуда. Мы фасоль варим. Рябую! — ответил Николашка.

— Фасоль? — Янка спустился к ним в подвал и с жадностью принялся вдыхать в себя запах рябой фасоли.

— Целый стакан! — похвастался Айзик. — Выменял у хромого Сеньки на почтовые марки.

— Правильно сделал! — одобрил Янка коммерческую сделку своего друга и присел к «румынке», на которой варилась фасоль в солдатском котелке.

Айзик вытащил ложкой одну из фасолин и с огорчением произнес:

— Еще твердая… Дров, пожалуй, не хватит…

— Не плачь, сейчас будут! — сказал Янка.

Он стрелой вылетел во двор. Из своего сарая, который находился здесь же, во дворе, он выволок старую кадку и заодно с ней тесак, каким когда-то вооружалась таможенная стража, и принялся рубить им железные обручи на кадке.

Немец, отдыхающий на козлах, заинтересованно глядел на Янкин тесак и осуждающе цокал губами.

Кадка распалась.

— Янка, чего ты там копаешься, фасоль стынет! — донеслось из Николашкиного подвала.

Схватив несколько клепок от кадки, Янка помчался к своим друзьям. Когда же он возвратился за остальным топливом, возле рассыпанной на земле клепки стоял немец и одобрительно проводил пальцем по лезвию тесака.

— Отдашь — хлеб получишь, — сказал он, хитро улыбаясь.

— Хлеб? — не веря своим ушам, переспросил Янка.

— Один раз полфунта, — уточнил немец.

Этим же тесаком он отрезал горбушку от огромной буханки и протянул Янке. Хлеб был белый, белей лебединых крыльев. Такого хлеба уже давно не видели в Янкином дворе. Янка дрожащими руками сунул его за пазуху напротив счастливо забившегося сердца.

— Жид? — спросил немец.

— Не, мы греки…

— Еще хуже, все греки кефалиди, за кефаль маму-папу зарежут…

Немец закурил и громко рассмеялся своей глупой шутке.

— Я за Советскую власть! — сказал Янка.

— Так тебе и надо, вот и шагай с голым задом, айн, цвай, драй!

В другое время Янка бы оборвал немца, но сейчас он думал только о хлебе.

Он заторопился, но немец, воровато оглянувшись по сторонам, тихо спросил:

— Патроны русские есть? Надо много… Триста… Пятьсот… Тысяча…

Янка сперва не поверил своим ушам. Значит, правда, что удача, как и беда, не приходит одна.

Патроны? Экая невидаль. Все пацаны города купаются в них, как в море. Только вчера он притащил из разрушенных артскладов целую кучу и спрятал во дворе, в развалинах бывшей каменоломни…

— Есть, есть патроны, — обрадованно сообщил Янка.

— Тащи, — сказал немец.

— Вам, наверное, на свинец нужны… Грузила лить. Еще дробь делают… Еще зажигалки из гильз мастерят…

— Да, да, дробь будем лить… Утка летит… — ухватился немец за эту мысль.

Янка принес чуть ли не четыреста патронов в цинковом ящике. Он получил за них кусок сала и фунта три хлеба.

Хлеб разделили на шесть частей, три оставили матерям, а сало бросили в котелок с фасолью. Но о полуфунтовой горбушке хлеба Янка ничего не сказал своим друзьям. Ладно, сегодня они обойдутся и без нее.

Лица мальчишек порозовели. Фасоль, сваренная с куском сала, была как мед. Но лучше сала и лучше фасоли по-прежнему был хлеб. Они захмелели от еды. Смеясь, весело горланя, они повалились на кровать Николашки и вмиг уснули.

Первым проснулся Янка. Не желая тревожить своих друзей, он тихо вышел во двор. Подвода с подсолнухами на бортах трогалась в путь. Теперь на ней лежали два полных, неизвестно откуда появившихся мешка, прикрытых рваной рогожей. Проезжая мимо Янки, немец помахал ему на прощание кнутовищем и нарочито по-бабьи закричал:

— Айн, цвай, драй!..

В ответ Янка плюнул вслед подводе, попал на заднее колесо и остался доволен своей меткостью.

Приближался полдень. В торжественной голубизне неба не было ни одного бегущего облака. Все было неподвижно и на земле.

Янка поглядел вверх, на окно Кати Рублевой. Лукавая улыбка появилась на лице мальчика. Сейчас он поднимется к ней и вытащит из-за пазухи горбушку белого хлеба. Глаза у Кати сделаются круглыми от удивления. «Янка, что случилось?» — спросит она, весело смеясь.

Катя была дома. Она стояла в матросской военной форме перед зеркалом и поправляла ремень, на котором висел наган в черной бородавчатой кобуре.

— Рано уходишь, тебе же вечером… — сказал Янка.

— Вызвали, — ответила Катя. — Переходим на казарменное положение.

В своей матросской форме она выглядела очень красивой.

Янка одобрительно кивнул головой и сказал:

— А что я тебе принес! В жизни не узнаешь. Ну-ка закрой глаза!

Катя послушно исполнила приказ Янки.

— А теперь открой!

Янка угадал. Катя и вправду удивленно вскрикнула:

— Янка, что случилось?

Она взяла хлеб на ладонь и долго им любовалась, как любуются драгоценностью.

— Все тебе! — сказал Янка с гордостью.

— Мне? Но где достал?

— Ешь и не спрашивай!

Но Катя все не решалась поднести хлеб ко рту. Она пытливо глядела на мальчика.

— Часы?.. Часы отцовские продал? — вдруг спросила она.

— Да нет же! Хлеб раздобыл у немца-колониста из Большой Аккаржи. За тесак и четыре сотни патронов… Глупый немец пошел бы на Вторую заставу и взял бы даром… Там под стеной артсклада миллионы…

— Постой, постой, о чем ты говоришь? Какой немец?

— Тот, что с подводой. Только укатил…

Катя положила хлеб на край стола.

— Что еще увез твой немец?

— Какие-то мешки…

Катя закрыла глаза и сразу же их открыла. Янка их не узнал. Они были, как сталь его тесака. Да и сама Катя стала другой. Колючей, как ежик.

— Ты знаешь, что ты натворил? — Голос Кати дрожал от гнева.

— Я?.. — испугался Янка.

— Немцы-колонисты не сегодня-завтра поднимут восстание. Все штабы перешли на казарменное положение. В нас же стрелять твоими патронами будут…

Катя швырнула хлеб в окно и подняла руку над головой мальчика. В Янкины уши, казалось, ворвался вихрь.

Он скатился вниз по лестнице. Стал посреди двора и поглядел на небо. Небо колыхалось над ним как студень.

По аккаржанской пыльной дороге бежал Янка. Печать из пяти тонких девичьих пальцев горела на его лице. Он бежал, плакал и задыхался.

— Патроны… — бормотали Янкины губы. Но никто не слышал их бормотания. — В нас… — вскрикивал Янка. Но крик его умирал в густой придорожной траве.

Он бежал под огромным небом, маленький одинокий гномик. Мальчик и небо! Жаркое, синее. Ветра не было. Но в застоявшейся степной тишине, казалось, таился вкрадчивый шелест летящих стрел, и маленький двенадцатилетний Янка, мальчик с курносым носом и мохнатыми ресницами, всем своим сердцем ощущал их жгучее приближение. Небо и мальчик? Серый гномик в облаках серой пыли. Мальчик и небо? Знойное, огромное, безжалостное…

Немецкую подводу Янка увидел издали, у ворот постоялого двора, но как только он подбежал к ней, лошади тронулись. Вид у немца был сытый и сонный. По-видимому, он плотно пообедал.

— Дяденька! Отдайте! — умоляюще завопил Янка.

Обернувшись, немец заморгал ресницами и громко выругался:

— О дурацкая башка, что тебе отдать? Тесак?.. Патроны?.. Да?..

Он изо всех сил хлестнул кнутом лошадей.

Но Янка не отстал.

Немцу даже понравились такие быстрые и неутомимые ноги мальчика. Очень хорошие ноги. Первый сорт. Когда Советской власти не станет — это вот-вот случится, — он откроет свое собственное дело, ресторан для дачников. Такой быстрый мальчик — одна нога здесь, другая там — может пригодиться. Правда, у него совсем глупая голова… Что он может сделать один на безлюдной дороге?

Немец благодушно выругался.

А маленький Янка бежал за подводой. Не съешь он сегодня так много хлеба, он бежал бы быстрее.

Краски степного дня темнели в глазах Янки. Померкло небо. Пожухли травы. Не гасли лишь одни желтые цвета — желтая дорога, желтая даль и желтые подсолнухи на бортах подводы.

Она то приближалась, то удалялась. Стайки ласточек кружились над мордами двух кобыл, будто хотели остановить их на всем ходу посреди дороги. Но хозяин подводы лишь насмешливо кривил губы. Он размахивал кнутовищем, как дирижерской палочкой.

— Стой! — снова закричал Янка.

Теперь в его крике не было мольбы.

— Эй, ты, стой!

Повелительный окрик мальчика удивил немца.

— Что тебе надо? — придержав лошадей, спросил он сердито.

— Патроны…

— Охо-хо, — насмешливо пропел немец. — Охо-хо! Майн готт… А где мой хлеб? А где мое сало, дурацкая твоя башка, айн, цвай, драй!

«Айн, цвай, драй!» — ударами молотка отозвалось в Янкином сердце.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть на подводе желтого цвета, и вновь хрипло, требовательно закричал:

— Стой!

Немец остановил лошадей, соскочил с козел на землю и бросился к мальчику. И споткнулся… Он грузно повалился на дорогу. В тот же миг Янка вырвал из его рук кнут, вскочил на козлы и повернул лошадей назад, в сторону города.

На этот раз за подводой бежал немец, бледный, с отвисшей губой.

— Манн готт, о майн готт! — кричал он хрипло.

А Янку, сидящего на козлах, мутило. Море желтого цвета накатывалось на него тяжелой зыбью. Руки, державшие вожжи, слабели.

Немец без труда догнал бы свою подводу, но из-за поворота дороги неожиданно показался конный отряд матросов, вооруженных карабинами. На черном высоком коне сидела Катя Рублева.

Она и еще двое молодых матросов спешились, а остальные понеслись дальше, в направлении Большой Аккаржи.

В мешках немца оказались пулеметные ленты.

— Дробь… Дробь надо делать… Утка летит… Свинец нужен… — бормотал он плаксиво и старался казаться добродушным чудаком немцем в надежде, что над ним лишь только посмеются и отпустят на все четыре стороны. Заискивающе глядя всем в глаза, он даже взмахнул руками и закрякал как дикая утка…

Но никто не смеялся.

Катя поднесла Янке флягу с водой. Он выпил все до последней капли и, повернувшись к немцу-колонисту, показал ему язык.

— Ладно, не задирайся, домой нам надо, видишь, все ноги твои в крови… — сказала Катя.

Она подвела Янку к своему коню, помогла на него взобраться, а сама, устроившись в седле позади, улыбнулась.

Янка глядел на синее, бегущее им навстречу небо: теперь оно было полно ветра, как паруса океанского барка, — и думал о белой горбушке, выброшенной за окно. Ну и что же, видно, на свете есть вещи важнее хлеба…

Был год девятнадцатый.

По обеим сторонам дороги во всю свою силу цвели дикие маки и белели степные колокольчики.